Геракл вышел из тени, где он давно уже стоял и слушал.

Вот и он, Герой Этого Мира, с львиной шкурой на плечах, помахивает палицей из цельного оливкового ствола.

— Выпить не желаешь, Атлас, ты, старый глобус? У каждого из нас свое бремя. Твое наказание — держать на плечах мир. Мое — работать на идиота.

— А кто виноват? — вопросил Атлас. — Не Зевс, твой папаша, а твоя мачеха. Гера.

— Зови это судьбой, а не расплатой, — ответил Геракл. — Твое имя значит «долго страдающий», а мое — «слава Геры». Ну, с некоторой натяжкой, учитывая все обстоятельства, да? Хоть одна женщина в мире привечает ублюдков своего мужа? Я сын своего отца, но моя мать, Алкмена, была смертной. Геру обманом вынудили кормить меня грудью. Естественно, она не пришла от этого в восторг. Женщины не жалуют чужих сосунков.

— Она послала змею убить тебя.

— А потом она наслала на тебя безумие.

— На свете полным-полно мужчин, которых довели до безумия женщины.

— Только безумец мог явиться сюда.

— Мне нужна твоя помощь.

Помощь. Он пришел за помощью сюда, на край мира. Земля и небо давно попрощались друг с другом, но здесь они по сей день лежат голова к голове. И к этому двуединству он пришел за помощью, этот человек с двойной природой, в котором бог облачился в смертную плоть.

— Какого рода помощь?

— Это долгая история…

— Я сегодня никуда не спешу.

— Ну, — сказал Геракл, — раз уж у тебя в распоряжении все время мира, я, пожалуй, начну.

Мужчины по природе своей верностью не отличаются. Это не их вина, потому что грешно было бы обвинять природу в непрофессионализме. Сетовать на мужские измены так же нелепо, как жаловаться на то, что вода мокрая. Кто из богов или людей доволен тем, что имеет? А если доволен, то ни до мужчины, ни до бога он не дотягивает.

Алкмена была прекрасна. И вот Зевс принял облик ее мужа, перемолвился словечком с луной и увлек Алкмену в постель. Ночь длилась тридцать шесть часов. Он дал ей блаженство, и блаженство стало сыном. Чтобы спасти меня от праведного гнева Геры, Зевс исхитрился и заставил ее один-единственный раз покормить меня грудью. Так я обрел бессмертие. Гера может причинить мне боль, но не в силах по-настоящему навредить мне. Что ей действительно нравится, так это унижать меня.

Даже богиня — это прежде всего женщина.

В юности я любил прихвастнуть. Убивал направо и налево, трахал, что плохо лежало, а остальное просто жрал. Так или иначе, Гере пришло в голову наслать на меня безумие, и пока я был безумен, я порезал на ремешки шестерых своих детей, о чем потом горько сожалел, и целый шатер прочего народу, с которыми мы даже не были представлены. Не самое лучшее поведение, Атлас; у меня всегда были свои понятия, даже когда выпью, поэтому я отправился в Дельфы за прощением. Пифия приказала мне пойти к Эврисфею и сделаться его слугой. Да, к этому худосочному импотенту с комариным умом и кислой рожей. В качестве расплаты, понимаешь? Целых двенадцать лет мне придется выполнять все, что он ни прикажет. Неважно, что он слаб, а я силен. Неважно, что я мог бы прибить его одним плевком. Он — мой хозяин. Ради вящей его славы я уже убил Немейского льва, уничтожил Гидру, поймал золотую лань Артемиды и самого огромного в мире вепря, вычистил Авгиевы конюшни, прогнал Стимфалийских птиц, пожиравших людей, укротил Критского быка и хищных Диомедовых кобыл, снял прямо с тела царицы амазонок Ипполиты ее легендарный пояс, привел обратно похищенных коров Гериона, а вот теперь я тут, у тебя, и это мой одиннадцатый подвиг.

Плоды.

Я уже говорил, что она все время хочет унизить меня? Что это за герой, который охотится за фруктами?

