Вторник, 27 марта
Прямое восхождение 19 11 43.2
Склонение –34 36 47
Элонгация 83.0
Дельта 3.023 а. е.
1
– Боже всемогущий, Генри Пэлас! Что с тобой?!
Не слишком приятно услышать подобное от бывшей возлюбленной, с которой шесть лет не виделись, и я не сразу вспоминаю, как выгляжу: лицо, глаз… Я поднимаю руку, поправляю марлевую повязку, разглаживаю усы, ощущаю щетину на подбородке.
– Выдалась пара трудных дней, – говорю я.
– Печально.
Сейчас утро, половина седьмого. Андреас мертв, Зелл мертв, Туссен мертв, а я стою у входа на Кембриджский мост через реку Чарльз и болтаю с Элисон Кечнер. Погода на удивление приятная, наверно, больше пятидесяти градусов, как будто, переехав границу штата, я попал в Южное полушарие. Все это – ласковый весенний ветерок, отблески утреннего солнца на мосту, нежная рябь на воде – было бы приятно в другом мире, в другое время. Но стоит мне закрыть глаза, как я вижу смерть: смятого капотом автобуса Андреаса, отброшенного пулей к стене Туссена, Питера Зелла в туалете.
– Здорово, что встретились, Элисон.
– Еще бы!
– Я не шучу.
– Давай не будем об этом.
Памятная мне буйная копна рыжих волос подрезана по-взрослому и собрана в узел маленькими эффективными зажимами. На ней серые брюки и серый блейзер с золотой булавочкой на лацкане. Она в самом деле потрясающе выглядит.
– Так что, – интересуется Элисон, доставая из внутреннего кармана пиджака тонкий белый конверт, – он твой друг? Этот мистер Скив?
– Не мой друг, – тотчас поправляю я, подняв палец: – Он муж Нико.
Она поднимает бровь:
– Нико – в смысле твоей сестры?
– Астероид, – развожу руками я.
Больше пояснений не требуется. Мгновенные браки, взрывные разводы. Невообразимый бум. Элисон, кивнув, говорит только «Ого!». Она знала Нико, когда той было двенадцать, но за сестрой и тогда не замечалось склонности к семейной жизни. Курила украдкой, таскала пиво из холодильника в дедовом гараже, постоянно меняла кошмарные стрижки и никого не слушалась.
– Ну что ж. Значит, твой зять. Этот Скив – террорист.
– Какой он террорист? – смеюсь я. – Он придурок.
– Ты не представляешь, как сильно перекрываются сектора этих двух категорий на диаграмме Венна.
Я вздыхаю и пристраиваюсь бедром на ржавое зеленое ограждение моста. Мимо проскакивает гоночная лодка, команда кряхтит, налегая на весла. Мне по душе эти ребята, вставшие в шесть утра, чтобы не отступать от программы тренировок. Эти ребята мне нравятся.
– Что ты скажешь, – продолжает Элисон, – услышав, что правительство Соединенных Штатов, давно предвидевшее катастрофы подобного рода, подготовило план спасения? Тайно соорудило убежище, недоступное разрушительному воздействию астероида, где лучшие и самые яркие представители человечества смогут переждать катастрофу и обеспечить восстановление человеческого рода.
Я подношу ладонь к лицу, аккуратно потираю щеку, которая только теперь начинает болеть. Онемение прошло.
– Скажу, что это бред. Голливудские байки.
– И будешь прав. Но не все так проницательны, как ты.
– Ох, Бога ради!
Я вспоминаю Дерека Скива на тощем матрасе в камере, его веселье избалованного ребенка. «Я бы рад тебе сказать, Генри, но это секрет».
Элисон открывает конверт, достает три листка плотной белой бумаги и передает мне, а я борюсь с желанием сказать ей: «Знаешь что? Забудь это все. Я занят убийством». Но я не занят. Уже не занят.
Три печатные странички через один интервал, водяных знаков нет, печати нет, кое-где черные редакторские пометки. В 2008-м отдел стратегического планирования военно-воздушных сил США провел большие кабинетные маневры с привлечением материальной базы и личного состава шестнадцати правительственных агентств, включая министерство внутренней безопасности, отдела сокращения военной угрозы и NASA. Маневры моделировали событие, «превышающее уровень глобальной катастрофы» по сценарию «позднего предупреждения». Иными словами, в точности моделировали то, что происходит сейчас, и рассматривали все возможные варианты действий: контрудар ядерным оружием, отвод угрозы медленными толчками, кинетическое воздействие. Вывод был таков: реально рассчитывать можно только на гражданскую оборону.
Едва разобравшись с первой страницей, я зеваю и переворачиваю листок.
– Элисон?
Она чуть заметно закатывает глаза. Такое знакомое выражение сарказма, что у меня сердце сжимается. Элисон забирает у меня бумаги.
– Там было особое мнение, Пэлас. Некая Мэри Кэтчман, астрофизик из Ливерморской лаборатории, настаивала на превентивных действиях правительства, на возведении убежища на Луне. Когда обнаружился Майя, кое-кто убедил себя, что особое мнение было учтено и безопасная гавань существует.
– Базы?
– Да.
– На Луне?
– Да.
Я щурюсь на бледное солнце и вижу, как оседает, скользя по капоту автобуса, Андреас. МОЛИТЬСЯ ПРОСТО! Тайные базы правительства. Неспособность человека взглянуть факту в лицо хуже самого факта. Право, хуже.
– Значит, Дерек шастал в охраняемой зоне в поисках… чего, схем? Спасательных капсул? Гигантской катапульты?
– Или еще чего.
– Это пока не терроризм.
– Знаю, но есть предписание. Военная юстиция сейчас настроена так, что, если кому прилепили ярлык, ничего уже не поделаешь.
– Ну я не в восторге от этого парня, но Нико его любит. Ничего нельзя?..
– Ничего. Ничего. – Элисон бросает долгий взгляд за реку, за лодки и уток, на облака, протянувшиеся параллельно линии воды. Она – не первая, кого я поцеловал, но пока я никого в жизни не целовал больше нее. – Прости. Это не моя епархия.
– А твоя, кстати, какая?
Она не отвечает. Я и не ждал ответа. Мы с ней не теряли связи, изредка переписывались по и-мейлу, сообщали о смене телефонных номеров. Я знаю, что она обосновалась в Новой Англии, что работает на федеральное агентство уровнем выше моих полномочий. А до нашего романа хотела стать ветеринаром.
