Бивер подошел к двери, вытирая рот и бороду комком туалетной бумаги. Бензоколонка была закрыта и тускло освещена, и откуда-то из его логова за конторой доносился, крутясь водоворотом, показательный мотивчик сороковых годов. Комбинезон Бивера расстегнут до пупка, открывая подпрыгивающие груди, прикрытые только тонкой и растянутой майкой. Он отпер стеклянную дверь и приоткрыл ее ровно настолько, чтобы можно было просунуть туда голову.

– Кто поет? – спросила Джорджи.

– Этель Мерман.

– Ты человек-загадка, Бивер.

– Я – он и есть.

– Уверен, что не продашь мне эту машину? – спросила она, протягивая ему ключи от грузовичка «И-Эйч».

– Высечено на камне.

– Мне позарез, ты же знаешь.

– Лучше возвращайся домой, Джордж.

– Господи, а где же это? – пробормотала она.

– Джим за сегодня уже два раза заезжал. Говорит, у него плохие новости. Ты должна поехать.

– Бивер, он сам по себе – плохие новости. Ты его не знаешь.

– О, я его знаю.

Вечерний воздух был тяжел от йодистой вони водорослей. На дворе Бивера в свете фонарей вились несколько чаек. Звук моря был похож на ровный шум автострады. Джорджи подумала о своей скромной коробке с имуществом, оставшейся дома.

– Вот, – сказал Бивер, вытягивая волосатый кулак. – Пусть ключи несколько дней побудут у тебя. Я погляжу, что бы тебе такое продать.

Джорджи шагнула вперед и поцеловала его в седую щеку.

– Как-нибудь, – сказала она, – тебе придется рассказать мне историю своей жизни.

– Ладно, только дай мне время просмотреть наброски к мемуарам.

Поднимаясь к дому, Джорджи увидела «Крузер» Джима, стоящий в ярко освещенном гараже, и по пути повернула выключатель. Джим сидел перед мерцающим телевизором с газетой и сводкой погоды на коленях. Его лицо было синего цвета – невозможно было сказать, от телевизора или переутомления. Несмотря на то что все окна были открыты, в доме пахло яичницей с ветчиной. Море мерцало в лунном свете.

– Сядь, Джорджи.

– Я постою.

По правде сказать, она чувствовала такую слабость, что вполне могла бы лечь прямо здесь и уснуть.

– Сядь.

– Я никогда не прощу тебя, – пробормотала она.

– Ну а я и не собираюсь вымаливать у тебя прощение.

– Я хочу, чтобы ты это прекратил. Пусть он будет.

– Я уже прекратил, – сказал он.

– Откуда ты узнал?

– Узнал что?

– Обо мне и Лю Фоксе.

– Ну… – Джим свернул газеты и бросил их на пол. – До сегодняшнего вечера это были слухи.

– И кто сказал тебе сегодня вечером?

– Ты.

Когда Джим поднялся, она поняла, что отступает в кухню. Он прошел мимо нее, направляясь в контору.

– Позвони сестре.

– Не волнуйся, я уеду.

– Позвони Джудит, – сказал он через плечо. – Она пытается поговорить с тобой целый день. Твоя мать умерла.

* * *

Самое раннее воспоминание Джорджи было о походе за покупками с матерью. Она сама была годовалой девчонкой на белом нейлоновом поводке. Запахи жарящихся кешью, пончиков, срезанных цветов, стальной мишуры. Младенец в коляске, наезжающей ей на пятки. Воспоминание было таким отчетливым – она почти видела себя скачущей на конце поводка на Хэйстрит как джек-рассел-терьер, в окружении городского рождественского распродажного веселья. Джорджи поражал и пророческий характер этой попытки вырваться из пут, и сама природа этого похода; они во многом объясняли ее характер и ее отношения с матерью.

Она была своевольной девчонкой, и чем старше становилась, тем больше людей говорили это. Непутевая. Если все хотели идти на север, Джорджи Ютленд шла на юг. В школе ее с сомнением в голосе называли «слегка индивидуальной» – такую фразу австралийцы все еще произносили, неопределенно кривя рот, будто чувствуя что-то неподобающее. Теперь Джорджи думала: а насколько осознанным был ее индивидуализм? В классе и в группе она была признана индивидуалисткой, и вместо того чтобы сопротивляться этой навязанной роли, она принимала ее и старалась соответствовать. В узких рамках благонравной частной школы она стала крепким орешком. По утрам на электричке по пути в школу она понимала, что она всего лишь еще одна принцесса из кузницы настоящих леди. Но в ее собственном ограниченном мирке она заставляла людей поволноваться. Она считала себя популярной и очень долго не понимала, что девочки и учителя не любили ее. Она воспринимала страх как уважение. Она не видела, насколько была одинока.

Тем не менее дома она не питала таких иллюзий. Там все было ясно. Она любила мать – Джорджи казалось, что об этом и говорить нечего, – но ей приходилось часто повторять это себе, потому что с очень раннего возраста она поняла, что никогда не сможет ее порадовать. В какой-то момент она решила бросить вызов своему старику – это для нее было как воздух и вода, – но то, что мать разочаровалась в ней, всегда было для Джорджи источником несчастья.

Она была старшей из четырех сестер. Джорджи, Энн, Джудит и Маргарет – девочки Ютленд. Джорджи чувствовала, что ее по-своему любят, но никогда не могла понять, откуда берется то невероятное удовлетворение, которое она видела на лице матери, наблюдающей за тем, как ее сестры превращаются из младенцев в девочек. Их невероятная способность доставлять радость раздражала Джорджи. Даже их зубы и волосы доставляли матери радость. Энтузиазм, с которым они носили свои платья и фартучки, их страстное желание носить ее одежду и мазаться ее косметикой вызывало у Джорджи тошноту. Они были настоящие леди. Девочки. То, что в Джорджи было от девчонки-сорванца, инстинктивным и бессознательным, к десятилетнему возрасту превратилось в горько-целенаправленное сопротивление девчачести. Она начала упорствовать. Несмотря на воспитание и манеры, единственной страстью матери было хождение за покупками. Именно эти походы окончательно отрезали Джорджи от женщин Ютленд. Это каким-то образом сплачивало сестер и не давало им удалиться от матери. Дважды в неделю они шли на штурм модных лавок.

Раз в несколько лет, скривив рот и из чувства долга, она заставляла себя пойти с ними, но эти бесконечные вылазки были неотличимы от походов в детстве, когда она с опущенными веками маршировала за матерью и зависала в дверях, задыхаясь от соревнующихся ароматов, утомленная и скучающая до невозможности. Полет тканей, щелканье ногтей по кнопкам кассовой машины, вешалки, ярлычки и выгодные покупки – от всего этого ей хотелось лечь на пол и уснуть. Мать обижало это отсутствие восхищения, и сестры уже давно решили, что отказ Джорджи ходить за покупками – это отрицание семейных устоев, которое невозможно простить.

Она рано ушла из дома, вылетела из медицинского, прошла сестринские курсы, и оказалось, что она плохой пример семейству, тот самый, над которым остальные, по замыслу, должны были подняться.

Джорджи была в Саудовской Аравии, когда ее отец, Уорвик Ютленд, КС, бросил мать.

Так что ее не было дома, чтобы поплакать и поспорить, чтобы подержаться за руки, и это тоже свидетельствовало не в ее пользу. Через неделю после развода старик женился на женщине, которая была всего на девять дней старше Джорджи. Грета – нервная, приличная женщина, красивая такой красотой, которая, должно быть, напоминала отцу о матери Джорджи. Джорджи все не могла понять, что нашла Грета в нем. В детстве Джорджи восхищалась отцом, его энергичностью и чувством юмора. Они вместе ходили в речные регаты и в разговорах про мореплавание были наравне. И все же настал день, когда она разуверилась в нем. Она думала, что отцу приятно ее общество, что она ему нравится. Но довольно неожиданно в доке яхт-клуба одним субботним вечером, где были все эти хлопающие тебя по спине наследники, горделиво спрыгивающие со своих яхт, она увидела, что ее демонстрируют, что она становится кусочком его успеха. Отважная морячка-дочь, которой судьбой уготовано стать первой женщиной-врачом в клане. Это был кусочек удачи, блеск, добавленный балу Ютлендов. Она повернулась против.

И теперь Джорджи припарковала грузовичок Вивера на сияющем газоне позади его «Ягуара», оттягивая момент. Примостившийся рядом с «Саабом» и двумя «Бимерами» «Холден» выглядел как нечто из ряда вон выходящее – раньше бы она не осмелилась на такое. Она подумала, что было бы лучше забросить его к Фоксу по пути сюда.

Ночь была благоуханна. Еще до эры кондиционеров, когда она была девочкой, в такие ночи можно было услышать реку, а не просто почуять ее запах.

Дверь открыл, напустив на себя печальный семейный вид, муж Энн, Дерек, и Джорджи услышала свой вздох. Дерек был высок и немного сутуловат, и искренность не была его коньком. В речных пригородах Перта он считался выскочкой. Даже если бы он не был дерматологом, на ум все равно приходило бы определение «шелудивый». Он приветствовал Джорджи, заключив ее в утешительные объятия, от которых получил больше, чем дал.

– Они там, на террасе, – сказал он. – Выпьешь?

– Нет. Да. Водка с мартини.

Она подумала: «Моя мать мертва».

На ковре в гостиной было длинное мокрое пятно, и электрический вентилятор гнал на него воздух. Пятно пахло средством для чистки ковров с еловым запахом и очень слабо, несмотря на все меры, мочой.

– Инсульт, – сказал Дерек, протягивая ей стакан. – По крайней мере, сразу.

– И сколько она так пролежала? – спросила она, осознавая, что он смешал в одном стакане водку и вермут.

– Двенадцать–восемнадцать часов.

– Господи!

– Парень, который следит за бассейном, нашел ее в обед. Увидел через стеклянную дверь.

– Где тело?

– Его нет.

– Ох, – сказала она со странным облегчением.

– Мы не могли тебя достать. Джим сказал, что у тебя сейчас что-то…

– Мне бы хотелось увидеть ее.