Понимаешь, Атлас, дружище, чертов старый кряж, я должен добыть несколько Гериных яблочек — тех самых, что она получила в подарок от твоей многоуважаемой мамаши, когда выходила замуж за Зевса. Они ведь у тебя в саду, правда? И ключ все еще у тебя? Ты ведь не оставил их на милость этих проклятых Гесперид? Я не хочу подлизываться к твоим дочкам, Атлас, я сейчас вообще не знаюсь с бабами — ну, ты понимаешь, надо сосредоточиться и вообще… Кстати, еще одна твоя дочурка, Калипсо, затащила этого придурка Одиссея к себе в берлогу. Думаешь, она его отпустит по доброй воле? Нет, даже не надейся. Сама Гера не смогла выцарапать его оттуда. Одиссей — тип скользкий, как намазанная жиром свинья, но у Калипсо ручки, как вертела. Ну они и банда, эти твои девчонки, должен тебе сказать. Ты бы выдал их поскорее замуж, а?

Но давай о деле, Атлас. Если у тебя есть ключ, может, ты заскочишь туда и сорвешь одно-два, ну, три, так оно будет лучше, три золотых яблочка для твоего старого друга Геракла? А я сниму мир с твоих плеч на время. Неплохое предложеньице, а?

Атлас молчал. Геракл взрезал мех с вином и бросил ему. Пока они пили, он разглядывал лицо гиганта. Геракл был хвастун и ублюдок, но это был единственный человек во всем мире, который мог освободить Атласа от его ноши. И они оба это знали.

— Там Ладон. Он лежит, обвившись вокруг яблоневого дерева, — сказал Атлас. — Я боюсь его.

— Чего, этой жалкой змеючки? Этого стоголового троглодита? На каждом языке — вопрос, а вместо ответа — только ветер в поле. Ладон — не чудовище, а просто достопримечательность для туристов.

— Я боюсь его, — повторил Атлас.

— Вот что я тебе скажу, — сказал Геракл. — Мне встречались вещи и похуже, чем Ладон. Например, Гидра, она действительно была из этих, великих червей. Отрубаешь одну голову, и тут же, пожалуйста, на ее месте уже торчит другая и пялится на тебя. Это как с женитьбой, честное слово. А после этого мне пришлось спуститься в ад и притащить оттуда эту тупую псину, как его там бишь, Цербера. Этого, с тремя головами и полным комплектом зубов. Неудивительно, что мертвые не получают писем — кто их будет доставлять, когда у дверей торчит этакая образина? Я скрутил его, как до того скрутил Критского быка. Просто нужно посмотреть им в глаза, Атлас, и показать, кто тут босс.

— У Ладона две сотни глаз, — сказал Атлас.

— Да хоть два миллиона, об этом не беспокойся, я же Геракл. Я пойду и прикончу его, а на обратном пути принесу нам чего-нибудь пожрать.

Вот он идет, Герой Мира, такой же могучий, как его палица из ствола маслины. Бог или насмешка? В его двойственности — и мощь, и падение. Он и бог, и насмешка. Или одно, или другое принесет ему гибель. Но что именно?

Геракл перескочил через стену Гесперидского сада. У него был ключ, но замок заржавел, и он решил, что вламываться во владения Атласа в своей обычной манере было бы как-то некрасиво.

Сад был густой и заросший. Геракл продрался через заросли к центру, где древо Геры сгибалось под тяжестью плодов, разливая золотое сияние.

Ладон был там, под древом. Он извивался, будто червь. Ладон, дракон с человеческим языком. Ладон, человек, обращенный в рептилию, угрюмый и хладнокровный.

— Это ты, мешок с ядом? — вежливо поприветствовал его Геракл.

Ладон открыл шестьдесят пять из своих глаз, но не пошевелился.

— Пытаешься прикинуться мертвым, Ладон? А выглядишь довольно живенько.

По блеску пробежала рябь. Легкий аккорд Ладоновых чешуек. В районе головы это было похоже на низкий звук цимбал, а дальше к хвосту, где вздыбились чешуйки помельче, разлился серебристый звон треугольника. Звон был явно адресован Гераклу.

— А девочки тут не сильно порезвились, а? — изрек герой, окинув взглядом траву, вымахавшую почти до высоты стены. — Здесь веками никого не было.

— Я живу один, — промолвил Ладон.