– Еще вопросы есть, Пэлас?
– Нет. – Я бросаю разглядывать реку и перевожу взгляд на нее. – Постой, все-таки есть. Мой друг спрашивал, почему нам не позволить пакистанцам обстрелять астероид ракетами, коль им вздумалось?
Элисон коротко, безрадостно смеется и принимается рвать листки на узкие полоски.
– Передай своему другу, – говорит она, превращая полоски в клочки, а те – в мельчайшие обрывки, – что, если они попадут – хотя они не попадут, – но, если попадут, вместо одного астероида мы получим тысячи мелких, но не менее опасных. Тысячи, тысячи рассеянных астероидов.
Я молчу. Тонкие ловкие пальчики Элисон отправляют обрывки в Чарльз, а потом она с улыбкой оборачивается ко мне.
– Кстати, детектив Пэлас, – осведомляется она, – над чем работаете?
– Ни над чем, – говорю я, отводя глаза. – Совсем ни над чем.
* * *
Но я все-таки рассказываю ей о деле Зелла. Не могу удержаться. Мы идем по улице Джона Кеннеди от Мемориального к Гарвард-сквер, и я выкладываю всю историю с начала до конца, а потом спрашиваю, что она, как профессионал, об этом думает. Мы подходим к ларьку, где раньше продавались газеты, а теперь висят рождественские фонарики и снаружи гудит, урчит и шипит миниатюрный переносной генератор. Стекло газетной витрины зачернено, а на дверях кто-то прилепил две большие картонки с черными крупными буквами «ДОКТОР КОФЕ», выведенными маркером «Шарпи».
– Ну, – медленно начинает Элисон, когда я открываю перед ней дверь, – с твоих слов могу сказать, что ты, похоже, пришел к верным выводам. Девяносто пять процентов за то, что парень – просто очередной самоубийца.
Я нехотя киваю.
В перестроенном киоске потемки – светит пара лампочек без абажуров и еще одна рождественская гирлянда. Здесь стоит старомодный кассовый аппарат и кофейная машина, низкая и блестящая, навалившаяся на черный прилавок, словно танк.
– Привет вам, смертные! – провозглашает хозяин, мальчишка-азиат лет девятнадцати с куцей бороденкой, в шляпе и роговых очках. Он бодро приветствует Элисон: – Всегда вам рад!
– Спасибо, Доктор Кофе, – отвечает она. – Кто ведет счет?
– Сейчас посмотрим.
Я прослеживаю взгляд Элисон. На дальнем краю прилавка выстроились семь бумажных стаканчиков с нацарапанными на боках названиями континентов. Парень наклоняет один-другой, гремит ими, прикидывает на глаз, сколько в каждом кофейных зерен.
– Антарктида вне конкуренции.
– Принимаешь желаемое за действительное, – сомневается Элисон.
– Не шути, сестренка.
– Нам два обычных.
– Слушаю и повинуюсь, – отзывается парень и быстро достает две крошечные кофейные чашечки, погружает в молочник из нержавейки стержень взбивалки, разливает вспененное молоко.
– Лучший в мире кофе, – уверяет Элисон.
– А как насчет оставшихся пяти процентов? – спрашиваю я под шипение кофейной машины.
– Так и знала, что спросишь, – тонко улыбается Элисон.
– Просто интересно.
– Генри, – начинает она, когда паренек выставляет перед нами две чашечки кофе, – позволь тебе кое-что сказать. Ты можешь целую вечность заниматься этим делом, открыть все тайны, проследить жизненный путь потерпевшего до самого рождения или до рождения его отца и деда. Но мир все равно погибнет.
– Да. Да, понимаю. – Мы уже устроились в уголке эрзац-кофейни, примостились за старым пластмассовым столиком, который выдвинул для нас Доктор Кофе. – И все-таки, откуда пятипроцентная неуверенность в твоем анализе?
Элисон вздыхает и снова выдает ту саркастическую гримаску с чуть заметным закатыванием глаз.
– Пять процентов вот откуда: чего ради этот Туссен набросился на тебя с пепельницей и пустился бежать? При трех вооруженных полицейских в комнате? Это жест отчаяния, рывок.
– Макгалли пригрозил ему смертью.
– В шутку.
– Он не знал и перепугался.
– Конечно-конечно, – она задумчиво покачивает головой. – Но ты в этот самый момент обещал ему арест по пустяковой статье.
– На две недели. За модификацию двигателя. Символически.
– Да, – соглашается она. – Но даже по символическому поводу вы бы обыскали дом, верно?
Элисон замолкает, чтобы отхлебнуть кофе. Я пока к своему не прикасаюсь. Смотрю на нее, думая: «Ох, Пэлас! Ох, Пэлас, это надо же!» В кафе заходит новая посетительница – студентка, судя по возрасту. «Привет тебе, смертная!» – встречает ее Доктор Кофе, раскочегаривает свою машину, а девушка бросает кофейное зернышко в стаканчик с надписью «Европа».
– Так что пять процентов есть, – возражает Элисон, – но ты же знаешь, что говорят насчет шансов.
– Да. – Я пробую кофе – и вправду великолепный. – Да-да-да…
* * *
Я завелся, сам чувствую. Кофе, утро. Пять процентов. Девяносто третья северная, пятьдесят пять миль в час, восемь утра. На трассе моя машина единственная.
Где-то между Лоуэллом и Лоуренсом телефон набирает три палки, и я звоню Нико. Бужу ее дурным известием: Дерек вляпался в какую-то ерунду и его не отпустят. Я смягчаю подробности. Я не произношу слова «террорист». Я не упоминаю о тайной организации, не рассказываю о Луне. Просто передаю слова Элисон про нынешнюю военную юстицию: Дерек помечен ярлыком, означающим, что никуда его не отпустят.
Я говорю сочувственно, но без обиняков. Вот так обстоят дела, сделать больше ничего нельзя. Я готовлюсь к слезам или яростным упрекам с обвинениями.
Но она молчит, и я смотрю на экран, проверяя, не пропала ли сеть.
– Нико?
– Да, я здесь.
– Ты… ты поняла?
Я качу на север, точно на север, через границу штата. Добро пожаловать в Нью-Гэмпшир. Живи свободным или умри.
– Да, – отзывается Нико, затянувшись в паузе сигаретой. – Поняла.
