Глава тридцать третья

На пристани кипела жизнь, как в растревоженном муравейнике. Сияли позолоченные носы кораблей, высились мачты, которые без парусов походили на скелеты, в спокойной воде покачивалось бесчисленное множество разнообразных судов. Много было военных кораблей, вернувшихся после войны с Голландией, их ремонтировали и чистили. Разошедшиеся швы и пробоины заливали кипящей смолой, скрепляли канатами и брезентом. Повсюду сновали моряки и грузчики, занятые разгрузкой ценностей, недавно захваченных в сражении. А на городской башне развевались «плененные» голландские флаги. Заметно было большое количество калек и раненых: одни, прихрамывая, бродили без цели, другие лежали на спине или сидели, протягивали руки, прося подаяния. На них мало кто обращал внимание: военным морякам не платили жалованья, и некоторые уже начали голодать.

Эмбер вышла из кареты и пошла по пристани между Темпестом и Иеремией, прикрывая ладонью глаза от жаркого солнца. Нищие тянули к ней руки, а некоторые моряки свистели вслед и отпускали соленые шутки, но Эмбер была слишком занята поисками Брюса, чтобы обращать на это внимание.

Вон он! Она бросилась бежать, и стук ее каблуков по мосткам заставил его обернуться.

– Брюс!

Сияющая, она подошла к нему, задыхаясь от бега, и ждала, что он поцелует ее. Но Брюс недовольно посмотрел на Эмбер, и она заметила, что лицо у него усталое и мокрое от пота.

– Какого черта ты явилась сюда? – Говоря эти слова, он зло поглядел на мужчин, пялившихся на Эмбер: из-под распахнувшегося плаща виднелось открытое платье из черного атласа, а в ушах и на пальцах сверкали изумруды.

Раздосадованная, обиженная его грубым тоном, Эмбер было рассердилась, но изможденный вид Брюса смягчил ее сердце. Эмбер с материнской заботливостью и тревогой посмотрела на него. Ей редко приходилось видеть его таким уставшим, и теперь ей захотелось обнять его, поцелуями снять раздражение и утомленность, любовь к Брюсу болью отозвалась в ее сердце.

– Я пришла увидеться с тобой, мой милый, – тихо ответила Эмбер. – Ты не рад?

Он слабо улыбнулся, будто устыдившись своего дурного настроения, и провел тыльной стороной ладони по влажному лбу.

– О, конечно, рад. – Он оглядел ее с нор до головы. – Ребенок уже родился?

– Да, маленькая девочка. Я назвала ее Сьюзен. О, – вспомнила она с чувством вины. – Сэмюэл умер.

– Да, я знаю. Услышал сегодня утром. Почему ты не уехала из города?

– Я ждала тебя.

– Не надо было – в Лондоне небезопасно. Где ребенок?

– Я отослала ее с Нэн и Теней в деревню. Мы тоже можем поехать… и соединиться с ними… – Она вопросительно взглянула на Брюса, опасаясь, что у него другие планы.

Карлтон взял ее за руку, и они двинулись к карете. По дороге он заговорил вполголоса:

– Эмбер, тебе нужно уехать отсюда. Тебе вообще не надо было приходить сюда. Корабли привезли чуму, понимаешь?

– О, это меня не тревожит. У меня есть бивень единорога.

Он печально усмехнулся:

– Бивень единорога… Бог ты мой! Рога обманутого мужа столь же целительны.

Они подошли к карете, и Брюс помог ей подняться. Потом он поставил ногу на ступеньку, наклонился вперед и очень тихо сказал:

– Ты должна как можно скорее уехать отсюда. Некоторые из моих людей больны чумой.

Эмбер ахнула от ужаса, но Брюс отрицательно покачал головой.

– Но, Брюс! – прошептала она. – Ведь ты можешь заразиться!

– Пока лишь три случая. Чумой были заражены захваченные нами голландские суда. Когда мы узнали об этом – мы потопили эти корабли вместе со всем экипажем, но трое из наших моряков все-таки заболели. Вчера вечером их убрали, и пока что новых случаев не было.

– О Брюс! Тебе нельзя оставаться здесь! Ты должен уйти, о дорогой мой, я так боюсь. У тебя нет амулета или чего-нибудь от чумы?

Не ответив на ее вопрос, Брюс бросил на Эмбер взгляд, полный досады и нетерпения.

– Я не могу уйти сейчас, не могу, пока все не будет разгружено и увезено на склад. Но тебе надо уйти. Ну, пожалуйста, Эмбер, послушайся меня. Ходят слухи, что ворота города собираются запереть и никого не выпускать. Уезжай, пока еще есть время.

Она упрямо поглядела на него:

– Я не уйду без тебя.

– Святой Боже, Эмбер, не будь же такой глупой! Мы увидимся где-нибудь потом, позднее.

– Я не боюсь чумы, я никогда не болею. Когда ты закончишь разгрузку?

– Не раньше вечера.

– Тогда я вернусь за тобой на закате. Нэн и ребенок сейчас в Данстейбле, и мы поедем к ним. Я больше не живу в Дэнджерфилд-Хаусе, я поселилась на Сент-Мартин Лейн.

– Поезжай туда, никуда не отлучайся и ни с кем не разговаривай.

Он повернулся, чтобы уйти. Эмбер взволнованно глядела ему вслед тоскливым, как у ребенка, взглядом. Он обернулся, улыбнулся ей, медленно и устало помахал рукой. Вскоре он исчез в толпе на причале.

Но Эмбер не стала сидеть дома, как велел ей Брюс.

Она знала, что Брюс скептически относится ко многому, во что она верила, в том числе и к бивню единорога. Прикрепив этот амулет под платьем, она чувствовала себя полностью защищенной, поэтому занялась подготовкой к ужину, ибо считала, что уехать из города можно и завтра утром. Угощения к ужину она заказала в «Блю Беллз», прекрасной французской таверне на Линкольнз Инн Филдз, потом вернулась и сама стала накрывать стол. Всю серебряную посуду Эмбер хранила у банкира Шадрака Ньюболда, но на кухне было достаточно утвари, чтобы красиво накрыть стол, и Эмбер целый час развлекалась, складывая салфетки в форме птичек. На дворе она набрала целую охапку роз, что вились по стенам и балконам, уложила цветы в большую вазу и поставила ее в столовой.

Эмбер с наслаждением занималась приготовлениями, стараясь не упустить какой-либо мелочи, в надежде, что Брюсу это понравится или вызовет у него улыбку. Она была почти благодарна чуме, ибо эпидемия означала, что несколько недель они проведут вместе, возможно даже несколько месяцев, а может быть, останутся вдвоем навсегда. Эмбер решила, что никогда у нее не было такого повода для счастья.

Последний час перед выходом из дома Эмбер провела за туалетным столиком: расчесывала волосы, полировала ногти, накладывала румяна – совсем чуть-чуть, – она не хотела видеть его насмешливую улыбку, от которой всегда чувствовала себя глупой и виноватой. Она стояла у окна и застегивала браслет, когда увидела, как из-за угла вышла похоронная процессия. Развевались знамена, торжественно двигались люди и лошади, и, несмотря на светлое время, были зажжены факелы. Эмбер быстро отвернулась, как бы отгоняя смерть, накинула плащ и стала спускаться по лестнице.

Пристань теперь наполовину опустела; стук колес ее кареты звучал особенно громко. Брюс разговаривал с двумя мужчинами, и хотя кивнул ей, но не улыбнулся, и Эмбер заметила, что он выглядел еще более усталым, чем прежде. Через несколько минут все трое вернулись на один из кораблей и исчезли из виду.

Прошло четверть часа, и Эмбер начала нервничать: «Что же его задерживает так долго? Он не видел меня целых десять месяцев – и вот пожалуйста! Вернулся обратно на свой чертов корабль и, наверное, пьет там вино!» Эмбер стала сердито притоптывать ногой и раздраженно обмахиваться веером. Время от времени она вздыхала, хмурилась, потом взяла себя в руки и постаралась успокоиться. Солнце зашло. Темно-красное, оно опустилось за море, подул легкий бриз который, казалось, снимал дневную жару.

Брюс появился через полчаса, и к этому времени нетерпение Эмбер переросло в гнев. Он вошел в карету и тяжело опустился на сиденье. Эмбер бросила на него осуждающий взгляд и ядовито произнесла:

– Ну что, лорд Карлтон, наконец-то вы соизволили прийти! Извините, что я оторвала вас от важных дел!

Карета тронулась.

– Прости, Эмбер, я был чертовски занят, и я…

Эмбер мгновенно устыдилась своей ревности, ибо увидела, что его глаза покраснели и, несмотря на вечернюю прохладу, на лбу Брюса выступили капли пота. Эмбер никогда прежде не видела его таким усталым. Она протянула к нему руку:

– Прости меня, дорогой. Я понимаю, ты не умышленно заставил меня ждать. Но почему, тебе приходится так долго работать? Ведь твои люди не дураки, могут и сами разгрузить корабли.

Он улыбнулся, погладил ее пальцы.

– Конечно, они и сами разгрузили бы и были бы очень рады сделать это. Но ценности принадлежат королю, и один Бог знает, как он нуждается в деньгах. Этим морякам еще не заплатили, и они отказываются работать за бумажки, которые не могут обменять на наличные, а подрядчики не дают провианта бесплатно. Боже мой, и трёх часов не хватит, чтобы рассказать обо всех наших тяготах, столь нескончаемых, что и судья расплакался бы. Но вот что я должен сказать тебе: те трое, которые вчера заболели, – умерли, а сегодня заразились еще четверо.

Эмбер в ужасе взглянула на него:

– И что вы с ними сделали?

– Отправили в чумной барак. Мне говорили, что ворота охраняются теперь и что никто не может выехать без свидетельства о здоровье. Это правда?

– Да, но тебе нечего беспокоиться. У меня есть свидетельство для тебя, я достала его, когда получала их для Нзн и всех остальных. Даже на Сьюзен есть свидетельство! Но какая была кутерьма! Улицы были забиты, очередь к дому лорда-мэра – на полмили. Думаю, все горожане уехали.

– Если такие свидетельства выдают людям, которых они не видят, то не многого они стоят.

Эмбер усмехнулась:

– Если хорошенько заплатить, они и мертвецу выдадут бумагу об отличном здоровье. Я предложила им пятьдесят фунтов за всех, и меня больше ни о чем не спрашивали. – Она помолчала. – Знаешь, я теперь очень богатая.

Брюс сидел ссутулившись, словно все мышцы у него болели от усталости, но он слабо улыбнулся.

– Да, понимаю. Тебе приятно быть богатой, как ты и ожидала?

– О, гораздо больше! Господи Волне, теперь все хотят на мне жениться! И Бакхерст, и Толбот, и уж не помню кто еще. Какое это удовольствие – смеяться им в лицо! – Она рассмеялась, но в глазах сверкнуло коварство. – О, как замечательно быть богатой!

– Да, – согласился Брюс. – Наверное, это так. Они помолчали несколько минут, потом Брюс проговорил:

– Интересно, долго ли продлится чума?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Ну, я рассчитывал выйти в море через месяц, но мои люди не соглашаются, еще бы – они обнаружили голландское судно, на борту которого были одни мертвецы.

Эмбер не ответила, она подумала, что чума разразилась очень кстати для нее.

Когда они подъехали к дому Эмбер, она взбежала по лестнице впереди Брюса, полная радости и возбуждения. Иногда ей казалось, что вот такие минуты – награда за длительную разлуку с ним. Безумное, ослепительное счастье, граничащее с физической мукой, наслаждение, истомляющее и опустошающее, – такое бывает не каждый день, как бы ни была сильна любовь! Такие мгновения вынашиваются одиночеством и тоской, а потом вдруг расцветают полным цветом после долгих месяцев ожидания.

Эмбер отперла дверь и распахнула ее, потом быстро обернулась и поглядела на Брюса.

Но тот был еще внизу, медленно, с трудом преодолевал он каждую ступеньку, что совершенно не походило на него, и Эмбер испугалась. Поднявшись на верхнюю площадку, он остановился на секунду, поднял руку, словно желая прикоснуться к Эмбер, потом вошел в гостиную. Будто холодом обдало Эмбер, и на мгновение она застыла на месте, полная разочарования. Она медленно повернулась и увидела, как Брюс тяжело опустился на стул, и в этот миг у нее пропало эгоистичное чувство радостного ожидания, уступив место ужасу.

Он заболел!

Она тут же отбросила это подозрение, рассердилась на себя за то, что допустила такое в мыслях. «Нет! – гневно подумала она. – Он не болен! Он просто устал и голоден. Когда он немного отдохнет и поест, он снова станет прежним, сильным, здоровым. Нельзя, чтобы он заподозрил ее в предательском страхе». Она подошла к нему, весело улыбнулась, сняла плащ и перекинула его через руку. Он ответил ей улыбкой, но непроизвольно коротко вздохнул.

– Ну, – проговорила Эмбер, – ты даже не хочешь сказать, как тебе нравится моя квартира? Все по последней моде, и ничего английского. – Она скорчила смешную гримасу и сделала широкий жест рукой. Но когда Брюс оглядывал комнату, она взволнованно следила за ним.

– Очень мило, Эмбер. Извини, мне сегодня не по себе. Честно говоря, я устал – всю ночь на ногах.

Его слова успокоили Эмбер. Всю ночь на ногах! Ну конечно, всякий устал бы! Значит, он вовсе не заразился. О, слава Богу!

– Я сейчас все устрою для тебя. Дай-ка, дорогой мой, я помогу тебе снять плащ, шляпу и шпагу тоже. Так тебе будет удобней.

Она хотела нагнуться, чтобы отстегнуть его шпагу, но Брюс сам это сделал и подал ей шпагу. Она положила его вещи на ближайший стул и принесла поднос с двумя графинами – один с водой, другой – с бренди. Он благодарно улыбнулся и взял графин. Эмбер собрала их верхнюю одежду, чтобы отнести в спальню.

– Я вернусь через секунду. И мы сразу поедим. Она вбежала в спальню и, пока снимала платье и вынимала шпильки, разговаривала с ним через открытую дверь, все еще надеясь, что он встанет и подойдет к ней. Но Брюс просто сидел и смотрел на нее, пил бренди, едва поддерживая беседу. Эмбер освободилась от платья, развязала бантики на туфлях и сняла чулки, ее нижние юбки упали на пол, и она нагнулась поднять их.

– У меня к ужину все, что ты любишь: вестфальская ветчина, жареная утка, .миндальный пудинг и шампанское. А французские вина непросто достать с тех пор, как началась война. Боже, не представляю, как мы перейдем к новой моде, если начнем войну с Францией! Как ты думаешь, мы будем воевать с Францией? И Бакхёрст, и Сэдли, и другие уверены, что будем… – Она говорила торопливо, не давая возможности им обоим думать о чем-либо. На миг Эмбер исчезла из виду, потом вошла в комнату в белом шелковом халате и серебристых домашних туфлях.

Она медленно подошла к нему, зеленые глаза Брюса потемнели. Он допил бренди, встал, и они секунду стояли, глядя друг на друга. Он не прикоснулся к ней. Эмбер ждала, затаив дыхание, но он нахмурился, слегка отвернулся и снова взялся за стакан.

– Я поставлю еду на стол, – тихо сказала она.

Эмбер прошла через столовую на кухню, где официант из таверны оставил горячий суп на тлеющих углях в камине. Эмбер принесла суп, они сели за стол и стали ужинать, и, хотя оба старались поддерживать беседу, разговора не получалось.

Брюс рассказал, что захватил пять голландских торговых судов и на всех было много ценных товаров. Еще он сказал, что война с Францией, вероятно, начнется, ибо французы не хотят, чтобы Англия, одержала решительную победу, и вынуждены защищать Голландию, чтобы та не вошла в союз с Испанией. Эмбер пересказала Брюсу кое-что из сплетен, которые слышала от Бакхёрста и Сэдли: победа при Лоуштофте могла бы быть более значительной, но Генри Броункер отдал приказ от имени герцога Йорка спустить паруса, чтобы голландские корабли могли уйти от преследования. И, что было более интересно по ее мнению, – герцог Рочестер похитил великую наследницу, миссис Моллет, и за это безобразие король посадил его в Тауэр.

Брюс сказал, что угощение отменное, но ел он медленно и, очевидно, без аппетита. Наконец он положил вилку.

– Прости меня, Эмбер, но я не могу есть. Я не голоден.

Она встала из-за стола, подошла к нему, полная растущей тревоги. Он не выглядел усталым – он выглядел больным.

– Может быть, тебе надо было поспать, дорогой? Если ты всю ночь работал, ты, должно быть…

– О Эмбер, я не стану притворяться. У меня чума. Сначала я думал, что причина в недосыпании. Но у меня слишком много тех симптомов, которые были и у других: нет аппетита, головная боль, потливость, а теперь меня подташнивает. – Он отбросил салфетку, отодвинул стул и медленно, с трудом встал на ноги. – Боюсь, тебе придется ехать одной, Эмбер.

Она строго поглядела на него.

– Я не поеду без тебя, Брюс, и ты знаешь это! Но я уверена: это не чума. Такого просто не может быть! Ты здоров, ты сильный, и после того, как выспишься, – я знаю, – с тобой все будет в порядке.

Он слабо улыбнулся, но покачал головой:

– Нет, боюсь, ты ошибаешься. Я уповаю только на Господа, что не заразил тебя. Вот почему я не поцеловал тебя. Я боялся, что… – Он оглянулся. – Где моя шляпа и плащ?

– Ты никуда не пойдешь! Ты останешься здесь, со мной! Бог мой, я выглядела и чувствовала себя так же плохо как ты сейчас, сотни раз, а на следующий день я была в полном порядке! У всякого человека что-то болит, но это не чума! Если ты не болен, мы завтра утром уезжаем. А если болен – я буду ухаживать за тобой.

– О Эмбер, дорогая моя, ты думаешь, я позволю тебе? Ведь я могу умереть…

– Брюс! Не говори так! Если это чума, я стану выхаживать тебя и обязательно вылечу. Тетя Сара научила меня ухаживать за больными.

– Но ведь чума – заразная болезнь, ты можешь заразиться, это смертельно опасно. Нет, дорогая, я пойду. Принеси мне шляпу и плащ, ну иди же.

Он отвернулся, и выражение гнева и тревоги, которое он прежде старался скрыть, стало очевидным: лицо было мокрым от пота, капли стекали по щекам, он двигался как пьяный. У него будто не работали все мышцы тела. В глазах отражалась пульсирующая головная боль, тупая боль пронзала спину, бедра, спускалась по ногам. От неожиданного озноба он непроизвольно задрожал и ощутил позыв к рвоте.

Эмбер взяла его за руку, она решила во что бы то ни стало задержать его, даже если придется его ударить. Ведь если он выйдет в таком состоянии, то его либо заберет констебль как пьяного (такие ошибки часто случались), либо его отвезут в чумной барак. Если он болен – а Эмбер наконец убедилась в этом, – то она будет ухаживать за ним.

– Ляг на минуту на диван у камина и отдохни, а я приготовлю тебе отвар из трав. В твоем состоянии ты и шагу сделать не сможешь. Отдохни, тебе станет легче, я уверена. Отвар через секунду будет готов.

Она взяла его за руку и отвела к камину. Брюс все еще перечил, но быстро терял способность к сопротивлению и слабел прямо на глазах. Он просто повалился на диван, тяжело и протяжно застонав, его глаза закрылись. Часто по телу Брюса пробегала судорога, будто дрожь от холода, но пятна пота выступили даже на камзоле. Эмбер оставила его лежать, на мгновение исчезла в спальне, принесла атласное стеганое одеяло и укрыла его.

Она была теперь уверена, что Брюс не сможет встать и, вероятно, уснет. Она побежала на кухню и начала искать в шкафчиках травы; припасенные Нэн. Она положила в чайник всего понемногу: ястребинку, собачник, кислицу от тошноты; календулу и портулак, от лихорадки; черемницу и аралию, а также паслён от головной боли. Все травы были собраны по астрологическому календарю точно при определенном положении планет, поэтому Эмбер свято верила в действенность снадобий.

Эмбер налила в чайник, теплой воды и повесила его на крюк над огнем, но пламя почти угасло, и она добавила угля из ящика и несколько щепок, чтобы уголь разгорелся. Ей пришлось встать на колени и хорошенько поработать мехами, раздувая огонь. Наконец вспыхнули яркие языки пламени, и Эмбер побежала в гостиную убедиться, что с Брюсом все в порядке, хотя из комнаты не доносилось никаких звуков.

Брюс лежал на спине, одеяло свалилось с него, он беспокойно метался, глаза были закрыты, черты лица искажены. Эмбер склонилась над ним, подоткнула одеяло. Он поднял на нее глаза, потом неожиданно потянулся к ней, схватил за руку, резко дернул.

– Что ты делаешь! – Голос звучал хрипло, надрывно, слова – неразборчиво, серо-зеленые зрачки сверкали, глазные яблоки налились кровью. – Я сказал, чтобы ты убиралась отсюда, – немедленно уходи! – Он почти выкрикнул последние слова и зло отшвырнул от себя ее руку.

Эмбер испугалась – она решила, что он не в своем уме. Но она заставила себя ответить ему спокойно и сдержанно:

– Я готовлю для тебя лечебное снадобье, Брюс, через минуту все будет готово. И тогда ты сможешь идти. А пока полежи и отдохни.

Казалось, он сразу пришел в себя.

– Эмбер, прошу тебя, пожалуйста, уходи и оставь меня в покое! Возможно, завтра я умру, и, если ты останешься здесь, ты тоже заразишься!

Он сделал попытку сесть, но Эмбер толкнула его обратно неожиданно энергично, и он свалился на подушки. «Наконец-то я сильнее его, – подумала она, – теперь он не сможет вырваться».

Минуту она ждала, сидя рядом с ним и внимательно вглядываясь в лицо. Но Брюс лежал спокойно. Тогда она встала и на цыпочках быстро вышла из комнаты. Она так нервничала, что дрожали не только руки, но и колени. Она взяла кружку, но та выпала из рук и с грохотом упала, и сердце Эмбер болезненно екнуло. Но, поднимая кружку с пола, она услышала шум из спальни.

Подхватив юбки, Эмбер выбежала из гостиной и увидела, что Брюс стоит посреди комнаты и озирается безумными глазами. Она с криком бросилась к нему:

– Брюс! Что ты делаешь!

Он обернулся, взглянул на нее с вызовом, взмахнул рукой, как бы отгоняя ее, и выругался вполголоса. Эмбер обхватила его, но он так толкнул ее, что она чуть не упала. Покачнувшись, она ухватилась за него, он споткнулся, стараясь удержаться на ногах, и они оба рухнули на пол. Эмбер оказалась под ним. Брюс лежал неподвижно, открыв глаза и рот. Он был без сознания.

Секунду Эмбер не шевелилась, пораженная случившимся, потом выползла из-под него и встала на ноги. Она нагнулась, взяла Брюса под мышки и попыталась втащить обратно в спальню. Но он был на фут выше ее ростом и на восемьдесят фунтов тяжелее, она едва могла сдвинуть его с места. Эмбер тащила его изо всех сил, но потом расплакалась от ужаса и отчаяния. Тут она вспомнила, что Темпест и Иеремия должны быть у себя в комнатах наверху.

Она бросилась к черной лестнице, поднялась на верхний этаж и влетела в комнату слуг, даже не постучавшись. Оба лакея бездельничали – смотрели в окно и курили. Они удивленно уставились на хозяйку.

– Темпест! Иеремия! – крикнула она. – Пошли, помогите мне!

Она повернулась и бросилась вон из комнаты, спустилась по лестнице с такой быстротой, будто летела. Слуги не спеша выколотили трубки и последовали за ней через кухню, столовую и гостиную, где увидели Брюса, который снова стоял на ногах, обхватив плечи руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Эмбер подбежала к нему, но слуги остались стоять в стороне и с подозрением наблюдали за происходившим. Брюс сделал шаг вперед, мрачно переводя взгляд с одного на другого. Он был похож на человека настолько пьяного, что, казалось, вот-вот свалится лицом на пол.

Эмбер смотрела на него, как завороженная, и, когда он приблизился к ней, она посторонилась, чтобы дать ему пройти. Она непроизвольно протянула вперед руки, ибо казалось, что в любой, момент он может упасть. Но Эмбер не прикоснулась к Брюсу. Он прошел через дверь в прихожую, потом – на площадку лестницы, секунду постоял там – колосс, глядящий вниз. Шагнул раз, другой, но неожиданно застонал, споткнулся и ухватился за перила. Эмбер взвизгнула, двое слуг бросились, опередив ее, и успели подхватить Брюса, иначе он упал бы с лестницы головой вниз. Поддерживаемый с обеих сторон слугами, Брюс позволил втащить себя в квартиру, голова опустилась на грудь, он снова потерял сознание.

В спальне Эмбер откинула покрывало и одеяло, приказав слугам положить Брюса на белые шелковые простыни. Потом она сняла с него башмаки и чулки. Они были странного желтого цвета от пота, издававшего резкий неприятный запах, совершенно противоестественный для Брюса. Она сняла с него пояс, стала снимать камзол и тут заметила, что Темпест и Иеремия побледнели и глядят на Брюса с ужасом в глазах. Она поняла, что они только сейчас догадались, что помогали не пьяному, а заболевшему чумой.

– Убирайтесь отсюда! – крикнула она им, не в силах вынести их смертельно перепуганного вида. Они повернулись и выскочили из комнаты, громко хлопнув дверью.

Рубашка Брюса намокла от пота и прилипла к спине. Эмбер подняла с пола свое платье и насухо вытерла тело Брюса. Стянув с него всю одежду, она укутала его одеялом и, зная, что Брюс любил спать без подушки, убрала подушку из-под головы. Теперь он спокойно лежал на спине, хотя время от времени невнятно бормотал, что-то вполголоса.

Эмбер снова оставила его одного и помчалась на кухню. Варево из трав уже кипело, но не очень бурно. Эмбер не теряла времени на ожидание: она стала обшаривать полки шкафа в поисках съестного, но, поскольку еду ей доставляли из таверн, она обнаружила лишь апельсиновые бисквиты, банку вишен, несколько бутылок вина и одну бутылку бренди. Составляя мысленно список того, что необходимо приобрести, и не отрывая взгляда от кипящего в чайнике отвара, она внимательно прислушивалась к звукам из спальни.

Когда она вернулась, Брюс лежал и глядел на нее. Она заметила, что его только что вырвало на пол. Его лицо выражало покорность и раскаяние, будто он совершил нечто постыдное. Казалось, он хотел заговорить с ней, но смог только обессиленно откинуться на постель. Эмбер приходилось слышать о мужчинах, которые утром чувствовали себя хорошо, а ночью того же дня умирали от чумы, но до сегодняшнего дня ей представлялось маловероятным, чтобы болезнь могла развиваться так быстро.

Чувство беспомощности охватило Эмбер.

Сара обучила ее, как. надо ухаживать за человеком, когда у него лихорадка или оспа, что делать при ожогах или болях в желудке, но чума оставалась таинственной, страшной и непонятной болезнью. Некоторые считали, что чума поднимается из-под земли подобно ядовитому злому духу, проникает через поры, передается при соприкосновении. Но никто не знал и даже не притворялся, что знает истинную причину возникновения болезни, и почему иногда приходит опустошительная эпидемия, и как лечить этот страшный недуг. Но Эмбер чувствовала, что должна помочь, ей нужно было с кем-нибудь посоветоваться.

Встав на колени, она стала вытирать следы рвоты с рубашки Брюса. «Пошлю Иеремию за доктором, – подумала она. – Он-то, по крайней мере, знает, что нужно делать».

Когда она попыталась заставить Брюса выпить отвара из трав, он оттолкнул кружку и выругался.

– Воды! Пить хочу, ужасно хочу пить!

Он высунул язык, стараясь облизнуть губы, и Эмбер увидела, что язык распух и покраснел.

Она принесла кувшин холодной воды из кухни, и Брюс выпил три кружки подряд, жадно глотая воду, потом с глубоким вздохом снова откинулся на постель. Подождав некоторое время, Эмбер снова взбежала наверх и постучала в комнату слуг. Не получив ответа, она распахнула дверь.

В комнате никого не было. На полу валялась грязная одежда, но раскрытый шкаф был совершенно пуст, так же как выдвинутые ящики комода. Слуги собрали свои вещи и ушли.

– Удрали, смылись! – пробормотала Эмбер. – Да покарает Господь этих неблагодарных тварей!

Она сразу бросилась вниз по лестнице, потому что боялась оставлять Брюса одного даже на минуту,

Он лежал неподвижно и что-то бессвязно бормотал, казалось, в бреду. Эмбер намочила платок холодной водой и положила ему на лоб, поправила простыни и одеяла, вытерла пот. Потом начала прибирать в комнате: подняла брошенную одежду и повесила просушить на спинки стульев, принесла ведро на случай, если его снова вырвет, а также серебряный ночной горшок. Она работала не останавливаясь, не давая себе времени для размышлений.

Было уже почти десять, и улицы опустели, лишь изредка слышался шум проезжавшей кареты да крик мальчика-посыльного. Вскоре до Эмбер донесся звон колокольчика ночного сторожа и его слова нараспев:

– Одиннадцатый час прекрасной летней ночи, и все спокойно!

Брюса рвало еще дважды, и Эмбер подносила ему ведро, помогала сесть, закрывала грудь чистым белым полотенцем. Когда он пытался встать с постели, она силой укладывала его снова; она поднесла ему горшок и тут увидела большую красную опухоль в паху – это было начало бубонной чумы. Рухнула последняя надежда.

 

Глава тридцать четвертая

Ночь тянулась невероятно медленно.

Эмбер навела в комнате порядок и принесла свежей воды из большого бочонка, стоявшего в кухне, умыла лицо, почистила зубы, энергично расчесала волосы и выкатила из-под кровати низкую кушетку на колесиках. Она улеглась, но чувство вины продолжало преследовать ее: только она начинала погружаться в сон, как резко вздрагивала и просыпалась от мысли, что с Брюсом случилось что-то ужасное.

Но когда вставала и подходила к нему со свечой в руке, то видела, что Брюс лежит, как и раньше, беспокойно ворочается и бормочет неразборчиво, а лицо искажено гневом и отчаянием. Она не могла понять, в сознании он или нет, потому что, хотя глаза оставались приоткрытыми, он, казалось, не слышал ее, когда она к нему обращалась, и вообще не замечал ее присутствия. Порой среди ночи его потливость прекращалась, кожа становилась сухой и горячей, шея краснела, пульс учащался, дыхание становилось прерывистым, иногда он кашлял.

Часа в четыре начало светать, и Эмбер решила больше не ложиться, хотя глаза у нее щипало, а голова кружилась от усталости. Она надела сорочку, нижнюю юбку, туфли на высоком каблуке и платье, которое надевала накануне и которое без корсажа не могла застегнуть спереди. Она торопливо провела гребнем по волосам, сполоснула лицо, но не стала ни пудриться, ни приклеивать мушки. Ей впервые было безразлично, как она выглядит.

В комнате стоял тяжелый запах – все окна были закрыты. Эмбер не боялась прохлады, но она, как и многие, верила, что ночной воздух смертелен для заболевшего человека. Кроме того, она придерживалась деревенской приметы, что, если в доме есть больной, смерть не может проникнуть за порог, когда все двери и окна плотно закрыты и заперты. Дурной запах был очень сильным, Эмбер поняла это, только когда раскрыла дверь в гостиную и вдохнула свежего чистого воздуха. Тогда она разожгла в спальне камин и бросила туда пригоршню сушеных ароматных трав.

Потом заправила кушетку, на которой спала, и задвинула ее обратно под кровать. Брюс выглядел спокойнее, чем раньше. Эмбер вынесла помойное ведро и горшок, вылила содержимое во дворе. Затем вышла еще дважды и принесла свежей воды. Ей давно не приходилось заниматься простой домашней работой, и сейчас она подумала, как же это утомительно и тяжело.

Брюс по-прежнему мучился жаждой, и, хотя Эмбер подавала ему кружку за кружкой, жажда не проходила. Вскоре его вырвало этой водой. Его рвало снова и снова, и с таким надрывом, что казалось, он изрыгнет собственные внутренности. И каждый раз после приступа рвоты он сильно потел, был измученным, почти терял сознание. Эмбер подставляла ему ведро, поддерживала за плечи и наблюдала за ним с ужасом и жалостью.

«Он может умереть! – думала она, держа миску у его подбородка. – Он может умереть, я знаю! О! Эта проклятая, мерзкая чума! Ну почему она обрушилась на нас! Почему он заразился? Почему именно он а не кто-нибудь другой!»

Вот он снова откинулся на подушки, лег на спину; и неожиданно для себя Эмбер прильнула к нему, потрогала его руки – мускулы были по-прежнему крепкими и твердыми под загорелой кожей. Эмбер заплакала, крепко сжимая его, словно стараясь не отдать его Смерти. Она повторяла его имя вперемешку с проклятиями и словами любви, ее рыдания становились все отчаяннее, пока не превратились почти в истерику.

Из этого приступа острой жалости к себе и исступленного отчаяния ее вернул к. реальности Брюс: он погладил ее по волосам и приподнял ее голову. Залитое слезами лицо, искаженное рыданиями и стыдом за сказанные слова…

– Эмбер…

Его язык распух так, что еле умещался во рту, его покрывал толстый слой беловатого налета, края оставались красными и блестящими. Взгляд был тусклым, однако было заметно, что впервые за прошедшие часы он узнал ее и сейчас старался собраться с мыслями и высказать их.

– Эмбер… почему… почему ты не уехала? Эмбер взглянула на него, как. загнанное животное.

– Я уезжаю, Брюс. Уезжаю. Я уже уезжаю.

Она сделала движение руками, но сдвинуться с места не могла.

Он отпустил ее волосы, глубоко вздохнул и откинул голову.

– Да хранит тебя Господь. Иди же, пока… – Слова едва можно было разобрать. Он почти затих, хотя продолжал тихо бормотать.

Эмбер медленно и осторожно отодвинулась, ее охватил страх, ибо она слышала немало историй о том, что больные чумой сходят с ума. Ее прошиб пот облегчения, когда наконец она встала на ноги и оказалась вне его досягаемости. Но слезы прекратились, и Эмбер осознала, что, если она хочет хоть чем-то помочь Брюсу, ей надо держать себя в руках, делать все, чтобы облегчить его страдания, и молиться Богу, чтобы он не умер.

Эмбер снова решительно взялась за работу.

Она умыла лицо и руки Брюсу, расчесала ему волосы – он был без парика, когда она встретила его на пристани, – разгладила простыни и положила свежий холодный компресс ему на лоб. От жара у него запеклись и начали растрескиваться губы, и Эмбер смазала их жиром. Потом принесла чистые полотенца, собрала грязную одежду в большой мешок, хотя знала, что никакая прачка не станет это стирать, если узнает, что в доме чума. Все это время она не спускала глаз с Брюса, старалась понять его бормотанье и предугадать каждое желание.

Часов около шести улицы начали оживать. В доме напротив приказчик опустил ставни на окнах своей галантерейной лавки, прогромыхала коляска, послышался знакомый призыв: «Молоко, кому молоко?»

Эмбер распахнула окно.

– Подождите! Мне нужно молоко! – Она взглянула на Брюса, схватила несколько монет с туалетного столика и бросилась на кухню за кувшином, потом торопливо спустилась по лестнице. – Налейте мне галлон, пожалуйста.

Девушка-молочница, розовощекая и пышущая здоровьем, была одной из тех, кто ежедневно приходил из деревни Финзбери или Кларкенуэлл. Она улыбнулась Эмбер, сняла коромысло с плеч, чтобы налить молока.

– Сегодня опять будет жаркий денек, как пить дать, – завела она дружелюбный разговор.

Эмбер прислушивалась к звукам из спальни – она оставила окно чуть приоткрытым – и ответила рассеянным кивком. В этот момент раздался мощный низкий удар колокола. Это был похоронный звон, он прозвучал трижды: где-то в ближайшем приходе умирал человек, и те, кто слышал колокол, молились за его душу. Эмбер и молочница обменялись взглядами, закрыли глаза и пробормотали молитву.

– Три пенса, мэм, – сказала девушка, и Эмбер заметила, что та окинула ее черный халат быстрым подозрительным взглядом.

Эмбер дала ей три пенса, подхватила тяжелый кувшин и пошла к дому. В дверях она обернулась:

– Вы завтра придете сюда?

Молочница надела коромысло на плечи и уже отошла на несколько футов.

– Нет, не приду, мэм. Я пока в город не буду приходить. Ведь как знать – а вдруг в доме лежит чумной. – Она снова подозрительно оглядела Эмбер.

Эмбер повернулась и вошла в дом. Брюс лежал так, как она оставила его, но только она вошла, его снова начало рвать, и он попытался сесть. Она поднесла ведро. Его глаза из красных стали желтыми и глубоко запали в глазницы. Казалось, он вовсе ничего не осознавал, не слышал и не видел Эмбер, двигался и действовал только инстинктивно.

Эмбер сделала еще несколько покупок в тот день: купила сыру, масла, яиц, капусты, лука, салата, головку сахара, фунт бекона и немного фруктов.

Она выпила молока, съела кусок холодной утки, оставшейся от вчерашнего ужина но, когда она предложила поесть Брюсу, он не ответил, а когда она поднесла кружку молока к его губам, он оттолкнул ее. Эмбер не знала: то ли настаивать, чтобы он поел, то ли нет – и решила, что лучше подождать прихода доктора, – она надеялась, что доктор пройдет мимо, ее дома. Доктора ходили с тростями с позолоченным набалдашником, чтобы их можно было легко опознать. Конечно, теперь, когда докторов вызывают чуть ли не каждый час днем и ночью, он не скоро явится. Эмбер могла бы сама сходить за доктором, но боялась надолго оставить Брюса одного.

Когда Брюса вытошнило в очередной раз, она заметила в его рвоте кровь. Это страшно напугало ее, и она решила, что больше ждать нельзя: взяла ключи, вышла из дома и направилась по улице туда, где однажды видела вывеску доктора. По пути ей приходилось пробиваться сквозь толпы посыльных, разносчиков и мелких торговцев. Каждая проехавшая коляска оставляла за собой облако пыли, и Эмбер ощутила вкус гравия во рту. Какой-то приказчик отпустил в ее адрес сомнительный комплимент, что напомнило ей о незастегнутом халате; старик нищий с гнойными болячками на руках и лице потянулся к ней, чтобы схватить за юбки. Она миновала три дома с красными крестами над входом и со стражниками у ворот.

Эмбер задыхаясь подбежала к дому доктора и нетерпеливо постучала молотком в дверь, а когда ей не ответили, яростно и долго стала барабанить по ней. Она подхватила юбки и собралась уходить, когда дверь отворила женщина, державшая в руках пузырек с лекарством. Она с подозрением уставилась на Эмбер.

– Где доктор? Мне нужно немедленно увидеть его!

Женщина ответила ей холодно, будто недовольная, что ее потревожили:

– Доктор Бартон на вызовах.

– Пришлите его сразу же, когда он вернется. Дом с эмблемой плюмажа на Сент-Мартин Лейн, вверх по улице и потом за угол…

Она подняла руку и показала, как пройти, потом повернулась и побежала, прижимая руку к левой стороне груди, где ощущала резкую боль. К ее великому облегчению, она увидела, что Брюс по-прежнему лежит, но его рвало еще раз, и опять с кровью.

С нетерпением она стала ждать прихода доктора: сотню раз выглядывала в окно и вполголоса ругала доктора за медлительность. Он явился только к полудню, и Эмбер бегом спустилась с лестницы, чтобы встретить его.

– Слава Господу, что вы пришли! Скорее! – Она бросилась обратно в дом.

Доктор был старым усталым человеком, он курил трубку и не торопясь последовал за ней.

– Поспешность здесь не помажет, мадам.

Она обернулась, резко взглянула на доктора, возмущенная тем, что тот, очевидно, не считает пациента особенно важной персоной. Но тем не менее Эмбер почувствовала облегчение, что доктор все-таки пришел. Он, конечно же, скажет, что с Брюсом, и посоветует, что ей надо делать. Обычно она разделяла распространенное недоверие к врачам, но сейчас была готова верить самым пустым словам любого мошенника и шарлатана.

Она подошла к постели больного раньше доктора, остановилась и ждала, пока тот медленно входил в комнату. Брюс беспокойно метался и бормотал что-то неразборчивое. Доктор Бартон остановился за несколько футов от постели и поднес платок к носу. Минуту он молча смотрел на больного.

– Ну? – требовательно спросила Эмбер. – Как он?

Доктор чуть пожал плечами.

– Мадам, вы просите невозможного. Я не знаю. Бубонная опухоль образовалась?

– Да. Начала расти прошлой ночью.

Она отвернула одеяло, чтобы доктор увидел зловещий шар в паху Брюса, выросший теперь до размера теннисного мяча, обтянутый красной блестящей кожей.

– Эта опухоль вызывает у него боль?

– Я однажды случайно прикоснулась, и он ужасно закричал.

– Образование и рост бубонной опухоли – самая болезненная стадия чумы. Но если опухоль не появляется, больные редко выживают.

– Он будет жить, доктор? Он выздоровеет? – Ее глаза сверкнули.

– Мадам, я ничего не могу вам обещать. Я просто не знаю. И никто вам не скажет. Мы должны признать, что не понимаем этой болезни, – мы беспомощны. Иногда больные умирают в течение часа, а иногда за несколько дней. Иногда смерть приходит тихо, без конвульсий, а бывает, больные кричат от боли. Сильные и здоровые люди столь же уязвимы, как слабые и немощные. Что вы давали ему поесть?

– Ничего. Он от всего отказывается. Я пыталась кормить, но его так часто тошнит, что проку никакого.

– Тем не менее он должен есть. Заставьте его есть так или иначе и кормите часто, каждые три-четыре часа. Давайте яйца, мясной бульон, горячий питательный напиток с вином, И еще обеспечьте тепло. Заворачивайте его в теплые одеяла и не позволяйте ему раскрываться. Нагрейте кирпичи и положите ему в ноги. Разведите хороший огонь в камине и поддерживайте его постоянно. Пусть он обильно потеет. Для опухоли делайте припарки из уксуса, меда, фиников, если они у вас есть, крошек, черного хлеба и горчицы. Если больной станет сбрасывать припарку, привяжите ее. Если опухоль не прорвется и гной не вытечет, у него мало шансов на выздоровление. Дайте ему сильное рвотное средство, сурьму, хорошо бы в белом вине, или что будет под рукой, и сделайте клизму. Вот все, что я могу вам посоветовать. А вы сами, мадам, как себя чувствуете?

– Ничего, хорошо, только очень устала. Мне пришлось не спать всю ночь.

– Я сообщу о больном в приход, и они пришлют вам в помощь сиделку. Чтобы не заразиться, я бы посоветовал вам настой из лавровых листьев или можжевельника в уксусе, пары которого надо вдыхать несколько раз в день. – Он повернулся уходить, Эмбер, не спуская глаз с Брюса, последовала за ним, – И между прочим, мадам, рекомендую спрятать все ценные вещи до прихода сиделки.

– Господи Боже, что за сиделку вы присылаете?

– Приходу не остается ничего другого, как брать любых добровольцев, их и так осталось совсем немного, и хотя некоторые из них честные люди, но, по правде говоря, большинство честностью не отличается. – Теперь они были уже в прихожей, и перед тем, как спуститься по лестнице, доктор добавил: – Если появятся чумные пятна – можете посылать за пономарем, чтобы звонили в колокол. После появления пятен ничто уже не поможет больному. Я зайду завтра. – Пока они разговаривали, раздался похоронный колокол, где-то вдалеке: два высоких удара означали смерть женщины. – Это наказание Господне за грехи ваши. Прощайте, мадам.

Вернувшись, Эмбер сразу же взялась за выполнение указаний: хотя она и устала, но была рада заняться чем-то полезным, это отвлекало ее от тяжелых мыслей; все, что она делала для Брюса, доставляло ей удовольствие.

Она наполнила горячей водой несколько бутылок, завернула их в полотенца и уложила вокруг Брюса, добавив с полдюжины одеял. Брюс протестовал, снова и снова сбрасывал их с себя, но Эмбер каждый раз терпеливо и настойчиво укрывала его, а потом возвращалась к прерванным делам. Пот струился по лицу Брюса ручьями, простыни под ним промокли и пожелтели. Огонь в камине трещал, а Эмбер все подбрасывала угля, в комнате стало настолько жарко, что она скинула с себя нижние юбки, высоко закатала рукава и расстегнула платье. Шелк прилипал к ребрам, на груди и под мышками образовались мокрые пятна. Эмбер убрала волосы с шеи и подколола их наверх, вытерла пот с лица и груди.

Она влила рвотное средство в рот Брюса и, не ожидая, пока оно подействует, поставила клизму. Это была трудная и болезненная процедура, но Эмбер не испытывала ни отвращения, ни щепетильности, она делала то, что было необходимо, не думая ни о чем другом. Потом убрала в комнате, вымыла руки и отправилась в кухню готовить горчичную припарку и питьё из горячего молока, сахара, специй и белого вина.

Брюс не протестовал против припарки, он вроде бы и не знал, что у него опухоль. С чувством облегчения – она боялась сделать ему больно – Эмбер снова занялась питьем.

Она попробовала жидкость на вкус, добавила самую малость миндаля, попробовала еще раз. Довольно вкусно. Она налила питье в поильник и пошла в спальню. В этот момент услышала громкий крик, странный и ужасный вопль, от которого у нее пробежали мурашки по спине. Потом раздался глухой стук и шум падения.

Эмбер поставила поильник на полку и вбежала в спальню. Брюс стоял на корточках на полу, пытаясь подняться: очевидно, он упал с кровати и при этом опрокинул столик.

– Брюс! – закричала Эмбер, но он, казалось, не замечал ее и вообще не осознавал своих действий. Он медленно поднялся на ноги и повернулся, чтобы открыть окно, которое Эмбер оставила полуоткрытым. Она бросилась к Брюсу, схватила с комода тяжелый подсвечник, и, когда он поставил ногу на подоконник, она схватила его за руку и изо всех сил ударила подсвечником по затылку. Она смутно поняла, что внизу на улице были люди, которые с любопытством смотрели на окно, и услышала женский крик.

Брюс начал падать, медленно валясь на бок. Эмбер обняла его, отчаянно стараясь подтолкнуть его к кровати. Но он был слишком тяжел для нее, и, несмотря на все ее усилия, Брюс соскользнул бы на пол. Понимая, что ей никогда не удастся поднять его и положить на высокую кровать, она неожиданно и резко толкнула его, и Брюс упал поперек кровати, а Эмбер споткнулась и упала на него. Потом снова вскочила на ноги, сорвала одеяло и укутала Брюса, потому что тот был обнажен и сильно потел. Рывками, толчками, ругаясь от страха и ярости, она в конце концов уложила его на кровать и сама свалилась рядом на кресло, совершенно измученная неравной борьбой, все ее тело дрожало от напряжения.

Она взглянула на Брюса и увидела струйку темной крови, стекавшей вниз по шее. Тогда Эмбер снова встала на ноги. Ватой, смоченной в холодной воде, она смыла кровь и перевязала рану лоскутом, оторвав его от полотенца.

«Черт подери эту сиделку! – гневно подумала она. – Ну где она? Куда подевалась?»

Эмбер сменила припарку и снова наполнила бутылки горячей водой.

По дороге на кухню она остановилась и глотнула питья. Напиток считался чрезвычайно полезным и укрепляющим, во всяком случае она почувствовала себя лучше. Она вытерла рот тыльной стороной ладони. «Когда же эта лентяйка появится наконец? – подумала она о сиделке. – Может, тогда мне удастся немного поспать. Я умру, если не посплю». Усталость накатывалась на нее волнами, и временами ей казалось, что она не сможет больше сделать ни шагу. Но потом волна исчезала, и хоть усталость не проходила, но возникали силы делать то, что надо было сделать.

Только через несколько минут Брюс пришел в сознание, но после этого стал вести себя еще более беспокойно и агрессивно. Он метался, сбрасывал с себя одеяла, сердито и громко кричал, и, хотя Эмбер не совсем понимала, что он говорит, она догадывалась, что он ругается. Не успела она влить ему в рот и части приготовленного питья, как он размахнулся и швырнул поильник на пол.

Когда он наконец немного успокоился Эмбер взяла перо и бумагу и села писать письмо Нэн. Это было нелегкое дело, ибо она хотела сообщить Нэн правду и в то же время не напугать ее. Эмбер трудилась над письмом не меньше получаса, старательно выводя буквы. Она переписала его несколько раз,, затем сложила и запечатала сургучом. Взяв со стола шиллинг, она подошла к окну, отворила его и стала ждать, не появится ли какой-нибудь мальчишка, который бы за монету отнес письмо на почту. А оплату пересылки возьмут при получении.

Небо стало бледно-голубым, появились одна-две звезды. Улицы были пустынны, но, когда Эмбер высунулась из окна, она увидела мальчика, шагавшего посередине улицы. Проходя мимо ее дома, он зажал нос.

Поглядев вниз, она заметила стражника у ворот своего дома. Он стоял, прислонившись к стене и держа на плече алебарду. Это означало, что на ее дверях нарисован красный крест и что они с Брюсом заперты в доме на сорок дней и ночей или пока оба не умрут. Несколько дней назад это повергло бы Эмбер в ужас, но сейчас она восприняла новость почти равнодушно.

– Стражник! – позвала она тихо.

Тот отошел от стены и поднял на нее глаза.

– Не могли бы вы передать кому-нибудь это письмо, чтобы его отправили по почте? Я дам вам шиллинг.

Он кивнул, Эмбер бросила ему письмо и монету и снова закрыла окошко. Но секунду она простояла у окна, глядя на небо и деревья, как заключенный из-за тюремной решетки. Потом снова накинула на Брюса одеяло.

Сиделка явилась около девяти часов. Эмбер услышала, как кто-то разговаривает со стражником внизу, а затем раздался стук в дверь. Эмбер взяла свечу и впустила сиделку.

– Почему вы так поздно? – требовательно спросила она. – Доктор сказал мне, что пришлет сиделку к полудню.

– Я пришла к вам от моего последнего пациента, мэм, а он долго умирал.

Эмбер побежала наверх по лестнице первая, освещая путь сиделке, но старуха поднималась медленно, тяжело дыша, останавливаясь и хватаясь за колени на каждой ступеньке. На верхней площадке Эмбер обернулась и поглядела вниз на старуху. Такая сиделка едва ли могла ее устроить.

Женщине было лет шестьдесят, она отличалась немалым весом. Лицо круглое и дряблое, но нос – острым крючком, губы тонкие и поджатые. На сиделке был неопрятный желтый парик, надетый криво, и темно-красное бархатное платье, сильно поношенное и в грязных пятнах. Оно обнажало опущенные плечи и слишком туго обтягивало большие отвисшие груди. От женщины исходил неприятный затхлый запах.

– Как вас зовут? – спросила Эмбер, когда старуха, пыхтя, поднялась на верхнюю площадку.

– Спонг, мэм. Миссис Спонг.

– А я миссис Дэнджерфилд. Больной здесь. Она вошла в спальню, миссис Спонг проковыляла за ней следом, оглядывая глупыми голубыми глазами великолепную мебель. Она даже не взглянула на Брюса, пока Эмбер в отчаянии не обратилась к ней:

– Ну?

Тогда она чуть вздрогнула и изобразила дурацкую полуулыбку, обнажив при этом несколько почерневших зубов.

– А, так вот кто болен. – Она глядела на него секунду. – Он не очень-то хорошо выглядит, не правда ли?

– Да, не очень! – сердито и разочарованно отрезала Эмбер, раздосадованная, что ей прислали такую бестолковую старуху. – Вы сиделка, не так ли? Скажите, что надо делать. Как я могу ему помочь? Я сделала все, что рекомендовал доктор…

– Ну, мэм, если вы выполнили все, что сказал доктор, то мне нечего вам посоветовать.

– Но как он выглядит? Ведь вы видели других больных, как он выглядит по сравнению с другими?

Спонг поглядела на него, цокая языком.

– Ну, мэм, – произнесла она наконец, – некоторые выглядели похуже, а некоторые выглядели лучше. Но я честно вам скажу: он выглядит плохо. А теперь, мэм, дайте поесть бедной голодной старой женщине. В последнем месте, где я была, ничего съестного не оказалось, чтоб мне пусто было…

Эмбер поглядела на сиделку с отвращением, но тут Брюса снова стало рвать, и она бросилась к. нему с ведром, мотнув головой в сторону кухни:

– Вон там.

Она почувствовала себя еще более усталой и совершенно обескураженной. От этой мерзкой грязной старухи помощи ждать нечего. Она не позволит этой женщине прикоснуться к Брюсу, да, похоже, старуху и не заставишь помогать. Единственное, на что Эмбер еще могла надеяться, – уговорить ее посидеть с Брюсом в эту ночь, чтобы самой выспаться, а завтра она отошлет эту Спонг обратно с просьбой прислать кого-нибудь получше.

Прошло с полчаса, за это время из кухни не донеслось ни звука. Наконец Эмбер в ярости ворвалась туда и увидела свою аккуратную, прибранную и уютную кухню в полнейшем беспорядке. Все было разбросано и испачкано. Шкаф для провизии стоял открытым, на полу – раздавленное яйцо, от окорока были отрезаны большие куски, и съедена четверть круга сыра. Спонг удивленно взглянула на Эмбер. В одной руке старуха держала кусок ветчины, в другой бутылку шампанского, из которой Брюс и Эмбер пили накануне вечером.

– Ну и ну! – саркастически заметила Эмбер. – Надеюсь, вы здесь не очень проголодались!

– Нет, мэм, – согласилась Спонг. – Мне больше нравится в благородных домах, вот что я вам скажу. У них всегда много съестного.

– Пойди и присмотри за его светлостью. Мне надо приготовить ему поесть. Позови меня, если он сбросит одеяло или его начнет рвать, но сама ничего не делай, слышишь, ничего.

– Его светлость, да? А вы, значит, – ваша милость, я так понимаю?

– Иди займись своим делом, убирайся отсюда. Пошла!

Спонг пожала плечами и вышла. Эмбер сжала зубы от ярости и сразу начала готовить Брюсу поднос с едой. Несколько часов назад она накормила его супом, оставшимся после вчерашнего ужина: недовольный, что его потревожили, Брюс стал ругать ее и пытался отвести ложку в сторону, но Эмбер все же сумела заставить его поесть. Через четверть часа Брюса снова вырвало.

Эмбер была в отчаянии и тихо заплакала. Спонг все это не трогало: она сидела в кресле развалясь, в пяти футах от кровати, допивала вино и доедала холодную курицу. Обглоданные кости она выбрасывала в Окно.и обменивалась грубыми шуточками со стражником внизу, пока наконец Эмбер не выскочила из кухни, разъяренная ее поведением.

– Не смей раскрывать окно! – закричала она, захлопнула окно и заперла его. – Ты зачем это делаешь?

– Боже мой, мэм, я не причинила джентльмену никакого вреда.

– Делай, что я говорю, и держи окно закрытым – иначе пожалеешь! Мерзкая пьяная скотина! – пробормотала Эмбер вполголоса и пошла обратно домывать посуду и приводить кухню в порядок. Сара Гудгрум была щепетильной хозяйкой, чрезвычайно чистоплотной, и теперь, когда Эмбер пришлось делать все самой, она старалась держать комнаты и кухню в безупречном порядке, даже если для этого потребуется работать по восемнадцать часов в день.

Брюс вел себя все более беспокойно, что, как сообщила Спонг, было признаком увеличения чумной опухоли. Двое из ее больных безмятежно рассказала она, не смогли вынести боли, сошли с ума и покончили с собой.

Наблюдать за страданиями Брюса и понимать, что она не в состоянии помочь ему или хотя бы облегчить боль, было для Эмбер невыносимо. Она неотступно находилась рядом и старалась предугадать каждое его желание. Она накрывала его одеялами всякий раз, когда он сбрасывал их, снова и снова накладывала припарки, а однажды, когда она наклонилась над ним, он сильно ударил ее кулаком, и, если бы она не увернулась, он сбил бы ее с ног. Чумной бубон увеличивался; теперь он стал крупнее теннисного мяча, и туго натянутая кожа на нем загрубела и потемнела.

Спонг напевала под нос песенки, постукивая в такт пустой бутылкой по ляжке. Большую часть времени Эмбер была настолько занята по хозяйству или хлопотала около Брюса, что забывала о присутствии сиделки или же просто не обращала на нее внимания.

Но в одиннадцать часов вечера, когда она закончила уборку, разделась и умылась, она обратилась к старухе:

– Вчера ночью я спала не больше трех часов, миссис Спонг, и я устала как собака. Посидите с его светлостью часа три-четыре, потом позовите меня, и я вас сменю. Кто-то обязательно должен дежурить около него, его и на минуту нельзя оставить одного. Вы укроете его, если он сбросит одеяла?

– Хорошо, мэм, – согласилась миссис Споят. Она кивнула головой, и ее парик свалился, обнажив серые седые волосы. – Можете на меня рассчитывать, будьте спокойны.

Эмбер вытащила свою кушетку и поставила ее по другую сторону от кровати Брюса. Она легла на живот, одетая только в ночную рубашку, потому что в комнате было жарко и душно. Она не хотела спать, она боялась за Брюса, но знала, что должна выспаться, и ничего не могла с собой поделать. Через несколько секунд она глубоко уснула.

Некоторое время спустя ее разбудил неожиданный глухой удар по лицу, и тяжелое тело навалилась на нее. Она непроизвольно вскрикнула, ее дикий, полный ужаса вопль разорвал ночную тишину. Потом она поняла, что произошло, и стала яростно бороться, чтобы высвободиться. Брюс забеспокоился, встал с кровати, споткнулся о кушетку и сейчас лежал на ней всем своим огромным весом.

Эмбер окликнула Спонг, но не получила ответа. Когда она вылезла из-под Брюса, то увидела, что старуха чуть приподняла голову и открыла один глаз. Вспышка ярости охватила Эмбер. Она резко повернулась и ударила сиделку по лицу.

– Поднимайся! – заорала она на Спонг. – Поднимайся, старая сука, и помоги мне!

Испуганная и окончательно проснувшаяся, Спонг быстро вскочила с кресла. Через несколько минут им вдвоем удалось уложить Брюса обратно в постель. Он лежал теперь совершенно спокойно и неподвижно. Эмбер встревоженно склонилась над ним, приложила руку к его сердцу, пощупала пульс – биение было, хотя и слабое.

Тут она услышала вопли Спонг:

– Боже ты мой, ну что я такого сделала! Я подходила к нему, и я же, оказывается…

Эмбер круто повернулась к ней.

– Что такого сделала?! – закричала она. – Дрянь толстопузая, ты заснула и позволила ему встать с кровати! Он мог убиться из-за тебя! Клянусь Богом, если он умрет, ты пожалеешь, что не заболела чумой сама! Я удавлю тебя, помоги мне Господи, своими собственными руками удавлю.

Спонг отпрянула.

– Господь с вами, мэм! Я только на минутку сомкнула глаза, клянусь всеми святыми! Ради Бога, мэм, не бейте меня…

Эмбер опустила сжатые кулаки и с отвращением отвернулась.

– Да не нужна ты мне. Завтра я позову другую сиделку.

– Ничего у вас не выйдет, мэм. Вы не можете отказаться от сиделки. Приход послал меня сюда, и служитель велел оставаться тут, пока вы все не умрете.

Эмбер тяжело и устало вздохнула, откинула волосы с лица.

– Ладно. Иди спи, я сама посижу с ним. Там есть кровать. – Она указала на детскую.

И всю остальную часть долгой ночи Эмбер не отходила от больного. Он лежал спокойнее, чем раньше, и она не стала беспокоить его, не заставляла есть. Она приготовила черного кофе, чтобы не спать, и время от времени выпивала глотом шерри-бренди. Но она так устала, что кружилась голова, и она не осмеливалась "ыпить побольше. А в соседней комнате храпела и пускала слюни Спонг. Иногда по пустынной ночной улице проезжала запоздавшая коляска, и лошадиные копыта ритмично цокали по мостовой; ночной сторож, устало шагал взад-рперед по улице. Где-то громко в экстазе мяукал кот. Похоронный колокол ударил три раза с промежутками. Потом в ночной тишине раздался мелодичный распев сторожа:

 

Глава тридцать пятая

Наконец наступило утро, и на безоблачном небе поднялось яркое, жаркое солнце. Эмбер выглянула в окно и пожалела, что нет тумана, – веселый сверкающий солнечный свет казался ей жестокой насмешкой над больными и умирающими, которые лежали в тысячах домов по всему городу.

Ближе к рассвету выражение недовольства и гнева на лице Брюса, которое сохранялось все время с того утра, когда Эмбер встретила его на причале, сменилось теперь равнодушием и апатией. Казалось, он не воспринимает ни окружающих, ни своих действий. Когда она поднесла стакан воды к его губам, он непроизвольно глотнул, но глаза оставались безучастными, будто он ничего не видел. Его спокойствие обрадовало Эмбер, она решила, что ему стало лучше.

Она надела платье, которое носила накануне, и начала убирать грязь, скопившуюся за ночь. Эмбер двигалась медленно: в мышцах ощущалась тяжесть и боль, глаза горели и воспалились. Она взяла ночной горшок и понесла его во двор вылить. Но на дворе ошивался мужчина, и ей пришлось подождать.

В шесть она разбудила Спонг, грубо встряхнув ее за плечо. Старуха сжала губы и взглянула на Эмбер одним глазом:

– В чем дело, мэм? Что случилось?

– Поднимайся! Уже утро! Либо ты будешь мне помогать, либо я запру всю еду на замок, и ты умрешь с голоду!

Спонг сердито посмотрела на нее, поджав губы.

– Господи, мэм! Да откуда же мне знать, что уже утро!

Она откинула одеяло и встала с постели. Оказывается, она спала одетой, только обувь сняла. Потом Спонг застегнула платье, подтянула юбку и прихлопнула парик приблизительно на то место, где он должен быть. Она потянулась, шумно зевнула, потерла живот, потом сунула в рот палец и извлекла оттуда застрявший кусочек мяса, а палец вытерла о перед платья.

Эмбер остановила ее на пути из спальни в кухню:

– Подойди сюда! Что ты скажешь о его внешнем виде, ему лучше?

Спонг вернулась, взглянула на Брюса и покачала головой:

– Он плохо выглядит, мэм. Очень плохо. Я видела таких за полчаса до смерти.

– Черт тебя подери! Ты считаешь, что все должны умереть? Но он-то не умрет, слышишь? Уходи, убирайся отсюда!

– Господи, мэм, вы спросили меня – я ответила… – пробормотала Спонг, уходя.

Час спустя, закончив уборку спальни и накормив Брюса остатками супа, Эмбер сказала Спонг, что сходит в мясную лавку купить кусок говядины, это займет минут двадцать. Она знала одну лавку примерно в четверти мили рядом с Линкольнз Инн Филдз. Она застегнула платье, прикрыла вырез платком. Было слишком жарко, чтобы надевать плащ, но Эмбер накинула на голову черный шелковый капюшон и завязала его под подбородком.

– Стражник не выпустит вас, мэм, – предупредила Спонг.

– Ничего, выпустит. Уж предоставь это мне. А теперь послушай, что я скажу: не спускай глаз с его светлости, внимательно наблюдай, потому что если я вернусь и узнаю, что он поранился или сбросил с себя одеяло, то, поверь мне, я тебе нос отрежу!

Светлые глаза Эмбер гневно сверкали, черные зрачки расширились, губы сжались. Снонг ахнула, напуганная, как загнанный кролик.

– Боже мой, мэм, вы можете мне доверять! Я от него глаз не отведу!

Эмбер прошла через кухню к черной лестнице, спустилась во двор и двинулась по узкому проходу за домом. Не прошла она и двадцати ярдов, как раздался окрик. Она обернулась и увидела бегущего к ней стражника.

– Пытаетесь убежать? – В голосе его звучало злорадное удовольствие. – Или вы не знаете, что дом опечатан?

– Я знаю, что опечатан, и я не пытаюсь убежать. Мне надо купить еду. За шиллинг вы выпустите меня?

– За шиллинг? Думаете, я беру взятки? – Он понизил голос. – Вам могут помочь три шиллинга.

Эмбер вынула монеты из муфты и отдала стражнику. Он не отважился подойти ближе, держал дымящуюся трубку во рту, – считалось, что табачный дым отгоняет чуму. Эмбер быстро зашагала по улице. Сегодня прохожих было меньше, чем вчера, да и вели себя они иначе. Не шлялись просто так, не останавливались поболтать, а шли быстро, держа у носа флаконы с ароматической смолой. Проехала – карета, сопровождаемая нагруженными фургонами, и прохожие проводили этот караван внимательными взглядами: лишь богачи могли позволить себе уехать из города, остальные вынуждены были оставаться здесь и рисковать жизнью, уповая лишь на амулеты и лекарственные травы. По пути Эмбер увидела несколько опечатанных домов.

У мясника она купила большой кусок говядины. Продавец снял мясо с крюка, а деньги опустил в кувшин с уксусом. Эмбер завернула мясо в полотенце и положила в хозяйственную корзину. По дороге обратно купила пару фунтов свечей, три бутылки бренди и немного кофе. Кофе был настолько дорог, что на улице его не продавали; хотя Эмбер пила кофе нечасто, она надеялась, что он поможет ей не заснуть в течение дня.

Брюс оказался в том же положении, в каком она его оставила. И хотя Спонг божилась, что не отходила от Брюса, Эмбер подозревала, что старуха занималась поисками денег или ценностей, по крайней мере в спальне. Но все ценное было заперто за потайной дверцей, куда ни Спонг, ни кто другой без длительных поисков не доберется.

Спонг хотела пойти за Эмбер на кухню, узнать, что она принесла, но Эмбер отослала ее обратно к больному. Она заперла бренди на ключ, иначе бутылки исчезли бы, но сначала сама сделала хороший глоток. Потом подвязала волосы, закатала рукава и принялась за работу. В большой почерневший котел, наполненный горячей водой, она опустила мясо, нарезанное кубиками, туда же отправились остатки бекона, купленного накануне. Кость она разрубила тяжелым секачом, добавила костного мозга и вместе с овощами опустила в котел, а также положила туда четверть кочна капусты, лук, морковь, горошек, горсть измельченных трав, перец и соль.

Суп должен был вариться несколько часов, пока не вскипит и не загустеет, а тем временем Эмбер приготовила питательное питье из сухого вина, специй, сахара и яиц. Яичную скорлупу она дробила на мелкие кусочки, – по старому деревенскому поверью, на крупных кусках скорлупы колдунья может написать твое имя. У Эмбер и без того хватало неприятностей, незачем накликать на себя новые.

Она заметила, когда кормила, Брюса, что налет на его языке стал отслаиваться, оставляя красные болезненные пятна, а сам язык был искусан. Его пульс и дыхание участились, иногда он слегка кашлял. Брюс лежал в забытьи, он не спал, но оставался без сознания, и вывести его из этого состояния было невозможно. Даже когда Эмбер прикоснулась к его опухоли, ставшей теперь мягкой массой, он будто и не заметил этого. Теперь даже ей казалось маловероятным, .что он может долго прожить.

Но она не хотела думать, об этом. К тому же она так устала, что просто не могла думать.

Эмбер вернулась на кухню закончить уборку. Она вымела пыль из других комнат, вытерла мебель, положила полотенца отмокать в горячей мыльной воде с уксусом, принесла еще воды и наконец, когда почувствовала, что больше не в силах работать, пошла в спальню и вытащила кушетку. У Эмбер воспалились веки, под глазами появились темные круги.

Был полдень, когда она прилегла, и сквозь шторы в комнату проникли лучи жаркого солнца. Она проснулась несколько часов спустя, потная, с раскалывающейся от боли головой, ей казалось, что весь дом ходит ходуном. Это Спонг трясла ее за плечи.

– Поднимайтесь, мэм! Доктор стучится!

– Ради Бога, – пробормотала Эмбер, – неужели ты ничего не можешь сделать самостоятельно? Пойди и впусти его.

– Вы сказали мне не отходить от его светлости ни в коем случае!

Эмбер устало поднялась. Она чувствовала себя так, будто ее таскали волоком, во рту был противный вкус. Было еще только пять часов, в комнате чуть стемнело, в камине по-прежнему горел огонь. Она откинула шторы и наклонилась над Брюсом. Казалось, ничего не, изменилось ни в лучшую, ни в худшую сторону.

Доктор Бартон вошел в комнату, он казался усталым и больным. Как и в прошлый раз, он посмотрел на Брюса с расстояния в несколько футов. Эмбер с отчаянием подумала, что доктор видел так много чумных больных и умирающих, что едва ли отличал одного от другого.

– Ну что вы скажете? – спросила она. – Он будет жить? – Но у нее самой на лице было написано неверие в благополучный исход.

– Он может выжить, но, честно говоря, я сомневаюсь в этом. У него прорвалась опухоль?

– Нет. Она стала мягкой, но глубоко внутри ощущается затвердение. Он, кажется, даже не чувствует, когда я прикасаюсь к ней. Ну хоть что – нибудь можно сделать, доктор? Неужели его никак нельзя спасти?

– Уповайте на Господа Бога, мадам. Мы ничего больше не можем сделать. Если опухоль прорвется – перевяжите, но остерегайтесь, как бы капли крови или гноя не попали на вас. Я приду завтра, и, если опухоль не вскроется, мне придется ее разрезать. Вот все, что я могу вам сказать. Всего наилучшего, мадам.

Он поклонился и пошел к выходу, но Эмбер последовала за ним.

– Могу ли я каким-либо образом заменить сиделку на другую? – спросила она тихо, но настойчиво. – Эта старуха совершенно бесполезна. Она только уничтожает мои припасы да пьет вино. Я вполне справлюсь и сама.

– Простите, мадам, но приходской чиновник сейчас слишком занят, чтобы заниматься проблемами каждого в отдельности. Все сиделки старые и бестолковые, и если бы они могли прокормиться иным путем, то не стали бы сидеть с больными чумой. Приход посылает их к больным, чтобы не содержать их из милосердия. И все-таки, мадам, вы сами можете заболеть в любой момент, так что лучше не оставаться одной.

Он ушел. Эмбер пожала плечами и решила, что если она не может избавиться от Спонг, то она найдет для нее применение. На кухне суп уже сварился. На поверхности густого питательного бульона плавали кусочки жира в горячих масляных кружочках, и Эмбер налила себе полную тарелку. После еды ей стало лучше, головная боль прошла, и в душе Эмбер снова затеплилась надежда. Она почувствовала уверенность: она сумеет сохранить жизнь Брюса просто силой воли.

«Я так сильно его люблю, – думала .она, – он не может умереть. Господи Боже, не дай ему умереть!»

Перед тем как лечь спать, она решила подкупить Спонг.

– Если ты будешь бодрствовать до трех часов ночи, а потом позовешь меня, то получишь бутылку бренди.

Если старуха посидит с Брюсом и даст ей выспаться, то пусть потом весь день пьянствует.

Предложенные условия понравились Спонг, и она поклялась, что не сомкнет глаз и будет присматривать за больным. Среди ночи Эмбер неожиданно проснулась, села на постели и обвиняющим взглядом посмотрела на сиделку. В комнате было светло от огня в камине, который горел всю ночь. Но старуха сидела рядом, сложив руки на животе; она усмехнулась:

– Думаете, я обману, да?

Эмбер улеглась снова и мгновенно заснула. Ее разбудил сдавленный крик. Она сразу вскочила на ноги с сильно бьющимся сердцем. Брюс стоял на коленях на краю постели и сжимал руками горло Спонг. Старуха билась в его руках, молотила по воздуху ногами, извивалась, как рыба на крючке. Брюс, с искаженным лицом, безумно оскаленными зубами, подняв плечи, изо всех сил душил старуху и наверняка лишил бы ее жизни, если бы не Эмбер, которая бросилась к кровати и схватила руки Брюса сзади, стараясь оттащить его. Он, чертыхаясь, отпустил Спонг и повернулся к Эмбер, его пальцы сомкнулись на ее горле, к ее лицу и вискам прихлынула кровь, казалось, голова сейчас расколется, уши заложило, Эмбер перестала видеть. В отчаянии она подняла руки вверх и, нащупав глаза Брюса, нажала так, что большие пальцы погрузились в его глазницы. Страшное давление на горле медленно ослабло, потом он свалился на постель в полном изнеможении.

Эмбер осела на пол, беспомощная, в полуобморочном состоянии. Только через несколько секунд она осознала, что Спонг пытается что-то сообщить ей.

– …прорвалась, мэм! Она прорвалась, вот почему он с ума сходил!

Эмбер еле поднялась на ноги и тут увидела, что большое вздутие чумного бубона лопнуло, будто верхушка взорвалась и образовался кратер вулкана. Дыра была такая большая, что туда вошел бы палец. Из отверстия хлынул поток темно-красной крови, и на постели быстро растеклась кровавая лужа, промочившая все насквозь. Вместе с кровью изливалась водянистая жидасость, потом потек желтый гной.

Эмбер отправила Спонг на кухню за теплой водой и стала немедленно смывать кровь отовсюду. Окровавленные тряпки уже громоздились на полу горой, сиделка отрывала все новые куски от простыней, но перевязать рану не получалось: тряпки сразу же промокали. Эмбер никогда не видела, чтобы из человека вытекло столько крови, и это напугало ее.

– Ведь он умрет от потери крови! – отчаянно крикнула она и швырнула еще одну окровавленную тряпку в ведро. Лицо Брюса уже не было багровым, он сильно побледнел, щеки, заросшие щетиной, были холодными и влажными.

– Он крупный мужчина, мэм, ему не страшно потерять много крови. Вы благодарите Бога, что опухоль прорвалась. Теперь у него есть шанс выжить.

Наконец поток крови иссяк, хотя она и сочилась понемногу. Эмбер сделала перевязку и вымыла руки теплой водой. К ней приблизилась Спонг с жалкой улыбочкой и захныкала:

– Ведь уже полчетвертого, мэм. Можно я посплю?

– Хорошо, спи. И благодарю.

– Сейчас почти утро, мэм. Как вы думаете, я могу получить бренди, а?

Эмбер отправилась на кухню и принесла ей бутылку. Вскоре она услышала из-за закрытой двери, как Спонг напевает песенку, но потом раздался сильный храп, который продолжался час за часом. Эмбер была занята перевязками, наполняла бутылки горячей водой. Ближе к утру, к ее великому облегчению, лицо Брюса стало оживать и порозовело, дыхание стало более равномерным, а кожа сухой.

На восьмой день Эмбер была убеждена, что Брюс выживет, и миссис Спонг согласилась с ней, хотя призналась, что ждала смерти его светлости. Но чума либо быстро отбирает жизнь, либо человек остается жить. Те, кто остается в живых на третий день, могут еще надеяться, а те, кто прожил неделю, выздоравливали наверняка. Но период выздоровления был длительным, тяжелым, сопровождался глубокой физической и умственной депрессией, во время которой любое неожиданное или чрезмерное напряжение могло привести к фатальному исходу. С того дня, когда опухоль прорвалась, Брюс лежал на спине и никаких тревог своим поведением больше не вызывал: беспокойство, бред, приступы агрессий – все это прекратилось, силы быстро восстанавливались. Он покорно глотал пищу, которую подносила ему Эмбер, но усилия изнуряли его. Большую часть времени он спал, хотя иногда глаза были полуоткрыты.

Эмбер трудилась не покладая рук, но после прорыва опухоли она могла спать по ночам. Всю работу по уходу она выполняла с энтузиазмом и даже с некоторым удовольствием. Все, чему ее научила Сара, – готовка, уход за больными, ведение хозяйства – сейчас вспомнилось, и Эмбер гордились тем, что справлялась со всем этим лучше, чем три служанки вместе взятые.

Она не отваживалась помыть Брюса, но старалась содержать его в чистоте, и с помощью Спонг ей удалось сменить постельное белье. Квартира находилась в безукоризненном состоянии, будто Эмбер ожидала посещения тетушки. Она мыла пол на кухне, стирала полотенца и простыни, а также свою одежду. Все белье она гладила утюгом, каждый день мыла посуду щеткой и мылом и ставила перед камином на просушку, как учила ее Сара. Все кастрюли и котелки сверкали чистотой. Ее руки начали грубеть, появились волдыри, но теперь ее это беспокоило не больше, чем сальные волосы и отсутствие пудры на лице вот уже полторы недели. «Когда он начнет обращать на меня внимание, – говорила себе Эмбер, – я займусь собой». А пока ее единственной компанией были Спонг да лавочники, когда она ходила за провизией, а для них внешний вид не имел значения.

От Нэн не было никаких вестей, и, хотя она беспокоилась и о Нэн, и о ребенке, она убеждала себя, что с ними все в порядке. Насколько ей было известно, чума обошла деревню стороной. К тому же вполне вероятно, что ее письмо не дошло до Нэн. Эмбер довольно хорошо знала свою Нэн и верила в ее верность и в ее находчивость. И теперь надо отбросить все сомнения и считать, что с ними все в полном порядке.

Чувствовала она себя хорошо, как и прежде, что она объясняла действием бивня единорога, золотой елизаветинской монеты, которую держала за щекой, и еще следствием ежедневной процедуры: она отрезала от своих волос крошечный локон и выпивала его с водой. Эта последняя мера была предложена Спонг, и обе они неукоснительно выполняли обряд. Еще бы не верить – ведь Спонг побывала уже в восьми домах, охваченных чумой, и до сих пор не заболела! Иногда Эмбер использовала дополнительное средство – она молилась Богу.

После своего второго посещения доктор Бартон не появлялся, и Спонг с Эмбер обе решили, что он либо умер, либо убежал из города, ибо чума свирепствовала все сильнее и все больше докторов уезжало. Но теперь, когда Брюсу становилось лучше, эскулапы больше не заботили Эмбер.

Каждое утро, когда она кормила Брюса завтраком – обычно это было питательное питье, – она меняла повязку на большой ране, умывала ему лицо и руки, чистила зубы, а потом садилась рядом и причесывала ему волосы. Это занятие доставляло ей удовольствие каждый день, ибо заботы окружали ее день-деньской и у нее оставалось мало времени просто побыть с Брюсом. Иногда он глядел на нее, но взгляд оставался тусклым и невыразительным, она даже не могла понять, видит ли он, кто склоняется к нему. Но всякий раз, когда он глядел на нее, Эмбер улыбалась, надеясь на ответную улыбку.

И наконец это произошло – на десятый день его болезни, когда Эмбер сидела у его постели и смотрела ему в лицо, собираясь расчесывать волосы по-прежнему жесткие и густые. Она приложила руку к его шевелюре и улыбнулась светлой и счастливой улыбкой. Она поняла, что он наблюдает за ней, что действительно видит ее, что наконец узнал ее. Легкая дрожь пробежала по ее телу, когда он начал улыбаться ей, а она нежно провела пальцами по его щеке.

– Храни тебя Господь, дорогая моя… – Голос Брюса был тихим и хрипловатым, скорее, это был шепот; он повернулся и поцеловал ее пальцы.

– О Брюс…

Она могла только пробормотать его имя,, потому что в горле был комок и из глаз брызнули слезы, она смахнула их, а Брюс закрыл глаза, устало отвернул голову и слегка вздохнул.

После этого Эмбер всегда могла угадать, когда Брюс был в полном сознании. Понемногу он начал разговаривать с ней, хотя лишь через много дней он смог произносить несколько слов подряд. Эмбер не принуждала его говорить, она знала, каких усилий ему это стоило и как он устает после разговора. Его глаза часто следили за Эмбер, когда она была в комнате. Она видела благодарность в его взгляде, и это разрывало ей сердце. Она хотела сказать ему, что не много сделала для него: лишь только то, что должна была сделать, потому что любит его и что она никогда не была так. счастлива, как в последние дни, когда отдала всю свою энергию, все силы, физические и духовные, для него. И что бы ни было у них в прошлом, что бы ни ждало их в будущем, в ее душе навсегда останутся эти несколько недель, когда он полностью принадлежал, ей.

Лондон менялся с каждым днем.

Постепенно с улиц исчезли уличные торговцы, а с ними старые, как мир, напевные, не один век звучавшие в городе крики, которыми они расхваливали свой товар. Закрывались многие магазины и лавки, приказчики больше не стояли за прилавком, хозяева лавок боялись покупателей, а покупатели – лавочников. Друзья отворачивались при встрече или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать разговоров. Многие перестали покупать еду из страха заразиться, а некоторые из-за этого даже умерли от голода.

Театры закрылись в мае, а теперь и многие таверны стояли запертыми. Тем же из них, что продолжали обслуживать гостей, велели закрываться в девять часов вечера и выгонять всех посетителей. Исчезли медвежьи и петушиные бои, выступления жонглеров и кукольные спектакли; даже публичных казней больше не устраивали, ибо они неизменно привлекали большие толпы людей. Похороны были запрещены, но тем не менее можно было видеть длинные процессии, бесконечной вереницей проходившие по улицам в любое время дня и ночи.

Но, невзирая на страх заразиться, в церквах собиралось много народу. Некоторые священнослужители, в основном ортодоксального вероисповедания, уехали из города, а нонконформисты остались и произносили пламенные речи, чтобы несчастные и сирые отмаливали свои грехи. Проститутки трудились без устали. Прошел слух, что самая верная защита от чумы – венерическая болезнь, и публичные дома Винегар-Ярда, Саффрон-Хилла и Найтингейл Лейн были открыты для посетителей двадцать четыре часа в сутки. Проститутки и клиенты часто умирали вместе, и их тела выносили потом через черный ход, чтобы не расстраивать тех, кто ожидал в гостиной. Все растущий фатализм привел к. тому, что многие говорили, будто надо, мол, получать от жизни как можно больше удовольствия, а потом умереть, когда придет твой черед. Одни бросились к. астрологам и предсказателям, другие стали оракулами, и их дела процветали.

По каждой улице проезжали так называемые «собиратели мертвых». В их обязанность входило проверять, где есть трупы, и сообщать об этом церковному клерку. Это были группы старух, нечестных и неграмотных, как и сиделки. Они были вынуждены жить обособленно во время эпидемии, ходили с белыми палками, чтобы прохожие видели, кто идет, и обходили их стороной.

Город постепенно затихал. Судоходство на Темзе прекратилось – ни один корабль не мог войти или выйти из порта. Шум, крики и ругань моряков на реке – все это исчезло. Сорок тысяч собак и двести тысяч кошек, были уничтожены, – считалось, что они переносят заразу. Можно было услышать плеск воды между волнорезами Лондонского моста даже из Сити – шум, которого обычно никто не замечал. Только колокол продолжал звонить, тяжелыми ударами возвещая о смерти.

Вскоре стало невозможно хоронить мертвых по отдельности, стали рыть огромные ямы сорок футов на двадцать на окраине города. Каждую ночь туда свозили трупы, некоторые были, как положено, в гробах, но чаще просто завернуты в простыни, а то и голыми, как их застала смерть. Имена многих были неизвестны. В дневное время у этих захоронений кружились вороны, но при приближении человека они взвивались в воздух, ожидая ухода непрошеного гостя, потом снова садились на могилы. Когда тела начали разлагаться, в город пополз смрадный запах, и дышать стало просто нечем.

Давно не помнили в Лондоне такого жаркого; лета. Небо оставалось ярким, как лазурь, голубым и совершенно безоблачным. Люди мечтали о тумане, как о милости Господней. Над городом низко парили большие птицы, они летали тяжело и деловито. Флюгеры на шпилях храмов едва шевелились. На лугах вокруг Лондона трава сгорела и земля стала твердой, как кирпич; завяли, сморщились и высохли цветы. Эмбер посадила несколько левкоев розового и белого цвета в горшки и поставила их в тени на балконе, но они не прижились.

Она защищала себя от чумы тем, что отказывалась думать об этом, это было все, что она могла сделать, все, что могли сделать – чтобы не сойти с ума – и другие оставшиеся в городе.

Часто, когда она ходила за провизией в лавки – теперь все приходилось покупать в лавках, потому что уличные разносчики исчезли, – ей приходилось слышать страшные крики и стоны, доносившиеся из запертых домов. В окнах появлялись измученные лица, люди умоляюще тянули руки и взывали: «Молитесь за нас!»

Чума убивала мгновенно, мертвые и умирающие на улицах стали приметой времени. Эмбер насмотрелась всякого; вот мужчина прижался к стене и бьется о нее окровавленной головой, бормоча что-то в бреду (Эмбер в ужасе взглянула на него и быстро прошла мимо, зажав нос); вот мертвая женщина лежит в дверях дома, а грудной младенец сосет ее грудь (на ее белой коже Эмбер заметила маленькие голубые пятна чумы); вот старуха, отчаянно рыдая и еле передвигая ноги, идет, неся в руках маленький гробик.

Однажды, занимаясь уборкой в спальне, Эмбер услышала с улицы громкий мужской голос, но слова разобрала лишь подойдя к окну. Мужчина, очевидно, шел со стороны Сент-Мартин Лейн.

– Очнитесь! – взывал он. – Очнитесь, грешники! Чума у вас на пороге! Вас ждут могилы! Очнитесь и покайтесь!

Эмбер отодвинула шторы и выглянула. Он шел быстро, как раз под ее окнами, полуголый старик с взъерошенными волосами и длинной темной бородой; сжатым кулаком он грозил в сторону молчаливых тихих домов.

Эмбер взглянула на него с отвращением.

– Чтоб его черт подрал! – выругалась она. – Проклятый старый дурак! Неприятностей хоть отбавляй и без его кошачьего нытья!

Ночью в конце июля она услышала другой, гораздо более страшный клич. По булыжной мостовой громыхала повозка, звенел колокольчик, и мужской голос выкрикивал:

– Выносите своих мертвых! Выносите своих мертвых!

Эмбер быстро взглянула на Спонг, потом бросилась к окну, Спонг проковыляла за ней следом. Внизу они увидели повозку, которая медленно тащилась в сопровождении трех человек: один правил лошадьми, другой шел рядом и звонил в колокольчик, третий нес факел, при свете которого они заметили, что повозка была наполовину заполнена трупами, наваленными один поверх другого. Во все стороны торчали руки и ноги мертвецов. Труп женщины нависал над другими, и длинные волосы волочились по земле.

– Пресвятая Дева Мария! – выдохнула Эмбер. Она отвернулась с содроганием, ощущая подступающую тошноту. Ее прошиб холодный пот.

У Спонг зуб на зуб не попадал.

– О Боже мой! Чтоб вот так умереть, быть брошенной в кучу вместе со всякими бандитами и убийцами вроде Джека Ноукса и Тома Стайлза! Не приведи Господь! Да на такое невозможно смотреть!

– Перестань причитать! – огрызнулась Эмбер нетерпеливо. – С тобой-то все в порядке!

– Ах, не говорите так, мэм! – ответила Спонг. – Да, с нами все в порядке сегодня. Но кто знает, завтра мы обе можем…

– Заткнись, тебе говорят! – воскликнула Эмбер, поворачиваясь к старухе, и, когда та вздрогнула от испуга, добавила сердито, хотя ей самой было неловко за эту вспышку гнева; – Ты ноешь, как шлюха в Брайдуэлле. Иди на кухню и возьми себе бутылку горячительного!

Спонг благодарно взглянула на нее и ушла. У Эмбер эта повозка с мертвецами так и стояла перед глазами. Ей доводилось видеть больных мужчин и женщин, трупы на улицах, слышать постоянный похоронный звон колокола, ощущать тошнотворный запах от могил, противоестественную тишину города, узнавать разговоры (слухи передавал стражник), что еще две тысячи умерли от чумы на прошлой неделе, – все это стало сильно угнетать ее. Ей удавалось отгонять от себя страхи и пересиливать отчаяние, пока Брюс был безнадежно болен, тогда у нее просто не было времени думать. Но теперь душу начал охватывать леденящий ужас перед чумой.

«Почему я остаюсь живой и здоровой, когда все другие умирают. Что я такого сделала, чем заслужила право на жизнь, если они должны умереть?» Она знала, что заслужила право на жизнь не больше, чем кто-либо другой.

Страх был не менее заразным, чем сама чума, и так же быстро сковывал человека. Здоровые должны заболеть, надежда избежать этой участи чрезвычайно мала. Теперь смерть была повсюду. Заразу можно вдохнуть, получить вместе с пищей, она может перекинуться от случайного прохожего на улице, и вы принесете ее в дом. Смерть была демократична, она не делала выбора между богатыми и бедными, красивыми и безобразными, молодыми и старыми.

Однажды утром в середине августа Брюс сказал, ей, что считает нужным уехать из Лондона через две недели. Эмбер лежала в постели, и хотя ответила ему небрежным тоном, но тем не менее встревожилась.

– Теперь никому не разрешают выехать из города, независимо от того, есть ли у них свидетельство о здоровье.

– Мы все равно уедем. Я подумал об этом и нашел способ, как. уехать.

– О большем я и не мечтаю. Этот город – Боже! – это кошмар, а не город! – Она быстро переменила тему разговора и улыбнулась ему. – Не хотел бы ты побриться? Я неплохой брадобрей и…

Брюс провел рукой по щетине: он не брился уже пять недель.

– Да, неплохо бы. Я чувствую себя как торговец рыбой.

Эмбер сходила на кухню за теплой водой. Там она обнаружила Спонг, которая сидела с мрачным видом, держа недоеденную миску супа на коленях.

– Ну, – весело произнесла Эмбер, – наконец-то ты ешь досыта.

Она налила горячей воды в таз и попробовала ее рукой.

Спонг тяжело вздохнула:

– Похоже, мэм, что я попалась. Ужасно себя чувствую.

Эмбер выпрямилась и оценивающе оглядела ее. «Если эта старая шлюха заболеет, – подумала она, – я в два счета выставлю ее из дома, и плевать мне на приходского служителя!»

Она поспешила обратно к Брюсу в спальню, где разложила все принадлежности на столе и постелила чистое белое полотенце Брюсу на грудь. Бритье доставило обоим неизъяснимое удовольствие и очень их развлекло. Радость вспыхивала в душе Эмбер, когда она низко наклонялась над Брюсом и видела, что он глядит ей на грудь. У нее часто заколотилось сердце, и в теле разлилась приятная теплота.

– Должно быть, ты действительно выздоравливаешь, – тихо произнесла она.

– Да, мне гораздо лучше, – согласился он, – и надеюсь, что будет еще лучше.

Когда наконец щетина была сбрита и остались только усы, которые он всегда носил, стало особенно заметно, насколько сильно он болел и насколько все еще был слаб сейчас. Гладкая смуглая кожа на лице, обычно загорелая, стала блеклой, щеки ввалились, вокруг глаз и рта появились новые морщины, он похудел и ослаб. Но для Эмбер он оставался таким же красивым, как всегда.

Она начала прибираться, вылила в окно воду из таза, собрала полотенца, ножницы и бритву. – Я думаю, через несколько дней, – пообещала Эмбер, – тебе можно будет устроить баню.

– Слава Богу! От меня несет, наверное, как от сумасшедшего в Бедламе!

Он откинулся на постель и сразу заснул, потому что был еще очень слаб и каждое усилие вызывало усталость и изнеможение. Эмбер взяла капюшон, заперла спальню, чтобы туда не заходила Спонг в ее отсутствие, и вышла в кухню, где старуха бесцельно бродила, тупо глядя перед собой. Иногда она напоминала Эмбер крыс с длинными мордами, которые высовывались из норы и застывали на месте, будто в трансе, или беспомощно пищали, когда Эмбер гоняла их шваброй, больных животных с пятнами выпавшей шерсти на серо-синих спинах.

– Ты чувствуешь себя хуже? – спросила Эмбер, завязывая тесемки капюшона и наблюдая за сиделкой в зеркало.

Спонг ответила своим обычным нытьем:

– Немного хуже, мэм. Вам не кажется, что здесь холодно?

– Нет. Не кажется. Здесь жарко. Ладно, иди посиди у камина.

Эмбер чувствовала раздражение – если Спонг заболела, придется выбросить; все съестные припасы, что есть в доме, и окурить все комнаты дымом. Она боялась заразиться, хотя во время болезни Брюса такого опасения у нее не было. «Когда я вернусь, – подумала она, – и окажется, что ей хуже, я выгоню ее».

Спонг встретила Эмбер в дверях. Она закутала руки в подол юбки, ее лицо было встревоженным и почти комическим от жалости к себе.

– Боже мой, мэм, – сразу же начала она жаловаться. – Мне стало гораздо хуже.

Эмбер посмотрела на нее, ее глаза сузились. Лицо Спонг покраснело, глаза налились кровью. Когда она заговорила, стало видно, что язык распух и покрылся белым налетом. «Это – чума», – подумала Эмбер и отвернулась, чтобы дыхание Спонг не коснулось ее. Она поставила корзину на стол и начала раскладывать покупки, сразу же убирая провизию в продовольственный сундук, чтобы Спонг не прикасалась к ней.

– Если хочешь уйти, – сказала Эмбер небрежным тоном, – я дам тебе пять фунтов.

– Уйти, мэм? Да куда же я пойду? Мне некуда идти, мэм. И как я могу уйти? Я – сиделка. – Она тяжело привалилась к стене. – О Господи! Я никогда так плохо себя не чувствовала.

– Конечно, тебе некуда пойти, – повернулась к ней Эмбер, – и ты знаешь почему – потому что у тебя чума! И нечего притворяться. Тебе больше не отвертеться. А если ты уйдешь и отправишься в приют, я дам тебе десять фунтов. Там о тебе будут заботиться. Но предупреждаю, если останешься, я пальцем не пошевелю, чтобы помочь тебе. Я сейчас принесу деньги, подожди здесь.

Эмбер хотела было выйти из комнаты, но Спонг остановила ее:

– Не стоит беспокоиться, мэм. Я не пойду в приют. Боже, я не боюсь смерти. А пойти в приют – это все равно что лечь в общую могилу. Вы очень жестокосердная женщина – выгонять бедную старую больную женщину прочь из дома, после того как она помогла выходить его светлость и вернуть его к жизни. Вы не христианка, мэм… – Она устало покачала головой,

Эмбер глядела на нее неподвижным взглядом, полным презрения и ненависти. Она уже решила, что, когда наступит ночь, она силой вытолкает старуху, а если надо будет, пригрозит ей ножом. Сейчас было только два часа: время готовить легкую закуску для Брюса. Спонг вернулась образно в гостиную, она больше не интересовалась едой, и Эмбер стала собирать поднос.

По пути в спальню она прошла мимо Спонг, которая лежала на кушетке перед длинным рядом окон и бормотала что-то неразборчивое. Ее била крупная дрожь.

– Мэм, я больна, прошу вас, мэм, – протянула она руку к. Эмбер.

Та прошла мимо, даже не посмотрев в ее сторону, крепко сжав челюсти и вынула из кармана ключ от спальни. Старуха начала вставать, в неожиданном приступе панического ужаса Эмбер быстро повернула ключ, распахнула дверь, заскочила внутрь и торопливо закрыла ее за собой, после чего снова заперла на ключ. Она услышала, как Спонг, что-то бормоча, снова упала на кушетку,

Эмбер вздохнула с облегчением, она действительно испугалась, ибо часто слышала рассказы, как больные чумой мечутся по улицам, хватают прохожих за рукава и целуют их. Она взглянула на Брюса. Тот лежал, опершись на локоть, и смотрел на нее со странным выражением на лице – смеси озадаченности и подозрения,

– В чем дело?

– Ничего, так, пустяки. – Она быстро улыбнулась ему и подошла с подносом. Она не хотела, чтобы Брюс узнал, что Спонг заболела: это могло встревожить его, а он еще недостаточно окреп для волнений. – Спонг опять напилась пьяной. Я не хотела, чтобы она вошла сюда и досаждала тебе. – Эмбер поставила поднос и нервно рассмеялась. – Ты только послушай она пьяная, как. свинья Давида!

Брюс ничего не сказал, но Эмбер почувствовала, что он догадался – дело не в пьянстве, дело в чуме. Они вместе поели, но разговаривали мало, обед прошел без прежней веселости, и Эмбер облегченно вздохнула, когда Брюс снова уснул. Она не решилась выйти, осталась в спальне и занялась перевязкой его раны, потом уборкой комнаты. Ее слух был постоянно напряжен, она прислушивалась к малейшим звукам в гостиной, снова и снова подходила на цыпочках к дверям.

Она слышала, как Спонг беспокойно металась, стонала, звала ее, и наконец днем услышала тяжелый удар и поняла, что Спонг свалилась на пол. Судя по ругательствам, она, очевидно, пыталась встать на ноги, но не смогла. Эмбер чувствовала себя растерянной и испуганной, она украдкой взглянула на Брюса, но тот крепко спал.

«Что же мне делать? Как мне избавиться от нее? – думала она. – О, черт ее подери старая вонючая кляча»

Эмбер стояла и глядела на яркое заходящее солнце, окрасившее лучами деревья в красный и оранжевый цвета и отражавшееся в окнах домов напротив, внезапно она уловила странные звуки. Несколько секунд она прислушивалась, недоумевая, что бы это могло быть и откуда идут эти звуки, потом поняла, что они доносятся из соседней комнаты. Какие-то булькающие звуки… Но вот они прекратились и Эмбер решила, что ей просто все это почудилось. И вот снова… Звуки наполнили душу леденящим ужасом мрачные, ползущие, устрашающие. Затаив дыхание, Эмбер пересекла комнату, подошла к двери и тихо-тихо стала поворачивать ключ в замке. Она приоткрыла дверь и заглянула в гостиную.

Миссис Спонг лежала на полу на спине, широко раскинув ноги и руки. Рот был раскрыт, оттуда вытекала густая кровавая слизь, нос тоже сочился сгустками крови, которые выплескивались при вздохе. Эмбер стояла как вкопанная, парализованная ужасом, не в силах пошевелиться. Потом снова закрыла дверь, хлопнув громче, чем хотела, и оперлась о нее спиной. Очевидно, стук двери привлек, внимание Спонг, ибо Эмбер услышала сдавленный крик, будто старуха пыталась позвать ее. Охваченная страхом, Эмбер бросилась в детскую, зажала уши и захлопнула дверь.

Только через несколько минут она заставила себя вернуться в спальню. Она увидела, что Брюс проснулся.

– А я подумал, куда ты девалась. Где Спонг? Ей хуже?

В комнате было темно, и все-таки Эмбер не стала зажигать свечей, чтобы Брюс не видел ее лица. Подождав несколько минут и прислушавшись, Эмбер решила, что сиделка умерла, – никаких звуков больше не было слышно.

– Спонг ушла, – сказала Эмбер нарочито спокойным тоном. – Я ее отослала… в приют. – Она взяла свечу. – Пойду зажгу свечу от кухонного камина.

В полутьме гостиной она заметила тело Спонг, но прошла мимо, не останавливаясь. Потом зажгла свечу и вернулась. Спонг была мертва.

Подхватив юбки непроизвольным брезгливым жестом, она вошла в спальню зажечь свечи. Лицо Эмбер побледнело, она с трудом подавляла позывы к рвоте, но продолжала заниматься делом. Брюс не должен ничего знать. Но она не могла не заметить его настороженности и избегала его взгляда. Если он заговорит, она не знала, что ответить. Эмбер была на грани истерики, но знала, что должна держать себя в руках. Когда приедет повозка, собирающая трупы, старуху утащат вниз и увезут.

Бледная – бархатная голубизна еще просвечивала полосками на небе, когда Эмбер услышала первый возглас с дальней улицы:

– Выносите своих мертвых!

Эмбер оцепенела, как притаившееся животное в лесу, потом схватила подсвечник.

– Пойду приготовлю ужин, – сказала она и, прежде чем он мог что-либо ответить, вышла из комнаты.

Не глядя на Спонг, она поставила свечу на стол и. пошла открыть двери в прихожую. Возглас могильщиков послышался вновь, теперь уже ближе. Подождав мгновение и набравшись решимости, Эмбер отстегнула юбку, завернула в нее руки и, ухватив Спонг за распухшие щиколотки, поволокла старуху к двери. Со Спонг слетел парик, тело обнажилось, с противным звуком оно скользило по полу.

Когда Эмбер дотащила старуху до верхней площадки лестницы, она взмокла от пота и в ушах стоял звон. Эмбер шагнула вниз, нащупала ногой ступеньку, подтянула к себе труп, потом нащупала следующую. На лестнице было совсем темно, но Эмбер слышала, как голова Спонг стукалась о каждую ступеньку, покрытую ковром. Дотащив сиделку донизу, она постучала в дверь. Стражник открыл.

– Сиделка умерла, – еле слышно произнесла Эмбер. Она повернула к нему лицо, бледное как мел, с руки свисала полотняная юбка.

Послышался шум проезжающей похоронной повозки и стук лошадиных копыт по мостовой, и вдруг – неожиданный возглас:

– Хворост! Вязанка хвороста за шесть пенсов!

Казалось очень странным, чтобы в такую жаркую погоду кто-то продавал хворост, да еще в такой поздний час. Но в этот момент похоронная повозка подъехала к дому. Сперва подошел человек с факелом, за ним следовала повозка, рядом с которой шагал возница с колокольчиком и выкрикивал монотонно: «Выносите своих мертвых!» Другой человек сидел на месте кучера, Эмбер увидела, что он держал обнаженный труп маленького мальчика, лет трех, не старше. Он держал трупик за ноги.

Это он предлагал: хворост за шесть пенсов!

Пока Эмбер оцепенело смотрела, он повернулся, забросил труп в телегу и слез вниз. Он и человек с колокольчиком пошли забирать Спонг.

– Так, – весело улыбнулся он Эмбер, – что тут у нас?

Мужчины наклонились поднять Спонг. Неожиданно один из них схватился за ворот ее платья и разорвал, обнажив жирное и дряблое тело старухи. От шеи до бедер она была покрыта круглыми голубыми пятнышками – верным знаком чумы.

Он звучно выразил отвращение, набрал слюны и плюнул на труп.

– Фу, – пробормотал он, – настоящий бочонок с дерьмом эта старуха.

Никто из присутствующих не возмутился его поведением, они вообще ни на что не обращали внимания, привыкшие к смерти и трупам. Они подняли труп Спонг, крякнули и закинули его в телегу. Процессия двинулась дальше, один зазвонил в колокольчик, другой забрался на место кучера. Оттуда сверху он крикнул Эмбер:

– Завтра вечером приедем за тобой. Твой труп будет гораздо приятнее, чем эта вонючая старая шлюха.

Эмбер захлопнула дверь и стала медленно подниматься по лестнице. Ей было так плохо, что, поднимаясь, она должна была крепко держаться за перила.

Она вошла в кухню и стала готовить ужин для Брюса. «Потом, – подумала она, – согрею побольше воды и вымою пол в гостиной». Впервые за все это время ей не хотелось приниматься за работу. Все, чего она хотела, – лечь и заснуть и проснуться где-нибудь в другом месте, далеко отсюда. Навалившаяся беда показалась ей чрезмерной.

Слова возницы похоронных дров продолжали звучать в ее голове. Она не могла избавиться от наваждения, о чем бы ни думала: ей казалось, что она не здесь, на кухне, а внизу, стоит в дверях и смотрит на происходящее. И грузили в телегу не Спонг, не у Спонг разорвали платье сверху донизу, не Спонг забросили в кучу трупов. Нет, то была она, Эмбер.

«Святой Боже! – думала она. – Да я с ума сойду! Еще один день – и меня можно отправлять в Бедлам!»

Всю домашнюю работу – еда, питье, уборка – Эмбер делала замедленными, неловкими движениями, в конце концов она уронила на пол яйцо. Она рассердилась на себя, но взяла тряпку и тщательно убрала за собой. Когда она наклонилась, то почувствовала резкую головную боль и приступ головокружения. Она выпрямилась и вдруг, к своему великому удивлению, зашаталась. Она упала бы на пол, если бы не ухватилась за край стола.

Долгую минуту она стояла и смотрела в пол, потом повернулась и пошла в гостиную. «Нет, – подумала она, отмахиваясь от пришедшей в голову мысли, – нет, не может этого быть. Конечно же, не может…»

Она взяла свечу в подсвечнике и поставила ее на письменный столик. Потом положила руки на столешницу и наклонилась посмотреть на себя в маленькое круглое зеркало в позолоченной раме, висевшее на стене. Пламя свечи отбрасывало резкие тени на ее лицо. Она увидела глубокие темные круги под глазами, отражение ресниц на веках, что обостряло выражение слепого ужаса в глазах. Наконец она высунула язык. Он был покрыт желтоватым налетом, а кончик и края оставались, чистыми и блестящими, противоестественно розовыми. Она закрыла глаза, и комната поплыла, стала раскачиваться и удаляться.

«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья! Завтра придет мой черед!»

 

Глава тридцать шестая

Город содрогался от грома божьего проклятия.

Но он едва ли был слышен в двадцати милях от Лондона, в Хэмптон-Корте, – там было, слишком много отвлекающих шумов. Шелест тасуемых карт и стук, игральных костей; скрип перьев, пишущих любовные письма, дипломатические послания или доносы; звон шпаг, скрещивающихся да тайной, запрещенной дуэли; щебет и смех, веселая болтовня и злобное шипение сплетен; звуки гитары и скрипки, звон бокалов, слова тостов, шорох юбок из тафты, цоканье высоких каблучков. При дворе ничего не изменилось.

Конечно, иногда речь заходила о чуме, когда придворные собирались в гостиной его величества по вечерам, но это был не более чем разговор о погоде.

– Вы читали мартиролог этой недели? – спрашивала Уинифред Уэллз у миссис Стюарт и сэра Чарльза Сэдли,

– Не могу их видеть. Несчастные. Мрут как мухи. Сэдли, коренастый молодой человек, довольно полный, черноглазый, любитель кружевных воротников, поразился ее доброму сердцу.

– Нонсенс, Фрэнсис! Какая разница – умрут они сейчас или потом? Город и так перенаселен.

– Вы бы иначе заговорили, милорд, если бы заразились чумой!

Сэдли засмеялся:

– Без всякого сомнения, моя дорогая. Но разве вы не видите разницы между благородными и умными джентльменами и бедными, выжившими из ума идиотами, скажем, булочниками и портными?

В этот момент к ним подошел еще один джентльмен, и Сэдли вскочил поздороваться с ним..

– А вот и Уилмот! Мы сидим здесь и отчаянно скучаем, просто не о чем поговорить, разве что о чуме. Теперь вы нас развлечете. Что тут у вас? Очередной пасквиль, чтобы погубить чью-то репутацию?

Джон Уилмот, граф Рочестер, был высокий стройный молодой человек лет восемнадцати, светлокожий блондин с изящным, почти женским лицом. Он появился при дворе лишь несколько месяцев назад после возвращения из заграничных путешествий. Скромный, умный, он отличался некоторой застенчивостью; быстро освоился в Уайтхолле, а недавно освободился из Тауэра, куда был заключен за похищение богатой миссис Моллет, на состоянии которой он намеревался жениться.

Заниматься писательским делом стало модным; все придворные что-нибудь да писали – пьесы, сатиру, памфлеты на друзей и знакомых, а граф уже успел продемонстрировать не только талант к сочинительству, но и изрядную язвительность. Вот и сейчас он извлек из-за манжеты лист бумаги, и все трое выжидательно взглянули на него.

– Я протестую, Сэдли, – улыбнулся Рочестер. Его мягкая улыбка была обманчивой. Он церемонно поклонился Стюарт и Уэллз. Невозможно было поверить, что он был весьма нелестного мнения о них обеих. – Вы успели убедить этих леди, что я самый неисправимый негодяй. Нет, здесь отнюдь не пасквиль. Просто глупые стишки, которые я накропал, ожидая, когда мне завьют парик.

– Прочитайте же! – воскликнули обе дамы одновременно.

– Да, не тяните за душу, Уилмот. Давайте послушаем. Глупости, которые вы там нацарапали, лучше, чем любое произведение Драидена, хотя он ест чернослив и поглощает множество лекарств.

– Благодарю, Сэдли. Я буду в первых рядах благодарных зрителей и стану аплодировать громче всех вашей пьесе, если вы когда-нибудь закончите ее. Ну так вот что я написал…

Рочестер начал читать стихи – длинную полуидиллическую, полусерьезную путаную балладу о пастушке и его подружке. Девственница была неуступчива, ухажер настырен, и, когда наконец она уступила, он оказался бессилен утолить любовный жар. Поэма, возможно, намекала на чересчур разборчивых дев вроде Фрэнсис. Уинифред Уэллз и Сэдли баллада очень понравилась, а Фрэнсис, хотя и поняла смысл, не уловила тонкостей. Когда Рочестер закончил читать, он неожиданно скомкал бумагу и бросил ее в камин: ни один из джентльменов не хотел, чтобы подумали, что он серьезно относится к своим сочинениям.

– Вы превосходно раскрыли тему, милорд, – отозвался Сэдли. – Может, у вас самого приключилось такое невезение?

Рочестер не обиделся.

– Всегда-то вы пронюхаете о моих секретах, Сэдли. Может быть, вы спите с моей шлюхой?

– А вы бы рассердились, если бы так и было?

– Ни в коем случае. Я всегда говорю: мужчина, который не делится своей шлюхой с друзьями, – последний негодяй и заслуживает наказания Божьего.

– Что ж, – ответил Сэдли, – лучше бы вам быть подобрее к своей даме. Она постоянно жалуется мне, что вы ей изменяете и относитесь к ней варварски. Клянется, что ненавидит вас и не желает больше видеть.

Рочестер неожиданно рассмеялся:

– Ей-Богу, Сэдли, вы стали старомодны! Это моя последняя женщина!

В это мгновение выражение лица Рочестера резко изменилось: голубые глаза потемнели, губы искривила странная улыбка. Присутствующие удивленно повернули головы и увидели в дверях Барбару Палмер. Она мгновение постояла, потом повернулась к ним – знойная, роскошная, яркая, как тропический шторм. Она была одета в зеленый атлас и, казалось, испускала яркие лучи света, отраженного от многочисленных драгоценностей, сверкавших на ней.

– Ах, Боже мой, – тихо произнес Рочестер, – она самая красивая женщина в мире!

Фрэнсис сделала кислую мину и отвернулась. Внимание короля приучило ее к мысли, что самая красивая – она, и ей не нравилось слышать, как хвалят других; а Уинифред и Каслмейн, любовницы одного и того же мужчины, оставались противоестественно вежливы друг к другу. Пока они обменивались взглядами, Барбара, прошла по залу и заняла место за одним из карточных столов.

– Ну, – сказал Сэдли, – если вы собираетесь спать с ней, вам следует излечиться от невроза. Ее утомит мужчина, постоянно пребывающий в нервном состоянии. К тому же ваша светлость – не тот тип мужчины, который привлекает ее.

Они весело рассмеялись, ибо все помнили о пощечине, которую получил Рочестер от Барбары за попытку поцеловать ее.

Граф присоединился ко всеобщему веселью, но в его глазах сверкнул недобрый огонек.

– Это неважно, – пожал он плечами, – еще пять лет, и гарантирую – она сама захочет заплатить мне кругленькую сумму.

Эта фраза явно понравилась дамам, хотя они и были несколько удивлены. Разве Барбара начала платить своим любовникам? Однако Сэдли был явно настроен скептически.

– Бросьте, Джон. Вы прекрасно знаете, что ее светлость может заполучить любого мужчину, стоит ей только бровью повести. Она все еще первая красавица Уайтхолла, или Лондона, точнее сказать…

Теперь уже всерьез обиженная Фрэнсис помахала кому-то рукой.

– Ваш покорный слуга, мадам… джентльмены… я должен поговорить с миледи Саутэск…

Рочестер, Сэдли и Уинифред обменялись улыбками.

– Я по-прежнему надеюсь, – произнес граф, – что когда-нибудь эта бесхарактерная тряпка Стюарт схлестнется с Каслмейн. Бог мой, я мог бы поэму написать об этом.

Несколько часов спустя Фрэнсис и Карл стояли рядом у большого открытого окна, выходившего в сад. Легкий ночной ветерок доносил до них слабый аромат роз и тонкий запах апельсиновых деревьев в кадках. Была почти полночь, и многие дамы и джентльмены уже ушли. Другие подсчитывали, сколько они проиграли, сколько выиграли, ворчали по поводу проигрыша или радовались выигрышу.

Королева Катарина разговаривала с герцогиней Букингемской и делала вид, что не замечает, насколько её муж. увлечен миссис Стюарт. Она хорошо выучила преподанный ей три года назад урок, и, хотя искренне и безнадежно любила Карла, она никогда больше не противилась его увлечениям. Она играла в карты, танцевала, носила наряды английского покроя и причесывалась по последней французской моде. Она стала настолько англичанкой, насколько ей позволило воспитание, полученное в девичьи годы. Карл неизменно проявлял к ней учтивость и настаивал, чтобы все его придворные поступали так же. Она не была счастлива, но старалась казаться таковой.

– Какая чудная, чудная ночь! – говорила тем временем Фрэнсис. – Даже не верится, что всего в каких-то двадцати милях отсюда тысячи людей болеют и умирают..

Карл помолчал немного, потом очень тихо сказал:

– Мой несчастный народ. Не понимаю, отчего это случилось с ними. Они такого не заслужили… Не могу заставить себя поверить, чтобы мстительный Господь стал наказывать целую нацию за грехи ее правителя…

– О сир! – запротестовала Фрэнсис. – Как вы можете так говорить! Они наказаны вовсе не за ваши грехи! Они наказаны за свои собственные прегрешения!

– Вы преданы мне, Фрэнсис! Я думаю, вы истинная патриотка… Но вы отнюдь не моя подданная. Я ваш…

В этот момент послышался высокий резкий голос леди Каслмейн, вмешавшейся в их разговор:

– Ах, как мне не везет сегодня, все время самые отвратительные карты на руках! Я проиграла шесть тысяч фунтов! Ваше величество, клянусь, я снова вся в долгах!

Она рассмеялась своим журчащим смехом и взглянула на Карла большими фиолетовыми глазами. Барбара не была столь покорной, как королева. Карл тайно посещал ее. Теперь она была беременна его четвертым ребенком и не собиралась допустить, чтобы он открыто, при всех пренебрегал ею. Очевидно, раздраженный ее вторжением, он посмотрел на нее холодно и высокомерно.

Карл умел напускать на себя неприступный заносчивый вид, когда это было ему нужно.

– В самом деле, мадам?

Фрэнсис подхватила юбки, всем своим видом выражая свое презрение.

– Простите меня, сир. Ваша слуга, мадам.

Она едва взглянула на Барбару, повернулась и быстро пошла прочь.

Карл прикоснулся к её руке:

– Подождите, Фрэнсис… я пойду с вами, если позволите. У вас есть сопровождающий, мадам? – Его вопрос, обращенный к Барбаре, не требовал и не нуждался в ответе.

– Нет, нету! Все уже ушли! – Она надула губы, лицо выглядело обиженным, что предвещало вспышку раздражения. – Не понимаю, почему я должна беспокоиться о себе, когда вы…

– Когда вы уйдете, мадам, я провожу миссис Стюарт в ее апартаменты, – перебил ее Карл. – Доброй ночи.

Он поклонился очень вежливо, предложил Фрэнсис руку, и они удалились. Не успели они сделать нескольких шагов, как Фрэнсис повернула к нему лицо и неожиданно громко и весело расхохоталась.

Они дошли до апартаментов Фрэнсис, в дверях он поцеловал ее, попросил разрешения войти и присутствовать при ее переодевании ко сну. Он часто наблюдал эту церемонию, иногда в сопровождении стада придворных. Но на этот раз она слабой улыбкой отказала ему.

– Я устала. И голова болит.

Он сразу встревожился. Хотя при дворе чумы не было, малейшего признака было достаточно для панических страхов.

– Болит голова? А в остальном все в порядке? Тошноты нет?

– Нет, ваше величество. Только головная боль. Моя обычная головная боль.

– У вас часто болит голова?

– Всю жизнь. Сколько я себя помню.

– Вы уверены, что гости не досаждают вам? Головная боль не из-за этого? Может быть, есть нежелательные посетители?

– Нет, сир. Все в порядке. Разрешите, я пойду? Он быстро поцеловал ее руку.

– Конечно, дорогая моя. Простите, я был невнимателен. Обещайте, что, если будет хуже или появятся другие симптомы, вы пошлете за доктором Фрейзером и дадите мне знать?

– Хорошо, обещаю, сир. Доброй ночи.

Она ушла в свою комнату и мягко закрыла за собой дверь. Верно, у нее всегда болела голова. Ее веселость и оживленность частично объяснялись нервозностью. Она не обладала крепким здоровьем и энергией Каслмейн.

В спальне Фрэнсис уже спал длиннохвостый зеленый попугай, которого она привезла с собой из Франции. Попугай засунул голову под крыло и дремал, но с приходом хозяйки проснулся, начал пританцовывать на своей жердочке и что-то бормотать от восторга. Миссис Бэрри, женщина средних лет, которая ухаживала за Фрэнсис со дня ее рождения, тоже дремала в кресле. Теперь она проснулась и торопливо подошла, чтобы помочь Фрэнсис раздеться.

Теперь, когда не нужно было держать себя в руках, Фрэнсис выглядела откровенно усталой. Она медленно сняла платье, расшнуровала корсаж и села со вздохом облегчения, а Бэрри начала снимать с нее украшения и расплетать ленты, которыми была убрана прическа.

– Опять болит голова, милочка? – Голос Бэрри звучал встревоженно и по-матерински, руки двигались любовно и ласково.

– Да, ужасно. – Фрэнсис чуть не плакала. Бэрри взяла полотенце, намочила его в уксусе, флакон которого всегда был под рукой, наложила примочку на лоб Фрэнсис. Она прижала полотенце к вискам молодой женщины. Та закрыла глаза, прильнув головой к груди Бэрри. Они помолчали несколько минут.

Внезапно снаружи послышался шум. Сначала они услышали голос одного из пажей, ему ответил сердитый женский голос, дверь в спальню распахнулась, и вошла Барбара Палмер. Мгновение она смотрела на Фрэнсис, потом громко захлопнула за собой дверь с такой яростью, что в голове Фрэнсис резко вспыхнула боль и она поморщилась.

– Я должна свести с вами счеты, мадам Стюарт! – провозгласила графиня.

В душе Фрэнсис взыграла гордость, она была готова к бою. Собравшись с духом и сняв усталость усилием воли, она встала, вздернула подбородок.

– К вашим услугам, мадам. Чем могу быть полезна?

– Я скажу – чем! – ответила Барбара. Она быстро пересекла спальню и остановилась в трех-четырех футах от Фрэнсис. Бэрри трусливо выглядывала из-за плеча Фрэнсис, а попугай начал возмущенно клекотать, но Барбара не обращала на обоих никакого внимания. – Перестаньте позорить меня на людях, мадам. Вот чем вы можете быть полезной!

Фрэнсис глядела на нее с отвращением и думала: как она могла быть столь глупой, чтобы дружить в свое время с этой гарпией. Потом она снова села и подала знак Бэрри расчесать ей волосы.

– Представления не имею, в чем я виновата, но если вы выглядите дурой – на людях или еще где-нибудь, – то вы должны благодарить за это только себя.

– Вы – хитрая цыганка, миссис Стюарт, но вот что я вам скажу: я могу превратиться в очень опасного врага, не советую вам будить во мне зверя. Если только я захочу, вашей ноги в Уайтхолле не будет, имейте это в виду! Вас вышвырнут вот так! – И она показала пальцами, как выносят котенка за шкирку.

– Вы это можете, мадам? – холодно улыбнулась Фрэнсис. – Что ж, попробуйте. Но мне кажется, его величество доволен мной так же, как и вами, хотя мои методы несколько отличаются от ваших…

– Скажите пожалуйста! – Барбара презрительно фыркнула. – Меня тошнит от таких привередливых девственниц, как вы! Вы ни одному мужчине не будете нужны после того, как он с вами переспит! Готова глаз отдать, что после того, как его величество переспит с вами, он на вас…

Фрэнсис окинула Барбару скучающим взглядом, а та продолжала болтать дальше. В этот момент за спиной Барбары открылась дверь и вошел король. Он сделал Фрэнсис знак молчать и облокотился о дверной косяк, глядя на Барбару. Его лицо потемнело, он явно гневался.

А Барбара уже просто кричала:

– Вот в этом вы не переплюнете меня никогда, мадам Стюарт! Какими бы ни были мои недостатки, но, когда мужчина встает с моей постели, он никогда…

– Мадам! – раздался резкий голос короля. Барбара сразу обернулась и испуганно ахнула.

Женщины молча глядели на его величество.

– Сир! – Барбара сделала глубокий реверанс.

– Мне надоел ваш базарный крик. Достаточно!

– Вы давно вот так слушаете?

– Вполне достаточно, чтобы услышать много неприятного. Честно говоря, мадам, вам иногда изменяет вкус и чувство меры.

– Но я же не знала, что вы здесь! – запротестовала Барбара. Потом неожиданно глаза ее сузились, она перевела взгляд с Карла на Фрэнсис и обратно.

– О, – произнесла она тихо. – Теперь я начинаю кое-что понимать. Как изощренно вы двое пытались нас всех одурачить…

– К сожалению, вы ошибаетесь: вы миновали меня в холле, не заметив, и, когда я догадался, куда именно вы направляетесь, я повернул обратно и последовал за вами. У вас на лице было написано, что вы задумали. – Он слабо улыбнулся, потом снова посерьезнел. – Мне казалось, мы договорились, что ваше отношение к миссис Стюарт будет вежливым и дружественным. То, что мне довелось услышать, не соответствует ни тому, ни другому.

– Как вы могли ожидать от меня вежливости по отношению к женщине, которая позорит меня! – требовательно воскликнула Барбара, быстро переходя к обороне.

Карл усмехнулся:

– Позорит вас? Вот уж чепуха, Барбара, неужели вы полагаете, что это все еще возможно? Ну а теперь, я думаю, миссис Стюарт устала и хотела бы отдохнуть. Если вы принесете ей свои извинения, мы оба уйдем и оставим ее в покое.

– Извинения?! – Барбара уставилась на него с возмущением и ненавистью, потом обернулась и смерила Фрэнсис презрительным взглядом с головы до ног. – Черт меня подери, если я стану извиняться! Добродушное выражение исчезло с лица Карла и сменилось раздражением.

– Вы отказываетесь, мадам?

– Да, отказываюсь! – Она упрямо взглянула на короля.

Они, казалось, забыли о Фрэнсис, которая стояла и смотрела на них, усталая, нервная, мечтающая лишь о том, чтобы они покинули ее комнату.

– Ничто на свете не заставит меня извиниться перед этой женщиной – притворщицей!

– Что ж, вы сделали свой выбор. Могу ли я предложить вам покинуть Хэмптон-Корт, чтобы на досуге обдумать свое поведение? Несколько недель спокойного размышления помогут вам пересмотреть взгляды на правила хорошего поведения.

– Вы изгоняете меня?

– Можете назвать это и так, если вам больше нравится.

Барбара впала в слезливую истерику.

– Так вот до чего дошло! После всех тех лет, что я отдала вам! Ведь это позор на весь мир: король выгоняет мать своих детей!

Он скептически поднял бровь.

– Моих детей? – тихо повторил он. – Что ж, некоторые из них, возможно, и мои. Но хватит об этом. Либо извинитесь перед миссис Стюарт, либо уезжайте куда угодно.

– Но куда же я могу уехать? Ведь повсюду чума!

– Фактически здесь тоже чума.

Даже Фрэнсис очнулась от своей летаргии, и обе женщины повторили хором: – Здесь?!

– Сегодня умерла жена одного из грумов. Завтра мы переезжаем в Солсбери.

– О, мой Бог! – застонала Барбара. – Теперь мы все заболеем! Мы все умрем!

– Не думаю. Эта женщина похоронена, и все, кто был с ней рядом, немедлено изолированы. Пока ни одного нового случая заболевания не было. Итак, мадам, выбирайте. Вы поедете с нами завтра?

Барбара бросила взгляд на Фрэнсис, которая, почувствовав на себе этот взгляд, выпрямилась и подняла голову, – она встретила глаза, полные холодной ненависти и враждебности. Неожиданно Барбара швырнула веер на пол.

– Нет! Я поеду в Ричмонд, и будьте вы все прокляты!

 

Глава тридцать седьмая

Эмбер вернулась на кухню и продолжала готовить еду для Брюса. Ей хотелось сделать для него как можно больше, пока она была в состоянии вообще что-нибудь делать. Ведь завтра она может оказаться беспомощной, явится новая сиделка, возможно, гораздо хуже, чем Спонг. Эмбер тревожилась больше о Брюсе, чем о себе. Он все еще был очень слаб, ему требовалась постоянная помощь, и сама мысль о том, что кто-то другой придет сюда, кто не знает Брюса и кому безразлично, что произошло раньше, приводила ее в отчаяние. «Если бы только сиделка пришла вовремя, – подумала она, – я смогла бы подкупить ее».

Ужас, охвативший ее, когда она обнаружила у себя симптомы чумы, постепенно ослабел, она смирилась с судьбой и почти с безразличием приняла этот страшный факт. Нет, она не стала ждать смерти. Если в доме человек заболел чумой и остался жив, считалось, что и другие выживут под этой крышей. (Смерть Спонг была не в счет, Эмбер вообще почти забыла о ней; ей казалось, что эта смерть произошла в далеком прошлом и нисколько не связана ни с ней, ни с Брюсом.) Но кроме примет и предрассудков Эмбер твердо верила в свое собственное временное бессмертие. Она так сильно хотела жить, что не могла представить, что умрет сейчас, такая молодая и полная надежд, которые еще предстояло осуществить.

У нее были те же симптомы, что и у Брюса, но болезнь прогрессировала гораздо быстрее.

Когда она вошла в спальню с подносом, голова раскалывалась от боли, будто виски сдавливал тугой стальной обруч. Она вся покрылась потом, в животе не прекращалась режущая боль, болели мышцы рук и ног. Горло пересохло, будто она наглоталась пыли, и, хотя она выпила несколько чашек воды, ничто не помогало.

Брюс проснулся и сидел на кровати, в руках у него была книга, но он внимательно наблюдал за Эмбер.

– Где ты была столько времени, Эмбер? Что-нибудь случилось?

Она боялась поглядеть ему в глаза и подошла опустив взгляд. Головокружение находило на нее волнами, ей казалось, будто она стоит в центре вращающейся сферы, и она не могла понять – где пол, а где стены. Она стояла так с минуту, стараясь сориентироваться, потом, сжав зубы, решительно шагнула вперед.

– Нет, ничего не случилось, – ответила она, но голос звучал странно. Она надеялась, что он не заметит этого.