– Чтобы усомниться в диагнозе, конечно же, – сказал он, ухмыльнувшись.

Ей захотелось швырнуть стакан ему в рожу.

– Это свойственно человеку, Дерек. Тебе не понять.

– Завтра будет прощание.

– Конечно.

– Ну, я побуду снаружи, с остальными.

Джорджи стояла и думала о том, как мать ходила по этому большому дому совсем одна, на высоких каблуках. Она почувствовала вину за то, что ее не было здесь. Снова. Снова дала этому случиться. Мать пролежала здесь всю ночь и половину дня, и ее обнаружил какой-то незнакомец.

Джуд нашла ее плачущей. Она отобрала у Джорджи стакан, обняла, погладила по спине. Не надо иметь любимиц, но Джуд была ее любимой сестрой. Джорджи прижалась лицом к мягкому выступу подплечника сестры. Льняной пиджак пах лавандой – ароматом, который повсюду сопровождал мать.

– Как ты, сестренка?

– Одеться не успела, – сказала она, заметив, что на Джуд костюм от Диора, а на ней – походные шорты. – Где малышка Хлоя?

– Мы наняли няньку. И не такая уж она и малышка. Дети Энн спят наверху.

– Как она?

– Нормально. А вот Маргарет не в себе.

– Все еще нянька.

– Господи, да ей на прошлой неделе исполнилось тридцать два.

– Ой, я и забыла про ее день рождения. Отдай мне стакан.

– Ну, выпивка, разумеется, тебя подбадривает.

– Надо же кому-то подавать дурной пример.

– О Господи, Джорджи, – сказала Джуд, падая духом. – Ее и правда больше нет.

Они снова постояли, сцепившись, пока муж Джуд – Боб не вошел и не положил этому конец, ловко выведя их наружу. Джорджи смотрела, как он ловко правит Джуд своей ладонью, положенной между ее лопатками.

Двор был чередой террас, спускавшихся к реке. Фонарики на деревьях выглядели до странности празднично. Бассейн был изумрудным. Она подумала: «Я выросла здесь».

– Джорджи? – крикнула Энн, уже раздраженная. – На что ты уставилась?

– На двор, – сказала она. – Он кажется больше. Я была здесь на Пасху, но уже забыла. Какой он большой!

– Ты еще со своими провалами в памяти, – сказала Энн. – Иди и познакомься с новым парнем Марджи.

Джорджи позволила, чтобы ее провели от одного обмена любезностями к другому. Ни одной из сестер мужчины не принесли большого счастья. Энн, казалось, терпела Дерека из-за денег, а Джудит, которая снова подсела на валиум, была глубоко несчастна с Бобом, но боялась бросить его, потому что опасалась потерять дочь. Бывший приятель Маргарет сидел за мошенничество с налогами. Маргарет, младшая, специализировалась в том сорте обидчивой нуждаемости, которая отлично служила ей с младенчества, но Джорджи, которая все еще помнила, как ей приходилось менять Мардж пеленки, в конце концов привыкла к этому. Ее новая симпатия носила феску и шелковые тапочки. Кто это он, интересно, бюрократ от искусства?

Во время каждого разговора Джорджи ощущала присутствие самого КС, который рыскал возле бассейна, ожидая нравоучительного момента.

И разговор… Господи, да что это такое? Это был разговор о приготовлениях, но не о Вере Ютленд. И что мы можем сказать, – думала Джорджи. Уступчивая, пусть и брошенная жена. Умелая и отстраненная мать. Женственная. Хорошая кожа, отличные манеры. И все же как именно она определяла себя? Какие истории можно тут рассказать? Это было ужасно. И ощущение того, что ее у тебя больше нет, – гораздо хуже, чем незнание того, как быть с нею.

В конце концов старик зажал ее в угол у бассейна.

– Джорджиана.

– Высокоученый адвокат.

Она клюнула его в кирпичную щеку. Под вонью его сигары можно было учуять «Булгари», аромат Греты. На нем были носки в шотландскую клеточку под смокинг. Он пришел с какого-то мероприятия, сразу после того, как услышал. Грета из уважения к приличиям осталась.

– Боже милосердный! – сказал он. – Ты только посмотри на свой загар.

– Жизнь рыбацкой женки. Ты и сам цветешь цветом, – сказала она, протягивая стакан по направлению к его цветущему лицу.

– А-а, загар из Типперери, – сказал он. – Каждая порция алкоголя, которую ты выпиваешь, решает поселиться у тебя на носу. И все-таки некоторые участки еще имеют шанс оказаться солнечными ожогами. Мы плаваем в Роттнест почти каждые выходные. Ты все еще выходишь в море?

Джорджи покачала головой:

– Кажется, мои морские дни давно позади. Мне исполнилось сорок, знаешь ли.

– Да, – сказал он. Это прозвучало так, будто он помнит. – Я знаю. Жаль, что твоя мать этого никогда не любила. Плавать, я имею в виду.

– Ну.

– Но ты была настоящий морской дьявол. Хотелось бы мне снова увидеть тебя в море. Господи, девочка, да ты же ходила в Индонезию.

– И это плавание меня вылечило, – сказала она с лживым смешком.

– Но все-таки.

Джорджи чувствовала, что оно приближается, его последнее заявление по поводу ее матери. Оно висело в воздухе, как южняк на горизонте.

– Ты довольно ничего себе выглядишь, – сказала она, увиливая от этого.

– Грета посадила меня на тренажеры.

– Тогда Грет для тебя хороша.

– Грех? – Он ужаснулся.

Джорджи рассмеялась:

– Посмотри на себя. Грех? Я имела в виду Грету, ты, кукушка.

– Ах вот как!

– Мама умерла, папа. Не надо ничего говорить.

Тогда он улыбнулся, и на его лице отчетливо проглянуло героическое снисхождение.

– Я понимаю.

Джорджи вздохнула. Теперь у него на щеках были настоящие слезы.

– Господи, я как будто вижу ее на заливе Фрешвотер, в пятьдесят седьмом. Какая-то университетская гулянка. Розовато-лиловый кашемировый свитер, разлетающиеся волосы. Такая свежая и прекрасная. Могла бы быть Одри Хепберн.

– Ну, теперь тебе придется утешаться Кристин Скотт Томас.

– Кем?

– Я просто не хочу больше этого слышать, пап. Неужели не видишь?

– У меня тоже есть воспоминания, знаешь ли. Что ты делаешь?

– Раздеваюсь, – сказала она, сбрасывая туфли и вытряхиваясь из шортов.

– Господи Боже Всемогущий! – взревел он, когда она сбросила нижнее белье и безрукавку. – Ты вообще потеряла всякое представление о приличиях?

Джорджи упала в бассейн и легла на прохладное, гладкое дно, вне звука его голоса, всех их голосов.

* * *

Джорджи было едва-едва двадцать один, и она еще была трепещущей практиканткой, когда ей впервые пришлось столкнуться с мертвым телом. Дежурная сестра позвала ее и объяснила порядок оказания последних услуг, обмывания покойного. «Думай об этом, – сказала она тогда, – как об уборке». Джорджи знала пациента, старину Теда Бенсона, за которым она ухаживала неделями. Его смерть была вполне ожидаема, но Джорджи все равно была потрясена. От нее требовалось обмыть его, заделать отверстия на теле и перевязать конечности, перед тем как отвезти тело вниз, в морг. Вскоре после того, как Джорджи приступила к делу, дежурную сестру куда-то позвали, и Джорджи осталась с телом наедине. Оно было уже холодным, и она начала быстро обрабатывать его губкой, как будто купол живота – это крыша «Фольксвагена»; но, занимаясь своим делом, она вспоминала Теда, который никогда не жаловался, его мягкий голос, его джентльменскую почтительность, и это воспоминание немного устыдило Джорджи – и успокоило. Она начала относиться к его останкам по-другому. Она ополоснула лицо и вытерла так аккуратно, будто он был все еще жив. Она поняла, что успокаивающе шепчет ему что-то, как будто он – пациент, положившийся на ее заботу. Больше Джорджи не сожалела о том, что ей досталась такая работа; она жалела только, что не сумела спасти его. «Ты мне нравился, Тед, – сказала она. – Я восхищалась твоим самообладанием, ты же знаешь. Я уже скучаю по тебе». Она обтерла его тампоном, нежно обвязала его лодыжки и челюсть, и когда закончила, то уже знала, что нашла самую чистую часть себя. На комнату снизошла святость.

…К удивлению и ужасу остальных, Джорджи отказалась от всех предложений приютить ее на ночь и, когда все уехали, осталась в доме матери. Место казалось заброшенным и покинутым. Там были только Джорджи и пятно, оставшееся от матери. Утром Джорджи посетило настойчивое желание еще разок поплавать голой в бассейне. Для начала она сделала несколько ленивых гребков, чтобы как следует прочувствовать все, чтобы ощутить чистый рой пузырьков на животе. Потом она втянулась в более четкий ритм и стала грести энергичнее, и от этого мышцы начали гореть, пока она не поняла, что плывет в состоянии ярости. Это было то чудовищное влажное пятно на ковре. Знак того, что последняя возможность исчезла. Никто из них не понял бы, но она смогла бы по-настоящему оценить полчаса наедине с матерью до того, как придут могильщики. Раздеть ее, да, и обмыть, смыть корку косметики, которая всю жизнь скрывала ее лицо, всю эту помаду, тон и румяна, карандаш и тени. Нежно. С суеверным почтением. Не злобясь и не торжествуя, но отдавая дочерний долг. Чтобы они обе освободились от груза. Ты всегда хотела показать ей то, что делаешь лучше всего, – чтобы она поняла кое-что о тебе. И доказать, что ты могла любить ее. В тихой комнате, одна. До того, как уйдет ее суть. До того, как твое сердце съежится до размеров сушеной фиги.

Плавая, Джорджи услышала, как кто-то окликает ее. Рука появилась в пятнистой голубой мути.

– Джорджиана!