– Дерек, по всей вероятности, проведет оставшееся время в той камере.
– Ладно, Генри, – говорит она, словно раздосадованная моей назойливостью, – усвоила. Как повидались с Элисон?
– Что?
– Как она выглядит?
– А-а, хорошо, – говорю я. – Отлично выглядит.
И тут разговор плавно переходит в другую тональность, и она рассказывает, как ей всегда нравилась Элисон. Мы вспоминаем прежние времена, когда вместе росли, и первые дни в доме деда, и поздние посиделки в подвале. Я не замечаю пейзажа за окном. Мы болтаем, как раньше, как двое детей, брат и сестра, в реальном мире.
К окончанию разговора я почти дома, я проезжаю южную окраину Конкорда, а мобильник по-прежнему держит сигнал, поэтому я решаюсь сделать еще один звонок.
– Мистер Дотсет?
– Привет, малыш. Я уже знаю о детективе Андреасе. Господи…
– Я понимаю. Понимаю. Послушайте, я хочу еще раз туда заглянуть.
– Куда заглянуть?
– В дом на Боу-Бог-роуд. Где мы вчера пытались арестовать подозреваемого по делу о самоповешении.
– А да, хваткие вы ребята! Если не считать, что застрелили парня.
– Да, сэр.
– О, а ты слышал про тех наркош в Хенникере? Парочка мальцов на мотоцикле катила за собой на буксире чемодан на колесиках. Полиция штата их задержала и обнаружила полный чемодан «эскопета» – маленьких мексиканских дробовичков. Ребятки катались с грузом оружия на пятьдесят тысяч долларов.
– Ого!
– Во всяком случае, по нынешним ценам.
– Угу. Так я, Денни, сейчас заеду в тот дом, посмотрю там еще раз.
– В какой дом?
* * *
Место происшествия – уродливый домишко Туссена – обнесли лентой наспех, как попало.
Одна тонкая полоска желтого целлофана провисает между столбиками ворот, тянется к низкой ветке дуба, от него через газон к почтовому ящику. Привязана небрежно, сползает, ветер треплет ленту как флажки, развешанные в честь дня рождения.
Теоретически после вчерашней стрельбы дом должен быть заперт и обыскан патрульной группой, но у меня на этот счет большие сомнения, основанные, в первую очередь, на смастеренном спустя рукава ограждении. А во вторую, на том, что внутри все осталось на своих местах. Вся потертая и грязноватая мебель в гостиной Туссена стоит точно там же, где вчера. Легко себе представить, как какой-нибудь Майкельсон, откусывая на ходу от сэндвича с колбасой и яйцом, обходит четыре комнатушки, приподнимает подушки на диванах, заглядывает в холодильник и, зевнув, объявляет, что дело сделано.
На ковре гостиной и половицах прихожей архипелаг из черных со ржавчиной пятен засохшей крови. Моей из щеки и крови Туссена из разбитого лба и смертельных пулевых ран.
Я тщательно переступаю и обхожу их, останавливаюсь посреди гостиной. Медленно поворачиваюсь вокруг оси, мысленно делю дом на квадраты, как рекомендуют Фарли и Леонард, и приступаю к настоящему обыску. Прохожу дюйм за дюймом, если надо, ложусь на брюхо, неловко заползаю под кровать. Откопав в кладовке стремянку и взобравшись на нее, простукиваю хлипкие плитки потолка, но в щелях нахожу только волокна уплотнителя и тайные залежи пыли. Тщательно осматриваю шкаф в спальне Туссена. Что я, собственно, ищу? Выставки модных ремней на вешалке и просвета, где одного недостает? Схему мужского туалета в «Макдоналдсе»? Сам не знаю.
Так или иначе – брюки, рубашки, комбинезоны, две пары сапог и больше ничего.
Пять процентов, по расчетам Элисон. Пять процентов.
Дверца рядом с кладовой ведет на бетонную лесенку без перил – спуск в полутемный подвал с единственной лампочкой, болтающейся на проводе. Рядом с большим остывшим котлом собачье место: матрасик, изжеванные резиновые игрушки, начисто вылизанная миска для еды и вторая, с лужицей мутной воды на донышке.
– Бедолага, – вслух говорю я, и он тут же появляется. Гудини, как по волшебству, возникает на верхней ступеньке. Башка всклокочена, желтые зубы оскалены, глаза навыкате, в белой шерсти серые колтуны.
И что прикажете делать? Я отыскиваю кусок бекона и мелко нарезаю его, а потом, пока Гудини ест, сижу за кухонным столом и представляю, будто Питер Зелл сидит напротив. Вот он снял и отложил очки, щурится над мелкой работой – пытается тщательно размельчить белую таблетку.
И тут громко хлопает входная дверь. Я, вскочив и опрокинув стул, слышу второй хлопок. Гудини выскакивает наверх, лает, и я бегу со всех ног через дом, распахиваю дверь и кричу: «Полиция!»
Никого. Тишина, белый газон, серые тучи.
Я кидаюсь к дороге, теряю равновесие и еле выправляюсь на бегу, проезжаю последние три фута как на лыжах. Снова ору: «Полиция!», сперва в один конец улицы, потом в другой. Задыхаюсь. Ушел. Кто-то был в доме, затаился на время обыска или заскочил и выбежал в поисках того же, что искал я. И сбежал.
– Чтоб тебя! – бурчу я и, развернувшись, рассматриваю снег и слякоть, пытаюсь отличить следы пришельца от своих. Большие снежные хлопья слетают на землю редко, словно заранее сговорились выступать по очереди. Сердце понемногу восстанавливает ритм.
Гудини на ступеньке вылизывает миску. Хочет еще.
Постойте-ка! Я, склонив голову, рассматриваю дом, дерево, газон.
– Постойте-ка!
Если пес живет в котельной, что в конуре?
* * *
Ответ прост: таблетки. Таблетки и много чего еще.
Плотные конверты из оберточной бумаги с флаконами. В каждом несколько десятков таблеток по тридцать и шестьдесят миллиграммов, на каждой – название препарата или производителя. Большая часть – сульфат морфина. Но есть и другие: оксиконтин, дилаудид, лидокаин. Всего шесть толстых конвертов и сотни таблеток в каждом. Еще коробочка с маленькими листками белой кальки и коробочка с машинкой для раздавливания таблеток – такие продаются в аптеках. Еще коробка в мешке для покупок, внутри бумажный пакет из универмага и в нем курносый автоматический пистолет, стоящий по нынешним временам несколько тысяч долларов. Плюс пузырьки с темной жидкостью и несколько дюжин шприцев в хрустких пластиковых упаковках. Еще один бумажный пакет, а в нем наличные – толстая пачка стодолларовых купюр.