Эмбер медленно, преодолевая усталость и боль в мускулах, поставила поднос на столик и потянулась, чтобы взять стакан с напитком. Она увидела, как Брюс взял ее за руку, и когда она наконец решилась встретиться с ним взглядом, то заметила ужас и самоосуждение в его глазах; именно этого она больше всего боялась.

– Эмбер… – Он продолжал внимательно смотреть на нее, прищурившись. – Ты не… заболела? – Эти слова он произнес с усилием, словно нехотя.

– Да, Брюс. Наверное, да, заболела, – выдохнула она. – Но ты не должен…

– Не должен – что?

Она попыталась вспомнить, о чем идет речь.

– Не должен тревожиться.

– Не должен тревожиться! О, мой Бог! Эмбер, Боже мой, Эмбер! Ты заразилась, и это моя вина! Ты заболела только потому, что оставалась со мной и выхаживала меня! О дорогая моя, если бы ты уехала! Если бы только ты уехала! О, Господи! – Он отпустил ее руку и рассеянно провел ладонью по волосам.

Эмбер прикоснулась к его лбу.

– Не мучай себя, Брюс. Это не твоя вина. Я осталась с тобой, потому что сама так захотела. Я понимала, что это было опасно, но я не могла бросить тебя. И я нисколько не жалею… я не умру, Брюс…

Он поглядел на нее с восхищением, которого она никогда раньше не видела на его лице. Но в этот момент она ощутила неудержимый позыв к рвоте, и, прежде чем она добежала до ведра, ее стало рвать.

Каждый раз после рвоты она чувствовала себя совершенно разбитой и измученной. Вот и теперь она стояла над ведром, опершись на руки, и волосы закрывали ее лицо. По телу прошла дрожь, ей стало очень холодно, хотя в камине горел огонь и все окна были закрыты, а погода стояла необычно жаркая. Она услышала звук за спиной, медленно обернулась и увидела, что Брюс начал вставать с кровати. Из последних сил она рванулась к нему.

– Брюс! Что ты делаешь! Ложись обратно… – Она начала толкать его на кровать с отчаянием, но мышцы отказывались служить ей. Эмбер никогда не чувствовала себя столь слабой, столь беспомощной, даже после родов.

– Но я просто должен встать, Эмбер! Я должен помочь тебе!

Он вставал с кровати лишь один-два раза с тех пор, как заболел, и теперь его тело блестело От пота, лицо было искажено. Эмбер начала плакать, рыдания переходили в истерику.

– Не надо, Брюс! Ради Бога, не надо! Ты убьешь себя! Тебе нельзя вставать! О, после всего, что было!

Неожиданно она упала на колени, схватилась руками за голову и отчаянно зарыдала. Брюс откинулся на подушки, вытер лоб рукой и удивился, что у него кружится голова и звенит в ушах, – он считал, что почти выздоровел. Он погладил Эмбер по волосам.

– Дорогая моя, я не стану вставать. Пожалуйста, не плачь… Тебе еще понадобятся силы. Ложись и отдохни. Скоро придет сиделка.

Наконец, преодолевая усталость, Эмбер заставила себя подняться на ноги. Она стояла посреди комнаты, словно старалась вспомнить что-то.

– Что же я собиралась сделать? – пробормотала она наконец. – Что-то… Что же именно?

– Скажи мне, Эмбер, где лежат деньги? Мне нужно купить провизию. У меня с собой ничего нет.

– О да… деньги. – Слова застревали у нее в горле, будто она выпила слишком много шерри-бренди. – Они здесь… я сейчас принесу… за потайной дверцей…

Гостиная, казалось, была где-то далеко, нет, туда не дойти. Но когда Эмбер наконец добралась, она едва нашла потайную дверцу. Она вынула из тайника кожаный бумажник и небольшую горку драгоценностей. Все это она положила в подол передника и высыпала на кровать рядом с Брюсом. Ему удалось наклониться и выдвинуть из-под кровати кушетку. Он велел Эмбер лечь на нее, и она свалилась почти в полуобморочном состоянии.

Брюс бодрствовал всю ночь, проклиная свою беспомощность. Но он знал, что любое перенапряжение лишь принесет ему вред и может убить его. Самое лучшее, что он мог сделать, – сохранять силы, пока он будет не в состоянии помочь ей. Он слышал, что ее опять рвало, потом еще и еще раз, и всякий раз она стонала громко и отчаянно. В остальном же она оставалась спокойной. Столь спокойной, что он прислушивался к ее дыханию с нарастающим ужасом в душе. Потом снова начиналась рвота. Сиделка все не приходила.

Утром Эмбер лежала на спине с остановившимся взглядом, широко открытыми, невидящими глазами. Все мышцы расслабились, она не узнавала ни Брюса, ни окружающей обстановки. Когда он разговаривал с ней, она не слышала. Чума быстро развивалась, быстрее, чем у Брюса. Но эта болезнь протекала у всех по-разному.

Брюс решил, что, если сиделка вскоре не появится, он встанет и поговорит со стражником. Но приблизительно в семь тридцать раздался стук в дверь и на пороге возникла энергичная женщина и спросила:

– Я чумная сиделка, где больной?

– Поднимайтесь наверх!

Через несколько мгновений женщина вошла в комнату. Высокая, крепкая, лет тридцати пяти. Брюс был рад, что она казалась сильной и разумной.

– Проходите сюда, – пригласил он. Она вошла и тотчас увидела Эмбер.

– Я – лорд Карлтон. Моя жена заболела, как вы видите, и нуждается в уходе. Я бы сам ухаживал за ней, но я только выздоравливаю и еще не встаю. Если вы будете хорошо заботиться о ней – если она выживет, – я дам вам сто фунтов.

Он сказал неправду насчет жены, потому что решил, что это не имеет сейчас значения, а предложил сто фунтов, потому что думал, что это произведет нужное впечатление.

Женщина удивленно уставилась на него:

– Сто фунтов, сэр?

Она подошла поближе к кушетке и поглядела на Эмбер, которая нервно перебирала пальцами край одеяла, наброшенного на нее Брюсом. Если не считать этих движений, она, казалось, была без сознания. Под глазами Эмбер были грязно-зеленые круги, а нижняя часть лица блестела от желчи и слюны, засохших на подбородке. Последние три часа рвоты не было.

Сиделка покачала головой:

– Она сильно больна, ваша светлость. Я даже не знаю…

– Конечно, не знаете! – отрезал Брюс сердито и нетерпеливо. – Но попытаться вы можете! Она еще одета. Снимите с нее все, вымойте лицо и руки, заверните в простыни. Так ей будет хотя бы удобнее. Она готовила мне еду. Мыло и все прочее вы найдете на кухне. В той комнате есть чистые полотенца и простыни. Кроме того, надо вымыть пол и сделать уборку в гостиной. Там вчера умерла женщина. Ну, за работу! Как вас зовут? – спросил он.

– Миссис Сайке, сэр.

Миссис Сайке рассказала Брюсу, что служила кормилицей, но потеряла работу, потому что ее муж умер от чумы. Она сделала все, что велел Брюс. Он не давал ей бездельничать, и, хотя она знала, что хозяин болен и беспомощен и не может встать с постели, она послушно подчинялась его приказаниям – то ли из уважения к его титулу, то ли из-за обещанных ста фунтов

К наступлению ночи Эмбер стало еще хуже. В паху с правой стороны начала вздуваться чумная опухоль. Она все росла, оставаясь твердой и без признаков нагноения. Сайке этот факт очень встревожил – это был наихудший симптом, – и даже горчичный пластырь, который она наложила, ничего не дал.

– Что же мы будем делать? – спросил ее Брюс. – Ведь что-то можно сделать! Как вы поступали, когда опухоль не прорывалась?

Сайке смотрела вниз на Эмбер.

– Ничего, сэр, – сказала она медленно. – В таких случаях они умирают.

– Но она-то не умрет! – вскричал он. – Мы обязательно сделаем что-нибудь. Нет, она не умрет! – Брюс чувствовал себя хуже, чем позавчера, но он заставил себя бодрствовать, как будто его бдение поддерживало в Эмбер жизнь.

– Можно самим вскрыть опухоль, – сказала сиделка, – если завтра будет так же, как сегодня. Доктора так и поступают. Но боль от ножа иногда сводит больных с ума…

– Заткнитесь! Я не желаю этого слышать! Идите и принесите что-нибудь поесть.

Брюс был совершенно измучен и взвинчен, он страдал от собственной беспомощности. Снова и снова его терзала одна и та же мысль: «Она заболела из – за меня, и теперь, когда она нуждается в моей помощи, я лежу здесь, как бревно, и ничего не в состоянии сделать!»

К удивлению Брюса, Эмбер пережила эту ночь Но к утру ее кожа стала приобретать тусклый цвет дыхание стало прерывистым, сердце еле билось

Сайке заявила Брюсу, что это симптомы приближающейся смерти.

– Тогда мы вскроем опухоль!

– Но это может убить ее!

Сайке боялась что-либо делать, так как считала – что бы она ни сделала, больная все равно умрет и тогда она потеряет целое состояние

Брюс уже орал на сиделку:

– Делай, что я говорю!

Потом снова понизил голос, стал говорить спокойно, деловито, командным тоном:

– В верхнем ящике стола есть бритва, возьми ее. Сними шнур с занавесок и свяжи ей колени и щиколотки. Привяжи веревку к кушетке, чтобы она не могла двигаться, и запястья привяжи. Принеси полотенце и таз! Быстро!

Сайке суетливо металась по комнате, но через пару минут все его инструкции были выполнены. Эмбер лежала без сознания, надежно привязанная к кушетке.

Брюс пододвинулся к краю кровати.

– Дай Господи, чтобы она не знала… – пробормотал он. – А теперь внимание! Возьми бритву и разрежь опухоль – режь быстро и уверенно! Тогда будет не так больно. Ну, живей! – Он сжал правый кулак, на руке вздулись жилы.

Сайке с ужасом смотрела на него, крепко зажав в руке бритву.

– Я не могу, ваша светлость. Не могу. – У нее от страха стучали зубы. – Мне страшно! Вдруг она умрет под ножом!

С Брюса градом катился пот. Он облизал губы, судорожно сглотнул.

– Не можешь? Неправда, можешь, дура ты этакая! Должна! Ну давай же!

Сайке продолжала пристально смотреть на него, потом, как под гипнозом, подчинилась его воле. Она наклонилась, приложила лезвие бритвы к твердой красной опухоли высоко в паху Эмбер. В этот момент Эмбер пошевелилась и взглянула на Брюса. Сайке вздрогнула.

– Режь! – хрипло произнес Брюс, его сжатые кулаки дрожали от беспомощной ярости, лицо потемнело от прилива крови, на шее и на висках вздулись жилы.

С неожиданной решимостью Сайке нажала на бритву и разрезала опухоль. Эмбер застонала, и стон перешел в громкий, отчаянный, агонизирующий крик. Сайке отпустила бритву и отскочила в сторону. Она уставилась на Эмбер, которая извивалась, чтобы освободиться от сковывающих ее пут, пытаясь избавиться от ужаса и боли. Она кричала и кричала…

Брюс начал вставать с кровати.

– Помоги мне!

Сайке быстро подошла, обняла его одной рукой за спину, другой взяла под локоть, и через мгновение он опустился на колени перед кушеткой и схватил бритву.

– Держи крепче! Вот здесь! За колени!

Сайке повиновалась, хотя Эмбер продолжала извиваться, кричать, ее глаза вылезали из орбит, как у обезумевшего животного. Изо всех оставшихся у него сил Брюс вонзил бритву в твердую массу опухоли и повернул лезвие чуть в сторону. Когда он извлек его, хлынула кровь и обрызгала его. Эмбер откинулась назад без сознания. Брюс изнеможенно опустил голову на руки. Его собственная рана разошлась, и на повязке виднелась кровь.

Сайке попыталась помочь ему встать на ноги.

– Ваша светлость! Вы должны лечь в постель! Ваша светлость, прошу вас!

Она забрала бритву из рук Брюса. С помощью сиделки Брюс добрался до кровати и лег. Она накинула на него одеяло и сразу вернулась к Эмбер, которая лежала бледная, с восковой кожей. Сердце Эмбер билось чуть заметно, кровь из раны шла обильно, но гной не выходил, значит, яд остался в ней.

Теперь Сайке стала энергично работать, полагаясь на собственное чутье, ибо Брюс впал в забытье. Сайке нагрела кирпичи и принесла все бутылки с горячей водой, что были в доме, и уложила их вокруг Эмбер. На ее лоб она положила горячее полотенце. Если хозяйку еще как-то можно было спасти, то Сайке намеревалась все-таки получить свои сто фунтов.

Час спустя Брюс пришел в себя и, вздрогнув, попытался сесть.

– Где она? Не позволяй им забрать ее!

– Тише, сэр! Я думаю, она спит. Она еще жива, и полагаю, ей стало легче.

Брюс наклонился взглянуть на Эмбер,

– О, слава Богу, слава Господу Богу. Клянусь, Сайке, если она останется жива, ты получишь свои сто фунтов. Даже двести.

– О, благодарю вас, сэр! А сейчас вам лучше лечь и отдохнуть, иначе вам снова станет плохо, сэр.

– Да, я лягу. Разбуди меня, если у нее… – Он не закончил фразы.

Наконец появился гной, и рана стала очищаться от яда. Эмбер лежала абсолютно неподвижно, погруженная в кому, но с ее лица исчезла темная окраска, и хотя кожа сильно обтягивала скулы, под глазами оставались темные круги, но пульс становился все сильнее и увереннее. Звук похоронного колокола заполнил комнату столь неожиданно, что Сайке вздрогнула, потом расслабилась: по ее сегодняшней больной колокол звонить не будет.

– Я честно заработала свои деньги, сэр, – сказала Сайке Брюсу на четвертый день. – И я уверена: хозяйка будет жить. Я могу получить деньги?

Брюс улыбнулся:

– Ты хорошо поработала, Сайке.. Нет слов, как я благодарен тебе. Но тебе придется немного подождать.

Он не мог дать ей что-либо из драгоценностей, отчасти потому, что это была личная собственность Эмбер, а еще потому, что мог спровоцировать Сайке на воровство. Сайке выполнила свои обязанности, но он знал, что доверять ей было бы глупостью.

– В доме лишь несколько шиллингов, и они предназначены на питание. Как только я смогу вставать, ты получишь деньги.

Теперь Брюс мог сидеть на кровати большую часть времени, а порой и вставать на несколько минут. Но его непрекращающаяся слабость удивляла и злила его.

– Я однажды получил пулю в живот, другая пуля прошла через плечо навылет, – как-то рассказал он Сайке, возвращаясь в постель. – Меня кусала ядовитая змея, и я перенес тропическую лихорадку, но, черт возьми, мне никогда не было так плохо, как сейчас.

Он много времени проводил за чтением, хотя в квартире книг было мало. Здесь книги служили частью меблировки и были весьма серьезного свойства, включая Библию, «Левиафана» Гоббса, «Новый Органон» Бэкона, некоторые пьесы Бомонта и Флетчера, «Исцеляющую религию» Брауна.

Личная библиотека Эмбер оказалась более занимательной: сильно потрепанный и исчерканный альманах, причем счастливые дни были особо помечены звездочкой, а также и дни очистки крови и кровопускания, хотя, насколько знал Брюс, Эмбер не делала ни того ни другого. Знакомыми каракулями были испещрены книги «Школа девушек», «Ловкая шлюха», «Бродячая проститутка», «Аннотация к позам Аретино», «Искусство любви» и, вероятно, последняя модная новинка – «Гудибрас» Батлера.

Эти книги, судя по всему, были неоднократно прочитаны. Брюс улыбнулся, хотя такие книги, без всякого сомнения, можно было обнаружить в шкафах почти любой придворной дамы.

Брюс всегда садился на край кровати, чтобы видеть Эмбер. Ни один звук, ни одно движение Эмбер не ускользали от его внимания. Она очень медленно оживала, но постоянно кровоточащая рана беспокоила его: она раскрывалась все шире и становилась все глубже и теперь увеличилась до двух дюймов в диаметре.

Иногда, к ужасу Брюса, Эмбер вдруг закрывала руками лицо от воображаемого удара и кричала жалобным голосом:

– Не надо! Нет! Ну пожалуйста, не режьте меня!

Крик переходил в душераздирающий стон, от которого Брюс леденел. После этого Эмбер впадала в бессознательное состояние, продолжая судорожно вздрагивать и тихо всхлипывать.

Только на седьмой день она узнала Брюса. Он вышел из гостиной и увидел, что Сайке поддерживает Эмбер за плечи и кормит ее мясным бульоном. Брюс встал рядом с кушеткой на колени и внимательно посмотрел на нее.

Она вроде бы поняла, что это он, и медленно повернула голову. Долгую минуту она глядела на Брюса, потом еле слышно шепнула:

– Брюс?

Он взял ее руку в свои.

– Да, дорогая моя. Я здесь.

Эмбер попыталась улыбнуться и начала говорить, но звуки не складывались в слова, и Брюс отошел, чтобы она не напрягалась. Рано утром на следующий день, пока Сайке расчесывала Эмбер волосы, она снова заговорила с ним. Голос был тонкий и слабый, и ему пришлось наклониться, чтобы расслышать.

– Я давно здесь?

– Сегодня восьмой день, Эмбер.

– А ты выздоровел?

– Почти. Через несколько дней я смогу ухаживать за тобой.

Она закрыла глаза и издала долгий усталый вздох. Голова откинулась на подушки. От прически ничего не осталось, волосы были длинные, жирные, локоны исчезли. Под шеей выпирали ключицы, кожа туго обтягивала кости, заметно, выступали ребра.

В тот же самый день Сайке заболела, и, хотя она уверяла, что с ней, мол, все в порядке, просто несварение желудка, съела что-то не то, Брюс знал, в чем дело. Он не хотел, чтобы Сайке ухаживала за Эмбер, и предложил Сайке пойти в детскую и там отдохнуть, что та немедленно и сделала. Потом, завернувшись в одеяло, Брюс пошел на кухню.

Сайке, очевидно, не имела ни времени, ни склонности, а возможно, не имела даже представления о том, что такое хорошее ведение хозяйства, – во всех комнатах было не убрано, повсюду лежал мусор. По полу перекатывались клубки пыли, мебель покрывал толстый слой пыли, свечные огарки Сайке швыряла где попало. На кухне громоздилась грязная посуда – сковородки и плошки, большие ведра, заполненные окровавленными бинтами и полотенцами, на столах стояли тарелки с остатками еды.

Все это начинало быстро портиться из-за жары, а заказать свежую провизию через стражника Сайке не удосужилась. Поэтому масло прогоркло, молоко скисло, яйца оказались испорченными. Брюс налил себе тарелку супа – варево Сайке, столь отличное от кушанья, которое готовила Эмбер, – и съел, а то, что оставалось, на подносе отнес Эмбер.

Когда он кормил ее, медленно, ложка за ложкой, Сайке неожиданно начала бредить и кричать. Эмбер схватила Брюса за руку с ужасом в глазах:

– В чем дело?

– Ничего, ничего, дорогая. Это на улице кричат. Ну вот, ты и поела. Теперь полежи и отдохни.

Она легла, но продолжала наблюдать за Брюсом, когда он отправился к детской, повернул в замке ключ и швырнул его на стол.

– Там кто-то есть, – тихо сказала Эмбер. – Кто-то, больной чумой.

Он вернулся к Эмбер, сел рядом с ней.

– Там сиделка, но она не сможет выйти. Ты здесь в безопасности, тебе надо снова заснуть…

– Но если она умрет, Брюс, как ты вытащишь ее из дома? – Выражение ее глаз выдавало ее мысли о Спонг, как она тащила ее труп по лестнице, о повозке с мертвецами.

– Не тревожься об этом. Даже не думай. Как-нибудь справлюсь. Тебе надо спать, дорогая, спать и выздоравливать.

Еще два-три часа Сайке продолжала бредить: она билась в дверь, кричала, чтобы ее выпустили, требовала денег, которые ей обещали, но Брюс не отвечал ей. Окна детской выходили во двор и переулок. И вот где-то среди ночи он услышал, как Сайке разбивает окно и дико кричит. Потом – вой: Сайке выпрыгнула со второго этажа. Когда мимо проезжала похоронная повозка, Брюс открыл окно и сказал стражнику, где лежит сиделка.

В полдень следующего дня пришла новая сиделка.

Брюс лежал на спине и дремал, устав после того, как накормил Эмбер, сменил ей повязку, вымыл руки и лицо. Потом он медленно открыл глаза и увидел старуху, стоящую перед кроватью. Она глядела на него с любопытством, о чем-то размышляя. Брюса поразило, что она пришла так тихо и незаметно, он сразу же ощутил неприязнь и недоверие к новой сиделке.

Она была старой, неопрятной, в грязном платье, с морщинистым лицом, и от нее дурно пахло. Брюс обратил внимание, что в ушах старухи поблескивают бриллиантовые серьги, похожие на настоящие, а на пальцах – несколько дорогих колец. Либо грабительница, либо кладбищенская воровка, либо и то и другое.

– Добрый день, сэр. Меня прислал сюда приход. Меня зовут миссис Мэггот.

– Я почти поправился, – сказал Брюс, строго глядя на нее и стараясь показать, что он сильнее, чем на самом деле. – Но моей жене еще требуется большой уход. Сегодня я покормил ее только один раз, сейчас пора кормить снова. Прежняя сиделка оставила кухню в ужасном беспорядке, провизии нет, но вы можете послать стражника в лавку.

Пока он говорил, сиделка осматривала мебель в квартире: серебряные парчовые покрывала и обивку, мраморные столики, изысканные вазы на каминной полке.

– Где деньги? – спросила она, не глядя на Брюса.

– Вон на том столе четыре шиллинга. Этого хватит на все, что нам требуется, да и стражнику достанется его обычный гонорар.

Она бросила монету в окно и велела стражнику принести провизии – готовой еды из кулинарной лавки. Совершенно очевидно, она не собиралась делать что-либо сама. Позднее, когда он попросил ее сменить повязки, она отказалась, заявив, что все сиделки, кого она знала, после перевязки опухоли умирали, она же не собирается умирать от чумы. Брюс рассвирепел, но спокойным голосом предупредил:

– Если вы не будете помогать, можете уходить.

Она нагло поглядела на него, усмехнулась, и Брюсу показалось, что она догадывается – он совсем не такой сильный, каким хочет казаться.

– Нет, милорд. Меня прислал приход. Если я не останусь, то не получу платы.

Минуту они в упор смотрели друг на друга, потом он накинул на себя одеяло и встал с кровати. Сиделка не отрываясь следила за Брюсом, когда он встал на колени перед Эмбер. Миссис Мэггот явно оценивала его силы. Наконец он обернулся, и в его глазах вспыхнул гнев.

– Убирайся, убирайся отсюда. Уходи в другую комнату!

Она снова усмехнулась, но вышла и закрыла за собой дверь. Он крикнул, чтобы она оставила дверь открытой, но она не обратила внимания на его слова. Ругаясь вполголоса, Брюс закончил перевязку и пошел немного передохнуть. Из гостиной не доносилось ни звука. Через полчаса он смог встать снова. Он прошел по комнате, тихо открыл дверь и обнаружил, что сиделка роется в ящике стола. Повсюду были разбросаны вещи, а миссис Мэггот методично вела обыск гостиной. Очевидно, она искала потайную дверцу или какой-нибудь тайник, которые обычно встраивались в мебель.

– Миссис Мэггот!

– Сэр? – холодно взглянула она на Брюса.

– Никаких спрятанных ценностей вы не найдете. Все, что вы могли бы украсть, – на виду. У нас нет денег, кроме нескольких монет на провизию.

Она не ответила, потом, через секунду, повернулась и пошла в столовую. Брюса бросило в пот от ярости, ибо он не сомневался, что старуха убьет их обоих и глазом не моргнет, если догадается, что в доме спрятано почти семьсот фунтов. Он знал, что в сиделки идут люди из самых низших слоев общества: профессиональные нищие, непойманные преступники, а во время эпидемии чумы – женщины вроде Сайке, вынужденные заниматься чумными больными по необходимости.

В ту ночь он спал плохо, постоянно ощущая присутствие сиделки в гостиной, где она пребывала теперь, ибо, когда нашла свидетельства смерти Сайке, отказалась входить в детскую.

Брюс слышал, что она вставала раза два или три и ходила по комнате, он лежал и напряженно вслушивался. «Если она решит убить нас, – подумал он, – я ее задушу». Но он в отчаянии сжимал и разжимал кулаки: в руках оставалось очень немного от прежней силы.

На следующее утро, перед рассветом, он глубоко заснул, а когда проснулся, то увидел, что она склонилась над ним, засунув руку под матрас, на котором он лежал. Когда он раскрыл глаза, она медленно выпрямилась безо всякого испуга. По ней он не мог понять – нашла она мешочек с монетами или нет.

– Расправляю вам постель, сэр.

– Я сам о себе позабочусь.

– Вчера вы сказали, что я могу уйти. Если дадите сейчас пятьдесят фунтов, я согласна уйти.

Он взглянул на сиделку подозрительно, понимая, что это всего лишь уловка, чтобы выяснить, есть ли в доме деньги.

– Я же сказал, Мэггот, – у нас только несколько шиллингов на еду.

– Как же так, сэр? Только несколько шиллингов – у лорда и в такой шикарной квартире?

– Мы отдали деньги на сохранение банкиру. Какая-нибудь еда осталась со вчерашнего вечера?

– Нет, сэр. Стражник украл почти все. Надо посылать снова.

И весь день, как только он вставал с кровати, он ощущал на себе внимательно наблюдающий взгляд Мэггот, далее когда ее не было в комнате. «Она знает, что где-то в доме есть деньги, – думал он, – и сегодня ночью попытается их взять. Но даже если бы в доме не было ни фартинга наличными, только одна мебель принесла бы ей целое состояние, хотя бы она и продала ее скупщику вещей умерших».

Весь день он обдумывал план спасения, понимая, что надо быть готовым к нападению, что бы Меггот ни предприняла. Пока он лежал, мимо дома трижды проехала повозка сборщиков трупов. Мертвецов стало слишком много, чтобы хоронить их только по ночам.

Брюс решил обдумать все возможные варианты.

Если он обратится за помощью к стражнику, Мэггот может услышать, а доверять стражнику у Брюса не было оснований. Похоже, никакого выбора у него не оставалось. Он должен самостоятельно справиться с этой ситуацией. Едва ли Мэггот станет действовать ножом: останутся обличительные резаные раны. Удушить их обоих куском веревки, учитывая их слабость, – самый легкий способ: сначала она постарается убить его, ибо с Эмбер она справится, как с котенком. Но в этом месте своих рассуждений Брюс столкнулся с проблемой, казавшейся неразрешимой. Если он закроет дверь и станет ждать за дверью, она догадается, что хозяин здесь, и он не сможет перехитрить ее. Если же он запрет дверь, она ворвется силой, а в открытой борьбе он, при нынешнем его состоянии, наверняка проиграет – он не мог быстро двигаться и сразу уставал.

В конце концов он решил сделать куклу из одеял, положить на кровать и спрятаться рядом, закрывшись шторами у окна. Если она подойдет ближе, он ударит ее по голове тяжелым массивным подсвечником. Но этот план сорвался – Мэггот отказалась закрывать дверь. Когда он попросил ее это сделать с наступлением сумерек, она подчинилась, но через несколько минут он услышал, что дверь снова открывается, причем медленно и беззвучно. Дверь оставалась открытой лишь на пару дюймов в течение часа. Потом Брюс крикнул:

– Мэггот! Закройте дверь, совсем закройте!

Она не ответила, но закрыла. В комнате становилось темно – сумерки перешли в ночь. Он подождал с полчаса, затем медленно и осторожно стал выбираться из кровати, не спуская глаз с двери. Он сделал куклу на кровати и, когда заканчивал, снова услышал скрип: Мэггот начала приоткрывать дверь.

Измученный и встревоженный, Брюс резко крикнул:

– Миссис Мэггот!

Ему никто не ответил, но он ощутил присутствие сиделки в комнате, ибо, хоть свечи не горели, в небе была луна, которая светила ему в спину. Он не мог видеть Мэггот, но она могла видеть его. Он снова лег в постель и затаился, изнемогая от пота, ярости и беспомощности, – теперь, победив чуму, они оба могли погибнуть от рук этой мерзкой алчной старухи.

Но нет. Господь тому свидетель, они не умрут! «Я не допущу этого!» Он испытывал гораздо большую ответственность за жизнь Эмбер, чем за свою. Медленно проходил час за часом. Он несколько раз слышал шум проезжавшей повозки с мертвецами, похоронный колокол ударял по меньшей мере раз двадцать. Помимо воли он вслушивался в эти звуки и насчитал двенадцать женщин и восемь мужчин. Его обуял ужас при мысли, что он не выдержит и уснет, – сон накатывался волнами. Брюс стал медленно вспоминать все известные ему стихи, все знакомые песни, он составил в уме список всех прочитанных книг, женщин, с которыми имел романы, городов, где пришлось побывать. Так он удерживался ото сна. И вот наконец она вошла в комнату. Брюс увидел, как дверь стала медленно открываться, через мгновение услышал скрип половиц. Луна зашла, и наступила полная тьма. Сердце билось тяжело и учащенно, все его существо содрогалось от напряжения, глаза исступленно вглядывались в черноту ночи, слух настолько обострился, что, казалось, он слышал, как пульсирует кровь у него в жилах.

Мэггот медленно приближалась: скрип половицы, затем полнейшая тишина. Брюс не мог угадать, где находится старуха, до следующего звука. Напряжение изматывало, но Брюс заставлял себя лежать неподвижно, дышать глубоко и естественно. Нервы были на пределе, он едва сдерживался, чтобы не вскочить и не схватить ее. Однако он не осмеливался, ибо знал, что она может увернуться и удрать, и тогда они останутся беспомощными. Брюс очень тревожился, что силы покинут его в решающий момент. Казалось, энергия истекала из него, мышцы рук и ног болезненно ныли.

Потом, почти неожиданно, он уловил отвратительный запах дыхания и понял, что она здесь, рядом. Его глаза были широко открыты, но он ничего не видел. И тут старуха быстро и ловко накинула ему на горло веревочную петлю и плотно ее затянула. Он выбросил вперед руки и схватил Мэггот, швырнул ее на себя и в этот момент сумел просунуть пальцы под петлю, сорвал веревку с шеи и накинул на старуху. Он тянул изо всех сил обеими руками. Она стала царапаться и яростно бороться, задыхаясь и хрипя, а Брюс все стягивал и стягивал удавку, пока через несколько минут не понял, что Мэггот мертва. Тогда он отпустил веревку, и старуха соскользнула на пол. Брюс в изнеможении откинулся на кровать. Он был почти без сознания. Эмбер по-прежнему спала.

 

Глава тридцать восьмая

Когда Брюс стащил миссис Мэггот вниз на улицу, чтобы ее забрала похоронная повозка, он дал стражнику пять гиней, чтобы тот не сообщал о смерти сиделки в приход: больше никаких сиделок в доме! К тому же он чувствовал себя вполне здоровым и мог сам позаботиться об Эмбер в течение нескольких дней.

Утром следующего дня он обнаружил, что миссис Мэггот оставила кухню в еще худшем состоянии, чем Сайке. Там стояла вонь от гнилых фруктов и овощей, мясо представляло собой массу кишащих червей, хлеб покрылся зеленой плесенью. Не осталось ничего съестного, и, поскольку Брюс еще не мог навести порядок или приготовить что-нибудь, он послал стражника в ближайшую таверну за готовой едой.

Но время шло, и силы постепенно возвращались к Брюсу. Хотя ему приходилось время от времени отдыхать, он смог наконец убрать всю квартиру. Однажды, когда Эмбер спала, он перенес ее на свежеубранную кровать, а кушетку занял сам. Они с Эмбер немало шутили по поводу того, как он справлялся с хозяйством и стряпней, он занимался всем этим, как только достаточно окреп, и в первый раз она засмеялась, когда, проснувшись, увидела Брюса, голого, в одном лишь полотенце, повязанном, на бедрах, моющим пол в квартире. Эмбер сказала, что должна списать рецепты его блюд и узнать, как он добивается такой белизны простыней, – ее прачка, заявила Эмбер, иногда возвращала белье еще грязнее, чем оно было до стирки.

Вскоре Брюс сам стал выходить в город за покупками (потому что стражника упразднили за ненадобностью) и заметил, что улицы почти пусты.

Теперь люди умирали по десять или даже больше тысяч человек в неделю; дело дошло до того, что о смертях перестали сообщать, трупы даже не подсчитывали. Похоронные повозки подъезжали в любое время дня и ночи, но тем не менее сотни тел лежали на улицах, штабелями их складывали на площадях. Они лежали так по нескольку дней, и на них нападали крысы. Многие трупы оказывались наполовину изгрызенными, прежде чем их увозили хоронить. Красные кресты уже не рисовали на воротах домов, а прибивали гвоздями большие печатные листы. Между булыжниками на мостовой выросла зеленая трава; тысячи домов были заброшены, целые улицы – забаррикадированы и перекрыты, их жители либо умерли, либо уехали. Даже колокола перестали звонить. Город опустел и застыл – раскаленный и зловонный.

Брюс разговаривал с лавочниками, многие из которых, как и другие, оставшиеся в городе, махнули рукой на прежние страхи. Смерть стала обычным делом и вместо страха вызывала лишь презрение. Более трусливые заперлись в домах и не осмеливались выйти на улицу, другие, кто продолжал заниматься обычными делами и не желал менять привычный образ жизни, стали фаталистами: они не принимали мер предосторожности, подвергая себя неоправданному риску. Похоронных процессий почти не было видно, хотя в первую неделю сентября ежедневно умирало по две тысячи человек, почти каждая семья потеряла кого-то из близких.

Люди рассказывали многочисленные истории, жуткие и сильно преувеличенные, которые передавались из уст в уста, но ни одна из этих страшных историй не была ужаснее того, что действительно происходило в жизни. Широко распространились преждевременные захоронения – частично потому, что состояние комы походило на смерть, что и приводило к ужасным ошибкам, а частично из-за сиделок, которые слишком торопились отделаться от больного и заняться разграблением дома. Ходил слух о мяснике, которого положили возле его порога, но похоронная повозка не увезла его. А на следующее утро мясник пришел в сознание и остался жив-здоров. Говорили о мужчине, который убежал из-дома и в припадке безумия прыгнул в Темзу, переплыл реку, после чего внезапно выздоровел. А другой случайно уронил горящую свечу и сгорел до смерти в своей постели. Одна молодая женщина увидела чумные пятна на своем ребенке, разбила ему голову о стену дома и с дикими криками выбежала на улицу.

В первый же день, когда Брюс вышел из дома, он прошел полмили до дома Элмсбери и вошел, открыв дверь своим ключом. Он поднялся в апартаменты, которые всегда занимал, чтобы переодеться в свежее. То, что было на нем, он сжег. В доме оставалась пара слуг в качестве охраны, ибо многие богатые дома подвергались разграблению мародерами – ворами и нищими. Эти слуги жили взаперти более двух месяцев. Они отказались выйти к Брюсу, выкрикивали вопросы из-за закрытой двери и были очень довольны, когда он ушел.

К концу второй недели сентября Эмбер могла уже одеваться и сидеть во дворе по нескольку минут каждый день. Поначалу Брюс носил ее вниз и вверх на руках, но она попросила дать ей возможность походить самой – она спешила окрепнуть, чтобы они могли уехать из города. Эмбер считала, что Лондон обречен, что город проклят Господом Богом, и если они не уедут отсюда, то умрут вместе со всеми. Хотя ей и стало лучше, она оставалась в самом мрачном, пессимистическом настроении; от ее обычной веселости не осталось и следа. Брюс же, напротив, был полон уверенности, к нему вернулся оптимизм, и он всячески хотел развлечь Эмбер, что было не так-то просто.

– Я слышал сегодня забавную историю, – начал он однажды утром, когда они сидели во дворе.

Он подвинул к ней поближе стул, и Эмбер устало опустилась на него. Одежду, которая была на ней во время ее болезни, Брюс сжег, осталось лишь платье с высоким воротником из простого черного шелка. Это платье особенно невыгодно оттеняло ее кожу – болезненно-бледную, увядшую. Под глазами – темные ямы, волосы свисали жалкими жирными прядями по плечам, но на одном виске виднелась красная роза, которую принес Брюс в то утро после похода по лавкам. Цветы почти исчезли в городе.

– Какую историю? – безразличным тоном спросила Эмбер.

– Довольно глупая история, но говорили, что истинная правда. Один флейтист напился пьяным в таверне и улегся на пороге, чтобы отоспаться. А тут проезжала похоронная повозка. Они, недолго думая, закинули его на верх кучи и поехали дальше. На полпути к кладбищу флейтист протрезвел и, отнюдь не напуганный аудиторией, вытащил свою флейту и начал играть. А кучер и его сопровождающие бросились врассыпную, крича во все горло, что в их повозке – сам дьявол во плоти…

Эмбер не засмеялась и даже не улыбнулась, она поглядела на него с отвращением.

– О, как ужасно! Живой человек среди трупов… неужели такое было на самом деле… не может быть…

– Прости, дорогая. – Он смутился и быстро переменил тему разговора. – Ты знаешь, я, кажется, придумал, как нам уехать из города-. – Он сидел на каменной плите дворика рядом с ней, одетый в бриджи и рубашку, и поднял на нее глаза с улыбкой, чуть прищурившись от солнца. – Как?

– Здесь у причала стоит пришвартованная яхта Элмсбери. Она достаточно большая, чтобы вместить и нас, и провизию на несколько недель.

– Но куда же мы поплывем? Ведь в море мы не сможем выйти на яхте?

– Нам это и не нужно. Мы поплывем вверх по Темзе в направлении Хэмптон-Корта, дальше мимо Уиндзора и Мэйденхеда, и все время вверх против течения. После того как мы вполне оправимся от болезни, чтобы никого не заразить, мы можем отправиться в загородное поместье Элмсбери в Херефордшире . Херефордшир – графство на границе с Уэльсом. в юго-западной части Англии

– Но ты сам говорил, что корабли не выпускают из порта.

Теперь даже самые простые планы казались ей более невыполнимыми, чем те рискованные замыслы, которые рождались у нее, когда она была здорова.

– Ничего, выпустят. Мы будем действовать осторожно, мы отчалим ночью – но ты не тревожься, я уже все обдумал и начал…

Он замолчал, Эмбер уставилась на него испуганными глазами, ее лицо позеленело, а тело оцепенело – она прислушивалась. Теперь и Брюс услышал – грохот колес по мостовой и отдаленный клич:

– Выносите своих мертвых!

Эмбер начала падать вперед, но Брюс быстро вскочил на ноги и подхватил ее. Потом перенес по лестнице на балкон и через гостиную – в спальню, где бережно уложил на кровать. Она потеряла сознание лишь на мгновенье и теперь снова взглянула на него. Болезнь сделала ее полностью зависимой от Брюса; она искала в нем уверенности и силы, она ждала от него ответов на вопросы и решения всех проблем. Он стал для нее и Богом, и отцом, и любовником.

– Я никогда не смогу забыть этих звуков, – прошептала она. – Я буду слышать их всю жизнь. Всякий раз, когда вижу эту повозку, я закрываю глаза. – Ее ресницы задрожали, дыхание участилось. – Я не смогу думать ни о чем другом, кроме…

Брюс наклонился к ней, прикоснулся губами к щеке.

– Эмбер, не надо! Не думай об этом. Не позволяй себе думать об этом. Ты сумеешь забыть. Ты можешь, можешь, ты должна…

Несколько дней спустя Эмбер и Брюс покинули Лондон на яхте Элмсбери. За городом было прекрасно. Прибрежные заливные луга пестрели ноготками, вдоль берега росли лилии и тростник. В быстрых потоках плавали массы водорослей, похожих на зеленые волосы русалки. К концу дня на берегах всегда стояли стада скота, спокойные и задумчивые.

Мимо яхты проплывало множество других лодок и барж с людьми, с целыми семьями, у которых не было дома в деревне, но которые тоже спасались от чумы. И хотя беженцы обменивались дружескими приветствиями и новостями, они не испытывали доверия друг к другу: те, кому посчастливилось избежать чумы, не имели ни малейшего желания заразиться теперь.

Наши герои медленно продвигались в глубь страны, миновали Хэмптон и Стейнз, Уиндзор и Мэйденхед. Они останавливались там, где им нравилось, и оставались там сколько хотели, потом двигались дальше. Спустя сутки и Лондон, и умирающие там тысячи людей казались им чем-то из другого мира, почти из иной эпохи. Эмбер быстро выздоравливала и теперь тоже решила выбросить из головы тяжелые воспоминания. Когда же пережитое вспыхивало в памяти вновь, она отбрасывала его, отказываясь встретиться с ним лицом к лицу.

«Я забуду, что чума вообще когда-то была», – настойчиво внушала она себе.

И постепенно у нее создалось ощущение, что болезнь Брюса и ее собственная болезнь – события, происшедшие три месяца назад, – были очень-очень давно, в какой-то другой жизни, и вообще это было не с ней, а с кем-то другим. Ей хотелось знать, что думает об этом Брюс, но она не спрашивала его, ибо они избегали обсуждать эти вопросы.

Некоторое время Эмбер сокрушалась из-за своей внешности: она решила, что ее красота пропала навсегда и она останется уродом до конца жизни. И что бы Брюс ни говорил ей в утешение, Эмбер отчаянно рыдала всякий раз, когда смотрела на себя в зеркало.

– О, Боже мой! – плакала она в тоске. – Лучше мне умереть, чем так выглядеть! О Брюс, я никогда не стану прежней! Я знаю это, знаю! О, как я ненавижу себя!

Брюс обнимал ее и улыбался, словно пытался рассеять страхи и опасения несносного ребенка.

– Ну конечно же, Эмбер, ты снова станешь такой, как прежде, дорогая. Ведь ты перенесла страшную болезнь, нельзя же думать, что все пройдет бесследно через несколько дней.

Они совсем недолго плыли на яхте, а здоровье Эмбер значительно улучшилось, она все более становилась сама собой.

Наверное, впервые в жизни они осознали, как это замечательно – просто жить на свете: проводили много часов лежа на подушках на палубе, наслаждаясь жаркими лучами солнца, которые, казалось, проникали до самых костей. Брюс лежал полностью обнаженным, и его тело приобретало красивый бронзовый цвет. Эмбер прикрывала тело, боясь потерять свой естественный кремовый цвет кожи. Они жадно наслаждались всем: небом позднего лета, ясность и голубизна которого лишь подчеркивались прослойками облаков; звуками коростеля, росистыми рассветами, запахом земли и теплым летним дождем; серебристо-зелеными листьями платанов, росших над глубокими стремнинами; видом маленькой девочки на фоне белых маргариток среди стада белых гусей.

Потом они начали заходить в деревни, чтобы купить провизии, иногда обедали в местных тавернах, что стало для них теперь редкой роскошью и почти приключением. Эмбер очень тревожилась и о Нэн, и о маленькой Сьюзен, особенно когда узнала, что и в деревнях побывала чума. Но Брюс сумел убедить ее, что с ними все в порядке.

– Нэн – женщина рассудительная и самостоятельная и очень верна тебе. Если бы возникла малейшая опасность, они тотчас бы уехали. Доверься ей, Эмбер, и не мучай себя ненужными страхами.

– О, я доверяю ей! – говорила Эмбер. – Но я не могу не беспокоиться! Как я была бы счастлива узнать, что они живы-здоровы!

Все, что видела теперь Эмбер, напоминало ей Мэригрин и ее жизнь с тетей Сарой и дядей Мэттом. Эссекс – богатое сельскохозяйственное графство с многочисленными фермами и хуторами, утопающими в вишневых садах. Здесь было много маленьких приятных деревушек на расстоянии не больше двух-трех миль друг от друга. Деревенские дома были сложены из вишнево-красного кирпича, оконные рамы сделаны из дуба, а соломенные крыши лежали сверху, как толстые теплые одеяла. По стенам домов до верхних окон спален вились розы. На верхушках крыш мирно ворковали перламутрово-серые голуби, на пыльных дорогах копошились воробьи. Все это означало для нее мир и покой, которых нигде больше не найти, – только здесь, в деревне.

Она рассказала Брюсу о своих впечатлениях и добавила:

– У меня никогда не было такого чувства, когда я жила в деревне, но, клянусь Богом, я вовсе не хотела бы вернуться обратно!

Он нежно улыбнулся ей:

– Ты взрослеешь, Эмбер, дорогая.

Эмбер взглянула на него с удивлением и возмущением:

– Взрослею? Да как ты можешь так говорить! Мне еще нет и двадцати двух! – Женщины начинали ощущать свой возраст лет с двадцати.

Он засмеялся.

– Я не хотел сказать, что ты стареешь. Только, что ты достаточно взрослая, чтобы у тебя появились воспоминания, а они всегда имеют привкус грусти.

Эмбер задумалась, а потом усмехнулась. Наступили сумерки, Эмбер и Брюс возвращались в Сэфайр по прибрежному лугу. Слышалось жужжание кузнечиков и кваканье лягушек, похожее на звук кастаньет.

– Наверное, ты прав, – согласилась она. Она посмотрела на Брюса. – А ты помнишь тот день, когда мы встретились? Я могу закрыть глаза и ясно увидеть тебя: как ты сидел верхом на лошади и каким взглядом окинул меня. У меня все внутри задрожало, на меня прежде так никто не смотрел. Помню, в каком ты был наряде: черный бархат и золотая перевязь – о, какой красивый костюм! И как прекрасно ты выглядел! Но ты напугал меня немного. Да и сейчас пугаешь, пожалуй, – скажи мне, почему это?

– Представить себе не могу. – Его забавлял этот разговор: Эмбер часто вспоминала эпизоды прошлого и никогда не упускала ни одной детали.,

– О, а ты подумай! – Они шли теперь по шаткому деревянному мостику, Эмбер впереди. Неожиданно она обернулась и взглянула на него. – Что было бы, если бы тетя Сара не послала меня отнести имбирный пряник жене кузнеца! Ведь тогда мы никогда бы не встретились! И я по-прежнему жила бы в Мэригрин.

– Да нет, не жила бы. Через деревню могли бы проезжать и другие кавалеры – и ты все равно уехала бы, увидела бы ты меня или нет.

– Как ты можешь так говорить, Брюс Карлтон! Я бы не уехала! Я поехала с тобой, потому что ты – моя судьба, мне об этом сказали звезды! Наши судьбы решаются на небесах, и ты сам это знаешь!

– Нет, я не знаю этого, и ты – тоже. Ты можешь так думать, но знать – не можешь.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Они перешли через мостик и шли теперь рядом. Эмбер раздраженно стегала веткой по траве. Неожиданно она отбросила ветку и, круто повернувшись, посмотрела Брюсу в глаза. Она схватила его за руку.

– Разве ты не считаешь, что мы предназначены друг для друга, Брюс? Ты должен так считать, особенно теперь.

– Что ты имеешь в виду – теперь?

– Ну, после всего, через что мы прошли. Почему бы иначе ты остался и стал ухаживать за мной? Ведь ты мог уехать после того, как выздоровел, и оставить меня одну – если бы ты не любил меня.

– Боже, Эмбер, ты считаешь меня большим негодяем, чём я есть на самом деле. Ну конечно же, я люблю тебя. И в каком-то смысле я согласен, что мы предназначены друг для друга.

– В каком-то смысле? Что ты хочешь этим сказать?

Он обнял Эмбер, погрузил руку в ее густые волосы и поцеловал в губы.

– Вот что я хочу сказать, – тихо произнес он. – Ты красивая женщина, а я – мужчина. Конечно, мы предназначены друг для друга.

И хотя Эмбер больше ничего не сказала, это было не то, что она хотела услышать. Когда она жила с ним в Лондоне и рисковала своей жизнью, она не думала о благодарности и не ожидала ее. Но когда он остался с ней и нежно выхаживал ее, так же заботливо, как и она его, когда он болел, – она поверила, что Брюс изменился и что теперь женится на ней. Она ждала с растущим нетерпением и дурным предчувствием, что он сам заговорит о женитьбе, – но он ничего не сказал

«О, но это просто невозможно! – говорила она себе снова и снова. – Если он любит меня настолько, чтобы сделать все, что сделал, значит, его любви хватит и на то, чтобы жениться на мне. Он, конечно, женится на мне, когда изменятся обстоятельства, вот почему он ничего не говорит… Он думает…»

Нет, все попытки успокоить себя не могли унять сомнений, и ее терзания становились все более мучительными день ото дня. Эмбер начала понимать, что в конечном счете ничего не изменилось, он по-прежнему намерен жить своей жизнью, как и собирался, будто никакой чумы не было и в помине.

Эмбер жаждала поговорить с ним о женитьбе, но боялась нарушить гармонию, установившуюся теперь впервые между ними, – почти идеальные отношения с тех пор, как они узнали друг друга. Она заставляла себя не заводить разговор об этом и ждала наиболее благоприятного случая.

Дни быстро проходили. Остролист стал темно-красным; в садах стояли фургоны, полные фруктов, в воздухе стал ощущаться свежий осенний аромат спелых яблок. Раз или два шел дождь.

Они покинули яхту в Абингтоне и провели ночь в тихой старинной таверне. Им удалось уговорить хозяйку поверить в их свидетельства о здоровье: Брюс дал ей пять гиней сверх обычной платы, хотя их денежные запасы подходили к концу. На следующее утро они наняли коляску с проводником и отправились в поместье Элмсбери, миль за шестьдесят. Сперва они двигались по главной дороге в Глочестер, переночевали там и утром поехали дальше. Когда они добрались до Барберри-Хилл в середине утра, Эмбер чувствовала себя вконец измученной.

Элмсбери приветствовал их радостными возгласами. Он обнял Эмбер и поднял ее на руки, поцеловал Брюса и хлопнул его по спине.

Он все время пытался связаться с ними. Ему и в голову не приходило, что они – вместе. Сказал, что был страшно напуган чумой, и как же он рад, что они приехали.

Эмили тоже, казалось, была довольна, хотя и не столь горячо это выражала. Они все вместе вошли в дом.

Барберри-Хилл не был главной загородной собственностью, семейства Элмсбери, но именно этот дом хозяин реставрировал для семьи. Хотя и не такой роскошный, как дом Элмсбери на Стрэнде, этот дом имел свое очарование. Он был построен в форме латинской буквы L, сложен из красного кирпича и стоял у подножия холма. Часть его имела четыре этажа, а часть – три. Покатые крыши, различного вида фронтоны, мансардные окна и несколько спиральных. дымовых труб украшали постройку. Комнаты были декорированы лепниной и резьбой, на потолках – плафоны, как на праздничном торте, большая лестница с решетчатыми перилами в елизаветинском стиле вела в верхние покои, все было выдержано в яркой, сочной гамме цветов.

Элмсбери сразу же послал за Нэн Бриттон. И когда Эмбер отдохнула и переоделась в одно из платьев леди Элмсбери – лишенное, по ее мнению, всякого стиля и потребовавшее кое-каких переделок, – они с Брюсом отправились в детскую. Они не видели сына уже больше года, с того самого дня, когда встречались в доме Элмсбери в Лондоне.

Теперь ему было четыре с половиной года, и он сильно вырос и изменился. Глаза – того же серо-зеленого цвета, что и у Брюса, темно-каштановые волосы лежали волнами до плеч и завивались на концах крупными локонами. Он был одет в костюм настоящего джентльмена – так было принято делать, когда мальчику исполнялось четыре года, – и теперь он являл собою точную копию лорда Карлтона . У него была даже миниатюрная шпага на боку и шляпа с плюмажем.

Эта одежда символизировала вступление во взрослую жизнь, и мальчик уже учился читать и писать, делать простые арифметические вычисления. Кроме того, он брал уроки верховой езды, а также уроки танцев и правил хорошего тона. Вскоре начнутся уроки французского и латинского языков, а также греческого и иврита, уроки фехтования, музыки и пения. Детство – короткая пора, мужская жизнь начиналась рано, так как жизнь – извечный риск и терять время было недопустимо .

Когда они вошли в детскую, маленький Брюс вместе со старшим сыном Элмсбери сидел за маленьким столом над учебником. Очевидно, Брюс знал о приезде родителей, ибо, как только они открыли дверь, его взгляд вспыхнул радостью и надеждой. Учебник полетел на пол, он соскочил со стула и радостно бросился к ним. Но тут мгновенно раздался резкий голос его няньки. Он остановился, скинул шляпу и церемонно поклонился – сначала Брюсу, затем Эмбер.

– Рад вас видеть, сэр. И – мадам.

Но Эмбер не испытывала страха перед нянькой. Она рванулась вперед, упала на колени и заключила сына в объятия. Она покрыла его розовые щеки страстными поцелуями. Из глаз ее потекли слезы, она смеялась от счастья.

– О мой дорогой! Мой дорогой! Я думала, что никогда больше не увижу тебя.

Мальчик обнял ее за шею.

– Но отчего, мадам? Я был уверен, что увижусь с вами обоими когда-нибудь.

Эмбер рассмеялась и пробормотала быстро вполголоса:

– К чертовой матери эту няньку! И не называй меня мадам! Я твоя мать, и ты должен так меня и называть! – Они рассмеялись, и он прошептал: «Мама», а потом бросил быстрый, полуиспуганный, полудерзкий взгляд через плечо на няньку, внимательно наблюдавшую за ними.

С Брюсом мальчик был более сдержанным, он, очевидно, ощущал, что они оба джентльмены и проявление чувств было бы неуместным. Однако он совершенно явно обожал своего отца. Эмбер почувствовала укол ревности, когда наблюдала за ними, но тотчас мысленно упрекнула себя за это. Приблизительно через час они вышли из детской и направились по длинному коридору в свои собственные апартаменты в противоположном крыле здания.

Неожиданно Эмбер сказала:

– Неправильно, Брюс, что он вот так живет. Ведь он – незаконнорожденный. Что толку воспитывать его как лорда, один Бог знает, что с ним станется, когда он вырастет.

Эмбер искоса взглянула на него, но выражение лица Брюса не изменилось, и теперь, когда они подошли к ее комнате, он раскрыл двери и они вошли. Она быстро обернулась к нему лицом и поняла, что он хочет сказать ей что-то и что его ответ рассердит ее.

– Я давно хотел поговорить с тобой об этом, Эмбер… Я хочу сделать его своим наследником… – А потом, когда искра надежды сверкнула в ее глазах, он торопливо добавил: – В Америке никто не станет интересоваться – законный он или нет… будет считаться, что он ребенок от прежнего брака.

Эмбер глядела на него, не веря своим ушам. Ей казалось, что она получила пощечину.

– От прежнего брака? – повторила она тихо. – Значит, ты женат?

– Нет, я не женат. Но ведь когда-нибудь я женюсь …

– Значит, ты по-прежнему не собираешься жениться на мне.

Он помолчал, долго глядел на нее, рука поднялась в непроизвольном жесте, но остановилась в воздухе и опустилась.

– Нет, Эмбер, – произнес он наконец. – И ты сама это знаешь. Мы раньше говорили об этом.

– Но ведь сейчас все изменилось! Ты любишь меня… ты сам сказал! И я знаю, что ты любишь! Ты должен! О Брюс, ты не говорил, что…

– Нет, Эмбер, я сказал вполне серьезно. Я действительно люблю тебя, но…

– Тогда почему бы тебе не жениться на мне – если ты любишь меня?!

– Потому, моя дорогая, что любовь не имеет к этому никакого отношения.

– Никакого отношения! Да самое прямое! Ведь мы не дети, которые должны спрашивать разрешения! Мы взрослые и можем поступать как хотим…

– Вот я и собираюсь поступить так, как хочу. Несколько секунд Эмбер не сводила с него взгляда, еле сдерживая желание размахнуться и ударить его по лицу. Но что-то остановило ее – жесткое сверкание его глаз. Брюс стоял и молча глядел на нее, словно ждал чего-то, потом наконец повернулся и вышел из комнаты.

Две недели спустя приехала Нэн со Сьюзен, кормилицей, Теней и Большим Джоном Уотерменом. Они провели четыре месяца, переезжая из одной деревни в другую, спасаясь от чумы. Несмотря на это, у них украли только одну повозку с вещами. Почти вся одежда, все вещи Эмбер остались целы.

Эмбер была безмерно благодарна и пообещала Нэн и Большому Джону по сто фунтов по возвращении в Лондон.

Брюс восторгался их семимесячной дочкой. Глазки Сьюзен из голубых стали чисто зелеными, а волосы – золотисто – желтыми, светлее, чем у матери. Нельзя сказать, что она очень походила на Брюса или Эмбер, но в ней уже нетрудно было угадать будущую красавицу. Она, казалось, сознавала свое назначение, ибо научилась строить глазки мужчинам и кокетничать с ними. Поддразнивая Эмбер, Элмсбери заявил, что этим крошка абсолютно походит на свою мать.

В первый же день приезда Нэн Эмбер сразу сняла с себя черное платье Эмили, которое ей так не шло, и после долгих раздумий выбрала себе другое, из собственного гардероба: сшитое из медно-рыжего атласа, с низким декольте, жестким корсажем на косточках и длинным шлейфом. Она накрасила лицо, приклеила мушки, и впервые за долгое время Нэн сделала ей прическу с длинными локонами и высоко зачесанными кольцами волос. Из украшений Эмбер выбрала пару изумрудных серег и такой же изумрудный браслет.

– Боже! – воскликнула она, с удовлетворением разглядывая себя в зеркале. – Я почти забыла, как я выгляжу!

Она ожидала скорого возвращения Брюса – они с Элмсбери отправились на охоту, – и, хотя она мечтала, чтобы Брюс увидел ее во всей красе, ей не давало покоя неясное дурное предчувствие. Что он скажет, не осудит ли столь скорый отказ от траура? Вдова должна по традиции носить простую черную одежду и длинную вуаль до конца своей жизни – или пока не выйдет замуж вторично.

Наконец она услышала, как хлопнула входная дверь в соседней комнате и раздался звук его шагов. Он позвал Эмбер и почти сразу же появился в дверях, развязывая тугой галстук. Эмбер глядела на Брюса, не уверенная, какое впечатление произведет на него. Когда же он остановился и тихо присвистнул, она восторженно рассмеялась.

Потом раскрыла веер и медленно повернулась перед Брюсом.

– Ну как я выгляжу?

– Как ты выглядишь! Ах ты плутовка тщеславная, ты выглядишь как ангел небесный – и ты прекрасно это знаешь!

Она со смехом подбежала к нему:

– Да, знаю, знаю, Брюс! – Потом неожиданно ее лицо посерьезнело, она опустила глаза. – Ты не считаешь, что это грешно – так скоро снять траур? О, конечно, – торопливо добавила она, – я буду носить траур, когда вернемся в город. Но здесь, в деревне, где никто не знает, вдова я или нет… ведь правда, здесь это не имеет значения?

Он наклонился и слегка поцеловал ее, потом усмехнулся. Эмбер внимательно посмотрела на него, но так и не поняла – осуждает он ее или нет.

– Конечно, это не грех. Траур, память об усопшем – это должно быть в сердце… – Он прикоснулся к ее левой груди.

После необычно жаркого и засушливого лета погода резко изменилась в конце октября. Обрушились яростные штормовые ливни, а в конце месяца начались суровые морозы. Мужчины, несмотря ни на что, ездили верхом или ходили на охоту, однако порох намокал и охотники редко возвращались с добычей. Эмбер почти все время проводила с детьми. Иногда Брюс и Элмсбери играли в бильярд, а Эмбер следила за их игрой, или же они все трое играли в карты, или развлекались составлением анаграмм из своих имен. Чаще всего анаграммы оказывались не особенно лестными. Эмили редко присоединялась к ним – она была старомодной женой и предпочитала сама руководить хозяйством и наведением чистоты в доме, а не перепоручать эти заботы управляющему, как делали многие светские дамы. Эмбер не могла себе представить, как можно проводить столько времени в детской, в кладовой, на кухне. Служанки наверняка чувствовали себя лучше в отсутствие Эмили.

Обычно Барберри-Хилл бывал переполнен гостями весь год напролет, так как и у графа, и у ее милости было множество родственников, но чума вынудила всех сидеть по домам, и теперь лишь изредка заходил кто-либо из соседей Вскоре из Лондона стали поступать более обнадеживающие новости. Число смертей стало снижаться, хотя и составляло более тысячи в неделю Улицы кишели нищими с гноящимися чумными язвами, но трупов больше не было видно, и похоронные повозки проезжали только по ночам. Снова появился оптимизм, ибо все считали; что худшее позади

Брюс стал беспокоиться. Его волновало, что сталось с его кораблями и привезенной добычей Он хотел поехать в Лондон как можно скорее и снова отправиться в Америку. Эмбер спросила его, когда он намеревается отплыть.

– Как только смогу. Когда моряки согласятся подписать со мной контракт.

– Я хочу вернуться с тобой.

– Не стоит, Эмбер. Сначала я отправлюсь в Оксфорд, там сейчас весь королевский двор. Мне нужно поговорить с королем относительно лицензии на землю. Погода ужасная, и я не могу тратить время, путешествуя в карете. А в Лондоне я буду страшно занят и не смогу видеться с тобой. Останься здесь, с Элмсбери, еще на один-два месяца, в городе еще небезопасно.

– Меня это не беспокоит, – упрямо настаивала Эмбер, – мне бы только видеть тебя. Я поеду с тобой. И верховая езда меня тоже не пугает, уверяю тебя.

Однажды в полдень, когда Эмбер стояла у окна и глядела на серые облака над холмами, которые ветер уносил на юг, она заметила группу всадников. Они приближались к дому. И странное подозрение охватило ее. Прежде чем стало возможным различить отдельных всадников, Эмбер ощутила, что Брюса среди них не было. Она резко повернулась, взметнув юбки, и выбежала из комнаты, пробежала по коридору и – вниз на большую парадную лестницу. Она спустилась на нижнюю площадку и столкнулась с Элмсбери, который только что вошел в прихожую.

– Где Брюс?

Элмсбери, в длинном плаще для верховой езды и высоких кожаных сапогах, с мокрыми волосами, с неловкостью поглядел на нее.

– Он ускакал, Эмбер. Отправился в Лондон. – Он снял шляпу и стряхнул ее о колено.

– Уехал? Без меня? – Она гневно и удивленно вскинула голову. – Но я должна была ехать с ним! И я сказала, что поеду!

– Мне он сказал, что предупредил тебя, что поедет один.

– Черт его раздери! – пробормотала она, потом резко повернулась. – Ничего у него не выйдет! Я поеду следом! – И она пошла к выходу.

Элмсбери окликнул ее, но Эмбер, не обращая внимания на это, бегом поднялась наверх. На полпути она увидела человека, которого раньше не встречала. Это был хорошо одетый пожилой джентльмен.

– Нэн! – резко крикнула Эмбер, врываясь в спальню. – Нэн! Приготовь для меня одежду! Я еду в Лондон!

Нэн уставилась на нее, потом взглянула в окно, где шел проливной дождь и в ветвях платана завывал сильный ветер.

– В Лондон, мэм? В такую-то погоду?

– К дьяволу погоду! Собери одежду, тебе говорят! Уложи все что угодно, неважно, что именно! Просто побросай в саквояж!

Она расстегнула платье, сняла его, порвав, и отшвырнула ногой, подошла к туалетному столику и начала стаскивать с рук браслеты, бросая их на полированную поверхность стола. Ее лицо пылало яростью, зубы были сжаты.

«Черт его подери! – думала она. – Даже в такой малости не мог уступить! Ну я ему покажу! Держись, лорд Карлтон!»

Нэн суетливо собирала одежду для хозяйки, снимала с крючков платья и юбки, вынимала из ящиков комода блузки и башмаки. Женщины были так заняты сборами, что не заметили Элмсбери, который вошел и ждал.

– Эмбер! Ты что это надумала?

– Я еду в Лондон! А вы что думали?

Она даже не обернулась и не посмотрела на Элмсбери, она вытащила заколки из прически, и волосы рассыпались по плечам. Он быстро подошел к ней, Эмбер увидела его лицо в зеркале и гневно взглянула на него: пусть только попробует остановить ее!

– Выйди из комнаты, Бриттон! Делай, что тебе говорят! – добавил он, поскольку Нэн заколебалась и взглянула на Эмбер. – Теперь послушай меня! Ты что же, хочешь выглядеть дурой? Брюс не желает быть с тобой в Лондоне. Он считает, что там небезопасно, и не хочет иметь хлопоты из-за тебя. У него множество своих дел!

– А мне все равно, чего он желает. Я все равно поеду, Нэн! – Она резко повернулась к Нэн, но Элмсбери схватил ее за руку.

– Ты никуда не поедешь! Если придется, я привяжу тебя к кровати! Разве ты не знаешь, что чумой можно заболеть дважды! Если бы ты была способна хоть немного думать, ты бы ни за что не вернулась туда. Брюс уехал потому, что был вынужден. Его корабли могут погибнуть, их разграбят, и, если он сейчас не вернется туда, все дело будет загублено, потому что город начинает снова заполняться людьми. Так что, дорогая, пожалуйста, будь благоразумной. А Брюс вернется рано или поздно, он сам так сказал.

Эмбер исподлобья поглядела на него, упрямо выпятив губу, в глазах у нее стояли слезы, вот они уже начали скатываться по щекам. Эмбер шмыгнула носом, но не противилась, когда Элмсбери обнял ее за талию.

– Но почему, – спросила она наконец, – почему он не захотел хотя бы попрощаться со мной? Вчерашний вечер… вчерашний вечер был таким же, как всегда…

Он прижал ее голову к своей груди и погладил по волосам.

– Может быть, потому, милая моя, что он не хотел ссоры.

Эмбер застонала и разразилась рыданиями, обнимая Элмсбери и пытаясь хоть как-то утешиться.

– Я бы не стала… не стала ссориться с ним! О Элмсбери! Я так его люблю!

Он дал ей выплакаться, прижимая к себе, пока она наконец не успокоилась. Потом вынул платок и дал ей.

– Ты заметила, джентльмена, который спускался по лестнице, когда ты поднималась?

Эмбер высморкалась, вытерла заплаканные красные глаза.

– Нет, не заметила. А в чем дело?

– Он спросил меня, кто ты такая. Он считает тебя самой красивой женщиной в мире.

Тщеславие чуть-чуть облегчило ее горе.

– В самом деле? – Она несколько раз шмыгнула носом и стала крутить платок в руках. – А кто он такой?

– Его зовут Эдмунд Мортимер, граф Рэдклифф. Он происходит из одной из древнейших и благороднейших фамилий в Англии. Ну пошли, дорогая, время обедать. Давай спустимся, он просил, чтобы его представили тебе.

Эмбер вздохнула и отвернулась:

– Ну и пусть просил, мне безразлично. Я ни с кем не желаю знакомиться.

Элмсбери любезно улыбнулся ей:

– Ты предпочитаешь сидеть запершись в комнате и хныкать, да? Что ж, поступай как хочешь, но этот джентльмен будет весьма разочарован. По правде говоря, мне кажется, что он готов сделать предложение.

– Предложение? На кой черт мне еще один муж? Я никогда больше не выйду замуж!

– Даже за графа… – задумчиво произнес Элмсбери. – Ну, моя дорогая, поступай как знаешь. Но мне кажется, я слышал, как ты как-то раз заявила Брюсу: «Погоди, я еще стану графиней Паддл-док». Вот теперь и представился шанс, а ты хочешь им пренебречь?

– Надеюсь, ты сказал старому козлу, что я очень богата?

– Может быть, и сказал, не помню.

– Ну ладно. Я спущусь. Но замуж, за него я не собираюсь выходить. Мне все равно, стану я когда-нибудь графиней или нет!

Но на самом деле она прикидывала: «Если к приезду Брюса я стану ее милостью графиней Рэдклифф, он не сможет не посчитаться с этим, как пить дать!»

Ведь сам-то он всего лишь барон!

 

Глава тридцать девятая

Обед задержали на полчаса, чтобы Эмбер успела снова переодеться и вытереть следы слез. Накинув на плечи плащ с меховой оторочкой, она наконец спустилась в зал для обедов.

Элмсбери и его гость стояли у камина, а леди Элмсбери сидела подле них с шитьем. Когда Эмбер вошла, мужчины обернулись, Элмсбери представил Эмбер, и она сделала глубокий реверанс, быстрым взглядом оценив графа Рэдклиффа. Первая реакция была отрицательной – какой он неприятный! Она сразу же решила, что не станет выходить за него замуж.. Потом все сели за стол.

Эдмунду Мортимеру было пятьдесят семь, но выглядел он лет на пять старше. Он был почти такого же роста, как и Эмбер, хрупкого телосложения: узкие плечи, тонкие ноги, непропорционально большая голова для столь субтильного туловища, лицо суровое, аскетичное, желтоватые зубы и тонкие губы. Эмбер одобрила только его наряд – элегантный и превосходно сшитый. Его манеры, хотя и холодноватые, отличались безупречностью.

– Его светлость, – начал беседу Элмсбери, когда они приступили к еде, – путешествовал по всему континенту последние три года.

– В самом деле? – вежливо отозвалась Эмбер. Она не была голодна и жалела, что не осталась у себя в комнате. Она с трудом проглатывала пишу. – Отчего же вы вернулись в столь неподходящее время, когда свирепствует чума?

– Я не так молод, мадам, – ответил он, его речь звучала четко и размеренно, как у человека, не допускающего ни малейшей небрежности. – Болезнь и смерть более не тревожат меня. Я приехал на церемонию бракосочетания сына, он женится через две недели.

– О, вот как! – Больше она ничего не могла придумать в ответ.

Она решила, что он вовсе не так заинтересован в ней, как говорил Элмсбери, и, поскольку она пришла в надежде увидеть влюбленный взгляд мужчины, ей стало теперь просто скучно. Она не вникала в дальнейшую беседу и по окончании обеда поспешила в свою комнату.

Апартаменты, в которых они жили с Брюсом больше месяца, казались ей теперь опустевшими. Эмбер бесцельно бродила в тоске из комнаты в комнату, и каждая мелочь напоминала ей о Брюсе. Вот книга, которую он так недавно читал, она лежала на большом кресле. Она взяла книгу в руки, прочитала название: «История Генриха VII» Фрэнсиса Бэкона. Вот пара сапог, испачканных в грязи, две белые полотняные рубашки, тоже испачканные, пахнувшие потом; шляпа, в которой он ездил на охоту.

Вдруг Эмбер упала на колени, смяла шляпу в руках и горько разрыдалась. Она никогда не чувствовала себя столь одинокой, безнадежно одинокой.

Два-три часа спустя, когда Элмсбери постучался к ней, он застал ее лежащей на кровати ничком, она сжимала руками голову, но больше не рыдала, она просто оцепенела.

– Эмбер… – тихо сказал он, думая, что та спит. Она повернула голову:

– О, входите, Элмсбери.

Он сел рядом. Эмбер перевернулась на спину и взглянула на него. Прическа Эмбер растрепалась, глаза были красные и распухшие, голова болела, на лице – тоска и апатия. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Бедняжка.

От звука его голоса глаза Эмбер непроизвольно наполнились слезами, и вот они уже потекли из уголков глаз по вискам. Она закусила губу, твердо решив больше не плакать. Несколько минут оба молчали, Элмсбери гладил ее по голове.

– Элмсбери, – произнесла она наконец, – Брюс уехал без меня потому, что он собирается жениться?

– Жениться? Господь с тобой, нет, конечно, я бы знал! Клянусь, не собирается!

Она вздохнула и отвернулась к окну.

– Но когда-нибудь он женится. Он сказал, что хочет сделать маленького Брюса своим наследником. – Она снова повернулась к Элмсбери, глаза сузились, во взгляде сверкнул гнев. – Он не женится на мне, но делает наследником моего сына. Как тебе это нравится! – Ее губы сердито искривились, от возмущения она ударила ногой по одеялу.

– Но ты должна разрешить ему. В конце концов, мальчику так будет лучше.

– Нет, я не допущу этого! Чего ради? Если ему нужен Брюс, пусть женится на мне!

Элмсбери задумчиво посмотрел на нее, потом сменил тему разговора:

– Скажи мне, что ты думаешь о Рэдклиффе? Эмбер скорчила насмешливую мину:

– Противный старикашка. Отвратительный тип. К тому же он вовсе не влюбился в меня. За все время даже и не посмотрел.

– Ты забываешь, дорогая моя, – улыбнулся Элмсбери, – что он принадлежит к другому поколению. Королевский двор при Карле Первом был очень чопорным и благочестивым. Пялить глаза на женщину было тогда не в моде, как бы она ни нравилась джентльмену.

– Рэдклифф богат?

– Он очень беден. Война разорила его семью.

– Тогда понятно, почему он решил, что я такая красивая!

– Вовсе нет. Он заявил, что ты самая красивая из всех, кого он видел за последние два десятка лет, ты напомнила ему, сказал он, одну леди, которую он знавал очень давно.

– Интересно, и кто же это такая? Элмсбери пожал плечами:

– Он не сказал. Вероятно, бывшая возлюбленная. Мужчины редко с удовольствием вспоминают о женах.

Она увидела графа Рэдклиффа за обедом на следующий день, но теперь было еще два новых гостя – кузина Эмили, леди Росторн и ее муж.. Лорд Росторн был крупным мужчиной, почти такого же роста, как Элмсбери, но более коренастый, с красным лицом и громоподобным смехом. От него пахло конюшней. Как только Росторн увидел Эмбер, он увлекся ею и не спускал с нее глаз в течение всего обеда.

Его жена выглядела кисло и встревоженно, и, хотя не раз была свидетельницей подобного поведения мужа, все еще не смирилась с этим. Граф Рэдклифф старательно игнорировал и самого Росторна, и то, что тот пожирал глазами миссис Дэнжерфилд, но был явно раздражен. Почти все время он просидел, опустив глаза в тарелку, с видом человека, который не ждет от будущего ничего хорошего. Эмбер развлекала эта ситуация, она испытывала определенное удовольствие, заигрывая с лордом Росторном. Она надувала губки, строила ему глазки, принимала соблазнительные позы. Но это занятие вскоре надоело ей. Тоска и одиночество вновь охватили ее.

Выходя из-за стола, Эмбер заметила, что Росторн старается приблизиться к ней, словно не замечая угрожающих сигналов жены, но его опередил Рэдклифф. Он быстро подошел, поклонился, как заводная кукла с плохо смазанным механизмом, и сказал:

– Ваш покорный слуга, мадам.

– Ваша слуга, сэр.

– Возможно, вы помните, мадам, вчера лорд Элмсбери упомянул, что я привез с собой несколько любопытных и ценных предметов из-за границы. Некоторые из них находились в моей карете, и, в надежде, что вы окажете мне честь взглянуть на них, я вчера вечером велел распаковать один из ящиков. Не будете ли вы так любезны, мадам?

Эмбер хотела отказаться, но решила, что лучше пойти, чем снова сидеть в одиночестве и плакать в своей комнате.

– Благодарю вас, сэр. Я с удовольствием посмотрю .

– Вещи в библиотеке, мадам.

В большой библиотеке было темновато, стены комнаты с дубовыми панелями лишь слабо освещались. Перед камином на большом столе были разложены различные предметы, рядом горел канделябр. Элмсбери не был большим любителем чтения, и в библиотеке стоял затхлый, нежилой запах.

Эмбер подошла к столу без всякого интереса, но ее безразличие сразу же сменилось восторгом – она увидела редкие, изящные и драгоценные вещи: маленькую мраморную статуэтку, изображение Венеры, с отбитой головой; негритенка, вырезанного из эбенового дерева, в юбочке из покрытых глазурью страусовых перьев, с натуральными драгоценными каменьями на тюрбане и в браслетах на мускулистых руках; тяжелую золотую раму изысканной работы; шкатулки для украшений из панциря черепахи, бриллиантовые пуговицы и красивые флаконы из дутого стекла. Каждая вещь была совершенной в своем роде и отобрана человеком, обладавшим тонким вкусом.

– О как это красиво! Боже мой, вы только посмотрите на это! – Эмбер обернулась к Рэдклиффу, ее глаза сверкали восторгом. – Можно мне взять в руки? Я буду осторожной!

– Конечно, мадам, пожалуйста. – Он улыбнулся и снова поклонился ей.

Забыв о своей неприязни к Рэдклиффу, Эмбер стала задавать вопрос за вопросом. Он рассказал, где достал каждый из предметов, его историю, через чьи руки прошли эти изделия. Больше всего Эмбер понравилась история негритенка:

– Двести лет назад жила-была одна венецианская леди – очень красивая, как все дамы в легендах, – и она владела огромным черным рабом, которого ее муж. считал евнухом. Но муж ошибался, и, когда эта леди родила черного ребенка, она велела его убить и подменить на белого. Повитуха же из ревности или в отместку рассказала мужу о неверности жены, и тот убил раба на глазах жены. Дама приказала, втайне от мужа конечно, изготовить статуэтку из эбена, в память о погибшем возлюбленном.

Потом, когда говорить стало больше не о чем, Эмбер поблагодарила Рэдклиффа и отошла от стола со вздохом:

– Чудесные произведения искусства! Я вам завидую, милорд. – Она всегда испытывала острое желание завладеть тем, что ей нравилось.

– Не позволите ли вы, мадам, сделать вам подарок?

Она быстро повернулась к нему:

– О ваша светлость! Ведь эти вещи, должно быть, так много для вас значат!

– Да, это так, мадам, признаюсь. Но ваше восхищение столь искренне, что, какую бы вещь вы ни выбрали, вы будете так же дорожить ею, как и я.

Несколько минут Эмбер критически осматривала разложенные перед ней предметы, решив не торопиться и сделать выбор, о котором потом не пожалеет. Она стояла, чуть наклонившись вперед и похлопывая веером по подбородку, глубоко погруженная в раздумья. Она не сразу заметила, что Рэдклифф наблюдает за ней, и метнула на него быстрый взгляд сбоку – она хотела уловить выражение его лица прежде, чем он изменит его. Как она и ожидала, он быстро отвернулся, не желая встречаться с ней взглядом, но тем не менее то, что Эмбер прочла на его лице, было откровенной похотью, более откровенной, чем у лорда Росторна. К ней вернулось отвращение, которое она испытала при первой встрече с Рэдклиффом, но теперь оно было сильнее. «Что за странный старик? – думала она. – Странный и противный».

Она выбрала негритенка, очень тяжелую статуэтку, высотой фута в два, и обернулась к графу. Она увидела лицо, холодное и вежливое, аскетическое лицо анахорета.

– Мне нравится вот это, – показала она.

– Конечно, мадам. – Ей показалось, что какое-то подобие улыбки мелькнуло на его лице. Может быть, ее выбор позабавил его, или ей лишь показалось? – Но если вы робкий человек по натуре, то вам было бы предпочтительнее выбрать что-нибудь другое: существует старый предрассудок, что эта скульптура проклята и приносит несчастье тому, кто владеет ею.

Эмбер встревоженно посмотрела на графа, ибо она верила в приметы и очень серьезно к ним относилась. Но она тотчас решила, что Рэдклифф попросту не хочет расставаться с негритенком и пытается запугать ее и заставить выбрать менее ценную вещь. Нет, она хочет статуэтку – неважно, проклята она или нет. Глаза Эмбер возмущенно вспыхнули.

– Ах, ну что вы, милорд! Это сказки для детей и старух! Меня такими баснями не проймешь! Если у вас нет других возражений, то я хотела бы получить эту статуэтку.

Он снова поклонился и слабо улыбнулся:

– Вовсе нет, мадам: я не имею никаких других возражений, и я знал, что вы слишком разумная женщина, чтобы верить в такие глупости.

На следующий день Рэдклифф уехал. Три дня спустя Эмбер получила письмо. Она показала его Элмсбери в то же утро, когда тот пришел поговорить с ней. Нэн расчесывала ей волосы, рядом с туалетным столиком стояла статуэтка негра.

– Так, значит, старый ловелас говорит, что постоянно думает о вас как о создании совершенной красоты, – усмехнулся Элмсбери.

Эмбер приклеила мушку с левой стороны рта.

– С тех пор как я стала богатой вдовой, я заметила, что мои достоинства возросли многократно.

– Только в смысле бракосочетания, моя милочка. Твоих прелестей хватило бы на дюжину женщин, но в этом мире хорошенькое личико и отсутствие денег вынуждают женщину искать себе покровителя. – Он встал и наклонился к ней, чтобы его слова не могли услышать служанки: – Если бы я не был женат, то сам предложил бы тебе пойти ко мне в содержанки.

Эмбер весело рассмеялась, считая, что он шутит.

Он снова наклонился к ней, поцеловал в щеку и прошептал на ухо несколько слов. Эмбер тихо ответила ему, они подмигнули друг другу, глядя в зеркало, и Элмсбери вышел. Лорд Карлтон создал точку опоры для их взаимной симпатии: Эмбер любила Элмсбери, как друга Брюса; он любил Эмбер, как возлюбленную его светлости и как мать его детей. Но никто из троих не считал предательством, если в отсутствие Карлтона граф иногда занимал его место.

Лишь через несколько дней Рэдклифф снова дал о себе знать. Он прислал Эмбер позолоченное флорентийское зеркало в очень красивой широкой раме, украшенной резьбой, напоминавшей плюмаж из страусовых перьев. В сопровождавшей дар записке говорилось, что в этом зеркале когда-то отражалось лицо самой красивой женщины в Италии, но он надеется, оно отразит теперь самое красивое лицо в Европе. Меньше чем через неделю Эмбер получила корзину апельсинов – большая редкость в то послевоенное время и сильные холода. Внутри корзины было спрятано топазовое ожерелье.

– Должно быть, он намеревается жениться на мне, – сказала Эмбер графу. – Ни один мужчина не стал бы делать столь ценных подарков, если бы не ожидал получить их обратно.

Элмсбери рассмеялся:

– Думаю, ты права. А если он сделает предложение – ты не откажешь ему?

– Не знаю. – Эмбер вздохнула и пожала плечами. – Какой смысл в богатстве, если не имеешь титула. – Она скорчила мину. – Но мне так противен этот старый вонючий козел.

– Тогда выходи замуж, за молодого человека.

– Да лучше мне быть похороненной заживо, чем быть женой офранцузившегося щеголя из Ковент-Гардена. Я прекрасно знаю, к чему это приведет. Они делают вам ребенка и отсылают в деревню выкармливать его, а сами остаются в Лондоне, ведут себя как жеребцы и тратят ваши денежки на актрис и девиц. Нет, спасибо, это не для меня. Я много повидала такого и хорошо выучила свой урок. Если мне придется выйти замуж, за кого-то, чтобы получить дворянский титул, то лучше быть женой старика, которого не любишь, чем молодого, которого ненавидишь. Старик хотя бы вселяет надежду на скорое освобождение.

Граф весело рассмеялся. Эмбер взглянула на него удивленно и несколько раздраженно:

– В чем дело, милорд, что это вас так развеселило?

– Ты меня рассмешила, милочка, Клянусь честью, никто бы не поверил, что ты станешь так рассуждать, еще шесть лет назад, когда явилась из своей деревни, столь благочестивая, что дала мне пощечину, когда я честно признался в своих чувствах. Интересно, что случилось с ней, с той невинной девушкой, которую я однажды видел в деревне Мэригрин? – И в голосе, и в глазах Элмсбери проскользнула грусть.

Эмбер рассердилась – почему его не устраивает то, какой она стала сейчас? Она привыкла считать Элмсбери мужчиной, который принимает ее такой, какая она есть, любит ее и одобряет все, что она говорит и делает.

– Она исчезла, если вообще когда-либо существовала. Она не смогла долго протянуть в Лондоне.

Он дружески сжал ее руку.

– Да, дорогая, ей, конечно, в Лондоне не прожить. Серьезно говоря, я полагаю, выходить замуж. за Рэдклиффа было бы ошибкой с твоей стороны.

– Но почему? Ведь это было ваше предложение с самого начала?

– Да, верно. Но я только хотел показать тебе, что существуют другие мужчины, кроме Брюса. Во-первых, он весь в долгах, и, чтобы вытащить его, потребуется половина твоего наследства.

– О, я обо всем подумала. Я составлю брачный контракт таким образом, чтобы сохранить за собой право распоряжаться своим капиталом.

Элмсбери покачал головой:

– Нет, так. не пойдет. Он не согласится жениться на тебе на таких условиях – это все равно, как если бы он женился, но не передал тебе титула графини. Нет, если ты выйдешь замуж, за Рэдклиффа, по закону ты должна передать ему свой деньги. Но сможешь ли ты вынести жизнь в одном доме с ним, не говоря уж о том, что придется спать с ним в одной постели?

– Ах вот вы о чем! В Лондоне – я его знать не буду! Я буду все время проводить при королевском дворе, все дни, а может быть, и ночи. – Она многозначительно вздернула верхнюю губку. Эмбер никогда не забывала о своей давней мечте – стать любовницей его величества, и, когда Брюс Карлтон уходил в плавание, такая перспектива начинала вновь маячить перед ней.

Быть любовницей короля, первой леди, которую все боятся, которой все восхищаются и все завидуют. На любовницу короля обращены все взгляды, на нее показывают пальцем на улице, не отрывают глаз на галереях дворца, кланяются и раболепствуют в королевской гостиной. У нее просят протекции, ловят каждое ее слово и заискивают перед ней. От ее влияния зависит успех или провал карьеры десятков, даже сотен людей, мужчин и женщин. Это была вершина: любовница короля обладала большей властью, чем даже королева, чем канцлер. Это – наивысшее положение, какого может достичь женщина. И если она будет представлена в Уайтхолле, получит право и привилегию бывать в королевских апартаментах, видеть короля каждый день, она не сомневалась, что сможет занять то место, которое, как говорят, сейчас теряет Каслмейн.

Эти мысли теснились в голове Эмбер, когда через несколько дней после Рождества она приняла предложение графа Рэдклиффа выйти за него замуж.

Предложение было сделано после томительной недели ожидания: хотя Рэдклифф был неприятен Эмбер с самого начала, да и сейчас она относилась к нему с презрением, но чем больше она думала о браке, тем больше ей хотелось стать графиней. И бракосочетание с Рэдклиффом не казалось ей чрезмерной платой за титул. Он приехал в Барберри-Хилл под предлогом «засвидетельствовать свое почтение миссис Дэнджерфилд», но его поведение мало напоминало формальный визит вежливости. Однако она не замечала, чтобы Рэдклифф восторженно глядел на нее, так, как тогда в библиотеке.

За день до того, как он должен был вернуться в свой собственный дом милях в тридцати к северу, они сидели на галерее и играли в трик-трак. Галерея на втором этаже дома – огромное помещение, протянувшееся по обеим сторонам двора, – была украшена множеством портретов, окна имели ромбовидную форму, стены покрывали панели, а потолок был расписан золотыми розами по голубому фону. Рэдклифф был в шляпе, на них обоих были длинные плащи, подбитые мехом, подле каждого стояла жаровня с горячим углем, а в камине пылали огромные бревна, но, несмотря на это, им было холодно и неуютно.

Эмбер сделала ход, передвинув колышек на доске. Потом молча сидела и ждала, пока Рэдклифф размышлял. Прошло несколько секунд, и Эмбер подняла глаза на партнера:

– Ваш ход, милорд.

Рэдклифф очень внимательно смотрел на нее: так разглядывают картину на стене, мужчина смотрит на женщину иначе.

– Да, – спокойно произнес он, не отрывая от нее взгляда, – я знаю. – Эмбер ответила ему взглядом. – Мадам, я отдаю себе отчет, что нарушаю общепризнанные нормы поведения, прося руки леди, овдовевшей лишь девять месяцев назад. И тем не менее мое восхищение вашими достоинствами столь велико, что я готов пойти на нарушение этикета. Мадам, покорнейше прошу вас оказать мне честь стать моей женой.

Эмбер ответила ему сразу:

– Согласна всем сердцем, милорд. – Она подумала, что поскольку каждый из них знал, чего хочет, то это просто глупо – жеманничать и притворяться, как куклы на ярмарке в день Святого Варфоломея.

И снова ей показалось, что она заметила улыбку на его лице, но не была уверена в этом.

– Благодарю вас, мадам. Я не достоин вашей доброты. Вскоре после первого января я должен буду вернуться в Лондон, и, если вы поедете со мной, мы сможем обвенчаться. Как я понимаю, эпидемия заканчивается и город начинает вновь оживать.

Конечно, он хотел убедиться, что ее деньги сохранились, до того как женится на ней, но Эмбер и сама хотела поскорее вернуться в Лондон, ей осточертела деревня.

Они отправились в его карете второго января, закутанные в меха и укрытые меховыми полостями. Было очень холодно, и изо рта при разговоре шел пар. Дорога стала твердой, поэтому можно было ехать гораздо быстрее, чем в дождь. Но им пришлось остановиться часа в четыре после полудня, потому что тряска утомила его светлость.

Брачный контракт был подписан в Барберри-Хилл, и Эмбер предполагала, что граф воспользуется своим правом разделить с ней брачное ложе. В восемь часов вечера он, однако, поклонился, пожелал ей доброй ночи и ушел в свою комнату. Эмбер и Нэн удивленно посмотрели ему вслед. Когда дверь за ним закрылась, женщины поглядели друг на друга и расхохотались.

– Должно быть, он импотент! – давясь от смеха, предположила Нэн.

– Надеюсь, что так оно и есть!

На пятый день с наступлением сумерек они добрались до Лондона. При приближении к городу Эмбер охватил страх, но, когда они катили по тихим темным улицам, тревога исчезла: не было ни похоронных повозок, ни трупов на улицах, на воротах лишь кое-где виднелись красные кресты. Бугры на кладбищах уже покрылись зеленой травой: души сотен тысяч усопших покинули грешную землю. В тавернах ярко горели свечи и толпился народ, мимо проезжали коляски с веселыми молодыми людьми и женщинами, из домов слышались звуки музыки.

«Того кошмара просто никогда, не было», – думала Эмбер. Действительно, не было – и все. Ее не покидало странное чувство второго рождения, будто она очнулась после ужасного сна и с облегчением поняла, что это был только сон.

Дом Рэдклиффа стоял на Олдерсгейт-стрит, выше Сент-Эннз Лейн, рядом с воротами Сити. Дома здесь не теснились, улица была широкой. Рэдклифф говорил, что его улица скорее походила на итальянскую авеню, чем на лондонскую стрит. В этом месте, у стен Сити, жили только знаменитые старые семейства.

Почти двадцать пять лет в доме не жили, оставались лишь слуги, и большинство окон было заложено кирпичами. Внутри дома было темно и пыльно, мебель покрывали грязные белые чехлы – ничто не изменилось со времени постройки дома восемьдесят пять лет назад. Одна комната анфиладой переходила в другую; кроме большой лестницы в центре дома, все коридоры и лестничные пролеты были узкими и темными. Эмбер с облегчением заметила, что отведенные ей апартаменты были убраны, вымыты и проветрены, хотя в остальном были такими же, как и весь дом.

На следующее утро она отправилась к Шадраку Ньюболду. Выяснилось, что ее деньги в сохранности Он также сообщил ей, что лорд Карлтон отплыл в Америку две недели назад. Когда Эмбер сказала Рэдклиффу, что с деньгами все в порядке, он предложил обвенчаться, как только закончатся все необходимые приготовления. Насколько ей было известно, Рэдклифф был католиком, значит, нужны две церемонии.

– Я хотела бы договориться со своей портнихой о платье. У меня нет ничего нового, я полагаю, за десять дней она управится.

– Не думаю, что это безопасно, мадам, чума еще дает о себе знать. Вы очень обяжете меня, если согласитесь надеть платье, которое я приберег. Я был бы счастлив, если бы вы были в нем.

Несколько удивленная – неужели он хранил свадебное платье на случай неожиданной женитьбы? – Эмбер все же согласилась. Ведь просьба совершенно невинная.

В тот же день он пришел к ней в комнату, неся в руках жесткое белое атласное платье, все вышитое мелким жемчугом. Когда Эмбер встряхнула его, то увидела глубокие резкие складки, будто платье лежало в сложенном виде очень давно. Тут она поняла, что платье старое: белый цвет превратился в кремовый, а покрой и стиль давно вышли из моды. Высокий лиф заканчивался расклешенной баской с разрезами в четырех местах; глубокий вырез квадратной формы, кружевной воротник и кружевные манжеты на длинных пышных рукавах; нижняя юбка из тяжелой серебристой парчи, открывающаяся, когда распахивались полы спереди.

Заметив озадаченное выражение на лице Эмбер, Рэдклифф улыбнулся:

– Как видите, платье не новое. Но оно все еще красиво, и я буду благодарен, если вы наденете его.

Эмбер взяла платье:

– С удовольствием, сэр.

Позднее они с Нэн тщательно осмотрели наряд.

– Ему не меньше двадцати лет или даже больше, – сказала Нэн. – Интересно, кто его носил в последний раз?

– Его первая жена, может быть. – Эмбер пожала плечами. – Или его старинная возлюбленная. Когда-нибудь я его спрошу.

К удивлению Эмбер, платье очень хорошо сидело на ней, будто сшитое на заказ.

 

Глава сороковая

– Эмбер, графиня Рэдклифф, – медленно произнесла она, глядя на себя в зеркало, потом сморщила нос,щелкнула пальцами и отвернулась. – Это дорогого стоит!

Они поженились неделю назад, но жизнь Эмбер не стала более интересной, чем когда она была просто миссис Дэнджерфилд, не говоря о том времени, когда она называлась мадам Сент-Клер из Театра Его Величества. Погода стояла слишком холодная, чтобы выходить из дома. Число смертей от чумы снизилось до ста человек в неделю, но ни король, ни королевский двор еще не вернулись в Уайтхолл. Эмбер сидела дома и не покидала своих апартаментов, ибо остальная часть дома оставалась такой же мрачной и грязной, какой и была. Большую часть времени она скучала и чувствовала себя отвратительно. Неужели за это она отдала свои шестьдесят тысяч фунтов! Сделка показалась ей несправедливой – тоска и мужчина, которого она презирала.

Ибо теперь, когда она стала его женой, Рэдклифф казался еще большей загадкой для нее, чем раньше.

Она очень редко видела мужа, потому что у него было множество интересов, которыми он не желал с ней поделиться. Почти каждый день он по нескольку часов проводил в лаборатории, смежной с их спальней и в которую постоянно прибывало новое оборудование. Если он был не в лаборатории, то в библиотеке или в конторских помещениях на нижнем этаже, он читал, писал, занимался счетами, строил планы перестройки дома и замены меблировки. И хотя было очевидно, что все это будет сделано на средства Эмбер, он никогда не советовался с ней, не спрашивал ее желаний, он даже не ставил ее в известность.

Обычно они встречались дважды в день – за обедом и в постели. Беседа за столом текла вежливо и скучно и предназначалась в основном для слуг, в постели они вовсе не разговаривали. Граф фактически не мог заниматься с ней любовью, ибо был импотентом, и, очевидно, уже длительное время. Более того, он не любил ее, откровенно, с оттенком презрения, хотя она и вызывала у него противоречивые чувства: желания и жажды возврата прошлого. В то же время он яростно хотел полного физического обладания – страсти, к которой стремился каждую ночь, но которой так и не мог добиться, и эта неудовлетворенность толкала его на все, что могли породить похоть и беспомощная ярость.

Они стали врагами в первое же утро, но только через несколько дней их взаимная антипатия разгорелась до открытого конфликта. Причиной был вопрос о деньгах.

Он вручил ей аккуратно написанную записку, адресованную Шадраку Ньюболду: «Прошу выплатить Эдмунду Мортимеру, графу Рэдклиффу, или подателю сего, сумму в восемнадцать тысяч фунтов», и попросил Эмбер поставить свою подпись, ибо деньги были все же положены на ее имя, хотя по брачному соглашению он распоряжался всем ее состоянием, кроме десяти тысяч фунтов.

Они стояли возле маленького письменного столика. Рэдклифф дал ей в руки гусиное перо, обмакнув его в чернильницу. Эмбер взглянула сперва на записку, потом, ахнув от удивления, подняла голову и посмотрела на него.

– Восемнадцать тысяч фунтов! – вскричала она сердито. – Моя доля не продержится долго при таких темпах!

– Прошу прощения/ мадам, но я не хуже вашего знаю, что деньги имеют свойство исчезать, и я отнюдь не испытываю желания растранжирить ваше наследство. Восемнадцать тысяч фунтов необходимы мне для погашения моих долгов, которые, как я говорил вам, накопились за двадцать пять лет.

Он объяснял это с видом учителя, вдалбливающего простые понятия не очень способному ученику, и Эмбер смерила его негодующим взглядом. Секунду она колебалась, мучительно искала выхода, потом схватила перо, ткнула его в чернильницу и несколькими размашистыми каракулями начертала свое имя, разбрызгивая вокруг чернила. Она отшвырнула перо и шагнула к окну, остановилась и стада глядеть вниз, на аллею; едва ли она видела двух торговок рыбой, которые громко ругались и хлестали друг друга огромными рыбинами.

Вскоре она услышала, как за ним закрылась дверь. Неожиданно Эмбер повернулась, взяла в руки небольшую китайскую вазу и грохнула ее об стену.

– Разрази его гром! – вскричала она, – Старый вонючий козел!

Нэн бросилась к ней, будто могла спасти вазу.

– О Господи, мэм! Ваша светлость! – поправилась она. – Ведь он с ума сойдет, когда узнает, что вы наделали! Он так любил эту вазу!

– Да, возможно! А я очень любила восемнадцать тысяч фунтов! Мерзавец! Лучше бы я ему голову разбила, а не эту вазу! Черт подери! Что за наказание иметь такого мужа! – Она оглянулась, не зная, чем заняться. – Где Тенси?

– Его светлость приказал мне не впускать Тенси в комнату, пока вы не одеты.

– А, так, значит, приказал, да? Ну это мы еще посмотрим!

Она подбежала к дверям, распахнула их и крикнула:

– Тенси! Тенси, где ты?

Минуту она ждала, не слыша ответа. Потом из-за большого резного шкафа показался тюрбан, за которым последовало черное улыбающееся лицо. Тенси заморгал сонными глазами и так широко зевнул, что, казалось, его физиономия исчезла.

– Да, мэм? – протянул он.

– Какого черта ты там делал?

– Спал, мэм.

– А почему не здесь, на своей подушке?

– Мне больше не разрешают здесь спать, миссис Эмбер.

– Кто не разрешает?

– Его светлость так сказал, мэм.

– Его светлость сам не знает, что говорит! Иди сюда, и отныне будешь делать то, что я тебе скажу, понял? Я, а не он!

– Да, мэм.

Рэдклифф вернулся после полудня, как всегда, неслышно вошел в комнату и увидел, что Эмбер сидит по-турецки на полу и играет в крестики с Тенси и Нэн Бриттон. Рядом с каждым из них лежала горка монет, и женьщины весело смеялись над забавными рожицами, которые корчил Тенси. Эмбер сделала вид, что не замечает графа, пока тот не остановился прямо перед ней. Тенси медленно обвел всех глазами, сверкнул белками; Нэн со страху притихла. Эмбер бросила на мужа небрежный взгляд, подкидывая на руке игральные кубики, но сердце забилось учащенно: настал момент, когда она должна раз и навсегда дать понять мужу, что не позволит собою командовать.

– Ну, милорд, я надеюсь, ваши кредиторы теперь довольны.

– Воистину, мадам, – медленно произнес Рэдклифф, – вы меня удивляете.

– В самом деле? – Она бросила четыре кубика на пол и пересчитала очки.

– Вы либо наивны, либо развратны!

Эмбер метнула на него взгляд и со скучающим видом вздохнула, затем отбросила кубики и встала на ноги. Взяв за руку Тенси, она помогла ему подняться с пола. Вдруг она ощутила резкий колючий удар по тыльной стороне ладони и вздрогнула. Тенси испуганно вскрикнул и ухватился за ее юбку, ища защиты.

– Уберите руки прочь от этого существа, мадам! – Голос Рэдклиффа был ровным и холодным, но глаза возбужденно сверкали. – Убирайся из комнаты! – приказал он Тенси, который сразу же убежал.

Рэдклифф взглянул на Нэн, стоявшую рядом с Эмбер.

– Я приказал вам, Бриттон, чтобы этот зверек не был в комнате, когда ее светлость не одета. А вы вместо этого…

– Это не ее вина! – резко оборвала его Эмбер. – Она предупредила меня. Я сама его привела.

– Зачем?

– А почему бы нет? Он со мной уже два с половиной года и всегда свободно ходил по моим апартаментам!

– Возможно, так и было. Но больше так не будет. Теперь вы – моя жена, мадам, и, если у вас нет понятия о приличиях, мне самому придется позаботиться о вашем поведении.

Разъяренная до крайности, Эмбер решила применить единственное оружие, которым обладала. Она произнесла тихо, но с явной издевкой:

– Но ведь вы не думаете, милорд, что вам может наставить рога столь маленький мальчик?

Белки глаз Рэдклиффа покраснели, на лбу вздулись багровые вены. Эмбер на мгновение испугалась: на его лице появилось выражение смертельной ненависти. Но, к ее облегчению, граф быстро взял себя в руки. Он смахнул воображаемую пылинку с галстука.

– Мадам, я не могу себе представить, что за человек был ваш первый муж. Уверяю вас, если бы итальянка рискнула столь нагло разговаривать со своим мужем, как вы со мной, то она очень пожалела бы об этом.

– Ну, я не итальянка, и здесь не Италия. Здесь – Англия!

– Где мужья, как вы считаете, не имеют прав. – Он отвернулся. – Завтра этой черной обезьяны здесь не будет.

И тут Эмбер пожалела о том, что вспылила и наговорила дерзостей, ибо поняла, что Рэдклиффа не возьмешь ни обманом, как Черного Джека Малларда или Льюка Чэннелла, ни лестью, как Рекса Моргана или Сэмюэла Дэнджерфилда. Он не любил ее и не испытывал благоговейного страха перед ней. И хотя было модно относиться к мужьям с презрением, но существовал закон, по которому жена являлась собственностью и имуществом мужа. Он мог использовать ее по своему усмотрению или даже убить ее, особенно если был богат и имел дворянский титул.

Эмбер сменила тон:

– Вы не причините ему зла?

– Я избавлюсь от него, мадам. Я отказываюсь держать его в доме.

– Но вы не причините ему зла? Ведь он совершенно безвреден и беспомощен, как котенок. И он здесь не по своей воле. О, прошу вас, позвольте мне отправить его к Элмсбери. Он позаботится о Тенси. Прошу вас, ваша светлость!

Ей было ненавистно просить его, и она еще больше возненавидела его за то, что была вынуждена просить, но Тенси был ей дорог, и мысль о том, что ему причинят зло, была ей невыносима.

На лице Рэдклиффа мелькнуло что-то, похожее на тайное удовольствие, и его слова были ответным ударом:

– Мне кажется маловероятным, чтобы женщина могла быть столь привязана к этой маленькой черной обезьяне, если только она не использует его.

Эмбер сжала зубы и подавила вспышку гнева. Они долго смотрели друг на друга. Наконец она повторила свою просьбу:

– Пожалуйста, отправьте его к Элмсбери!

Он слабо улыбнулся, довольный тем, что вынудил ее унизиться.

– Ну ладно, завтра же я отправлю его. – Его любезность была как пощечина.

Эмбер опустила глаза.

– Благодарю вас, сэр.

«Когда-нибудь, – подумала она, – я перережу тебе глотку, проклятый мерзавец».

Первого февраля Карл вернулся в Уайтхолл. Повсюду лежал снег, весело звонили церковные колокола, по ночам большие костры освещали черное зимнее небо, приветствуя возвращение короля домой. Однако ее величество и все придворные дамы остались в Хэмптон-Корте. Каслмейн недавно родила еще одного сына; у королевы снова случился выкидыш; герцог Йоркский не разговаривал с герцогиней, потому что думал – или делал вид, что думает, – будто та завела роман с красавцем Генри Сиднеем.

Рэдклифф присутствовал на королевских приемах, но Эмбер не могла пойти во дворец, пока не вернулись дамы. Лишь тогда ее смогут представить на балу или другом официальном рауте. Однако, нанеся однажды визит вежливости, Рэдклифф затем не часто бывал при дворе. Он не принадлежал к числу тех, кого король мог сделать своим наперсником, а вероисповедание не позволяло ему занимать какую-либо должность. Ко всему, Рэдклифф слишком долго держался вдали от королевского двора. Теперь тон задавало новое поколение, и это был не тот тон, который импонировал старому графу. Установился новый образ жизни, который Рэдклифф считал пустым, фривольным и бесцельным. По его мнению, большинство мужчин были негодяями или дураками, или и тем и другим вместе, а женщин он считал сворой пустоголовых шлюх. В ту же категорию он включал и свою собственную жену.

Для Эмбер время, казалось, текло медленнее, чем когда-либо. Она проводила много часов со Сьюзен, учила ее ходить, строить замки из кубиков, играла с ней, пела песенки, которые помнила с детства. Эмбер обожала свою дочь, но не могла же она строить всю свою жизнь вокруг девочки. Эмбер жаждала стать частью большого волнующего мира, за вход в который она заплатила и куда она могла войти теперь гордо, через парадный подъезд, а не проникать тайком, как преступница, с черного хода. Она была рада, что Рэдклифф не интересуется светской жизнью при дворе, ибо это давало ей возможность самой беспрепятственно насладиться этой жизнью.

Ничего в жизни она так сильно не хотела, как отвязаться от графа. Ей казалось, будто он насылал на нее проклятие, сглаз, ибо, даже когда она физически не видела его, она ощущала его злой гений повсюду. Постоянное одиночество и почти полное отсутствие душевных радостей превращали каждое их слово или поступок во что-то преувеличенно важное: ей приходилось обдумывать каждый шаг, каждый взгляд, каждое свое действие.

Однажды от скуки Эмбер осмелилась войти к нему в лабораторию: повернула ручку, дверь оказалась незапертой, и она тихо вошла, чтобы не беспокоить его. Большие горы книг и рукописей, недавно присланных ему из Лайм-парка, громоздились на полу. На полках стояли черепа, сотни флаконов и бутылочек, масляные лампы, колбы и пробирки самых различных форм и размеров – все принадлежности алхимика. Она знала, что Рэдклифф был занят «большим делом» – сложным и тяжелым процессом, занявшим уже семь лет труда, целью которого было открытие «философского камня», – работой, захватившей лучшие умы эпохи.

Когда Эмбер вошла, граф стоял перед столом спиной к ней и осторожно отмерял желтый порошок. Она ничего не сказала, но подошла ближе, с любопытством разглядывая предметы на полках и столах. Неожиданно он вздрогнул, флакончик выпал из его рук.

Эмбер отскочила назад, чтобы порошок не испачкал платье.

– О, извините.

– Что вы здесь делаете?

Эмбер вспыхнула:

– Я только зашла посмотреть! Что в этом плохого?

Он несколько успокоился, с лица сошло гневное выражение.

– Мадам, есть несколько мест, куда женщинам не следует заходить ни при каких обстоятельствах. Одно из них – лаборатория. Прошу вас не мешать мне больше. Я потратил слишком много лет и слишком много денег на этот проект, чтобы позволить женщине погубить его.

После алхимии вторым увлечением графа была библиотека, где он проводил по многу часов ежедневно. Большую часть жизни он занимался собиранием редких книг и рукописей, которые хранил в идеальном порядке, часто перелистывал с большой осторожностью, составляя подробные аннотации. Но он получал удовольствие не только от обладания книгой, ее внешнего вида и старой бумаги. Он читал эти книги. Среди томов были греческие пьесы, письма Цицерона, рассуждения Марка Аврелия, сочинения Плутарха и Данте, испанские пьесы, книги французских философов и ученых, все – на языке оригинала.

Он не запрещал Эмбер входить в библиотеку, но лишь после нескольких недель их брака она вошла в эту комнату. Ей было настолько тоскливо, что она решила прочитать книгу. Но Эмбер не знала, что граф здесь, и, когда увидела его за письменным столом у камина с пером в руке, она заколебалась на мгновение, потом подошла ближе. Рэдклифф поднял на Эмбер глаза и, к ее удивлению, вежливо поднялся и улыбнулся. – Прошу вас, мадам, входите. Не вижу причины, почему бы женщине не приходить в библиотеку, даже если вы не найдете здесь литературу по своему вкусу. Или, может быть, вы – чудо природы, ученая женщина?

Произнося последний вопрос, он иронически скривил губы. Как и большинство мужчин, независимо от их интеллектуальных способностей и знаний, он считал образование для женщин совершенно абсурдным и даже забавным. Эмбер не обратила внимания на его шпильки, это был не тот предмет, из-за которого стоило бы обижаться.

– Я подумала, не найду ли я здесь чего-нибудь, чтобы скоротать время. Нет ли у вас пьес, написанных по-английски?

– Несколько. Что вы предпочитаете – Бена Джонсона, Марло, Бомонта и Флетчера, Шекспира?

– Не имеет значения. Я все эти пьесы играла на сцене. – Она знала, что ему неприятно, когда она вспоминает о театре, поэтому говорила об этом часто, чтобы досадить графу. Пока что он отказывался проглотить наживку.

Но сейчас он посмотрел на Эмбер с явным недовольством.

– Мадам, я льстил себя надеждой, что ваша скромность помешает вам когда-либо упоминать столь позорный эпизод вашей жизни. Прошу вас никогда не говорить об этом при мне.

– А почему бы нет? Я-то не стыжусь, что играла на сцене!

– А мне стыдно за вас!

– Однако это не помешало вам жениться на мне! На расстоянии нескольких футов, что разделяли их, Эмбер и граф в упор глядели друг на друга. Она давно уже почувствовала, что, как только ей удастся разрушить его холодность и сдержанность, он будет у нее в руках. «Если я когда-нибудь ударю его, – не раз думала она, – я никогда больше не буду его бояться». Но она никак не могла решиться на это. Эмбер хорошо знала, что он жестокий и злобный человек, и эти качества у него утонченные, как и все остальные его пороки. И пока что она не смогла придумать способа подчинить его. Ее одолевал страх, и она ненавидела себя за свою трусость.

– Нет, не помешало, – согласился он наконец. – Это не помешало мне жениться на вас, ибо вы обладаете другими достоинствами, которым я не мог противиться.

– Да! – резко оборвала она. – Целых шестьдесят шесть тысяч достоинств.

Рэдклифф улыбнулся.

– Как проницательно для женщины, – заметил он.

Несколько секунд она глядела на него взглядом, полным ненависти, – ах, как ей хотелось ударить его по лицу! Оно треснуло бы, как голова куклы, думала она. Она представила себе выражение панического ужаса на этом лице, когда оно начало бы рассыпаться от ее удара. Она неожиданно повернулась к книжным полкам.

– Ладно, а где пьесы?

– Бот на этой полке, мадам. Возьмите любую книгу, какая вам по душе.

Она наугад взяла три-четыре тома, даже не посмотрев на названия, ибо торопилась поскорее уйти оттуда.

– Благодарю вас, сэр, – сказала она, не глядя на графа, и пошла к дверям, как вдруг снова услышала его голос:

– У меня есть несколько очень редких итальянских книг, которые, я полагаю, заинтересуют вас.

– Я не читаю по-итальянски. – Она не обернулась .

– Достоинства этих книг можно оценить и не зная языка. В книгах использован универсальный язык картинок.

Она сразу поняла, о чем идет речь, и остановилась, охваченная острым интересом, который всегда испытывала ко всему сенсационному и непристойному. С циничной улыбкой, выдававшей его явное удовольствие от того, что он возбудил ее любопытство, он повернулся и достал с полки том в кожаном переплете ручной работы, положил книгу на стол и выжидательно отошел в сторону. Эмбер повернулась и на мгновение остановилась, с подозрением посмотрела на Рэдклиффа – не расставил ли он для нее ловушку. Потом, дерзко вздернув подбородок, шагнула к столу и раскрыла книгу. Она перевернула с полдюжины страниц с непонятным для нее текстом и замерла от удивления при виде первой же картинки. Иллюстрация была превосходно сделана, нарисована от руки и изображала молодых мужчину и женщину, обнаженных, в любовном экстазе.

Минуту Эмбер, как завороженная, рассматривала картинку. Неожиданно она подняла глаза и увидела, что граф наблюдает за ней исподтишка и выражение на его лице точно такое, как в тот день в библиотеке Элмсбери. Выражение это мгновенно исчезло. Эмбер взяла книгу и пошла к дверям.

– Я так и думал, что книга заинтересует вас, – услышала она слова Рэдклиффа. – Но, пожалуйста, обращайтесь с ней аккуратно. Книга очень старая и очень редкая, настоящая драгоценность в своем роде.

Она не ответила и не обернулась. Она испытывала гнев и отвращение, но одновременно и приятное возбуждение. Похоже, на этот раз он выиграл поединок.

 

Глава сорок первая

В присутственных покоях королевы толпились придворные. Дамы предстали во всем великолепии кружев, атласа и бархата всех цветов: гранатового, карминного, желтого цвета примулы, матового сливового и пламенно-алого; плечи, грудь, руки сверкали драгоценностями; сотни свечей в канделябрах и бра освещали зал, а гвардейцы-йомены держали пылающие факелы. Их величества сидели на возвышении, задрапированном малиновым бархатом, расшитым золотом и серебром, и подавали руки для поцелуев. В одном конце зала музыканты, одетые в наряды из разноцветной тафты, с венками на головах, настраивали инструменты. Посторонних не было, на галереях не толпились зеваки, ибо от чумы еще умирали люди в городе и число смертей колебалось от недели к неделе. Придворные дамы лишь недавно прибыли из Хэмптон-Корта.

– Ее светлость графиня Каслмейн! – провозгласил церемониймейстер.

– Барон Арлингтон! Леди Арлингтон!

– Лорд Денхэм! Леди Денхэм!

– Граф Шрусбери! Графиня Шрусбери!

При каждом имени все присутствующие поворачивали головы к дверям, за приподнятыми веерами пробегал шепоток, дамы обменивались многозначительными взглядами, слышалось хихиканье женщин и иногда басовитый смех мужчин.

– Черт меня подери, – заметил один щеголь другому, – как это милорд Шрусбери осмеливается показываться на публике. Его супруга переспала с половиной мужчин при дворе, а он так ни разу и не попытался защитить свою честь.

– А зачем ему это нужно? – ответил собеседник. – Всякий мужчина, который считает, что его честь зависит от чести его жены, – просто дурак!

– Взгляните! – шепнул двадцатилетний франт, приглаживая свой искусно завитый парик и расправляя кружева на манжетах. – Йорк так и пожирает глазами миледи Денхэм. Ставлю сто фунтов, что он переспит с ней еще до дня Святого Георгия.

– Спорю, что нет. Ее светлость – честная дама.

– Честная? Бросьте, Джек. В мире не существует женщины, честной всегда и при всех обстоятельствах.

– Может быть, она и не честная, – перебила его фрейлина, – но муж. с нее глаз не спускает.

– Как бы строго за дамой ни следили, если она решила наставить мужу рога, то обязательно это сделает.

– И где это леди Арлингтон откопала такое дурацкое платье? Она всегда отстает от моды, как жена ланкаширского сквайра.

– Да ведь она голландка. Откуда ей знать, как следует одеваться?

Неожиданно произошло что-то непредвиденное – церемониймейстер объявил два незнакомых имени: в тесный придворный круг вторгся кто-то новый:

– Граф Рэдклифф! Графиня Рэдклифф!

Граф Рэдклифф. Кто это, черт подери, такой? Какой-нибудь замшелый старикан, обломок предыдущего поколения? И эта его графиня небось сорокапятилетняя старушенция, кляча с плоским лицом, из тех, кто ругает современные нравы так же яростно, как жены пуритан. Все обратили свои взоры на двери со скучающим любопытством. И когда в зал вошли лорд и леди Рэдклифф, все присутствующие были поражены и состояние ленивого безразличия мгновенно улетучилось. Что такое? Актриса – при королевском дворе!

– Святой Боже! – заметил один джентльмен другому. – Никак это Эмбер Сент-Клер?

– Как! – зашипела одна негодующая леди. – Да ведь это – комедиантка, мадам Как-ее-там, которая выступала в Театре Его Величества пару лет назад!

– Возмутительно!

Эмбер высоко держала голову и не смотрела ни вправо, ни влево, а только прямо – на королеву. Она никогда прежде не чувствовала себя столь взволнованной, напряженной, испуганной. «Я действительно, на самом деле графиня, – внушала она себе весь день. – Я имею такое же право быть в Уайтхолле, как и все остальные там. Я не позволю им запугать меня. Они – всего лишь мужчины и женщины, и ничем не отличаются от меня». Но в глубине души она считала их все-таки другими, по крайней мере здесь, в Уайтхолле.

Сердце Эмбер билось учащенно, она слегка задыхалась, колени дрожали, и звенело в ушах, даже затылок заломило. Она продолжала глядеть прямо вперед, на возвышение, но видела все как в тумане, будто смотрела из-под воды. Вцепившись пальцами в руку Рэдклиффа, она медленно продвигалась дальше, по длинному коридору из лиц, – к трону. Она слышала перешептывания, возгласы возмущения, видела улыбки и усмешки, но это проходило мимо ее сознания.

Рэдклифф был великолепно одет: белоснежный парик, камзол из красно-золотой парчи, бриджи – атласные, бледно-зеленого цвета, на эфесе шпаги сверкали драгоценные камни. Жесткое, строгое выражение его лица словно запрещало окружающим критиковать его жену, вспоминать о ее работе в театре и требовало восхищаться ею и принимать как равную. Наряд Эмбер был столь же превосходным, как и у других дам в этом зале. Платье с длинным шлейфом из золотой парчи, отделанное жесткими золотыми кружевами, вуаль на голове, украшения из изумрудов.

Они приблизились к трону. Эмбер опустилась в глубоком реверансе, граф встал на колено. Когда Эмбер прикоснулась губами к руке королевы и подняла глаза на Катарину, она увидела, что та улыбается ей, и от этой мягкой, задумчивой улыбки у нее защемило сердце. «Королева – добрая, – подумала Эмбер, – но несчастная. И безвредная. Мне она нравится», – решила Эмбер.

Но посмотреть на Карла она не осмеливалась. Ибо здесь, в своем дворце, окруженный всей королевской помпезностью, он не был тем мужчиной, который тайно приглашал ее ночью три года назад. Это был Карл II, милостью Божьей король Великобритании, Франции и Ирландии. Он представлял в своем лице всю мощь и славу Англии, и Эмбер благоговейно опустилась перед ним на колено.

Она медленно встала, отступила назад и остановилась у трона рядом с возвышением. Несколько минут она оставалась в растерянном оцепенении, но постепенно мир стал обретать смысл и форму. Взглянув направо, она увидела Бакхёрста, который весело улыбнулся ей. Сэдли подмигнул ей через плечо. Прямо перед ней красовался великолепный Букингем, и, хотя она не виделась с ним с того вечера в Лонге на Хеймаркете, он тоже улыбнулся ей, и она была благодарна ему за это. Были и другие: отец и сын Киллигру, Дик Толбот, Джеймс Гамильтон, еще несколько молодых людей, завсегдатаев театральных кулис. Но тут ее взгляд остановился – она глядела прямо на Барбару Пальмер. Каслмейн наблюдала за ней расчетливыми и хищными глазами. Несколько секунд они смотрели друг на друга не отрываясь, но Эмбер первой отвела взгляд с нарочитым безразличием. Эмбер начала понимать, что эти люди – вовсе не боги и богини, даже здесь, на Олимпе.

Наконец представления закончились, король дал сигнал, и зал заполнили звуки музыки. Бал открыл танец куранта – король танцевал с королевой, а герцог Йоркский и герцог Монмаут – со своими супругами. Пары танцевали по очереди. Танец походил на торжественный парад, полный грациозных поз и требовавший высокого искусства и элегантности.

Эмбер глядела на короля как зачарованная.

«Какой же он красивый, – думала она, – как он грациозно двигается и даже стоит! О, осмелюсь ли я просить его потанцевать со мной? – Она знала, что придворный этикет требовал, чтобы леди просили короля потанцевать с ними. – Интересно, помнит ли он меня, нет, конечно, не помнит. Да как он может помнить? Ведь это было три с половиной года назад – Бог знает, сколько у него было женщин за это время. Но я хочу танцевать, я не желаю стоять здесь весь вечер одна!»

Погрузившись в свои переживания, она совсем забыла о Рэдклиффе, который стоял рядом с ней, молчаливый и неподвижный.

Когда куранта закончилась, король заказал аллеманду – танец, в котором могли принимать участие несколько пар, и, когда зал начал заполняться танцующими, у Эмбер перехватило дыхание от нетерпеливого ожидания – пригласят ли ее. Она чувствовала себя маленькой девочкой на своем первом балу, всеми забытой и заброшенной, ей сразу захотелось оказаться дома, в уютной безопасности, и тут, к ее великой радости и облегчению, к ней подошел и поклонился лорд Бакхёрст.

– П-п-позвольте мне составить компанию ее светлости на этот танец, милорд? – В трезвом состоянии Бакхёрст слегка заикался, что весьма раздражало его.

Эмбер, вздрогнув, вспомнила о своем муже и обернулась к нему. А вдруг он откажет? Но Рэдклифф грациозно поклонился, как она и надеялась.

– Конечно, милорд.

Эмбер улыбнулась Бакхёрсту счастливой улыбкой и подала ему руку. Они вышли на середину зала и присоединились к другим танцующим. Карл и Каслмейн были первой парой, и за ними следовали все остальные – несколько шагов вперед, несколько шагов назад, пауза. Фигуры танца предоставляли всем шансы для флирта или разговоров. Бакхёрст улыбнулся Эмбер:

– Как это, черт возьми, вы тут оказались?

– А как вы думали, сэр? Я графиня!

– Вы говорили мне, мадам, что никогда больше не выйдете замуж.

Эмбер шаловливо взглянула на него:

– Я передумала. Надеюсь, ваша светлость не в обиде на это?

– Господь с вами, конечно нет! Вы представить себе не можете, какое удовольствие увидеть при дворе новое лицо. Мы тут смертельно надоели друг другу, здесь так скучно!

– Скучно! – Эмбер была поражена. – Как это здесь может быть скучно?

Но у него не было возможности ответить, ибо теперь они подошли к противоположному концу зала, где танцующие расходились в разные стороны: джентльмены – в одну, леди в другую. Каждая пара воссоединилась вновь после нескольких па, образуя каре, потом танец кончился. Бакхёрст проводил Эмбер к Рэдклиффу, поблагодарил графа и отошел от них. Эмбер сразу поняла, что муж недоволен, ему не нравилось, что она получает удовольствие от бала, что она привлекает внимание и полностью забывает о нем.

– Вам нравится этот вечер, мадам? – холодно спросил он жену.

– О да, ваша светлость! – Она заколебалась на мгновение, потом с сомнением спросила: – А вам?

Но он не ответил – неожиданно возле них появился король, его лицо сияло улыбкой.

– Замечательно с вашей стороны, милорд, – произнес он, – жениться на красивой женщине. Сегодня в этом зале нет ни одного мужчины, который не был бы вам за это благодарен. – Рэдклифф поклонился. – Мы здесь все устали видеть одни и те же лица и сплетничать об одних и тех же людях.

Карл улыбнулся Эмбер, которая не отрываясь глядела на него, восхищенная, ощущая всю силу его обаяния, столь мощную, что она воспринималась почти физически. Когда его глаза встретились с глазами Эмбер, у нее закружилась голова. Она внезапно осознала, что здесь сейчас перед ней стоит монарх Великобритании, улыбается ей и делает комплименты, и весь мир смотрит на них.

– Вы очень добры, сир, – ответил Рэдклифф. Эмбер сделала реверанс, но у нее от волнения отнялся язык. Однако глаза были красноречивее слов. А лицо Карла всегда выдавало его в присутствии хорошеньких женщин. Рэдклифф внимательно наблюдал за ним с каменным, как у мумии, лицом.

Молчаливый диалог длился лишь мгновение, затем Карл повернулся и заговорил с Рэдклиффом:

– Насколько мне известно, милорд, вы недавно приобрели очень редкого Корреджо.

Холодные глаза Рэдклиффа засветились, как всегда при упоминании его картин.

– Да, ваше величество, но картину еще не привезли. Я ожидаю ее прибытия в очень скором времени, и когда она будет здесь, то, если вам будет интересно, я был бы счастлив показать ее вам.

– Благодарю вас, сэр. Мне бы очень хотелось увидеть картину. А теперь, вы позволите, милорд? – Он уже протянул руку к Эмбер, и, когда Рэдклифф поклонился еще раз в знак согласия, они вышли на середину зала.

Вся душа Эмбер наполнилась гордостью. Будто она стояла в ослепительных лучах солнца, а весь остальной мир погрузился во тьму, и все глаза были устремлены на нее одну. Король, нарушив правила этикета, сам пригласил ее на танец! Назло всем этим людям, в своем собственном дворце! Нуднейшие недели, проведенные ею в обществе Рэдклиффа, его эгоистичная, грубая и бесплодная похоть, его презрение и недовольство – все это мгновенно сменилось отчаянной радостью. Цена, уплаченная за это счастье, не казалась слишком высокой.

Король заказал традиционный веселый народный танец под названием «Старый рогоносец», и, когда они встали друг против друга во главе длинной вереницы танцующих, ожидая начала музыки, он произнес вполголоса:

– Надеюсь, ваш муж не обидится из-за названия танца. Ему рожки были бы не к лицу.

– Не знаю, сир, – пробормотала Эмбер, – пойдут они ему или нет.

– Что? – усмехнулся Карл. – Уже два месяца замужем и все еще верная жена?

Но тут раздались звуки музыки, и танец оказался слишком оживленным для разговоров. Король ничего больше не говорил, и, когда танец окончился, он подвел ее обратно к графу, поклонился и ушел. Эмбер задыхалась от волнения и быстрого танца. Не успела она подняться после реверанса, как увидела приближающегося к ним герцога Букингемского.

«Господи Боже! – подумала она в почти истерическом восторге. – Ведь и правда: мужчины в самом деле истосковались по новым лицам».

Она торопливо оглядела большой зал и заметила десятки устремленных на нее взоров – восхищенных, любопытствующих и враждебных. Какое имеет значение, почему они разглядывают ее и какими глазами, главное – смотрят! «Сегодня я для всех героиня дня», – подумала она.

С Эмбер желали танцевать все: Йорк, Рочестер, популярный молодой франт и драматург Джордж Этеридж, герцог Арранский, герцог Оссорский, Сэдли, Толбот, Генри Джермин. Все молодые, веселые и красивые мужчины королевского двора флиртовали с ней, осыпали цветистыми комплиментами и просили ангажемента. Дамы изо всех сил выискивали недостатки в ее наряде, прическе и манерах и в конце концов пришли к заключению, что поскольку она здесь новенькая, богата и имеет репутацию актрисы – все это и привлекает к ней внимание мужчин в зале. Этот бал стал триумфом Эмбер.

