Глава сорок шестая

Эмбер вернулась в Лондон в середине декабря, через три с половиной месяца после Большого пожара. Ее поразило, что почти вся древняя, обнесенная стеной цитадель – Сити – больше не существует. Повсюду громоздились горы мусора, искореженные огнем куски железа, обломки кирпича, расплавившийся и теперь застывший свинец. Кое-где в подвалах еще дымилось и горело даже после проливных октябрьских дождей. Большинство улиц было завалено рухнувшими зданиями, другие улицы перегородили во избежание обвала стен и стояков дымоходов. Лондон выглядел мертвым, погибшим городом.

Он вызывал ныне гораздо большую жалость, чем во время жестокого, но яркого зрелища полыхавшего пламени. Люди высказывали мрачные пророчества, что город никогда не поднимется вновь, м в этот серый, дождливый декабрьский день такие предсказания казались неотвратимо верными. Измученный чумой, разоренный войной, уничтоженный пожаром, город был раздавлен непомерным долгом-, самым большим в истории страны, к тому же нищета народа и общественная нестабильность – все это приводило к мысли, что время всемирной славы Англии прошло, позолота роскошных одежд износилась и нация обречена, ей предстоит исчезнуть с лица земли. Никогда еще будущее не казалось более безнадежным, а люди – столь пессимистичными и унылыми.

Но, несмотря ни на что, неукротимая воля и жизнеспособность людская уже начали брать верх над всеобщей разрухой. На тех местах, где у семьи прежде стоял дом, стали возникать, как грибы после дождя, шалаши, навесы и землянки. Стали открываться лавки, и началось строительство новых домов.

И сгорел отнюдь не весь город.

За стенами еще сохранились дома на восток от Тауэра и к северу от Мур Филдз. В западной части уцелел колледж, барристеров в Линкольн-Инне, а также дома к западу от Друри-лейн, Ковент-Гардена и Сент-Джеймс, куда переехало дворянство.

За поворотом Темзы вообще все сохранилось. По-прежнему вдоль реки тянулись сады, стояли большие старые здания, уцелел Стрэнд. Модную часть города огонь пощадил.

Эмбер и Большой Джон уехали из города сразу же. Они наняли лошадей, так как их лошади пропали, и отправились верхом прямо в Лайм-парк. Эмбер рассказала Дженни, что когда они прискакали в Лондон, то увидели, что дом графа сгорел, и что она нигде не смогла найти его светлость. Но тем не менее она для видимости послала группу людей в Лондон разыскать графа. Они вернулись через несколько дней и сообщили, что не нашли его светлости и, по всем сведениям, он не смог выбраться из дома во время пожара и сгорел. Эмбер испытала огромное облегчение, когда поняла, что ее не арестуют, надела траур, но не стала делать вид, что убита горем, ибо не считала, что такое лицемерие повлияет на ее положение.

Но самую лучшую новость она услышала от Шадрака Ньюболда. Он прислал посыльного с сообщением, что ни один из вкладчиков не потерял ни шиллинга. Позднее она узнала, что, хотя большая часть денег лондонцев пропала во время пожара, почти все банкиры сумели спасти доверенные им ценности. На счету Эмбер осталось теперь меньше половины, двадцать восемь тысяч фунтов, но и этого было достаточно, чтобы считать ее одной из богатейших женщин в Англии. Более того, накопились проценты с капитала, а также доход с инвестиций, сделанных Шадраком. Позднее Эмбер намеревалась увеличить капитал, сдав Лайм-парк в аренду и продав большую часть мебели, хотя пока она не решалась прикасаться к ценностям Рэдклиффа.

Конечно, будущее обещало быть блестящим. Но настоящее было источником страха и треволнений: хотя Рэдклифф был мертв, она не могла отделаться от него, Он приходил в дом, как привидение. Эмбер неожиданно встречала его за поворотом галереи; он стоял за спиной, когда Эмбер ела; он приходил к ней ночью, и Эмбер покрывалась потом от ужаса, вздрагивала от воображаемых звуков, просыпалась ночью с истерическим криком. Она хотела уехать отсюда, но как раз в тот день, когда Эмбер вернулась из Лондона, у Нэн родился ребенок, и нужно было подождать, пока Нэн будет в состоянии ехать, Эмбер оставалась в Лайм-парке главным образом из чувства признательности к Нэн и благодарности за то, что она сделала для нее во время чумы. К тому же ей просто некуда было ехать, кроме как в дом Элмсбери. А этого Эмбер не хотела: у Элмсбери могли возникнуть подозрения – почему это она бросилась к нему сломя голову при первом же известии о смерти мужа? Она не хотела доверять эту страшную тайну никому, кроме Большого Джона и Нэн.

Приехала мать Дженни. Как только родится ребенок и Дженни оправится после родов, она уедет домой, к своим. Эмбер испытывала некоторое чувство вины, когда первого октября выехала в Барберри-Хилл. Но она сказала себе, что у Дженни нет никаких причин бояться дома в Лайм-парке: Дженни никогда не была врагом его светлости, не имела никакого отношения к смерти Филипа, ни стеньг, ни потолки, ни сами деревья ничего не говорили ей. Но что касалось Эмбер – она не могла больше здесь оставаться. И потому уехала.

В Барберри-Хилл она чувствовала себя гораздо лучше и вскоре забыла и Рэдклиффа,, и Филипа, и все, что произошло. Она просто выбросила это из памяти. У Эмбер осталось неприятное ощущение, что Элмсбери догадывался: она знает больше о смерти своего мужа, чем говорит, возможно, он подозревал, что Эмбер наняла банду убийц, чтобы те прикончили графа, но он никогда не пытался выведать у нее истину, они вообще редко упоминали Рэдклиффа.

Однажды Элмсбери решил поддразнить ее:

– Ну, милочка, за кого ты теперь собираешься выходить замуж.? Ходят слухи, что Бакхёрст почти готов связать себя узами брака…

Эмбер бросила на него сердитый взгляд:

– Типун вам на язык, Элмсбери! Что я, не в своем уме? Я богата, и теперь у меня есть дворянский титул – за каким же дьяволом мне снова выходить замуж и делать себя несчастной? Нет ничего более отвратительного, чем замужество! Я трижды убедилась в этом и…

– Трижды? – спросил он насмешливо. Эмбер невольно покраснела: Льюк Чэннелл был ее тайной, которой она не делилась ни с кем, кроме Нэн. Тот брак был одним из немногих эпизодов в ее жизни, которых она стыдилась.

– Я хотела сказать – дважды! И нечего улыбаться! Ладно, смейтесь сколько хотите, но я не выйду больше замуж! У меня есть свои планы, получше этого, имейте в виду! – Она повернулась, взмахнув черными шелковыми юбками, и пошла к выходу.

Элмсбери стоял, опершись о камин, и набивал трубку. Он посмотрел ей вслед, улыбнулся и пожал плечами.

– Бог с тобой, милочка, по мне – хоть три мужа, хоть тринадцать. И это вовсе не мое дело, выйдешь ты замуж, еще раз или нет. Я просто подумал: как ты будешь выглядеть в траурном наряде в тридцать пять лет?

Эмбер застыла на месте и обернулась. Она поглядела на Элмсбери через плечо. Ее лицо вдруг побледнело и приобрело испуганное выражение. «Тридцать пять! Господи, но мне никогда не будет тридцать пять!» Она оглядела себя, свое строгое черное платье – траур, который она должна носить до смерти, если только не выйдет замуж.

– Черт вас подери, Элмсбери! – рассердилась она и быстро вышла из комнаты.

Не много прошло времени, и Эмбер начала испытывать беспокойство. Что толку в деньгах и титуле, красоте и молодости, если прозябаешь в деревне? Не прошло и двух месяцев, как она убедила себя, что, какие бы пересуды ни вызвала неожиданная смерть его светлости, они наверняка уже затихли (ведь скандальные истории при королевском дворе забываются быстрее, чем любовные). Теперь ей не терпелось вернуться в Лондон. В конце концов, в результате настойчивых просьб, она добилась согласия лорда и леди Элмсбери поехать вместе с ней в город на зимний сезон. Таким образом она обретала дом, где могла жить, а вместе с ним – покровительство семьи Элмсбери. На какое-то время ей требовалось и то и другое.

Ее появление в Уайтхолле вызвало сенсацию, большую, чем она ожидала. Эмбер поразили слухи, ходившие среди придворных, что графиня Рэдклифф якобы умерла – ее из ревности отравил муж. Эмбер притворилась, что ей очень забавно слышать это.

– Что за чепуха! – воскликнула она. – Нынче ни один мало-мальски заметный человек не может умереть просто так – обязательно скажут, что его отравили.

В том, что она сказала, была правда. Яд по-прежнему практиковался, как наиболее удобный способ мести, среди аристократии. Неверная жена, которая внезапно заболевала, считалась отравленной. Леди Честерфилд умерла три года назад, после того как вызвала недовольство своего мужа любовной историей с герцогом Йоркским, и все настойчиво говорили, что ее отравили. Еще одна любовница Йорка, леди Денхэм, заболела и объявила своим друзьям, что муж отравил ее, хотя некоторые считали, что это сделал сам Йорк, так как ему надоели ее постоянные требования новых почестей.

Мужчины с энтузиазмом приветствовали возвращение Эмбер.

Жизнь королевского двора была настолько ограниченной и монотонной, что любое, даже не, слишком смазливое личико обязательно привлекало внимание джентльменов и вызывало недовольный ропот дам. Когда же новизна утрачивалась, новая леди занимала то положение в этом узком кругу, которое ей удавалось отвоевать и которое она должна будет удерживать и оборонять от покушений очередной молодой и хорошенькой дамы. К тому времени мужчины привыкнут к ней, а женщины в конечном счете примут ее в свою среду. Она окажется на их стороне, когда придет время критиковать и отвергать следующую красавицу, которая дерзнет появиться здесь и бросить им вызов. Больше всего королевский двор страдал от избытка праздности, ибо аристократы были лишены возможности делать то, что требовалось делать, и нужно было приложить немало ума и изобретательности, чтобы продолжить эту бесконечную игру остроумия и разнообразия.

Одного быстрого взгляда хватило Эмбер, чтобы увидеть, какое положение она занимает.

Титул графини давал ей доступ к королевскому двору и в гостиные ее величества, а также право сопровождать королевский кортеж при их выезде в театр, посещать балы, танцевальные вечера и банкеты. Однако для посещения приватных ужинов и вечерних приемов требовалось приглашение одной из придворных дам. Таким образом, придворные дамы могли изолировать Эмбер, отсечь ее от внутренней, интимной жизни двора. Она решила не допустить этого.

Эмбер стала искать дружбы с Фрэнсис Стюарт и продемонстрировала такую привязанность к ней и восхищение ее достоинствами, что Фрэнсис, по-прежнему наивная и доверчивая, даже после четырех лет при дворе, пригласила Эмбер на небольшой ужин для узкого круга. Присутствовали король и все те, кто был у него в фаворе и представлял Элитарную верхушку, управлявшую светским Лондоном. Букингем разыграл гротескную, злую и остроумную пародию на лорда-камергера Кларендона,

Карл снова рассказал невероятную и все же волнующую историю – все придворные знали ее наизусть – о его бегстве во Францию после битвы под Вустером.

Угощение и вина были превосходными, музыка – приятной, дамы – очаровательными. Эмбер выглядела настолько великолепно в черном бархатном платье, что графиня Саутэск не удержалась и заметила:

– Боже мой, мадам, какое на вас красивое платье! Вы знаете, мне кажется, я где-то такое уже видела. – Она постучала острым розовым ногтем по зубам, как бы вспоминая, медленно разглядывая платье и делая вид, что не замечает той, на ком это платье надето. – О, ну конечно же! Вспомнила! Именно такое платье осталось после смерти кузины моего мужа… Куда же я его девала? О, да-да, я отдала его в костюмерную Театра Его Величества. Когда это было? Наверное, года три назад. Вы тогда выступали на подмостках, не правда ли, мадам? – В ее голубых глазах блеснула злая искорка. Она обвела взглядом зал и ахнула: – Господи, кажется, прибыла Уинифред Уэллз! Каслмейн говорила, что она ездила в деревню, чтобы сделать аборт. Ах, как жесток этот мир! Простите меня, мадам, я должна пойти поговорить с бедняжкой… – И, небрежно сделав реверанс, даже не взглянув на Эмбер, она упорхнула.

Эмбер сердито нахмурилась, но потом, когда она подняла глаза и увидела рядом с собой Карла, улыбнулась и пожала плечами.

– Если женщины когда-нибудь научатся переносить друг друга, то у них будет преимущество перед нами, которое мы не сможем пережить.

– И, вы считаете, это возможно, сир?

– Маловероятно. Но не позволяйте им досаждать вам, моя дорогая. Вы ведь и сами можете дать сдачи, я это знаю.

Эмбер продолжала улыбаться ему; его губы изобразили вопрос. Эмбер ответила едва заметным кивком. Она была чрезвычайно довольна своим возвращением в Уайтхолл.

Но она не чувствовала бы себя в полной безопасности, если бы не Фрэнсис Стюарт. Поэтому она старалась стать ее неразлучной подругой. Она навещала Фрэнсис в ее апартаментах, гуляла с ней по галереям, хотя погода часто бывала холодная. Иногда Эмбер оставалась у нее на ночь, когда дороги становились непроезжими или был слишком поздний час. Эмбер никогда не говорила о себе, но проявляла чрезвычайную заинтересованность в делах Фрэнсис, во всем, что та думала, говорила или делала. Фрэнсис не могла сопротивляться такому напору лести и вскоре стала доверять Эмбер во всем.

Герцог Ричмонд недавно сделал ей предложение; это обстоятельство весьма озадачило двор, ибо Фрэнсис считалась по меньшей мере претенденткой на корону. Ричмонд был весьма приятным двадцатисемилетним джентльменом и дальним родственником короля, но он был глуп, часто пьянствовал и постоянно пребывал в долгах. Карл воспринял новость с привычным апломбом и попросил герцога передать финансовые документы лорду-камергеру Кларендону для проверки.

Однажды ночью, когда Фрэнсис и Эмбер уютно лежали в кровати – одна пуховая перина сверху, другая снизу, – Эмбер как бы между прочим спросила Фрэнсис, намеревается ли она выходить замуж, за его милость. Ответ Фрэнсис поразил ее:

– Мне ничего другого не остается теперь. Если бы герцог не оказал мне этой чести, то я просто не знаю, что сталось бы со мной!

– Что сталось бы с вами! Но почему, Фрэнсис, что за чепуха! При дворе нет мужчины, который не был бы влюблен в вас по уши, и вы это знаете!

– Может быть, и так, – призналась Фрэнсис, – но ни один из них не сделал мне честного предложения. Моя беда в том, что я погубила свое честное имя тем, что позволила его величеству слишком много вольностей, не допустив, чтобы он взял то, что было мне всего дороже.

– А почему вы так поступили? – спросила Эмбер притворно безразличным тоном, хотя сама испытывала страшное любопытство по этому поводу. – Вы, несомненно, стали бы герцогиней, даже и не выходя замуж…. и к тому же очень богатой женщиной.

– Что? – вскричала Фрэнсис. – Быть любовницей короля, его шлюхой? О нет, никогда! Пусть другие, а я скорее умру, чем лягу с мужчиной, который мне даже не муж., хотя ложиться и с мужем не большая радость для женщины! Боже! Мне даже нехорошо стало при мысли об этом!

Эмбер улыбнулась в ночной темноте: ее позабавили слова Фрэнсис. И очень удивили. Так вот в чем состоит хваленая добродетель Фрэнсис – не в моральной стороне дела, отнюдь нет, а в отвращении. Она не была целомудренной – она была брезгливой.

– Но разве вам не нравится король? При дворе нет прекраснее мужчины… Все леди влюбляются в него, и вовсе не потому, что он король.

– Ну да, конечно, он нравится мне! Но я просто не могу… Я не могла бы… О, я сама не знаю! Почему мужчины только об одном и думают? Я понимаю, что когда-нибудь выйду замуж, – мне девятнадцать, и моя мама говорит, что я – позор семьи… Но, Господи! Подумать только: лечь в постель с мужчиной и позволить ему… О, я знаю, я просто умру! Я никогда не смогу вынести этого!

«Бог ты мой, – подумала Эмбер, совершенно сбитая с толку. – Она, должно быть, не в своем уме». Но Эмбер испытывала также и сочувствие к Фрэнсис, этакую презрительную жалость. Да что она вообще в жизни понимает?

Вскоре их дружба кончилась: Фрэнсис была ревнива и, словно жена, отрицательно относилась ко всем любовным похождениям короля, а Барбара не долго держала Фрэнсис в неведении, сообщив ей, что король тайно посещает леди Рэдклифф в доме Элмсбери. Но теперь, когда положение Эмбер при дворе упрочилось, она могла вполне обойтись без помощи Фрэнсис, которую всегда считала глупой и занудливой. Эмбер страшно надоело расточать комплименты и изображать глубокую заинтересованность в дедах Фрэнсис. Что касается Карла, то он всегда проявлял к новой любовнице много внимания и не позволял, чтобы Эмбер игнорировали. По его настоянию Эмбер приглашали повсюду и обращались с тем же поверхностным вниманием, каким пользовалась в свое время Каслмейн и по-прежнему пользовалась Фрэнсис Стюарт. Даже дамы были вынуждены лебезить перед Эмбер, и вскоре она начала думать, что ей подвластно все на свете.

Однажды ранним утром она шла по Каменной галерее, когда встретила лорда-камергера Кларендона. В галерее стоял холод, было сыро и промозгло, поэтому все торопливо шагали, закутавшись в тяжелые шерстяные или бархатные плащи и засунув руки в большие меховые муфты. По галерее двигалась вереница фигур в черных капюшонах: двор все еще был в трауре по королеве Португалии. Эмбер это устраивало – ведь она была вынуждена одеваться в черное из-за траура по Рэдклиффу, а теперь и у других дам не было преимущества, и они не могли наряжаться в яркие одежды и носить драгоценности.

Кларендон шел навстречу Эмбер, опустив голову и уставившись в пол, – его мучила боль в ноге и бесчисленные проблемы, которые угрожали благосостоянию Англии, и именно ему предстояло их решить. Он не обратил внимания на Эмбер, как и на всех других, кто проходил мимо, но Эмбер загородила ему дорогу:

– Доброе утро, лорд-камергер!

Он поднял глаза, кивнул, потом, когда Эмбер опустилась в глубоком реверансе, вынужден был остановиться и поклониться.

– Ваш слуга, мадам.

– Ах, как кстати мы встретились! Я только что узнала нечто важное – вы непременно должны услышать эту новость.

Он непроизвольно скорчил недовольную мину – его тревожило множество вопросов, не самым незначительным из которых было его собственное шаткое положение. , – Я был бы рад любой информации, которая способствовала бы усердной службе королю, моему повелителю. – Но взгляд, устремленный на Эмбер, оставался неодобрительным, он явно спешил по своим делам.

Эмбер же преисполненная сознанием собственной значимости, опьяненная быстрым и легким завоеванием привилегированного положения при дворе, решила преуспеть там, где терпели неудачу все другие любовницы короля. Она хотела представить лорда-камергера как свой трофей, приколоть, как дорогую брошь, что не по карману больше никому, хотя она и понимала, что дни политической карьеры Кларендона сочтены.

– Дело в том, милорд, что я устраиваю ужин в доме Элмсбери в пятницу на этой неделе. Будет его величество, конечно, и все остальные… Если вы и ее светлость пожелаете прийти…

Кларендон жестко поклонился, сердитый, что его вынудили потерять столько драгоценного времени. К тому же подагра снова пронзила болью ногу.

– Сожалею, мадам, но у меня нет времени на светские развлечения. Стране нужны люди, способные заниматься серьезными делами. Благодарю вас и до свиданья.

И он ушел в сопровождении двух секретарей, нагруженных горой бумаг, а Эмбер так и осталась стоять с открытым ртом.

Тут она услышала за спиной громкий женский смех. Она обернулась и увидела леди Каслмейн.

– Боже праведный! – вскричала та, все еще смеясь. – Ну и зрелище! Вы что, ожидали от него иного? Думали, он вас на танец пригласит?

Эмбер впала в ярость: ее унижение заметила не кто иная, как именно Барбара Палмер, хотя зевак вокруг было достаточно, чтобы сплетни о ее неудаче разнеслись по всему дворцу еще до полуночи.

– Старикан паршивый! – пробормотала Эмбер. – Ему повезет, если он еще год продержится при дворе!

– Да, – согласилась Барбара, – и вы тоже. Вот уже семь лет мне приходится видеть, как дамы вроде вас приходят и уходят, – но я-то всё еще здесь.

Эмбер дерзко взглянула на нее:

– Все еще здесь, но, говорят, не пользуетесь особенным спросом.

С тех пор как когда-то Эмбер яростно ревновала Барбару, акции последней при дворе резко упали, сама же Эмбер поднялась столь высоко, что теперь, когда они столкнулись лицом к лицу, Эмбер обнаружила, что ненавидит Барбару гораздо меньше, чем ей казалось. Она могла позволить себе отнестись к ней пренебрежительно и даже снисходительно.

– Не пользуюсь спросом? – Барбара подняла бровь. – Хотела бы я знать, черт подери, что вы называете не пользоваться спросом! Во всяком случае, он относится ко мне достаточно хорошо, так как оплачивает мои долги и совсем недавно заплатил около тридцати тысяч фунтов.

– Вы имеете в виду – дал вам взятку, чтобы вы избавились от беременности?

– Хотя бы и так! – улыбнулась Барбара. – Неплохая плата за аборт, как вы считаете, а?

В этот момент мимо них прошла Фрэнсис Стюарт, одетая в развевающийся голубой шелковый наряд под плащом из черного бархата, на ногах – золотистые сандалии, блестящие каштановые волосы были перехвачены кружевной золотой лентой и свободно ниспадали на спину. Она позировала художнику Ротиеру. Ее портрет был заказан самим королем, который намеревался использовать облик Фрэнсис как символ Британии для чеканки на новых монетах. Фрэнсис не остановилась, она холодно кивнула Эмбер и даже не взглянула на Каслмейн. Фрэнсис решила, что женщины сплетничали о ней.

– Вот, пожалуйста, – сказала Барбара, когда Фрэнсис прошла мимо в сопровождении трех фрейлин и маленького арапчонка, – идет та негодница, которая могла бы вытурить нас из этого заведения. Титул герцогини в обмен на девственность. По мне – честная сделка. У меня, по правде говоря, ставки не поднимались так высоко…

– У меня – тоже, – ответила Эмбер, глядя вслед уходившей Фрэнсис, которая приковывала взгляды всех окружающих. – Но я сомневаюсь, что он так дорого оценит товар после того, как получит его.

– Отчего же, может быть, и оценит – из-за новизны.

– Как вы думаете, почему она так упрямится? – спросила Эмбер. Ей было любопытно знать мнение Барбары.

– Разве вы не знаете? – Та засмеялась, в глазах сверкнул злой огонек,

– Ну, у меня есть одна интересная идея…

Тут из-за угла галереи появился король в сопровождении придворных и собак. Он неожиданно подошел к дамам и громко рассмеялся:

– Силы небесные, что я вижу! Две мои самые красивые графини мирно беседуют! Чью репутацию вы поливаете грязью?

Дружбы как не бывало: женщины снова стали непримиримыми соперницами, и каждая стремилась перещеголять противницу.

– Мы выражали желание, ваше величество, – нашлась Эмбер, – чтобы война кончилась и мы снова стали бы получать модные наряды из Парижа.

Карл засмеялся, положил руки на талии обеих дам и медленно двинулся по галерее,

– Что ж, если эта война доставляет неудобства дамам, то я обещаю начать мирные переговоры.

Когда они подошли к апартаментам ее величества, Карл бросил взгляд на Букингема, тот сделал шаг вперед и предложил руку Барбаре, а Эмбер пошла с королем. Для обеих женщин эта перестановка показалась гораздо более важной, чем была на самом деле. Однако Барбара отомстила: когда появилась Стюарт прекрасная, как всегда, несмотря на простой черный траурный наряд, в который успела переодеться, Барбара сразу же увела короля в сторону.

Вскоре Эмбер обнаружила, что снова беременна.

Ей была невыносима мысль о некрасивой фигуре, даже если это временно, но она прекрасно понимала, что, пока не родит королю ребенка, ей нечем будет удержать его после того, как новизна постельных удовольствий пройдет. Карл никогда не оставался безразличным к детям, которых считал своими, даже после того, как. терял интерес к их матерям. Когда Эмбер сказала ему о ребенке – это было в конце февраля, – он выразил сочувствие, был нежен и, очевидно, доволен, будто слышал подобное впервые в жизни. И Эмбер решила, что отныне ее положение при дворе так же вечно, как положение звезд на небосводе.

Однако два дня спустя он вывел ее из состояния благостного покоя, когда указал на какого-то молодого человека, стоявшего в другом конце королевской гостиной. Король спросил Эмбер, что она думает о замужестве.

– Замужестве? Для кого? – удивилась она.

– Для вас, дорогая моя, для вас, конечно.

– Но я не собираюсь выходить замуж.!

– Я вполне понимаю вас, и все-таки – ведь ребенок должен иметь имя, не правда ли? – Казалось, этот разговор забавлял его, Эмбер даже заметила слабую улыбку на его лице, хотя и несколько неуверенную.

– Вы считаете, что ребенок не от вас? – Эмбер побледнела.

– Нет, дорогая моя, я вовсе так не думаю. Наоборот, вероятнее всего – от меня. Похоже, у меня поразительная способность зачинать детей, но не там, где мне требуется. Но ведь этот ребенок никак не может быть от вашего последнего мужа, и, если вы вскоре не выйдете замуж., его родовой герб будет испорчен. Это весьма драматично для всякого дитяти, независимо от родителей. И, если быть совершенно откровенным, выйди вы замуж, не будет сплетен, хотя бы за пределами Уайтхолла. Этот год грозит и без того быть тяжелым: я не знаю, каким образом снарядить флот, и народ начнет роптать больше, чем прежде, насчет тех грешков, которые у нас есть. Вы понимаете меня, дорогая? Вы очень обяжете меня, если…

Эмбер была готова понять что угодно. Она подумала, что ошибкой Барбары было то, что она постоянно пребывала в дурном расположении духа, досаждала Карлу, который был человеком легкого характера. Поэтому она решила не следовать примеру леди Каслмейн, чтобы не прийти к разбитому корыту, как она. Она догадалась о причине, которую король не назвал: Фрэнсис Стюарт. Ибо всякий раз, когда у короля появлялась новая любовница, Фрэнсис становилась сварливой и угрюмой, она заявляла, что уже была готова уступить Карлу, а он все испортил, и она больше не доверяет ему.

– Ну что ж, – ответила Эмбер, – мое единственное желание – чтобы вашему величеству было хорошо. Если вы так хотите – я выйду замуж, еще раз, но, ради Христа, выберите мне такого мужа, чтобы я могла не замечать его.

– Такого мужа не трудно будет не замечать, уверяю вас, – усмехнулся он.

Тот молодой человек, который находился на другом конце зала, выглядел ни днем не старше Эмбер, и его юность подчеркивала бледность кожи и тонкие черты лица. Ростом он был, вероятно, около пяти футов и семи-восьми дюймов и был одет в дешевый, скромный костюм. Без сомнения, он чувствовал себя неловко, хотя изо всех сил старался казаться веселым и оживленным, громко смеялся, но глаза оставались растерянными. Эмбер и вовсе не обратила бы на него внимания за весь вечер.

– Боже, но он выглядит глупой обезьяной!

– Но послушной обезьяной, – напомнил Карл, добродушно улыбнувшись Эмбер.

– Какой у него титул?

– Барон.

– Барон? – возмутилась Эмбер. – Но ведь я – графиня! – Она была неподдельно разгневана, будто ей предложили выйти замуж, за грузчика или уличного торговца.

– Ладно, я могу сделать его графом, – пожал плечами Карл. – Его семья заслужила этого. Я давно должен был это сделать, да как-то ускользало из памяти.

– Ну, тогда еще куда ни шло, – согласилась Эмбер неуверенно. Она откровенно оглядывала молодого человека оценивающим взглядом. Он заметил, что за ним наблюдают, и начал суетиться. – Вы уже говорили с ним об этом?

– Нет. Но поговорю, и дело можно легко устроить. Его семейство очень много потеряло за время войны…

– О Господи! – простонала Эмбер. – Еще один начнет тратить мои деньги. Ну на этот раз все будет наоборот! На этот раз я буду носить бриджи!

 

Глава сорок седьмая

– Вам нравится Ричмонд?

Этот вопрос не выходил из головы Карла с тех пор, как герцог сделал Фрэнсис предложение. Королю этот молодой человек казался скучным и отупевшим от пьянства, а его финансовое положение было настолько плачевным, что герцог годился в женихи только служанке, а не такой девушке, как Фрэнсис, с самого рождения привыкшей к роскоши.

Она взглянула на Карла с удивлением:

– Нравится? Почему вы спросили об этом?

– Решил, чем черт не шутит, – пожал плечами Карл. – Ведь он, несомненно, влюблен в вас.