Две тысячи. Три тысячи. После пятой я прекращаю счет. Руки у меня дрожат, мешают считать, но там много.
Я хромаю к своей машине за новым мотком полицейской ленты и заново огораживаю участок, натягивая ленту как следует, туго и надежно. Гудини вместе со мной обегает дом, а потом стоит, поскуливая, у ног. Я не приглашаю его в «Импалу», но и не гоню, когда он запрыгивает в машину.
* * *
– Даже не старайся, брат мой. Ни за что не поверишь! – Макгалли стоит у приоткрытого окна, в комнате висит тяжелый сладковатый запашок. – Представляешь, эти шутники в Хенникере гоняют, прицепив на буксир чемодан…
– Я уже слышал.
– О, – вздыхает он, – все испортил.
– Ты куришь марихуану?
– Ага, самую малость. Трудная выдалась неделька. Я застрелил парня, не забывай. А ты хочешь?
– Нет, спасибо.
Я рассказываю ему о находках в доме Туссена. Как обнаружил, что это еще не конец истории, далеко не конец. Он слушает со стеклянными глазами, временами глубоко затягивается тоненькой самокруткой. Выдувает дым в приоткрытое окно. Калверсона не видно. Стол Андреаса пуст: монитор компьютера развернут к стене, телефон выключен из розетки. Кажется, за этим столом годами никто не сидел.
– Значит, врал, паршивец, – заключает Макгалли. – Я сразу так и подумал. Торговал наркотиками, подсадил приятеля, а потом тот приятель покончил с собой.
– Ну, если не считать, что именно Зелл первым принес Туссену наркотик. Он украл врачебную печать у сестры.
– О, вот как? – Макгалли ухмыляется, скребет подбородок. – А постой-ка, знаешь что? Кому какое дело?
– Да, – говорю я, – верно подмечено.
– Ух ты! Эта шавка с места преступления?
– Возможно… – начинаю я, и Макгалли перебивает:
– Что возможно?
Я взволнованно расхаживаю по комнате, собачонка не отстает ни на шаг.
– Возможно, было вот как: Питер в июне приносит Туссену таблетки. Они подсаживаются, ловят кайф, потом Питер попадается и бросает, а Джей-Ти продолжает. Может, в какой-то момент он начал распродавать излишки и привык к деньгам, обзавелся клиентской базой. Поэтому ему пришлось искать нового поставщика.
– Да! – восклицает Макгалли, ударив кулаком по столу. – Может, это поставщик и подстроил тебе аварию, повозившись с цепями!
Взглянув на него, вижу, что он издевается. Я сажусь на свое место.
Без толку рассказывать Макгалли о хлопнувшей двери в доме на Боу-Бог-роуд. Он скажет, что у меня галлюцинации или что мне явился призрак, а я знаю, что в своем уме и это был не призрак. Кто-то хотел помешать мне найти таблетки, и это был не Туссен, потому что он мертв и лежит в морге.
Гудини обнюхивает стол Андреаса и устраивается вздремнуть под ним. У меня звонит мобильный.
– Алло, детектив Пэлас?
Это Наоми Эддс, она встревожена, и голос звучит неуверенно, по-детски.
– Да, это я. Привет.
Ловлю взгляд Макгалли и встаю из-за стола, отхожу к окну.
– Что случилось?
– Просто я… – В трубке треск помех, и сердце у меня замирает от страха, что связь пропала.
– Мисс Эддс?
– Я здесь. Просто я… Я подумала, что могу вам помочь в вашем расследовании.
2
– Добрый вечер, – здоровается она, и я отвечаю на приветствие, а потом мы секунду-другую стоим, уставившись друг на друга.
Наоми Эддс в ярком красном платье с цепочкой черных пуговиц на груди. Я наверняка выгляжу ужасно. Теперь жалею, что не переоделся, не сменил серый рабочий пиджак с синим галстуком на что-нибудь более приличествующее ужину с дамой. Но, по правде сказать, у меня все пиджаки серые, а все галстуки синие.
Эддс живет в районе Конкордского холма, к югу от дороги в аэропорт. Это новый квартал, где все улицы носят названия фруктов. Астероид остановил строительство на полдороге. Эддс живет на Ананасной, а все, что западнее Киви, осталось недостроенным: деревянные каркасы, похожие на выкопанные из земли скелеты динозавров, не докрытые черепицей крыши, разоренные вандалами помещения, новенькие кухоньки, откуда ободрали всю медь и латунь.
– Зайти не приглашаю, – говорит Наоми и выходит на крыльцо, накинув курточку на руку и нахлобучивая шляпку на лысую голову. Этой шляпы я на ней еще не видел: девичий вариант мужского фетра. – У меня беспорядок. Куда поедем?
– Вы сказали… – Она направляется к моей машине. Я иду следом, подскальзываясь на черном льду дорожки. – Вы сказали, что у вас есть относящаяся к делу информация. Относительно смерти Питера.
– Есть, – кивает она. – То есть я так думаю. Не информация – просто одна мысль. Что у вас с лицом?
– Долго рассказывать.
– Болит?
– Нет.
– Это хорошо.
Поврежденный глаз и вправду не беспокоил меня весь день, но стоило мне сказать «нет», как правую сторону лица пронзает острая боль, расходящаяся от глазницы. Словно в наказание за вранье. Я моргаю здоровым глазом, пережидаю приступ тошноты и обнаруживаю, что Наоми стоит у машины, как было принято в старые времена, ожидая, когда я открою ей дверцу. И я открываю, а к тому времени, как, обойдя машину, сажусь за руль, она уже тянется к встроенному компьютеру.
– Так что за мысль?
– Как он работает?
– Это просто компьютер. Можно отследить перемещения любого сотрудника полиции в конкретный момент.
– А что означает «НС»?
– Начальник смены. Что у вас за идея?
– Может, это вздор…
– Понятно…
Она смотрит за окно или на свое призрачное отражение в стекле.
– Нельзя ли обсудить это за ужином?