И вдруг прямо в центр этого прекрасного мира упал метеор, разрушив все вокруг: во время краткого мгновения, когда Эмбер подвели обратно к мужу, Рэдклифф спокойно произнес:

– Мадам, мы уезжаем домой.

Эмбер взглянула на него удивленно и обиженно: рядом уже стояли герцог Монмаут и Джеймс Гамильтон.

– Домой, милорд? – с изумлением переспросила она.

Монмаут сразу же вступился за нее:

– Неужели вы хотите уехать домой, сэр? Ведь еще так рано. А ее светлость – украшение этого бала.

Рэдклифф поклонился, его тонкие губы сжались в жесткой улыбке.

– Для вас сейчас рано, ваша милость, но я не молод и мне пора быть дома.

Монмаут рассмеялся счастливым беззаботным смехом, который не мог никого обидеть.

– Ну тогда, сэр, почему бы не оставить ее светлость с нами? Я сам провожу ее домой, да еще в сопровождении оркестра скрипачей и отряда факельщиков, чтобы освещали путь.

– О да! – вскричала Эмбер, оживленно повернувшись к графу. – Позвольте мне остаться!

Рэдклифф не обратил на ее слова внимания.

– Вы шутите, милорд, – жестко произнес он, поклонился и обернулся к Эмбер: – Пойдемте, мадам.

Золотистые глаза Эмбер возмущенно вспыхнули, мелькнула мысль – взбунтоваться, но она не осмелилась. Она сделала реверанс Монмауту и полковнику Гамильтону, не поднимая глаз. Когда они остановились пожелать спокойной ночи его величеству, Эмбер даже покраснела от стыда и разочарования, из глаз полились слезы. Она не могла поднять глаз на короля, хотя уловила легкий юмор в его голосе, когда он спросил, отчего они столь рано уважают. Покидая зал и проходя мимо гостей, они слышали перешептывания и видели язвительные улыбочки – создавалось впечатление, будто рассерженные родители увозят с бала маленькую девочку за дурное поведение.

Она не проронила ни слова, пока они не сели в карету и не поехали по Кинг-стрит. Тут она уже не могла больше сдерживаться:

– Почему это мы должны были так скоро уехать! – произнесла она злым и разъяренным тоном.

– Я слишком стар, мадам, чтобы получать большое удовольствие от шума и суматохи.

– Нет, причина не в этом, – обвиняюще заявила она, – и вы сами прекрасно это знаете!

Она смотрела на него долгим сердитым взглядом, хотя его лицо оставалось в тени, а луна в небе давала лишь бледный отсвет, как свеча за грязным стеклом окна.

– Я не желаю обсуждать эту тему, – холодно ответил граф.

– А я желаю! Вы заставили меня уехать, потому что я получала удовольствие от бала! А вы терпеть не можете, когда кому-то хорошо!

– Наоборот, мадам. Я вовсе не против счастья. Но я против, когда моя жена позорит меня.

– Позорит! Да что позорного я сделала? Ничего, я только танцевала и смеялась, что же в этом позорного? Быть может, и вы когда-то танцевали, если вы вообще когда-либо были молоды! – Она гневно посмотрела на мужа, потом отвернулась и пробормотала вполголоса: – В чем я сомневаюсь!

– Вы не столь наивны, мадам, как хотите казаться. И вы не хуже меня знаете, что было в голове у всех этих молодых людей.

– Ну и что из этого? – вскричала Эмбер, сжав кулаки. – Что из этого? Разве мужчины не думают только об одном? Да и вы тоже, даже если вы… – Но тут она осеклась, потому что граф бросил на нее такой страшный, угрожающий взгляд, что слова застряли у нее в горле и она замолчала.

На следующее утро, довольно рано, Эмбер и Нэн, одетые в меховые плащи с капюшоном и муфты, спустились вниз.

– Пошли за большой каретой его светлости, пожалуйста, мне надо выехать в город, – велела она форейтору у дверей.

– Карета в ремонте, мадам.

– Тогда я поеду в своей карете.

– Простите, ваша светлость, но ваша – тоже у каретника.

Эмбер вздохнула:

– Ладно, я вызову наемную карету. Откройте дверь!

– Простите, ваша светлость. Дверь заперта, а у меня нет ключа.

Она взглянула на слугу с неожиданно возникшим подозрением:

– А у кого же ключ, в таком случае?

– У его светлости, я думаю.

Не говоря ни слова, Эмбер повернулась и бросилась через холл в библиотеку, распахнула дверь и, не постучавшись, ворвалась в комнату, как порыв ветра. Граф сидел за столом и писал на большом листе бумаги.

– Не будете ли вы любезны объяснить мне, на каком основании вы сделали меня затворницей? – вскричала она.

Граф поднял глаза и взглянул так, будто Эмбер действительно была разрушительным стихийным бедствием, а не женщиной. Потом медленно оглядел ее с ног до головы и слабо улыбнулся – так смотрят на всем надоевшего больного человека.

– И куда вы желаете отправиться?

Она чуть не сказала, что это не его дело, но передумала и ответила спокойным тоном:

– В «Новую Биржу» за покупками.

«Новая Биржа» – своего рода гостиный двор со множеством различных лавок

– Не могу представить себе, чего вам не хватает. Но, похоже, сколько бы у женщины ни было вещей, ей всегда требуется что-то еще. Что ж, если вы считаете, что вам не обойтись без новой пары перчаток или флакона духов, – пошлите Бриттон.

Эмбер топнула ногой.

– Но я не желаю посылать Бриттон, я хочу поехать сама! Сама! Черт подери, сэр, что за причина, мешающая мне выехать из дома? Какого дьявола вы не выпускаете меня, что я такого сделала?

Рэдклифф помолчал минуту, прежде чем ответить, задумчиво разглядывая перо, которое вертел в руках.

– Сейчас странный век. Мужчину считают дураком, если он допускает, чтобы его жена наставила ему рога, и еще большим дураком, если он принимает меры для предотвращения этого.

Губы Эмбер искривились в торжествующей улыбке.

– Ну вот, наконец-то мы дошли до сути! Вы боитесь, что какой-нибудь мужчина сделает мне ребенка вместо вас! Действительно, не странно ли?

– Можете идти, мадам. – Но Эмбер продолжала глядеть на него, тогда он вдруг крикнул резко и зло: – Убирайтесь! Ступайте в свои комнаты!

Глаза Эмбер вспыхнули, словно она могла уничтожить его на месте одной лишь силой ненависти. Она пробормотала проклятие, швырнула веер на пол и, уходя, грохнула дверью изо всей силы.

Но вскоре Эмбер обнаружила, что крик и наглое поведение ничего хорошего ей не дают. Муж обладал законным правом запереть ее в доме, избивать, если считал, что она того заслужила. Эмбер не особенно боялась хрупкого и щуплого графа, едва ли он был способен на физическое насилие над более крепкой и сильной женой, но ведь возможно тайное отравление или неожиданный удар кинжалом. Нет, он не осмелится! Но такую возможность нельзя исключать, и страх сделал Эмбер осторожной.

Несколько дней она пребывала в тоске. Она подумала об объявлении голодовки, чтобы заставить его сдаться, но, пропустив два обеда, решила, что такое поведение доставит больше неудобств ей, чем ему. Тогда она стала полностью игнорировать его существование: когда он находился в комнате, она поворачивалась к нему спиной, пела разухабистые уличные песенки, болтала с Нэн. Она не выходила из своих комнат, но весь день разгуливала в домашнем халате, растрепанная и без краски на лице. Он вроде бы не замечал этого, ему было безразлично.

Эмбер обдумывала возможные варианты выхода из положения, но один за другим отвергала их.

Если она бросит его и уйдет – он заберет все ее деньги и лишит дворянского титула. Получить развод было почти невозможно, на это потребовался бы специальный закон парламента; ведь даже Каслмейн не могла добиться развода. Аннулирование брака было столь же трудным делом: требовалось доказать бесплодие женщины или бессилие мужчины, а каким образом она могла доказать его импотенцию? Хуже того, суды, как ей было известно, едва ли стали бы поддерживать сторону женщины. В конце концов она решила, что если она могла выносить его до брака, то, возможна, сможет и теперь. Она начала официально разговаривать с мужем, обедать с ним вместе, она ходила в библиотеку и рылась в книгах, когда он находился там. Эмбер стала обращать больше внимания на свой внешний вид в надежде обрести то, что хотела, потворствуя его похотливой страсти.

В тот день, когда привезли драгоценную картину Корреджо, Эмбер спустилась на первый этаж посмотреть, как ее распаковывают. Картину повесили на место, рабочие ушли, и Эмбер с мужем стояли у камина и глядели на картину. И тут Эмбер заметила, что граф улыбается. Как всегда в момент, когда он только что получил вожделенный предмет, он казался гораздо более приятным человеком, – достижение цели приводило его в благодушное настроение.

– Я хотела бы знать, ваша светлость, – осторожно начала Эмбер, искоса поглядывая на графа и отводя взгляд от картины, – не могла бы я сегодня выехать в город, просто так, покататься. Я не выходила из дома уже три недели и, клянусь вам, стала очень бледной и даже пожелтела. Вы не находите? – И она снова выжидательно посмотрела на него.

Рэдклифф обернулся, поглядел ей прямо в глаза, слабая улыбка чуть тронула его губы.

– Поскольку последние несколько дней вы пребывали в добром расположении духа, я ожидал, что вы обратитесь с подобной просьбой. Ну что же, хорошо, можете выехать.

– О, благодарю вас, сэр. Я могу поехать прямо сейчас?

– Когда вам будет угодно. Мой кучер повезет вас, и, между прочим, он служит у меня уже тридцать лет и взяток не берет.

Улыбка застыла на лице Эмбер, но она постаралась скрыть гнев из опасения, что милость вновь сменится яростью. Потом, подхватив юбки, она выбежала из комнаты, промчалась через холл и бросилась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Она ворвалась в свои апартаменты с радостным торжествующим криком, Нэн даже вздрогнула и чуть не выронила шитье.

– Нэн! Где моя накидка, быстро! Мы отправляемся на прогулку в город!

– В город! О, Боже мой, в самом деле? Куда? – Нэн разделяла затворничество своей хозяйки, если не считать нескольких выходов для покупки лент, перчаток и вееров. Она так же истосковалась по свободе, как и Эмбер.

– Я сама не знаю – куда! Куда угодно – не важно куда! Скорей!

Две женщины выскочили из дома в вихре бархатных юбок, меховых муфт и забрались в карету с шумом и смехом, будто они только что приехали из йоркширской деревни и им не терпится осмотреть достопримечательности Лондона.

Ядреный свежий воздух чуть пощипывал нос, день стоял ветреный и пасмурный, с персиковых деревьев сыпались лепестки цветов, кружились на ветру и опадали, как снежинки, на крыши домов и грязные улицы.

Чума еще не отступила, но число умерших в городе было не больше полудюжины в неделю, в основном в самых бедных кварталах, как и в начале эпидемии. Опечатанных домов не было видно, на улицах, как и прежде, толпился народ, торговцы и приказчики нараспев расхваливали свой товар, и единственным напоминанием о недавней чуме были многочисленные объявления, приклеенные к окнам: «Доктор принимает больных». Ибо доктора оказались совсем не у дел и потеряли даже то слабое доверие, каким когда-то пользовались. Вымерла пятая часть населения города, но, казалось, ничего не изменилось, – все тот же веселый, нахальный, вонючий, блестящий и грязный Лондон.

Эмбер была в полном восторге от всего, что видела, счастливая, что вырвалась на свободу.

Вот маленький мальчик мастерски сработал и срезал серебряные пуговицы с пальто зазевавшегося джентльмена; ругаются носильщик и приказчик и вот уж начинают драться дубинками и палками; канатоходец исполняет свой номер перед толпой зевак у входа на Попинджей-Элли; на углу улиц сидят торговки с корзинами сладкого картофеля, весенних грибов, мелких кислых апельсинов, лука, сушеного гороха и макушек свежих зеленых одуванчиков.

Сладкий картофель, иначе батат, – травянистое растение семейства вьюнковых. Произрастает в Центральной Америке, используется, в частности, для приготовления муки, спирта, сахара, крахмала.

Темпл-Бар – старинные ворота в лондонский Сити в западной части со стороны Вестминстера. По традиции у этих ворот монарх получает у лорда-мэра символическое разрешение на въезд в Сити.

Эмбер попросила кучера проехать в район Чаринг-Кросса по Флит-стрит и Стренду, потому что там располагались модные таверны. Ведь, если повезет, она может увидеть кого-то из знакомых, тогда она остановит карету и перекинется парой слов с ним, просто из вежливости, – разве могут быть какие-либо претензии к столь невинному разговору. Эмбер глядела во все глаза и велела Нэн тоже внимательно смотреть на прохожих, и, когда они приближались к Темпл-Бару , Эмбер заметила три знакомые фигуры у входа в таверну «Дьявол». Это были Бакхёрст, Сэдли и Рочестер, все трое навеселе, ибо они слишком громко говорили, жестикулировали и шумели, привлекая внимание прохожих.

Эмбер мгновенно наклонилась вперед и постучала вознице, чтобы тот остановился. Потом опустила окно и высунулась из кареты.

– Эй, джентльмены! – крикнула она. – Перестаньте горланить, иначе я вызову констебля и вас всех посадят в кутузку! – И она громко расхохоталась.

Мужчины повернули головы, пораженные, уставились на нее и притихли от удивления, потом с громким криком бросились к карете:

– Ваша светлость, Бог мой!

– Где вы пропадали все три недели?

– Почему, черт подери, мы не видели вас при дворе?

Они повисли друг у друга на плечах, оперлись локтями об окно кареты. От них несло бренди и апельсиновой водой.

– Честно говоря, джентльмены, – хитро улыбнулась Эмбер и подмигнула Рочестеру, – мне страшно нездоровилось последнее время.

Они так и грохнули от смеха.

– Так, значит, этот старый козел, ваш муж, запер вас в доме!

– Я же говорю, старик не должен жениться на молодой женщине, если он не в состоянии развлекать ее так, как она привыкла. Ваш муж способен развлекать вас, мадам? – спросил Рочестер.

Эмбер сменила тему разговора, опасаясь, что один из слуг или же верный старый кучер получил задание подслушивать, что она говорит, и после доложит обо всем хозяину.

– А из-за чего вы спорили? Когда я проезжала, такой шум стоял, будто на собрании сектантов.

– Мы обсуждали: то ли остаться тут и напиться до чертиков, а потом отправиться в публичный дом, то ли сразу пойти к девочкам и только потом напиться, – пояснил Сэдли. – А каково ваше мнение, мадам?

– Я бы сказала, все зависит от того, как вы собираетесь там развлекаться.

– О, как обычно, мадам, – заверил ее Рочестер, – как обычно. Мы не занимаемся старомодными дебошами. – Рочестеру было девятнадцать лет, Бакхёрсту, старшему из всех, – двадцать один.

– Фу, Уилмот, – возразил Бакхёрст, он сейчас был достаточно пьян и поэтому не заикался. – Где ваше воспитание? Разве вы не знаете, что женщины не любят, когда в их присутствии говорят о других женщинах?

Рочестер пожал плечами:

– Шлюха – это не женщина. Она создана для удобства.

– Пойдемте, выпейте с нами стаканчик, – пригласил ее Сэдли. – Мы наняли оркестрик скрипачей, они сейчас здесь, а потом мы пошлем к леди Беннет и пригласим девиц. Любая таверна может превратиться для меня в бордель, если я захочу.

Эмбер заколебалась – она очень хотела остаться с ними и сейчас раздумывала, удастся ли ей подкупить кучера. Но Нэн толкала ее локтем в бок и всем видом показывала, что не стоит так рисковать, ведь граф может запереть их еще недели на три, а то и больше. Хуже того, она знала, что Рэдклифф может так рассердиться, что сошлет их в деревню – самое популярное наказание для строптивых жен и самое нежелательное. Карета Эмбер перегородила путь, за ней выстроились другие экипажи, столпились приказчики, уличные торговцы, нищие, носильщики – и все кричали и ругали кучера кареты Эмбер, чтобы тот освободил проезд.

– Нам работать надо, на жизнь зарабатывать, – орал носильщик портшеза, – не то что некоторым бездельникам!

– Я не могу пойти с вами, джентльмены, – отказалась Эмбер, – я пообещала его светлости, что не выйду из кареты.

– Дорогу! Дорогу! – закричал человек, тащивший нагруженную тележку.

– Эй, освободите путь! – прорычал носильщик. Рочестер совершенно невозмутимо обернулся и сделал презрительный жест правой рукой. В ответ на это поднялся возмущенный крик и ругань, целый ливень проклятий. Бакхёрст открыл дверцу кареты.

– Вот и прекрасно! Вы не можете выйти, но мы-то можем войти!

Он залез в карету, за ним – Рочестер и Сэдли.

Они уселись рядом с женщинами и обняли их сзади за талии. Сэдли высунул голову из окошка.

– Поехали в Сент-Джеймский парк!

И они покатили, а Рочестер нахально помахал рукой разъяренной толпе. Задул ветерок, потом пошел дождь, внезапный и очень сильный.

Эмбер вернулась домой в великолепном настроении. Она бросила промокший плащ и муфту в холле и вбежала в библиотеку, и, хотя она отсутствовала более четырех часов, застала там Рэдклиффа, по-прежнему углубленного в написание чего-то. Он поднял голову:

– Ну, мадам, вы довольны прогулкой?

– Это было замечательно, ваша светлость! Такой чудесный день! – Она подошла к нему, стаскивая с рук перчатки. – Мы проехались по Сент-Джеймскому парку, и знаете, кого я там видела? Его величество! Он прогуливался под дождем со своими придворными, и они были похожи на спаниелей, потому что их парики промокли и свисали, как уши у собак! – Эмбер радостно рассмеялась. – Но он-то, конечно, был в шляпе и выглядел величественно, ничего не скажешь. Он попросил остановить карету, и знаете, что он сказал?

Рэдклифф чуть усмехнулся, словно имел дело с наивным ребенком, рассказывающим глупый и незначительный эпизод, придавая ему незаслуженно большую важность.

– Нет, представления не имею.

– Он спросил про вас и поинтересовался – почему вы не появляетесь при дворе. Он собирается вскоре навестить вас, чтобы взглянуть на картину, но сначала обо всем договорится Генри Беннет. А еще… – тут она сделала паузу, чтобы подчеркнуть значение следующей новости, – еще он пригласил нас на небольшой танцевальный бал в гостиной ее величества сегодня вечером!

Эмбер смотрела на графа, говоря все это, но совсем не думала о нем, она едва ли вообще сознавала его присутствие. Другие, более важные вещи занимали ее голову: какое платье ей следует надеть, какие украшения, какой веер взять с собой, как получше уложить волосы. Теперь он, по крайней мере, не может отказаться от приглашения – приглашения короля, и если ее замыслам суждено осуществиться, то скоро она вовсе избавится от мужа, отошлет его обратно в Лайм-парк – пусть он живет там со своими книгами, статуями и картинами и больше не тревожит ее.

 

Глава сорок вторая

Две женщины – одна с каштановыми волосами и фиалковыми глазами, другая с рыжими волосами, обе одетые в черное, – глядели друг на друга через карточный стол.

Все придворные были в трауре: скончалась королева Португалии, женщина, которую никто никогда не видел. Но, несмотря на недавнюю смерть матери, в покоях Катарины толпилось множество придворных, дам и джентльменов, на игорных столах громоздились горы золотых монет, а среди гостей фланировал мальчик-француз, он негромко играл на гитаре и пел любовные песни на своем родном нормандском наречии. Праздношатающиеся собрались у стола, где графиня Рэдклифф и графиня Каслмейн пожирали друг друга глазами, как две разъяренные кошки.

За спиной Эмбер прошел король. Он жестом отклонил предложение Букингема занять кресло возле Эмбер. По другую сторону от нее стоял сэр Чарльз Сэдли, уперев руки в бока. Вокруг Барбары собрались ее верные спутники: Генри Джермин, Бэб Мэй и Генри Броункер. Они остались верны ей даже теперь, когда, казалось, ее вот-вот выдует ветром из Уайтхолла, и неудивительно – они зависели от нее. В другом конце зала, делая вид, что погружен в беседу с пожилым джентльменом о садоводстве, стоял граф Рэдклифф. Все, включая его жену, казалось, забыли о его существовании.

Однако Эмбер прекрасно знала, что он последние два часа изо всех сил старался привлечь ее внимание, чтобы увезти домой, а Эмбер столь же старательно игнорировала его. Прошла неделя с тех пор, как король снова пригласил их во дворец, и за это время Эмбер еще более уверовала в свое будущее, а ее презрение к графу росло. Откровенное восхищение короля, ревность Барбары, раболепство придворных – верные признаки перемены ветра – просто опьяняли Эмбер.

– Вам сегодня везет, мадам! – резко произнесла Барбара и пододвинула Эмбер горку золотых гиней. – Слишком везет!

Эмбер насмешливо взглянула на нее и хитро улыбнулась. Она знала, что на нее, на Эмбер, смотрит Карл, что почти все присутствующие не сводят с нее глаз. И это всеобщее внимание ударяло ей в голову, как крепкое вино, заставляло уверовать в собственную значимость и считать каждого ровней,

– Что вы этим хотите сказать, мадам?

– Прекрасно знаете – что! – пробормотала Барбара вполголоса.

Ей было жарко, она была возбуждена и отчаянно старалась сдержаться, взять себя в руки, чтобы не выглядеть дурой перед всеми. И так уж положение было хуже некуда из-за того, что Карл со свойственной ему прямотой и беззаботностью дал всем понять, что собирается переспать с этой выскочкой, девкой из театра. Больше того, этот негодяй Букингем решил по своей дурости, что он должен опекать эту Эмбер, а когда Барбара пыталась хоть чуточку протестовать, он тут же напомнил, что, если бы не его природная доброта, Барбары давно не было бы в Англии.

«Черт подери проклятые письма! Будь проклят Букингем! Будь прокляты все! Как мне хочется вырвать все волосы у этой суки! Ничего, я проучу ее, со мной шутки плохи!»

– Ладно, – вскричала она, – я еще все отыграю обратно!

Эмбер чуть подняла брови. Чем больше разъярялась Барбара, тем хладнокровнее вела себя Эмбер. Она подняла глаза, и они с Карлом обменялись улыбками. Его улыбка говорила, что он на ее стороне – добровольный и счастливый пленник.

Эмбер пожала плечами:

– Вполне возможно, ведь сейчас ваш ход, мадам.

Барбара сжала зубы и бросила на Карла взгляд, который прежде насторожил бы его, но сейчас он откровенно развлекался. Барбара взяла со стола три игральных кубика из слоновой кости, бросила их в коробочку – дайс-бокс. Все разговоры вокруг смолкли, знатные господа и дамы выжидательно наклонились вперед и стали внимательно наблюдать. Барбара энергично встряхнула дайс-бокс и драматическим широким жестом выбросила кубики на стол. Они покатились по полированной поверхности и замерли. Две шестерки и четверка.

Кто-то тихо присвистнул, среди зрителей пробежал шепоток, а Барбара торжествующе вскинула голову и улыбнулась, ее глаза сверкали.

– Вот так, мадам! Попробуйте, вдруг у вас выпадет еще больше!

Поскольку целью игры было выбросить три одинаковых числа (в противном случае выигрыш доставался тому, у кого была наибольшая сумма), то Эмбер должна была признать, что шансов у нее не много.

Она стала лихорадочно искать выход из положения: «Но я должна, должна что-нибудь придумать, нельзя допустить, чтобы она нанесла мне поражение на виду у всех этих людей! Я должна что-то сделать, что-то, что-то…»

И тут она почувствовала толчок ноги Букингема, и в этот миг что-то упало ей на колени. Эмбер моментально успокоилась, волнение улеглось, голова стала ясной и холодной. Быстрым автоматическим движением она взяла дайс-бокс со стола в одну руку, а кубики – в другую. И так быстро, что заметить было просто невозможно, она уронила дайс-бокс себе на колени, а в тот, который ей подложил Букингем, она бросила кубики. Не глядя на дайс-бокс, она знала, что фальшивый был точной копией настоящего. Долгие часы тренировок в Уайт-фрайерз не пропали даром; бросок – и кубики, как послушные солдаты, выполняют свой маневр: пять, пять и еще пять!

Все присутствующие тихо ахнули, Эмбер же изобразила крайнее удивление своей удаче. Краснолицый Броункер наклонился и зашептал что-то на ухо Барбаре.

Та внезапно вскочила на ноги.

– Очень ловко у вас получилось, мадам! – вскричала она. – Но меня-то вы на мякине не проведете! Вы подло смошенничали, и я отвечаю за свои слова! – добавила она, обращаясь ко всем, стоявшим вокруг стола, и, в частности, к его величеству.

Эмбер занервничала, хотя герцог уже исправил положение и дайс-бокс, который она держала сейчас в руке, был тот самый, которым пользовалась Барбара. И Эмбер решила не сдаваться, сохраняя при этом уверенность и спокойствие.

– Разве вы можете запретить кому-то выбросить больше очков, чем у вашей светлости? И если получилось лучше, чем у вас, так, значит, это только благодаря мошенничеству? – Эти слова вызвали смех окружающих, и Эмбер почувствовала себя уверенно. Она небрежно швырнула дайс-бокс на стол.

Но обвинить кого-то в шулерстве было нешуточным оскорблением, хотя жульничали многие: некоторые дамы притворялись чрезвычайно благочестивыми или уверяли, что не пользуются косметикой, а также делали вид, что всегда играют честно. Быть пойманной на шулерстве и получить клеймо мошенницы в гостиной королевского дворца неожиданно показалось Эмбер чем-то совершенно ужасным. "Лучше мне умереть! – подумала она. – Это было бы невыносимо, если все вокруг станут свидетелями моего поражения от рук Барбары Пальмер.

А Барбара, убежденная, что загнала зайца в угол, с безжалостным лаем бросилась по следу.

– Только подложный дайс-бокс мог дать такие очки! Такая удача может выпасть один раз на тысячу при честной игре!

Эмбер стало страшно, она почувствовала растерянность и внутреннюю дрожь. Лишь через несколько секунд она нашлась, что ответить. Но, придумав ответ, она постаралась говорить уверенно и дерзко, с долей небрежности, чтобы ни у кого не осталось сомнения в ее честности.

– Ваша светлость, но ведь и ваш бросок был слишком удачным…

– Позвольте сообщить вам, мадам, что я никогда не жульничаю! – вскричала Барбара, которая часто проигрывала столь значительные суммы, что можно было подумать – либо она чересчур честно играет, либо просто неумеха. – Вот дайс-бокс, из которого я бросала кости! Проверьте его кто-нибудь… – Она схватила коробочку, потом неожиданно перегнулась через стол и протянула ее королю. – Вот, ваше величество! Вы видели всё, что произошло! Что вы думаете об игре? Скажите, кто сжульничал!

Карл взял дайс-бокс и внимательно осмотрел его и изнутри и снаружи с серьезным и вдумчивым выражением на лице.

– Насколько я могу видеть, – произнес он наконец, – с этим дайс-боксом все в порядке.

Эмбер сидела, оцепенев и боясь пошевелиться, сердце билось отчаянно, она боялась, что упадет без чувств. Это был бы конец, конец всему, после такого позора не стоит жить на свете…

– Ага! – выкрикнула Барбара торжествующе, таким трубным голосом, что Эмбер ощутила, будто ей провели ножом прямо по нервам. – Я так и думала! Ведь я знала…

– Но, – перебил ее Карл, – поскольку вы обе использовали один и тот же дайс-бокс, то я не вижу причины для всей этой суматохи.

Облегчение Эмбер было столь велико, что она чуть не упала на стол от перенапряжения. Но Каслмейн взвизгнула от возмущения:

– Что?! Но все было не так! Она подменила дайс-бокс! Она…

– Прошу прощения, мадам, но, как вы сами сказали, я видел все, и, по моему мнению, ее светлость играла так же честно, как и вы.

– Но…

– Теперь довольно поздно, – продолжал Карл невозмутимо, и его живые черные глаза быстро оглядели всех присутствующих за столом. – Не пора ли нам отправляться спать?

Все дружно рассмеялись, поняв, что представление окончено, и начали расходиться.

– Довольно подлая уловка! – зло пробормотала Каслмейн. Потом она наклонилась через стол и резко сказала Эмбер: – Я никогда не стану больше играть с вами даже за ломаный грош! – Она повернулась и пошла из зала в сопровождении Броункера, Бэб Мэй и маленького Джермина; они торопливо последовали за ней, как заботливые няньки.

Эмбер, еще не совсем пришедшая в себя и беспомощная, взглянула наконец на короля с благодарной улыбкой и беззвучно присвистнула. Карл взял ее за руку чуть пониже локтя, и Эмбер встала на ноги.

– Благодарю вас, сир, – тихо произнесла она, ибо он, конечно, знал, что Эмбер смошенничала. – Если бы не вы, я была бы опозорена на веки вечные.

– Опозорена – здесь, в Уайтхолле? – засмеялся Карл. – Это просто невозможно, моя дорогая. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-то был опозорен в аду?

К Эмбер вновь возвращалась жизненная энергия и уверенность в себе. Она взглянула на Букингема, стоявшего рядом, с нескрываемой нагловатой усмешкой.

– Благодарю, ваша милость, – сказала она, хотя знала, что герцог подкинул ей фальшивый дайс-бокс не для того, чтобы помочь ей, а чтобы насолить своей кузине.

Букингем скорчил комическую физиономию.

– Я протестую, мадам. Уверяю вас, я не имею никакого отношения к вашей удаче – только не я. Господь с вами, весь мир знает, что я честный человек.

Все трое рассмеялись над этими словами. Эмбер заметила, что придворные глядят в ее сторону, и она поняла, о чем они думали. Сегодня король принял ее сторону и поставил Каслмейн в неловкое положение перед всеми. Этот факт мог иметь только одно значение – графиня Рэдклифф вскоре станет главной любовницей при дворе. Эмбер и сама так думала.

Они стояли и смотрели друг на друга, улыбки сошли с лиц, они даже не заметили, как Букингем откланялся и ушел. Эмбер поняла, что влюблена в Карла, как в любого другого мужчину. Исключением по-прежнему оставался Брюс Карлтон. Черные глаза короля с ленивым выражением раздували тлеющий огонь ее желания, тот тлеющий огонь, который Рэдклифф лишь пытался раздуть, но так никогда и не превратил в пламя, и она жаждала всем сердцем снова пасть в объятия Карла. Она совершенно позабыла, что Рэдклифф должен быть где-то поблизости, что он наблюдает за ней, но ее охватила волна бесшабашной смелости.

– Когда вы сможете отделаться от своей дуэньи? – негромко спросил Карл.

– Когда угодно.

– Завтра утром, в десять, устроит?

– Да.

– Я поставлю стражника, он пропустит вас через ворота Голбейн на этой стороне. – Он поднял глаза, посмотрел поверх ее головы, слабо улыбнулся. – Вот идет ваш муж, у него уже рога пробиваются.

Слова короля неприятно поразили ее. Ваш муж!

Ее возмущало, что граф еще имеет наглость жить на свете, когда ей он теперь совсем не нужен. Эмбер даже представила, что он исчез из ее жизни, как изгнанный дьявол. Но вот он, здесь, рядом с ней, и Карл приветствует его приятной улыбкой. Потом король ушел, и Рэдклифф подал ей руку. Поколебавшись мгновение, Эмбер положила пальцы на его руку, и они медленно вышли из зала.

Эмбер долго боролась, чтобы прийти в сознание. Ей казалось, что на голову давит тяжелый груз, болели даже глаза. Боль в шее перешла на плечи и дальше на спину, когда она попробовала пошевелиться. Эмбер тихо застонала. Она начала ощущать неравномерные толчки и тряску, от которой у нее возникла боль в животе. С большим усилием она подняла веки и огляделась, стараясь понять, где она и что с ней происходит.

Сначала она увидела маленькие руки с выступающими венами, которые сжимали трость, стоявшую между ног. Потом она медленно подняла глаза и увидела скучное невыразительное лицо Рэдклиффа. Только сейчас она поняла, что неудобство вызвано веревками, которыми она была связана: щиколотки, бедра, колени, руки были плотно схвачены ими. Она и граф были в карете; сквозь окна можно было видеть лишь серое небо и зеленые поля да деревья с голыми ветками. Эмбер хотела заговорить, спросить его, где они, но невыносимый груз в голове давил все сильнее, пока наконец она снова не впала в беспамятство.

Она ничего больше не чувствовала, пока неожиданно не открыла глаза. Карета остановилась, кто-то стал поднимать ее. Она ощутила дуновение свежего вечернего ветерка на лице и глубоко вздохнула.

– Постарайтесь не будить ее, – услышала она голос Рэдклиффа. – Когда у нее такой припадок, ее нельзя беспокоить, иначе ей станет хуже.

Эти слова разозлили Эмбер – как он смеет говорить людям такие оскорбительные вещи про нее, но у нее не было сил протестовать.

Лакей перенес ее, завернув в плащ и длинную меховую шубу, в гостиницу. Кто-то отворил ему дверь. В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом и жареным мясом. Вокруг сновали собаки, виляя хвостом и вопросительно принюхиваясь, появились какие-то дети, конюший бросился распрягать лошадей. К ним навстречу вышла веселая хозяйка гостиницы и приветливо улыбнулась. При виде Эмбер, у которой голова безвольно лежала на груди лакея, а глаза были закрыты, она сочувственно запричитала и поспешила к ней.

– О! Леди заболела?

Рэдклифф отвел ее в сторону.

– Моей жене нездоровится, – холодно сообщил он. – Но ничего серьезного нет. Я сам поухаживаю за ней. Проводите нас в нашу комнату и пришлите ужин.

Озадаченная хозяйка поднялась наверх и отперла чистую, пахнущую лавандой комнату. Когда она думала, что граф не глядит в ее сторону, она тайком бросала взгляд на Эмбер. Хозяйка зажгла свечи и затопила камин. Прежде чем уйти, она замешкалась и с искренним сочувствием посмотрела на Эмбер, лежавшую на кровати, куда ее положил лакей.

– Моей жене не требуются ваши вздохи! – отрезал Рэдклифф. Он произнес это так грубо и резко, что женщина невольно вздрогнула и торопливо вышла из комнаты. Рэдклифф подошел к закрытой двери, прислушался на минуту и, очевидно, удовлетворенный, что хозяйка действительно ушла, вернулся к кровати.

Хотя сейчас Эмбер была в полном сознании, она чувствовала какую-то тяжесть, тоску и раздраженность, голова болела, мышцы ныли. Она глубоко вздохнула. Некоторое время граф и Эмбер молчали, ожидая, кто заговорит первым. Наконец Эмбер воскликнула:

– Ну почему вы не развязываете меня? Теперь я не могу убежать от вас! – Она подняла на него ненавидящий взгляд. – Вы, наверное, считаете себя чертовски умным! – Она уже поняла, что граф связал ее только ради садистской прихоти: под влиянием снотворного она и так не смогла бы ничего сделать или убежать.

Он пожал плечами и изобразил подобие улыбки, откровенно довольный самим собой.

– Полагаю, я не зря изучал химию, мои знания пригодились. Снадобье было в вине, конечно. Вы не могли почувствовать ни вкуса, ни запаха, верно?

– Ради Господа Бога, развяжите меня, у меня руки и ноги как мертвые. – Она начала вертеться, ища более удобного положения, стараясь восстановить кровообращение в затекшем теле. Ей было холодно, все тело онемело, и самочувствие было ужасное.

Граф, однако, игнорировал ее просьбу, будто и не слышал. Он подсел к ней поближе с видом доброго доктора, утешающего заболевшего пациента, но не испытывающего к нему ни малейшей жалости.

– Ах, как. досадно, что вы не смогли встретиться с ним. Я надеюсь, он не слишком долго ждал вас.

Эмбер быстро взглянула на него, потом очень медленно улыбнулась жестокой, издевательской улыбочкой.

– Мое время еще придет, ведь вы не можете вечно держать меня на привязи.

– И не собираюсь. Можете вернуться обратно в Лондон, в Уайтхолл, и заниматься там проституцией сколько угодно, но в этом случае, имейте в виду, мадам, я в судебном порядке получу все ваши деньги в мою полную собственность. Мне удастся это сделать без особых трудностей, я полагаю. Да, король не прочь переспать с вами, но вам еще очень далеко до того, чтобы он пошел на какой-либо рискованный поступок из-за вас. Шлюха и любовница – не одно и то же, хотя вы, возможно, и не видите разницы.

– Прекрасно вижу! Женщины вовсе не такие дуры, как вам хочется думать! Кроме того, я понимаю и еще кое-что, хотя вы думаете, что я ни в чем не способна разобраться.

– О, в самом деле? – В его тоне чувствовалась насмешка. Он говорил с Эмбер насмешливым тоном с самого дня их свадьбы.

– Вы можете изображать, будто вас интересуют только мои деньги, но это не так, и я знаю. Да вы же прямо с ума сходите при мысли, что какой-то другой мужчина может делать то, чего не можете вы. Вот почему вы увезли меня, вот почему угрожаете, что отнимете у меня деньги, если я вернусь в Лондон. Вы неудачник и старый козел, вы…

– Мадам!

– Да не боюсь я вас! Вы ревнуете к каждому мужчине, способному удовлетворить женщину, и вы ненавидите меня за то, что сами не можете…

Он внезапно взмахнул правой рукой и ударил ее по лицу с такой силой, что ее голова резко качнулась в сторону и на коже выступила кровь. Глаза Рэдклиффа оставались холодными.

– Как джентльмен, я не одобряю, когда бьют женщину. – Я никогда в жизни не ударил даму. Но я ваш муж, мадам, и со мной следует разговаривать уважительно.

Эмбер превратилась в злобную шипящую кошку. У нее перехватило дыхание от ярости, золотистые глаза сверкали ненавистью, когда она заговорила, зубы обнажились, как у дикого животного.

– О, как я презираю вас… – произнесла она тихо. – Когда-нибудь я заставлю вас заплатить за все, что вы причинили мне. Наступит день, и, клянусь, я убью вас…

Рэдклифф посмотрел на нее с отвращением и презрением.

– Женщина, изрыгающая угрозы, подобна собаке-пустолайке, у меня не больше уважения к такой женщине, чем к собаке.

Тут послышался стук в дверь. Поколебавшись мгновение, граф обернулся:

– Войдите!

Это пришла хозяйка гостиницы, веселая, розовощекая, улыбающаяся. Она принесла скатерть, салфетки, кружки и столовые приборы. Следом за ней вошла тринадцатилетняя девочка, держа в руках большой поднос, уставленный аппетитным угощением, за девочкой шествовал ее младший брат с двумя запыленными зелеными бутылками и парой сверкающих чистотой бокалов. Хозяйка поглядела на Эмбер, которая все еще лежала на боку, закрытая плащом.

– Ну как? – оживленно спросила она. – Мадам стало лучше? Я очень рада. Заверяю вас, что ужин получился отменный, мне хотелось бы, чтобы он вам понравился! – Она обменялась с Эмбер дружеской улыбкой, очевидно стараясь показать, что вполне понимает, каково бывает молодой женщине при первой беременности. Эмбер же, у которой лицо еще горело от пощечины, заставила себя улыбнуться в ответ.

 

Глава сорок третья

Лайм-парку было более ста лет, его создали еще до раскола католической церкви, когда Мортимеры находились в зените славы, – поэтическая красота замка выражала их власть и горделивость. Бледно-серый камень, вишневый цвет кирпича, огромное количество прямоугольных окон, симметрично расположенных по всему периметру здания, – все это придавало замку несказанную элегантность и благородство. Замок был четырехэтажным, над красной покатой крышей высились три башни-мансарды, многочисленные печные трубы уходили ввысь, словно трубы органа, круглые эркеры гармонично разделяли фасад на три части. Выложенная кирпичом терраса, длиной более двухсот футов, выходила на ухоженный сад в итальянском стиле, который ступенями уходил вниз. Вообще замок резко контрастировал с городским домом Рэдклиффа, он был тщательнейшим образом ухожен – каждый куст, фонтан, каждая каменная ваза являли собой совершенство.

Вереница карет проезжала по кругу перед домом на расстоянии нескольких сотен футов и подъезжала к заднему дворику, где фонтаны выбрасывали в небо высокие струи воды. Немного дальше к западу можно было видеть большую кирпичную голубятню в нормандском стиле и пруд. В северной части располагались конюшни и каретные – красивые здания из кирпича вишневого цвета с отделкой из серебристого дуба. Широкая двойная лестница вела на второй этаж, к вестибюлю. Первая карета остановилась как раз у подножья этой лестницы.

Его светлость вышел из кареты и галантно предложил руку своей жене. Эмбер, теперь развязанная и полностью пришедшая в себя после воздействия зелья, ступила на землю. Она была сердита и совершенно игнорировала графа, будто его тут и не было, но она успела оглядеть замок с восхищением и интересом. Тут из дома выбежала какая-то молодая женщина, она пролетела вниз по ступенькам и направилась к приехавшим. Бросив быстрый застенчивый взгляд на Эмбер, она присела в глубоком почтительном реверансе перед Рэдклиффом.

– О ваша светлость! – воскликнула она, поднимаясь. – Мы не ожидали вас, и Филип уехал на охоту с сэром Робертом! Не знаю, когда он вернется!

Эмбер поняла, что это, должно быть, Дженнифер, шестнадцатилетняя невестка его светлости, хотя Рэдклифф лишь упоминал ее имя. Девушка оказалась стройной, с простым лицом, светловолосой, но некоторые пряди уже начали темнеть. Она совершенно очевидно была испугана посещением великосветских гостей.

«Господи Боже мой! – с раздражением подумала Эмбер. – Так вот что делает с человеком жизнь в деревне!»

Она совсем позабыла, что сама большую часть жизни провела в деревне.

Рэдклифф был сама любезность.

– Не тревожьтесь, моя дорогая. Мы приехали неожиданно, у нас просто не было времени послать записку. Мадам… – он обернулся к Эмбер, – это жена моего сына, Дженнифер, о которой я рассказывал вам. Дженнифер, позвольте представить вам ее светлость!

Дженни бросила на Эмбер еще один мимолетный взгляд и сделала реверанс. Потом женщины, по обычаю, обнялись и поцеловались, и Эмбер почувствовала, что руки девушки были холодными и она дрожала.

– Во время поездки ее светлости стало нехорошо, – сказал Рэдклифф, и при этих словах Эмбер возмущенно взглянула на него. – Полагаю, она хотела бы отдохнуть с дороги. Мои комнаты готовы?

– О да, ваша светлость. Они всегда готовы.

Эмбер нисколько не устала и не хотела отдыхать.

Она хотела осмотреть дом, сады и конюшни, обследовать оранжерею и теплицу, но вместо этого она последовала за графом наверх, прошла по длинной веренице комнат, которые шли на северо-запад от галереи.

– Я не устала! – вскричала Эмбер и вызывающе взглянула на графа. – И сколько же времени мне предстоит провести здесь под арестом?

– Пока вы не перестанете сердиться, мадам. Ваше мнение обо мне нимало не интересует меня, но я не допущу, чтобы мой сын или слуги увидели, что моя жена ведет себя как злобная шлюха. Вы сами сделали свой выбор.

Эмбер тяжко вздохнула:

– Ну что ж, ладно. Думаю, мне никогда никого не удастся убедить, что вы мне нравитесь, но я постараюсь переносить ваше присутствие со всей вежливостью, на какую способна.

Филип вернулся к ужину, тогда Эмбер и познакомилась с ним. Это был обыкновенный молодой человек двадцати четырех лет, здоровый, всем довольный и бесхитростный. Одет Филип был небрежно, манеры – самые заурядные, а его интеллектуальные запросы сводились к коневодству и петушиным боям. «Слава тебе, Господи, – подумала Эмбер, увидев его в первый раз, – он вовсе не похож на своего отца!». К ее удивлению, несмотря на все несходство отца и сына, Рэдклифф был глубоко привязан к парню. Привязанность – качество, которого она никак не могла ожидать от холодного, высокомерного и одинокого старика.

Несколько дней подряд Эмбер исследовала Лайм-парк.

В замке был не один десяток комнат, и все стояли набитые мебелью, картинами и другими предметами со всех частей света, – все они, благодаря особой «алхимии» Рэдклиффа, превосходно гармонировали друг с другом. Итальянский сад занимал огромную площадь, он располагался большими террасами с южной и восточной сторон дома, которые соединялись между собой мраморными ступенями и широкими дорожками, покрытыми гравием. В парке были длинные тенистые аллеи из кипарисов и можжевельника, дорожки, обсаженные лимонными деревьями с ярко-зелеными листьями; в каменных вазах росли цветы. Такие вазы стояли на площадках лестниц или вдоль балюстрад. Ни одного поломанного дерева, ни малейшего сорняка не было видно в парке. Даже конюшни находились в безукоризненном состоянии: снаружи – свежепобелены, изнутри – выложены голландской кафельной плиткой. Кроме того, в парке были теплицы, оранжереи и хорошенький летний домик.

Не удивительно, подумала Эмбер, что он в долгах. Но теперь, когда она увидела, на что именно пошли ее деньги, раздражение стало проходить, ибо она рассматривала окружающее ее великолепие оценивающим критическим взглядом хозяйки. Чего бы ни коснулся ее взгляд, все подвергалось мгновенной оценке – что следует сохранить, а что продать, когда придет время. Ибо ничто не должно быть скрыто в деревенской глуши, там, где никто не сможет это увидеть и этим восхититься. Эти великолепные вещи так и просятся в Лондон, – возможно, в апартаменты Уайтхолла или в один из новых шикарных домов на Сент-Джеймской площади или Пикадилли.

Сначала Дженнифер робела перед Эмбер, но молодая графиня – поскольку ей нечего было делать, а также из сочувствия к невестке мужа – проявила такт, чтобы завести с девушкой дружественные отношения. Та ответила теплой признательностью, ведь она выросла в большой семье и чувствовала себя здесь одинокой, потому что, несмотря на две сотни слуг, дом казался опустевшим и скучным.

Стоял конец апреля, дни часто бывали теплыми и приятными. Прилетели соловьи, начали расцветать вишневые и сливовые деревья, в воздухе сада разливался сладковатый запах сирени, высаженной в горшках. Дженнифер и Эмбер, весело болтая и смеясь, прогуливались по зеленым лужайкам, держась за руки. Их шелковые платья чуть раздувал ветер. Они восторгались хриплым голосом павлина. Вскоре женщины стали неразлучными друзьями. Эмбер рассказывала о Лондоне, как влюбленная о предмете своей страсти, а Дженнифер никогда не бывала в столице. Эмбер говорила о театрах и тавернах, о Гайд-парке и Пэлл-Мэлле, об Уайтхолле, о карточных играх в гостиной королевы, о балах и соколиной охоте. Для нее Лондон был центром вселенной, и тот, кто там не бывал, казался ей человеком с далекой звезды.

– О, ничего прекраснее не бывает, – с энтузиазмом восклицала она, – увидеть, как весь двор выстраивается в круг! Все раскланиваются друг с другом, улыбаются, его величество снимает шляпу перед дамами, иногда подзывает к себе. О Дженни, вы обязательно должны съездить когда-нибудь в Лондон! – Эмбер продолжала говорить о Лондоне, будто все еще жила там,

Дженни всегда слушала с большим интересом и задавала бесконечные вопросы, но сейчас она улыбнулась с виноватым видом и возразила:

– Все это звучит заманчиво, но… но, пожалуй, лучше слушать об этом, чем видеть самой.

– Что? – вскричала Эмбер, пораженная таким «богохульством». – Ведь Лондон – единственное место во всем мире! Почему же вы не хотите поехать?

Дженни сделала слабый протестующий жест. Она всегда остро воспринимала превосходство энергичной, жизнелюбивой Эмбер. Именно поэтому она почувствовала себя растерянной и почти виноватой, что решилась выразить свое собственное мнение.

– Я не знаю. Думаю, что я чувствовала бы себя там не в своей тарелке. Там все такое большое, так много людей, и все леди – красивые, в шикарных нарядах; я была бы просто белой вороной. Да, я бы там пропала. – В голосе Дженни звучали застенчивость и отчаяние, будто она уже затерялась в этом огромном и ужасном городе.

Эмбер засмеялась и обняла свою невестку за талию.

– Ах, Дженни немного румян, мушки, платье с декольте – и вы красотка не хуже других! И уверяю вас, молодые джентльмены не оставят вас в покое, так и будут волочиться за вами и днем и ночью.

Дженни захихикала, и ее лицо порозовело.

– О ваша светлость, да вы сами же знаете, что такому не бывать! Господь с вами! Я ведь даже не знаю, о чем с ними говорить!

– Какие пустяки, Дженни! Ведь вы знаете, что сказать Филипу, верно? Так все мужчины одинаковы – у них только одно на уме, когда они разговаривают с женщиной. Дженни покраснела.

– О, но ведь я замужем за Филипом, и он… ну… – Она торопливо сменила тему разговора: – А верно ли то, что рассказывают о королевском дворе?

– Это вы о чем?

– Ну, вы знаете сами. Рассказывают такие ужасные вещи. Говорят, что там все пьют, говорят непристойные слова, и даже ее величество играет в карты по воскресеньям. Говорят, его величество не видится с королевой по месяцам, настолько он занят с другими… хм, леди.

– Чепуха! Он видит ее каждый день, он добр и любезен и говорит, что она – самая лучшая женщина в мире.

У Дженни камень с души свалился.

– Ну, значит, это неправда, что он изменяет ей?

– Да, изменяет. Все мужчины изменяют своим женам, не правда ли? Если, конечно, представляется возможность. – Но в этот момент на лице Дженни отразился такой испуг, что Эмбер, сжалившись, взяла девушку за руку и поспешила добавить: – Я не говорю о мужчинах, живущих в деревне, конечно. Здесь они совсем другие.

Поначалу и сама Эмбер думала, что Филип – другой. В тот миг, когда он увидел ее, его глаза вспыхнули удивлением и восторгом, но в присутствии отца Филип сразу же отвел глаза в сторону. После этого она редко видела пасынка, обычно только за обедом или ужином, и всякий раз он смотрел на нее, словно она была лет на двадцать его старше, как минимум. Он оставался неизменно вежливым и вообще вел себя так, будто она была по возрасту ближе к отцу, чем к нему. В конце концов Эмбер пришла к выводу (и не ошиблась!), что он боится ее.

Подстегиваемая скукой, озорством и желанием насолить Рэдклиффу, Эмбер поставила себе целью покорить Филипа. Недостаточно хорошо зная графа, она понимала, что следует принять все меры предосторожности и строго держать все в тайне: шутка ли – наставить мужу рога в объятиях его же собственного сына! И если только Рэдклифф что-нибудь заподозрит или просто догадается – нет, она отказывалась даже думать об этом, – граф способен на любые, самые дикие и жестокие поступки. Но Филип был единственным молодым привлекательным мужчиной в Лайм-парке, а Эмбер жаждала адюльтера и не могла жить без обожающих мужских взглядов: они льстили ее самолюбию.

В одно дождливое утро она встретила Филипа на галерее, они остановились и поговорили о погоде Он сразу же и ушел бы, но Эмбер предложила поиграть в шафлборд и, пока он искал предлога отказаться, увлекла его к разложенному столу.

Потом они поиграли в кегли и в карты. Раза два после этого они вроде бы случайно встречались у конюшен и вместе выезжали верхом. Дженни была беременна и не могла кататься верхом.

Но Филип продолжал относиться к Эмбер как к мачехе и даже немного побаивался ее, – это было чувство, которого Эмбер никогда не испытывала со стороны молодых мужчин. Она решила, что он, должно быть, начисто позабыл все, чему научился во время своих заграничных путешествий.

Теперь она видела Рэдклиффа не чаще, чем когда они жили в городе. Он тщательно следил за всем, что касалось дома, не доверяя управляющему (от помощи экономки он отказался, считая, что женщина не может возглавлять столь большое хозяйство). Он планировал изменения в саду, давал указания рабочим и проводил много времени в лаборатории и библиотеке. Граф никогда не ездил верхом, не играл в карты, не прикасался к музыкальным инструментам и, хотя иногда бывал вне дома, не тратил времени попусту: всегда имел определенную цель и по окончании дела сразу же возвращался домой. Он много писал. Когда Эмбер спросила его – о чем, он рассказал ей: он делал полную опись каждого ценного предмета, приобретенного им, с тем чтобы семья всегда знала, чем владеет.

Кроме того, он писал стихотворения, но ни разу не предложил ей почитать что-либо из своих сочинений, да она и не просила его. Эмбер считала, что это очень скучное времяпрепровождение. Она не могла представить себе, как это мужчина может тратить время, сидя взаперти в темной тесной комнате, когда на свежем воздухе цветет белая сирень, издавая чудесный аромат, густые темно-красные гроздья украсили буки, а холмы овевает чистый, прохладный, влажный от дождя ветер.

Когда Эмбер ссорилась с графом, настаивая на возвращении в Лондон, он строго выговаривал ей, что она вела себя как дура и что ей нельзя жить там, где есть соблазны. Он повторял, что если она хочет вернуться в Лондон одна, то он не против, но напоминал, что в таком случае ей придется отдать ему все деньги, все, кроме десяти тысяч фунтов. Тогда Эмбер в ярости начинала кричать, что никогда не отдаст ему денег, хотя бы ей пришлось жить здесь, в деревне, до конца своих дней.

Время шло, и скоро Эмбер поняла, что ей предстоит жить здесь, в Лайм-парке, длительное время, поэтому она послала за Нэн и Сьюзен, а также за Большим Джоном Уотерменом. У Нэн уже были выкидыш и аборт; сейчас она была на пятом месяце беременности, на этот раз от Большого Джона, и хотя Эмбер, узнав об этом, не велела ей приезжать, чтобы не повредить ребенку, тем не менее Нэн появилась через две недели.

Как всегда, у них накопилось море тем для разговоров, ибо обе женщины имели множество общих интересов. Они сплетничали, болтали, обменивались интимными переживаниями, причем без колебания говорили на самые сокровенные темы. Невинность и неопытность Дженни начали раздражать Эмбер, и теперь она испытывала облегчение, когда могла наконец говорить, не стесняясь, с женщиной, которая определенно знала, кто такая Эмбер. Когда Эмбер сообщила Нэн о своем намерении совратить сына своего мужа, Нэн рассмеялась и заявила, что, когда женщина оказывается в деревне, у нее рождаются самые невероятные фантазии, и нет им предела: ведь Филип не идет ни в какое сравнение с Карлом II или лордом Карлтоном.

Но только в середине мал Филип сам стал искать сближения с Эмбер.

Однажды утром, когда Эмбер ожидала, пока оседлают ее маленькую симпатичную лошадку золотистой масти, она услышала за спиной его голос:

– О, доброе утречко, ваша светлость! Вы решили выехать так рано? – Он делал вид, что удивлен, но она-то сразу поняла, что Филип специально искал встречи.

– Доброе утро, Филип! Да, хочу прокатиться по майской росе. Говорят, это наилучшее снадобье для кожи женского лица – майская роса.

Филип покраснел, улыбнулся ей и стал нервно постукивать шляпой по колену.

– Вашей светлости и не требуется никакого снадобья.

– Какой же вы дамский угодник, Филип.

Она взглянула на него из-под широких полей шляпы и чуть улыбнулась. «Он, сам того не желая, влюбляется в меня», – подумала она.

Теперь лошадь была оседлана красивым зеленым бархатным седлом с бахромой из золотых кружев. Ее подвели к Эмбер, стоявшей под большим раскидистым ореховым деревом. Эмбер поговорила с ней, потрепала по шее и дала кусок сахару. Подошел Филип помочь ей забраться в седло, она вскочила на лошадь легко и грациозно.

– Мы можем поехать вместе, – предложила она. – Если вы не собираетесь нанести кому-нибудь визит.

Он изобразил удивление:

– О, что вы, нет, я никуда не собирался. Думал покататься в одиночестве. Но я благодарю вас, ваша светлость. Это очень любезно с вашей стороны. Благодарю вас.

Они поскакали по лугу, покрытому густым ковром клевера, и вскоре дом скрылся из виду. Трава была очень влажная, вдалеке пасся скот. Некоторое время оба молчали, но потом Филип весело воскликнул:

– Какое чудесное утро! Почему люди живут в городах, когда есть такая замечательная природа в деревне?

– Почему люди живут в деревне, когда есть города?

Он удивленно взглянул на нее, потом широко улыбнулся, показав ровные белые зубы.

– Но ведь вы не всерьез это сказали, миледи, – или вам не нравится Лайм-парк?

– Переехать в Лайм-парк была не моя идея, а его светлости!

Эмбер сказала это небрежным тоном, но все-таки что-то от презрения и ненависти, которые она испытывала к Рэдклиффу, прозвучало в том, как она это произнесла, потому что Филип ответил быстро, будто защищаясь:

– Мой отец любит Лайм-парк – всегда любил. Он никогда не жил в Лондоне. Его величество Карл I однажды посетил Лайм-парк и сказал, что во всей Англии нет места прекраснее.

– О, это чудесный дом, не сомневаюсь, – согласилась Эмбер, поняв, что задела его фамильную гордость, хотя вообще-то ей это было безразлично, и они поскакали дальше, не разговаривая. Наконец она крикнула ему: – Давайте остановимся ненадолго!

Не ожидая ответа, Эмбер натянула поводья. Но Филип проскакал на несколько ярдов дальше, потом развернулся и медленно возвратился.

– Может быть, лучше не будем спешиваться, ведь вокруг никого нет.

– Ну и что из того? – требовательно воскликнула Эмбер, забавляясь ситуацией и испытывая некоторое нетерпение.

– Ну, видите ли, мадам… его светлость считает, что лучше не спешиваться, когда мы катаемся вместе. Ведь если кто-нибудь увидит, они могут неверно истолковать. Деревенские любят сплетничать.

– Все люди обожают сплетничать, и в деревне, и в городе. Поступайте как хотите. А я сойду.

Она немедленно соскочила, скинула шляпу, к которой были пришпилены две-три свежие красные розы, и встряхнула волосами. Филип глядел на нее, потом, упрямо сжав челюсти, тоже спешился. Он предложил подойти к ручейку, протекавшему неподалеку. Ручей весело шумел, был полноводным, по его берегам рос темно-зеленый тростник и плакучая ива, нижние ветки которой спускались прямо в воду. Сквозь деревья просачивались солнечные лучи и освещали лицо Эмбер: казалось, свет проникает сквозь витражи кафедрального собора. Она чувствовала, что Филип тайком поглядывает на нее. Внезапно Эмбер повернулась и поймала его взгляд. Она медленно улыбнулась, чуть скосив глаза, потом посмотрела прямо ему в лицо смело и дерзко.

– Как выглядела предыдущая жена вашего отца? – спросила она наконец. Она знала, что мать Филипа, первая леди Рэдклифф, умерла при родах. – Она была красивой?

– Да, в какой-то степени, я полагаю. Во всяком случае, на портрете она красива, но она умерла, когда мне было девять лет… я не особенно ее помню. – Он чувствовал себя растерянным наедине с Эмбер, лицо его было смущенным, глаза больше не скрывали того, что он ощущал.

– У нее были еще дети?

– Двое. Они умерли в очень раннем возрасте – от оспы. У меня тоже была оспа… – Он с трудом сглотнул, потом глубоко вздохнул. – Но я остался жив.

– Я рада, что вы выжили, Филип, – тихо произнесла Эмбер, продолжая улыбаться ему чуть насмешливо, но в глазах таилось коварство. Ничто не забавляло ее больше за все прошедшие четыре недели, чем вот такая опасная игра.

Но Филипу, очевидно, было не по себе. Его раздирали два противоположных чувства: желание с одной стороны и сыновний долг – с другой. Он снова заговорил, быстро и совсем на иную тему:

– Как выглядит королевский двор? Говорят, просто великолепно, даже иностранцы удивляются роскоши, в которой живет его величество.

– Да, это так. Очень красиво. Пожалуй, нет на земле места, где было бы так много красивых мужчин и женщин, как при дворе. Когда вы были там в последний раз?

– Два года назад. Я провел несколько месяцев в Лондоне, когда возвращался из путешествия. Тог да во дворец вернули много картин и гобеленов но сейчас, я полагаю, стало еще лучше. Король очень интересуется произведениями искусства. – Он говорил одно, а думал совсем о другом. Глаза были жаркие, напряженные. Когда он сглатывал, она видела движение его адамова яблока, которое перекатывалось по крепкой мужественной шее. – Думаю, нам пора ехать назад, – заявил он неожиданно. – Уже… поздно!

Эмбер пожала плечами, подхватила юбки и пошла сквозь густую траву назад.

Весь следующий день она не видела Филипа: чтобы подразнить его, она сказалась больной – приступ ипохондрии – и обедала и ужинала в своих комнатах. Филип прислал букет роз с маленькой официальной запиской – пожеланием скорейшего выздоровления.

Когда Эмбер вышла утром следующего дня к конюшням, она надеялась встретить его там, ожидающего ее, подобно школьнику, который, стоя за углом, рассчитывает, что его милая пройдет именно здесь. Но Филипа нигде не было, и Эмбер на мгновение рассердилась, так как считала, что он уже сражен ею наповал. Она предвкушала волнение следующей встречи; она поскакала на лошади в одиночестве и в том же направлении, куда они ездили два дня назад. Через несколько секунд она полностью позабыла о Филипе Мортимере и его отце – последнего, правда, труднее было выбросить из головы – и погрузилась в воспоминания о Брюсе Карлтоне

Брюс был в плавании уже почти шесть месяцев, он снова вырвался из ее рук. Это было похоже на приятный сон, который явственно помнишь лишь утром, но он совершенно исчезает из памяти к полудню. Эмбер могла вспомнить многое: странный серо-зеленый цвет его глаз; линию рта, которая всегда говорила ей больше, чем слова, о том, что , он думает о ее поступках; его спокойствие, в котором таились и обещание любви, и угроза сдерживаемого гнева. Она могла вспомнить моменты их близости, и всякий раз эти воспоминания вызывали у нее головокружение. Эмбер остро и болезненно жаждала его поцелуев, его ласкающих рук, но все равно Брюс казался ей наполовину придуманным человеком, и сейчас память о нем была слабым утешением. Даже Сьюзен, как надеялась Эмбер, не сделала Брюса более близким и реальным для нее.

Эмбер настолько увлеклась своими мыслями, что, когда ее лошадь внезапно испуганно рванулась, она натянула поводья, но все-таки не удержалась и перелетела через голову лошади. Придя в себя и оглянувшись, чтобы понять, что так – напугало лошадь, она увидела Филипа: его лицо покраснело, глаза были виноватыми. Он сидел верхом на своем коне возле трех стройных тополей, выросших в центре луга. Он сразу же начал извиняться, что напугал ее.

– О ваша светлость! Простите меня великодушно. Я… отнюдь не хотел испугать вас. Я просто остановился на минутку полюбоваться чудесным утром и тут увидел вас… поэтому я подождал. – Он говорил столь серьезно, что Эмбер поняла – он лжет. Просто не хотел, чтобы отец видел, как они уезжают вместе.

Эмбер уселась поудобнее и добродушно рассмеялась:

– О Филип! Так это вы всему виной! Я как раз думала о вас!

Его глаза засияли при этих словах, но она не дала ему заговорить, зная, что, кроме глупостей, она ничего не услышит.

– Поехали! Давайте наперегонки до ручья!

Он победил в скачке. Когда Эмбер соскочила с седла, он сразу спешился, на этот раз без споров и колебаний.

– Как прекрасна Англия в мае! – воскликнула она. – Можете вы себе представить, чтобы кто-то захотел уехать в Америку?

– Нет, конечно, – согласился он, пораженный. – Не могу.

– Пожалуй, я сяду. Расстелите для меня ваш плащ, Филип, чтобы я не испачкала платье. – Она оглянулась в поисках места поудобнее. – Вот под этим деревом, пожалуйста.

Филип с галантным видом скинул длинный плащ и положил его на мокрую траву. Эмбер легко опустилась, опершись спиной о красивую березу, вытянув перед собой ноги и скрестив щиколотки. Рядом она бросила шляпу.

– Ну, Филип? И долго вы будете вот так стоять? Садитесь… – Она указала на место рядом с собой.

Он заколебался:

– Но… я… – Потом неожиданно набрался смелости: – Благодарю, ваша светлость; – и сел лицом к ней, положив руки на согнутые колени.

Но чтобы не смотреть на нее, он уставился на пчелу, усердно перелетавшую с цветка на цветок, лаская поверхность каждого и застывая, чтобы слизнуть весь нектар до последней капли. Эмбер начала рассеянно собирать маргаритки, обильно росшие вокруг, и бросать их одну за другой на колени, пока не скопилась горка.

– Вы знаете, – произнес наконец Филип, теперь он глядел ей прямо в глаза, – ведь совсем не похоже, что вы моя мачеха. Я не могу заставить себя поверить в это – как бы я ни старался. Интересно, почему это? – Он, казалось, действительно был озадачен и растерян и выглядел почти комично.

– Может быть, – произнесла Эмбер лениво, – вы просто не хотите?

Она начала сплетать маргаритки в венок, чтобы надеть на голову, протыкая стебельки острым ногтем и плотно подгоняя один цветок к другому.

Он молча обдумывал ее ответ. Потом неожиданно выпалил:

– Как случилось, что вы вышли замуж за отца?

Эмбер опустила глаза, будто сосредоточившись на своей работе. Она слегка пожала плечами:

– Ему были нужны мои деньги, а мне – его дворянский титул. – Когда она подняла глаза, то заметила, что Филип нахмурился. – В чем дело, Филип? А разве все браки – это не сделка? У меня есть это, у тебя – другое, поэтому и женятся. Вот поэтому и вы женились на Дженни, разве не так?

– О да, конечно. Но отец, он замечательный человек, вы и сами знаете. – Он пытался убедить себя в большей степени, чем ее, и напряженным взглядом посмотрел на Эмбер.

– О да, замечательный, – саркастически согласилась она.

– И очень вас любит.

Она грубо и откровенно рассмеялась при этих словах.

– Какого черта, откуда вы это взяли?

– Он сам мне сказал.

– Он сказал, чтобы вы держались от меня подальше?

– Нет, но я должен, то есть… я не должен. Мне не надо было приходить сегодня. – Он поспешно произнес последние слова и отвернулся. Вдруг он начал подниматься. Она протянула руку, взяла его за запястье и чуть потянула к. себе.

– А почему вы должны держаться от меня подальше, Филип? – прошептала Эмбер.

Филип поглядел на нее сверху вниз, стоя на одном колене. Он слегка задыхался.

– Потому что я… потому что так надо! Пожалуй, я поеду обратно, пока я…

– Пока вы – что? – Солнечные лучи, просеянные сквозь листву, освещали лицо и шею Эмбер. Губы были чуть влажные и полураскрытые, блестели белые зубы, янтарные глаза глядели на Филипа завораживающе. – Филип, чего вы боитесь? Ведь вы хотите поцеловать меня – так почему не поцелуете?

 

Глава сорок четвертая

Совесть терзала Филипа Мортимера. Сначала он старался всячески избегать мачехи. На следующий день после того, как она соблазнила его, он отправился нанести визит соседу и оставался там почти неделю. Когда же вернулся, стал посещать арендаторов и был столь занят, что редко появлялся даже за столом. Когда же он никак не мог избежать встречи, то вел себя излишне официально и напряженно. Эмбер сердилась, ибо считала, что его смехотворное поведение выдаст их обоих с головой. Более того, Филип был для нее единственным источником развлечения здесь, в деревне, и она отнюдь не желала от этого отказываться.

Однажды из окна своей спальни она увидела, как он шел в одиночестве с террасы в сад. Рэдклифф сидел, запершись в лаборатории, – он еще долго там пробудет. Поэтому Эмбер подхватила юбки и бросилась из комнаты. Она бегом спустилась по лестнице и вышла на кирпичную террасу. Вот он стоит внизу. Но когда она пошла за ним, Филип торопливо оглянулся и быстро проскочил к высоким подстриженным деревьям, образовывавшим живую изгородь. Здесь был устроен лабиринт – еще семьдесят лет назад, когда лабиринты были в моде, – и теперь деревья так выросли, что там действительно можно было заблудиться. Эмбер подошла ближе, оглянулась, но не смогла увидеть его, потом побежала по дорожкам лабиринта, быстро свернула на одну из аллеек, потом на другую и столкнулась с глухой стеной. Она повернула назад, чтобы начать с другой дорожки.

– Филип! – сердито вскричала она. – Филип, где вы?

Он не ответил. И тут вдруг она повернула еще на одну аллейку и увидела его: он сам оказался в тупике, и деваться ему было некуда. Он растерянно оглянулся, увидел, что выхода нет, и нервно и виновато взглянул на мачеху. Эмбер расхохоталась и отбросила с головы черную кружевную шаль.

– О Филип! Глупый мальчишка! Ну зачем вы убегаете от меня? Боже, я что, страшное чудовище?

– Да нет, не убегаю, – запротестовал, он, – вовсе не убегаю. Я не знал, что вы здесь.

Она строго взглянула на юношу:

– Не надо выкручиваться, это не пройдет. Вы бегаете от меня уже две недели. С того дня, когда… – Но он поглядел на нее с таким протестующим ужасом что она остановилась, расширив глаза и подняв брови. – Ну ладно, – тихо выдохнула она. – Так в чем дело? Разве вам не понравилось? Мне показалось, что вы были довольны – тогда.

Филип был в отчаянии.

– О, пожалуйста, ваша светлость! Не надо… я этого не вынесу! Я схожу с ума. Если вы будете так. говорить, я не знаю, что сделаю!

Эмбер уперла руки в бока и стала нетерпеливо притоптывать ногой.

– Более милосердный, Филип! Что с вами происходит? Вы ведете себя, будто совершили преступление!

Он поднял глаза:

– Да совершил.

– Но какое преступление, скажите, ради Бога!

– Вы знаете – какое.

– Я протестую, нет, не знаю. Адюльтер – вовсе не преступление, это развлечение.

Эмбер подумала, что Филип являет собою великолепный образчик деревенщины: вот что происходит с молодым человеком, который долго живет вдали от города, не ведая, что такое нормальные светские отношения.

– Адюльтер , – это преступление. Это преступление против двух ни в чем не повинных людей – вашего мужа и моей жены. Но я совершил худшее преступление. Я согрешил с женой своего отца – я совершил кровосмесительную связь. – Последнее слово он произнес шепотом, и в его глазах светилось презрение к самому себе.

– Чепуха, Филип! Ведь мы не в кровном родстве! А этот закон выдумали старики, чтобы защищать других стариков, столь глупых, чтобы жениться на молодых женщинах! Так что вы попусту мучаете себя.

– Да нет, клянусь, это не так! Я любил других женщин раньше, много раз. Но ничего подобного я не совершал! Это дурно, это неправильно. Вы просто не понимаете. Я очень люблю своего отца, он замечательный, прекрасный человек, я восхищаюсь им. А теперь – что я наделал…

Он выглядел совершенно несчастным, и Эмбер стало даже жаль его, но, когда она сочувственно протянула руку, он отступил назад, будто ее рука была отравленной. Эмбер пожала плечами.

– Ну что ж, Филип, значит, это больше не повторится никогда. Давайте забудем обо всем, забудем, что это когда-то было.

– Да, я согласен! Я должен забыть!

Но она-то знала, что он не забудет, и, по мере того как проходили дни, он сам понял, что не в состоянии забыть того, что было между ними. Эмбер ничуть не старалась облегчить его положение: когда они встречались, она всегда держалась кокетливо и безбожно флиртовала с ним, что действовало столь же эффективно, как самый изысканный вид ухаживания. К концу второй недели они встретились снова во время верховой прогулки, и после этого он уже был полностью в ее сетях. Чувство вины и ненависти к себе не давали ему покоя, но жажда наслаждения была сильнее.

Они находили множество мест для любовных встреч.

Как все большие старые католические поместья. Лайм-парк изобиловал укромными уголками и тайниками, где когда-то прятали священников. Подоконники у некоторых окон можно было поднять, и тогда на уровне пола обнаруживалось небольшое помещение; в комнатах сдвигались в сторону панели, скрывавшие узкую лестницу, ведущую в маленькую потайную комнату. Филип знал все тайники в доме: для Эмбер же такие свидания в неожиданных местах приобретали особую пикантность и приносили больше удовольствия, чем неумелые любовные ласки Филипа.

Однако невозможность поехать в Лондон по-прежнему тяготила ее. Она снова и снова спрашивала Рэдклиффа, когда же они вернутся обратно, но он неизменно отвечал, что возвращение вовсе не входит в его планы. Скорее он останется здесь до самой смерти – был его ответ.

– Но мне невыносимо скучно здесь, я не могу больше! – кричала Эмбер.

– Не сомневаюсь, мадам, что вам скучно. Для меня всегда было загадкой, как женщинам удается избежать скуки, где бы они ни находились. При их-то природной ограниченности.

– У нас фантазии неограниченные, – ответила Эмбер, сузив глаза, полные злобы и презрения. Она начала этот разговор с хорошими намерениями, но под холодным, надменным и саркастическим взглядом графа добрый разговор не мог длиться долго. – Но здесь очень скучно. Я бы самому злейшему врагу не пожелала худшей участи, чем быть затворником в деревне!

– Вам бы надо было подумать об этом, когда вы навязывались в любовницы его величеству.

Она резко и злобно рассмеялась:

– В любовницы! Боже мой, ну и зануда же вы! Да я переспала с королем еще раньше, когда в театре играла! Ну что вы на это скажете, милорд?

Рэдклифф цинично улыбнулся своими тонкими, плотно сжатыми губами. Он стоял у большого окна, выходившего на террасу. Вся его жалкая, убогая фигура походила на хрупкую фарфоровую статуэтку. Эмбер страшно захотелось ударить его кулаком по скулам, по лицу, по носу, черепу и почувствовать, как осколки разлетаются в разные стороны от ее удара.

– Отсутствие утонченности, – спокойно произнес он, – вынуждает вас подозревать, что и другие страдают аналогичным пороком.

– Значит вы знали об этом раньше, да?

– Ваша репутация небезупречна. Правильнее сказать, очень даже запачкана.

– И я полагаю, вы считаете, что теперь моя репутация стала лучше!

– По меньшей мере, она не станет хуже. Я не имею ни малейшего интереса ни к вам, ни к вашей репутации, мадам. Но меня весьма интересует нравственный облик моей жены. Я не могу исправить тех ошибок, которые вы совершили прежде, до того как вышли за меня замуж, но я могу хотя бы предотвратить совершение новых теперь.

На какое-то мгновение ярость чуть не заставила Эмбер совершить непоправимое. У нее вертелось на языке рассказать ему о романе с Филипом, показать, что он не может управлять ее жизнью, как бы ни старался. Но она вовремя сдержалась и произнесла вместо этого с неприятной усмешкой:

– В самом деле можете?

Глаза Рэдклиффа сузились, и он проговорил, отмеривая каждое слово, будто капли драгоценного яда:

– Когда-нибудь, мадам, вы доведете меня до крайности. Я терпелив, но и мое терпение не бесконечно.

– И что же вы тогда сделаете, милорд?

– Убирайтесь в свои комнаты! – сказал он неожиданно. – Идите к себе, мадам, – иначе вас уведут силой!

Эмбер показалось, что она сейчас лопнет от злости. Она подняла сжатый кулак. Но граф стоял невозмутимо и холодно глядел на нее, столь холодно, что Эмбер, пробормотав проклятия, выбежала из библиотеки.

Она ненавидела Рэдклиффа настолько, что ненависть разъедала ее сознание. Его образ терзал ее днем и ночью, пока мучение не стало совершенно невыносимым и Эмбер не начала вынашивать планы, как отделаться от мужа, как уничтожить его. Но был один случай, когда Эмбер сделала важное открытие о человеке, за которого вышла замуж. Она никогда и не пыталась понять его, выяснить, что сделало его таким, каким он был теперь, так как они не только не нравились друг другу, но, более того, считали друг друга неинтересными людьми.

Как-то вечером в августе Эмбер размышляла, какое платье ей надеть завтра: они ждали гостей, в большинстве – родственников Дженни. Предполагалось, что гости будут представлены новой графине и проведут в Лайм-парке несколько дней. Эмбер пребывала в восторге от предстоящей возможности показать себя и не сомневалась, что произведет на всех гостей сильное впечатление – ведь все они жили в деревне, а большинство женщин даже и не бывало в Лондоне после начала Реставрации. Эти строгие, респектабельные представители старых фамилий не желали иметь ничего общего с,новым королевским двором.

Эмбер и Нэн перебирали вещи в высоких шкафах, где висела одежда, с интересом вспоминая, что произошло, когда Эмбер была одета в то или иное платье.

– О! В этом я была в тот вечер, когда лорд Карлтон впервые пришел в дом Дэнджерфилда!

– Она схватила платье из кружев цвета шампанского с золотой парчовой отделкой и приложила к себе. Она стала разглаживать рукой складки и мечтать. Потом решительно убрала его обратно в шкаф. – Посмотри, Нэн! Вот в этом я была представлена при дворе!

Наконец они достали белое атласное платье, шитое жемчугом, которое Эмбер надевала на свадьбу с Рэдклиффом. Обе женщины критически оглядели его, пощупали материал, чтобы разобраться, из чего оно сшито. Платье поразительно хорошо сидело на Эмбер, разве только было чуть свободно в талии и узковато в груди.

– Интересно, кому оно принадлежало, – размышляла Эмбер – она совсем забыла о нем за те восемь месяцев, что была женой Рэдклиффа.

– Быть может, первой графине Рэдклифф. Почему бы вам не спросить его как-нибудь? Очень даже любопытно.

– Пожалуй, спрошу,

В десять часов Рэдклифф поднялся наверх из библиотеки. В это время они обычно ложились спать, а граф твердо следовал своим привычкам до мелочей. Надо сказать, что Эмбер и Филип вовсю использовали его пунктуальность себе на радость. Эмбер сидела в кресле и читала новую пьесу Драй-дена под названием «Тайная любовь». Граф прошел через комнату на свою половину, и супруги не обмолвились ни словом, будто не замечая друг друга. Рэдклифф ни разу не допустил, чтобы жена увидела его обнаженным, Эмбер тоже не показывалась перед ним раздетой. Когда граф вернулся, он был одет в красивый халат из тонкого ост-индского шелка с рисунком блеклых, приглушенных тонов. Он взял щипцы для снятия нагара со свечей и прошел по спальне, чтобы погасить все свечи. Эмбер встала, отбросила книгу, потянулась и зевнула.

– Это старое платье из белого атласа, – произнесла она небрежно. – Ну, которое вы хотели видеть на мне, когда мы собирались пожениться, – откуда оно? Кто носил его до меня?

Он остановился, взглянул на нее, задумчиво улыбнулся:

– Странно, что вы не спросили меня об этом раньше. Впрочем, мы так редко вели пристойные беседы… Пожалуй, я расскажу вам. Это платье предназначалось для одной молодой женщины, на которой я собирался жениться, но не женился.

Эмбер подняла брови вопросительно: она была довольна.

– О, значит она вас бросила.

– Нет, не бросила. Она исчезла однажды ночью во время осады ее фамильного замка в 1643 году. Родители так ничего о ней и не узнали, и нам осталось предположить, что ее захватили в плен и убили парламентарии… – Эмбер увидела совершенно новое выражение на его лице. Он был опечален и в то же время испытывал какое-то удовлетворение, почти счастье от этих далеких воспоминаний. В графе появилось нечто новое, странное – какая-то мягкость, о существовании которой Эмбер никогда и не подозревала. – Она была очень красивой, доброй и щедрой женщиной – настоящей леди. Сейчас это кажется невероятным, и все-таки, когда я в первый раз увидел вас, вы сильно напомнили мне мою несостоявшуюся невесту. Не могу понять – почему. Вы не похожи на нее – или похожи лишь немного, – и, конечно, вы не обладаете ни одним из тех качеств, которыми я восхищался в ней.

Он чуть пожал плечами. Он не смотрел на Эмбер, а куда-то далеко назад, в прошлое, в то прошлое, где осталось его сердце. Потом он перевел взгляд на Эмбер, и маска исчезла с его лица, прошлое растворилось в настоящем. Он продолжал тушить свечи, вот погасла последняя, и спальня погрузилась во тьму.

– Возможно, нет ничего странного, что вы напомнили мне о ней, – продолжал он. По голосу она поняла, что граф стоит в нескольких футах от нее, около канделябра. – Я искал ее двадцать три года в лице каждой женщины, которую встречал, повсюду, где я бывал. Я надеялся, что, возможно, она жива, что когда-нибудь где-нибудь я найду ее… – Он надолго замолчал. Эмбер стояла тихо, удивленная тем, что услышала, потом звук его голоса приблизился, она услышала шарканье его домашних туфель по направлению к ней. – Но теперь я прекратил поиски – я знаю, что она умерла.

Эмбер сбросила платье и быстро нырнула в постель. Ее охватило чувство страха, как охватывало каждую ночь.

– Так, значит, вы были влюблены – однажды! – сказала она, сердитая от мысли, что хотя он презирал ее, но когда-то был влюблен в другую женщину и относился к ней нежно и великодушно.

Эмбер почувствовала, как прогнулся матрац, когда граф сел.

– Да, я был когда-то влюблен. Но только один раз. Я вспоминаю о ней с идеализмом молодого человека – и я до сих пор люблю ее. Но теперь я стар и знаю о женщинах слишком много, чтобы относиться к ним не иначе как с презрением. – Он положил халат в изножье постели и лег рядом с ней.

Несколько минут Эмбер напряженно ждала, замерев и сжав зубы, не в силах закрыть глаза. Она никогда не осмеливалась отказывать ему, но каждую ночь она терзалась этим длительным ожиданием – она сама не знала, ожиданием чего. Но муж лежал на спине, вытянувшись на своей стороне кровати, и не делал попыток прикоснуться к ней. Наконец она услышала, что его дыхание стало ровным. С чувством облегчения Эмбер медленно расслабилась, ее охватила дремота. Тем не менее самое легкое движение мужа будило ее, она открывала глаза и ждала. Даже когда граф уходил, оставляя ее одну, Эмбер не могла спать спокойно.

Приехали родственники Дженни, и в течение нескольких дней они с любопытством наблюдали, как Эмбер меняла наряды и украшения. Никто из них не одобрил Эмбер, но она никого не оставила равнодушным: женщины говорили о ней, возмущенно поднимая брови и поджав губы; мужчины при ее появлении подталкивали друг друга локтями и многозначительно подмигивали. Эмбер знала, что они все думают о ней, но ей это было безразлично.

Если они считали ее шокирующей, то она считала их тупыми и старомодными. И все-таки, когда гости разъехались и в доме вновь воцарилась тишина и монотонность, Эмбер стала мучиться еще больше. К этому времени Эмбер довела Филипа до такой степени неудержимой страсти, что его трудно было заставить соблюдать хоть какую-то осторожность.

– Что же мы будем делать! – снова и снова повторял он. – Я просто не могу этого больше выносить! Иногда мне кажется, что я схожу с ума!

Эмбер вела себя с Филипом мягко, пытаясь вразумить его. Она откинула с его лба прядку каштановых волос (он не носил парика).

– Мы ничего не можем сделать, Филип. Ведь он твой отец…

– Это неважно, отец или нет! Я ненавижу его теперь! Вчера я встретил его на галерее – как раз, когда он шел к вам, – Боже мой, на минуту мне подумалось: схватить его за горло и… О, что же я такое говорю! – Он тяжко вздохнул, его мальчишеское лицо было несчастным и измученным. Эмбер приносила ему минутные радости, но и очень много горя. С тех пор как Эмбер появилась в Лайм-парке, он не находил покоя.

– Не надо так говорить, Филип, – тихо произнесла она. – Ты даже думать так не должен, иначе это может когда-нибудь произойти. Я не сомневаюсь, что у него есть законное право распоряжаться мною так, как он пожелает…

– О Господи! Никогда не думал, что моя жизнь может превратиться в такую неразбериху, – не представляю, как это случилось!

Несколько дней спустя Эмбер вернулась после утренней прогулки верхом одна – Филип возвратился другой дорогой, чтобы их не видели вместе. Рэдклифф сидел за письменным столом в спальне.

– Мадам, – сказал он, обернувшись к ней через плечо, – я счел необходимым нанести краткий визит в Лондон. Я выезжаю сегодня сразу после обеда.

На лице Эмбер вспыхнула улыбка, и хотя она не надеялась, что он возьмет ее с собой, но решила все же попробовать уговорить его.

– О, как. это чудесно, ваша светлость! Я немедленно велю Нэн упаковывать вещи!

Она бросилась из комнаты, но его слова заставили Эмбер остановиться:

– Не стоит волноваться. Я поеду один.

– Один? Но почему? Если вы поедете, то я тоже могу поехать!

– Я буду отсутствовать лишь несколько дней. У меня очень важное дело, и ваше общество будет мне мешать.

Эмбер возмущенно вздохнула, потом вдруг взглянула ему прямо в глаза:

– Вы совершенно несносный человек, будьте вы прокляты! Я не останусь здесь одна, слышите? Не останусь! – Она ударила рукояткой хлыста по столу, оставив на столешнице вмятину.

Рэдклифф медленно встал, поклонился ей, хотя, как она заметила, от сдерживаемого гнева у него ходили желваки на щеках, и вышел из комнаты. Эмбер еще раз трахнула рукояткой хлыста что было сил и закричала ему вслед:

– Я не останусь здесь! Не останусь! Не останусь! Когда дверь за ним закрылась, Эмбер швырнула хлыст в окошко и бросилась в соседнюю комнату, где увидела Нэн, сплетничавшую с кормилицей Сьюзен.

– Нэн! Упаковывай мои веши! Я еду в Лондон в своей карете! Этот выродок…

Сьюзен подбежала к матери, топнула ножкой и повторила, тряся кудряшками:

– Этот вы-ро-док!

Когда пригласили к обеду, Эмбер не спустилась. Она готовилась к отъезду и была зла. Аппетит пропал. После того как Рэдклифф повторно послал за ней, она наотрез отказалась, захлопнула дверь, заперла ее и швырнула ключ.

– Он слишком уж раскомандовался – что мне можно делать, а чего нельзя! – с жаром говорила она Нэн. – Бьюсь об заклад, этот старый козел собирается водить меня, как дрессированного медведя, за кольцо в носу! Ничего у него не выйдет!

Но когда Эмбер переоделась и была готова к отъезду, она обнаружила, что двери, ведущие на галерею, заперты снаружи, а ее собственного ключа нет. Никакого другого выхода не было, ибо комнаты шли анфиладой, и, сколько Эмбер ни барабанила в двери, сколько ни била каблуком, ей никто не ответил. Наконец, в порыве ярости, она бросилась обратно в спальню и начала крушить там все, что попадалось под руку. Нэн только хваталась за голову. Когда Эмбер обессилела, спальня представляла собой сплошной хаос.

Через некоторое время кто-то отпер дверь в холл и, поставив поднос с едой, постучал, чтобы привлечь внимание, а потом убежал через галерею. Очевидно, граф предупредил слуг, что, мол, у его жены опять припадок. Горничная внесла поднос и поставила его на стол возле кровати, где лежала хозяйка. Эмбер обернулась, схватила холодную жареную курицу и швырнула ее через всю комнату, потом грохнула об пол весь поднос с посудой и едой.

Часа через три Нэн решилась войти в комнату. Эмбер сидела на кровати по-турецки. Она решила ехать в Лондон, даже если для этого придется вылезти через окно, но Нэн попыталась отговорить Эмбер – ведь если она не подчинится воле графа, тот может начать против нее судебное дело, добьется развода и заберет все ее деньги.

– Имейте в виду, – предупредила ее Нэн, – вы можете нравиться его величеству, ему нравятся все хорошенькие дамы. Но вспомните его натуру – он терпеть не может вмешиваться во что-либо, это для него лишнее беспокойство. Разумнее вам было бы оставаться здесь, как мне кажется.

Эмбер сбросила туфли, вытащила гребешки из волос и уселась, уперев локти в колени. Она злилась. Потом ощутила сильный голод, потому что за весь день она только выпила стакан фруктового сока в семь часов утра, а сейчас была половина пятого. Она взглянула на холодную курицу, которую кто-то поднял и положил обратно на поднос.

– Так что же мне остается делать? Похоронить себя здесь, в деревне, и так прожить до конца своих дней? Нет, говорю я тебе, нет, я на это не пойду!

Вдруг они услышали приглушенный топот ног и слабые крики женщины. Нэн и Эмбер взглянули друг на друга и стали прислушиваться. С удивлением они узнали голос Дженни, которая настойчиво стучала в наружную дверь. Эмбер мгновенно вскочила с постели и побежала через комнаты.

– Ваша светлость! – громко кричала Дженни, в голосе ее слышались слезы, девушка была в истерике. – Ваша светлость!

– Я здесь, Дженни! Что случилось? В чем дело?

– Филип! Он болен! Ему ужасно плохо! Боюсь, что он умирает! О, ваша светлость, вы должны выйти сюда!

Холодок ужаса прошел по спине Эмбер. Филип болен – умирает? Ведь только сегодня утром перед верховой прогулкой они вместе были в летнем домике, и он был в полном здравии.

– Что с ним произошло? Я не могу выйти, Дженни! Меня заперли! Где граф?

– Он уехал! Он уехал три часа назад! О Эмбер, вы обязательно должны выйти! Он зовет вас! – Дженни зарыдала.

Эмбер беспомощно оглянулась.

– Но я не могу выйти! О, черт! Позовите лакея! Заставьте кого-нибудь выломать дверь!

Теперь Нэн была рядом с Эмбер. Послышался стук каблуков Дженни, потом женщины взяли совки из камина и начали бить по замку. Минуты через две вернулась Дженни.

– Мне сказали, что его светлость приказал ни в коем случае не выпускать вас, что бы ни случилось!

– Где лакей?

– Он здесь, но говорит, что не решается взломать дверь! О Эмбер, скажите ему, что он должен! Ведь Филип…

– Открой дверь, ты, мерзавец! – заорала Эмбер. – Открой, иначе я подожгу дом! – И она что было силы трахнула совком по замку.

После долгого колебания слуга начал выбивать замок снаружи; Эмбер стояла и ждала, мокрая от пота. Нэн принесла ей туфли, Эмбер надела их, прыгая на одной ноге. Наконец замок поддался и Эмбер вырвалась. Она обняла Дженни за талию, и они вместе бросились в другой конец галереи, в сторону покоев Филипа.

Филип лежал на кровати одетый, на него было накинуто одеяло. Голова была откинута на подушки, лицо искажено до неузнаваемости. Он корчился, хватался за живот, скрежетал зубами, на шее у него так сильно напряглись жилы, что, казалось, вот-вот лопнут.

Эмбер на мгновение остановилась на пороге потом бросилась к нему:

– Филип! Филип, что случилось? Что произошло с тобой?

Он поглядел на нее, не узнав в первую секунду Потом схватил за руку, потянул к себе

– Меня отравили… – Его голос был хриплым шепотом. Эмбер ахнула от охватившего ее ужаса, отшатнулась, но Филип так крепко держал ее руку, что Эмбер осталась на месте. – Ты сегодня ела что-нибудь?.

Внезапно Эмбер поняла, что произошло. Граф узнал про их связь и попытался отравить их обоих. Еда, которую ей прислали на подносе, была, вероятно, тоже отравлена. Эмбер стало нехорошо от этой мысли, у нее закружилась голова, она похолодела от страха.

«А может быть, яд был во фруктовом соке, который я пила утром, может быть, и я отравлена!»

– Я пила утром сок, – тихо произнесла она, и глаза ее стали как стеклянные, – рано утром…

Тело Филипа стало извиваться в конвульсиях, он метался из стороны в сторону, словно пытаясь освободиться от боли. Пароксизм агонии прошел по его лицу, и только через несколько минут он смог заговорить. Каждое слово давалось ему ценой больших усилий и сильной боли.

– Нет. Я получил яд за обедом, наверное… Боли начались с полчаса назад. Летний домик… там есть глазок в каменной маске на стене…

Он не мог сказать ничего больше, потому что рядом была Дженни, но Эмбер все поняла. Рэдклифф мог быть там в это утро и все видеть Он мог приходить туда постоянно и глядеть на них. Отвращение злоба и беспомощность охватили Эмбер. Но и облегчение – ведь ее не отравили. Она не умрет.

Дженни помогла Филипу приподняться, поднесла к его губам чашку с теплым молоком. После нескольких жадных глотков он застонал и снова откинулся назад. Эмбер отвернулась и закрыла лицо руками.

Вдруг она подхватила юбки и выбежала, она бежала со всех ног, прочь из комнаты, по галерее, вниз по лестнице, на террасу. Она пролетела вниз по ступеням лестницы и бежала по саду, пока не ощутила резкую боль в боку и сухость в легких. Она постояла с минуту, прижимая руку к груди, стараясь отдышаться. Постепенно боль прошла, она повернула голову и медленно подняла глаза на окно спальни на юго-восточной стене дома. Потом она завыла, как дикое животное, бросилась на землю и зарылась лицом в траву. Она зажмурилась до боли в глазах и заткнула уши пальцами. Но все равно видела искаженное болью лицо Филипа и слышала его отчаянный хриплый голос.

 

Глава сорок пятая

Филипа похоронили в тот же вечер, когда солнце зашло на чистом, как бриллиант, небе. Семейный капеллан, который в свое время крестил Филипа, отслужил заупокойную мессу в маленькой католической часовне в присутствии Дженни, Эмбер и многочисленных слуг, молча стоявших на коленях. Яд часто являлся причиной внезапных смертей, поэтому существовало поверье, что тело умершего от яда разлагается особенно быстро. По этой причине родственники не стали ожидать обычных формальностей. Филип несколько раз просил сохранить причину смерти в тайне. Он хотел, чтобы все считали, будто он погиб от случайного выстрела, когда чистил ружья.

Эмбер была так голодна, что испытывала боль в желудке, но она отказывалась от еды и питья. Она боялась, что Рэдклифф мог дать распоряжение одному из слуг убить ее, если его попытка не увенчается успехом. Не оставалось никакого сомнения, что он намеревался убить их обоих: Эмбер дала кусочек курицы собаке, и бедный пес быстро умер в страшных мучениях.

Ни Эмбер ни Дженни не хотели оставаться на ночь одни в доме, к тому же у Дженни начались спазматические схватки, и она боялась, что наступят преждевременные роды. Женщины решили остаться в редко использовавшихся апартаментах для гостей в самом северном крыле здания, выходившем во двор, им не хотелось возвращаться в свои комнаты. Эмбер твердо решила никогда не входить больше в свои комнаты, никогда в жизни. К десяти часам вечера боли у Дженни прекратились, и она отправилась спать, но Эмбер бодрствовала, она вся была как комок нервов, боялась теней, впадала в панику от всякого неожиданного звука. Ей казалось, будто повсюду вокруг нее что-то тайно происходит, что ее запирают. Она едва могла дышать от страха, а иногда громко вскрикивала от ужаса. Свечи она не гасила и решила не раздеваться на ночь.

Наконец к ней подошла Дженни и обняла ее:

– Эмбер, дорогая, вы должны попытаться уснуть.

Эмбер покачала головой:

– Не могу, просто не могу. – Она провела рукой по волосам и поежилась. – А если он вернется? Ведь он хотел убить меня. Если же он увидит, что я еще жива… О! Что-то?

– Ничего. Собака на дворе. Рэдклифф не вернется. Он не осмелится. Он никогда не вернется. Вы здесь в полной безопасности.

– Но я не желаю оставаться здесь! Я уеду завтра утром, как только рассветет!

– Уедете? Но куда? О, пожалуйста, Эмбер, не уезжайте, не оставляйте меня одну!

– К вам приедет ваша матушка. А я не могу оставаться здесь, Дженни! Иначе я с ума сойду! Я должна уехать – и не пытайтесь остановить меня!

Она не могла и не хотела говорить Дженни, куда собиралась уехать, хотя для себя уже все решила. Теперь у нее появилась возможность, и все планы, которые она многократно обдумывала и взвешивала последние несколько недель, сложились в ясную схему действий. Прежде она намеревалась использовать Филипа, но теперь он мертв, и она поняла, что выполнит все что нужно без него, и даже лучше. Дело казалось таким простым, что она удивилась, почему она страдала все эти месяцы, исполненные ненависти и злобы!. Она попросту не могла осознать, что требовалось время и стечение обстоятельств, чтобы довести ее до крайней степени отчаяния.

Вместе с Большим Джоном Уотерменом и двумя-тремя слугами она отбудет в Лондон! Возможно, им удастся перехватить Рэдклиффа по дороге, если же нет – она устроит так, что встретится с ним один на один в Лондоне, в ночное время. Она знала, что не было ничего из ряда вон выходящего, когда благородного джентльмена обнаруживали сильно избитым или даже мертвым, – у каждого были враги, а месть отличалась грубостью и жестокостью. Отрезанный нос, зверское избиение ногами, шпага в живот – вот обычные способы мести за реальное или воображаемое оскорбление. Она решила, что Рэдклифф умрет от нанесенных ран, ибо теперь вопрос стоял так: либо ее жизнь, либо – его.

Поскольку легче и безопаснее было путешествовать в мужском платье, Эмбер подготовила к следующему утру один из костюмов графа (он не был слишком велик ей), его шляпу и плащ. Большой Джон и четверо слуг крепкого сложения поедут с ней, хотя только Джон знал о ее намерениях. Дженни плакала и снова просила ее передумать, но Эмбер была тверда. Дженни не оставалось ничего, кроме как помочь ей собраться да посоветовать беречь себя.

– Есть одна вещь, которой я никогда не пойму, – сказала Дженни, глядя, как Эмбер натягивает на ноги сапоги его светлости. – Не знаю, почему он пощадил меня, – если он хотел, убить и вас и Филипа, почему же он оставил в живых меня?

Эмбер бросила на нее быстрый взгляд, краска прилила к ее щекам, и она опустила голову. Бедная, несчастная Дженни, она все еще не догадывалась – такая невинная. Да ей и не нужно знать. В этот момент Эмбер впервые с того дня, когда начала роман с Филипом, почувствовала стыд. Но смущение длилось недолго. Вот она уже верхом на лошади – помахала рукой Нэн и пообещала Дженни, что будет осторожной.

Лето выдалось более жарким, чем в прошлом году, дождя не было неделями, и дороги стали твердыми как камень. Поскольку за последние четыре месяца Эмбер ездила верхом почти ежедневно, она не отставала от мужчин. Они остановились в первой же деревне: Эмбер очень проголодалась. Потом поспешили дальше. К пяти часам они проскакали уже сорок пять миль.

Усталые, мокрые от пота и грязные от пыли, шестеро всадников вошли в маленькую аккуратную гостиницу. Эмбер шагала враскачку, как и мужчины, – ведь она и выступала в роли мужчины. Эмбер нравилось это приключение, особенно при мысли, что, не будь счастливой случайности, она лежала бы сейчас мертвая в Лайм-парке, а не сидела здесь, вытянув ноги перед камином, поглаживая старого лохматого пса и наслаждаясь ароматом окорока, который поджаривался на вертеле. Сейчас Эмбер испытывала приятную усталость, мышцы побаливали от непривычной посадки в седле. Ничто не могло быть вкуснее, чем кружка холодного золотистого эля, которую она только что осушила.

Она спала как убитая в ту ночь, но в шесть они уже продолжили путешествие. К полудню были в Оксфорде, где остановились на обед. Хозяйка поставила на стол огромный кувшин с пивом и, пока они пили, принесла тарелки, ножи и ложки. Когда окорок сняли с огня, хозяйка аккуратно нарезала его, и, по обычаю, гости пригласили и ее к столу.

– Полагаю, вы, джентльмены, направляетесь в Лондон посмотреть на пожар? – спросила она вежливо, заводя светскую беседу.

Все подняли головы от тарелок, руки с едой застыли на полпути.

– Пожар!

– Разве вы не слышали? О, ведь в Лондоне большой пожар, как говорят. – О столь важном событии хозяйка рассказывала со значительностью: сгоревший урожай и нанесенный этим ущерб были самыми интересными темами бесед в те дни, – Час назад здесь был один джентльмен, он как раз оттуда приехал. Так он говорил, что пожар все сильнее разгорается с каждым часом. Похоже, весь город целиком в огне, – добавила она и кивнула головой.

– Вы имеете в виду, что в Лондоне большой пожар? – переспросила Эмбер, пораженная новостью. – Не просто несколько домов загорелось?

– О Господи, нет! Настоящий большой пожар, вовсю полыхает. Он говорил, огонь бушевал вчера вдоль берега, когда он уезжал.

– Боже мой! – прошептала Эмбер. Она представила, как горят все ее деньги, одежда, все ее имущество. Лондон в огне! – Когда он начался? Как возник?

– Начался рано утром в воскресенье, – ответила хозяйка. – Задолго до рассвета. Люди решили, что это заговор папистов.

– Господь всемогущий! А сейчас полдень понедельника! Почти два дня горит! – Она взволнованно повернулась к Большому Джону: – Сколько нам еще осталось скакать? Мы должны быть там!

– Миль семьдесят или побольше, сэр. Нам не доехать за ночь. Лучше скакать до наступления темноты, а потом продолжить путь утром.

Через несколько минут путники покончили с едой и вскочили на лошадей. Хозяйка вышла их проводить и указала на небо:

– Поглядите на солнце! Вон какое красное стало! Все посмотрели вверх, прикрыв глаза ладонями.

Солнце было тускло-красного цвета, зловещего и яростного.

– Вперед! – крикнула Эмбер, и всадники рванули с места в галоп.

Эмбер не желала останавливаться на ночь: она боялась опоздать, тогда не только ее деньги пропадут, но и граф исчезнет в суматохе пожара. Но добраться до города было едва ли возможно: ночью дороги представляли большую опасность. После ужина Эмбер немедленно отправилась к себе в комнату и, скинув лишь шляпу, сапоги и камзол, упала на кровать и сразу же уснула. Перед рассветом хозяйка постучала в дверь, и в пять они снова были в пути.

В каждой деревне они спрашивали, что слышно о пожаре, и всюду им говорили одно и то же: горит весь город, горит мост, горят церкви, дома, огонь не щадит ничего. Чем ближе они подъезжали к городу, тем больше видели людей на дорогах, и все двигались в одном направлении. Фермеры и рабочие бросали лопаты и уходили с полей, направляясь в столицу с ручной тележкой или тачками; все виды передвижения стали чрезвычайно дороги; нанять повозку стоило до пятидесяти фунтов за несколько часов работы – столько фермер мог заработать за целый год труда в поле.

Еще через пятнадцать миль всадники увидели дым – огромное движущееся облако дыма, зависшее на далеком расстоянии. Вскоре ветер стал доносить до них обгорелые клочки бумаги и тряпок. Путники продолжали мчаться вперед галопом, не останавливаясь, чтобы перекусить. День стоял ветреный, и, чем ближе они подъезжали к городу, тем яростнее дул ветер, он развевал плащи, а Эмбер потеряла шляпу. Людям приходилось зажмуриваться, потому что ветер нес с собой мусор и золу. К концу дня все яснее становилось видно пламя, огромные языки огня, отбрасывавшие красные блики на землю.

Они доехали до Сити почти ночью, ибо последние несколько миль дороги были так забиты людьми, что пришлось ехать шагом. Вдали они слышали раскаты воющего пламени, будто тысячи обитых железом колес одновременно грохотали по булыжникам. Непрерывно раздавался гром рушащихся зданий – они оседали или взрывались. Все церкви, которые еще не сгорели, и в Сити, и в городе, звонили в колокола – отчаянный надрывный звон страшной беды не прекращался уже два дня, с тех пор как впервые обнаружили начало пожара. Когда наступила ночная тьма, небо стало красным, как раскаленная печь.

За стенами Сити находились большие открытые пространства Мур Филдз, где столпились все: мужчины, женщины, дети, и народ все шел и шел сюда, оттесняя тех, кто пришел раньше, на середину поля и плотно сжимая их. Некоторые уже натянули палатки из связанных вместе простыней и полотенец. Женщины кормили грудью детей, иные пытались готовить пишу из того немногого, что им удалось спасти в те ужасные мгновения, когда пламя охватывало их жилища. Одни сидели уставившись в одну точку, не способные и не желающие верить в происходящее. Другие же стойко и мужественно наблюдали за пожаром – жар от огня вынуждал их щуриться, да и увидеть-то можно было лишь черные силуэты горящих зданий на фоне яркого пламени.

Сначала никто не поверил, что огонь окажется более разрушительным, чем при обычных пожарах, – такие происходили в Лондоне по дюжине в год. Все началось в два часа ночи в воскресенье на Пуддинг-Лейн, узкой маленькой улочке на берегу реки. Несколько часов горела смола, пенька и уголь, сложенные на берегу. Лорд-мэр прибыл на пожар очень рано и презрительно заявил, что любая женщина может погасить огонь, помочившись на него. Из опасения испортить себе репутацию среди избирателей он запретил сносить соседние дома. Но огонь разгорался все сильнее, пугающе быстро и безжалостно, уничтожая все на своем пути. Когда загорелся Лондонский мост, Сити был уже обречен – загоревшиеся в Сити дома заблокировали все выходы из района; горящие бревна падали в воду и разрушали водяные колеса внизу, и единственный способ борьбы с этим страшным пожаром стал невозможным. Теперь могли спасти только ведра с водой, которые передавали из рук в руки, поднимали на баграх и выливали сверху на горящие дома, качали воду ручными насосами.

Люди, ничего не знавшие о пожаре, как всегда по воскресеньям, отправились в церковь и были очень удивлены, увидев на улице человека, который бежал и кричал: «Вооружайтесь! Французы высадились!»

Но умиротворенность людей стала быстро исчезать, когда огонь перекинулся на Сити, тайком пробираясь по крышам, кое-где вспыхивая, подгоняемый сильным восточным ветром. Огонь продвигался так быстро, что пожар застал людей врасплох: многие отказывались принимать какие-то меры или готовиться к бегству, пока языки пламени не охватывали, их дома. Тогда они в спешке собирали все, что попадалось под руку, и бросались прочь, часто оставляя самые нужные вещи. Беспомощные, растерянные, они медленно двигались по узким улочкам. Сначала остановились на Кэннон-стрит, которая шла по холму над рекой, но огонь не стоял на месте, и к полудню людям пришлось двигаться дальше.

Королю сообщили о пожаре только к одиннадцати часам. Он и герцог Йоркский немедленно явились на пожар, и по их приказу люди начали сносить дома. Спасать Сити было уже поздно, но ничего другого они сделать уже не могли. Оба брата трудились изо всех сил, без еды и отдыха. Они качали воду насосами, носили ведра, помогали людям советом, подбадривали их. Самое главное, что помогало людям, – их смелость и мужество, энергия и самоотверженность, которые не давали вспыхнуть панике и беспорядкам.

Иностранцам стало небезопасно появляться на улице, особенно тем, кто внешне напоминал голландцев или французов. На улице Фенчёрч кузнец сбил француза с ног, железным ломом разбил ему скулы и размозжил нос. Женщина, которую заподозрили в том, что она несет огненные шары в переднике, подверглась нападению, ее сильно избили и только потом увидели, что в переднике – цыплята. Другого француза, с сеткой теннисных мячей, схватили и избили до потери сознания. Никто не интересовался – виновен человек или нет: растущая истерия требовала объяснения этой ужасной напасти, и люди обвиняли тех, кого больше всего боялись и ненавидели – французов, голландцев и католиков. Кто-то из них виновен во всем, и люди твердо решили не дать виновному избежать кары вместе с невиновными. Король Карл приказал посадить в тюрьму многих иностранцев для их же безопасности, а испанский посол открыл ворота посольства для защиты подданных других стран.

Темза кишела лодочками, баржами, рыболовными суденышками, которые носились взад-вперед, перевозя людей и их пожитки в Саутарк в поисках спасения. Яркие искры и обломки горящего дерева с шипением падали в воду, от них загорались одеяла и одежда. Иногда лодка переворачивалась, и гибла целая семья. Река была настолько переполнена судами, что всплыть было так же невозможно, как выплыть из-подо льда.

Наконец Эмбер и ее пятеро спутников спешились и продолжали путь пешком.

Они проскакали почти тринадцать часов, и Эмбер страшно измучилась: болело все тело, ей казалось, что она никогда больше не сможет ходить. От усталости кружилась голова. Эмбер мечтала просто упасть там, где стояла, и не вставать больше, пока не отдохнет, но она заставляла себя двигаться дальше. «Не останавливайся, не останавливайся, – говорила она себе. – Сделай шаг, еще один. Ты должна быть там». Эмбер боялась, что упустит его, что он уедет или что дом сгорит, и, преодолевая смертельную усталость, она шла вперед.

Она хватала за плечи прохожих и спрашивала, сгорел ли Чипсайд. Чипсайд – оживленный торговый район Лондона Ей приходилось кричать, чтобы ее услышали. Большинство не обращало на нее внимания или просто не слышало вопроса, но в конце концов она получила ответ:

– Сгорел сегодня утром.

– Полностью?

Но прохожий уже прошел мимо. Эмбер продолжала спрашивать, удерживая людей за рукав:

– Скажите, Чипсайд сгорел полностью?

– Да, парень, сгорел дотла.

Эти слова вызывали у нее отчаяние, но при других обстоятельствах оно было бы гораздо сильнее, ибо общая истерия движущейся толпы вовлекла ее в атмосферу народного несчастья. Пожар был настолько огромным, разрушения – настолько обширными и кошмарными, что весь этот ужас казался нереальным. Шадрак Ньюболд сгорел, а с ним, вероятно, и все ее деньги, все, что у нее было на свете, – но она не могла полностью осознать, что это означало лично для нее. Смысл придет потом, позднее.

Только одно было важно сейчас – найти Рэдклиффа.

Возле ворот, ведущих на улицы Чизуэлл-стрит, Барбикан и Лонг-лейн, стояла толпа; люди всё еще жили надеждой. Они надеялись, как и жители соседних Уолтинг-стрит, Корн-Хилл и Чипсайда, что огонь стихнет, не дойдя до них. Но пламя уже прорвалось сквозь стены, и ветер достиг такой силы, что не верилось, будто хоть что-то может уцелеть. Некоторые горожане бегали около своих домов и никак не могли решиться на что-нибудь. Другие спасали то, что могли спасти: они выбрасывали мебель и постельное белье через окна верхних этажей, нагружали повозки посудой, столовым серебром и портретами.

Эмбер держалась рядом с Большим Джоном Уотерменом, когда они пробивались Сквозь толпу на Госуэлл-стрит. Ведь им приходилось двигаться против течения, и людской поток иногда отбрасывал их назад, несмотря на все их усилия.

Шли матери с узлами вещей на голове, держа на руках одного ребенка и в то же время стараясь не потерять из виду других детей, которых могла задавить толпа. Грубые носильщики, злые и упрямые, орали на людей, осыпали непристойной руганью и расталкивали всех локтями – сегодня они командовали народом. Повсюду метались ошалевшие животные. Испуганно блеющий козел попытался пробиться сквозь людей. Коровы мычали в унисон с визжащими детьми, сидевшими у них на спине. Бесчисленное множество кошек и собак, орущих от ужаса свиней, горланящих попугаев в клетках Обезьяны на плечах хозяина или хозяйки сердито тараторили и хватали мужчин за парик, а женщин – за ожерелье. Грузчики тащили на головах перину, а поверх нее сундук, который то и дело съезжал набок, а иногда грохался об землю. Некоторые завернули в простыню все, что смогли спасти, и шагали, перекинув узел за спину. В толпе было много беременных женщин, они отчаянно пытались защитить свои неуклюжие животы от давки, несколько молодых женщин истерически рыдали от ужаса. Больных несли на спинах их близкие – сыновья, мужья или слуги. В одной повозке лежала женщина, она страшно стонала, и ее лицо было искажено родовыми муками. Рядом была повитуха, которая стояла на коленях и обеими руками работала под одеялами, а роженица старалась сбросить с себя одеяла, истерзанная нестерпимой болью.

Лица людей были безумные, растерянные. Дети смеялись и играли, путаясь в ногах у взрослых. Старики, казалось, утратили всякую способность на что-либо рассчитывать. Все потеряли всё – сбережения всей жизни, то, что было накоплено трудом целых поколений. Все, что забрал огонь, ушло навсегда.

Большой Джон Уотермен обнял Эмбер за талию – они медленно продвигались вперед. Эмбер, которая была слишком маленького роста, чтобы видеть поверх голов толпы, снова и снова спрашивала: не горит ли Олдерсгейт-стрит, где находился дом графа, и Джон терпеливо отвечал, что, похоже, пламя туда еще не дошло, но приближается.

«Если бы только я смогла добраться туда! Если бы добраться и найти его!»

В глаза Эмбер попали частицы золы, и, когда она непроизвольно стала тереть глаза, веки воспалились. Она чихала и кашляла от дыма, раскаленный воздух, подгоняемый ветром, попадал в нос и легкие, она задыхалась. Только огромным усилием воли Эмбер заставляла себя не расплакаться от ярости и усталости. Она просто свалилась бы с ног, если бы не Большой Джон, который постоянно поддерживал Эмбер. Где-то в толпе остальные четверо слуг затерялись, возможно, они присоединились к мародерам. Воры входили в дома еще прежде, чем хозяева покидали их.

Наконец-то они вошли в дом Рэдклиффа.

Огонь полыхал ниже по улице Сент-Мартин-ле-Гран и почти добрался до улицы Булл-энд-Маут. Перед домами выстроились груженые повозки, повсюду сновали слуги – а возможно, и воры, – которые выносили вазы и портреты, статуэтки и мебель. Эмбер пробилась внутрь здания. Казалось, никто даже не заметил ее присутствия, и никто не помешал ей войти. Конечно, ее бы и не узнали: испачканное саясей лицо, растрепанные грязные волосы, почерневшее от копоти и разорванное платье.

В холле творилось нечто невообразимое. По широкой центральной лестнице сновали слуги и носильщики – один нес маленькую итальянскую кушетку, другой – ворох расшитых парчовых портьер, кто-то тащил на голове картину Боттичелли, кто-то – обитое бархатом испанское кресло. Эмбер подошла к лакею в ливрее, согнувшемуся под тяжестью огромного резного шкафа.

– Где хозяин? – Тот не ответил и пытался пройти мимо, но Эмбер схватила его за руку и гневно крикнула: – Отвечай мне, мерзавец! Где хозяин? – Еще немного, и она ударила бы его по лицу.

Он удивленно вскинул на нее глаза, не узнал ее и сделал вид, что только что услышал ее вопрос. Очевидно, Рэдклифф заставил их работать день и ночь. Лакей дернул головой и ответил:

– Наверху, наверное. У себя в кабинете.

Эмбер побежала наверх, расталкивая слуг, спотыкаясь о мебель, следом за ней – Большой Джон Ноги у нее ослабели и дрожали. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, в горле пересохло. И вдруг ее смертельная усталость самым непостижимым образом исчезла.

Они торопливо прошли по галерее в апартаменты его светлости. Им навстречу попались двое слуг, каждый из них нес большую стопку книг. Когда они прошли, Эмбер дала знак Большому Джону запереть дверь на ключ.

– Не входи, пока я не позову, – тихо велела она, потом быстро прошла через гостиную в сторону спальни.

Здесь было почти пусто, оставалась только кровать, слишком большая и громоздкая, чтобы ее перетаскивать. Эмбер прошла через спальню к дверям лаборатории. Сердце будто заполнило всю грудь и билось, как молот по наковальне, сотрясая все тело: Рэдклифф был здесь. Он лихорадочно рылся в ящиках стола и набивал бумагами карманы. Впервые его одежда была в беспорядке – должно быть, он скакал верхом, коли прибыл так скоро, – но и при этом он выглядел до странности элегантно. Граф стоял спиной к Эмбер.

– Милорд! – Голос Эмбер прозвучал как похоронный удар церковного колокола.

Он чуть вздрогнул и обернулся, но не узнал Эмбер и вернулся к своей работе.

– Что вам нужно? Уходите, я занят. Вот что, молодой человек, возьмите что-нибудь из мебели и снесите вниз к повозкам.

– Милорд! – повторила Эмбер. – Посмотрите на меня еще раз, и вы увидите, что я не молодой человек.

На мгновение он оцепенел, потом очень медленно и осторожно обернулся снова. На столе перед ним горела всего одна свеча, но она ярко освещала всю комнату. За стенами дома бушевал пожар, с непрерывным грохотом взрывались и рушились дома, лопались окна, и руины сгоревших зданий громоздились вдоль улиц.

– Это вы? – спросил он наконец очень тихо.

– Да, я. И живая. Не привидение, милорд. Филип мертв, а я нет.

Неуверенность на его лице сменилась ужасом. Все страхи Эмбер сразу исчезли. Она почувствовала в себе силу и такую ненависть, которая пробудила жестокость, ярость, все дикое, что дремало в Эмбер.

Высокомерно подняв подбородок, Эмбер подошла к нему нарочито медленно, похлопывая себя по ноге хлыстом, который она держала в правой руке. Рэдклифф, не отрываясь, глядел на нее неподвижным взглядом, мышцы возле рта чуть подрагивали.

– Мой сын мертв, – медленно повторил он, впервые полностью представляя себе, что он совершил. – Он мертв – а вы живы.

Он выглядел больным, разбитым и казался гораздо старше своих лет. Вся его прежняя самоуверенность исчезла. Убийство собственного сына увенчало жизнь графа.

– Итак, вы в конце концов выведали про нас, – терзала его Эмбер, уперев одну руку в бок, а другой поигрывая хлыстом.

Он улыбнулся слабой, холодной, презрительной и до странности чувственной улыбкой. Потом медленно заговорил:

– Да. Много недель назад я стал наблюдать за вами – там, в летнем домике, это было ровно тринадцать раз. Я смотрел, что вы делали, и слушал, что вы говорили при этом, и я получал огромное удовольствие от мысли, как вы будете умирать однажды, когда вы меньше всего будете ожидать этого.

– Ах вот как! – резко произнесла Эмбер напряженным и твердым голосом. Она взмахнула хлыстом, который взвился в воздухе, как змея. – Но я не умерла и не собираюсь умирать…

В ее глазах сверкнула искра бешенства. Она подняла хлыст и ударила его изо всех сил по лицу. Он отшатнулся, непроизвольно подняв руку. От первого удара на его лице остался тонкий красный шрам от левого виска до переносицы. Эмбер сжала зубы, ее лицо исказилось смертельной яростью, она била его еще и еще, ослепленная ненавистью. Вдруг он схватил подсвечник и бросился на нее. Эмбер отскочила в сторону и пронзительно закричала.

Подсвечник ударил ее по плечу и отлетел в сторону. Она увидела лицо графа совсем близко, он схватился за хлыст. Они начали бороться, и, когда Эмбер ударила его коленом в пах, на его череп одновременно обрушилась дубина Большого Джона. Рэдклифф скрючился. Эмбер выхватила хлыст из его руки и начала снова хлестать его по лицу, уже не сознавая, что делает.

– Убей его? – визжала она. – Убей его! – кричала она снова и снова. – Убей, убей его!

Джон одной рукой смахнул парик с головы графа, другой ударил его по голове еще раз. Рэдклифф распростерся на полу, из его размозженной головы текла кровь. Дрожь отвращения пробежала по телу Эмбер, Она не испытывала им жалости, ни сожаления. Ее захлестнула волна ненависти и излившейся ярости.

Только сейчас она заметила, что портьеры горят, и на мгновение ей показалось, что дом охвачен пожаром и они в ловушке. Потом она увидела, что подсвечник, которым он швырнул в нее, упал у окна, поэтому и загорелись портьеры. Теперь языки пламени с воем растекались по потолку, начала гореть мебель.

– Джон!

Он обернулся, увидел огонь, и они выбежали из комнаты. В дверях оглянулись лишь на один миг, потом Джон закрыл и запер дверь на ключ. Последнее, что они увидели, – поверженный и окровавленный старик, мертвый, распростертый на полу. К нему уже приближалось пламя. Джон сунул ключ в карман, и они побежали по галерее в заднюю часть дома. Но не успели они пробежать и десяти ярдов, как Эмбер неожиданно качнулась вперед и упала без сознания. Большой Джон подхватил ее на руки и побежал дальше. Он с шумом спустился по маленькой задней лестнице,. Эмбер лежала на его руках, безвольно свесив голову. На полпути он встретил двоих – на незнакомцах не было ливрей, должно быть, это были воры.

– Пожар – крикнул он им. – Дом в огне! Они мгновенно повернули назад, бросились вниз, с грохотом перескакивая со ступеньки на ступеньку, спотыкаясь, падая, чуть не сбивая друг друга с ног. Большой Джон не отставал от них. Во внутреннем дворике он оглянулся и увидел, что языки пламени, вырывающиеся из окон верхнего этажа, отражаются на поверхности пруда.

 

Глава сорок шестая

Эмбер вернулась в Лондон в середине декабря, через три с половиной месяца после Большого пожара. Ее поразило, что почти вся древняя, обнесенная стеной цитадель – Сити – больше не существует. Повсюду громоздились горы мусора, искореженные огнем куски железа, обломки кирпича, расплавившийся и теперь застывший свинец. Кое-где в подвалах еще дымилось и горело даже после проливных октябрьских дождей. Большинство улиц было завалено рухнувшими зданиями, другие улицы перегородили во избежание обвала стен и стояков дымоходов. Лондон выглядел мертвым, погибшим городом.

Он вызывал ныне гораздо большую жалость, чем во время жестокого, но яркого зрелища полыхавшего пламени. Люди высказывали мрачные пророчества, что город никогда не поднимется вновь, м в этот серый, дождливый декабрьский день такие предсказания казались неотвратимо верными. Измученный чумой, разоренный войной, уничтоженный пожаром, город был раздавлен непомерным долгом-, самым большим в истории страны, к тому же нищета народа и общественная нестабильность – все это приводило к мысли, что время всемирной славы Англии прошло, позолота роскошных одежд износилась и нация обречена, ей предстоит исчезнуть с лица земли. Никогда еще будущее не казалось более безнадежным, а люди – столь пессимистичными и унылыми.

Но, несмотря ни на что, неукротимая воля и жизнеспособность людская уже начали брать верх над всеобщей разрухой. На тех местах, где у семьи прежде стоял дом, стали возникать, как грибы после дождя, шалаши, навесы и землянки. Стали открываться лавки, и началось строительство новых домов.

И сгорел отнюдь не весь город.

За стенами еще сохранились дома на восток от Тауэра и к северу от Мур Филдз. В западной части уцелел колледж, барристеров в Линкольн-Инне, а также дома к западу от Друри-лейн, Ковент-Гардена и Сент-Джеймс, куда переехало дворянство.

За поворотом Темзы вообще все сохранилось. По-прежнему вдоль реки тянулись сады, стояли большие старые здания, уцелел Стрэнд. Модную часть города огонь пощадил.

Эмбер и Большой Джон уехали из города сразу же. Они наняли лошадей, так как их лошади пропали, и отправились верхом прямо в Лайм-парк. Эмбер рассказала Дженни, что когда они прискакали в Лондон, то увидели, что дом графа сгорел, и что она нигде не смогла найти его светлость. Но тем не менее она для видимости послала группу людей в Лондон разыскать графа. Они вернулись через несколько дней и сообщили, что не нашли его светлости и, по всем сведениям, он не смог выбраться из дома во время пожара и сгорел. Эмбер испытала огромное облегчение, когда поняла, что ее не арестуют, надела траур, но не стала делать вид, что убита горем, ибо не считала, что такое лицемерие повлияет на ее положение.

Но самую лучшую новость она услышала от Шадрака Ньюболда. Он прислал посыльного с сообщением, что ни один из вкладчиков не потерял ни шиллинга. Позднее она узнала, что, хотя большая часть денег лондонцев пропала во время пожара, почти все банкиры сумели спасти доверенные им ценности. На счету Эмбер осталось теперь меньше половины, двадцать восемь тысяч фунтов, но и этого было достаточно, чтобы считать ее одной из богатейших женщин в Англии. Более того, накопились проценты с капитала, а также доход с инвестиций, сделанных Шадраком. Позднее Эмбер намеревалась увеличить капитал, сдав Лайм-парк в аренду и продав большую часть мебели, хотя пока она не решалась прикасаться к ценностям Рэдклиффа.

Конечно, будущее обещало быть блестящим. Но настоящее было источником страха и треволнений: хотя Рэдклифф был мертв, она не могла отделаться от него, Он приходил в дом, как привидение. Эмбер неожиданно встречала его за поворотом галереи; он стоял за спиной, когда Эмбер ела; он приходил к ней ночью, и Эмбер покрывалась потом от ужаса, вздрагивала от воображаемых звуков, просыпалась ночью с истерическим криком. Она хотела уехать отсюда, но как раз в тот день, когда Эмбер вернулась из Лондона, у Нэн родился ребенок, и нужно было подождать, пока Нэн будет в состоянии ехать, Эмбер оставалась в Лайм-парке главным образом из чувства признательности к Нэн и благодарности за то, что она сделала для нее во время чумы. К тому же ей просто некуда было ехать, кроме как в дом Элмсбери. А этого Эмбер не хотела: у Элмсбери могли возникнуть подозрения – почему это она бросилась к нему сломя голову при первом же известии о смерти мужа? Она не хотела доверять эту страшную тайну никому, кроме Большого Джона и Нэн.

Приехала мать Дженни. Как только родится ребенок и Дженни оправится после родов, она уедет домой, к своим. Эмбер испытывала некоторое чувство вины, когда первого октября выехала в Барберри-Хилл. Но она сказала себе, что у Дженни нет никаких причин бояться дома в Лайм-парке: Дженни никогда не была врагом его светлости, не имела никакого отношения к смерти Филипа, ни стеньг, ни потолки, ни сами деревья ничего не говорили ей. Но что касалось Эмбер – она не могла больше здесь оставаться. И потому уехала.

В Барберри-Хилл она чувствовала себя гораздо лучше и вскоре забыла и Рэдклиффа,, и Филипа, и все, что произошло. Она просто выбросила это из памяти. У Эмбер осталось неприятное ощущение, что Элмсбери догадывался: она знает больше о смерти своего мужа, чем говорит, возможно, он подозревал, что Эмбер наняла банду убийц, чтобы те прикончили графа, но он никогда не пытался выведать у нее истину, они вообще редко упоминали Рэдклиффа.