Фрэнсис мгновенно преобразилась и стала вести себя кокетливо. Она прикрыла лицо веером, потом опустила его и начала перебирать лепестки.

– Ну, предположим, что нравится!

Лицо короля стало каменным, черные глаза взволнованно всматривались в лицо Фрэнсис, по обеим сторонам рта залегли глубокие складки, губы сжались.

– Он действительно вам нравится?

Фрэнсис подняла глаза, на лице – все та же жеманная улыбка, но выражение резко изменилось, когда она с удивлением заметила, что Карл разгневанно смотрит на нее.

– В чем дело, ваше величество? Почему вы так мрачно глядите на меня? Что рассердило вас?

– Отвечайте мне, Фрэнсис! Мне сейчас не до шуток! И отвечайте честно.

– Нет, ваше величество, – вздохнула Фрэнсис. – Я не испытываю к нему симпатии. Разве из-за этого брак с ним станет более добродетельным?

Иногда Фрэнсис удивляла его, ибо совершенно невозможно было понять – то ли она говорит так по наивности, то ли обладает проницательностью, в наличие которой трудно было поверить Карл медленно, печально улыбнулся:

– Нет, Фрэнсис, не более добродетельным, но, признаться, я рад это слышать. Я не особенно ревнив, но в этом случае… – Он пожал плечами и задумчиво оглядел девушку. – Я проверил его финансовое положение, у него дела идут хуже некуда. Если бы не высокий дворянский титул, его давным-давно отвел бы в участок любой констебль Честно говоря, Фрэнсис, я не считаю его подходящей для вас партией.

– Вы знаете более подходящего кандидата, сир? – спросила она язвительно.

– Сразу назвать не могу… но несколько позднее…

– Несколько позднее! – перебила она его. – Сир, вы сами не знаете, что говорите! Да вы понимаете, что мне девятнадцать лет и что моя репутация загублена по моей же собственной глупости? Его предложение – первое честное предложение за всю мою жизнь и, вероятно, последнее! У меня есть только одно желание в этой жизни – быть уважаемой женщиной! Я не хочу, чтобы моей семье было за меня стыдно!

Они разговаривали в приемной ее величества, ожидая, пока королева одевалась. Когда Кэтрин Бойнтон проходила мимо дверей и услышала возмущенный голос Фрэнсис, она замедлила шаг, чтобы понять, что происходит между ними. Карл заметил остановившуюся Бойнтон.

– Пойдемте со мной вот сюда, Фрэнсис. – Они отошли в другой конец комнаты. – Я хочу кое-что вам сказать, – быстро произнес он, понизив голос. – Обещаете сохранить в секрете то, что я скажу? Не говорите даже своей матери…

– Конечно, обещаю, ваше величество.

Действительно, Фрэнсис умела хранить тайны лучше большинства тех, чьи языки трещали в коридорах и спальнях, галереях и гостиных Уайтхолла и Ковент-Гардена.

Он глубоко вздохнул:

– Я советовался с архиепископом Кентерберийским относительно развода.

– Развода! – Она прошептала это слово с выражением испуга, почти ужаса на лице.

Карл быстро заговорил, оглянувшись – не подслушивает ли кто-нибудь поблизости. Они были одни в комнате.

– Я уже не в первый раз подумываю об этом. Доктора уверили меня, что королева вряд ли сможет когда-либо выносить ребенка все девять месяцев. Йорк сейчас не пользуется популярностью, и он еще более упадет в глазах народа, когда выяснится его религиозное пристрастие. Герцог Йоркский, находясь во Франции, тайно перешел в католичество. Если я женюсь вторично и получу наследника мужского пола, то это изменит весь ход будущего моей семьи, – архиепископ Кентерберийский обещал устроить все, что можно.

Мысли и чувства Фрэнсис отразились у нее на лице. Удивление сменилось выражением хитрости и удовлетворенного тщеславия, когда она начала размышлять, что это для нее означает. Фрэнсис Стюарт, королева Англии! Она всегда гордилась своей отдаленной родственной связью с королевской семьей почти так же, как своей красотой. Но потом, когда она вспомнила о королеве, в душу ей закрались сомнение и безнадежность.

– Ведь развод разобьет ей сердце. Она так любит вас.

Карл, не отрываясь, смотрел на Фрэнсис с выражением нежности и обожания. Он вздохнул и перевел взгляд на окно, за которым виднелся багряный дуб, выращенный в саду королевы.

– Я боюсь причинить ей еще большую боль, ведь она и так много страдала. —

По его лицу прошла тень, он сжал зубы, потом сделал нетерпеливый жест.

– Я не знаю, что мне делать, – сердито пробормотал он.

Они молча постояли еще минуту, не глядя друг на друга. Потом в дверях появилась Катарина, рядом с ней с одной стороны была миссис Бойнтон с другой – Уинифред Уэллз. Катарина склонила голову чуть набок, на ее лице была улыбка, в глазах – обожание, когда она глядела на Карла. Поколебавшись мгновение, она шагнула вперед, протянув изящные руки:

– Простите, что я так долго одевалась, сир…

Когда она вошла в комнату, Карл обернулся, сразу преобразившись. Он улыбнулся и подошел к королеве:

– Дорогая моя, я бы не возражал, даже если бы вы одевались все утро, и был бы счастлив, если бы вы выглядели и наполовину столь прекрасно, как сейчас.

Катарина чуть покраснела. Румянец очень шел ей при желтоватом цвете лица. Ресницы шевелились, как черные бабочки. Она посмотрела Карлу прямо в глаза. При всей ее замкнутости, порожденной жестким и строгим воспитанием, она научилась некоторым приемам кокетства, и это ее очень красило.

– Очень любезно дарить мне такие комплименты, – тихо сказала она, – когда я вынуждена носить траур, который так не идет мне.

Дамы вереницей вошли в комнату следом за Катариной, большинство беспечно болтали и не обращали ни на что внимания, но одна-две пары глаз успели ухватить недовольное выражение на лице Фрэнсис, когда та следила за разговором их величеств. Слегка тряхнув головой, Фрэнсис подошла к королеве и, импульсивно протянув руку, коснулась руки Катарины.

– Это не просто комплименты, мадам. Вы действительно никогда не выглядели столь прекрасно.

И голос, и глаза Фрэнсис были полны страстной искренности. За ее спиной Бойнтон успела шепнуть Уэллз, что между Стюарт и королем, должно быть, что-то произошло, уж слишком оба они доброжелательны к королеве. Уинифред ответила, что это все глупые сплетни и что его величество всегда был добр к жене.

Погода стояла холодная, и дороги развезло хуже, чем обычно, но королевский двор все же отправлялся в театр. Карл подал руку Катарине, она оперлась на нее и взглянула на Карла с быстрой застенчивой улыбкой, благодарная за внимание. Они поехали, и на одно мимолетное мгновение Фрэнсис встретилась глазами с королем. И тогда она поняла, что, вне всякого сомнения, пока жива Катарина, она, Фрэнсис Стюарт, никогда не станет королевой Англии.

В тот день, часов около шести, стало темнеть и пришлось зажечь свечи. Карл сидел в своем личном кабинете, куда он уходил, когда хотел уединиться, и писал своим торопливым почерком письмо Ринетт. Письмо, которое он недавно получил от нее, лежало перед ним на столе, и Карл время от времени заглядывал в него. Рядом с ним на полу сидели два длинноухих спаниеля и выкусывали блох друг у друга, другие собаки были в дальнем углу, они возились и рычали, поглощенные игрой.

Из соседней комнаты слышались мужские голоса. Там Бакхёрст, Сэдли, Джеймс Гамильтон и еще с полдюжины придворных ожидали, когда король выйдет, переоденется и они пойдут ужинать. Мужчины обсуждали пьесу, которую они видели в тот день. Они язвительно комментировали каждую оплошность автора пьесы, недостатки в декорациях и костюмах, игре актеров, обменивались мнениями о проститутках, сидевших в партере. Время от времени кто-то громко смеялся, голоса звучали громче, потом стихали. Но Карл, поглощенный письмом, едва ли замечал все это.

Неожиданно за дверью послышался шум, Карл услышал знакомый женский голос:

– Где его величество? У меня для него важная новость! – Это была Барбара.

Карл сделал недовольную мину и опустил перо, потом поднялся. Черт подери! Наглость этой женщины не знает границ. Прийти в его личный кабинет в это время дня! Ведь она знает, что здесь будет множество придворных!

Король услышал, как Бакхёрст отвечал ей:

– Его величество в кабинете, мадам. Он пишет письмо.

– Ничего, – дерзко ответила Барбара, – письмо может подождать, а мое сообщение ждать не может. – И она начала стучать в дверь.

Карл отворил, явно раздраженный вторжением. Он прислонился к дверному косяку и недовольно поглядел на Барбару:

– Ну, мадам?

– Ваше величество! Я должна поговорить с вами лично! – Она показала глазами внутрь комнаты. – Вопрос чрезвычайной важности!

Карл слегка пожал плечами, пропустил Барбару в кабинет, придворные обменялись многозначительными взглядами. Неслыханно! Что же будет дальше? Ведь даже когда Барбара была в фаворе у короля, она не позволяла себе такого поведения. Дверь захлопнулась.

– Итак, что это за вопрос чрезвычайной важности, который не может ждать? – произнес Карл откровенно скептическим тоном; король явно испытывал нетерпение, он был уверен, что выходка Барбары объясняется только желанием создать впечатление, что она все еще фаворитка короля.

– Насколько мне известно, ваше величество только что нанесли визит мисс Стюарт.

– Да.

– И она отослала вас под предлогом невыносимой головной боли.

– У вас поразительно полная информация.

Карл говорил весьма саркастически, выражение его лица выдавало цинизм и недоверие, которые были характерны для него с юности и лишь укрепились в нем с годами. Он размышлял, какую каверзу она собирается устроить ему, и надеялся, что разоблачит Барбару, обнаружив изъян в ее замысле. Лицо Барбары приняло насмешливое и кокетливое выражение, она понизила голос почти до шепота:

– Сир, я пришла утешить вас и раскрыть причины ее холодности.

Он поднял брови, откровенно удивленный, потом рассердился:

– Мадам, вы становитесь невыносимой.

Барбара откинула голову и начала смеяться громким, визгливым, безудержным смехом, очень характерным для неё, полным презрения и жестокой издевки. Когда же она заговорила снова, голос опять стал тихим, но напряженным. Она была сильно возбуждена. Это было заметно по напрягшимся жилам на шее, по блеску глаз, по всей фигуре, когда она наклонилась поближе к Карлу. Барбара походила на кошку, готовую к прыжку.

– Вы дурак, Карл Стюарт! Вы глупый, доверчивый и жалкий дурак, и над вами смеются все ваши придворные! Знаете почему? Да потому, что Фрэнсис Стюарт крутит любовь с Ричмондом у вас под носом! Сейчас он с ней, а вы думаете, что она лежит в постели и мучается головной болью… – Она остановилась перевести дыхание, победоносная и сияющая. В ее лице, во всей фигуре видны были торжество и удовлетворенная месть.

Карл ответил ей сразу, не думая, – его обычная сдержанность покинула его в этот момент:

– Вы лжете!

– Лгу? Вы действительно дурак! Пойдемте со мной, сами увидите – лгу я или нет! – Он колебался, словно боялся, что сказанное окажется правдой, но Барбара схватила его за руку. – Пойдемте со мной, и вы убедитесь, насколько добродетельна эта ваша драгоценная Фрэнсис Стюарт!

Решившись, Карл вырвал руку и шагнул к двери, Барбара с широкой улыбкой на лице заторопилась за ним следом. Король был одет только в сорочку и бриджи, парик он оставил на спинке стула в кабинете. Двое придворных отскочили от двери, лица всех мгновенно стали серьезными и виноватыми, они пытались притвориться, что не подслушивали. Карл не обратил на них внимания, он быстро шагал, почти бежал через вереницу комнат и холлов по направлению к апартаментам Фрэнсис, не замечая удивленных лиц и раскрытых ртов придворных. Рядом с Карлом семенила Барбара.

Но возле комнат Стюарт он остановился, взявшись за ручку двери.

– Вы зашли слишком далеко, – твёрдо произнес он. – Возвращайтесь обратно в свои комнаты.

Барбара взглянула на него разочарованно. Карл раскрыл дверь.

Хорошенькая служанка Фрэнсис была в прихожей, и, когда появился король, она испуганно ахнула, вскочила на ноги и подбежала к нему:

– О ваше величество! Откуда вы могли… Не входите… пожалуйста ! Она плохо чувствует себя, но сейчас она спит!..

Карл даже не взглянул на служанку, он просто отвел ее рукой в сторону:

– Вот это и надо проверить, – и шагнул вперед, прошел через прихожую, гостиную и, не колеблясь больше ни секунды, распахнул дверь спальни.

Фрэнсис сидела на кровати, одетая только в белую атласную блузку. Ее волосы были распущены по плечам. Рядом был молодой человек, держа ее руку в своей. Оба обернулись, пораженные: в дверях стоял король, похожий в этот момент на великого и разгневанного бога. Фрэнсис нервно вскрикнула, а Ричмонд ошарашено глядел, окаменев от ужаса и не в силах даже снять шляпу или подняться на ноги.

Карл медленно подошел к ним, стиснув зубы.

– Я не поверил ей, – произнес он медленно. – Я решил, что она лжет.

– Решили, что кто лжет? – защищающимся тоном воскликнула Фрэнсис. Она понимала причину гнева короля, знала, что он думает, и это неожиданно привело ее в ярость.

– Миледи Каслмейн. Похоже, она знает о моих делах больше, чем я. – Его черные глаза взглянули на Фрэнсис, потом на Ричмонда, который к этому времени встал на ноги и теперь нервно теребил в руках шляпу. Он был похож, на побитую собаку. – Что вы здесь делаете? – спросил Карл требовательным, напряженным хрипловатым голосом.

Ричмонд издал нервный извиняющийся смешок.

– Я… пришел с визитом к мисс Стюарт.

– Вижу! А по какому праву, скажите на милость, вы навещаете ее, когда она настолько больна, что не может принимать друзей?

Ричмонд вдруг понял, что из него делают беспомощного дурачка перед женщиной, которую он любит, и ответил с достоинством:

– Во всяком случае, сир, я готов жениться на ней. А это больше того, что можете сделать вы, ваше величество.

Глаза Карла вспыхнули от гнева, и он двинулся на герцога со сжатыми кулаками. Одна его рука опустилась на лицо Фрэнсис, которая издала резкий крик, а Ричмонд, отнюдь не желая получить взбучку от рук августейшего суверена, неожиданно повернулся и выскочил в окно. Карл подбежал к окну и увидел, как герцог неловко приземлился в речную жидкую грязь, потом кое-как поднялся на ноги, испуганно оглянулся и стремглав убежал, скрывшись в тумане. Карл долго стоял у окна и глядел ему вслед с выражением презрения и ненависти на лице. Потом повернулся к Фрэнсис:

– Я никак не мог ожидать такого от вас.

Фрэнсис дерзко взглянула на него:

– Я просто не понимаю вас, сир! Разве я не могу принимать с визитом мужчину, намерения которого вполне благочестивы? Или я рабыня в свободной стране? – Она нервно провела рукой по лбу и, не ожидая ответа, снова заговорила со страстью: – Если вы не хотите, чтобы я выходила замуж, сир, то в вашей власти запретить мне это, но во всяком случае вы не можете помешать мне уехать во Францию и постричься в монахини!

Карл смотрел на Фрэнсис, не веря своим ушам. Что произошло с той Фрэнсис, которую он знал и любил четыре года? Что превратило ее в эту холодную, наглую женщину, столь бесстыдно демонстрирующую свою неверность, осмеливающуюся возражать ему, словно испытывающую удовольствие от того, что делает его дураком в глазах друзей? Что ж, теперь, в тридцать шесть лет, ему снова преподали урок, который, казалось, он хорошо выучил еще двадцать лет назад.

Он заговорил медленно, с грустью, пробивавшейся сквозь гнев:

– Я никогда бы не поверил в это, Фрэнсис, кто бы мне ни сказал.

Фрэнсис снова дерзко взглянула на короля, рассерженная его цинизмом, – как он может делать выводы, разгребая мусор прежнего опыта.

– Ваше величество, вы слишком быстро подозреваете худшее!

– Но, кажется, недостаточно быстро! Я считал со дня рождения, что только дурак может доверяться женщине, – и все-таки я доверял вам, несмотря ни на что! – Он помолчал секунду с мрачным выражением на лице. – Любой выход из положения, но только не этот…

Фрэнсис была близка к истерике. Она закричала высоким, дрожащим от волнения голосом:

– Вашему величеству лучше бы уйти, иначе лицо, приведшее вас сюда, тоже начнет подозревать худшее!

Карл посмотрел на нее долгим ошеломленным взглядом, потом, ни слова не говоря, повернулся и вышел из комнаты. В холле за дверью он увидел Лоуренса Хайда, сына Кларендона, и закричал на него:

– Вы тоже были в сговоре! Клянусь Богом, я не забуду этого!

Хайд встревоженно поглядел ему вслед, но король уже завернул за угол и ушел. Карл, этот светский, добродушный, уравновешенный человек, был в ярости, чего никто и никогда не мог себе представить.

На следующий день Фрэнсис вернула ему через посыльного все подарки, которые она когда-либо получала от него: нитку жемчуга, подаренную в Валентинов день три года назад, чудесные браслеты, серьги и ожерелья, присланные в дни ее рождения, на праздники Рождества и Нового года. Она вернула все, не сопроводив даже запиской. Карл швырнул подарки в камин.

В то же утро Фрэнсис неожиданно пришла в апартаменты ее величества. С головы до ног Фрэнсис была закутана в черный бархатный плащ. На лицо была надета маска. Катарина и ее фрейлины удивленно посмотрели на вошедшую и были поражены, когда Фрэнсис сняла маску. Секунду она помедлила, потом неожиданно бросилась вперед, упала на колени и поднесла к губам край платья королевы. Катарина быстро шепнула фрейлинам, чтобы они удалились. Они вышли и стали подслушивать под дверью.

Затем Катарина наклонилась и коснулась головы Фрэнсис, и та вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками:

– О ваше величество! Вы должны ненавидеть меня! Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

– Фрэнсис, дорогая моя… не надо плакать… у вас разболится голова… Ну пожалуйста. Посмотрите на меня, бедное дитя… – Теплый и тихий голос Катарины, в котором все еще слышался португальский акцент, придававший особую нежность ее словам, действовал благотворно. Королева приподняла голову Фрэнсис, мягко взяв ее за подбородок.

Фрэнсис подняла лицо, и минуту женщины молча глядели друг на друга. Но Фрэнсис снова разрыдалась .

– Я очень сочувствую вам, Фрэнсис, – сказала Катарина.

– О, я не из-за себя плачу, – возразила Фрэнсис, – из-за вас! Из-за той печали, которую я иногда видела в ваших глазах, когда… – Она замолчала внезапно, испуганная собственной смелостью. Потом стала торопливо говорить, будто могла за две минуты исправить все то зло, которое из-за собственного тщеславия причиняла этой маленькой терпеливой женщине в течение нескольких лет.

– О, вы должны поверить мне, ваше величество! Единственная причина, толкающая меня на брак, – это возможность покинуть двор! Я никогда не хотела навредить вам, никогда в жизни! Но я была глупой, тщеславной и легкомысленной! Я вела себя как дура, но никогда не причиняла вам зла, клянусь! Он не был моим любовником… О, скажите, скажите, что вы мне верите… пожалуйста, скажите, что верите мне!

Она прижала руку Катарины к своей шее. Голова Фрэнсис была откинута назад, и она глядела на королеву глазами, полными страстной мольбы. Она всегда любила Катарину, но только сейчас осознала, как глубоко и почтительно восхищалась ею и как позорно было ее прежнее поведение. Она считалась с чувствами королевы не больше, чем самые пустые и безмозглые любовницы Карла, не больше, чем сама Барбара Пальмер.

– Я верю вам, Фрэнсис. Ведь внимание короля льстит любой молодой девушке. А бы всегда были добры и щедры. Вы никогда не использовали свою власть как орудие против кого-либо.

– О ваше величество! Именно так! Никогда! Я никому не желала зла! И, ваше величество, я хочу, чтобы вы знали, я уверена, вы поверите мне, – Ричмонд тогда только что вошел. Мы просто разговаривали. Между нами не было ничего непристойного!

– Ну конечно же не было, моя дорогая. Вдруг Фрэнсис низко наклонилась, повесив голову.

– Но он никогда не поверит мне, – тихо произнесла она. – У него нет веры ни во что.

Теперь слезы были в глазах Катарины. Она медленно покачала головой:

– Может быть, есть, Фрэнсис. Может быть, есть, и больше, чем мы думаем.

Фрэнсис чувствовала себя разбитой и подавленной. Она прижала губы к ладони Катарины и медленно поднялась на ноги.

– Мне пора идти, ваше величество. – Они стояли и глядели друг на друга, на их лицах была искренняя нежность и привязанность. – Я, возможно, больше никогда не увижу вас….

Быстро, импульсивно она поцеловала Катарину в щеку, повернулась и выбежала из комнаты. Королева смотрела ей вслед. Она улыбнулась, провела рукой по щеке, из глаз потекли слезы.

Три дня спустя Фрэнсис уехала из Уайтхолла. Она тайно бежала с герцогом Ричмондом.

 

Глава сорок восьмая

В один из холодных и дождливых февральских вечеров за столом астролога доктора Хейдона сидел Букингем. В целях конспирации он надел черный парик и усы перекрасил тоже в черный цвет, который весьма контрастировал с его светлыми бровями. Герцог внимательно следил за лицом Хейдона, пока тот изучал свои карты звезд и Луны, испещренные линиями и геометрическими фигурами. Комната освещалась лишь коптившими сальными свечами, издававшими запах горячего жира. Ветер выдувал дым из камина, поэтому у присутствовавших щипало глаза и першило в горле.

– Черт бы побрал эту проклятую погоду! – пробормотал герцог сердито и закашлялся, прикрыв нос и рот полой длинного черного плаща. Доктор Хейдон медленно поднял свое сухощавое лицо, оторвавшись от звездных карт. Букингем напряженно взглянул на него:

– Ну что вы увидели? Что ждет меня?

– О, я не осмеливаюсь говорить об этом, ваша милость.

– Как так? За что же я плачу деньги? Выкладывайте!

С видом человека, подчиняющегося чужой воле вопреки собственному суждению, Хейдон уступил настояниям герцога:

– Если ваша милость требует, я скажу, что увидел: он умрет совершенно неожиданно в пятнадцатый день января через два года… – Хейдон сделал драматическую паузу, наклонился вперед и следующие слова произнес шепотом, глядя герцогу в глаза: – А затем, по требованию народа, ваша милость займет английский трон на долгое и славное царствование. Дом Вильерсов предназначен самой судьбой стать величайшим королевским домом в истории нации!

Букингем уставился на него, совершенно ошеломленный этим сообщением.

– Силы небесные! Это же невероятно… и все же… Что еще вы увидели? – требовательно спросил он, охваченный жаждой узнать все сразу.

Ему казалось, что он стоял на краю неведомой земли и мог оттуда видеть грядущее сквозь время и расстояние. Король Карл презрительно относился к предсказаниям. Он говорил, что если бы и было возможно заглянуть в свое будущее, то это дело весьма тревожное – знать заранее свою судьбу, будь она хорошей или плохой. Есть другие, более мудрые люди, которые знают, как повернуть колесо Фортуны себе на пользу.

– А как он… – Вильерс остановился, боясь сказать лишнее и выдать себя. – Что же будет причиной столь великой трагедии? – поправился он.

Хейдон еще раз взглянул на свои карты, как бы желая удостовериться в правильности выводов, и ответил шепотом:

– К сожалению… звезды говорят, что его величество умрет от яда… тайного отравления.

– От яда!

Герцог откинулся в кресле и стал смотреть на пламя в камине. Он глубоко задумался, подняв брови и барабаня пальцами по столешнице. Значит, Карл Стюарт умрет от яда, который ему тайно подсыплют, а он, Джордж Вильерс, по требованию народа будет возведен на трон Англии. Чем больше Букингем обдумывал сказанное, тем менее невероятным казалось ему предсказание.

Его вывел из задумчивости резкий и неожиданный стук в дверь.

– В чем дело? Вы ожидали еще кого-то?

– Я совсем забыл, ваша милость, – прошептал Хейдон. – Миледи Каслмейн, я назначил ей встречу на этот час.

– Барбара? Она бывала здесь раньше?

– Только дважды, ваша милость. В последний раз – три года назад.

Стук в дверь повторился, громкий и настойчивый, и на этот раз казалось, что гость гневается.

Букингем быстро поднялся и подошел к двери в соседнюю комнату.

– Я подожду здесь, пока она не уйдет. Избавьтесь от нее поскорее и, если дорожите своим носом, не говорите, что я здесь.

Хейдон кивнул и быстро убрал со стола многочисленные бумаги и звездные карты, предвещавшие Карлу II печальное будущее. Когда герцог исчез за дверью, Хейдон отворил входную дверь. Барбара влетела в комнату, как порыв ветра. Ее лицо полностью закрывала черная бархатная маска, а поверх ее рыжих волос был надет светлый серебристый парик.

– Черт вас подери! Почему вы так долго не открывали? Девицу у себя прячете?

Она бросила на кресло муфту из черного бобра, отвязала капюшон, скинула плащ. Потом подошла к камину погреться, отпихнув ногой спавшую дворняжку. Собака бросила на Барбару обиженный и презрительный взгляд.

– Господи, – воскликнула она, потирая руки и поеживаясь, – какой сегодня холодный вечер! Да еще морозный ветер задул!

– Позвольте предложить вам стакан эля, ваша светлость?

– Да, обязательно.

Хейдон подошел к столику и налил стакан, приговаривая:

– Сожалею, что не могу предложить вам что-нибудь более изысканное – кларет или шампанское, но, к моему великому несчастью, большинство моих клиентов по уши в долгах. – Он пожал плечами. – Говорят, это неизбежно, когда служишь богатым людям.

– Снова затянули старую песню, да? – Она взяла у Хэйдона стакан и стала жадно пить, ощущая, как эль согревает внутренности. – У меня чрезвычайно неотложное дело, в котором вы должны мне помочь. И очень важно, чтобы вы не ошиблись!

– Разве мое последнее предсказание было неверным, ваша светлость?

Хейдон чуть наклонился вперед, сложил руки перед собой – вся его фигура выражала подобострастие, а в голосе звучала надежда на похвалу.

Барбара бросила на него нетерпеливый взгляд поверх стакана. Тогда ее врагом была королева. Теперь же, сама не сознавая этого, она стала ее ближайшей союзницей. Барбара Пальмер отнюдь не желала, чтобы какая-то другая, возможно, более красивая и решительная, женщина вышла замуж, за Карла Стюарта, – ведь если с Катариной что-нибудь случится, то ее, Барбары, дни в Уайтхолле будут сочтены. Она знала это.

– Не беспокойтесь и не вспоминайте. Незачем вам так много помнить, – резко предупредила его Барбара. – Для вашего ремесла это небезопасно. Как я понимаю, вы давали советы моему кузену.

– Вашему кузену, мадам? – Хейдон изобразил недоумение.

– Не валяйте дурака! Вы знаете, о ком я говорю! О Букингеме, конечно!

Хейдон развел руками:

– Но, мадам… уверяю вас, вас неправильно информировали. Его милость был столь любезен, что освободил меня из тюрьмы Ньюгейт, куда меня посадили за долги. А долги появились из-за нежелания моих патронов оплачивать свои расходы. Но после этого его милость не оказывал мне чести своим визитом.

– Чепуха! – Барбара допила эль и поставила стакан на заваленную безделушками каминную полку. – Да Букингем даже собаке не кинет кости без того, чтобы не получить что-то взамен. Я хочу, чтобы вы знали о том, что мне известно: он приходит сюда, и вам незачем сообщать ему о моих визитах к вам. У меня столько же улик против него, сколько у него может быть против меня.

Хейдон, помня, что джентльмен, о котором идет речь, подслушивает под дверью соседней комнаты, решил не сдаваться.

– Я протестую, мадам… Над вашей светлостью кто-то подшутил, клянусь. С того времени я и в глаза не видел его милости.

– Вы лжете, как сукин сын! Ладно… надеюсь, вы так же свято будете сохранять мои секреты, как оберегаете его тайны. Так вот зачем я пришла: у меня есть основания считать, что я снова беременна, и хочу, чтобы вы сказали мне, кто тому причиной. Мне это чрезвычайно важно знать.

Хейдон выпучил глаза от удивления и даже поперхнулся, адамово яблоко нервно дернулось под кожей его тощей шеи! Вот это да! Это уже ни в какие рамки не лезет! Если даже отцу невозможно определить своего ребенка, то как может это знать совершенно посторонний человек?

Но репутация Хейдона зиждилась не на отказах в ответах на вопросы своих клиентов. Поэтому он водрузил на нос очки с толстыми зелеными стеклами – он считал, что в них выглядит более ученым. Потом они оба уселись за стол. Хейдон начал корпеть над звездными картами, разложенными на столе, записывая иногда какие-то каракули на вульгарной латыни. Он нарисовал несколько лун и звезд, пересек их прямыми линиями.