Эддс с ходу накладывает вето на «Сомерсет», так что нам остается выбирать из баров и пиратских фастфудов или ехать в «Панера». Я слыхал, что в Бостоне еще работает приличный ресторан, владелец которого откупился от контроля цен, и там до сих пор в ходу белые скатерти и прочее. Только вот, судя по рассказам, это удовольствие будет стоить всех денег, что у меня остались.
Поэтому мы с Наоми выбираем закусочную мистера Чоу и разглядываем друг друга поверх чашек с жасминовым чаем на крытом сальным пластиком столике.
– Как дела?
– Что?
– Извиняюсь. Как там говорится на жаргоне копов? – Она дразнит меня усмешкой. – На какой стадии расследование?
– Ну мы задержали подозреваемого.
– Правда? И как все прошло?
– Нормально.
Я мог бы рассказать ей больше, но не стану. Подозреваемый напал на меня, вооружившись моделью городской ратуши. Подозреваемый торговал наркотиками и либо снабжал ими потерпевшего, либо получал от него товар. Подозреваемый мертв. Мисс Эддс, кажется, и не хочет подробностей, тем более что нам подают заказ: привозят на тележке булочки, соусы, цыпленка с кешью. За окном вспыхивают розовым неоновые буквы «Чоу! Чоу!».
– Так что вы хотели мне сообщить?
– Знаете что?
– Что?
Так я и знал – она будет тянуть, откладывать, уклоняться. Мне почему-то кажется, что я уже хорошо ее знаю.
– Давайте еще часок.
– Часок?
– Хэнк, прошу тебя. Я действительно…
Она смотрит на меня чистыми, искренними глазами, на лице ни следа дразнящей усмешки. Мне все это страшно нравится: чистые глаза, бледные щеки, симметрия выбритой головы.
– Да, я звонила, хотела вам кое-что рассказать. Но, говоря по правде, я еще подумала, как хорошо бы просто поужинать с живым человеком. Понимаешь?
– Конечно.
– Понимаешь? Просто поговорить. Поужинать без разговоров о смерти.
– Конечно, – повторяю я.
– Насколько такое еще возможно. Хотелось бы попробовать.
– Конечно.
Она поднимает руку с тонким бледным запястьем, отстегивает серебряную пряжку ремешка и кладет часы на стол между нами.
– Один час нормальной жизни, договорились?
Я протягиваю руку и на мгновение накрываю ее ладонь.
– Договорились.
* * *
Так мы и делаем. Сидим, едим довольно посредственные китайские блюда и болтаем о нормальных вещах. Вспоминаем мир, в котором выросли, странный старый мир прежних времен. Музыку, кино и телешоу, которые смотрели десять или пятнадцать лет назад. «’N Sync» и «Беверли-хиллс, 90210», «Реальный мир» и «Титаник».
Оказывается, Наоми Эддс родилась и выросла в мэрилендском поселке Гайтерсбург. В самом непримечательном штате Америки, по ее словам. Потом пару семестров проучилась в местном колледже, бросила учебу, чтобы стать певицей в «жуткой, но благонамеренной панк-группе», а потом, разобравшись, чего ей на самом деле хочется, переехала в Нью-Йорк. Закончила бакалавриат и защитилась на магистра.
Мне нравится ее слушать. В голосе девушки звучит музыка.
– Так чего же тебе на самом деле хотелось? Чем заняться?
– Поэзией, – она пьет чай. – Мне хотелось писать стихи, и не только для себя. Хотела писать хорошие стихи и публиковать их. Даже сейчас еще хочу.
– Шутишь?
– Нет, сэр. Так вот, я училась, перебралась в Нью-Йорк, подрабатывала официанткой, экономила каждый пенни. Питалась китайской лапшой. Все как положено. Да, я знаю, что ты думаешь.
– И что же?
– «А кончилось все тем, что она работает в страховой компании».
– Ничего подобного я не думал.
На самом деле я, наматывая толстую лапшу на палочки, думаю, что она из тех людей, какими я всегда восхищался. Ставит себе сложные цели и делает все возможное, чтобы их достичь. Я к тому, что это теперь легко заниматься тем, о чем всегда мечтал.
Минутная стрелка на часиках Наоми описывает полный круг, идет дальше. Тележка с едой опустела, только последние лапшинки и пакетики с соусом валяются у нас на тарелках, как пустые змеиные шкурки, а я рассказываю ей свою историю. Про отца-профессора и мать, работавшую в полицейском участке, как их убили, когда мне было двенадцать…
– Обоих убили? – спрашивает Наоми.
– Да. Да-да.
Не знаю, зачем я это рассказываю. Беру ложечку, ловлю чаинки в чашке, а Наоми молчит. Я нахожу взглядом официантку и указываю на пустую чашку.
Расскажешь такую историю про убитых родителей, и люди смотрят на тебя в упор, прямо в глаза. Вроде бы выражают сочувствие, хотя на самом деле пытаются заглянуть тебе в душу, увидеть оставшиеся на ней шрамы и пятна. Поэтому я много лет не рассказывал о себе новым знакомым. Я не поклонник людей, имеющих свое мнение обо всем на свете, и не поклонник людей, имеющих свое мнение обо мне.
Однако, к чести Наоми Эддс, она только говорит: «Ого!» Ее глаза не блестят восторгом сплетницы и не пытаются выразить «понимание». Всего лишь честный короткий выдох. Ого!
– Значит, родителей убили, и ты посвятил жизнь борьбе с преступностью? Как Бэтмен?
Я киваю и улыбаюсь ей, макаю последнюю булочку в лодочку с имбирно-луковым соусом.
– Как Бэтмен.
Официантка увозит пустую тележку, а мы продолжаем разговор под неоновыми вспышками, которые в конце концов гаснут. Дряхлые супруги Чоу, хозяева заведения, появляются в зале со швабрами на длинных ручках, прямо как в кино. Когда они поднимают стулья на все столики, кроме нашего, мы уходим.
* * *
– Так вот, детектив Пэлас, тебе известно, что такое «оспоримое условие»?
– Нет, не известно.
– Ну это довольно интересно. А может, и нет. Суди сам.
Наоми устраивается поудобнее на складном шезлонге. Я бы еще раз извинился за скудную обстановку своей комнаты: просто полукруг пляжных кресел вокруг коробки из-под молока. Но я уже столько раз извинился, что Наоми велела мне перестать.
– В страховании жизни оспоримое условие означает, что, если человек умирает в пределах двух лет после получения полиса, компания должна расследовать причины смерти, прежде чем выплачивать страховку.
