— Запись проводит Джек Уэйд из компании «Жизнь и пожар в Калифорнии», — говорит в микрофон Джек. — Дата записи 28 августа 1997 года. Время — час пятнадцать пополудни. Записываю показания мистера Ники Вэйла и его матери миссис Валешин. Запись производится с полного ведома и согласия мистера Вэйла и миссис Валешин. Так?
— Так, — соглашается Ники.
— И вы подтверждаете дату и время записи?
— Указано верно, — говорит Ники.
— Тогда можем приступать, — говорит Джек. — Если стану выключать магнитофон, время отключения и время возобновления записи я помечу. А теперь не будете ли вы любезны, вы оба, назвать четко и по буквам ваши имена и фамилии?
Снятие показаний — вещь деликатная. С одной стороны, приходится соблюдать все процедурные правила, чтобы запись могла быть принята судом. С другой же — это не показания под присягой, так что формально показаниями они не являются, поэтому в записи надо балансировать на тонкой грани между официальностью и непринужденностью. И после фиксации имен и фамилий Джек вновь переходит на неофициальный тон.
— Мистер Вэйл… — говорит он.
— Ники.
— Почему бы вам не начать с краткого рассказа о себе?
Джек твердо знает, что первым делом надо допрашиваемого разговорить. О чем тот станет говорить — не важно. Смысл — дать ему привыкнуть отвечать на твои вопросы, запросто беседуя с тобой. Попутно кое-что сразу становится ясным: если допрашиваемый мнется и темнит в рассказе о себе, значит, он станет так же мяться и темнить в рассказе обо всем прочем, и тогда впору будет спросить себя, что же именно он пытается скрыть.
Существует и иная причина, более циничная. Как и все аджастеры, Джек знает: чем больше говорит допрашиваемый, тем больше возможностей у него солгать. И все его вранье, фантазии, все нелепости и несообразности будут записаны на пленку. Дай ему увязнуть ногами в цементе.
Большинство попадается на эту удочку.
Джек знает одну важную вещь: если копы в четыре часа ночи выволокли тебя из постели и стали расспрашивать, что ты думаешь об убийстве Кеннеди, похищении сына Линдберга или там о каком-нибудь Понтии Пилате, самое правильное — молчать в тряпочку. Пусть они выведывают у тебя твой рост, спрашивают, какой твой любимый цвет и что ты ел утром на завтрак, — молчи, молчи в тряпочку. Они станут интересоваться, правда ли, что ночь темнее дня, а низ бывает ниже верха, — а ты все равно помалкивай.
Есть только четыре слова, которые ты можешь им сказать: «Требую присутствия моего адвоката».
И прибывший адвокат даст тебе один мудрый совет. Он посоветует тебе молчать в тряпочку.
И если ты послушаешься его, последуешь его мудрому совету, ты скорее всего покинешь полицейский участок свободным человеком.
Обычно людям развязывают язык три причины.
Первая — это страх.
Но Ники не из пугливых.
Вторая — они начинают болтать по глупости.
Но Ники Вэйл — не глуп.
Третья причина — это гордость.
Вот то-то и оно! Сработало!
Ники Вэйл начинает рассказывать о себе.
Родился он в Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, а сейчас снова стал Санкт-Петербургом. Но — так назови или иначе — Вэйлу это было все равно и дела не меняло, потому что быть евреем в Петербурге ничуть не лучше, чем в Ленинграде. Можно сколько угодно менять свое имя («Мне ли этого не знать!» — добавляет Ники), а шкуру все равно не перекрасишь.
— Мы служили неотъемлемым фактором, связующим воедино всю русскую общественную жизнь, — развивает свою мысль Ники. — Мы оказали неоценимую услугу России — в терзаемой вековыми конфликтами стране мы стали той точкой, куда была направлена общая и всех объединяющая ненависть.
Но вот что у нас было, — говорит Ники, — так это культура. С нами был Господь Бог, была литература, музыка, было искусство. С нами было и оставалось при нас наше незыблемое прошлое. Оно вечно и неизменно, его не поколебали волны политических репрессий, зыбучие пески идеологических доктрин. Еврея создает прошлое еврейского народа. Таким образом, нас никуда не допускали и отовсюду отстранили. От чего именно?
Во всяком случае, не от армии.
Ники призывают в армию. Поздравляю, жидовская морда, хоть бы тебя там пристрелили!
Если вы считаете, что быть евреем в Ленинграде — это еще куда ни шло, то попробовали бы вы, каково приходится русскому еврею в Афганистане. Ты становишься объектом двойной ненависти, и непонятно, за что тебя ненавидят больше — за то, что ты русский, или за то, что ты еврей? Ненависть в квадрате, или в кубе, или уж не знаю как!
Ну а Ники, в свой черед, подливает масла в огонь.
— Я вел себя как идиот, — рассказывает он. — Носил на шее на цепочке звезду Давида. Зачем, спрашивается? Чтобы, если попаду в плен, меня мучили в два раза больше? Молодость, знаете ли…
Пребывание в стране ислама Ники выдержал: он остается жив и возвращается на родину.
К чему же?
Он возвращается к прежней бодяге, все к тому же дерьму.
И он мечтает вырваться.