Однажды Элмсбери решил поддразнить ее:

– Ну, милочка, за кого ты теперь собираешься выходить замуж.? Ходят слухи, что Бакхёрст почти готов связать себя узами брака…

Эмбер бросила на него сердитый взгляд:

– Типун вам на язык, Элмсбери! Что я, не в своем уме? Я богата, и теперь у меня есть дворянский титул – за каким же дьяволом мне снова выходить замуж и делать себя несчастной? Нет ничего более отвратительного, чем замужество! Я трижды убедилась в этом и…

– Трижды? – спросил он насмешливо. Эмбер невольно покраснела: Льюк Чэннелл был ее тайной, которой она не делилась ни с кем, кроме Нэн. Тот брак был одним из немногих эпизодов в ее жизни, которых она стыдилась.

– Я хотела сказать – дважды! И нечего улыбаться! Ладно, смейтесь сколько хотите, но я не выйду больше замуж! У меня есть свои планы, получше этого, имейте в виду! – Она повернулась, взмахнув черными шелковыми юбками, и пошла к выходу.

Элмсбери стоял, опершись о камин, и набивал трубку. Он посмотрел ей вслед, улыбнулся и пожал плечами.

– Бог с тобой, милочка, по мне – хоть три мужа, хоть тринадцать. И это вовсе не мое дело, выйдешь ты замуж, еще раз или нет. Я просто подумал: как ты будешь выглядеть в траурном наряде в тридцать пять лет?

Эмбер застыла на месте и обернулась. Она поглядела на Элмсбери через плечо. Ее лицо вдруг побледнело и приобрело испуганное выражение. «Тридцать пять! Господи, но мне никогда не будет тридцать пять!» Она оглядела себя, свое строгое черное платье – траур, который она должна носить до смерти, если только не выйдет замуж.

– Черт вас подери, Элмсбери! – рассердилась она и быстро вышла из комнаты.

Не много прошло времени, и Эмбер начала испытывать беспокойство. Что толку в деньгах и титуле, красоте и молодости, если прозябаешь в деревне? Не прошло и двух месяцев, как она убедила себя, что, какие бы пересуды ни вызвала неожиданная смерть его светлости, они наверняка уже затихли (ведь скандальные истории при королевском дворе забываются быстрее, чем любовные). Теперь ей не терпелось вернуться в Лондон. В конце концов, в результате настойчивых просьб, она добилась согласия лорда и леди Элмсбери поехать вместе с ней в город на зимний сезон. Таким образом она обретала дом, где могла жить, а вместе с ним – покровительство семьи Элмсбери. На какое-то время ей требовалось и то и другое.

Ее появление в Уайтхолле вызвало сенсацию, большую, чем она ожидала. Эмбер поразили слухи, ходившие среди придворных, что графиня Рэдклифф якобы умерла – ее из ревности отравил муж. Эмбер притворилась, что ей очень забавно слышать это.

– Что за чепуха! – воскликнула она. – Нынче ни один мало-мальски заметный человек не может умереть просто так – обязательно скажут, что его отравили.

В том, что она сказала, была правда. Яд по-прежнему практиковался, как наиболее удобный способ мести, среди аристократии. Неверная жена, которая внезапно заболевала, считалась отравленной. Леди Честерфилд умерла три года назад, после того как вызвала недовольство своего мужа любовной историей с герцогом Йоркским, и все настойчиво говорили, что ее отравили. Еще одна любовница Йорка, леди Денхэм, заболела и объявила своим друзьям, что муж отравил ее, хотя некоторые считали, что это сделал сам Йорк, так как ему надоели ее постоянные требования новых почестей.

Мужчины с энтузиазмом приветствовали возвращение Эмбер.

Жизнь королевского двора была настолько ограниченной и монотонной, что любое, даже не, слишком смазливое личико обязательно привлекало внимание джентльменов и вызывало недовольный ропот дам. Когда же новизна утрачивалась, новая леди занимала то положение в этом узком кругу, которое ей удавалось отвоевать и которое она должна будет удерживать и оборонять от покушений очередной молодой и хорошенькой дамы. К тому времени мужчины привыкнут к ней, а женщины в конечном счете примут ее в свою среду. Она окажется на их стороне, когда придет время критиковать и отвергать следующую красавицу, которая дерзнет появиться здесь и бросить им вызов. Больше всего королевский двор страдал от избытка праздности, ибо аристократы были лишены возможности делать то, что требовалось делать, и нужно было приложить немало ума и изобретательности, чтобы продолжить эту бесконечную игру остроумия и разнообразия.

Одного быстрого взгляда хватило Эмбер, чтобы увидеть, какое положение она занимает.

Титул графини давал ей доступ к королевскому двору и в гостиные ее величества, а также право сопровождать королевский кортеж при их выезде в театр, посещать балы, танцевальные вечера и банкеты. Однако для посещения приватных ужинов и вечерних приемов требовалось приглашение одной из придворных дам. Таким образом, придворные дамы могли изолировать Эмбер, отсечь ее от внутренней, интимной жизни двора. Она решила не допустить этого.

Эмбер стала искать дружбы с Фрэнсис Стюарт и продемонстрировала такую привязанность к ней и восхищение ее достоинствами, что Фрэнсис, по-прежнему наивная и доверчивая, даже после четырех лет при дворе, пригласила Эмбер на небольшой ужин для узкого круга. Присутствовали король и все те, кто был у него в фаворе и представлял Элитарную верхушку, управлявшую светским Лондоном. Букингем разыграл гротескную, злую и остроумную пародию на лорда-камергера Кларендона,

Карл снова рассказал невероятную и все же волнующую историю – все придворные знали ее наизусть – о его бегстве во Францию после битвы под Вустером.

Угощение и вина были превосходными, музыка – приятной, дамы – очаровательными. Эмбер выглядела настолько великолепно в черном бархатном платье, что графиня Саутэск не удержалась и заметила:

– Боже мой, мадам, какое на вас красивое платье! Вы знаете, мне кажется, я где-то такое уже видела. – Она постучала острым розовым ногтем по зубам, как бы вспоминая, медленно разглядывая платье и делая вид, что не замечает той, на ком это платье надето. – О, ну конечно же! Вспомнила! Именно такое платье осталось после смерти кузины моего мужа… Куда же я его девала? О, да-да, я отдала его в костюмерную Театра Его Величества. Когда это было? Наверное, года три назад. Вы тогда выступали на подмостках, не правда ли, мадам? – В ее голубых глазах блеснула злая искорка. Она обвела взглядом зал и ахнула: – Господи, кажется, прибыла Уинифред Уэллз! Каслмейн говорила, что она ездила в деревню, чтобы сделать аборт. Ах, как жесток этот мир! Простите меня, мадам, я должна пойти поговорить с бедняжкой… – И, небрежно сделав реверанс, даже не взглянув на Эмбер, она упорхнула.

Эмбер сердито нахмурилась, но потом, когда она подняла глаза и увидела рядом с собой Карла, улыбнулась и пожала плечами.

– Если женщины когда-нибудь научатся переносить друг друга, то у них будет преимущество перед нами, которое мы не сможем пережить.

– И, вы считаете, это возможно, сир?

– Маловероятно. Но не позволяйте им досаждать вам, моя дорогая. Вы ведь и сами можете дать сдачи, я это знаю.

Эмбер продолжала улыбаться ему; его губы изобразили вопрос. Эмбер ответила едва заметным кивком. Она была чрезвычайно довольна своим возвращением в Уайтхолл.

Но она не чувствовала бы себя в полной безопасности, если бы не Фрэнсис Стюарт. Поэтому она старалась стать ее неразлучной подругой. Она навещала Фрэнсис в ее апартаментах, гуляла с ней по галереям, хотя погода часто бывала холодная. Иногда Эмбер оставалась у нее на ночь, когда дороги становились непроезжими или был слишком поздний час. Эмбер никогда не говорила о себе, но проявляла чрезвычайную заинтересованность в делах Фрэнсис, во всем, что та думала, говорила или делала. Фрэнсис не могла сопротивляться такому напору лести и вскоре стала доверять Эмбер во всем.

Герцог Ричмонд недавно сделал ей предложение; это обстоятельство весьма озадачило двор, ибо Фрэнсис считалась по меньшей мере претенденткой на корону. Ричмонд был весьма приятным двадцатисемилетним джентльменом и дальним родственником короля, но он был глуп, часто пьянствовал и постоянно пребывал в долгах. Карл воспринял новость с привычным апломбом и попросил герцога передать финансовые документы лорду-камергеру Кларендону для проверки.

Однажды ночью, когда Фрэнсис и Эмбер уютно лежали в кровати – одна пуховая перина сверху, другая снизу, – Эмбер как бы между прочим спросила Фрэнсис, намеревается ли она выходить замуж, за его милость. Ответ Фрэнсис поразил ее:

– Мне ничего другого не остается теперь. Если бы герцог не оказал мне этой чести, то я просто не знаю, что сталось бы со мной!

– Что сталось бы с вами! Но почему, Фрэнсис, что за чепуха! При дворе нет мужчины, который не был бы влюблен в вас по уши, и вы это знаете!

– Может быть, и так, – призналась Фрэнсис, – но ни один из них не сделал мне честного предложения. Моя беда в том, что я погубила свое честное имя тем, что позволила его величеству слишком много вольностей, не допустив, чтобы он взял то, что было мне всего дороже.

– А почему вы так поступили? – спросила Эмбер притворно безразличным тоном, хотя сама испытывала страшное любопытство по этому поводу. – Вы, несомненно, стали бы герцогиней, даже и не выходя замуж…. и к тому же очень богатой женщиной.

– Что? – вскричала Фрэнсис. – Быть любовницей короля, его шлюхой? О нет, никогда! Пусть другие, а я скорее умру, чем лягу с мужчиной, который мне даже не муж., хотя ложиться и с мужем не большая радость для женщины! Боже! Мне даже нехорошо стало при мысли об этом!

Эмбер улыбнулась в ночной темноте: ее позабавили слова Фрэнсис. И очень удивили. Так вот в чем состоит хваленая добродетель Фрэнсис – не в моральной стороне дела, отнюдь нет, а в отвращении. Она не была целомудренной – она была брезгливой.

– Но разве вам не нравится король? При дворе нет прекраснее мужчины… Все леди влюбляются в него, и вовсе не потому, что он король.

– Ну да, конечно, он нравится мне! Но я просто не могу… Я не могла бы… О, я сама не знаю! Почему мужчины только об одном и думают? Я понимаю, что когда-нибудь выйду замуж, – мне девятнадцать, и моя мама говорит, что я – позор семьи… Но, Господи! Подумать только: лечь в постель с мужчиной и позволить ему… О, я знаю, я просто умру! Я никогда не смогу вынести этого!

«Бог ты мой, – подумала Эмбер, совершенно сбитая с толку. – Она, должно быть, не в своем уме». Но Эмбер испытывала также и сочувствие к Фрэнсис, этакую презрительную жалость. Да что она вообще в жизни понимает?

Вскоре их дружба кончилась: Фрэнсис была ревнива и, словно жена, отрицательно относилась ко всем любовным похождениям короля, а Барбара не долго держала Фрэнсис в неведении, сообщив ей, что король тайно посещает леди Рэдклифф в доме Элмсбери. Но теперь, когда положение Эмбер при дворе упрочилось, она могла вполне обойтись без помощи Фрэнсис, которую всегда считала глупой и занудливой. Эмбер страшно надоело расточать комплименты и изображать глубокую заинтересованность в дедах Фрэнсис. Что касается Карла, то он всегда проявлял к новой любовнице много внимания и не позволял, чтобы Эмбер игнорировали. По его настоянию Эмбер приглашали повсюду и обращались с тем же поверхностным вниманием, каким пользовалась в свое время Каслмейн и по-прежнему пользовалась Фрэнсис Стюарт. Даже дамы были вынуждены лебезить перед Эмбер, и вскоре она начала думать, что ей подвластно все на свете.

Однажды ранним утром она шла по Каменной галерее, когда встретила лорда-камергера Кларендона. В галерее стоял холод, было сыро и промозгло, поэтому все торопливо шагали, закутавшись в тяжелые шерстяные или бархатные плащи и засунув руки в большие меховые муфты. По галерее двигалась вереница фигур в черных капюшонах: двор все еще был в трауре по королеве Португалии. Эмбер это устраивало – ведь она была вынуждена одеваться в черное из-за траура по Рэдклиффу, а теперь и у других дам не было преимущества, и они не могли наряжаться в яркие одежды и носить драгоценности.

Кларендон шел навстречу Эмбер, опустив голову и уставившись в пол, – его мучила боль в ноге и бесчисленные проблемы, которые угрожали благосостоянию Англии, и именно ему предстояло их решить. Он не обратил внимания на Эмбер, как и на всех других, кто проходил мимо, но Эмбер загородила ему дорогу:

– Доброе утро, лорд-камергер!

Он поднял глаза, кивнул, потом, когда Эмбер опустилась в глубоком реверансе, вынужден был остановиться и поклониться.

– Ваш слуга, мадам.

– Ах, как кстати мы встретились! Я только что узнала нечто важное – вы непременно должны услышать эту новость.

Он непроизвольно скорчил недовольную мину – его тревожило множество вопросов, не самым незначительным из которых было его собственное шаткое положение. , – Я был бы рад любой информации, которая способствовала бы усердной службе королю, моему повелителю. – Но взгляд, устремленный на Эмбер, оставался неодобрительным, он явно спешил по своим делам.

Эмбер же преисполненная сознанием собственной значимости, опьяненная быстрым и легким завоеванием привилегированного положения при дворе, решила преуспеть там, где терпели неудачу все другие любовницы короля. Она хотела представить лорда-камергера как свой трофей, приколоть, как дорогую брошь, что не по карману больше никому, хотя она и понимала, что дни политической карьеры Кларендона сочтены.

– Дело в том, милорд, что я устраиваю ужин в доме Элмсбери в пятницу на этой неделе. Будет его величество, конечно, и все остальные… Если вы и ее светлость пожелаете прийти…

Кларендон жестко поклонился, сердитый, что его вынудили потерять столько драгоценного времени. К тому же подагра снова пронзила болью ногу.

– Сожалею, мадам, но у меня нет времени на светские развлечения. Стране нужны люди, способные заниматься серьезными делами. Благодарю вас и до свиданья.

И он ушел в сопровождении двух секретарей, нагруженных горой бумаг, а Эмбер так и осталась стоять с открытым ртом.

Тут она услышала за спиной громкий женский смех. Она обернулась и увидела леди Каслмейн.

– Боже праведный! – вскричала та, все еще смеясь. – Ну и зрелище! Вы что, ожидали от него иного? Думали, он вас на танец пригласит?

Эмбер впала в ярость: ее унижение заметила не кто иная, как именно Барбара Палмер, хотя зевак вокруг было достаточно, чтобы сплетни о ее неудаче разнеслись по всему дворцу еще до полуночи.

– Старикан паршивый! – пробормотала Эмбер. – Ему повезет, если он еще год продержится при дворе!

– Да, – согласилась Барбара, – и вы тоже. Вот уже семь лет мне приходится видеть, как дамы вроде вас приходят и уходят, – но я-то всё еще здесь.

Эмбер дерзко взглянула на нее:

– Все еще здесь, но, говорят, не пользуетесь особенным спросом.

С тех пор как когда-то Эмбер яростно ревновала Барбару, акции последней при дворе резко упали, сама же Эмбер поднялась столь высоко, что теперь, когда они столкнулись лицом к лицу, Эмбер обнаружила, что ненавидит Барбару гораздо меньше, чем ей казалось. Она могла позволить себе отнестись к ней пренебрежительно и даже снисходительно.

– Не пользуюсь спросом? – Барбара подняла бровь. – Хотела бы я знать, черт подери, что вы называете не пользоваться спросом! Во всяком случае, он относится ко мне достаточно хорошо, так как оплачивает мои долги и совсем недавно заплатил около тридцати тысяч фунтов.

– Вы имеете в виду – дал вам взятку, чтобы вы избавились от беременности?

– Хотя бы и так! – улыбнулась Барбара. – Неплохая плата за аборт, как вы считаете, а?

В этот момент мимо них прошла Фрэнсис Стюарт, одетая в развевающийся голубой шелковый наряд под плащом из черного бархата, на ногах – золотистые сандалии, блестящие каштановые волосы были перехвачены кружевной золотой лентой и свободно ниспадали на спину. Она позировала художнику Ротиеру. Ее портрет был заказан самим королем, который намеревался использовать облик Фрэнсис как символ Британии для чеканки на новых монетах. Фрэнсис не остановилась, она холодно кивнула Эмбер и даже не взглянула на Каслмейн. Фрэнсис решила, что женщины сплетничали о ней.

– Вот, пожалуйста, – сказала Барбара, когда Фрэнсис прошла мимо в сопровождении трех фрейлин и маленького арапчонка, – идет та негодница, которая могла бы вытурить нас из этого заведения. Титул герцогини в обмен на девственность. По мне – честная сделка. У меня, по правде говоря, ставки не поднимались так высоко…

– У меня – тоже, – ответила Эмбер, глядя вслед уходившей Фрэнсис, которая приковывала взгляды всех окружающих. – Но я сомневаюсь, что он так дорого оценит товар после того, как получит его.

– Отчего же, может быть, и оценит – из-за новизны.

– Как вы думаете, почему она так упрямится? – спросила Эмбер. Ей было любопытно знать мнение Барбары.

– Разве вы не знаете? – Та засмеялась, в глазах сверкнул злой огонек,

– Ну, у меня есть одна интересная идея…

Тут из-за угла галереи появился король в сопровождении придворных и собак. Он неожиданно подошел к дамам и громко рассмеялся:

– Силы небесные, что я вижу! Две мои самые красивые графини мирно беседуют! Чью репутацию вы поливаете грязью?

Дружбы как не бывало: женщины снова стали непримиримыми соперницами, и каждая стремилась перещеголять противницу.

– Мы выражали желание, ваше величество, – нашлась Эмбер, – чтобы война кончилась и мы снова стали бы получать модные наряды из Парижа.

Карл засмеялся, положил руки на талии обеих дам и медленно двинулся по галерее,

– Что ж, если эта война доставляет неудобства дамам, то я обещаю начать мирные переговоры.

Когда они подошли к апартаментам ее величества, Карл бросил взгляд на Букингема, тот сделал шаг вперед и предложил руку Барбаре, а Эмбер пошла с королем. Для обеих женщин эта перестановка показалась гораздо более важной, чем была на самом деле. Однако Барбара отомстила: когда появилась Стюарт прекрасная, как всегда, несмотря на простой черный траурный наряд, в который успела переодеться, Барбара сразу же увела короля в сторону.

Вскоре Эмбер обнаружила, что снова беременна.

Ей была невыносима мысль о некрасивой фигуре, даже если это временно, но она прекрасно понимала, что, пока не родит королю ребенка, ей нечем будет удержать его после того, как новизна постельных удовольствий пройдет. Карл никогда не оставался безразличным к детям, которых считал своими, даже после того, как. терял интерес к их матерям. Когда Эмбер сказала ему о ребенке – это было в конце февраля, – он выразил сочувствие, был нежен и, очевидно, доволен, будто слышал подобное впервые в жизни. И Эмбер решила, что отныне ее положение при дворе так же вечно, как положение звезд на небосводе.

Однако два дня спустя он вывел ее из состояния благостного покоя, когда указал на какого-то молодого человека, стоявшего в другом конце королевской гостиной. Король спросил Эмбер, что она думает о замужестве.

– Замужестве? Для кого? – удивилась она.

– Для вас, дорогая моя, для вас, конечно.

– Но я не собираюсь выходить замуж.!

– Я вполне понимаю вас, и все-таки – ведь ребенок должен иметь имя, не правда ли? – Казалось, этот разговор забавлял его, Эмбер даже заметила слабую улыбку на его лице, хотя и несколько неуверенную.

– Вы считаете, что ребенок не от вас? – Эмбер побледнела.

– Нет, дорогая моя, я вовсе так не думаю. Наоборот, вероятнее всего – от меня. Похоже, у меня поразительная способность зачинать детей, но не там, где мне требуется. Но ведь этот ребенок никак не может быть от вашего последнего мужа, и, если вы вскоре не выйдете замуж., его родовой герб будет испорчен. Это весьма драматично для всякого дитяти, независимо от родителей. И, если быть совершенно откровенным, выйди вы замуж, не будет сплетен, хотя бы за пределами Уайтхолла. Этот год грозит и без того быть тяжелым: я не знаю, каким образом снарядить флот, и народ начнет роптать больше, чем прежде, насчет тех грешков, которые у нас есть. Вы понимаете меня, дорогая? Вы очень обяжете меня, если…

Эмбер была готова понять что угодно. Она подумала, что ошибкой Барбары было то, что она постоянно пребывала в дурном расположении духа, досаждала Карлу, который был человеком легкого характера. Поэтому она решила не следовать примеру леди Каслмейн, чтобы не прийти к разбитому корыту, как она. Она догадалась о причине, которую король не назвал: Фрэнсис Стюарт. Ибо всякий раз, когда у короля появлялась новая любовница, Фрэнсис становилась сварливой и угрюмой, она заявляла, что уже была готова уступить Карлу, а он все испортил, и она больше не доверяет ему.

– Ну что ж, – ответила Эмбер, – мое единственное желание – чтобы вашему величеству было хорошо. Если вы так хотите – я выйду замуж, еще раз, но, ради Христа, выберите мне такого мужа, чтобы я могла не замечать его.

– Такого мужа не трудно будет не замечать, уверяю вас, – усмехнулся он.

Тот молодой человек, который находился на другом конце зала, выглядел ни днем не старше Эмбер, и его юность подчеркивала бледность кожи и тонкие черты лица. Ростом он был, вероятно, около пяти футов и семи-восьми дюймов и был одет в дешевый, скромный костюм. Без сомнения, он чувствовал себя неловко, хотя изо всех сил старался казаться веселым и оживленным, громко смеялся, но глаза оставались растерянными. Эмбер и вовсе не обратила бы на него внимания за весь вечер.

– Боже, но он выглядит глупой обезьяной!

– Но послушной обезьяной, – напомнил Карл, добродушно улыбнувшись Эмбер.

– Какой у него титул?

– Барон.

– Барон? – возмутилась Эмбер. – Но ведь я – графиня! – Она была неподдельно разгневана, будто ей предложили выйти замуж, за грузчика или уличного торговца.

– Ладно, я могу сделать его графом, – пожал плечами Карл. – Его семья заслужила этого. Я давно должен был это сделать, да как-то ускользало из памяти.

– Ну, тогда еще куда ни шло, – согласилась Эмбер неуверенно. Она откровенно оглядывала молодого человека оценивающим взглядом. Он заметил, что за ним наблюдают, и начал суетиться. – Вы уже говорили с ним об этом?

– Нет. Но поговорю, и дело можно легко устроить. Его семейство очень много потеряло за время войны…

– О Господи! – простонала Эмбер. – Еще один начнет тратить мои деньги. Ну на этот раз все будет наоборот! На этот раз я буду носить бриджи!

 

Глава сорок седьмая

– Вам нравится Ричмонд?

Этот вопрос не выходил из головы Карла с тех пор, как герцог сделал Фрэнсис предложение. Королю этот молодой человек казался скучным и отупевшим от пьянства, а его финансовое положение было настолько плачевным, что герцог годился в женихи только служанке, а не такой девушке, как Фрэнсис, с самого рождения привыкшей к роскоши.

Она взглянула на Карла с удивлением:

– Нравится? Почему вы спросили об этом?

– Решил, чем черт не шутит, – пожал плечами Карл. – Ведь он, несомненно, влюблен в вас.

Фрэнсис мгновенно преобразилась и стала вести себя кокетливо. Она прикрыла лицо веером, потом опустила его и начала перебирать лепестки.

– Ну, предположим, что нравится!

Лицо короля стало каменным, черные глаза взволнованно всматривались в лицо Фрэнсис, по обеим сторонам рта залегли глубокие складки, губы сжались.

– Он действительно вам нравится?

Фрэнсис подняла глаза, на лице – все та же жеманная улыбка, но выражение резко изменилось, когда она с удивлением заметила, что Карл разгневанно смотрит на нее.

– В чем дело, ваше величество? Почему вы так мрачно глядите на меня? Что рассердило вас?

– Отвечайте мне, Фрэнсис! Мне сейчас не до шуток! И отвечайте честно.

– Нет, ваше величество, – вздохнула Фрэнсис. – Я не испытываю к нему симпатии. Разве из-за этого брак с ним станет более добродетельным?

Иногда Фрэнсис удивляла его, ибо совершенно невозможно было понять – то ли она говорит так по наивности, то ли обладает проницательностью, в наличие которой трудно было поверить Карл медленно, печально улыбнулся:

– Нет, Фрэнсис, не более добродетельным, но, признаться, я рад это слышать. Я не особенно ревнив, но в этом случае… – Он пожал плечами и задумчиво оглядел девушку. – Я проверил его финансовое положение, у него дела идут хуже некуда. Если бы не высокий дворянский титул, его давным-давно отвел бы в участок любой констебль Честно говоря, Фрэнсис, я не считаю его подходящей для вас партией.

– Вы знаете более подходящего кандидата, сир? – спросила она язвительно.

– Сразу назвать не могу… но несколько позднее…

– Несколько позднее! – перебила она его. – Сир, вы сами не знаете, что говорите! Да вы понимаете, что мне девятнадцать лет и что моя репутация загублена по моей же собственной глупости? Его предложение – первое честное предложение за всю мою жизнь и, вероятно, последнее! У меня есть только одно желание в этой жизни – быть уважаемой женщиной! Я не хочу, чтобы моей семье было за меня стыдно!

Они разговаривали в приемной ее величества, ожидая, пока королева одевалась. Когда Кэтрин Бойнтон проходила мимо дверей и услышала возмущенный голос Фрэнсис, она замедлила шаг, чтобы понять, что происходит между ними. Карл заметил остановившуюся Бойнтон.

– Пойдемте со мной вот сюда, Фрэнсис. – Они отошли в другой конец комнаты. – Я хочу кое-что вам сказать, – быстро произнес он, понизив голос. – Обещаете сохранить в секрете то, что я скажу? Не говорите даже своей матери…

– Конечно, обещаю, ваше величество.

Действительно, Фрэнсис умела хранить тайны лучше большинства тех, чьи языки трещали в коридорах и спальнях, галереях и гостиных Уайтхолла и Ковент-Гардена.

Он глубоко вздохнул:

– Я советовался с архиепископом Кентерберийским относительно развода.

– Развода! – Она прошептала это слово с выражением испуга, почти ужаса на лице.

Карл быстро заговорил, оглянувшись – не подслушивает ли кто-нибудь поблизости. Они были одни в комнате.

– Я уже не в первый раз подумываю об этом. Доктора уверили меня, что королева вряд ли сможет когда-либо выносить ребенка все девять месяцев. Йорк сейчас не пользуется популярностью, и он еще более упадет в глазах народа, когда выяснится его религиозное пристрастие. Герцог Йоркский, находясь во Франции, тайно перешел в католичество. Если я женюсь вторично и получу наследника мужского пола, то это изменит весь ход будущего моей семьи, – архиепископ Кентерберийский обещал устроить все, что можно.

Мысли и чувства Фрэнсис отразились у нее на лице. Удивление сменилось выражением хитрости и удовлетворенного тщеславия, когда она начала размышлять, что это для нее означает. Фрэнсис Стюарт, королева Англии! Она всегда гордилась своей отдаленной родственной связью с королевской семьей почти так же, как своей красотой. Но потом, когда она вспомнила о королеве, в душу ей закрались сомнение и безнадежность.

– Ведь развод разобьет ей сердце. Она так любит вас.

Карл, не отрываясь, смотрел на Фрэнсис с выражением нежности и обожания. Он вздохнул и перевел взгляд на окно, за которым виднелся багряный дуб, выращенный в саду королевы.

– Я боюсь причинить ей еще большую боль, ведь она и так много страдала. —

По его лицу прошла тень, он сжал зубы, потом сделал нетерпеливый жест.

– Я не знаю, что мне делать, – сердито пробормотал он.

Они молча постояли еще минуту, не глядя друг на друга. Потом в дверях появилась Катарина, рядом с ней с одной стороны была миссис Бойнтон с другой – Уинифред Уэллз. Катарина склонила голову чуть набок, на ее лице была улыбка, в глазах – обожание, когда она глядела на Карла. Поколебавшись мгновение, она шагнула вперед, протянув изящные руки:

– Простите, что я так долго одевалась, сир…

Когда она вошла в комнату, Карл обернулся, сразу преобразившись. Он улыбнулся и подошел к королеве:

– Дорогая моя, я бы не возражал, даже если бы вы одевались все утро, и был бы счастлив, если бы вы выглядели и наполовину столь прекрасно, как сейчас.

Катарина чуть покраснела. Румянец очень шел ей при желтоватом цвете лица. Ресницы шевелились, как черные бабочки. Она посмотрела Карлу прямо в глаза. При всей ее замкнутости, порожденной жестким и строгим воспитанием, она научилась некоторым приемам кокетства, и это ее очень красило.

– Очень любезно дарить мне такие комплименты, – тихо сказала она, – когда я вынуждена носить траур, который так не идет мне.

Дамы вереницей вошли в комнату следом за Катариной, большинство беспечно болтали и не обращали ни на что внимания, но одна-две пары глаз успели ухватить недовольное выражение на лице Фрэнсис, когда та следила за разговором их величеств. Слегка тряхнув головой, Фрэнсис подошла к королеве и, импульсивно протянув руку, коснулась руки Катарины.

– Это не просто комплименты, мадам. Вы действительно никогда не выглядели столь прекрасно.

И голос, и глаза Фрэнсис были полны страстной искренности. За ее спиной Бойнтон успела шепнуть Уэллз, что между Стюарт и королем, должно быть, что-то произошло, уж слишком оба они доброжелательны к королеве. Уинифред ответила, что это все глупые сплетни и что его величество всегда был добр к жене.

Погода стояла холодная, и дороги развезло хуже, чем обычно, но королевский двор все же отправлялся в театр. Карл подал руку Катарине, она оперлась на нее и взглянула на Карла с быстрой застенчивой улыбкой, благодарная за внимание. Они поехали, и на одно мимолетное мгновение Фрэнсис встретилась глазами с королем. И тогда она поняла, что, вне всякого сомнения, пока жива Катарина, она, Фрэнсис Стюарт, никогда не станет королевой Англии.

В тот день, часов около шести, стало темнеть и пришлось зажечь свечи. Карл сидел в своем личном кабинете, куда он уходил, когда хотел уединиться, и писал своим торопливым почерком письмо Ринетт. Письмо, которое он недавно получил от нее, лежало перед ним на столе, и Карл время от времени заглядывал в него. Рядом с ним на полу сидели два длинноухих спаниеля и выкусывали блох друг у друга, другие собаки были в дальнем углу, они возились и рычали, поглощенные игрой.

Из соседней комнаты слышались мужские голоса. Там Бакхёрст, Сэдли, Джеймс Гамильтон и еще с полдюжины придворных ожидали, когда король выйдет, переоденется и они пойдут ужинать. Мужчины обсуждали пьесу, которую они видели в тот день. Они язвительно комментировали каждую оплошность автора пьесы, недостатки в декорациях и костюмах, игре актеров, обменивались мнениями о проститутках, сидевших в партере. Время от времени кто-то громко смеялся, голоса звучали громче, потом стихали. Но Карл, поглощенный письмом, едва ли замечал все это.

Неожиданно за дверью послышался шум, Карл услышал знакомый женский голос:

– Где его величество? У меня для него важная новость! – Это была Барбара.

Карл сделал недовольную мину и опустил перо, потом поднялся. Черт подери! Наглость этой женщины не знает границ. Прийти в его личный кабинет в это время дня! Ведь она знает, что здесь будет множество придворных!

Король услышал, как Бакхёрст отвечал ей:

– Его величество в кабинете, мадам. Он пишет письмо.

– Ничего, – дерзко ответила Барбара, – письмо может подождать, а мое сообщение ждать не может. – И она начала стучать в дверь.

Карл отворил, явно раздраженный вторжением. Он прислонился к дверному косяку и недовольно поглядел на Барбару:

– Ну, мадам?

– Ваше величество! Я должна поговорить с вами лично! – Она показала глазами внутрь комнаты. – Вопрос чрезвычайной важности!

Карл слегка пожал плечами, пропустил Барбару в кабинет, придворные обменялись многозначительными взглядами. Неслыханно! Что же будет дальше? Ведь даже когда Барбара была в фаворе у короля, она не позволяла себе такого поведения. Дверь захлопнулась.

– Итак, что это за вопрос чрезвычайной важности, который не может ждать? – произнес Карл откровенно скептическим тоном; король явно испытывал нетерпение, он был уверен, что выходка Барбары объясняется только желанием создать впечатление, что она все еще фаворитка короля.

– Насколько мне известно, ваше величество только что нанесли визит мисс Стюарт.

– Да.

– И она отослала вас под предлогом невыносимой головной боли.

– У вас поразительно полная информация.

Карл говорил весьма саркастически, выражение его лица выдавало цинизм и недоверие, которые были характерны для него с юности и лишь укрепились в нем с годами. Он размышлял, какую каверзу она собирается устроить ему, и надеялся, что разоблачит Барбару, обнаружив изъян в ее замысле. Лицо Барбары приняло насмешливое и кокетливое выражение, она понизила голос почти до шепота:

– Сир, я пришла утешить вас и раскрыть причины ее холодности.

Он поднял брови, откровенно удивленный, потом рассердился:

– Мадам, вы становитесь невыносимой.

Барбара откинула голову и начала смеяться громким, визгливым, безудержным смехом, очень характерным для неё, полным презрения и жестокой издевки. Когда же она заговорила снова, голос опять стал тихим, но напряженным. Она была сильно возбуждена. Это было заметно по напрягшимся жилам на шее, по блеску глаз, по всей фигуре, когда она наклонилась поближе к Карлу. Барбара походила на кошку, готовую к прыжку.

– Вы дурак, Карл Стюарт! Вы глупый, доверчивый и жалкий дурак, и над вами смеются все ваши придворные! Знаете почему? Да потому, что Фрэнсис Стюарт крутит любовь с Ричмондом у вас под носом! Сейчас он с ней, а вы думаете, что она лежит в постели и мучается головной болью… – Она остановилась перевести дыхание, победоносная и сияющая. В ее лице, во всей фигуре видны были торжество и удовлетворенная месть.

Карл ответил ей сразу, не думая, – его обычная сдержанность покинула его в этот момент:

– Вы лжете!

– Лгу? Вы действительно дурак! Пойдемте со мной, сами увидите – лгу я или нет! – Он колебался, словно боялся, что сказанное окажется правдой, но Барбара схватила его за руку. – Пойдемте со мной, и вы убедитесь, насколько добродетельна эта ваша драгоценная Фрэнсис Стюарт!

Решившись, Карл вырвал руку и шагнул к двери, Барбара с широкой улыбкой на лице заторопилась за ним следом. Король был одет только в сорочку и бриджи, парик он оставил на спинке стула в кабинете. Двое придворных отскочили от двери, лица всех мгновенно стали серьезными и виноватыми, они пытались притвориться, что не подслушивали. Карл не обратил на них внимания, он быстро шагал, почти бежал через вереницу комнат и холлов по направлению к апартаментам Фрэнсис, не замечая удивленных лиц и раскрытых ртов придворных. Рядом с Карлом семенила Барбара.

Но возле комнат Стюарт он остановился, взявшись за ручку двери.

– Вы зашли слишком далеко, – твёрдо произнес он. – Возвращайтесь обратно в свои комнаты.

Барбара взглянула на него разочарованно. Карл раскрыл дверь.

Хорошенькая служанка Фрэнсис была в прихожей, и, когда появился король, она испуганно ахнула, вскочила на ноги и подбежала к нему:

– О ваше величество! Откуда вы могли… Не входите… пожалуйста ! Она плохо чувствует себя, но сейчас она спит!..

Карл даже не взглянул на служанку, он просто отвел ее рукой в сторону:

– Вот это и надо проверить, – и шагнул вперед, прошел через прихожую, гостиную и, не колеблясь больше ни секунды, распахнул дверь спальни.

Фрэнсис сидела на кровати, одетая только в белую атласную блузку. Ее волосы были распущены по плечам. Рядом был молодой человек, держа ее руку в своей. Оба обернулись, пораженные: в дверях стоял король, похожий в этот момент на великого и разгневанного бога. Фрэнсис нервно вскрикнула, а Ричмонд ошарашено глядел, окаменев от ужаса и не в силах даже снять шляпу или подняться на ноги.

Карл медленно подошел к ним, стиснув зубы.

– Я не поверил ей, – произнес он медленно. – Я решил, что она лжет.

– Решили, что кто лжет? – защищающимся тоном воскликнула Фрэнсис. Она понимала причину гнева короля, знала, что он думает, и это неожиданно привело ее в ярость.

– Миледи Каслмейн. Похоже, она знает о моих делах больше, чем я. – Его черные глаза взглянули на Фрэнсис, потом на Ричмонда, который к этому времени встал на ноги и теперь нервно теребил в руках шляпу. Он был похож, на побитую собаку. – Что вы здесь делаете? – спросил Карл требовательным, напряженным хрипловатым голосом.

Ричмонд издал нервный извиняющийся смешок.

– Я… пришел с визитом к мисс Стюарт.

– Вижу! А по какому праву, скажите на милость, вы навещаете ее, когда она настолько больна, что не может принимать друзей?

Ричмонд вдруг понял, что из него делают беспомощного дурачка перед женщиной, которую он любит, и ответил с достоинством:

– Во всяком случае, сир, я готов жениться на ней. А это больше того, что можете сделать вы, ваше величество.

Глаза Карла вспыхнули от гнева, и он двинулся на герцога со сжатыми кулаками. Одна его рука опустилась на лицо Фрэнсис, которая издала резкий крик, а Ричмонд, отнюдь не желая получить взбучку от рук августейшего суверена, неожиданно повернулся и выскочил в окно. Карл подбежал к окну и увидел, как герцог неловко приземлился в речную жидкую грязь, потом кое-как поднялся на ноги, испуганно оглянулся и стремглав убежал, скрывшись в тумане. Карл долго стоял у окна и глядел ему вслед с выражением презрения и ненависти на лице. Потом повернулся к Фрэнсис:

– Я никак не мог ожидать такого от вас.

Фрэнсис дерзко взглянула на него:

– Я просто не понимаю вас, сир! Разве я не могу принимать с визитом мужчину, намерения которого вполне благочестивы? Или я рабыня в свободной стране? – Она нервно провела рукой по лбу и, не ожидая ответа, снова заговорила со страстью: – Если вы не хотите, чтобы я выходила замуж, сир, то в вашей власти запретить мне это, но во всяком случае вы не можете помешать мне уехать во Францию и постричься в монахини!

Карл смотрел на Фрэнсис, не веря своим ушам. Что произошло с той Фрэнсис, которую он знал и любил четыре года? Что превратило ее в эту холодную, наглую женщину, столь бесстыдно демонстрирующую свою неверность, осмеливающуюся возражать ему, словно испытывающую удовольствие от того, что делает его дураком в глазах друзей? Что ж, теперь, в тридцать шесть лет, ему снова преподали урок, который, казалось, он хорошо выучил еще двадцать лет назад.

Он заговорил медленно, с грустью, пробивавшейся сквозь гнев:

– Я никогда бы не поверил в это, Фрэнсис, кто бы мне ни сказал.

Фрэнсис снова дерзко взглянула на короля, рассерженная его цинизмом, – как он может делать выводы, разгребая мусор прежнего опыта.

– Ваше величество, вы слишком быстро подозреваете худшее!

– Но, кажется, недостаточно быстро! Я считал со дня рождения, что только дурак может доверяться женщине, – и все-таки я доверял вам, несмотря ни на что! – Он помолчал секунду с мрачным выражением на лице. – Любой выход из положения, но только не этот…

Фрэнсис была близка к истерике. Она закричала высоким, дрожащим от волнения голосом:

– Вашему величеству лучше бы уйти, иначе лицо, приведшее вас сюда, тоже начнет подозревать худшее!

Карл посмотрел на нее долгим ошеломленным взглядом, потом, ни слова не говоря, повернулся и вышел из комнаты. В холле за дверью он увидел Лоуренса Хайда, сына Кларендона, и закричал на него:

– Вы тоже были в сговоре! Клянусь Богом, я не забуду этого!

Хайд встревоженно поглядел ему вслед, но король уже завернул за угол и ушел. Карл, этот светский, добродушный, уравновешенный человек, был в ярости, чего никто и никогда не мог себе представить.

На следующий день Фрэнсис вернула ему через посыльного все подарки, которые она когда-либо получала от него: нитку жемчуга, подаренную в Валентинов день три года назад, чудесные браслеты, серьги и ожерелья, присланные в дни ее рождения, на праздники Рождества и Нового года. Она вернула все, не сопроводив даже запиской. Карл швырнул подарки в камин.

В то же утро Фрэнсис неожиданно пришла в апартаменты ее величества. С головы до ног Фрэнсис была закутана в черный бархатный плащ. На лицо была надета маска. Катарина и ее фрейлины удивленно посмотрели на вошедшую и были поражены, когда Фрэнсис сняла маску. Секунду она помедлила, потом неожиданно бросилась вперед, упала на колени и поднесла к губам край платья королевы. Катарина быстро шепнула фрейлинам, чтобы они удалились. Они вышли и стали подслушивать под дверью.

Затем Катарина наклонилась и коснулась головы Фрэнсис, и та вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками:

– О ваше величество! Вы должны ненавидеть меня! Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

– Фрэнсис, дорогая моя… не надо плакать… у вас разболится голова… Ну пожалуйста. Посмотрите на меня, бедное дитя… – Теплый и тихий голос Катарины, в котором все еще слышался португальский акцент, придававший особую нежность ее словам, действовал благотворно. Королева приподняла голову Фрэнсис, мягко взяв ее за подбородок.

Фрэнсис подняла лицо, и минуту женщины молча глядели друг на друга. Но Фрэнсис снова разрыдалась .

– Я очень сочувствую вам, Фрэнсис, – сказала Катарина.

– О, я не из-за себя плачу, – возразила Фрэнсис, – из-за вас! Из-за той печали, которую я иногда видела в ваших глазах, когда… – Она замолчала внезапно, испуганная собственной смелостью. Потом стала торопливо говорить, будто могла за две минуты исправить все то зло, которое из-за собственного тщеславия причиняла этой маленькой терпеливой женщине в течение нескольких лет.

– О, вы должны поверить мне, ваше величество! Единственная причина, толкающая меня на брак, – это возможность покинуть двор! Я никогда не хотела навредить вам, никогда в жизни! Но я была глупой, тщеславной и легкомысленной! Я вела себя как дура, но никогда не причиняла вам зла, клянусь! Он не был моим любовником… О, скажите, скажите, что вы мне верите… пожалуйста, скажите, что верите мне!

Она прижала руку Катарины к своей шее. Голова Фрэнсис была откинута назад, и она глядела на королеву глазами, полными страстной мольбы. Она всегда любила Катарину, но только сейчас осознала, как глубоко и почтительно восхищалась ею и как позорно было ее прежнее поведение. Она считалась с чувствами королевы не больше, чем самые пустые и безмозглые любовницы Карла, не больше, чем сама Барбара Пальмер.

– Я верю вам, Фрэнсис. Ведь внимание короля льстит любой молодой девушке. А бы всегда были добры и щедры. Вы никогда не использовали свою власть как орудие против кого-либо.

– О ваше величество! Именно так! Никогда! Я никому не желала зла! И, ваше величество, я хочу, чтобы вы знали, я уверена, вы поверите мне, – Ричмонд тогда только что вошел. Мы просто разговаривали. Между нами не было ничего непристойного!

– Ну конечно же не было, моя дорогая. Вдруг Фрэнсис низко наклонилась, повесив голову.

– Но он никогда не поверит мне, – тихо произнесла она. – У него нет веры ни во что.

Теперь слезы были в глазах Катарины. Она медленно покачала головой:

– Может быть, есть, Фрэнсис. Может быть, есть, и больше, чем мы думаем.

Фрэнсис чувствовала себя разбитой и подавленной. Она прижала губы к ладони Катарины и медленно поднялась на ноги.

– Мне пора идти, ваше величество. – Они стояли и глядели друг на друга, на их лицах была искренняя нежность и привязанность. – Я, возможно, больше никогда не увижу вас….

Быстро, импульсивно она поцеловала Катарину в щеку, повернулась и выбежала из комнаты. Королева смотрела ей вслед. Она улыбнулась, провела рукой по щеке, из глаз потекли слезы.

Три дня спустя Фрэнсис уехала из Уайтхолла. Она тайно бежала с герцогом Ричмондом.

 

Глава сорок восьмая

В один из холодных и дождливых февральских вечеров за столом астролога доктора Хейдона сидел Букингем. В целях конспирации он надел черный парик и усы перекрасил тоже в черный цвет, который весьма контрастировал с его светлыми бровями. Герцог внимательно следил за лицом Хейдона, пока тот изучал свои карты звезд и Луны, испещренные линиями и геометрическими фигурами. Комната освещалась лишь коптившими сальными свечами, издававшими запах горячего жира. Ветер выдувал дым из камина, поэтому у присутствовавших щипало глаза и першило в горле.

– Черт бы побрал эту проклятую погоду! – пробормотал герцог сердито и закашлялся, прикрыв нос и рот полой длинного черного плаща. Доктор Хейдон медленно поднял свое сухощавое лицо, оторвавшись от звездных карт. Букингем напряженно взглянул на него:

– Ну что вы увидели? Что ждет меня?

– О, я не осмеливаюсь говорить об этом, ваша милость.

– Как так? За что же я плачу деньги? Выкладывайте!

С видом человека, подчиняющегося чужой воле вопреки собственному суждению, Хейдон уступил настояниям герцога:

– Если ваша милость требует, я скажу, что увидел: он умрет совершенно неожиданно в пятнадцатый день января через два года… – Хейдон сделал драматическую паузу, наклонился вперед и следующие слова произнес шепотом, глядя герцогу в глаза: – А затем, по требованию народа, ваша милость займет английский трон на долгое и славное царствование. Дом Вильерсов предназначен самой судьбой стать величайшим королевским домом в истории нации!

Букингем уставился на него, совершенно ошеломленный этим сообщением.

– Силы небесные! Это же невероятно… и все же… Что еще вы увидели? – требовательно спросил он, охваченный жаждой узнать все сразу.

Ему казалось, что он стоял на краю неведомой земли и мог оттуда видеть грядущее сквозь время и расстояние. Король Карл презрительно относился к предсказаниям. Он говорил, что если бы и было возможно заглянуть в свое будущее, то это дело весьма тревожное – знать заранее свою судьбу, будь она хорошей или плохой. Есть другие, более мудрые люди, которые знают, как повернуть колесо Фортуны себе на пользу.

– А как он… – Вильерс остановился, боясь сказать лишнее и выдать себя. – Что же будет причиной столь великой трагедии? – поправился он.

Хейдон еще раз взглянул на свои карты, как бы желая удостовериться в правильности выводов, и ответил шепотом:

– К сожалению… звезды говорят, что его величество умрет от яда… тайного отравления.

– От яда!

Герцог откинулся в кресле и стал смотреть на пламя в камине. Он глубоко задумался, подняв брови и барабаня пальцами по столешнице. Значит, Карл Стюарт умрет от яда, который ему тайно подсыплют, а он, Джордж Вильерс, по требованию народа будет возведен на трон Англии. Чем больше Букингем обдумывал сказанное, тем менее невероятным казалось ему предсказание.

Его вывел из задумчивости резкий и неожиданный стук в дверь.

– В чем дело? Вы ожидали еще кого-то?

– Я совсем забыл, ваша милость, – прошептал Хейдон. – Миледи Каслмейн, я назначил ей встречу на этот час.

– Барбара? Она бывала здесь раньше?

– Только дважды, ваша милость. В последний раз – три года назад.

Стук в дверь повторился, громкий и настойчивый, и на этот раз казалось, что гость гневается.

Букингем быстро поднялся и подошел к двери в соседнюю комнату.

– Я подожду здесь, пока она не уйдет. Избавьтесь от нее поскорее и, если дорожите своим носом, не говорите, что я здесь.

Хейдон кивнул и быстро убрал со стола многочисленные бумаги и звездные карты, предвещавшие Карлу II печальное будущее. Когда герцог исчез за дверью, Хейдон отворил входную дверь. Барбара влетела в комнату, как порыв ветра. Ее лицо полностью закрывала черная бархатная маска, а поверх ее рыжих волос был надет светлый серебристый парик.

– Черт вас подери! Почему вы так долго не открывали? Девицу у себя прячете?

Она бросила на кресло муфту из черного бобра, отвязала капюшон, скинула плащ. Потом подошла к камину погреться, отпихнув ногой спавшую дворняжку. Собака бросила на Барбару обиженный и презрительный взгляд.

– Господи, – воскликнула она, потирая руки и поеживаясь, – какой сегодня холодный вечер! Да еще морозный ветер задул!

– Позвольте предложить вам стакан эля, ваша светлость?

– Да, обязательно.

Хейдон подошел к столику и налил стакан, приговаривая:

– Сожалею, что не могу предложить вам что-нибудь более изысканное – кларет или шампанское, но, к моему великому несчастью, большинство моих клиентов по уши в долгах. – Он пожал плечами. – Говорят, это неизбежно, когда служишь богатым людям.

– Снова затянули старую песню, да? – Она взяла у Хэйдона стакан и стала жадно пить, ощущая, как эль согревает внутренности. – У меня чрезвычайно неотложное дело, в котором вы должны мне помочь. И очень важно, чтобы вы не ошиблись!

– Разве мое последнее предсказание было неверным, ваша светлость?

Хейдон чуть наклонился вперед, сложил руки перед собой – вся его фигура выражала подобострастие, а в голосе звучала надежда на похвалу.

Барбара бросила на него нетерпеливый взгляд поверх стакана. Тогда ее врагом была королева. Теперь же, сама не сознавая этого, она стала ее ближайшей союзницей. Барбара Пальмер отнюдь не желала, чтобы какая-то другая, возможно, более красивая и решительная, женщина вышла замуж, за Карла Стюарта, – ведь если с Катариной что-нибудь случится, то ее, Барбары, дни в Уайтхолле будут сочтены. Она знала это.

– Не беспокойтесь и не вспоминайте. Незачем вам так много помнить, – резко предупредила его Барбара. – Для вашего ремесла это небезопасно. Как я понимаю, вы давали советы моему кузену.

– Вашему кузену, мадам? – Хейдон изобразил недоумение.

– Не валяйте дурака! Вы знаете, о ком я говорю! О Букингеме, конечно!

Хейдон развел руками:

– Но, мадам… уверяю вас, вас неправильно информировали. Его милость был столь любезен, что освободил меня из тюрьмы Ньюгейт, куда меня посадили за долги. А долги появились из-за нежелания моих патронов оплачивать свои расходы. Но после этого его милость не оказывал мне чести своим визитом.

– Чепуха! – Барбара допила эль и поставила стакан на заваленную безделушками каминную полку. – Да Букингем даже собаке не кинет кости без того, чтобы не получить что-то взамен. Я хочу, чтобы вы знали о том, что мне известно: он приходит сюда, и вам незачем сообщать ему о моих визитах к вам. У меня столько же улик против него, сколько у него может быть против меня.

Хейдон, помня, что джентльмен, о котором идет речь, подслушивает под дверью соседней комнаты, решил не сдаваться.

– Я протестую, мадам… Над вашей светлостью кто-то подшутил, клянусь. С того времени я и в глаза не видел его милости.

– Вы лжете, как сукин сын! Ладно… надеюсь, вы так же свято будете сохранять мои секреты, как оберегаете его тайны. Так вот зачем я пришла: у меня есть основания считать, что я снова беременна, и хочу, чтобы вы сказали мне, кто тому причиной. Мне это чрезвычайно важно знать.

Хейдон выпучил глаза от удивления и даже поперхнулся, адамово яблоко нервно дернулось под кожей его тощей шеи! Вот это да! Это уже ни в какие рамки не лезет! Если даже отцу невозможно определить своего ребенка, то как может это знать совершенно посторонний человек?

Но репутация Хейдона зиждилась не на отказах в ответах на вопросы своих клиентов. Поэтому он водрузил на нос очки с толстыми зелеными стеклами – он считал, что в них выглядит более ученым. Потом они оба уселись за стол. Хейдон начал корпеть над звездными картами, разложенными на столе, записывая иногда какие-то каракули на вульгарной латыни. Он нарисовал несколько лун и звезд, пересек их прямыми линиями.

Время от времени он покашливал и произносил:

– Гм-м-м-м.

Барбара наклонилась вперед, наблюдая за ним, она нервно теребила кольцо с большим бриллиантом на левой руке. Этот перстень скрывал ее обручальное кольцо, ибо они с Роджером Палмером давно договорились не вмешиваться в дела друг друга.

Наконец Хейдон еще раз кашлянул и поднял на Барбару глаза. Ее лицо казалось бледным из-за дыма от сальных свечей.

– Мадам, я должен просить вас о полном доверии в этом вопросе, иначе я не могу продолжать работу над решением.

– Ладно. Что вы хотите знать?

– Прошу вашу светлость не обижаться, но мне нужно знать имена тех джентльменов, которых можно рассматривать как возможных участников вашего несчастья.

– Это останется между нами? – Барбара нахмурилась .

– Ну естественно, мадам. Конфиденциальность – основа моего ремесла.

– Ну хорошо… Во-первых, король, и я надеюсь, что вы сочтете его виновником, ибо, если я смогу убедить его, у меня будет гораздо меньше хлопот. Потом… – Она заколебалась.

– Потом? – подсказал Хейдон.

– Черт вас подери! Дайте подумать. Потом Джеймс Гамильтон, Чарльз Харт, ну, его можно не считать – так, заурядная личность, простой актеришка, и…

В этот момент раздался неожиданный резкий звук – что-то среднее между смешком и сдерживаемым кашлем, и Барбара вскочила на ноги:

– О Господи, что это?

Хейдон тоже подскочил:

– Это моя собака, мадам. Тявкает во сне. – Они оба поглядели на мирно спящего пса, растянувшегося у камина.

Барбара бросила на доктора подозрительный взгляд, но снова уселась и продолжала:

– Потом мой новый форейтор, но он низкого происхождения, его можно не записывать; дальше – паж леди Саутэск, но он еще слишком молод…

На этот раз раздался взрыв хохота, который уже нельзя было объяснить как-нибудь иначе. И не успел Хейдон вскочить с места, как Барбара мгновенно поднялась и бросилась к закрытой двери, откуда послышался смех, распахнула ее и что есть силы ударила герцога кулаком в живот.

Букингем согнулся пополам, он все еще не мог прийти в себя от приступа неудержимого смеха. Когда же он овладел собой, то схватил Барбару за горло, стараясь защитить себя от ее растопыренных пальцев с острыми ногтями и ног, обутых в остроносые туфли. В потасовке они ухватили друг друга за парики и разом стянули их. Барбара отступила на шаг, ахнув от испуга, когда увидела, что держит в руке черный парик герцога, а он смотрел на ее парик, как на боевой трофей.

– Букингем!

– Ваш покорный слуга, мадам.

Он отвесил ей шутливый поклон и швырнул парик на стол, рядом с которым все еще стоял Хейдон, оцепенело глядя на все происходящее и думая, что теперь его карьера кончена и он будет разорен. Барбара схватила парик и напялила на себя, на этот раз несколько кривовато.

– Гнусный негодяй! – гневно вскричала она, обретя наконец дар речи. – Шпионите за мной, да?

– Отнюдь, моя дорогая кузина, – холодно ответил Букингем. – Я уже был здесь, когда вы пришли, и ушел в спальню подождать, когда вы уйдете, с тем чтобы продолжить начатый с доктором разговор.

– Какой разговор?

– Я хотел узнать, от какой женщины у меня будет ребенок, – ответил герцог с ухмылкой на лице. – Сожалею, что засмеялся слишком рано. Вы рассказывали доктору потрясающе интересную историю. Но, пожалуйста, удовлетворите мое любопытство по двум вопросам: переспали ли вы со своим арапчонком и с Кларендоном?

– Жалкий ублюдок! Вы же знаете, что я терпеть не могу этого старика!

– Хоть в чем-то наши мнения сходятся.

Барбара забегала по комнате, собирая вещи: маску, веер, плащ и муфту; завязала тесемки капюшона.

– Ну, я ухожу и оставляю вас заканчивать начатое дело, милорд.

– О, но я должен проводить вас до дома, – протестующе воскликнул его милость, ибо он подозревал, что она немедленно отправится к королю, и решил воспрепятствовать этому, как мог. – Сейчас опасно проезжать среди развалин. Я слышал, что вчера одну благородную даму вытащили из кареты, избили и ограбили, а потом бросили мертвую. – То, что он сообщил, было правдой, ибо руины Сити изобиловали головорезами и ворами после наступления темноты, а достать наемную карету было не всегда возможно. – На чем вы приехали сюда?

– В наемной карете.

– К счастью, со мной не только моя карета, но и дюжина слуг, они ожидают меня внизу. Было бы глупо с вашей стороны передвигаться без охраны, моя дорогая, вам просто повезло, что я здесь и могу доставить вас домой в целости и сохранности.

Букингем взял парик и снова нацепил его на голову, поверх он надел шляпу с перьями, обернулся и весело подмигнул встревоженному доктору, потом перекинул через плечо плащ и предложил Барбаре руку. Они с Барбарой стали спускаться по черной лестнице, Хейдон, придя в себя, стал освещать им путь свечой.

– И имейте в виду, – крикнула она с лестницы, – никому ни слова об этом, иначе вы очень пожалеете!

– Да, миледи. Можете мне доверять, мадам.

На улице было холодно, по узким грязным закоулкам носился ветер, поднимая в воздух обрывки мокрой бумаги и острые, как иголки, дождевые брызги, которые впивались в лицо. Луна скрылась, и все погрузилось в ночную тьму. Букингем вложил пальцы в рот и свистнул. Мгновение спустя полдюжины слуг появилось из ближайшего укрытия, они возникли, как духи, и через две-три минуты большая громыхающая карета с упряжкой из восьми лошадей с шумом двинулась вниз по улице и остановилась перед ними; откуда-то сзади появилось еще шестеро слуг. Букингем назвал кучеру адрес, помог Барбаре войти в карету, и они отправились. Несколько слуг бежали впереди, несколько – сзади, а стоящие на запятках форейторы держали зажженные факелы по обеим сторонам кареты.

Они проехали по Большому Тауэрскому Холму, свернули на Тауэр-стрит, всю еще в развалинах, но ее проезжая часть была очищена от мусора и обломков. Путешествие заняло много времени, хотя расстояние от Ист-Чип и Уилтинг-стрит, через горы искореженного железа и груды булыжников на том месте, где когда-то стоял собор Святого Павла, по Флит-стрит и Стрэнду до Уайтхолла было не больше двух миль с четвертью.

Барбара снова поежилась, плотнее завернулась в плащ. У нее стучали зубы. Букингем галантно накинул на нее бархатный плащ на меху.

– Скоро согреетесь, – утешил он. – Если поедем мимо таверны, я пошлю за парой кружек «крови ягненка».

Но Барбара не была расположена к таким проявлениям галантности.

– Интересно, что подумает его величество, когда узнает о вашем посещении астролога?

– Вы собираетесь рассказать ему об этом?

– Может быть – да, а может быть – нет.

– Я бы на вашем месте не стал.

– Это еще почему? Вы вели себя со мной странно в последнее время, Джордж Вильерс. И я знаю больше, чем вы предполагаете.

Букингем нахмурился, жалея, что не видит выражения ее лица.

– Ошибаетесь, моя дорогая. Знать-то нечего. Барбара засмеялась громким нахальным смехом:

– Так-таки и нечего? Ну тогда я скажу вам вот что: я знаю, что у вас есть гороскоп одного определенного человека, и это не ваш гороскоп.

– Кто сказал вам об этом? – всполошился Букингем. Он схватил Барбару за руку так сильно, что ей стало больно, она сморщилась и попыталась выдернуть руку. Но герцог не выпускал, он низко склонился к ней: – Отвечай! Кто тебе это сказал?

– Отпусти меня, паршивец! Не скажу! Отпусти, сказала! – крикнула Барбара, размахнувшись, и влепила герцогу громкую пощечину свободной рукой.

Выругавшись, Букингем отпустил руку Барбары и прижал ладонь к горящей щеке. «Чтоб ее дьявол побрал, дрянь этакая!» – яростно думал он. Если бы на ее месте был кто-то другой, Букингем дал бы сдачи! Но сейчас он был вынужден сдержаться и начать переговоры.

– Послушай, Барбара, дорогая моя. Мы знаем друг о друге слишком много, чтобы становиться врагами. Это слишком опасно для нас обоих. Уверен, что ты и сама знаешь: скажи я королю, что сталось с его письмами, – он вышвырнет тебя на улицу, как собаку.

Барбара откинула голову и рассмеялась:

– Бедный мой дурачок! Он даже не догадывается, не правда ли? Иногда я думаю, что он глуп, как тетерев! Он даже не искал их!

– Вот тут вы ошибаетесь, мадам. Он велел обыскать весь дворец снизу доверху. Но существует два человека в мире, которые могут сказать ему, где письма: это вы, Барбара, и я.

– Вы как заноза в моем теле, Джордж Вильерс. Иногда мне хочется отравить вас: если бы убрать вас с моего пути, мне не о чем было бы тревожиться.

– Не забывайте, я тоже кое-что понимаю в изготовлении итальянского салата. А теперь давайте серьезно: скажите, откуда у вас эти сведения, и скажите честно. Я чую ложь на расстоянии.

– А если я скажу вам то, что знаю, вы сообщите мне кое-что?

– Что именно?

– Скажите, чей он?

– Чей – что?

– Да гороскоп же, дурак!

– Ну тогда, значит, вы ничегошеньки не знаете.

– А вы расспросите меня поподробнее, и узнаете. Я знаю достаточно, чтобы вас повесили.

– Ну тогда, – сказал герцог небрежным тоном, будто обмениваясь новостями за завтраком, – тогда я скажу. Дело в том, моя дорогая, что у меня неизлечимое отвращение к пеньковой веревке и мертвой петле.

– Я предлагаю честную сделку. Гороскоп, который вы получили, касается человека столь значительного, что, если об этом станет известно, ваша жизнь не будет стоить и фартинга. О, только не спрашивайте, как я это узнала, – быстро добавила она, погрозив ему пальчиком. – Я все равно не скажу.

– О Боже праведный! – пробормотал Букингем. – Каким же дьявольским путем вы все разузнали? Что еще вы знаете?

– Разве этого недостаточно? А теперь скажите: чей это гороскоп?

Герцог вздохнул с облегчением и удобно расположился на сиденье.

– Вы поймали меня на крючок, придется сказать. Но если хоть одно слово станет известно кому бы то ни было, – поверьте, я скажу королю о письмах.

– Да, да. Так чей же? Быстрее!

– По просьбе его величества я получил гороскоп Йорка, чтобы определить, станет ли он когда-нибудь королем или нет… Теперь об этом знают трое: его величество, вы и я…

Барбара поверила в эту ложь, ведь она звучала вполне правдоподобно, и, хотя она обещала никому не говорить ни словечка, она вскоре почувствовала, "Что новость просто распирает ее. Тайна была столь волнующей, могла вызвать такие последствия… Она обладала величайшей ценностью. Конечно, цена этих сведений представляла ощутимую сумму в фунтах стерлингов, и Барбара видела в этой сумме прекрасное обеспечение на будущие годы – независимо от того, на какую очередную новую и молодую красотку король положит глаз.

Однажды вечером Барбара попросила у Карла двенадцать тысяч фунтов: он как раз выбирался из ее постели.

– Если бы у меня были эти двенадцать тысяч! – ответил король, поднимаясь, чтобы надеть парик. Потом взглянул в зеркало – проверить, как он сидит. – Я бы истратил эти деньги на новую рубашку. Форейторы просто разграбили мой гардероб – я давно не плачу им жалованье. Не повезло беднягам, я не могу их винить. Некоторые из них не получили и шиллинга с тех пор, как я вернулся из изгнания.

Барбара ласково поглядела на него и надела халат.

– Помилуй Господи, сир, уверена, вы впали в нищету, словно еврей-старьевщик.

– О, хотел бы я быть так богат, как он, – ответил король, надел шляпу и пошел к двери. Барбара бросилась ему наперерез.

– Говорю же вам, что мне необходимы эти деньги.

– Их требует мистер Джермин? – саркастически произнес Карл. Он имел в виду сплетни: Барбара, мол, платит теперь своим любовникам. Он поправил на груди кружевной воротник и сделал еще шаг, но Барбара первой схватилась за ручку Двери.

– Полагаю, вашему величеству не следует торопиться. – Она сделала многозначительную паузу, подняла бровь и добавила: – Иначе я могу рассказать его высочеству кое-что интересное.

Карл был слегка озадачен, хотя на его губах играла улыбка.

– Что вы, черт подери, имеете в виду?

– Ах, какое высокомерие! Несомненно, вы будете поражены, услышав, что я знаю нечто такое, что вы пытаетесь скрыть!

Ну вот, сейчас тайна перестанет быть тайной. Она не собиралась говорить об этом, но ее язык – как это часто бывает – заговорил сам собой.

Он покачал головой, не проявляя никакого интереса.

– Не имею представления, о чем идет речь. – Он повернул ручку двери, открыл ее на несколько дюймов, но резко остановился, когда Барбара произнесла:

– Вы знаете, что мы с герцогом Букингемом снова друзья?

Карл закрыл дверь.

– Какое отношение имеет к этому Букингем?

– Ну, стоит ли притворяться? Я все об этом знаю! Вы заказали гороскоп Йорка, чтобы выяснить, будет ли он королем.

«Вы только посмотрите на него! – подумала она. – Бедняга, делает вид, что ничего не знает. Двенадцать тысяч! Только сам дьявол мог подбить меня запросить такую малость! Надо было назвать двадцать или даже тридцать…»

– Это вам сказал Вильерс?

– Кто же еще?

– Черт его раздери! Я же велел сохранить все в тайне. Не говорите ему, что все выболтали мне, иначе он взбеленится.

– Он никому больше не говорил. И я не проговорюсь, что все рассказала вам. А теперь, как насчет моих двенадцати тысяч?

– Подождите несколько дней. Я посмотрю, что я смогу для вас сделать.

На следующее утро Карл имел конфиденциальный разговор с Генри Беннетом, бароном Арлингтонским, который, хотя и был когда-то другом Букингема, теперь яростно ненавидел его. И вообще у герцога осталось мало друзей при дворе – он был человеком, не умеющим длительное время находиться в дружеских отношениях с кем бы то ни было. Карл сообщил своему секретарю все, что сказала ему Каслмейн, но имени ее на назвал.

– По моему мнению, – сделал вывод король, – тот человек, который рассказал это мне, был умышленно введен в заблуждение. Я склонен считать, что Вильерс заказал мой гороскоп.

Для Арлингтона не было бы большего счастья, если бы кто-то принес ему голову герцога. Его голубые глаза вспыхнули, рот сомкнулся, как капкан, он ударил кулаком по столу:

– Клянусь всеми святыми, ваше величество, это предательство!

– Пока еще нет, – поправил Карл. – Пока у нас нет улик.

– Они будут у нас, сир, еще до конца недели. Доверьте это дело мне.

Три дня спустя Арлингтон передал Карлу бумаги. Он сразу же включил в работу все службы дворца, занимавшиеся тайным расследованием. После ареста и допроса Хейдона были обнаружены копии нескольких писем от него к герцогу и одно – от герцога к нему. Карл, чрезвычайно раздраженный этим предательством со стороны человека, которого считал своим приемным братом, издал приказ об его аресте. Но в Йоркшире герцога предупредила его жена, и он исчез из дома как раз перед приходом людей короля.

В течение четырех месяцев герцог играл в кошки-мышки с сержантами его величества, и, хотя иногда возникали слухи, будто его светлость поймали и скоро посадят в тюрьму, всегда оказывалось, что взяли не того человека. Нередко герцог исчезал как раз перед тем, как его собирались схватить. Люди начали посмеиваться над тайной канцелярией короля и приходили к выводу, что у Кромвеля такие дела получались лучше. Но в действительности не было ничего странного в том, что герцог всегда мог удрать от преследователей.

Пятнадцать лет назад, когда за его голову была назначена награда, король сам проехал чуть не через всю Англию. Повсюду были расклеены листки с описанием его внешности, однажды он даже разговаривал с «круглоголовыми» солдатами и говорил с ними о короле, а потом сумел вырваться во Францию. «Круглоголовые» солдаты – имеются в виду солдаты армии Кромвеля, носившие короткую стрижку в кружок Самые известные светские господа ходили неузнанными, бывали в тавернах и публичных домах. Любой джентльмен или знатная дама могли снять с себя драгоценности и дорогую одежду и ходить в таком «маскарадном» виде, опасаясь не того, что их разоблачат и опознают, а другого: если возникнет необходимость, то невозможно будет установить их личность. А Букингем превосходно владел искусством лицедея: он умел так загримировать лицо и изменить манеру поведения, что даже хорошо знавшие его люди не догадывались, кто перед ними.

Наконец ему даже удалось проникнуть во дворец – он был одет в форму стражника, с мушкетом, в черном коротком парике и с большими черными усами. Он надел башмаки на высоких каблуках, чтобы увеличить рост, и толстый плащ с накладными плечами. Стражники обычно стояли на посту в коридорах для предотвращения дуэлей и других нарушений порядка. Букингема никто не замечал в течение двух часов. Он развлекался тем, что наблюдал, кто появлялся в апартаментах его кузины.

А среди ночи сама Барбара вышла погулять с Уилсон и парой служанок. Один маленький арапчонок нес ее шлейф, другой – муфту, из которой выглядывала капризная мордочка спаниеля. Барбара проплыла мимо, даже не взглянув на него, но одна из ее фрейлин заметила его, и когда он улыбнулся – она тоже улыбнулась в ответ. Некоторое время спустя, когда дамы возвращались, фрейлина улыбнулась ему снова, но тут его заметила и сама Барбара. Она бросила на него искоса взгляд и исчезла, успев, однако, оценить про себя его красивую фигуру.

На следующее утро она остановилась рядом, внимательно поглядела на него сквозь густые ресницы и раскрыла веер.

– Вы тот парень, что были здесь вчера? Ожидается дуэль?

Он почтительно поклонился и с чужеземным акцентом и измененным голосом ответил:

– Где бы ни появилась ваша светлость, мужчины всегда рискуют потерять голову.

Барбара была польщена и сразу же взыграла:

– Господи, какой же вы несносный!

– Ваш облик сделал меня слишком смелым, ваша светлость. – Он опустил глаза и посмотрел на грудь Барбары, за что она кокетливо ударила его по руке веером:

– Негодник! Мне надо бы вас прогнать!

Она тряхнула головой и пошла дальше, но на следующее утро явился паж и пригласил его в комнату ее светлости. Его провели по коридору, и через дверь с задней стороны апартаментов он вошел прямо в теплую, роскошно обставленную спальню. Там его оставили в одиночестве. Барбара играла со своим спаниелем Джокки, на ней был накинут халат, волосы распущены.

Она подняла глаза, выпрямилась и небрежно махнула рукой:

– Доброе утро.

Он поклонился, его взгляд стал более смелым, а Барбара оглядела его сверху донизу, как осматривают жеребцов на конной ярмарке в Смитфилде.

– Доброе утро, ваша светлость. Теперь действительно доброе утро, ведь меня пригласили ухаживать за вашей светлостью. – И он снова поклонился.

– Вас, наверное, удивило, что благородная госпожа послала за простолюдином, не правда ли?

– Я благодарен вам, мадам. Почту за счастье оказать вам услугу.

– Гм, – пробормотала Барбара. Она приложила руку к губам. Почти вся нога ее обнажилась, потому что полы халата раскрылись. – Возможно, окажете. Да, возможно. – Вдруг она заговорила быстро и по-деловому: – Скажите, вы умеете хранить секреты?

– Ваша светлость, можете доверить мне свою честь.

– Откуда вы знаете, что именно я собираюсь доверить вам? – вскричала она, встревоженная тем, что он-с такой легкостью все понимает.

– Прошу прощения, ваша светлость. Я не хотел обидеть вас, клянусь.

– Я не хотела бы, чтобы вы посчитали меня шлюхой только потому, что я живу при королевском дворе. Уайтхолл пользуется дурной репутацией в наше время, но я хочу, чтобы вы знали, сэр, – я дорожу своей честью.

– Я убежден в этом, мадам.

Барбара снова расслабилась и позволила халатику распахнуться на груди.

– Знаете, вы необычайно привлекательный молодой человек. Если вы мне понравитесь, я могла бы добиться для вас более высокой должности.

– Я не желаю ничего большего, как только служить вашей светлости.

– Обычно я бы и не взглянула на обыкновенного стражника, вы понимаете, но, как ни странно, я почему-то испытываю к вам симпатию.

Он снова поклонился:

– Это больше, чем я заслуживаю, мадам.

– А чего вы заслуживаете, красавец?

На этот раз Букингем ответил ей своим обычным голосом:

– Ну как же, вашей личной проверки, ваша светлость .

– Ну… – начала Барбара, и вдруг ее глаза округлились, и она поражение уставилась на стражника. – Повторите это еще раз!

– Повторить еще раз что, ваша светлость? – спросил стражник.

Барбара облегченно вздохнула:

– Уф! На какой-то момент мне показалось, вы говорите точно, как один мой знакомый джентльмен, которого я отнюдь не желала бы сейчас видеть.

Букингем лениво оперся на свой мушкет. Одной рукой он снял с себя парик и нормальным голосом произнес:

– Может быть, вы говорите о его милости Букингеме?

У Барбары глаза вылезли из орбит, она побледнела, прижала руку ко рту, другой указала на него:

– Д ж о р д ж! Неужели это вы?

– Да, это я, мадам. И ни звука больше, прошу вас. Эта штука, – он показал на мушкет, – заряжена, и мне совсем не хотелось бы застрелить вас прямо сейчас, ибо вы мне еще пригодитесь.

– Но что вы здесь делаете? Именно здесь? Вы просто сошли с ума! Ведь вам отрубят голову, если поймают!

– Не поймают. Если мой камуфляж, не распознала моя собственная кузина, то никто другой не сможет разоблачить меня, вы согласны? – Букингем откровенно развлекался.

– Но что вы здесь делаете?

– Как что, разве вы забыли? Вы сами послали за мной!

– Ах вы, несносный плут! Я могла бы убить вас за это нахальство! Во всяком случае, я только хотела немного взбодрить вас, нужно же как-то убить время.

– Очень милое занятие для благородной дамы, должен признать. Но я занял этот пост не для того, чтобы совращать миледи Каслмейн. Вы отлично знаете, зачем я здесь.

– Нет, не знаю. Я не принимаю участия в ваших делишках.

– Если не считать того, что вы выдали мой секрет его величеству.

– Выдала? Лжете! Вы сами сказали мне, что это был гороскоп Йорка!

– Оказалось, что вам нельзя доверить даже ложь. Королю нужна лишь одна фраза, чтобы догадаться, каков сюжет пьесы. – Букингем тряхнул головой, будто выражал ей сочувствие. – Как вы могли быть столь глупой, Барбара, – ведь только благодаря моему доброму к вам расположению вы все еще можете находиться в Англии! Однако сейчас не составляет большого труда купить мне свободу. У меня такое впечатление, что король простил бы мне и большее прегрешение, если бы знал, что те письма сожжены…

– Джордж! – вскричала Барбара с отчаянием в голосе. – Боже мой, вы не скажете ему! Вы не должны говорить ему! О, ну пожалуйста, дорогой! Я сделаю все, что вы скажете! Располагайте мной как хотите, я стану вашей рабыней… только пообещайте, что не скажете ему!

– Во-первых, говорите потише, иначе все станет известно! Ладно, если хотите, пойдем на сделку. Что вы можете дать взамен за мое молчание?

– Все что угодно, Джордж! Все что угодно! Отдам все, что скажете!

– Есть только одно, что нужно мне сейчас, – снять с меня обвинение, реабилитировать мое имя.

Барбара неожиданно села, испуганная и беспомощная, с побледневшим лицом.

– Но вы же знаете, именно этого я не могу сделать! И никто не может сделать этого для вас, даже Ринетт! Все считают, что вы будете обезглавлены. Придворные уже начинают делить ваше поместье! О Джордж, пожалуйста… – Она снова начала плакать и заламывать руки.

– Прекратите сейчас же! Терпеть не могу женские истерики! Что за околесицу вы несете! Старина Роули может смотреть на ваши выкрутасы, если ему угодно, но мне надо обдумать другие дела. Послушайте, Барбара. Если постараетесь, вы можете убедить его, что я невиновен. Как вы это будете делать – ваша забота. Женщине не требуется помощь в сочинении лжи.

Он снова надел на голову черный парик, взял в руки мушкет.

– Я помогу вам войти с ним в контакт. – Он поклонился. – Желаю успеха, мадам. – Потом он повернулся на высоких каблуках, вышел из спальни Барбары, а затем покинул дворец – широкоплечий черноволосый стражник. Его никогда больше не видели у дверей апартаментов леди Каслмейн.

 

Глава сорок девятая

Даже после замужества Эмбер продолжала жить в доме Элмсбери, ибо рассчитывала, что вскоре получит резиденцию при дворе и будет жить во дворце.

Своему мужу она предложила жить в районе Ковент-Гардена, и, поскольку он с колыбели привык жить под каблуком у женщин, он так и поступил, хотя и не считал это правильным. Несмотря на то что допускалось, чтобы муж. и жена ненавидели друг друга, имели любовников и любовниц, устраивали скандалы и ссоры на публике и распускали друг о друге грязные сплетни, – тем не менее никак не разрешалось, чтобы супруги жили в разных домах или спали в разных постелях. С некоторым удивлением Эмбер обнаружила, что она завела новую моду, которая потрясла все светские семейства.

Ее мужа звали Джералд Стэнхоуп, а титул, которым одарил его король, был – граф Дэнфордский. Ему исполнилось двадцать два, то есть он был на год младше Эмбер и казался полнейшим дурачком. Скромный, застенчивый, неуверенный в себе, слабенький и худощавый, он жил под постоянным страхом того, «что скажет матушка» о всяком его поступке или что сделает его жена. Матушка, сказал он, не одобрит того, что они живут в разных домах. Однажды он сообщил новость: его мать 0собирается приехать к ним в Лондон.

– У вас есть для нее комната в ваших апартаментах? – спросила Эмбер.

Она сидела перед туалетным столиком, над ее прической трудился французский куафёр, только что прибывший из Парижа. Чтобы залучить его к себе, дамы готовы были выцарапать глаза друг другу. В одной руке Эмбер держала зеркальце в серебряной оправе и разглядывала свой профиль, восхищаясь линией прямого лба и высокомерно вздернутого носика, а также пухлыми губками и маленьким круглым подбородком.

«Да, я красивее Фрэнсис Стюарт, – подумала она дерзко. – И все же я рада, что Фрэнсис исчезла, ушла с позором и никогда больше не будет досаждать мне».

Джералд выглядел несчастным, он был бледен и уныл. Путешествие на континент не придало ему лоска, а довольно хорошее образование не улучшило его манер. Частые посещения публичных домов, пьянки, конечно, не способствовали его возмужанию. Он походил на растерянного, неуверенного в себе, одинокого мальчика, и новый поворот в судьбе внес в его жизнь еще большую сумятицу.

Эти люди – его жена, другие женщины и мужчины, завсегдатаи Уайтхолла, – все были такие нахальные, такие самоуверенные и эгоистичные в достижении своих целей. Они наносили жестокие обиды другим и разрушали надежды окружающих ради собственной корысти. Джералд же мечтал о тихой и мирной жизни, полной покоя и безмятежности, но ничего этого он не находил дома. Этот мир дворцов и таверн, театров и публичных заведений пугал его и вызывал растерянность. Он отнюдь не жаждал приезда матушки, не хотел, чтобы она познакомилась с его женой, и все-таки ее визит сулил ему некоторое облегчение. Ведь его матушка не боялась ничего.

Он вынул гребешок и начал расчесывать свой парик. Одежда на нем была модная и нарядная, ведь деньги могут сделать всё, однако его невзрачная фигура и кривые ноги портили всю картину.

– Pas du tout, madame – произнес Джералд. Все умники, или желавшие считаться таковыми, украшали свою речь французскими словами, точно так же как леди украшали лицо мушками из тафты. Так же поступал и Джералд, ибо стремился не отстать от моды. – Как вам известно, у меня всего три комнаты. Мне просто негде поместить ее.

Он жил в «Шеваль дОр», доходном доме с меблированными комнатами, весьма популярном среди золотой молодежи, потому что у хозяйки была хорошенькая и сговорчивая дочка.

– Ну и куда же вы ее пристроите? Мне не нравится этот локон, Дюран. Переделайте, пожалуйста. – Она по-прежнему разглядывала себя, теперь анфас, рассматривала зубы, кожу, оттенок помады на губах.

Джералд кокетливо пожал плечами:

– Bieh, я думал, она может остановиться здесь. Эмбер ударила зеркалом по столику, но, к счастью, попала на горку лент, и зеркало осталось целым.

– Ах, вы думали! Так вот, она не будет здесь жить! Вы что, думаете, у лорда Элмсбери ночлежный дом, что ли? Лучше отправьте ей письмо, и пусть сидит себе на месте. За каким чертом ее вообще в Лондон понесло? – Эмбер тряхнула рукой, и браслеты зазвенели.

– Ну, я полагаю, она хочет повидаться со своими старыми друзьями, которых не видела много лет. И кроме того, мадам, откровенно говоря, она удивляется, почему мы живем в разных домах.

Он боялся реакции Эмбер на эти слова и поэтому счел за лучшее отойти подальше, в другой конец комнаты, что и сделал, и стал набивать трубку с длинным мундштуком, которую извлек из обширного кармана камзола. Потом поднес спичку и стал прикуривать.

– Боже милостивый! Напишите ей, что вы взрослый мужчина, женатый и можете сами справиться со своими делами! – Заметив, что он курит, она вскричала: – Уходите отсюда! Я не желаю, чтобы в моей комнате воняло табаком! Пойдите и вызовите карету, я скоро буду готова. Или поезжайте один, если желаете.

Джералд торопливо вышел, испытывая явное облегчение. Но Эмбер сидела недовольная и глядела в зеркало, а месье Дюран, которому не полагалось ничего слышать, продолжал работать над локоном, вызвавшим нарекания хозяйки.

– Господи Боже мой, – сердито пробормотала Эмбер, – что за несносные существа эти мужья!

Дюран елейно улыбнулся, последний раз взмахнул гребнем, отступил на шаг полюбоваться своей работой. Затем, удовлетворенный, он взял в руки маленький флакон, наполнил его водой и, опустив туда стебель позолоченной розочки, уложил флакончик в прическу Эмбер.

– Верно говорят, мадам, что это выходит из моды, но лучше, если леди благородных кровей будет носить такую розочку, чем букет гвоздик на голове.

– Скажите, почему только дуры выходят замуж, и дураки женятся? – спросила она и продолжала говорить, не ожидая ответа: – Очень вам благодарна, Дюран, что зашли ко мне. И вот вам за труды. – Она взяла со стола три гинеи и опустила их в руку куафёра.

Его глаза заблестели, он снова поклонился:

– О, мерси, мерси, мадам! Мне доставило искреннее удовольствие причесывать столь щедрую и столь прекрасную даму. Прошу вас обращаться ко мне всякий раз, в любое время, – и я приду, даже если мне придется при этом разочаровать его величество!

– Благодарю, Дюран. А скажите мне… что вы думаете вот об этом платье? Моя портниха – француженка. Она давно меня обшивает, что вы думаете об этом? – Она медленно повернулась перед ним. Дюран всплеснул руками и поцеловал кончики своих пальцев:

– Исключительно великолепно, мадам! Вы – истинная парижанка!

Эмбер засмеялась, взяла в руки веер и перчатки.

– Вы неисправимый льстец! Нэн, проводи его… Она вышла из комнаты, подозвала Тенси, и он понес в руках длинный шлейф платья своей хозяйки, чтобы ткань не испачкалась до начала бала. Дюран стоил тех трех гиней, что получил, и не столько за проделанную работу, сколько за сам престиж причесываться именно у него. Ведь, чтобы заполучить французского куафёра, пришлось немало потрудиться, поинтриговать, но Эмбер все-таки удалось отбить его у Каслмейн на этот вечер, и все дамы на балу знали об этом.

Неделю спустя Эмбер была в детской, где проводила час-другой каждое утро. Они играли в триктрак с Брюсом. Сьюзен в белом полотняном платьице с кружевами, маленьком передничке и накрахмаленном чепчике, надетом на самую макушку поверх ее длинных, светлых блестящих волос, сидела на полу рядом с ними. Она уже начала командовать в детской, уверенно подчиняя себе детей Элмсбери, но ее собственный брат оказался более строптивым и то и дело сбрасывал ярмо маленькой тиранши.

Эмбер любила проводить время в детской: эти моменты были единственными, что связывало ее с лордом Карлтоном. Эти дети были его и ее детьми, в их жилах текла его кровь, они вели себя и говорили, как он. Их любовь к ней была в какой-то степени его любовью, их поцелуи – его поцелуями. Они олицетворяли память о прошлом, все то, что было у нее в настоящем, они являли собой ее надежду на будущее.

– Мама! – Сьюзен неожиданно прервала игру: она была слишком мала, чтобы сосредоточиваться долго на чем-нибудь.

– Да, дорогая?

– Сыграем в уиггл-уэггл?

– Давай-ка сначала закончим эту игру, Сьюзен. Мы только что играли в уиггл-уэггл.

Сьюзен надула губки и недовольно взглянула на брата, Эмбер заметила это, обняла ее и прижала к себе:

– Ну-ну, что ты делаешь, маленькая колдунья?

– Колдунья? Что это такое?

– Колдунья, – ответил брат скучным голосом, – это зануда.

Эмбер взглянула на лакея, который только что вошел в комнату и остановился возле них.

– В чем дело?

– Вас просят, мадам.

– Кто? Кто-то важный приехал?

– Ваш муж и, как я понимаю, его мать.

– О Господи! Ну ладно, благодарю. Скажите им, что я сейчас спущусь.

Лакей ушел. Эмбер сразу поднялась, невзирая на протесты детей.

– Извините меня, дорогие мои, если смогу, то тотчас же вернусь.

Брюс поклонился ей:

– До свиданья, мама. Спасибо, что навестила нас.

Эмбер наклонилась, поцеловала его, потом подхватила на руки Сьюзен, которая поцеловала ее в обе щеки и в губы.

– Ну полно, Сьюзен, – отвернула лицо Эмбер, – ты мне всю пудру слижешь, негодница. – Она тоже поцеловала дочь, опустила ее на пол, помахала обоим детям и вышла. Но как только дверь закрылась, улыбка погасла на ее лице.

С минуту она постояла в холле, чтобы собраться с мыслями. «За каким дьяволом старуха явилась сюда, в этот дом?» – думала она раздраженно. Из-за беременности все на свете раздражало ее – казалось, что все делалось умышленно и с единственной целью – досадить ей. Потом, вздохнув и пожав плечами, она направилась к дверям своих апартаментов в противоположном конце галереи.

В гостиной Эмбер Джералд Стэнхоуп расположился вместе со своей матушкой на диване перед камином. Вдовствующая баронесса сидела спиной к двери и болтала к Джералдом, лицо которого было встревоженным. Его подчерненные брови – это считалось последней модой – резко контрастировали с белой кожей лица и пепельно-светлым париком. Когда Эмбер вошла, баронесса замолчала, секунду-другую придавая лицу подобающее выражение, потом с любезной улыбкой повернулась к невестке. В ее глазах вспыхнуло удивление и неудовольствие.

Эмбер подошла к ним ленивой походкой, при этом ее халат распахивался, обнажая вспененные кружева нижних юбок. Джералд сидел словно пришибленный, будто ожидал, что в любой момент на него обрушится крыша дома. Он встал и представил жену матери. Женщины обнялись, весьма, однако, осторожно, словно боялись испачкаться друг о друга. Потом они подставили друг другу щеки: таков был обычай среди светских дам – подставлять щеку, а не губы, в качестве приветствия. Они отступили на шаг и оглядели друг друга оценивающе: ни та ни другая не упустили ни одного изъяна. Джералд в это время стоял неподалеку и нервно глотал слюну, его кадык ходил ходуном. Чтобы как-то занять руки, он достал гребень.

Люсилле, леди Стэнхоуп, было за сорок. Ее пухлое недовольное лицо напомнило Эмбер спаниелей короля: уголки рта опущены, круглые щечки трясутся.

Ее волосы, некогда светлые, имели теперь цвет карамели. Но кожа лица оставалась розовой и свежей, грудь не утратила привлекательности. Ее наряд был еще более старомодным, чем у большинства провинциальных дам, украшения – так, дешевые безделушки.

– О, прошу вас, не обращайте внимания на мою одежду, – сразу же предупредила ее светлость. – Это лишь старое тряпье, которое я собиралась отдать своей служанке, но дороги нынче столь ужасны, что я не решилась надеть что-либо приличное! Боже мой, одна повозка опрокинулась, и три сундука упали в грязь!

– Какое безобразие! – сочувственно согласилась Эмбер. – Вас, наверное, страшно растрясло. Не послать ли за освежительным?

– О да, мадам. Пожалуй, я бы выпила чаю. Она никогда не пила чай, ибо это было слишком дорого, но теперь она решила показать всем, что двадцать лет в деревне не отучили ее от городских привычек.

– Я пошлю за чаем. Арнольд! Черт подери этого парня! Где же он? Вечно целуется со служанками, когда его зовешь. – Она подошла к дверям в соседнюю комнату. – Арнольд!

Баронесса наблюдала за ней с завистью и неодобрением.

Она так никогда и не смогла примириться с тем, что годы ее юности и расцвета прошли столь бездарно. Сначала была гражданская война, и ее муж. подолгу воевал, пока в конце концов его не убили, что обрекло ее на прозябание в деревне в ее лучшие годы. Задавленная налогами, она была вынуждена сама выполнять всю домашнюю работу, как простая фермерша. А годы между тем предательски уходили. Лишь сегодня она осознала, как много лет прошло с тех пор.

У нее не было шансов снова выйти замуж, ибо война оставила слишком много вдов, а у нее на руках были сын Джералд и еще две девочки. Дочери, к счастью, вышли замуж за местных помещиков, но Джералд, она не сомневалась, должен был иметь лучшее будущее. Она послала его в путешествие на континент и просила на обратном пути остановиться в Лондоне, с тем чтобы попасться на глаза королю и, возможно, напомнить ему, сколь верно и бескорыстно Стэнхоупы служили короне. Он преуспел больше, чем она предполагала. Месяц назад пришло письмо, в котором он написал, что король не только пожаловал ему графский титул, но и решил его судьбу, предложив богатую невесту, так что теперь он и граф Дэнфордский, и жених.

Исполненная радости мамаша сразу же начала готовиться к переезду в Лондон, решив продать родовое поместье Риджуэй Мэнор. Она предвкушала частые посещения королевского двора, представляла себе, как все будут восхищаться ее нарядами и драгоценностями, ее гостеприимством, очарованием, да и красотой тоже. Ибо леди Стэнхоуп, пристрастно разглядывая себя в зеркало, сумела убедиться, что для женщины в сорок два она все еще недурна и ее – с помощью французских платьев, ленточек, локонов и драгоценных украшений – могут счесть за красавицу. Глядишь, и она снова выйдет замуж, если найдет себе джентльмена по вкусу.

Письмо от леди Клиффорд было как гром среди ясного неба.

"Моя дорогая Люсилла, – говорилось в письме, – прошу принять от всех нас самые дружеские пожелания, ведь мы всегда были друзьями. Мы были приятно удивлены и обрадованы, что ваше семейство получило графский титул. Ибо хотя никто не достоин этого звания больше, чем вы, тем не менее хорошо известно, кто именно был в Лондоне последние семь лет, и в настоящее время награды раздаются не всегда тем, кому надлежит, и почести воздаются не тем, кто этого заслуживает. Но не стоит возмущаться, времена изменились – боюсь, что к худшему.

Мы все были поражены известием о женитьбе Джералда, которая произошла так неожиданно. Он женился на бывшей графине Рэдклифф. Не сомневаюсь, вы слышали, что она очень красивая женщина, часто бывает при дворе и, по слухам, пользуется расположением короля. Я сама редко хожу в Уайтхолл, предпочитая компанию старых друзей. Двор посещают молодые и легкомысленные, а люди с хорошими манерами там не е чести. Но, возможно, вернутся старые порядки, и былые добродетели – честь мужчины и скромность женщины – не станут вызывать грубых насмешек, как теперь.

Надеюсь вскоре иметь удовольствие снова увидеться с вами. Несомненно, вы приедете в Лондон, когда Джералд и его жена станут жить в одном доме.

Ваша покорная слуга Маргарет, леди Клиффорд".

Вот такое было письмо. Как будто в тихий пруд швырнули камень. «…Когда Джералд и его жена станут жить в одном доме». Так что же имела в виду ее светлость?

Они поженились, но не живут вместе? И где же тогда живет он? И где – она? Люсилла еще раз внимательно прочитала письмо и на этот раз извлекла еще несколько мрачных и многозначительных намеков. Она решила, что должна поспешить в Лондон ради благополучия своего сына.

И вот, приехав и увидев эту выскочку, она почувствовала, как в ней вскипает попранная добродетель. Но одновременно она с удивлением заметила, что ощущает какую-то растерянность и неловкость. Двадцать лет затворничества в деревне лишь в обществе своих детей, крестьян и ближайших соседей, хлопоты по дому, а также вечная экономия денег, чтобы Джералд мог прилично выглядеть в Оксфорде и путешествовать за границей, – все это лишало ее возможности следить за своей внешностью, и она оказалась совершенно не подготовленной к такой встрече.

И несмотря на то что за леди Стэнхоуп стояли многочисленные поколения высокородных и высокомерных предков, а эта выскочка имела лишь репутацию актерки из театра или места того почище, Люсилла была ошеломлена и застигнута врасплох холодностью, самоуверенностью и красотой этой женщины, ее прекрасным нарядом, ее небрежной манерой поведения. Но более всего – ее юностью. Однако леди Стэнхоуп была крепким орешком, не то что ее застенчивый и неуклюжий сын. Она улыбнулась своей невестке, которая сидела лицом к ней, пока они ожидали, когда принесут чай, и обмахивалась веером, будто в комнате было слишком жарко, чуть наклонив голову в одну сторону.

– Итак, вы моя новая невестка? Какая же вы, право, хорошенькая. Джерри, должно быть, очень гордится вами. Уверяю вас, что слышала о вас множество похвальных слов.

– Так скоро? Кажется, ваша светлость только что приехали в город.

– О, по письмам, моя дорогая! Леди Клиффорд – моя ближайшая подруга, и она постоянно сообщает мне обо всем, поэтому я в курсе дела, будто сама живу на Пьяцце. Для меня это большая радость, уверяю вас, хотя все эти последние годы я пребывала в тяжкой печали после смерти моего дорогого супруга. О, я знаю все последние сплетни, словно и не уезжала отсюда.

И леди Стэнхоуп чуть усмехнулась, бросив сперва веселый взгляд на притихшего Джерри, а потом на невестку и подумав: а хватит ли у этой девки ума понять ее намек? Но Эмбер либо не поняла, либо ей было лень понимать.

– Ну что ж, – ответила Эмбер, – чего-чего, а уж сплетен в наше время хватает с избытком. Это единственное, в чем мы не отстаем от французов.

Леди Стэнхоуп откашлялась и положила руку на плечо Джералда, улыбнувшись ему теплой материнской улыбкой.

– Ах, как изменился мой Джерри! Я не видела его с тех пор, как он отправился на континент, в июне будет два года. Клянусь, он выглядит модным, как французский виконт. Надеюсь, мадам, что вы будете счастливы, живя вместе. Я уверена, Джерри сумеет сделать женщину счастливой, как любой европеец. Для женщины нет ничего важнее счастливого брака, хотя нынче некоторые развратные люди насмехаются над семейной жизнью.

Эмбер слабо улыбнулась, но не ответила… В этот момент появился лакей, за ним еще двое. Они расставили серебряные чайные приборы, искусно выполненные китайские фарфоровые чашечки, хрустальные стаканчики для бренди, который всегда подавался к чаю.

Леди Стэнхоуп сделала вид, что преисполнена восторга.

– Какой восхитительный чай! Скажите, где вы его достаете? У меня чай никогда не бывает таким превосходным, клянусь.

– Чай достает эконом леди Элмсбери… наверное, в Ост-Индском торговом доме.

– М-м-м, чудесно. – Она отхлебнула еще. – Полагаю, вы с Джерри вскоре переедете в свой дом?

Эмбер улыбнулась, прикрывшись чашкой, ее глаза сузились и блеснули, как у кошки.

– Возможно, когда-нибудь мы выстроим дом, когда легче будет нанять рабочих. Ведь сейчас все строители заняты восстановлением Сити и заново возводят таверны.

– А что же вы будете делать тем временем? – спросила баронесса с самым наивным выражением лица.

– Полагаю, будем жить, как и жили. Нас это вполне устраивает, вы согласны, сэр?

Глаза жены и матери впились в Джералда. От неожиданности он вздрогнул и пролил чай себе на кружевной воротник.

– Я… да. Пожалуй, что так. Пока вполне устраивает.

– Нонсенс, Джералд ! – резко возразила его мать. – Это никуда не годится! Это просто глупо, дорогая моя, – снова повернулась она к Эмбер. – Ведь об этом столько разговоров.

– Не хотите ли вы сказать, мадам, было столько разговоров? Теперь ходят сплетни о побеге Фрэнсис Стюарт, вот что в моде.

Баронесса пришла в отчаяние. К такому сопротивлению она не привыкла, годами управляя довольно сговорчивым сыном и двумя покорными дочерьми. Такое поведение она сочла оскорбительным и дерзким. Разве эта девка не понимает, что перед ней свекровь, достаточно значительная личность и несравненно более высокого происхождения!

– Вы, наверное, пошутили, моя дорогая. Но тем не менее это неслыханно, чтобы муж и жена жили раздельно. Мир, знаете ли, придерживается строгих правил, и брак призван объединять мужа и жену. Я понимаю, век изменился с того времени, когда я выходила замуж, но позвольте заверить вас, мадам, что даже нынешние нравы не допускают такого. – Чем дольше она говорила, тем сильнее возбуждалась, под конец это была уже разъяренная птица.

Эмбер тоже начала сердиться. Но она заметила несчастное, обиженное лицо Джералда и сдержалась: пожалела его. Отставив чашку с чаем, она налила бренди.

– Я весьма сожалею, мадам, если мы устроили нашу жизнь не по вашему вкусу, но поскольку ситуация удобна для нас обоих, то, я полагаю, мы оставим все, как есть.

Баронесса открыла было рот, но не успела ничего возразить, ибо в этот момент в комнату вошла леди Элмсбери. Эмбер представила женщин друг другу, и мать Джералда обняла свою новую знакомую с нежностью, поцеловав ее в губы, умышленно подчеркивая уважение к этой простой и добропорядочной даме, столь отличавшейся от наглой и порочной женщины, которая, увы, являлась ее невесткой.

– Мне сказали о вашем приезде, мадам, – проговорила Эмили, подвигая стул поближе к камину и принимая чашку чая, которую ей предложила Эмбер, – и мне захотелось спуститься и приветствовать вас. Должно быть, вы нашли Лондон сильно изменившимся к худшему.

– Да, действительно, мадам, – сразу же согласилась леди Стэнхоуп. – Город был совсем другим, когда я была здесь в последний раз в сорок третьем, уверяю вас!

– Да, Лондон выглядит сейчас совершенно безнадежным. Но уже создаются превосходные проекты, и в различных частях Сити начато строительство. Говорят, когда-нибудь Лондон снова возродится в еще большем великолепии, хотя, конечно, нам всем чрезвычайно грустно, что старый город уйдет в небытие. Но скажите, ради Бога, миледи, приятным ли было ваше путешествие?

– Ах, Господь всемилостивый, отнюдь! Поездка была просто невыносимой! Я как раз рассказывала ее светлости, что не решилась надеть приличное платье из опасения, что испорчу всю одежду! Но ведь я не видела Джерри целых два года, и я т о ч н о знала, что он-то ни за что не уедет из Лондона теперь, когда только что женился, вот поэтому я приехала сама.

– Это очень великодушно с вашей стороны. А скажите, мадам, где вы решили остановиться? Со времени пожара стало очень трудно найти пристанище где-либо. Если вы еще не нашли жилья, мой муж. и я были бы рады предложить вам остановиться у нас, пока вам не захочется переехать в другое место.

«Силы небесные! – раздраженно подумала Эмбер. – Неужели мне придется мириться с присутствием в доме этой болтливой старухи?»

Но леди Стэнхоуп не раздумывала:

– Ах, как. это любезно с вашей стороны, ваша светлость! Честно говоря, мне негде остановиться, я очень спешила… Я буду счастлива провести в вашем доме несколько дней.

Эмбер допила бренди и поднялась:

– Прошу меня извинить, милые дамы. Меня ожидают во дворце, и я должна переодеться к приему.

– О! – вскричала леди Стэнхоуп, обернувшись к сыну. – Тогда и тебе тоже надо пойти, Джерри. Давай, дорогой, поторапливайся. Убеждена, что молодому человеку гораздо приятнее ухаживать за своей женой, чем за матерью.

Эмбер бросила на Джералда многозначительный взгляд, и он ответил так, будто хорошо расслышал подсказку:

– Дело в том, мадам, что я договорился отобедать сегодня с несколькими джентльменами в таверне Локета.

– Договорился отобедать с друзьями, а не со своей женой? Господь с тобой! В какое странное время мы живем!

Джералд, ободренный своей собственной смелостью, с небрежным видом смахнул несуществующую пылинку с парчового камзола.

– Это сейчас в моде, ваша светлость. Преданные мужья и жены – анахронизм, таких больше нет. – Он повернулся к Эмбер и поклонился со всей элегантностью, на какую был способен. – Ваш покорный слуга, ваша светлость.

– Ваша слуга, сэр. – Эмбер сделала реверанс; эта церемония слегка позабавила и удивила ее: он отважился перечить своей матери!

Потом Джералд поклонился матери и леди Элмсбери и удалился прежде, чем леди Стэнхоуп успела принять решение: то ли отпустить его с миром, то ли выложить напрямую, что она думает о его поведении. Она отпустила его. Когда Эмбер выходила из комнаты, она услышала слова Люсиллы:

– Боже мой, как он изменился! Настоящий джентльмен до кончиков ногтей, клянусь!

Эмбер вернулась из Уайтхолла почти в полночь, усталая до изнеможения и мечтающая только об одном – лечь в постель. Двенадцать часов подряд во дворце – тяжкая нагрузка, особенно учитывая ее беременность. Ведь каждое мгновение во дворце требовало от нее бодрости, жизнерадостности, ни на секунду нельзя было расслабиться, показать, что на самом деле ты чувствуешь себя усталой. А теперь вдобавок появились боли в затылке, дрожь в ногах, казалось, у нее переворачиваются все внутренности.

Эмбер поднималась по лестнице, когда Элмсбери выбежал из освещенной комнаты, выходившей в холл.

– Эмбер! – Она обернулась и посмотрела на него. – Я уж думал, ты никогда не придешь!

– Но вот я и пришла. Во дворце устроили дурацкий кукольный спектакль и не желали расходиться, пока «Ромео и Джульетту» не сыграли четыре раза подряд!

– А у меня сюрприз для тебя, – улыбнулся он. – Угадай: кто здесь?

Эмбер равнодушно пожала плечами:

– Откуда мне знать?

Она взглянула поверх его головы в раскрытые двери комнаты. Там кто-то стоял – высокий темноволосый мужчина – и улыбался ей. У Эмбер перехватило дыхание.

– Брюс!

Она увидела, как он бросился к ней. Потом Элмсбери осторожно подхватил ее – Эмбер упала в обморок.

 

Глава пятидесятая

Лучи жидкого апрельского солнца сочились сквозь створчатые окна и ложились светлыми квадратами на полу. Они отражались от шпор на паре мужских сапог, касались бледно-голубых страусовых перьев на плюмаже шляпы, сверкали на золоте и серебре эфеса шпаги. Все эти принадлежности джентльмена лежали возле кровати с пологом. В кровати, глубоко зарывшись в пуховую перину, лежала Эмбер в сладкой полудреме пробуждения. Она медленно провела рукой по простыне рядом с собой, и на ее лице возникло выражение тревоги и удивления. Она открыла глаза, увидела, что лежит одна, и испуганно вскрикнула:

– Брюс!

Он, открыв портьеры, стоял у окна. Обернувшись к. ней с улыбкой, он спросил:

– Что случилось, дорогая?

Он был без рубашки и парика – очевидно, только что закончил бриться и вытирал лицо.

– О, слава Богу! Я испугалась, что ты ушел, – или мне это только приснилось. Но ты здесь, правда ведь? Ты действительно здесь. О Брюс, как замечательно, что ты вернулся!

Широко улыбаясь, она протянула к нему руки, ее глаза сверкали.

– Иди же сюда, мой дорогой. Я хочу прикоснуться к тебе…

Он сел рядом. Эмбер коснулась пальцами его лица, словно удивляясь и все еще не веря, что он здесь, рядом.

– Как ты прекрасно выглядишь, – прошептала она, – красивее, чем всегда… – Она провела рукой по его широким мускулистым плечам и груди, прижалась к теплой загорелой коже. Потом поглядела ему в глаза и заметила, что Брюс разглядывает ее.

– Эмбер…

– Что?

Неожиданно их губы соединились в ненасытном и страстном поцелуе. Вдруг она начала плакать и колотить по телу Брюса кулачками требовательно и отчаянно. Он быстро опрокинул ее на постель, она прижала его к себе. Когда миновал шторм страсти, он положил голову ей на грудь и расслабился. Выражение на их лицах стало спокойным, мирным и удовлетворенным. Она неясно погладила Брюса по жестким черным волосам.

Наконец он пошевелился и встал с постели. Эмбер открыла глаза и сонно улыбнулась:

– Иди сюда, дорогой, и ляг ко мне.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

– Не могу… Элмсбери ждет меня.

– И пусть ждет, ничего страшного.

Он покачал головой:

– Нам надо в Уайтхолл, меня ожидает его величество. Возможно, мы увидимся там позднее… – Он помолчал и поглядел на нее сверху вниз. На его лице мелькнула чуть насмешливая улыбка. – Как я понимаю, ты ведь теперь графиня. И снова замужем, – добавил он.

Эмбер резко повернулась к нему, внезапно пораженная сказанным. Снова замужем! «Господь всемогущий, – подумала она. – Ведь действительно!» Когда Джералда не было рядом, она полностью забывала о его существовании.

– В чем дело, дорогая? – усмехнулся он. – Элмсбери сказал, что его зовут Стэнхоуп, – кажется, так, а тот, что был до него…

– О Брюс! Не надо насмехаться надо мной! Я ни за что не вышла бы за него замуж, если бы знала, что ты скоро вернешься! Да я просто ненавижу его! Он совершенный болван, олух пустоголовый! Я вышла за него замуж только потому, что… – Она остановилась и торопливо поправилась: – Я сама не знаю, зачем я вышла замуж.! Я не знаю, зачем я вообще выходила замуж, за кого-либо! Ведь я никогда не хотела выходить замуж ни за кого, кроме тебя, Брюс! О дорогой, мы были бы так счастливы вместе, если бы только ты…

Она заметила, как – изменилось выражение его лица, – выражение, которое словно послало ей предупреждающий сигнал, и она замолчала. Эмбер глядела на него, и старый знакомый страх снова стал вползать ей в душу, и тогда она произнесла наконец очень тихо:

– Ты женился… – и медленно покачала головой.

– Да, женился. – Он глубоко вздохнул.

Вот так. Вот она и услышала собственными ушами то, чего ожидала и чего страшилась целых семь лет. Теперь ей показалось, что это ожидание и этот страх всегда стояли между ними – неотвратимо, как смерть. Сразу ослабевшая, она могла лишь смотреть на него. Брюс сел на стул и стал завязывать шнурки. Несколько минут он сидел, уперев локти в колени и свесив бессильно руки, потом наконец повернулся и поглядел на Эмбер.

– Я сожалею, Эмбер, – тихо проговорил он.

– Сожалеешь, что женился?

– Сожалею, что сделал тебе больно.

– Когда ты женился? Я думала…

– Я женился год назад, в феврале, после того как вернулся на Ямайку.

– Значит, ты знал, что женишься, когда уезжал от меня. Ты…

– Нет, не знал, – перебил он. – Я познакомился с ней в тот день, когда приплыл на Ямайку. Мы поженились через месяц.

– Через месяц! – прошептала она. Казалось, силы покинули ее. – О Господи!..

– Эмбер, дорогая… ну пожалуйста… я никогда не обманывал тебя. Ведь я с самого начала сказал, что когда-нибудь женюсь…

– О, но так скоро! – возразила она, ее голос походил на стон. Но неожиданно она подняла глаза и посмотрела на него: в ее взгляде сверкнула злоба. – Кто она такая? Какая-нибудь чернокожая девка, которую ты…

Лицо Брюса окаменело.

– Она англичанка. Ее отец – граф, он приплыл на Ямайку после войны, у него сахарная плантация. – Он встал и начал одеваться.

– Я полагаю, она богата.

– Достаточно богата.

– И красива?

– Пожалуй – да.

Эмбер помолчала, потом выпалила:

– Ты любишь ее?

Он обернулся, поглядел на Эмбер странным взглядом, чуть сузив глаза. Он ответил не сразу. Помолчав, он тихо сказал:

– Да, я люблю ее.

Эмбер схватила халат, надела его и выскочила из постели. То, что она произнесла после этого, могла бы сказать любая леди, воспитанная в среде судейских чиновников, окажись она в подобной ситуации:

– Будь ты проклят, Брюс Карлтон! Почему именно ты тот единственный мужчина в Англии, который женится по любви!

Но ее внешняя благопристойность была слишком тонкой, и при любой маломальской нагрузке она лопалась, как мыльный пузырь. Эмбер резко повернулась к нему.

– Я ненавижу ее! – с яростью выкрикнула она. – Я презираю ее. Где она?

– На Ямайке, – мягко ответил Брюс. – Она родила ребенка в ноябре и поэтому не хотела покидать дом.

– Должно быть, она очень любит тебя!

Брюс не ответил на эту насмешку, и Эмбер добавила с жестокостью:

– Итак, теперь ты женат на леди, и у тебя будет кому выкармливать твоих детей, предки которых две тысячи лет просиживали штаны в Палате лордов! Поздравляю тебя, лорд Карлтон! Какое это было бы бедствие для тебя, если бы тебе пришлось позволить простой смертной воспитывать твоих детей!

Брюс посмотрел на нее с тревогой и жалостью.

– Мне пора идти, Эмбер. – Он взял в руки шляпу. – Я и так уже опоздал на полчаса…

Эмбер недовольно взглянула на него и отвернулась, будто ожидала, что он станет извиняться за нанесенную обиду. Но потом невольно обернулась: он шел по комнате – его тело двигалось в таком знакомом ритме, весь его облик был исполнен такой мужественности, что у нее перехватило дыхание.

– Брюс! – неожиданно воскликнула она. Он остановился и медленно повернулся к ней. – Мне все равно – женат ли ты! Я никогда не откажусь от тебя, никогда, пока я жива, слышишь! Ты такой же мой, как и ее! Она никогда не получит тебя всего!

Эмбер бросилась было к нему, но Брюс отвернулся: еще мгновение – он раскрыл дверь и исчез.

Эмбер застыла, протянув одну руку вперед и прижав другую к горлу, чтобы сдержать рыдания.

– Брюс! – снова крикнула она. Потом, устало повернувшись, пошла к кровати. Несколько секунд она стояла и смотрела на постель, потом упала на колени.

– Он ушел, – прошептала она. – Ушел… я потеряла его.

В течение первых двух недель пребывания Карлтона в Лондоне они виделись редко: Брюс был занят в порту – он вел торговые переговоры с купцами о сбыте табака, привезенного им из Америки, составлял новые контракты, делал закупки как для себя, так и для других заокеанских плантаторов. В Уайтхолл он ходил, чтобы договориться с Карлом о передаче ему прав на еще один земельный участок, на этот раз в двадцать тысяч акров. В случае удачи он владел бы тридцатью тысячами. Ни на королевскую гостиную, ни на театры он времени не тратил.

Леди Элмсбери по просьбе Эмбер отвела Брюсу апартаменты рядом с ее комнатами, и, хотя он ничего не говорил о свидании на вторую ночь, – предположив, что здесь будет муж. Эмбер, – она постучала в его дверь, когда услышала, что Брюс вернулся. После этого они проводили ночи вместе. Конечно, Брюс догадывался, что Эмбер порой возвращалась поздно, так как была с королем, но никогда не заговаривал с ней об этом. Редкие же встречи с Джералдом забавляли его, но об этом он тоже не упоминал.

Однако такое положение дел отнюдь не забавляло мать Джералда.

За две недели Эмбер виделась с ней один-два раза в Уайтхолле и всякий раз старалась как-нибудь избежать встречи. Но вдовствующая баронесса, как оказалось, была страшно занята: Нэн рассказывала, что Люсилла постоянно в кабале у парикмахеров, ювелиров, белошвеек и портних и еще дюжины всякого рода мастериц, что ее комната завалена десятками ярдов атласа, бархата, тафты, кружев, лент и шелка.

– О чем она думает? – спрашивала Эмбер. – Ведь у нее нет ни шиллинга за душой!

Но она хорошо понимала причину такой расточительности – престарелая кокетка тратила ее деньги! Если бы Эмбер не была полностью поглощена Брюсом и своими интересами при дворе, она бы сразу пресекла это транжирство, но коль уж все так сложилось, она не стала принимать мер, лишь бы свекровь не беспокоила ее. «Ничего, скоро я поставлю ее на место», – поклялась Эмбер. Но леди Стэнхоуп опередила ее.

Эмбер никогда не просыпалась раньше девяти часов – ведь она поздно возвращалась из Уайтхолла, – а Брюс к этому времени уже уходил по своим делам. Она выпивала утреннюю чашку шоколада, надевала халат и шла к дверям. Время с десяти до полудня уходило у нее на туалет: она одевалась так долго потому, что румяна, прическа, выбор платья и всего прочего действительно занимали массу времени, но, кроме того, Эмбер принимала многочисленных торговцев, ювелиров, парфюмеров, которые толпились в прихожих богатых и благородных господ. Она еще никогда никому не отказывала.

Ей нравились шум и суета, ощущение собственной значительности, и к тому же ей нравилось делать покупки. Если ткань была красивой, она всегда могла заказать новое платье; если вещь выглядела необычной или экстравагантной, она могла найти применение новому ожерелью или браслету; если же про товар говорили, что это редкость и он привезен издалека, она не могла отказать себе в покупке еще одной вазы, или столика, или зеркала в золотой оправе. Ее щедрость и легкое отношение к деньгам были хорошо известны торговцам, и до полудня ее апартаменты бывали битком набиты народом, словно двор королевской биржи.

Эмбер обычно садилась за туалетный столик в легком халате и домашних туфлях из бычьей кожи, державшихся только на пальцах ноги, и месье Дюран принимался за ее прическу. Нэн Бриттон больше не занималась такими делами: ведь нынче она была камеристкой графини, и в ее обязанности входило только красиво одеваться, всегда хорошо выглядеть и повсюду сопровождать хозяйку. Как и у большинства камеристок знатных леди, у нее были любовники, нередко – те же самые лорды и богатые франты, что вращались в светских кругах. Нэн наслаждалась жизнью с присущим ей энтузиазмом, она пользовалась большим успехом, гораздо большим, чем ожидала, хотя это и не требовало никаких усилий с ее стороны.

Торговцы и мастерицы окружали Эмбер сплошным жужжащим роем, подсовывая ей под нос то одно, то другое.

– Пожалуйста, взгляните на эти перчатки, мадам, – нет, вы только понюхайте их. Приложите к носу – и вы влюбитесь в этот запах. Изысканный, . не правда ли?

Эмбер понюхала.

– «Нероли», верно? Мой любимый аромат. Я беру дюжину.

Она провела щеточкой по красиво изогнутым черным бровям, пригладила их и смахнула пудру.

– Вот этот отрез я оставила специально для вас, мадам. Вы только пощупайте, какой ворс – глубокий и гладкий. А цвет! Он просто поразительно идет вам. Посмотрите сами – как раз под цвет ваших глаз! И позвольте добавить вам кое-что, мадам. – Торговка нагнулась и шепнула: – На днях графиня Шрусбери увидела эту ткань и была без ума от нее. Но я отказала ей, сказала, что материал уже продан. Этот материал только для вас, мадам.

– Так что мне придется его покупать, да, плутовка? – Она надела бриллиантовые серьги. – Но ткань действительно красивая. Я довольна, что вы отложили ее для меня. И не забудьте обо мне, когда привезут новую партию. Нэн, заплати, пожалуйста.

– Мадам, прошу прощения, наденьте-ка этот браслет на руку. Посмотрите, как играет камень, сверкает, как огонь, верно? Красивее камня еще не находили. Вот что я вам скажу: хотя браслет стоит пятьсот фунтов и даже больше, я отдам его вам с большим убытком для себя: для меня такая честь, что именно вы, ваша светлость, будете носить его. Хотя с любой другой я потребовала бы по меньшей мере пятьсот фунтов, вам я отдам за какие-то сто пятьдесят.

Эмбер рассмеялась, держа браслет в руке и разглядывая его:

– За такую цену! Как я могу не купить его? Ладно, оставьте, я беру. – Она бросила браслет на туалетный столик, где уже громоздились коробочки, флаконы, бутылочки, письма, веера, ленты. – Но пришлите мне счет, я никогда не держу дома такие суммы наличными.

– Sil vous plaft, мадам… – раздался отчаянный голос месье Дюрана. – Прошу прощения, не двигайтесь, пожалуйста, хоть минуту. То – туда, то – сюда. Я просто не в состоянии закончить прическу! Ах, Боже мой!

– Простите, Дюран. А что у вас, Джонсон?

И так – каждое утро: ежедневная ярмарка, дававшая развлечение одним и доход другим. И Эмбер великолепно проводила этот спектакль. В комнате почти всегда были музыканты. Они исполняли модные баллады или песенки из последних спектаклей. Вокруг суетилось с полдюжины служанок. Среди них прогуливался Теней, иногда и он делал заказ торговцам. Он стал чрезвычайно щепетильно относиться к своей одежде, и Эмбер не жалела денег на его наряды хотя он по-прежнему отказывался надевать новые туфли, а только изношенные. Король подарил Эмбер щенка спаниеля, которого она назвала Месье лё Шьен. Щенок совался носом к каждому и лаял на незнакомых.

Вот так проходило очередное утро Эмбер, когда маленький паж. вошел в комнату:

– Мадам, вас ожидает баронесса Стэнхоуп. Эмбер закатила глаза.

– Чтоб ее черт побрал! – выругалась она и поглядела через плечо, как раз когда в комнату вошла свекровь. Эмбер широко раскрыла глаза, пораженная, потом взяла себя в руки, встала и поздоровалась.

Люсиллу теперь было трудно узнать. Золотистые волосы, как у Сьюзен, завитые по последней моде, были украшены лентами, цветами и вплетенными нитями жемчуга. Лицо было накрашено, как у китайской куклы, щеки тоже были немного «подправлены», чтобы они выглядели упругими и круглыми. Ее наряд! Жемчужно-серый атлас с нижней юбкой цвета фуксии (несомненно, дело искусных рук француза-портного), баска, ловко сужавшая талию и поднимавшая груди выше декольте. На шее – нитка жемчуга, в ушах – бриллиантовые серьги, руки украшены полудюжиной браслетов, а на трех пальцах обеих рук – кольца. Все это блестело и сверкало, отчего казалось настоящим и дорогим. За какие-то две недели она превратилась в очень элегантную модную даму, слегка перезрелую, но все еще привлекательную.

«Вот это да! – подумала Эмбер. – Вы только посмотрите на эту старую греховодницу!»

Женщины обнялись, отдав дань этикету, но леди Стэнхоуп заметила удивление на лице Эмбер и взглянула на нее с торжеством, словно требуя восхищения. После первого шока (Люсиллу было просто не узнать!) Эмбер пронзила мысль, что все это сделано на ее деньги: она знала, что Стэнхоупы потеряли свой небольшой источник дохода, – дом, который они сдавали внаем, сгорел во время Большого пожара.

– Простите мое вторжение, мадам, – сразу же начала Люсилла. – Я должна была навестить вас раньше, но я была страшно занята!

Она остановилась, обмахиваясь веером, чтобы перевести дыхание. Хотя ей хотелось похвастаться перед невесткой своим видом, она понимала: несмотря на роскошный наряд, крашеные волосы и накладные локоны, ей никогда не будет двадцать три года, разницу в возрасте не изменить, и годы – упрямая вещь.

– О, что вы, это мне следовало навестить вас, мадам, – вежливо запротестовала Эмбер: мысленно она подсчитывала количество фунтов, истраченных леди Стэнхоуп, и чем больше становилась сумма, тем больше она сердилась. Но она с улыбкой пригласила свекровь присесть и подождать, пока она закончит туалет. Когда же взгляд леди Стэнхоуп упал на отрез голубого бархата, Эмбер сказала торговцам, что их время истекло.

– Приходите ко мне завтра утром, – сказала Люсилла торговцу, приглашающе взмахнув рукой, и тот, забрав бархат, вышел из комнаты.

Эмбер села за туалетный столик наклеить мушки. Люсилла слегка задыхалась в слишком тесном корсете.

– Ах, Боже мой! – вздохнула она, положив ногу на ногу и чуть наклонив голову. – Вы и представить себе не можете, сколько забот было у меня за эти две недели: здесь масса знакомых, знаете ли, и каждый непременно захотел увидеться со мной! Ах, Боже мой, я совершенно замоталась! – Она приложила руку к голове, как бы вытирая пот от усталости. – Мне едва удавалось видеться с Джерри. Скажите, ради Бога, как поживает мой мальчик?

– Я думаю, неплохо, мадам, – ответила Эмбер, слишком рассерженная тем, как уплывают столь нелегко доставшиеся ей деньги на наряды этой старухи. Она едва обращала внимание на ее вопросы и болтовню.

Эмбер встала, прошла в другой конец комнаты и укрылась за великолепной голубой лакированной китайской ширмой, подозвав одну из служанок, чтобы та принесла ей платье. Месье лё Шьен принюхивался к туфлям Люсиллы и повизгивал время от времени, не обращая внимания на сердитые взгляды леди Стэнхоуп. Из-за ширмы видны были только голова и плечи Эмбер, и Люсилла украдкой изучала ее жестким, критическим и осуждающим взглядом. Но вот Эмбер неожиданно подняла на нее глаза, и Люсилла ответила ей виноватой улыбкой.

– Странно, что я никогда не вижу Джерри по утрам. Дома он всегда заходил ко мне, прежде чем принимался за дела. Он всегда был таким добрым мальчиком, о таком любая мать может только мечтать! Он, должно быть, очень рано уходит по делам. – Она говорила быстро, глядя на Эмбер так, словно ожидала услышать от нее ложь.

– Насколько я могу припомнить, – ответила Эмбер, втягивая живот, пока служанка туго затягивала ей корсаж, – с тех пор как вы приехали, он ни разу не был здесь.

– Как! – вскричала леди Стэнхоуп таким испуганным тоном, будто ей сказали, что сына арестовали за карманную кражу. – Разве он не спит с вами?

– Еще потуже, – велела Эмбер служанке вполголоса. – Как можно туже.

Ее талия стала увеличиваться, но Эмбер хотела скрыть это, пока была возможность. Не столько роды страшили ее, сколько безобразная фигура, а на этот раз особенно – ведь здесь был Брюс, и она отчаянно хотела хорошо выглядеть. Потом она небрежно ответила Люсилле:

– Да. Спит.

Действительно, спал три раза, Эмбер допустила его, ибо король надеялся убедить его, что ребенок от него, от Джералда.

– Вот как! – Леди Стэнхоуп начала энергично обмахиваться веером, и ее лицо вспыхнуло, как и всегда при малейшем волнении, растерянности или гневе. – Никогда ничего подобного не слышала! Муж, который не спит со своей женой! Ведь это… это безнравственно! Я обязательно наставлю его на путь истинный, моя дорогая! Я не допущу, чтобы он так пренебрегал вами!

Эмбер лениво и насмешливо улыбнулась ей поверх ширмы и наклонилась, чтобы надеть нижнюю юбку.

– Не беспокойтесь, мадам. Его светлость и я вполне довольны таким положением дел. У молодых людей в наши дни множество своих забот, знаете ли, – театры, таверны, ужины с вином до полуночи, потом прогулки по улицам. Уверяю вас, у них есть чем заняться.

– Но Джерри никогда не вел такого образа жизни, никогда, поверьте! Он тихий хороший мальчик, можете мне поверить, мадам. И если он не приходит сюда – значит, считает, что его присутствие нежелательно для вас!

Эмбер резко обернулась и посмотрела прямо в глаза свекрови холодными, злыми глазами.

– Не могу представить себе, как ему могло прийти в голову такое, мадам. Который час, Нэн?

– Почти половина первого, ваша светлость.

– О Боже! – Эмбер вышла из-за ширмы полностью одетая теперь, служанка вручила ей веер и муфту, другая – накинула плащ на плечи. Эмбер взяла перчатки и начала натягивать их.

– Я должна позировать мистеру Лели в час дня! Прошу извинить меня, мадам. Мистер Лели просто нарасхват, он не может никого ждать. Если я опоздаю, то упущу свою очередь, а ведь портрет наполовину готов.

Леди Стэнхоуп поднялась:

– Я сама собралась уходить. Я приглашена на обед к леди Клиффорд, а потом мы идем в театр. Ни одной свободной минуты, когда живешь в городе.

Две графини вышли из комнаты, они шли рядом в сопровождении Нэн, Тенси и Месье лё Шьена. Люсилла искоса взглянула на Эмбер:

– Полагаю, вам известно, что лорд Карлтон гостит в этом доме?

Эмбер бросила быстрый взгляд на нее. Что она хотела этим сказать? Неужели до нее дошли сплетни? Но ведь они были так осторожны – каждый пользовался своим входом и никогда не проявлял к другому повышенного интереса на людях. Сердце Эмбер учащенно забилось, она постаралась ответить небрежным тоном:

– О да, я знаю. Он старый друг графа.