Время от времени он покашливал и произносил:

– Гм-м-м-м.

Барбара наклонилась вперед, наблюдая за ним, она нервно теребила кольцо с большим бриллиантом на левой руке. Этот перстень скрывал ее обручальное кольцо, ибо они с Роджером Палмером давно договорились не вмешиваться в дела друг друга.

Наконец Хейдон еще раз кашлянул и поднял на Барбару глаза. Ее лицо казалось бледным из-за дыма от сальных свечей.

– Мадам, я должен просить вас о полном доверии в этом вопросе, иначе я не могу продолжать работу над решением.

– Ладно. Что вы хотите знать?

– Прошу вашу светлость не обижаться, но мне нужно знать имена тех джентльменов, которых можно рассматривать как возможных участников вашего несчастья.

– Это останется между нами? – Барбара нахмурилась .

– Ну естественно, мадам. Конфиденциальность – основа моего ремесла.

– Ну хорошо… Во-первых, король, и я надеюсь, что вы сочтете его виновником, ибо, если я смогу убедить его, у меня будет гораздо меньше хлопот. Потом… – Она заколебалась.

– Потом? – подсказал Хейдон.

– Черт вас подери! Дайте подумать. Потом Джеймс Гамильтон, Чарльз Харт, ну, его можно не считать – так, заурядная личность, простой актеришка, и…

В этот момент раздался неожиданный резкий звук – что-то среднее между смешком и сдерживаемым кашлем, и Барбара вскочила на ноги:

– О Господи, что это?

Хейдон тоже подскочил:

– Это моя собака, мадам. Тявкает во сне. – Они оба поглядели на мирно спящего пса, растянувшегося у камина.

Барбара бросила на доктора подозрительный взгляд, но снова уселась и продолжала:

– Потом мой новый форейтор, но он низкого происхождения, его можно не записывать; дальше – паж леди Саутэск, но он еще слишком молод…

На этот раз раздался взрыв хохота, который уже нельзя было объяснить как-нибудь иначе. И не успел Хейдон вскочить с места, как Барбара мгновенно поднялась и бросилась к закрытой двери, откуда послышался смех, распахнула ее и что есть силы ударила герцога кулаком в живот.

Букингем согнулся пополам, он все еще не мог прийти в себя от приступа неудержимого смеха. Когда же он овладел собой, то схватил Барбару за горло, стараясь защитить себя от ее растопыренных пальцев с острыми ногтями и ног, обутых в остроносые туфли. В потасовке они ухватили друг друга за парики и разом стянули их. Барбара отступила на шаг, ахнув от испуга, когда увидела, что держит в руке черный парик герцога, а он смотрел на ее парик, как на боевой трофей.

– Букингем!

– Ваш покорный слуга, мадам.

Он отвесил ей шутливый поклон и швырнул парик на стол, рядом с которым все еще стоял Хейдон, оцепенело глядя на все происходящее и думая, что теперь его карьера кончена и он будет разорен. Барбара схватила парик и напялила на себя, на этот раз несколько кривовато.

– Гнусный негодяй! – гневно вскричала она, обретя наконец дар речи. – Шпионите за мной, да?

– Отнюдь, моя дорогая кузина, – холодно ответил Букингем. – Я уже был здесь, когда вы пришли, и ушел в спальню подождать, когда вы уйдете, с тем чтобы продолжить начатый с доктором разговор.

– Какой разговор?

– Я хотел узнать, от какой женщины у меня будет ребенок, – ответил герцог с ухмылкой на лице. – Сожалею, что засмеялся слишком рано. Вы рассказывали доктору потрясающе интересную историю. Но, пожалуйста, удовлетворите мое любопытство по двум вопросам: переспали ли вы со своим арапчонком и с Кларендоном?

– Жалкий ублюдок! Вы же знаете, что я терпеть не могу этого старика!

– Хоть в чем-то наши мнения сходятся.

Барбара забегала по комнате, собирая вещи: маску, веер, плащ и муфту; завязала тесемки капюшона.

– Ну, я ухожу и оставляю вас заканчивать начатое дело, милорд.

– О, но я должен проводить вас до дома, – протестующе воскликнул его милость, ибо он подозревал, что она немедленно отправится к королю, и решил воспрепятствовать этому, как мог. – Сейчас опасно проезжать среди развалин. Я слышал, что вчера одну благородную даму вытащили из кареты, избили и ограбили, а потом бросили мертвую. – То, что он сообщил, было правдой, ибо руины Сити изобиловали головорезами и ворами после наступления темноты, а достать наемную карету было не всегда возможно. – На чем вы приехали сюда?

– В наемной карете.

– К счастью, со мной не только моя карета, но и дюжина слуг, они ожидают меня внизу. Было бы глупо с вашей стороны передвигаться без охраны, моя дорогая, вам просто повезло, что я здесь и могу доставить вас домой в целости и сохранности.

Букингем взял парик и снова нацепил его на голову, поверх он надел шляпу с перьями, обернулся и весело подмигнул встревоженному доктору, потом перекинул через плечо плащ и предложил Барбаре руку. Они с Барбарой стали спускаться по черной лестнице, Хейдон, придя в себя, стал освещать им путь свечой.

– И имейте в виду, – крикнула она с лестницы, – никому ни слова об этом, иначе вы очень пожалеете!

– Да, миледи. Можете мне доверять, мадам.

На улице было холодно, по узким грязным закоулкам носился ветер, поднимая в воздух обрывки мокрой бумаги и острые, как иголки, дождевые брызги, которые впивались в лицо. Луна скрылась, и все погрузилось в ночную тьму. Букингем вложил пальцы в рот и свистнул. Мгновение спустя полдюжины слуг появилось из ближайшего укрытия, они возникли, как духи, и через две-три минуты большая громыхающая карета с упряжкой из восьми лошадей с шумом двинулась вниз по улице и остановилась перед ними; откуда-то сзади появилось еще шестеро слуг. Букингем назвал кучеру адрес, помог Барбаре войти в карету, и они отправились. Несколько слуг бежали впереди, несколько – сзади, а стоящие на запятках форейторы держали зажженные факелы по обеим сторонам кареты.

Они проехали по Большому Тауэрскому Холму, свернули на Тауэр-стрит, всю еще в развалинах, но ее проезжая часть была очищена от мусора и обломков. Путешествие заняло много времени, хотя расстояние от Ист-Чип и Уилтинг-стрит, через горы искореженного железа и груды булыжников на том месте, где когда-то стоял собор Святого Павла, по Флит-стрит и Стрэнду до Уайтхолла было не больше двух миль с четвертью.

Барбара снова поежилась, плотнее завернулась в плащ. У нее стучали зубы. Букингем галантно накинул на нее бархатный плащ на меху.

– Скоро согреетесь, – утешил он. – Если поедем мимо таверны, я пошлю за парой кружек «крови ягненка».

Но Барбара не была расположена к таким проявлениям галантности.

– Интересно, что подумает его величество, когда узнает о вашем посещении астролога?

– Вы собираетесь рассказать ему об этом?

– Может быть – да, а может быть – нет.

– Я бы на вашем месте не стал.

– Это еще почему? Вы вели себя со мной странно в последнее время, Джордж Вильерс. И я знаю больше, чем вы предполагаете.

Букингем нахмурился, жалея, что не видит выражения ее лица.

– Ошибаетесь, моя дорогая. Знать-то нечего. Барбара засмеялась громким нахальным смехом:

– Так-таки и нечего? Ну тогда я скажу вам вот что: я знаю, что у вас есть гороскоп одного определенного человека, и это не ваш гороскоп.

– Кто сказал вам об этом? – всполошился Букингем. Он схватил Барбару за руку так сильно, что ей стало больно, она сморщилась и попыталась выдернуть руку. Но герцог не выпускал, он низко склонился к ней: – Отвечай! Кто тебе это сказал?

– Отпусти меня, паршивец! Не скажу! Отпусти, сказала! – крикнула Барбара, размахнувшись, и влепила герцогу громкую пощечину свободной рукой.

Выругавшись, Букингем отпустил руку Барбары и прижал ладонь к горящей щеке. «Чтоб ее дьявол побрал, дрянь этакая!» – яростно думал он. Если бы на ее месте был кто-то другой, Букингем дал бы сдачи! Но сейчас он был вынужден сдержаться и начать переговоры.

– Послушай, Барбара, дорогая моя. Мы знаем друг о друге слишком много, чтобы становиться врагами. Это слишком опасно для нас обоих. Уверен, что ты и сама знаешь: скажи я королю, что сталось с его письмами, – он вышвырнет тебя на улицу, как собаку.

Барбара откинула голову и рассмеялась:

– Бедный мой дурачок! Он даже не догадывается, не правда ли? Иногда я думаю, что он глуп, как тетерев! Он даже не искал их!

– Вот тут вы ошибаетесь, мадам. Он велел обыскать весь дворец снизу доверху. Но существует два человека в мире, которые могут сказать ему, где письма: это вы, Барбара, и я.

– Вы как заноза в моем теле, Джордж Вильерс. Иногда мне хочется отравить вас: если бы убрать вас с моего пути, мне не о чем было бы тревожиться.

– Не забывайте, я тоже кое-что понимаю в изготовлении итальянского салата. А теперь давайте серьезно: скажите, откуда у вас эти сведения, и скажите честно. Я чую ложь на расстоянии.

– А если я скажу вам то, что знаю, вы сообщите мне кое-что?

– Что именно?

– Скажите, чей он?

– Чей – что?

– Да гороскоп же, дурак!

– Ну тогда, значит, вы ничегошеньки не знаете.

– А вы расспросите меня поподробнее, и узнаете. Я знаю достаточно, чтобы вас повесили.

– Ну тогда, – сказал герцог небрежным тоном, будто обмениваясь новостями за завтраком, – тогда я скажу. Дело в том, моя дорогая, что у меня неизлечимое отвращение к пеньковой веревке и мертвой петле.

– Я предлагаю честную сделку. Гороскоп, который вы получили, касается человека столь значительного, что, если об этом станет известно, ваша жизнь не будет стоить и фартинга. О, только не спрашивайте, как я это узнала, – быстро добавила она, погрозив ему пальчиком. – Я все равно не скажу.

– О Боже праведный! – пробормотал Букингем. – Каким же дьявольским путем вы все разузнали? Что еще вы знаете?

– Разве этого недостаточно? А теперь скажите: чей это гороскоп?

Герцог вздохнул с облегчением и удобно расположился на сиденье.

– Вы поймали меня на крючок, придется сказать. Но если хоть одно слово станет известно кому бы то ни было, – поверьте, я скажу королю о письмах.

– Да, да. Так чей же? Быстрее!

– По просьбе его величества я получил гороскоп Йорка, чтобы определить, станет ли он когда-нибудь королем или нет… Теперь об этом знают трое: его величество, вы и я…

Барбара поверила в эту ложь, ведь она звучала вполне правдоподобно, и, хотя она обещала никому не говорить ни словечка, она вскоре почувствовала, "Что новость просто распирает ее. Тайна была столь волнующей, могла вызвать такие последствия… Она обладала величайшей ценностью. Конечно, цена этих сведений представляла ощутимую сумму в фунтах стерлингов, и Барбара видела в этой сумме прекрасное обеспечение на будущие годы – независимо от того, на какую очередную новую и молодую красотку король положит глаз.

Однажды вечером Барбара попросила у Карла двенадцать тысяч фунтов: он как раз выбирался из ее постели.

– Если бы у меня были эти двенадцать тысяч! – ответил король, поднимаясь, чтобы надеть парик. Потом взглянул в зеркало – проверить, как он сидит. – Я бы истратил эти деньги на новую рубашку. Форейторы просто разграбили мой гардероб – я давно не плачу им жалованье. Не повезло беднягам, я не могу их винить. Некоторые из них не получили и шиллинга с тех пор, как я вернулся из изгнания.

Барбара ласково поглядела на него и надела халат.

– Помилуй Господи, сир, уверена, вы впали в нищету, словно еврей-старьевщик.

– О, хотел бы я быть так богат, как он, – ответил король, надел шляпу и пошел к двери. Барбара бросилась ему наперерез.

– Говорю же вам, что мне необходимы эти деньги.

– Их требует мистер Джермин? – саркастически произнес Карл. Он имел в виду сплетни: Барбара, мол, платит теперь своим любовникам. Он поправил на груди кружевной воротник и сделал еще шаг, но Барбара первой схватилась за ручку Двери.

– Полагаю, вашему величеству не следует торопиться. – Она сделала многозначительную паузу, подняла бровь и добавила: – Иначе я могу рассказать его высочеству кое-что интересное.

Карл был слегка озадачен, хотя на его губах играла улыбка.

– Что вы, черт подери, имеете в виду?

– Ах, какое высокомерие! Несомненно, вы будете поражены, услышав, что я знаю нечто такое, что вы пытаетесь скрыть!

Ну вот, сейчас тайна перестанет быть тайной. Она не собиралась говорить об этом, но ее язык – как это часто бывает – заговорил сам собой.

Он покачал головой, не проявляя никакого интереса.

– Не имею представления, о чем идет речь. – Он повернул ручку двери, открыл ее на несколько дюймов, но резко остановился, когда Барбара произнесла:

– Вы знаете, что мы с герцогом Букингемом снова друзья?

Карл закрыл дверь.

– Какое отношение имеет к этому Букингем?

– Ну, стоит ли притворяться? Я все об этом знаю! Вы заказали гороскоп Йорка, чтобы выяснить, будет ли он королем.

«Вы только посмотрите на него! – подумала она. – Бедняга, делает вид, что ничего не знает. Двенадцать тысяч! Только сам дьявол мог подбить меня запросить такую малость! Надо было назвать двадцать или даже тридцать…»

– Это вам сказал Вильерс?

– Кто же еще?

– Черт его раздери! Я же велел сохранить все в тайне. Не говорите ему, что все выболтали мне, иначе он взбеленится.

– Он никому больше не говорил. И я не проговорюсь, что все рассказала вам. А теперь, как насчет моих двенадцати тысяч?

– Подождите несколько дней. Я посмотрю, что я смогу для вас сделать.

На следующее утро Карл имел конфиденциальный разговор с Генри Беннетом, бароном Арлингтонским, который, хотя и был когда-то другом Букингема, теперь яростно ненавидел его. И вообще у герцога осталось мало друзей при дворе – он был человеком, не умеющим длительное время находиться в дружеских отношениях с кем бы то ни было. Карл сообщил своему секретарю все, что сказала ему Каслмейн, но имени ее на назвал.

– По моему мнению, – сделал вывод король, – тот человек, который рассказал это мне, был умышленно введен в заблуждение. Я склонен считать, что Вильерс заказал мой гороскоп.

Для Арлингтона не было бы большего счастья, если бы кто-то принес ему голову герцога. Его голубые глаза вспыхнули, рот сомкнулся, как капкан, он ударил кулаком по столу:

– Клянусь всеми святыми, ваше величество, это предательство!

– Пока еще нет, – поправил Карл. – Пока у нас нет улик.

– Они будут у нас, сир, еще до конца недели. Доверьте это дело мне.

Три дня спустя Арлингтон передал Карлу бумаги. Он сразу же включил в работу все службы дворца, занимавшиеся тайным расследованием. После ареста и допроса Хейдона были обнаружены копии нескольких писем от него к герцогу и одно – от герцога к нему. Карл, чрезвычайно раздраженный этим предательством со стороны человека, которого считал своим приемным братом, издал приказ об его аресте. Но в Йоркшире герцога предупредила его жена, и он исчез из дома как раз перед приходом людей короля.

В течение четырех месяцев герцог играл в кошки-мышки с сержантами его величества, и, хотя иногда возникали слухи, будто его светлость поймали и скоро посадят в тюрьму, всегда оказывалось, что взяли не того человека. Нередко герцог исчезал как раз перед тем, как его собирались схватить. Люди начали посмеиваться над тайной канцелярией короля и приходили к выводу, что у Кромвеля такие дела получались лучше. Но в действительности не было ничего странного в том, что герцог всегда мог удрать от преследователей.

Пятнадцать лет назад, когда за его голову была назначена награда, король сам проехал чуть не через всю Англию. Повсюду были расклеены листки с описанием его внешности, однажды он даже разговаривал с «круглоголовыми» солдатами и говорил с ними о короле, а потом сумел вырваться во Францию. «Круглоголовые» солдаты – имеются в виду солдаты армии Кромвеля, носившие короткую стрижку в кружок Самые известные светские господа ходили неузнанными, бывали в тавернах и публичных домах. Любой джентльмен или знатная дама могли снять с себя драгоценности и дорогую одежду и ходить в таком «маскарадном» виде, опасаясь не того, что их разоблачат и опознают, а другого: если возникнет необходимость, то невозможно будет установить их личность. А Букингем превосходно владел искусством лицедея: он умел так загримировать лицо и изменить манеру поведения, что даже хорошо знавшие его люди не догадывались, кто перед ними.

Наконец ему даже удалось проникнуть во дворец – он был одет в форму стражника, с мушкетом, в черном коротком парике и с большими черными усами. Он надел башмаки на высоких каблуках, чтобы увеличить рост, и толстый плащ с накладными плечами. Стражники обычно стояли на посту в коридорах для предотвращения дуэлей и других нарушений порядка. Букингема никто не замечал в течение двух часов. Он развлекался тем, что наблюдал, кто появлялся в апартаментах его кузины.

А среди ночи сама Барбара вышла погулять с Уилсон и парой служанок. Один маленький арапчонок нес ее шлейф, другой – муфту, из которой выглядывала капризная мордочка спаниеля. Барбара проплыла мимо, даже не взглянув на него, но одна из ее фрейлин заметила его, и когда он улыбнулся – она тоже улыбнулась в ответ. Некоторое время спустя, когда дамы возвращались, фрейлина улыбнулась ему снова, но тут его заметила и сама Барбара. Она бросила на него искоса взгляд и исчезла, успев, однако, оценить про себя его красивую фигуру.

На следующее утро она остановилась рядом, внимательно поглядела на него сквозь густые ресницы и раскрыла веер.

– Вы тот парень, что были здесь вчера? Ожидается дуэль?

Он почтительно поклонился и с чужеземным акцентом и измененным голосом ответил:

– Где бы ни появилась ваша светлость, мужчины всегда рискуют потерять голову.

Барбара была польщена и сразу же взыграла:

– Господи, какой же вы несносный!

– Ваш облик сделал меня слишком смелым, ваша светлость. – Он опустил глаза и посмотрел на грудь Барбары, за что она кокетливо ударила его по руке веером:

– Негодник! Мне надо бы вас прогнать!

Она тряхнула головой и пошла дальше, но на следующее утро явился паж и пригласил его в комнату ее светлости. Его провели по коридору, и через дверь с задней стороны апартаментов он вошел прямо в теплую, роскошно обставленную спальню. Там его оставили в одиночестве. Барбара играла со своим спаниелем Джокки, на ней был накинут халат, волосы распущены.

Она подняла глаза, выпрямилась и небрежно махнула рукой:

– Доброе утро.

Он поклонился, его взгляд стал более смелым, а Барбара оглядела его сверху донизу, как осматривают жеребцов на конной ярмарке в Смитфилде.

– Доброе утро, ваша светлость. Теперь действительно доброе утро, ведь меня пригласили ухаживать за вашей светлостью. – И он снова поклонился.

– Вас, наверное, удивило, что благородная госпожа послала за простолюдином, не правда ли?

– Я благодарен вам, мадам. Почту за счастье оказать вам услугу.

– Гм, – пробормотала Барбара. Она приложила руку к губам. Почти вся нога ее обнажилась, потому что полы халата раскрылись. – Возможно, окажете. Да, возможно. – Вдруг она заговорила быстро и по-деловому: – Скажите, вы умеете хранить секреты?

– Ваша светлость, можете доверить мне свою честь.

– Откуда вы знаете, что именно я собираюсь доверить вам? – вскричала она, встревоженная тем, что он-с такой легкостью все понимает.

– Прошу прощения, ваша светлость. Я не хотел обидеть вас, клянусь.

– Я не хотела бы, чтобы вы посчитали меня шлюхой только потому, что я живу при королевском дворе. Уайтхолл пользуется дурной репутацией в наше время, но я хочу, чтобы вы знали, сэр, – я дорожу своей честью.

– Я убежден в этом, мадам.

Барбара снова расслабилась и позволила халатику распахнуться на груди.

– Знаете, вы необычайно привлекательный молодой человек. Если вы мне понравитесь, я могла бы добиться для вас более высокой должности.

– Я не желаю ничего большего, как только служить вашей светлости.

– Обычно я бы и не взглянула на обыкновенного стражника, вы понимаете, но, как ни странно, я почему-то испытываю к вам симпатию.

Он снова поклонился:

– Это больше, чем я заслуживаю, мадам.

– А чего вы заслуживаете, красавец?

На этот раз Букингем ответил ей своим обычным голосом:

– Ну как же, вашей личной проверки, ваша светлость .

– Ну… – начала Барбара, и вдруг ее глаза округлились, и она поражение уставилась на стражника. – Повторите это еще раз!

– Повторить еще раз что, ваша светлость? – спросил стражник.

Барбара облегченно вздохнула:

– Уф! На какой-то момент мне показалось, вы говорите точно, как один мой знакомый джентльмен, которого я отнюдь не желала бы сейчас видеть.

Букингем лениво оперся на свой мушкет. Одной рукой он снял с себя парик и нормальным голосом произнес:

– Может быть, вы говорите о его милости Букингеме?

У Барбары глаза вылезли из орбит, она побледнела, прижала руку ко рту, другой указала на него:

– Д ж о р д ж! Неужели это вы?

– Да, это я, мадам. И ни звука больше, прошу вас. Эта штука, – он показал на мушкет, – заряжена, и мне совсем не хотелось бы застрелить вас прямо сейчас, ибо вы мне еще пригодитесь.

– Но что вы здесь делаете? Именно здесь? Вы просто сошли с ума! Ведь вам отрубят голову, если поймают!

– Не поймают. Если мой камуфляж, не распознала моя собственная кузина, то никто другой не сможет разоблачить меня, вы согласны? – Букингем откровенно развлекался.

– Но что вы здесь делаете?

– Как что, разве вы забыли? Вы сами послали за мной!

– Ах вы, несносный плут! Я могла бы убить вас за это нахальство! Во всяком случае, я только хотела немного взбодрить вас, нужно же как-то убить время.

– Очень милое занятие для благородной дамы, должен признать. Но я занял этот пост не для того, чтобы совращать миледи Каслмейн. Вы отлично знаете, зачем я здесь.

– Нет, не знаю. Я не принимаю участия в ваших делишках.

– Если не считать того, что вы выдали мой секрет его величеству.

– Выдала? Лжете! Вы сами сказали мне, что это был гороскоп Йорка!

– Оказалось, что вам нельзя доверить даже ложь. Королю нужна лишь одна фраза, чтобы догадаться, каков сюжет пьесы. – Букингем тряхнул головой, будто выражал ей сочувствие. – Как вы могли быть столь глупой, Барбара, – ведь только благодаря моему доброму к вам расположению вы все еще можете находиться в Англии! Однако сейчас не составляет большого труда купить мне свободу. У меня такое впечатление, что король простил бы мне и большее прегрешение, если бы знал, что те письма сожжены…

– Джордж! – вскричала Барбара с отчаянием в голосе. – Боже мой, вы не скажете ему! Вы не должны говорить ему! О, ну пожалуйста, дорогой! Я сделаю все, что вы скажете! Располагайте мной как хотите, я стану вашей рабыней… только пообещайте, что не скажете ему!

– Во-первых, говорите потише, иначе все станет известно! Ладно, если хотите, пойдем на сделку. Что вы можете дать взамен за мое молчание?

– Все что угодно, Джордж! Все что угодно! Отдам все, что скажете!

– Есть только одно, что нужно мне сейчас, – снять с меня обвинение, реабилитировать мое имя.

Барбара неожиданно села, испуганная и беспомощная, с побледневшим лицом.

– Но вы же знаете, именно этого я не могу сделать! И никто не может сделать этого для вас, даже Ринетт! Все считают, что вы будете обезглавлены. Придворные уже начинают делить ваше поместье! О Джордж, пожалуйста… – Она снова начала плакать и заламывать руки.

– Прекратите сейчас же! Терпеть не могу женские истерики! Что за околесицу вы несете! Старина Роули может смотреть на ваши выкрутасы, если ему угодно, но мне надо обдумать другие дела. Послушайте, Барбара. Если постараетесь, вы можете убедить его, что я невиновен. Как вы это будете делать – ваша забота. Женщине не требуется помощь в сочинении лжи.

Он снова надел на голову черный парик, взял в руки мушкет.

– Я помогу вам войти с ним в контакт. – Он поклонился. – Желаю успеха, мадам. – Потом он повернулся на высоких каблуках, вышел из спальни Барбары, а затем покинул дворец – широкоплечий черноволосый стражник. Его никогда больше не видели у дверей апартаментов леди Каслмейн.

 

Глава сорок девятая

Даже после замужества Эмбер продолжала жить в доме Элмсбери, ибо рассчитывала, что вскоре получит резиденцию при дворе и будет жить во дворце.

Своему мужу она предложила жить в районе Ковент-Гардена, и, поскольку он с колыбели привык жить под каблуком у женщин, он так и поступил, хотя и не считал это правильным. Несмотря на то что допускалось, чтобы муж. и жена ненавидели друг друга, имели любовников и любовниц, устраивали скандалы и ссоры на публике и распускали друг о друге грязные сплетни, – тем не менее никак не разрешалось, чтобы супруги жили в разных домах или спали в разных постелях. С некоторым удивлением Эмбер обнаружила, что она завела новую моду, которая потрясла все светские семейства.

Ее мужа звали Джералд Стэнхоуп, а титул, которым одарил его король, был – граф Дэнфордский. Ему исполнилось двадцать два, то есть он был на год младше Эмбер и казался полнейшим дурачком. Скромный, застенчивый, неуверенный в себе, слабенький и худощавый, он жил под постоянным страхом того, «что скажет матушка» о всяком его поступке или что сделает его жена. Матушка, сказал он, не одобрит того, что они живут в разных домах. Однажды он сообщил новость: его мать 0собирается приехать к ним в Лондон.

– У вас есть для нее комната в ваших апартаментах? – спросила Эмбер.

Она сидела перед туалетным столиком, над ее прической трудился французский куафёр, только что прибывший из Парижа. Чтобы залучить его к себе, дамы готовы были выцарапать глаза друг другу. В одной руке Эмбер держала зеркальце в серебряной оправе и разглядывала свой профиль, восхищаясь линией прямого лба и высокомерно вздернутого носика, а также пухлыми губками и маленьким круглым подбородком.

«Да, я красивее Фрэнсис Стюарт, – подумала она дерзко. – И все же я рада, что Фрэнсис исчезла, ушла с позором и никогда больше не будет досаждать мне».

Джералд выглядел несчастным, он был бледен и уныл. Путешествие на континент не придало ему лоска, а довольно хорошее образование не улучшило его манер. Частые посещения публичных домов, пьянки, конечно, не способствовали его возмужанию. Он походил на растерянного, неуверенного в себе, одинокого мальчика, и новый поворот в судьбе внес в его жизнь еще большую сумятицу.

Эти люди – его жена, другие женщины и мужчины, завсегдатаи Уайтхолла, – все были такие нахальные, такие самоуверенные и эгоистичные в достижении своих целей. Они наносили жестокие обиды другим и разрушали надежды окружающих ради собственной корысти. Джералд же мечтал о тихой и мирной жизни, полной покоя и безмятежности, но ничего этого он не находил дома. Этот мир дворцов и таверн, театров и публичных заведений пугал его и вызывал растерянность. Он отнюдь не жаждал приезда матушки, не хотел, чтобы она познакомилась с его женой, и все-таки ее визит сулил ему некоторое облегчение. Ведь его матушка не боялась ничего.

Он вынул гребешок и начал расчесывать свой парик. Одежда на нем была модная и нарядная, ведь деньги могут сделать всё, однако его невзрачная фигура и кривые ноги портили всю картину.

– Pas du tout, madame – произнес Джералд. Все умники, или желавшие считаться таковыми, украшали свою речь французскими словами, точно так же как леди украшали лицо мушками из тафты. Так же поступал и Джералд, ибо стремился не отстать от моды. – Как вам известно, у меня всего три комнаты. Мне просто негде поместить ее.

Он жил в «Шеваль дОр», доходном доме с меблированными комнатами, весьма популярном среди золотой молодежи, потому что у хозяйки была хорошенькая и сговорчивая дочка.

– Ну и куда же вы ее пристроите? Мне не нравится этот локон, Дюран. Переделайте, пожалуйста. – Она по-прежнему разглядывала себя, теперь анфас, рассматривала зубы, кожу, оттенок помады на губах.

Джералд кокетливо пожал плечами:

– Bieh, я думал, она может остановиться здесь. Эмбер ударила зеркалом по столику, но, к счастью, попала на горку лент, и зеркало осталось целым.