– Вот как? – говорю я. – И во многих полисах значится такое условие?
– О да, – говорит Наоми. – Во всех.
Я подливаю ей вина.
– И они выполняются?
– О да.
– Хм… – Я тереблю усы.
– Правду сказать, держателям мерримакских страховок повезло, – продолжает Наоми. – Многие более крупные компании полностью заморозили деятельность и прекратили выплаты. А в «Мерримак» говорят: «Да, вы можете получить деньги по нашему полису. Раз уж договор существует, астероид тут ни при чем». Думаю, большой босс в Омахо претендует на святость.
Входит Гудини, обнюхивает пол, подозрительно оглядывает Наоми и выскакивает за дверь. Я устроил ему место в ванной. Бросил на пол разрезанный спальный мешок и поставил миску для воды.
– Но компания настаивает на абсолютной уверенности в правомерности выплаты. Очень многие жульничают. Ведь это отличный способ обеспечить себя до самого конца, верно? Разыграть смерть матери, получить крупную страховку – и вперед, на Багамы. Поэтому сейчас у нас такая политика.
– Какая?
– Расследовать каждую претензию. Если условия можно оспорить, мы оспариваем.
Я замираю с бутылкой в руке. Пэлас, ты тупица, полный тупица!
Я так и вижу их босса Гомперса, бледного, с отвисшим подбородком. Вот он сидит в большом кресле, уверяя меня, что Зеллу ко времени смерти нечем было заняться. Никто не страховал свои жизни, не было данных для анализа, нечего вносить в таблицы. Значит, Зелл, как и вся контора, занимался расследованием подозрительных страховых претензий.
– Довольно жестокая политика, если вдуматься, – объясняет Наоми. – Ведь тем, кто не фальсифицировал страховой случай, у кого кто-то из близких действительно покончил с собой, приходилось ждать лишний месяц или два. Жестоко.
– Так-так, – поторапливаю я.
В голове всплывает видение – Питер с выпученными глазами в «Макдоналдсе». Ответ был перед носом с самого начала, с первого дня следствия. Первый же опрошенный свидетель выложил его к моим ногам.
– Я о чем подумала, – продолжает Наоми, и я снова обращаюсь в слух. – Я подумала, если Питер что-то обнаружил или был близок к тому… не знаю. Звучит глупо. Наткнулся на что-то, и это привело его к смерти?
– Совсем это не глупо.
Совсем не глупо. Мотив. Это дает мотив. Нет, Пэлас, ты полный тупица!
– Хорошо, – я присаживаюсь в шезлонг напротив Наоми. – Рассказывай подробно.
Она рассказывает о том, какие дела вел Питер. Чаще всего ему доставались полисы, где контракт заключал не человек, а организация. Например, компания страхует своего директора или главу правления, защищаясь от риска финансовой паники в случае смерти данного лица. Я сижу и слушаю, а потом обнаруживаю, что сидя мне трудно сосредоточиться. Из-за выпитого вина, позднего часа и потому что губы у Наоми красные, а голова словно светится в лунном луче. Поэтому я встаю и принимаюсь расхаживать по комнате, от маленького телевизора к кухонной двери. Наоми, запрокинув голову, с легкой усмешкой следит за мной.
– Ты поэтому такой стройный?
– И поэтому тоже, – киваю я. – Мне надо выяснить, над чем он работал.
– Хорошо.
– В его кабинетном компьютере… – я прикрываю глаза, вспоминая, – там не было ни входящих, ни активных файлов.
– Не было, – подтверждает Наоми. – Мы перестали пользоваться компьютерами. Вели дела на бумаге. Все это Гомперс выдумал. Или региональный офис, не знаю. В общем, к концу дня все, что ты наработал, отправлялось в шкаф для папок. А утром их разбирали.
– Папки числились за сотрудником?
– Как это понимать?
– Дела, над которыми работал Питер, будут сложены вместе?
– А-а. Знаешь, понятия не имею.
– Ясно, – говорю я и усмехаюсь. Щеки у меня разгорелись, глаза блестят. – Мне это нравится.
– Какой ты смешной, – замечает она с улыбкой, а мне все не верится, что она настоящая, что сидит у меня дома в потертом старом шезлонге, в красном платье с черными пуговками.
– Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь, нет?
Наоми не смеется. Она встает.
– Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, – она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.
– Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»
Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.
Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться – у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю – пять лет.
– Ты, похоже, и не собирался покупать, – бормочет она, притягивая меня к себе.
– Наверно, ты права, – шепчу я и увлекаю ее на пол.
* * *
Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:
– Какие стихи?
– Виланеллы, – шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.
– Виланелла – это стихотворение из девятнадцати строк, – ее дыхание щекочет мне шею. – Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.
– Понятно, – говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.
– А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.
– О-о-о, – тяну я и добавляю: – Без примера не разобраться.
– Есть много очень хороших.
– Прочти мне свою.
Она смеется – легкий теплый выдох мне в ключицу.
– Я еще только первую пишу. И она не окончена.
– Только одну?
– Одну, но великую. До октября. Таков мой план.
– О-о-о…
Минуту мы лежим тихо.
– Вот, – говорит она. – Я прочту тебе знаменитую виланеллу.
– Не хочу знаменитую, хочу твою.
– Это Дилан Томас. Ты, может быть, уже слышал. В последнее время она часто появлялась в газетах.
– Стараюсь поменьше читать газет, – качаю головой я.
– Странный ты человек, детектив Пэлас.
– Мне это многие говорят.
* * *
Поздно-поздно ночью я просыпаюсь и вижу Наоми в дверях. Она в одном белье, красное платье подняла над головой, собираясь надеть. Заметив мой взгляд, она без смущения улыбается и спокойно заканчивает одеваться. Даже в бледном свете из коридора я вижу, что на губах у нее не осталось помады. Она выглядит прекрасной и беззащитной, как новорожденное существо.
– Наоми?
– Да, Генри. – Она закрывает глаза. – Еще кое-что… – Открывает глаза. – Еще одно.
Я заслоняюсь ладонью от лунного света, всматриваюсь в нее. На груди у меня скомканное одеяло, ноги свешиваются за край матраса.
Она садится на постель в ногах, спиной ко мне.
– Наоми?
– Забудь.
Она коротко встряхивает головой, снова встает и заливает меня потоком слов в темноте:
– Генри, просто знай, что бы там ни было, как бы все ни кончилось – это было хорошо, по-настоящему, правильно.