Это была Энн. Она стояла на коленях у края бассейна и полоскала рукой в воде, как дрессировщик дельфинов.

– Ради всего святого, Джорджи.

Джорджи стояла, уцепившись одной рукой за перила, и пыталась дышать. В тени сестры ей было жарко и хотелось упасть в обморок. Ее тело чувствовало отраву внутри. Ее начало трясти.

– Тебе мало прошлого вечера? – закричала Энн. – Дети здесь. Сегодня суббота, день похорон твоей матери, а ты голышом купаешься в бассейне, как девчонка!

Джорджи посмотрела вверх на Энн в костюме от Шанель.

– И вытри нос! Господи, они идут.

– Привет, тетя Джорджи! – крикнула Блейк со ступенек.

Лицо девочки пожелтело от желтого платья. Совсем недавно сменившиеся зубы казались слишком большими для рта. Рядом с ней ухмылялся юный Джаред.

– Ты нудистка.

– Всем нудистам нудистка, Джаред.

Дети прикрыли рты руками и искоса посмотрели на мать, будто бы спрашивая разрешения рассмеяться.

– Джим звонил, Джорджи.

– Вот как.

– Он подъедет?

– Нет.

– Я просто предположила.

– О Боже!

– Я тебя не понимаю, – сказала Энн. – Уже полдень. Вылезай.

Джорджи взобралась по лесенке и минуту поискала полотенце, которое, как оказалось, просто позабыла захватить. Потом она заметила глаза детей, широко раскрытые, как анемоны, и как раз поворачивалась к Энн, когда сестра заключила ее в стыдливые объятия, которые на секунду показались Джорджи похожими на любовь, но, как она почти сразу поняла, были просто выражением стыда.

Позже Джорджи сидела в пропекающемся на солнце черном лимузине, пока остальные роем шли взглянуть на тело. Никто не разговаривал, когда родня наконец присоединилась к ней в катафалке.

Сама служба была образцом утонченности и вкуса. Присутствие Уорвика Ютленда, КС, повергло викария в раболепное волнение, и Джорджи показалось, что отец был восхвален не меньше, чем покойная мать. Когда она произносила слова холодноватых, многословных гимнов, знакомых со школы, удивлялась, с чего это Дереку взбрело говорить об их матери. Во время службы на нее снизошло понимание того, что у нее на заднице ужасный солнечный ожог, и чем дольше шла служба, тем жестче становилась кожа, – до тех пор, пока уже почти в самом конце Джорджи не начала ощущать, что ее задница раздулась так, что, наверное, стала в два раза больше, чем обычно.

Потом, в крематории, который был оформлен как холл трехзвездочного отеля и наполнен соответствующим духом, на обитой скамье рядом с Джорджи появились Джим и мальчики – будто бы по предварительной договоренности. Костюм Джима отлично на нем сидел, но ему все равно как-то удавалось выглядеть так, будто костюм ему безнадежно мал. Мальчики, казалось, были потрясены. Джорджи подумала, были ли они на похоронах собственной матери или нет. Разговоры на эту тему по молчаливому согласию всегда считались неподобающими. Когда гроб спускался под мраморный пол, на коленях Джорджи появился носовой платок; она в изумлении подняла глаза и увидела, как Джош садится обратно рядом с отцом. Этот платок был ей знаком – в свое время она прогладила его утюгом, свернув в маленький квадратик, – но она никогда не видела, чтобы он покидал шкафчик Джоша. Она уставилась на него, а крематорий тем временем наполнился мелодией песни Барбры Стрейзанд.

Поминки были у Дерека и Энн. Джуд лежала на кровати и всхлипывала. Потом Джим отвез Джорджи обратно к матери, и мальчики сидели внизу и смотрели телевизор, когда они с Джимом пошли в спальню поговорить. Она чувствовала оцепенение. Она не понимала ни того, почему он здесь, ни того, почему она согласилась, чтобы он отвез ее. Джорджи казалось, что против нее что-то замышляют, и у нее болела задница.

– Ты говорил с Энн, – сказала она, встав у окна, а он сидел на ее узкой постели с жутко розовым покрывалом.

– Трудно было бы не говорить, – пробормотал он. – Похороны и все такое.

Она вздохнула. Отсюда была видна река, сияющая между эвкалиптами с ароматом лимона. Красный рододендрон был в два раза больше, чем она помнила.

– Я и не знал, что ты держишь здесь свои вещи, – сказал он.

Когда она обернулась, он обозревал горы одежды, которые годами пылились здесь. Он был прав. В тех редких случаях, когда она приезжала сюда за последние несколько лет, все эти вещи выглядели как мебель, попавшая к ней по случаю. Весь этот хлам, сросшийся с нею, она едва воспринимала. Комната казалась гораздо меньше, но теперь она видела, что ее изменило не время, а горы мусора. Чемодан со шрамами от наклеек, рюкзак, корзинки сувениров и безделушек. Тубы с плакатами, коробки с пластинками, стереопроигрыватель. На маленьком рабочем столе кипы фотографий и кинжал джамбия – Джим вытащил его из кучи и торжественно осмотрел лезвие, как могут только мужчины. Она отвернулась и увидела полки с рядами учебников. «Варианты развития шока», «Ключ к психиатрии», «Онкология для медсестер и медиков-профессионалов» (в двух томах), «Руководство по сестринскому делу Липпинкотта». Они были толстые и твердые, как больничные матрасы, и наверняка давно устарели. На стене – фотографии в рамках, которые повесила здесь мать. Джорджи в школьной форме с прической «ангелы Чарли», которая была у нее, пока она не обрезала волосы и не покрасила их в лиловый цвет. Она же где-то в Саудовской пустыне с верблюдами, с глазами как щелочки почтовых ящиков на солнце. И она же в мини-юбке и темных очках на капоте машины без верха в Мексике.

– Здесь вся твоя жизнь, – сказал он.

– Я здесь не живу с восемнадцати лет.

– Но ты держишь здесь все вещи.

Она пожала плечами.

– Что станется с домом?

– Кто знает! Наверное, будет завещание.

– Потянет прилично.

– Да уж наверное.

– Джорджи…

– Мальчики отлично себя вели.

– Да. Слушай, я хочу поговорить о браконьере.

– Я не могу.

– Это по-честному. Но когда-нибудь.

– Может быть.

– Ты вернешься?

– Мне надо подумать.

– Правильно.

Он поднялся с кровати. Она посмотрела на «Эксминстер» и увидела, что на нем все еще морщины от утюга. Присутствие матери.

– Я пошел, – сказал он. – Чтобы до темноты. Не собираюсь объезжать каждого кенгуру в округе.

– Спасибо, что приехал, – сказала она.

Она для приличия спустилась, чтобы проводить мальчиков. Она стояла на краю аккуратного газона и махала, как настоящая родственница. Еще до того, как они завернули за угол, она обернулась и пошла к дому, но на нее из засады напал распрыскиватель.

Около восьми в тот вечер она сидела у бассейна с высоким стаканом минеральной воды и несколькими цитронелловыми свечами, когда вниз по ступенькам процокала на каблуках Энн. Ночь была удушающе жаркой, и сад был тяжел от аромата храмовых деревьев и хлорной вони.

– Вот ты где.

– Вот я где.

– Бобу пришлось вызвать доктора. Джуд не в себе. Дал ей транквилизаторы.

– Бедная Джуд.

– Я почти была уверена, что ты уехала. Господи, как жарко!

– Поплавай.

– Нет.

Они сели у стола, их ноги были освещены бассейном, а лица – свечами, мрачный лимонный запах которых поднимался от стола и смешивался с более сладкими запахами в вышине.

– Я не могу вынести мысли о том, что ее больше нет, – сказала Энн.

– Я знаю.

– Но ты не пошла с нами прощаться. Я просто не понимаю тебя, Джорджи. Мы хотели пойти все вместе. Как сестры. А ты делаешь такое – как маленький сорванец, ведешь себя так, как будто это всего-навсего небольшое неудобство.

– Я не хотела видеть ее такой, – сказала Джорджи, понимая, что это невозможно объяснить.

Если даже Джуд не поняла, то у Энн нет никаких шансов.

– Ты медсестра! Даже Маргарет и та смогла.

– Извини, Энн.

– Это водка? – спросила Энн, указывая на стакан с водой.

– Да, – солгала Джорджи.

– У тебя проблемы?

– Есть кое-какие, как у всех.

– Джим знает?

– Джим знает все, ты уж мне поверь.

– Я видела, как ты разговаривала с папой.

– В чем дело, Энн? Похоже, ты пришла сюда с какой-то целью. Если честно, ссориться я не хочу.

– Так почему ты осталась?

– Мне надо кое в чем разобраться, сестренка. Мне просто нужен передых на одну ночь.

– Ты видела завещание, так?

– О чем ты?..

– Это меня просто бесит. Это твое холодное отношение. Ты вдруг начинаешь околачиваться возле дома нашей матери.

– Энн?

– И это так… нагло. Сидеть здесь возле бассейна, как будто он уже тебе принадлежит.

Колготки Энн затрещали от статического электричества, когда она перекинула ногу на ногу.

– Ты просто устала, сестренка.

– У некоторых из нас есть обязанности.

– Я знаю, милая.

– Нет, не знаешь. Ты не знаешь, каково это – оказаться в ловушке.

– В браке, ты имеешь в виду?

– Нет, Джорджи. В финансовом плане.

– У вас с Дереком проблемы с деньгами? – спросила Джорджи в совершенном изумлении, которое для Энн, наверное, прозвучало как веселое недоверие.

– Только у меня.

– Долги?

– Попытайся говорить так, чтобы не чувствовалось твое потрясающее превосходство.

– Как это случилось?

– Я затеяла дела с Маргарет. Ну, я была негласным партнером.

– О нет.

– Ты хочешь, чтобы мы умоляли тебя?

– И поэтому ты пришла посидеть со мной сегодня вечером?

– Ты почти не знала нашу мать. А нам нужны деньги.

– Ну и забирай эти деньги.

Энн начала всхлипывать.

Джорджи почувствовала, что не в состоянии утешить сестру, но, что любопытно, и не хочет ее утешать.