– Ах, вы думали! Так вот, она не будет здесь жить! Вы что, думаете, у лорда Элмсбери ночлежный дом, что ли? Лучше отправьте ей письмо, и пусть сидит себе на месте. За каким чертом ее вообще в Лондон понесло? – Эмбер тряхнула рукой, и браслеты зазвенели.

– Ну, я полагаю, она хочет повидаться со своими старыми друзьями, которых не видела много лет. И кроме того, мадам, откровенно говоря, она удивляется, почему мы живем в разных домах.

Он боялся реакции Эмбер на эти слова и поэтому счел за лучшее отойти подальше, в другой конец комнаты, что и сделал, и стал набивать трубку с длинным мундштуком, которую извлек из обширного кармана камзола. Потом поднес спичку и стал прикуривать.

– Боже милостивый! Напишите ей, что вы взрослый мужчина, женатый и можете сами справиться со своими делами! – Заметив, что он курит, она вскричала: – Уходите отсюда! Я не желаю, чтобы в моей комнате воняло табаком! Пойдите и вызовите карету, я скоро буду готова. Или поезжайте один, если желаете.

Джералд торопливо вышел, испытывая явное облегчение. Но Эмбер сидела недовольная и глядела в зеркало, а месье Дюран, которому не полагалось ничего слышать, продолжал работать над локоном, вызвавшим нарекания хозяйки.

– Господи Боже мой, – сердито пробормотала Эмбер, – что за несносные существа эти мужья!

Дюран елейно улыбнулся, последний раз взмахнул гребнем, отступил на шаг полюбоваться своей работой. Затем, удовлетворенный, он взял в руки маленький флакон, наполнил его водой и, опустив туда стебель позолоченной розочки, уложил флакончик в прическу Эмбер.

– Верно говорят, мадам, что это выходит из моды, но лучше, если леди благородных кровей будет носить такую розочку, чем букет гвоздик на голове.

– Скажите, почему только дуры выходят замуж, и дураки женятся? – спросила она и продолжала говорить, не ожидая ответа: – Очень вам благодарна, Дюран, что зашли ко мне. И вот вам за труды. – Она взяла со стола три гинеи и опустила их в руку куафёра.

Его глаза заблестели, он снова поклонился:

– О, мерси, мерси, мадам! Мне доставило искреннее удовольствие причесывать столь щедрую и столь прекрасную даму. Прошу вас обращаться ко мне всякий раз, в любое время, – и я приду, даже если мне придется при этом разочаровать его величество!

– Благодарю, Дюран. А скажите мне… что вы думаете вот об этом платье? Моя портниха – француженка. Она давно меня обшивает, что вы думаете об этом? – Она медленно повернулась перед ним. Дюран всплеснул руками и поцеловал кончики своих пальцев:

– Исключительно великолепно, мадам! Вы – истинная парижанка!

Эмбер засмеялась, взяла в руки веер и перчатки.

– Вы неисправимый льстец! Нэн, проводи его… Она вышла из комнаты, подозвала Тенси, и он понес в руках длинный шлейф платья своей хозяйки, чтобы ткань не испачкалась до начала бала. Дюран стоил тех трех гиней, что получил, и не столько за проделанную работу, сколько за сам престиж причесываться именно у него. Ведь, чтобы заполучить французского куафёра, пришлось немало потрудиться, поинтриговать, но Эмбер все-таки удалось отбить его у Каслмейн на этот вечер, и все дамы на балу знали об этом.

Неделю спустя Эмбер была в детской, где проводила час-другой каждое утро. Они играли в триктрак с Брюсом. Сьюзен в белом полотняном платьице с кружевами, маленьком передничке и накрахмаленном чепчике, надетом на самую макушку поверх ее длинных, светлых блестящих волос, сидела на полу рядом с ними. Она уже начала командовать в детской, уверенно подчиняя себе детей Элмсбери, но ее собственный брат оказался более строптивым и то и дело сбрасывал ярмо маленькой тиранши.

Эмбер любила проводить время в детской: эти моменты были единственными, что связывало ее с лордом Карлтоном. Эти дети были его и ее детьми, в их жилах текла его кровь, они вели себя и говорили, как он. Их любовь к ней была в какой-то степени его любовью, их поцелуи – его поцелуями. Они олицетворяли память о прошлом, все то, что было у нее в настоящем, они являли собой ее надежду на будущее.

– Мама! – Сьюзен неожиданно прервала игру: она была слишком мала, чтобы сосредоточиваться долго на чем-нибудь.

– Да, дорогая?

– Сыграем в уиггл-уэггл?

– Давай-ка сначала закончим эту игру, Сьюзен. Мы только что играли в уиггл-уэггл.

Сьюзен надула губки и недовольно взглянула на брата, Эмбер заметила это, обняла ее и прижала к себе:

– Ну-ну, что ты делаешь, маленькая колдунья?

– Колдунья? Что это такое?

– Колдунья, – ответил брат скучным голосом, – это зануда.

Эмбер взглянула на лакея, который только что вошел в комнату и остановился возле них.

– В чем дело?

– Вас просят, мадам.

– Кто? Кто-то важный приехал?

– Ваш муж и, как я понимаю, его мать.

– О Господи! Ну ладно, благодарю. Скажите им, что я сейчас спущусь.

Лакей ушел. Эмбер сразу поднялась, невзирая на протесты детей.

– Извините меня, дорогие мои, если смогу, то тотчас же вернусь.

Брюс поклонился ей:

– До свиданья, мама. Спасибо, что навестила нас.

Эмбер наклонилась, поцеловала его, потом подхватила на руки Сьюзен, которая поцеловала ее в обе щеки и в губы.

– Ну полно, Сьюзен, – отвернула лицо Эмбер, – ты мне всю пудру слижешь, негодница. – Она тоже поцеловала дочь, опустила ее на пол, помахала обоим детям и вышла. Но как только дверь закрылась, улыбка погасла на ее лице.

С минуту она постояла в холле, чтобы собраться с мыслями. «За каким дьяволом старуха явилась сюда, в этот дом?» – думала она раздраженно. Из-за беременности все на свете раздражало ее – казалось, что все делалось умышленно и с единственной целью – досадить ей. Потом, вздохнув и пожав плечами, она направилась к дверям своих апартаментов в противоположном конце галереи.

В гостиной Эмбер Джералд Стэнхоуп расположился вместе со своей матушкой на диване перед камином. Вдовствующая баронесса сидела спиной к двери и болтала к Джералдом, лицо которого было встревоженным. Его подчерненные брови – это считалось последней модой – резко контрастировали с белой кожей лица и пепельно-светлым париком. Когда Эмбер вошла, баронесса замолчала, секунду-другую придавая лицу подобающее выражение, потом с любезной улыбкой повернулась к невестке. В ее глазах вспыхнуло удивление и неудовольствие.

Эмбер подошла к ним ленивой походкой, при этом ее халат распахивался, обнажая вспененные кружева нижних юбок. Джералд сидел словно пришибленный, будто ожидал, что в любой момент на него обрушится крыша дома. Он встал и представил жену матери. Женщины обнялись, весьма, однако, осторожно, словно боялись испачкаться друг о друга. Потом они подставили друг другу щеки: таков был обычай среди светских дам – подставлять щеку, а не губы, в качестве приветствия. Они отступили на шаг и оглядели друг друга оценивающе: ни та ни другая не упустили ни одного изъяна. Джералд в это время стоял неподалеку и нервно глотал слюну, его кадык ходил ходуном. Чтобы как-то занять руки, он достал гребень.

Люсилле, леди Стэнхоуп, было за сорок. Ее пухлое недовольное лицо напомнило Эмбер спаниелей короля: уголки рта опущены, круглые щечки трясутся.

Ее волосы, некогда светлые, имели теперь цвет карамели. Но кожа лица оставалась розовой и свежей, грудь не утратила привлекательности. Ее наряд был еще более старомодным, чем у большинства провинциальных дам, украшения – так, дешевые безделушки.

– О, прошу вас, не обращайте внимания на мою одежду, – сразу же предупредила ее светлость. – Это лишь старое тряпье, которое я собиралась отдать своей служанке, но дороги нынче столь ужасны, что я не решилась надеть что-либо приличное! Боже мой, одна повозка опрокинулась, и три сундука упали в грязь!

– Какое безобразие! – сочувственно согласилась Эмбер. – Вас, наверное, страшно растрясло. Не послать ли за освежительным?

– О да, мадам. Пожалуй, я бы выпила чаю. Она никогда не пила чай, ибо это было слишком дорого, но теперь она решила показать всем, что двадцать лет в деревне не отучили ее от городских привычек.

– Я пошлю за чаем. Арнольд! Черт подери этого парня! Где же он? Вечно целуется со служанками, когда его зовешь. – Она подошла к дверям в соседнюю комнату. – Арнольд!

Баронесса наблюдала за ней с завистью и неодобрением.

Она так никогда и не смогла примириться с тем, что годы ее юности и расцвета прошли столь бездарно. Сначала была гражданская война, и ее муж. подолгу воевал, пока в конце концов его не убили, что обрекло ее на прозябание в деревне в ее лучшие годы. Задавленная налогами, она была вынуждена сама выполнять всю домашнюю работу, как простая фермерша. А годы между тем предательски уходили. Лишь сегодня она осознала, как много лет прошло с тех пор.

У нее не было шансов снова выйти замуж, ибо война оставила слишком много вдов, а у нее на руках были сын Джералд и еще две девочки. Дочери, к счастью, вышли замуж за местных помещиков, но Джералд, она не сомневалась, должен был иметь лучшее будущее. Она послала его в путешествие на континент и просила на обратном пути остановиться в Лондоне, с тем чтобы попасться на глаза королю и, возможно, напомнить ему, сколь верно и бескорыстно Стэнхоупы служили короне. Он преуспел больше, чем она предполагала. Месяц назад пришло письмо, в котором он написал, что король не только пожаловал ему графский титул, но и решил его судьбу, предложив богатую невесту, так что теперь он и граф Дэнфордский, и жених.

Исполненная радости мамаша сразу же начала готовиться к переезду в Лондон, решив продать родовое поместье Риджуэй Мэнор. Она предвкушала частые посещения королевского двора, представляла себе, как все будут восхищаться ее нарядами и драгоценностями, ее гостеприимством, очарованием, да и красотой тоже. Ибо леди Стэнхоуп, пристрастно разглядывая себя в зеркало, сумела убедиться, что для женщины в сорок два она все еще недурна и ее – с помощью французских платьев, ленточек, локонов и драгоценных украшений – могут счесть за красавицу. Глядишь, и она снова выйдет замуж, если найдет себе джентльмена по вкусу.

Письмо от леди Клиффорд было как гром среди ясного неба.

"Моя дорогая Люсилла, – говорилось в письме, – прошу принять от всех нас самые дружеские пожелания, ведь мы всегда были друзьями. Мы были приятно удивлены и обрадованы, что ваше семейство получило графский титул. Ибо хотя никто не достоин этого звания больше, чем вы, тем не менее хорошо известно, кто именно был в Лондоне последние семь лет, и в настоящее время награды раздаются не всегда тем, кому надлежит, и почести воздаются не тем, кто этого заслуживает. Но не стоит возмущаться, времена изменились – боюсь, что к худшему.

Мы все были поражены известием о женитьбе Джералда, которая произошла так неожиданно. Он женился на бывшей графине Рэдклифф. Не сомневаюсь, вы слышали, что она очень красивая женщина, часто бывает при дворе и, по слухам, пользуется расположением короля. Я сама редко хожу в Уайтхолл, предпочитая компанию старых друзей. Двор посещают молодые и легкомысленные, а люди с хорошими манерами там не е чести. Но, возможно, вернутся старые порядки, и былые добродетели – честь мужчины и скромность женщины – не станут вызывать грубых насмешек, как теперь.

Надеюсь вскоре иметь удовольствие снова увидеться с вами. Несомненно, вы приедете в Лондон, когда Джералд и его жена станут жить в одном доме.

Ваша покорная слуга Маргарет, леди Клиффорд".

Вот такое было письмо. Как будто в тихий пруд швырнули камень. «…Когда Джералд и его жена станут жить в одном доме». Так что же имела в виду ее светлость?

Они поженились, но не живут вместе? И где же тогда живет он? И где – она? Люсилла еще раз внимательно прочитала письмо и на этот раз извлекла еще несколько мрачных и многозначительных намеков. Она решила, что должна поспешить в Лондон ради благополучия своего сына.

И вот, приехав и увидев эту выскочку, она почувствовала, как в ней вскипает попранная добродетель. Но одновременно она с удивлением заметила, что ощущает какую-то растерянность и неловкость. Двадцать лет затворничества в деревне лишь в обществе своих детей, крестьян и ближайших соседей, хлопоты по дому, а также вечная экономия денег, чтобы Джералд мог прилично выглядеть в Оксфорде и путешествовать за границей, – все это лишало ее возможности следить за своей внешностью, и она оказалась совершенно не подготовленной к такой встрече.

И несмотря на то что за леди Стэнхоуп стояли многочисленные поколения высокородных и высокомерных предков, а эта выскочка имела лишь репутацию актерки из театра или места того почище, Люсилла была ошеломлена и застигнута врасплох холодностью, самоуверенностью и красотой этой женщины, ее прекрасным нарядом, ее небрежной манерой поведения. Но более всего – ее юностью. Однако леди Стэнхоуп была крепким орешком, не то что ее застенчивый и неуклюжий сын. Она улыбнулась своей невестке, которая сидела лицом к ней, пока они ожидали, когда принесут чай, и обмахивалась веером, будто в комнате было слишком жарко, чуть наклонив голову в одну сторону.

– Итак, вы моя новая невестка? Какая же вы, право, хорошенькая. Джерри, должно быть, очень гордится вами. Уверяю вас, что слышала о вас множество похвальных слов.

– Так скоро? Кажется, ваша светлость только что приехали в город.

– О, по письмам, моя дорогая! Леди Клиффорд – моя ближайшая подруга, и она постоянно сообщает мне обо всем, поэтому я в курсе дела, будто сама живу на Пьяцце. Для меня это большая радость, уверяю вас, хотя все эти последние годы я пребывала в тяжкой печали после смерти моего дорогого супруга. О, я знаю все последние сплетни, словно и не уезжала отсюда.

И леди Стэнхоуп чуть усмехнулась, бросив сперва веселый взгляд на притихшего Джерри, а потом на невестку и подумав: а хватит ли у этой девки ума понять ее намек? Но Эмбер либо не поняла, либо ей было лень понимать.

– Ну что ж, – ответила Эмбер, – чего-чего, а уж сплетен в наше время хватает с избытком. Это единственное, в чем мы не отстаем от французов.

Леди Стэнхоуп откашлялась и положила руку на плечо Джералда, улыбнувшись ему теплой материнской улыбкой.

– Ах, как изменился мой Джерри! Я не видела его с тех пор, как он отправился на континент, в июне будет два года. Клянусь, он выглядит модным, как французский виконт. Надеюсь, мадам, что вы будете счастливы, живя вместе. Я уверена, Джерри сумеет сделать женщину счастливой, как любой европеец. Для женщины нет ничего важнее счастливого брака, хотя нынче некоторые развратные люди насмехаются над семейной жизнью.

Эмбер слабо улыбнулась, но не ответила… В этот момент появился лакей, за ним еще двое. Они расставили серебряные чайные приборы, искусно выполненные китайские фарфоровые чашечки, хрустальные стаканчики для бренди, который всегда подавался к чаю.

Леди Стэнхоуп сделала вид, что преисполнена восторга.

– Какой восхитительный чай! Скажите, где вы его достаете? У меня чай никогда не бывает таким превосходным, клянусь.

– Чай достает эконом леди Элмсбери… наверное, в Ост-Индском торговом доме.

– М-м-м, чудесно. – Она отхлебнула еще. – Полагаю, вы с Джерри вскоре переедете в свой дом?

Эмбер улыбнулась, прикрывшись чашкой, ее глаза сузились и блеснули, как у кошки.

– Возможно, когда-нибудь мы выстроим дом, когда легче будет нанять рабочих. Ведь сейчас все строители заняты восстановлением Сити и заново возводят таверны.

– А что же вы будете делать тем временем? – спросила баронесса с самым наивным выражением лица.

– Полагаю, будем жить, как и жили. Нас это вполне устраивает, вы согласны, сэр?

Глаза жены и матери впились в Джералда. От неожиданности он вздрогнул и пролил чай себе на кружевной воротник.

– Я… да. Пожалуй, что так. Пока вполне устраивает.

– Нонсенс, Джералд ! – резко возразила его мать. – Это никуда не годится! Это просто глупо, дорогая моя, – снова повернулась она к Эмбер. – Ведь об этом столько разговоров.

– Не хотите ли вы сказать, мадам, было столько разговоров? Теперь ходят сплетни о побеге Фрэнсис Стюарт, вот что в моде.

Баронесса пришла в отчаяние. К такому сопротивлению она не привыкла, годами управляя довольно сговорчивым сыном и двумя покорными дочерьми. Такое поведение она сочла оскорбительным и дерзким. Разве эта девка не понимает, что перед ней свекровь, достаточно значительная личность и несравненно более высокого происхождения!

– Вы, наверное, пошутили, моя дорогая. Но тем не менее это неслыханно, чтобы муж и жена жили раздельно. Мир, знаете ли, придерживается строгих правил, и брак призван объединять мужа и жену. Я понимаю, век изменился с того времени, когда я выходила замуж, но позвольте заверить вас, мадам, что даже нынешние нравы не допускают такого. – Чем дольше она говорила, тем сильнее возбуждалась, под конец это была уже разъяренная птица.

Эмбер тоже начала сердиться. Но она заметила несчастное, обиженное лицо Джералда и сдержалась: пожалела его. Отставив чашку с чаем, она налила бренди.

– Я весьма сожалею, мадам, если мы устроили нашу жизнь не по вашему вкусу, но поскольку ситуация удобна для нас обоих, то, я полагаю, мы оставим все, как есть.

Баронесса открыла было рот, но не успела ничего возразить, ибо в этот момент в комнату вошла леди Элмсбери. Эмбер представила женщин друг другу, и мать Джералда обняла свою новую знакомую с нежностью, поцеловав ее в губы, умышленно подчеркивая уважение к этой простой и добропорядочной даме, столь отличавшейся от наглой и порочной женщины, которая, увы, являлась ее невесткой.

– Мне сказали о вашем приезде, мадам, – проговорила Эмили, подвигая стул поближе к камину и принимая чашку чая, которую ей предложила Эмбер, – и мне захотелось спуститься и приветствовать вас. Должно быть, вы нашли Лондон сильно изменившимся к худшему.

– Да, действительно, мадам, – сразу же согласилась леди Стэнхоуп. – Город был совсем другим, когда я была здесь в последний раз в сорок третьем, уверяю вас!

– Да, Лондон выглядит сейчас совершенно безнадежным. Но уже создаются превосходные проекты, и в различных частях Сити начато строительство. Говорят, когда-нибудь Лондон снова возродится в еще большем великолепии, хотя, конечно, нам всем чрезвычайно грустно, что старый город уйдет в небытие. Но скажите, ради Бога, миледи, приятным ли было ваше путешествие?

– Ах, Господь всемилостивый, отнюдь! Поездка была просто невыносимой! Я как раз рассказывала ее светлости, что не решилась надеть приличное платье из опасения, что испорчу всю одежду! Но ведь я не видела Джерри целых два года, и я т о ч н о знала, что он-то ни за что не уедет из Лондона теперь, когда только что женился, вот поэтому я приехала сама.

– Это очень великодушно с вашей стороны. А скажите, мадам, где вы решили остановиться? Со времени пожара стало очень трудно найти пристанище где-либо. Если вы еще не нашли жилья, мой муж. и я были бы рады предложить вам остановиться у нас, пока вам не захочется переехать в другое место.

«Силы небесные! – раздраженно подумала Эмбер. – Неужели мне придется мириться с присутствием в доме этой болтливой старухи?»

Но леди Стэнхоуп не раздумывала:

– Ах, как. это любезно с вашей стороны, ваша светлость! Честно говоря, мне негде остановиться, я очень спешила… Я буду счастлива провести в вашем доме несколько дней.

Эмбер допила бренди и поднялась:

– Прошу меня извинить, милые дамы. Меня ожидают во дворце, и я должна переодеться к приему.

– О! – вскричала леди Стэнхоуп, обернувшись к сыну. – Тогда и тебе тоже надо пойти, Джерри. Давай, дорогой, поторапливайся. Убеждена, что молодому человеку гораздо приятнее ухаживать за своей женой, чем за матерью.

Эмбер бросила на Джералда многозначительный взгляд, и он ответил так, будто хорошо расслышал подсказку:

– Дело в том, мадам, что я договорился отобедать сегодня с несколькими джентльменами в таверне Локета.

– Договорился отобедать с друзьями, а не со своей женой? Господь с тобой! В какое странное время мы живем!

Джералд, ободренный своей собственной смелостью, с небрежным видом смахнул несуществующую пылинку с парчового камзола.

– Это сейчас в моде, ваша светлость. Преданные мужья и жены – анахронизм, таких больше нет. – Он повернулся к Эмбер и поклонился со всей элегантностью, на какую был способен. – Ваш покорный слуга, ваша светлость.

– Ваша слуга, сэр. – Эмбер сделала реверанс; эта церемония слегка позабавила и удивила ее: он отважился перечить своей матери!

Потом Джералд поклонился матери и леди Элмсбери и удалился прежде, чем леди Стэнхоуп успела принять решение: то ли отпустить его с миром, то ли выложить напрямую, что она думает о его поведении. Она отпустила его. Когда Эмбер выходила из комнаты, она услышала слова Люсиллы:

– Боже мой, как он изменился! Настоящий джентльмен до кончиков ногтей, клянусь!

Эмбер вернулась из Уайтхолла почти в полночь, усталая до изнеможения и мечтающая только об одном – лечь в постель. Двенадцать часов подряд во дворце – тяжкая нагрузка, особенно учитывая ее беременность. Ведь каждое мгновение во дворце требовало от нее бодрости, жизнерадостности, ни на секунду нельзя было расслабиться, показать, что на самом деле ты чувствуешь себя усталой. А теперь вдобавок появились боли в затылке, дрожь в ногах, казалось, у нее переворачиваются все внутренности.

Эмбер поднималась по лестнице, когда Элмсбери выбежал из освещенной комнаты, выходившей в холл.

– Эмбер! – Она обернулась и посмотрела на него. – Я уж думал, ты никогда не придешь!

– Но вот я и пришла. Во дворце устроили дурацкий кукольный спектакль и не желали расходиться, пока «Ромео и Джульетту» не сыграли четыре раза подряд!

– А у меня сюрприз для тебя, – улыбнулся он. – Угадай: кто здесь?

Эмбер равнодушно пожала плечами:

– Откуда мне знать?

Она взглянула поверх его головы в раскрытые двери комнаты. Там кто-то стоял – высокий темноволосый мужчина – и улыбался ей. У Эмбер перехватило дыхание.

– Брюс!

Она увидела, как он бросился к ней. Потом Элмсбери осторожно подхватил ее – Эмбер упала в обморок.

 

Глава пятидесятая

Лучи жидкого апрельского солнца сочились сквозь створчатые окна и ложились светлыми квадратами на полу. Они отражались от шпор на паре мужских сапог, касались бледно-голубых страусовых перьев на плюмаже шляпы, сверкали на золоте и серебре эфеса шпаги. Все эти принадлежности джентльмена лежали возле кровати с пологом. В кровати, глубоко зарывшись в пуховую перину, лежала Эмбер в сладкой полудреме пробуждения. Она медленно провела рукой по простыне рядом с собой, и на ее лице возникло выражение тревоги и удивления. Она открыла глаза, увидела, что лежит одна, и испуганно вскрикнула:

– Брюс!

Он, открыв портьеры, стоял у окна. Обернувшись к. ней с улыбкой, он спросил:

– Что случилось, дорогая?

Он был без рубашки и парика – очевидно, только что закончил бриться и вытирал лицо.

– О, слава Богу! Я испугалась, что ты ушел, – или мне это только приснилось. Но ты здесь, правда ведь? Ты действительно здесь. О Брюс, как замечательно, что ты вернулся!

Широко улыбаясь, она протянула к нему руки, ее глаза сверкали.

– Иди же сюда, мой дорогой. Я хочу прикоснуться к тебе…

Он сел рядом. Эмбер коснулась пальцами его лица, словно удивляясь и все еще не веря, что он здесь, рядом.

– Как ты прекрасно выглядишь, – прошептала она, – красивее, чем всегда… – Она провела рукой по его широким мускулистым плечам и груди, прижалась к теплой загорелой коже. Потом поглядела ему в глаза и заметила, что Брюс разглядывает ее.

– Эмбер…

– Что?

Неожиданно их губы соединились в ненасытном и страстном поцелуе. Вдруг она начала плакать и колотить по телу Брюса кулачками требовательно и отчаянно. Он быстро опрокинул ее на постель, она прижала его к себе. Когда миновал шторм страсти, он положил голову ей на грудь и расслабился. Выражение на их лицах стало спокойным, мирным и удовлетворенным. Она неясно погладила Брюса по жестким черным волосам.

Наконец он пошевелился и встал с постели. Эмбер открыла глаза и сонно улыбнулась:

– Иди сюда, дорогой, и ляг ко мне.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

– Не могу… Элмсбери ждет меня.

– И пусть ждет, ничего страшного.

Он покачал головой:

– Нам надо в Уайтхолл, меня ожидает его величество. Возможно, мы увидимся там позднее… – Он помолчал и поглядел на нее сверху вниз. На его лице мелькнула чуть насмешливая улыбка. – Как я понимаю, ты ведь теперь графиня. И снова замужем, – добавил он.

Эмбер резко повернулась к нему, внезапно пораженная сказанным. Снова замужем! «Господь всемогущий, – подумала она. – Ведь действительно!» Когда Джералда не было рядом, она полностью забывала о его существовании.

– В чем дело, дорогая? – усмехнулся он. – Элмсбери сказал, что его зовут Стэнхоуп, – кажется, так, а тот, что был до него…

– О Брюс! Не надо насмехаться надо мной! Я ни за что не вышла бы за него замуж, если бы знала, что ты скоро вернешься! Да я просто ненавижу его! Он совершенный болван, олух пустоголовый! Я вышла за него замуж только потому, что… – Она остановилась и торопливо поправилась: – Я сама не знаю, зачем я вышла замуж.! Я не знаю, зачем я вообще выходила замуж, за кого-либо! Ведь я никогда не хотела выходить замуж ни за кого, кроме тебя, Брюс! О дорогой, мы были бы так счастливы вместе, если бы только ты…

Она заметила, как – изменилось выражение его лица, – выражение, которое словно послало ей предупреждающий сигнал, и она замолчала. Эмбер глядела на него, и старый знакомый страх снова стал вползать ей в душу, и тогда она произнесла наконец очень тихо:

– Ты женился… – и медленно покачала головой.

– Да, женился. – Он глубоко вздохнул.

Вот так. Вот она и услышала собственными ушами то, чего ожидала и чего страшилась целых семь лет. Теперь ей показалось, что это ожидание и этот страх всегда стояли между ними – неотвратимо, как смерть. Сразу ослабевшая, она могла лишь смотреть на него. Брюс сел на стул и стал завязывать шнурки. Несколько минут он сидел, уперев локти в колени и свесив бессильно руки, потом наконец повернулся и поглядел на Эмбер.

– Я сожалею, Эмбер, – тихо проговорил он.

– Сожалеешь, что женился?

– Сожалею, что сделал тебе больно.

– Когда ты женился? Я думала…

– Я женился год назад, в феврале, после того как вернулся на Ямайку.

– Значит, ты знал, что женишься, когда уезжал от меня. Ты…

– Нет, не знал, – перебил он. – Я познакомился с ней в тот день, когда приплыл на Ямайку. Мы поженились через месяц.

– Через месяц! – прошептала она. Казалось, силы покинули ее. – О Господи!..

– Эмбер, дорогая… ну пожалуйста… я никогда не обманывал тебя. Ведь я с самого начала сказал, что когда-нибудь женюсь…

– О, но так скоро! – возразила она, ее голос походил на стон. Но неожиданно она подняла глаза и посмотрела на него: в ее взгляде сверкнула злоба. – Кто она такая? Какая-нибудь чернокожая девка, которую ты…

Лицо Брюса окаменело.

– Она англичанка. Ее отец – граф, он приплыл на Ямайку после войны, у него сахарная плантация. – Он встал и начал одеваться.

– Я полагаю, она богата.

– Достаточно богата.

– И красива?

– Пожалуй – да.

Эмбер помолчала, потом выпалила:

– Ты любишь ее?

Он обернулся, поглядел на Эмбер странным взглядом, чуть сузив глаза. Он ответил не сразу. Помолчав, он тихо сказал:

– Да, я люблю ее.

Эмбер схватила халат, надела его и выскочила из постели. То, что она произнесла после этого, могла бы сказать любая леди, воспитанная в среде судейских чиновников, окажись она в подобной ситуации:

– Будь ты проклят, Брюс Карлтон! Почему именно ты тот единственный мужчина в Англии, который женится по любви!