– Да, конечно, – говорю я. – Да. Да.
– Хорошее. Настоящее. Правильное, и я этого не забуду. Ясно? Чем бы ни кончилось.
– Ясно, – говорю я.
Она склоняется надо мной, крепко целует в губы и уходит.
3
– Пэлас?
– Что? – Я сажусь, озираюсь. – Алло?
Я так привык просыпаться от звонка телефона и не сразу соображаю, что снилась мне не Элисон Кечнер, а Наоми Эддс, и еще я вспоминаю, что это был не сон. Наоми настоящая, она существует, я ищу ее взглядом, а ее нет. Шторы открыты, зимнее солнце набросало желтых прямоугольников на смятую постель. А в трубке орет женский голос:
– Вам известно, какое наказание сейчас предусмотрено для выдающих себя за государственного служащего?
О, боже, только не это! Фентон!
– Да, мэм, известно.
Кровь, пробирка с кровью. Хазен-роуд.
– Тем не менее я вам напомню.
– Доктор Фентон…
– Лицо, выдавшее себя за представителя государства, карается заключением на срок от десяти до двадцати пяти лет согласно статье шестой, предусматривающей автоматическое тюремное заключение до суда. Которого и не будет.
– Я знаю.
– То же наказание для препятствующих уголовному расследованию.
– Можно я объясню?
– Нет, спасибо. Если вас через двадцать минут не будет в морге, отправитесь в тюрьму.
Две минуты, чтобы одеться, и две минуты, чтобы снять и заменить повязку на глазу. Закрывая входную дверь, я оглядываюсь. Шезлонги. Пустая винная бутылка. Ни следа одежды Наоми: ни сумочки, ни пальто, ни отпечатков каблуков на коврике. Даже аромата духов не осталось.
Но это было. Закрываю глаза и чувствую след ее пальца, скользящего по коже от затылка к спине. Не сон.
Двадцать минут, сказала Фентон, а она не шутит. Я всю дорогу до больницы превышаю дозволенную скорость.
* * *
Фентон точно такая же, как в прошлый раз, наедине с каталкой и медицинским оборудованием, в жестком холодном свете ламп. Стальные выдвижные ячейки с серыми ручками, странная и скорбная кладовая проклятых.
Увидев меня, она смотрит на часы и констатирует:
– Восемнадцать минут сорок пять секунд.
– Доктор Фентон, я надеюсь, вы… послушайте… – В моем голосе почему-то слезы. Не знаю, с чего бы. Я откашливаюсь. Пытаюсь подобрать удовлетворительное объяснение, объяснить, почему украл кровь и обманом подсунул ее на анализ. Как был уверен, что дело в наркотиках, как важно было проверить, являлся ли Питер Зелл наркоманом… но, конечно, это не имеет значения. Оказалось, все дело было в страховках, с самого начала только в страховках… а я так и таю под ее горящим взглядом и ослепительным светом. И еще здесь Питер, она достала тело из ячейки и выложила на холодную плиту стола. Мертвец смотрит прямо на лампы.
– Извините, – это все, что мне удается выдавить. – Я очень извиняюсь, доктор Фентон.
– Да, – ее лицо бесстрастно и неподвижно, как идеальные кружки очков. – Я тоже.
– Что?
– Я сказала, что тоже извиняюсь, и если вы надеетесь услышать это в третий раз, то глубоко ошибаетесь.
– Не понимаю…
Фентон оборачивается к каталке за одиноким листом бумаги.
– Вот результаты серологического теста, которые, как видите, вынудили меня пересмотреть мнение о данном деле.
– Каким образом? – Я слегка поеживаюсь от нервного напряжения.
– Этого человека убили.
Рот у меня против воли открывается, мысль тут же срывается с языка словами:
– Я так и знал! Господи, я сразу понял!
Фентон поправляет съехавшие с переносицы очки и читает по бумажке:
– Первое: алкоголь обнаружен не только в крови, но и в желудке. Это означает, что убитый много выпил за несколько часов до смерти.
– Да, я знаю, – говорю я.
Туссен при первом допросе показал: «Сходили на „Далекий белый блеск“. Выпили пива».
– Кроме того, – продолжает Фентон, – в крови присутствуют значительные количества препаратов ограниченного применения.
– Да, – киваю я и шагаю ближе. В голове гудит. – Морфин.
– Нет, – возражает Фентон и с любопытством поднимает на меня глаза. Она немного раздражена. – Не морфин. Ни следа каких-либо опиатов. В крови обнаружено химическое соединение, называемое «гамма-оксимасляная кислота».
Я через ее плечо заглядываю в бланк лаборатории: тонкий листок с таблицей, заполненной четким почерком с наклоном вправо.
– Простите, какая кислота?
– ГОМК.
– То есть наркотик насильников?
– Прекратите болтать, детектив, – сердится Фентон, натягивая чистые латексные перчатки. – Идите сюда, помогите перевернуть тело.
Мы подсовываем руки под спину и осторожно приподнимаем Питера Зелла. Переворачиваем его на живот. Теперь нам видна залившая спину бледность, расходящаяся от позвоночника. Фентон вставляет в глаз линзу, какой пользуются ювелиры, поправляет яркие до миражей в глазах лампы над столом для вскрытия и нацеливает их на неровный коричневый синяк, темнеющий на левой икре Зелла чуть выше лодыжки.
– Знакомо? – спрашивает она, и я присматриваюсь.
Я все думаю о ГОМК. Надо бы достать блокнот, все это записать. И обдумать. Наоми остановилась в дверях спальни, хотела что-то сказать, а потом передумала и сбежала. При воспоминании о ней меня пронизывает желание, такое сильное, что на миг подгибаются колени, и я наваливаюсь на стол, хватаюсь обеими руками за край.
Спокойно, Пэлас!
– Вот за что мне приходится извиняться, – невыразительно поясняет Фентон. – Поспешно определив этот случай как явное самоубийство, я не произвела тщательного анализа причин, способных вызвать кольцевидный кровоподтек на икре.
– Ясно. Значит… – Я замолкаю. Совершенно не понимаю, к чему она ведет.
– За несколько часов до того, как этот человек оказался там, где был вами найден, его оглушили и тащили за ногу.
Я, онемев, таращу на нее глаза.