— А вот я нигде не живу, — радостно ответил Геракл. — Я уже много лет в дороге.

— Я слышал, — сказал Ладон.

— Чего это ты слышал? — спросил Геракл, стараясь звучать возможно более легкомысленно.

— Что ты оскорбил богов.

— Ну, это они погорячились, — поскромничал Геракл. — Просто меня не любит Гера. Вот и все.

— Она ненавидит тебя.

— Ну хорошо. Она меня ненавидит. И что?

— Это ее дерево. И ее яблоки.

— Вот за ними-то я и пришел.

— Ты будешь проклят.

— Я уже проклят. Думаешь, может быть еще хуже?

— Отправляйся домой, Геракл.

— У меня нет дома.

Ладон пришел в ярость. Его чудовищное тело начало выкручиваться из-за ствола священного древа. Сотня пастей роняла яд. Бесчисленные очи блистали пророческим огнем. Геракл знал, что когда-нибудь это будет яд — не этот, так какой-нибудь другой. Он испил молока из груди Геры, и в один прекрасный день оно обернется для него ядом. Он знал все это еще в те дни, когда младенцем спал на коленях у матери, и две посланные Герой змеи цвета неба явились забрать его жизнь. Он задушил их, но с тех пор всегда избегал жертвенных возлияний. Он победил Гидру. Он победит и Ладона. Сегодня он не умрет. Но однажды это все-таки случится. Иногда он думал, что это довольно странная жизнь — жизнь, которую проводишь в попытках избежать смерти.

Геракл прятался от гнева Ладона в густых зарослях. Змей лился сквозь высокую траву, мимо заброшенных шпалер и беседок, а Геракл отступал все дальше и дальше от центра, туда, где у стены он оставил свой лук и стрелы.

Он схватил лук, натянул его и выпрямился во весь рост.

— Сюда, Ладон, сюда, пресмыкающееся!

Ладон разъярился, и его мягкое горло открылось Геракловой стреле. Кремень пронзил его, и он умер мгновенно. В его лишенных век глазах отражалось небо, усеянные зубами челюсти беспомощно распахнулись.

Геракл знал, что всему змеиному племени свойственно притворяться мертвыми в случае опасности, поэтому он осторожно обошел вокруг поверженного исполина. И отсек кончик бронированного хвоста. Чешуя была толстой, словно грудные пластины доспехов, которых Геракл никогда не носил, довольствуясь шкурой Немейского льва, без труда убитого много лет назад.

Стоя меж двух смертей, погруженный в думы Геракл не видел, что перед ним стоит Гера. Внезапно о его покрытую потом кожу ударилась капля дождя. Он поднял глаза. Она была там. Его мучительница и его мечта.

Гера была прекрасна. Она была столь хороша, что при виде нее даже такому головорезу как Геракл хотелось побриться. Он увидел себя безо всякого зеркала — покрытый шрамами мужик с непомерными мускулами. Он боялся ее и желал. Его член то вздымался, то опадал, словно кузнечные мехи. Ему нестерпимо хотелось взять ее, но он не осмеливался. В ее глазах было лишь презрение и сдержанное отвращение.

— Ты должен убивать все, что встречаешь на своем пути, Геракл?

— Убивать или быть убитым. Почему ты обвиняешь меня?

— А кого еще мне винить?

— Вини себя. Именно с тебя все и началось.

— Все это началось с измены моего мужа и с твоего скотства.

— Ты наслала на меня безумие.

— Я не просила тебя убивать твоих собственных детей.

— Когда человек безумен, ему все равно.

— Когда человек уподобляется животному, он не знает жалости.

— Ты — мой рок, Гера, так же как я — твой.

— Боги неподвластны року. Ты никогда не станешь бессмертным, Геракл, в тебе слишком много человека.

— Ты никогда не узнаешь удовлетворения, Гера, ты для этого слишком богиня.

— Я буду удовлетворена, когда избавлюсь от тебя.

— Тогда убей меня. Прямо сейчас.

— Ты сам станешь причиной собственной гибели, Геракл.

— Но ты же мне в этом поможешь, не так ли?

— Если во мне ты видишь рок, то это потому, что у тебя нет ни капли собственной силы.