Но ее внешняя благопристойность была слишком тонкой, и при любой маломальской нагрузке она лопалась, как мыльный пузырь. Эмбер резко повернулась к нему.

– Я ненавижу ее! – с яростью выкрикнула она. – Я презираю ее. Где она?

– На Ямайке, – мягко ответил Брюс. – Она родила ребенка в ноябре и поэтому не хотела покидать дом.

– Должно быть, она очень любит тебя!

Брюс не ответил на эту насмешку, и Эмбер добавила с жестокостью:

– Итак, теперь ты женат на леди, и у тебя будет кому выкармливать твоих детей, предки которых две тысячи лет просиживали штаны в Палате лордов! Поздравляю тебя, лорд Карлтон! Какое это было бы бедствие для тебя, если бы тебе пришлось позволить простой смертной воспитывать твоих детей!

Брюс посмотрел на нее с тревогой и жалостью.

– Мне пора идти, Эмбер. – Он взял в руки шляпу. – Я и так уже опоздал на полчаса…

Эмбер недовольно взглянула на него и отвернулась, будто ожидала, что он станет извиняться за нанесенную обиду. Но потом невольно обернулась: он шел по комнате – его тело двигалось в таком знакомом ритме, весь его облик был исполнен такой мужественности, что у нее перехватило дыхание.

– Брюс! – неожиданно воскликнула она. Он остановился и медленно повернулся к ней. – Мне все равно – женат ли ты! Я никогда не откажусь от тебя, никогда, пока я жива, слышишь! Ты такой же мой, как и ее! Она никогда не получит тебя всего!

Эмбер бросилась было к нему, но Брюс отвернулся: еще мгновение – он раскрыл дверь и исчез.

Эмбер застыла, протянув одну руку вперед и прижав другую к горлу, чтобы сдержать рыдания.

– Брюс! – снова крикнула она. Потом, устало повернувшись, пошла к кровати. Несколько секунд она стояла и смотрела на постель, потом упала на колени.

– Он ушел, – прошептала она. – Ушел… я потеряла его.

В течение первых двух недель пребывания Карлтона в Лондоне они виделись редко: Брюс был занят в порту – он вел торговые переговоры с купцами о сбыте табака, привезенного им из Америки, составлял новые контракты, делал закупки как для себя, так и для других заокеанских плантаторов. В Уайтхолл он ходил, чтобы договориться с Карлом о передаче ему прав на еще один земельный участок, на этот раз в двадцать тысяч акров. В случае удачи он владел бы тридцатью тысячами. Ни на королевскую гостиную, ни на театры он времени не тратил.

Леди Элмсбери по просьбе Эмбер отвела Брюсу апартаменты рядом с ее комнатами, и, хотя он ничего не говорил о свидании на вторую ночь, – предположив, что здесь будет муж. Эмбер, – она постучала в его дверь, когда услышала, что Брюс вернулся. После этого они проводили ночи вместе. Конечно, Брюс догадывался, что Эмбер порой возвращалась поздно, так как была с королем, но никогда не заговаривал с ней об этом. Редкие же встречи с Джералдом забавляли его, но об этом он тоже не упоминал.

Однако такое положение дел отнюдь не забавляло мать Джералда.

За две недели Эмбер виделась с ней один-два раза в Уайтхолле и всякий раз старалась как-нибудь избежать встречи. Но вдовствующая баронесса, как оказалось, была страшно занята: Нэн рассказывала, что Люсилла постоянно в кабале у парикмахеров, ювелиров, белошвеек и портних и еще дюжины всякого рода мастериц, что ее комната завалена десятками ярдов атласа, бархата, тафты, кружев, лент и шелка.

– О чем она думает? – спрашивала Эмбер. – Ведь у нее нет ни шиллинга за душой!

Но она хорошо понимала причину такой расточительности – престарелая кокетка тратила ее деньги! Если бы Эмбер не была полностью поглощена Брюсом и своими интересами при дворе, она бы сразу пресекла это транжирство, но коль уж все так сложилось, она не стала принимать мер, лишь бы свекровь не беспокоила ее. «Ничего, скоро я поставлю ее на место», – поклялась Эмбер. Но леди Стэнхоуп опередила ее.

Эмбер никогда не просыпалась раньше девяти часов – ведь она поздно возвращалась из Уайтхолла, – а Брюс к этому времени уже уходил по своим делам. Она выпивала утреннюю чашку шоколада, надевала халат и шла к дверям. Время с десяти до полудня уходило у нее на туалет: она одевалась так долго потому, что румяна, прическа, выбор платья и всего прочего действительно занимали массу времени, но, кроме того, Эмбер принимала многочисленных торговцев, ювелиров, парфюмеров, которые толпились в прихожих богатых и благородных господ. Она еще никогда никому не отказывала.

Ей нравились шум и суета, ощущение собственной значительности, и к тому же ей нравилось делать покупки. Если ткань была красивой, она всегда могла заказать новое платье; если вещь выглядела необычной или экстравагантной, она могла найти применение новому ожерелью или браслету; если же про товар говорили, что это редкость и он привезен издалека, она не могла отказать себе в покупке еще одной вазы, или столика, или зеркала в золотой оправе. Ее щедрость и легкое отношение к деньгам были хорошо известны торговцам, и до полудня ее апартаменты бывали битком набиты народом, словно двор королевской биржи.

Эмбер обычно садилась за туалетный столик в легком халате и домашних туфлях из бычьей кожи, державшихся только на пальцах ноги, и месье Дюран принимался за ее прическу. Нэн Бриттон больше не занималась такими делами: ведь нынче она была камеристкой графини, и в ее обязанности входило только красиво одеваться, всегда хорошо выглядеть и повсюду сопровождать хозяйку. Как и у большинства камеристок знатных леди, у нее были любовники, нередко – те же самые лорды и богатые франты, что вращались в светских кругах. Нэн наслаждалась жизнью с присущим ей энтузиазмом, она пользовалась большим успехом, гораздо большим, чем ожидала, хотя это и не требовало никаких усилий с ее стороны.

Торговцы и мастерицы окружали Эмбер сплошным жужжащим роем, подсовывая ей под нос то одно, то другое.

– Пожалуйста, взгляните на эти перчатки, мадам, – нет, вы только понюхайте их. Приложите к носу – и вы влюбитесь в этот запах. Изысканный, . не правда ли?

Эмбер понюхала.

– «Нероли», верно? Мой любимый аромат. Я беру дюжину.

Она провела щеточкой по красиво изогнутым черным бровям, пригладила их и смахнула пудру.

– Вот этот отрез я оставила специально для вас, мадам. Вы только пощупайте, какой ворс – глубокий и гладкий. А цвет! Он просто поразительно идет вам. Посмотрите сами – как раз под цвет ваших глаз! И позвольте добавить вам кое-что, мадам. – Торговка нагнулась и шепнула: – На днях графиня Шрусбери увидела эту ткань и была без ума от нее. Но я отказала ей, сказала, что материал уже продан. Этот материал только для вас, мадам.

– Так что мне придется его покупать, да, плутовка? – Она надела бриллиантовые серьги. – Но ткань действительно красивая. Я довольна, что вы отложили ее для меня. И не забудьте обо мне, когда привезут новую партию. Нэн, заплати, пожалуйста.

– Мадам, прошу прощения, наденьте-ка этот браслет на руку. Посмотрите, как играет камень, сверкает, как огонь, верно? Красивее камня еще не находили. Вот что я вам скажу: хотя браслет стоит пятьсот фунтов и даже больше, я отдам его вам с большим убытком для себя: для меня такая честь, что именно вы, ваша светлость, будете носить его. Хотя с любой другой я потребовала бы по меньшей мере пятьсот фунтов, вам я отдам за какие-то сто пятьдесят.

Эмбер рассмеялась, держа браслет в руке и разглядывая его:

– За такую цену! Как я могу не купить его? Ладно, оставьте, я беру. – Она бросила браслет на туалетный столик, где уже громоздились коробочки, флаконы, бутылочки, письма, веера, ленты. – Но пришлите мне счет, я никогда не держу дома такие суммы наличными.

– Sil vous plaft, мадам… – раздался отчаянный голос месье Дюрана. – Прошу прощения, не двигайтесь, пожалуйста, хоть минуту. То – туда, то – сюда. Я просто не в состоянии закончить прическу! Ах, Боже мой!

– Простите, Дюран. А что у вас, Джонсон?

И так – каждое утро: ежедневная ярмарка, дававшая развлечение одним и доход другим. И Эмбер великолепно проводила этот спектакль. В комнате почти всегда были музыканты. Они исполняли модные баллады или песенки из последних спектаклей. Вокруг суетилось с полдюжины служанок. Среди них прогуливался Теней, иногда и он делал заказ торговцам. Он стал чрезвычайно щепетильно относиться к своей одежде, и Эмбер не жалела денег на его наряды хотя он по-прежнему отказывался надевать новые туфли, а только изношенные. Король подарил Эмбер щенка спаниеля, которого она назвала Месье лё Шьен. Щенок совался носом к каждому и лаял на незнакомых.

Вот так проходило очередное утро Эмбер, когда маленький паж. вошел в комнату:

– Мадам, вас ожидает баронесса Стэнхоуп. Эмбер закатила глаза.

– Чтоб ее черт побрал! – выругалась она и поглядела через плечо, как раз когда в комнату вошла свекровь. Эмбер широко раскрыла глаза, пораженная, потом взяла себя в руки, встала и поздоровалась.

Люсиллу теперь было трудно узнать. Золотистые волосы, как у Сьюзен, завитые по последней моде, были украшены лентами, цветами и вплетенными нитями жемчуга. Лицо было накрашено, как у китайской куклы, щеки тоже были немного «подправлены», чтобы они выглядели упругими и круглыми. Ее наряд! Жемчужно-серый атлас с нижней юбкой цвета фуксии (несомненно, дело искусных рук француза-портного), баска, ловко сужавшая талию и поднимавшая груди выше декольте. На шее – нитка жемчуга, в ушах – бриллиантовые серьги, руки украшены полудюжиной браслетов, а на трех пальцах обеих рук – кольца. Все это блестело и сверкало, отчего казалось настоящим и дорогим. За какие-то две недели она превратилась в очень элегантную модную даму, слегка перезрелую, но все еще привлекательную.

«Вот это да! – подумала Эмбер. – Вы только посмотрите на эту старую греховодницу!»

Женщины обнялись, отдав дань этикету, но леди Стэнхоуп заметила удивление на лице Эмбер и взглянула на нее с торжеством, словно требуя восхищения. После первого шока (Люсиллу было просто не узнать!) Эмбер пронзила мысль, что все это сделано на ее деньги: она знала, что Стэнхоупы потеряли свой небольшой источник дохода, – дом, который они сдавали внаем, сгорел во время Большого пожара.

– Простите мое вторжение, мадам, – сразу же начала Люсилла. – Я должна была навестить вас раньше, но я была страшно занята!

Она остановилась, обмахиваясь веером, чтобы перевести дыхание. Хотя ей хотелось похвастаться перед невесткой своим видом, она понимала: несмотря на роскошный наряд, крашеные волосы и накладные локоны, ей никогда не будет двадцать три года, разницу в возрасте не изменить, и годы – упрямая вещь.

– О, что вы, это мне следовало навестить вас, мадам, – вежливо запротестовала Эмбер: мысленно она подсчитывала количество фунтов, истраченных леди Стэнхоуп, и чем больше становилась сумма, тем больше она сердилась. Но она с улыбкой пригласила свекровь присесть и подождать, пока она закончит туалет. Когда же взгляд леди Стэнхоуп упал на отрез голубого бархата, Эмбер сказала торговцам, что их время истекло.

– Приходите ко мне завтра утром, – сказала Люсилла торговцу, приглашающе взмахнув рукой, и тот, забрав бархат, вышел из комнаты.

Эмбер села за туалетный столик наклеить мушки. Люсилла слегка задыхалась в слишком тесном корсете.

– Ах, Боже мой! – вздохнула она, положив ногу на ногу и чуть наклонив голову. – Вы и представить себе не можете, сколько забот было у меня за эти две недели: здесь масса знакомых, знаете ли, и каждый непременно захотел увидеться со мной! Ах, Боже мой, я совершенно замоталась! – Она приложила руку к голове, как бы вытирая пот от усталости. – Мне едва удавалось видеться с Джерри. Скажите, ради Бога, как поживает мой мальчик?

– Я думаю, неплохо, мадам, – ответила Эмбер, слишком рассерженная тем, как уплывают столь нелегко доставшиеся ей деньги на наряды этой старухи. Она едва обращала внимание на ее вопросы и болтовню.

Эмбер встала, прошла в другой конец комнаты и укрылась за великолепной голубой лакированной китайской ширмой, подозвав одну из служанок, чтобы та принесла ей платье. Месье лё Шьен принюхивался к туфлям Люсиллы и повизгивал время от времени, не обращая внимания на сердитые взгляды леди Стэнхоуп. Из-за ширмы видны были только голова и плечи Эмбер, и Люсилла украдкой изучала ее жестким, критическим и осуждающим взглядом. Но вот Эмбер неожиданно подняла на нее глаза, и Люсилла ответила ей виноватой улыбкой.

– Странно, что я никогда не вижу Джерри по утрам. Дома он всегда заходил ко мне, прежде чем принимался за дела. Он всегда был таким добрым мальчиком, о таком любая мать может только мечтать! Он, должно быть, очень рано уходит по делам. – Она говорила быстро, глядя на Эмбер так, словно ожидала услышать от нее ложь.

– Насколько я могу припомнить, – ответила Эмбер, втягивая живот, пока служанка туго затягивала ей корсаж, – с тех пор как вы приехали, он ни разу не был здесь.

– Как! – вскричала леди Стэнхоуп таким испуганным тоном, будто ей сказали, что сына арестовали за карманную кражу. – Разве он не спит с вами?

– Еще потуже, – велела Эмбер служанке вполголоса. – Как можно туже.

Ее талия стала увеличиваться, но Эмбер хотела скрыть это, пока была возможность. Не столько роды страшили ее, сколько безобразная фигура, а на этот раз особенно – ведь здесь был Брюс, и она отчаянно хотела хорошо выглядеть. Потом она небрежно ответила Люсилле:

– Да. Спит.

Действительно, спал три раза, Эмбер допустила его, ибо король надеялся убедить его, что ребенок от него, от Джералда.

– Вот как! – Леди Стэнхоуп начала энергично обмахиваться веером, и ее лицо вспыхнуло, как и всегда при малейшем волнении, растерянности или гневе. – Никогда ничего подобного не слышала! Муж, который не спит со своей женой! Ведь это… это безнравственно! Я обязательно наставлю его на путь истинный, моя дорогая! Я не допущу, чтобы он так пренебрегал вами!

Эмбер лениво и насмешливо улыбнулась ей поверх ширмы и наклонилась, чтобы надеть нижнюю юбку.

– Не беспокойтесь, мадам. Его светлость и я вполне довольны таким положением дел. У молодых людей в наши дни множество своих забот, знаете ли, – театры, таверны, ужины с вином до полуночи, потом прогулки по улицам. Уверяю вас, у них есть чем заняться.

– Но Джерри никогда не вел такого образа жизни, никогда, поверьте! Он тихий хороший мальчик, можете мне поверить, мадам. И если он не приходит сюда – значит, считает, что его присутствие нежелательно для вас!

Эмбер резко обернулась и посмотрела прямо в глаза свекрови холодными, злыми глазами.

– Не могу представить себе, как ему могло прийти в голову такое, мадам. Который час, Нэн?

– Почти половина первого, ваша светлость.

– О Боже! – Эмбер вышла из-за ширмы полностью одетая теперь, служанка вручила ей веер и муфту, другая – накинула плащ на плечи. Эмбер взяла перчатки и начала натягивать их.

– Я должна позировать мистеру Лели в час дня! Прошу извинить меня, мадам. Мистер Лели просто нарасхват, он не может никого ждать. Если я опоздаю, то упущу свою очередь, а ведь портрет наполовину готов.

Леди Стэнхоуп поднялась:

– Я сама собралась уходить. Я приглашена на обед к леди Клиффорд, а потом мы идем в театр. Ни одной свободной минуты, когда живешь в городе.

Две графини вышли из комнаты, они шли рядом в сопровождении Нэн, Тенси и Месье лё Шьена. Люсилла искоса взглянула на Эмбер:

– Полагаю, вам известно, что лорд Карлтон гостит в этом доме?

Эмбер бросила быстрый взгляд на нее. Что она хотела этим сказать? Неужели до нее дошли сплетни? Но ведь они были так осторожны – каждый пользовался своим входом и никогда не проявлял к другому повышенного интереса на людях. Сердце Эмбер учащенно забилось, она постаралась ответить небрежным тоном:

– О да, я знаю. Он старый друг графа.

– Мне он кажется просто очаровательным! Говорят, все женщины при дворе без ума от него! Вы слышали? Еще говорят, что он один из любовников миледи Каслмейн! Но, впрочем, так обо всех говорят.

И она продолжала болтать, казалось, ей никогда не наговориться вволю. Эмбер испытала облегчение: очевидно, ей ничего не известно, это обыкновенные дамские сплетни.

– Подумать только, у него жизнь, полная невероятных приключений: солдат удачи, участник каперских экспедиций и вот теперь – плантатор! Мне говорили, он один из богатейших людей Англии и его семья – одна из самых выдающихся. Марджори Брюс, знаете ли, была матерью первого короля Стюарта Шотландского, а, каково древо! А его жена, говорят, совершенная красавица…

– Всякая будет красавицей, если у нее десять тысяч фунтов! – отрезала Эмбер.

– Все равно, – продолжала Люсилла. – Он – замечательный человек, клянусь, истинный образец для подражания.

– Всего доброго, мадам, – поклонилась ей Эмбер. Она вышла из комнаты, спустилась по лестнице. В ней все кипело, она была в ярости и чувствовала себя оскорбленной. «О, я просто не могу этого больше выносить! – думала она в отчаянии. – Я не могу примириться с тем, что он женат на той женщине! Я ненавижу ее! Чтоб ей умереть!» Эмбер неожиданно остановилась, у нее перехватило дыхание. А может, так и будет! Эмбер пошла дальше, ее глаза сияли. Действительно, она может умереть, там, за океаном, от какой-нибудь из тамошних болезней… ведь она может… Эмбер уж и забыла о баронессе и о том, что та транжирит ее деньги.

На следующий вечер Брюс и Эмбер вернулись из Уайтхолла вместе. Он уже закончил самые важные дела и теперь стал ходить во дворец поиграть в карты и пообщаться. Они поднялись по лестнице, смеясь над только что рассказанной во дворце историей о том, что Букингем, который по-прежнему скрывался, был арестован за бесчинства на улице, его заперли в кутузку, а потом отпустили, так и не распознав в нем герцога. У входа в комнаты Эмбер они расстались.

– Не заставляй меня долго ждать, дорогой, – прошептала она.

С улыбкой Эмбер вошла в гостиную, но улыбка замерла на ее лице, когда она увидела Джералда и его матушку, сидевших у камина.

– Ну и ну! – Она громко захлопнула дверь. Джералд вскочил на ноги. У него был совершенно несчастный вид, и Эмбер поняла, что его появление здесь – идея его матери. Баронесса бросила на Эмбер томный взгляд через обнаженное плечо, потом встала и сделала реверанс, скорее, обозначила его.

Эмбер не ответила ей, она стояла и переводила взгляд с одного на другую.

– Я не ожидала увидеть вас тут, – сказала она Джералду, который сразу начал покашливать и теребить шейный платок, туго завязанный на шее. Он пытался улыбнуться, но так нервничал, что улыбка превратилась в гримасу.

– Я пришла поговорить с Джерри, пока он ожидал вашего прихода, – торопливо вставила Люсилла. – Я ухожу и оставляю вас вдвоем. Ваша покорная слуга, мадам. Доброй ночи, Джерри, мой мальчик.

Когда Джералд покорно поцеловал мать в щеку, та успела шепнуть ему что-то на ухо – видимо, дала совет – и ободряюще похлопала по плечу.

С торжествующей улыбкой Люсилла вышла из комнаты, шорох ее длинного шлейфа был особенно слышен в наступившей тишине. Тут сразу начали бить часы. Эмбер не проводила ее взглядом, она глядела на Джералда. И, услышав стук хлопнувшей двери, она бросила муфту и перчатки Теней, который затем исчез по ее команде, а Месье лё Шьен начал наскакивать и лаять на Джералда, ибо редко видел его и принял за чужого.

– Ну? – произнесла Эмбер и подошла к камину погреть руки.

– Eh, bien, madame, – сказал Джералд. – Вот я и здесь. Ведь в конце концов… – Неожиданно он выпрямился и дерзко взглянул на нее. – Почему бы мне не быть здесь? Ведь я ваш муж, мадам. – Эти слова прозвучали так, что было ясно: он выполнял инструкции матушки.

– Конечно, – согласилась Эмбер. – Почему бы и нет? – Она вдруг схватилась рукой за живот и со стоном свалилась на диван.

Джералд вздрогнул:

– Боже милостивый, мадам! Что с вами? Что случилось? – Он повернулся и бросился к двери. – Я пришлю кого-нибудь…

Но Эмбер остановила его:

– Нет, Джералд. Ничего страшного. Ведь я беременна, это ребенок… я полагаю… я не хотела говорить вам, пока не стала совершенно уверена…

На его лице отразился восторг, удивление, будто до него ни один мужчина на свете не слышал таких слов.

– Уже? Боже мой! Не могу поверить! Господи! Надеюсь, это правда!

Она так удивила его, что он позабыл свои французские словечки и ужимки: он превратился в испуганного и удивленного английского паренька из сельской местности.

Вся эта сцена позабавила Эмбер, и Джералд показался ей полнейшим болваном.

– Я тоже надеюсь, милорд, но вы ведь знаете, как нелегко бывает женщине в таком положении.

– Нет, не знаю… Я … я никогда не думал об этом раньше. Вам теперь лучше? Может быть, принести вам что-нибудь? Может, подушку под голову?

– Нет, Джералд, благодарю. Мне просто надо побыть одной… я… мне бы хотелось спать одной, если не возражаете…

– О, конечно, мадам. Я ведь не знал… я не понимал… я сожалею… – Он направился к двери. – Если вам будет что-нибудь нужно… я сделаю все что угодно…

– Благодарю, Джералд, в случае чего – я позову вас.

– И еще… могу ли я заходить иногда, мадам… просто узнать, как идут дела?

– Ну конечно, милорд. Когда вам будет угодно. Доброй ночи.

– Доброй ночи, мадам. – Он замешкался, было ясно, что он тщетно пытался найти подходящие слова, но, так ничего и не придумав, с беспомощной улыбкой повторил:

– Ну что ж, доброй ночи, – и с этими словами ушел.

Эмбер встряхнула головой и скорчила гримасу. Потом встала и пошла в спальню. Нэн вопросительно подняла брови, на что Эмбер махнула рукой, и обе женщины расхохотались. Они были одни в комнате, болтали и смеялись. Эмбер – в блузке, баске и нижней юбке. Когда Брюс постучал, она крикнула, чтобы он вошел.

Брюс снял парик, камзол и жилет, отстегнул шпагу, белая сорочка была расстегнута на груди.

– Все еще раздеваешься? – спросил он с улыбкой. – А я успел написать два письма. – Он подошел к столу и налил себе в стакан бренди, разбавив его водой. – Мне всегда кажется, что женщины выглядели бы лет на пять моложе, если бы носили более простую одежду.

– Но что бы мы с ней делали? – поинтересовалась Нэн, и все трое рассмеялись.

Нэн распустила волосы Эмбер (ибо ни одна леди не занималась сама своей прической) и вышла, выпроводив Теней и щенка. Эмбер остановилась у туалетного столика, расстегивая ожерелье, и увидела в зеркало его лицо и плечи. Он наблюдал за ней своими зелеными глазами, потом наклонился, убрал ее волосы с шеи и поцеловал. По всему телу Эмбер пробежала холодная волна возбуждения, у нее перехватило дыхание, она закрыла глаза.

Она положила зеркало на столик, и они стояли так, сцепив пальцы рук.

– О Брюс, – вскричала она, – Брюс, как я люблю тебя!

Он обнял ее, и они продолжали стоять обнявшись, прижавшись бедрами друг к другу, ощущая напряжение тел. Когда он оторвался от ее губ, она подняла глаза и с удивлением заметила, что Брюс глядит в другой конец комнаты. Он медленно освободил ее из объятий, и Эмбер медленно обернулась. Там в дверях стоял Джералд с побледневшим лицом и отвисшей челюстью.

– О! – вскричала Эмбер, в ее глазах взметнулся огонек ярости. – Вы что себе позволяете – пробираться как тать в нощи! Вы шпионите за мной? Несносный щенок!

Она неожиданно схватила серебряную шкатулку для мушек с туалетного столика и швырнула в него, но промахнулась, и шкатулка ударилась о дверной косяк, Джералд отскочил. Брюс спокойно наблюдал за происходящим. Он взглянул на Джералда с удивлением, потом с жалостью: каким расстроенным, несчастным и напуганным был этот незадачливый мальчик-муж!

Эмбер набросилась на Джералда, как разъяренная фурия, подняв сжатые кулаки:

– Как вы посмели проникнуть в мои комнаты так нахально! Да я прикажу вам уши отрезать за это!

Джералд отклонился от удара, и Эмбер попала ему по плечу.

Джералд начал заикаться, лицо его стало серым, словно его хватил недуг.

– Ради Бога, мадам. , я же не знал… я и представления не имел…

– Нечего мне врать, обезьяна поганая! Я покажу вам, как…

– Эмбер! – крикнул Брюс. – Дай ему хоть слово сказать! Очевидно, произошла ошибка.

Джералд поглядел на Брюса с благодарностью: он очень боялся стоявшей перед ним женщины, кипящей от ярости.

– Моя мать, она была еще в холле. И когда я вышел… ну… она велела мне вернуться обратно.

Эмбер снова обрушилась на него, потом повернулась и взглянула на Брюса – она поняла, о чем он думает. Выражение лица Карлтона было совершенно серьезным, только глаза блестели от сдерживаемого смеха, хотя он несомненно сочувствовал этому несчастному мужу, долг которого сейчас был вызвать Брюса на дуэль: закон чести не оставлял выбора. И все равно было смешно представить себе Джералда Стэнхоупа, маленького и не слишком развитого, обладающего храбростью не большей, чем у девушки, сражающимся в поединке с мужчиной, не только на восемь дюймов выше ростом, но и большим мастером фехтования.

Брюс сделал шаг вперед, элегантно поклонился и вежливо произнес:

– Сэр, я сожалею, что своим поведением дал повод подозревать меня в интимных отношениях с вашей женой. Выражаю вам свои глубокие извинения и надеюсь на ваше доброе отношение ко мне в будущем.

Джералд испытал облегчение, какое испытывает осужденный, видя, как шериф останавливает казнь, когда петля на его шее уже готова затянуться. Он поклонился в ответ:

– Уверяю вас, сэр, я достаточно светский человек и знаю, что глазам не всегда можно верить. Я принимаю ваши извинения, сэр, и надеюсь, что мы встретимся когда-нибудь при более благоприятных обстоятельствах. А теперь, мадам, если вы проводите меня, я предпочел бы выйти через заднюю дверь…

Эмбер смотрела на него во все глаза. Она была поражена. Господи Боже мой! Бедняга даже не собирается драться? И теперь уходит, оставляя любовника жены здесь, в полном ее распоряжении? Весь гнев у нее прошел, уступив место презрению. Она подтянула пояс юбки и сделала реверанс.

– Вот сюда, сэр.

Она прошла по комнате и отворила дверь, ведущую на узкую темную лестницу. Перед уходом Джералд еще раз поклонился, весьма церемонно, сначала ей, потом Брюсу, но Эмбер заметила, что лицо его нервно напряглось. Она закрыла за ним дверь и повернулась к Брюсу. На ее губах была презрительная улыбка, она ожидала такой же реакции и от Брюса.

Он улыбнулся, но на лице было странное выражение. Что именно? Неодобрение ее поступка? Жалость к мужчине, который только что ушел, выставленный на посмешище? Эмбер встревожилась, на мгновение она ощутила растерянность и одиночество. Но это мгновение прошло, его лицо изменилось, он протянул к ней руку, пожал плечами и шагнул к Эмбер.

– Ну вот, – произнес он. – У него теперь пара рогов, которые носит всякий мужчина в Европе.

 

Глава пятьдесят первая

Лондон стал напоминать истеричную девицу, изнурившую себя собственной нервозностью до состояния бледной немочи. Жизнь столицы за последние годы была исполнена волнений и трагедий.

Город стал свидетелем бурных событий, был измотан конвульсиями страстей, и вот теперь он пребывал в состоянии непрерывного страха и отчаяния. Никакая перспектива не казалась слишком гнетущей, предполагать можно было что угодно, даже самое худшее.

Новый год не сулил ничего обнадеживающего – тысячи бездомных семей, ютящихся без настоящей крыши над головой в хибарах, сооруженных на месте их бывших домов. Нередко горожане скучивались на нескольких улицах, где пожар пощадил стены, и снимали жилье зa баснословную плату. Зимой случались необычно жестокие морозы, и цены на каменный уголь подскакивали так высоко, что лишь немногие могли позволить себе топить им камины. Большинство же горожан не без основания считали, что Лондон никогда не восстанет из руин. Люди не верили в настоящее и не надеялись на будущее.