– Тащили, возможно, в багажник автомобиля, – продолжает она, отложив листок на каталку. – Или перетаскивали туда, где повесили. Как уже говорилось, я существенно пересмотрела свое мнение об этом деле. Вопросы есть?
У меня только и есть что вопросы.
– А что с глазом?
– Что?
– Там тоже старые синяки. На скуле под правым глазом. Он, кажется, объяснял знакомым, что упал с лестницы. Такое возможно?
– Возможно, но маловероятно.
– А вы уверены, что в организме нет морфина? Что он не принимал его перед смертью?
– Уверена. И по меньшей мере три месяца до того.
Мне придется думать заново, с самого начала и до конца. Заново оценивать время событий, действия Туссена и Питера Зелла. То, что я оказался прав, предположив убийство, не радует и не наполняет меня самодовольством. Наоборот. Я в смятении, в печали и сомнениях. Как будто это меня сунули в багажник, это я в темноте ищу глазами полоску дневного света.
По дороге из морга я задерживаюсь у черной двери с крестом и обвожу символ пальцем, вспоминая, как многим людям в эти дни нужна поддержка. Часовенку пришлось закрыть, перебраться в более просторное помещение. Такие вот дела.
* * *
На больничной стоянке у меня звонит телефон.
– Господи, Хэнк, ты куда пропал?
– Нико?
Ее плохо слышно, в трубке шум.
– Выслушай меня хорошенько, прошу.
Сильный гул, будто ветер врывается в открытое окно.
– Нико, ты на шоссе?
На стоянке слишком шумно. Я разворачиваюсь и возвращаюсь в вестибюль.
– Генри, слушай!
Ветер за ее спиной усиливается, я начинаю различать далекий угрожающий вой сирен, отдаленные крики, примешивающиеся к гулу и свисту ветра. Сирены не полицейские. Государственный кортеж? Не знаю, на чем сейчас ездят федералы.
– Нико, ты где?
– Я тебя не бросаю.
– Боже мой, о чем ты?
Голос у нее жесткий как сталь. Ее голос и не ее, словно сестра читает реплики по сценарию. Гул резко прерывается, слышно, как захлопывается дверь. Слышны бегущие шаги.
– Нико!
– Я вернусь. Я тебя не брошу.
Связь прерывается. Тишина.
* * *
Я на ста двадцати пяти милях в час гоню всю дорогу до расположения Нью-Гэмпширской национальной гвардии, на ходу с приборной панели переключаю красный сигнал светофора на зеленый, выжигаю драгоценный бензин, как лесной пожар древесину.
Руль дрожит под руками, я на полную мощность ору себе: «Глупо, глупо, глупо!!!» Надо было ей сказать, почему я не сказал? Надо было рассказать дословно все, что я услышал от Элисон: что Дерек все время ей лгал, во что он впутался, куда собирался. Он связался с тайным обществом, власти считают его террористом, опасным преступником, и если она попытается вытащить его, то кончит так же. Я сжимаю кулак, колочу по баранке. Надо было ее убедить, что ради него не стоит жертвовать собой!
Я звоню на службу Элисон Кечнер и, конечно, не могу дозвониться. Повторяю звонок, телефон отказывает, и я со злостью зашвыриваю его на заднее сиденье.
Черт побери!
Теперь она затеяла какую-то глупость! Подставится под пули военной полиции, попадет за решетку за компанию со своим придурком.
Я со скрипом торможу перед входом в расположение нацгвардии. Как идиот, набрасываюсь на часового у ворот.
– Эй, простите, меня зовут Генри Пэлас, я детектив, и я думаю, здесь моя сестра.
Часовой молчит. Это не тот, которого я видел в прошлый раз.
– У вас сидит муж моей сестры, и я думаю, она тоже здесь. Я ее ищу.
Часовой равнодушно отвечает:
– В данный момент у нас нет заключенных.
– Что? Да, но… О, это вы? Алло?
Я размахиваю руками, машу обеими руками над головой, потому что увидел знакомое лицо. Та крепкая резервистка, которая охраняла камеру в мой прошлый визит к Дереку. Женщина в камуфляже, невозмутимо ожидавшая в коридоре, пока я пытался добиться от него толка.
– Эй, – зову я, – мне нужно повидать арестованного. Она шагает прямо к нам. Я наполовину высунулся из машины, припаркованной у проходной наискось, как попало, с работающим мотором.
– Простите? Здравствуйте. Мне нужно еще раз повидать заключенного. Извините, я без предупреждения. Это срочно. Я полицейский.
– Какого заключенного?
– Я детектив… – Я сбиваюсь на полуслове. – Что вы сказали?
Она наверняка знала, что я подъехал. Увидела машину на мониторе или еще где и вышла к воротам. От этой мысли почему-то становится холодно.
– Я сказала: какого заключенного?
Я молчу, переводя взгляд с резервистки на часового. Оба уставились на меня, оба касаются прикладов автоматов, которые висят у них на груди. «Что здесь творится?» – вот о чем я думаю. Нико здесь нет. Здесь не слышно ни сирен, ни тревожных криков. Только далекий треск винта: где-то на обширной территории садится или взлетает вертолет.
– Мужчина. Арестованный. Здесь был парень с дурацкими дредами, он был там… – я машу рукой в направлении гауптвахты. – В камере.
– Не знаю, о ком вы говорите, – отвечает часовой.
– Да, но вы-то знаете? – Я непонимающе смотрю на резервистку. – Вы там были.
Солдат, не сводя с меня глаз, медленно поднимает оружие. Его напарник у ворот – тоже, теперь двое целят в меня из автоматов, от живота прямо мне в грудь. И неважно, что я коп, а они американские солдаты, и всем нам положено поддерживать мир и порядок. Ничто на свете не помешает им пристрелить меня.
– Здесь не было никаких молодых людей.
* * *
Едва я возвращаюсь в машину, звонит телефон, и я перегибаюсь к заднему сиденью, отчаянно нашаривая трубку.
– Нико? Алло?
– Эй, спокойней. Это Калверсон.
– О… – выдыхаю я. – Детектив…
– Слушай, ты, кажется, упоминал некую Наоми Эддс. По делу о повешенном?
Сердце у меня дергается и бьется в груди, как рыба на крючке.
– Да?
– Ее только что нашла Макконнелл в здании Уотервест. В страховом бюро.
– Что значит «Макконнелл нашла»?
– Я хочу сказать, она умерла. Заедешь посмотреть?