– Я уеду утром, – сказала она.

* * *

Со всеми симптомами похмелья, которого она не заслужила, Джорджи собрала все, что хотела забрать из своей старой спальни, погрузила в грузовичок Бивера и поехала через кольца пригородов к реке у Кроули, где на минуту притормозила, чтобы поглядеть, как старик ныряет с пристани и плывет по сверкающей воде джентльменским ползком. Суда в доках яхт-клуба были похожи на сцену из воскресной картины, а их мачты были как серебряно-белые заросли.

Она вспомнила о «Миррорах» и «Мотах», на которых плавала. «Австралы», «Робертсы» и «Фары», на которых гоняли друзья отца. «Сворбрик», который был у них одно время. Встречи в сумерках. То, как они пропахивали море по дороге из Роттнеста.

Когда она въехала обратно на дорогу, она окинула взглядом арки и овалы университета и подумала, были ли те два года, которые проваландалась на медицинском, саботажем, как она представляла это отцу, или настоящей неудачей, которую она втайне подозревала.

Она ехала по Маунтс-Бей-роуд и смотрела на реку между финиковыми пальмами. У старого здания пивоваренного завода протестующие аборигены, похоже, собрали пожитки и ушли обратно в свои лагеря. За поворотом гудел торговый район. В этом городе для нее ничего не оставалось. Ей не стоило возвращаться из-за границы. Она никогда больше не будет здесь жить.

Был полдень, когда она съехала с шоссе у старого фруктового киоска, и ее настроение начало улетучиваться, когда она подумала о Лютере Фоксе и обо всех своих вещах в его доме. Им не надо больше возвращаться в Уайт-Пойнт. Они могут раз в неделю делать покупки в городе и ездить на пляж короткой дорогой. И там была река. Умиротворяющая тишина. И музыка. И дом, полный книг. Ей не надо спасать его; она просто будет вместе с ним. Они будут сажать деревья, и он снова сможет выращивать арбузы. Это настоящий шанс, ведь так?

Куры выпорхнули из-под дома, когда она вышла из машины. «Мы сравним, у кого солнечные ожоги больше», – подумала она, остро ощущая свою задницу. Куры бросились к ее ногам с такой готовностью, что это ее даже удивило. Она увидела, что задняя дверь закрыта. Она на секунду задержала дыхание и подошла. Дверь была заперта. Она обошла дом кругом, и кровь стучала у нее в горле, и она поняла, что и передняя дверь заперта на засов. Еще не начав стучать или звать, она уже знала, что его нет.

На столике на веранде, в трухе, которая осталась от столпотворения москитов вокруг лампы, лежали два речных камня. Вороны с расстановкой каркали из зарослей казуарин. Джорджи эти звуки показались насмешкой. А чем еще это могло показаться?

Она подняла камень и бросила его в бахчи, а потом бросила и второй следом. Они ударились в грязь с глухим стуком. Даже скорее не со стуком, а с хлопком. Тихие насмешливые аплодисменты. Она стояла, вцепившись в перила, и какое-то время даже не плакала.

Ей не хватило гордости, чтобы удержаться и не обойти сараи и излучину реки. Она дошла и до холма над карьером, хотя была уверена: там его нет. Она твердила сама себе, что он мог уехать на время. Но куда на пару дней может уехать человек, у которого нет машины? Не по магазинам же он собрался прошвырнуться, ради всего святого. Она знала, что он дал деру. Оставил ее на съедение волкам.

Последняя судорожная надежда исчезла, когда она въехала во двор Бивера. Джорджи еще казалось, что он вполне мог заглянуть туда в поисках машины, а может, даже ждет ее там. Но Бивер не сказал ни слова. Похоже, он был не в настроении. Она поехала к Джиму, потому что больше идти ей было некуда. У нее была машина, набитая мусором, а чистой одежды не было. Она не могла думать.

Дом был пуст, но, как всегда, не заперт. Она увидела, что жалкие остатки ночи, проведенной ею в свободной комнате, уже убраны. Между велотренажером и креслом-качалкой, которое давно пора было перетянуть, кровать была аккуратно заправлена, и в изножье стояла картонная коробка, которую она упаковала много дней назад. Она спустилась и разгрузила машину.

Через два часа вернулся Джим. Он бросил на раковину что-то в пластиковом пакете и заметил на диване Джорджи.

– Мальчики ловят на блесну карпа.

– Удачно?

– Да.

– Где они?

– На пристани. Жарко, как в аду.

– Я приготовлю что-нибудь, – сказала она.

– Как хочешь. Я их разделаю.

– Да.

– Ты в порядке?

Джорджи пожала плечами.

– Хочешь выпить?

– Нет.

– Как там твои сестры?

– Дерутся из-за денег.

– Уже? Вот черт!

– Кто сегодня был шкипером? Кто выводил «Налетчика»?

– Борис.

– Вот как!

– Я, если честно, не ожидал тебя увидеть, – сказал он.

– Ты хочешь, чтобы я уехала?

– Вовсе не обязательно тебе уезжать.

Джорджи смотрела, как суда подходят к стоянкам – бронзовые силуэты на фоне закатного солнца.

– Хотя, я думаю, у меня есть полное право не просить тебя, – сказал он.

– Просить?

– Ты можешь оставаться на своих условиях. Правда. Мне все равно.

Джорджи смотрела на сухую, белую кожу у себя на коленях.

– Я и мальчики, – пробормотал он, – мы очень ценим то, что ты сделала для нас.

– Кажется, у вас здесь была настоящая сходка.

– Вроде того, – сказал он, отворачиваясь, чтобы вымыть руки. – Джошу кажется, что он доставил тебе много неприятностей, и ему от этого плохо.

– Потому что моя мама умерла?

Джим сполоснул руки и вытер их. Даже с того места, где она сидела, было видно, какие они огромные и коричневые, как изрезаны шрамами.

– Они не идиоты. Они все понимают. Они уже умеют слышать разные вещи. У каждого пацаненка в городе есть отец или брат на катерах. Я не хочу, чтобы они чувствовали, что это их вина.

– Что?

– То, как ты себя чувствуешь. То, что ты делаешь. Я себе яйца скручиваю, чтобы быть благоразумным и не сорваться, Джорджи.

– По мне, так это двойственная позиция.

– Я было подумал, что ты будешь чертовски мне благодарна за мое полное гребаное безразличие, – сказал он, разгораясь от ее наглого, глупого тона. – Любой другой в этом городе на моем месте выбил бы тебе зубы и выкинул за порог, как блевучую кошку.

«Вот оно, – подумала она. – Вот то, чего ты всегда боялась. В глубине души».

– Ну, – сказал она и услышала в своем голосе биение сердца, – девушка должна быть благодарна судьбе, что оказалась в руках джентльмена.

– Чертовски верно.

– Так что Бакриджи смыкают ряды. Не выносить сора из избы. Показать всем, что у нас больше нет разногласий?

– Ты даже и не поймешь, в чем дело, Джорджи.

– А могла бы!

– Зачем ты это делаешь? Господи, твои сестры были правы. Ты думаешь, что слишком хороша. Ты превращаешь все вещи в дерьмо.

Она встала; она скорее оскорбилась, чем испугалась, но, когда он направился к ней, отступила.

– Сядь, – сказал он.

– Иди к черту.

– Я сказал, сядь, твою мать.

– Ты думаешь, ты чертовски культурный, – сказала она в последнем приступе неповиновения. – Потому что ты ходил в какую-то школу, где делают снобов, и читал Шекспира, и греб, как чемпион. Но я знаю, кто ты. Теперь знаю.

– Сядь!

Он подошел к ней так быстро, что она села, не успев ничего подумать.

– Я пытаюсь сказать тебе, – зашипел он. – Не я это сделал. Я этого не одобрял и не организовывал. У меня нет чертова пистолета, и я совершенно не в восторге, что это случилось. Ты слышишь меня? Я говорю, оставайся или, черт тебя дери, не оставайся, потому что мне от этого плохо, и я стараюсь соблюдать приличия. У меня дети. Моя жизнь на тебе клином не сошлась, и на том, с кем ты играешь, и на том, что ты думаешь. Но ты вполне можешь обдумать, прилично ты себя вела или как. Вдруг ты захочешь об этом поразмыслить? Ты не знаешь меня. Ты даже не видишь, кто ты такая.

Джорджи закрыла глаза. Она чувствовала, что солнце нашло ее на диване, что его жар ползет с лица на грудь. Она бы не удивилась, если бы узнала, что в сиянии солнца под ее кожей отчетливо проступили кости.

* * *

В предрождественские недели, пока вся флотилия гонялась за лангустами, которые мигрировали на запад, в глубокие воды, Джорджи жила у Джима в состоянии трезвой и адской летаргии. Через пару дней после возвращения она вновь взяла на себя домашние обязанности; их она выполняла с тщательностью, позволявшей забыть о беспорядке, в котором находились ее чувства. Джорджи чувствовала, что внутри у нее все как будто выжжено. После похорон и выхода с цыганочкой, который устроила Энн, после того, как она побывала в пустом деревенском доме и потом выдержала испепеляющую проповедь Джима Бакриджа, у Джорджи появилось ощущение, что ее вытолкнули за пределы собственной личности. Рутина стала для нее убежищем. Она даже не думала о своих каждодневных обязанностях; все это просто происходило с нею. Она жила этими делами.

Они поделили пространство: Джорджи досталась свободная комната, а Джиму – кабинет. Мальчики смягчились и даже проявляли какую-то заботу. Джорджи чувствовала, что ее низвели до положения гостьи, выполняющей кое-какую работу по дому. С обожженной задницы клочьями слезала кожа, и вид у нее стал довольно-таки облезлый, и, когда туман у нее в голове начал рассеиваться, она начала подумывать, что в этом есть высший смысл.