– Мне он кажется просто очаровательным! Говорят, все женщины при дворе без ума от него! Вы слышали? Еще говорят, что он один из любовников миледи Каслмейн! Но, впрочем, так обо всех говорят.

И она продолжала болтать, казалось, ей никогда не наговориться вволю. Эмбер испытала облегчение: очевидно, ей ничего не известно, это обыкновенные дамские сплетни.

– Подумать только, у него жизнь, полная невероятных приключений: солдат удачи, участник каперских экспедиций и вот теперь – плантатор! Мне говорили, он один из богатейших людей Англии и его семья – одна из самых выдающихся. Марджори Брюс, знаете ли, была матерью первого короля Стюарта Шотландского, а, каково древо! А его жена, говорят, совершенная красавица…

– Всякая будет красавицей, если у нее десять тысяч фунтов! – отрезала Эмбер.

– Все равно, – продолжала Люсилла. – Он – замечательный человек, клянусь, истинный образец для подражания.

– Всего доброго, мадам, – поклонилась ей Эмбер. Она вышла из комнаты, спустилась по лестнице. В ней все кипело, она была в ярости и чувствовала себя оскорбленной. «О, я просто не могу этого больше выносить! – думала она в отчаянии. – Я не могу примириться с тем, что он женат на той женщине! Я ненавижу ее! Чтоб ей умереть!» Эмбер неожиданно остановилась, у нее перехватило дыхание. А может, так и будет! Эмбер пошла дальше, ее глаза сияли. Действительно, она может умереть, там, за океаном, от какой-нибудь из тамошних болезней… ведь она может… Эмбер уж и забыла о баронессе и о том, что та транжирит ее деньги.

На следующий вечер Брюс и Эмбер вернулись из Уайтхолла вместе. Он уже закончил самые важные дела и теперь стал ходить во дворец поиграть в карты и пообщаться. Они поднялись по лестнице, смеясь над только что рассказанной во дворце историей о том, что Букингем, который по-прежнему скрывался, был арестован за бесчинства на улице, его заперли в кутузку, а потом отпустили, так и не распознав в нем герцога. У входа в комнаты Эмбер они расстались.

– Не заставляй меня долго ждать, дорогой, – прошептала она.

С улыбкой Эмбер вошла в гостиную, но улыбка замерла на ее лице, когда она увидела Джералда и его матушку, сидевших у камина.

– Ну и ну! – Она громко захлопнула дверь. Джералд вскочил на ноги. У него был совершенно несчастный вид, и Эмбер поняла, что его появление здесь – идея его матери. Баронесса бросила на Эмбер томный взгляд через обнаженное плечо, потом встала и сделала реверанс, скорее, обозначила его.

Эмбер не ответила ей, она стояла и переводила взгляд с одного на другую.

– Я не ожидала увидеть вас тут, – сказала она Джералду, который сразу начал покашливать и теребить шейный платок, туго завязанный на шее. Он пытался улыбнуться, но так нервничал, что улыбка превратилась в гримасу.

– Я пришла поговорить с Джерри, пока он ожидал вашего прихода, – торопливо вставила Люсилла. – Я ухожу и оставляю вас вдвоем. Ваша покорная слуга, мадам. Доброй ночи, Джерри, мой мальчик.

Когда Джералд покорно поцеловал мать в щеку, та успела шепнуть ему что-то на ухо – видимо, дала совет – и ободряюще похлопала по плечу.

С торжествующей улыбкой Люсилла вышла из комнаты, шорох ее длинного шлейфа был особенно слышен в наступившей тишине. Тут сразу начали бить часы. Эмбер не проводила ее взглядом, она глядела на Джералда. И, услышав стук хлопнувшей двери, она бросила муфту и перчатки Теней, который затем исчез по ее команде, а Месье лё Шьен начал наскакивать и лаять на Джералда, ибо редко видел его и принял за чужого.

– Ну? – произнесла Эмбер и подошла к камину погреть руки.

– Eh, bien, madame, – сказал Джералд. – Вот я и здесь. Ведь в конце концов… – Неожиданно он выпрямился и дерзко взглянул на нее. – Почему бы мне не быть здесь? Ведь я ваш муж, мадам. – Эти слова прозвучали так, что было ясно: он выполнял инструкции матушки.

– Конечно, – согласилась Эмбер. – Почему бы и нет? – Она вдруг схватилась рукой за живот и со стоном свалилась на диван.

Джералд вздрогнул:

– Боже милостивый, мадам! Что с вами? Что случилось? – Он повернулся и бросился к двери. – Я пришлю кого-нибудь…

Но Эмбер остановила его:

– Нет, Джералд. Ничего страшного. Ведь я беременна, это ребенок… я полагаю… я не хотела говорить вам, пока не стала совершенно уверена…

На его лице отразился восторг, удивление, будто до него ни один мужчина на свете не слышал таких слов.

– Уже? Боже мой! Не могу поверить! Господи! Надеюсь, это правда!

Она так удивила его, что он позабыл свои французские словечки и ужимки: он превратился в испуганного и удивленного английского паренька из сельской местности.

Вся эта сцена позабавила Эмбер, и Джералд показался ей полнейшим болваном.

– Я тоже надеюсь, милорд, но вы ведь знаете, как нелегко бывает женщине в таком положении.

– Нет, не знаю… Я … я никогда не думал об этом раньше. Вам теперь лучше? Может быть, принести вам что-нибудь? Может, подушку под голову?

– Нет, Джералд, благодарю. Мне просто надо побыть одной… я… мне бы хотелось спать одной, если не возражаете…

– О, конечно, мадам. Я ведь не знал… я не понимал… я сожалею… – Он направился к двери. – Если вам будет что-нибудь нужно… я сделаю все что угодно…

– Благодарю, Джералд, в случае чего – я позову вас.

– И еще… могу ли я заходить иногда, мадам… просто узнать, как идут дела?

– Ну конечно, милорд. Когда вам будет угодно. Доброй ночи.

– Доброй ночи, мадам. – Он замешкался, было ясно, что он тщетно пытался найти подходящие слова, но, так ничего и не придумав, с беспомощной улыбкой повторил:

– Ну что ж, доброй ночи, – и с этими словами ушел.

Эмбер встряхнула головой и скорчила гримасу. Потом встала и пошла в спальню. Нэн вопросительно подняла брови, на что Эмбер махнула рукой, и обе женщины расхохотались. Они были одни в комнате, болтали и смеялись. Эмбер – в блузке, баске и нижней юбке. Когда Брюс постучал, она крикнула, чтобы он вошел.

Брюс снял парик, камзол и жилет, отстегнул шпагу, белая сорочка была расстегнута на груди.

– Все еще раздеваешься? – спросил он с улыбкой. – А я успел написать два письма. – Он подошел к столу и налил себе в стакан бренди, разбавив его водой. – Мне всегда кажется, что женщины выглядели бы лет на пять моложе, если бы носили более простую одежду.

– Но что бы мы с ней делали? – поинтересовалась Нэн, и все трое рассмеялись.

Нэн распустила волосы Эмбер (ибо ни одна леди не занималась сама своей прической) и вышла, выпроводив Теней и щенка. Эмбер остановилась у туалетного столика, расстегивая ожерелье, и увидела в зеркало его лицо и плечи. Он наблюдал за ней своими зелеными глазами, потом наклонился, убрал ее волосы с шеи и поцеловал. По всему телу Эмбер пробежала холодная волна возбуждения, у нее перехватило дыхание, она закрыла глаза.

Она положила зеркало на столик, и они стояли так, сцепив пальцы рук.

– О Брюс, – вскричала она, – Брюс, как я люблю тебя!

Он обнял ее, и они продолжали стоять обнявшись, прижавшись бедрами друг к другу, ощущая напряжение тел. Когда он оторвался от ее губ, она подняла глаза и с удивлением заметила, что Брюс глядит в другой конец комнаты. Он медленно освободил ее из объятий, и Эмбер медленно обернулась. Там в дверях стоял Джералд с побледневшим лицом и отвисшей челюстью.

– О! – вскричала Эмбер, в ее глазах взметнулся огонек ярости. – Вы что себе позволяете – пробираться как тать в нощи! Вы шпионите за мной? Несносный щенок!

Она неожиданно схватила серебряную шкатулку для мушек с туалетного столика и швырнула в него, но промахнулась, и шкатулка ударилась о дверной косяк, Джералд отскочил. Брюс спокойно наблюдал за происходящим. Он взглянул на Джералда с удивлением, потом с жалостью: каким расстроенным, несчастным и напуганным был этот незадачливый мальчик-муж!

Эмбер набросилась на Джералда, как разъяренная фурия, подняв сжатые кулаки:

– Как вы посмели проникнуть в мои комнаты так нахально! Да я прикажу вам уши отрезать за это!

Джералд отклонился от удара, и Эмбер попала ему по плечу.

Джералд начал заикаться, лицо его стало серым, словно его хватил недуг.

– Ради Бога, мадам. , я же не знал… я и представления не имел…

– Нечего мне врать, обезьяна поганая! Я покажу вам, как…

– Эмбер! – крикнул Брюс. – Дай ему хоть слово сказать! Очевидно, произошла ошибка.

Джералд поглядел на Брюса с благодарностью: он очень боялся стоявшей перед ним женщины, кипящей от ярости.

– Моя мать, она была еще в холле. И когда я вышел… ну… она велела мне вернуться обратно.

Эмбер снова обрушилась на него, потом повернулась и взглянула на Брюса – она поняла, о чем он думает. Выражение лица Карлтона было совершенно серьезным, только глаза блестели от сдерживаемого смеха, хотя он несомненно сочувствовал этому несчастному мужу, долг которого сейчас был вызвать Брюса на дуэль: закон чести не оставлял выбора. И все равно было смешно представить себе Джералда Стэнхоупа, маленького и не слишком развитого, обладающего храбростью не большей, чем у девушки, сражающимся в поединке с мужчиной, не только на восемь дюймов выше ростом, но и большим мастером фехтования.

Брюс сделал шаг вперед, элегантно поклонился и вежливо произнес:

– Сэр, я сожалею, что своим поведением дал повод подозревать меня в интимных отношениях с вашей женой. Выражаю вам свои глубокие извинения и надеюсь на ваше доброе отношение ко мне в будущем.

Джералд испытал облегчение, какое испытывает осужденный, видя, как шериф останавливает казнь, когда петля на его шее уже готова затянуться. Он поклонился в ответ:

– Уверяю вас, сэр, я достаточно светский человек и знаю, что глазам не всегда можно верить. Я принимаю ваши извинения, сэр, и надеюсь, что мы встретимся когда-нибудь при более благоприятных обстоятельствах. А теперь, мадам, если вы проводите меня, я предпочел бы выйти через заднюю дверь…

Эмбер смотрела на него во все глаза. Она была поражена. Господи Боже мой! Бедняга даже не собирается драться? И теперь уходит, оставляя любовника жены здесь, в полном ее распоряжении? Весь гнев у нее прошел, уступив место презрению. Она подтянула пояс юбки и сделала реверанс.

– Вот сюда, сэр.

Она прошла по комнате и отворила дверь, ведущую на узкую темную лестницу. Перед уходом Джералд еще раз поклонился, весьма церемонно, сначала ей, потом Брюсу, но Эмбер заметила, что лицо его нервно напряглось. Она закрыла за ним дверь и повернулась к Брюсу. На ее губах была презрительная улыбка, она ожидала такой же реакции и от Брюса.

Он улыбнулся, но на лице было странное выражение. Что именно? Неодобрение ее поступка? Жалость к мужчине, который только что ушел, выставленный на посмешище? Эмбер встревожилась, на мгновение она ощутила растерянность и одиночество. Но это мгновение прошло, его лицо изменилось, он протянул к ней руку, пожал плечами и шагнул к Эмбер.

– Ну вот, – произнес он. – У него теперь пара рогов, которые носит всякий мужчина в Европе.

 

Глава пятьдесят первая

Лондон стал напоминать истеричную девицу, изнурившую себя собственной нервозностью до состояния бледной немочи. Жизнь столицы за последние годы была исполнена волнений и трагедий.

Город стал свидетелем бурных событий, был измотан конвульсиями страстей, и вот теперь он пребывал в состоянии непрерывного страха и отчаяния. Никакая перспектива не казалась слишком гнетущей, предполагать можно было что угодно, даже самое худшее.

Новый год не сулил ничего обнадеживающего – тысячи бездомных семей, ютящихся без настоящей крыши над головой в хибарах, сооруженных на месте их бывших домов. Нередко горожане скучивались на нескольких улицах, где пожар пощадил стены, и снимали жилье зa баснословную плату. Зимой случались необычно жестокие морозы, и цены на каменный уголь подскакивали так высоко, что лишь немногие могли позволить себе топить им камины. Большинство же горожан не без основания считали, что Лондон никогда не восстанет из руин. Люди не верили в настоящее и не надеялись на будущее.

Казалось, злая звезда взошла над Англией.

Национальный долг никогда не был столь огромным, а правительство балансировало на грани банкротства. Война, начавшаяся так многообещающе, перестала теперь пользоваться поддержкой народа, ибо велась безуспешно, и люди связывали свои беды за прошедшие два года с этой разорительной и обреченной на поражение войной. Моряки королевского флота взбунтовались и держали теперь голодовку, расположившись во дворе адмиралтейства. Парламент проголосовал против дальнейшего финансирования флота, а купцы отказывались снова поставлять провиант на суда, если им не платили наличными. Поэтому Совет принял решение – хотя и против воли Карла, Альбемарля и принца Руперта – не начинать военных действий на море в этом году и продолжить уже начавшиеся мирные переговоры.

Но королевский двор не обременял себя всеми этими проблемами. Ибо, несмотря на отчаянное положение с государственным бюджетом, в руках отдельных частных лиц скопились суммы, превосходившие былые богатства. Предприниматели и владельцы крупных капиталов могли вложить деньги в акции и многократно увеличить свой доход за короткий срок. Не испытывали они страха и перед голландцами, ибо большинство из них знало, что Англия заключила тайный договор с Францией, ограничивавший действия голландских судов. Франция же ни прежде, ни теперь не была заинтересована в войне, да и Людовик не помышлял о пересечении Ла-Манша. Пусть невежды ворчат и ропщут сколько угодно, у дам и господ свои заботы. Их гораздо больше интересовали эскапады Букингема и сплетни о беременности Фрэнсис Стюарт. Этот слух распространился ровно через месяц после ее бегства и брака.

В конце апреля разнеслась путающая весть: голландцы на двадцати четырех судах продвигаются вдоль побережья.

Началась страшная паника, охватившая всех, насилие, злоба и подозрительность вспыхнули как пламя. Что произошло с мирными переговорами? Кто предал их и отдал в руки врага? Каждую ночь люди с тревогой прислушивались, не раздастся ли грохот барабанов или канонада орудий, с ужасом рисовали себе страшные сцены резни среди полыхающих зданий. Но хотя голландцы продолжали набеги на побережье, словно поддразнивая этим англичан, на более серьезные действия они не отважились.

Эмбер эти события не особенно тревожили: война, угрозы голландцев, выходки Букингема, ребенок Стюарт. Она жила только одним – лордом Карлтоном.

Король Карл выдал ему лицензию еще на двадцать тысяч акров земли. Большие участки требовались потому, что табак истощал землю за три года и дешевле было распахивать новые участки, чем восстанавливать плодородие старых. Флотилия Брюса состояла из шести судов: купцы и плантаторы обычно недооценивали объем урожая из года в год, поэтому корабли были в дефиците. Суда Карлтона пользовались большим спросом, и он уже отправил большое количество грузов во Францию в октябре прошлого года. В нарушение закона, контрабандные перевозки были общепринятой практикой: плантаторы нуждались в рынке сбыта – Вирджиния производила столько табака за два года, сколько Англия потребляла за три.

Теперь Брюс ежедневно занимался закупкой провианта, как для себя, так и для соседей-плантаторов, которые поручили ему эту миссию. Как правило, такие дела прежде им приходилось доверять торговцам, а те могли либо выслать негодный товар, либо нажиться за счет колонистов.

Дом Брюса находился в Вирджинии и не был еще достроен, потому что в прошлом году Брюс был слишком занят расчисткой участка под табак и сбором урожая. Кроме того, найти опытных рабочих было непросто, ибо большинство тех, кто отправлялся в Америку, сами рассчитывали нажить капитал за пять-шесть лет и вовсе не собирались батрачить на других. Брюс намеревался привезти с собой несколько десятков завербованных работников, чтобы завершить строительство, а затем использовать их на плантации. Карлтон закупал стекло, кирпич и гвозди – все, чего недоставало в Америке, – и, как многие эмигранты, брал с собой многочисленные английские растения и цветы для сада.

Брюс очень полюбил Вирджинию, ему нравилось жить там.

Он рассказывал Эмбер о лесах, где росли дубы, сосны и лавр, огромные густые заросли кизила, сирени, роз, жимолости. Он говорил, что рыбы там так много: зачерпнул сковородкой из реки – и на огонь. Осетры , устрицы , морские и речные черепахи; в сентябре прилетают птицы, и их так много, что света белого не видно, они заслоняют солнце, а питаются дикорастущим и салатным сельдереем и овсом, что растет вдоль речных берегов. А еще – лебеди, гуси, утки, ржанки и индюшки фунтов по семьдесят весом. Ему не приходилось видеть столь щедрой земли, как там.

По лесам носятся дикие лошади, и отлавливать их – одно из главных развлечений в Америке. Повсюду порхают яркие птицы: коричневые и красные попугаи, с желтыми головами и зелеными крыльями. Животных несметное количество, а норки так донимают, что их приходится отлавливать капканами. Зная, что Эмбер обожает меха, Брюс привез для нее шкурок и на шубку, и на накидку, и на большую муфту.

Его жена Коринна еще год назад жила на Ямайке, но название их дому она придумала, услышав его рассказы: Саммерхилл.

Через полгода, сказал Брюс, они намерены посетить Англию и Францию, где и приобретут большую часть мебели для дома. Коринна оставила Англию в 1655 году и с тех пор не была там и, как все англичане, живущие за границей, тоскует по родной земле и мечтает вернуться, хотя бы погостить.

Эмбер было страшно интересно слышать все это, она засыпала Брюса вопросами, но, когда он отвечал на них, всегда начинала злиться и ревновать. Она чувствовала себя обиженной.

– Представить себе не могу – как в таком месте можно проводить время? Или, может быть, ты трудишься весь день?

Трудиться не пристало для джентльмена, поэтому она произнесла это слово, будто обвиняла его в чем-то постыдном.

Однажды жарким днем в конце мая они плыли по Темзе в сторону Челси в трех с половиной милях вверх по реке от дома Элмсбери. Эмбер приобрела новый баркас, большой, красивый, с позолотой, на сиденьях – подушки из зеленого бархата, украшенного золотым шитьем, и уговорила Брюса покататься с ней на новой «посудине». Эмбер лежала, вытянувшись под тентом, в ее волосы были вплетены белые розы, ноги прикрывало тонкое зеленое шелковое платье, а в руках она держала большой зеленый веер, чтобы заслониться от солнца. Шкипер и команда в зеленых с золотом ливреях отдыхали и беседовали между собой. Баркас был большой, и команда не могла слышать, о чем говорили – Брюс и Эмбер.

По реке двигалось много других лодок поменьше, в которых плыли влюбленные парочки, семьи, группы молодых людей и женщин, отправлявшихся на пикник. Первые теплые весенние дни заставили выбраться на реку всех, кто мог себе это позволить, ибо в сердце каждого лондонца жила тяга к деревенской природе.

Брюс взглянул на Эмбер, улыбнулся ей, прищурившись от солнца.

– Признаюсь, – ответил он, – по утрам я не читаю любовные письма, лежа в постели, днем не играю в карты, а вечером не хожу по тавернам. Но у нас есть свои развлечения. Мы все живем на берегах рек, поэтому путешествовать нетрудно. Мы охотимся, пьем, танцуем, играем в азартные игры, как и вы здесь. Почти все плантаторы – джентльмены, и они сохранили привычки и образ жизни, которые привезли с собой, как домашнюю мебель и портреты предков. Знаешь, когда англичанин живет вдали от дома, он начинает столь истово придерживаться своих старых привязанностей, будто жить без них не может.

– Но разве там нет городов, театров или дворцов? Боже, я бы этого не вынесла! Полагаю, Коринне нравится такая тоскливая жизнь! – сердито добавила она.

– Думаю, да. Она чувствовала себя очень счастливой на плантации отца.

Эмбер решила, что составила себе ясное представление, что за женщина была эта Коринна. Она мысленно рисовала ее похожей на Дженни Мортимер или леди Элмсбери: тихое застенчивое существо, которое ничем на свете не интересуется, кроме мужа и детей. Если английская деревня порождает таких женщин, то насколько они хуже там, в той нецивилизованной земле, за океаном! Их платья, наверное, лет на пять отстали от моды, они не пользуются румянами и не наклеивают мушки. Такая женщина никогда не видела театрального представления, не каталась по Гайд-парку, не бывала на тайных свиданиях и не обедала в таверне. В общем, не знает ничего, что делает жизнь интересной.

– О, ну конечно, она довольна. Ведь ничего другого она и не знала никогда, бедняжка. А как она выглядит? Она блондинка, наверно? – Тон Эмбер ясно показывал, что, по ее мнению, ни одна женщина, хоть в малейшей степени претендующая на привлекательность, не может иметь волосы другого цвета.

– Нет, – покачал головой Брюс. – У нее очень темные волосы, темнее, чем у меня.

Эмбер широко раскрыла свои топазовые глаза, вежливо выражая удивление, будто Брюс сказал, что у его жены заячья губа или кривые ноги. Черные волосы у леди – это так немодно!

– О, – с сочувствием произнесла она, – она португалка?

Эмбер прекрасно помнила, что Брюс сказал – Коринна из Англии, но в Англии португалки считались очень некрасивыми. Стараясь придать небрежность беседе, она наклонилась через борт и лениво потянулась за пролетавшей бабочкой.

– Нет, она англичанка, – усмехнулся Брюс. – У нее светлое лицо и голубые глаза.

Эмбер не понравилось, как он это сказал: в голосе и в глазах чувствовалась теплота. Эмбер занервничала, ей стало жарко, и даже заболело в животе.

– Сколько ей лет?

– Восемнадцать.

Эмбер вдруг ощутила себя постаревшей на десяток лет за прошедшие несколько секунд. Женщины почти трагически воспринимают возраст, и после девятнадцати им кажется, что они начинают стареть. Эмбер, которой совсем недавно исполнилось двадцать три, сразу почувствовала себя древней старухой. Между ними было целых пять лет разницы! А пять лет – это вечность!

– Говоришь, она хорошенькая? – пробормотала Эмбер несчастным голосом. – Миловиднее меня, Брюс?

– Господи, Эмбер. Что за вопрос ты задаешь мужчине? Ведь ты знаешь, что ты красива. С другой стороны, я не такой фанатик, чтобы считать, будто на земле есть только одна хорошенькая женщина.

– И все-таки она красивее меня? – требовательно спросила Эмбер.

– Нет, я так не считаю, дорогая. – Брюс поцеловал ей руку. – Клянусь, я не думаю так. Между вами нет ничего общего, но вы обе милы.

– А ты любишь меня?

– Да, я люблю тебя.

– Тогда почему же ты… нет, все, ладно, – раздраженно сказала она, но, подчинившись его строгому взгляду, переменила тему: – Брюс, у меня идея! Когда ты закончишь дела, давай возьмем яхту Элмсбери и отправимся вверх по реке на неделю. Он разрешил взять яхту, я спрашивала. О, пожалуйста, это было бы просто замечательно!

– Я боюсь уехать из Лондона. Если голландцы захотят, они смогут добраться до самого дворца.

Эмбер со смехом остановила его:

– Глупости какие! Они никогда не осмелятся! К тому же есть мирный договор, и он уже подписан. Я сама вчера вечером слышала, как об этом говорил его величество. Голландцы просто пугают нас, они мстят нам за то, что мы причинили им прошлым летом. Так что не надо так говорить, Брюс!

– Возможно, все и так. Если голландцы уйдут домой.

Но голландцы домой не уходили. Целых шесть недель вдоль английских берегов ходило сто голландских кораблей да еще двадцать пять французских, а в это время Англия не могла выставить ни единого хорошо оснащенного корабля в море и была вынуждена отозвать ряд своих кораблей, явно не готовых к военным действиям. А в Дюнкерке стояла французская армия.

Вот поэтому Брюс и отказывался покинуть Лондон, несмотря на уговоры и поддразнивания Эмбер. Он заявил, что, если голландцы все-таки придут, он не хотел бы оказаться за несколько миль от столицы на прогулочной яхте, развлекаясь, как какой-нибудь сластолюбивый турецкий султан. Его людям хорошо платят, и на них, как он считал, можно положиться: они защитят корабли.

Однажды ночью, когда они лежали в постели и Брюс крепко спал, а Эмбер начала дремать, раздался звук, заставивший ее поднять голову. В недоумении она прислушалась: звук нарастал. И вдруг громыхнуло – бой барабанов обрушился, как буря, на улицы города. Эмбер показалось, что у нее остановилось сердце, потом оно застучало, как барабаны на улице. Она села на постели и начала трясти Брюса за плечо:

– Брюс! Брюс, проснись! Голландцы высадились!

Голос истерически дрожал, от ужаса ее бил озноб. Недели напряженного ожидания, которые сейчас дали себя знать, чернота ночи, неожиданный зловещий грохот барабанов – все это свидетельствовало об одном: голландцы в самом центре города, прямо тут, за стенами дома. Грохот барабанов становился все сильней, раздались крики мужчин, визгливые вопли женщин.

Брюс быстро поднялся. Ни слова не говоря, он откинул шторы. Эмбер бросилась к нему, торопливо накинув на себя халат. Брюс высунулся из окна, держа рубашку в руке, и крикнул через двор:

– Эй! Что случилось? Голландцы высадились?

– Они захватили Ширнесс! Вторглись в страну!

Снова раздался бой барабанов, зазвонили колокола, по улице промчалась коляска, потом проскакал одинокий всадник, согнувшись в седле. Брюс захлопнул окно и начал надевать бриджи.

– Святой Более! Ведь сейчас они будут здесь! А нам нечем обороняться!

От ужаса и крайней беспомощности Эмбер заплакала. А за стенами все громче грохотали барабаны, их ритм леденил душу, предвещая беду и вселяя страх. Люди что-то кричали из окон, бежали по улицам. В дверь забарабанила Нэн: она умоляла, чтобы ее впустили.

– Входи! – крикнула Эмбер. Она повернулась к Брюсу:

– Что ты собираешься делать? Куда ты идешь? От страха у нее все похолодело. Хотя ночь стояла теплая, ее била дрожь и стучали зубы. Вошла Нэн . со свечой в руке. При свете страх Эмбер поутих.

– Я отправляюсь в Ширнесс!

Брюс повязывал шейный платок. Он велел Нэн принести сапоги из другой комнаты. Эмбер подала ему жилет и камзол, помогла одеться.

– О Брюс! Не уходи! Их тысячи! Тебя могут убить,

Брюс! – Она схватила его за руки, пытаясь силой удержать.

Он вырвал руку, застегнул камзол, натянул высокие сапоги с серебряными шпорами, пристегнул шпагу, Нэн подала ему шляпу и плащ.

– Возьми детей и уезжай из Лондона, – сказал Брюс, надев шляпу. – Уезжай отсюда как можно быстрей!

Нэн пошла в прихожую отворить дверь: в комнату ворвались Элмсбери и Эмили. Граф был полностью одет, жена – в ночной сорочке и халате.

– Брюс! Голландцы высадились! Мои лошади под седлом, во дворе!

– Но ты не должен уезжать, Брюс! О Элмсбери! Ему нельзя уезжать, мне страшно!

Элмсбери презрительно взглянул на нее:

– Ради Бога, Эмбер! На Англию напали! – Мужчины быстро вышли из комнаты, женщины – за ними следом.

Прихожая была полна слуг, которые, полуодетые, растерянно метались, женщины плакали, все что-то громко говорили. Среди этой сутолоки внезапно появилась запыхавшаяся леди Стэнхоуп, в ночном колпаке, из-под которого виднелись бумажные папильотки. Все тело Люсиллы истерически колыхалось. Она ухватилась за Брюса, как за спасательный круг:

– О лорд Карлтон! Слава Господу, вы здесь! На нас напали! Что мне делать? Что, что делать?

Стряхнув с плеча ее руку и шагнув вниз по лестнице, Брюс ответил:

– Я предлагаю вам уехать из Лондона, мадам. Пойдемте со мной, Эмбер. Нам нужно поговорить.

Мужчины быстро спустились вниз, громко стуча каблуками по ступеням лестницы, Эмбер не отставала от них. Первый испуг прошел, но бой барабанов, удары колокола, крики и вопли усилили ощущение нависшей катастрофы. «Нет, он не должен уезжать! – думала она. – Этого нельзя допустить!» Но он уезжал.

– Леди Элмсбери сразу же отправляется в Барберри-Хилл. Мы все продумали – возьми Сьюзен и Брюса и поезжай с ней. Если со мной что-нибудь случится, я дам знать – Она хотела возразить, но Карлтон не дал ей открыть рта. – Если я буду убит, – продолжал он, – обещай, что напишешь письмо моей жене!

Теперь они были во дворе, где мужчин ожидали оседланные лошади, которые стучали копытами и нетерпеливо фыркали. Ярко полыхали факелы, повсюду сновали слуги и конюхи, вокруг лошадей бегали и полаивали черно-белые «каретные собаки» – далматские доги. Их тоже возбудил бой барабанов, который, казалось, заставил чаще биться их сердца. Элмсбери быстро вскочил в седло, но Брюс задержался. Держа в руках поводья, он взглянул в лицо Эмбер:

– Обещай мне, Эмбер.

Она кивнула головой, слова застряли в горле Она схватила Брюса за рукав:

– Я обещаю, Брюс. Но береги себя, будь осторожен.

– Все будет хорошо.

Он наклонился, обнял ее одной рукой, на мгновение коснулся губами ее губ. Потом вскочил в седло, и лошади галопом рванули вперед. У ворот Брюс обернулся и помахал ей рукой. Эмбер не выдержала и с громким рыданием бросилась вперед к нему, вытянув руки. Но всадники уже исчезли в ночной тьме, лишь слабеющий стук копыт еще звучал в наступившей тишине.

Потом в доме началась суматоха. Слуги выносили мебель во двор и спешили обратно в дом. Женщины кричали и рыдали, от беспомощности заламывая руки. Одевшись по-походному, взвалив котомки на плечи, люди стали выходить на улицу, не зная, куда идти, лишь бы подальше от города. Эмбер подхватила юбки и торопливо, спотыкаясь, почти ничего не видя от слез, взбежала по лестнице.

Двери в детскую были открыты. Десятка два обезумевших женщин носились по комнате, крича на детей, чтобы те скорее одевались. Эмили вела себя хладнокровно и сдержанно, она давала указания и сама помогала служанкам. Маленький Брюс был уже полностью одет, он увидел Эмбер и сразу бросился к ней. Она опустилась на колени и, рыдая, прижала его к себе, успокаивая скорее себя, чем его. Казалось, Брюс и не нуждался в утешении.

– Не плачь, мам. Эти проклятые голландцы никогда не доберутся сюда. Ведь папа будет защищать нас!

Но Сьюзен визжала благим матом, пинала няньку, которая пыталась одеть ее, закрывала пухлыми ручонками уши, чтобы не слышать боя барабанов. Она вертелась на столе, куда ее положили, но вдруг увидела маму и брата и громко обиженно закричала:

– Мама!

Эмбер бросилась к ней:

– Лапушка моя, дай же няне Хармон одеть тебя! И нечего плакать. Смотри – я ведь не плачу. – Она широко раскрыла глаза, но края век покраснели и распухли. Сьюзен обхватила мать и зарыдала пуще прежнего. Наконец Эмбер не выдержала и нетерпеливо встряхнула ее. – Сьюзен! – Головка девочки откинулась назад, с большим удивлением она посмотрела на Эмбер, розовый ротик открылся. – Сейчас же прекрати истерику! Тебя никто не собирается обижать! Одевайся немедленно. Мы отправляемся гулять.

– Не хочу гулять! Еще темно!

Эмбер отвернулась.

– Ничего! Все равно пойдем. Одевайся поскорее, иначе я тебя отшлепаю!

Она отошла от Сьюзен к леди Элмсбери, которая занималась своими четырьмя детьми. Эмили стояла на коленях около своего шестилетнего сына и завязывала ему шейный платок.

– Эмили, я не поеду с вами.

Леди Элмсбери удивленно подняла глаза и встала:

– Не поедете? О Эмбер, ну как же так! Надо ехать! А что, если голландцы или французы доберутся сюда!

– Сейчас их здесь нет, и я не поеду в деревню: ведь тогда я ничего не смогу узнать о Брюсе. Если его ранят, я буду нужна ему.

– Но ведь он велел вам ехать.

– Мне все равно, что он велел, я не поеду. Но. я хотела бы, чтобы Брюс и Сьюзен поехали с вами, вы возьмете их с собой? И Нэн тоже?

– О, конечно, возьму, моя дорогая. Но я полагаю, вам опасно оставаться здесь. Он хотел, чтобы вы уехали, ведь мужчины часто обсуждали вероятность нападения и все продумали.

– Я здесь в безопасности. Если они явятся, я отправлюсь в Уайтхолл. Они не осмелятся напасть на дворец. И я позабочусь о ваших вещах – оставьте мне ключи от кладовой, все ценное я перенесу туда.

В этот момент в комнату влетела Нэн:

– Ах, Боже мой, я вас повсюду искала. Пойдемте скорее одеваться! Они близко – я слышала ружейную стрельбу! – Платье на ней было все перекручено, волосы растрепаны, ноги голые, без чулок. Нэн схватила Эмбер за руку и потянула за собой.

Женщины вышли в шумную прихожую, где метались слуги. Эмбер приходилось кричать, чтобы ее услышали.

– Я не поеду, Нэн. Но ты можешь ехать, если пожелаешь. Я только что просила графиню…

Нэн ахнула. Насколько ей было известно, в эту минуту французская армия высаживалась на берег, а голландский флот входил в Пул.

– О мэм! Как вы можете! Вам нельзя оставаться здесь! Они убивают всех подряд! Они разрежут вам живот и выдавят глаза и…

– Пресвятая Дева Мария! Что может быть ужаснее! – раздался голос леди Стэнхоуп, которая успела в страшной спешке – одеться. За ней следовали две служанки, нагруженные туго набитыми мешками и коробками. – Я прямо сейчас уезжаю в Риджуэй! Я так и знала – не следовало мне покидать деревню! Этот ужасный город – здесь всегда что-нибудь происходит! Где Джерри?

– Не знаю. Давай, Нэн, – леди Элмсбери уезжает через несколько минут! – Она обернулась к своей свекрови: – Я не видела его последнее время.

– Не видели? О Боже мой! Ну где же он тогда? Он – сказал мне, что каждую ночь он проводит с вами! – Неожиданно у нее засверкали глаза, она прищурилась и пристально посмотрела на Эмбер. – Между прочим, разве Лорд Карлтон не вышел только что из вашей спальни?

Эмбер с раздражением отвернулась и пошла в сторону своих комнат.

– Даже если так, ну и что из того?

Леди Стэнхоуп потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после этих слов, потом она запыхавшись бросилась вслед за Эмбер и затрещала ей в ухо:

– Не хотите ли вы сказать, вертихвостка этакая, что его светлость был с вами в спальне в тот час, когда каждая честная женщина должна быть только со своим мужем и больше ни с кем? Не хотите ли вы сказать, что вы наставляете рога моему Джерри? Отвечайте мне, негодница! – Она схватила Эмбер за руку и повернула к себе.

Эмбер остановилась и на мгновение замерла, потом резко повернулась лицом к Люсилле:

– Убери от меня руки, ты, перезрелая шлюха! Да, я была с лордом Карлтоном, и плевать я хотела – знают об этом или нет! Да ты сама пришла бы к нему, брось он на тебя хоть мимолетный взгляд. Иди ищи своего драгоценного Джерри и оставь меня в покое…

– Ты! Потаскуха поганая! Ну погоди, вот Джерри узнает об этом, я все, все скажу ему.

Но Эмбер ушла так быстро, что Люсилла осталась одна посреди комнаты, продолжая кипеть. Она явно колебалась, будто не могла решить: то ли пойти следом за невесткой и устроить ей настоящий скандал, ибо она того заслужила, то ли уехать в деревню и спасти свою жизнь.

– Ладно, я потом поговорю с ней! – Она бросила негодующий взгляд на удалявшуюся Эмбер и пробормотала в сердцах: – Шлюха! – Потом подозвала своих служанок и поспешила вниз по лестнице.

Эмбер в накидке поверх халата спустилась на двор проводить отъезжающих. И Эмили, и Нэн умоляли ее поехать с ними, но Эмбер была тверда, убеждая их, что ей здесь ничто не грозит. Она действительно больше не испытывала страха, наоборот, грохот барабанов, стук копыт по мостовой, людские крики и колокольный звон – все это вызвало у нее прилив энергии.

Все дети ехали в одной карете с двумя няньками, и даже Сьюзен начала верить, что все это развлечение. Эмбер поцеловала детей.

– Береги свою сестру, Брюс. Не оставляй ее одну и постарайся успокоить.

Увидев, что мама не едет с ними, Сьюзен снова начала плакать. Она встала ногами на сиденье и вцепилась руками в окно кареты, когда коляска стала выезжать со двора. Эмбер помахала им рукой и вернулась в дом: впереди у нее было много хлопот.

Она так и не спала в ту ночь: присматривала за переносом ценных вещей графа в кладовую. Золотые и серебряные тарелки и кружки, подаренные отцу графа Карлом I, когда старый граф приказал переплавить посуду, чтобы внести деньги на ведение войны, их и свои драгоценности – все было убрано в каменный тайник в подвале. Когда работу закончили, Эмбер переоделась, быстро выпила чашку горячего шоколада и около шести часов отправилась к Шардаку Ньюболду на Ломбард-стрит, куда он и многие другие банкиры переехали после пожара.

Это была длительная поездка от Стрэнда через руины Сити. Повсюду виднелись строительные леса, но появились и новые здания. Новые улицы, основательно перестроенные, оставались совершенно пустыми. Кое-где из подвалов струился дым, в воздухе висел сильный запах мокрого угля. Поверх куч золы и пепла нанесло земли, из которой возникли мелкие ярко-желтые цветы, лондонские ночные фиалки; они весело сияли сквозь мрачный густой туман, опустившийся до земли.

Усталая и встревоженная, Эмбер сидела в коляске в самом плохом настроении. Она ощущала боль в животе, голова кружилась от усталости. Когда они подъехали к дому Ньюболда, Эмбер увидела длинную вереницу экипажей, а также мужчин и женщин, стоявших в очереди, хвост которой загибался за угол и выходил на Абчёрч-лейн. В отчаянии Эмбер наклонилась вперед и постучала веером в стенку кареты.

– Поезжай на Сент-Николас Лейн и там остановись! – крикнула она Джону Уотермену.

Там они вышли – Эмбер, Большой Джон и два форейтора – и прошли по узкой улочке, которая вела к черному ходу в дом. Но ворота оказались под охраной двух стражников, которые тотчас скрестили мушкеты.

– Миледи Дэнфорт к вашему хозяину! – сказал один из форейторов.

– Я очень сожалею, ваша светлость. Но у нас приказ никого не пропускать через, эти ворота.

– Пропустите, – коротко приказала Эмбер, – иначе я вам нос отрежу!

Напуганные то ли ее угрозой, то ли мощной фигурой Большого Джона, стражники отступили. Слуга пошел доложить Шадраку Ньюболду о прибывшей. Вскоре он появился сам. Шадрак выглядел таким же усталым, как и Эмбер. Он вежливо поклонился ей.

– Я взяла на себя смелость прийти к вам через задние ворота. Я была на ногах всю ночь и не могла ожидать очереди.

– Конечно, мадам. Прошу вас пройти в контору.

Она с облегчением опустилась в предложенное ей кресло. Щипало глаза, болели ноги. Она вздохнула и в изнеможении опустила голову на руки. Шадрак налил стакан вина, который Эмбер приняла с благодарностью, – хоть на время к ней вернулись силы.

– Ах, мадам, – пробормотал Ньюболд, – сегодня печальный день для Англии.

– Я пришла за своими деньгами. Мне нужны все сейчас.

Шадрак изобразил грустную улыбку на лице и стал задумчиво вертеть в руках очки. Наконец он вздохнул:

– Нужны всем, мадам. – Он показал в сторону окна, откуда виднелась длинная очередь. – Каждому. Вклад некоторых – двадцать фунтов, у других, как, у вас, гораздо больше. Через несколько минут я должен буду впустить их и вынужден буду сказать им всем то, что говорю вам, – я не могу выдать деньги.

– Как! – вскричала Эмбер. Заявление Шадрака ошеломило ее, усталости как не бывало. – Уж не хотите ли вы сказать… – Она начала подниматься с кресла.

– Одну минуту, мадам, прошу вас. Ничего с вашими деньгами не случилось. Они в полной сохранности. Но разве вы не видите: если я и все другие банкиры Лондона отдадут все, до последнего шиллинга, из вкладов… – Он сделал беспомощный жест. – Это просто невозможно, мадам, вы понимаете? Ваши деньги в сохранности, но они не в моем распоряжении, кроме небольшой суммы. Остальное отдано под проценты, вложено в виде инвестиций в недвижимость, в ценные бумаги, в другие предприятия, о которых вы сами знаете. Ведь я не допускаю, чтобы ваши деньги, как и деньги других вкладчиков, лежали просто так, зазря. Вот почему мы не в состоянии вернуть вам все деньги сразу. Дайте мне двадцать дней, и, если деньги по-прежнему будут вам нужны, тогда я их выдам. Но нам совершенно необходимы эти двадцать дней, чтобы вернуть вложенные суммы обратно. Однако даже это создает финансовую анархию, способную пошатнуть бюджет страны.

– Страна и так уже пошатнулась. Ничего хуже, чем вторжение, не могло произойти. Что ж, я понимаю вас, мистер Ньюболд. Вы позаботились о моих деньгах во время чумы, во время пожара, и я не сомневаюсь, что и сейчас вы позаботитесь о них не хуже, чем я сама…

Эмбер вернулась домой, четыре часа пролежала, пыталась уснуть, пообедала, затем отправилась во дворец. По Стрэнду тянулась вереница повозок и колясок с беженцами.Они торопились выехать из города в более безопасные места страны. В коридорах и дворах дворца тоже стояли груженые повозки. Повсюду люди собирались в группы и прислушивались к канонаде, говорили только о вторжении и старались раздобыть денег, спрятать ценности и составить завещание. Некоторые из придворных присоединились к добровольцам, с ушедшим с Альбемарлем в Чэтем или с Рупертом в Вулидж, и вот на этих нескольких сотнях людей зиждилась теперь вся надежда Англии.

По дороге Эмбер часто останавливали придворные дамы и джентльмены и спрашивали, что она собирается делать, а потом, не ожидая ответа, пускались в разговоры о своих собственных бедах. Люди были мрачными: они знали, что все фортификационные сооружения разрушены, армия малочисленна и плохо вооружена, что страна лежит беспомощная перед неприятелем. Люди негодовали, что банкиры не возвращают им деньги, и клялись, что никогда впредь не станут к ним обращаться. Другие собирались отправиться в Бристоль или другой портовый город и отплыть в Америку или на континент. Если Англия стала тонущим судном, они не желали пойти на дно вместе с ней.

В комнатах королевы было жарко и многолюдно, все говорили разом. Катарина обмахивалась веером и старалась выглядеть сдержанной, но ее быстрые черные глаза беспокойно метались, выдавая тревогу. Эмбер подошла поговорить с ней:

– Какие новости, ваше величество? Они подошли ближе?

– Говорят, что французы уже в Маунтс Бэй.

– Но ведь сюда они не придут, не правда ли? . Они не – осмелятся!

Катарина слабо улыбнулась и пожала плечами:

– Мы не думаем, что они осмелятся. Большинство дам собирается уехать из города, мадам. Вам бы тоже надо уехать. Боюсь, что печальная правда заключается в том, что мы не ожидали вторжения и не подготовились к нему.

Тут они услышали громкий ясный голос леди Каслмейн, стоявшей неподалеку. Она беседовала с леди Саутэск и Бэб Мэй.

– Виновник должен сгореть в аду за эти несчастья! Народ просто рвет и мечет! Они срубили деревья у Кларендона, побили ему окна, а на воротах сделали надпись:

Три главные причины гнева – Танжер, Дюнкерк и бездетная королева!

Леди Саутэск сделала ей знак замолчать, и Барбара оглянулась. Она раздула щеки, будто ужасно испугалась, и зажала рот рукой. Но блеск в ее глазах не оставлял сомнения, что она умышленно говорила так. громко. Катарина была ошеломлена, а Барбара небрежно пожала плечами и подозвала Бэб Мэй. Они вместе вышли из комнаты.

«Черт подери эту бессердечную дрянь! – подумала Эмбер. – Ей надо бы все волосы на голове выдрать за это!»

– «.. .и бездетная королева», – прошептала Катарина, и пальцы ее маленьких рук сжали веер. Королеву била дрожь. – Как же они ненавидят меня за это! – Она неожиданно подняла глаза и посмотрела Эмбер прямо в лицо. – Как я сама себя ненавижу!

Эмбер на мгновение стало стыдно: если бы Катарина знала, что она, Эмбер, беременна, беременна от ее мужа! Эмбер сжала руку королевы, улыбнулась сочувственной, ободряющей улыбкой. Она испытала облегчение, когда увидела, что к Катарине подходит томная и медоточивая Бойнтон, размахивая веером. Казалось, фрейлина вот-вот упадет в обморок,.

– О Боже, ваше величество! Мы же не готовы! Я только что услышала, что французская армия подошла к Лувру и собирается высадиться!

– Что? – вскричала стоявшая рядом дама. – Французы высадились? Господь всемилостивый! – И она бросилась к двери. Ее крик подхватили, и в одно мгновение все в комнате пришло в движение: мужчины и женщины панически бросились к дверям, отчего там образовалась пробка, – все. толкались, кричали, яростно пробиваясь к выходу.

Но этот слух, как и сотни других слухов, оказался ложным.

Барабаны били всю ночь, созывая людей в ополчение. Ружейная пальба слышалась уже у Лондонского моста. Волны истеричной паники и гнева прокатывались по всему городу. Каждый, у кого было хоть что-то ценное, закапывал его на заднем дворе, отдавал на попечение жены или слуги, осаждал своего ювелира или составлял завещание. Люди открыто говорили, что королевский двор предал их, что им суждено погибнуть на острие французской или голландской шпаги. Пронесся слух, что голландцы разбили укрепление в районе Медуэй, что они сожгли шесть военных кораблей, захватили корабль «Король Карл» и теперь грабят прибрежные поселки.

Король приказал потопить несколько кораблей в Баркин Крик, чтобы блокировать реку и не допустить вторжения вверх по реке. Однако, к сожалению, из-за всеобщей суматохи и неразберихи приказ неправильно поняли и по ошибке затопили несколько барж с морским провиантом. На десятую ночь после нападения на Ширнесс можно было видеть красное зарево горящих судов. К Лондону по реке плыли мертвые обгорелые каркасы кораблей, и напуганный город снова впал в панику, всякая деятельность полностью прекратилась, ибо единственное, что заботило людей, – спасти свою жизнь, жизнь семьи и накопленное добро.

Наконец голландцы ушли к устью реки, и возобновились мирные переговоры. На этот раз англичане не были столь щепетильны по ряду вопросов, и переговоры пошли успешнее, чем раньше.

Вместе с другими добровольцами Карлтон и Элмсбери вернулись в Лондон. Они обросли бородой, лица обгорели на солнце и обветрились на соленом морском ветру, а души закалились после боевых походов.

Эмбер чуть не падала в обморок от волнения и длительной бессонницы. Увидев на правом плече Брюса повязку с запекшейся кровью, она разразилась истерическими рыданиями.

Брюс обнял ее, как маленькую девочку, погладил по голове и поцеловал в мокрые от слез щеки.

– Ну что ты, дорогая, к чему эти слезы? Десятки раз я получал гораздо более тяжелые ранения, чем это.

Она прижалась к его груди – она не хотела да и не могла унять слезы.

– О Брюс! Ведь тебя могли убить! Я так боялась за тебя…

Карлтон поднял ее на руки и стал подниматься по лестнице.

– Ты разве забыла, несносная строптивая ведьмочка, – проговорил он, – что я велел тебе уехать из Лондона? Ведь если бы голландцы захотели, они захватили бы всю страну, нам не удалось бы их остановить…

Эмбер сидела на кровати и полировала ногти. Она ждала, когда Брюс закончит письмо своему управляющему.

– Когда я поеду домой, – небрежно произнес он, – я хочу взять с собой Брюса.

Эмбер посмотрела на него с выражением ужаса на лице. Он встал, скинул халат, и, когда наклонился задуть единственную свечу, Эмбер заметила на его лице мрачные тени. Он глядел на нее сузившимися глазами, как бы наблюдая за ее реакцией. Эмбер отодвинулась, и Брюс лег рядом с ней.

Несколько секунд она не отвечала. Она даже не прилегла, она продолжала сидеть, уставившись невидящими глазами в темноту. Но Брюс молчал, он ждал.

– Разве ты не хочешь, чтобы он поехал со мной? – спросил он наконец.

– Конечно, я не хочу отпускать его!. Ведь он мой ребенок, не правда ли? И ты думаешь, мне понравится, что он уедет и будет воспитываться другой, посторонней женщиной, а обо мне забудет? Нет, я не желаю этого! И я не отпущу его! Он – мой, он останется здесь, со мной. Я не допущу, чтобы его воспитывала эта… та женщина, на котброй ты женился!

– У тебя есть какие-нибудь планы относительно его будущего? – Было так темно, что она не могла видеть его лица, но голос звучал тихо и рассудительно.

– Нет, – неохотно призналась она. – Конечно, нет! С какой стати? Ведь ему всего-то шесть лет.

– Но ему не всегда будет шесть лет. Что ты станешь делать, когда мальчик вырастет? Когда он спросит – кто его отец? Если я уеду и он не будет видеть меня несколько лет – он совсем забудет обо мне. А какую фамилию ты собираешься дать ему? Со Сьюзен дело проще, считается, что она дочь Дэнджерфилда, и она носит его фамилию. Но Брюс – у него вообще нет фамилии, и только я могу ему дать ее, а я не в состоянии этого сделать, пока он остается с тобой. Я знаю, что ты любишь его, Эмбер, и он любит тебя. Теперь ты богата и ты – фаворитка короля, возможно, когда-нибудь ты добьешься дворянского титула для мальчика. Но если он отправится со мной, то он станет моим наследником, он будет иметь все, что я смогу ему дать, и ему никогда не придется испытывать унижения незаконнорожденного ребенка…

– Он все равно незаконнорожденный! – вскричала Эмбер, быстро найдя подходящий довод. – Ты не сможешь сделать из него лорда, если даже скажешь, что он – лорд!

– Он не будет жить в Англии. А там, за океаном, титулы никого не интересуют. Во всяком случае, там ему будет гораздо лучше, чем здесь, где все всё знают.

– А твоя жена? Откуда, по ее мнению, мог взяться этот мальчик? Из грядки с петрушкой на огороде?

– Я уже рассказал ей, что был женат раньше. И она ждет приезда моего сына.

– О, она знает! Ты такой доверчивый, да? И что же, по твоей версии, сталось с матерью мальчика? – Тут Эмбер замолчала, ей стало нехорошо. – Ты сказал, что я умерла? – Он не отвечал, и Эмбер крикнула обвинительно: – Ты так ей сказал?

– Да, конечно. Что же еще я мог ей сказать? Что я двоеженец? – Его тон стал злым и нетерпеливым. – Ну хорошо, Эмбер, я не стану забирать Брюса от тебя. Ты сама решай. Но постарайся учесть и его интересы, и когда ты решишь…

Эмбер была оскорблена и разгневана самой мыслью, что сына надо отправить на попечение другой женщины, что он будет расти вдали от нее, где ничто не будет напоминать ему о ее существовании. Несколько дней она старалась гнать эту мысль от себя. Да и Брюс не возвращался к вопросу о сыне.

Голландский флот все еще стоял в устье Темзы, и ни один английский корабль не мог сняться с якоря. Поэтому Брюс был вынужден ожидать окончания мирных переговоров, хотя и был готов с боем прорваться через позиции неприятеля. Но когда переговоры закончатся, он намеревался отплыть немедленно . Большую часть времени он проводил на охоте в обществе короля. Несколько раз отец и сын катались верхом, или Брюс-старший давал мальчику уроки фехтования. Иногда они уплывали на несколько миль вверх по Темзе на яхте Элмсбери «Сапфир» и брали с собой Эмбер. Мать не могла видеть их вместе, не испытывая при этом мучений ревности, ибо где-то в глубине сердца она знала: мальчик уедет с отцом и забудет ее. Она могла уступить его Брюсу, но не могла примириться с тем, что сын будет принадлежать другой женщине.

Однажды утром они шли по саду – она и мальчик. Они ждали Брюса, который собирался взять мальчика покататься на лодке. Была середина июля, погода стояла жаркая, и, когда садовник поливал цветы, от земли шел пар. Деревья дикого лимона были в цвету, и над нежными желто – зелеными лепестками без устали вились пчелы. Месье лё Шьен бежал рядом, ко всему принюхиваясь и волоча по земле длинные уши. Он уже успел намочить их в фонтане и теперь волочил по пыли.

Садовник угостил каждого спелой желтой грушей. Вкус чуть отдавал вином.

– Брюс, – неожиданно обратилась Эмбер к сыну, – ты очень будешь скучать по отцу, когда он уедет? – Эмбер не собиралась задавать этот вопрос, но теперь, спросив, ждала ответа, затаив дыхание.

Она увидела ответ раньше, чем услышала: сын грустно улыбнулся.

– О да, мам. Буду. – Потом поколебался и добавил: – А разве ты не будешь?

На глаза Эмбер навернулись слезы, она отвернулась, протянув руку к мускусной розе, распустившейся у стены.

– Да, конечно, я буду скучать. Предположим, Брюс; предположим… – И вдруг она произнесла это вслух: – Ты хотел бы уехать вместе с ним?

Мальчик изумленно уставился на мать, потом схватил ее за руку:

– А что, можно? Можно, мам? Я правда могу поехать с ним?

Эмбер посмотрела на сына, не в силах сдержать разочарования: его глаза так сияли, что она уже поняла, что будет дальше…

– Да, можешь. Если ты сам хочешь этого. Скажи, ты хочешь?

– О да, мам! Хочу! Пожалуйста, отпусти меня?

– И ты хочешь уехать и бросить меня? – Она понимала всю жестокость вопроса, но не могла удержаться.

Как она и предполагала, счастливый взгляд потух, уступив место растерянному взгляду человека, испытывающего угрызения совести. Он помолчал минуту.

– Но разве ты не можешь поехать с нами, мам? – Потом снова улыбнулся. – Ты поедешь с нами! И тогда мы можем быть все вместе!

Эмбер задумчиво посмотрела на мальчика, провела пальцами по его волосам.

– Я не могу поехать с вами, дорогой. Я должна остаться здесь. – У нее снова брызнули слезы. – Ты не можешь быть с нами обоими…

Он сочувственно взял мать за руку:

– Не плачь, мама. Я не уеду от тебя… я скажу папе, что я… не могу поехать с ним.

Эмбер почувствовала, что ненавидит себя.

– Иди сюда, – велела она. – Садись на эту скамейку и послушай меня, дорогой. Твой отец хочет, чтобы ты отправился с ним. Ты ему нужен там – помогать ему, там много дел для тебя. Я хочу, чтобы ты остался со мной, но я думаю, ты нужен ему больше.

– О, в самом деле, мама? Ты правда так думаешь? – Он с тревогой вглядывался в лицо матери, но был не в силах скрыть охватившего его чувства радости.

– Да, дорогой, я действительно так думаю. – Эмбер взглянула поверх головы сына и увидела, как по садовой дорожке к ним шагает Брюс. Мальчик оглянулся, увидел отца, вскочил и побежал к нему навстречу. С Брюсом он всегда вел себя более сдержанно, чем с ней, и не потому, что Брюс настаивал на этом, но потому, что так велел учитель.

Мальчик церемонно поклонился, прежде чем начать говорить.

– Я решил поехать с вами в Америку, сэр, – торжественно сообщил он. – Мама говорит, что я буду там нужен вам.

Брюс взглянул на мальчика, потом перевел взгляд на Эмбер. Секунду они глядели друг на друга, не говоря ни слова. Он обнял мальчика за плечи и улыбнулся:

– Я рад, что ты решил отправиться со мной, Брюс. – Они вместе подошли к Эмбер, она встала, не отрывая глаз от Брюса-старшего. Он ничего не сказал, только наклонился и поцеловал ее, чуть коснувшись губами. Это был поцелуй мужа.

Поначалу Эмбер считала, что совершила благородный и самоотверженный поступок, и хотела, чтобы и Брюс был того же мнения. Но потом появилась надежда, что, возможно, ее ребенок, находящийся постоянно рядом с ним там, в Америке, более всего станет, напоминать Брюсу о ней. Эта надежда вползла исподволь, Эмбер даже не сразу распознала ее. Таким образом она может победить Коринну, даже не видя ее.

В городе Бреда был подписан мирный договор, и весть об этом событии достигла Уайтхолла в конце месяца. Брюс отплыл на следующее утро. Эмбер отправилась в порт, чтобы оставить у них обоих хорошее воспоминание о себе, хотя сердце у нее разрывалось на части. Когда Эмбер наклонилась поцеловать сына, у нее перехватило горло. Брюс обнял ее, помог встать на ноги: беременность мешала ей двигаться.

– Не дай ему забыть меня, Брюс – попросила она.

– Я не забуду тебя, мама! И мы вернемся навестить тебя! Так папа сказал, не правда ли, сэр? – Он поднял глаза на отца, ожидая подтверждения своих слов.

– Да, Брюс, мы вернемся. Я обещаю тебе. – Он явно нервничал, хотел поскорее подняться на борт, уплыть. Он терпеть не мог долгие мучительные расставания. – Эмбер, мы уже опаздываем.

Она испуганно вскрикнула, обвила руками его шею, он наклонил голову, их губы соединились. Эмбер в отчаянии припала к нему, совершенно позабыв об окружавшей их толпе. Люди повернули головы и с любопытством разглядывали красивого мужчину, яркую женщину и мальчика, спокойно наблюдавшего за ними. Это был тот момент, в который она не верила, даже еще вчера, когда уже знала об отъезде, не верила, что такой момент все-таки настанет. И вот – минута расставания пришла, и Эмбер охватило отчаяние.

Вдруг их руки разомкнулись. Он быстро повернулся, и не успела Эмбер осознать, что происходит, как Брюс и их сын перешли по сходням на борт корабля. Корабль начал движение, очень медленно, белые паруса наполнялись ветром, и корабль пошел. Мальчик на борту снял шляпу и стал махать ей: – Мы вернемся, мама!

Эмбер вскрикнула и побежала вдоль причала. Корабль удалялся. Брюс стоял к ней вполоборота и отдавал команды матросам, но потом быстро обернулся и обнял мальчика за плечи. В прощальном жесте он поднял руку. Эмбер хотела тоже поднять руку в ответ, но неожиданно положила кончик пальца в рот и сильно прикусила его. Долгое время она стояла на причале, потерянная и одинокая. Потом подняла руку и вяло помахала им на прощанье.

 

Глава пятьдесят вторая

Все мужчины в комнате прервали трапезу и с ошеломленным видом уставились на входную дверь.

В двенадцать часов в таверне «Сан», расположенной как раз за новым зданием «Королевской биржи» на Треднидл-стрит, было всегда многолюдно, ибо в это время сюда приходило много купцов пообедать, заключить сделки и обсудить текущие новости. Сейчас многие говорили об эскападах Букингема – его проделки вызывали большее одобрение в Сити, чем при королевском дворе.. И в этот момент герцог вошел.

Один седобородый старик поднял взгляд, и его слабые голубые глаза округлились от удивления.

– Бог ты мой! Вот это да! Заговори о дьяволе. Начало английской поговорки: «Заговори о дьяволе, и он появится»

В облике герцога не было ничего, что говорило бы о том, что он в бегах и что его жизнь в опасности из-за его предательских действий. На его милости был обычный светлый парик и великолепный костюм: черные бархатные бриджи, парчовый камзол с золотым шитьем и длинный жилет из зеленого атласа. Он держался спокойно и хладнокровно, как держался бы всякий джентльмен, который зашел в любимую таверну перед началом театрального спектакля.

Но все присутствующие мгновенно вышли из-за столиков и окружили его Герцог сумел втереться в доверие к этим людям, и они были убеждены, что он – их верный друг в придворных кругах. Как и они, он ненавидел голландцев и жаждал их поражения. Как и они, он стоял за религиозную терпимость – хотя это происходило по причине его собственного безразличия к любому вероисповеданию, но люди-то не знали этого. Несмотря на поразительную беспринципность, Букингем остался верен одному – хорошему мнению о мужчинах своей страны.

– Рады вашему возвращению, ваша милость! Мы как раз о вас говорили и грустили: когда же вы снова здесь появитесь?

– Ходили слухи, будто вы уехали за границу!

– Господь всемогущий! Это действительно вы? Не призрак?

Букингем прошел мимо всех посетителей к камину, улыбаясь и пожимая протянутые к нему руки Врожденное обаяние Вильерсов было мощным оружием, когда им пользовался Букингем.

– Да это я, джентльмены. Не призрак, уверяю вас. – Он кивком подозвал официанта, заказал обед, предупредив, что времени у него в обрез Потом он заговорил с молодым человеком, который сидел на корточках рядом, глядел на герцога во все глаза, не забывая поворачивать вертел, на которой поджаривался хороший бараний окорок.

– Ты мог бы выполнить мое поручение, парень?

– Конечно, ваша милость! – Он вскочил на ноги.

– Тогда смотри, будь внимателен: как можно быстрее ступай в Тауэр и скажи стражнику, что герцог Букингемский ожидает в таверне «Сан» офицеров его величества, чтобы те арестовали его. – Он вручил парню серебряную монету.

Возглас удивления и восхищения прошел по таверне, ибо все знали: если герцог предстанет перед судом – ему обязательно отрубят голову. Парень повернулся и побежал, а Букингем, сопровождаемый посетителями таверны, проследовал к столу у окна, уселся и стал есть. Любопытная толпа уже начала собираться вокруг, скапливаться у дверей, заглядывать в окна. Герцог помахал им рукой, улыбнулся, и народ ответил громким приветствием.

– Джентльмены, – обратился Букингем к мужчинам, стоявшим вокруг него. Потом он вынул серебряную вилку из футляра и начал разделывать кусок мяса. – Джентльмены, я хочу отдать себя врагу, хотя прекрасно знаю, как именно они воспользуются этим, ибо. моя совесть не позволяет мне быть в роли постороннего наблюдателя нашего недавнего позора. – Гул одобрения прервал речь герцога, но лишь на несколько мгновений. Он поднял руку, прося тишины. – Англия нуждается хотя бы в нескольких истинных патриотах, смысл жизни которых не в строительстве новых домов для себя и не в том, чтобы хорошо выспаться ночью, чего бы это ни стоило нации.

Это заявление вызвало у присутствующих крики одобрения, которые эхом отозвались и за пределами таверны, подхваченные даже теми, кто и не расслышал слов Букингема. Ибо люди с негодованием относились к строительству огромного особняка для Кларендона. И никто не забыл, как Арлингтон крепко спал, когда поступил приказ, чтобы Руперт вернулся и выступил против голландцев но слуги разбудили его лишь утром, когда он и подписал приказ. Сами готовые ругать королевский двор, они с удовольствием слушали, как герцог поносил его.

– Да-да, ваша милость, – согласился один старый банкир. – Страной слишком долго руководят неспособные и некомпетентные старики.

Другой посетитель наклонился вперед и стукнул кулаком по столу:

– На ближайшем созыве парламента его следует подвергнуть публичному осуждению! Мы заставим старого негодяя ответить за его преступления!

– Но, джентльмены, – мягко запротестовал Букингем, обгрызая баранью косточку. – Лорд-камергер вел дела честно и на уровне своих способностей.

Это вызвало протест.

– Честно? Этот кровопийца вконец разорил нас! Откуда он взял деньги на строительство этого дворца?

– Да он такой же тиран, как Кромвель!

– Выдал дочь за герцога и решил, что он тоже Стюарт!

– Он ненавидит Палату общин!

– Он всегда был в сговоре с епископами!

– Он величайший негодяй в Англии! Ваша милость, вы слишком мягкосердечны!

Букингем улыбнулся, снисходительно пожав широкими плечами:

– Нет, мне с вами не потягаться, джентльмены. Вас слишком много, а я один!

Он еще не закончил обед, когда прибыли офицеры короля. Оказалось, Букингем отправил посыльного во дворец еще раньше, а парня из таверны использовал для придания большего драматического эффекта всему спектаклю, чтобы вызвать заинтересованность и сочувствие окружающих. Офицеры вошли в комнату, возбужденные и запыхавшиеся, крайне удивленные тем, что они увидели: его милость действительно сидит здесь, ест, пьет и беседует. Они приблизились, чтобы арестовать герцога, но тот просто отмахнулся от них:

– Дайте мне закончить обед, господа. Сейчас я буду в вашем распоряжении.

Офицеры переглянулись, смутились, но потом отошли в сторону и стали ждать. Пообедав, герцог вытер рот, очистил вилку и, положив ее в футляр, который убрал в карман. Потом отодвинул в сторону посуду и встал:

– Ну, джентльмены, я пошел сдаваться.

– Да не покинет вас Господь!

Когда он шагнул к двери, офицеры выскочили , вперед и хотели скрутить ему руки, но герцог жестом остановил их:

– Я могу еще ходить сам, господа.

Обескураженные, стражники потащились следом за Букингемом.

Когда герцог появился в дверях таверны, раздался взрыв радостных криков, и приветственных возгласов. Герцог широко улыбался и махал рукой. Толпа стала принимать угрожающие размеры: она запрудила улицу, и на расстоянии в несколько сотен ярдов в обоих направлениях движение остановилось. Остановились коляски, повозки и тачки, остановились портшезы; люди стояли у открытых окон и на балконах. Этот человек, обвиненный в предательстве короля и страны, стал национальным героем: так как он оказался в опале, то стал тем единственным придворным, которого не обвиняли во всех прежних и нынешних бедах государства.

Неподалеку его ждала карета, Букингем сел в нее. До Тауэра было немногим больше полумили, и весь путь герцога до крепости сопровождался громкими криками и шумом толпы. К карете тянулись руки, за ней бежали мальчишки, девушки бросали герцогу цветы. Самого короля не приветствовали с таким энтузиазмом, когда тот вернулся в Лондон несколько лет назад.

– Не терзайтесь, добрые люди! – кричал людям Букингем. – Меня очень скоро выпустят.

Но при дворе думали совсем иначе, и в конюшне его величества слуги и кучера бились об заклад, что герцогу не сносить головы. Король лишил его всех официальных должностей и назначил на них других людей. Его враги, а их было несметное количество, и все – весьма влиятельные лица, развили бурную деятельность. Однако у герцога тоже были союзники, во всяком случае, одна очень темпераментная союзница – его кузина Каслмейн.

Как раз за три дня до этого Барбара и ее служанка Уилсон проезжали как-то в сумерках по Эджуер-роуд, возвращаясь из Гайд-парка. Вдруг, откуда ни возьмись, появился старик нищий, очевидно, он прятался где-то в кустах, и бросился к карете, заставив кучера остановиться. Тот, яростно ругаясь, наклонился, чтобы хорошенько стегнуть попрошайку плеткой, но не успел он изловчиться, как нищий уцепился за открытое окно кареты и протянул грязную руку к графине.

– Прошу вас, ваша светлость, – заныл он, – подайте милостыню бедному человеку!

– Убирайся отсюда, дрянь вонючая! – вскричала Барбара. – Бросьте ему шиллинг, Уилсон!

Но нищий продолжал упрямо цепляться, хотя карета уже поехала.

– Ваша светлость довольно прижимистая для дамы, которая надевает в театр жемчужное ожерелье стоимостью в тридцать тысяч фунтов!

Барбара быстро взглянула на него, ее глаза потемнели от гнева.

– Да как ты осмеливаешься так говорить со мной? Я велю тебя поймать и высечь! – Она сильно ударила его по руке веером. – Убирайся, негодяй! – Она раскрыла рот и громко закричала: – Харви! Харви! Останови карету, слышишь!

Кучер натянул вожжи, и, когда колеса замедлили бег, нищий улыбнулся, показав два ряда великолепных зубов.

– Ладно, миледи, оставьте шиллинг себе. Вот… я дам вам кое-что взамен. – Он бросил ей на колени сложенный лист бумаги. – Прочтите это, если дорожите своей жизнью. – И когда карета остановилась и кучер бросился, чтобы поймать мерзавца, тот с неожиданной ловкостью пустился наутек, больше не хромая. На прощанье он оглянулся и скорчил гримасу, прижав к носу большой палец.

Барбара посмотрела, как он убегает, потом взглянула на письмо, быстро раскрыла его и начала читать: «К чертовой матери такая жизнь, которую мне приходится вести. Ждите меня через два-три дня. Вы должны сыграть свою роль. Б.». Барбара ахнула, выглянула из кареты, но нищий уже исчез. Барбара была напугана. До нее тоже доходили слухи, что терпение его величества на пределе и что на этот раз Букингем должен понести заслуженное наказание за свое предательство. Ссылка – слишком легкое наказание для него. И, зная безжалостный характер братца, Барбара понимала, что если он начнет гибнуть, то потащит за собой и ее. Всякий раз, когда она видела Карла, она обращалась к нему с просьбой, горячо убеждала, что герцог невиновен, что он – жертва заговора врагов, которые стараются погубить его. Но король мало обращал внимания на ее слова. Как-то раз с ленивой заинтересованностью он спросил: отчего она так печется об участи человека, который причинил ей столько зла и сделал так мало хорошего.

– Но ведь он мой кузен, вот почему! Я не могу видеть, как на него нападают эти негодяи!

– Я полагаю, герцог сам может справиться с любым негодяем. Так что из-за него не надо тревожиться.

– Значит, вы согласны выслушать его и простить?

– Я выслушаю его, но что будет после, я не могу сказать. Мне хотелось бы видеть, как он станет защищаться, и не сомневаюсь: он позабавит нас какой-нибудь прелюбопытной побасенкой.

– Но как он может защитить себя? У него же нет шансов ведь каждый из членов совета только и мечтает, чтобы ему отрубили голову!

– Я не сомневаюсь, он тоже об этом же мечтает. Слушание было назначено на следующий день, и

Барбара решила добиться от короля хоть какого-нибудь обещания, хотя знала, что король относится к обещаниям, как к женщинам, – весьма легкомысленно, то есть не особенно спешит их выполнять. Как всегда, она искала способ достигнуть своей цели путем, который задел бы его за живое.

– Но герцог невиновен, сир, я точно знаю это! О, не допускайте, чтобы они задурили вам голову! Не позволяйте им вынудить вас отдать приказ о казни!

Карл жестко взглянул на нее. Он никогда в жизни не делал того, чего не хотел сам. Порой, однако, ему приходилось идти на уступки, в вопросах, правда, глубоко ему безразличных: лишь бы был мир и покой, которыми он дорожил более всего на свете. Годы непрерывных конфликтов с властной матерью оставили глубокий след, и теперь он и мысли не мог допустить, что кто-то будет им руководить. И Барбара знала это.

Поэтому, когда он ответил ей, его голос звучал твердо и сердито:

– Не знаю, на что вы поставили в этом деле, мадам, но я уверен: ставки высокие. Вы никогда не проявляли столько усердия в отношении кого-нибудь другого. Но я смертельно устал выслушивать ваши речи. Я сам приму решение, и мне не требуется помощь шельмы, сующей нос не в свои дела!

Они шли по юго-восточной стороне Прайви Гарденз, окаймленной рядом придворных контор. День стоял жаркий и тихий, многие окна были раскрыты, несколько дам и джентльменов прогуливались неподалеку по тропинкам или лежали на траве. Тем не менее Барбара, разгневавшись, позволила себе повысить голос:

– Вы назвали меня шельмой, сующейся не в свои дела, да? Что ж, ладно… Тогда я скажу вам, кто вы! Вы дурак! Да, вот кто вы – дурак! Потому что, если бы вы не были дураком, вы не позволили бы, чтобы вами командовали дураки!

Прохожие повернули головы в их сторону, в окнах появились чьи-то лица, но потом торопливо исчезли. Весь дворец, казалось, притих.

– Думайте, что говорите! – огрызнулся Карл. Он резко повернулся и ушел.

Барбара открыла рот, ее первым желанием было вернуть его, как однажды уже было, но тут неподалеку она услышала чье-то хихиканье. Ее глаза пытались найти насмешника, но на лицах окружающих словно была вуаль невинных улыбок. Она откинула шлейф и двинулась, в негодовании, в – противоположном направлении. Если она сейчас не разобьет что-нибудь или не ударит кого-нибудь, ее просто разорвет на части от ярости. В этот момент она заметила одного из своих пажей, десятилетнего мальчика, который лежал на траве и напевал себе под нос.

– А ну вставай сейчас же, лентяй! – вскричала, она. – Что ты здесь делаешь? Мальчик посмотрел на нее удивленно и поспешно вскочил на ноги.

– Ведь вы сами, ваша светлость, велели мне…

– Не смей мне перечить, щенок! – И она сильно ударила его по лицу, а когда он заплакал, она еще раз дала ему пощечину. Вот теперь ей стало легче, но в решении своей проблемы она так и не продвинулась.

Комната заседания суда была длинным узким помещением, на стенах – панели темного дерева, несколько картин в тяжелых позолоченных рамах., В одном конце – пустой камин, по его бокам – высокие окна с витражами. В центре стоял дубовый стол, вокруг – несколько стульев с высокими спинками и искусной резьбой, ножки стульев были изящно изогнуты, а сиденья покрывал темно-красный бархат. До прихода судейских чинов комната казалась вполне подходящей для решения государственных задач.

Первым прибыл лорд-камергер Кларендон. Подагра сегодня особенно донимала старика. Ему пришлось подняться с постели, чтобы присутствовать на суде, но даже если бы состояние его здоровья было еще хуже, он все равно не пропустил бы этого события. В дверях он поднялся со своего кресла на колесах и, преодолевая боль, проковылял по проходу. Он сразу же начал разбирать бумаги, которые перед ним разложил секретарь. Кларендон нахмурился и принял очень деловой вид. Он не смотрел на входивших.

Через несколько секунд появился Карл в сопровождении герцога Йоркского и несколько маленьких деловитых спаниелей, одну из собак он взял на руки и, пока разговаривал с сэром Уильямом Ковентри, гладил длинные шелковистые уши пса. Тот повернул морду и лизнул короля. Вообще собаки не отличались особой ласковостью, но знали и любили своего хозяина, придворных же частенько кусали, когда те пытались установить с ними дружеские отношения.

Приехал Лодердейл – шотландец громадного роста. Он остановился и стал рассказывать Карлу смешную историю, которую узнал вчера вечером. Он был неважным рассказчиком, но Карл рассмеялся громким раскатистым смехом: его больше позабавила грубоватая эксцентричность шотландца, чем содержание рассказа. Йорк относился к нему с презрением. Герцог сел рядом с лордом-камергером, и они сразу начали вполголоса серьезный разговор. Никто из присутствовавших не был заинтересован в судьбе Букингема больше, чем эти двое. Уже много лет Букингем был активным и опасным врагом и для того, и для другого. Вражда началась задолго до Реставрации, но особенно злокачественной стала теперь.

Если в Англии был человек, который ненавидел и боялся Букингема больше, чем Йорк или Кларендон, то это был государственный секретарь барон Арлингтон. Они подружились, когда Арлингтон впервые появился при дворе шесть лет назад, но интересы и амбиции разделили их, и с тех пор джентльмены едва здоровались друг с другом.

Наконец по залу величественно прошествовал барон Арлингтон, он никогда не входил в комнату просто, как все смертные.

Несколько лет, проведенных в Испании, привили ему любовь ко всему испанскому, а также наделили кастильской помпезностью и высокомерием. Арлингтон носил светлый парик, глаза его были бледными и немного навыкате, как у рыбы, а на переносице он носил черный пластырь в форме полумесяца, скрывавший след от сабельной раны. Пластырь он не снимал, ибо, по его мнению, он придавал ему зловещий нечопорный вид. Карл всегда любил Арлингтона, а Йорк, конечно, ненавидел. Вот он остановился, вынул флакон и ложку из кармана и вылил в нее несколько капель сока плюща. Поднеся ложечку к носу, он вдохнул раз-другой, пока почти весь сок не исчез. Потом вытер нос платком и положил флакон и ложку обратно в карман. Его сиятельство страдал хронической головной болью, потому и применял это лекарство Сегодня голова болела сильнее, чем обычно.

Карл сидел во главе стола, лицом к двери и спиной к камину. Он развалился на стуле, держа двух спаниелей на коленях, – добродушный, ленивый мужчина, который хорошо выспался и не жаловался на здоровье. Он снисходительно относился к окружающему миру, и многое из того, что приводило в ярость иных, менее сдержанных людей, его попросту забавляло. Приступы королевского гнева проходили быстро, и Карл давно потерял всякий интерес к делу герцога. Он прекрасно знал Букингема и не питал никаких иллюзий на его счет, но в то же время понимал, что легкомысленность и темперамент герцога никогда не приведут к действительно опасным действиям с его стороны. Суд был необходим из-за широкой огласки предательства герцога, но Карл вовсе не жаждал мести. Его вполне удовлетворило бы, если бы герцог развлек их сегодня интересным представлением.

По сигналу короля дверь широко растворилась, и вошел его милость Джордж. Вилльерс, второй герцог Букингемский. Он был великолепно одет, так одеваются перед бракосочетанием или… перед казнью. На лице была смесь высокомерия и светской любезности. Секунду он стоял неподвижно, потом, с выправкой гвардейца, прошествовал через комнату и опустился на колени перед королем. Карл кивнул, но не подал ему руки для поцелуя.

Остальные присутствующие глядели на него не отрываясь, будто старались заглянуть прямо в душу герцога. Он встревожен или уверен в себе? Готов ли он умереть или надеется, что его простят? Но лицо Букингема было непроницаемо.

Арлингтон, главный обвинитель, встал и начал читать обвинительное заключение. Обвинения были многочисленны и серьезны: заговор в парламенте; оппозиция королю в Нижней палате; сговор с Нижней палатой и Палатой лордов против короля; попытка завоевать популярность у народа; и, наконец, обвинение, которое искупается кровью, – предательство короля и государства, выразившееся в составлении гороскопа его величества. Герцогу показали обвинение, держа бумагу на безопасном от него расстоянии.

Среди присутствующих у герцога было только два друга: Лодердейл и Эшли. Хотя остальные члены совета хотели поначалу провести расследование с достоинством и соблюдением декорума, намерение это вскоре было забыто. Возбужденные обвинители заговорили все разом, крича, перебивая и друг друга, и Букингема, Но герцог сдерживался, отвечая со смиренной вежливостью на все вопросы и обвинения. Единственный человек., к которому он не проявлял почтения, был его бывший друг Арлингтон, К нему он относился с открытой враждебностью.

Когда зашла речь об обвинении Букингема в попытке завоевать популярность, Букингем посмотрел барону прямо в глаза:

– Всякий человек, препровождаемый в тюрьму по приказу лорда-камергера и милорда Арлингтона, не может не получить поддержки народа и не стать популярным.

На обвинение в предательстве Букингем дал бойкий ответ:

– Я не отрицаю, джентльмены, что этот листок, бумаги – гороскоп. Я также не отрицаю, что вы получили его у доктора Хейдона, который его составил. Но я категорически отрицаю, что именно я заказал гороскоп и что он касается будущего его величества.

По комнате пронесся шумок. Что говорит этот мерзавец? Как он смеет тут стоять и лгать нам? Карл улыбнулся, но, когда герцог метнул на него быстрый взгляд, улыбка исчезла с лица короля и он снова стал серьезным и суровым.

– Не будет ли его светлость любезен разъяснить суду, кто заказал этот гороскоп? – саркастически осведомился Арлингтон. – Или это секрет его милости?

– Нет никакого секрета. Если мой ответ внесет ясность, джентльмены, в разбираемый вопрос, то я буду рад ответить. Моя сестра заказала гороскоп.

Казалось, эти слова поразили всех кроме короля, который лишь приподнял бровь и продолжал гладить собачку.

– Ваша сестра заказала гороскоп? – повторил Арлингтон с такой интонацией, которая ясно показывала, что он считает сказанное наглой ложью. Потом неожиданно: – И чей же это гороскоп?

Букингем поклонился:

– Это секрет моей сестры. Спросите ее. Мне она об этом не сообщила.

Его милость отправили обратно в Тауэр, где его посещало такое множество людей, будто он был новой актрисой или знаменитой куртизанкой. Карл сделал вид, что повторно изучает бумаги. Он согласился, что подпись на бумагах принадлежит Мэри Вилльерс. Этот факт вызвал бурный протест со стороны Арлингтона и Кларендона, ибо ни тот ни другой не желали отказываться от борьбы против герцога; они жаждали либо его гибели, либо, по крайней мере, крушения его карьеры и благосостояния. На этот раз он попался в капкан, как глупая куропатка, но если он увильнет от наказания и теперь, то им никогда больше не представится случая пригвоздить его.

Карл слушал их слова с обычной для него любезной улыбкой.

– Я очень хорошо знаю, лорд-камергер, – заявил он однажды, когда навещал старика в его комнатах в Уайтхолле, – что без труда могу обвинить его в измене. Но я также уверен, что человек принесет больше пользы, если у него цела голова. – Карл сидел в кресле возле постели, на которой лежал Кларендон, ибо подагра приковала его к кровати надолго.

– Да что вам от него проку, сир? Отпустить его на свободу, чтобы он снова устраивал заговоры? Ведь, не ровен час, заговор может оказаться удачным, и это будет стоить вам жизни!

Карл улыбнулся:

– Меня не особенно пугают заговоры Букингема. Он настолько болтлив, что не может навредить никому, кроме самого себя. Не успеет он и наполовину обдумать заговор, как непременно совершит ошибку, приняв в заговорщики не того человека.

Нет, милорд, его милость слишком уж старался втереться в доверие Палаты общин, несомненно, он имеет там свой интерес.

Я полагаю, в такой ситуации он будет мне полезен, а если его обезглавить – он станет героем-мучеником в глазах народа.

Кларендон рассердился и встревожился, хотя и пытался скрыть свои чувства. Он никак не мог примириться с привычкой короля решать дела самостоятельно, если вопрос его чем-то заинтересовал.

– Ваше величество, у вас слишком доброе и всепрощающее сердце. Если бы вы лично не любили его милость, то дело приняло бы иной оборот.

– Возможно, милорд, вы правы. Я слишком часто прощаю… – Он пожал плечами и встал, жестом показав, чтобы Кларендон продолжал лежать. – Но я так не думаю.

Глаза короля на мгновение остановились на лорде-камергере, и этот взгляд был серьезным. Наконец Карл слабо улыбнулся, кивнул и вышел из комнаты. Кларендон долго и встревоженно глядел ему вслед. Когда король ушел, он перевел взгляд на забинтованную ногу. Он знал, что король – его единственная защита против орды завистливых врагов, из которых Букингем был самым крикливым и влиятельным. Стоило Карлу лишить Кларендона своей поддержки – и через две недели лорда-камергера вышвырнули бы из дворца.

«Возможно, я слишком часто прощаю, но я так не думаю».

Неожиданно перед мысленным взором старика прошла вереница дел, которые вызвали неудовольствие Карла: если бы не противостояние Кларендона (так считали многие, хотя сам Кларендон в этом никогда не признавался), то после Реставрации Стюартов парламент назначил бы Карлу (в чем тот был абсолютно уверен) гораздо большую сумму на содержание двора. Карл в свое время разгневался, когда лорд-камергер воспротивился указу короля о всеобщей веротерпимости. Имели место споры относительно дворянского титула леди Каслмейн, и указ в конечном счете прошел через ирландское пэрство, ибо Кларендон отказался ставить под ним свою подпись. Еще были сотни примеров, больших и малых, их скопилось множество за эти годы.

«Возможно, я слишком часто прощаю». Кларендон знал, что, подразумевал король, говоря так Карл не забывал ничего и на самом деле ничего не прощал.

Менее чем через три недели после того, как Букингема отправили в Тауэр, пришел приказ об его освобождении, и герцог стал снова повсюду появляться, такой же высокомерный и упрямый. И однажды на ужине у графини Каслмейн король позволил ему поцеловать руку. Букингем снова стал завсегдатаем таверн и через несколько дней побывал в театре в обществе Рочестера и других приближенных. Они сидели в передней ложе: свесившись через край, вели оживленную беседу с дамами в масках, сидевшими в партере; громко жаловались на то, что Нелл Гуинн бросила сцену и стала любовницей лорда Бакхёрста.

Гарри Киллигру, занимавший соседнюю ложу, сразу стал вслух комментировать нынешнее положение герцога.

– Мне известно из самых высших кругов, что его милость никогда не будет полностью восстановлен в правах, – сообщил он молодому человеку, сидевшему рядом с ним.

Букингем бросил недовольный взгляд на говорившего и снова обратил взор на сцену, но Гарри это только еще больше распалило. Он вынул из кармана гребень и начал расчесывать парик.

– Вот черт, – процедил он, – меня очень удивило, как это его милость снизошел до того, что взял себе шлюху, которая осточертела половине мужчин при дворе.

Некоторое время назад Киллигру был одним из любовников томной и опасной графини Шрусбери, теперь же она стала любовницей герцога, и Киллигру повсюду болтал об этом.

– Попридержи язык, щенок. Я не позволю поносить леди Шрусбери, особенно когда ее имя произносит твой поганый язык, – вскипел Букингем.

Дамы в масках и молодые франты в партере подняли глаза, ибо театр был маленький и голоса ругавшихся звучали довольно громко, а ссора всегда привлекала внимание. Завертели шеями леди и джентльмены в соседних ложах, и даже некоторые актеры стали прислушиваться к перепалке Киллигру с герцогом, чуть было не забыв о своих ролях.

Заметив, что привлекает всеобщее внимание, Гарри осмелел:

– Ваша милость проявляет странную щепетильность относительно дамы, которая так и липнет к большинству ваших знакомых.

Букингем приподнялся с кресла, потом опустился на место.

– Вы мерзавец и негодяй, я велю слугам хорошенько проучить вас!

Киллигру возмутился:

– Я заставлю вашу милость понять, что я не из тех, кого могут бить лакеи! Я в такой же степени достоин шпаги вашей милости, как и всякий другой!

Тут был затронут щепетильный вопрос чести. Киллигру вышел из ложи и подозвал своего товарища:

– Скажи его милости, что я готов встретиться с ним за Монтэгю-Хаус через полчаса.

Молодой человек возражал и тянул Гарри за рукав, стараясь урезонить его:

– Не будьте дураком, Гарри! Его милость никого не трогал! Вы пьяны – давайте уйдем отсюда по-хорошему.

– Черт с тобой! – ответил Киллигру. – Если ты такой трус, то я не из их числа!

С этими словами он отстегнул шпагу, высоко поднял ее и, не вынимая из ножен, ударил ею по голове герцога. Потом быстро повернулся и бросился наутек. Букингем вскочил и с побледневшим от ярости лицом побежал вдогонку. Они неслись, перескакивая через кресла, сбивая со зрителей шляпы, наступая им на ноги. Женщины подняли визг, актеры на сцене завопили, а публика на галерке – приказчики, мелкая шпана и проститутки – столпилась у перил, топая ногами и размахивая дубинками.

– Убей его, ваша милость!

– Проткни его насквозь!

– Отрежь нос ублюдку!

Кто-то швырнул апельсин прямо в лицо Киллигру, разбушевавшаяся дама схватила Букингема за парик и стащила его. Киллигру мчался сломя голову к выходу, он оглянулся с перекошенным от страха лицом и увидел, что герцог догоняет его. Букингем обнажил шпагу и крикнул:

– Стой, трус несчастный!

Киллигру рванулся и сбил с ног нескольких женщин и мужчин, которые растянулись на полу. Герцог, бежавший следом, наступил на них. Киллигру мог бы удрать, но кто-то подставил ему подножку В следующее мгновение Букингем уже оказался рядом и изо всей силы ударил его под ребра сапогом.

– А ну поднимайся! Теперь-то мы сразимся, трус поганый! – прорычал герцог.

– Прошу вас, ваша милость! Я только пошутил! Киллигру ерзал по полу, стараясь увернуться от сапог герцога, а тот бил его – в живот, в грудь, по голени. Театр ревел от возбуждения, все кричали, чтобы герцог вышиб из него кишки, перерезал глотку. Букингем наклонился, отшвырнул в сторону шпагу Гарри и плюнул ему в лицо.

– Фу! Ты такой трус, что не достоин носить шпагу! – Он еще раз пнул его ногой, Киллигру закашлялся и согнулся пополам. – Встань на колени и проси пощады – или же, клянусь Богом, я убью тебя, как пса шелудивого!

Гарри опустился на колени.

– Хорошо, ваша милость, – покорно заныл он. – Пощадите меня, не убивайте!

– Ладно, живи, – с презрением пробормотал Букингем. – Хотя такому, как ты, жизнь ни к чему! – И он еще раз крепко ударил его ногой.

Гарри поднялся, морщась от боли, и поплелся, прихрамывая и прижимая руку к груди. Ему вслед раздался презрительный свист и улюлюканье, полетели апельсины и палки, башмаки и огрызки яблок. Гарри Киллигру стал самым презренным человеком года.

Букингем молча смотрел, как Гарри уходит. Потом кто-то передал ему парик, герцог взял его, стряхнул с него пыль и надел на голову. Теперь, когда Гарри ушел, улюлюканье и свист сменились криками одобрения, адресованными его милости, и Букингем, улыбаясь и вежливо раскланиваясь во все стороны, прошествовал на свое место. Он сел между Рочестером и Этериджем, запыхавшийся и разгоряченный, но довольный своим триумфом.

– Клянусь Богом, я давно ожидал такого спектакля!

Рочестер дружески похлопал его по спине:

– Его величество должен быть вам благодарен, теперь он простит что угодно. Никто другой, кроме Гарри, не заслуживал такой публичной трепки!

 

Глава пятьдесят третья

Через месяц после отплытия лорда Карлтона Эмбер назначили на должность камер-фрау, и она переехала в Уайтхолл. Апартаменты состояли из двенадцати комнат, по шести на этаже. Комнаты выходили окнами на реку и соединялись с апартаментами короля узким коридором и лестницей, идущей от алькова в гостиной. Такие узкие черные лестницы и коридоры возникли во времена миссис Кромвель, дабы ей легче было шпионить за слугами Король также находил их весьма полезными.

«Вы только посмотрите на меня теперь! – думала Эмбер, осматривая свои новые покои, – Какой долгий путь я прошла!»

Иногда, когда в голову приходили праздные мысли, она думала: что сказали бы тетя Сара, дядя Мэтт, да и вся ее родня, если бы они могли увидеть ее теперь, – дворянский титул, богатство, карета с восемью лошадьми, десятки платьев из бархата и атласа, множество изумрудов, равных по ценности жемчугам Каслмейн; с ней, когда она идет по галереям дворца, раскланиваются лорды и графы. Это ведь действительно большое достижение Но она также знала, что именно подумает дядя Мэтт. Он скажет, что Эмбер стала шлюхой и позором семьи. Бог с ним, дядя всегда был дубиной деревенской.

Эмбер надеялась, что избавилась от мужа и его мамаши, но вскоре после подписания мирного договора Люсилла вернулась в Лондон и привела Джералда на поводке. Он нанес официальный визит Эмбер, когда она ещё жила в доме Элмсбери. Джералд вежливо спросил Эмбер, как она поживает, и через несколько минут отбыл. Встреча с Брюсом Карлтоном вселила в него неизбывный страх, и теперь он не хотел вставать на пути короля: он знал, почему король сделал его графом и женил на богатой женщине. Если он и чувствовал себя униженным, то не показывал вида и старался вести себя непринужденно. Он вел рассеянный образ жизни, что представлялось ему единственным выходом из создавшегося положения, согласился жить своей жизнью и оставить Эмбер в покое.

Он, но не его мать. Она явилась к Эмбер в тот день, когда та только переехала в Уайтхолл.

Эмбер предложила ей сесть в кресло и продолжала то, чем занималась, – давала указания рабочим, развешивавшим на стенах картины и зеркала. Эмбер знала, что Люсилла внимательно разглядывает ее фигуру – ведь шел восьмой месяц беременности. Но она мало обращала внимания на болтовню свекрови, только изредка кивала головой или делала рассеянные замечания.

– Боже, – говорила Люсилла, – каким злым и каверзным стал нынче мир! Каждый, абсолютно каждый, моя дорогая, под подозрением, разве не так? Сплетни, одни сплетни! Вокруг только сплетни!

– Хм, – отвечала Эмбер. – О да, конечно. Пожалуй, эту картину лучше повесить вот здесь, рядом с окном. Надо, чтобы свет падал с той стороны… – Она уже перевезла несколько вещей из Лайм-парка и теперь, развешивая картины, вспоминала наставления Рэдклиффа о том, как следует наиболее эффектно располагать полотна.

– Конечно, Джерри не верит в эти россказни. – Эмбер даже не услышала этих слов, поэтому Люсилла повторила, на этот раз погромче: – Конечно Джерри не верит в эти россказни!

– Что? – спросила Эмбер, обернувшись через плечо. – В какие россказни? Нет… чуть-чуть левее. Так, немного ниже… Вот прекрасно. Так что вы говорили, мадам?

– Я сказала, моя дорогая, что Джерри считает эти сплетни грубой ложью и говорит, что найдет того негодяя, который распускает их.

– Обязательно найдет, – согласилась Эмбер, отступая на шаг, сощурив глаза, чтобы убедиться, что картина висит так, как. надо. – Здесь, в Уайтхолле, мужчину не считают за человека, пока он не подхватит сифилис, не сочинит пьеску или не убьет кого-нибудь… Да, вот так – теперь ровно висит. Когда закончите, можете уходить.

Убедившись, что ей не отделаться от Люсиллы, пока та не выговорится, Эмбер села в кресло и взяла на колени Месье лё Шьена. Она была на ногах уже несколько часов и чувствовала усталость. Ей хотелось остаться одной и отдохнуть. Но вот свекровь наклонилась вперед с горящими от возбуждения глазами: ей не терпелось пересказать грязную сплетню.

– Вы довольно молоды, моя дорогая, – начала Люсилла, – и недостаточно опытны, чтобы знать законы светского общества, Я скажу вам откровенно: ходят очень неприятные разговоры о вашем назначении при дворе.

Это даже забавляло Эмбер, и она чуть улыбнулась уголком рта.

– Я была бы очень удивлена, если бы какое-либо назначение при дворе не вызвало неприятных разговоров.

– Но здесь совсем другое дело. Говорят – простите за откровенность, – что вы фаворитка короля в более интимном смысле, чем может допустить приличная женщина. Говорят, мадам, что вы забеременели от короля! – Она смотрела на Эмбер жестким обвиняющим взглядом, будто ожидала, что Эмбер начнет краснеть, заикаться, протестовать и плакать.

Поскольку Джералд не верит этому, – ответила она, – то вам-то какое дело?

– Как какое дело? Господь с вами, мадам, вы меня удивляете! Разве вы хотите, чтобы о вас так говорили? Я уверена, ни одна порядочная женщина не допустила бы подобных сплетен о себе! – Люсилла начала задыхаться. – И я уверена, что и вы не допустили бы, будь вы порядочной! Но я не думаю, что вы – порядочная женщина. Да и все это не сплетня – это правда! Вы забеременели от его величества и знали об этом, когда выходили замуж за моего сына! Да вы хоть понимаете, что вы наделали, мадам? Вы сделали моего доброго, моего честного мальчика посмешищем в глазах всего света, вы опозорили честное имя Стэнхоупов… вы…

– Да, вы можете немало порассказать о моей нравственности, мадам, – перебила ее Эмбер, – но вам, кажется, очень понравилось жить за мой счет, на мои деньги!

Леди Стэнхоуп так и ахнула:

– На ваши деньги! Силы небесные! Что творится на белом свете! Когда женщина выходит замуж., ее деньги становятся собственностью ее мужа! Даже вы должны знать об этом! Жить на ваши деньги! Мне просто смешно, слышать это!

– В таком случае перестаньте тратить мои деньги! – сквозь зубы процедила Эмбер.

Леди Стэнхоуп вскочила:

– Это еще почему дрянь такая? Я подам на вас в суд! Мы еще выясним, чьи это деньги! Попомните мои слова!

Эмбер встала, сбросив щенка на пол. Щенок потянулся, зевнул и высунул длинный розовый язык.

– Если вы это сделаете – вы еще большая дура, чем мне казалось. Брачный контракт оговаривает, что своими деньгами я распоряжаюсь сама. А теперь – убирайтесь отсюда и не смейте больше мне досаждать, иначе пожалеете!

Она гневно взмахнула рукой, но леди Стэнхоуп продолжала стоять, бросая на Эмбер яростные взгляды. Тогда Эмбер схватила вазу, явно намереваясь швырнуть ею в свекровь. Баронесса подхватила юбки и бросилась бежать. Но победа не принесла удовлетворения: отбросив вазу, Эмбер упала в кресло и заплакала, охваченная мрачной безысходностью и тоской, которые несла с собой беременность.

Эмбер родила сына, ее роды принимал доктор Фрейзер, ибо теперь многие придворные дамы предпочитали доктора, а не повитуху, хотя в более бедных семьях считалось, что отказ от повитухи лишний раз свидетельствует о загнивании аристократии. Ребенок родился в три часа ночи в октябре: длинный, худой младенец со сморщенной красной кожей и черным пушком на макушке.

Несколько часов спустя пришел Карл, он вошел тихо, без сопровождающих. Он явился посмотреть на последнее прибавление к многочисленному семейству. Карл наклонился над стоявшей рядом с кроватью Эмбер колыбелью, покрытой искусной резьбой и украшенной инкрустацией, и очень осторожно приподнял белое атласное покрывало. На его лице появилась мягкая улыбка.

– Ах, Боже мой! – прошептал он. – Клянусь, этот маленький чертик похож на меня.

Слабая, побледневшая Эмбер, казалось, лишилась всех жизненных сил. Она лежала на спине и еле заметно улыбалась Карлу.

– Разве вы не ожидали, что он будет похож, на вас, Карл?

– Ну конечно же, моя дорогая, – усмехнулся он. Потом прикоснулся к ручке младенца, который крепко ухватил его за палец, и поднес ее к губам. – Но я отнюдь не красавец, дитя выглядит куда прелестней. – Он повернулся к Эмбер: – Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете. Я только что виделся с доктором, он сказал, что роды прошли легко.

– Легко – для него, – ответила Эмбер. Столько выстрадав, она ждала теперь понимания и сочувствия. – Но, пожалуй, я действительно неплохо себя чувствую.

– Конечно, дорогая. Недели через две вы и забудете, что родили ребенка. – Он поцеловал ее и вышел, чтобы дать ей отдохнуть. Через несколько часов прибыл Джералд и разбудил ее.

Хотя и несколько растерянный, он вошел с важным видом, щегольски одетый в костюм из бледно-желтого атласа. На рукавах и бриджах красовались банты из сотни ярдов лент, от него пахло туалетной водой. От кружевного шейного платка до серебряной шпаги, от шляпы с плюмажем до расшитых перчаток, он являл собой типичного франта, галантного кавалера, выведенного в Англии и усовершенствованного во Франции, завсегдатая Королевской биржи и ресторана Шатлен, гримерных и Ковент-Гардена: Стоило выйти на Друри-лейн, Пэлл-Мэлл или любую другую центральную улицу Лондона, и вы встречали дюжину точно таких же комильфо, похожих друг на друга, как братья-близнецы.

Он поцеловал Эмбер так, как это сделал бы любой случайный посетитель, и весело заметил:

– Ну что ж, мадам! Вы прекрасно выглядите для леди, которая только что родила! Eh bien, а где же он, наш новый отпрыск дома Стэнхоупов?

Снизу, из детской, Нэн принесла младенца, лежавшего на подушке в длинной кружевной сорочке, свисавшей до полу. Пеленать вышло из моды при дворе, и ребенка заматывали, как мумию, так, что он едва мог дышать.

– Вот он? – почти вызывающе произнесла Нэн, но не передала ребенка Джералду, а держала его у себя на руках. – Не правда ли, он красивый?

Джералд наклонился рассмотреть мальчика, но руки держал за спиной. На лице Джералда были написаны растерянность и неловкость: он не знал, что сказать.

– Эй, здравствуй, молодой сэр! Гм, Боже мой, но у него же лицо красное?

– Ну и что! – резко осадила его Нэн. – У вас тоже было такое!

Джералд нервно отпрянул. Он боялся Нэн почти так же, как свою жену или матушку.

– Господь с вами, я не хотел никого обидеть, провалиться мне на этом месте! Он действительно очень даже красивый! Да, он похож, на свою мать, чтоб я пропал!

Ребенок открыл рот и начал кричать. Эмбер махнула Нэн рукой, и та поспешила отнести младенца обратно. Оставшись наедине с Эмбер, Джералд начал беспокойно ерзать. Он вынул табакерку – последний крик моды среди франтов – и приложил понюшку к ноздрям.

– Ну что ж, мадам, вы, конечно, хотели бы отдохнуть. Не смею больше задерживать вас. Видите ли, я договорился со знакомыми джентльменами пойти сегодня на спектакль.

– Конечно идите, милорд, обязательно. Благодарю, что навестили меня.

– Не стоит благодарности, мадам. Это вам спасибо, что приняли меня. Ваш покорный слуга, мадам. – Он снова поцеловал Эмбер – торопливый испуганный поцелуй в кончик носа, будто клюнул, – раскланялся и пошел к дверям. На полпути он остановился и посмотрел через плечо. – Между прочим, мадам, как мы его назовем?

– Если ваша светлость не возражает – Чарльз, – улыбнулась Эмбер.

– Чарльз? О! Ну да! Конечно, Чарльз… – Он поспешно вышел. Эмбер заметила, как, проходя через дверь, он вынул из кармана платок и вытер лоб.

Смотрины новорожденного превратились в торжественное событие.

В апартаментах Эмбер толпились первые лорды и леди Англии. Эмбер угощала их вином, пирожными, подставляла щеку для поцелуев и выслушивала преувеличенные комплименты. Гости были вынуждены признать, что новорожденный – вылитый Стюарт, но они со зловредным удовлетворением замечали, что ребенок такой же уродливый, каким был новорожденный король. Эмбер тоже не считала сына красивым, надеясь, что со временем он станет лучше. Главное заключалось в другом: он был похож, на Карла. Когда младенца крестили, Карл был крестным отцом и преподнес Эмбер серебряный столовый сервиз, простой и в то же время элегантный. И весьма дорогой. Новорожденный сын получил традиционный подарок – двенадцать серебряных апостольских ложечек.

Когда Эмбер оправилась от родов, она начала думать, как ей отделаться от свекрови, причинявшей массу хлопот и не оставлявшей ее в покое.

Люсилла не собиралась возвращаться к себе в деревню, вела себя крайне расточительно и, несмотря на предупреждение Эмбер, продолжала отсылать к ней торговцев для оплаты счетов. Эмбер не торопилась с оплатой, ибо в голове у нее зрел план, по которому баронессе пришлось бы самой позаботиться о себе. Она решила найти ей мужа. Люсилла по-прежнему много говорила о строгих манерах, которые были в годы ее юности, уверяла, что в ужасе от современных нравов, но тем не менее успешно приспосабливалась к законам безнравственного века. Ни одна актриса не носила столь низкого декольте, ни одна фрейлина не флиртовала столь открыто, ни одна куртизанка из театрального партера не красила лицо столь густо и вызывающе, как леди Стэнхоуп. Люсилла пустилась во все тяжкие и считала, что она привлекательна, как пушистый котенок.

Она не интересовалась мужчинами своего возраста, а предпочитала двадцатипятилетних юнцов, – веселых молодых парней, бахвалившихся тем, сколько девиц они лишили невинности, или тем, что раскроили голову ночному стражнику, когда тот пытался арестовать их за уличное хулиганство. Для баронессы они олицетворяли тот волнующий и радостный мир, который прошел мимо нее в молодые годы, и она отказывалась верить, что время изменило ее, ибо чувствовала себя такой же молодой, как они. Но если она не замечала разницы в возрасте, то они-то замечали и всячески избегали ее общества, как только на горизонте появлялась хорошенькая девушка лет пятнадцати-семнадцати. По их мнению, баронесса была старой клячей, не имевшей состояния, которое могло бы компенсировать ее возраст, и считали, что она выставляет себя на посмешище.

В частности, был один молодой человек, к которому баронесса испытывала особую симпатию. Его звали сэр Фредерик Фотергилл, нахальный, самоуверенный франт, завсегдатай всех модных мест. Он был высок, худощав, женственно миловиден, но в то же время славился как отчаянный дуэлянт. Он приобрел известность тем, что два года назад вызвался пойти добровольцем на войну с голландцами.

Эмбер навела о нем справки и выяснила, что его отец не разбогател при Реставрации, как и многие роялисты, и теперь был по уши в долгах. Более того, он все глубже погружался в долги. Он жил на широкую ногу, покупал дорогие наряды, держал выезд, проигрывал в азартные игры крупные суммы, и ему частенько приходилось украдкой выбираться из дома или проводить время у друзей, чтобы избежать докучливых кредиторов. Эмбер поняла, что Фредерик был бы рад найти простое решение своих проблем.

Она послала за ним однажды утром, и Фредерик пришел. Эмбер выставила из комнаты всех торговцев, остались только Нэн и полдюжины служанок, портной, собиравший материал перед уходом, Теней, собачка и Сьюзен. Сьюзен стояла, уперев пухлые – локотки в мамины колени. Она смотрела на мать большими зелеными глазами очень серьезно потому что Эмбер объясняла дочери, что юные леди не должны стаскивать парики с джентльменов. Девочка однажды дернула за парик короля, обнаружила, что парик снимается, и с тех пор стаскивала парики со всех мужчин, которые доверчиво наклонялись к ней. Но сейчас Сьюзен послушно кивала головой, соглашаясь с мамиными словами.

– И ты никогда не будешь так делать? – спросила Эмбер.

– Никогда, – пообещала Сьюзен.

Сэр Фредерик вошел в комнату, поклонился в дверях, а потом, подойдя ближе, отвесил еще один поклон.

– Покорный слуга вашей светлости, – сдержанно произнес он, но его глаза дерзко и недвусмысленно оглядели фигуру Эмбер.

Сьюзен сделала ему реверанс, и сэр Фредерик наклонился очень низко поцеловать ей ручку. Девочка уставилась на его парик, горя желанием вцепиться в него, но потом быстро и виновато метнула взгляд на мать – та наблюдала за ней, поджав губы и постукивая ногой, – Сьюзен сразу убрала руки за спину. Эмбер засмеялась, чмокнула дочку, отослала ее с нянькой и проводила их взглядом. Мать любовалась грациозной фигуркой дочери в длинном до щиколоток белом хрустящем платье, на которое был накинут маленький передничек; копна золотистых волос девочки была перехвачена зеленой лентой. Эмбер очень гордилась дочерью и считала ее самой очаровательной девочкой в Англии, а ведь Англия для нее означала весь мир. Дверь закрылась, Эмбер обернулась к сэру Фредерику и предложила ему сесть. Потом она подошла к туалетному столику, чтобы закончить наносить румяна. Фредерик сел рядом. Он был очень доволен собой и горд, что его пригласили на утренний туалет ее светлости, да еще в столь интимной обстановке и без других мужчин. Ему казалось, что он очень хорошо знает, зачем она позвала его.

– Ваша светлость оказала мне большую честь, – сказал он, скользя взглядом по груди Эмбер. – Я восхищаюсь вашей светлостью с того самого дня, когда несколько месяцев назад впервые увидел вас в королевской ложе театра. Клянусь честью, я больше не мог смотреть на сцену.

– Это очень любезно с вашей стороны, сэр. Должна признаться, я тоже заметила вас, когда вы беседовали с моей свекровью…

– Фу! – Он сделал брезгливое лицо и махнул рукой. – Она для меня ничто, уверяю вас!

– Она очень хорошо о вас говорила, сэр. Я бы даже сказала, она влюблена в вас.

– Что? Это просто смешно! Что из того, что влюблена? Мне это безразлично.

– Надеюсь, вы не воспользовались ее нежным отношением к вам?

Она встала и зашла за ширму, чтобы переодеться.. Проходя мимо Фредерика, Эмбер чуть приоткрыла халат, дав ему возможность на мгновение узреть ее тугую полную грудь, потом исчезла: ей по-прежнему хотелось видеть восхищение в глазах мужчин, даже тех, что ровно ничего для нее не значили.

Но спала она только с Карлом или одна.

Наступила секундная пауза, прежде чем Фредерик с жаром ответил:

– Боже мой, конечно же нет! Я даже ни разу не задал ей неприличного вопроса. Хотя, если честно сказать вашей светлости, если бы и задал, то не был бы разочарован.

– Но, как человек чести, вы и не пытались?

– Я боюсь, мадам, она не в моем вкусе.

– О, не в вашем вкусе, сэр Фредерик? Почему же так?

Сэр Фредерик почувствовал растерянность. Когда Эмбер пригласила его нанести визит, он сболтнул своим друзьям, что молодая графиня Дэнфорд влюбилась в него и позвала, чтобы с ним переспать. Теперь же он начал понимать;, что она хотела его вовсе не для себя и выступает в роли сводницы, чтобы удружить его своей свекрови. Каким же дураком он, должно быть, выглядит, если она рассчитывает навязать ему эту старую перечницу!

– Ну, она гораздо старше меня по возрасту, ваша светлость. Господи,, да ей лет сорок. Старухи частенько влюбляются в молодых людей, чего не скажешь о молодых людях.

Теперь Эмбер, полностью одетая,, вышла из-за ширмы, села за туалетный столик и начала перебирать украшения в шкатулке с драгоценностями. Ничто за всю ее жизнь при королевском дворе не доставляло ей столько счастья, как вот такие моменты, когда она чувствовала себя столь значительной, богатой и могущественной, что могла распоряжаться жизнями других по своему капризу. Эмбер поднесла к свету браслет из бриллиантов с изумрудами и чуть вытянула нижнюю губу, рассматривая украшение. При этом она заметила, что Фредерик наблюдает за ней, и знала, что именно он; думает.

– Ладно, сэр Фредерик, мне жаль это слышать. – Она застегнула браслет. – Я думала, что смогу помочь вам в отношении леди Стэнхоуп. У нее, знаете ли, большое состояние. – Эмбер не спеша перебирала драгоценности в шкатулке.

Он сразу оживился, выпрямился в кресле, наклонился вперед:

– Состояние, вы сказали?

Эмбер удивленно посмотрела на него:

– Ну да, конечно. Разве вы не знали об этом? Господи, да у нее добрая сотня воздыхателей, и все уговаривают ее выйти за них замуж.. Она сейчас и раздумывает, за кого именно выйти… вот я и подумала, если она так симпатизирует вам…

– Состояние! Я думал, у нее за душой ни шиллинга! Мне все говорили… Ну, ваша светлость, честно говоря, я поражен! – Он казался ошарашенным, он не мог поверить в то, что удача по воле случая идет ему прямо в руки. – А насколько большое у нее… я хотел сказать…

Эмбер пришла ему на помощь:

– Пять тысяч фунтов, я думаю.

– Пять тысяч! В год!

Пять тысяч в год было действительно колоссальным состоянием.

– Нет, – ответила Эмбер. – Пять тысяч всего. И, конечно, у нее еще есть и недвижимость. – Эта поправка его разочаровала, и, заметив выражение его лица, она добавила: – Я полагаю, она примет предложение молодого, забыла, как его зовут… Ну, он всегда носит костюм из зеленого атласа. Но если вы успеете поговорить с ней теперь же, то, возможно, уговорите.

Не прошло и двух недель, как сэр Фредерик женился на баронессе.

Зная, что у большинства хорошеньких и состоятельных девиц всегда есть либо бдительные родители, либо опекуны, которые никогда не согласятся на брак с таким повесой, как он, Фредерик начал ухаживать за баронессой сразу же, как только вышел из апартаментов Эмбер, и, когда он сделал предложение, она согласилась. Эмбер дала ей пять тысяч фунтов в обмен на заверенную бумагу, что Люсилла не будет просить или ожидать от нее денег.

Сначала баронесса была страшно возмущена, упрямилась, говорила, что получит все деньги, поскольку ее сын имеет на них право. Но Эмбер вскоре убедила ее, что если она согласится, то король будет на ее стороне, и в конечном счете та сдалась и была рада получить пять тысяч, которые хотя бы покроют ее долги. Но не о деньгах больше всего думала баронесса. Она трепетала при мысли, что снова станет женой, на этот раз – молодого красивого мужчины, который и сам не сознавал, что она годится ему в матери. Церемония бракосочетания происходила вечером. Джералду было очень неловко за поведение матери, Эмбер же испытывала одновременно чувство облегчения и высокомерного презрения. В целом вся история весьма ее позабавила.

«Нет на земле более жалкого существа, – думала она, – чем благочестивая женщина, которая долгие годы приносит себя в жертву, чтобы получить то, чего этот обманчивый мир никогда не даст ей».

Теперь, избавившись от свекрови, Эмбер решила проделать такую же операцию и в отношении мужа. Она знала, что Джералд завел роман с мисс Полли Старк, хорошенькой пятнадцатилетней девушкой из маленькой галантерейной лавки на бирже, где торговали лентами и всякими безделушками. Поэтому однажды вечером в ноябре, когда Джералд явился в гостиную ее величества, Эмбер встала из-за карточного стола и приблизилась к нему.

Как и всегда, когда он сталкивался лицом к лицу со своей женой, его охватил страх и дурные предчувствия. Он решил, что Эмбер устроит ему скандал по поводу мисс Старк.

– Ах, Боже мой! – воскликнул он. – Как здесь жарко! Чертовски жарко, чтоб я пропал!

– Да нет, я не замечаю никакой жары, – мило улыбнулась Эмбер. – Господи, какой прекрасный наряд на вас. Клянусь, ваш портной просто неподражаем.

– О, благодарю вас, мадам. – Он смущенно оглядел себя и сразу ответил комплиментом: – На вас тоже замечательное платье, мадам.

– Благодарю вас, сэр. Я купила эти ленты у одной молодой женщины в магазинчике на бирже. Ее зовут мисс Старк, кажется… Она прекрасно разбирается в галантерейных товарах.

Джералд покраснел и поперхнулся. Так, значит, речь пойдет о мисс Старк. Он пожалел, что пришел во дворец. Да он и не хотел идти сегодня, но друзья уговорили, потому что у них завелись интрижки с фрейлинами ее величества.

– Мисс Старк? – повторил он. – Мой Бог, имя звучит знакомо!

– Подумайте хорошенько, и, я уверена, вы вспомните ее. Она то вас прекрасно помнит.

– Вы говорили с ней?

– О да! Около получаса. Мы подружились с ней.

– Вот как.

Эмбер рассмеялась и похлопала его веером по руке:

– Господи, Джералд, да чего вы так испугались? У каждого франта обязательно должна быть девица. Да и мне даром не нужен верный, преданный муж, такой супруг лишь испортит мне репутацию среди знакомых,

Джералд с удивлением взглянул на нее, потом опустил глаза долу и нахмурился с самым несчастным видом. Он не знал, как понимать ее, – насмехается ли она над ним или говорит серьезно. Как бы там ни было, он чувствовал себя полным дураком и не знал, что ей ответить.

– Ну, что скажете? – продолжала Эмбер. – Она жалуется, что вы скряга.

– Что? Скряга? Я? Она такая, мадам… Она желает иметь собственный выезд, жить на Друри-лейн, носить только шелковые чулки и еще Бог весть что. Она чертовски дорогая женщина. Дешевле было бы содержать в порядке Лондонский мост, чем ее.

– И все-таки, – рассудительно заметила Эмбер, – вы не можете считаться модным джентльменом, если не имеете содержанки.

Он снова с удивлением посмотрел на нее:

– Ну… я… Конечно, это модно, но, видите ли…

– А если вы хотите завести себе девицу, она должна быть хорошенькая, а хорошенькие дорого стоят. – Неожиданно Эмбер заговорила серьезным тоном: – Послушайте, сэр. Допустим, мы заключим с вами сделку: я дам мисс Старк двести фунтов в год, пока она оказывает вам милости, а вам – четыреста. Мы можем подписать договор, согласно которому вы оплачиваете свои расходы из названной суммы и больше меня не беспокоите. Если вы влезете в долги, то это уж не моя забота. Ну как, согласны?

– Конечно, это очень щедро с вашей стороны, мадам. Только я подумал, что… то есть… мама может сказать…

– К черту вашу мамочку! Мне все равно, что она скажет! Вас это удовлетворяет или нет? Потому что, если нет, я попрошу его величество переговорить с архиепископом о разводе.

– О разводе! Но, мадам, как вы можете? Ведь брак был официально оформлен!

– Кто говорит, что не был? Но, я полагаю, у меня больше шансов подкупить суд, чем у вас! Ну так, что, Джералд? Документ уже составлен и лежит у меня в кабинете. Силы небесные, не понимаю, чего еще вы хотите? Мне кажется, я сделала достаточно щедрое предложение, ведь я могла бы вообще ничего не давать вам, вы сами знаете.

– Да, очень хорошо, только…

– Только что?

– Только не говорите об этом моей матери, ладно?

 

Глава пятьдесят четвертая

Джеймс свесился с подоконника и смотрел на женщин, которые прогуливались внизу по освещенному солнцем саду. Он тихонько свистнул и, когда женщины подняли глаза, помахал им рукой. Женщины сначала удивились, потом фыркнули со смеху и пригласили его жестом спуститься к ним и погулять вместе. Она начал знаками объясняться с ними, качал головой, пожимал плечами, показывал пальцем назад, через плечо. Потом, когда за его спиной открылась дверь, он сразу выпрямился, принял серьезный вид, закрыл окно и обернулся.

В комнату вошла Анна Хайд. На ее некрасивом лице отражались все переполнявшие ее эмоции, она шмыгала носом и прижимала к лицу платок. Годы, прошедшие с начала Реставрации, не украсили ее внешности. Теперь ей было тридцать. Живот выпирал (она ждала шестого ребенка), фигура обрюзгла, так как Анна любила поесть, лицо было усеяно прыщами, которые она тщетно пыталась скрыть, наклеивая на них мушки. Анна заразилась сифилисом от его королевского высочества. И несмотря ни на что, ей удавалось сохранить величественность и чувство собственного достоинства, словно она была королевской крови. Ее недолюбливали, но уважали и побаивались.

Всем было известно, что она командует герцогом, постоянно вводит его в долги из-за своей расточительности, говорит, что ему следует делать, а чего не следует, дает рекомендации, и он подчиняется ей. Только в своих любовных делах ему удавалось сохранять независимость, хотя она и допекала его своими жалобами. Он часто приводил женщин в комнату, смежную с их спальней, и, оставив Анну в постели, сам уходил к другой в соседнюю комнату. Но в остальном они понимали друг друга и уважали.

Она медленно закрыла за собой дверь. Джеймс вопросительно глядел на нее, Анна собиралась с мыслями, чтобы начать разговор. Наконец он нарушил молчание:

– Что он сказал вам?

– Что он мне сказал! – резко повторила Анна, нервно сжимая пальцы, украшенные кольцами. – Я не знаю, что он мне сказал! Он выслушал меня… да, выслушал самым вежливым образом. Но ничего не обещал. О ваше высочество, ну что я могу сделать!

Йорк пожал плечами, его лицо помрачнело

– Я не знаю

Она быстро взглянула на него, и глаза ее сверкнули.

– Вы не знаете Как это на вас похоже! Вы никогда ничего не знаете, что бы ни произошло, – и вы не будете знать, что делать, когда станете королем! Да поможет вам Господь Бог, если меня не будет рядом, чтобы подсказать вам. Послушайте меня… – Она сделала несколько шагов и взяла его за рукав камзола. Она говорила, ритмично ударяя его кулаком в грудь: – Нельзя стоять вот так, дурак дураком, и смотреть, как моего отца отдают на растерзание стае шакалов, лживых; коварных шакалов, вы слышите? Вы должны пойти и поговорить с ним, заставить его понять, что они делают! После всех тех лет, что мой отец отдал служению Стюартам, за его верность и преданность нет он не может так поступить! Он не должен выгнать отца! Пойдите сейчас же и поговорите с ним… – И она подтолкнула Джеймса к двери.

– Попробую, – неуверенно произнес Йорк. Он подошел к двери, постучал и, услышав приглашение короля, открыл ее. – Надеюсь, я не помешал, сир?

Карл оглянулся через плечо и улыбнулся. Если он и знал, зачем пришел его брат, то не подал виду.

– Нет нисколько, Джеймс. Входите. Вы пришли вовремя, я заканчиваю письмо Ринетт. Что передать ей от вас?

Герцог нахмурился, занятый собственными мыслями, и ответил не сразу:

– Напишите, что я надеюсь, она вскоре навестит нас.

– Именно об этом я и пишу. Она собирается приехать в будущем году. Ну, Джеймс, в чем дело? Что у вас на уме?

Джеймс сел, наклонился вперед, начал нервно потирать руки.

– Да, сир, у меня есть кое-что на уме. – Он помолчал секунду. Король подождал. – Анна боится, что вы дурно обойдетесь с лордом-камергером

Карл улыбнулся:

– Она ошибается. Я поступлю с ним по-доброму Но вы, как и я, знаете, что дело не во мне. Мои действия подотчетны парламенту, а вот он настроен весьма критически.

– Но ваше величество не станет приносить в жертву человека, служившего вам верой и правдой, лишь для того, чтобы удовлетворить парламент? – Джеймс был не слишком хорошего мнения о правительстве страны, ему также не нравилось, что брат проявляет слишком много терпения и часто идет на компромисс с парламентом. «Ничего, я все это изменю, когда сяду на трон», – часто говорил он себе.

– Никто, кроме меня, не ценит столь высоко работу камергера. Но дело в том,, что он уже не может принести пользы ни мне, ни Англии. Я знаю, его винят в том, к чему он не имеет отношения, но факт остается фактом – они ненавидят его. Они хотят избавиться от него раз и навсегда. Что мне проку от человека, который попал в подобную ситуацию?

– Но такая ситуация может быть временной, если ваше величество возьмет на себя труд оказать содействие.

– Дело не только в этом, Джеймс. Я знаю, он верный человек, способный, но тем не менее он просто увяз в своих старомодных представлениях. Он не может осознать, что Революция все изменила в Англии. Он не ощущает кожей, что возникает что-то новое. Более того, он не желает ощущать этого. Нет; Джеймс, боюсь, что время лорда-камергера прошло.

– Прошло? Вы хотите сказать, сир что вы намереваетесь вышвырнуть его?

– Не думаю, что у меня есть выбор. У него мало друзей, которые могут помочь ему, – он никогда не заботился о том, чтобы заручиться поддержкой верных людей. Он всегда был выше этого.

– Поскольку, сир, мы говорим откровенно, скажите: какова истинная причина его отставки?

– Да ведь я назвал ее.

– На галереях придерживаются иного мнения. Ходят слухи, что ваше величество может простить ему все что угодно, кроме влияния на мисс Стюарт в пользу Ричмонда.

Черные глаза Карла сверкнули.

– Слухи часто бывают дерзкими, Джеймс, и вы набрались дерзости мне их передавать! Если вы считаете меня таким дураком:, который может лишить должности столь полезного ему человека из-за женщины, то вы очень низкого мнения о моих умственных способностях. Вы должны признать, что я всегда относился к вам, как всякий король должен относиться к брату, и вы живете, как монарх! Но в этом деле я настроен вполне определенно. Вы не можете изменить моего решения, поэтому прошу не беспокоить меня больше относительно дела лорда-камергера.

Джеймс поклонился и вышел из комнаты: он всегда считал, что королям нужно подчиняться. Но придворные тем не менее заметили (и не преминули позлословить по этому поводу), что между двумя братьями наметилась некоторая холодность в отношениях.

Через несколько дней после этого разговора король вызвал Кларендона в Уайтхолл, хотя старик болел и лежал в постели в своем доме на Пикадилли, где Карл и совет часто встречались, чтобы не вынуждать лорда-камергера приезжать во дворец. Карл и герцог Йоркский вошли в официальные апартаменты Кларендона и начали разговор.

Карлу очень не хотелось заниматься этим делом, но он знал, что вопрос надо решать и откладывать его дальше нельзя, ибо страна бурлила и недовольство сосредоточилось на парламенте. Карл надеялся успокоить народ еще раз, пообещав, что национальный жулик будет снят с поста и положение сразу улучшится. В то же время король понимал, что лорд-камергер служил ему верой и правдой, хотя часто относился к королю как к озорному мальчишке, поругивал его друзей и любовниц, убеждал, что он, Карл, не годится для управления страной. Но Карл знал также, что Кларендон был его лучшим министром и другой такой вряд ли скоро найдется; с уходом Кларендона он останется в окружении сильных и эгоистичных врагов, их уму он должен будет противопоставить только свой ум и выиграть борьбу, иначе он не будет управлять Англией.

Но другого выхода не было. Карл посмотрел в глаза Кларендона:

– Милорд, как вам, вероятно, известно, существует необходимость обновить состав правительства. Мне тяжело говорить вам об этом, но я думаю, наилучший выход для вас – предвосхитить события.

Кларендон ответил не сразу:

– Вы серьезно предлагаете это, ваше величество?

– Да, милорд. Я очень сожалею, но это так. Как вы, должно быть, знаете, я принял это решение не вдруг и не единолично. – Он, очевидно, имел в виду сотни и тысячи англичан, которые требовали отставки Кларендона.

Но Кларендон предпочел сделать вид, что не понял:

– Ваше величество имеет в виду, вероятно, Леди? – Он никогда не называл Барбару иначе.

– Честно говоря, нет, не ее, – мягко ответил Карл, решив не обижаться.