Приходит эпоха гласности. Едва ворота приоткрываются, он решает воспользоваться этим. Мать хочет ехать в Израиль, но Ники…
— Но я-то уже видел войну, — рассказывает Ники. — Видел, как людей разрывает на части. И Израиль, если честно…
У молодого Ники были другие идеи. Молодой Ники слыхал о земле воплощенной мечты, ее золотых песках и золотистых красотках. О земле, где юноша, неимущий, без роду без племени, малообразованный, но энергичный, смекалистый и полный решимости еще и в наши дни может дать шороху. Молодой Ники желает ехать в Калифорнию.
У них там имеется кое-какая родня. Двоюродным братьям удалось туда эмигрировать. Они живут в Лос-Анджелесе, и очень неплохо живут. Дают Ники халтуру — водить такси в аэропорт и обратно. Через год такой халтуры Ники покупает собственный автомобиль. Затем второй и третий. Затем рынок подержанных машин, затем — долю в оптовой торговле. Затем скидывается с несколькими партнерами и покупает многоквартирный дом. Ремонтирует его и продает. Покупает новый. Еще один. Теперь он владеет целым парком автомобилей, двумя рынками подержанных машин и долей в оптовой торговле.
На деньги от всего этого он покупает жилой массив в Ньюпорт-Бич. Преобразует его в кондоминиумы и срывает большой куш. Выложив, как говорится, кругленькую сумму, покупает еще один массив, и вскоре он уже с головой погружается в лихорадку купли-продажи 80-х годов. Иногда он покупает недвижимость, чтобы в тот же день перепродать ее. Занимается застройкой и благоустройством, скупая пустоши и строя там особняки, воздвигая кондоминиумы, сооружая загородные клубы.
Округ Оранж процветает, и вместе с ним процветает Ники.
— Знаете, в чем проблема американцев? — спрашивает Ники. — Они не ценят того, что у них есть. Каждый раз, как я слышу американца, поносящего собственную страну, меня разбирает смех.
Он богатеет и процветает, накопив столько, что может позволить себе стороннее увлечение, вскоре ставшее истинным смыслом его жизни и его единственной любовью.
Искусство, изобразительное искусство.
Живопись, скульптура, изысканная мебель.
В особенности последнее.
— Если воспользоваться избитой терминологией, то это всего лишь ремесленные поделки, — говорит Ники, — но в то время ценилось качество, качество дерева и качество работы. Уделялось внимание каждой мелочи. Заботились об эстетике целого. Мебель изготовляли удобную, красивую, прочную. Не просто сколачивали вместе детали, годные разве что на свалку или на самую дешевую распродажу.
И ведь в дереве есть поэзия, не правда ли? Вы понимаете, о чем я говорю? Если срублено прекрасное живое дерево, то жертву эту надо принести во имя чего-то стоящего, сделать из него прекрасное произведение искусства. Надо, чтобы такая красота, как ореховое или красное дерево, превратилась в нечто восхитительно-изящное и в то же время рассчитанное на века. И ведь наше повседневное общение с мебелью — столом, шкафом, кроватью, использование их — это еще и отношения с живым деревом, с мастером, с художником, создавшим эскиз. Мы становимся частью истории, вливаясь в ее поток. Вы понимаете это, Джек?
— Да.
Он и вправду понимает. Почему и не жалеет своего свободного времени на шлифовку досок для сёрфинга в своем гараже.
— Сколотив состояние, — говорит Ники, — я смог предаться моей страсти. Я накупил георгианской мебели. Кое-что из нее я продал, что-то обменял, но большинством предметов обставил свой дом. Создал жизненное пространство, где душа отдыхала. Вот вам и вся моя биография, Джек; история о том, как еврей из России стал сначала калифорнийским таксистом, а затем английским джентльменом. Как говорится, только в Америке. Только в Калифорнии.
— Почему «только в Калифорнии»?
— Ну, хватит прикидываться, — хохотнул Ники. — Ведь это и вправду край, где сбываются мечты. Почему сюда и тянутся люди. Считается, что из-за климата. На самом-то деле причина, если хотите, в здешней атмосфере. В Калифорнии освобождаешься от пут времени и места, ты не привязан к ним больше. История, национальность, культура — все это отпадает. Здесь можешь отбросить от себя, как шелуху, все, что составляет твою личность, чтобы стать тем, кем ты желаешь стать. Никто не будет ставить тебе палки в колеса, вышучивать тебя или осуждать — ведь все вокруг заняты тем же самым. Все здесь одним миром мазаны, дышат одним воздухом, пьют одну воду, правда, из индивидуальных облачков. Текучих, зыбких и вечно меняющих форму. Бывает, два каких-нибудь облачка начинают плыть рядом, сливаются, потом расходятся, потом опять сближаются. И живешь ты здесь такой жизнью, какую сам для себя выбрал. Как облачко, она такая, какой видится тебе в мечтах.
Помолчав немного, Ники усмехается.
— Вот и выходит, — говорит он, — что если еврей из России мечтает о солнце, свободе, океанских пляжах, а еще — жить, как английский помещик, то, перебравшись в Калифорнию, он просто набивает свой дом дорогущей мебелью и создает свой собственный мир… Который теперь в значительной степени рухнул. Сгорел ярким пламенем.
Не говоря уже о твоей жене, думает Джек, о которой ты и вправду даже словом не обмолвился.
— Но вернемся к пожару, — произносит Джек. — Не сочтите за оскорбление, но позвольте поинтересоваться, где вы были в тот вечер, когда разгорелся пожар?
Уж если мы так разговорились.