Теперь, когда нужно было выходить в глубокие воды, Джим поднимался задолго до рассвета. Теперь ему приходилось проходить по двадцать–сорок миль, чтобы добраться до сетей, и каждая корзина для лангустов лежала на конце веревки длиной с Эйфелеву башню. Над этим он в свое время подшучивал – выуживаем, мол, лангустов из туристических глубин, – но теперь, в те недолгие часы, когда он был рядом и не спал, он говорил мало. Он был обходителен, даже учтив, но не фамильярен.

Иногда, когда оказывалось, что заняться больше нечем, Джорджи сидела на террасе и смотрела, как по пристани снуют грузовики. Грузовики с наживкой, грузовики с живыми лангустами, грузовики-рефрижераторы. На некоторых платформах возвышались бухты оранжевых и желтых канатов. Она не могла себе вообразить, как это все эти канаты простираются в водах, как раньше не понимала, как это тонны лангустов в тот же вечер оказываются в Токио живыми.

Джорджи старалась держаться подальше от пляжа. Продукты она покупала в городе. Она совершила вылазку только один раз, когда решила развесить белье, и дневной свет показался ей слишком ярким.

Из подвешенного состояния Джорджи наконец вывела злость, но какое-то время ей трудно было определить источник ярости, которая горела у нее в сердце двадцать четыре часа в сутки. Недовольные звонки Энн, которую злила окружающая завещание тайна, раздражали ее; а Джудит, ухитрявшаяся, судя по электронным письмам, пройти за день всю гамму состояний от капризного до глубоко несчастного, так и просто начала ее беспокоить. Но только когда она проезжала мимо старого фруктового киоска на шоссе во время первой поездки в город, эта злоба наконец сфокусировалась на одном человеке. На Лютере Фоксе. На его трусости. И на унижении оттого, что ее бросили. Ради него она разрушила всю свою жизнь в Уайт-Пойнте, а он не мог подождать пару дней, пока Джорджи похоронит мать и соберется с духом. Было ужасно сознавать, что она снова сделала это с собой, что она попалась на удочку собственной идиотской мечте спасать гадких утят. Но в этот раз она по-настоящему открылась другому человеку. Лю больше чем просто заинтриговал ее. Она запала на него так, как никогда не западала ни на кого раньше, а он оказался еще одним самовлюбленным идиотом. И о чем она только думала? Он просто фермерский мальчик, еще один ползучий вор с тайным желанием смерти. Горюющая развалина. И она ничем не лучше этих буржуазных принцесс, которые влюбляются в покрытых татуировками уголовников. Надо спросить саму себя: а не был ли весь этот омерзительный эпизод, когда она оказалась между рыбаком с большими кулаками и его деревенщиной-соперником, просто бесцельным повтором ее юношеского бунтарства? В возрасте сорока лет должна ли женщина все еще идти на такие крайности, чтобы выделить себя из своей среды? Она была в ярости на себя из-за этого, но она-то просто совершила глупость. Она не убегала. Она не как Фокс; она не трусиха.

Некоторое время ей было жалко Джима, и она чувствовала себя виноватой в том, что унизила его перед товарищами. Но Джорджи начинала видеть, что его раны едва ли смертельны. Когда все немного улеглось, она начала понимать, что ему было больно, но он не был опустошен.

Реакция Джима озадачивала ее. Не то чтобы он не испытывал эмоций. Она видела, что ему больно, что его мир рушится, что он выведен из строя, что он в том самом состоянии, в каком был, когда они познакомились. Смерть Дебби едва не убила его. Не было никаких сомнений, что Джим любил ее; и, по правде сказать, именно остаточный свет этой преданности и привлек Джорджи к нему тогда в Ломбоке. Но теперь была хорошо видна и разница. Джорджи увидела, что к ней он никогда не испытывал особенно глубоких чувств. Даже рядом не стояло. Ей казалось, что она знала это всегда, – в конце концов, эти чувства были обоюдны. Жар ее интереса к Джиму был направлен на ситуацию не меньше, чем на него самого. И все же Джорджи ужалило сознание того, что Джим Бакридж был просто… ну, привязан к ней, что ли. И теперь у нее не было ничего, а он, очевидно, перегруппировывался. Она не представляла себе, куда идти и что делать.

Электронные письма Джуд стали еще более странными и настойчивыми. То, что она говорила, могло бы еще сойти за шутку, если бы в этом был хоть какой-нибудь смысл. Джорджи перестала удалять письма из почтового ящика. Уже через несколько дней они громоздились в ящике как антология безумных коанов. Джорджи знала, что должна позвонить сестре.

Она начала предпринимать вылазки на пляж, чтобы избежать неловких встреч с уайтпойнтовцами, она держалась подальше от пристани и полюбила дальние полоски лагуны. На самом мысу виндсерферы из города собирали доски на капотах машин; среди них – шведы, датчане и немцы, приезжавшие сюда каждый год за ветром, который местных безумно злил. В своих флюоресцентных водолазных костюмах они были очень похожи на представление Джорджи о сверхчеловеке. Среди них она чувствовала себя невидимой. У берегов залива и внешних рифов, над которыми возвышалась башня прибоя, летали сотни парусов. Джорджи бродила по одиноким пляжам, и там не было ничего, кроме выброшенных на берег каракатиц и глухого стука прибоя. Иногда она ходила часами, но, как существо одомашненное, постепенно обратилась к убежищу, которое знала лучше всего.

Однажды днем, уже почти дойдя до дома, она легла на полынной подстилке между дюнами и заплакала о своей матери. Она просто остановилась передохнуть и на секундочку укрыться от бриза, но длинные пальцы сухой травы, гладившие ее по лицу, неожиданно напомнили ей о прикосновении материнских рук к щекам. Когда в последний раз мать делала это – держала ее лицо в руках и смотрела на Джорджи по-настоящему, так, как только мать может смотреть? Она тосковала по простоте раннего детства, по тем годам, когда живешь без маски, когда не играешь никакой роли. В те дни Джорджи просто нужна была мать; она не научилась еще скрывать детские обиды, притворяясь, что ей все равно.

Джорджи всхлипывала, пока не охрипла, пока не осталось ничего, кроме опустошенного спокойствия. Там, в лощине между дюнами, она посмотрела вверх и увидела в воздухе пятнышки и пузырьки. Небо было морем – голубое, как кома. Вокруг нее пчелы зарывались в розовые бутоны и издавали усыпляющий музыкальный гул. На голую кожу ее живота падали тени пролетавших стрекоз. Песок скрипел под нею. Теперь, прислушавшись, она понимала, что дюна ворчит, как закипающий чайник. Джорджи полежала какое-то время, как в обмороке от теплового удара, пока мир был полным.

В тот вечер позвонила Джуд. Она была очень возбуждена. Выяснилось, что все сбережения матери, ее акции, дом и яхта, о существовании которой никто не имел ни малейшего представления, достались Уорвику Ютленду, КС. Это было невероятно. Он уже был богат. Он был ее неверный бывший муж, это можно было выкрикивать вслух. Это было восхитительно. Джорджи поняла, что смеется – впервые за долгое время. «Наши сестры, – сказала Джуц, – не воспринимают это столь жизнерадостно».

* * *

Бивер иногда видел ее. Иногда ему хотелось, чтобы он мог ей что-то сказать. Она была похожа на тех людей, которые не понимают, что забрели в кинозал тогда, когда показывают уже третью часть фильма. Так много всего она не знает об этом месте, о Бакридже, даже о нем, о Бивере. Господи, да она и представить себе не может, чего она не знает. Ей достался конфидент, даже союзник, и, знает Господь, он мог бы сделать для нее больше, чем сделал; но тут замешано столько чертовых старых историй, что это безнадежно. Она ему нравилась. Он ее даже любил, если честно. Но она скоро уедет, исчезнет. Как долбаная побочная сюжетная линия. Он присматривал ей приличную машину. Лучше бы она уехала. Не надо бы, чтобы Большой Джим дышал ему в затылок хоть на секунду больше, чем это действительно необходимо.

Все равно стыдно. У нее было такое лицо, которое увидишь разве что в журналах с девками. Ё-мое, вот какое. В свое время, должно быть, была настоящий фейерверк. Как Дженнифер Джейсон Ли.

* * *

Джорджи снова приснилась миссис Юбэйл. Она проснулась в ужасе, прошла по всему дому и зажгла везде свет. Миссис Юбэйл была из не особенно богатой купеческой семьи в Джедде. Наверное, красавицей она никогда не была, но можно было догадаться, что раньше у нее были простые черты лица, шедшие к ее хрупкому сложению. Перед тем как саркома колонизировала ее лицо, она, наверное, страдала от ношения паранджи, как все женщины в Саудовской Аравии; но к тому времени, когда Джорджи пришлось с ней столкнуться, бедняжка нуждалась в уединении и до ужасной опухоли с трудом можно было добраться через пелену черного льна. Она прижимала паранджу к груди в стыде и страхе. Рак был настолько запущен и настолько ужасающе агрессивен, что сразу, только увидев ее, все поняли, что меры могут быть приняты только паллиативные. Семья женщины относилась ко всему со странным безразличием. Каждую неделю посланец клана Юбэйл приходил в приемную, нервно сминая свою тобу, и спрашивал о ее состоянии, печальные детали которого обычно разъяснялись напарником-мужчиной.

Несчастная пациентка корчилась от боли и потела под своими покровами, а эта маска из живой ткани поглощала ее день за днем. Ее можно было унюхать даже из коридора, зловонную и сладкую, как компост. Поверхность щеки была похожа на гнилую цветную капусту, и только один глаз, сжавшийся в щелочку из-за давления опухоли, мог следовать за тобой по комнате, пока ты готовила ее чертовы лекарства. Она довольно хорошо говорила по-английски. Однажды, до того, как ее переборол наркоз и сильные успокоительные, она сказала, что хотела бы побывать в Австралии. Она спросила, правда ли, что арабы импортируют оттуда верблюдов. Джорджи рассказала ей о диких стадах на севере – о наследии афганских торговцев. В начале своего пребывания в госпитале миссис Юбэйл боялась. Но прошло немного времени, она впала в состояние озадаченного непонимания.