Казалось, злая звезда взошла над Англией.

Национальный долг никогда не был столь огромным, а правительство балансировало на грани банкротства. Война, начавшаяся так многообещающе, перестала теперь пользоваться поддержкой народа, ибо велась безуспешно, и люди связывали свои беды за прошедшие два года с этой разорительной и обреченной на поражение войной. Моряки королевского флота взбунтовались и держали теперь голодовку, расположившись во дворе адмиралтейства. Парламент проголосовал против дальнейшего финансирования флота, а купцы отказывались снова поставлять провиант на суда, если им не платили наличными. Поэтому Совет принял решение – хотя и против воли Карла, Альбемарля и принца Руперта – не начинать военных действий на море в этом году и продолжить уже начавшиеся мирные переговоры.

Но королевский двор не обременял себя всеми этими проблемами. Ибо, несмотря на отчаянное положение с государственным бюджетом, в руках отдельных частных лиц скопились суммы, превосходившие былые богатства. Предприниматели и владельцы крупных капиталов могли вложить деньги в акции и многократно увеличить свой доход за короткий срок. Не испытывали они страха и перед голландцами, ибо большинство из них знало, что Англия заключила тайный договор с Францией, ограничивавший действия голландских судов. Франция же ни прежде, ни теперь не была заинтересована в войне, да и Людовик не помышлял о пересечении Ла-Манша. Пусть невежды ворчат и ропщут сколько угодно, у дам и господ свои заботы. Их гораздо больше интересовали эскапады Букингема и сплетни о беременности Фрэнсис Стюарт. Этот слух распространился ровно через месяц после ее бегства и брака.

В конце апреля разнеслась путающая весть: голландцы на двадцати четырех судах продвигаются вдоль побережья.

Началась страшная паника, охватившая всех, насилие, злоба и подозрительность вспыхнули как пламя. Что произошло с мирными переговорами? Кто предал их и отдал в руки врага? Каждую ночь люди с тревогой прислушивались, не раздастся ли грохот барабанов или канонада орудий, с ужасом рисовали себе страшные сцены резни среди полыхающих зданий. Но хотя голландцы продолжали набеги на побережье, словно поддразнивая этим англичан, на более серьезные действия они не отважились.

Эмбер эти события не особенно тревожили: война, угрозы голландцев, выходки Букингема, ребенок Стюарт. Она жила только одним – лордом Карлтоном.

Король Карл выдал ему лицензию еще на двадцать тысяч акров земли. Большие участки требовались потому, что табак истощал землю за три года и дешевле было распахивать новые участки, чем восстанавливать плодородие старых. Флотилия Брюса состояла из шести судов: купцы и плантаторы обычно недооценивали объем урожая из года в год, поэтому корабли были в дефиците. Суда Карлтона пользовались большим спросом, и он уже отправил большое количество грузов во Францию в октябре прошлого года. В нарушение закона, контрабандные перевозки были общепринятой практикой: плантаторы нуждались в рынке сбыта – Вирджиния производила столько табака за два года, сколько Англия потребляла за три.

Теперь Брюс ежедневно занимался закупкой провианта, как для себя, так и для соседей-плантаторов, которые поручили ему эту миссию. Как правило, такие дела прежде им приходилось доверять торговцам, а те могли либо выслать негодный товар, либо нажиться за счет колонистов.

Дом Брюса находился в Вирджинии и не был еще достроен, потому что в прошлом году Брюс был слишком занят расчисткой участка под табак и сбором урожая. Кроме того, найти опытных рабочих было непросто, ибо большинство тех, кто отправлялся в Америку, сами рассчитывали нажить капитал за пять-шесть лет и вовсе не собирались батрачить на других. Брюс намеревался привезти с собой несколько десятков завербованных работников, чтобы завершить строительство, а затем использовать их на плантации. Карлтон закупал стекло, кирпич и гвозди – все, чего недоставало в Америке, – и, как многие эмигранты, брал с собой многочисленные английские растения и цветы для сада.

Брюс очень полюбил Вирджинию, ему нравилось жить там.

Он рассказывал Эмбер о лесах, где росли дубы, сосны и лавр, огромные густые заросли кизила, сирени, роз, жимолости. Он говорил, что рыбы там так много: зачерпнул сковородкой из реки – и на огонь. Осетры , устрицы , морские и речные черепахи; в сентябре прилетают птицы, и их так много, что света белого не видно, они заслоняют солнце, а питаются дикорастущим и салатным сельдереем и овсом, что растет вдоль речных берегов. А еще – лебеди, гуси, утки, ржанки и индюшки фунтов по семьдесят весом. Ему не приходилось видеть столь щедрой земли, как там.

По лесам носятся дикие лошади, и отлавливать их – одно из главных развлечений в Америке. Повсюду порхают яркие птицы: коричневые и красные попугаи, с желтыми головами и зелеными крыльями. Животных несметное количество, а норки так донимают, что их приходится отлавливать капканами. Зная, что Эмбер обожает меха, Брюс привез для нее шкурок и на шубку, и на накидку, и на большую муфту.

Его жена Коринна еще год назад жила на Ямайке, но название их дому она придумала, услышав его рассказы: Саммерхилл.

Через полгода, сказал Брюс, они намерены посетить Англию и Францию, где и приобретут большую часть мебели для дома. Коринна оставила Англию в 1655 году и с тех пор не была там и, как все англичане, живущие за границей, тоскует по родной земле и мечтает вернуться, хотя бы погостить.

Эмбер было страшно интересно слышать все это, она засыпала Брюса вопросами, но, когда он отвечал на них, всегда начинала злиться и ревновать. Она чувствовала себя обиженной.

– Представить себе не могу – как в таком месте можно проводить время? Или, может быть, ты трудишься весь день?

Трудиться не пристало для джентльмена, поэтому она произнесла это слово, будто обвиняла его в чем-то постыдном.

Однажды жарким днем в конце мая они плыли по Темзе в сторону Челси в трех с половиной милях вверх по реке от дома Элмсбери. Эмбер приобрела новый баркас, большой, красивый, с позолотой, на сиденьях – подушки из зеленого бархата, украшенного золотым шитьем, и уговорила Брюса покататься с ней на новой «посудине». Эмбер лежала, вытянувшись под тентом, в ее волосы были вплетены белые розы, ноги прикрывало тонкое зеленое шелковое платье, а в руках она держала большой зеленый веер, чтобы заслониться от солнца. Шкипер и команда в зеленых с золотом ливреях отдыхали и беседовали между собой. Баркас был большой, и команда не могла слышать, о чем говорили – Брюс и Эмбер.

По реке двигалось много других лодок поменьше, в которых плыли влюбленные парочки, семьи, группы молодых людей и женщин, отправлявшихся на пикник. Первые теплые весенние дни заставили выбраться на реку всех, кто мог себе это позволить, ибо в сердце каждого лондонца жила тяга к деревенской природе.

Брюс взглянул на Эмбер, улыбнулся ей, прищурившись от солнца.

– Признаюсь, – ответил он, – по утрам я не читаю любовные письма, лежа в постели, днем не играю в карты, а вечером не хожу по тавернам. Но у нас есть свои развлечения. Мы все живем на берегах рек, поэтому путешествовать нетрудно. Мы охотимся, пьем, танцуем, играем в азартные игры, как и вы здесь. Почти все плантаторы – джентльмены, и они сохранили привычки и образ жизни, которые привезли с собой, как домашнюю мебель и портреты предков. Знаешь, когда англичанин живет вдали от дома, он начинает столь истово придерживаться своих старых привязанностей, будто жить без них не может.

– Но разве там нет городов, театров или дворцов? Боже, я бы этого не вынесла! Полагаю, Коринне нравится такая тоскливая жизнь! – сердито добавила она.

– Думаю, да. Она чувствовала себя очень счастливой на плантации отца.

Эмбер решила, что составила себе ясное представление, что за женщина была эта Коринна. Она мысленно рисовала ее похожей на Дженни Мортимер или леди Элмсбери: тихое застенчивое существо, которое ничем на свете не интересуется, кроме мужа и детей. Если английская деревня порождает таких женщин, то насколько они хуже там, в той нецивилизованной земле, за океаном! Их платья, наверное, лет на пять отстали от моды, они не пользуются румянами и не наклеивают мушки. Такая женщина никогда не видела театрального представления, не каталась по Гайд-парку, не бывала на тайных свиданиях и не обедала в таверне. В общем, не знает ничего, что делает жизнь интересной.

– О, ну конечно, она довольна. Ведь ничего другого она и не знала никогда, бедняжка. А как она выглядит? Она блондинка, наверно? – Тон Эмбер ясно показывал, что, по ее мнению, ни одна женщина, хоть в малейшей степени претендующая на привлекательность, не может иметь волосы другого цвета.

– Нет, – покачал головой Брюс. – У нее очень темные волосы, темнее, чем у меня.

Эмбер широко раскрыла свои топазовые глаза, вежливо выражая удивление, будто Брюс сказал, что у его жены заячья губа или кривые ноги. Черные волосы у леди – это так немодно!

– О, – с сочувствием произнесла она, – она португалка?

Эмбер прекрасно помнила, что Брюс сказал – Коринна из Англии, но в Англии португалки считались очень некрасивыми. Стараясь придать небрежность беседе, она наклонилась через борт и лениво потянулась за пролетавшей бабочкой.

– Нет, она англичанка, – усмехнулся Брюс. – У нее светлое лицо и голубые глаза.

Эмбер не понравилось, как он это сказал: в голосе и в глазах чувствовалась теплота. Эмбер занервничала, ей стало жарко, и даже заболело в животе.

– Сколько ей лет?

– Восемнадцать.

Эмбер вдруг ощутила себя постаревшей на десяток лет за прошедшие несколько секунд. Женщины почти трагически воспринимают возраст, и после девятнадцати им кажется, что они начинают стареть. Эмбер, которой совсем недавно исполнилось двадцать три, сразу почувствовала себя древней старухой. Между ними было целых пять лет разницы! А пять лет – это вечность!

– Говоришь, она хорошенькая? – пробормотала Эмбер несчастным голосом. – Миловиднее меня, Брюс?

– Господи, Эмбер. Что за вопрос ты задаешь мужчине? Ведь ты знаешь, что ты красива. С другой стороны, я не такой фанатик, чтобы считать, будто на земле есть только одна хорошенькая женщина.

– И все-таки она красивее меня? – требовательно спросила Эмбер.

– Нет, я так не считаю, дорогая. – Брюс поцеловал ей руку. – Клянусь, я не думаю так. Между вами нет ничего общего, но вы обе милы.

– А ты любишь меня?

– Да, я люблю тебя.

– Тогда почему же ты… нет, все, ладно, – раздраженно сказала она, но, подчинившись его строгому взгляду, переменила тему: – Брюс, у меня идея! Когда ты закончишь дела, давай возьмем яхту Элмсбери и отправимся вверх по реке на неделю. Он разрешил взять яхту, я спрашивала. О, пожалуйста, это было бы просто замечательно!

– Я боюсь уехать из Лондона. Если голландцы захотят, они смогут добраться до самого дворца.

Эмбер со смехом остановила его:

– Глупости какие! Они никогда не осмелятся! К тому же есть мирный договор, и он уже подписан. Я сама вчера вечером слышала, как об этом говорил его величество. Голландцы просто пугают нас, они мстят нам за то, что мы причинили им прошлым летом. Так что не надо так говорить, Брюс!

– Возможно, все и так. Если голландцы уйдут домой.

Но голландцы домой не уходили. Целых шесть недель вдоль английских берегов ходило сто голландских кораблей да еще двадцать пять французских, а в это время Англия не могла выставить ни единого хорошо оснащенного корабля в море и была вынуждена отозвать ряд своих кораблей, явно не готовых к военным действиям. А в Дюнкерке стояла французская армия.

Вот поэтому Брюс и отказывался покинуть Лондон, несмотря на уговоры и поддразнивания Эмбер. Он заявил, что, если голландцы все-таки придут, он не хотел бы оказаться за несколько миль от столицы на прогулочной яхте, развлекаясь, как какой-нибудь сластолюбивый турецкий султан. Его людям хорошо платят, и на них, как он считал, можно положиться: они защитят корабли.

Однажды ночью, когда они лежали в постели и Брюс крепко спал, а Эмбер начала дремать, раздался звук, заставивший ее поднять голову. В недоумении она прислушалась: звук нарастал. И вдруг громыхнуло – бой барабанов обрушился, как буря, на улицы города. Эмбер показалось, что у нее остановилось сердце, потом оно застучало, как барабаны на улице. Она села на постели и начала трясти Брюса за плечо:

– Брюс! Брюс, проснись! Голландцы высадились!

Голос истерически дрожал, от ужаса ее бил озноб. Недели напряженного ожидания, которые сейчас дали себя знать, чернота ночи, неожиданный зловещий грохот барабанов – все это свидетельствовало об одном: голландцы в самом центре города, прямо тут, за стенами дома. Грохот барабанов становился все сильней, раздались крики мужчин, визгливые вопли женщин.

Брюс быстро поднялся. Ни слова не говоря, он откинул шторы. Эмбер бросилась к нему, торопливо накинув на себя халат. Брюс высунулся из окна, держа рубашку в руке, и крикнул через двор:

– Эй! Что случилось? Голландцы высадились?

– Они захватили Ширнесс! Вторглись в страну!

Снова раздался бой барабанов, зазвонили колокола, по улице промчалась коляска, потом проскакал одинокий всадник, согнувшись в седле. Брюс захлопнул окно и начал надевать бриджи.

– Святой Более! Ведь сейчас они будут здесь! А нам нечем обороняться!

От ужаса и крайней беспомощности Эмбер заплакала. А за стенами все громче грохотали барабаны, их ритм леденил душу, предвещая беду и вселяя страх. Люди что-то кричали из окон, бежали по улицам. В дверь забарабанила Нэн: она умоляла, чтобы ее впустили.

– Входи! – крикнула Эмбер. Она повернулась к Брюсу:

– Что ты собираешься делать? Куда ты идешь? От страха у нее все похолодело. Хотя ночь стояла теплая, ее била дрожь и стучали зубы. Вошла Нэн . со свечой в руке. При свете страх Эмбер поутих.

– Я отправляюсь в Ширнесс!

Брюс повязывал шейный платок. Он велел Нэн принести сапоги из другой комнаты. Эмбер подала ему жилет и камзол, помогла одеться.

– О Брюс! Не уходи! Их тысячи! Тебя могут убить,

Брюс! – Она схватила его за руки, пытаясь силой удержать.

Он вырвал руку, застегнул камзол, натянул высокие сапоги с серебряными шпорами, пристегнул шпагу, Нэн подала ему шляпу и плащ.

– Возьми детей и уезжай из Лондона, – сказал Брюс, надев шляпу. – Уезжай отсюда как можно быстрей!

Нэн пошла в прихожую отворить дверь: в комнату ворвались Элмсбери и Эмили. Граф был полностью одет, жена – в ночной сорочке и халате.

– Брюс! Голландцы высадились! Мои лошади под седлом, во дворе!

– Но ты не должен уезжать, Брюс! О Элмсбери! Ему нельзя уезжать, мне страшно!

Элмсбери презрительно взглянул на нее:

– Ради Бога, Эмбер! На Англию напали! – Мужчины быстро вышли из комнаты, женщины – за ними следом.

Прихожая была полна слуг, которые, полуодетые, растерянно метались, женщины плакали, все что-то громко говорили. Среди этой сутолоки внезапно появилась запыхавшаяся леди Стэнхоуп, в ночном колпаке, из-под которого виднелись бумажные папильотки. Все тело Люсиллы истерически колыхалось. Она ухватилась за Брюса, как за спасательный круг:

– О лорд Карлтон! Слава Господу, вы здесь! На нас напали! Что мне делать? Что, что делать?

Стряхнув с плеча ее руку и шагнув вниз по лестнице, Брюс ответил:

– Я предлагаю вам уехать из Лондона, мадам. Пойдемте со мной, Эмбер. Нам нужно поговорить.

Мужчины быстро спустились вниз, громко стуча каблуками по ступеням лестницы, Эмбер не отставала от них. Первый испуг прошел, но бой барабанов, удары колокола, крики и вопли усилили ощущение нависшей катастрофы. «Нет, он не должен уезжать! – думала она. – Этого нельзя допустить!» Но он уезжал.

– Леди Элмсбери сразу же отправляется в Барберри-Хилл. Мы все продумали – возьми Сьюзен и Брюса и поезжай с ней. Если со мной что-нибудь случится, я дам знать – Она хотела возразить, но Карлтон не дал ей открыть рта. – Если я буду убит, – продолжал он, – обещай, что напишешь письмо моей жене!

Теперь они были во дворе, где мужчин ожидали оседланные лошади, которые стучали копытами и нетерпеливо фыркали. Ярко полыхали факелы, повсюду сновали слуги и конюхи, вокруг лошадей бегали и полаивали черно-белые «каретные собаки» – далматские доги. Их тоже возбудил бой барабанов, который, казалось, заставил чаще биться их сердца. Элмсбери быстро вскочил в седло, но Брюс задержался. Держа в руках поводья, он взглянул в лицо Эмбер:

– Обещай мне, Эмбер.

Она кивнула головой, слова застряли в горле Она схватила Брюса за рукав:

– Я обещаю, Брюс. Но береги себя, будь осторожен.

– Все будет хорошо.

Он наклонился, обнял ее одной рукой, на мгновение коснулся губами ее губ. Потом вскочил в седло, и лошади галопом рванули вперед. У ворот Брюс обернулся и помахал ей рукой. Эмбер не выдержала и с громким рыданием бросилась вперед к нему, вытянув руки. Но всадники уже исчезли в ночной тьме, лишь слабеющий стук копыт еще звучал в наступившей тишине.

Потом в доме началась суматоха. Слуги выносили мебель во двор и спешили обратно в дом. Женщины кричали и рыдали, от беспомощности заламывая руки. Одевшись по-походному, взвалив котомки на плечи, люди стали выходить на улицу, не зная, куда идти, лишь бы подальше от города. Эмбер подхватила юбки и торопливо, спотыкаясь, почти ничего не видя от слез, взбежала по лестнице.

Двери в детскую были открыты. Десятка два обезумевших женщин носились по комнате, крича на детей, чтобы те скорее одевались. Эмили вела себя хладнокровно и сдержанно, она давала указания и сама помогала служанкам. Маленький Брюс был уже полностью одет, он увидел Эмбер и сразу бросился к ней. Она опустилась на колени и, рыдая, прижала его к себе, успокаивая скорее себя, чем его. Казалось, Брюс и не нуждался в утешении.

– Не плачь, мам. Эти проклятые голландцы никогда не доберутся сюда. Ведь папа будет защищать нас!

Но Сьюзен визжала благим матом, пинала няньку, которая пыталась одеть ее, закрывала пухлыми ручонками уши, чтобы не слышать боя барабанов. Она вертелась на столе, куда ее положили, но вдруг увидела маму и брата и громко обиженно закричала:

– Мама!

Эмбер бросилась к ней:

– Лапушка моя, дай же няне Хармон одеть тебя! И нечего плакать. Смотри – я ведь не плачу. – Она широко раскрыла глаза, но края век покраснели и распухли. Сьюзен обхватила мать и зарыдала пуще прежнего. Наконец Эмбер не выдержала и нетерпеливо встряхнула ее. – Сьюзен! – Головка девочки откинулась назад, с большим удивлением она посмотрела на Эмбер, розовый ротик открылся. – Сейчас же прекрати истерику! Тебя никто не собирается обижать! Одевайся немедленно. Мы отправляемся гулять.

– Не хочу гулять! Еще темно!

Эмбер отвернулась.

– Ничего! Все равно пойдем. Одевайся поскорее, иначе я тебя отшлепаю!

Она отошла от Сьюзен к леди Элмсбери, которая занималась своими четырьмя детьми. Эмили стояла на коленях около своего шестилетнего сына и завязывала ему шейный платок.

– Эмили, я не поеду с вами.

Леди Элмсбери удивленно подняла глаза и встала:

– Не поедете? О Эмбер, ну как же так! Надо ехать! А что, если голландцы или французы доберутся сюда!

– Сейчас их здесь нет, и я не поеду в деревню: ведь тогда я ничего не смогу узнать о Брюсе. Если его ранят, я буду нужна ему.

– Но ведь он велел вам ехать.

– Мне все равно, что он велел, я не поеду. Но. я хотела бы, чтобы Брюс и Сьюзен поехали с вами, вы возьмете их с собой? И Нэн тоже?

– О, конечно, возьму, моя дорогая. Но я полагаю, вам опасно оставаться здесь. Он хотел, чтобы вы уехали, ведь мужчины часто обсуждали вероятность нападения и все продумали.

– Я здесь в безопасности. Если они явятся, я отправлюсь в Уайтхолл. Они не осмелятся напасть на дворец. И я позабочусь о ваших вещах – оставьте мне ключи от кладовой, все ценное я перенесу туда.

В этот момент в комнату влетела Нэн:

– Ах, Боже мой, я вас повсюду искала. Пойдемте скорее одеваться! Они близко – я слышала ружейную стрельбу! – Платье на ней было все перекручено, волосы растрепаны, ноги голые, без чулок. Нэн схватила Эмбер за руку и потянула за собой.

Женщины вышли в шумную прихожую, где метались слуги. Эмбер приходилось кричать, чтобы ее услышали.

– Я не поеду, Нэн. Но ты можешь ехать, если пожелаешь. Я только что просила графиню…

Нэн ахнула. Насколько ей было известно, в эту минуту французская армия высаживалась на берег, а голландский флот входил в Пул.

– О мэм! Как вы можете! Вам нельзя оставаться здесь! Они убивают всех подряд! Они разрежут вам живот и выдавят глаза и…

– Пресвятая Дева Мария! Что может быть ужаснее! – раздался голос леди Стэнхоуп, которая успела в страшной спешке – одеться. За ней следовали две служанки, нагруженные туго набитыми мешками и коробками. – Я прямо сейчас уезжаю в Риджуэй! Я так и знала – не следовало мне покидать деревню! Этот ужасный город – здесь всегда что-нибудь происходит! Где Джерри?

– Не знаю. Давай, Нэн, – леди Элмсбери уезжает через несколько минут! – Она обернулась к своей свекрови: – Я не видела его последнее время.

– Не видели? О Боже мой! Ну где же он тогда? Он – сказал мне, что каждую ночь он проводит с вами! – Неожиданно у нее засверкали глаза, она прищурилась и пристально посмотрела на Эмбер. – Между прочим, разве Лорд Карлтон не вышел только что из вашей спальни?

Эмбер с раздражением отвернулась и пошла в сторону своих комнат.

– Даже если так, ну и что из того?

Леди Стэнхоуп потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после этих слов, потом она запыхавшись бросилась вслед за Эмбер и затрещала ей в ухо:

– Не хотите ли вы сказать, вертихвостка этакая, что его светлость был с вами в спальне в тот час, когда каждая честная женщина должна быть только со своим мужем и больше ни с кем? Не хотите ли вы сказать, что вы наставляете рога моему Джерри? Отвечайте мне, негодница! – Она схватила Эмбер за руку и повернула к себе.

Эмбер остановилась и на мгновение замерла, потом резко повернулась лицом к Люсилле:

– Убери от меня руки, ты, перезрелая шлюха! Да, я была с лордом Карлтоном, и плевать я хотела – знают об этом или нет! Да ты сама пришла бы к нему, брось он на тебя хоть мимолетный взгляд. Иди ищи своего драгоценного Джерри и оставь меня в покое…

– Ты! Потаскуха поганая! Ну погоди, вот Джерри узнает об этом, я все, все скажу ему.

Но Эмбер ушла так быстро, что Люсилла осталась одна посреди комнаты, продолжая кипеть. Она явно колебалась, будто не могла решить: то ли пойти следом за невесткой и устроить ей настоящий скандал, ибо она того заслужила, то ли уехать в деревню и спасти свою жизнь.

– Ладно, я потом поговорю с ней! – Она бросила негодующий взгляд на удалявшуюся Эмбер и пробормотала в сердцах: – Шлюха! – Потом подозвала своих служанок и поспешила вниз по лестнице.

Эмбер в накидке поверх халата спустилась на двор проводить отъезжающих. И Эмили, и Нэн умоляли ее поехать с ними, но Эмбер была тверда, убеждая их, что ей здесь ничто не грозит. Она действительно больше не испытывала страха, наоборот, грохот барабанов, стук копыт по мостовой, людские крики и колокольный звон – все это вызвало у нее прилив энергии.

Все дети ехали в одной карете с двумя няньками, и даже Сьюзен начала верить, что все это развлечение. Эмбер поцеловала детей.

– Береги свою сестру, Брюс. Не оставляй ее одну и постарайся успокоить.

Увидев, что мама не едет с ними, Сьюзен снова начала плакать. Она встала ногами на сиденье и вцепилась руками в окно кареты, когда коляска стала выезжать со двора. Эмбер помахала им рукой и вернулась в дом: впереди у нее было много хлопот.

Она так и не спала в ту ночь: присматривала за переносом ценных вещей графа в кладовую. Золотые и серебряные тарелки и кружки, подаренные отцу графа Карлом I, когда старый граф приказал переплавить посуду, чтобы внести деньги на ведение войны, их и свои драгоценности – все было убрано в каменный тайник в подвале. Когда работу закончили, Эмбер переоделась, быстро выпила чашку горячего шоколада и около шести часов отправилась к Шардаку Ньюболду на Ломбард-стрит, куда он и многие другие банкиры переехали после пожара.

Это была длительная поездка от Стрэнда через руины Сити. Повсюду виднелись строительные леса, но появились и новые здания. Новые улицы, основательно перестроенные, оставались совершенно пустыми. Кое-где из подвалов струился дым, в воздухе висел сильный запах мокрого угля. Поверх куч золы и пепла нанесло земли, из которой возникли мелкие ярко-желтые цветы, лондонские ночные фиалки; они весело сияли сквозь мрачный густой туман, опустившийся до земли.

Усталая и встревоженная, Эмбер сидела в коляске в самом плохом настроении. Она ощущала боль в животе, голова кружилась от усталости. Когда они подъехали к дому Ньюболда, Эмбер увидела длинную вереницу экипажей, а также мужчин и женщин, стоявших в очереди, хвост которой загибался за угол и выходил на Абчёрч-лейн. В отчаянии Эмбер наклонилась вперед и постучала веером в стенку кареты.

– Поезжай на Сент-Николас Лейн и там остановись! – крикнула она Джону Уотермену.

Там они вышли – Эмбер, Большой Джон и два форейтора – и прошли по узкой улочке, которая вела к черному ходу в дом. Но ворота оказались под охраной двух стражников, которые тотчас скрестили мушкеты.

– Миледи Дэнфорт к вашему хозяину! – сказал один из форейторов.

– Я очень сожалею, ваша светлость. Но у нас приказ никого не пропускать через, эти ворота.

– Пропустите, – коротко приказала Эмбер, – иначе я вам нос отрежу!

Напуганные то ли ее угрозой, то ли мощной фигурой Большого Джона, стражники отступили. Слуга пошел доложить Шадраку Ньюболду о прибывшей. Вскоре он появился сам. Шадрак выглядел таким же усталым, как и Эмбер. Он вежливо поклонился ей.

– Я взяла на себя смелость прийти к вам через задние ворота. Я была на ногах всю ночь и не могла ожидать очереди.

– Конечно, мадам. Прошу вас пройти в контору.

Она с облегчением опустилась в предложенное ей кресло. Щипало глаза, болели ноги. Она вздохнула и в изнеможении опустила голову на руки. Шадрак налил стакан вина, который Эмбер приняла с благодарностью, – хоть на время к ней вернулись силы.

– Ах, мадам, – пробормотал Ньюболд, – сегодня печальный день для Англии.

– Я пришла за своими деньгами. Мне нужны все сейчас.

Шадрак изобразил грустную улыбку на лице и стал задумчиво вертеть в руках очки. Наконец он вздохнул:

– Нужны всем, мадам. – Он показал в сторону окна, откуда виднелась длинная очередь. – Каждому. Вклад некоторых – двадцать фунтов, у других, как, у вас, гораздо больше. Через несколько минут я должен буду впустить их и вынужден буду сказать им всем то, что говорю вам, – я не могу выдать деньги.

– Как! – вскричала Эмбер. Заявление Шадрака ошеломило ее, усталости как не бывало. – Уж не хотите ли вы сказать… – Она начала подниматься с кресла.

– Одну минуту, мадам, прошу вас. Ничего с вашими деньгами не случилось. Они в полной сохранности. Но разве вы не видите: если я и все другие банкиры Лондона отдадут все, до последнего шиллинга, из вкладов… – Он сделал беспомощный жест. – Это просто невозможно, мадам, вы понимаете? Ваши деньги в сохранности, но они не в моем распоряжении, кроме небольшой суммы. Остальное отдано под проценты, вложено в виде инвестиций в недвижимость, в ценные бумаги, в другие предприятия, о которых вы сами знаете. Ведь я не допускаю, чтобы ваши деньги, как и деньги других вкладчиков, лежали просто так, зазря. Вот почему мы не в состоянии вернуть вам все деньги сразу. Дайте мне двадцать дней, и, если деньги по-прежнему будут вам нужны, тогда я их выдам. Но нам совершенно необходимы эти двадцать дней, чтобы вернуть вложенные суммы обратно. Однако даже это создает финансовую анархию, способную пошатнуть бюджет страны.