— Ни один человек не обладал большей силой.

— Ни один человек не был столь слаб, Геракл.

— Ты говоришь загадками.

— Я поясню. Мир не может уничтожить героя. Его право и привилегия — самому уничтожить себя. Тебя сокрушит не то, что ты встретишь на своем пути, а то, что ты есть, Геракл.

Гера сделала шаг вперед. Богиня с сияющими волосами и лилейной кожей. Своими нежными руками она подняла Ладона, легко, словно игрушку, и забросила его на небо, где он и остался навеки в виде созвездия Змеи.

От движения ее грудь обнажилась.

— Итак, Геракл, почему ты не идешь за яблоками?

Геракл шагнул вперед и пальцем дотронулся до ее соска, чувствуя, как тот твердеет и увлажняется. Большим пальцем Геракл провел по окружавшему его светлому ореолу. Ему хотелось пососать ее грудь.

Рука Геры легла на его кисть.

— Возьми яблоки, Геракл.

Он помнил. Он отступил назад. Гера улыбалась ему, ее сердце было черно. Его предупреждали, чтобы он ни в коем случае не пытался сорвать яблоки сам. Он должен оставить яблоки, где они есть. Пусть кто-то еще сделает это за него.

Он отступил. Ее грудь оставалась обнаженной. Почему бы не отдать концы прямо сейчас, с удовольствием приняв неизбежное? Он мог бы взять ее, всадить в нее свое орудие, и тогда она бы его убила. Он бы умер в пещере ее ненависти, но зато она бы почувствовала его смерть, ощутила бы в себе его последнее содрогание.

Он уронил руку на свой член и начал дрочить. Она смотрела, как грубо и умело он довел себя дюжиной быстрых движений. Когда он стал кончать, она поцеловала его в губы и удалилась.

Ночь. Трава все еще хранила отпечаток тела Ладона. Его образ ярко сиял среди звезд. Геракл в одиночестве сидел под священным деревом. Он больше не понимал смысла своего путешествия, да и было ли путешествие вообще? До сих пор он приступал к каждому заданию с легким сердцем, нимало не заботясь ни о том, что было до него, ни о том, что будет после. Он принимал вызов и шел дальше. Он делал то, что должно, ни больше ни меньше. Это был его рок. Рок нельзя ни понять, ни оспорить.

Сегодня все было по-другому. Сегодня впервые в жизни он задумался о том, что делает. Он задумался о том, кто он такой.

Ладон сказал, чтобы он возвращался домой. А что если и правда? Что если сейчас он выйдет из сада и повернет прочь? Он мог бы найти корабль, сменить имя.

Он мог бы оставить позади Геракла — простой отпечаток во времени, такой же, как остался от Ладона и исчезнет, когда трава немного подрастет. Что если согнуть будущее так же легко, как железный прут? Разве нельзя уклониться от судьбы, и пусть себе поворачивает, куда ей заблагорассудится. Что удерживает его, не дает ему двигаться, что заставляет его тяжко влачить свою жизнь, словно огромного быка — неподъемный плуг? Почему он терпит иго Геры?

И тогда в первый раз в жизни он подумал, что несет свое собственное иго и ничье больше.

Он посмотрел на звезды. Прямо над ним блистало созвездие Рака, еще один его недруг, поднятый Герой на небеса. Гигантский рак вцепился ему в ногу, когда он сражался с Гидрой. Он раздавил его тогда, но теперь его враг вновь насмехается над ним с высоты, невредимый и недосягаемый навеки.

Рак. Небесный знак Дома.

«Иди домой, Геракл»… Нет, он уже никогда не пойдет домой. Слишком поздно.

Геракл встал с травы, подхватил отрубленный хвост Ладона, перепрыгнул через стену и отправился обратно к Атласу. По дороге он изловил сонную лесную свинью и взвалил на плечо, чтобы зажарить на костре и съесть. Внешне это снова был Геракл — грубый, прямой, безмятежный и готовый действовать. Внутри же какая-то его часть терзалась — нет, не сомнениями, он не сомневался в том, что должен был сделать, — но одним-единственным вопросом. Он знал, что , но больше не знал, почему.