Чтобы иметь дело с ее лицом на близком расстоянии, Джорджи поняла, что должна превратиться в чудовище. В ее болтовне с пациенткой была какая-то ветреность, которая представлялась Джорджи колючей, как щиток черепахи. Жесткие и нежные – такими казались себе девчонки из онкологии. Но она знала, когда потеряла нежность. Она и до того видела, как страдают и умирают люди, и нескольких, что страдали и жили ради того, что есть; но до того Джорджи никогда не приходилось бороться с простым внутренним отвращением. Оно доходило до того, что она с трудом могла выполнять простые клинические процедуры, не дав воли истерической судороге, которая ставила под сомнение ее компетентность. Однажды, проруководив орошением опухоли миссис Юбэйл, Джорджи стояла в коридоре, ее скрутило от смеха. На смех оборачивались. Его, должно быть, слышала и пациентка. И когда ее младший коллега посмотрел на нее, Джорджи согнулась пополам со вскриками и смешками, которые перешли в захлебывающиеся, ужасные всхлипы.

Миссис Юбэйл, конечно, умерла. Джорджи считала, что за ней хорошо ухаживали. Не имея возможности убить ее, врачи избавили ее ото всех возможных страданий, насколько позволял закон. Если бы даже миссис Юбэйл попросила, Джорджи знала, что не смогла бы совершить эвтаназию. В такой стране это было бы безумием. Ей нельзя было забывать о карьере.

Джорджи не было, когда умерла миссис Юбэйл. Она ныряла без снаряжения в Шарм-Абуре с двумя врачами – парой британцев, на которых ей было плевать. Они вернулись в миссию ближе к вечеру, когда приятель-радиолог сообщил ей новость. И тут же Джорджи поняла, что все осуждают ее удовлетворенный вздох. Джорджи даже не почувствовала улыбку на своем лице, но она увидела ее по реакции приятеля, который смущенно покатил к бассейну, и в конце недели она услышала ходившие по миссии разговоры, что какая же, мол, она неотзывчивая стерва. Именно тогда и ушла магия, вера, с которой она относилась к себе и к избранному пути.

В Уайт-Пойнте, ближе к Рождеству, миссис Юбэйл снова навестила Джорджи во сне. По освещенным беспощадным светом коридорам, с отброшенной назад паранджой и вызывающим суеверный ужас лицом, и с протянутыми вперед руками. «Сестра! Сестра?» Джорджи бежала и с помощью стальной каталки пробивалась сквозь камень и стекло под дождем бумажных стаканчиков и ампул. К ней летел этот сладковатый запах. И всегда была стена, тупик, из которого она не могла вырваться.

* * *

Джорджи всегда нравилось готовить, но теперь она чувствовала, что скатывается к какой-то кухонной мании. Это было в какой-то мере лицемерием, но в товарищеской тишине, которой все они наслаждались за ужином, было определенное удовлетворение. Она без звука радовала их разнообразием и количеством. Это стало для нее чем-то вроде способа существования. Она не знала, что еще ей делать.

Однажды днем в последнюю неделю школьных занятий она готовила оссо буко, когда вошел Брэд, чтобы стянуть кусочек сельдерея.

– Что это? – спросил он.

– Костный мозг.

– Круто.

Джорджи занялась изучением своих рук, чтобы не смотреть ему в лицо. За последнее время это был первый разговор не по необходимости.

– Я нравлюсь Зое Миллер, – сказал он.

– Круто.

– Но я не понимаю.

– Чего, дружок?

– Чего ей надо. Я с ней даже не разговариваю. В смысле, ты же девушка.

– Ну да.

– Ну так и что? Чего вы там хотите?

– Не знаю, – запнулась она. – Чего вообще хотят люди?

– Ну, парни просто хотят, чтобы их оставили в покое. С друзьями. Все равно, она дочка Обезьяны Миллера. Он зеленопузый. Все зеленопузые – дерьмо.

– Я-то думала, она такая милая, – тихо сказала Джорджи.

Он пожал плечами и голодным взглядом посмотрел на голяшки, которые она поджаривала.

Бивер нашел ей машину. Какому-то норвежскому серферу пришлось спешно улетать домой, и Бивер купил его машину, имея Джорджи в виду. И все же, когда Джорджи добралась до него и посмотрела на то, что стоит на платформе, которую Бивер так трудолюбиво волочил на цепи, она увидела, что это скорее не машинка, а игрушка. Маленькая «Мазда» была канареечно-желтого цвета. Она была такая маленькая, что Джорджи еще подумала, чего это Биверу взбрело в голову везти ее на транспортере, хотя он вполне мог бы взять машинку под мышку и принести в контору.

– Сыны Тора, – хмыкнул он. – Интересно, они цвета различают или нет?

– Веселенькая машинка.

– Как ююба, страдающая желтухой, да?

Джорджи горестно покачала головой. Надо было улыбаться.

– Она ездит, Бивер?

– Бегает, как дите от баньки.

– Этот европеец что, мачты и паруса к ней приматывал?

Бивер рассмеялся:

– Да нет, он, скорее, примотал всю машину к педали газа, давай так скажем.

– Хорошо, – сказала она. – Я ее беру.

– Да мы даже и не поторговались.

– Поторгуйся за нас обоих, Бивер. Я заплачу ровно столько, на сколько ты сможешь себя унизить.

– Вот оно что. Слушаюсь, мэм.

– Ключи и бумаги у тебя?

– Да, да. Слушай, мне жаль – насчет твоей мамы.

Джорджи поняла, что Бивер, наверное, знал о смерти матери еще до того, как об этом узнала она. Это и еще много всякого, подумала она. Гораздо больше, чем она давала себе труд узнать.

– Скажи мне кое-что, Бивер.

– Без проблем, – сказал он, поглаживая карманы и облизывая губы.

Почудилась ли ей дрожь осторожности, которая пробежала по его телу?

– Это ты буксировал грузовик и трейлер? – спросила она.

– Ключи должны быть в замке зажигания.

– Бивер! Ну, «Эф-юо».

– Чей?

– Ты знаешь чей. Лю Фокса.

– А… Арбузного мальчика. Нет.

Джорджи пошла за ним внутрь, по замасленному полу к крохотной желтой машинке. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы заглянуть в окно.

– Я не знаю, что я делаю, Бивер.

– Ты скоро уедешь. Не волнуйся.

– Почему ты здесь остаешься?

Он пожал плечами:

– Не все ли равно где?

– Ты знаешь что-нибудь о дробовиках?

– Много всего, – сказал он, опираясь локтями на крышу.

– Ты ему помогал?

– Это не он, Джорджи.

– По крайней мере, вы хорошо сговорились.

– Это был Шовер.

– Шовер Макдугалл?

– Он как чертова сорвавшаяся с цепи пушка.

Джорджи обдумала это. Шовер Макдугалл вполне мог бы быть подходящей кандидатурой. Он был параноик и сутяга, и все его презирали за то, что он резал тросы и путал сети. Он был трезвенник и ненавидел наркотики. В прошлом сезоне он протаранил еще один катер. Он был невероятно удачливым рыбаком. Его сын учился в одном классе с Джошем.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Ходят слухи.

– И распускает их Джим.

– Такие слухи, Джорджи.

– Но зачем?

– Ну, не кисни и не реви. Когда у нас по водам шастает браконьер, это уже плохо, но браконьеры тут и там, дорогая. Шовер, наверное, решил защитить нашу честь. Думает, что рыбацкие короли помягчали с годами. Решил, что Джим не знает или что у него больше не хватает духу. Он всегда преклонялся перед Джимом, ты же знаешь. Спорю на что угодно, он сделал это от большой любви. Господи, да разве ты не видишь, как его женушка ездит взад-вперед по округе, как долбаный спутник-шпион? На этом сатанински белом «Камри»?

Джорджи подумала. Да, теперь вспомнила. Машина, которая выезжала из ворот дома Джима в ту ночь, когда она возвращалась.

– Шовер Макдугалл, – сказала она.

– Даже и не думай. Он любит кровную вражду. Он из старых добрых времен, Джорджи. Даже Джим не сможет его отвадить от этого – вот разве что убьет.

Джорджи удивленно моргнула.

– Расслабься, я шучу.

– Нда.

– Этот парень, он был необычный.

– Шовер?

– Нет, этот твой приятель. Фокс. Он и правда умел играть. Они все умели. Я буксировал их раздолбанную машину, знаешь ли. Кабина внутри была как чертова бойня. Не пристегнулись, я так думаю. Но я никогда такого не видывал. Раз перевернулись – и четверых нет. Люди говорили, что все было очень странно, как вроде бы Божий промысел. Такая вот их удача.

– Что-то ты неожиданно разоткровенничался, Бивер, – сказала Джорджи, потому что не могла больше об этом слушать.

– Ты меня знаешь. Раскалываюсь под давлением.

Джорджи проехала домой через владение Макдугаллов, где на минуту затормозила, чтобы посмотреть на фасад их дома – как у крепости. За высоким стальным забором и аллеей кокосовых пальм дом примостился на дюне. Сплошь электрические ставни и сигнализация.

Шовер Макдугалл. Она видела его на концертах в школе, высокого и лысеющего, с вечным взглядом искоса, как у животного, с которым плохо обращаются. Его жена Эвис была унылая, ревнивая женщина с отвисшей нижней губой, которую Брэд сравнивал с тресковой челюстью. Шовер и Эвис. Еще две причины, по которым стоит уехать. После Рождества. До Рождества она подождет. Осталось всего несколько дней.

За ужином никто не заговорил о маленькой желтой машине, которая приткнулась на стоянке рядом с «Крузером». Они погрузились в свои бараньи филейчики и запеченную с тимьяном картошку, смотрели, как моторная яхта входит в пролив и бросает якорь как раз под ними. Джорджи была благодарна за возможность отвлечься. Она восхищалась очертаниями судна. Это была яхта «Дюфур», отлично сработанная. Мужчина и женщина занялись обустройством на ночь с усталостью, которую она очень хорошо понимала.

– Отличная еда, Джорджи, – сказал Брэд.

Она взяла нож и вилку, слегка удивившись, и увидела, что они обмениваются взглядами.