– Боюсь, что недостойные друзья вашего величества оказывают на вас большее влияние, чем вы сами это сознаете.

– Черт подери, милорд! – Карл неожиданно потерял терпение, его глаза вспыхнули гневом. – Надеюсь, вы не считаете меня умственно отсталым!

Кларендон снова превратился в школьного учителя.

– Никто лучше меня не знает, сир, каковы ваши способности, и именно по этой причине я длительное время в отчаянии наблюдал, как ваше величество тратит свое время и время Англии в компании таких существ, как Леди и ее…

Карл встал:

– Милорд, я не раз выслушивал от вас наставительные рацеи, поэтому прошу меня извинить, но я отказываюсь выслушивать все это снова! Я пришлю к вам секретаря Морриса за Большой печатью! До свидания! – Быстро, не оглядываясь, Карл вышел из комнаты.

Кларендон и Йорк поглядели ему вслед. Когда дверь за королем закрылась, их взгляды встретились. Минуту они молча смотрели друг на друга. Наконец Кларендон поклонился и медленно вышел из комнаты на солнечный свет. Неподалеку от входа, на траве, собралось немало дам и джентльменов разнеслась весть, что лорд-камергер беседует с королем, и они пришли, чтобы присутствовать при уходе лорда-камергера в отставку. Кларендон прищурил глаза, окинул их взглядом. Господа повернули головы в его сторону, лица расцвели улыбками, когда все увидели лорда-камергера, покидающего дворец. Он слышал, как они перешептываются.

Когда канцлер почти пересек сад, он вдруг услышал звонкий женский голос:

– До свидания, лорд-камергер!

Вверху на балконе среди клеток с птицами в ярком оперении стояла леди Каслмейн. Рядом с ней – лорд Арлингтон, по другую сторону – Бэб Мэй. Хотя был уже полдень, Барбара только что выскочила из постели: ей сказали, что идет Кларендон. И теперь она торопливо застегивала халат, глядя на него сверху и улыбаясь. Ветер шевелил ее распущенные рыжие волосы.

– До свидания, лорд-камергер! – повторила она. – Как я понимаю, мы никогда больше не встретимся!

Молодые люди, стоявшие внизу, весело засмеялись, переводя взгляд с Кларендона на Барбару. На мгновение его взгляд встретился со взглядом Каслмейн – он впервые посмотрел ей прямо в глаза.

Он медленно выпрямился, расправил плечи, на лице – усталость, следы боли, разочарований, презрение и сожаление одновременно.

– Мадам, – спокойно произнес он, ясно и четко. – Если вы будете жить, вы состаритесь. – Он зашагал дальше, скрылся из виду, но Барбара осталась на балконе. Она облокотилась на перила и глядела Кларендону вслед, встревоженная и испуганная его словами.

Молодые люди поздравляли ее и осыпали комплиментами, Арлингтон и Бэб Мэй говорили все разом, но она не слышала их. Неожиданно она оттолкнула обоих мужчин, вбежала в комнату и захлопнула дверь. Она метнулась к зеркалу, схватила его, повернулась к свету, стояла и смотрела на свое отражение, касаясь щек, губ, груди.

– Неправда! – с отчаянием говорила она себе. – Черт бы побрал проклятого старика, это неправда!

Я никогда, никогда не буду старой, никогда не буду выглядеть по-другому! Ведь мне только двадцать семь, а это совсем не старость. Это молодость, для женщины двадцать семь – самый расцвет!

Но она вспомнила время (это было совсем недавно, может быть, только вчера), когда двадцать семь лет казались ей старостью, когда она пугалась этой страшной цифры, старалась даже не думать о ней. Чтоб он провалился! Зачем, ну зачем он это сказал? Она почувствовала себя больной и усталой, ненавидящей весь мир. Все-таки ему удалось за все эти годы взаимной неприязни сказать последнее слово. Но вдруг в ней вскипело бунтарское негодование. Там, за дверью, ее ждали – возбужденные, торжествующие. Ну какое значение имеют слова глупого злобного старика? Он ушел, и она никогда больше не увидит его. Она отбросила зеркало, подошла к двери, распахнула ее и вышла на балкон, сияя улыбкой.

Страх и тревога охватили королевский дворец. Люди перестали доверять друг другу; тот, кто казался приятелем вчера, сегодня – едва разговаривал с тобой или делал вид, что тебя просто не существует. Сплетни и слухи ползли по дворцу: одни слухи походили на легкий ветерок – коснется тебя и летит дальше, другие – на шторм, все разрушающий на своем пути. Никто не чувствовал себя в безопасности. Да, лорда-камергера больше нет, но никто не испытывал от этого желанного удовлетворения. Кого выгонят следующим?

Многие говорили – леди Каслмейн.

Барбара сама слышала такие разговоры, но в ответ она просто пожимала плечами и не реагировала, будучи совершенно уверенной, что, когда (и если) это время придет, она сумеет обвести короля вокруг пальца, как это удавалось ей в прошлом. Она жила легкой и беззаботной жизнью при дворе и не собиралась допускать, чтобы кто-то нарушил ее благополучие. И вот однажды утром, когда Барбара была еще в постели с мистером Джермином, в спальню влетела возбужденная Уилсон:

– Ваша светлость! О ваша светлость, сюда идет он!

Барбара села и сердито встряхнула головой, а мистер Джермин с любопытством выглянул из-под одеяла.

– Какого дьявола вы прибежали сюда? Я подумал…

– Но это же король! Он идет по холлу – он будет здесь через секунду.

– О Господи! Задержите его хоть чуть-чуть! Джермин, ради Бога, что вы уставились, как истукан, убирайтесь живо отсюда!

Генри Джермин выскочил из постели, схватил свои бриджи одной рукой, парик – другой и бросился к двери. Барбара снова улеглась и до подбородка натянула одеяло. Она услышала, как вбежали спаниели, в соседней комнате послышался смех и голос короля – он разговаривал с миссис Уилсон (ходили слухи, что недавно он завел роман с хорошенькой служанкой Барбары, хотя Каслмейн пока не удалось заставить ни его, ни ее признаться в этом). Открыв один глаз, она увидела, к своему великому ужасу, что Джермин оставил на полу башмак. Она быстро схватила его и сунула в постель. Затем улеглась, придав лицу сонное выражение.

Она услышала, как открывается дверь, и мгновение спустя к ней на кровать прыгнули две собаки. Они вскочили на подушки и стали лизать ей лицо. Барбара выругалась и загородилась от них одной рукой. Карл отодвинул занавеску и стал глядеть на нее – его не ввело в заблуждение сонное выражение ее лица. Он согнал собак на пол.

– Доброе утро, мадам.

– Доброе утро, сир. – Она села, поправила волосы, скромно прикрыла грудь одеялом. – Который теперь час? Уже поздно?

– Почти полдень.

Карл протянул руку и схватил длинную голубую ленту, привязанную к башмаку Джермина. Он очень медленно вытянул башмак, поглядел на него с насмешливым добродушием, будто не понимал, что это такое, повертел в руке, разглядывая со всех сторон.

– Так, – произнес он наконец, – это, очевидно, последнее развлечение придворных дам – заменять джентльмена его башмаком. Говорят, это сильно улучшает наши природные способности. А как вы считаете, мадам?

– А по-моему, кто-то шпионит за мной и прислал вас, чтобы застать врасплох! Так вот, я совершенно одна, как вы можете видеть. Посмотрите за ширмой, за шторами, пожалуйста, удовлетворите свое любопытство!

Карл улыбнулся и бросил башмак спаниелям, которые радостно схватили его. Потом он сел на кровать и взглянул на Барбару:

– Позвольте мне дать вам совет, Барбара. Как ваш старый друг, я полагаю, что Джэкоб Холл может принести вам большее удовлетворение за потраченное на него время и деньги, чем мистер Джермин.

Джэкоб Холл был красивым мускулистым акробатом, который выступал на ярмарках и иногда при дворе.

– Я не сомневаюсь, что Джэкоб Холл столь же прекрасный джентльмен, как Молл Дэвис – леди!

Молл Дэвис, актриса из театра герцога Йоркского, была последней любовницей его величества.

– Я тоже не сомневаюсь в этом, – согласился он.

Несколько минут они молча глядели друг на друга.

– Мадам, – произнес он наконец, – мне кажется, пришло время нам с вами поговорить.

Что-то внутри у Барбары оборвалось. Значит, слухи ходили не напрасно. Она мгновенно изменила тактику, стала вежливой, исполненной уважения, она почти кокетничала.

– Ах, ну конечно же, ваше величество. О чем же? – И поглядела на него невинными широко раскрытыми фиолетовыми глазами.

– Думаю, нам незачем больше притворяться. Когда мужчина и женщина, находящиеся в браке, перестают любить друг друга, они ищут развлечения на стороне. К счастью, у нас наоборот.

Это было самое смелое его заявление, он никогда прежде так с ней не говорил. Иногда, в гневе, он, бывало, разговаривал резко, но Барбара знала, что все это невсерьез, – чего не скажешь в сердцах. И теперь она отказывалась поверить, что Карл говорит то, что думает.

– Не хотите ли вы сказать, сир, – тихо спросила она, – что вы больше не любите меня?

Он слабо улыбнулся:

– Интересно, почему женщина всегда задает вопросы, на которые прекрасно знает ответы?

Барбара посмотрела на него в упор, ей стало не по себе. Сама поза Карла показывала, что ему скучно говорить с ней, что он устал от нее, на лице было выражение непреклонности, глаза смотрели сурово, как у человека, принявшего окончательное решение. Неужели это возможно? Неужели он действительно устал от нее? За прошедшие четыре года она уже получала предупреждения и от него самого, и от других, но не обращала на них внимания, отказываясь верить, что он может разлюбить ее, как это уже бывало у него с другими женщинами.

– Что вы намерены делать? – почти прошептала она.

– Я пришел обсудить именно это. Поскольку мы больше не любим друг друга…

– Но, сир! – протестующе воскликнула она. – Но я люблю вас! Это вы…

Он бросил на нее откровенно презрительный взгляд:

– Барбара, – ради всего святого, избавьте меня от этого. Вы, наверное, считаете, что я обманывался и думал, будто вы любите меня. Это не так. Я уже был достаточно взрослым, когда познакомился с вами, и не страдал от подобных иллюзий. И если я и любил вас когда-то, то больше не люблю. Я думаю, сейчас самое время пересмотреть наши отношения.

– Отношения? Вы собираетесь вышвырнуть меня отсюда?

Он горько рассмеялся:

– Это было бы то же самое, что выпустить кролика перед сворой гончих псов, не правда ли? Да они в две минуты растерзают вас на куски. – Он заглянул ей в лицо. – Нет, моя дорогая. Я поступлю с вами по справедливости. Мы должны прийти к взаимоприемлемому решению.

– О! – Барбара заметно успокоилась.

Тогда совсем другое дело. Он все еще хочет «поступать справедливо»; теперь она поняла, что еще не все потеряно.

– Я желаю только одного, чтобы вашему величеству было хорошо. Надеюсь, вы дадите мне день-два на обдумывание? Ведь у меня дети. Неважно, что будет со мной, я хочу только, чтобы они имели то, что…

– О них позаботятся. Хорошо, обдумайте ваши условия, а я приду сюда в четверг в это же время, и мы все обсудим.

Он встал, небрежно поклонился, щелкнул пальцами собакам и, не оглянувшись, вышел из спальни. Барбара сидела на кровати, растерянная и встревоженная. Потом услышала, как он разговаривает с Уилсон и та возбужденно смеется. Неожиданно она вскочила и крикнула:

– Уилсон! Уилсон, иди сюда! Ты мне нужна!

В четверг она встретила его в дверях спальни, одетая в прекрасное платье, изысканно накрашенная. Он ожидал увидеть ее в слезах и истерике, но Барбара вела себя грациозно и обворожительно. Такой он редко видел ее за последние два-три года. Служанки были отпущены, они сидели вдвоем, лицом к лицу, и внимательно глядели друг на друга оценивающим взглядом. Барбара сразу поняла, что за это время король не изменил своего решения, на что она весьма рассчитывала.

Она подала Карлу лист бумаги – аккуратно написанный перечень требований – и села, забарабанив ногтями по подлокотнику кресла; король читал. Глаза Барбары блуждали по комнате, но время от времени она бросала взгляд на Карла. Король торопливо пробежал список, медленно сдвинул брови и присвистнул. Не поднимая на нее взгляда, он прочитал:

– Двадцать пять тысяч на покрытие долгов. Десять тысяч в год на содержание. Титул герцогини для себя и графство для детей… – На его лице появилось насмешливое выражение. – Вот это да, Барбара! Вы думаете, что я – царь Мидас. Запомните: я – нищий. Я, Карл Стюарт, страна которого только что пережила страшную чуму и самый ужасный пожар в истории человечества и сейчас погрязла по уши в долгах из-за войны. Вы чертовски хорошо знаете, что у меня просто нет средств на все это. – Он хлопнул рукой по бумаге и отшвырнул ее в сторону. Барбара улыбнулась и пожала плечами:

– Откуда же мне это знать, сир? Прежде вы давали больше, чем здесь написано, а теперь вы хотите от меня избавиться, хотя я ни в чем не виновата. Господь с вами, ваше величество, только из элементарного приличия вы должны дать мне хотя бы то, что я указала. Для того чтобы весь мир не стал относиться к вам враждебно, надо платить. И вы это превосходно знаете. Я лучше умру, чем соглашусь на меньшее, раз вы вышвыриваете меня… Мне иначе незачем жить на свете!

– Я отнюдь не собираюсь пустить вас по миру, но вы знаете, я не могу пойти на ваши условия.

– Но ведь мать пятерых ваших детей не должна выпрашивать средства на жизнь после того, как она наскучила вам, не правда ли? Подумайте, сир, как это будет выглядеть, если весь мир узнает, что вы выгнали меня с нищенским содержанием?

– А вам не приходило в голову, что во Франции существует несколько весьма тихих и уютных монастырей, где дама вашего вероисповедания могла бы обеспеченно и достойно жить на пять тысяч фунтов в год?

Барбара взглянула на него округлившимися глазами. Потом резко расхохоталась:

– Черт подери, ну и шутник же вы! Вот так номер! Вы можете представить меня монашкой?

Карл невольно улыбнулся.

– Пожалуй, не очень, – согласился он. – Но все равно я не могу назначить то содержание, которое вы требуете.

– Тогда, может быть, мы договоримся как-нибудь иначе?

– Как, например?

– Почему бы мне не остаться здесь? Возможно, вы не любите меня больше, но разве для вас имеет значение, если я буду продолжать жить во дворце? Я не стану тревожить вас: вы живите своей жизнью, я, – своей. В конце концов, разве это справедливо – обрекать меня на нищету только потому, что вы разлюбили меня?

Он знал, какая доля искренности была в ее словах, но тем не менее подумал, что, возможно, это наиболее простой путь решения проблемы: не будет никаких сцен, слез и взаимных обвинений. Вместо всего этого – постепенное отчуждение и отдаление. Когда-нибудь она станет жить за собственный счет. Да, так, пожалуй, лучше всего. Во всяком случае, меньше хлопот, да и расходов тоже.

Карл встал:

– Что ж, хорошо, мадам. Не доставляйте мне беспокойств, и мы мирно разойдемся. Живите как вам нравится, но тихо. И еще одно: если вы никому об этом ничего не скажете, то никто и не узнает, ибо я, со своей стороны, не стану разглашать нашей договоренности.

– О, благодарю вас, сир! Вы действительно добрый человек!

Она остановилась прямо перед ним, посмотрела в глаза. Ее взгляд был умоляющим, приглашающим. Она все еще надеялась, что поцелуй и полчаса в постели смогут изменить все, смягчить враждебность и недоверие, в которые превратилась страстная влюбленность, с которой все когда-то началось. Карл пристрастно поглядел на Барбару, потом, едва улыбнувшись, сделал легкий жест рукой и вышел из комнаты. Барбара обернулась ему вслед, она оцепенела, словно получила пощечину.

Два дня спустя Барбара отправилась в деревню сделать аборт, ибо этого ребенка, она была твердо уверена, Карл не признает своим. К тому же она решила, что ее отсутствие в течение нескольких недель поможет забыть все то неприятное, что произошло между ними, и Карл начнет скучать по ней, позовет снова, как уже бывало в прежние годы. «Наступит день, – говорила она себе, – и он полюбит меня снова, обязательно полюбит. И когда они увидятся в следующий раз, все будет по-другому».

 

Глава пятьдесят пятая

Она жила на улице Мэйполу, узкой улочке в стороне от Друри-лейн, в двухкомнатной квартирке, которая выглядела так, как и должна была выглядеть: неухожено, где все было не на своих местах. Со спинок стульев свисали шелковые чулки, грязные юбки громоздились кучей на полу рядом с кроватью, стол был завален апельсиновой кожурой, и повсюду стояли немытые стаканы из-под эля. В камине было полно золы, видно, его годами не чистили. Мебель давно не протирали, и по полу носились хлопья пыли, потому что девушка, нанятая для уборки квартиры, не была здесь уже несколько дней. Все в квартире говорило о полном пренебрежении к порядку и опрятности, беззаботном презрении к бытовым удобствам.

Посреди комнаты танцевала Нэлл Гуинн.

Она танцевала босиком, вертелась и кружилась, высоко вздымая юбки, красиво изгибая гибкое тело, полностью отдавшись стихии танца. В кресле, развалившись, сидел Чарльз Харт: полузакрыв глаза, он наблюдал за ней. Рядом, верхом на стуле, сидел Джон Лэйси, тоже работавший в Королевской театре и.тоже любовник Нэлл. Здесь же был мальчик лет четырнадцати-пятнадцати – уличный музыкант, которого позвали господа, он пиликал на дешевой скрипочке. —

Когда она наконец остановилась и склонилась в глубоком реверансе, столь низком, что коснулась головой коленей, мужчины зааплодировали. Нэлл взглянула на них с восхищением, она еще слегка задыхалась от перенапряжения.

– Вам понравилось? Вы действительно считаете, что я танцую лучше нее?

– Лучше? – махнул рукой Харт. – Да после вас Молл Дэвис выглядит, как – беременная корова.

Нэлл засмеялась, но вдруг выражение ее лица резко изменилось. Она взяла апельсин и начала его чистить. Надула губы, изображая обиду.

– А что мне от этого проку? Последнее время на мои представления никто не ходит. В партере пусто, как в башке голландца, и все после того, как его величество подарил ей бриллиантовое кольцо! Только и крутят головами, чтобы посмотреть на новую шлюху короля.

– Я полагаю, новая любовница короля недолго будет вызывать любопытство, – заметил Лэйси, выбивая трубку о край стола. Он растер на полу упавший пепел и добавил: – Не больше пары недель.

В этот момент раздался громкий стук в дверь, и Нэлл побежала открыть. В дверях стоял лакей в ливрее.

– К вам пожаловала миссис Найт, мадам. Она желала бы поговорить с вами. Она ожидает вас в карете.

Нелл взглянула на мужчин и подмигнула.

– Заговори о дьяволе – и вот пожалуйста. Выпивка в шкафу, а на полке,, возможно, найдется что-нибудь поесть. Я вернусь через минуту.

Она исчезла, но через мгновение вернулась, чтобы надеть туфли на высоких каблуках с квадратными носками, взмахнула юбками и сбежала вниз по лестнице на улицу. Там стояла золоченая карета. Лакей открыл ей дверцу. В карете сидела Мэри Найт, ее красивое лицо было выбелено до блеска, она протянула руку, украшенную драгоценностями, и помогла Нелл войти.

– Поднимайтесь, милочка. Я хочу поговорить с вами. – Ее голос был теплым и мелодичным, от нее исходил дурманящий аромат духов.

Нелл покорно забралась в карету и села рядом, ничуть не осознавая своей неопрятности; она смотрела на Мэри с восхищением:

– Боже мой, Мэри! Клянусь, вы хорошеете с каждым днем!

– Пустяки, дитя мое. Просто я теперь ношу дорогие наряды да и украшения, вот и все. Между прочим, где то жемчужное ожерелье, которое вам подарил милорд Бакхёрст?

– Я отослала его обратно, – пожала плечами Нелл.

– Отослала обратно? Силы небесные, зачем?

– О, не знаю. А для чего мне эта нитка жемчуга? Моя мать обязательно заложила бы ожерелье, чтобы купить выпивку или чтобы вызволить Розиного мужа из Ньюгейта. – (Рози была сестрой Нелл.)

– Позволь мне, милочка, дать совет. Никогда ничего не отдавай обратно. Часто бывает, когда женщине стукнет тридцать, ей не на что жить, кроме как на те подарки, которые она получила в молодые годы.

Но Нелл было семнадцать, и тридцать были от нее за тысячу лет.

– Я никогда не голодала. Как-нибудь проживу. Зачем вы хотели увидеться со мной, Мэри?

– Хочу отвезти вас кое-куда, нанести визит. Вы одеты? Волосы расчесаны? – Свет факелов был слишком слабым, чтобы хорошенько рассмотреть девушку.

– Вполне прилично, а к кому визит?

– К одному джентльмену по имени Карл Стюарт. – Она сделала паузу. Нелл притихла не понимая, о ком идет речь. – К его величеству королю Карлу Второму – Эти слова слетели с ее языка, как звуки фанфар, и по телу Нелл пробежал холодок.

– Король Карл?! – прошептала она. – Он хочет меня видеть?

– Вот именно. И он попросил меня, как старого друга, передать тебе приглашение.

Нелл сидела оцепенев и глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами.

– Пресвятая Дева! – прошептала она. От страха она впала в панику. – Но я же не готова, совершенно не готова! Волосы не причесаны… чулки даже не надела! О Мэри! Да я просто не могу ехать к нему в таком виде!

Мэри ободряюще пожала ей руку:

– Можешь, милочка, можешь. Я одолжу тебе плащ. А гребень у меня с собой.

– О, нет, Мэри, – я не могу! Просто не могу! —

Она стала лихорадочно искать повод для отказа и тут неожиданно вспомнила, что наверху ее ждут Харт и Лэйси. Она начала выходить из кареты. – У меня посетители. Чуть не забыла, поэтому я…

Мэри крепко взяла ее. за руку и притянула к себе.

– Он ждет тебя. – Она наклонилась и захлопнула дверцу кареты. – Поехали!

До Уайтхолла было чуть больше полумили, и Нелл изо всех сил пыталась расчесать свои густые и непослушные локоны светлых волос. В животе она ощущала дрожь, от волнения ладони стали холодными и влажными. Горло перехватило, она едва могла говорить, лишь время от времени испуганно бормотала:

– О Господи, о Боже мой!

У дворца карета остановилась, она вышла, накинув на плечи плащ Мэри. В последнюю минуту Мэри вынула из ушей жемчужные серьги и протянула их Нелл:

– Надень их, милочка. Я буду ждать тебя и отвезу домой.

Нелл взяла серьги, сделала несколько шагов, потом вдруг повернулась и бросилась обратно к карете!

– Я не могу пойти, Мэри! Не могу! Ведь он – король!

– Вперед, дитя мое. Он ждет тебя.

Нелл, зажмурив глаза, пробормотала молитву и пошла через двор к двери, которую Мэри указала ей, и дальше по коридору, вниз по лестнице к другой двери. Она остановилась и постучала. Лакей отворил ей, она назвала свое имя и вошла. Нелл оказалась в красиво обставленной комнате: портреты в золоченых рамах, большой резной камин, роскошные французские кресла. Минуту она стояла в дверях у входа и глядела на все затаив дыхание, нервно вычищая грязь из-под ногтей.

Через две-три минуты вошел Уильям Чиффинч: холеный, в шелковых одеждах; мешки под глазами, чувственные губы У него был вид, будто он только что очень плотно и вкусно поел. Его облик несколько успокоил Нелл, ибо он был такой же, как другие мужчины, хотя и занимал должность королевского пажа черной лестницы. – Он чуть приподнял брови, когда увидел Нелл.

– Мадам Гуинн?

Нелл опустилась в реверансе:

– Это я.

– Полагаю, вы знаете, мадам, что не я посылал за вами? .

– Господи, надеюсь, что не вы, сэр! – ответила Нелл. Потом быстро добавила, испугавшись, что обидела его: – Хотя я не была бы против, если бы…

– Понимаю, мадам. Вы считаете, что не одеты надлежащим образом для беседы с королем?

Нелл опустила глаза на синее шерстяное платье и заметила на нем пятна от еды и вина, следы пота под мышками – она носила платье не одну неделю. На юбке виднелась дыра, сквозь которую проглядывала красная нижняя юбка. Нелл никогда особенно не беспокоилась ни о своих нарядах, ни о внешнем виде вообще и принимала свою привлекательность как. нечто само собой разумеющееся. Хотя ей платили немало, шестьдесят фунтов в год, она тратила деньги беззаботно, принимала друзей, покупала бренди для своей отупевшей от пьянства матери, подарки для Рози, бросала монеты каждому нищему на улице.

– Я была в этом, когда миссис Найт позвала меня, сэр. Я не знала… я могу вернуться домой и переодеться… у меня есть одно очень красивое платье специально для торжественных случаев, с нижней юбкой из серебряной парчи и…

– Сейчас нет времени для этого. Но вот – попробуем это…

Он достал флакон и передал ей. Нелл вынула пробку и восторженно закатила глаза от терпкого сладкого аромата. Потом опрокинула флакон на лиф платья, и на нем расплылось мокрое пятно, смочила духами грудь, запястья и волосы.

– Хватит! – предупреждающе заметил Чиффинч и забрал флакон. Он взглянул на часы, стоявшие на ореховом шкафу. – Пора. Пойдемте со мной.

Он вышел из комнаты, и на мгновенье Нелл охватила нерешительность. Она с трудом сглотнула, отчаянно билось сердце, ей стало трудно дышать. Потом, с неожиданной для себя решимостью, ста подхватила юбки и шагнула следом за Чиффинчем. Они прошли по тускло освещенному коридору, Чиффинч зажег свечу, от той, которая горела в настенном подсвечнике, вставил ее в бронзовый шандал и, повернувшись, передал ей.

– Возьмите, чтобы не споткнуться на лестнице. Наверху есть дверь, она не заперта. Откройте ее и входите в прихожую, но не шумите, пока его величество не выйдет к вам. Он может быть занят разговором с кем-нибудь из министров или составлением письма.

Она серьезно поглядела на Чиффинча, кивнула головой и подняла глаза на невидимую дверь. Ее рука дрожала, и свеча отбрасывала колеблющиеся тени на стене. Она еще раз взглянула на Чиффинча, словно ища моральной поддержки, но тот просто стоял и смотрел на нее. Он думал, что король никогда больше не пошлет за этой неопрятной женщиной. Она медленно начала подниматься по ступеням, поддерживая юбку свободной рукой, но у нее так ослабли колени, что ей казалось, она никогда не доберется до верхней площадки. Нелл продолжала подниматься; путь был бесконечным, как в каком-то кошмарном сне. Чиффинч стоял внизу и наблюдал, пока не увидел, что дверь открылась: Нелл остановилась задуть свечу, ее тень вырисовывалась на фоне дверного проема. Чиффинч пожал плечами и вернулся к своим гостям и прерванному ужину.

Но он ошибся, ибо не прошло и нескольких дней, как Нелл снова была здесь, на этот раз чисто вымытая, одетая в голубое атласное платье с парчовой отделкой. Однако в ней по-прежнему чувствовалась некая беззаботная небрежность, словно ее жизнерадостность, бьющая через край энергия так переполняли ее, что у нее не оставалось времени на пустяки. Теперь Чиффинч приветствовал ее е улыбкой: он явно поддался ее обаянию.

Нелл не могла совладать с тем чудом, которое произошло с ней, она чувствовала себя так, будто она была первой любовницей у короля.

«О Мэри? – задыхаясь, вскричала она в тот первый вечер, когда вернулась в карету. – Он чудесный! О, он обращался со мной, будто я… ну как с принцессой!» – Она неожиданно расплакалась. Она лила слезы и смеялась одновременно. «Я влюбилась в него! – думала она. – Нелл Гуинн – девка с лондонских улиц, дешевая шлюшка и плясунья для уличных зевак – влюбилась в короля Англии! О какая же я дура! И все-таки – что тут поделаешь?»

Вскоре после свидания Карл спросил ее, какой годовой доход она хотела бы иметь. Она рассмеялась и заявила, что готова служить короне бесплатно, но Карл настаивал, чтобы она назвала сумму. Перед очередным свиданием она спросила Чиффинча, что ей сказать королю.

– Одна твоя улыбка, милочка, стоит пяти сотен в год.

Но когда Нелл спустилась из королевских покоев, она выглядела опечаленной, и Чиффинч спросил, в чем дело, Нелл поглядела на него, у нее задрожал подбородок, и она заплакала.

– О! Он смеялся надо мной! Он спросил, и я сказала пятьсот фунтов, и он… он стал смеяться надо мной!

Чиффинч обнял девушку и погладил по голове, чтобы она успокоилась. Он сказал, что нужно иметь терпение, что скоро наступит день и она получит от него гораздо больше, чем пятьсот фунтов.

Деньги не волновали ее, ее волновало, что Карл считает ее не стоящей пяти сотен, в то время как на колечко для Молл Дэвис он истратил значительно больше.

Нелл и Молл Дэвис были хорошо знакомы, ибо все актеры знали друг друга и были в деталях осведомлены обо всем, что происходило в узком богемном кругу, тесно связанном с королевским двором. И поскольку Нелл любила людей и не была ревнива, она любила и Молл, несмотря на соперничество в театре – а теперь и в другой сфере, – пока не узнала, что Молл насмехается над ней за то, что Карл отказал ей в названной сумме.

– Нелл – обычная уличная шлюха, – заявила Молл. – Ее роман скоротечен.

Сама же Молл заработала капитал, распустив слух, что она – незаконнорожденная дочь графа Беркширского, хотя на самом деле ее отцом был кузнец, а сама Молл работала дояркой, перед тем как приехала в Лондон попытать счастья.

– Это я-то обычная шлюха! – возмутилась Нелл, узнав о сплетнях Молл. – Хорошо, пусть так. Но я и не притворяюсь никем другим. И мы еще поглядим, кто из нас сумеет лучше поразвлечь его величество!

Нелл нанесла визит Молл и преподнесла ей в подарок большую коробку конфет домашнего приготовления. Нелл пробиралась по узким кривым улочкам, раздавала монеты десяткам нищих, разговаривала со множеством знакомых женщин, которые высовывались из окон, побеседовала с маленькой девочкой, продававшей какую-то дурно пахнущую рыбу. Она дала ей целую гинею, чтобы та купила себе обувь и одежду к приближающейся зиме. День стоял солнечный, но холодный, и Нелл шла быстрыми шагами. Она накинула на голову капюшон, ветер развевал ее длинный шерстяной плащ.

Молл жила неподалеку от улицы Мэйполу на втором этаже в квартире, очень похожей на жилище Нелл. Молл хвасталась, что его величество собирается купить для нее роскошный дом и полностью обставить его. Нелл постучала в дверь и приветствовала Молл широкой улыбкой. Нелл вошла в прихожую. Молл с удивлением смотрела на нее. Быстро оглядев комнату, Нелл сразу заметила обновки: на окнах шторы из желтого бархата, красивые резные стулья, в руках Молл зеркало в серебряной оправе.

– Ну что же ты, Молл! – Нелл откинула капюшон, расстегнула плащ. – Не рада моему посещению? О, может быть, у тебя гости?

Она изобразила удивление, будто только сейчас заметила, что Молл одета только в блузку и накрахмаленную нижнюю юбку, на ногах у нее были домашние туфли, а волосы распущены.

Молл подозрительно посмотрела на Нелл, пытаясь понять причину ее визита, на ее пухлом заносчивом лице не было и тени улыбки. Она знала, что Нелл не могла не слышать сплетен, которые она распускала о ней. Молл вздернула подбородок и поджала губы – воплощенное высокомерие и самомнение.

– Нет, – ответила она. – Я одна. Ты, должно быть, знаешь – я готовлюсь к встрече с его величеством в десять часов.

– Боже мой! – вскричала Нелл, взглянув на часы. – Тогда тебе надо спешить! Уже почти шесть! – Нелл явно насмехалась. Представить себе – четыре часа потратить на туалет даже для короля! – Ладно, мы можем поболтать, пока ты одеваешься. Вот, Молл, я кое-что принесла тебе. Так, ничего особенного. Конфеты, мы с Рози сами их приготовили, они с орешками внутри. Кажется, ты всегда любила такие.

Молл, обезоруженная таким вниманием, взяла коробку и только теперь улыбнулась:

– О, благодарю, Нелли! Как это мило, запомнить, что я люблю конфеты! – Она открыла коробку, взяла конфету, целиком запихнула в рот и стала жевать, потом облизала пальцы и протянула коробку Нелл.

Нелл отказалась:

– Нет, благодарю, Молл. Сейчас не хочется. Я их уже пробовала, когда готовила.

– Как вкусно, Нелли! И аромат необычный! Иди сюда, моя дорогая, хочу что-то показать. Клянусь, нет на свете более щедрого мужчины, чем его величество! Он просто осыпает меня подарками! Ты только взгляни на шкатулку. Чистое золото, и каждый камень – натуральный: я знаю, приглашала ювелира для оценки! А вот это – настоящие сапфиры. Посмотри на этот кружевной веер! Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное? Подумать только, он попросил свою сестру прислать этот веер из Парижа специально для меня. – Она засунула в рот еще две конфеты и оглядела платье Нелл. Оно было сшито из «линзи-вулзи», теплого и практичного материала, но, конечно, ни красивой, ни модной такую ткань не назовешь. – Но ведь не станешь надевать бриллиантовое ожерелье, когда выходишь на улицу.

Нелл почувствовала, что может расплакаться, ее будто ударили по лицу, но сдержалась. Она лишь улыбнулась и ответила тихо:

– У меня нет бриллиантового ожерелья. Он ничего не дарил мне.

В притворном удивлении Молл подняла брови и села за туалетный столик, чтобы закончить красить лицо.

– О, не расстраивайся, моя дорогая. Может быть, он еще и подарит что-нибудь, если ты ему понравишься. – Она взяла еще одну конфету и начала наносить слой пудры на щеки заячьей лапкой. Нелл сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала за Молл.

Не меньше часа Молл боролась с прической. Она обращалась за помощью к Нелл: воткнуть шпильку там, вынуть здесь.

– Черт подери, – вскричала она, – леди просто не в состоянии сама сделать себе прическу! Клянусь, мне необходимо нанять служанку, я поговорю с ним об этом сегодня же вечером.

Вскоре после девяти приехала королевская карета. Молл возбужденно вскрикнула, положила в рот три последние конфеты, схватила маску, веер, муфту, перчатки и выскочила из комнаты, словно облако из атласа и духов. Нелл проводила ее до кареты, пожелала удачи и помахала на прощанье рукой. Но когда карета отъехала, она поглядела ей вслед и начала хохотать, пока из глаз не потекли слезы.

Поделом тебе, миссис Дэвис! Посмотрим, как ты будешь выглядеть, когда мы встретимся в следующий раз!

На следующий раз Нелл отправилась в Театр герцога с молодым Джоном Вильерсом – дальним родственником Букингема, отпрыском размножившегося племени Вильерсов, – посмотреть, осмелится ли ее соперница показаться на подмостках после того, что с ней приключилось накануне вечером. И Вилльерс, рассчитывающий на благосклонность Нелл после спектакля, заплатил по четыре шиллинга за билеты. Они заняли места в центральной ложе, как раз напротив сцены, с тем чтобы Молл непременно увидела их, если она вообще появится.

Устроившись в ложе, Нелл сразу заметила двух мужчин, занимавших соседнюю ложу, а также и то, что они наблюдали за ней. Улыбнувшись, Нелл бросила на них взгляд и… ахнула от удивления, схватившись рукой за горло: это был король со своим братом. Оба явились инкогнито, в обычном наряде без регалий, на камзоле короля не было ни ордена Звезды, ни ордена Подвязки. Их одежда была даже более консервативна, чем наряды большинства франтов, заполнивших «угол щеголей», рядом со сценой.

Карл улыбнулся и кивнул в знак приветствия, Йорк пристально посмотрел на нее. В ответ Нелл слабо улыбнулась, но ей это нелегко далось – она отчаянно хотела вскочить с места и убежать. Она бы так и сделала, если бы не боялась обратить на себя внимание зрителей. К тому же на авансцену вышел Беттертон, одетый в традиционный длинный черный плащ, и начал читать пролог.

После окончания пролога, когда поднялся занавес и начался первый акт, она сидела оцепенев, не смея повернуть голову, не видя ничего, происходящего на сцене. Наконец Вилльерс взял ее за локоть и прошептал на ухо:

– Что с вами, Нелл? Вы будто сейчас сознание потеряете!

– Тише! Так оно и есть!

Вилльерс рассердился, не зная, принимать ли всерьез ее слова.

– Вы хотите уйти?

– Нет. Конечно, нет. Тише!

Нелл даже не взглянула на него. У нее начали гореть щеки, когда она заметила, что Карл смотрит на неё. Он находился так близко, что, чуть наклонившись, она могла прикоснуться к его руке. Она неожиданно повернула голову и с немым вопросом поглядела ему прямо в глаза. Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами из-под черных усов, и Нелл облегченно рассмеялась. Значит, он не сердится!

Значит, он тоже считает происшедшее неплохой шуткой!

– Что привело вас сюда? – спросил Карл тихо, чтобы не привлекать внимания окружающих.

– Ну… я пришла посмотреть – верно ли, что Молл Дэвис танцует лучше меня.

– А вы полагаете, она будет танцевать сегодня? – Он видел ее очевидное смущение и растерянность. – Я думаю, что она осталась дома и страдает от желудочных колик.

Нелл невольно покраснела и опустила глаза, она не могла глядеть на него.

– Я сожалею, сир. Я хотела отплатить ей за то… – Она подняла глаза на Карла, серьезная и взволнованная. – О, простите меня, ваше величество! Это никогда больше не повторится!

Карл рассмеялся, звук его низкого и всём знакомого голоса привлек внимание нескольких человек.

– Извиняйтесь перед ней, не передо мной. У меня давно не было такого веселого вечера, как вчера. – Он наклонился ниже, прикрыл рот рукой и тихо прошептал: – Честно говоря, мадам, я думаю, миссис Дэвис очень обижена на вас.

С неожиданной для себя смелостью Нелл ответила:

– Ну, надо быть совсем глупой, чтобы попасться на этом старом и всем известном трюке! Она должна была понять, что в конфеты добавлено снадобье, как только попробовала их!

В этот момент на сцену вылетела Молл, она закружилась в танце. На ней был костюм мальчика: плотно облегающие бриджи и тонкая белая сорочка. Раздались громкие аплодисменты и приветственные крики. Карл бросил на Нелл взгляд и поднял бровь, как бы говоря: ну вот, она-таки решилась выступать. Потом он перевел взгляд на сцену, и вскоре Молл заметила его и улыбнулась самоуверенно и дерзко, будто накануне с ней и не приключилось ничего необычного.

Но в следующее мгновение она увидела, что рядом с королем, облокотившись на барьер, сидит Нелл и улыбается ей. На миг улыбка слетела с ее лица, но тут же возникла вновь. Нелл быстро поднесла большой палец к носу и сделала неприличный презрительный жест, но так быстро, что его величество не успел этого заметить. Когда танец Молл закончился, она послала воздушные поцелуи в сторону центральной ложи, потом упорхнула со сцены и больше не появлялась – по пьесе ей не надо было больше выходить.

По ходу спектакля Карл и Нелл обменивались мнением об игре актеров, о песнях, костюмах,, декорациях и о зрителях. Вилльерсу стало тоскливо, но Йорк с растущим .интересом посматривал на новую любовницу брата. Ему нравилось ее выразительное лицо, жизнерадостность, искренний счастливый смех и веселые голубые глаза.

Когда спектакль закончился и они собрались уходить, Карл небрежно заметил:

– Мне только сейчас пришло в голову, что я сегодня еще не ужинал. А вы, Джеймс?

– Я тоже.

Нелл быстро толкнула Вилльерса под бок локтем, но он не сразу сообразил, в чем дело. Тогда Нелл больно двинула его ногой по щиколотке. Он сморщился и тут же сказал:

– Ваше величество, прошу простить меня за дерзость, но не могу ли я попросить вас, а также его высочество о чести составить нам компанию и поужинать с нами?

Карл и Йорк с готовностью согласились, и все вместе они вышли из театра, сели в наемную карету и отправились в таверну «Роза». Было уже темно, хотя часы показывали только половину седьмого, и шел дождь. Карла и Йорка не узнали в таверне – братья низко надвинули шляпы и подняли воротники плащей, а Нелл надела маску. Хозяин проводил гостей в отдельную комнату наверху. Он не проявил к ним внимания больше, чем к обычной компании из трех мужчин, пригласивших на ужин девицу.

Вилльерсу было не особенно весело: он был недоволен присутствием короля и герцога и тем, что Нелл проявляла к королю слишком много внимания. Гости заказывали самые дорогие блюда, имевшиеся на кухне знаменитой таверны, пили шампанское, лакомились устрицами и пировали, пока стол не оказался заваленным скорлупой, костями и пустыми бутылками. Часа через два Карл щелкнул пальцами и заявил, что ему пора уходить: супруга ожидала его, чтобы послушать только что приехавшего итальянского кастрата, у которого, по рассказам, самый красивый голос в христианском мире. Вилльерс вскочил и крикнул, чтобы принесли счет. Пришел официант, когда Карл помогал Нелл надеть плащ, и, поскольку тот, очевидно, был старшим в компании, вручил ему счет. Король, несколько навеселе, взглянул на счет, тихо присвистнул и начал рыться поочередно во всех многочисленных карманах камзола в поисках денег, но карманы оказались пусты.

– Ни шиллинга. А у вас, Джеймс?

Джеймс тоже поискал в карманах и покачал головой. Нелл разразилась восторженным смехом.

– Вот это да! – вскричала она. – Вы – самые бедные кавалеры, с которыми мне когда-либо приходилось ужинать в таверне!

Члены королевской семьи посмотрели на Вилльерса, который старался не показать своего раздражения, когда ему пришлось выложить все до последнего шиллинга, оплачивая счет. Когда они спустились вниз, Карл и Джеймс попрощались с Нелл, поцеловав ее, сели в экипаж и уехали в Уайтхолл, помахав ей рукой из окошка. Нелл ответила воздушным поцелуем.

На следующий день эту историю рассказывали повсюду во дворце, в гримерных и магазинах биржи, в кофейнях и тавернах, вызывая веселое оживление у всех, кроме Молл Дэвис. Но она еще больше разгневалась, когда ей принесли букет из колючек, собранный Нелл где-то неподалеку от Друри-лейн.

 

Глава пятьдесят шестая

Эмбер счастливо жила при королевском дворе.

Близкое знакомство с двором не разочаровало ее, она по-прежнему считала это место самым замечательным в мире и все, что здесь происходило, – самым волнующим и значительным на свете. Она больше самого Букингема была убеждена, что они – Богом избранные люди, лорды и леди королевского двора. И вот теперь она была одной из них! Без всякого сопротивления она вскоре была втянута в водоворот придворной жизни и погрузилась в эту темную пучину.

Она ходила на балы, ужины, театральные спектакли. Ее приглашали повсюду, и от ее приглашений не отказывались: отказ означал бы опасное отклонение от политики – пренебречь одной из любовниц короля! В ее гостиной порой бывало больше гостей, чем у королевы. Эмбер пришлось установить несколько игорных столов, и гости одновременно играли в кости, ломбер, «красное и черное», лантелру. Уличные нищие стали называть ее по имени – верный знак популярности; наемные стихотворцы и драматурги толпились у нее в приемной, выпрашивая разрешения посвятить ей новую пьесу или сонет. Первый молодой человек, которому она оказала щедрую финансовую поддержку в пятьдесят фунтов, не утруждая себя, однако, чтением его поэмы до публикации, написал смелую и злую сатиру на королевский двор и всех его представителей, включая и Эмбер.

Она тратила деньги так, будто получила в наследство весь королевский бюджет, и, хотя Шадрак Ньюболд вкладывал ее деньги в различные предприятия и вел ее финансовые дела, Эмбер не обращала никакого внимания на рост или уменьшение капитала. Состояние, оставленное Сэмюэлем, казалось ей неистощимым.

К тому же при дворе было множество способов делать деньги, если находишься в фаворе у короля. Однажды он дал ей лицензию на продажу билетов королевской лотереи. В другой раз отписал на ее имя шестьсот акров земли в графстве Линкольншир по заниженной цене сроком на пять лет, и Эмбер перепродала участок по более высокой цене. Он дал ей право в течение года получать доходы от всех морских судов в Пуле, пришли деньги от продажи подлеска в некоторых местах Ныо-Фореста. Эмбер принимала участие в двух самых прибыльных делах при дворе: выпрашивании земельных наделов и биржевых операциях. Карл делал ей подарки, отчисляя часть ирландских налогов, все иностранные посланники преподносили ей подарки, ценность которых соответствовала их представлению о степени влияния Эмбер на короля. Лишь на эти доходы она могла жить на широкую ногу.

Незадолго перед Рождеством Эмбер занялась полной переделкой своих апартаментов: менялось убранство, обстановка, мебель. Четыре месяца в ее комнатах трудились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Мебель покрыли толстым белым полотном, чтобы не повредить, повсюду можно было видеть ведра с позолотой и красками; маляры лазали по высоким стремянкам, расписывая потолки и вымеряя длину штор. Теней ходил за рабочими из комнаты в комнату, исполненный любопытства и интереса к происходящему. Месье лё Шьен хватал рабочих за каблуки и лаял весь день, и иногда, когда хозяйки не было, его за это пинали.

Эмбер приказала привезти из Лайм-парка всю обстановку и провела потом несколько дней, разбирая вещи Рэдклиффа, которые она получила с молчаливого согласия короля.

Среди них она обнаружила длинную, но все же незаконченную поэму под названием «Царствие пришло. Сатира». Пробежав глазами страницы, она поняла, что поэма писалась в Лайм-парке весной и летом 1666 года, по сведениям, собранным им в Лондоне сразу после их бракосочетания. Поэма была непристойной, жестокой, очень злобной, но замечательной по стилю и проницательности. Эмбер прочитала поэму лишь из-за ее непристойностей и злобы, она мгновенно уловила эти качества, но все остальное просто не заметила. Прочитав, Эмбер бросила листы в огонь. Были и другие бумаги: история фамильных вещей, письма (одно из них, очевидно, было написано той девушкой, которую он когда-то любил и которая исчезла во время гражданской войны), много алхимических рецептов, стопки заметок, счета за картины и другие предметы, которые он коллекционировал, переводы с латинского и греческого, эссе по различным вопросам. Эмбер уничтожала все это со злорадным удовольствием.

Она увидела череп, к которому тонкой медной проволочкой был привязан рецепт. Это было средство от импотенции: рекомендовалось пить вешнюю воду каждое утро из черепа насильственно убитого человека. Эмбер сочла рецепт весьма нелепым и испытала еще большее презрение к графу. Череп она не выбросила, чтобы показать королю, а Карл взял его к себе в лабораторию, сказав, что и ему это средство может когда-нибудь пригодиться.

То, что понравилось Эмбер из картин и мебели, она использовала для своих апартаментов, а остальное распродала на аукционе, Все то редкое и прекрасное, что всю жизнь собирал Рэдклифф ценой больших усилий и немалых денег, все это было продано теперь людям, которых он презирал, или использовалось женщиной, к которой он не испытывал ничего, кроме глубокого презрения. Торжество Эмбер, столь полное и ужасное, было лишь торжеством живой над беспомощным мертвым. Однако Эмбер это доставляло немало удовольствия.

После возвращения Карла и его придворных из Франции во всем стали ощущаться новые пристрастия и вкусы – в мебели тоже.

Новый стиль был одновременно и более изысканным, и более расточительным. Орех заменил тяжелый резной дуб; гобелены стали считаться старомодными; дорогие персидские и турецкие ковры теперь клали прямо на пол, который нынче уже не покрывали тростником, чтобы утеплить помещение или скрыть дефекты. Экстравагантность стала признаком хорошего вкуса. Леди и джентльмены старались не уступить друг другу в роскоши и размахе. Эмбер не отставала от остальных.

Некоторые стены в своих апартаментах она приказала снести, другие, наоборот, возвести, чтобы изменить пропорции помещения. Ей хотелось создать впечатление грандиозности и величия. Раздвинули даже прихожую, чтобы вместить всех, кто посещал ее. Но украшением прихожей были только драпировки из зеленого шелка, пара итальянских статуй из черного мрамора в человеческий рост и ряд позолоченных кресел.

Гостиная, выходившая прямо на реку, была семьдесят пять футов длиной и двадцать пять шириной. Драпировки на стенах – из шелка в черно-золотую полоску. Ковры, шитые жемчугом, покрывали пол. Изящная, искусно сделанная мебель была покрыта тонкими листиками натурального золота, а сиденья кресел были обиты бархатом изумрудного цвета. Поскольку Карлу нравился французский «буфетный» стиль столовой, Эмбер велела расставить несколько столиков, на которые и подавался ужин. Над камином висел портрет Эмбер в образе Святой Екатерины – все придворные дамы любили, чтобы их изображали в облике святых. Екатерина была королевой, поэтому Эмбер позировала в роскошном платье и с короной на голове, держа в руках книгу и пальмовую ветвь мученицы, а рядом лежало сломанное колесо – символ страданий. Выражение ее лица было очень задумчивое и благостное.

Стены небольшой прихожей были в белых тонах, там перед зеркалом стоял итальянский арапчонок – подарок Рэдклиффа – на позолоченном столике. Из прихожей через гостиную можно было пройти в спальню, обстановка которой стоила Эмбер больше, чем вся мебель в доме.

Вся спальня от пола до потолка была в зеркалах, привезенных из Венеции и контрабандой доставленных из порта с молчаливого согласия короля. Пол устилали плиты из черного генуэзского мрамора, считавшегося самым ценным в Европе. На потолке художник по имени Стритер изобразил любовные утехи Юпитера: обнаженные полногрудые женщины с округлыми бедрами сплетались в любовной страсти с мужчинами и животными.

Кровать представляла собой огромное сооружение на четырех столбах с массивным балдахином. Занавеси были приготовлены из алого бархата, а столбы украшены чеканкой из серебра. И все остальные предметы обстановки спальни были инкрустированы серебром, все сиденья от маленького стульчика до огромного дивана перед камином покрывал алый бархат. Шторы на окнах – тоже из алого бархата с отделкой из серебряной парчи. Над камином в глубокой нише висел более интимный портрет Эмбер, написанный Питером Лели. На портрете Эмбер лежала на горе черных подушек, бесстыдно обнаженная, и глядела улыбаясь и чуть скосив глаза на зрителя.

Комната ярко, даже дерзко, отражала характер хозяйки. В этом помещении все, казалось, теряли свою индивидуальность. И в то же время она вызывала зависть у придворных: это был настолько расточительный и экстравагантный жест со стороны Эмбер, которого никто до сих пор не мог себе позволить. Эмбер же, нисколько не преклоняясь перед этой роскошью, любила спальню за ее дерзкую, вызывающую красоту. В убранстве комнаты выразилось все, чего Эмбер желала от жизни и получила: спальня словно символизировала ее успех.

Но теперь и этого ей было недостаточно для счастья.

И хотя дни Эмбер были нынче заполнены постоянными хлопотами, нескончаемыми сплетнями, покупкой новых и новых нарядов, азартными играми, посещениями театров, ужинами, заговорами и контрзаговорами, она так и не могла заставить себя забыть Брюса Карлтона. Он не шел из головы, чем бы она ни занималась. Обычно ее тоску по Брюсу можно было сравнить с тихой минорной мелодией, но иногда эта тоска вырывалась наружу, грохотала мощным оркестром и казалась совершенно невыносимой. И бывало это, когда Эмбер меньше всего ждала. В такие моменты ей хотелось умереть. Ей казалось, она и минуты без него не проживет: тоска, дикая и отчаянная, охватывала Эмбер, лишая всякой надежды на встречу.

В середине марта в Лондон по делам приехал Элмсбери. Кроме дел, он намеревался и поразвлечься в течение нескольких недель. Эмбер не виделась с ним с августа прошлого года, и первый ее вопрос был о Брюсе – что слышно о нём.

– Я ничего о нем не слышал, – ответил граф. – А вы?

– Я? – сердито переспросила Эмбер. – Ну конечно, нет! Он ни разу за всю жизнь не написал мне письма! Но он мог хотя бы вам написать о своих делах!

– К чему? – пожал плечами Элмсбери. – Он занят, и, коль он не пишет, значит, у него все в порядке. Вот если бы случилось что-то плохое, он сообщил бы мне.

– Вы уверены, что все именно так?

Она бросила на него недоверчивый взгляд. Они находились в спальне Эмбер. Она лежала в халате на диванчике для дневного отдыха, изящно скрестив ноги; Теней сидел на полу рядом, внимательно разглядывая потертые носы своих ботинок. Хотя иногда он бывал очень забавным, он обычно не разговаривал, пока к нему не обратятся, и его тихое, молчаливое поведение казалось следствием странного внутреннего равновесия, почти животной невозмутимости.

– Что вы имеете в виду? – спросил Элмсбери. – Если вы надеетесь, что с Коринной случилось несчастье, то лучше забудьте об этом. Надежда на смерть другой женщины никогда не даст вам того, чего вы хотите, и вы сами прекрасно это знаете. В любом случае он не женится на вас.

Бывали минуты, когда граф проявлял к Эмбер жестокость, которую обычно сдерживал. Она же настолько привыкла к графу, настолько считала его другом, что никогда не размышляла о причине этого, но всегда в таких случаях сразу же обижалась.

– Откуда вы знаете! Он женился бы теперь, когда я стала графиней, если бы не эта…

Упомянув Коринну, Эмбер невольно ожесточилась, у нее окаменело лицо и сжались губы. В каком-то смысле она была даже довольна, что на Коринну можно свалить все беды: как иначе могла она объяснить себе или кому-то еще его отказ жениться на ней.

– Эмбер, дорогая моя, – сказал граф, на его лице и в голосе появилось дружеское сочувствие. – Не стоит обольщаться, уверяю вас. Он женился на ней не из-за ее богатства или дворянского титула. Вероятно, ради только этого он не стал бы жениться. Если бы ему были нужны богатство и титул, он бы давным-давно женился. Нет, милочка, будьте честны перед собой. Он любит ее.

– Но он и меня любит! – с отчаянием вскричала Эмбер, – Да, любит, Элмсбери! Вы сами знаете! – Неожиданно в ее голосе почувствовалась щемящая тоска. – Вы считаете, он любит меня?

Элмсбери наклонился и взял ее за руку:

– Бедняжка вы моя милая, да, считаю, что любит, но иногда мне приходит в голову, что вы любили бы его, даже если бы он на вас женился.

– О, конечно же! – вскричала она, потом стыдливо добавила: – Перестаньте дразнить меня, Элмсбери. – Она отвернулась, чувствуя, что над ней насмехаются. Но потом поток слов вырвался из нее с неудержимой силой: – О, я очень люблю его, Элмсбери! Вы представить себе не можете, как я люблю его! Я готова на что угодно, на что угодно ради него! И я всегда буду любить его, даже если буду видеть его каждый день и каждую ночь, хоть тысячу лет! Это правда, Элмсбери, я никогда и никого другого не любила и не полюблю! – Она заметила странное выражение на его лице, испугалась, что обидела, и торопливо добавила: – О, конечно, я люблю вас, Элмсбери, но совсем по-другому, я…

– Ладно, Эмбер, не надо ничего объяснять, я знаю об этом больше, чем вы. Вы любите нас троих: короля, Брюса и меня. И каждый из нас, полагаю, любит вас. Но вы сами получаете мало радости от этого, потому что желаете большего, чем мы хотим дать. Среди нас нет такого, которого вы могли бы околдовать так, как того несчастного молодого капитана – как его звали? – или старика, деньги которого унаследовали. И знаете почему? Могу сказать. Король любит вас, но не больше, чем он любил десяток других женщин и еще с десяток полюбит в будущем. Ни одна женщина в мире не может заставить его страдать, ибо ничего, кроме физического наслаждения, ему от женщины не нужно. Его сестра – единственная женщина, которую он по-настоящему любит, но здесь совсем другое дело и к вам отношения не имеет. Брюс любит вас, но есть и многое другое, что он любит больше. А теперь есть и женщина, которую он любит больше. И последнее: я тоже люблю вас, но не питаю относительно вас никаких иллюзий, Я знаю, что вы собой представляете, и меня это не тревожит. Поэтому вы не можете заставить меня страдать.

– Бог с вами, Элмсбери, чего ради стану я причинять страдания вам или еще кому-нибудь? Что за странные идеи у вас в голове?

– Ни одна женщина не бывает полностью удовлетворена, если не знает, что может заставить страдать мужчину, который ее любит. Будьте честны перед собой, Эмбер, ведь это правда! Вы всегда думали, что можете сделать меня несчастным, если только захотите, разве не так? – Элмсбери внимательно посмотрел на нее.

Эмбер улыбнулась – улыбкой хорошенькой женщины, которая знает, что ею восхищаются.

– Может быть, – призналась она наконец. – Вы уверены, что я не смогла бы?

Мгновение он сидел молча и неподвижно, потом вскочил и широко улыбнулся:

– Нет, милочка, не смогла бы. – Он снова стал серьезным. – Я вот что скажу: если на этом свете есть мужчина, за которого вы могли бы выйти замуж, и быть счастливой, то это я.

Эмбер удивленно уставилась на него, пораженная, потом, рассмеявшись, встала.

– Элмсбери, о чем вы говорите, черт возьми? Если на свете есть мужчина, за которого я могла бы выйти замуж и быть счастливой, то это Брюс, и вы это прекрасно знаете.

– Вот здесь вы ошибаетесь. – Она начала было возражать, но Элмсбери уже пошел к дверям, Эмбер устремилась за ним. – Сегодня вечером мы увидимся в королевской гостиной и разыграем те сто фунтов, которые вы у меня выиграли вчера.

– Ничего не получится, Элмсбери, – засмеялась Эмбер. – Я. истратила эти деньги сегодня утром на новое платье! – Когда Элмсбери уже выходил, она снова рассмеялась. – Только представить себе – мы муж и жена!

Не оборачиваясь, Элмсбери помахал ей рукой, но, когда он ушел, Эмбер призадумалась. «Элмсбери и я – в браке». Эта мысль никогда прежде не приходила ей в голову. Она никогда ни за кого не хотела выходить замуж, кроме Брюса Карлтона. Ей казалось невероятным, что она может быть счастлива в браке с кем-то другим, даже с Элмсбери. Но как странно, что именно он сказал это – Элмсбери, который высказывался о браке ничуть не лучше, чем всякий другой разумный мужчина.

О, Бог с ним. Эмбер пожала плечами и вернулась к туалетному столику заканчивать туалет. Что толку даже думать об этой теперь?

Кроме того, у нее были дела поважнее. Скоро придет Дюран делать ей прическу, потом мадам Рувье – поговорить насчет наряда ко дню рождения короля. Ей нужно решить, кого пригласить на званый ужин, надо ли приглашать французского и испанского посланников, кто из них окажется более щедрым в выражении благодарности. Стоит ли приглашать Каслмейн – ведь она будет кипеть весь вечер от зависти и ревности – или же просто проигнорировать ее? Карлу, конечно, все равно, ведь не уйдет же он со званого ужина по капризному требованию Барбары, как это было когда-то несколько лет назад. Эмбер доставляло невыразимое удовольствие решать подобные дела – фактически распоряжаться жизнью и смертью великих и малых королевского двора.

Теперь она решила поехать на прогулку в Гайд-парк, ибо день стоял прекрасный, а Эмбер хотела прокатиться в своей новой коляске «колеш» – маленьком двухместном экипаже, не очень надежном для седока, но зато очень выигрышно демонстрировавшем пассажира с головы до пят. Эмбер надела новый костюм из золотистого бархата, отделанный хвостами норки. Она решила сама править лошадьми, рассчитывая произвести фурор.

Когда в город приехала Фрэнсис Стюарт, теперь герцогиня Ричмондская, весь двор пришел в невероятное возбуждение. Опять произошло крушение установившегося порядка вещей. Все – политики, любовницы, даже лакеи и форейторы – строили догадки и прикидывали, как спасти свое положение, независимо от грядущих катаклизмов. В Грум Портерз бились об заклад, что Фрэнсис, ставшая ныне замужней женщиной, должна вести себя более разумно, чем прежде, когда была девственницей. Они ожидали, что она вскоре займет давно принадлежавшее ей место. Поэтому, когда Фрэнсис обосновалась в Сомерсет-Хаусе и начала давать званые вечера, к ней шли все – нет, не ради самой Фрэнсис, а для своей выгоды. Однако король, к их величайшему удивлению, ни разу там не присутствовал; казалось, он даже и не знал, что Фрэнсис вернулась в Лондон.

Если Фрэнсис и была встревожена явным безразличием короля, то она хорошо скрывала это. Но она была далеко не единственной женщиной, положение которой зависело от благосклонности монарха.

Когда в конце года Барбара вернулась из деревни, она увидела, что графиня Дэнфорд занимает ее прежнее место, а две актрисы открыто утоляют страсть его величества. Молл Дэвис ушла со сцены и стала жить в красивом особняке, предоставленном ей королем, а Нелл Гуинн ни от кого не скрывала свои частые визиты к королю. Барбара же распространяла сплетни что король якобы каждый день умоляет ее вернуться к нему снова, но что она презирает его как мужчину и ей ничего от него не нужно, кроме денег. Но в душе Барбары поселилась тревога и тоска, она начала платить своим молодым людям крупные суммы.

Узнав об этом, Карл пожал плечами и грустно улыбнулся:

– Бедная Барбара. Она стала стареть.

Но не только женщины служили источником различных сплетен. Герцог Букингемский тоже продолжал обращать на себя внимание. В начале нового года родственники графа Шрусбери уговорили его вызвать Букингема на дуэль, что граф и сделал. И был убит на дуэли. После этого герцог взял к себе в дом леди Шрусбери и стал с ней жить; когда же маленькая терпеливая жена Букингема запротестовала, герцог вызвал экипаж и отправил миледи к ее отцу.

Эта история развлекла Карла. Он сказал, что этими поступками его милость чрезвычайно быстро испортил отношения с Палатой общин и теперь его заговор против короля едва ли возможен. Но Букингем на время потерял интерес к Палате общин, и ему стало безразлично, что о нем думают. Он мог быть верен своим собственным замыслам не больше, чем своим женщинам.

В это же время происходили менее сенсационные, но более важные события. Хотя Кларендон очень противился, но все же был вынужден под; давлением короля покинуть страну. Враги его дочери воспользовались этим позорным изгнанием и всячески старались унизить ее. Но Анна с достоинством выносила их презрение, относясь к нападкам с высокомерием и безразличием. Благодаря своему уму и решительности она даже сумела сплотить своих приверженцев. Она убеждала себя, что эти дураки и их мелкие кляузы ничего для нее не значат, ибо наступит день, когда ее ребенок займет королевский трон Англии, – ведь с каждым годом бесплодие королевы прибавляло Анне уверенности в том, что она окажется права.

С уходом Кларендона его место в правительстве занял КАБАЛ, так назвали группу из пяти человек по первым буквам их имен: сэр Томас Клиффорд – самый честный человек из них всех и потому подозреваемый в двурушничестве; Арлингтон, его друг и тайный завистник; Букингем, Эшли и Лодердейл. Они все ненавидели Кларендона и боялись его возможного возвращения на пост лорда-камергера. Почти в той же степени они ненавидели и герцога Йоркского. Во всем же остальном они были каждый сам по себе: каждый не доверял другому и опасался его, король же не доверял ни одному из них. Карла устраивало лишь одно: наконец-то он имеет правительство, полностью послушное ему. Он был умнее любого из них и всех, вместе взятых.

Итак, они управляли страной.

Англия подписала союзнический договор с Голландией, благодаря чему Карл, пойдя на компромисс с голландцами, обеспечил себе невмешательство Франции в случае войны с Голландией. Фактически Карл намеревался иметь Францию на своей стороне в будущей войне. Именно этого он и добивался в переписке со своей сестрой. Договор с Голландией, а также другие тайные соглашения, недавно подписанные Карлом с Францией и Голландией, уравновешивали силы в Европе. Этот метод закулисных политических сговоров был типичен для короля Англии. Его обаяние и беспечный нрав служили ему удобной ширмой, скрывавшей от всех, кроме самых проницательных людей, его глубокий цинизм, эгоистичность и безжалостный практицизм.

Граф Рочестер однажды сказал: «В наше время существует три основных занятия: политика, жен-шины и выпивка, и первые два часто неразделимы».

Карл не любил, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, но не всегда мог этому противостоять. Поэтому и примирялся с тем, чего не мог изменить. Впрочем, это был один из его принципов. Ибо как только какая-нибудь женщина привлекала его внимание или считалось, что она стала его любовницей, она подвергалась осаде со всех сторон, чего никогда не бывало с королевой, Ей досаждали петициями о помощи, предлагали деньги за то, что она замолвит слово за них перед королем, уговаривали присоединиться к той или иной фракции. Не прожив и двух недель во дворце, Эмбер оказалась вовлеченной в дюжину различных замыслов и проектов, а через несколько месяцев ее уже туго опутывала паутина интриг.

По всей видимости, Букингем относился к ней по-дружески с того самого вечера, когда она была впервые представлена при дворе. Во всяком случае, он всегда был на ее стороне в баталиях с леди Каслмейн. Эмбер же по-прежнему не доверяла ему и презирала его, но принимала все меры, чтобы он не знал об этом, ибо если другом он был сомнительным, то врагом – очень опасным. И Эмбер предпочитала числить его скорее среди друзей. Однако вот уже несколько месяцев они не встречались, и не было случая испытать лояльность друг друга.

Но однажды утром в конце марта герцог нанес Эмбер неожиданный визит.

– О милорд! – удивленно воскликнула она. – Что привело вас так рано?

Еще не было девяти часов, а его милость редко вставал с постели до полудня.

– Рано? Да это не рано, а поздно. Я еще и не ложился. Нет ли у вас стакана вина? У меня чертовски пересохло в горле;

Эмбер послала за белым вином и анчоусами, и, ожидая, пока их принесут, герцог уселся на стул у камина.

– Я.только что вернулся из Мур Филдз. Господи, никогда не видел ничего подобного! Приказчики развалили два дома, матушка Крессуэлл орет как сумасшедшая, а шлюхи бросают ночные горшки в головы приказчиков, угрожают, что снесут теперь самый большой бордель в городе, – герцог взмахнул рукой, – Уайтхолл.

Эмбер рассмеялась и налила вино в бокалы.

– И я не сомневаюсь, они обнаружат здесь шлюх больше, чем в Мур Филдз.

Букингем вытащил из кармана камзола мятый листок бумаги. На листке было что-то напечатано неряшливыми кривыми строчками; типографская краска кое-где размазалась, и были видны следы пальцев. Герцог передал лист Эмбер:

– Вы видели это?

Эмбер торопливо прочитала текст:

Заголовок был такой: «Петиция бедных шлюх к миледи Каслмейн». Прошение только выглядело будто оно от бедных, но, судя по грамотности и острой сатире, оно составлялось человеком из кругов, близких к королевскому двору. В грубых и непристойных выражениях к Барбаре обращались как к главной шлюхе Англии и просили её прийти на помощь представительницам той профессии, на которую сейчас ополчились и которую она так громко прославила в свое время. Эмбер мгновенно поняла, что перед ней еще одно зловредное изобретение герцога, цель которого – насолить своей сестре (Эмбер знала, что они снова были в ссоре). Она была довольна, что Барбару так унижают, и испытала облегчение, что сама не стала объектом нападок.

Она улыбнулась Букингему и отдала листок обратно.

– А она видела?

– Если и не видела, то скоро увидит. Листовки гуляют по всему Лондону. Уличные торговцы распродают сей документ у магазинчиков биржи и на каждом перекрестке. Я видел, как кровельщик читал это послание и смеялся так, что чуть не свалился с крыши. Я хотел бы знать, какому мерзавцу понадобилось порочить ее светлость подобным пасквилем?

Эмбер посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– Господи, ваша милость, действительно, кому? Я и представить себе не могу, кто бы мог это написать, а вы? – Она отпила вина из бокала.

Минуту они глядели друг на друга молча, потом оба рассмеялись.

– Ну, теперь это не имеет значения, – сказал герцог, – важно, что дело сделано. Полагаю, вам довелось слышать, что его величество решил подарить ей Беркшир-Хаус?

Эмбер нахмурилась:

– Да, конечно. Она сама не жалеет сил, чтобы об этом все узнали. Более того, она заявила, что король собирается сделать ее герцогиней.

– Ваша светлость, кажется, недовольны этим?

– Я? Недовольна? О нет, милорд, – возразила Эмбер с вежливым сарказмом. – Отчего мне-то быть недовольной, скажите на милость?

– Ни малейших причин для этого, мадам, ни малейших причин. – Букингем выглядел человеком довольным собой: ему доставляли удовольствие и огонь в камине, и хорошее вино, и какие-то свои личные соображения.

– Я бы, конечно, предпочла, чтобы Беркшир-Хаус был подарен мне! А что касается титула герцогини, то нет ничего на свете, чего я хотела бы больше!

– Не тревожьтесь. Когда-нибудь вы получите и это – когда он захочет от вас избавиться, а такой день обязательно наступит.

Она молча смотрела на него минуту-другую.

– Не хотите ли вы сказать, милорд, что… – начала она.

– Да, хочу, мадам. Здесь, в Уайтхолле, с ней покончено. Покончено раз и навсегда.

Но Эмбер по-прежнему скептически относилась к сказанному. Целых восемь лет Барбара правила королевским дворцом, вмешивалась в государственные дела, водила за нос друзей и мучила врагов. Она казалась столь же неотъемлемой и вечной частью дворца, как кирпичи, из которых сложены его стены.

– Что ж, – ответила Эмбер. – Надеюсь, вы правы. Но только вчера вечером я видела ее в королевской гостиной, и она заявила, что Беркшир-Хаус положит конец всем сплетням и докажет, что его величество все еще любит ее.

Букингем фыркнул от смеха:

– Еще любит ее! Да он даже не спит с нею. Конечно, она надеется, что мы все поверим ее россказням: ведь если весь мир будет думать, что король любит ее, то выдумку можно легко принять за правду. Но я-то лучше знаю. Я знаю кое-что, чего никто кроме меня не знает.

Эмбер больше не сомневалась, что его милость обладает бесчисленными средствами информации: широко разветвленная сеть шпионов и осведомителей герцога столь плотно охватывала Уайтхолл, что ни одно мало-мальски важное событие не ускользало от его внимания.

– Надеюсь, сведения, которыми располагает ваша милость, – достоверны?

– Достоверны? Ну конечно же достоверны! Позвольте мне сообщить вам кое-что, мадам. У меня есть данные, при помощи которых ее светлость будет полностью и окончательно уничтожена. – У герцога был очень самодовольный вид, будто он совершил геройский подвиг на благо страны.

Эмбер прищурилась:

– Я не совсем вас понимаю, сэр.

– Тогда я выскажусь яснее. Я знаю о желании Старины Роули отделаться от нее, но я также знаю, чем и как она его Шантажировала. Все было очень просто: я только сказал ему, что любовные письма, которые она угрожала обнародовать, были сожжены много лет назад.

– И он поверил вам? – Теперь Эмбер была склонна поверить, что он уничтожил Барбару, оставил в дураках короля и теперь пытался в чем-то перехитрить ее.

– А как же не поверить, ведь это в самом деле правда. Я лично видел, как они горели. Ведь я сам и посоветовал ей сжечь письма! – Он неожиданно хлопнул себя по колену и рассмеялся, но Эмбер продолжала внимательно наблюдать за ним – она вовсе не была убеждена в том, что сказанное – правда. – Она сейчас прямо полыхала от злости. Сказала, что когда-нибудь мне придется за это отвечать головой. Пусть себе злится сколько угодно, но сейчас Старина Роули весьма доволен мной, так что у меня есть надежда умереть с головой на плечах. Пусть строит планы, как отомстить мне, – но у змеи вырвали ядовитый зуб, и теперь она беспомощна. Но у вас, мне кажется, недоверчивый взгляд, мадам. Вы думаете, я лгу?

– Я могу поверить в то, что вы рассказали о письмах, Но не верю, что он не захочет, чтобы она вернулась, ведь так. уже бывало раньше. Зачем тогда он дарит ей этот особняк и обещает дать герцогский титул? Если с ней покончено? На галереях говорят, он был вынужден даже занимать деньги, чтобы выкупить Беркшир!

– Я скажу вам – зачем, мадам. Он делает это потому, что мягкосердечен. Когда он получил от женщины все, чего хотел, он не может просто бросить ее. Нет, он всегда с каждой обходится справедливо: признает рожденных от него детей, а может быть, и вовсе не от него, платит большие деньги, чтобы жестокий мир их не обижал. Я думал, мадам; что это для вас хорошая новость, я и представить не мог, что вы и Барбара Палмер привязаны друг к другу.

– Да я ненавижу ее! Но после всех этих лет, что она была у власти… мне трудно поверить…

– Она сама не может поверить! Но – ничего, скоро привыкнет. Мне осточертели ее капризы, и поэтому я предпринял шаги, чтобы избавиться от нее. Возможно, она будет слоняться здесь по Уайтхоллу еще несколько лет, но рассчитывать ей больше не на-что. Уж если Старине Роули наскучил кто-то, неважно – мужчина или женщина, то он никогда больше не воспользуется услугами этого человека. В этом наша лучшая защита от лорда-камергера. И мне пришло в голову, мадам, что эта ситуация открывает большие возможности для умной женщины…

Эмбер ответила ему твердым настороженным взглядом. Быть союзником Букингема – удел не из завидных. Герцог не получал от занятия политикой ничего, кроме развлечения. Он не имел принципов, у него не было серьезных целей – только сиюминутные пристрастия. Он отвергал дружбу, честь, моральные устои, ни к кому и ни к чему не был привязан. Но, несмотря на это, герцог завоевал громкое имя и приобрел самое крупное в Англии состояние, он пользовался популярностью и среди богатых торговцев, и в Палате общин, и у простых людей. И самое опасное – у него был очень мстительный характер, и он мог под влиянием минутного настроения одним ударом уничтожить противника. Эмбер давно составила о нем ясное представление.

– А предположим, кто-то займет место ее светлости? – тихо спросила Эмбер. – Обязательно займет, я ни минуты не сомневаюсь в этом. Стариной Роули руководила женщина, еще когда он был младенцем. И на этот раз такой женщиной можете стать вы. Ни у кого в Англии сейчас нет столь блестящей возможности, кроме вас. Те джентльмены, которые нынче водят дружбу с герцогиней Ричмондской, только понапрасну тратят время. Она никогда не сможет долго быть фавориткой короля, эта пустоголовая хихикающая бабенка. Даю голову на отсечение. Я стреляный воробей в этих делах, мадам, и очень хорошо все понимаю. Я пришел к вам предложить свои услуги вам на благо.

– Ваша милость, вы оказываете мне большую честь. Уверена, я этого не заслужила. Герцог снова оживился:

– Давайте не будем терять время на любезности. Как вам известно, мадам, если я захочу, то смогу помочь, вам, а вы, в свою очередь можете быть полезной мне. Моя кузина совершила большую ошибку, решив, что все ее дела решаются только в постели и неважно, как она ведет себя в остальном. Это – серьезная оплошность, и, несомненно, теперь она это понимает, если у нее хватает ума. Но все эти соображения нас уже не касаются, они как вода под мостом. Я вам признаюсь, мадам, что всю жизнь изучаю характер его величества и хочу верить, что знаю его, как никто другой на свете. Если вы доверитесь мне, то мы могли бы лепить из Англии то, что захотим.

Эмбер ничего не хотела лепить из Англии – политика, как внутренняя, так и внешняя, нисколько не касалась ее, разве что в тех случаях, когда могли быть затронуты ее личные интересы и амбиции. Ее интриги не распространялись, во всяком случае намеренно, за пределы того круга людей, которых она знала, и касались событий, за ходом которых она могла следить. Эмбер была склонна согласиться с Карлом в том, что у его милости в голове ветряная мельница. Но если герцогу нравилось думать, будто он вовлечен в большую политику, то она не видела причин спорить с ним по этому поводу.

– Ничто не доставит мне большего удовольствия, ваша милость, чем стать вашим другом и разделять ваши интересы. Поверьте мне…

Эмбер подняла бокал вина, и они выпили за новый союз.

 

Глава пятьдесят седьмая

Фрэнсис Стюарт не нравилась ее жизнь в деревне. Она привыкла жить в обществе, где устраивались балы и званые ужины, поездки на охоту и посещение театров, передавались сплетни, звучал смех и царило оживление. А в деревне жизнь протекала спокойно, дни тянулись монотонно, и, по сравнению с дворцом, ее дом казался безлюдным и пустынным, теперь Она лишь вспоминала, как молодые франты развлекали ее, говорили ей комплименты, бросались поднять упавший веер или подать руку, когда она сходила с лошади.

Муж Фрэнсис большую часть времени пропадал в поле, а когда бывал дома, то часто пьянствовал, Домом управлял дворецкий, сама Фрэнсис ничего не умела делать, и долгие праздные часы приводили ее в отчаяние, ибо никто не научил ее радоваться жизни в одиночестве. Не нравилось ей и само положение замужней женщины, но она и не ожидала от брака ничего хорошего.

Она вышла замуж, потому, что брак казался ей единственным способом стать честной и уважаемой женщиной, в чем состоял смысл ее жизни. Несомненно, герцог любил ее и был благодарен, что она вышла за него замуж, но ей он казался скучным и неотесанным по сравнению с блестящими джентльменами Уайтхолла, которые знали тысячи остроумных способов, чтобы развлечь даму.

От физической любви ее воротило. Она со страхом ожидала наступления ночи и выдумывала множество поводов, чтобы отказать мужу. Мысль о беременности приводила ее в ужас, и ей действительно бывало дурно. Фрэнсис не раз испытывала все соответствующие симптомы, но так и не забеременела.

Она постоянно думала о Лондоне, о королевском дворе и чудесной жизни там. Ах, как мало ценила она ту жизнь, которая сейчас казалась ей столь желанной и приятной! Она часами мечтала о балах, вспоминала наряды, которые носила, мужчин, окружавших ее и осыпавших любезностями. Она снова и снова переживала все мелкие эпизоды той жизни и лишь разжигала в себе тоску.

Но больше всего она думала о короле Карле. Теперь она поняла, что он – самый красивый, самый прекрасный мужчина из всех, кого она знала, и, к своему огорчению, почувствовала, что влюблена в него. Фрэнсис поражалась – почему она раньше не распознала этого. Какой сказочной была бы тогда ее жизнь! Теперь, когда она получила положение уважаемой женщины, оно казалось ей гораздо менее важным, чем в этом убеждала ее мать. Кто может сравниться с женщиной, пользующейся защитой короля?

Фрэнсис жаждала возвращения в Лондон. Но что, если король не простит ее? Если он забыл, что когда-то любил ее? Она была наслышана о его последних увлечениях – графиня Нортумберлендская, графиня Дэнфорд, Молл Дэвис, Нелл Гуинн. Может быть, он теперь и вовсе потерял к ней интерес. Фрэнсис очень хорошо помнила, что, когда человек исчезал из его поля зрения – неважно, как сильно он был привязан и нравился ему, – король быстро забывал о его существовании.

Она попыталась заняться живописью, потом игрой на гитаре, вышиванием гобеленов. Но все это не вызвало у нее интереса, потому что предполагало одиночество. Фрэнсис было отчаянно, мучительно тоскливо.

Наконец ей удалось убедить герцога вернуться в Лондон, и ее надежды вновь ожили. Все стали посещать ее званые ужины и балы. Фрэнсис пользовалась таким же успехом, как и тогда, когда впервые была торжественно представлена при дворе. Она прекрасно знала: все ожидают, что король смягчится и сделает ее своей любовницей, и Фрэнсис впервые была почти готова принять это положение со всеми его преимуществами и опасностями. Но Карл, казалось, и не знал, что Фрэнсис в городе.

Так продолжалось четыре месяца.

Сначала Фрэнсис удивлялась, потом сердилась и наконец была обижена и испугана. А вдруг он никогда не простит ее? Одна эта мысль ужасала Фрэнсис: она слишком хорошо знала нравы королевского двора и понимала, что, если все поймут, что король потерял к ней интерес, они станут избегать ее, как галки – зараженного чумой города. С ужасом представляла она свое будущее – вынужденное возвращение к затворнической жизни в деревне: перед ее глазами предстоящие годы выстраивались в бесконечный страшный ряд.

Не прошло и года со дня бегства Фрэнсис из Уайтхолла, как она серьезно заболела. Сначала доктора думали, что причина недомогания – беременность, или лихорадка, или тяжелая ипохондрия, Но через несколько дней им стало ясно, что Фрэнсис заболела оспой. Доктор Фрейзер сразу отправил записку королю. Неприязнь Карла к Фрэнсис; его циничное убеждение, что она оставила его в дураках, – все это мгновенно исчезло, сменившись ужасом и жалостью.

Оспа! Вся ее красота может погибнуть! Именно эта мысль первой пришла ему в голову, прежде чем его охватила тревога за ее жизнь. Ему казалось, что красота Фрэнсис – почти священна, не подвластна ни Богу, ни человеку. И покуситься на эту красоту или погубить ее было в его глазах вандализмом, почти богохульством. Фрэнсис по-прежнему означала для него гораздо больше, чем он хотел бы признать, ибо эта женщина обладала свежестью и чистотой, которых не имела ни одна из тех, кого он знал, и эти качества делали Фрэнсис чрезвычайно привлекательной для его усталого сердца, полного горьких разочарований.

Он немедленно навестил бы ее, но доктора не советовали ему делать это из опасения, что он заразится и распространит инфекцию. Тогда Карл решил написать письмо. Но как он ни старался, чтобы письмо получилось доверительным и безмятежным, слова звучали фальшиво, ибо Карл не верил сам себе. У него не осталось веры ни во что, и, конечно, он не верил в долг Божий сохранить женскую красоту для мужских глаз. Карл считал Бога беспечным должником, который не заботится о том, чтобы его счета были оплачены. Король послал Фрэнсис лучших докторов и постоянно справлялся у них о ее состоянии.

Как она себя чувствует? Не стало ли ей лучше сегодня? Хорошо! Она веселая? А следов не останется? Доктора всегда, говорили ему то, чего он ожидал от них, но Карл всегда знал, когда ему лгали.

В конце первой недели мая – более месяца спустя – Карлу разрешили навестить Фрэнсис. Когда его карета въехала во двор Сомерсет Хауса, он увидел, что там уже скопилось множество экипажей. Очевидно, прошел слух, что приедет король, и все захотели присутствовать при сцене встречи. Карл выругался вполголоса, лицо окаменело от гнева.

Черт их подери, эти мелкие, грязные умишки, за их омерзительное любопытство и отвратительную манеру совать нос в чужую беду.

Он вышел из кареты и вошел в дом. Миссис Стюарт, мать Фрэнсис, ожидала его. Карл с первого взгляда понял, что миссис Стюарт нервничает, вот-вот разрыдается, и опасался, что доктора лгали ему.

– О ваше величество! Как я рада, что вы пришли! Она так хочет видеть вас! Поверьте, сир, Фрэнсис не может простить себе, что так подло поступила с вами!

– Как она себя чувствует?

– О, ей значительно лучше! Гораздо лучше! Она встала с постели, оделась и теперь сидит в гостиной, хотя очень слаба, конечно.

Карл молча смотрел на женщину, его черные глаза старались прочесть то, что стояло за этими странными взмахами рук, прерывающимся от волнения голосом, усталостью в глазах и новыми морщинками под ними.

– Я могу видеть ее сейчас?

– О да, ваше величество! Прошу вас, пойдемте со мной.,

– Судя по количеству карет во дворе, я сегодня не единственный посетитель Фрэнсис.

Миссис Стюарт поднималась по лестнице рядом с королем.

– Сегодня – первый день, когда ей разрешили принимать посетителей. В ее комнате много гостей, здесь весь город.

– Тогда, пожалуй, я подожду в прихожей, пока все уйдут.

Миссис Стюарт послала сказать, что Фрэнсис слишком устала и ей надо отдохнуть и поэтому она просит гостей оставить ее. Карл стоял за закрытой дверью и слышал, как гости расходятся, болтая, посмеиваясь с бездумной жестокостью. Когда наконец они ушли, к Карлу вышла миссис Стюарт. Они прошли через галерею в апартаменты Фрэнсис, затем через несколько комнат и оказались в спальне Фрэнсис, где она ожидала их.

Фрэнсис полулежала на диване, повернутом к дверям. На ней был красивый шелковый халат, широкими складками ниспадавший до полу. Окна в комнате были занавешены шторами, чтобы приглушить свет, хотя было еще только два часа, горело лишь несколько свечей, но поставлены они были на расстоянии от Фрэнсис. Карл снял шляпу и поклонился, потом сразу подошел к Фрэнсис и остановился перед ней. Он снова поклонился и взглянул Фрэнсис в лицо. То, что он увидел, ужаснуло его.

Фрэнсис изменилась. Даже при этом тусклом освещении было ясно видно – она изменилась. Болезнь не пощадила ее. Безобразные красные пятна и глубокие оспины на коже, бывшей когда-то белой и гладкой, как лепестки водяной лилии. Один глаз Фрэнсис был полузакрыт. Вся чистота и совершенство ее красоты пропали. Но тяжелее всего для Карла было видеть горе в смотревших на него просящих глазах Фрэнсис.

Миссис Стюарт была еще в спальне – Карл попросил ее остаться, – нервно сжав руки, она стояла и встревоженно глядела на них, но Карл и Фрэнсис забыли о ней.

– Дорогая моя, – тихо произнес он, словно принуждая себя говорить после долгого молчания. – Благодарение Богу, что вы поправились.

Фрэнсис смотрела на Карла, с трудом сохраняя самообладание и боясь заговорить, чтобы не выдать своего состояния. Наконец ей удалось изобразить жалкое подобие улыбки, но углы рта задрожали.

– Да, ваше величество, я выздоровела. – Тихий голос превратился почти в шепот. – Если это то, за что можно благодарить.

Губы неожиданно искривились, она опустила глаза и быстро отвернулась. Потом закрыла лицо руками и зарыдала. Плечи и тело содрогались от горького плача. Карл понимал, что причина не только в том, что Фрэнсис тяжело переживала встречу с ним теперь, после болезни, но и от всего, происшедшего сегодня, – жестоких любопытных глаз мужчин и женщин, навещавших ее, притворно вежливых, сочувствующих, фальшиво веселых: все эти люди мстили ей за тот успех, которым она прежде пользовалась, за льстивые комплименты, которыми они ее осыпали за их лицемерную дружбу с ней.

Карл встал перед ней на одно колено, прикоснулся к ее руке и просительным тоном сказал:

– Я так беспокоился за вас, Фрэнсис! О моя дорогая, простите меня – я вел себя как ревнивый дурак!

– Простить вас? О сир! – Она взглянула на Карла, не отнимая ладоней от лица, лишь чуть раздвинув пальцы, словно пыталась руками отгородиться от мира. – Это я должна просить у вас прощения! Я знаю, почему это произошло со мной, – . это наказание за то, что я так поступила с вами!

Волна невыносимой жалости и нежности захлестнула Карла. Он почувствовал, что мог бы отдать все, чем владел, за то, чтобы Фрэнсис снова стала прекрасной, чтобы она снова поглядела на него с дразнящим, уверенным в себе кокетством. Но все это пропало раз и навсегда: сверкающая улыбка на лице, счастливый смех очаровательной женщины, которая знает; что ее красота заставит простить ей что угодно. Неудержимый гнев охватил Карла. Господь всемогущий, отчего этот мир портит все, к чему прикасается?

– Не говорите так, Фрэнсис, прошу вас. Сам не знаю, почему я так глупо повел себя. Но когда я услышал, что вы заболели, я не находил себе места. Если бы что-то случилось с вами… Но, слава Богу, вы поправились! Я больше не потеряю вас.

Фрэнсис посмотрела на него долгим и серьезным взглядом, будто размышляя: увидел он, как она изменилась, или нет. Она отчаянно надеялась… Но – нет, бесполезно. Конечно, он увидел все. Ведь все другие, увидели, так почему бы ему не увидеть?

– Да, я поправилась, – пробормотала она. – Но лучше бы я умерла. Да, я жалею, что осталась жива. Да вы посмотрите на меня!..

С этими словами она отняла руки от лица, ее голос превратился в крик, мученический и отчаянный. За спиной Карла неожиданно послышались рыдания матери Фрэнсис.

– Посмотрите же на меня! Я стала уродиной! Карл схватил ее за руку:

– Да нет же, Фрэнсис, нет! Это пройдет со временем, уверяю вас, что пройдет. Эх, видели бы вы меня после оспы. Я мог бы самого дьявола испугать своим видом. А теперь посмотрите – ни одной оспинки не осталось. – Он искательно взглянул на нее, улыбнулся, прижал ее руки к сердцу. Он испытывал страстное желание помочь Фрэнсис, заставить поверить в будущее, хотя сам не верил в него. И пока он говорил, ее лицо стало светлеть, крупица надежды загорелась в ее душе. – Да не успеете вы оглянуться, как никто и не догадается, что вы когда-то болели оспой. Станете ходить на балы, и все скажут, что вы еще больше похорошели. Вы будете прекраснее, чем в тот первый вечер, когда я увидел вас. Вспомните, дорогая, те черно-белые кружева, что были на вас, бриллианты в волосах…

Фрэнсис глядела на Карла как зачарованная и напряженно слушала. Его слова звучали как старая и почти умышленно забытая мелодия.

– Да, – прошептала она. – Да, я помню… и вы попросили меня потанцевать с вами…

– Я не мог оторвать от вас глаз, я никогда не видел столь прекрасной женщины…

Она улыбнулась, от всего сердца благодарная ему за доброту. Но игра была печальной: как и он, она знала, что оба притворяются. Большим усилием воли она сдерживала слезы, а он сидел рядом и говорил, изо всех сил стараясь отвлечь ее от горьких мыслей. Но она не могла не думать о своей трагедии, да и Карл не мог думать ни о чем другом.

«О, ну почему это случилось именно с ней? – говорил он себе, негодуя. – Почему именно с Фрэнсис, веселой, милой и дружелюбной Фрэнсис, когда есть множество других женщин, вполне заслуживающих такой участи…»

Но Карл был упрямым человеком.

Однажды он сказал, что когда-нибудь Фрэнсис станет уродливой и будет просить любви, но окажется никому не нужной. Он позабыл эти бездумно брошенные слова, но отнюдь не забыл годы ожидания и униженные мольбы, почти физическую боль желания, жажду обладания. И вот теперь неожиданно именно она стала той, кто просит.

Как-то раз после полудня они были в саду, спускавшемся к реке позади Сомерсет-Хауса, и шли под руку вдоль ряда высоких кустов подстриженного дикого лимона. Фрэнсис была одета в красивое платье из голубого атласа с воланами из черных кружев на юбке; на волосы была накинута черная кружевная вуаль, спускавшаяся до подбородка. Ее чувство красивого подсказывало необходимость как-то компенсировать то, что сделала с ней болезнь. Она использовала веер, чтобы прятать за ним лицо, вуаль для зашиты кожи, и вот сейчас, остановившись на берегу реки, она встала в тени большого вяза.

Они молча глядели на воду, потом ее рука, лежавшая на его локте, медленно сжалась. Он обернулся и внимательно посмотрел на Фрэнсис, а она – на него. Минуту Карл стоял неподвижно и наблюдал. Он понял, что Фрэнсис просит поцеловать ее. Карл обнял ее и на этот раз не почувствовал сопротивления, она не возражала, как прежде, когда он прижимал ее к себе. Напротив, Фрэнсис сама прижалась к нему, притянула к себе, и он почувствовал исходящую от нее, нет, не страсть, а жажду доставить ему удовольствие, тревожное предчувствие, что она не будет желанной.

Карл нежно отпустил ее: жалость к Фрэнсис победила его естественную реакцию на женское тело и губы. Но она не желала отпускать Карла и обняла его за плечи.

– О, как вы были правы тогда! А я была дурой! Зачем вы были так терпеливы со мной!

Удивленный ее откровенностью. Карл тихо ответил:

– Дорогая моя, я надеюсь, что никогда не опушусь до того, чтобы брать женщину против ее воли.

– Но я… – начала Фрэнсис, потом внезапно замолчала и покраснела. Она резко повернулась и побежала по тропинке. Карл понял, что она плакала.

Однако вечером следующего дня, когда Карл спускался по дворцовой лестнице, чтобы в одиночестве покататься на лодке, он неожиданно для себя повернул лодку в сторону Сомерсет-Хауса. Подплыв к берегу. Карл выскочил из лодки. Но ворота на причале оказались запертыми, тогда он перемахнул через стену и через сад бросился к дому.

«Я ждал этого пять с половиной лет, – думал он. – Видит Бог, это не слишком долгий срок!»

 

Глава пятьдесят восьмая

Карл и герцог Букингемский сидели за столом друг против друга и внимательно рассматривали маленькую, но превосходно выполненную модель нового военного корабля. Они возбужденно и с глубокой заинтересованностью обсуждали модель. Карл всегда любил корабли и море и знал о них так много, что придворные считали столь обширные технические познания ниже его королевского достоинства. Но флот был гордостью Карла, и он все еще испытывал жгучую боль оттого, что голландские паруса развевались над водами его рек, а голландцы грабили его земли, сжигали и топили его лучшие корабли. Король надеялся, что наступит день и он отомстит им за это унижение. А сейчас он занимался созданием нового, более сильного флота. В этом состояла надежда всей его жизни – Англия должна когда-нибудь стать владычицей морей, всех морей и океанов на свете. Именно в этом он видел величие своего небольшого королевства.

Наконец Карл встал:

– Что ж, я не могу больше любоваться этой моделью. В два часа я играю в теннис с Рупертом.

Он взял со спинки стула парик, надел его, бросил взгляд в зеркало и надел шляпу.

Букингем тоже поднялся, держа шляпу под мышкой.

– В такой жаркий день? Завидую выносливости вашего величества.

– Это моя ежедневная физическая тренировка, – улыбнулся Карл. – Мне нужно поддерживать здоровье, чтобы были силы для развлечений.

Они вышли, и Карл запер дверь, опустив ключ в карман камзола. Пройдя через несколько комнат, они поднялись по узкой лестнице и оказались в большой Каменной галерее. Им навстречу вышла Фрэнсис Стюарт в сопровождении служанки и арапчонка, державшего ее шлейф. Фрэнсис помахала им рукой, они остановились, и Фрэнсис ускорила шаг.

Букингем поклонился, Карл улыбнулся ей и дружески поцеловал в губы. Во взгляде Фрэнсис была взволнованность и трогательная настороженность – ни на мгновение не покидало ее ужасное сознание того, что она утратила прежнюю красоту. Изменилась вся манера поведения; словно пытаясь компенсировать невозвратимое, Фрэнсис стала нервно оживленной, всегда старалась понравиться, но в глазах сквозила тоска.

– О ваше величество! Как я рада, что мы встретились! Ведь в последний раз я видела вас больше недели назад…

– Извините, у меня сегодня множество дел… совещание совета, посланники…

Фрэнсис приходилось слышать подобные слова много раз прежде, когда король говорил их другим женщинам. Тогда, помнится, она журила его за ложь, и они весело смеялись. В те дни она надо всем весело смеялась.

– Мне бы хотелось, чтобы вы пришли на ужин. Вы сможете прийти сегодня? Я пригласила многих… – быстро добавила она.

– Весьма благодарен, Фрэнсис, но сегодня я буду занят: не могу нарушить обещания. – Ему больно было видеть ее разочарование, ему стало неудобно, и он добавил: – Но завтра вечером я свободен и смогу прийти к вам, если хотите.

– О, прекрасно, сир! – Лицо Фрэнсис мгновенно осветилось. – Я закажу все, что вы особенно любите, и попрошу Молл Дэвис устроить представление! – Она повернулась к Букингему: – Вас я тоже приглашаю, ваша милость, – с леди Шрусбери, конечно.

– Благодарю вас, мадам. Если смогу – непременно приду.

Фрэнсис сделала реверанс, мужчины поклонились и пошли дальше по коридору. Несколько минут Карл молчал.

– Бедная Фрэнсис, – произнес он наконец. – У меня всякий раз сердце разрывается при взгляде на нее.

– Она сильно подурнела, – согласился герцог. – Но, по крайней мере, она хоть перестала жеманничать . За последние два месяца я ни разу не слышал ее глупого хихиканья. – Потом небрежным тоном добавил: – О, Лодердейл рассказал мне об эскападах ее величества прошлым вечером.

– Полагаю, все уже слышали об этом. Никак не думал, что у нее хватит смелости.

Вчера вечером Катарина, одевшись простой горожанкой, вышла из дворца и в сопровождении миссис Бойнтон отправилась поглядеть на церемонию обручения в Сити. Разумеется, без всякого приглашения. Надев маски и в фальшивых париках, женщины смело вошли и смешались с другими гостями. Но в толпе женщины оказались разделенными и не могли найти друг друга, поэтому королева была вынуждена нанять портшез. Такого рода шалости позволяли себе многие дамы и джентльмены, но Катарина никогда прежде не осмеливалась на такие авантюры. И во дворце все были шокированы, когда узнали, что их маленькая и тихая, как мышь, королева решилась выйти таким образом в большой и путающий мир за стены своей крепости.

– Говорят, она вся дрожала, когда вернулась, – продолжал Карл. – Но через несколько минут уже весело смеялась, рассказывая о своей проказе. Носильщик портшеза, который доставил ее в Сити, был ужасный грубиян, говорила она, а извозчик наемной кареты оказался пьяным в стельку, и она боялась, что карета опрокинется вместе с ней! – Казалось, история очень забавляла Карла. – Все в городе ворчат, что я веду страну прямиком в ад! А из Катарины вышел бы неплохой шпион, не правда ли? Надо бы почаще посылать ее в город.

Но Букингем взглянул на Карла осуждающее

– Это было весьма неблагопристойное поведение. Хуже того, весьма опасное. (Подобное довольно часто случалось в Сити, когда – возводились новые здания.) Совсем рядом протекала беспокойная Темза, и с реки слышались крики лодочников и торговок устрицами. Букингем снимал три комнаты на четвертом этаже под фиктивным именем – ему нравилось изобретать себе вымышленные имена. На этот раз он выбрал имя Эр Иллингуорт.

Герцог, в турецком халате, тюрбане и в туфлях с загнутыми носами, крепко спал, вытянувшись на длинном диване у камина, где горела горка каменного угля. В комнате было душно и полутемно, день клонился к вечеру, а герцог спал с полудня.

В дверь постучали один раз, потом еще, ибо храп герцога слышался из-за двери. Когда постучали в четвертый раз, он встрепенулся, сел с красным и распухшим от сна лицом, тряхнул головой и встал с дивана. Но открыл дверь только после того, как выяснил, кто пришел.

В дверях стоял толстый коротконогий пастор, одетый в сутану и сандалии, на голове с тонзурой – капюшон, в руках – молитвенник.

– Добрый вечер вам, отец Скруп.

– Добрый вечер, сэр. – Пастор слегка задыхался, он слишком быстро поднимался по лестнице. – Я очень спешил, но я присутствовал на молитве ее величества, когда получил записку. – Он заглянул через плечо герцога в полуосвещенную спальню. – Где больной? Я не могу терять времени…

Букингем закрыл дверь за пастором, спокойно запер ее на ключ и опустил его в карман халата.

– Здесь нет больного, отец Скруп.

– Нет больного? – удивленно взглянул на него пастор. – Но мне сказали… посыльный сказал, что здесь умирает человек…

Он сел на стул с высокой спинкой, герцог налил два стакана Канарской мадеры, передал один пастору и сел поближе.

– Мне было нужно, чтобы вы пришли как. можно скорее, поэтому я и послал человека с сообщением, что здесь больной. Ну вы узнали меня теперь?

Отец Скруп, который уже глотнул вина и сидел, держа стакан в своих пухлых руках, внимательно всмотрелся в Букингема, и его лицо расплылось.

– О… ваша милость!

– Он самый!

– Простите меня, сэр! Вы так необычно выглядите в этом наряде, что я не узнал вас, и потом, здесь темновато… – добавил он извиняющимся тоном.

Букингем улыбнулся, взял в руки бутылку и еще раз наполнил стаканы.

– Так вы говорите, что только что были на вечерней молитве ее величества?

– Да, ваша милость. Ее величество приобрела много новых привычек, но она никогда не отказывалась от вечерних молитв, за что Господь Бог благодарен ей, – добавил он, набожно закатив глаза.

– Вы не раз слышали также исповедь ее величества, если я не ошибаюсь?

– Иногда, ваша милость.

– Да в чем ей исповедоваться, – коротко усмехнулся герцог. – В том, что возжелала платья или играла в азартные игры в воскресенье? Или просила Господа, чтобы ребенок его величества появился в ее чреве, а не в чреве какой-то другой женщины?

– О милорд, она – несчастная женщина. Это простительный грех. И боюсь, мы все грешны в этом. – Отец Скруп выпил вино, и герцог снова наполнил его стакан.

– Но просьбы дела не поправят . Факт остается фактом, она бесплодна и навсегда останется таковой.

– А я убежден, она выносит ребенка. Что-то мешает ей соблюсти положенный срок.

– И так будет всегда. Его величество никогда не получит законного наследника от Катарины Браганса. А если трон перейдет Йорку, то страна погибнет.

При этих словах герцога отец Скруп вытаращил голубые глаза, ибо католические симпатии Йорка были широко известны, а Букингема знали как ненавистника англиканской церкви.

– Нет, не из-за религии, – быстро добавил герцог. – Здесь вопрос более серьезный, святой отец.

Его высочество просто неспособен управлять страной. Не пройдет и полугода после его восшествия на престол, как в Англии начнется гражданская война. – Лицо герцога оставалось совершенно серьезным. Наклонившись вперед, он уперся одной рукой в колено, а указательный палец другой устремил на круглое растерянное лицо пастора. – Ваш долг, отец, если вы любите Англию и Стюартов, оказать мне помощь в достижении цели. Я могу сказать вполне откровенно, что его величество на моей стороне, но по понятным причинам он не может выступить открыто.

– Вы ошиблись во мне, ваша милость! Я не могу предпринимать каких-либо действий против ее величества, независимо от того, кто стоит за ними! – Отец Скруп испугался, у него даже затряслись пухлые щечки. Он начал вставать, но Букингем мягко, но решительно усадил его на место.

– Не надо спешить, отец, прошу вас! Сначала выслушайте меня. И запомните: вы должны хранить верность прежде всего своему королю! – Произнося эти слова, Букингем являл собой самоотверженного героя и глубокого патриота, и отец Скруп ошеломленно сел на стул. – Мы отнюдь не намереваемся хоть как-то навредить ее величеству, так что не тревожьтесь на этот счет. Но во имя Англии, ради короля, моего повелителя, я позволил себе разработать план, дающий возможность его величеству иметь другую жену. Он может пойти на это, и тогда Англия через год получит наследника престола, если ее величество согласится вернуться к той жизни, которую она когда-то вела и которая нравилась ей: к затворнической жизни монахини.

– Боюсь, я не вполне понимаю вас, ваша милость…

– Хорошо, изложу вам мой план: вы – ее исповедник, вы разговариваете с ней наедине. Если вам удастся уговорить ее добровольно уйти от мирских дел, вернуться в Португалию и поступить в монастырь, то его величество сможет жениться во второй раз. И если вы преуспеете в этом деле, – торопливо продолжил Букингем, когда отец Скруп открыл было рот, чтобы возразить, – его величество назначит вам доход, достаточный, чтобы вы могли жить в роскоши до конца дней своих. А для начала… – Букингем встал, взял с каминной полки кожаный мешочек и передал его отцу Скрупу. – Здесь вы найдете тысячу фунтов – и это только пока. – Отец Скруп взвесил на руке мешочек, ощутил немалый вес, но из вежливости не стал раскрывать его. – Ну, святой отец, что скажете?

Долгую минуту священник колебался. Он глубоко задумался, не зная, на что решиться.

– Этого хочет его величество? – спросил он с сомнением в голосе.

– Да, хочет. Неужели вы думаете, что я стал бы действовать в столь важном деле без согласия и одобрения его величества?

– Да, понимаю, ваша милость. – Отец Скруп поднялся и поставил на стол стакан из-под вина. – Ну я попробую использовать то небольшое влияние, которое я имею на ее величество, ваша милость. – Он нахмурился, быстро взглянул на герцога. – Но что, если у меня не получится? Эти робкие маленькие женщины бывают иногда очень упрямыми.

– Получится, – улыбнулся герцог. – Уверен, что у вас все получится. Потому что если не получится, то больше денег вы не получите, да и эти вам придется отдать обратно. Полагаю, мне нет необходимости предупреждать вас, что, если вы кому-либо расскажете о нашем разговоре, вам не поздоровится. – Жестокость, сверкнувшая в глазах Букингема, сказала пастору больше, чем слова.

– О, я буду очень осторожным, ваша милость! – заверил его отец Скруп. – Можете мне доверять.

– Вот и хорошо, теперь можете идти. Когда у вас будет что мне сообщить, пришлите посыльного – любого мальчишку с улицы. В записке напишите, что мой новый костюм из серебряной парчи готов, и подпишите именем… минутку… – Герцог смолк, поглаживая усы, потом улыбнулся. – Подпишите именем Израэль Хормастер.

– Израэль! Хормастер! Какой же вы находчивый остряк, ваша милость!

– Ладно, идите, старый проказник, – ответил герцог, провожая пастора к дверям. – Но не вздумайте водить меня за нос. Мне доводилось слышать немало историй о ваших делишках с девушками.

Но отец Скруп не счел эту шутку смешной. Он встревожился и рассердился.

– Протестую, ваша милость. Это все неправда! Я погиб, если в эти истории поверят. Ее величество тут же откажет мне от места!

– Ладно, – протянул герцог. Ему наскучил этот разговор. – Можете блюсти свою девственность, если хотите. Но не подведите меня в этом деле. Я ожидаю ответа через неделю.

– Чуть больше, ваша милость…

– Хорошо, в таком случае, через десять дней. Он закрыл дверь за Скрупом и запер ее на засов.

Эмбер стояла и внимательно слушала отца Скрупа.

За полторы тысячи фунтов он продал ей заговор Букингема против королевы. Участвовал в заговоре король или нет, Скруп не намеревался терять свое выгодное местечко при королевском дворе: если королева уйдет в монастырь, он потеряет службу и останется один на один во враждебной к католикам Англии. Верно, что Карл не раз пытался ввести в стране веротерпимость, но парламенту эта политика была ненавистна, и они всякий раз одерживали верх над королем, отказываясь финансировать различные проекты.

– Господь всемилостивый! – в ужасе прошептала она. – Этот дьявол хочет всех нас погубить! Вы уже говорили с ней?

Отец Скруп поджал губы, сложил руки на животе и медленно покачал головой:

– Я не сказал ей ни единого слова, ваша светлость. Ни единого слова. И я был сегодня наедине с ее величеством на исповеди.

– Вот и прекрасно. Вам лучше ничего не говорить ей! Ведь вы знаете, что произойдет, если ее величество уедет! Каков негодяй! Хоть бы кто-нибудь ему горло перерезал!

– А вы расскажете ее величеству?

– Конечно, расскажу! Может быть, он уже заплатил кому-то еще, чтобы уговорить ее!

– Не думаю, мадам. Хотя не сомневаюсь, он попытается, когда обнаружит, что со мной у него ничего не вышло.

В эту минуту в комнату тихо вошла Нэн и подозвала Эмбер. Эмбер пошла к двери.

– Идемте, – сказала она пастору. – Путь свободен.

Они вышли из комнаты и свернули в узкий темный коридор. Женщины хорошо знали все входы и выходы, но отцу Скрупу приходилось ощупывать стены руками, пока они не подошли к дверям. Эмбер и Скруп подождали, пока Нэн не открыла двери и не выглянула. Потом она дала им знак следовать за ней. Оказавшись на улице, они услышали негромкий шум воды, которая плескалась в камышах, росших вдоль берега. У Эмбер были те же неприятности, что и у всех, кто жил на этой стороне дворца у самой реки: нижний этаж иногда заливала выходившая из берегов Темза.

Но не успел отец Скруп сделать и шага, как раздался неожиданный всплеск воды – совсем рядом в камышах что-то происходило. Послышалось тяжелое дыхание, шум борьбы и голоса ругающихся мужчин. Быстрый, как кролик, отец Скруп вскочил внутрь, Эмбер застыла на месте и схватила Нэн за руку:

– Что случилось?

– Должно быть, это Джон поймал доносчика, – прошептала Нэн. Она говорила достаточно громко, чтобы ее могли услышать на расстоянии. – Джон!

Он тихо ответил:

– Я здесь – поймал типа, который прятался в камышах. Он один…

– Пошли, – шепнула Эмбер Скрупу.

Тот выскочил за дверь и исчез. Они услышали громкие чавкающие звуки: пастор торопливо шлепал по жидкой грязи.

– Введите его сюда, – велела Эмбер Большому Джону. И сама вернулась в маленькую комнату, из которой только что выпроводила отца Скрупа.

Нэн и Эмбер повернули головы и увидели, как Большой Джон втаскивает за шиворот худого сердитого человека, который все еще отпихивался ногами и махал руками, а Джон крепко встряхивал его, чтобы тот успокоился. Оба были по колено в грязи и промокли. Джон швырнул пойманного в угол. Тот попытался отряхнуться или поправить одежду, не обращая внимания на присутствующих.

– Что ты там делал? – требовательно спросила Эмбер.

Пойманный даже не взглянул на нее и молчал. Она повторила вопрос. Он поднял на нее глаза, но не произнес ни звука.

– Ах ты, подлый негодяй! Я знаю, что развяжет тебе язык!

Она кивнула Большому Джону. Тот подошел к столу и достал из ящика короткий кнут с несколькими кожаными хвостами, на конце каждого был наконечник из свинца.

– Ну теперь ты заговоришь! – вскричала Эмбер. Доносчик продолжал молчать, и Большой Джон поднял кнут и хлестнул им пойманного по плечам и спине. Один из свинцовых наконечников врезался ему в щеку, потекла кровь. Эмбер и Нэн стояли рядом и молча наблюдали, как Джон хлестал его – еще и еще раз, сильно и безжалостно. Несчастный корчился на полу, складывался пополам, чтобы защищаться от жестоких ударов, закрывая лицо и голову руками. Наконец он громко застонал:

– Прекратите! Ради Господа Бога, перестаньте! Я все скажу…

Большой Джон опустил хлыст и отступил на шаг. С концов плетки на пол капала кровь.

– Ты дурак! – сказала Эмбер. – К чему было упираться? А теперь скажи мне – что ты делал там, в камышах, и кто послал тебя?

– Я не могу сказать. Прошу вас, ваша светлость. – Его голос превратился в молящее завывание. – Не заставляйте меня говорить, ваша светлость. Если я скажу, хозяин изобьет меня.

– А если не скажешь, то я изобью тебя, – ответила Эмбер и многозначительно взглянула на Большого Джона, который стоял, уперев кулаки в бока, и только ждал команды.

Пойманный взглянул на них, нахмурился, вздохнул и облизнул губы.

– Меня послал сюда его милость герцог Букингемский.

Она ожидала именно такого ответа. Она знала, что Букингем зорко наблюдает за ней, но только сейчас ей впервые удалось поймать Одного из его шпионов, хотя до этого она уволила четырех служанок, заподозрив их в доносительстве.

– С какой целью?

Теперь доносчик заговорил торопливо, тусклым, монотонным голосом, опустив глаза вниз:

– Я должен был следить за отцом Скрупом, за каждым его шагом, и сообщать его милости.

– И как ты скажешь, где ты видел пастора сегодня? – Она смотрела на пойманного жестким и безжалостным взглядом прищуренных блестящих глаз.

– Я… О… он вообще не выходил из дома сегодня, ваша светлость.

– Хорошо. И запомни эти слова. В следующий раз мой человек не будет столь деликатен с тобой. И не вздумай появиться здесь еще раз, если не хочешь, чтобы тебе нос отрезали. Вышвырни его отсюда, Джон.

 

Глава пятьдесят девятая

Эмбер всегда относилась к королеве дружелюбно и уважительно. Отчасти потому, что считала это политически правильным, отчасти потому, что жалела ее. Но жалость она испытывала время от времени, а дружба преследовала практические цели. Отношение Эмбер к королеве походило на ее отношение к Дженни Мортимер или к леди Элмсбери, к любой другой женщине, которой ей нечего было опасаться. И тем не менее Эмбер знала, что Катарина в случае необходимости может стать добрым и верным другом. Королева была так плотно окружена людьми, ищущими корысти для себя лично, что почти с благодарностью относилась ко всякому, проявляющему дружелюбие к ней. Эмбер пришло в голову, что ей было бы неплохо заручиться моральной поддержкой ее величества, такая поддержка может ей когда-нибудь пригодиться.

Ее беседа с королевой дала результат, которого она и добивалась. Известие о том, что ее враги снова устраивают заговор, чтобы избавиться от нее, повергло Катарину в ужас и замешательство. Но ее было очень легко уверить, что Карл ничего не знал об этом плане и чрезвычайно разгневался бы, если бы узнал. Ее готовность поверить, что король еще сохранил привязанность к ней, что он продолжает верить, что она когда-нибудь даст ему наследника, так желаемого ими обоими, была столь наивно-искренней, что тронула сердце даже Эмбер. Поэтому она не заговорила сразу о желании получить титул герцогини, а упомянула об этом лишь несколько дней спустя. Катарина сразу же предложила свою помощь, хотя и не очень уверенно, ибо знала об ограниченности своих возможностей. Эмбер поздравляла себя, что имеет такого друга, ну, может быть, не самого могущественного, но друга, который может ей пригодиться.

При дворе любили говорить, что друг, не приносящий выгоды, все равно что враг, не наносящий вреда. Но Эмбер не обременяла себя раздумьями над этим тезисом.

Вскоре она узнала, что удача не приходит к тем, кто просто сидит и ждет, – терпеливость и невинность были совершенно бесполезными добродетелями в Уайтхолле. Надо было непрестанно проявлять активность, быть в курсе всех больших и малых событий, происходящих и на верхней, и на нижней ступенях пирамиды власти, и использовать всех и вся. И к такой жизни Эмбер приспособилась легко и быстро, ничто не вызывало протеста в ее душе.

Она окружила себя сетью доносчиков, трудившихся повсюду: на лужайке для игры в шары и в сыскной полиции, в королевском парке и в коридорах дворца. Тайная служба его величества была не сравнима с сетью информаторов его придворных; крупные суммы денег постоянно перекочевывали в карманы шпионов, поддерживая осведомленность леди и джентльменов о делах соседей, касающихся любви, религии или политики.

Эмбер наняла довольно пеструю компанию доносчиков. Среди них были два-три форейтора герцога Букингемского; человек, с которым герцог вел конфиденциальные дела, но который был не прочь заработать несколько сотен фунтов, донося на своего хозяина; портной герцога; портниха герцогини и куафёр леди Шрусбери. Мадам Беннет сообщала ей о внебрачных похождениях многих джентльменов, включая его милость, и развлекала историями о невероятных средствах, к которым прибегал Бу-кингем для того, чтобы расшевелить свои истощенные эмоции. Эмбер также получала сведения о других придворных от множества разных шлюх, официантов из таверн, пажей, лодочников и стражников.

Многих из этих шпионов она никогда не видела, и большинство из них не имели представления, на кого они работают. Ибо после наступления сумерек по делам хозяйки отправлялась Нэн в черном или светлом парике поверх своих золотисто-рыжих волос, в маске на лице, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Вместе с ней шел Большой Джон Уотерман – на случай опасности. Он тоже переодевался то носильщиком портшеза, то форейтором знатной дамы иногда он изображал просто горожанина. Нэн выслушивала сообщение и передавала деньги, торговалась и бывала очень горда, когда ей удавалось выторговать фунт для Эмбер: она куда лучше, чем ее хозяйка, помнила дни нищеты.

Эмбер знала, где и с кем король проводил те ночи, когда не встречался с ней, кто стал очередным любовником Каслмейн и какое платье она себе заказала. Ей было известно о каждом симптоме беременности королевы, о чем говорили на совещании Совета; ей сообщали, кто из фрейлин сделал тайный аборт, какой лорд или леди ходили на Летер-лейн принимать ртутную ванну от сифилиса. Такие сведения стоили ей немалых денег, но зато она знала почти все, что происходило в стенах Уайтхолла. Большая часть информации не имела для нее практической ценности, разве что доставлял удовольствие сам факт проникновения в чужие тайны. И все-таки она не могла позволить себе пренебрегать дворцовыми сплетнями, ибо это вызвало бы лишь презрение тех, кто знал все.

И, конечно, она частенько извлекала из этих сведений практическую пользу, как, например, из сообщения, которое она купила у отца Скрупа.

Было еще раннее утро, когда день спустя к ней по черной лестнице пришел герцог Букингемский: парик был растрепан, одежда – в беспорядке. Он громко протопал по мраморному полу вестибюля в башмаках на высоких каблуках, и, когда наклонился, чтобы поцеловать руку, Эмбер уловила запах бренди. Эмбер возлежала на подушках и сонно пила утреннюю чашку горячего шоколада. При появлении герцога она встрепенулась и насторожилась:

– О ваша милость! Похоже, вы провели весьма бурную ночь!

– Пожалуй, вы правы, – улыбнулся он обезоруживающе, – но черт меня подери, если я хоть что-нибудь помню! – Потом он сел на край ее постели и повернулся к ней лицом. – Ну, мадам, вы ни за что не угадаете, что у меня за новость для вас!

Их взгляды встретились, и несколько секунд они помолчали. Герцог улыбнулся, Эмбер опустила взгляд на Месье лё Шьена, растянувшегося в изножий постели.

– Боже мой, ваша милость, я и представить себе не могу, – ответила Эмбер, начиная нервничать. – Какой-нибудь новый пасквиль? Или что у меня родимое пятно на животе? Или что поклоняюсь не Святому Георгию, а Дракону?

– Нет, не то. Все это уже устарело – сенсации прошлой недели. Разве вы не знаете последней сплетни о себе? Ай-ай-ай, мадам. Говорят… – он сделал короткую, но, как ей показалось, зловещую паузу, – говорят, что Колберт только что подарил вам бриллиантовое колье стоимостью в две тысячи фунтов.

Эмбер почувствовала облегчение, ибо боялась, что речь пойдет об отце Скрупе. Она допила шоколад, поставила чашку на стол у кровати.

– Ну, если так говорят, значит, это правда. Или почти правда, во всяком случае, мой ювелир говорит, что оно стоит не больше шести сотен. Но и это немало, я думаю.

– Возможно, вам больше нравятся испанские драгоценности.

– Ваша милость знает буквально все! – рассмеялась Эмбер. – Хотела бы я иметь такую шпионскую сеть, а то до меня новости доходят остывшими, как овсянка, независимо от того, сколько я заплатила. Но я скажу вам правду – испанский посланник подарил мне браслет с изумрудами, и он красивее, чем французское колье.

– Уж не собирается ли ваша светлость связать свою судьбу с испанцем?

– Отнюдь, ваша милость. За хорошие деньги я бы связалась скорее с голландцами или самим дьяволом. В конце концов, разве не так делаются все дела при дворе?

– Если даже так, то не нужно признаваться в этом: ведь слухами земля полнится, и что тогда станется с вами?

– О, среди друзей надо говорить откровенно, – саркастически заметила Эмбер.

– Вы стали очень знатной дамой, мадам, а ведь было время, когда на подмостках сцены; вы надевали на себя обноски фрейлин, не правда ли? Говорят, даже римский папа начал ухаживать за вами.

– Римский папа? – ужаснулась Эмбер. – Господь с вами, сэр, я протестую! У меня не было никаких отношений с папой, поверьте!

Эмбер редко обращалась к религии, разве что будучи чем-то встревожена или если чего-то очень хотела, но она разделяла всеобщую ненависть к католицизму, сама не понимая почему.

– Никаких отношений с папой? Но мне известно из самых надежных источников, что ваша светлость иногда развлекает отца Скрупа в довольно поздние часы… О, прошу прощения, ваша светлость! – вскричал он насмешливо. – Не сказал ли я чего-то: неприятного для вас?

– Нет, конечно нет! Но откуда, черт подери, вы взяли, что я развлекала отца Скрупа? Чего ради, скажите на милость? Да я терпеть не могу старых жирных и лысых стариков! – Она откинула волосы и встала с кровати, натягивая на себя халат.

– Одну минуту, мадам! – Букингем схватил Эмбер за руку, она дерзко взглянула на него. – Думаю, вы прекрасно знаете, о чем я говорю!

– Ну и о чем же вы говорите, сэр?

Эмбер начала сердиться. Иногда несносность поведения его милости выводила ее из терпения.

– Я говорю, мадам, о том, что вы вмешиваетесь в мои дела. Честно говоря, я знаю, что вы раскрыли мой замысел, связанный с отцом Скрупом, и принял меры, чтобы обезопасить свой проект. – Его высокомерное и красивое лицо стало вдруг жестким, он глядел на Эмбер угрожающе. – Мне казалось, мы договорились играть в эту игру вместе – вы и я.

Эмбер вырвала руку и вскочила на ноги:

– Я согласна играть с вами в эту игру, ваша милость, но с какой стати я буду играть против самой себя? Вы думаете, мне на руку, чтобы ее величество покинула двор и?..

В этот самый момент в комнату влетели спаниели Карла, и не успели Эмбер и герцог принять надлежащие позы, как вошел король в сопровождении нескольких придворных.

Букингем мгновенно придал лицу благообразное выражение и подошел поцеловать королю руку – они увиделись впервые с того дня, когда Карл назвал его негодяем. Герцог пробыл еще немного, болтал и любезничал, делая вид перед Эмбер и остальными, что между ними был обычный светский разговор. Но когда он ушел, Эмбер облегченно вздохнула. Новость о ссоре распространилась быстро. Когда Эмбер встретила Барбару в апартаментах ее величества, то оказалось, что та уже в курсе дела и заявила, что ее кузен поклялся перед всеми, что погубит леди Дэнфорд, даже если для этого ему понадобится вся жизнь. Эмбер рассмеялась в ответ и сказала, что пусть Букингем старается сколько хочет, он ей не страшен. Она знала, что действительно не страшен, пока ее любит король. Ведь она в Уайтхолле всего один год, и вероятность потерять расположение короля казалась ей столь же далеким и ужасным кошмаром, как и старость.

Первый результат ссоры оказался для Эмбер очень благоприятным. Ей нанес тайный визит сам барон Арлингтон.

Барон всегда бывал вежлив с Эмбер, вежлив по-своему, холодно и чуть высокомерно, по-кастильски, и никогда не проявлял чрезмерного внимания. Если Карл считал, что дамам больше идет заниматься чем угодно, только не политикой, то его государственный секретарь был убежден: женщины – это проклятье Божье, их надо посадить на корабль и отправить подальше, чтобы не мешали мужчинам спокойно заниматься управлением страной. Арлингтон, однако, был политиком в лучшем смысле этого слова и никогда не позволял своим чувствам и предрассудкам вмешиваться в важные дела. Служба королю была для него делом жизни, но он в то же время никогда не забывал о своей выгоде. Очевидно, он решил, что разрыв отношений с Букингемом может сделать Эмбер полезной для его целей.

Как-то вечером Эмбер вернулась домой очень поздно и в очень веселом настроении – они с Карлом и несколькими придворными надели плащи и маски и отправились в Беггарз Буш, в таверну на Хай Холборн, пользовавшуюся дурной репутацией, где нищие раз в неделю устраивали грандиозные попойки. Арлингтон и король Карл были хорошими, близкими друзьями, но серьезный и высокомерный барон редко позволял себе участвовать в подобных эскападах. Эмбер была поражена, когда Нэн сказала ей, что Арлингтон уже час дожидается ее внизу.

– Ах, Боже мой! Скорее пригласи его, да поторопись!

Она сбросила маску, перчатки, муфту, накинула на Теней свой плащ. Тот, полностью покрытый плащом, как попоной, двинулся через комнату, на ощупь прокладывая себе путь. Эмбер смеялась, глядя на него, потом бросила взгляд на свой портрет, висевший над камином. Она нахмурилась, с явным неудовольствием разглядывая картину. Ну зачем он нарисовал ее такой пухлой? И потом, у Нее вовсе не римский нос, да и цвет волос совсем не тот! Ее всякий раз раздражал портрет, ибо Лели настоял, чтобы изобразить ее не такой, какой она была в жизни, а так, как он ее представляет.

Хотя ведь он считался модным художником…

Она обернулась, когда в сопровождении Нэн в комнату вошел лорд Арлингтон. Он поклонился в дверях, Эмбер ответила реверансом.

– Мадам, ваш покорный слуга.

– Ваша слуга, сэр. Прошу вас, входите. Простите, что заставила вас ждать.

– Не стоит извиняться, мадам. Я не терял даром времени и написал несколько писем.

С головы до ног он был закутан в черный плащ, в руках Держал маску. Он улыбнулся, и эта улыбка была словно предмет туалета, который он держал наготове и надевал в нужный момент. В этом господине не чувствовалось никакой искренности. Ощущались могущество, вероломство и прозорливость, а также то, что было редкостью среди легкомысленных придворных Карла, – методичная приверженность делу.

– Вы одна, мадам?

– Да, одна, милорд. Садитесь, пожалуйста, и позвольте предложить вам что-нибудь выпить?

– Благодарю вас, мадам. Очень любезно с вашей стороны принимать меня в столь неподходящий час.

– О, не стоит благодарностей, милорд, – возразила Эмбер: – Это я должна благодарить вас за то, что вы удостоили меня своим визитом.

В комнату вошел лакей с подносом, на котором были бокалы и графин, и поставил его на низкий стол. Эмбер налила бренди для барона, кларет для себя. Барон предложил тост за здоровье хозяйки. Они посидели несколько минут, обмениваясь комплиментами, Эмбер выглядела, великолепно в интерьере этой ало-серебристой и черно-мраморной комнаты, на стенах которой множество венецианских зеркал отражали собеседников.