– Страна и так уже пошатнулась. Ничего хуже, чем вторжение, не могло произойти. Что ж, я понимаю вас, мистер Ньюболд. Вы позаботились о моих деньгах во время чумы, во время пожара, и я не сомневаюсь, что и сейчас вы позаботитесь о них не хуже, чем я сама…

Эмбер вернулась домой, четыре часа пролежала, пыталась уснуть, пообедала, затем отправилась во дворец. По Стрэнду тянулась вереница повозок и колясок с беженцами.Они торопились выехать из города в более безопасные места страны. В коридорах и дворах дворца тоже стояли груженые повозки. Повсюду люди собирались в группы и прислушивались к канонаде, говорили только о вторжении и старались раздобыть денег, спрятать ценности и составить завещание. Некоторые из придворных присоединились к добровольцам, с ушедшим с Альбемарлем в Чэтем или с Рупертом в Вулидж, и вот на этих нескольких сотнях людей зиждилась теперь вся надежда Англии.

По дороге Эмбер часто останавливали придворные дамы и джентльмены и спрашивали, что она собирается делать, а потом, не ожидая ответа, пускались в разговоры о своих собственных бедах. Люди были мрачными: они знали, что все фортификационные сооружения разрушены, армия малочисленна и плохо вооружена, что страна лежит беспомощная перед неприятелем. Люди негодовали, что банкиры не возвращают им деньги, и клялись, что никогда впредь не станут к ним обращаться. Другие собирались отправиться в Бристоль или другой портовый город и отплыть в Америку или на континент. Если Англия стала тонущим судном, они не желали пойти на дно вместе с ней.

В комнатах королевы было жарко и многолюдно, все говорили разом. Катарина обмахивалась веером и старалась выглядеть сдержанной, но ее быстрые черные глаза беспокойно метались, выдавая тревогу. Эмбер подошла поговорить с ней:

– Какие новости, ваше величество? Они подошли ближе?

– Говорят, что французы уже в Маунтс Бэй.

– Но ведь сюда они не придут, не правда ли? . Они не – осмелятся!

Катарина слабо улыбнулась и пожала плечами:

– Мы не думаем, что они осмелятся. Большинство дам собирается уехать из города, мадам. Вам бы тоже надо уехать. Боюсь, что печальная правда заключается в том, что мы не ожидали вторжения и не подготовились к нему.

Тут они услышали громкий ясный голос леди Каслмейн, стоявшей неподалеку. Она беседовала с леди Саутэск и Бэб Мэй.

– Виновник должен сгореть в аду за эти несчастья! Народ просто рвет и мечет! Они срубили деревья у Кларендона, побили ему окна, а на воротах сделали надпись:

Три главные причины гнева – Танжер, Дюнкерк и бездетная королева!

Леди Саутэск сделала ей знак замолчать, и Барбара оглянулась. Она раздула щеки, будто ужасно испугалась, и зажала рот рукой. Но блеск в ее глазах не оставлял сомнения, что она умышленно говорила так. громко. Катарина была ошеломлена, а Барбара небрежно пожала плечами и подозвала Бэб Мэй. Они вместе вышли из комнаты.

«Черт подери эту бессердечную дрянь! – подумала Эмбер. – Ей надо бы все волосы на голове выдрать за это!»

– «.. .и бездетная королева», – прошептала Катарина, и пальцы ее маленьких рук сжали веер. Королеву била дрожь. – Как же они ненавидят меня за это! – Она неожиданно подняла глаза и посмотрела Эмбер прямо в лицо. – Как я сама себя ненавижу!

Эмбер на мгновение стало стыдно: если бы Катарина знала, что она, Эмбер, беременна, беременна от ее мужа! Эмбер сжала руку королевы, улыбнулась сочувственной, ободряющей улыбкой. Она испытала облегчение, когда увидела, что к Катарине подходит томная и медоточивая Бойнтон, размахивая веером. Казалось, фрейлина вот-вот упадет в обморок,.

– О Боже, ваше величество! Мы же не готовы! Я только что услышала, что французская армия подошла к Лувру и собирается высадиться!

– Что? – вскричала стоявшая рядом дама. – Французы высадились? Господь всемилостивый! – И она бросилась к двери. Ее крик подхватили, и в одно мгновение все в комнате пришло в движение: мужчины и женщины панически бросились к дверям, отчего там образовалась пробка, – все. толкались, кричали, яростно пробиваясь к выходу.

Но этот слух, как и сотни других слухов, оказался ложным.

Барабаны били всю ночь, созывая людей в ополчение. Ружейная пальба слышалась уже у Лондонского моста. Волны истеричной паники и гнева прокатывались по всему городу. Каждый, у кого было хоть что-то ценное, закапывал его на заднем дворе, отдавал на попечение жены или слуги, осаждал своего ювелира или составлял завещание. Люди открыто говорили, что королевский двор предал их, что им суждено погибнуть на острие французской или голландской шпаги. Пронесся слух, что голландцы разбили укрепление в районе Медуэй, что они сожгли шесть военных кораблей, захватили корабль «Король Карл» и теперь грабят прибрежные поселки.

Король приказал потопить несколько кораблей в Баркин Крик, чтобы блокировать реку и не допустить вторжения вверх по реке. Однако, к сожалению, из-за всеобщей суматохи и неразберихи приказ неправильно поняли и по ошибке затопили несколько барж с морским провиантом. На десятую ночь после нападения на Ширнесс можно было видеть красное зарево горящих судов. К Лондону по реке плыли мертвые обгорелые каркасы кораблей, и напуганный город снова впал в панику, всякая деятельность полностью прекратилась, ибо единственное, что заботило людей, – спасти свою жизнь, жизнь семьи и накопленное добро.

Наконец голландцы ушли к устью реки, и возобновились мирные переговоры. На этот раз англичане не были столь щепетильны по ряду вопросов, и переговоры пошли успешнее, чем раньше.

Вместе с другими добровольцами Карлтон и Элмсбери вернулись в Лондон. Они обросли бородой, лица обгорели на солнце и обветрились на соленом морском ветру, а души закалились после боевых походов.

Эмбер чуть не падала в обморок от волнения и длительной бессонницы. Увидев на правом плече Брюса повязку с запекшейся кровью, она разразилась истерическими рыданиями.

Брюс обнял ее, как маленькую девочку, погладил по голове и поцеловал в мокрые от слез щеки.

– Ну что ты, дорогая, к чему эти слезы? Десятки раз я получал гораздо более тяжелые ранения, чем это.

Она прижалась к его груди – она не хотела да и не могла унять слезы.

– О Брюс! Ведь тебя могли убить! Я так боялась за тебя…

Карлтон поднял ее на руки и стал подниматься по лестнице.

– Ты разве забыла, несносная строптивая ведьмочка, – проговорил он, – что я велел тебе уехать из Лондона? Ведь если бы голландцы захотели, они захватили бы всю страну, нам не удалось бы их остановить…

Эмбер сидела на кровати и полировала ногти. Она ждала, когда Брюс закончит письмо своему управляющему.

– Когда я поеду домой, – небрежно произнес он, – я хочу взять с собой Брюса.

Эмбер посмотрела на него с выражением ужаса на лице. Он встал, скинул халат, и, когда наклонился задуть единственную свечу, Эмбер заметила на его лице мрачные тени. Он глядел на нее сузившимися глазами, как бы наблюдая за ее реакцией. Эмбер отодвинулась, и Брюс лег рядом с ней.

Несколько секунд она не отвечала. Она даже не прилегла, она продолжала сидеть, уставившись невидящими глазами в темноту. Но Брюс молчал, он ждал.

– Разве ты не хочешь, чтобы он поехал со мной? – спросил он наконец.

– Конечно, я не хочу отпускать его!. Ведь он мой ребенок, не правда ли? И ты думаешь, мне понравится, что он уедет и будет воспитываться другой, посторонней женщиной, а обо мне забудет? Нет, я не желаю этого! И я не отпущу его! Он – мой, он останется здесь, со мной. Я не допущу, чтобы его воспитывала эта… та женщина, на котброй ты женился!

– У тебя есть какие-нибудь планы относительно его будущего? – Было так темно, что она не могла видеть его лица, но голос звучал тихо и рассудительно.

– Нет, – неохотно призналась она. – Конечно, нет! С какой стати? Ведь ему всего-то шесть лет.

– Но ему не всегда будет шесть лет. Что ты станешь делать, когда мальчик вырастет? Когда он спросит – кто его отец? Если я уеду и он не будет видеть меня несколько лет – он совсем забудет обо мне. А какую фамилию ты собираешься дать ему? Со Сьюзен дело проще, считается, что она дочь Дэнджерфилда, и она носит его фамилию. Но Брюс – у него вообще нет фамилии, и только я могу ему дать ее, а я не в состоянии этого сделать, пока он остается с тобой. Я знаю, что ты любишь его, Эмбер, и он любит тебя. Теперь ты богата и ты – фаворитка короля, возможно, когда-нибудь ты добьешься дворянского титула для мальчика. Но если он отправится со мной, то он станет моим наследником, он будет иметь все, что я смогу ему дать, и ему никогда не придется испытывать унижения незаконнорожденного ребенка…

– Он все равно незаконнорожденный! – вскричала Эмбер, быстро найдя подходящий довод. – Ты не сможешь сделать из него лорда, если даже скажешь, что он – лорд!

– Он не будет жить в Англии. А там, за океаном, титулы никого не интересуют. Во всяком случае, там ему будет гораздо лучше, чем здесь, где все всё знают.

– А твоя жена? Откуда, по ее мнению, мог взяться этот мальчик? Из грядки с петрушкой на огороде?

– Я уже рассказал ей, что был женат раньше. И она ждет приезда моего сына.

– О, она знает! Ты такой доверчивый, да? И что же, по твоей версии, сталось с матерью мальчика? – Тут Эмбер замолчала, ей стало нехорошо. – Ты сказал, что я умерла? – Он не отвечал, и Эмбер крикнула обвинительно: – Ты так ей сказал?

– Да, конечно. Что же еще я мог ей сказать? Что я двоеженец? – Его тон стал злым и нетерпеливым. – Ну хорошо, Эмбер, я не стану забирать Брюса от тебя. Ты сама решай. Но постарайся учесть и его интересы, и когда ты решишь…

Эмбер была оскорблена и разгневана самой мыслью, что сына надо отправить на попечение другой женщины, что он будет расти вдали от нее, где ничто не будет напоминать ему о ее существовании. Несколько дней она старалась гнать эту мысль от себя. Да и Брюс не возвращался к вопросу о сыне.

Голландский флот все еще стоял в устье Темзы, и ни один английский корабль не мог сняться с якоря. Поэтому Брюс был вынужден ожидать окончания мирных переговоров, хотя и был готов с боем прорваться через позиции неприятеля. Но когда переговоры закончатся, он намеревался отплыть немедленно . Большую часть времени он проводил на охоте в обществе короля. Несколько раз отец и сын катались верхом, или Брюс-старший давал мальчику уроки фехтования. Иногда они уплывали на несколько миль вверх по Темзе на яхте Элмсбери «Сапфир» и брали с собой Эмбер. Мать не могла видеть их вместе, не испытывая при этом мучений ревности, ибо где-то в глубине сердца она знала: мальчик уедет с отцом и забудет ее. Она могла уступить его Брюсу, но не могла примириться с тем, что сын будет принадлежать другой женщине.

Однажды утром они шли по саду – она и мальчик. Они ждали Брюса, который собирался взять мальчика покататься на лодке. Была середина июля, погода стояла жаркая, и, когда садовник поливал цветы, от земли шел пар. Деревья дикого лимона были в цвету, и над нежными желто – зелеными лепестками без устали вились пчелы. Месье лё Шьен бежал рядом, ко всему принюхиваясь и волоча по земле длинные уши. Он уже успел намочить их в фонтане и теперь волочил по пыли.

Садовник угостил каждого спелой желтой грушей. Вкус чуть отдавал вином.

– Брюс, – неожиданно обратилась Эмбер к сыну, – ты очень будешь скучать по отцу, когда он уедет? – Эмбер не собиралась задавать этот вопрос, но теперь, спросив, ждала ответа, затаив дыхание.

Она увидела ответ раньше, чем услышала: сын грустно улыбнулся.

– О да, мам. Буду. – Потом поколебался и добавил: – А разве ты не будешь?

На глаза Эмбер навернулись слезы, она отвернулась, протянув руку к мускусной розе, распустившейся у стены.

– Да, конечно, я буду скучать. Предположим, Брюс; предположим… – И вдруг она произнесла это вслух: – Ты хотел бы уехать вместе с ним?

Мальчик изумленно уставился на мать, потом схватил ее за руку:

– А что, можно? Можно, мам? Я правда могу поехать с ним?

Эмбер посмотрела на сына, не в силах сдержать разочарования: его глаза так сияли, что она уже поняла, что будет дальше…

– Да, можешь. Если ты сам хочешь этого. Скажи, ты хочешь?

– О да, мам! Хочу! Пожалуйста, отпусти меня?

– И ты хочешь уехать и бросить меня? – Она понимала всю жестокость вопроса, но не могла удержаться.

Как она и предполагала, счастливый взгляд потух, уступив место растерянному взгляду человека, испытывающего угрызения совести. Он помолчал минуту.

– Но разве ты не можешь поехать с нами, мам? – Потом снова улыбнулся. – Ты поедешь с нами! И тогда мы можем быть все вместе!

Эмбер задумчиво посмотрела на мальчика, провела пальцами по его волосам.

– Я не могу поехать с вами, дорогой. Я должна остаться здесь. – У нее снова брызнули слезы. – Ты не можешь быть с нами обоими…

Он сочувственно взял мать за руку:

– Не плачь, мама. Я не уеду от тебя… я скажу папе, что я… не могу поехать с ним.

Эмбер почувствовала, что ненавидит себя.

– Иди сюда, – велела она. – Садись на эту скамейку и послушай меня, дорогой. Твой отец хочет, чтобы ты отправился с ним. Ты ему нужен там – помогать ему, там много дел для тебя. Я хочу, чтобы ты остался со мной, но я думаю, ты нужен ему больше.

– О, в самом деле, мама? Ты правда так думаешь? – Он с тревогой вглядывался в лицо матери, но был не в силах скрыть охватившего его чувства радости.

– Да, дорогой, я действительно так думаю. – Эмбер взглянула поверх головы сына и увидела, как по садовой дорожке к ним шагает Брюс. Мальчик оглянулся, увидел отца, вскочил и побежал к нему навстречу. С Брюсом он всегда вел себя более сдержанно, чем с ней, и не потому, что Брюс настаивал на этом, но потому, что так велел учитель.

Мальчик церемонно поклонился, прежде чем начать говорить.

– Я решил поехать с вами в Америку, сэр, – торжественно сообщил он. – Мама говорит, что я буду там нужен вам.

Брюс взглянул на мальчика, потом перевел взгляд на Эмбер. Секунду они глядели друг на друга, не говоря ни слова. Он обнял мальчика за плечи и улыбнулся:

– Я рад, что ты решил отправиться со мной, Брюс. – Они вместе подошли к Эмбер, она встала, не отрывая глаз от Брюса-старшего. Он ничего не сказал, только наклонился и поцеловал ее, чуть коснувшись губами. Это был поцелуй мужа.

Поначалу Эмбер считала, что совершила благородный и самоотверженный поступок, и хотела, чтобы и Брюс был того же мнения. Но потом появилась надежда, что, возможно, ее ребенок, находящийся постоянно рядом с ним там, в Америке, более всего станет, напоминать Брюсу о ней. Эта надежда вползла исподволь, Эмбер даже не сразу распознала ее. Таким образом она может победить Коринну, даже не видя ее.

В городе Бреда был подписан мирный договор, и весть об этом событии достигла Уайтхолла в конце месяца. Брюс отплыл на следующее утро. Эмбер отправилась в порт, чтобы оставить у них обоих хорошее воспоминание о себе, хотя сердце у нее разрывалось на части. Когда Эмбер наклонилась поцеловать сына, у нее перехватило горло. Брюс обнял ее, помог встать на ноги: беременность мешала ей двигаться.

– Не дай ему забыть меня, Брюс – попросила она.

– Я не забуду тебя, мама! И мы вернемся навестить тебя! Так папа сказал, не правда ли, сэр? – Он поднял глаза на отца, ожидая подтверждения своих слов.

– Да, Брюс, мы вернемся. Я обещаю тебе. – Он явно нервничал, хотел поскорее подняться на борт, уплыть. Он терпеть не мог долгие мучительные расставания. – Эмбер, мы уже опаздываем.

Она испуганно вскрикнула, обвила руками его шею, он наклонил голову, их губы соединились. Эмбер в отчаянии припала к нему, совершенно позабыв об окружавшей их толпе. Люди повернули головы и с любопытством разглядывали красивого мужчину, яркую женщину и мальчика, спокойно наблюдавшего за ними. Это был тот момент, в который она не верила, даже еще вчера, когда уже знала об отъезде, не верила, что такой момент все-таки настанет. И вот – минута расставания пришла, и Эмбер охватило отчаяние.

Вдруг их руки разомкнулись. Он быстро повернулся, и не успела Эмбер осознать, что происходит, как Брюс и их сын перешли по сходням на борт корабля. Корабль начал движение, очень медленно, белые паруса наполнялись ветром, и корабль пошел. Мальчик на борту снял шляпу и стал махать ей: – Мы вернемся, мама!

Эмбер вскрикнула и побежала вдоль причала. Корабль удалялся. Брюс стоял к ней вполоборота и отдавал команды матросам, но потом быстро обернулся и обнял мальчика за плечи. В прощальном жесте он поднял руку. Эмбер хотела тоже поднять руку в ответ, но неожиданно положила кончик пальца в рот и сильно прикусила его. Долгое время она стояла на причале, потерянная и одинокая. Потом подняла руку и вяло помахала им на прощанье.

 

Глава пятьдесят вторая

Все мужчины в комнате прервали трапезу и с ошеломленным видом уставились на входную дверь.

В двенадцать часов в таверне «Сан», расположенной как раз за новым зданием «Королевской биржи» на Треднидл-стрит, было всегда многолюдно, ибо в это время сюда приходило много купцов пообедать, заключить сделки и обсудить текущие новости. Сейчас многие говорили об эскападах Букингема – его проделки вызывали большее одобрение в Сити, чем при королевском дворе.. И в этот момент герцог вошел.

Один седобородый старик поднял взгляд, и его слабые голубые глаза округлились от удивления.

– Бог ты мой! Вот это да! Заговори о дьяволе. Начало английской поговорки: «Заговори о дьяволе, и он появится»

В облике герцога не было ничего, что говорило бы о том, что он в бегах и что его жизнь в опасности из-за его предательских действий. На его милости был обычный светлый парик и великолепный костюм: черные бархатные бриджи, парчовый камзол с золотым шитьем и длинный жилет из зеленого атласа. Он держался спокойно и хладнокровно, как держался бы всякий джентльмен, который зашел в любимую таверну перед началом театрального спектакля.

Но все присутствующие мгновенно вышли из-за столиков и окружили его Герцог сумел втереться в доверие к этим людям, и они были убеждены, что он – их верный друг в придворных кругах. Как и они, он ненавидел голландцев и жаждал их поражения. Как и они, он стоял за религиозную терпимость – хотя это происходило по причине его собственного безразличия к любому вероисповеданию, но люди-то не знали этого. Несмотря на поразительную беспринципность, Букингем остался верен одному – хорошему мнению о мужчинах своей страны.

– Рады вашему возвращению, ваша милость! Мы как раз о вас говорили и грустили: когда же вы снова здесь появитесь?

– Ходили слухи, будто вы уехали за границу!

– Господь всемогущий! Это действительно вы? Не призрак?

Букингем прошел мимо всех посетителей к камину, улыбаясь и пожимая протянутые к нему руки Врожденное обаяние Вильерсов было мощным оружием, когда им пользовался Букингем.

– Да это я, джентльмены. Не призрак, уверяю вас. – Он кивком подозвал официанта, заказал обед, предупредив, что времени у него в обрез Потом он заговорил с молодым человеком, который сидел на корточках рядом, глядел на герцога во все глаза, не забывая поворачивать вертел, на которой поджаривался хороший бараний окорок.

– Ты мог бы выполнить мое поручение, парень?

– Конечно, ваша милость! – Он вскочил на ноги.

– Тогда смотри, будь внимателен: как можно быстрее ступай в Тауэр и скажи стражнику, что герцог Букингемский ожидает в таверне «Сан» офицеров его величества, чтобы те арестовали его. – Он вручил парню серебряную монету.

Возглас удивления и восхищения прошел по таверне, ибо все знали: если герцог предстанет перед судом – ему обязательно отрубят голову. Парень повернулся и побежал, а Букингем, сопровождаемый посетителями таверны, проследовал к столу у окна, уселся и стал есть. Любопытная толпа уже начала собираться вокруг, скапливаться у дверей, заглядывать в окна. Герцог помахал им рукой, улыбнулся, и народ ответил громким приветствием.

– Джентльмены, – обратился Букингем к мужчинам, стоявшим вокруг него. Потом он вынул серебряную вилку из футляра и начал разделывать кусок мяса. – Джентльмены, я хочу отдать себя врагу, хотя прекрасно знаю, как именно они воспользуются этим, ибо. моя совесть не позволяет мне быть в роли постороннего наблюдателя нашего недавнего позора. – Гул одобрения прервал речь герцога, но лишь на несколько мгновений. Он поднял руку, прося тишины. – Англия нуждается хотя бы в нескольких истинных патриотах, смысл жизни которых не в строительстве новых домов для себя и не в том, чтобы хорошо выспаться ночью, чего бы это ни стоило нации.

Это заявление вызвало у присутствующих крики одобрения, которые эхом отозвались и за пределами таверны, подхваченные даже теми, кто и не расслышал слов Букингема. Ибо люди с негодованием относились к строительству огромного особняка для Кларендона. И никто не забыл, как Арлингтон крепко спал, когда поступил приказ, чтобы Руперт вернулся и выступил против голландцев но слуги разбудили его лишь утром, когда он и подписал приказ. Сами готовые ругать королевский двор, они с удовольствием слушали, как герцог поносил его.

– Да-да, ваша милость, – согласился один старый банкир. – Страной слишком долго руководят неспособные и некомпетентные старики.

Другой посетитель наклонился вперед и стукнул кулаком по столу:

– На ближайшем созыве парламента его следует подвергнуть публичному осуждению! Мы заставим старого негодяя ответить за его преступления!

– Но, джентльмены, – мягко запротестовал Букингем, обгрызая баранью косточку. – Лорд-камергер вел дела честно и на уровне своих способностей.

Это вызвало протест.

– Честно? Этот кровопийца вконец разорил нас! Откуда он взял деньги на строительство этого дворца?

– Да он такой же тиран, как Кромвель!

– Выдал дочь за герцога и решил, что он тоже Стюарт!

– Он ненавидит Палату общин!

– Он всегда был в сговоре с епископами!

– Он величайший негодяй в Англии! Ваша милость, вы слишком мягкосердечны!

Букингем улыбнулся, снисходительно пожав широкими плечами:

– Нет, мне с вами не потягаться, джентльмены. Вас слишком много, а я один!

Он еще не закончил обед, когда прибыли офицеры короля. Оказалось, Букингем отправил посыльного во дворец еще раньше, а парня из таверны использовал для придания большего драматического эффекта всему спектаклю, чтобы вызвать заинтересованность и сочувствие окружающих. Офицеры вошли в комнату, возбужденные и запыхавшиеся, крайне удивленные тем, что они увидели: его милость действительно сидит здесь, ест, пьет и беседует. Они приблизились, чтобы арестовать герцога, но тот просто отмахнулся от них:

– Дайте мне закончить обед, господа. Сейчас я буду в вашем распоряжении.

Офицеры переглянулись, смутились, но потом отошли в сторону и стали ждать. Пообедав, герцог вытер рот, очистил вилку и, положив ее в футляр, который убрал в карман. Потом отодвинул в сторону посуду и встал:

– Ну, джентльмены, я пошел сдаваться.

– Да не покинет вас Господь!

Когда он шагнул к двери, офицеры выскочили , вперед и хотели скрутить ему руки, но герцог жестом остановил их:

– Я могу еще ходить сам, господа.

Обескураженные, стражники потащились следом за Букингемом.

Когда герцог появился в дверях таверны, раздался взрыв радостных криков, и приветственных возгласов. Герцог широко улыбался и махал рукой. Толпа стала принимать угрожающие размеры: она запрудила улицу, и на расстоянии в несколько сотен ярдов в обоих направлениях движение остановилось. Остановились коляски, повозки и тачки, остановились портшезы; люди стояли у открытых окон и на балконах. Этот человек, обвиненный в предательстве короля и страны, стал национальным героем: так как он оказался в опале, то стал тем единственным придворным, которого не обвиняли во всех прежних и нынешних бедах государства.

Неподалеку его ждала карета, Букингем сел в нее. До Тауэра было немногим больше полумили, и весь путь герцога до крепости сопровождался громкими криками и шумом толпы. К карете тянулись руки, за ней бежали мальчишки, девушки бросали герцогу цветы. Самого короля не приветствовали с таким энтузиазмом, когда тот вернулся в Лондон несколько лет назад.

– Не терзайтесь, добрые люди! – кричал людям Букингем. – Меня очень скоро выпустят.

Но при дворе думали совсем иначе, и в конюшне его величества слуги и кучера бились об заклад, что герцогу не сносить головы. Король лишил его всех официальных должностей и назначил на них других людей. Его враги, а их было несметное количество, и все – весьма влиятельные лица, развили бурную деятельность. Однако у герцога тоже были союзники, во всяком случае, одна очень темпераментная союзница – его кузина Каслмейн.

Как раз за три дня до этого Барбара и ее служанка Уилсон проезжали как-то в сумерках по Эджуер-роуд, возвращаясь из Гайд-парка. Вдруг, откуда ни возьмись, появился старик нищий, очевидно, он прятался где-то в кустах, и бросился к карете, заставив кучера остановиться. Тот, яростно ругаясь, наклонился, чтобы хорошенько стегнуть попрошайку плеткой, но не успел он изловчиться, как нищий уцепился за открытое окно кареты и протянул грязную руку к графине.

– Прошу вас, ваша светлость, – заныл он, – подайте милостыню бедному человеку!

– Убирайся отсюда, дрянь вонючая! – вскричала Барбара. – Бросьте ему шиллинг, Уилсон!

Но нищий продолжал упрямо цепляться, хотя карета уже поехала.

– Ваша светлость довольно прижимистая для дамы, которая надевает в театр жемчужное ожерелье стоимостью в тридцать тысяч фунтов!

Барбара быстро взглянула на него, ее глаза потемнели от гнева.

– Да как ты осмеливаешься так говорить со мной? Я велю тебя поймать и высечь! – Она сильно ударила его по руке веером. – Убирайся, негодяй! – Она раскрыла рот и громко закричала: – Харви! Харви! Останови карету, слышишь!

Кучер натянул вожжи, и, когда колеса замедлили бег, нищий улыбнулся, показав два ряда великолепных зубов.

– Ладно, миледи, оставьте шиллинг себе. Вот… я дам вам кое-что взамен. – Он бросил ей на колени сложенный лист бумаги. – Прочтите это, если дорожите своей жизнью. – И когда карета остановилась и кучер бросился, чтобы поймать мерзавца, тот с неожиданной ловкостью пустился наутек, больше не хромая. На прощанье он оглянулся и скорчил гримасу, прижав к носу большой палец.

Барбара посмотрела, как он убегает, потом взглянула на письмо, быстро раскрыла его и начала читать: «К чертовой матери такая жизнь, которую мне приходится вести. Ждите меня через два-три дня. Вы должны сыграть свою роль. Б.». Барбара ахнула, выглянула из кареты, но нищий уже исчез. Барбара была напугана. До нее тоже доходили слухи, что терпение его величества на пределе и что на этот раз Букингем должен понести заслуженное наказание за свое предательство. Ссылка – слишком легкое наказание для него. И, зная безжалостный характер братца, Барбара понимала, что если он начнет гибнуть, то потащит за собой и ее. Всякий раз, когда она видела Карла, она обращалась к нему с просьбой, горячо убеждала, что герцог невиновен, что он – жертва заговора врагов, которые стараются погубить его. Но король мало обращал внимания на ее слова. Как-то раз с ленивой заинтересованностью он спросил: отчего она так печется об участи человека, который причинил ей столько зла и сделал так мало хорошего.

– Но ведь он мой кузен, вот почему! Я не могу видеть, как на него нападают эти негодяи!

– Я полагаю, герцог сам может справиться с любым негодяем. Так что из-за него не надо тревожиться.