На следующее утро в каком-то странном порыве она поплыла к стоящей на якоре яхте в надежде завести разговор, а может быть, и на то, что ее пригласят на борт. Ей нужна была передышка, и вид прекрасного длинного белого судна вызвал к жизни фантазии, к которым у нее до сих пор не выработалось иммунитета.

Она лениво плыла сквозь поля водорослей. Якорные цепи позвякивали в воде. Подобравшись поближе, она увидела кевларовый корпус, запятнанный ржавчиной и пролитым маслом. Сталь помутнела, и выстиранное белье висело по веревкам, как группа матросов после порки. Рулевые лопасти были погнуты, и знакомый запах заплесневелого шкафа висел над водой. Трудный переход. В это время года ты бежишь на юг от муссонных бурь, но все время натыкаешься на южный ветер. Джорджи подумала о том, чтобы предложить им воспользоваться стиральной машиной и, может быть, накормить их. Но когда она проскальзывала рядом, с кокпита поднялась женщина с таким яростным взглядом, что она проплыла мимо, будто бы не заметила, что где-то рядом есть судно.

Осветленные соломенные волосы. Обожженное, шелушащееся лицо. Тени как мазки черной краски под глазами. Взгляд как с расстояния в тысячу ярдов. Джорджи все это знала. Она подумала, не мечтает ли эта женщина о счастье и удаче, не бережет ли их, не перестает ли верить в удачу даже после этого перехода. Всего три года назад Джорджи чувствовала, что ее переход через Тиморское море был удачей, от которой она могла так никогда и не оправиться. Она, бывало, начинала верить в то, что можно копить удачу и потом использовать ее одним махом, вроде как в тот переход. Теперь она была в этом уверена. Но где и когда покинула ее удача? Как можно жить, если знаешь, что удача от тебя чертовски далеко?

* * *

Однажды днем безо всякого предупреждения или повода сестра Джорджи Джудит появилась у них перед дверью в легком платье и с жуткими потеками туши на щеках.

Джош в ужасе наблюдал, как Джуд упала в объятия Джорджи в холле и заплакала. Через несколько секунд он отправился в игровую комнату, и Джорджи вывела сестру на террасу, где едва чувствовался морской бриз.

– Я просто… очень скучаю… по маме, – сказала Джуд в перерывах между ужасными сдавленными всхлипываниями.

– Я знаю, сестренка, – пробормотала Джорджи. – Я знаю.

На ощупь Джуд была обжигающе горячей. Ее аромат лаванды припахивал каким-то вареным душком, и шея сзади была испещрена сыпью. Когда Джорджи приподняла лицо сестры, она увидела, что в ее глазах полопались сосуды от того, как сильно она плакала. Это было жуткое зрелище. Самой Джорджи удавалось добиться такой красноты глаз только тогда, когда она становилась на колени перед унитазом, отравленная выпивкой. Это расстроило Джорджи: она никогда в жизни не плакала так горько.

– Где Хлоя, Джуд? Каникулы ведь начались?

– Она у подружки. У ее подружки Анджелы такая счастливая семья!

Джуд надела солнечные очки.

– Вот оно что, – сказала Джорджи.

– Что это с нами, Джорджи? С нами и мужиками.

Джорджи помедлила.

– В смысле, – продолжала Джуд, – посмотри на Энн. Она замужем за…

– За дерьмом.

– Ну да. Он не любит ее. Она просто инкубатор для его отпрысков. Он заставляет ее чувствовать себя такой маленькой и ни на что не годной. Это как наблюдать за мамой. Отец вел себя по отношению к ней как порядочная свинья, а она этого не видела.

Джорджи знала, что весь этот разговор о браке Энн был всего-навсего завуалированным признанием Джуд в том, что ее собственный брак был большой неудачей.

– А как же тогда Маргарет, Джуд? Она-то не жертва. Она ест мужиков.

– Это просто чувство надвигающейся опасности.

Этому Джорджи рассмеялась. Сестру ее смех, кажется, удивил.

– Как насчет того, чтобы поплавать, сестренка?

Джуд отрицательно покачала головой.

– Я не привезла купальника.

– Возьми мой. У меня есть лишний.

Джуд помертвела при одной только мысли об этом.

– Ну так иди в белье.

– Что, прямо как ты в мамином бассейне? При детях, Джорджи? Я не думаю, что Энн тебе это когда-нибудь простит.

– Энн вообще несвойственно прощать, Джуд. Все равно, я же поплатилась. И собственной шкурой – ни больше ни меньше.

Юго-западный ветер начал шевелить пальмы. Джуд скривила губы. Она смотрела на сияющую лагуну, как будто та была не интереснее шоссе-восьмирядки.

– Так это насчет вас с Бобом, так?

– Я просто не могу поверить, что она оставила все ему.

– Ты не подумывала о том, чтобы обратиться к психологу по семейным делам? – настаивала Джорджи.

– Ты же знаешь, я всегда восхищалась твоей страстью к приключениям.

– Ох, Джуд, да перестань же! Ты всегда думала, что я бесчещу семью.

– Это Энн. Она думала… ну, что ты играешь за другую команду.

– Лесбиянка, что ли?

– Та фотография, что ты прислала из Америки. Ты и другие девчонки. И эта большая машина. Как в «Тельме и Луизе».

– Черт, ненавижу этот фильм.

– Но Брэд Питт.

– Джуд…

– Все равно, ты же плавала в Азию с этим парнем.

– С Брэдом Питтом?

– Ну, почти.

– Джуд, этот парень был полный придурок.

– Но роскошный.

– Он даже не мог рассчитать курс.

– Папа собирается отдать тебе яхту, знаешь? Ту, что она оставила ему.

– Черт, – сказала Джорджи в ужасе, – я ее не хочу.

– Мы так давным-давно не разговаривали, – беззаботно сказала Джуд. – У тебя найдется стакан воды?

Джорджи принесла ей воду и смотрела, как она глотает пару таблеток.

– Вот я-то тебя любила, Джорджи. Но ты меня никогда к себе не подпускала.

– О, Джуд.

– Неважно. Мне пора, спешу.

Джорджи поняла, что тащится за сестрой к двери, когда Джош высунул нос из комнаты. Она яростно поцеловала Джуд и почувствовала ее неожиданное напряжение, вернувшееся самосознание. Когда она, покачиваясь, шла по траве в своем летнем платье, Джош стоял рядом с Джорджи.

– Это твоя сестра?

– Да.

– Вон чего. Симпатичная.

– Да.

Они смотрели, как она осторожно забирается в черный «Сааб».

– Она сейчас въедет задом в дерево, – сказал Джош.

– А может быть, ты и прав. Не смотри. Ой!

Джош покачал головой совсем как отец, и их глаза встретились, но мальчик почувствовал, что лучше ничего не говорить, и Джорджи была этому рада. Джуд потратила на дорогу два с половиной часа, чтобы поболтать пятнадцать минут, и еще два с половиной часа будет добираться домой. Она здесь раньше никогда не бывала. Эти таблетки – валиум, Джорджи была уверена в этом, и Джуд была одурманена. Она совсем запуталась; они обе совсем запутались. Они шли разными путями, но пришли к одному и тому же концу: стали своей бедной безнадежной матерью.

…Когда фестиваль Бетти Дэвис был отменен по молчаливому согласию, Джорджи уселась на террасе и начала смотреть на мачтовые огни яхты, пришвартованной внизу, и думать о приключениях, которым притворно завидовала Джуд. Скорее всего, Джорджи покрывала медяшки позолотой, вспоминая о них как о жалких семейных барбекю, и теперь чувствовала себя обманщицей. Она проехала по западному побережью Штатов до самой Мексики, но звучало это гораздо роскошнее, чем было на деле, даже после суровых реалий арабского мира. И Тайлер Хэмптон был волшебно красив в своих бермудах и расстегнутых на груди шелковых рубашках, но он останавливал на себе только взгляд. Эта сумасшедшая поездка по Штатам, в сущности, состояла только из предательств и порушенных дружб, а путешествие с Тайлером из Фремантла в Ломбок было отмечено страхом и неуверенностью. И все же несколько вещей оставались в воспоминании незапятнанными. Как, например, залив, куда они пришли, чтобы спастись от шквала на оконечности австралийского побережья. Это была длинная полоска молочно-голубой воды, по краям которой были пляжи и полоски мангровых деревьев. У устья залив был усыпан островами, а в другом конце его неясно вырисовывалось огромное душное плато. Под защитой самого большого острова, всего в полумиле от материка, они ближе к вечеру бросили якорь, молчаливые от усталости и облегчения. На том берегу проливчика в живописном беспорядке поднимались в небо сухие каменные гряды, уходя в дымную даль. Земля здесь была похожа на дубленую кожу. Это была дикая местность того сорта, с которой Джорджи прежде не сталкивалась, и остров, за которым они укрылись, был дикой местностью внутри дикой местности. Едва взглянув, Джорджи в тот же момент поняла, что видела его раньше.

Это была огромная красная скала, окаймленная тропическим лесом, как столовая гора, проклюнувшаяся в саду. На белом, усыпанном ракушками пляже были баобабы и лозы, а со скалистого лика острова, на которые заходящее солнце бросало желтые, розовые и пурпурные отблески, доносилось крутящееся эхо птичьих песен. Джорджи никак не могла понять этого чувства узнавания. Это был картинный австралийский пейзаж, но даже двадцать лет националистской пропаганды не могли объяснить этого ощущения. Он даже пах правильно, так же знакомо, как тыльная сторона ее руки, как место, где она спала каждую ночь.

Перед рассветом начались неприятности. К восьми утра их выбросило на берег.

Два дня они пытались выбраться на моторе, а потом оттолкнуться от глинистого берега, к которому они по глупости пришвартовались во время весеннего прилива. Они с Тайлером бранились и дрались, зная, что кругом никого нет на сотни миль и некому им помочь. Они кричали друг другу в лицо. И вот из глубокого брюха залива появился нежданный корабль. Рыболов-инструктор в алюминиевом ялике, с двумя обожженными солнцем клиентами и бьющейся на палубе барамунди. И имя, и лицо были незабываемы. Рыжий Хоппер. Это был драчливый, налитый кровью человек с фиглярским чувством юмора и задорно задранным бычком в зубах. Единственный человек на невообразимые расстояния вокруг, и их выбросило на берег всего в нескольких милях от его лагеря.