Наконец Арлингтон перешел от любезностей к цели своего визита:

– Соблюдение конспирации, мадам, – необходимая предосторожность против ревнивой завистливости его милости Букингема. Поймите меня правильно, ведь мы с герцогом хорошие друзья…

Они были отчаянными врагами, но Арлингтон был слишком осторожным человеком, чтобы открыто признать это. Букингем, напротив, не церемонился и всегда был готов сказать все, что думает, любому, кто согласился бы его слушать. Совсем недавно Букингем фыркнул, когда Эмбер отозвалась о бароне как об опасном противнике герцога: «Мадам, вы меня обижаете: как я могу дурака считать своим врагом?»

– Похоже, – продолжал Арлингтон, – что он не хочет, чтобы вы дружески относились к кому-либо, кроме него. Честно говоря, мадам, до моих ушей сегодня дошли сведения из очень достоверного источника, что его милость сказал Колберту, что, мол, бесполезно делать вам подарки, потому что вы уже предпочли Испанию.

– Каков дьявол! – воскликнула Эмбер возмущенно. Она решила, что ей не нужен больше ни Букингем, ни его коварная дружба. – Он болтлив, как старая шлюха! Если он так поступает со своими друзьями, то неудивительно, что все от него отворачиваются!

– О, прошу вас, мадам, не надо так резко о его милости! Я никогда и в мыслях не держал, что вы можете дружить с его милостью. Но он, кажется, намеревается обрести сторонницу в вашем лице. Я надеюсь, что мы с вами тоже могли бы стать друзьями.

– Не вижу причин, милорд, почему бы нет. Ведь может женщина иметь двух друзей – даже в Уайтхолле.

– Похоже, вы – умная женщина, мадам, – улыбнулся барон. – А я ценю в женщине ум больше всего. – Она налила ему еще один бокал бренди. Он молча посидел секунду, задумчиво разглядывая бокал. Потом неожиданно произнес: – Если я правильно понимаю, то вашу светлость можно поздравить.

– С чем же

– На галереях поговаривают, что ваш сын унаследует титул герцога.

Эмбер чуть не подскочила от неожиданности, ее глаза радостно заблестели.

– Это король сказал вам…

– Нет, мадам, не король. Но слухи ходят упорные. Эмбер разочарованно вздохнула и сделала недовольную мину.

– Слухи. Слухи не дадут мне герцогства.

– Так, значит, вы именно этого хотите?

– Чего же еще? Господи Боже! Я больше всего на свете этого хочу и ради титула герцогини сделаю все что угодно!

– Если это в самом деле так, мадам, и вы готовы сделать кое-что для меня, то… я мог бы помочь вам в вашем деле. – Он скромно опустил глаза. – Я думаю, что могу без преувеличения сказать, что имею некоторое влияние в Уайтхолле.

И действительно: Арлингтон имел огромное влияние. И что важно: всем было известно – он всегда делал добро тем, кто пользовался его расположением.

– Если вы поможете мне получить титул герцогини – клянусь, я сделаю все, чего бы вы ни попросили!

Он сказал Эмбер, чего он хочет.

Во дворце все знали, что Букингем часто встречается с группой джентльменов из старой Английской республики, которые ставили целью низвержение правительства Карла II и захват власти. Поскольку королевство совсем недавно было расколото и в управлении страной царил беспорядок, они, отличаясь чрезмерным честолюбием, лелеяли надежду достигнуть своей цели. Арлингтон хотел, чтобы Эмбер разузнала время и место таких встреч, о чем они говорили и какие шаги намеревались предпринять, и обо всем сообщала ему. Несомненно, он и сам мог бы узнать все это, но осведомители стоили немало, и, уговаривая Эмбер взять на себя эти расходы, он надеялся сэкономить значительные суммы, не давая взамен практически ничего, кроме пустяка – нескольких слов королю в ее пользу. Эмбер все это прекрасно понимала, но деньги не имели для нее большого значения, а поддержка Арлингтона была весьма ценной.

Эмбер уже купила четыре акра земли на площади Сент-Джеймс, в самом аристократическом и модном районе города, и в течение нескольких месяцев они с капитаном Уинном – архитектором, проектировавшим самые прекрасные новые дома в Англии, – обсуждали планировку дома и сада. Она точно знала, чего именно ей хотелось: самого большого, самого роскошного и самого дорогого во всем. Ее дом должен быть современным, ярким, фешенебельным, а деньги – это неважно.

«Ведь пока меня не могут посадить в Ныогейт, так о чем беспокоиться?» – думала Эмбер, и ее безрассудность только возрастала;

После разговора с Арлингтоном она решила, что титул герцогини у нее в кармане. Она дала команду Уинну начинать строительство. Стройка займет почти два года и будет стоить около шестидесяти тысяч фунтов, гораздо больше, чем дом Кларендона. Это новое расточительство вызвало многочисленные пересуды при дворе: почтение, возмущение, зависть – как бы ни относились к этому придворные, но все сходились в том, что никто ниже герцогини не мог бы позволить себе такого. И большинство решило, что король наконец пообещал ей титул. Карл, которого все это очень позабавило, ни подтверждал, ни отрицал упорных слухов, и Эмбер оптимистически приняла его молчание за согласие. Но шла неделя за неделей, а она по-прежнему оставалась лишь графиней.

Не было никаких сомнений: Карл любил ее не меньше прежнего, но он ничего не выигрывал, награждая ее герцогским титулом, а щедрость Карла всегда была наполовину корыстной. Более того, поскольку его постоянно одолевали бесчисленными просьбами, у него вошло в привычку оттягивать принятие решений. Временами Эмбер охватывало отчаяние, но она решила так или иначе заполучить титул герцогини. Она убедилась, что тем или другим способом всегда можно добиться своего.

Она использовала всех и каждого, какое бы незначительное положение человек ни занимал, какое бы ничтожное влияние ни оказывал, и, хотя Эмбер вечно оказывала услуги другим, она никогда не забывала получить что-то взамен. Барбара Пальмер была в ярости, видя, как ее соперница идет напролом. Она всем говорила, что если Карл осмелится оказать столь высокую честь этой подзаборной дряни без роду без племени, то она, Барбара, заставит его пожалеть, что он родился на свет. Она дошла до того, что публично заявила ему об этом и пообещала размозжить головы его детям на его глазах и поджечь дворец.

Меньше чем через две недели после этого, из злой мстительности, Карл издал королевский указ, награждавший Джералда титулом герцога Рейвенспурского с правом передачи титула сыну его жены; Чарльзу. Выражение на лице Барбары, когда она в первый раз была вынуждена встать с кресла и пересесть на стул, так как в комнату вошла новая герцогиня, было таким, что Эмбер не забудет его никогда в жизни.

Положение Эмбер при дворе сразу же обрело весомость.

Она стала законодательницей мод. Когда она начала носить в муфте маленький пистолет, то большинство придворных дам последовали ее примеру. Многие перестроили свои апартаменты и облицевали стены зеркалами, а ореховую мебель отдали для инкрустации серебром. Эмбер однажды подколола края шляпы так, чтобы бахрома свисала под углом, и на следующий день многие дамы на соколиной охоте его величества проделали то же самое. Как-то раз Эмбер явилась на бал с неуложенными, волосами, они спускались по спине и были чуть присыпаны золотистой пудрой – и целую неделю это был последний крик моды. Дамы копировали даже ее мушки в форме купидонов, натягивающих лук, вензеля КК (Король Карл) или скачущего козерога.

Эмбер ломала себе голову, придумывая что-нибудь новое. Неизменное подражание приятно щекотало ее тщеславие, она чувствовала себя как дрессировщик, которому подчиняются все мартышки в цирке. Каждое ее действие вызывало пересуды. Эмбер делала вид, что ей наскучило это рабское подражание, которое мешало ей оставаться уникальной.

Однажды теплым октябрьским вечером Эмбер и несколько подгулявших дам и джентльменов разделись и прыгнули с лодки в реку, чтобы искупаться. Они катались в лодке, ужинали, танцевали и для разнообразия решили искупаться в Темзе. С начала Реставрации ничто не вызвало такую бурю возмущения и негодования, как эта шалость, ибо никогда прежде мужчины и женщины не купались вместе. Раздельное купание казалось незыблемым законом нравственности, который оставался в силе даже теперь. Развлечения короля и Эмбер, как говорили, тоже вызывали весьма отрицательное отношение. Бесчисленные титулованные любовники Эмбер, роскошные пирушки и экстравагантные выходки – все подвергалось скрупулезному обсуждению и осуждению. И вина возлагалась именно на Эмбер, независимо от того, кто был инициатором.

Но Эмбер отнюдь не сердилась на все эти злобные и язвительные разговоры, напротив, она платила крупные суммы денег, чтобы запустить новые слухи и поддерживать их распространение. Жизнь Эмбер, хотя и сравнительно добропорядочная, превратилась в людских устах в образчик распущенности и порока. Однажды, когда Карл пересказал Эмбер непристойную побасенку, которую услышал про нее, та заявила, что уж лучше такие сплетни, чем незаметное существование.

Простые люди любили Эмбер. Когда она проезжала в карете по улице, держа в руках вожжи, окруженная шестью или восемью слугами, расчищавшими ей путь, люди останавливались и глядели на нее, выкрикивая приветствия. Ее помнили еще по тем дням, когда она выступала в театре; частые эффектные появления на людях и щедрая раздача милостыни сделали ее популярной и любимой. Эмбер нравилось внимание людей, и она всячески старалась завоевывать все новые симпатии.

Эмбер изредка виделась с Джералдом, но никогда – наедине, только в компании с другими. Мисс Старк недавно родила ему ребенка, и по этому поводу Эмбер послала подарок – шесть апостольских ложечек. Что касается Люсиллы, то не прошло и трех месяцев после ее брака, как она оказалась беременной, и гуляка сэр Фредерик отослал ее обратно в деревню. Фредерик и Эмбер частенько смеялись вместе над положением его жены, ибо хоть Люсилла и была довольна, что забеременела, она осыпала мужа письмами, уговаривая его приехать к ней. Но сэр Фредерик был страшно занят своими делами в Лондоне, обещал приехать, но обещаний не выполнял.

Эмбер никогда не скучала и считала себя самой счастливой женщиной на свете. Приобрести новое платье, устроить званый ужин, побывать на премьере – нескончаемый поток важных дел. Она принимала живейшее участие во всех заговорах и контрзаговорах, эскападах и авантюрах придворных дам и джентльменов. Ничто не проходило мимо нее – никто не осмеливался игнорировать Эмбер. Она жила словно внутри барабана, слыша лишь шум с обеих сторон.

Ей оставалось желать лишь одного, и в конце концов и это желание исполнилось: в начале декабря Элмсбери написал ей письмо, в котором сообщил, что лорд Карлтон намеревается прибыть в Англию осенью будущего года.

 

Глава шестидесятая

Наступила весна, сухая и пыльная, без дождей. Тем не менее к маю поля вокруг Лондона покрывал густой ковер из багряного клевера, над которым кружились пчелы, а в посевах пшеницы виднелись большие алые маки. Снова на улицах города слышались голоса торговцев: «Вишни, сладкие вишни, спелые красные вишни!» и «Розмарин и сладкий шиповник! Кто купит лаванду?». Женщины надели летние наряды: тонкий шелк тиффани, полупрозрачный сарсенет, муар – и все это ярких, броских цветов – темно-желтого, сливового, бирюзового, малинового. Такие платья можно было видеть в продаже в торговых рядах Новой Биржи, на дамах в партере театра или в позолоченной карете где-нибудь на Сент-Мартин Лейн или на улице Пэлл-Мэлл, В город снова пришли теплые ветреные летние дни.

За многие годы ничто не вызывало столько волнения и возмущения, как распространившиеся слухи о том, что Йорк стал наконец убежденным католиком. Доказать это было некому: сам герцог не признавался, а Карл, который должен был точно знать, так ли это, лишь пожимал плечами и отказывался говорить. Враги герцога начали пуще прежнего интриговать, чтобы не допустить его восшествия на престол. В то же время было замечено, что Йорк и Арлингтон неожиданно стали хорошими друзьями. Это породило слухи о возможном франко-английском альянсе, ибо хотя Арлингтон длительное время был неравнодушен к Голландии, его самого считали католиком или уж во всяком случае испытывавшим симпатии к католицизму.

Когда эти слухи начали проникать в город, Карл едва сдерживал раздражение; говорили, что он сердито высказался насчет англичан – любителей совать нос не в свои дела. Ну почему бы им не успокоиться и не доверить управление страной тем, кто для этого предназначен? Черт подери, король в эти дни имеет меньшее влияние на ход событий, чем булочник или кровельщик! Жаль, что он не обучился какому-нибудь ремеслу в свое время.

– Вам бы лучше научиться чему-нибудь полезному, – сказал он Джеймсу. – Мне представляется, наступит время и вам надо будет зарабатывать себе на жизнь,

Джеймс сделал вид, будто брат шутит, и заявил, что не считает шутку смешной.

Но, конечно, не оставалось никаких сомнений, что если король не женится еще раз, то Йорк унаследует английский престол, коль останется жив к тому времени. В конце мая у Катарины в четвертый раз случился выкидыш.

Прирученная лисица прыгнула ей на лицо, когда Катарина спала, и через несколько часов королева потеряла ребенка. Букингем за взятку заставил докторов заявить, что у нее вообще не было ребенка в чреве, но Карл не поверил, и, что бы там ни говорили, король и королева были в отчаянии. Катарина уже не верила, что сможет когда-нибудь родить ребенка. Теперь она считала себя совершенно бесполезным существом на свете: бесплодная королева. Карл упрямо противился всем попыткам уговорить его отделаться от королевы, но по какой причине – из-за верности ли Катарине или по собственной лености – трудно было сказать.

Существовало несколько молодых женщин, у которых все эти разговоры о новой жене для короля вызывали страх и тревогу: они могли потерять многое.

Что касается Барбары Пальмер, то она-то могла с улыбкой и даже с некоторым злорадством выслушивать все эти пересуды. Ибо теперь, когда она поняла, что не является больше любовницей ко роля, вся рискованность этого положения уже не тревожила ее. Однако это не означало, что Барбара канула в безвестность. Она никогда не была неприметным существом и – пока она здорова и достаточно привлекательна – не будет таковым.

Ей было уже почти тридцать, много больше того, что считается лучшими женскими годами, но Барбара оставалась столь поразительно красивой, что хорошенькие пятнадцатилетние девушки выглядели рядом с ней пресными и безвкусными, как разбавленное водой молоко. Барбара Пальмер по-прежнему оставалась блестящей фигурой в Уайтхолле. Ее неиссякаемое жизнелюбие, прочное положение и прекрасное здоровье никак не позволяли ей согласиться на скромную и тихую роль пожилой женщины после столь блистательных лет юности.

Отношения Барбары с Карлом начали постепенно смягчаться. Они стали похожи на отношения мужа и жены, которые охладели друг к другу, – жизнь без ссор и ревности, без страсти, ненависти и радости. Общий интерес представляли дети. Между бывшими любовниками установилась дружба или, скорее, товарищество, чего никогда не было прежде, в годы бурной влюбленности. Она более не ревновала его к любовницам, и он чувствовал облегчение оттого, что был недосягаем для ее истеричной ярости. Он с любопытством и некоторым удовольствием издалека наблюдал за ее причудами и выходками.

Эмбер нетерпеливо считала месяцы и писала письма Элмсбери одно за другим, спрашивая, что слышно о Брюсе и когда он будет в Англии. Граф отвечал одно и то же: никаких новостей он не имеет, и прибытие его светлости ожидается в августе или сентябре. Ну как можно сказать что-то определенное, ведь плаванье – вещь столь непредсказуемая.

Но Эмбер ничего не желала слушать, ни о чем другом не могла думать. В ней с новой силой проснулась старая страсть и томительная жажда, которая поутихла, когда Эмбер почти потеряла надежду увидеть Брюса. Теперь же она с ослепляющей ясностью вспоминала все малейшие детали, связанные с ним: необычный зеленоватый цвет его глаз, темные волосы, смуглое загорелое лицо, теплоту голоса – все это доставляло ей почти физическое наслаждение. Она вспоминала запах пота от его одежды, ощущение от прикосновения рук Брюса к ее груди, вкус его поцелуев. Она помнила все.

Но воспоминания заставляли ее страдать, ибо отдельные моменты не составляли целого. Брюс ускользал, пропадал – да существовал ли он на самом деле? Был ли в реальности в необозримом пространстве за пределами Англии, или она придумала его, создала из мечтаний и надежд? Она страстно обнимала Сьюзен, исполненная отчаяния и жажды, – но так и не могла переубедить себя.

Несмотря на неукротимое желание увидеть Брюса, она твердо решила, что на этот раз будет вести себя с достоинством и соблюдать декорум. Будет слегка равнодушной, вынудит его сделать первый шаг: пусть он первым навестит ее. Каждая женщина знает, что именно таким образом можно вызвать интерес мужчины к себе. «Я всегда была его служанкой, – упрекала она себя, – но на этот раз все будет по-другому. В конце концов, я теперь знатная дама, герцогиня, а он – всего лишь барон. Во всяком случае – почему бы ему не прийти ко мне первому!»

Эмбер знала, что он приплывет в Англию с женой, но гнала от себя эти тревожные мысли. Ведь лорд Карлтон отнюдь не из числа покладистых супругов. Вот городские обыватели – другое дело, у них низкое воспитание, но джентльмен не должен быть под каблуком у жены – это все равно что появиться на людях без шпаги или носить нерасчесанный парик.

Лорд и леди Элмсбери вернулись в Лондон в июле, чтобы привести дом в порядок, нанять новых слуг и все приготовить для встречи дорогих гостей. Граф навестил Эмбер, и она, решив показать, сколь спокойно она относится к предстоящему прибытию Брюса, излишне оживленно болтала без умолку о своих делах: о герцогском титуле, о своем новом большом доме, который строится на площади Сент-Джеймс, о гостях, приглашенных ею на званый ужин в воскресенье. Она расспрашивала Элмсбери о Жизни в деревне, потом, не давая ему возможности ответить, болтала дальше – ведь все знают, в деревне вообще нечего делать, только кататься верхом, пить вино да навещать соседей. Элмсбери сидел и слушал ее разговоры, наблюдал за ее умением по-светски вести себя, источать шарм. Он улыбался, кивал головой – и ни разу не упомянул о Брюсе. Наконец Эмбер сбавила темп болтовни, словно смутилась, и, поняв, что ее игра разгадана, рассердилась.

– Ну, – спросила она, – какие новости?

– Новости? Одну минутку, дайте вспомнить Черная кобыла, та, на которой вы катались, родила жеребенка на прошлой неделе, а еще…

– Черт вас подери, Элмсбери! Зачем вы так себя ведете? Мне нужно знать! Скажите… что вы слышали? Когда он будет? И возьмет ли он с собой ее?

– Я знаю не больше, чем знал в последний раз, когда писал вам, – август или сентябрь. да она прибывает вместе с ним. А что такое, вы боитесь ее?

– Боюсь ее? – Эмбер зло сверкнула глазами – Чего мне бояться ее? Элмсбери, что за глупости вы говорите! С какой стати мне бояться ее? – Она помолчала, потом презрительно сообщила: – Я прекрасно представляю ее себе, эту Коринну!

– В самом деле? – вежливо спросил он.

– Да, – представляю! Знаю, какая она! Блеклое некрасивое существо в платьях, сшитых по моде пятилетней давности, убежденная, что ее роль в жизни – вести мужнино хозяйство и выкармливать его детей! – Нарисованный портрет точно соответствовал жене самого Элмсбери. – Да, представляю какое впечатление она произведет здесь, в Лондоне!

– Может быть, вы правы, – согласился Элмсбери.

– Может быть?! – возмущенно откликнулась Эмбер. – Да разве она может быть иной – выросшая в дикой стране среди варваров-индейцев?

В этот момент раздался резкий пронзительный голос:

– Воры! Черт подери, воры! Скорее!

Эмбер и граф непроизвольно вскочили. Эмбер сбросила на пол спаниеля, который мирно спал у нее на коленях.

– Да это же мой попугай! – вскричала она. – Он поймал вора в гостиной!

Она бросилась в гостиную, за ней следом – Элмсбери и Месье лё Шьен, который возбужденно тявкал. Распахнув дверь и влетев в комнату, они обнаружили только короля Карла. Он пришел без предупреждения и взял из вазы апельсин. Он весело рассмеялся, глядя на попугая, который суетливо метался по жердочке и испуганно кричал. Уже не в первый раз этот домашний попугай, наученный поднимать тревогу при появлении посторонних, принимал короля за вора.

Элмсбери ушел и несколько дней спустя отправился обратно в Барберри-Хилл поохотиться. Эмбер осталась в городе, чтобы встретить гостей, которые могут неожиданно приплыть. Эмбер не имела возможности еще раз поговорить с ним о Коринне.

За этот год Эмбер по три-четыре раза в неделю приезжала посмотреть, как идет стройка Рейвенспур-Хауса.

Дом представлял собой идеально симметричное здание без внутреннего дворика (который считался устаревшим наследием средневекового замка с крепостными стенами), высотой в четыре с половиной этажа, сложенное из кирпичей вишнево-красного цвета. Окна были остеклены несколькими сотнями небольших квадратных пластин из стекла. Здание выходило на Пэлл-Мэлл, обсаженный вязами, а сад позади дома примыкал к площади Сент-Джеймс. Сейчас на месте будущего сада была просто свалка: мусор, отходы, трупы сдохших кошек и собак, помои из всех соседних домов.

И капитан Уинн, и его патрон предусмотрели все, чтобы сделать дом самым современным и самым роскошным в Лондоне. Яркая цветная раскраска деревянных деталей вышла из моды, и теперь несколько комнат украшали большие панели с изображением аллегорических фигур из греческой или римской мифологии. Полы во всех больших комнатах были паркетные, инкрустированные сложным рисунком. Стеклянные люстры, похожие на огромные бриллиантовые серьги, были необыкновенны, но в доме Эмбер таких светильников было несколько; в других комнатах были настенные подсвечники из серебра. В одной из комнат стены покрывали панели из яванского красного дерева бледно – оранжевого цвета. Основным мотивом украшений в доме была буква "К", окруженная купидонами и изображением короны, – для Эмбер буква означала «Карлтон», но при желании можно было считать, что это слово – «Карл».

Все, что Эмбер не удалось устроить в своей спальне в Уайтхолле, она намеревалась сделать здесь. Огромная кровать – самая большая в Англии – была покрыта золотой парчой и украшена фестонами и бахромой из золота. Каждую из четырех колонок венчал букет из страусовых перьев черно-изумрудного цвета. Все остальные предметы мебели будут, по замыслу, позолочены, а сиденья кресел и диванов – покрыты атласом и бархатом изумрудного цвета. Потолок – из зеркал, стены – чередование зеркал и золотой парчи; на полу – персидские ковры из бархата и золотого шитья с отделкой из жемчуга. Обстановка в других комнатах – не менее роскошная.

Однажды жарким августовским днем Эмбер была в своем новом доме и разговаривала с капитаном Уинном – ей хотелось поскорее переехать, и она поторапливала Уинна, а тот возражал: спешка может ухудшить качество работ. В Лондоне стояла летняя жара и духота, но уже ощущалось дыхание осени: ветви ив свисали пожелтевшими плетьми, вокруг – сушь, мертвые листья тихо опадали на землю.

От разговора с Уинном Эмбер отвлекала Сьюзен, которая носилась и весело смеялась, убегая от неповоротливой и неуклюжей няньки и ее расставленных рук. Девочке исполнилось пять лет, она была достаточно большая, чтобы носить одежду взрослой дамы. Эмбер прекрасно одевала ее: бесчисленные платья из шелка и тафты, маленькие туфли, миниатюрные перчатки. Двухлетний Чарльз Стэнхоуп, будущий герцог Рейвенспурский, всем своим поведением, своей не по возрасту серьезностью явно демонстрировал, что будет таким, как отец и как король. Нянька держала мальчика за руку, и он разглядывал дом с неподдельным вниманием, будто понимал свою будущую в нем роль.

Наконец Эмбер, рассердившись, топнула ногой на расшалившуюся Сьюзен:

– Сьюзен! Веди себя прилично, негодница этакая, иначе я задам тебе трепку!

Сьюзен замерла на ходу, оглянулась через плечо на маму и упрямо надула нижнюю губу. Но все-таки потом повернулась, с насмешливой покорностью подошла к няньке и подала ей руку. Эмбер поджала губы и нахмурилась, недовольная дурным поведением дочери. Но тут она неожиданно услышала громкий мужской смех и увидела выходившего из кареты Элмсбери.

– Подождите, когда она вырастет! – смеялся он. – Только подождите! Клянусь, она еще вам задаст лет через десять!

Чем старше становилась Эмбер, тем больше ее страшили годы.

– Надеюсь, это время не придет!

– Придет, куда денешься, – заверил ее Элмсбери. – Все в конце концов приходит, если долго ждешь.

– В самом деле? – резко возразила Эмбер. – Я уже очень долго жду, а то, чего я хочу, не приходит и все тут! – Она снова повернулась к Уинну, чтобы закончить беседу, но что-то в глазах Элмсбери заставило ее повернуться к нему опять и внимательно посмотреть в глаза графа. Тот улыбался ей, очевидно, очень довольный собой.

– Элмсбери, – медленно промолвила Эмбер, и вдруг у нее перехватило дыхание. – Элмсбери, для чего вы приехали сюда?

Он подошел поближе, остановился, заглянул ей в глаза:

– Я приехал, милочка, сказать, что они – здесь. Сошли на берег вчера вечером.

У Эмбер было ощущение, что ее ударили по щеке. Она стояла окаменев и молча смотрела на Элмсбери. Почувствовала, что граф взял ее за плечо, будто поддерживал, чтобы Эмбер не упала. Потом оглянулся, отыскивая взглядом свою карету.

– Где он? – Говорили только губы, она не слышала своих слов.

– Дома. В моем доме. И жена – тоже.

Эмбер бросила на него быстрый взгляд. Головокружение прошло, глаза смотрели жестко и тревожно.

– Как она выглядит?

Элмсбери ответил мягко, будто боясь обидеть ее:

– Она очень красива.

– Не может этого быть!

Эмбер стояла, уставившись на опилки и стружки, на обломки кирпича вокруг. Темные брови сошлись в одну линию, лицо стало почти трагическим.

– Не может этого быть! – повторила она. Потом неожиданно снова взглянула на Элмсбери, словно устыдясь своих слов. Она никогда не боялась ни одной женщины на свете. Какой бы раскрасавицей ни была эта Коринна, ей нечего бояться. – Когда… – Тут она вспомнила о капитане Уинне, стоявшем рядом с ними, и поспешила сменить тему разговора: – Сегодня вечером я устраиваю званый ужин. Почему бы вам не прийти вместе с лордом Карлтоном – и его женой, если она захочет?

– Я полагаю, они несколько дней не будут выезжать – путешествие было очень долгим, и ее светлость утомилась.

– Ах, как жаль, – жеманно произнесла Эмбер. – А его светлость тоже настолько утомился, что не может выйти из дома?

– Не думаю, что он может пойти без жены.

– Боже мой! – воскликнула Эмбер. – Вот уж никогда не думала, что лорд Карлтон окажется под каблуком у жены!

Элмсбери не стал спорить с ней.

– В четверг вечером они собираются нанести визит Арлингтону, вы будете там?

– Конечно. Но четверг… – Она снова вспомнила о присутствии капитана Уинна. – Не собирается ли он в порт сегодня?

– Да. Но у него там масса дел. Я бы посоветовал подождать до четверга…

Эмбер так гневно взглянула на Элмсбери, что тот замер на полуслове. Потом изобразил страшный испуг, церемонно поклонился и зашагал к карете. Эмбер глядела ему вслед, хотела броситься за ним и извиниться, но не сделала этого. Не успела его карета исчезнуть из вида, как. Эмбер потеряла всякий интерес к своему дому.

– Мне надо идти, капитан Уинн, – торопливо сказала она. – Позднее мы еще обсудим все вопросы. Прощайте. – Она чуть не бегом направилась к своей карете, за ней следом – няньки и двое детей. – Поедем на Уотер-лейн на Нью Кей! И поскорее!

Но Брюса там не было. Слуга обошел все причалы и спрашивал о корабле Брюса, но – тщетно. Люди видели, как его корабль бросил якорь, они говорили, что видели его все утро, но к обеду он ушел и больше не возвращался. Эмбер прождала больше часа, но дети, устав, начали капризничать, и Эмбер пришлось вернуться домой. Придя во дворец, она сразу же села писать письмо Брюсу, умоляя его навестить ее, но ответ пришел лишь наутро следующего дня. Это была просто торопливо нацарапанная записка: «Дела не дают мне возможности встретиться с тобой. Если будешь в четверг в доме Арлингтона, то могу ли я рассчитывать на один танец? Карлтон». Эмбер порвала записку на мелкие кусочки, бросилась на кровать и горько зарыдала.

Но тем не менее она заставила себя предпринять некоторые практические шаги: если верно, что леди Карлтон действительно красива, то она, Эмбер, должна придумать что-то особенное к четвергу, чтобы затмить Коринну. При дворе к ней привыкли, и давно уже кануло в Лету то оживление и возбуждение, которое она вызвала своим появлением три с половиной года назад. «Если леди Карлтон умеренно миловидна, то она станет объектом всеобщего внимания и предметом обсуждения – одобрения или осуждения. Если только – если только я не надену что-нибудь такое, что просто невозможно будет не заметить».

Несколько часов кряду пребывала Эмбер в лихорадочном размышлении и сомнениях, потом наконец послала за мадам Рувьер. Единственный выход из положения – новое платье, но платье совершенно отличное от всего, что она когда-либо надевала, платье, которое никто другой не отважился бы надеть.

– Мне обязательно нужно что-то, что невозможно не заметить, – сказала ей Эмбер. – Даже если придется пройтись совершенно голой с горящими волосами.

Мадам Рувьер рассмеялась:

– Ну, для появления в зале это было бы неплохо, но через пять минут и к этому привыкнут и начнут смотреть на дам, хоть как-то прикрытых. Это должно быть нечто возмутительно нескромное, но в то же время прикрывающее настолько, чтобы вызвать желание увидеть побольше. Цвет – черный, скажем, черный шелк тиффани, но что-то должно быть блестящее… – продолжала она рассуждать вслух. Потом жестами изобразила фасон платья. Эмбер слушала затаив дыхание, у нее горели глаза.

Леди Карлтон! Бедняжка – разве у нее останется хоть какой-то шанс!

Целых два дня Эмбер не выходила из дома. С раннего утра до позднего вечера комнаты Эмбер были заняты мадам Рувьер и ее швеями, они болтали по-французски и хихикали, щелками ножницы, ловкие пальцы так и мелькали, а мадам заламывала руки и истерически кричала, если замечала, что шов чуть сдвинулся или кромка отступила на целую четверть дюйма. Часами Эмбер терпеливо стояла во время примерок: они буквально на ней шили наряд. Никому не разрешалось входить в комнату и видеть платье. Для Эмбер было особенно важно, чтобы сохранялась тайна, ибо она порождала невероятные слухи.

Герцогиня, по замыслу, будет Венерой, возникающей из моря, одетая лишь в морскую раковину. Она подъедет в золотой колеснице, запряженной четырьмя крупными лошадьми, прямо к главной лестнице и войдет в зал гостиной. Платье будет украшено настоящим жемчугом, и жемчужины .будут отпадать по нескольку штук при каждом шаге, пока на Эмбер не останется практически ничего. По меньшей мере никто не усомнится в ее смелости и будут вынуждены отдать должное ее изобретательности.

В четверг мастерицы все еще были за работой.

Служанки вымыли волосы Эмбер, высушили их и отполировали шелком, затем к работе приступил парикмахер. С помощью пемзы были удалены все лишние волоски на руках и ногах. Она умыла лицо и шею десяток раз холодным французским кремом и так старательно чистила зубы, что руки заболели. Потом купалась в молоке. После купания Эмбер вылила немало жасминовых духов на ладони, втерла духи в ноги, руки и тело. Почти час она наносила на лицо румяна.

В шесть часов платье было закончено, и мадам Рувьер гордо вынесла его на вытянутых руках, чтобы все могли его видеть. Сьюзен, которая весь день просидела в четырех стенах, подпрыгнула, захлопала в ладоши и поцеловала подол платья. Мадам Рувьер издала такой истошный крик ужаса от этого святотатства, что бедная девочка чуть не упала от страха.

Эмбер сбросила с себя халат, на ней остались лишь черные шелковые чулки с подвязками да черные туфли на высоком каблуке. Она подняла руки, чтобы платье легко скользнуло по ней. Лиф платья был широко открыт и представлял собой массу кружев, которые удерживались на месте тесьмой, расшитой бусинками. Декольте было глубоко вырезано . Юбка – длинная и узкая, похожая на кокон, сплошь покрытая бусинками. Создавалось впечатление чего-то черного, влажного и блестящего. Это что-то обтекало ей бедра, ноги и шлейфом уходило назад. Из черного же шелка тиффани были сделаны пышные рукава и верхняя юбка, подтянутая с боков и спускавшаяся поверх шлейфа, словно черный туман.

Окружающие стояли, раскрыв рты от восторга, и только охали да ахали, Эмбер же внимательно разглядывала себя в зеркалах на стенах и ощущала холодок триумфа. Она выпрямила грудь, набрав воздуху в легкие, и груди с заостренными сосками поднялись вверх.

«Он просто умрет, когда увидит меня!» – говорила она себе, замирая от счастья. Теперь Коринна была ей не страшна.

Подошла мадам Рувьер и поправила украшение на голове – большую диадему из черных страусовых перьев, укрепленную на маленьком шлеме. Кто-то вручил ей перчатки, и она натянула длинные черные перчатки почти до локтей. При почти полной обнаженности перчатки казались чем-то нескромным. Эмбер взяла в руки черный веер, а на плечи ей накинули черный бархатный плащ, подбитый черно-бурой лисой. Густой черный цвет оттенял ее естественный глубокий кремово-медный цвет кожи. Выражение глаз и изгиб губ придавали Эмбер сходство с ангелом, но ангелом дьявольским – чистым и прекрасным, порочным и зловещим одновременно.

Эмбер отвернулась от зеркала и посмотрела на мадам: их взгляды встретились – взгляды заговорщиков, торжествующих победу. Мадам сложила пальцы и послала воздушный поцелуй. Она подошла к Эмбер и прошептала ей на ухо:

– Ее вообще не заметят – ту, другую!

Эмбер с благодарностью обняла ее и улыбнулась. Потом она нагнулась и поцеловала Сьюзен, которая очень осторожно подошла к матери, боясь прикоснуться к ней. Надев маску, Эмбер вышла из комнаты и, пройдя по узкому коридору, оказалась во дворе, где ее ждала карета. Сердце ее учащенно билось, тело охватила дрожь. С того самого дня, когда она впервые предстала перед королем, она не испытывала такого волнения и страха, как сейчас.

 

Глава шестьдесят первая

Арлингтон-Хаус, который назывался Горинг-Хаусом до того, как Беннет купил его в 1663 году, стоял рядом со старым садом Малберри к западу от дворца. В этом доме барон и баронесса давали самые блестящие, самые изысканные и самые посещаемые вечера в Лондоне. Ничто иное не могло сравниться с этими балами. Рассылаемые приглашения могли бы служить верным барометром социального положения каждого. Незначительных людей сюда не приглашали.

Его светлость был известен как особенно щедрый и рачительный хозяин в светском обществе. Здесь подавали превосходные угощения, приготавливаемые дюжиной французских поваров, вина – из огромного погреба. В каждом зале звучала музыка, игорные столы ломились от золота, свечи зажигали тысячами. Дом был переполнен графами, герцогами и рыцарями, графинями и герцогинями, другими знатными леди, и на первый взгляд все казалось образцом декорума и пристойности: одетые в атлас дамы приседали в реверансах и улыбались поверх раскрытых вееров, джентльмены в камзолах, расшитых парчой, кланялись в пояс, широким жестом срывая с себя шляпы, все гости вели беседу вежливо и вполголоса.

Но на самом деле они с упоением злословили, грязью поливая друг друга. Мужчины, стоявшие группой и наблюдавшие за хорошенькой девушкой, хвастались, кто и сколько раз переспал с ней, обсуждали ее физические недостатки и говорили о ее поведении в постели. А женщины с таким же, если не большим, усердием уничтожали репутацию джентльменов. В затемненных спальнях по всему дому парочки искали уединения для случайных утех. В слабо освещенном углу фрейлина поднимала юбку, чтобы франты увидели: ее ноги ничуть не хуже, чем у другой. Она жеманилась и хихикала, когда молодые люди давали волю рукам. Один из молодых людей сумел тайком привести сюда девицу из заведения мадам Беннет, надев на нее маску и плащ, и теперь она выдавала им театральный номер где-то за запертыми дверьми.

Арлингтон никогда не вмешивался в развлечения своих гостей и предоставлял возможность каждому веселиться на свой лад.

В семь часов, когда вечерние сумерки только начали сгущаться и гости были еще трезвыми и любопытными, они собрались в главной гостиной и не отрывали взглядов от вновь прибывавших. Все ожидали приезда двух женщин – герцогини Рейвенспурской и леди Карлтон. Ее светлость, которую почти никто еще не видел, была, по слухам, поразительной красавицей, какой еще не бывало в Англии, хотя мнения на этот счет разделились. По крайней мере, многие дамы решили, что примут окончательное решение, когда она появится, – настолько ли она красива, как говорят. А что касается герцогини то она несомненно выкинет какой-нибудь неожиданный фортель из страха, что леди Карлтон затмит ее.

– Мне очень жаль ее милость, – томно произнесла одна молодая леди. – На галереях говорят, она живет теперь в ужасе, что потеряет то, что имеет. Господи, как, наверное, ужасно быть знаменитой.

Ее собеседница улыбнулась, поджав губы:

– Вот поэтому вы, вероятно, никогда и не пытались подняться по лестнице из опасения свалиться вниз, да?

– Да чихать мне на леди Карлтон и на то, как она выглядит, – вмешался худощавый молодой человек, вертя в руках дамский веер, – но я готов стать ее рабом, если ей удастся наставить нос герцогине. Эта чертова баба стала совершенно невыносимой после того, как король дал ей герцогский титул. Я, бывало, зашнуровывал ей корсаж, когда она была лишь презренной актеркой, а теперь, когда мы встречаемся она отворачивает физиономию, будто и не знает меня.

– Это из-за ее дурного воспитания, Джек. Чего другого от нее можно ожидать?

Тут громкий голос перебил их разговор:

– Ее милость герцогиня Рейвенспур!

Глаза всех гостей обратились к дверям, но там стоял только дворецкий. Все ждали секунду-другую. Наконец, высоко подняв голову, с выражением вызывающей гордости в комнату вошла герцогиня. Она медленно двинулась от дверей к центру. Волна изумления прокатилась по залу. Все повернули головы, глаза вылезли из орбит, и даже король, прервав разговор с миссис Уэллз, уставился на Эмбер.

Она шла спокойно и невозмутимо, хотя внутри у нее все дрожало. Слышала, как ахнули дамы постарше, увидела, как они гневно сжали губы, подняли возмущенно плечи и осуждающе уставились на нее. Она уловила, как мужчины тихонько присвистнули, подняли брови и стали локтями толкать друг друга. Видела, что молодые дамы гневно и с ненавистью глядят на нее за то, что она перехватила у них внимание мужчин.

Но вдруг она расслабилась, убежденная в своем успехе, надеясь, что Брюс и Коринна где-то неподалеку и видят ее триумф.

Почти сразу же она почувствовала, что рядом Элмсбери, Она взглянула на него, и слабая улыбка коснулась ее губ, но что-то в его взгляде заставило ее насторожиться. В чем дело? Не одобряет? Жалеет? И то и другое? Но это же просто смешно! Она выглядит потрясающе и сама это знает.

– Святой Боже, Эмбер, – пробормотал он, оглядывая ее с ног до головы.

– Вам нравится? – Ее взгляд застыл, но в голосе звучала медь самоуверенности, скорее даже бравады.

– Да, конечно. Ты выглядишь шикарно…

– А вам не холодно? – перебил его женский голос, и, повернувшись, Эмбер увидела рядом миссис Боингов, смотревшую на Эмбер с откровенной наглостью.

С противоположной стороны раздался другой, на этот раз мужской, голос:

– Вот это да, мадам! Такого великолепного зрелища я не видел с младенческого возраста. – Это был король, он лениво улыбался, явно развлекаясь.

Эмбер вздрогнула, будто ей нанесли удар.

Ей стало нехорошо в этом зале – от ужаса, от отвращения к самой себе. "Что же я наделала? – подумала она. – О Боже! Что я здесь делаю – полураздетая? "

Она обвела взглядом присутствующих, заглянула в каждое лицо и поняла, что они втайне смеются над ней. И сразу же почувствовала себя как человек во сне, который самоуверенно ходил по городу голый и только на полпути понял весь ужас своего положения. И так же, как тому человеку во сне, ей захотелось вернуться домой – туда, где никто не увидит ее, – но она с ужасом поняла, что на этот раз попалась в ловушку, расставленную себе самой. От этого сна ей не очнуться! «Так что же мне делать? – с отчаянием думала она. – Как мне вырваться отсюда?» Охваченная тревогой, она совсем позабыла о лорде Карлтоне и его жене.

И тут неожиданно, так, что Эмбер чуть не вздрогнула, прозвучал голос дворецкого:

– Лорд Карлтон! Миледи Карлтон!

Не сознавая, что она делает, Эмбер схватила Элмсбери за руку и повернулась к дверям. В ее лице не осталось ни кровинки, даже шея побелела, когда она увидела входящих в зал Карлтонов. Элмсбери крепко, по-дружески сжал ей руку.

Брюс выглядел почти таким же, как тогда, когда покидал Англию два года назад. Ему теперь исполнилось тридцать восемь, возможно, он стал чуточку тяжелее, но был по-прежнему красив, с гладкой тугой кожей и сильным телом. Он был из тех, кто мало меняется с годами. Эмбер только взглянула на него и сразу же перевела взгляд на его жену, которая шла рядом, держа мужа под руку: высокая, стройная и грациозная, с ясными голубыми глазами и темными волосами, кожа на ее лице казалась светлой, как лунный свет. Черты лица – тонкие, выражение лица – безмятежное. При взгляде на нее возникало то же неуловимое чувство, какое вызывает искусно расписанный фарфор. Платье на Коринне было сшито из серебряной парчи с отделкой из черных кружев, черная кружевная мантилья покрывала голову; шею украшало колье из бриллиантов и сапфиров, которое когда-то принадлежало матери Брюса и которое Эмбер всегда надеялась получить от него.

Король, нарушив церемониал, подошел к лорду и леди Арлингтон, чтобы вместе приветствовать вновь пришедших. Все гости шумно зашушукались:

– Мой Бог, что за чудесное создание!

– Я знаю, это платье сшили в Париже, дорогая моя, я просто уверена в этом, ведь не могли же его сшить…

– Неужели такие женщины водятся на Ямайке?

– Какое самообладание и манеры – я больше всего именно это ценю в женщине.

Теперь у Эмбер действительно начались боли в животе. Ладони и подмышки вспотели, ныли все мышцы. «Надо удрать отсюда, пока они не увидели меня!» – мелькнула у нее дикая мысль. Но не успела она и двинуться, как Элмсбери крепко ухватил ее за руку и чуть подтолкнул вперед. Она удивленно взглянула на него, но потом быстро взяла себя в руки.

Карл, нарушив этикет, попросил леди Карлтон потанцевать с ним. Зазвучала музыка, и король повел даму в старинном танце паване. За ними – остальные гости, и вскоре зал оказался заполненным танцующими под ритмичные аккорды спинета, звуки флейт и низкие удары барабана. Эмбер едва ли услышала, как Элмсбери пригласил ее на танец. Он повторил просьбу, на этот раз погромче.

Она подняла глаза.

– Я не хочу танцевать, – пробормотала она рассеянно. – Не хочу больше оставаться здесь. Я… я плохо себя чувствую… я еду домой.

Она подхватила юбки, сделала шаг, но граф схватил ее за руку и так энергично дернул, что у Эмбер выскочил локон из прически.

– Перестань вести себя как дуреха, или я дам тебе пощечину! Улыбайся же! Ну улыбнись, ведь на тебя все смотрят.

Не поднимая глаз, Эмбер быстро метнула взгляд по сторонам. Ей захотелось повернуться и закричать или схватить что-нибудь и запустить в них, сделать что-то такое, что уничтожит их прямо на месте, сотрет с лица земли раз и навсегда, эти любезные самодовольные рожи. Вместо этого она подняла глаза на Элмсбери и улыбнулась, растянув улыбку как можно шире, чтобы унять дрожь мускулов лица. Она вложила ладонь в его руку, и они стали танцевать.

– Мне обязательно нужно убраться отсюда, – сказала Эмбер, пользуясь тем, что музыка заглушала слова. – Я просто не могу здесь оставаться!

Выражение лица графа не изменилось.

– Только попробуй: мне придется связать тебя по рукам и ногам. Если хватило смелости надеть на себя эту штуку, то надо иметь смелость остаться до конца!

Эмбер стиснула зубы. Сейчас она ненавидела Элмсбери. Ее ноги сами собой двигались в такт музыке, но голова была занята планами бегства – удрать через боковую дверь, как только он скроется из виду. «Черт подери! – думала она. – Он опекает меня, как нянька! Ну какое ему дело – останусь я или убегу! Я уйду, если…»

И тут совершенно неожиданно она увидела леди Карлтон ближе, чем в десяти футах. Коринна улыбалась Элмсбери и с удивлением посмотрела на его партнершу. В глазах Эмбер молнией сверкнула ярость, и Коринна быстро отвернулась, несколько смущенная.

«Ох уж эта женщина! – подумала Эмбер. – Как же я ненавижу ее, ненавижу! Ненавижу! Вы только посмотрите, как она строит улыбочки и жеманничает, как она кокетливо отставляет ножку! Фу-ты ну-ты! Какие мы гордые да скромные! Надо было мне выйти просто голой! Вот тогда бы у нее глаза повылазили из орбит! Ничего, она мне еще за все заплатит! Она еще пожалеет, что вообще посмотрела на меня! Ну погоди же!..»

И тут неожиданно у нее иссякла энергия. Эмбер почувствовала слабость и беспомощность.

«Я умираю, – подумала она в тоске. – Я никогда не переживу этого. Теперь моя жизнь не стоит и ломаного гроша… О Господи, пошли мне смерть прямо сейчас, здесь… мне и шагу больше не сделать». На мгновение ей показалось что если бы не рука Элмсбери, то она просто бы свалилась на пол.

Но музыка кончилась, и все стали расходиться, собираясь в группы. Эмбер, рядом с которой по прежнему был Элмсбери, сделала вид, что не видит никого из знакомых, и попробовала пробраться сквозь толпу.

«Вот сейчас я и уйду, – говорила она себе. – И этот болван тупоголовый нипочем меня не остановит!»

Но когда она шагнула к дверям, Элмсбери успел перехватить ее:

– Подойдите сюда и познакомьтесь с леди Карлтон.

Эмбер вырвалась:

– Зачем мне знакомиться с ней?

– Эмбер, ради всего святого! – Его голос, чуть громче шепота, был молящим. – Оглянитесь, разве не ясно, что они думают?

Эмбер снова быстро оглядела гостей и успела заметить десятки глаз, внимательно следящих за ней, эти глаза блестели злым любопытством, а губы изгибались от зависти и насмешки. Некоторые даже не стали отводить взгляда, они глядели на нее с открытым презрением и наглостью. Они наблюдали и ждали…

Эмбер глубоко вздохнула, вцепилась в руку Элмсбери, и они вместе двинулись к группе, где стояли лорд и леди Карлтон, король, герцог Букингемский, леди Шрусбери, леди Фолмаут, Бакхёрст, Сэдли и Рочестер. По мере их приближения разговоры в этой маленькой группе стали стихать: если рядом Эмбер – что-то непременно должно произойти. Элмсбери представил леди Карлтон герцогине Рейвенспур, и обе женщины вежливо улыбнулись и сделали легкий реверанс. Леди Карлтон вела себя дружелюбно и просто, очевидно, она не подозревала, что ее муж мог быть знаком с этой роскошной полуобнаженной женщиной. Все мужчины, включая короля, повернулись и разглядывали ее, восхищаясь ее фигурой.

Но Эмбер не видела никого, кроме Брюса.

На мгновение лицо Брюса изменилось: волнение чуть было не выдало его, но, к счастью, никто не смотрел на него в этот момент. Затем он овладел собой и поклонился Эмбер, будто они были едва знакомы. Когда их глаза встретились, Эмбер почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Началась беседа, но только через несколько секунд Эмбер нашла в себе силы включиться в разговор: Карл и Брюс обсуждали Америку, развитие табачных плантаций, возмущение колонистов по поводу закона о навигации, – это были люди, которых король знал и которые отправились в Новый Свет, чтобы начать там новую жизнь. Коринна говорила мало, но, когда говорила, король поворачивался к ней с интересом и нескрываемым восхищением. У нее был негромкий мягкий голос, совершенно женский, и, судя по кротким взглядам, которые она бросала на Брюса, имел место неслыханный в Лондоне феномен: эта женщина была глубоко влюблена в своего мужа.

Эмбер же хотелось протянуть руки и расцарапать своими длинными ногтями это спокойное и прелестное лицо.

Когда вновь заиграла музыка, она сделала реверанс – очень высокомерный и небрежный, скорее, даже насмешливый реверанс Коринне, рассеянно кивнула Брюсу и отошла от них; после этого сделала вид, что ей интересно здесь, что она получает удовольствие и что ее нисколько не беспокоит ее полуобнаженный вид. Эмбер с удовольствием ужинала, принимала ухаживания полудюжины франтов, пила много шампанского и танцевала все танцы подряд. Вечер тянулся бесконечно, Эмбер казалось, что он никогда не кончится.

Спустя час или около того танцующие начали исчезать в дальних комнатах, где были поставлены игорные столы. Эмбер извинилась и отправилась в гардеробную для дам: у нее болела спина, ныли мышцы. Леди пудрили лица, подкрашивали губы, поправляли подвязки на чулках или просто садились в кресла немного отдохнуть и расслабиться на несколько минут, что было невозможно в присутствии мужчин.

Кроме пары служанок, в комнате никого не было. Эмбер вошла и постояла немного, сбросив с себя напряжение. Она опустила плечи и закрыла лицо руками. Вдруг она услышала шаги за спиной и веселый голос Бойнтон:

– Ну, как вы себя чувствуете, ваша милость? Приступ ипохондрии?

Эмбер бросила на нее презрительный, недовольный взгляд и нагнулась поправить чулок и подтянуть подвязку. Бойнтон уселась в кресло с тяжелым вздохом, она широко расставила и вытянула ноги, стала вертеть головой, чтобы прошла боль в мышцах шеи.

Искоса поглядев на Эмбер, она начала снимать перчатки.

– Ну, что вы скажете о миледи Карлтон?

– Достаточно мила, я думаю, – пожала плечами Эмбер.

Бойнтон громко рассмеялась:

– Говорите, достаточно мила? Да все мужчины считают ее здесь самой красивой, хотя и не самой Обнаженной!

– О, заткнитесь! – пробормотала Эмбер и отвернулась к зеркалу. Она прижала руки к столешнице. Она действительно выглядит усталой, или просто лицо блестит от пота? Она попросила одну из служанок принести ей пудру.

Через секунду в дверях гардеробной появилась леди Карлтон. Эмбер увидела ее в зеркало, и сердце ее учащенно забилось, ей стало трудно дышать. Она схватила коробку с пудрой и начала торопливо пудрить нос.

– Можно войти? – спросила Коринна.

– Конечно же, ваша светлость! – вскричала Бойнтон, метнув на Эмбер злой, торжествующий взгляд. – Мы как раз говорили, что, после того как герцогиня Ричмондская подхватила оспу, вы теперь – самая красивая дама при дворе.

Коринна мягко рассмеялась:

– Благодарю вас за добрые слова.

Она посмотрела на Эмбер, стоявшую к ней спиной, с растерянным видом, словно хотела поговорить с ней, но не знала, как начать. Вообще-то ей хотелось извиниться за неловкость в начале вечера. Она поняла, что это Лондон, а не Америка, и здесь, несомненно, даме самого высокого ранга вполне прилично появиться на частном балу почти голой.

– Ваша милость, – осмелилась она наконец, – не покажется ли вам грубым, если я скажу, что мне страшно нравится ваше платье?

Эмбер даже не повернула головы в ее сторону, она продолжала водить по лицу заячьей лапкой.

– Отнюдь нет, если вы всерьез, – ответила она не без язвительности.

Коринна озадаченно посмотрела на нее, обиженная ее нелюбезностью, думая, как ей ответить. Коринну уже успели сбить с толку и удивить бурные подводные течения, скрытые от взора лоском придворного этикета.

Тут вдруг заговорила Бойнтон:

– Но и ваше платье сегодня, леди Карлтон, совершенно очаровательно! Откуда только вы достаете такие ткани в Америке? Серебряная парча и эти кружева – просто чудо!

– Благодарю вас, мадам. Моя портниха – француженка, и ткани она приобретает во Франции. И потом, поверьте, – добавила она, смеясь, – вы напрасно думаете, что мы такие уж дикари в Америке. Наверное, вы ожидали, что я явлюсь сюда в кожаном платье и мокасинах.

Эмбер нашла Брюса за карточным столом – он никогда не любил подолгу проводить время в танцевальном зале, его тянуло туда, где сдавали карты, играли в кости. Он был настолько поглощен игрой, что не сразу заметил Эмбер, и ей пришлось несколько минут постоять напротив. Она продумала выражение лица: чуть выпятила нижнюю пухлую губу и слегка приподняла брови.

Она сразу почувствовала его взгляд и с полуулыбкой подняла глаза. Но он не ответил ей улыбкой: секунду его зеленые глаза смотрели на нее со всей серьезностью, потом взгляд смягчился, он оглядел всю ее фигуру с ленивой наглостью, снова посмотрел в глаза Эмбер и едва заметно приподнял бровь. В это мгновение она почувствовала себя обыкновенной уличной шлюхой, которая демонстрирует свои прелести будущему клиенту, ожидая – либо он оценит ее, либо – что еще хуже – отвергнет.

Эмбер чуть не заплакала от унижения и гнева, быстро отвернулась и торопливо отошла.

По дороге она столкнулась с лордом Бакхёрстом, и тот предложил ей поискать вместе отдельную комнату, чтобы не видеть всей этой толпы. Она оставалась с лордом более двух часов и получила своеобразное горькое удовлетворение от мысли, что Брюс, вероятно, узнает, чем она занималась. Уже девять лет Эмбер безуспешно пыталась вызвать у него ревность, но до сих пор не была полностью убеждена, что это невозможно.

Они вернулись в гостиную после одиннадцати. Карточная игра шла вовсю, а вокруг короля и его высочества собралась небольшая группа – Джеймс играл на гитаре, а Карл пел своим прекрасным низким голосом фривольную песенку кавалеров времен гражданской войны. Первым, кого она увидела, еще не успев спуститься на нижнюю площадку лестницы, был Элмсбери. Он подошел с встревоженным лицом, но ничего не сказал, лишь обменялся вежливым поклоном с Бакхёрстом. Его светлость отошел в сторону, оставив Эмбер с графом.

– Ах, Боже мой, Эмбер, я повсюду искал вас! Решил, что вы уехали…

Эмбер чуть не расплакалась:

– Элмсбери! О Элмсбери, ну пожалуйста, прошу вас, увезите меня домой! Разве я мало проторчала здесь?

Они вышли, сели в карету, и тут Эмбер горько зарыдала, со всхлипываниями, почти истерически. Только через несколько минут она смогла заговорить:

– О Элмсбери! Он даже не улыбнулся мне! Он смотрел на меня, как на… как на… О Боже мой, лучше бы мне умереть!

Элмсбери прижал Эмбер к себе, поцеловал в щеку:

– Ну что он мог еще сделать? Ведь рядом была его жена!

– Какое мне до этого дело! Почему он, именно он оказался единственным мужчиной в Лондоне, которого тревожит, что подумает его жена! О, он ненавидит меня, я знаю, знаю! И я тоже ненавижу его! – Она высморкалась. – О, как бы я хотела возненавидеть его!

Она увидела лорда и леди Карлтон на следующий день на парадном выезде карет. Эмбер знала, что Брюс терпеть не мог это монотонное катание по кругу, когда приходилось раскланиваться с одними и теми же людьми по нескольку раз, но, очевидно, он поддался на уговоры Коринны, ибо дамы всегда любят подобное времяпрепровождение. На следующий день они сидели в смежных ложах Театра герцога, а еще через день были вместе на службе в церкви при Уайтхолле. Впервые Эмбер увидела Брюса на богослужении. И всякий раз лорд и леди Карлтон улыбались и раскланивались с ней, а его светлость делал вид, что знаком с ней не ближе, чем его жена.

Эмбер разрывали два чувства: ярость и отчаяние. «Ну как он мог забыть меня? – гневно думала она. – Он ведет себя так, будто никогда не видел меня раньше. Да не может быть такого! Ни один мужчина, который никогда прежде не видел меня, не стал бы так вести себя! Если у его жены есть хоть капля разума, она должна сразу заподозрить, что муж знает меня даже слишком хорошо! Но она, конечно, не понимает этого! Тупее женщины я не встречала!»

Но, несмотря на его кажущееся безразличие, она не могла поверить, что такое возможно, что он смог позабыть все-все, все радости и печали за прошедшие девять лет. Он не мог забыть то, что Эмбер помнила слишком хорошо. Первый день в Мэригрин, первые счастливые недели в Лондоне и то ужасное утро, когда умер Рекс Морган, страшные дни чумы… Он не мог забыть, что она родила ему двоих детей. Он не мог забыть наслаждений, которые они испытывали оба, их смех и ссоры, экстаз и отчаяние любви. Это было то, что никогда не в памяти. Ни одна женщина на свете никогда не сможет стать для него тем, чем была она.

– О, он не может позабыть! – в отчаянии повторяла она, чувствуя себя одинокой и покинутой. – Не может! Не может! Он еще придет ко мне, как только улучит удобный момент, я знаю, он придет. Он придет сегодня вечером.

Но он не пришел.

Через пять дней она увидела его в Арлингтон-Хаусе. Он и Элмсбери вошли в ее комнату в конце дня, когда Эмбер переодевалась к ужину. Эмбер думала о нем весь день – с ненавистью и отчаянием, страстно мечтая, чтобы он пришел, и тем не менее она была удивлена его приходу.

– О ваша светлость!

Мужчины поклонились и скинули шляпы.

– Мадам.

Быстро придя в себя, Эмбер выпроводила из комнаты служанок. Нет, она не бросилась к Брюсу с распростертыми объятиями, как представляла себе в мечтах, она просто встала и поглядела на него, испытывая почти физическую боль в сердце. Эмбер не знала, что надо делать, и не решалась вымолвить ни слова. Она ждала, что скажет он.

– Не мог бы я посмотреть на Сьюзен?

– О да, конечно.

Она подошла к двери, позвала кого-то из соседней комнаты и повернулась к Брюсу.

– Сьюзен так сильно выросла. Она… стала гораздо больше, с тех пор как ты уехал.

Эмбер едва ли понимала, что говорит. «О дорогой мой! – думала она в тоске. – И это – все, после двух лет разлуки? Вот так стоять и смотреть, будто мы едва знакомы?»

Но в следующее мгновение дверь с шумом раскрылась и влетела Сьюзен, одетая по-взрослому в платье из зеленой тафты, из-под которой виднелась розовая нижняя юбка, золотистые блестящие волосы были перехвачены с одной стороны розовым бантиком. Она взглянула сначала на маму, потом, несколько неуверенно, на двух джентльменов, удивляясь, что им от нее нужно.

– Ты что, не помнишь своего папу? – спросила Эмбер.

Сьюзен поглядела на него с сомнением.

– Но у меня уже есть папа, – вежливо возразила она.

Когда однажды она сказала, что у нее нет папы, король Карл объявил ей, что теперь он будет ее папой. И с тех пор она считала короля отцом: часто видела его, он играл с ней, так как она была хорошенькой, а Карл вообще любил детей.

Брюс засмеялся, подошел ближе и наклонился к ней, потом взял на руки:

– Меня такими сказками не обманешь, красавица. Ты, конечно, можешь иметь нового папу, но старого папу со счета не скинуть, и он – твой первый папа. Ну же, иди ко мне, поцелуй меня, и если хорошо поцелуешь, то, возможно, получишь от меня подарок.

– Подарок?

Сьюзен сделала большие глаза, взглянула на маму, которая, подмигнув ей, кивнула головой. Тогда без всякого колебания она обняла Брюса за шею и крепко поцеловала в щеку.

Элмсбери рассмеялся:

– С каждым днем она все больше походит на свою мать.

Эмбер состроила ему гримасу, но была слишком счастлива, чтобы обижаться на его колкости. Брюс поставил девочку на пол, подвел к двери, открыл ее, протянул руку и достал большую коробку.

– Ну, – торжествующе произнес он, – открывай, и посмотрим, что там внутри.

Эмбер и Элмсбери подошли ближе, и Сьюзен с очень важным видом подняла крышку. Там лежала прекрасная кукла, размером, наверное, фута полтора, со светлыми волосами-кудряшками, причесанными по последней моде, и в роскошном модном французском платье. Рядом был упакован ее гардероб, состоящий из еще нескольких платьев, нижних юбок, жакетов, туфель, перчаток, веера и маски – все принадлежности знатной леди. Сьюзен, у которой голова пошла кругом от радости, снова поцеловала его. Потом очень осторожно вынула свою драгоценность из коробки, обшитой изнутри атласом, и взяла ее на руки.

– О мама! – вскричала она. – Я хочу, чтобы и ее на картине нарисовали! Можно? – Сьюзен позировала художнику мистеру Лели, он писал ее портрет.

– Конечно, можно, дорогая. – Эмбер взглянула на Брюса и заметила, что он внимательно наблюдает за ними обеими, и, хотя он улыбался, в глазах было что-то тоскливое. – Очень мило, что ты подумал О ней, – тихо промолвила она.

Наконец через полчаса Эмбер бросила взгляд на часы:

– Тебе пора собираться на ужин, милочка, иначе опоздаешь.

– Да никакой ужин мне не нужен! Никуда я не хочу идти! Хочу остаться со своим новым папой!

Она подбежала к нему, он ее обнял:

– Я скоро приду повидаться с тобой, дорогая, обещаю. Но теперь тебе надо идти. – Он поцеловал ее, девочка сделала реверанс Эмбер и Элмсбери и важно прошествовала к двери, где ее ждала нянька. В дверях она еще раз обернулась к гостям:

– Я думаю, мама, тебе пора ложиться спать с моим новым папой!

Нянька торопливо закрыла Сьюзен рот рукой и поторопилась выпроводить ее, плотно притворив дверь, а мужчины весело рассмеялись. Эмбер развела руками и пожала плечами, состроив смешную гримасу. Не было никакого сомнения, что девочку много раз отсылали из комнаты под предлогом того, что маме и папе пора ложиться спать. Брюс поднялся.

Эмбер вопросительно взглянула на него, ее глаза светились мольбой.

– Ты не должен уходить. Останься еще немного и поговори со мной…

И пока он стоял и глядел на Эмбер, Элмсбери тихо вышел и закрыл за собой дверь. Заметив, что Элмсбери ушел, Брюс взглянул на дверь, постоял еще мгновение, а потом бросил шляпу на стул.

 

Глава шестьдесят вторая

Эмбер лежала на подушках низкой «дневной» кровати закрыв глаза, ее лицо было спокойным и умиротворенным. Волосы рассыпались по плечам золотистыми локонами. Брюс сидел на полу рядом с ней, уперев локти в колени и опустив голову. Он снял парик, камзол, отстегнул шпагу, его белая полотняная сорочка прилипла к спине и рукам.

Они долгое время молчали.

Наконец Эмбер открыла один глаз, протянула руку и дотронулась до его ладони теплыми и нежными пальцами. Он поднял голову и взглянул на нее. Лицо Брюса покраснело и было влажным от пота. Он медленно улыбнулся, наклонил голову и коснулся губами ее руки с чуть выступающими венами.

– Мой дорогой… – ласково протянула Эмбер. Она медленно подняла глаза и посмотрела на Брюса. Ее глаза улыбались улыбкой, порожденной утоленной страстью и давней дружбой. – Наконец-то ты вернулся. О Брюс, как сильно я тосковала по тебе! А ты по мне скучал – ну хоть немного?

– Конечно, – ответил он. Ответ прозвучал как-то формально,. будто Брюс считал вопрос глупым и ненужным.

– И сколько же времени ты пробудешь здесь? Ты собираешься остаться здесь жить? – Она была готова благодарить Коринну, если бы та настояла, чтобы они остались в Англии.

– Мы пробудем еще пару месяцев, я думаю. Потом отправимся во Францию купить там мебель и навестить мою сестру. После этого мы вернемся в Вирджинию.

«Мы». Эмбер не нравилось это слово. Оно снова напомнило ей, что его жизнь, все его планы включали ту, другую женщину, не ее. Этот факт больно ударял по ее самолюбию. Вот и к сестре он едет с Коринной. Эмбер спрашивала когда-то у Элмсбери, что за женщина эта Мэри Карлтон. И Элмсбери ответил, что Мэри очень красива, горда и самолюбива и что они с Эмбер не поладили бы.

– Ну и как тебе живется в браке? – вызвала она его на разговор. – Тебе, наверное, ужасно скучно, после той веселой жизни, что мы вели с тобой!

Он снова улыбнулся, но Эмбер поняла, что с каждым произнесенным ею словом он удаляется от нее все дальше и дальше. Она испугалась этого, но не знала, что делать. Как всегда, она чувствовала, что беспомощна бороться с ним и настоять на своем.

– Я вовсе не считаю жизнь в Вирджинии скучной. И вообще там, в Америке, совсем иное отношение к семейной жизни, чем здесь.

Эмбер закатила глаза и выпрямилась.

– Скажите пожалуйста, какими мы стали правильными! Клянусь честью, лорд Карлтон, вы стали совершенно другим, чем два года назад!

– Разве? – улыбнулся он.

Она резко посмотрела на него, потом вдруг упала перед ним на колени и прижалась:

– О мой дорогой, дорогой… я так люблю тебя! Я не могу вынести, что ты женился на другой женщине! Я ненавижу ее! Я презираю ее, я…

– Эмбер, не говори так! – Он попытался превратить все в шутку. – В конце концов, ты выходила замуж, четыре раза, и я ведь ни к одному из твоих мужей не испытывал ненависти…

– А с какой стати ты бы стал ненавидеть их? Ведь я никого из них не любила!

– Даже короля?

При этих словах она опустила глаза, на мгновение сбитая с толку. Потом снова подняла голову:

– Не так, как я люблю тебя… И потом, он все-таки король. Но ты прекрасно знаешь, Брюс, что если бы ты захотел, то я бросила бы и его, и королевский двор, и все что угодно и последовала бы за тобой хоть на край света.

– Что?! – насмешливо спросил он. – Ты оставила бы все это?

По его тону Эмбер поняла что Брюс нисколько не ценит ни ее положение в обществе, ни роскошь, которой она окружила себя. Для него все это не имело реальной ценности. Глубокое разочарование внезапно охватило ее: она намеревалась похвастать перед ним всем этим, произвести впечатление новым дворянским титулом, могуществом и властью, деньгами, величественными и роскошными комнатами. И вместо этого он заставил ее почувствовать: все, что она получила от жизни, – только лишь эти вещи, ради которых она готова была пойти на любые уступки. И они ничего не стоили. Хуже того, были просто хламом.

– Да, – промолвила она тихо. – Конечно, я оставила бы все это. – Эмбер внезапно испытала необъяснимое чувство смиренности, почти стыда.

– Нет, моя дорогая, я и не помышлял о такой жертве с твоей стороны. Ты много потрудилась, чтобы получить то, что теперь имеешь, и ты вполне заслуживаешь это. Более того, ты сейчас именно там, где должна быть, ты и Уайтхолл подходите друг другу, как шлюха и бутылка бренди.

– Что ты хочешь этим сказать! – вскричала она. Он пожал плечами, взглянул на часы и встал:

– Уже поздно, мне пора.

Эмбер тоже поднялась:

– Неужели уйдешь? Ты и двух часов не пробыл у меня!

– Мне казалось, ты спешила на ужин.

– Никуда я не пойду. Пошлю записку, что у меня ипохондрия. О, останься со мной, дорогой, и мы поужинаем вместе. Мы закажем…

– Прости, Эмбер. Я был бы не против, но не могу. Я и так уже опоздал.

– Опоздал? Куда? – Ее золотистые глаза стали темными от гнева.

– Меня ждет жена.

– Твоя жена! – Гримаса исказила ее лицо. – Значит, если ты задержишься на лишних полчаса, она тебе уши надерет? Довольно-таки странно – не кто-нибудь, а лорд Карлтон превратился в одночасье в Тома Остера! – Имя этого человека стало нарицательным, когда речь заходила о мужьях-подкаблучниках.

Брюс в это время надевал камзол. Он не обернулся на ее слова, но голос его был полон сарказма:

– Боюсь, что жизнь в Америке сделала меня слишком старомодным. – Он прицепил шпагу, надел парик и шляпу. Небрежно наклонился к Эмбер: – Доброго вечера, мадам.

Но когда он уже выходил из дверей, Эмбер бросилась к нему:

– О Брюс! Я не то хотела сказать, клянусь тебе! Ну, пожалуйста, не сердись! Когда мы снова увидимся? И еще я хотела бы посмотреть на Брюса. Помнит ли он меня?

– Конечно помнит, Эмбер. Он сегодня спросил меня, когда мы навестим тебя.

Вдруг в глазах Эмбер сверкнули злые огоньки.

– А что думает Коринна?..

– Коринна не знает, что его мать жива. Огонек в ее глазах угас.

– Неплохая договоренность, – грустно произнесла она.

– Но ведь ты согласилась с этим. И пожалуйста, Эмбер, если она когда-либо увидит вас вместе, не допускай, чтобы она узнала правду. Я ясно дал понять Брюсу, что он никогда не должен упоминать тебя.

– Господи Боже! Никогда ничего смешнее не слышала! Не всякая жена пользуется такой неясной заботой и защитой! Я, например, назначила содержание шлюхе моего мужа.

Он улыбнулся ей – медленная и несколько печальная улыбка в уголках рта и глаз.

– Что касается Коринны, моя дорогая, то она не имеет преимуществ твоего придворного образования. Ведь до замужества она вела несколько затворнический образ жизни.

– О вы, мужчины! Интересно, почему всегда получается так, что самый отъявленный волокита женится на какой-нибудь наивной простушке, которая ничего не понимает в мужчинах?

– Когда привести сюда Брюса?

– В любое время. Хоть завтра.

– В два часа.

– Хорошо. Но, Брюс…

Он снова поклонился и вышел из комнаты. Эмбер смотрела ему вслед, гнев и слезы душили ее. Она не знала: то ли разбить что-нибудь, то ли разрыдаться. Она сделала и то и другое.

Они пришли вместе в два часа на следующий день. Мальчик, которому теперь было восемь с половиной лет, стал много выше и выглядел совсем взрослым, гораздо старше, чем когда она видела его в последний раз. Сходство с отцом усилилось еще больше. Он вовсе не был похож, на мать. Красивые черты лица – явно мужские, обаяние, прекрасные манеры. Эмбер казалось невероятным, что это был ее ребенок, зачатый много лет назад в краткий миг восхитительного блаженства.

Его лицо просветлело, он явно обрадовался, когда увидел ее, но, как положено джентльмену, подождал немного в дверях, скинул шляпу и очень церемонно поклонился. Эмбер бросилась к нему с радостным криком, упала на колени и горячо обняла, осыпая его страстными поцелуями. Слезы клокотали у нее в горле. Отбросив светские манеры, он отвечал на поцелуи матери, но при этом отвернулся от отца, чтобы тот не заметил его слез.

– О мой дорогой! – вскричала Эмбер. – Как ты прекрасно выглядишь! И как сильно вырос! Какой стал взрослый и сильный!

Он тихонько всхлипнул, смахнул слезы со щек.

– Я скучал по тебе, мама. Англия кажется так далеко, когда живешь в Америке. – Теперь он улыбнулся, положив загорелую руку ей на плечо. – А ты очень красивая, мама.

Эмбер чуть не разрыдалась, но сдержалась и улыбнулась ему:

– Спасибо тебе, дорогой. Надеюсь, я всегда буду казаться тебе красивой.

– Почему бы тебе не поехать с нами в Америку? Мы в Вирджинии живем в очень большом доме. Там хватит места всем, и еще останется. Правда, поехали, мама, а? Я уверен, тебе там больше понравится, чем в Лондоне, – там очень хорошо, уверяю тебя.

Эмбер бросила быстрый взгляд на Брюса, поцеловала мальчика еще раз.

– Мне приятно, что ты предлагаешь жить с вами, дорогой, но я не думаю, что это возможно. Видишь ли, я живу здесь.

Он обернулся, взглянул на отца с видом одного мужчины, делающего деловое предложение другому:

– Почему бы нам не жить всем вместе, сэр? Брюс сел, и его лицо стало на одном уровне с лицом сына, он обнял мальчика за талию:

– Мы не можем жить здесь, Брюс, потому что я не могу оставить плантации. Мой дом – в Америке. Но ты, если хочешь, можешь остаться здесь.

Тень разочарования мелькнула на лице мальчика.

– Но я не хочу без тебя. И я люблю Америку. – Он обернулся снова к Эмбер: – Мама, ты когда-нибудь навестишь нас?

– Возможно, – тихо промолвила Эмбер, но не решилась взглянуть на Брюса, потом она вскочила. – Хочешь увидеть свою сестру – Сьюзен?

Они все трое спустились по лестнице в детскую, где у Сьюзен шел урок танцев. Его вел эксцентричный француз, и как раз, когда они вошли, девочка топала ногой и громко в ярости кричала на учителя. Сначала она не узнала брата: ведь когда он уехал, ей было всего два с половиной года, но вскоре они уже весело болтали и обменивались новостями. Эмбер удалила из комнаты слуг, и они остались вчетвером.

Хоть Брюс и стал взрослым, он не мог удержаться от искушения похвастаться: ведь он жил теперь в новой великой стране, дважды выходил в океан под парусом, скакал на собственной лошади по плантации вместе с отцом, учился управлять парусами и как раз перед отъездом в Англию подстрелил дикую индейку. Но Сьюзен не сдавалась.

– Подумаешь! – презрительно сморщилась она. – Невидаль какая! Зато у меня два папы!

Брюс удивился, но лишь на мгновение.

– Меня этим не удивишь, мисс. У меня у самого две мамы!

– Врешь, негодяй! – вскричала Сьюзен.

Это все закончилось бы ссорой, но в этот момент Эмбер и Брюс предложили им поиграть всем вместе.

После этого она стала часто видеться с лордом Карлтоном, и он приходил даже без сына. Обычно он оставался с Эмбер на час-два и не особенно стремился соблюдать конспирацию, поэтому Эмбер решила, что брак не настолько изменил его, как она того опасалась.

Наконец она настолько осмелела, что спросила его однажды:

– Что, если Коринна узнает про нас?

– Надеюсь, не узнает.

– Ведь сплетни распространяются здесь, в Уайтхолле, как чума.

– Тогда, я надеюсь, она не поверит.

– Не поверит? Боже, ты считаешь ее столь наивной?

– Она не привыкла к нравам Лондона. Она сочтет эти сплетни просто злыми пересудами.

– А если – нет? Что, если она спросит тебя?

– Я не стану лгать ей. – Он нахмурился. – Послушай, вертихвостка, если я узнаю, что ты замешана в этом деле, то я…

– То ты – что?

Ее глаза сверкали, губы улыбались. Она скатилась по кровати, обняла его, прижавшись грудью к его плечу. Они поцеловались. Коринна перестала для них существовать.

С течением времени уверенность Эмбер возрастала: хоть он и сказал, что любит Коринну, она поняла, что он любит и ее не меньше. Их объединяло столь многое, столько было пережито вместе, сохранилось так много воспоминаний – они хранились в сердце и навсегда останутся там, Эмбер была убеждена в этом. Она начала считать жену Карлтона просто помехой, досадной неприятностью, и даже красота Коринны не вызывала у нее такого страха, как прежде.

Как Эмбер и предполагала, ее свидания с Брюсом не долго оставались тайной. Конечно, и Букингем, и Арлингтон узнали об их встречах с самого начала, и хотя Карл никогда не упоминал об этом, он тоже, несомненно знал, но у остальных джентльменов были дела поважнее, чем любовные похождения леди. Придворные же дамы только этим и жили.

Не пробыли леди и лорд Карлтон и месяца в Лондоне, как графиня Саутэск и Джейн Миддлтон нанесли Эмбер визит однажды утром и встретили лорда Карлтона, когда тот как раз выходил из дома Эмбер. Он поклонился им обеим, но, несмотря на нежно-томный взгляд миссис Миддлтон и попытку Саутэск завязать шутливый разговор, извинился и быстро отошел.

– О, ну конечно, милорд! – попыталась задержать его своей болтовней Саутэск. – Конечно же, идите. Клянусь, репутация ни одного джентльмена не может быть в безопасности, если он выходит из спальни ее милости до полудня!

– Ваш покорный слуга, мадам, – ответил Брюс, еще раз поклонился и зашагал дальше.

Миддлтон проводила его глазами и надула розовые губки:

– Боже, как он красив! Клянусь, он самый красивый мужчина на свете!

– Я же говорила! Говорила же! – радостно заверещала Саутэск. – Он ее любовник! Пошли узнаем…

Когда они вошли, Эмбер принимала ванну – в большом мраморном сосуде, установленном на ковре посреди комнаты. В воду было добавлено молоко ослицы для цвета, а нижняя часть ванны была закрыта покрывалом из белой лисы, скрывавшей тело Эмбер от талии и ниже. В комнате толпились торговцы, и все говорили разом, без умолку трещала мартышка, кричал попугай, лаяли собаки. Рядом с Эмбер стоял высокий светловолосый евнух – последнее модное приобретение. Евнуху было не больше двадцати пяти. Он был одним из многочисленных матросов, которых алжирские пираты захватывали в плен, а потом кастрировали и продавали в Европу для украшения домов знатных дам..

– Нет, – говорила тем временем Эмбер. – Я это не возьму! Цвет совершенно отвратительный! Я просто не смогу носить такое!..

– Но, мадам, – возразил торговец, – ведь это самый модный оттенок, я только что привез ткань из Парижа, она называется «констипасьон». Клянусь, мадам, последили крик моды.

– Мне все равно, не желаю быть похожей на раздутую сабинянку. – Она не видела, когда гостьи подошли к ней, и вскрикнула от неожиданности: – О Боже, леди! Вы напугали меня!

– В самом деле? Мы не хотели застать вас врасплох, ваша милость. Вы, верно, размечтались.

Эмбер улыбнулась и дунула на мыльную пену.

– Наверное, вы правы. А вы все можете уходить… – приказала она торговцам. – Ничего больше я сегодня не покупаю. Герман… – она взглянула на евнуха через плечо, – брось-ка мне полотенце.

Миссис Миддлтон оценивающе оглядела крепкую фигуру Германа и сказала, будто он был не человеческим существом, а неодушевленным предметом:

– Где вы достали такого прекрасного юношу? Мой евнух – просто чучело гороховое и некрасив до ужаса, чтоб я пропала!

Эмбер взяла полотенце, встала и начала вытираться, чувствуя на себе внимательные и завистливые взгляды дам. "Ну и пусть смотрят, сколько им угодно, – думала она, – им не удастся обнаружить никаких недостатков ". Несмотря на рождение троих детей, Эмбер выглядела, как в шестнадцать лет, – такая же узкая талия, плоский живот, высокие и заостренные груди. Она очень следила за своей фигурой, ну и, наверное, ей сопутствовала удача.

– О, я получила Германа от, как это называется, ост-индского купца. Он стоил очень дорого, но я думаю, он стоит этих денег, не правда ли?

Леди Саутэск сделала презрительную гримасу:

– Господи, я бы не стала держать у себя такого! Отвратительно: ведь он не может выполнять главную мужскую роль.

– Некоторые – могут, как мне говорили, – засмеялась Эмбер. – Хотите, я одолжу вам Германа когда-нибудь – сами смажете убедиться, правда это или нет.

Саутэск вспыхнула от негодования, хотя ее репутация не была такой уж безупречной, но Миддлтон поспешила сменить тему разговора:

– О, между прочим, ваша милость, как вы думаете, кого мы только что встретили у ваших дверей?

Эмбер сощурилась, поняв, что тайное стало явным. Она была отчасти рада этому, хотя сама не решилась бы выболтать секрет.

– Лорда Карлтона, я полагаю. Садитесь, пожалуйста, леди. Прошу без церемоний.

Надо сказать, что Эмбер получала злобное удовольствие от правил придворного этикета, согласно которым лица более низкого дворянского звания имели права сидеть в присутствии герцогини только на, стульях без подлокотников, к тому же с ее особого на то разрешения ей доставляло огромное удовольствие, когда дама, которая когда-то игнорировала ее и фыркала, бывала вынуждена теперь подниматься и пересаживаться на менее удобное место, когда Эмбер входила в комнату.

Бросив Герману полотенце, она накинула халат, который подала ей одна из служанок, сунула ноги в туфли из бычьей кожи, вынула шпильки из волос и энергично встряхнула головой. Приятная теплота, которая наполняла ее тело всякий раз после посещения Брюса; еще жила в ней и давала ощущение счастья и уверенности в себе. Ей казалось, что ее жизнь никогда прежде не была столь чудесной и приятной.

– Говорят, лорд Карлтон пользуется громкой славой, – проговорила Саутэск, и Эмбер чуть улыбнулась при этих словах, приподняв бровь. – Боюсь, что репутация вашей милости может пострадать, если его будут видеть выходящим из ваших апартаментов слишком часто.

Не успела Эмбер ответить, как Миддлтон начала болтать снова:

– Ах, Боже мой, какой же он прекрасный мужчина, чтоб я умерла! Клянусь, он самый красивый мужчина, какого я только видела! Но всякий раз, когда я вижу его, он абсолютно поглощен своей женой! Как же вашей милости удается поддерживать с ним знакомство?

– О, разве вы не знаете? – вскричала Саутэск. – Да ведь ее милость знакома с ним не первый год! – Она обернулась к Эмбер и сладко улыбнулась ей. – Разве не так, мадам?

– Сдаюсь, сдаюсь, – засмеялась Эмбер, – вы знаете обо всем больше, чем я.

Они побыли у Эмбер еще немного, посплетничали, перемыли кости друзьям и знакомым. Но Саутэск и Миддлтон уже выяснили то, ради чего приходили, поэтому вскоре ушли, чтобы разнести новость по Уайтхоллу и Ковент-Гардену. Однако Брюс не обмолвился об этих сплетнях, когда виделся с Эмбер; Коринна вела себя столь же дружественно и мило, как и всегда. Было совершенно очевидно, что она не подозревала ничего дурного относительно герцогини Рейвенспур и своего мужа.

Недель через восемь после приезда лорда и леди Карлтон в Лондон Эмбер отправилась нанести им визит, тщательно выбрав день, когда, по ее сведениям, Брюс уедет на охоту с королем. Коринна встретила Эмбер на пороге гостиной в их апартаментах в Элмсбери-Хаус. Она искренно обрадовалась, когда увидела, кто к ней пришел. Женщины приветствовали друг друга реверансами, но не поцеловались – Коринна еще не привыкла к этой лондонской манере, а Эмбер не могла заставить себя поцеловать ее, хотя обычно целовалась со многими женщинами, к которым отнюдь не благоволила.

– Как мило со стороны вашей милости навестить меня!

Эмбер начала стягивать перчатки. Ее невольно охватило чувство неприязни и ревности, когда она оглядела фигуру Коринны.

– Ну что вы! – возразила она несколько небрежно. – Я должна была давно зайти к вам. Но, Боже мой, здесь, в Лондоне, всегда столько разных дел! И туда надо пойти, и сюда, сделать одно, другое, третье! Просто кошмар! – Она устало опустилась в кресло. – Здесь для вас, наверное, все не так, как в Америке. – По ее тону чувствовалось, что Эмбер считает Америку чрезвычайно скучным местом, где женщина может лишь нянчить детей да заниматься рукоделием.

Разговаривая, Эмбер внимательно разглядывала Коринну, не пропуская ничего – прическу, платье, манеру ходить, сидеть, держать голову. – На леди Карлтон было платье из жемчужно – серого атласа, лиф украшала розовая мускусная роза, на шее – прекрасное сапфировое ожерелье, других драгоценностей не было, кроме обручального кольца с сапфиром.

– Да, здесь все по-другому, – согласилась Коринна. – Может быть, это звучит странно, но в Лондоне у меня гораздо меньше дел, чем в Америке.

– О, здесь масса развлечении, надо только знать, что и где происходит. Как вам нравится город? Он должен казаться вам очень большим. – Как Эмбер ни старалась, она просто не могла говорить с Коринной без язвительности, без того, чтобы не умалить ее достоинства, намекнуть на свое превосходство.

– О, я люблю Лондон! Сожалею только, что не видела его до Большого пожара. Мы уехали, когда мне и пяти лет не было, поэтому я ничего не помню. Я всегда хотела вернуться сюда, ведь в Америке мы всегда думаем об Англии как о «доме».

Коринна вела себя очень уравновешенно, она лучилась счастьем, и Эмбер так и подмывало сказать что-нибудь едкое, что растрясло бы этот уютный и спокойный мир, в котором жила Коринна. Но она не осмеливалась. Она только пробормотала:

– Разве не ужасно скучно жить на плантации? Вы, верно, и живой души не видите, кроме негров да диких индейцев.

Коринна рассмеялась:

– Может быть, это скучно для тех, кто всегда живет в городе, но мне там не скучно. Это красивейшая страна. Все плантации выходят на берег реки, поэтому мы плаваем в лодке, куда нам надо. Любим устраивать приемы, и часто они длятся по нескольку дней или недель. Мужчины, конечно, заняты своей работой, но у них хватает времени на охоту, рыбную ловлю, игру в карты и на танцы. О, простите, ваша милость, я вам наскучила всей этой чепухой…

– Вовсе нет. Мне всегда было интересно знать; какая она, Америка. Возможно, я когда-нибудь отправлюсь туда. – Она и сама не знала, что толкнуло ее сказать это.

Но Коринна радостно ухватилась за это предложение:

– О, ваша милость, если бы вы только приехали! Мы с мужем были бы счастливы принять вас! Не можете представить себе, какой бы это был фурор! Знатная герцогиня и известная красавица – в Америке! Вас бы чествовали во всех больших домах Вирджинии, но мы, конечно, никуда бы вас не отпустили. – Ее улыбка была такая искренняя, такая невинная, что Эмбер вся кипела от ярости. «Господи, ведь у нее действительно жизнь затворницы!» – подумала она с презрением.

– А когда вы собираетесь во Францию? – вслух спросила она. Она не раз спрашивала Брюса об этом, но он никогда не давал определенного ответа, и, поскольку Карлтоны жили здесь уже два месяца, Эмбер опасалась, что они вот-вот уедут.

– Ну, через некоторое время, я думаю. – Коринна заколебалась на мгновение, словно решая, как ответить. Потом быстро, с некоторой гордостью и с таким видом, будто сообщает бесценную и секретную информацию, добавила: – Видите ли, я обнаружила, что беременна, и мой муж считает неразумным отправляться в путешествие до родов.

Эмбер промолчала, но минуту сидела как громом пораженная, ей стало дурно, все тело окаменело.

– О, – промолвила она наконец, почти не осознавая, что говорит, – прекрасно, не правда ли?

В сердцах она обругала себя дурой. Ну какое это имеет значение, если Коринна беременна? Ей-то что за дело до этого? Она должна быть даже довольна. Ибо теперь Брюс пробудет здесь дольше, чем собирался, гораздо дольше: ведь пока беременность Коринны совсем незаметна. Эмбер поднялась, сказав, что ей пора. Коринна потянула за сонетку, чтобы позвать лакея.

– Большое спасибо за визит, ваша милость, – поблагодарила Коринна в дверях. – Надеюсь, мы станем хорошими друзьями.

Эмбер взглянула на нее в упор:

– Надеюсь, мадам. – Потом неожиданно добавила: – Вчера во дворце я встретила вашего сына.

На мгновение лицо Коринны приняло озадаченное выражение, но через секунду она рассмеялась:

– О, вы имеете в виду молодого Брюса! Но он не мой сын, ваша милость. Он сын моего мужа от его первой жены – хотя, честно говоря, я люблю его, как собственного.

Эмбер не ответила, но глаза ее помрачнели, жгучая ревность вновь охватила ее. «Что ты имеешь в виду! – гневно подумала она. – Ты любишь его, как собственного! Да какое право ты имеешь вообще любить его? Какое право даже знать его! Он – мой!..»

Коринна между тем говорила:

– О, конечно, я никогда не видела первой леди Карлтон, я даже не знаю, кто она такая, но полагаю, очень красивая женщина, раз она родила такого прекрасного сына.

Эмбер через силу заставила себя рассмеяться невеселым смехом.

– Вы очень великодушны, мадам. Вы могли бы и возненавидеть ее – ту, первую его жену.

Коринна медленно улыбнулась:

– Возненавидеть? Но с какой стати? В конце концов, он принадлежит теперь мне. – Она говорила, конечно, об отце, не о сыне. – И ведь она оставила мне своего ребенка.

Эмбер быстро повернулась, чтобы скрыть выражение лица.

– Мне пора идти, мадам. Всего доброго… – Она пошла по галерее, но не успела сделать и нескольких шагов вниз по лестнице, как снова услышала голос Коринны:

– Ваша милость, вы уронили веер…

Эмбер продолжала идти, сделав вид, что не слышала, ей была невыносима сама мысль снова увидеть эту женщину. Но Коринна подбежала к ней, стук ее золотистых туфель на высоких каблуках громко раздавался на лестнице.

– Ваша милость, – повторила она, – вы уронили веер.

Эмбер обернулась, взяла веер. Коринна стояла на несколько ступенек выше. Она снова улыбнулась Эмбер дружеской, почти грустной улыбкой:

– Пожалуйста, не сочтите меня глупой, ваша милость, но я долгое время чувствовала, что вы не любите меня…

– О, ну что вы… вовсе нет…

– Теперь-то и я поняла, что ошиблась. И постараюсь забыть об этом. До свидания, ваша милость. И прошу вас, приезжайте снова.

 

Глава шестьдесят третья

Однажды теплым ноябрьским вечером на Темзе было устроено пышное празднество – любимое развлечение короля. Он и его приближенные собрались на балконах дворца. Ялики и лодки были разукрашены гирляндами цветов, флагами, множеством фонариков и ярких факелов. С противоположного берега в небо запускались ракеты, которые с шипением падали в воду) небо прорезали желтые полосы света. И в дальнем конце дворцового зала, и на лодках играли музыканты.

Под шум музыки, грохот ракет и людские крики леди Саутэск вела разговор с Эмбер.

– Вы знаете, кто нынче новая жертва Каслмейн?

Эмбер не особенно интересовало это, она не спускала глаз с Брюса и Коринны, стоявших в нескольких футах от нее. Она безразлично пожала плечами:

– Откуда мне знать? Ну кто, может, Клод дю Валь? – Дю Валь был известным разбойником, он бахвалился, что титулованные дамы часто приглашают его к себе в постель.

– Нет. Угадайте. Один ваш хороший друг. Зная Саутэск, Эмбер теперь внимательно посмотрела на нее:

– Кто?

Саутэск показала глазами в сторону лорда Карлтона и многозначительно подняла брови, хитро улыбаясь и всматриваясь в лицо Эмбер. Эмбер бросила взгляд на Брюса, потом перевела глаза на Саутэск и побледнела.

– Это неправда!

Саутэск пожала плечами и стала томно обмахиваться веером.

– .Хотите – верьте, хотите – нет, но это правда! Он только вчера был у нее, я совершенно точно знаю это. Боже, ваша милость! – вскричала она, сделав вид, что испугана. – Осторожнее, вы мне кружева порвете!

– Сучка болтливая, – пробормотала Эмбер в сердцах. – От вас поганые сплетни вылетают, как мухи из выгребной ямы!

С видом оскорбленной добродетели Саутэск встряхнула кудряшками и отплыла в сторону. Не прошло и нескольких секунд, как она уже нашептывала что-то кому-то на ухо с таинственной улыбкой на губах, кивая в сторону Эмбер. С самым небрежным видом Эмбер подошла к Элмсбери, взяла его под руку и весело улыбнулась ,ему. Но ее выдало выражение глаз.

– Что случилось? – прошептал он.

– Брюс! Я обязательно должна его видеть! Тотчас!

– Да ведь, милочка, он…

– Вы знаете, чем он занимается? Он спит с Барбарой Пальмер! О, да я просто убью его за это…

– Тише! – предупредил граф, осторожно оглядев окружающих, ибо все уже уставились на них, ушки на макушке. – Ну какая разница? Он и раньше ее посещал.

– Но Саутэск болтает об этом повсюду! Надо мной будут все смеяться! Черт его подери!

– А вам не приходило в голову, что и над его женой тоже будут смеяться?

– Да какое мне до нее дело? Пусть над ней смеются! Во всяком случае, она еще ничего не знает, а я знаю!

Когда Эмбер увидела Брюса в следующий раз, она попыталась вырвать у него обещание, что он никогда больше не пойдет к Барбаре, и, хотя он отказался давать какие-либо заверения, Эмбер убедила себя, что Брюс больше не посещал соперницу. Поскольку Эмбер никогда больше не слышала сплетен о Брюсе и Барбаре, она успокоилась: Брюс не ходит к ней, иначе Барбара обязательно разболтала бы об этом. Роман самой Эмбер приобрел известность, и слухи об этом стали расходиться все более широкими кругами, и как ни странно, но Коринна, пожалуй, была единственным человеком во всем светском Лондоне, кто не знал об их романе. Эмбер подумала, что Коринна настолько глупа, что даже если бы застала ее с Брюсом в постели, и то не догадалась бы, в чем дело. Но Эмбер ошибалась.

В тот первый вечер, когда Коринна увидела Эмбер, она была шокирована ее нарядом и упрекала себя за то, что обратила на это внимание. Коринна сочла, что холодное и враждебное поведение Эмбер и объясняется этим эпизодом. Поэтому она была чрезвычайно-довольна, когда Эмбер наконец нанесла ей визит, и сочла, что таким образом она теперь прощена. Но еще и до того Коринна знала о романе Эмбер с ее мужем.

За четыре года замужества и семейной жизни Коринне приходилось наблюдать, как многие женщины – от чернокожих девушек на полях до титулованных леди в Порт-Ройале – флиртовали с Брюсом. Будучи абсолютно уверенной в его любви, Коринна никогда не тревожилась и не ревновала, ее, скорее, забавляли его амурные дела, они даже доставляли ей некоторое удовольствие. Однако вскоре она поняла, что герцогиня Рейвенспур представляла собой потенциальную угрозу. Конечно, Эмбер была чрезвычайно красива: вызывающий взгляд, роскошные волосы медового цвета, прекрасная фигура, и более того – магическая и губительная способность привлекать мужчин с такой же силой, с какой Брюс привлекал женщин. Ни одна женщина не хотела бы видеть соперницу в лице Эмбер.

И впервые за время их брака Коринна испугалась.

Прошло немного времени, и дамы начали делать ей намеки: многозначительные улыбки и недомолвки за столом во время ужина или послеобеденного визита, толчок локтем или взгляд, словно указывающие на то, как ее милость склонилась над лордом Карлтоном за игорным столом – лицо Эмбер почти касалось лица Карлтона, грудь прижималась к его плечу. Однажды утром леди Саутэск и миссис Миддлтон пригласили Коринну пойти вместе с ними к герцогине, и она встретила Брюса, выходившего из покоев Эмбер.

Но Коринна не хотела верить в то, в чем ее так хотели убедить. Она говорила себе, что у нее хватит ума, чтобы понять: этим праздным людям доставляло удовольствие вносить смуту в жизнь тех, кого они считали более счастливыми и благополучными,, чем они сами. Коринне страстно хотелось сохранить веру в Брюса и во все, что он для нее значил. Она твердо решила, что ее брак не должен быть разрушен только из-за того, что какая-то женщина увлеклась ее мужем, а другие хотят поколебать ее веру в него. Коринна еще не была знакома с нравами Уайтхолла, ибо для этого требовалось время, точно так же как глазам после яркого солнца нужно время, чтобы привыкнуть к темноте.

Но она невольно испытывала мерзкое, недостойное чувство все растущей ревности к герцогине Рейвенспур. Когда Коринна видела, как Эмбер смотрит на Брюса, или разговаривает с ним, или же просто мимоходом хлопает его веером по плечу, она испытывала неожиданную физическую боль и ее охватывала нервная дрожь.

Наконец она призналась себе: она ненавидит эту женщину. И ей самой было стыдно за это чувство.

И тем не менее она не знала, что сделать, чтобы остановить то, что, как она боялась, быстро превращалось в роман, в лондонском смысле этого слова. Брюс не был мальчиком, которому можно было приказывать: запретить поздно возвращаться домой или пялиться на хорошеньких женщин. И потом, пока что в его поведении не было причин для подозрений. В то утро, когда она встретила его выходящим из дома герцогини, он вел себя сдержанно, как обычно, нисколько не смущенный случившимся. Он был так же учтив и внимателен к ней, как всегда, и Коринна поняла, что теперь имеет ясное представление, где он проводил время, когда они были врозь.

«Нет, я ошибаюсь! – говорила она себе. – Ведь я прежде никогда не жила во дворце или большом городе и теперь напридумывала себе всякого. Но вот если бы это была любая другая женщина, тогда бы я не чувствовала себя так ужасно».

Как бы преодолевая заронившееся в сердце подозрение к Брюсу, Коринна вела себя более оживленно и весело, чем когда-либо. Она очень боялась, что он заметит перемену в ее настроении и угадает причину. Что он тогда подумает о ней? А если она ошибается – в чем она настойчиво пыталась себя убедить, – тогда Брюс потеряет в нее веру. Их брак казался Коринне идеальным и совершенным. И теперь ее приводила в ужас сама мысль, что она по собственной вине может разрушить его.

Из-за герцогини Коринна невзлюбила Лондон – хотя прежде она всю жизнь мечтала побывать здесь когда-нибудь. Сейчас же она готова была уехать отсюда немедленно. Коринна стала подозревать: уж не Эмбер ли стала причиной того, что он решил остаться в Лондоне до ее родов, вместо того чтобы отправиться в Париж. Вот почему она не осмелилась предложить пересечь Ла-Манш и провести время во Франции с его сестрой. А вдруг он догадается о причине? Как она сможет мотивировать свое желание, ведь он говорил о риске, которому подвергались и она, и их будущий ребенок, которого они оба так страстно желали. (Их сын умер год назад в возрасте трех месяцев во время эпидемии оспы, пронесшейся по Вирджинии.)

В тоске и тревоге Коринна убаюкивала свой страх: «Я – его жена, и он любит меня. Если эта женщина что-нибудь значит для него, то это лишь увлечение.. И оно не может длиться долго. Я по-прежнему буду с ним, а о ней он совсем забудет». Однажды вечером, к полнейшему удивлению Коринны, Брюс спросил ее небрежным тоном:

– Разве его величество не просил у тебя о свидании? – Они только что вернулись из дворца и теперь раздевались, готовясь ко сну.

Коринна, пораженная, взглянула на него:

– Почему, почему ты спрашиваешь об этом?

– А что такого? Ведь он совершенно очевидно восхищен тобой, разве не так?

– Он очень любезен со мной… но ведь он твой друг. Не станет же он наставлять рога своему Другу?

– Дорогая моя, – улыбнулся Брюс, – именно ближайший друг в первую очередь наставляет рога. Причина очень простая – ведь у друга больше возможностей.

Коринна пристально посмотрела на него,.

– Брюе, – произнесла она тихо. Она промолвила это таким тоном, что Брюс повернулся к ней, продолжая снимать с себя рубашку. Он вопросительно посмотрел на нее. – Иногда ты говоришь очень странные вещи. Знаешь, как это звучит? Грубо и жестоко.

Он отбросил рубашку, подошел к ней и нежно обнял:

– Прости, дорогая. Но ты обо мне так мало знаешь, а ведь я прожил много лет, о которых тебе ничего не известно, и я не могу поделиться с тобой прежним опытом жизни. Я видел, как умирал мой отец, видел свою страну в руинах, сражался в армии, и все это было до твоего рождения. Когда тебе было шесть месяцев, я плавал по морям под флагом Руперта и занимался каперским промыслом. О, я знаю, я понимаю, ты считаешь, что это не имеет для нас никакого значения. Но это не так – имеет. Ты выросла совсем в другом мире, чем я. И мы совсем не такие, какими кажемся со стороны.

– Но ведь ты не такой, как они, Брюс! – возразила Коринна. – Ты не такой, как эти люди при королевском дворе!

– О да, я не отношусь к жизни так беззаботно, как они, я не крашу брови и не расчесываю парик на людях, не играю дамскими веерами. Но я честно скажу тебе: наш век – это больной век, и мы все несколько заражены этой болезнью.

– Значит, и я тоже?

– Нет ты – нет! – успокоил ее Брюс. – Ты непричастна к этому миру. И слава Господу!

– Слава Господу? Но отчего? Разве ты не любишь этих людей? Я считала их твоими друзьями. И хотела бы относиться к ним более дружественно, к дамам, я имею в виду. – Теперь она подумала о герцогине Рейвенснур, Брюс чуть скривил губы:

– Коринна, дорогая моя, откуда ты взяла эти глупые мысли? Даже думать об этом не смей. О Коринна, да ты представить себе не можешь, как я был рад увидеть тебя в тот день в Порт-Ройале…

И тут неожиданно ее страхи и ревность исчезли. Огромное и чудесное чувство облегчения нахлынуло на Коринну, смыло ненависть, яд недоверия, столь ненавистные ей,

– Действительно рад, дорогой? О, я прекрасно помню все!

– Я тоже. Ты шла в церковь и была одета в черное кружевное платье с черной вуалью, украшенной розой. Я еще подумал, не испанка ли ты,

– А мой папа решил, что ты морской разбойник! – Она откинула голову и весело рассмеялась, снова окунувшись в те счастливые дни, когда на свете не существовало никакой кокетливой красотки с титулом герцогини, пытавшейся отнять его у нее. – Он даже хотел вызвать тебя на поединок!

– Не удивительно, У меня, наверное, был совершенно бандитский вид. Ведь я тогда только что сошел на берег. Вспомни-ка – я шел за тобой в церковь…

– И смотрел на меня все время, пока шла служба! О, как отец разбушевался! Но мне было все равно – я уже влюбилась в тебя!

– В грязной одежде, с пятидневной щетиной на лице…

– Да, и в грязной одежде, и со щетиной! Но когда ты пришел в тот вечер, – о Брюс, ты не представляешь, как ты смотрел на меня! Как все принцы из всех сказок, что я читала!

Коринна подняла глаза на Брюса, они светились, как витражи в церкви. И вдруг он закрыл глаза, словно пытался отделаться от чего-то тревожившего. Он обнял жену и поцеловал. «О, какой же я была дурой! – говорила себе Коринна, – Ну конечно же, он любит меня, и, конечно, он верен мне! Это видно по его взгляду, когда он смотрит на меня, я чувствую это, когда он прикасается ко мне!»

И все-таки, когда через несколько дней Коринна увидела герцогиню Рейвенспур, ее неприязнь возросла еще больше: эта женщина глядела на нее так, будто презирала ее, будто тайно насмехалась над ней, будто имела перед ней преимущество. Однако в то же время ее милость вела себя более дружественно; чем когда-либо, и премило беседовала с Коринной.

Наконец Коринна почувствовала, что не может больше выносить этой неопределенности, этой ревнивой подозрительности. И в надежде, что сможет изгнать дьявола, назвав его по имени, она решилась поговорить с Брюсом о герцогине – самым невинным тоном, на какой была способна, хотя уже длительное время не могла без внутренней дрожи слышать ее имя. Однажды вечером они с Брюсом возвращались из дворца, и Коринна заставила себя начать этот разговор. Она давно уже знала, что именно она скажет, и по нескольку раз повторяла каждое предложение, поэтому слова казались ей плоскими и напыщенными.

– Как чудесно выглядела сегодня герцогиня Рейвенспур. Мне кажется, она красивее даже миледи Каслмейн, ты так не считаешь? – Ее сердце так стучало, что она едва ли слышала собственный голос, а руки, сжатые в муфте, стали холодными и влажными.

Ездовые скакали справа и слева, и их факелы отбрасывали яркий неровный свет, но Коринна глядела вперед. Ей показалось, он слишком долго обдумывал ответ, и эти секунды ожидания были для нее пыткой. «Ах, не нужно было этого говорить! – с несчастным видом подумала она, – Само имя герцогини что-то для него значит, что-то, чего я не желаю знать. Уж лучше бы я промолчала…»

Потом она услышала его слова. В его голосе было не больше эмоций, чем если бы он говорил о погоде:

– Да, пожалуй, ты права.

Коринна почувствовала неожиданное облегчение и весело продолжала:

– Она так бурно флиртовала с тобой. Наверное, мне полагается испытывать ревность.

Брюс взглянул на нее, слабо улыбнулся, но ничего не сказал.

Коринна, однако, не хотела прекращать разговора, раз уж решилась.

– Это верно, что когда-то она была актрисой? Или это только сплетни? Женщины, кажется, не очень-то любят ее. Говорят о ней ужасные вещи, думаю, от зависти, – торопливо добавила она.

– А разве женщины вообще способны любить друг друга? Полагаю, лишь как исключение. Но это верно: она была актрисой… несколько лет назад.

– Тогда, значит, она не из благородных?

– Нет. Ее родители были фермерами-йоменами.

– Но как ей удалось получить состояние и дворянский титул?

– Тем единственным путем, которым женщина должна пройти, чтобы добиться всего этого, если не получила состояния и титула при рождении. Каким-то образом она сумела выйти замуж за богатого старого купца, а когда он умер, унаследовала треть его денег. А насчет титула – другой старик. Он тоже умер.

– Но сейчас она замужем, не правда ли? Но где ее муж? Я его никогда не видела.

– О, он иногда бывает при дворе. Думаю, они мало знакомы друг с другом.

– Мало знакомы? Со своим собственным мужем? – Пораженная этими словами, Коринна совсем позабыла о своих тревогах. – Зачем тогда она выходила за него замуж?

– Как зачем? Чтобы получить законное имя для ребенка короля!

– О Господи! У меня такое чувство, будто я здесь в странном перевернутом мире! Все поставлено с ног на голову!

– Так оно и есть – все вверх тормашками, если только не стоишь на голове, как все остальные. Ты будешь рада снова вернуться домой?

– О да, конечно! – Потом она пожалела, что ответила столь поспешно, поэтому добавила: – Но только потому, что соскучилась по Саммерхиллу и всему, что он значит для нас. – Она обернулась, посмотрела на Брюса. Он был так близко, что их губы соприкоснулись и Брюс крепко поцеловал ее.

Несколько дней спустя Коринна в сопровождении своей служанки отправилась за покупками в Новую Биржу. Торговый дом, расположенный на Темз-стрит, представлял собой огромное почерневшее кирпичное здание с двумя галереями на двух этажах. Каждая лавка имела свою вывеску, повешенную иногда так низко, что человек высокого роста должен был либо обходить ее, либо нырять под нее, чтобы не удариться головой. Продавцами обычно были миловидные молодые девушки в красивых нарядах, хотя встречались и молодые мужчины. Эти торговые ряды превратились в модное место свиданий, здесь часто прогуливались молодые франты, красотки в масках – жены и дочки, скрывавшиеся от ревнивых глаз мужей и отцов. Молодые женщины, склонные к легкому флирту, тоже бывали тут, но корчили из себя недотрог или притворялись страшными гордячками, когда с ними пытались заигрывать.

Коринна и ее служанка поднялись по лестнице и пошли по галерее. Их появление вызвало смешки, посвистывание и комментарии со стороны праздношатающихся щеголей, ибо многие знатные леди привыкли обмениваться с ними грубоватыми шутками и сомнительными комплиментами, смягченными улыбкой. Коринна же не привыкла к такому обращению и насмешки игнорировала.

Наконец она остановилась у лавки, где торговала молодая миловидная женщина, миссис Шелдон, которая прежде была содержанкой нескольких высокородных господ, но сейчас оказалась без покровителя.

– Добрый день вам, леди Карлтон! – радостно вскричала она. – А я и не знала, что вы здесь вместе с его светлостью сегодня.

– О, мой муж здесь?

Она обернулась и, сделав вид, будто точно знает, где его искать, поглядела через коридор в противоположную сторону и увидела Брюса. Он стоял к ней спиной, очевидно разговаривая с кем-то, скрытым от взгляда Коринны фигурой Карлтона. Коринна импульсивно пошла в его сторону, намереваясь удивить его своим появлением, но как раз в этот момент Брюс сделал шаг в сторону, чтобы дать пройти тому, с кем только что разговаривал. И тут Коринна увидела, что это была герцогиня Рейвенспур.

Коринна окаменела в ужасе.

Но, может быть, они встретились здесь случайно! Ну конечно же! Коринна всем сердцем хотела бы поверить в это. Но все сомнения, намеки и подозрения последних дней вкупе с тем, что она сейчас увидела, – все это могло означать только одно. Коринна повернулась, стараясь скрыть смущение и стыд. Маленькая миссис Шелдон так смутилась, будто по глупости выболтала государственную тайну.

– Он сейчас разговаривает со знакомой, – пробормотала Коринна, сама не понимая, что говорит. – Я сделаю покупки и встречусь с ним у кареты.

– Не желаете ли взглянуть на ленты с шитьем, о которых я говорила вам на прошлой неделе, ваша светлость? Этот товар привезли на пакетботе из Франции только два дня назад! – Она возбужденно говорила, а глаза так и бегали туда-сюда в другой конец коридора. Покраснев из-за оплошности, которую она невольно совершила, девушка начала вываливать на прилавок огромные вороха лент. Ах, если бы это был кто угодно, но не леди Карлтон – такая милая, мягкая и добрая!

У Коринны в голове стоял звон, глаза ничего не видели – только расплывчатые цветные пятна.

– Да, – тихо сказала она, – я беру, пожалуй, три ярда вот этого, и десять вон того.

Лорд Карлтон и герцогиня Рейвенспур медленно шли теперь им навстречу, неторопливо обходя прохожих, поглощенные беседой. Служанка Коринны быстро встала перед хозяйкой, словно защищая ее, а маленькая миссис Шелдон начала болтать еще громче, чтобы заглушить голоса Карлтона и Эмбер.

Но слух Коринны был сейчас необычайно обострен, и она услышала низкий голос герцогини, когда они проходили мимо: «…и еще, Брюс, подумать только, у нас будет все…»

Коринна, держась руками за прилавок, закрыв глаза, слегка покачивалась: она ощущала дурноту и слабость во всем теле. Она страстно молила Бога не дать ей потерять сознание, иначе вокруг соберется народ. Через несколько секунд она сумела взять себя в руки:

– Я хотела бы двенадцать ярдов этой серебристой ленты, миссис Шелдон. Вот, пожалуй, и все.

И не успела служанка расплатиться за покупки, как Коринна повернулась и пошла в противоположном направлении, стремясь поскорее выбраться отсюда и оказаться в тишине своей кареты.

В тот вечер, сама не веря своим ушам, Коринна спросила Брюса безразличным любезным тоном:

– Ну, чем ты занимался сегодня, дорогой? Играл в теннис с его величеством?

Они были в спальне, Брюс сидел за письменным столом и писал письмо в Америку, а Коринна расчесывала волосы их трехлетней дочери.

– Да, сначала поиграл, – ответил он, отняв перо от бумаги и повернувшись к жене. – А потом часа на два ходил в Палату лордов.

И снова занялся письмом, Коринна же автоматически продолжала расчесывать волосы Мелинды. Даже сейчас, когда это произошло, она все еще не могла полностью поверить, что Брюс лгал ей. Мелинда, черноволосая, голубоглазая копия своей матери, подняла лицо и взглянула на мать большими серьезными глазами. Наконец Коринна наклонилась поцеловать ее, и непрошеная слеза упала на голову девочки. Коринна торопливо вытерла ее рукой, чтобы Мелинда не заметила и не начала задавать вопросы – почему мама плачет.

Коринна решила, что ее жизнь кончена.

Теперь ей было достаточно увидеть, какими глазами герцогиня смотрит на Брюса, чтобы понять, что он ее любовник. Как она могла быть столь простодушной, чтобы давно этого не понять? Теперь она не сомневалась, что их роман начался, когда они только приплыли в Англию, или гораздо раньше. Ведь он мог познакомиться с ней, когда приезжал сюда еще в шестьдесят седьмом. Коринна знала, что герцогиня уже тогда была при дворе, но некоторые «доброжелатели» поспешили сообщить ей, что Эмбер проживала тогда в доме Элмсбери.

Ей бы и побольше порассказали – из того, что она одновременно и хотела и страшилась знать, – но она отказывалась слушать. И по какой-то причине, возможно из-за того, что Коринна так отличалась от всех остальных женщин, ее щадили, не вынуждали выслушивать сплетни против ее воли.

Но ведь это не могло продолжаться бесконечно. Что-то должно было произойти – но что именно?

Может быть, он отошлет ее обратно на Ямайку, к отцу, а сам останется в Лондоне? Или же возьмет герцогиню с собой в Саммерхилл – в ее собственный милый Саммерхилл, которому она дала имя и который они построили вместе из своих мечтаний, своей любви, своих бесконечных планов и надежд. Теперь все пошло прахом. Все должно пойти прахом, раз он любит другую, женщину.

В течение нескольких дней, пребывая в полной растерянности, Коринна ничего не предпринимала. Она решила, что не стоит обвинять Брюса. Ну какое имеет значение, признается он или станет оправдываться, – ведь факт нельзя отрицать. Ему тридцать восемь лет, и он всегда поступал так, как хотел, и сейчас он не изменится, да Коринна и не хотела, чтобы он изменился, ибо любила его таким, каким он был. Здесь, в этой странной стране с её странными манерами и нравами, она чувствовала себя потерянной и беспомощной. Местные дамы, как. она могла понять, много раз сталкивались с подобными ситуациями и просто отмахивались от них с милой улыбкой, отделывались какой-нибудь остротой и начинали искать себе развлечения на стороне. Только сейчас Коринна ясно поняла то, о чем Брюс не раз говорил ей: она не принадлежит этому миру. Все внутри у нее с ужасом и отвращением восставало против подобных нравов.

Когда Брюс обнимал ее, целовал, лежал с ней в постели, Коринна не могла выбросить из головы образ той, другой женщины. И хоть она презирала себя за такие мысли, но невольно думала: а ведь недавно он целовал герцогиню, говорил ей те же самые нежные слова, что и ей, Коринне? «Почему он не расскажет мне правду? – с отчаянием спрашивала она себя. – Почему он обманывает меня и лжет? Это несправедливо!» Но она ненавидела не Брюса – она ненавидела герцогиню.

И однажды Коринну навестила леди Каслмейн.

Не так давно король Карл пожаловал герцогине Рейвенспур двадцать тысяч фунтов. Этот факт страшно взбесил Барбару, и она решила в отместку так. или иначе испортить ей жизнь. Барбара была убеждена, что столь красивая женщина, как Коринна, не может не иметь значительного влияния на своего мужа, и надеялась расстроить игру ее милости с лордом Карлтоном. Весьма кстати Рочестер только что написал очередной рифмованный пасквиль, как раз об интриге герцогини и лорда.

Рочестер имел привычку наряжать одного из своих форейторов в форму стража и ставить его на пост у дворца в ночное время, чтобы он наблюдал, кто выходит из дома в поздний час. Получив таким образом нужную информацию, Рочестер укрывался в своем загородном имении и писал ядовитые стихи, причем несколько экземпляров этих виршей он передавал анонимно для циркуляции при дворе. Стихи всегда и всем нравились, всем, кроме того, кого они высмеивали, но граф был справедлив – рано или поздно каждый из влиятельных придворных мог получить удар в спину ядовитым ножом Рочестера.

В первые минуты визита Барбары речь шла о пустяках – так, приятная светская болтовня: о новом фасоне платья из Франции под названием сакэ, о вчерашнем представлении новой пьесы в Театре герцога, о большом бале, намечавшемся в Банкетном зале на будущей неделе. Но потом Барбара неожиданно заговорила об амурных делах: кто с кем спит, которая из дам забеременела не от мужа, кто подцепил сифилис. Коринна, догадываясь, к чему клонит Барбара, почувствовала, как у нее заколотилось сердце и пересохло в горле.

– Ах, Боже мой; – весело продолжала верещать Барбара, – такие дела творятся Клянусь всеми святыми, посторонний никогда даже и не догадается. – Она прервала поток речи и внимательно всмотрелась в лицо Коринны, потом добавила: – Дорогая моя, ведь вы очень молоды и невинны, не правда ли?

– Полагаю, что да, – удивленно ответила Коринна.

– Боюсь, что вы совсем не понимаете нашей жизни, как ее может понимать тот, кто слишком много о ней знает. Я пришла к вам как к другу, чтобы…

Коринна, уставшая за эти недели от тревоги и неопределенности, ощущения брезгливости и беспомощного разочарования, внезапно почувствовала облегчение. Ну вот сейчас все выйдет наружу. Ей не нужно будет больше.притворяться, да на это у нее уже не было сил.

– Я полагаю, мадам, – спокойно произнесла она, – что способна понять некоторые вещи гораздо лучше, чем вы думаете.

Барбара удивленно подняла глаза на Коринну, но тем не менее вынула из муфты сложенный листок бумаги и протянула его собеседнице:

– Вот это распространяют при дворе, я не хотела бы, чтобы вы были последней, кто это прочитает.

Коринна медленно протянула руку, взяла листок, и развернула его. Она неохотно отвела взгляд от холодно-циничного лица Барбары и заставила себя посмотреть на бумагу с восемью строчками, нацарапанными угловатым косым почерком. Недели тоски и подозрений как бы подготовили ее сознание к очередному удару: хотя она и прочитала грубые жестокие строки стиха, они ровно ничего не значили для нее. Просто слова, слова, слова..,

Потом Коринна мило, будто получила от Барбары подарок, ну, скажем, коробочку конфет или пару перчаток, промолвила:

– Благодарю вас за заботу обо мне.

Барбара была удивлена столь мягкой реакцией и даже разочарована, но поднялась с кресла, и Коринна проводила ее до дверей. В передней они остановились. Мгновение женщины молчали, глядя друг на друга, потом Барбара проговорила:

– Я помню, что, когда была в вашем возрасте – вам ведь лет двадцать, не правда ли? – я считала: весь мир лежит у моих ног и я могу иметь все, что только захочу. – Она улыбнулась странной циничной и задумчивой улыбкой. – Ну вот – и я имею. – Затем почти резко добавила: – Послушайтесь моего совета и увезите своего мужа подальше отсюда, пока не поздно. – Она быстро повернулась, прошла по коридору и исчезла.

Нахмурившись, Коринна поглядела ей вслед. «Бедняжка, – подумала она, – как же она несчастна». Потом тихо закрыла дверь:

В тот вечер Брюс поздно вернулся домой, только во втором часу ночи. Коринна послала ему записку в Уайтхолл, в которой сообщила, что несколько недомогает и не сможет прийти во дворец, но просила его не менять планов. Она очень надеялась, что он что-нибудь отменит, но этого не произошло. Коринна не могла заснуть, и когда он вернулся, то застал ее сидящей в кровати, обложенной подушками. Коринна делала вид, будто читает недавнюю пьесу Джона Драйдена.

Он не прошел сразу в спальню, а, как всегда, отправился сначала в детскую взглянуть на детей. Коринна сидела и слушала его шаги: он тихо прикрыл за собой дверь, и она вдруг поняла: маленький Брюс – сын герцогини. И даже удивилась – как она раньше не догадалась об этом. Вот почему он почти ничего не рассказывал о якобы существовавшей первой миледи Карлтон. Вот почему мальчик, так рвался вернуться в Англию и уговаривал отца взять его с собой. Вот почему Карлтон и Эмбер так хорошо понимали друг друга, Коринна чувствовала, что их связывала общая тайна. Нет, то был не просто случайный роман.

Коринна сидела, онемев от всех этих ужасных мыслей, когда Брюс вошел в спальню. Он поднял брови, будто удивился, что она еще не спит, но улыбнулся и подошел поцеловать ее. Когда он нагнулся, Коринна взяла пасквиль Рочестера и протянула ему.

Брюс застыл, глаза сузились. Потом он взял листок, выпрямился и, не поцеловав Коринну, торопливо пробежал текст – так быстро, что было очевидно: он уже видел пасквиль. Затем он швырнул листок на стол.

Они долго молчали, глядя друг на друга. Наконец он сказал:

– Прости, что ты узнала об этом вот так, Коринна. Я должен был давно рассказать тебе.

Они предполагала, что он отнесется ко всему легкомысленно и беспечно, но нет – Брюс был серьезен и встревожен. Он не выглядел пристыженным или озадаченным, он ни о чем не сожалел, кроме как о том, что доставил ей боль. Несколько секунд она наблюдала за ним, по-прежнему держа на коленях раскрытую книгу. Одна сторона ее лица освещалась свечой, стоявшей на прикроватном столике.

– Она – мать Брюса, да? – спросила Коринна наконец.

– Да. Напрасно я придумал эту неуклюжую ложь, но я хотел, чтобы ты любила его, и боялся, что если ты узнаешь правду, то не станешь любить мальчика. А теперь, что ты теперь к нему испытываешь?

Коринна слабо улыбнулась:

– Люблю его так же, как и всегда любила. Я люблю вас обоих. – У Коринны был мягкий, нежный, очень женственный голос, его хотелось сравнить с расписным веером или ароматом сирени.

Брюс сел на кровать, поглядел в глаза Коринны:

– Ты давно знаешь об этом?

– Сама не знаю. Мне кажется, я знала всегда. Сначала старалась делать вид, будто считаю это флиртом, не хотела быть глупой ревнивицей. Но затем пошли намеки, потом однажды я видела вас вместе, и еще раз в Новой Бирже. О, стоит ли снова все ворошить? Я уже несколько недель знаю.

Он помолчал, глядя в пол, опустив плечи и уперев локти в расставленные колени.

– Надеюсь, ты поверишь мне, Коринна: я не ради кого-либо привез тебя в Англию. Клянусь, я сам не ожидал, что так получится.

– Ты не знал, что она здесь?

– Знал. Но я не видел ее два года. Я забыл о ней, я о многом забыл.

– Тогда, значит, ты видел ее, когда был здесь в последний раз, после того как мы поженились?

– Да. Она жила здесь, в Элмсбери-Хаусе.

– И как давно ты ее знаешь?

– Почти десять лет.

– Почти десять лет. Да я для тебя просто незнакомка!

Он улыбнулся, бросил на нее взгляд, потом снова отвернулся.

– Ты ее любишь, Брюс?.. – спросила она наконец. – Очень сильно? – Она задержала дыхание, ожидая ответа.

– Люблю ее? – Он нахмурился, словно вопрос озадачил его. – Если ты имеешь в виду, хотел бы я жениться на ней, то – нет, не хотел бы. Но в другом смысле, да, пожалуй, что да. Это нечто такое, что я не могу объяснить, что-то такое, что было между нами с того первого дня, когда я впервые увидел ее. Она… ну, совершенно откровенно говоря, она такая женщина, какую всякий мужчина хотел бы иметь в качестве любовницы – но не жены.

– А что ты чувствуешь сейчас – сейчас, когда ты снова увидел ее и не смог бросить? Может быть, ты жалеешь, что женился на мне?

Брюс быстро, взглянул на нее и сразу обнял, прижавшись губами к ее лбу.

– О Боже мой, Коринна! Так ты об этом думаешь все время? Ну конечно же я нисколько не жалею, что женился на тебе, поверь мне, дорогая. Я никогда не хотел сделать тебе больно. Я люблю тебя, Коринна, люблю больше всего на свете

Коринна прижалась к нему головой, она снова почувствовала себя счастливой и уверенной. Все страхи и сомнения последних недель улетучились. «Нет, я не потеряю его. Все остальное не имеет значения». Вся ее жизнь была в нем, она приняла бы от него все, даже то немногое, что осталось бы после одной или десятка любовниц. Ведь женой-то была она. Именно этого никогда не будет у герцогини Рейвенспур, равно как и прав на сына, которого она родила Брюсу Карлтону.

Наконец Коринна тихо произнесла, положив голову ему на грудь:

– Ты был прав, Брюс, когда сказал, что я из другого мира. Я и сама другая: ни одна придворная леди, я полагаю, не стала бы тревожиться, если б ее муж. завел любовницу. Но мне это небезразлично, и я не стыжусь признаться в этом. – Она откинула голову и посмотрела ему в глаза: – О дорогой мой, меня действительно это беспокоит!

Он нежно поглядел на Коринну своими зелеными глазами и наконец грустно улыбнулся, касаясь губами ее головы.

– Наверное, не имеет смысла говорить тебе, как я сожалею, что причинил тебе боль. Но это правда: я раскаиваюсь. Если тебе еще попадутся пасквили или до тебя дойдут сплетни, то не верь им, Коринна.

 

Глава шестьдесят четвертая

В глубине Гайд-парка у небольшого озерка стояла очаровательная бревенчатая хижина, где любили собираться придворные выпить стакан молочного пунша, а в холодную погоду – горячего эля или же глинтвейна. Сейчас, в канун Рождества, мало кто отваживался на далекую прогулку верхом, но несколько золоченых карет стояло на холодной ветру в лучах багряного заката в ожидании хозяев. Форейторы и возницы курили трубки, топтались, чтобы согреться, смеялись и болтали – обменивались новостями, рассказывая сплетни о лордах и леди, которых привезли.

Большая комната согревалась ярким пламенем камина, в котором горел каменный уголь. Стены помещения были украшены дубовыми панелями. Вдоль длинного бара толпились молодые франты в париках и щегольских нарядах. Они пили эль и бренди, играли в кости. Несколько дам сидели за столами со своими кавалерами. Среди гостей мелькали официанты с подносами, играли три-четыре скрипки.

Возле камина стояли полковник Гамильтон, граф Арранский и Джордж Этеридж, а рядом – Эмбер, в плаще из алого бархата с горностаевой подбивкой, в одной руке она держала стакан молочного пунша, а в другой – муфту, отороченную горностаевыми хвостами.