Он жаждал их спровадить; по правде сказать, не прошло и двенадцати часов, как он их выпроводил, но, когда они пошли к Тиморскому морю, Джорджи испытала в равной мере облегчение и сожаление. Она не могла выбросить образ этого монолитного острова из головы. Воспоминание об острове там, в молочном заливе, острове, окруженном дикой природой, которую невозможно было постигнуть, так велики были пространства и расстояния. Она пометила остров на карте и в своем блокноте. Она все время думала о нем. Эта мысль вызывала у нее теплое, неясное чувство.

Она все еще сидела на террасе, уставившись на мачтовые огни в лагуне, когда рядом с ней появился Джим с пивом. Она заметила, что в доме играла музыка – старый альбом Джо Коккера.

– Хорошая машинка, – сказал он.

– А я думала, ты и не заметил.

– Чуть об нее не споткнулся, – сказал он, улыбаясь. – На чем она ездит – на птичьем молоке?

– Хотелось бы мне, чтобы было так, – сказала она, не в состоянии подделаться под его тон.

Она смотрела на воду, пока музыка не стихла.

* * *

Веселенькая машинка оставалась в гараже волновавшей глаз деталью. Она стояла возле груды картонных коробок, в которых содержалась жизнь, которую она так и не распаковала здесь, – всякая дрянь, что она приволокла из города. Каждый раз, когда она ездила в Перт купить продуктов или рождественских подарков, Джим и мальчики, казалось, слегка удивлялись ее возвращению. Но она возвращалась. Проезжая мимо фруктового киоска на шоссе, она испытывала неприятное чувство, но Джорджи удалось загнать Лютера Фокса в тусклый уголок, где ему и следовало находиться. Это был еще один симптом ее странной привязанности к страданию. Он оказал ей услугу. Она решила, что она просто такая – беззащитная перед сексуальным влечением из жалости. Детские горькие слезы у тебя на груди, восхитительный падающий вес отчаявшегося человека – они давали тебе могущество, которому нельзя было сопротивляться и в котором трудно было себе отказать. И вот она ты, продираешься через облачную завесу, горячую, как само солнце, решив, что ты и есть лучшее лекарство. В Уайт-Пойнте считалось, что Фокса больше нет. Официально он уже был признан несуществующим – сведений о нем не содержалось ни в одной базе данных, у него не было налогового номера. Ну и пусть будет призраком своих амбиций. Может оставаться несуществующим. Она с этим справилась.

В Сочельник Джим пришел с невероятным уловом, но казался до странности подавленным. Большая акула следовала за катером весь день, и ее морда высовывалась на поверхность каждый раз, когда они вытягивали или забрасывали снасти. Джим сказал своим палубным, что это не может быть одно и то же животное, потому что они проходили огромные расстояния на приличной скорости. Но Борис настаивал на том, что это одна и та же акула, и к полудню Джиму пришлось признать, что, скорее всего, тот прав. Это была тигровая акула добрых двенадцати футов в длину и уродливая, как теща. Ближе к вечеру Борис горячо настаивал на том, чтобы убить ее, и Джим признался, что, если бы на борту было оружие, он бы согласился. Она наводила на него ужас. Борис сказал, что это дурное предзнаменование. Но Джим не знал, что и думать. Верит ли Джорджи в предзнаменования?

– Ну не в Сочельник же, – сказала она ему, подавая пиво.

В тот вечер, перед тем как разложить подарки под пластиковой елкой, они несколько раз выпили за «Налетчика» и его удачу. Воздух был мягок, и с пляжа доносился смех. Завтра никто не будет рыбачить, никому не придется вставать затемно, чтобы загружать наживку в корзины, или отрывать головы кальмарам, или катить по танцующей палубе тяжелые снасти, и в воздухе ощутимо чувствовалось освобождение, атмосфера столь заразительная, что Джорджи с Джимом засиделись допоздна, чтобы распить на двоих бутылочку искристого бургундского. Поднялся горячий пустынный ветер, они расслабленно припозднились, слушали музыку и даже немножко шутили. В ту ночь свободная комната пустовала. Они занимались любовью нежно, почти осмотрительно.

На Рождество все четверо поехали на ялике на остров, чтобы полежать в тени зонтика и поплавать с маской вокруг гряд рифов. Все они были осторожны, но дружелюбны, и в тот день, кажется, наступила слегка озадаченная разрядка. Это новое состояние казалось хрупким, даже искусственным, но после последних событий это было такое облегчение, что Джорджи убедила себя: это новое настроение знаменует возвращение к той жизни, которая была у них до весны.

Уайт-Пойнт был диким местом в лучшие свои времена, но во время рождественских каникул городок сходил с ума. По мере того как наполнялись стоянки и пляжные хижины, население увеличивалось раза в четыре. Пивная была всегда набита народом, а в маленьких магазинчиках было не протолкнуться. Везде были суда и трейлеры, лодки с водными лыжами, джипы, байкерские мотоциклы, парапланы, бумбоксы, столкновения, перебранки, заблудившиеся и нашедшиеся. Местные вели себя невероятно нахально, и солнце было беспощадно. По ночам воздух был густ от дымов барбекю, запаха горелого мяса, и на террасе дома Джима, когда ветер поднимался с запада, чувствовалась переполняющая воздух сальная вонь рыбных фритюрниц.

Посреди всего этого в середине святок, в день, когда почтальоны получают подарки, исчез Бивер – ни больше ни меньше. Не прошло и дня с его отъезда, как в Уайт-Пойнте воцарился полный беспорядок. Никто не мог купить горючего. Посреди суматохи и неурядиц он вернулся – и уже женатым человеком. Его жена Лоис была крохотная темная женщина с серебряным передним зубом. Она была с Филиппин или из Тайваня, смотря кого спрашивать. Много дней Джорджи пыталась поймать его взгляд из-за столпотворения у бензоколонок. Она видела Лоис в окно, видела, как та озадаченно смотрит на кассовый аппарат и в ужасе – на толпу печатей, и поняла, что к Новому году самая жуть, наверное, уляжется и можно попробовать урвать момент.

Джорджи заметила государственный флаг, поднимающийся на белом шесте во дворе Макдугаллов. Она никогда его там раньше не видела.

Перед Новым годом традиционная пьяная драка в пивной переродилась в бунт, когда обкуренной компании пришлось прятаться внутри, спасаясь от порывов ветра на пляже. Это, для простоты выражения, было настоящее столкновение культур. К полуночи юнцы стаскивали черепицу с уайт-пойнтовской пивной и швыряли ее на переполненную стоянку, а само здание как раз начинало гореть. Через тридцать минут уайт-пойнтовские волонтеры (одетые гораздо хуже забияк) пригнали пожарную машину и начали стаскивать молодежь с крыши на ту же самую стоянку.

Первого января Джим вернулся на берег с бумажным корабликом. Борис настаивал на том, что это хорошее предзнаменование.

Когда Джорджи наконец познакомилась с женой Бивера Лоис, она обнаружила, что та вьетнамка. Бивер был настроен мрачно и решительно, стараясь обуздать свою гордость. Лоис, сказал он, помешана на Абботте и Костелло, хотя по-английски говорит с трудом. То, как уайтпойнтовцы пользовались языком, представляло определенную коммуникативную трудность даже для тех, кто разговаривал по-английски с рождения, поэтому Лоис действительно приходилось нелегко. Местные, успевшие проведать, как именно Бивер нашел себе жену, уже называли ее в лицо невестой по почте. Джорджи заметила, как подозрительно Лоис переводит взгляд с нее на Бивера, как будто чуя что-то подозрительное в их дружбе. Она не очень хорошо понимала, как разубедить бедную женщину, которой и так достается, и поэтому чувствовала, что будет разумнее держать дистанцию. Однажды вечером, проезжая на велосипеде мимо мастерской, Джорджи услышала звук бьющейся посуды и высокий, тихий вскрик Лоис, которая выражала некоторые сомнения. Она почувствовала себя крысой, но поняла, что лучше ей не попадаться Биверу на глаза.

Одним влажным январским днем, когда остатки циклона принесли с собой на центральное побережье низкие облака и гнетущий воздух, Джорджи ехала домой с почты со стопкой счетов для Джима и с письмом, адресованным ей, – почерка она не узнавала.

На кухонном столе она осмотрела потрепанный конверт.

Джорджиана Ютленд

Почтовое отделение

Уайт-Пойнт,

Западная Австралия

Она открыла конверт ножом для масла и вынула чистый лист, вырванный из блокнота. На нем ничего не было. Только неяркие голубые линейки и оторванный край дырочек от спирали из простенького блокнота. Когда она потрясла конверт, чтобы убедиться, ручеек пыли пролился между ее пальцами и упал на оттертый до блеска стол. Пыль была похожа на молотый болгарский перец или чили, но, когда Джорджи тронула ее пальцем и лизнула, она поняла, что это просто красная земля.

Конверт с марками, на которых были изображены баобабы, был отослан из Брума несколько дней назад. Две тысячи километров отсюда. Дальний север, край тропиков. Она узнала розовую грязь; этот естественный цвет нельзя забыть, если видел его собственными глазами. Краем конверта она собрала пыль в маленькую кучку. Там оказалось больше, чем она подумала сначала, – может быть, целая чайная ложка. Это была не случайность; это был какой-то жест.

Она смяла конверт и бросила его в мусорное ведро. Потом она некоторое время пристально смотрела на горку грязи, пока, слюнявя палец, щепоть за щепотью, не съела ее всю.

Она начисто вытерла стол. По рации Джим сообщил, что через десять минут входит в лагуну. Споласкивая рот у раковины, Джорджи будто выплевывала кровь. Она почистила зубы и вытерла раковину. Все.