Она беспечно болтала, и выражение ее лица поминутно менялось. Она пребывала в хорошем настроении и, казалось, была поглощена беседой. Но ее глаза то и дело поглядывали на дверь. Вошла томная миссис Миддлтон под руку с лордом Элмсбери. Эмбер тотчас прервала беседу и, извинившись перед тремя джентльменами, прошла через зал туда, где стояли только что прибывшие гости. Джейн специально задержалась в дверях, чтобы все заметили ее.

Эмбер лишь кивнула Миддлтон.

– Элмсбери, мне надо поговорить с вами! Я повсюду вас искала!

Граф поклонился миссис Миддлтон:

– Простите меня, я на минуту, мадам.

У Джейн стало скучающее выражение лица,

– О Боже, сэр, это вы должны меня извинить! Я вижу, полковник Гамильтон зовет меня – я только сейчас вспомнила, что он еще утром хотел здесь со мной встретиться, а я вот забыла, чтоб я пропала! – И, взмахнув ручкой в перчатке, она упорхнула, даже не взглянув на Эмбер, которая, казалось, и не заметила ее присутствия.

– Давайте отойдем в сторону – не желаю, чтобы десятки длинных ушей слышали наш разговор. – Они перешли в тихий уголок у окна. – Скажите, ради Бога, что случилось! – не выдержала она. – Я уже две недели не вижу его! Я писала ему письма, но он не отвечает! Я разговаривала с ним в королевской гостиной, но он смотрит на меня как на чужую! Я просила его навестить меня, но он не пришел! Скажите же мне, что случилось, Элмсбери! Я просто с ума схожу!

Элмсбери вздохнул:

– Миледи Каслмейн показала его жене пасквиль, который нацарапал Рочестер…

– О, это я знаю! – гневно вскричала Эмбер, перебив его. – Но что заставило его обращаться со мной таким образом!

– Вот это и заставило.

– Я вам не верю. – Она внимательно взглянула в глаза графа. Они долго молчали, потом Эмбер сказала: – Это не может быть истинной причиной. Только из-за того, что его жена все узнала! Было что-то более серьезное.

– Нет, только это.

– Уж не хотите ли вы сказать мне, Джон Рэндолф, что он стал вот так относиться ко мне только потому, что жена велела ему!

– Ничего она ему не велела. Он сам решил. Могу сказать полную правду, Эмбер, – он не намерен больше встречаться с вами наедине.

– Он так вам сказал? – она спросила это почти шепотом.

– Да, и вполне серьезно.

Эмбер почувствовала себя беспомощной. Она поставила бокал с пуншем на подоконник и стала смотреть на голые ветви деревьев за окном. Потом обернулась:

– Вы знаете, где он сейчас?

– Нет.

– Вы лжете, знаете. – Ее глаза сузились от гнева. – И вы должны сказать мне! О Элмсбери, я прошу вас, ну пожалуйста, скажите! Ведь вы знаете, как я люблю его! Если только я смогу увидеть его еще раз, я скажу ему, как глупо все это выглядит! Прошу вас, Элмсбери, пожалуйста, ну пожалуйста! Он скоро уедет, и я, возможно, никогда больше не увижу его! Я просто должна увидеться с ним, пока он здесь!

Он долго колебался, внимательно посмотрел на нее, потом наконец махнул рукой:

– Ладно, пошли.

Когда они проходили мимо Джейн Миддлтон, он остановился на мгновение поговорить, но она тряхнула кудряшками и высокомерно отвернулась от него. Элмсбери только плечами пожал.

День стоял холодный, на дорогах – грязь, покрытая тонким слоем льда. Они вместе сели в огромную карету Эмбер, запряженную восемью роскошными лошадьми с развевающимися гривами и с хвостами, украшенными золотыми и зелеными лентами. Возница и восемь скороходов были одеты в зеленые бархатные ливреи. Один из слуг, одетый во все белое, бежал впереди, возвещая о приближении кареты ее милости; в, руках он держал белый жезл – на конце которого красовался апельсин, которым слуга утолял жажду. Некоторые форейторы стояли на подножках кареты с боков, другие устроились сзади. Сиденья кареты были обиты изумрудно-зеленым бархатом, бока и потолок – украшены фестонами, гирляндами и кисточками, сделанными из той же ткани.

Элмсбери велел кучеру ехать, сказал куда и уселся рядом с Эмбер.

– Он сейчас у своего книготорговца на улице Аве-Мария Лейн, покупает книги, я думаю. – Граф обернулся и тихо присвистнул. – Боже праведный, откуда все это?

– Приобрела в прошлом году. Да вы же видели прежде.

Она отвечала кратко, не обращая особого внимания на Элмсбери, ибо была погружена в свои мысли – что сказать Брюсу, как убедить его что он ошибается. Через несколько минут Элмсбери заговорил снова:

– Вы никогда не жалели, Эмбер?

– Жалела – о чем?

– О том, что уехали из деревни и стали жить в Лондоне.

– Почему мне жалеть об этом? Вы только посмотрите, как я живу

– Можно посмотреть и как вы добились этого. «Подняться на большую высоту можно только по черной лестнице». Вы слышали такое выражение?

– Нет.

– Но вы поднялись по черной лестнице, не правда ли?

– Даже если и так Мне пришлось сделать кое-что ненавистное для меня, но теперь с этим покончено, и я там, где хотела быть. Я теперь – личность, Элмсбери! Если бы я осталась в Мэригрин и вышла замуж за какого-нибудь ничтожного фермера, потом бы выкармливала его отпрысков, готовила ему еду, стирала его белье – кем бы я стала? Просто еще одной фермерской женой, и никто никогда даже и не узнал бы, что я жила на свете. А теперь взгляните на меня – я богата, я герцогиня, и наступит день, когда мой сын будет герцогом… Извините! – закончила она с печальным видом. – Ах, Боже мой, Элмсбери!

– Эмбер, дорогая моя, – произнес Элмсбери с улыбкой. – Я люблю вас… но вы беспринципная и расчетливая авантюристка.

– А что мне было делать? – ответила она. – Мне просто не с чего было начинать…

– Кроме красоты и кокетства.

– Множество женщин имеют и то и другое в избытке, но не все из них герцогини, уверяю вас.

– Да, милочка, вы правы. Разница в том, что вы жаждали использовать то, что имели, для достижения своих целей – и вас нисколько не беспокоило, что станется с вами на этом пути.

– Господи! – нетерпеливо воскликнула Эмбер. – Какой же вы сегодня гадкий! – Она наклонилась и постучала в переднюю стенку кареты: – Да погоняй поскорее!

Аве-Мария Лейн была узкой улочкой в самой гуще квартала вокруг старого собора Св. Павла, от которого после пожара остались лишь руины. Когда они подъехали, Элмсбери подвел Эмбер к фасаду нового кирпичного дома и показал на вывеску:

– Он должен быть здесь, в лавке под названием «Три Библии и три бутылки чернил».

Слишком взволнованная, чтобы поблагодарить Элмсбери, Эмбер подхватила юбки и вбежала во двор. Элмсбери поглядел ей вслед и, когда она исчезла из виду, повернулся и ушел.

Во дворе уже стемнело, внутри лавка была тускло освещена, в воздухе стоял запах пыли и чернил, старой бумаги, колеи, сальных свечей. Вдоль стен тянулись книжные полки, битком набитые книгами, на полу громоздились кипы томов в коричневых, зеленых и красных кожаных переплетах. В одном углу стоял полный низкорослый молодой человек и читал при неверном свете настенного светильника. На его носу были очки с толстыми зелеными стеклами, на голове – шляпа, и, несмотря на жару в лавке и духоту, ок не снимал пальто. Больше в комнате никого не было.

Эмбер огляделась и уже собиралась выйти, когда появился какой-то старик и, улыбаясь, спросил, чем может быть полезен. Эмбер подошла к нему и очень тихо спросила – на случай, если Брюс здесь, чтобы он не услышал:

– Не здесь ли сейчас милорд Карлтон?

– Да, он здесь, мадам.

Эмбер приложила палец к губам:

– Он ожидает меня. – Она вынула из муфты монету в одну гинею и отдала старику. – Мы не хотели бы, чтобы нас беспокоили.

Старик поклонился, взглянул тайком на монету Он все еще улыбался. —

– Конечно, мадам, конечно. – Он был доволен, что принимал участие в тайном свидании его светлости с этой светской дамой.

Эмбер подошла к двери, открыла, вошла внутрь и закрыла дверь за собой. Брюс был в камзоле, шляпе с плюмажем, он стоял и внимательно читал рукопись. Он стоял спиной к Эмбер и не видел, как она вошла. Эмбер ждала, прислонившись спиной к дверному косяку: сердце бешено колотилось в груди, она вдруг ослабела, и у нее перехватило дыхание. Она со страхом ждала, что он сделает или скажет, когда увидит ее.

Через мгновение Брюс, не поднимая глаз, произнес:

– Этот манускрипт, Кэрью, где вы его достали? Потом, не получив ответа, обернулся и увидел Эмбер.

Эмбер застенчиво улыбнулась ему и сделала реверанс:

– Добрый вечер, милорд.

– Ну и ну… – Брюс бросил манускрипт на стол, стоявший за его спиной. – Вот уж не предполагал, что ты из числа книголюбов. – Он сощурился. – Как ты сюда попала?

– Я должна была видеть тебя, Брюс, просто должна! – Эмбер бросилась к нему. – Пожалуйста, не сердись на меня! Скажи, что случилось! Почему ты избегаешь меня?

Карлтон чуть нахмурился, но не отвернулся.

– Я просто не знал, как иначе можно поступить, так… чтобы без ссоры.

– Без ссоры? Я слышала это от тебя сотни раз! И это говоришь ты, который всю жизнь только и занимается сражениями и драками!

– Только не с женщинами, – улыбнулся он.

– О, обещаю тебе, Брюс, я пришла не для того, чтобы ссориться! Но ты должен мне сказать, что случилось! Ведь ты приходил ко мне, и мы были счастливы вместе – и вдруг ты исчезаешь! Но почему? – Она развела руками, подчеркивая свою беспомощность.

– Ты сама должна понять, Эмбер. Зачем делать вид, будто не понимаешь?

– Элмсбери говорил мне, но я не поверила ему. Я и сейчас не верю. Ты, не кто иной, а именно ты, вдруг оказался послушной игрушкой в руках жены!

Брюс сёл на стол, возле которого они стояли, и поставил одну ногу на стул.

– Коринна не из тех, кто водит мужчину за ручку! Я сам так решил и по причинам, которые я, пожалуй, не смогу тебе объяснить.

– Отчего же не сможешь? – потребовала она, почти оскорбленная этим заявлением. – Я не глупее других, имей в виду! Ты должен сказать мне, Брюс! В конце концов, я имею право знать!

Он глубоко вздохнул:

– Полагаю, ты слышала о том, что Каслмейн показала Коринне тот пасквиль и заявила, что знала о нашей связи уже давно. Последние несколько недель Коринна пребывала в тяжелом нервном напряжении. Нам адюльтер не кажется чем-то серьезным, но для нее это тяжкий удар. Она – невинное существо, и, более того, она любит меня. Я не хочу делать ей больно.

– А как насчет меня? – вскричала Эмбер. – Я люблю тебя так же сильно, как и она! Господи праведный! Я. тоже немало выстрадала! Или для тебя неважно, что и мне больно?!

– Нет, ну что ты, Эмбер, но есть разница.

– Какая же?

– Коринна – моя жена, и мы будем жить вместе до конца наших дней. Через несколько месяцев я покидаю Англию и никогда больше не вернусь сюда – с морскими путешествиями покончено. Твоя жизнь здесь, моя – в Америке. И после моего отплытия мы никогда больше не увидимся

– Никогда… никогда не увидим друг друга? – Эмбер уставилась на Брюса остановившимися глазами, губы чуть приоткрылись на слове «никогда». – Никогда… – Она произнесла это слово Элмсбери лишь несколько часов назад, но тогда оно прозвучало совсем по-другому. Будто только сейчас Эмбер поняла истинный смысл этого «никогда», произнесенного Брюсом. – Никогда, Брюс! О дорогой, как ты можешь так поступить со мной! Ты нужен мне так же, как и ей!.. И я люблю тебя, как и она! И если вся твоя остальная жизнь принадлежит ей, ты можешь хоть малую часть этой жизни отдать, мне сейчас… Она никогда не узнает, а если не узнает, то и не будет страдать! Ведь не может быть так, чтобы ты прожил в Лондоне еще шесть месяцев и ни разу не встретился со мной! О Брюс, ты этого не сделаешь! Не можешь так сделать!

Эмбер бросилась к нему, барабаня кулаками по груди, тихо и отчаянно рыдая. Сначала Брюс просто сидел, не касаясь тела Эмбер, но потом крепко прижал к себе и стал жадно целовать в губы.

– Ах ты, маленькая сучка, – бормотал он. – Когда-нибудь я позабуду тебя… когда-нибудь я…

Он снял квартиру в районе Мэгпай-Ярд, примерно в миле от дворца, в квартале, который пощадил пожар. Квартира состояла из двух больших комнат с красивой обстановкой в помпезном стиле семидесятилетней давности: столы на искусно выгнутых ножках, огромные глубокие стулья, колоссальные комоды, диван с высокой спинкой у камина, потертые гобелены на стенах. Громадная кровать с резными колонками из дуба была занавешена темно-красным бархатом, поблекшим от времени, хотя в глубине складок виднелся богатый сочный цвет. Ромбовидные окна были на уровне третьего этажа и выходили на мощенный кирпичом дворик с одной стороны и на шумную деловую улицу – с другой.

Они встречались два-три раза в неделю, обычно после полудня, но иногда и ночью. Эмбер пообещала, что Коринна никогда не узнает об их встречах, и, как, хорошая девочка, обещавшая прилежно вести себя, Эмбер старательно соблюдала конспирацию. Если встреча бывала после полудня, Эмбер выходила из Уайтхолла в своей обычной одежде, приезжала в карете в таверну, где переодевалась и посылала Нэн ждать ее у входной двери в маске и наряде, который собиралась надеть, а, переодевшись, выходила через черный ход. Вечером она нанимала лодку или коляску, но в таких случаях ее всегда сопровождал Большой Джон.

Чтобы сохранить тайну, Эмбер пускалась на большие хлопоты, чем требовалось, потому что ей нравилось маскироваться.

Однажды она надела черный парик, кожаную юбку, закатала рукава шерстяной кофты и с подносом сушеного розмарина и лаванды пошла по улице. В другой раз она нарядилась в простой костюм горожанки – скромное черное платье с большим белым полотняным воротником и надела шапочку, закрывавшую волосы, но ей такой вид не понравился, она запихала этот наряд в ящик комода и решила надеть что-нибудь повеселее. Как-то раз она вырядилась мальчиком – плотно облегающий бархатный костюм и напомаженный парик. В таком виде она разгуливала по улицам со шпагой на бедре, сдвинув шляпу набок, и в коротком бархатном плаще, завязанном под подбородком.

Ее театральные переодевания очень забавляли их обоих: Брюс, бывало, вертел Эмбер перед собой и разглядывал, а она мастерски пародировала речь и манеру поведения того персонажа, которого изображала.

Эмбер была поразительно достоверна в своих перевоплощениях: иногда она проходила по улице мимо людей, которые прекрасно знали ее, но никто никогда не узнавал ее. Однажды два франта остановились и заговорили с ней, потом предложили гинею, чтобы она зашла с ними в ближайшую таверну. Был случай, когда Эмбер чуть не столкнулась с самим королем, когда тот прогуливался вдоль реки с Букингемом и Арлингтоном. Три джентльмена повернули головы и посмотрели вслед даме в маске, которая как раз подбирала юбку, чтобы войти в лодку. Один из джентльменов присвистнул – либо герцог, либо Карл, ибо Арлингтон никогда бы не позволил себе свистнуть, даже если бы Эмбер прошла по улице Чипсайд в чем мать родила.

Иногда Брюс приводил с собой сына, а иногда Эмбер приходила с Сьюзен. Они часто устраивали веселые ужины все вместе, приглашали скрипачей с улицы, и детям очень нравились такие пирушки. Брюс объяснил, как сумел, своему сыну, почему он никогда не должен упоминать при Коринне об этих встречах с матерью, а Сьюзен просто не могла их выдать каким-нибудь невинным замечанием, ибо не виделась ни с кем, кто мог бы догадаться, о ком она говорит, кроме короля, а Карл никогда не вмешивался в личные дела своих любовниц.

Однажды они были втроем: Брюс принес Сьюзен книжку с картинками, чтобы чем-то занять ее, пока они находились в спальне. Потом, когда Эмбер одевалась, Сьюзен впустили. Она стояла у кресла отца и листала книжку, осыпая Брюса вопросами. Девочке было пять лет, и все на свете ее страшно интересовало. Показав на одну картинку, она спросила:

– Папа, а почему у дьявола рога?

– Потому что дьявол – рогоносец, дорогая.

Эмбер в этот момент надевала на себя три нижние юбки, каждая из которых была накрахмалена. Она бросила быстрый взгляд на Брюса, он посмотрел на нее, сощурившись, и они обменялись улыбками. Но Сьюзен настаивала:

– Что значит рогоносец?

– Рогоносец? Ну, рогоносец – это… Спроси у мамы, Сьюзен, она в этом лучше разбирается, чем я.

Сьюзен немедленно повернулась к матери:

– Мама, что такое…

Эмбер застегивала подвязку.

– Хватит болтать, помолчи хоть немного! Где твоя кукла?

Первого марта Эмбер переехала в Рейвенспур-Хаус, хотя он и не был полностью закончен, в нем еще ощущался запах краски и сырости. Кирпичи имели яркий цвет – лондонский дым еще не успел покрыть стены серой пеленой. Травы на террасах было мало, высаженные кусты дикого лимона и каштаны, грабы и сикоморы еще не выросли, живая изгородь из тиса и роз была слишком маленькая, чтобы ее подстригать. Тем не менее то был величественный и впечатляющий дом, и мысль, что он принадлежит ей, наполняла сердце Эмбер огромной гордостью.

Как-то раз Эмбер привезла Брюса посмотреть дом и показала ему ванную комнату – одну из очень немногих во всем Лондоне – с черными мраморными стенами и полами, зелеными атласными занавесками, позолоченными стульями и скамейками и самой ванной – утопленным в пол сосудом, таким большим, что в нем можно было плавать. С сияющим от гордости лицом Эмбер показывала все в доме, все предметы – серебро кухонной утвари и даже серебряные щипчики для свечей. Она рассказала, что зеркала в серебряных рамах, которых было в доме несколько сотен, были контрабандным путем привезены из Венеции. Она показала ему поразительную коллекцию золотых и серебряных столовых изделий, выставленных, как было принято, в шкафах вдоль стен столовой залы.

– Что ты скажешь обо всем этом? – В ее голосе звучали радостные нотки, а глаза сверкали торжеством. – Уверена, ничего подобного в Америке нет!

– Да, – согласился он. – Там нет такого.

– И никогда не будет!

На это он пожал плечами, но спорить не стал. Через некоторое время, к ее удивлению, он спросил:

– Ты ведь очень богата?

– О, ужасно богата! Я могу иметь что угодно! – Но не добавила – в кредит.

– А ты знаешь, в каком состоянии твои финансовые дела? Ньюболд говорит, у него трудности с отчислением тебе процентов. Ты не считаешь нужным отложить хотя бы две-три тысячи фунтов в качестве неприкосновенной суммы?

Эмбер была поражена и разгневана.

– Да зачем мне это? Я не хочу забивать себе голову этими делами. И потом – всегда можно получить еще денег оттуда, откуда пришли эти, уверяю тебя!

– Но, дорогая моя, ты не всегда будешь молодой.

Эмбер уставилась на него испуганным, возмущенным взглядом. Хотя проходящие годы наполняли ее душу ужасом и ее двадцать шестой день рождения состоялся две недели назад, она никогда не допускала, чтобы Брюсу могла прийти в голову мысль о том, что она стареет. Для Брюса Карлтона она хотела всегда оставаться шестнадцатилетней. И сейчас она сидела, задумчивая и тихая.

Как только они вернулись во дворец и Эмбер осталась одна, она бросилась к зеркалу. Она несколько минут изучала свое лицо, колку, волосы и зубы и наконец убедила себя, что не стареет. Кожа оставалась гладкой и кремовой, волосы – сияющими, сочного цвета, фигура – столь же превосходной, как в первый день, когда они встретились в Мэригрин. Однако были изменения, о которых Эмбер лишь смутно догадывалась: прежде на ее лице не было следов жизненного опыта, которые появились теперь и были свидетельством пережитого. Сколько бы лет ни отделяло ее от той девушки из Мэригрин, они не смогли ни умерить, ни сдержать того жизнелюбия и страсти, которые горели в ее глазах и лишь усиливались с годами. В Эмбер было нечто, не поддающееся разрушению.

Когда Нэн вошла в комнату, хозяйка сидела перед зеркалом, в которое тревожно всматривалась.

– Нэн! – вскричала она, как только дверь раскрылась. – Нэн, я старею?

Нэн, пораженная, взглянула на нее:

– Стареете? Вы? – Она подбежала к Эмбер, наклонилась к ней. – Да Господь с вами, ваша милость! Вы никогда не были красивее, чем сейчас! Вы просто с ума сошли, коль так говорите!

Эмбер неуверенно посмотрела на нее, потом снова в зеркало. Медленно прикоснулась пальцами к лицу. «Ну конечно же нет! – подумала она. – Он имел в виду не то, что я старею. Ведь он и не сказал этого. Он только сказал, что когда-нибудь…»

Когда-нибудь… вот чего она боялась. Она отбросила зеркало, вскочила и начала быстро одеваться к ужину. Но мысль, что когда-нибудь она постареет, что ее красота – столь безупречная сейчас – в конце концов увянет, все больше не давала ей покоя. Эмбер отбрасывала эту мысль, но она снова вползала в сознание, словно невидимый враг, отравляющий ее счастье…

Первый званый вечер, который Эмбер дала в новом Рейвенспур-Хаусе, стоил ей почти пять тысяч фунтов. Она пригласила несколько сот гостей, и все пришли, а кроме того, несколько десятков из тех, кого она не приглашала, но которые проникли в дом, несмотря на стражников у ворот.

Угощение было изысканно приготовлено, гостей обслуживали бесчисленные слуги в ливреях – все молодые и представительные. Шампанское и бургундское подавали в больших серебряных бочонках, и, несмотря на присутствие на ужине его величества, несколько джентльменов перепились. Музыка, веселые крики и смех наполняли комнаты дома. Некоторые гости танцевали, другие сгрудились у игорных столов или играли в кости, встав на колено.

Присутствовали здесь и король Карл с королевой Катариной, а также знаменитые городские куртизанки. Джэкоб Хилл и Молл Дэвис устроили представление, а также – в отдельном помещении для избранных – девушки из заведения мадам Беннет танцевали нагими. Но гвоздем вечера было выступление проститутки, которая уже несколько месяцев привлекала внимание жителей города и развлекала придворных тем, что великолепно пародировала леди Каслмейн. Она явилась на вечер, одетая в абсолютно такое же платье, как и сама Барбара. Эмбер точно вызнала, при помощи взятки, как оденется Барбара, и заказала у мадам Рувьер точно такое же. Разъяренная и униженная, Барбара обратилась к королю с просьбой наказать виновных или хотя бы выгнать проститутку, но он пребывал в веселом расположении духа и отреагировал точно так же, как в свое время на шутку, которую Нелл Гуинн подстроила Молл Дэвис.

Барбара Палмер, лорд и леди Карлтон, как и некоторые другие, уехали довольно рано, но большинство осталось.

В три часа ночи подали завтрак, который был не менее роскошным, чем ужин, а в шесть часов последние гости учинили драку подушками. Два молодых возбужденных джентльмена вступили в спор, выхватили шпаги и могли бы убить друг друга в гостиной (Карл к этому времени уже уехал), но Эмбер положила конец потасовке, и тогда дуэлянты с друзьями отправились на Мэрилебон Филдз для разрешения конфликта. И наконец, измученная и усталая, Эмбер поднялась наверх в свою черно-зелено-золотую спальню выспаться.

Все согласились, что уже много месяцев не было в Лондоне столь успешного вечера.

 

Глава шестьдесят пятая

Сначала Эмбер вполне устраивали тайные свидания с Брюсом. Когда она поняла, что вскоре потеряет его навсегда, она была благодарна судьбе, дарившей ей эти краткие встречи, и решила до конца наслаждаться ими. Теперь она поняла, что Брюс никогда больше не вернется в Англию, а время между тем неумолимо бежало: дни, недели, месяцы, и, казалось, сама жизнь Эмбер уходит с этими последними днями.

Но постепенно в ней стали расти обида и негодование. Когда он сказал, что, если Коринна узнает об их свиданиях, он прекратит встречи, он действительно так думал. Но ведь он все-таки нарушил свое обещание, почему бы не нарушить и другие? К тому же за все годы, что Эмбер знала Брюса, он никогда не казался столь глубоко, столь искренне влюбленным в нее. Ей не приходило в голову, что она сама тому причина: она никогда прежде не бывала такой покорной и нетребовательной, такой неизменно веселой. Ни разу не жаловалась и не спорила с ним. И постепенно Эмбер убедила себя, что она столь дорога Брюсу, что, независимо от того, что будет дальше, он никогда не бросит ее. Все эти размышления делали ее все более неудовлетворенной своей ролью.

«Что я для него? – спрашивала она себя в тоске. – Что-то среднее между шлюхой и женой – как рыба с перьями. И чтоб мне провалиться – я не позволю, чтобы он и дальше использовал меня в этой роли! Я скажу ему: я больше не фермерская племянница! Я – герцогиня Рейвенспурская, знатная леди, влиятельная личность, и со мной нельзя обращаться как с деревенской девкой: посещать тайком и никогда не упоминать моего имени в приличном обществе!»

Но когда она в первый раз намекнула о своем недовольстве, его ответ был совершенно определенный:

– Встречаться вот так, тайком, была твоя идея, Эмбер, не моя. И если тебе это больше не нравится – только скажи, и мы перестанем встречаться. – Выражение глаз Брюса заставило ее замолчать – на некоторое время.

У нее все равно не пропадала надежда добиться того, чего хотела, и она становилась все более настойчивой и нетерпеливой. Но к середине мая терпение Эмбер иссякло. Когда однажды, отправляясь на свидание, она тряслась в наемной коляске, ее охватило безотчетное отчаяние. Коринна ожидала ребенка через месяц, и, значит, они пробудут в городе еще не более шести-семи недель. Она достаточно хорошо знала, что нельзя совать нос в осиное гнездо. «Но разве это слыхано, чтобы с любовницей обращались столь подло! – думала она про себя. – Почему я должна прятаться по углам, чтобы встретиться с ним, словно воровка! К черту его и его вечную конспирацию!»

Эмбер оделась как деревенская девица, приехавшая продавать овощи откуда-нибудь из Найтсбриджа, Излингтона или Челси. Под влиянием настроения она выбрала наряд, чрезвычайно похожий на тот, в котором была на ярмарке в Хитстоуне в тот майский день: зеленая шерстяная юбка, надетая поверх короткой хлопчатобумажной нижней юбки в красно-белую полоску, черный корсаж и белая блузка с пышными рукавами. Ноги – без чулок, черные башмаки, соломенная шляпа закинута на затылок, волосы свободно распущены по плечам, никаких румян на лице – Эмбер выглядела как тогда, десять лет назад.

День стоял жаркий, солнце выглянуло после дождливого летнего утра, и Эмбер опустила окошко коляски. По дороге Эмбер остановилась у Чарин-Кросс, где Стрэнд соединяется с Пэлл-Мэлл, и, высунув голову из окна, стала искать глазами Брюса. Кругом было множество детей и животных, нищих и уличных торговцев, покупателей и просто прохожих, место шумное и оживленное и, как все для Эмбер в Лондоне, возбуждающее.

Она сразу увидела его. Брюс стоял в нескольких футах спиной к ней и покупал корзинку первых спелых вишен у старухи-садовницы, а в это время маленький грязный бродяжка тянул его за рукав, выпрашивая пенни. Брюс никогда не относился к маскарадным переодеваниям с таким интересом, как Эмбер, но надевал хорошо сшитый малоприметный костюм: зеленые бриджи с подвязками у колен, красивый плащ до колен, на голове – треуголка. И костюм и шляпа были сделаны по последней моде.

При виде Брюса Эмбер мгновенно перестала хмуриться, наклонилась вперед и закричала:

– Эй, сюда!

Полдюжины мужчин обернулись, заулыбались ей и начали спрашивать – не его ли она зовет. Эмбер состроила им насмешливую гримасу. Брюс обернулся, заплатил садовнице, бросил монетку нищему и, сказав вознице, куда ехать, забрался в коляску. Он передал Эмбер корзину с вишнями. Коляска дернулась, и они покатили. Он быстро и восхищенно оглядел Эмбер с головы до хрупких изящных щиколоток, элегантно положенных крест-накрест.

– Ты выглядишь в точности, как та деревенская девица, которую я встретил однажды.

– В самом деле? – Эмбер стало тепло от его улыбки. Она начала есть вишни, горсть протянула ему. – Ведь прошло десять лет, Брюс, с того дня в Мэригрин. В это трудно поверить, правда?

– А мне кажется, что прошло гораздо больше лет.

– Почему? – У нее неожиданно округлились глаза, она повернулась к нему: – Разве я постарела больше, чем на десять лет?

– Ну конечно же нет, дорогая. Сколько тебе, двадцать шесть?

– Да. Я и выгляжу на свой возраст? – Было даже что-то трогательное в ее настойчивости.

– Двадцать шесть! – засмеялся он. – Боже, какой чудный возраст! А ты знаешь, сколько лет мне? Тридцать девять… И, представь себе, я хожу по улице без трости!

Эмбер выбирала вишню.

– Ну, у мужчин все по-другому.

– Только потому, что так думают женщины.

Но Эмбер предпочитала говорить о чем-нибудь более приятном.

– Надеюсь, мы поедим где-нибудь. Я сегодня не обедала – примеряла платье у мадам Рувьер, я собираюсь надеть его в день рождения ее величества. – При дворе по таким случаям было принято одеваться особо торжественно. – О, подожди, ты еще увидишь его! – Она закатила глаза, изображая, как он, словно громом пораженный, упадет, увидев ее новый наряд.

– Не говори мне о платье, я и так знаю, – улыбнулся он. – Прозрачное от талии до полу.

– Ах ты, негодяй и насмешник! Вовсе нет! Очень даже скромное, скромнее, чем у Коринны, уверяю тебя.

Но, как всегда, она тотчас поняла, что сделала ошибку, упомянув его жену. Лицо Брюса помрачнело, улыбка погасла, и дальше они ехали молча.

Пока они тряслись в этой наемной коляске без рессор, Эмбер размышляла, о чем думает Брюс, и вся обида на него вновь охватила ее. Но, бросив взгляд, Эмбер увидела его красивый профиль, заметила, как играют желваки под гладкой смуглой кожей, и ей неудержимо захотелось прикоснуться к нему, сказать, как глубоко, как безнадежно любит его и будет любить вечно. В этот момент коляска въехала во двор жилого дома, остановилась, Брюс быстро вышел и подал ей руку.

Курицы с кудахтаньем бросились врассыпную, ища убежища от лошадиных копыт, из-под колес метнулась кошка. Яркие солнечные пятна лежали на вымощенном кирпичом дворе, хотя еще чувствовался запах недавнего дождя; в цветочных горшках вдоль стен появились зеленые листья и красивые бутоны.

На веревках, протянутых поперек двора, и на перилах балконов сохло свежевыстиранное белье: простыни, рубашки, полотенца и женские нижние юбки. На солнцепеке сидел мальчик и гладил собаку, напевая про себя бесконечную песенку. Он удивленно поднял глаза, но не сдвинулся с места, когда рядом с ним, буквально в нескольких футах, остановилась коляска.

Эмбер вложила ладонь в руку Брюса и соскочила на землю. Она сняла шляпу, чтобы ощутить солнце на волосах, улыбнулась мальчику и спросила его, не хочет ли он вишен. Мальчик мгновенно вскочил на ноги. Взяв пригоршню ягод, Эмбер отдала мальчику все остальное вместе с корзиной. Расплатившись с возницей, Брюс и Эмбер стали подниматься в свои апартаменты, Эмбер жевала ягоды и выплевывала на ходу косточки.

Он заказал обед в комнату, и, когда они вошли, официанты уже заканчивали сервировку стола. Скатерть была из тяжелой дамасской ткани, столовые приборы из серебра. Стол стоял у камина и освещался большим канделябром из семи свечей, центр стола украшал серебряный итальянский поднос. К обеду подали клубнику под густым слоем сметаны, хрустящего жареного карпа, пойманного утром в реке, горячие булочки с тмином и торт из желе – восхитительное произведение кондитерского искусства с запеченными яблоками в центре и залитое сверху яблочным желе. И под конец – дымящийся черный кофе.

– О! – восхищенно ахнула Эмбер, забыв на мгновение, что они чуть не поссорились. – Мои любимые блюда. – Она радостно повернулась к Брюсу и поцеловала его. – Ты всегда помнишь, что я люблю, дорогой!

Верно, он все помнил. Время от времени он привозил ей неожиданные подарки, некоторые очень ценные, другие – просто забавные. Если вещь была красивой или редкой, если она напоминала ему об Эмбер или если она могла вызвать ее смех – он неизменно приобретал ее: будь то отрез зелено-золотистой сверкающей ткани, сказочное драгоценное украшение, смешная обезьянка.

Эмбер распустила шнуровку корсажа, чтобы чувствовать себя удобнее, и они начали обедать. Ее дурное настроение улетучилось. Они много болтали и смеялись, получая истинное наслаждение от вкусной пищи, они упивались обществом друг друга, счастливые и довольные.

Они пришли в дом в начале третьего, и впереди, казалось, было еще много времени. Но солнце переместилось от стола, за которым они сидели, прошло по спальне, побыло на кресле у окна и наконец совсем покинуло комнату. Стало прохладно и сумеречно, хотя еще не совсем темно, и свечи зажигать было рано. Эмбер встала с кровати, где между ней и Брюсом лежала горка орехов, и подошла к окну.

Она была босиком и в одном халате. Брюс в простых бриджах и рубашке с открытым воротом лежал, опираясь на локоть, и колол орехи, глядя на Эмбер.

Она чуть высунулась наружу и смотрела на деловую жизнь реки, где сновали груженые лодки и баржи, еще освещенные солнцем, придававшим воде цвет красной меди. Внизу, во дворе двое мужчин разговаривали, и, когда мимо прошла рыжекудрая девушка с ведрами воды, они, как по команде, повернули головы в ее сторону. В воздухе ощущалась некая утомленность, покой, как бывает, когда день начинает клониться к вечеру и все живое замедляет свой бег. У Эмбер запершило в горле, глаза стали влажными от слез. Она повернула голову и взглянула на Брюса:

– О Брюс, это был чудесный вечер. Давай завершим его речной прогулкой в лодке, поплывем по Темзе в какую-нибудь маленькую таверну, а утром вернемся в карете.

– Неплохо было бы, – согласился он.

– Тогда поехали!

– Ты сама знаешь, что это невозможно.

– Почему? – Голос и глаза Эмбер были умоляющими. Но Брюс только поглядел на нее, будто вопрос был несуразный. Они помолчали несколько минут. – Ты не смеешь ослушаться! – заявила она наконец.

Теперь ее охватило все то, что лишь на время притихло: гнев и презрение, оскорбленная гордость, унижения всех этих прошедших месяцев. Эмбер села рядом с Брюсом на измятую постель, решив поговорить с ним начистоту.

– О Брюс, ну почему мы не можем поехать? Ведь ты можешь придумать что-нибудь для: нее, она всему поверит, что ты ни скажешь. Пожалуйста, ведь скоро ты навсегда оставишь меня!

– Я не могу этого сделать, Эмбер, и ты прекрасно это знаешь. К тому же, я полагаю, мне пора идти. – Он начал подниматься.

– Ну конечно! – яростно вскричала она. – Как только я скажу что-то, что тебе не нравится, тебе вдруг пора идти! – Губы Эмбер зло искривились, в голосе послышалась насмешка. – Я скажу тебе все, и ты меня выслушаешь! Как ты полагаешь – была ли я счастлива все эти пять месяцев, тайком пробираясь к тебе на свидания, боясь хоть слово сказать в приличном обществе – из страха, что она может что-то узнать и расстроиться! Ах, Боже мой! Несчастная Коринна! А обо мне ты подумал? – Голос был грубым и гневным. Эмбер ударила себя в грудь. – А со м н о й можно вообще не считаться?

Брюс нахмурился:

– Прости, Эмбер, но вспомни, ты сама так решила.

– Ты и твоя дурацкая тайна! – взорвалась Эмбер. – Да во всем Лондоне не найдется мужчины, который так бы лелеял свою женушку, как ты! Это просто смешно!

Брюс надел жилетку и начал ее застегивать.

– Тебе бы лучше одеться. – Он говорил строго, лицо стало серьезным, что еще больше разъярило Эмбер.

– Послушай-ка, Брюс Карлтон! Ты можешь подумать, я безмерно благодарна, что ты оказываешь мне честь переспать с тобой! Да, когда-то это так и было, но я уже давно не девица из деревни, слышишь? Я – герцогиня Рейвенспур, я теперь личность и не допущу, чтобы меня возили в наемных каретах и тискали в комнате доходного дома! Нет, так больше не будет! Ты понял меня?

Брюс взял шейный платок и повернулся к зеркалу.

– Ну что ж, очень хорошо. Ты едешь со мной?

– Нет! Не еду! Зачем! – Она стояла, расставив ноги и уперев руки в бока, ее глаза метали молнии.

Справившись с платком, Брюс надел парик, взял шляпу и шагнул к наружной двери. Охваченная дурным предчувствием, Эмбер глядела ему вслед с растущим страхом. Что же он собирается делать? И вдруг она бросилась к нему. Он как раз подошел к двери и взялся за ручку. Брюс обернулся, посмотрел на нее. Секунду они помолчали.

– Прощай, моя дорогая.

– Когда мы увидимся в следующий раз? – Эмбер посмотрела ему в глаза. Она спросила тихо, с тревогой в голосе.

– В Уайтхолле, я думаю.

– Я имею в виду – здесь.

– Никогда. Тебе не нравится встречаться тайком, а по-другому просто невозможно. Вот проблема и решена.

Эмбер смотрела на него в ужасе, не веря своим ушам. Потом в ней вспыхнула ярость.

– Будь ты проклят! – закричала она. – Я тоже могу обойтись без тебя! Убирайся отсюда! Не желаю больше тебя видеть! Убирайся! – истерично кричала она и даже подняла кулаки, чтобы ударить его.

Брюс быстро открыл дверь и вышел, громко захлопнув ее. Эмбер прижалась к стене и разразилась отчаянными, злыми слезами. Она слышала, как он спустился по лестнице, звуки его шагов постепенно растворились в тишине. Потом, когда она на мгновение уняла рыдания и прислушалась, кругом царило безмолвие. Только тихие звуки скрипки раздавались откуда-то. Резко повернувшись, она бросилась к окну и выглянула. Было уже почти темно, но кто-то шел по двору с горящим факелом в руке. Он как раз пересекал двор.

– Брюс!

Она была в отчаянии… Ее голос, раздавшийся на третьем этаже дома, не достиг, видимо, двора, и он не услышал ее. Через мгновение он исчез из виду.

 

Глава шестьдесят шестая

Они не виделись шесть дней. Сначала она думала, что как-то сможет заставить его прийти к ней, но все было напрасно. Она написала записку, в которой сообщила, что готова принять его извинения. Он ответил, что не испытывает желания извиняться и его вполне устраивает сложившаяся ситуация. Это встревожило Эмбер, но она по-прежнему отказывалась верить, что все эти бурные годы, это неукротимое чувство друг к другу могут кончиться, сойти на нет, просто так, тихо, бессмысленно и печально, из-за мелкой ссоры, которую столь нетрудно было избежать.

Эмбер искала Брюса повсюду.

Всякий раз, когда она входила в помещение, наполненное людьми, она начинала искать его. Гуляя по Прайви-Гарден или на галереях, она надеялась увидеть его, может быть в каких-то нескольких футах впереди. В театре или проезжая по улицам, она непрерывно всматривалась в толпу, стараясь найти Брюса. Он заполнил все ее мысли и чувства, она просто не могла думать ни о чем другом. Десятки раз ей казалось, что она видит его, но всякий раз это оказывался кто-то другой и вовсе не похожий на Брюса.

Приблизительно через неделю после их ссоры Эмбер отправилась на аукцион в Индийском Доме на Клементе-лейн, рядом с Португал-стрит, выходившей на Стрэнд. Там располагались мелкие лавочки, принадлежавшие богатым хозяевам. В тот день все окружающие улицы были забиты большими золочеными каретами знати и толпами кучеров, которые громко переговаривались.

Комната, не особенно большая, была заполнена дамами с ручными собачками, арапчатами и служанками. Были здесь и франты. Слышались выcокиe женские голоса, смех и веселая, болтовня, похожие на шумное журчание лесного весеннего ручейка, впадающего в речку. Слышалось позвякивание ложек в фарфоровых китайских чашках и шорох тафты юбок.

Аукцион шел уже час или даже больше, когда туда прибыла герцогиня Рейвенспур. Ее появление было весьма эффектным, нарочито показным, что лишний раз доказывало: Эмбер скорее актриса, чем знатная дама. Она возникла, как ветер, и прошла по рядам, кому-то приветливо кивнув, кому-то улыбнувшись, превосходно понимая, почему все притихли и только шушукаются за ее спиной. Как всегда, Эмбер была одета роскошно: платье из золотого шитья, изумрудно-зеленая бархатная накидка, отороченная соболями, целая россыпь изумрудов на большой соболиной муфте. Сзади шел арапчонок и нес шлейф; он был тоже в изумрудно-зеленом бархате и в золотистом тюрбане на голове.

Эмбер была довольна произведенным эффектом, хотя и испытывала недоброе чувство ко всем присутствующим, ибо она знала, что они платили ей тем же, как водится среди женщин, – Эмбер ставила женскую зависть на второе место после внимания мужчин. Кто-то быстро поставил для нее кресло рядом с миссис Миддлтон, и, когда Эмбер села, она заметила, как вытянулось лицо Джейн, – еще бы: такая красавица будет сидеть рядом с довольно заурядной дамой.

Эмбер мгновенно обратила внимание на претенциозный наряд Миддлтон, слишком дорогой для довольно скромного состояния ее мужа: жемчуга, подаренные одним из ее любовников, серьги, подаренные другим, платье, в котором ее видели столько раз, что оно уже не могло быть модным, и которое давно следовало бы отдать служанке.

– Ах, Боже мой! – вскричала Эмбер. – Как вы чудесно выглядите! Какое прекрасное платье! Где вы его шили?

– Как это любезно с вашей стороны, мадам, вы одеты несравненно лучше меня!

– Отнюдь нет, – возразила Эмбер. – Вы слишком скромны, а ведь каждый мужчина при дворе умирает от желания поухаживать за вами!

На этом обмен комплиментами закончился. Молодой негр принес Эмбер чашку чая. Она начала пить, искоса оглядывая зал, – она искала Брюса. Но его нигде не было, хотя Эмбер могла поклясться, что видела карету Элмсбери на улице. Теперь на аукцион выставили отрез индийского ситца, очень дорогой ткани в цветочек, который многие дамы купили бы на утренний халат. Аукционер отмерил на свече один дюйм и воткнул булавку, потом зажег свечу, и торги начались. Миддлтон толкнула Эмбер под бок и хитро улыбнулась, показав глазами в другой конец зала:

– Как вы думаете, кого я вижу?

Сердце у Эмбер замерло.

– Кого же?

Эмбер проследила за взглядом Миддлтон и увидела в нескольких футах Коринну. Она сидела вполоборота, видны были только часть щеки и длинные ресницы. Ее плащ чуть распахнулся, открыв огромный живот. Когда она повернулась, разговаривая с кем-то, обрисовался ее мягкий красивый профиль. Эмбер охватили ярость и смертельная ненависть.

– Говорят, – промолвила Миддлтон, – что его светлость просто безумно влюблен в нее. Но это неудивительно, не правда ли, ведь она такая красавица.

Эмбер отвела взгляд от Коринны, которая либо не знала, что Эмбер тоже здесь, либо притворялась, что не знает. Торги шли вяло, и покупатели были невнимательны, ибо они, как и в театре, больше интересовались собой, чем тем, ради чего пришли сюда. Без особого успеха аукционер старался заинтересовать публику и вызвать хоть какой-то ажиотаж. – ведь ситец действительно был прекрасным отрезом: мягкие полутона рисунка, розоватые, синие и фиолетовые. Но выше пяти фунтов цена не поднималась.

Эмбер наклонилась и завела разговор с двумя молодыми людьми, они смеялись и громко обсуждали последний придворный скандал.

Вчера вечером Карл отправился с Рочестером в публичный дом на Мур Филдз «Русский дом», и, когда король отвлекся, его светлость вытащил у него деньги из кармана и удрал. Когда же королю пора было расплачиваться и уходить, он обнаружил, что денег нет, и только случайный посетитель, распознавший в нем короля, спас его величество от жестокой расправы. Рочестер же уехал подышать свежим деревенским воздухом и, вне всякого сомнения, написать очередную сатиру, которая вскоре распространится при дворе.

– Думаете – это правда? – спросил Генри Джермин. – Я видел его величество сегодня утром, и он выглядел вполне бодрым.

– Он всегда так выглядит, – напомнили ему. – Его величеству везет: разгульный образ жизни никак не отражается на его внешности, во всяком случае – пока.

– Мы никогда не узнаем, как оно было на самом деле, – заметила Эмбер. – Ведь он терпеть не может, когда ему наутро напоминают о вчерашних забавах.

– Уж вы-то наверняка знаете, ваша милость.

– Говорят, последнее время он очень увлекается Нелл Гуинн, – сказал Джермин и внимательно взглянул на Эмбер. – Чиффинч говорил мне, что король видится с ней два-три раза в неделю, и живот у нее стал такой громадный, что ей в карету не войти.

Эмбер знала об этом, и, действительно, Карл не приходил к ней ночью уже несколько недель. Прежде она встревожилась бы, но ее слишком волновал Брюс, теперь ей было просто не до короля. Он и раньше, бывало, обделял ее своим вниманием, и она знала, что и впредь он будет изменять ей, ибо король любил разнообразие в любовных утехах и ни одна женщина не могла длительное время удовлетворять его. Эту. привычку он приобрел давно, еще в раннем возрасте, и никогда не пытался, да и не хотел избавиться от нее. Но Эмбер было неприятно, когда другие знали о его похождениях и тем более напоминали ей об этом: мол, она теперь в меньшей степени фаворитка, чем когда впервые появилась при королевском дворе.

Эмбер могла бы съязвить в ответ, но в этот момент она услышала конец фразы аукционера:

– …если никто не желает повышать цену, то этот отрез ткани продается миледи Карлтон за сумму в шесть фунтов… – Аукционер осмотрел зал. – Есть еще предложения? Нет? В таком случае…

– Семь фунтов! – прозвенел в тишине голос Эмбер, громкий и ясный. Она сама вздрогнула, услышав свои слова. Конечно же, ей вовсе не был нужен этот материал, каким бы красивым он ни был. Расцветка была вовсе не в ее вкусе, она никогда бы не стала это носить. Но ведь Коринна предложила цену, хотела купить ткань, – значит, она её не получит.

Коринна не повернула головы и не взглянула на Эмбер. Несколько секунд она спокойно сидела, словно была удивлена или озадачена. Аукционер оживленно заговорил, поняв, что эти дамы – соперницы и будут набавлять цену. Эмбер, полная уверенности, что Коринна без спора уступит ей ситец, была поражена, когда послышался ее мягкий, но решительный голос:

– Восемь фунтов!

«Черт ее подери! – подумала Эмбер. – Я все равно получу ткань, хоть истрачу все до последнего фартинга!»

Пламя свечи приблизилось вплотную к булавке. Через несколько мгновений булавка упадет, и товар получит тот, кто последним назвал сумму. Эмбер подождала, пока аукционер не возвестил, что ткань продается леди Карлтон, потом перебила его:

– Двадцать фунтов!

В зале наступила полная тишина, наконец-то все страшно заинтересовались торгами, ибо роман герцогини Рейвенспур с лордом Карлтоном был хорошо всем известен. Люди понимали, почему она так хочет получить материал, и надеялись увидеть ее посрамленной. Их симпатии к Коринне не были так уж велики, но зато неприязнь к Эмбер была глубокой. Эмбер получила слишком много, ее успех был слишком ошеломляющим, и теперь даже льстецы и мнимые друзья втайне надеялись на ее поражение: даже маленькая неудача принесла бы им удовлетворение.

Коринна заколебалась: не абсурдно ли торговаться с женщиной, у которой не хватает ни воспитания, ни манер, чтобы понять, что они самым глупым образом выставляют себя перед всеми на посмешище. У Эмбер же никаких Подобных мыслей не было и в помине. Она сидела прямо и напряженно в кресле, ее широко раскрытые глаза сверкали от возбуждения, руки в муфте сжались в кулаки.

«Я должна, должна побить ее!» – думала она. Ей казалось, что в ее жизни никогда и ничего не было важнее.

Пока Коринна раздумывала, пламя подошло к булавке, расплавило воск, который начал медленно капать. Дыхание Эмбер участилось, ноздри раздулись и даже заболели мышцы. Есть! Булавка падает! Я победила! Победила!

– Пятьдесят фунтов! – раздался мужской голос, когда булавка упала на стол.

Аукционер уже держал ткань в руках и улыбался.

– Продано за пятьдесят фунтов милорду Карлтону.

На мгновение Эмбер словно окаменела, не в силах сделать ни единого движения, а в это время головы повернулись и все с любопытством глядели, как Брюс проходит вперед сквозь толпу. Потом, сделав над собой усилие, Эмбер повернула голову и посмотрела ему в глаза. На мгновение взгляд его зеленых глаз встретился с ее взглядом. На губах Брюса играла улыбка, он кивнул ей и пошел дальше. Она заметила ухмылки окружающих, насмешливые лица, которые, казалось, плясали и гримасничали вокруг нее, издеваясь над ней.

«О мой Бог! – с ужасом думала она. – Зачем, зачем он это сделал? За что?!»

Лорд Карлтон стоял рядом с женой, она начала вставать, ее служанка принесла ткань и теперь торжествующе держала ее перед собой. Люди задвигали стульями, джентльмены отошли в сторону, давая пройти Брюсу и Коринне. Зал стал похож на потревоженный улей, многие открыто, хихикали, даже не прикрываясь веерами.

– Господи! – ахнула сидевшая рядом баронесса. – До чего же мы дойдем, если у мужчин войдет в моду предпочитать жену шлюхе?

Эмбер сидела едва дыша, ничего не видя перед собой. Если она сейчас не вырвется отсюда, она просто взорвется. Теперь лорд и леди Карлтон ушли, и аукционер отмерял еще один дюйм свечки, но никто уже не обращал на него никакого внимания.

– Разве вы не знали этого раньше? – вскричала Миддлтон, расправляя веер и обнажая зубы в притворной улыбке. – Мужчины – самые подлые существа на свете!

Вдруг Эмбер вонзила каблук в ногу соседки. Миддлтон взвизгнула от боли и схватилась рукой за щиколотку. Она угрожающе взглянула на Эмбер, но та и бровью не повела. Опустив глаза, Эмбер пила чай, она не стала далее тайком оглядывать присутствующих, она и так знала, что все уставились на нее.

Но потом, дома, ей стало так плохо, что ее стошнило, и она легла в постель. Эмбер хотелось умереть. Она стала думать о самоубийстве или, по крайней мере, эффектной инсценировке самоубийства, чтобы вызвать у него сочувствие и таким образом вернуть его себе. Но она боялась, что даже это может оказаться бесполезным. Что-то в выражении его глаз, мелькнувшее в то мгновение, когда он проходил мимо, убедило ее наконец, что Брюс окончательно порвал с ней. Она все понимала – но не могла примириться с этим.

Так или иначе, каким-нибудь способом, я смогу вернуть его себе. Знаю, что смогу. Я должна вернуть его! Если бы только мне удалось еще раз поговорить с ним, я заставила бы его понять, как это все глупо…

Но теперь он даже не отвечал на ее записки. Посыльные возвращались с пустыми руками. Она попыталась лично встретиться с ним. Нарядившись мальчиком, она отправилась в дом Элмсбери. Прождав больше часа под дождем у двери, через которую, как она думала, он мог выйти, Эмбер так его и не увидела. Она повсюду расставила своих людей, чтобы те сообщили ей, когда он появится на территории дворца, но, очевидно, он решил вообще не ходить во дворец. Наконец она послала ему вызов на дуэль – единственное безотказное средство еще раз увидеться с ним.

«В течение нескольких месяцев, сэр, – говорилось в послании, – я по вашей вине являюсь рогоносцем. Этот прискорбный факт наносит непоправимый ущерб достоинству и чести моей семьи и мне лично, вследствие чего для восстановления попранной чести дома я вызываю вас на поединок с тем оружием, которым вы соблаговолите воспользоваться, и прошу вас прибыть в пять часов утра завтра, мая двадцать восьмого дня, на Тотхил-лские Поля – туда, где у реки растут три больших дуба. Прошу вас, сэр, оказать мне честь и не разглашать сведений о нашей встрече, а также прийти в назначенное место без сопровождающих. Ваш – покорный слуга, сэр, Джералд, герцог Рейвенспур».

Эмбер решила, что послание звучит вполне правдоподобно, и послала Нэн с письмом к переписчику, чтобы тот переписал его почерком Джералда, хотя знала, что Брюс никогда не видел руки Джералда. Но она решила не рисковать. Если эта попытка не увенчается успехом… Но нет, здесь промашки не будет! Он должен прийти – ни один джентльмен не осмелится отказаться от вызова на дуэль.

Но Нэн запротестовала:

– Если бы ваш муж. захотел драться с ним, он бы давно уже его вызвал и не стал бы ждать так долго.

Но Эмбер не желала слушать никаких возражений.

– Но почему бы нет? Вон сколько времени граф Шрусбери набирался смелости, чтобы вызвать Бу-кингема!

Рано утром следующего дня, когда весь дворец еще спал, Эмбер села на лошадь и отправилась в сопровождении одного лишь Большого Джона Уотермена. Она надела амазонку серовато-зеленого цвета, обшитую золотом, и шляпу кавалера; украшенную плюмажем из страусовых перьев гранатового цвета. Несмотря на бессонную ночь, она из-за возбуждения не ощущала усталости. Они проскакали по Кинг-стрит и по узкой грязной улочке в Вестминстере выехали на зеленые луга, миновали Хоре Ферри и остановились у трех больших дубов. Эмбер спешилась, и Большой Джон отвел ее лошадь в сторону. Он, по договоренности, должен был держаться подальше и не возвращаться, пока она не даст условного сигнала.

Уже стало рассветать, и Эмбер стояла одна несколько минут, окруженная знакомой деревенской тишиной и покоем. Слышалось лишь журчание воды в реке да шорох невидимых муравьев. Вокруг тихо плыл туман, подобный дыханию холодного утра. Она увидела трясогузку, которая нацелилась схватить червячка, но потом наклонила голову, с удивлением увидев, что ее завтрак пропал, зарывшись в землю. Эмбер нервно рассмеялась, наблюдая эту сцену, потом вдруг вздрогнула и оглянулась. Она быстро спряталась за дерево: прямо на нее по полю скакал Брюс.

Она боялась выглянуть из-за дерева из страха, что он увидит ее, развернется и ускачет обратно. Она слышала чавканье копыт по жидкой грязи, и ее сердце забилось учащенно от облегчения и трепетного ожидания. Теперь, когда он был здесь, – как он поступит? Сейчас, как никогда прежде, она была лишена своего дара очаровывать и покорять.

Она слышала всхрапывание лошади, ее шумное дыхание, слышала, как Брюс разговаривает с лошадью, слезая с седла. Еще секунду она постояла, собираясь с духом. Наконец Брюс резко и нетерпеливо крикнул:

– Эй! Вы готовы?

У Эмбер пересохло в горле, ей было трудно произнести слово, она вышла из-за дерева и остановилась перед ним, чуть наклонив голову, как ребенок, ожидающий взбучки. Ее глаза смотрели на Брюса. Казалось, он не очень удивился.

– Значит, это ты, – сказал он медленно и чуть улыбнулся. – Да я и не считал твоего мужа отчаянным дуэлянтом. Что ж… – Он снова накинул на плечи накидку, повернулся и зашагал обратно к стоявшей лошади.

– Брюс! – Эмбер побежала за ним. – Ты не уйдешь! Нет! Мне надо поговорить с тобой! – Она догнала его, схватила за руки. Брюс остановился, посмотрел на нее сверху вниз:

– О чем? Между нами все уже было сказано тысячу раз.

Теперь на его лице не было улыбки. Он был серьезен, нетерпелив, и Эмбер заметила, как в нем начинает закипать негодование, которого она страшилась.

– Нет, не все! Я должна сказать тебе, что я очень сожалею, я сама не знала, что вдруг нашло на меня в тот день, я, должно быть, просто с ума сошла! О Брюс, не будь так жесток! Ты меня этим убиваешь, клянусь, просто убиваешь! Прошу тебя, дорогой! Я готова сделать все что угодно, все что угодно, чтобы только еще раз увидеть тебя! – Она говорила страстно, с отчаянием и мольбой в голосе. Она понимала: она убедит его или умрет.

Но Брюс глядел на нее скептически, как всегда, когда.выслушивал ее темпераментные излияния.

– Черт меня подери, если я понимаю, чего ты хочешь. Я не допущу, чтобы моя жена страдала, особенно теперь, когда она должна вот-вот родить.

– Но она никогда не узнает! – возразила Эмбер, напуганная твердостью его взгляда.

– Меньше недели назад она получила письмо, в котором было сказано, что мы продолжаем встречаться.

Эмбер на мгновение была удивлена, ибо она такого письма не посылала и вообще не знала о нем, потом на ее губах появилась хитрая улыбка.

– И что же она сказала? Отвращение мелькнуло на лице Брюса.

– Она не поверила.

– Не поверила! Она, должно быть, ужасная дура!

Вдруг Эмбер замолчала, зажала рот рукой и уставилась на него, проклиная свой длинный язык. В смущении она опустила глаза.

– О, – пробормотала она. – Прости меня за эти слова.

После долгого молчания она снова взглянула на Брюса и увидела, что он внимательно наблюдает за ней со странной смесью нежности и гнева в глазах. Так они и стояли несколько мгновений, глядя друг другу в глаза. Потом Эмбер всхлипнула и бросилась к Брюсу, обняла его и прижалась всем телом. Мгновение он стоял неподвижно, потом обнял Эмбер за плечи и прижал к себе. С безумной радостью Эмбер увидела, что выражение его лица изменилось.

Она закрыла глаза и откинула голову. Она чуть не лишилась чувств от охватившего ее желания. Все остальное перестало существовать, уступив место безумной жажде соединиться с ним. Ее губы, влажные и полураскрытые, прошептали его имя:

– Брюс…

Неожиданно грубо и сильно он встряхнул ее:

– Эмбер!

Ее голова откинулась, и она, словно в беспамятстве, подняла на него глаза. Он медленно наклонился и поцеловал ее в губы, продолжая держать в объятиях. Потом неожиданно отпустил руки и, прежде чем она пришла в себя, быстро направился к лошади, сел в седло и умчался в сторону города.

Эмбер осталась одна под деревьями, все еще слишком ошеломленная, чтобы двигаться или кричать.

Она беспомощно глядела ему вслед.

Сквозь листву начал просачиваться бледный свет раннего утра.

 

Глава шестьдесят седьмая

Ринетт снова прибывала в Англию. В первый раз она увидится со своими братьями с того времени, когда, сразу после Реставрации, она веселой шестнадцатилетней девушкой приезжала сюда с матерью. То было начало новой жизни для них всех, – жизни, обещавшей искупить долгие тягостные годы скитаний и безнадежности. С тех пор прошло десять лет. Из девятерых детей осталось лишь их трое – Карл, Джеймс и Генриэтта-Анна. Королева-мать умерла восемь месяцев назад.

Этот визит планировался два года, но всякий раз что-то принуждало его откладывать – обычно из-за злой ревности ее мужа. Наконец Карл придумал такой повод, что Месье пришлось отбросить все возражания: Англия и Франция должны были заключить тайный альянс; когда Карл потребовал, чтобы сестра посетила его до того, как бумаги будут подписаны, Людовик сказал своему младшему брату, что государственные интересы должны быть превыше всего. Но он разрешил Месье запретить ей выезжать в Англии куда-либо дальше Дувра.

Дувр, маленький грязный городишко, вечно затянутый туманом, имел единственную мощеную улицу в милю длиной, вдоль которой тянулся ряд жалких домишек и таверн. Большой старый замок охранял побережье в феодальные времена, непреодолимая твердыня против нашествий, но после изобретения пушек с ядрами замок потерял былое значение и теперь превратился в обыкновенную тюрьму. В Дувр прибыл весь королевский двор – сначала мужчины, так как Карл все-таки надеялся, что Месье можно будет уговорить отпустить сестру в Лондон. Джентльмены прикатили в золоченых каретах, запряженных лошадьми в роскошных чепраках. Наутро на горизонте появился французский флот, плывший далеко в Ла-Манше.

Карл, который провел в седле почти всю ночь, нервный и встревоженный, сразу же отплыл на маленькой лодке с Йорком, Рупертом и Монмаутом навстречу французскому флагману, чтобы встретить сестру в море. Он стоял в лодке, невзирая на неудобства, и постоянно торопил гребцов, у которых и без того руки, казалось, вот-вот выскочат из суставов. Французские корабли плыли им навстречу, покачиваясь на волнах. Их позолоченные носы сверкали на ярком утреннем солнце; цветные паруса надувались на ветру, как огромные животы; облака, белые, как пена, тянулись к горизонту; а море и небо были пронзительно синими.

Джеймс стоял рядом с братом, положив ему руку на плечо, а Карл обнял герцога за пояс, улыбнулся ему, и его черные глаза светились счастьем и волнением. Корабли были теперь так близко, что можно было видеть фигуры на палубе, хотя каждого человека по отдельности различить пока было невозможно.

– Подумать только, Джеймс! – вскричал Карл. – После десяти лет – и вновь увидеть ее!

Потом вдруг они смогли сразу же увидеть мадам, которая стояла на баке корабля в развевающемся белом платье, заслоняя глаза веером. Она подняла руку и помахала им. Братья ответили радостными криками.

– Ринетт!

– Джеймс, это Ринетт!

Лодка. и французское парусное судно быстро сблизились, но не успели их борта соприкоснуться, как Карл сделал большой прыжок и поднялся по веревочной лестнице на одних руках, да так быстро, словно всю жизнь прожил на море. Ринетт бросилась к нему навстречу и, как только он оказался на палубе, заключила его в объятия.

Он прижал сестру к себе и прикоснулся губами ко лбу. В его глазах стояли слезы счастья, а Ринетт тихо плакала от радости. Она непроизвольно начала говорить по-французски, ибо это был ее язык, и слова Ринетт звучали неясно и ласково.

– Ринетт, – пробормотал он, – Ma chere petite Rinette.

Она откинула назад голову, взглянула на него со смехом и смахнула слезы.

– О мой дорогой! Я плачу от счастья! Я боялась, что никогда больше не увижу тебя!

Карл молча с обожанием глядел на сестру, но в его взгляде чувствовалась тревога – он сразу заметил, как сильно, как трагически она изменилась за эти десять лет. Ведь тогда она была почти ребенком, веселым, озорным, бесшабашным ребенком, полным восторженности; теперь же она стала женщиной, полной достоинства, светской и обаятельной дамой. Но Ринетт была слишком худощава, и, несмотря на смех, в ней ощущалась серьезность, встревожившая Карла, ибо он знал причину. Никакое притворство не могло его обмануть: Ринетт была несчастна, она была больна.

На борт корабля поднялись и другие люди. Карл отпустил Ринетт. Она обнялась с Джеймсом, затем с Рупертом и Монмаутом. Наконец Ринетт подошла к Карлу и Джеймсу. Она перевела взгляд с одного брата на другого, они взялись за руки.

– Ну вот, наконец-то мы снова вместе, все трое. – Братья были одеты в темно-пурпурный наряд – траур по королеве-матери, Ринетт тоже была в трауре – в простом белом атласном платье и тонкой черной вуали, накинутой на голову.

Никто из них не осмелился сказать, но каждый подумал: «Нас осталось только трое – сколько же времени мы будем вместе?»

Позади королевской семьи на палубе стояла блестящая толпа придворных: хотя у Ринетт свита была небольшой, только двести пятьдесят человек, но каждый человек был особо отобран с величайшим тщанием: женщины отличались прелестной внешностью и изяществом, мужчины – галантностью и знатным происхождением.

Среди них была молодая хорошенькая женщина с лицом девочки, Луиза де Кэруэль, происходившая из некогда прославленного, а теперь обедневшего рода. Луиза не сводила глаз с английского короля. Это морское путешествие было первым волнующим событием в ее жизни, первой возможностью увидеть большой мир. В ее глазах чувствовалось восхищение, когда она смотрела на Карла, любовалась его темной сатанинской красотой, высоким ростом, широкими плечами и прекрасной фигурой. У нее перехватило дыхание, когда Ринетт и двое мужчин обернулись и король быстро взглянул на нее.

Прикрыв рот веером, она шепнула стоявшей рядом женщине:

– Нинон, как вы думаете, все эти истории, что о нем рассказывают, – правда или нет?

Нинон, вероятно испытывая некоторую ревность, сердито ответила:

– Как же вы наивны!

В этот момент Карл еще раз посмотрел на Луизу и чуть заметно улыбнулся.

Но хотя он никогда не бывал слишком занят, чтобы не приметить хорошенькой женщины, сейчас он не интересовался никем, кроме своей сестры.

– Как долго ты сможешь здесь пробыть? – был первый вопрос, который он ей задал после того, как закончились приветствия.

Ринетт печально улыбнулась.

– Только три дня, – тихо ответила она. Черные глаза Карла вспыхнули, он нахмурил брови.

– Так говорит Месье?

– Да. – Ее голос звучал виновато, будто она стыдилась своего мужа. – Но он…

– Нет, не говори этого… я не желаю слышать, как ты станешь оправдывать его. Но я полагаю, – добавил он, – что он, возможно, передумает.

Месье передумал.

На следующее утро посыльный принес сообщение с той стороны Ла-Манша, что мадам может остаться еще на десять дней, если не будет покидать Дувра. Ринетт и Карл торжествовали. Десять дней! О, да это же почти вечность! Карл с холодной яростью подумал, как мог этот маленький самодовольный французишка осмеливаться указывать его сестре, куда она может поехать, а куда – нет, но Людовик послал письмо Карлу, в котором просил уважать желания Филиппа в данном вопросе, ибо Месье узнал о готовящемся договоре и. может поступить опрометчиво, если рассердится.

Королева Катарина и все придворные дамы приехали из Лондона, и за очень короткое время Карлу удалось превратить захудалый прибрежный поселок в нечто достойное человека, которого он любил больше всех на свете. Дуврский замок был холодным, темным и сырым, с обветшалой мебелью в суровом средневековом стиле; но сейчас все ожило: стены занавесили золотистой тканью, из окон спустили алые, сапфировые и ярко-зеленые флаги. Да и замок оказался не таким большим, чтобы вместить всех лордов и леди двух королевских дворов, поэтому многим пришлось расквартироваться в хижинах местных жителей и в тавернах.

Но эти неудобства никого не тревожили, и повсюду слышался смех и радостные крики веселящейся придворной знати. По узкой, плохо вымощенной улочке Дувра катились теперь большие позолоченные кареты; дамы в роскошных нарядах и мужчины в париках и камзолах с вышивкой заполнили обеденные залы маленьких таверн и деревенских гостиниц. Жизнь превратилась в непрерывную череду вечеринок, балов и банкетов. И пока за карточными столами шли азартные игры, а в бальных залах танцевали, амурные дела расцвели, как зеленые побеги после дождя: французские дамы и английские джентльмены, французские джентльмены и английские дамы. Прошел слух, что мадам явилась в Англию с единственной целью – посмеяться над английской модой и вернуть англичанок, обратно к французской, как было до войны. И эта тема стала главной во время пребывания Ринетт в Дувре.

А заговоры и интриги развивались своим чередом. Они не могли быть прерваны даже на краткий миг, как сила земного притяжения, ибо именно заговоры сплачивали королевский двор.

Для подписания соглашения потребовалось лишь несколько дней, оно готовилось более двух лет, поэтому все, что оставалось, – поставить под ним подписи. Арлингтон расписался за Англию, де Круасси – за Францию.

Для Карла договор являлся успешным завершением десятилетней работы. Французские деньги развяжут ему руки, хотя бы частично, и он не будет столь зависим от своего парламента; французские войска и военные корабли помогут ему справиться с самым опасным врагом Англии – с голландцами. В ответ же он не дает ничего, кроме обещаний. Обещаний, что когда-нибудь, когда ему будет удобно, он объявит себя католиком. Ему было очень забавно видеть, с каким рвением французский посланник стремился закрепить эту договоренность, как они старались заплатить ему за мирную политику, хотя у него и в мыслях не было развязать войну.

– Если погибнет все, что я когда-либо сделал, – сказал Карл Арлингтону, когда договор был подписан и окончательно оформлен, – и я сам умру, то я оставлю Англии хотя бы это. Договор – залог того, что наступит день, когда Англия станет величайшей страной мира. Мир велик, и, когда мы разобьем голландцев, все моря планеты будут принадлежать Англии.

Арлингтон, который сидел, сжав голову руками, вздохнул:

– Надеюсь, Англия будет вам благодарна, сир. Карл усмехнулся, пожал плечами и дружески похлопал его по плечу:

– Благодарна, Генри? Когда такое бывало, чтобы страна или женщина испытывали благодарность за добро, которое для нее сделали? Ладно, я полагаю, моя сестра уже пошла спать. Вы много работали последние дни, Генри. Выпейте снотворное и ложитесь спать. – С этими словами Карл вышел из комнаты.

Когда король вошел в спальню Ринетт, он увидел, что она ожидала его, сидя на огромной кровати с пологом. Последняя из ее служанок выходила из спальни, а на коленях Ринетт засыпал маленький черно-коричневый спаниель Мими. Карл поставил стул рядом с постелью, и они молча посидели, глядя друг другу в глаза. Карл взял Ринетт за руку.

– Ну вот, – произнес он. – Дело сделано.

– Наконец-то. Даже не верится. Я много работала над договором, мой дорогой, потому что считала: это то, чего ты хочешь. Людовик часто обвинял меня, что твои интересы волнуют меня больше, чем его. – Она засмеялась. – Ведь ты знаешь, какое у него ранимое самолюбие.

– Я думаю, это больше, чем самолюбие, Ринетт, не так ли? – Его улыбка поддразнивала ее – до сих пор ходили слухи, что Людовик, страстно влюбившись в нее несколько лет назад, и до сих пор ее обожает.

Но Ринетт не желала говорить об этом.

– Не знаю. Брат мой, ты должен кое-что пообещать мне.

– Все что угодно, моя дорогая.

– Пообещай мне, что ты не станешь спешить с провозглашением себя католиком.

Карл удивился:

– Почему ты просишь об этом?

– Потому, что этот вопрос тревожит короля. Он боится, что ты провозгласишь католицизм и отделишь от себя германских протестантских отцов церкви, а они будут ему нужны, когда мы будем драться с голландцами. И еще он боится, что народ Англии станет этому противиться. Он полагает, что наилучшее время для такого заявления – в разгар победоносной войны.

Карл еле сдержал улыбку.

Так, значит, Людовик считает, что англичане не станут мириться с королем-католиком, и боится, как бы революция не перекинулась из Англии во Францию. К своему французскому кузену Карл относился с насмешливым презрением, но его устраивало, что он всегда мог обвести француза вокруг пальца. Карл никогда и не думал насильно перевести свой народ в католицизм, конечно же, они будут протестовать и бунтовать, а он предпочитал остаться на троне, надеялся спокойно умереть в своей постели в Уайтхолле.

Тем не менее он ответил Ринетт вполне серьезно, ибо даже ей Он не доверял всех своих тайн:

– Я не стану провозглашать католицизм, не посоветовавшись с ним, так можешь и передать ему от меня.

Она улыбнулась, пожала ему руку:

– Я рада, ибо знаю, как это важно для тебя.

Почти усладившись своих слов, он быстро опустил, глаза.

«Я знаю, как это важно для тебя, – повторил, он мысленно. – Как это важно…» Он от души пожелал, чтобы oнa всегда так думала, он не хотел, чтобы она знала, что это такое – не верить ни во что и ни в кого вообще не иметь никакой веры. Он снова поднял глаза, поглядел на лицо сестры серьезно и сурово.

– Ты похудела, Ринетт.

– В самом деле? – Казалось, она была удивлена. – Ну что ж, возможно. – Она оглядела себя. Потревоженный ее движением спаниель недовольно зарычал, словно велел ей сидеть спокойно. – Но я никогда и не была полной, сам знаешь.

– И ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, конечно. – Она ответила быстро, как говорят люди, не любящие лгать. – Ну, бывает головная боль временами. Возможно, я просто устала от всего этого. Но это скоро пройдет.

Лицо Карла стало жестким,

– Ты счастлива?

Теперь Ринетт выглядела так, будто он поймал ее в ловушку.

– Бог мой, ну и вопрос? А что бы ты сам ответил, если бы тебя спросили: «Ты счастлив?» Думаю, я так. же счастлива, как большинство людей. Никто никогда мне бывает истинно счастлив, ты так не считаешь? Даже если ты получила половину того, чекго хочешь от жизни… – Она чуть пожала плечами. – Ведь на это можно только надеяться, не правда ли?

– И ты получила от жизни половину того, чего хотела?

Ринетт отвернулась, перевела взгляд на резные колонки кровати, ее пальцы гладили надушенную шелковистую шерсть спаниеля.

– Да, пожалуй. У меня есть ты, и у меня есть Франция, и я люблю обоих… – На ее губах появилась задумчивая улыбка. – И я думаю, что оба любят меня.

– Я люблю тебя, Ринетт. Я люблю тебя больше, чем кого-нибудь или что-нибудь на свете. Я никогда не считал, что многие мужчины достойны дружбы что многие женщины стоят мужской любви.

Но с тобой все иначе, Ринетт. Для меня ты – то единственное, что имеет значение в этом мире… В ее глазах сверкнула озорная улыбка.

– Единственное, что имеет для тебя значение? Ну – ну, ведь не хочешь же ты сказать, что когда ты…

Он ответил ей почти грубо:

– Я не щучу. Ты – это все, что имеет для меня значение. А те, другие женщины… – Он пожал плечами. – Ты сама знаешь, для чего они.

Ринетт мягко покачала головой:

– Иногда, брат мой, я почти жалею твоих любовниц.

– Не надо их жалеть. Они любят меня так же мало, как я – их. Они получают то, чего хотят, а большинство – больше, чем заслуживают. Скажи мне, Ринетт, – как отнесся к тебе Филипп после изгнания Шевалье? Каждый англичанин, вернувшись из Франции, рассказывает о его отношении к тебе такие истории, что кровь стынет в жилах. Я сожалею о том дне, когда ты вышла замуж за эту злобную маленькую обезьяну. – В его глазах сверкнула холодная ненависть, и начали ходить желваки.

Ринетт ответила ему тихо, и на лице появилась почти материнская жалость:

– Бедный Филипп. Не надо судить о нем слишком строго. Ведь на самом деле он любил Шевалье. . Когда же Людовик его выгнал, я боялась, что Филипп с ума сойдет, – и он считал, что это я виновна в его изгнании. Честно говоря, я была бы рада, если бы он снова вернулся, тогда у меня была бы более мирная жизнь. Филипп так ревниво относится ко мне. Он ужасно страдает, даже если кто-то скажет мне комплимент по поводу нового платья. Он прямо озверел, когда узнал, что я собираюсь приплыть сюда. Ты не поверишь, но он спал со мной каждую ночь, надеясь, что я забеременею и путешествие можно будет снова отложить. – Ринетт засмеялась, но смех был невеселый. – Он был в таком отчаянии. Даже странно, – задумчиво продолжала она, – но перед тем, как. мы поженились, он думал, что влюблен в меня. А теперь он говорит, что его чуть не выворачивает от мысли лечь в постель с женщиной. О, прости, мой дорогой, – быстро произнесла она, увидев, как побледнел Карл: лицо стало серым, утратив обычный бронзовый оттенок. – Я не собиралась рассказывать тебе об этом. Все это пустое…

Неожиданно лицо Карла исказилось болью, он наклонился и закрыл лицо руками. Ринетт встревоженно прикоснулась к нему.

– Сир, – тихо промолвила она, – сир, прошу тебя. О, прости меня, пожалуйста, я наболтала глупостей, как последняя дура! – Она отодвинула спаниеля в сторону, поспешно встала с кровати и приблизилась к Карлу, но он прятал лицо. – Дорогой мой, ну погляди на меня, пожалуйста… – Она взяла его за обе руки и стала медленно отводить их от его лица. – Брат мой! – вскричала она наконец. – Не смей так смотреть!

Он тяжело вздохнул и сразу расслабился,

– Прости меня. Но я клянусь, что убью его собственными руками! Он больше не будет так обращаться с тобой, Ринетт. Или Людовик заставит его исправиться, или я порву этот чертов договор на мелкие кусочки!

В маленькой комнате каменные стены были задрапированы красно-золотой тканью с вышитыми на ней эмблемами дома Стюартов. Горели канделябры со множеством тонких свечей-, хотя время было еще не позднее, в помещении сгустились сумерки из-за отсутствия окон: свет проникал лишь сквозь узкие щели в стенах. Тяжелый запах духов и пота бил в нос. Слышались негромкие голоса, шелестели веера, полдюжины скрипачей наигрывали негромкую нежную музыку.

В креслах сидели только Карл и Ринетт, остальные стояли, некоторые мужчины сидели на толстых подушках, разложенных на полу. Монмаут сидел прямо у ног своей тетки, скрестив руки на коленях и глядя на нее с откровенным обожанием. Снова все влюбились в Ринетт, жаждали стать жертвами ее очарования и шарма. Ее страстное желание нравиться – и в этом она походила на своего старшего брата – заставляло людей влюбляться в нее, порой бессознательно, не зная за что.

– Я хотела бы дать тебе что-нибудь, – говорила она Карлу, – что-нибудь на память обо мне.

– Но дорогая моя… – Его губы улыбались. – Будто я когда-нибудь смогу позабыть тебя.

– Позволь мне сделать тебе небольшой подарок. Может быть, украшение – что-то такое, что ты мог бы иногда надевать, и это заставило бы тебя думать обо мне… – Она повернула голову и заговорила с Луизой де Кэруэль, стоявшей рядом. Луиза всегда находилась неподалеку от Ринетт, когда в комнате был король. – Дорогая, принеси мне мою шкатулку с драгоценностями – в среднем ящике того шкафа.

Луиза присела в изящном реверансе, все ее движения были элегантными и грациозными. Она обладала своеобразной застенчивостью хорошо воспитанной девушки, той рафинированностью и легкой элегантностью, которые всегда приводили Карла в восторг, но которые он редко обнаруживал среди дам своего двора. Луиза была парижанкой до кончиков ногтей, до последней ниточки платья. И хотя она, бесспорно, флиртовала с Карлом, она ни в малейшей степени не переходила границ такта и скромности – она была женщиной, которую надо было сначала завоевать и только потом обладать ею. Карл, устав от легких любовных побед, испытывал досаду от того, что ему пришлось снова оказаться в роли преследователя, а не преследуемого.

Сейчас она стояла перед Ринетт, держа в руках шкатулку.

– Вот та драгоценность, которая нравится мне. Разреши ей остаться в Англии, Ринетт, – сказал Карл.

Луиза вспыхнула – что очень украсило ее – и опустила глаза. Несколько английских леди застыли и насторожились. Герцогиня Рейвенспур и графиня Каслмейн обменялись возмущенными взглядами – ибо все английские дамы мгновенно объединились против Луизы с того момента, когда впервые увидели ее. На лицах мужчин заиграла улыбка. Но Ринетт покачала головой:

– Я отвечаю за нее перед ее родителями, сир. Они доверили мне ее, и она должна вернуться. – Затем, чтобы сгладить неловкость момента, добавила: – Вот, выбирай, что нравится, то, что будет напоминать тебе обо мне.

Карл растерянно улыбнулся – он отнюдь не был обижен – и выбрал несколько безделушек. Через минуту он, казалось, совсем забыл об этом эпизоде. Но так только казалось. «Когда-нибудь, – пообещал он себе, – я буду обладать этой женщиной». А память Карла в подобных делах была столь же крепка, как слаба во всем остальном.

В этот момент в сопровождении своих фрейлин в зал вошла королева. Среди фрейлин всегда была герцогиня Ричмондская. С тех пор как оспа погубила красоту Фрэнсис, они с Катариной стали близкими подругами, Фрэнсис была теперь трогательной и доверительной подданной королевы, в чем лорды и дамы Уайтхолла находили лишь повод для развлечения и презрения.

Ринетт покинула Англию на следующий день.

Карл с Йорком, Монмаутом и Рупертом поднялись на борт французского корабля и проплыли вместе часть пути по Ла-Маншу. С первого момента встречи с Ринетт Карл страшился расставания. Теперь он чувствовал, что просто не в состоянии отпустить ее. Его терзал смертельный страх, что он никогда больше не увидит ее. Ринетт выглядела усталой, разочарованной, больной.

Три раза он прощался с ней, три раза возвращался, чтобы обнять сестру.

– О Боже мой, Ринетт! – бормотал он. – Нельзя, нельзя отпускать тебя!

Ринетт старалась не плакать, но теперь по ее щекам потекли слезы.

– Запомни, что ты обещал мне. И знай: я люблю тебя и всегда буду любить сильнее, чем кого-либо на свете. Если мы больше не увидимся…

– Не говори так! – Он, не желая того, встряхнул ее. – Конечно же мы еще увидимся! Ты приедешь в будущем году… обещай мне… обещай, Ринетт!

Ринетт откинула голову и улыбнулась ему. Ее лицо вдруг стало ясным и спокойным. Совсем как послушный ребенок, она повторила вслед за ним:

– Я приеду на следующий год… я обещаю…

 

Глава шестьдесят восьмая

Эмбер почти так же, как Карла, рассердило, что Месье запретил Ринетт покидать Дувр, так как та очень не хотела уезжать из Лондона. Она колебалась до самого последнего момента, но когда и королева решила отправиться в Дувр, то Эмбер пришлось последовать ее примеру. В течение всех дней пребывания Ринетт в Англии Эмбер чувствовала себя несчастной и подавленной. Она отчаянно стремилась обратно в Лондон, чтобы попытаться так или иначе увидеться с Брюсом. Она испытала чувство глубокого облегчения, когда французские корабли наконец-то отплыли и Ринетт была на пути домой.

Не успела она войти во дворец, где по-прежнему бывала в своих старых апартаментах, как сразу же послала слугу узнать, где находится Карлтон. Нетерпение и постоянное нервное напряжение сделали ее раздражительной, она ко всем придиралась, была недовольна платьем, которое мадам Рувьер только что сшила для нее, жаловалась, что возница ее кареты так неумело вел лошадей, что ее страшно растрясло в дороге, и велела немедленно уволить его. Она, заявила, что никогда не видела такой замызганной шлюхи, как эта французская кошка, де Кэруэль.

– Где шляется этот паршивец! – рассердилась она. – Его нет уже два часа, а то и больше! Я его живьем зажарю! – И тут же, услышав спокойное «Мадам…» за спиной, резко повернулась. – Ну выкладывай, негодяй! – закричала она. – Где ты был? Так-то ты мне служишь?

– Простите, ваша милость. Мне сказали в доме Элмсбери, что его светлость в порту. (Корабли Брюса уже дважды плавали в Америку с августа прошлого года, и сейчас Карлтон готовил их к третьей экспедиции. По дороге обратно они собирались зайти во французский порт, чтобы забрать купленную в Париже мебель.) Но когда я приехал в порт, мне сказали, что его светлости там нет и что он, возможно, обедает с кем-то из купцов в Сити. Они не знают, вернется ли он потом в порт.

Эмбер тоскливо уставилась в пол, правой рукой она сжала себе затылок. Она была в отчаянии, и, в довершение всего, у нее появились подозрения, что она снова забеременела. Если это так, то ребенок, должно быть, от лорда Карлтона, она очень хотела сказать ему об этом, но не осмеливалась. Эмбер понимала, что должна обратиться к доктору Фрейзеру и попросить его о помощи, но никак не могла решиться на это;

– Ее светлость сейчас дома, – сказал посыльный: он старался показать свое усердие.

– Ну и что из того, что она дома! – закричала Эмбер. – Какое мне дело до этого! Убирайся и не досаждай мне больше!

Слуга вежливо поклонился, но Эмбер повернулась к нему спиной, она была поглощена своими тревогами и мыслями. Она твердо решила обязательно увидеться с Брюсом еще раз, любой ценой, и ей было безразлично, что он совершенно откровенно не желал ее видеть. И вдруг последние слова мальчика-посыльного пришли ей на память: «Ее светлость сейчас дома». Эмбер щелкнула пальцами и резко повернулась:

– Нэн! Немедленно пошли за каретой! Я отправляюсь с визитом к миледи Карлтон! – Пораженная Нэн непонимающе смотрела на нее секунду. Эмбер сердито хлопнула в ладоши. – Нечего стоять раскрыв рот! Делай, что я говорю, да поживей!

– Но, мадам, – возразила Нэн, – я только что уволила кучера!

– Ну так пошли, чтобы его вернули. На сегодня он будет мне нужен.

Она торопливо взяла муфту, перчатки, маску, веер и накидку и быстро вышла из дома вслед за Нэн. В этот момент Сьюзен выбежала из детской: ей только что сказали, что мама уезжает. Эмбер наклонилась к дочке, поспешно обняла и поцеловала ее, потом сказала, что ей надо уходить. Сьюзен хотела поехать вместе с ней, и, когда Эмбер отказала ей, девочка начала плакать, а потом сердито топнула ногой:

– Я тоже поеду!

– Нет, ты не поедешь, негодница! И сейчас же успокойся, иначе получишь шлепка!

Сьюзен сразу же перестала плакать и посмотрела на мать с такой обидой и недоумением (ведь обычно мама относилась к ней с пылкой любовью и, когда уезжала куда-нибудь на несколько дней, всегда привозила ей подарки), что Эмбер мгновенно почувствовала раскаяние. Она опустилась на колени, нежно поцеловала дочку, погладила по голове и обещала, что вечером возьмет ее к себе и они вместе помолятся на ночь. Глаза Сьюзен были мокрыми от слез, но она улыбнулась, и Эмбер помахала ей на прощанье.

Когда же Эмбер сидела в вестибюле и ожидала появления Коринны, она пожалела, что приехала сюда. Ведь если Брюс вернется и застанет ее здесь, он разъярится, и Эмбер лишится тогда единственного шанса на примирение, который, возможно, еще оставался у нее после ссоры. Эмбер было не по себе, она испытывала внутреннюю дрожь и озноб при одной мысли, что сейчас ей предстоит встретиться с этой женщиной. Отворилась дверь, и вошла Коринна, слегка удивившись при виде Эмбер. Но она вежливо сделала реверанс, сказала, что благодарна за посещение, и пригласила Эмбер в гостиную.

Эмбер встала, все еще сомневаясь: может быть, извиниться и под благовидным предлогом уйти. Но когда Коринна отступила в сторону, пропуская Эмбер вперед, та все-таки вошла в гостиную. На леди Карлтон был надет шелковый халат в цветочек, мягких теплых тонов – розового и голубого. Ее тяжелые черные волосы свободно ниспадали на плечи и спускались по спине. В волосах были при колоты две-три туберозы, а на груди – небольшой букетик ее любимых цветов.

«О! Как я ненавижу тебя! – думала Эмбер. В ней вскипала неудержимая ярость. – Ненавижу, презираю тебя! Чтоб ты умерла!»

Было очевидно, что, несмотря на любезное поведение и мягкие манеры, Коринна не испытывала к Эмбер добрых чувств. Она солгала, когда сказала Брюсу, будто не верит, что он продолжает видеться с Эмбер, и теперь сам вид этой женщины с янтарными глазами и медными волосами наполнял ее глубокой неприязнью. Она пришла к заключению, что, пока они обе живут на свете, ни та, ни другая не будет знать покоя. Их взгляды скрестились, и секунду они пожирали друг друга глазами: смертельные враги, две женщины, влюбленные в одного мужчину.

Эмбер, чувствуя, что надо что-то сказать, произнесла самым небрежным тоном:

– Элмсбери говорил, мне, что вы скоро отплываете.

– Да, как только представится возможность, мадам.

– Полагаю, вы с радостью покинете Лондон? Она пришла не для того, чтобы расточать пустые дамские комплименты, неискренние улыбки и легкие колкости. Ее янтарные глаза, сверкающие недобрым блеском, были жесткими и безжалостными, как у кошки, подстерегающей добычу.

Коринна не отвела глаз, она не была смущена или испугана,

– Да, с радостью, мадам. Хотя не по той причине, которую вы подразумеваете.

– Не понимаю, о чем вы говорите!

– Простите. Я думала, что вы поймете.

При этих словах Эмбер выпустила когти. «Ах ты, сучка, – подумала она. – Ты мне заплатишь за это! Я знаю, за какое место тебя ухватить».

– Должна сказать, мадам, что вы держитесь прекрасно – для женщины, которой изменяет муж.

Глаза Коринны широко раскрылись – она не верила своим ушам. Секунду она помолчала, потом произнесла очень тихо:

– Зачем вы пришли сюда, мадам?

Эмбер наклонилась вперед, крепко сжала в руках перчатки, ее глаза сузились, и голос стал низким и напряженным.

– Я пришла сказать вам кое-что. Я пришла сказать вам: что бы вы там ни думали – он еще любит меня. И всегда будет любить меня!

Ответ Коринны, произнесенный холодным тоном, поразил Эмбер:

– Вы можете так. думать, если вам угодно, мадам. Эмбер вскочила с места.

– Могу так думать, если мне угодно! – фыркнула она. Она быстро подбежала к Коринне, – Не будьте дурой! Вы не хотите мне верить потому, что боитесь этого! Он никогда и не переставал встречаться со мной! – Ее возбуждение опасно нарастало, – Мы встречались тайно, два-три раза в неделю, на постоялом дворе Мэгпай-Ярд! Все дневное время, когда вы считали, что он на охоте или в театре, он проводил со мной. А все вечера, когда вы думали, что он в Уайтхолле или в таверне, мы были с ним вдвоем!

Эмбер увидела, как побледнела Коринна, как задергалась жилка у ее левого глаза. «Вот так тебе и надо! – злорадно подумала Эмбер. – Держу пари, я попала в точку!» Именно ради этого она и пришла: поддеть ее на крючок, уколоть в самое чувствительное место, унизить ее, бахвалясь неверностью Брюса. Эмбер хотела видеть, как она будет сжиматься и сморщиваться на ее глазах, как превратится в несчастную побитую собаку.

– Ну, что вы теперь скажете о его верности? Коринна глядела на Эмбер с выражением отвращения и ужаса на лице.

– Я думаю, что в вас не осталось ни капли чести!

Губы Эмбер искривились в омерзительной усмешке. Она не представляла себе, как отвратительно она, выглядела, да если бы и представляла, ей было наплевать.

– Чести! А что это за чертовщина такая, честь? Жуть, только малых детей пугать! Что это такое в наши дни? Да вы даже не догадываетесь, какой дурой выглядели все эти месяцы, мы прыскали в кулак со смеху, когда вас видели. О, не обманывайте себя, он тоже смеялся вместе с нами!

Коринна встала.

– Мадам, – произнесла она холодно. – Мне никогда не приходилось знать женщины худшего воспитания, чем вы. Я верю теперь, что вы пришли с улицы, – именно так вы и ведете себя, и говорите. Меня даже поражает, что вы смогли произвести на свет такого мальчика, как Брюс.

А Эмбер ахнула, она была потрясена. Лорд Карлтон никогда не говорил, что его жена знала, кто была мать мальчика. Значит, она знала и никому не сказала ни слова, не отказалась от мальчика и, кажется, любила его так же нежно, как и своего собственного ребенка.

Господь всемогущий! Да ведь эта женщина даже большая дура, чем можно было предположить!

– Так вы знали, что мальчик мой! Ну а теперь вы и меня знаете. Ну и что вы думаете: ведь наступит день, и мой сын станет лордом Карлтоном, и все, что ваш муж имеет, будет принадлежать моему ребенку, не вашему! Как вам это нравится, а? А, вы такая добродетельная и благородная, что вас это вовсе не волнует, да?

– Вы прекрасно знаете, что это невозможно, если не будет доказана законнорожденность мальчика.

Эмбер и Коринна стояли вплотную друг к другу, обе тяжело дышали, впившись друг в друга глазами. Эмбер ощутила непреодолимое желание схватить Коринну за волосы, расцарапать ей лицо, изничтожить ее красоту и саму ее жизнь. Но что-то – она сама не знала что – удерживало ее.

– Прошу вас оставить мой дом, мадам, – сказала Коринна, ее губы дрожали от гнева.

И вдруг Эмбер рассмеялась высоким, истеричным, злым смехом.

– Нет, вы только послушайте ее! – закричала она. – Ладно, я оставлю твой дом! Но не так скоро! – Она быстрым движением, взяла муфту и веер, потом еще раз обернулась к Коринне, тяжело дыша. Мысли путались, она начала говорить почти бессознательно, говорить то, что давно мечтала ей сказать:

– Скоро ты будешь рожать, да? Вот тогда и подумывай обо мне иногда… Или ты воображаешь, что он будет ждать тебя у постели, как терпеливый пес, пока ты…

Она увидела, как Коринна медленно закрыла глаза, как закатились белки. В этот момент раздался грубый мужской голос, который крикнул на весь дом:

– Эмбер!

Она обернулась и увидела, что к ней стремительно идет Брюс. В гневе он выглядел страшным и огромным. Эмбер рванулась вперед, будто собралась бежать, но он схватил ее за плечо, развернул, в тот же миг другой рукой ударил по лицу. На мгновение Эмбер ослепла, потом увидела лицо Брюса, страшное, искаженное. Оно мелькнуло, как размытое пятно. Эмбер понимала, что в гневе своем он может убить ее.

Ее реакция была мгновенна: частично от страха и инстинкта самосохраниения, частично потому, что она давно потеряла всякий контроль над своими действиями, – как дикое Животное, она начала пинать Брюса ногами, царапать и бить его кулаками. Она визжала от ярости, выкрикивая самые грязные ругательства, которые когда-либо слышала, снова и снова кричала, что ненавидит его. В какой-то момент жажда мести достигла такого накала, что Эмбер убила бы его, если бы смогла. Вся боль, которую она вынесла из-за него, вся ревность и ненависть к Коринне охватили ее, превратив в нечто опасное, страшное и демоническое.

После вспышки ярости Брюс взял себя в руки. Теперь он только пытался вразумить ее, но ее сила и ярость сводили на нет все его усилия.

– Эмбер! – заорал Брюс, пытаясь пробиться сквозь её глухоту и слепоту. – Эмбер, ради всего святого, успокойся!

Одна щека Брюса была разодрана и кровоточила, длинные царапины от ногтей избороздили лицо. Его парик и шляпа слетели на пол, платье Эмбер было разорвано на груди, волосы растрепались. Коринна стояла и молча наблюдала за ними, онемев от отвращения, ужаса и унижения.

Внезапно Брюс схватил Эмбер за волосы и так резко дернул, что хрустнули позвонки. Она издала душераздирающий крик, и в следующее мгновение ее кулак глухо ударил его по лицу. Удар был так силен, что у нее заныли костяшки пальцев. Голова Брюса откинулась назад. Его глаза сделались зелеными, он схватил ее шею обеими руками – его сильные и длинные пальцы начали сжиматься. Лицо Эмбер потемнело. Она стала лихорадочно дергаться, стараясь разжать его руки. Язык вывалился наружу, глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Она попыталась кричать. Коринна бросилась к ним.

– Брюс! – закричала она. – Брюс! Ты убьешь ее! Казалось, он ничего не слышал. Коринна схватила его за руки, начала колотить его по спине, и тогда он отпустил Эмбер. Та свалилась как мешок. С выражением крайней брезгливости на лице, брезгливости как к себе, так и к Эмбер, он отвернулся, поднял руки. Пальцы все еще были согнуты, и он глядел на них, как на чужие.

С нежностью и почти материнской жалостью Коринна смотрела на Брюса.

– Брюс… – произнесла она наконец очень тихо. – Брюс… я думаю, надо послать за повитухой. У меня участились схватки…

Брюс тупо глядел на нее, медленно осознавая смысл происходящего.

– У тебя схватки… О! Коринна! – В его голосе звучало раскаяние. Он подхватил ее на руки, отнес в другую комнату и уложил на постель. Кровь с его рубашки испачкала платье Коринны и ее щеку. Он протянул руку и вытер кровь, потом быстро повернулся и выбежал из комнаты.

Две-три минуты Эмбер без сознания лежала на полу. Когда она стала приходить в себя, ей показалось, будто она лежит в мягкой, теплой и удобной кровати, пытаясь натянуть на себя одеяло. Только через несколько секунд она сообразила, где она и что произошло. Потом она попыталась сесть. В ушах и в глазах больно стучала кровь, болело горло, кружилась голова. Она очень медленно, с трудом встала на ноги. Когда в комнату вошел Брюс/она стояла словно подвешенная на крюке, опустив голову, беспомощно вытянув руки вдоль тела. Эмбер подняла глаза. Он на мгновение остановился рядом. – Убирайся отсюда, – сказал он. Он говорил медленно, сквозь зубы. – Убирайся.

 

Глава шестьдесят девятая

В течение нескольких дней Эмбер не выходила из спальни. Рейвенспур-Хаус погрузился в тишину Посетителей не принимали, во дворец Эмбер не приезжала. Кто-то пустил слух, что ее отравила леди Карлтон и что она умирает. Другие сообщали, что Эмбер приходит в себя после аборта. Еще кто-то утверждал, что она недомогает после любовных извращений. Эмбер не обращала внимания на эти россказни, но, когда Карл прислал узнать о ее самочувствии, она передала что у нее лихорадка.

Большую часть времени она просто лежала в постели, неухоженная и растрепанная, с темными кругами под глазами, лицо приняло желтовато-бледный, болезненный вид. Она очень мало ела и слишком много пила. Язык распух и стал шершавым, во рту ощущался противный вкус, в голову лезли мысли о смерти.

В прошлом Эмбер приходилось переживать тяжелые, горькие моменты одиночества, неверия в себя, но сейчас это было что-то иное, гораздо худшее. Все, на что она надеялась, ее будущее, все; что было светлого в настоящем, – все это погибло в тот день в доме Элмсбери. Всего за несколько минут она уничтожила все, не оставив камня на камне, никаких надежд на будущее. Даже ее энергия, огромная жизненная сила, никогда раньше не подводившие ее, оказались бессильны.

Когда Букингем попытался заинтересовать ее своим новым заговором, Эмбер отнеслась к этому к. его великому разочарованию и удивлению, с апатией и безразличием. Чтобы добиться от нее ответа, ему пришлось дважды объяснять свои намерения. С присушим ему энтузиазмом он сообщил ей, что готов пожертвовать всем оставшимся состоянием для этого самого темного и фантастического из своих замыслов. Целью заговора было отравление барона Арлингтона.

Эмбер слушала его объяснения с растущим, но не слишком горячим интересом. Под конец она с притворным видом содрогнулась от ужаса:

– Господи, ваша милость, да вы просто кошмарный убийца! А как вы планируете избавиться от меня?

Букингем вежливо улыбнулся:

– Избавиться от вас, мадам? Я протестую. Зачем мне избавляться от вас? Вы для меня очень полезный человек.

– Конечно, – согласилась она. – Не сомневаюсь, вы бы предпочли, чтобы не ваша, а моя голова торчала на шесте Лондонского моста.

– Ба! Его величество не предал бы вас суду, даже если бы вы убили его собственного брата. Он слишком нежно относится к тем женщинам, с которыми когда-либо переспал. Но не тревожьтесь, мадам, я не настолько глупый заговорщик, чтобы подвергать опасности как свою жизнь, так и вашу.

По этому вопросу Эмбер не стала с ним спорить, но она прекрасно донимала, почему он не мог обойтись без ее участия: ему был нужен козел отпущения на случай, если дела примут иной оборот. И кроме того, Эмбер была единственной женщиной при дворе, которая была бы способна убедить короля поверить (или притвориться, что он верит), что его милость умер естественной смертью. Если же у нее это не получится, то именно она поплатится за все.

Но Эмбер не собиралась жертвовать собой. К тому моменту, когда герцог изложил ей свой замысел, у нее был готов свой собственный. План герцога вызвал к жизни ее изобретательность, и апатию как рукой сняло. Эмбер решила, что сможет найти способ обмануть герцога, перехитрить барона и при этом без особого риска заработать крупную сумму.

Как и обещал, Букингем передал ей две с половиной тысячи фунтов, вторую половину она получит, когда барон будет надежно лежать в гробу. Эмбер послала за Шадраком Ньюболдом, чтобы положить деньги на свой счет. Она решила не оставлять Букингему возможности украсть у нее деньги. Потом она отправилась на свидание с Арлингтоном, о котором договорилась заранее.

Около полуночи она вышла из дворца, точнее, ее вынесли из дворца в большой бельевой корзине, которую несли два носильщика. Сверху ее прикрыли юбками и платьями, которые якобы отдавали в стирку. Через секунду из той же двери вышла Нэн. На ней был наряд и украшения, в которых Эмбер появлялась утром. Парик Нэн был того же цвета, что волосы Эмбер, на лице была маска. Человек, бродивший у этой двери с начала вечера, бросил взгляд на бельевую корзину и в нерешительности остановился, но тут появилась Нэн, вошла в большую карету Эмбер и укатила; Филер свистнул, подозвал свою карету и бросился в погоню.

Нэн же с удовольствием покаталась по городу, доехала до Кэмомайл-стрит и очень веселилась, видя, как шпион герцога старается держаться на расстоянии от нее и в то же время не упустить из вида. Он ждал ее у подъезда доходного дома три часа, а когда Нэн уехала, справился у хозяйки дома, кто здесь живет. Ему сказали, что жилье снимает мистер Харрис, молодой актер из Театра герцога. После этого доносчик отправился с докладом к Букингему. Герцог Букингемский ковырял в зубах золотой зубочисткой, слушая сообщения; ему было забавно узнать, что герцогиня столь низко пала после того, как затратила немало усилий, чтобы подняться вверх.

Тем временем Эмбер отнесли в маленький ничем не примечательный дворик на одном из грязных, заваленных отбросами переулков Вестминстера! Носильщики с трудом дотащили ношу до третьего этажа доходного дома. Эмбер то ахала, то чертыхалась, когда носильщики ставили, поднимали и волокли корзину по лестнице. Но вот наконец бни опустили корзину и ушли. Услышав звук захлопывавшейся двери, Эмбер подняла крышку корзины, сбросила прикрывавшее ее белье и глубоко вздохнула. Она как раз вылезала из корзины, когда из соседней комнаты вышел Арлингтон. Его длинный плащ был почти до полу, шляпа – низко надвинута на глаза, в руке он держал маску.

– Время дорого, милорд, – сказала Эмбер, освобождаясь от опутавших ее юбок и блузок. – У меня есть для вас весьма ценная информация – я продам ее вам за пять тысяч фунтов.

Выражение лица Арлингтона не изменилось.

– Это очень патриотично с вашей стороны, мадам. Но пять тысяч – большая сумма. Не думаю, что смогу…

Эмбер нетерпеливо перебила его:

– Я не занимаюсь – благотворительностью, милорд, и не согласна торговать в кредит. Оплата должна быть наличными. Но мы можем договориться. Я скажу вам часть того, что знаю, сейчас, и, если вы заплатите мне завтра, я приму меры и сорву заговор. Если же вы… – Она слегка пожала плечами, давая всем своим видом понять, что в противном случае его не ждет ничего хорошего.

– Что ж, это звучит очень разумно для женщины.

– Кое-кто намеревается убить вашу милость, и я знаю, когда и как. Если вы мне заплатите, я сорву заговор…

Арлингтон остался невозмутим. У него было больше врагов, чем он знал, а знал он многих, но это дело представлялось ему ясным.

– Я полагаю, что сам могу сорвать заговор, мадам, и сэкономить пять тысяч.

– Как?

– Если я выдвину обвинение…

– Нет, вы не посмеете, и сами это знаете! Она была права. Если бы он хоть намекнул о своих подозрениях королю, то Букингем набросился бы на него и вытащил на свет Божий. Ведь герцог был еще очень влиятельным человеком, у него была мощная поддержка за стенами дворца, в тех сферах, в поддержке которых, король отчаянно нуждался. Если бы Арлингтон обвинил его в заговоре с целью убийства, то герцог уничтожил бы его политически, причем его удар сработал бы быстрее яда. Возможно, именно этого он и хотел в конечном счете, возможно, поэтому он и втянул Эмбер в этот заговор. Арлингтон же рассматривал ситуацию, как еще один пример вмешательства женщины не в свое дело, что лишь затрудняло его жизнь w требовало дополнительных расходов.

– Насколько я понимаю, – сказал Арлингтон, – этот заговор мог быть изобретен вами только с целью получить деньги. Я не думаю, чтобы кто-нибудь решился отравить государственного секретаря его величества.

Этот блеф не произвел на Эмбер предполагаемого впечатления. Она улыбнулась:

– Но если кто-то все же решится, милорд, то на будущей неделе или в будущем месяце вы будете мертвы,

– Предположим, я дам денег. Как я могу быть уверен, что вы предотвратите заговор, если таковой вообще имеет место, и не допустите убийстве?

– В этом вам придется поверить мне на слово, сэр.

Теперь барон рассердился. Он понял, что Эмбер все-таки переиграла его, и он не знал, как спасти свою жизнь и свои деньги. Но рисковать он не решился. Он знал, что Букингем непредрекаем: совершенно неожиданно, как говорится под настроение, он способен совершить убийство без всякого колебания. Ну, если не Букингем, то какой-нибудь менее значительный противник. Но черт подери эту женщину Почему именно она получает от него пять тысяч! Любовницы короля получали деньги без всяких для себя хлопот, ему же требовались месяцы тяжелого труда, чтобы восполнить такой расход. Он никогда не испытывал такой неприязни к женщинам вообще, а к герцогине Ренспур в частности, как сейчас.

– Вы получите деньги на руки завтра, Доброй ночи, мадам. И благодарю вас.

– Не стоит благодарности, милорд. Ваша жизнь бесценна для Англии. Это я вас благодарю

Замысел Букингема был прост.Он привел Эмбер красивого пятнадцатилетнего юношу из дома барона по имени-Джон, которого она должна была уговорить отравить барона во имя короля и ради отчизны. После Арлингтона Букингем намеревался – при помощи 2 тысяч фунтов стерлингов, объявить, что он заболел оспой, и отправить его жить за границу. Но герцог не посвятил юношу в свои замыслы. Он рассказал другое: герцогиня однажды увидела его, пришла в восторг от его внешности и попросила познакомить их поближе. Подверженный ранней испорченности королевского двора, Джон с радостью согласился, убежденный, что знает, для чего его зовут. Но он ошибался.

Эмбер использовала свое обаяние, и Джон дал согласие выполнить ее просьбу. Но, получив пять тысяч от Арлингтона, Эмбер дала юноше безвредное снотворное средство, чтобы тот подмешал его в бокал барона. Букингем остановил ее на следующее утро, когда Эмбер шла в покой королевы. Букингем казался взволнованным и разгневанным.

– Что вы сделали? – вскричал он. – Он сейчас у короля! .

Эмбер остановилась и посмотрела ему в глаза.

– В самом деле? – Она изобразила удивление. – Очень странно, не правда ли?

– Да уж, странно! – съязвил тот. – Джон говорит, он и не прикоснулся к напитку, хотя пьет его каждый вечер! Я хорошо знаю его привычки, не первый год знакомы. Отвечайте мне, дрянь такая, что вы сделали?

Они стояли друг против друга, но ни тот, ни другая не могли больше притворяться. На лицах обоих было явное отвращение друг к другу. Эмбер ответила ему сквозь зубы:

– Если вы посмеете еще раз говорить со мной таким образом, Джордж Вилльерс, то, клянусь, король узнает такое, что вам не поздоровится.

Она не стала ожидать его ответа, повернулась и ушла. Он помедлил, глядя ей вслед, потом зашагал в противоположном направлении. Нэн, широко раскрыв глаза, посмотрела, как он уходит, потом подхватила юбки и бросилась за Эмбер.

– Бог мой! Если бы вы только видели его лицо! Это дьявол, настоящий дьявол!

– Мне наплевать на этого дьявола! Не боюсь я этого назойливого пьяницу! Мне бы хотелось…

Но в тот момент, когда она собиралась свернуть в апартаменты ее величества, она увидела Элмсбери, шедшего в ее сторону. С ним было еще трое, и они о чем-то весело беседовали. Эмбер не видела его с того дня, когда в последний раз была в Элмсбери-Хаусе. Но сейчас она остановилась и подождала, надеясь, что он сообщит ей новости о Брюсе. В тот самый день Коринна родила сына, и Эмбер знала, что они собирались отплыть во Францию, как только Коринна оправится. Но, к великому удивлению Эмбер, граф, заметив ее, неожиданно свернул в сторону и исчез в каком-то боковом коридорчике.

– В чем дело? – вскричала она, будто была публично оскорблена им.

Не колеблясь ни секунды, она подхватила юбки и бросилась за ним следом сквозь толпу, расталкивая всех направо и налево. Догнав его, она схватила его за руку:

– Элмсбери!

Он медленно и неохотно обернулся к ней, но ничего не сказал.

– Что случилось? – требовательно спросила она. – Почему вы убегаете от меня?

Он не ответил, только чуть пожал плечами.

– Скажите мне, Элмсбери, когда они уезжают?

– Скоро. Завтра или послезавтра.

– А он когда-нибудь… – Эмбер смутилась, почти оробела, не в состоянии задать свой вопрос, ибо все поняла по жесткому и неодобрительному взгляду Элмсбери. Но тем не менее она все же решилась и выпалила: – Он что-нибудь говорил обо мне?

Презрение отразилось на лице графа. – Нет.

– О Элмсбери! – вскричала она умоляюще, не обращая внимания на любопытные взгляды окружающих. – Разве вы тоже возненавидели меня? Клянусь, – я много страдала… Вы – единственный друг, который у меня остался! Я сама не знаю, что нашло на меня в тот день… будто я с ума сошла. Но, Элмсбери! Я же люблю его! И вот теперь он уезжает, и я никогда больше не увижу его! Я должна еще раз увидеться с ним! Помогите мне, пожалуйста! Я не скажу ему ни слова, только посмотрю – и все. Я не знаю, где его искать. Он не бывает при дворе. О Элмсбери! Я должна увидеться с ним еще раз!

– Только не с моей помощью, – сказал он жестко и отвернулся.

Барон Арлингтон совещался со своими докторами, которые ставили ему пиявки. Но когда объявили о прибытии его милости герцога Букингемского, причем совершенно неожиданном прибытии, пиявки поспешно отцепили, и их, наполненных кровью, побросали в широкогорлую бутыль, где они обычно хранились. Герцога пригласили войти, и он застал Арлингтона в постели, обложенным подушками. Повсюду лежали бумаги, а справа и слева от него стояли его секретари и читали письма. Букингем, более любезный, чем обычно, поклонился и улыбнулся барону с тем очарованием, к которому прибегал только в особо важных случаях.

– Милорд.

– Ваша милость.

По приглашению барона Букингем сел на стул рядом с кроватью и сразу заговорил с ним тихим голосом, с чрезвычайной доверительностью и серьезностью:

– У меня к вам дело чрезвычайной важности, его надо обсудить лично с вами.

Арлингтон отослал из комнаты секретарей, хотя знал, что в случае необходимости они будут неподалеку.

– Не буду скрывать от вашей светлости того, что герцогиня Рейвенспур некоторое время действовала в моих интересах, – сказал герцог, когда они остались одни.

Арлингтон чуть заметно кивнул головой.

– Мне также известно, что она была использована и в ваших интересах, – она брала деньги от нас обоих и действовала против нас. Нет, тут я не имею возражений, так принято при дворе. Но сейчас я узнал, что ее милость намеревалась убить вашу светлость.

При этих словах на аскетическом лице Арлингтона появились слабые признаки удивления. Но удивление было вызвано наглостью этого человека, который ни перед чем не останавливался и умел любые обстоятельства обернуть себе на пользу.

– Она собирается убить меня, вы говорите? – мягко переспросил он.

– Да, сэр, собирается. Не могу сказать вам, как я об этом узнал, но могу сообщить, однако, что заговор родился во Франции, где некоторые лица, занимающие высокие посты, опасаются, что ваша светлость может воспрепятствовать заключению коммерческого договора между нашими странами. Кое-кто заплатил ей огромные суммы денег за те, чтобы она убрала вас с дороги. Я пришел к вам, движимый нашей старинной дружбой, чтобы предупредить вас об опасности.

Во время всей этой декламации Арлингтон продолжал глядеть на герцога Серьезными, чуть навыкате, бледно-голубыми глазами. Что-то не стыковалось в словах его милости, и вот теперь герцог старается убедить его, что французы хотели убить его, чтобы он не препятствовал заключению коммерческого союза. Но ведь он уже подписал и поставил большую печать под договорам гораздо более важным и емким! Да, этот человек представляет собой странное явление, достаточно любопытное, чтобы показывать его публике на Варфоломеевской ярмарке.

– Эта женщина очень мешает нам всем, – продолжал Букингем. – Я думаю, она и Старину Раули отравила бы за хорошую цену. Но его фатальная приверженность принципу никогда не избавляться от женщины, в которую он был когда-то влюблен, может привести к тому, что эта дама будет оказывать влияние еще много лет, если мы, вы и я, сэр, не придумаем способа отделаться от нее!

Арлингтон неторопливо поглаживал кончиками пальцев.

– И как же ваша милость – предполагает исключить эту опасность для моей жизни? – В его вопросе слышался едва уловимый сарказм, на лице застыла легкая насмешливая улыбка. Букингем надел на себя маску добродушной откровенности.

– Ваша светлость знает меня хорошо, чтобы поверить, что – я действую в ваших интересах. Да, я чертовски рискую. Все это стоит мне больших денег, а получаю я за это практически ничего. Но мы не можем позволить себе отравить ее или похитить и отправить подальше. Старина Роули никогда не простит нам этого.

– Ваша милость – чрезвычайно добродетельный человек, – насмешливо заметил барон.

– Какая к черту добродетель! Я хочу, чтобы она убралась из Англии, и мне все равно, как именно это будет сделано, лишь бы из-за этого не пострадала моя голова!

Да, он хотел избавиться от нее до того, как у нее будет возможность сообщить кому-либо, что именно он устроил заговор против барона Арлингтона. По его мнению, на острове ле будет покоя, пока на нем живут и он, и герцогиня, а сам герцог не собирался покидать Англию.

Холодность и высокомерие Арлингтона как рукой сняло. Он знал, что герцог отчаянно врал, но в то же время Арлингтон был всей душой за это предложение, ибо ее влияние на короля было достаточно значительным, чтобы стать для него помехой. Если она уедет, в стране будет на одну женщину меньше, с кем ему, увы, приходится иметь дело.

– У меня есть план, по которому Она немедленно покинет Англию. И с радостью, – сказал он.

– Да неужели? Каким образом?

– Что, если ваша светлость предоставит это дело мне? Если же у меня ничего не выйдет – тогда вступайте в действие вы, с моего благословения…

Эмбер сидела в карете и нервно теребила кружева веера, который успела захватить, выбегая из дома… Был еще очень ранний час, и на деревьях висел густой низкий туман, скрывая улицу Стрэнд так, что верхние этажи высоких зданий терялись в нем. Томительное ожидание вызвало у Эмбер недомогание и слабость, она почти раскаивалась, что приехала сюда, ибо ей страшно было подумать, как она столкнется лицом к лицу с Брюсом после всего, что было.

Несколько дней назад она дала взятку одному из пажей Элмсбери, и около часа назад он прибежал во дворец и сообщил ей, что его светлость собирается поехать в порт. Эмбер крепко спала, когда прибежал посыльный. Быстро одевшись, проведя по волосам гребнем, она выехала. Теперь же, в ожидании, она пыталась дрожащими руками напудрить лицо и подкрасить губы, но ее глаза чаще глядели в окошко кареты, чем в зеркало. Ей казалось, что она сидит здесь слишком долго и что они уже уехали. Она даже отчасти надеялась на это, потому что страх встречи с Брюсом был сильнее ее желания увидеть его.

Вдруг она затаила дыхание, уронив зеркало и пудреницу на колени. Большая дверь Элмсбери-Хауса раскрылась.

На пороге появились Брюс и граф. Они разговаривали с кем-то, кто был позади них, спускаясь по ступеням. Никто из них не обратил внимания на наемную карету, стоявшую неподалеку за воротами и наполовину скрытую желтым туманом. Минуты три-четыре они разговаривали, ожидая, когда им приведут лошадей. Когда грумы подвели лошадей, они вскочили в седла и поехали неторопливым шагом.

Окаменевшая и дрожащая от волнения, Эмбер сжалась в комок, она была уверена, что не найдет в себе сил заговорить с ним. Когда всадники поравнялись с ее каретой, Эмбер выглянула в открытое окно и позвала его:

– Лорд Карлтон!

Оба повернули головы. На лице Брюса мелькнуло удивление, он натянул вожжи и остановился. Повернувшись в седле, он взглянул на Эмбер:

– Мадам?

Это был голос человека, говорившего с незнакомкой. Его глаза никогда прежде не видели ее. У Эмбер так перехватило горло, что ей стало больно. Ей хотелось закричать: «Полюби меня снова, хоть на одну минутку, дорогой! Дай мне частицу счастья на память».

Очень тихо она произнесла:

– Надеюсь, ее светлость оправилась?

– Да, благодарю вас.

С трепетной неясностью она ищуще заглянула в его глаза. Ну ведь там должно быть хоть что-нибудь, ведь должно остаться что-то после всех, этих лет, когда они так любили друг друга. Но его глаза просто смотрели на нее – без чувств, без воспоминаний – холодные зеленые глаза.

– Вы скоро отплываете?

– Сегодня, если позволит ветер.

Эмбер понимала, что ведет себя по-дурацки. Сделав над собой невероятное усилие, она быстро пробормотала:

– Счастливого плавания, милорд. – Она опустила ресницы и прижала руку ко рту.

– Благодарю вас, мадам. Прощайте.

Он надел шляпу, лошади тронулись. Долгую минуту Эмбер сидела неподвижно, потом, зарыдав, откинулась на сиденье.

– Погоняй! – крикнула она. Коляска медленно развернулась и покатилась по улице. Некоторое время Эмбер боролась с собой, но затем, не в силах сдержать себя, она повернулась, вскочила коленями на сиденье и стала лихорадочно протирать влажной ладонью грязное окошко над сиденьем. Всадники были уже далеко, и густой туман, плывший клочками, скрыл их из виду: трудно было различить, кто из двоих был Брюсом.

В полдень пришел паж. Он сообщил, что лорд и леди Карлтон только что отплыли на одной из королевских яхт, предназначенных для плавания высокопоставленных особ через Ла-Манш.

На следующий день после полудня ей принесли письмо от лорда Бакхёрста, который плыл на той же яхте. Эмбер вскрыла письмо без особого интереса. «Ваша милость, – прочитала она. – Полагаю, то, что я хочу сообщить, может представлять для вас определенный интерес. Во время плавания леди Карлтон неожиданно заболела и к тому времени, когда корабль пришел в Кале, умерла. Говорят, что его светлость намеревается немедленно отплыть в Америку. Ваш покорный слуга, мадам, Бакхёрст».

Заказать билеты было нелегко, ибо большинство тортовых судов отплывали лишь три раза в году в сопровождении больших конвоев. Но в конце концов ей удалось найти капитана, который собирался отправиться в Америку на старом корабле под названием «Фортуна». Эмбер дала ему достаточно большие деньги, и он согласился ускорить погрузку и отплыть со следующим приливом.

– Я закрою дом и сделаю вид, что уехала в деревню, – сказала Эмбер Нэн. – Я не могу взять с собой много вещей, но после того, как устроюсь, я пошлю за ними. О Нэн! Ведь это…

– Ничего не говорите, мэм, – предупредила Нэн. – Дурная примета строить свое счастье на чьей-нибудь смерти.

Эмбер сразу стала серьезной. Она сама этого боялась – испытывать это счастье, которое охватило ее. Боялась быть благодарной судьбе сейчас, когда она послала ей то, чего она хотела больше всего на свете. Поэтому Эмбер отказывалась даже думать о том, что происходит. К тому же она была слишком занята и слишком взволнована, у нее просто не было времени о чем-либо размышлять. Но она сказала себе: «Так получилось, потому что сам Бог захотел этого, Господь всегда хотел, чтобы мы были вместе», Случилось так, как она однажды заметила Брюсу после чумы: они предназначены друг для друга самим провидением. Только потребовалось слишком много времени, чтобы свершилась воля судьбы. Возможно, он и сейчас не понимает этого, но он поймет, когда снова увидит ее. Даже неуместная беременность, в которой Эмбер была теперь убеждена, вписывалась в ее планы. Это тоже было предначертано Провидением – их ребенок поможет ему забыть утраты.

Эмбер провела вечер во дворце, делая вид, что все идет как обычно, а в это время Нэн в Рейвенспур-Хаусе упаковывала веши и собирала в дорогу детей и нянек. Всего их будет десятеро; Эмбер, Нэн, Большой Джон, Тенси, Сьюзен и Чарльз и их четверо нянек.. Ну и, конечно, Месье лё Шьен. Эмбер даже не пыталась уснуть, когда вернулась в полночь после спектакля. Она переоделась и провела время нервно перебирая вещи чтобы решить, что взять с собой.

Но она не могла собраться с мыслями и принять какое-то твердое решение. Еще не было пяти часов, когда пришел слуга и сообщил, что «Фортуна» готова сняться с якоря через час.

Эмбер схватила плащ и накинула его на плечи, уронила при этом перчатки, нагнулась, подняла их, пошла к дверям, потом бегом вернулась за веером и, когда была уже на полпути в коридоре, вспомнила, что забыла взять маску. Она машинально повернулась и пошла обратно, но потом сердито пробормотала: «К дьяволу маску!» – и побежала дальше.

Карета ожидала Эмбер всю ночь у ворот Уайтхолла, а Нэн и другие ждали ее в порту.

Войдя в Каменную галерею через узкий коридор она встретила нескольких мужчин, которые только что вышли из покоев лорда Арлингтона. В помещении было еще темно, и лакей, сопровождавший их, держал факел. Эмбер вздрогнула, резко остановилась, потом двинулась дальше. Она не различила, кто были эти джентльмены, и не обратила бы на них внимания, если бы не услышала знакомый голос:

– Доброе утро, ваша милость.

Эмбер подняла глаза, взглянула в лицо барону, и на какой-то краткий миг ее охватила паника: не узнал ли король о ее замысле и не послал ли Арлингтона помешать ей. В следующее мгновение от группы отделился Букингем и остановился рядом с Арлингтоном. Теперь она поняла – это заговор! Но ничто не остановит ее, она все равно уедет, и никакая сила на свете не задержит ее! Не обращая внимания на герцога, она дерзко вздернула подбородок и взглянула на Арлингтона:

– Милорд! – Голос Эмбер был холодным и резким.

– Ваша милость сегодня рано встали.

У Эмбер оказалась наготове подходящая ложь:

– Леди Элмсбери заболела и послала за мной. А вы разве не слишком рано поднялись, милорд? – колко осведомилась она.

– Да, рано. Я должен заняться миссией чрезвычайно печальной и важной. Мне только что стало известно, что сестра короля скончалась вчера утром.

На секунду Эмбер забыла о своих собственных делах – так поразили ее эти слова.

– Ринетт? – спросила она. – Ринетт умерла?

– Да, мадам. – Он опустил голову.

– О, как я сожалею. – На миг Эмбер ощутила боль за Карла.

Потом барон поднял голову и поглядел на Эмбер, И она сразу же уловила какой-то странный насмешливый блеск, в его глазах. Она перевела взгляд на Букингема – тот улыбался. Казалось, они оба насмехаются над ней. В чем же дело? Что они узнали? Что произошло? Что-то, касающееся ее, что-то неприятное, поэтому они так довольны?

Потом с неожиданным облегчением она вспомнила, что все это уже не имеет для нее никакого значения. Через час она будет далеко от Англии, от Уайтхолла, от всех этих заговоров и интриг, раз и навсегда. Она никогда не вернется сюда, никогда. Эмбер никогда, даже еще вчера, не поверила бы, что будет так рада покинуть Англию. «Как же я устала от всех вас, как вы мне надоели!» – подумала она. Тут снова заговорил Арлингтон:

– Не смею задерживать вас, мадам. У вас важные дела. Вам не стоит опаздывать.

Эмбер сделала реверанс, барон поклонился, мужчины ушли.

Букингем обернулся через плечо, Арлингтон не оглядывался, но они оба обменялись улыбками.

– Счастливого пути, – пробормотал герцог. Потом он неожиданно рассмеялся: – Черт подери, хотел бы я видеть ее лицо, когда она явится в Вирджинию и увидит леди Карлтон в добром здравии! Поздравляю вас, сэр. Наш замысел сработал лучше, чем я мог надеяться. Мы-таки убрали с пути эту несносную бабенку.

– Ее милость может исчезнуть, – произнес Арлингтон, – но интригам в Уайтхолле никогда не будет конца. – Он сказал это весьма многозначительно, и Букингем бросил на него быстрый подозрительный взгляд. Арлингтон побледнел.

– Пойдемте, ваша милость, у нас сегодня утром есть действительно важные дела.

Эмбер подхватила юбки к побежала дальше. На улице уже светало, и над крышами кирпичных домов забрезжили лучи солнца. Ее карета стояла наготове. Когда лакей увидел, что Эмбер приближается, он распахнул перед ней дверцу и встал в сторону по стойке смирно. Эмбер засмеялась и щелкнула пальцами по его груди, облаченной в расшитую ливрею. Потом села в карету. Она захлопнула дверцу, дала знак, вознице трогать, и карета покатилась. Все еще смеясь, Эмбер выглянула в окно и помахала рукой закрытым, пустым окнам дворца.

КОНЕЦ