– Значит, вы согласны выслушать его и простить?

– Я выслушаю его, но что будет после, я не могу сказать. Мне хотелось бы видеть, как он станет защищаться, и не сомневаюсь: он позабавит нас какой-нибудь прелюбопытной побасенкой.

– Но как он может защитить себя? У него же нет шансов ведь каждый из членов совета только и мечтает, чтобы ему отрубили голову!

– Я не сомневаюсь, он тоже об этом же мечтает. Слушание было назначено на следующий день, и

Барбара решила добиться от короля хоть какого-нибудь обещания, хотя знала, что король относится к обещаниям, как к женщинам, – весьма легкомысленно, то есть не особенно спешит их выполнять. Как всегда, она искала способ достигнуть своей цели путем, который задел бы его за живое.

– Но герцог невиновен, сир, я точно знаю это! О, не допускайте, чтобы они задурили вам голову! Не позволяйте им вынудить вас отдать приказ о казни!

Карл жестко взглянул на нее. Он никогда в жизни не делал того, чего не хотел сам. Порой, однако, ему приходилось идти на уступки, в вопросах, правда, глубоко ему безразличных: лишь бы был мир и покой, которыми он дорожил более всего на свете. Годы непрерывных конфликтов с властной матерью оставили глубокий след, и теперь он и мысли не мог допустить, что кто-то будет им руководить. И Барбара знала это.

Поэтому, когда он ответил ей, его голос звучал твердо и сердито:

– Не знаю, на что вы поставили в этом деле, мадам, но я уверен: ставки высокие. Вы никогда не проявляли столько усердия в отношении кого-нибудь другого. Но я смертельно устал выслушивать ваши речи. Я сам приму решение, и мне не требуется помощь шельмы, сующей нос не в свои дела!

Они шли по юго-восточной стороне Прайви Гарденз, окаймленной рядом придворных контор. День стоял жаркий и тихий, многие окна были раскрыты, несколько дам и джентльменов прогуливались неподалеку по тропинкам или лежали на траве. Тем не менее Барбара, разгневавшись, позволила себе повысить голос:

– Вы назвали меня шельмой, сующейся не в свои дела, да? Что ж, ладно… Тогда я скажу вам, кто вы! Вы дурак! Да, вот кто вы – дурак! Потому что, если бы вы не были дураком, вы не позволили бы, чтобы вами командовали дураки!

Прохожие повернули головы в их сторону, в окнах появились чьи-то лица, но потом торопливо исчезли. Весь дворец, казалось, притих.

– Думайте, что говорите! – огрызнулся Карл. Он резко повернулся и ушел.

Барбара открыла рот, ее первым желанием было вернуть его, как однажды уже было, но тут неподалеку она услышала чье-то хихиканье. Ее глаза пытались найти насмешника, но на лицах окружающих словно была вуаль невинных улыбок. Она откинула шлейф и двинулась, в негодовании, в – противоположном направлении. Если она сейчас не разобьет что-нибудь или не ударит кого-нибудь, ее просто разорвет на части от ярости. В этот момент она заметила одного из своих пажей, десятилетнего мальчика, который лежал на траве и напевал себе под нос.

– А ну вставай сейчас же, лентяй! – вскричала, она. – Что ты здесь делаешь? Мальчик посмотрел на нее удивленно и поспешно вскочил на ноги.

– Ведь вы сами, ваша светлость, велели мне…

– Не смей мне перечить, щенок! – И она сильно ударила его по лицу, а когда он заплакал, она еще раз дала ему пощечину. Вот теперь ей стало легче, но в решении своей проблемы она так и не продвинулась.

Комната заседания суда была длинным узким помещением, на стенах – панели темного дерева, несколько картин в тяжелых позолоченных рамах., В одном конце – пустой камин, по его бокам – высокие окна с витражами. В центре стоял дубовый стол, вокруг – несколько стульев с высокими спинками и искусной резьбой, ножки стульев были изящно изогнуты, а сиденья покрывал темно-красный бархат. До прихода судейских чинов комната казалась вполне подходящей для решения государственных задач.

Первым прибыл лорд-камергер Кларендон. Подагра сегодня особенно донимала старика. Ему пришлось подняться с постели, чтобы присутствовать на суде, но даже если бы состояние его здоровья было еще хуже, он все равно не пропустил бы этого события. В дверях он поднялся со своего кресла на колесах и, преодолевая боль, проковылял по проходу. Он сразу же начал разбирать бумаги, которые перед ним разложил секретарь. Кларендон нахмурился и принял очень деловой вид. Он не смотрел на входивших.

Через несколько секунд появился Карл в сопровождении герцога Йоркского и несколько маленьких деловитых спаниелей, одну из собак он взял на руки и, пока разговаривал с сэром Уильямом Ковентри, гладил длинные шелковистые уши пса. Тот повернул морду и лизнул короля. Вообще собаки не отличались особой ласковостью, но знали и любили своего хозяина, придворных же частенько кусали, когда те пытались установить с ними дружеские отношения.

Приехал Лодердейл – шотландец громадного роста. Он остановился и стал рассказывать Карлу смешную историю, которую узнал вчера вечером. Он был неважным рассказчиком, но Карл рассмеялся громким раскатистым смехом: его больше позабавила грубоватая эксцентричность шотландца, чем содержание рассказа. Йорк относился к нему с презрением. Герцог сел рядом с лордом-камергером, и они сразу начали вполголоса серьезный разговор. Никто из присутствовавших не был заинтересован в судьбе Букингема больше, чем эти двое. Уже много лет Букингем был активным и опасным врагом и для того, и для другого. Вражда началась задолго до Реставрации, но особенно злокачественной стала теперь.

Если в Англии был человек, который ненавидел и боялся Букингема больше, чем Йорк или Кларендон, то это был государственный секретарь барон Арлингтон. Они подружились, когда Арлингтон впервые появился при дворе шесть лет назад, но интересы и амбиции разделили их, и с тех пор джентльмены едва здоровались друг с другом.

Наконец по залу величественно прошествовал барон Арлингтон, он никогда не входил в комнату просто, как все смертные.

Несколько лет, проведенных в Испании, привили ему любовь ко всему испанскому, а также наделили кастильской помпезностью и высокомерием. Арлингтон носил светлый парик, глаза его были бледными и немного навыкате, как у рыбы, а на переносице он носил черный пластырь в форме полумесяца, скрывавший след от сабельной раны. Пластырь он не снимал, ибо, по его мнению, он придавал ему зловещий нечопорный вид. Карл всегда любил Арлингтона, а Йорк, конечно, ненавидел. Вот он остановился, вынул флакон и ложку из кармана и вылил в нее несколько капель сока плюща. Поднеся ложечку к носу, он вдохнул раз-другой, пока почти весь сок не исчез. Потом вытер нос платком и положил флакон и ложку обратно в карман. Его сиятельство страдал хронической головной болью, потому и применял это лекарство Сегодня голова болела сильнее, чем обычно.

Карл сидел во главе стола, лицом к двери и спиной к камину. Он развалился на стуле, держа двух спаниелей на коленях, – добродушный, ленивый мужчина, который хорошо выспался и не жаловался на здоровье. Он снисходительно относился к окружающему миру, и многое из того, что приводило в ярость иных, менее сдержанных людей, его попросту забавляло. Приступы королевского гнева проходили быстро, и Карл давно потерял всякий интерес к делу герцога. Он прекрасно знал Букингема и не питал никаких иллюзий на его счет, но в то же время понимал, что легкомысленность и темперамент герцога никогда не приведут к действительно опасным действиям с его стороны. Суд был необходим из-за широкой огласки предательства герцога, но Карл вовсе не жаждал мести. Его вполне удовлетворило бы, если бы герцог развлек их сегодня интересным представлением.

По сигналу короля дверь широко растворилась, и вошел его милость Джордж. Вилльерс, второй герцог Букингемский. Он был великолепно одет, так одеваются перед бракосочетанием или… перед казнью. На лице была смесь высокомерия и светской любезности. Секунду он стоял неподвижно, потом, с выправкой гвардейца, прошествовал через комнату и опустился на колени перед королем. Карл кивнул, но не подал ему руки для поцелуя.

Остальные присутствующие глядели на него не отрываясь, будто старались заглянуть прямо в душу герцога. Он встревожен или уверен в себе? Готов ли он умереть или надеется, что его простят? Но лицо Букингема было непроницаемо.

Арлингтон, главный обвинитель, встал и начал читать обвинительное заключение. Обвинения были многочисленны и серьезны: заговор в парламенте; оппозиция королю в Нижней палате; сговор с Нижней палатой и Палатой лордов против короля; попытка завоевать популярность у народа; и, наконец, обвинение, которое искупается кровью, – предательство короля и государства, выразившееся в составлении гороскопа его величества. Герцогу показали обвинение, держа бумагу на безопасном от него расстоянии.

Среди присутствующих у герцога было только два друга: Лодердейл и Эшли. Хотя остальные члены совета хотели поначалу провести расследование с достоинством и соблюдением декорума, намерение это вскоре было забыто. Возбужденные обвинители заговорили все разом, крича, перебивая и друг друга, и Букингема, Но герцог сдерживался, отвечая со смиренной вежливостью на все вопросы и обвинения. Единственный человек., к которому он не проявлял почтения, был его бывший друг Арлингтон, К нему он относился с открытой враждебностью.

Когда зашла речь об обвинении Букингема в попытке завоевать популярность, Букингем посмотрел барону прямо в глаза:

– Всякий человек, препровождаемый в тюрьму по приказу лорда-камергера и милорда Арлингтона, не может не получить поддержки народа и не стать популярным.

На обвинение в предательстве Букингем дал бойкий ответ:

– Я не отрицаю, джентльмены, что этот листок, бумаги – гороскоп. Я также не отрицаю, что вы получили его у доктора Хейдона, который его составил. Но я категорически отрицаю, что именно я заказал гороскоп и что он касается будущего его величества.

По комнате пронесся шумок. Что говорит этот мерзавец? Как он смеет тут стоять и лгать нам? Карл улыбнулся, но, когда герцог метнул на него быстрый взгляд, улыбка исчезла с лица короля и он снова стал серьезным и суровым.

– Не будет ли его светлость любезен разъяснить суду, кто заказал этот гороскоп? – саркастически осведомился Арлингтон. – Или это секрет его милости?

– Нет никакого секрета. Если мой ответ внесет ясность, джентльмены, в разбираемый вопрос, то я буду рад ответить. Моя сестра заказала гороскоп.

Казалось, эти слова поразили всех кроме короля, который лишь приподнял бровь и продолжал гладить собачку.

– Ваша сестра заказала гороскоп? – повторил Арлингтон с такой интонацией, которая ясно показывала, что он считает сказанное наглой ложью. Потом неожиданно: – И чей же это гороскоп?

Букингем поклонился:

– Это секрет моей сестры. Спросите ее. Мне она об этом не сообщила.

Его милость отправили обратно в Тауэр, где его посещало такое множество людей, будто он был новой актрисой или знаменитой куртизанкой. Карл сделал вид, что повторно изучает бумаги. Он согласился, что подпись на бумагах принадлежит Мэри Вилльерс. Этот факт вызвал бурный протест со стороны Арлингтона и Кларендона, ибо ни тот ни другой не желали отказываться от борьбы против герцога; они жаждали либо его гибели, либо, по крайней мере, крушения его карьеры и благосостояния. На этот раз он попался в капкан, как глупая куропатка, но если он увильнет от наказания и теперь, то им никогда больше не представится случая пригвоздить его.

Карл слушал их слова с обычной для него любезной улыбкой.

– Я очень хорошо знаю, лорд-камергер, – заявил он однажды, когда навещал старика в его комнатах в Уайтхолле, – что без труда могу обвинить его в измене. Но я также уверен, что человек принесет больше пользы, если у него цела голова. – Карл сидел в кресле возле постели, на которой лежал Кларендон, ибо подагра приковала его к кровати надолго.

– Да что вам от него проку, сир? Отпустить его на свободу, чтобы он снова устраивал заговоры? Ведь, не ровен час, заговор может оказаться удачным, и это будет стоить вам жизни!

Карл улыбнулся:

– Меня не особенно пугают заговоры Букингема. Он настолько болтлив, что не может навредить никому, кроме самого себя. Не успеет он и наполовину обдумать заговор, как непременно совершит ошибку, приняв в заговорщики не того человека.

Нет, милорд, его милость слишком уж старался втереться в доверие Палаты общин, несомненно, он имеет там свой интерес.

Я полагаю, в такой ситуации он будет мне полезен, а если его обезглавить – он станет героем-мучеником в глазах народа.

Кларендон рассердился и встревожился, хотя и пытался скрыть свои чувства. Он никак не мог примириться с привычкой короля решать дела самостоятельно, если вопрос его чем-то заинтересовал.

– Ваше величество, у вас слишком доброе и всепрощающее сердце. Если бы вы лично не любили его милость, то дело приняло бы иной оборот.

– Возможно, милорд, вы правы. Я слишком часто прощаю… – Он пожал плечами и встал, жестом показав, чтобы Кларендон продолжал лежать. – Но я так не думаю.

Глаза короля на мгновение остановились на лорде-камергере, и этот взгляд был серьезным. Наконец Карл слабо улыбнулся, кивнул и вышел из комнаты. Кларендон долго и встревоженно глядел ему вслед. Когда король ушел, он перевел взгляд на забинтованную ногу. Он знал, что король – его единственная защита против орды завистливых врагов, из которых Букингем был самым крикливым и влиятельным. Стоило Карлу лишить Кларендона своей поддержки – и через две недели лорда-камергера вышвырнули бы из дворца.

«Возможно, я слишком часто прощаю, но я так не думаю».

Неожиданно перед мысленным взором старика прошла вереница дел, которые вызвали неудовольствие Карла: если бы не противостояние Кларендона (так считали многие, хотя сам Кларендон в этом никогда не признавался), то после Реставрации Стюартов парламент назначил бы Карлу (в чем тот был абсолютно уверен) гораздо большую сумму на содержание двора. Карл в свое время разгневался, когда лорд-камергер воспротивился указу короля о всеобщей веротерпимости. Имели место споры относительно дворянского титула леди Каслмейн, и указ в конечном счете прошел через ирландское пэрство, ибо Кларендон отказался ставить под ним свою подпись. Еще были сотни примеров, больших и малых, их скопилось множество за эти годы.

«Возможно, я слишком часто прощаю». Кларендон знал, что, подразумевал король, говоря так Карл не забывал ничего и на самом деле ничего не прощал.

Менее чем через три недели после того, как Букингема отправили в Тауэр, пришел приказ об его освобождении, и герцог стал снова повсюду появляться, такой же высокомерный и упрямый. И однажды на ужине у графини Каслмейн король позволил ему поцеловать руку. Букингем снова стал завсегдатаем таверн и через несколько дней побывал в театре в обществе Рочестера и других приближенных. Они сидели в передней ложе: свесившись через край, вели оживленную беседу с дамами в масках, сидевшими в партере; громко жаловались на то, что Нелл Гуинн бросила сцену и стала любовницей лорда Бакхёрста.

Гарри Киллигру, занимавший соседнюю ложу, сразу стал вслух комментировать нынешнее положение герцога.

– Мне известно из самых высших кругов, что его милость никогда не будет полностью восстановлен в правах, – сообщил он молодому человеку, сидевшему рядом с ним.

Букингем бросил недовольный взгляд на говорившего и снова обратил взор на сцену, но Гарри это только еще больше распалило. Он вынул из кармана гребень и начал расчесывать парик.

– Вот черт, – процедил он, – меня очень удивило, как это его милость снизошел до того, что взял себе шлюху, которая осточертела половине мужчин при дворе.

Некоторое время назад Киллигру был одним из любовников томной и опасной графини Шрусбери, теперь же она стала любовницей герцога, и Киллигру повсюду болтал об этом.

– Попридержи язык, щенок. Я не позволю поносить леди Шрусбери, особенно когда ее имя произносит твой поганый язык, – вскипел Букингем.

Дамы в масках и молодые франты в партере подняли глаза, ибо театр был маленький и голоса ругавшихся звучали довольно громко, а ссора всегда привлекала внимание. Завертели шеями леди и джентльмены в соседних ложах, и даже некоторые актеры стали прислушиваться к перепалке Киллигру с герцогом, чуть было не забыв о своих ролях.

Заметив, что привлекает всеобщее внимание, Гарри осмелел:

– Ваша милость проявляет странную щепетильность относительно дамы, которая так и липнет к большинству ваших знакомых.

Букингем приподнялся с кресла, потом опустился на место.

– Вы мерзавец и негодяй, я велю слугам хорошенько проучить вас!

Киллигру возмутился:

– Я заставлю вашу милость понять, что я не из тех, кого могут бить лакеи! Я в такой же степени достоин шпаги вашей милости, как и всякий другой!

Тут был затронут щепетильный вопрос чести. Киллигру вышел из ложи и подозвал своего товарища:

– Скажи его милости, что я готов встретиться с ним за Монтэгю-Хаус через полчаса.

Молодой человек возражал и тянул Гарри за рукав, стараясь урезонить его:

– Не будьте дураком, Гарри! Его милость никого не трогал! Вы пьяны – давайте уйдем отсюда по-хорошему.

– Черт с тобой! – ответил Киллигру. – Если ты такой трус, то я не из их числа!

С этими словами он отстегнул шпагу, высоко поднял ее и, не вынимая из ножен, ударил ею по голове герцога. Потом быстро повернулся и бросился наутек. Букингем вскочил и с побледневшим от ярости лицом побежал вдогонку. Они неслись, перескакивая через кресла, сбивая со зрителей шляпы, наступая им на ноги. Женщины подняли визг, актеры на сцене завопили, а публика на галерке – приказчики, мелкая шпана и проститутки – столпилась у перил, топая ногами и размахивая дубинками.

– Убей его, ваша милость!

– Проткни его насквозь!

– Отрежь нос ублюдку!

Кто-то швырнул апельсин прямо в лицо Киллигру, разбушевавшаяся дама схватила Букингема за парик и стащила его. Киллигру мчался сломя голову к выходу, он оглянулся с перекошенным от страха лицом и увидел, что герцог догоняет его. Букингем обнажил шпагу и крикнул:

– Стой, трус несчастный!

Киллигру рванулся и сбил с ног нескольких женщин и мужчин, которые растянулись на полу. Герцог, бежавший следом, наступил на них. Киллигру мог бы удрать, но кто-то подставил ему подножку В следующее мгновение Букингем уже оказался рядом и изо всей силы ударил его под ребра сапогом.

– А ну поднимайся! Теперь-то мы сразимся, трус поганый! – прорычал герцог.

– Прошу вас, ваша милость! Я только пошутил! Киллигру ерзал по полу, стараясь увернуться от сапог герцога, а тот бил его – в живот, в грудь, по голени. Театр ревел от возбуждения, все кричали, чтобы герцог вышиб из него кишки, перерезал глотку. Букингем наклонился, отшвырнул в сторону шпагу Гарри и плюнул ему в лицо.

– Фу! Ты такой трус, что не достоин носить шпагу! – Он еще раз пнул его ногой, Киллигру закашлялся и согнулся пополам. – Встань на колени и проси пощады – или же, клянусь Богом, я убью тебя, как пса шелудивого!

Гарри опустился на колени.

– Хорошо, ваша милость, – покорно заныл он. – Пощадите меня, не убивайте!

– Ладно, живи, – с презрением пробормотал Букингем. – Хотя такому, как ты, жизнь ни к чему! – И он еще раз крепко ударил его ногой.

Гарри поднялся, морщась от боли, и поплелся, прихрамывая и прижимая руку к груди. Ему вслед раздался презрительный свист и улюлюканье, полетели апельсины и палки, башмаки и огрызки яблок. Гарри Киллигру стал самым презренным человеком года.

Букингем молча смотрел, как Гарри уходит. Потом кто-то передал ему парик, герцог взял его, стряхнул с него пыль и надел на голову. Теперь, когда Гарри ушел, улюлюканье и свист сменились криками одобрения, адресованными его милости, и Букингем, улыбаясь и вежливо раскланиваясь во все стороны, прошествовал на свое место. Он сел между Рочестером и Этериджем, запыхавшийся и разгоряченный, но довольный своим триумфом.

– Клянусь Богом, я давно ожидал такого спектакля!

Рочестер дружески похлопал его по спине:

– Его величество должен быть вам благодарен, теперь он простит что угодно. Никто другой, кроме Гарри, не заслуживал такой публичной трепки!

 

Глава пятьдесят третья

Через месяц после отплытия лорда Карлтона Эмбер назначили на должность камер-фрау, и она переехала в Уайтхолл. Апартаменты состояли из двенадцати комнат, по шести на этаже. Комнаты выходили окнами на реку и соединялись с апартаментами короля узким коридором и лестницей, идущей от алькова в гостиной. Такие узкие черные лестницы и коридоры возникли во времена миссис Кромвель, дабы ей легче было шпионить за слугами Король также находил их весьма полезными.

«Вы только посмотрите на меня теперь! – думала Эмбер, осматривая свои новые покои, – Какой долгий путь я прошла!»

Иногда, когда в голову приходили праздные мысли, она думала: что сказали бы тетя Сара, дядя Мэтт, да и вся ее родня, если бы они могли увидеть ее теперь, – дворянский титул, богатство, карета с восемью лошадьми, десятки платьев из бархата и атласа, множество изумрудов, равных по ценности жемчугам Каслмейн; с ней, когда она идет по галереям дворца, раскланиваются лорды и графы. Это ведь действительно большое достижение Но она также знала, что именно подумает дядя Мэтт. Он скажет, что Эмбер стала шлюхой и позором семьи. Бог с ним, дядя всегда был дубиной деревенской.

Эмбер надеялась, что избавилась от мужа и его мамаши, но вскоре после подписания мирного договора Люсилла вернулась в Лондон и привела Джералда на поводке. Он нанес официальный визит Эмбер, когда она ещё жила в доме Элмсбери. Джералд вежливо спросил Эмбер, как она поживает, и через несколько минут отбыл. Встреча с Брюсом Карлтоном вселила в него неизбывный страх, и теперь он не хотел вставать на пути короля: он знал, почему король сделал его графом и женил на богатой женщине. Если он и чувствовал себя униженным, то не показывал вида и старался вести себя непринужденно. Он вел рассеянный образ жизни, что представлялось ему единственным выходом из создавшегося положения, согласился жить своей жизнью и оставить Эмбер в покое.

Он, но не его мать. Она явилась к Эмбер в тот день, когда та только переехала в Уайтхолл.

Эмбер предложила ей сесть в кресло и продолжала то, чем занималась, – давала указания рабочим, развешивавшим на стенах картины и зеркала. Эмбер знала, что Люсилла внимательно разглядывает ее фигуру – ведь шел восьмой месяц беременности. Но она мало обращала внимания на болтовню свекрови, только изредка кивала головой или делала рассеянные замечания.

– Боже, – говорила Люсилла, – каким злым и каверзным стал нынче мир! Каждый, абсолютно каждый, моя дорогая, под подозрением, разве не так? Сплетни, одни сплетни! Вокруг только сплетни!

– Хм, – отвечала Эмбер. – О да, конечно. Пожалуй, эту картину лучше повесить вот здесь, рядом с окном. Надо, чтобы свет падал с той стороны… – Она уже перевезла несколько вещей из Лайм-парка и теперь, развешивая картины, вспоминала наставления Рэдклиффа о том, как следует наиболее эффектно располагать полотна.

– Конечно, Джерри не верит в эти россказни. – Эмбер даже не услышала этих слов, поэтому Люсилла повторила, на этот раз погромче: – Конечно Джерри не верит в эти россказни!

– Что? – спросила Эмбер, обернувшись через плечо. – В какие россказни? Нет… чуть-чуть левее. Так, немного ниже… Вот прекрасно. Так что вы говорили, мадам?

– Я сказала, моя дорогая, что Джерри считает эти сплетни грубой ложью и говорит, что найдет того негодяя, который распускает их.

– Обязательно найдет, – согласилась Эмбер, отступая на шаг, сощурив глаза, чтобы убедиться, что картина висит так, как. надо. – Здесь, в Уайтхолле, мужчину не считают за человека, пока он не подхватит сифилис, не сочинит пьеску или не убьет кого-нибудь… Да, вот так – теперь ровно висит. Когда закончите, можете уходить.

Убедившись, что ей не отделаться от Люсиллы, пока та не выговорится, Эмбер села в кресло и взяла на колени Месье лё Шьена. Она была на ногах уже несколько часов и чувствовала усталость. Ей хотелось остаться одной и отдохнуть. Но вот свекровь наклонилась вперед с горящими от возбуждения глазами: ей не терпелось пересказать грязную сплетню.

– Вы довольно молоды, моя дорогая, – начала Люсилла, – и недостаточно опытны, чтобы знать законы светского общества, Я скажу вам откровенно: ходят очень неприятные разговоры о вашем назначении при дворе.

Это даже забавляло Эмбер, и она чуть улыбнулась уголком рта.

– Я была бы очень удивлена, если бы какое-либо назначение при дворе не вызвало неприятных разговоров.

– Но здесь совсем другое дело. Говорят – простите за откровенность, – что вы фаворитка короля в более интимном смысле, чем может допустить приличная женщина. Говорят, мадам, что вы забеременели от короля! – Она смотрела на Эмбер жестким обвиняющим взглядом, будто ожидала, что Эмбер начнет краснеть, заикаться, протестовать и плакать.

Поскольку Джералд не верит этому, – ответила она, – то вам-то какое дело?

– Как какое дело? Господь с вами, мадам, вы меня удивляете! Разве вы хотите, чтобы о вас так говорили? Я уверена, ни одна порядочная женщина не допустила бы подобных сплетен о себе! – Люсилла начала задыхаться. – И я уверена, что и вы не допустили бы, будь вы порядочной! Но я не думаю, что вы – порядочная женщина. Да и все это не сплетня – это правда! Вы забеременели от его величества и знали об этом, когда выходили замуж за моего сына! Да вы хоть понимаете, что вы наделали, мадам? Вы сделали моего доброго, моего честного мальчика посмешищем в глазах всего света, вы опозорили честное имя Стэнхоупов… вы…

– Да, вы можете немало порассказать о моей нравственности, мадам, – перебила ее Эмбер, – но вам, кажется, очень понравилось жить за мой счет, на мои деньги!

Леди Стэнхоуп так и ахнула:

– На ваши деньги! Силы небесные! Что творится на белом свете! Когда женщина выходит замуж., ее деньги становятся собственностью ее мужа! Даже вы должны знать об этом! Жить на ваши деньги! Мне просто смешно, слышать это!

– В таком случае перестаньте тратить мои деньги! – сквозь зубы процедила Эмбер.

Леди Стэнхоуп вскочила:

– Это еще почему дрянь такая? Я подам на вас в суд! Мы еще выясним, чьи это деньги! Попомните мои слова!

Эмбер встала, сбросив щенка на пол. Щенок потянулся, зевнул и высунул длинный розовый язык.

– Если вы это сделаете – вы еще большая дура, чем мне казалось. Брачный контракт оговаривает, что своими деньгами я распоряжаюсь сама. А теперь – убирайтесь отсюда и не смейте больше мне досаждать, иначе пожалеете!

Она гневно взмахнула рукой, но леди Стэнхоуп продолжала стоять, бросая на Эмбер яростные взгляды. Тогда Эмбер схватила вазу, явно намереваясь швырнуть ею в свекровь. Баронесса подхватила юбки и бросилась бежать. Но победа не принесла удовлетворения: отбросив вазу, Эмбер упала в кресло и заплакала, охваченная мрачной безысходностью и тоской, которые несла с собой беременность.

Эмбер родила сына, ее роды принимал доктор Фрейзер, ибо теперь многие придворные дамы предпочитали доктора, а не повитуху, хотя в более бедных семьях считалось, что отказ от повитухи лишний раз свидетельствует о загнивании аристократии. Ребенок родился в три часа ночи в октябре: длинный, худой младенец со сморщенной красной кожей и черным пушком на макушке.

Несколько часов спустя пришел Карл, он вошел тихо, без сопровождающих. Он явился посмотреть на последнее прибавление к многочисленному семейству. Карл наклонился над стоявшей рядом с кроватью Эмбер колыбелью, покрытой искусной резьбой и украшенной инкрустацией, и очень осторожно приподнял белое атласное покрывало. На его лице появилась мягкая улыбка.

– Ах, Боже мой! – прошептал он. – Клянусь, этот маленький чертик похож на меня.

Слабая, побледневшая Эмбер, казалось, лишилась всех жизненных сил. Она лежала на спине и еле заметно улыбалась Карлу.

– Разве вы не ожидали, что он будет похож, на вас, Карл?

– Ну конечно же, моя дорогая, – усмехнулся он. Потом прикоснулся к ручке младенца, который крепко ухватил его за палец, и поднес ее к губам. – Но я отнюдь не красавец, дитя выглядит куда прелестней. – Он повернулся к Эмбер: – Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете. Я только что виделся с доктором, он сказал, что роды прошли легко.

– Легко – для него, – ответила Эмбер. Столько выстрадав, она ждала теперь понимания и сочувствия. – Но, пожалуй, я действительно неплохо себя чувствую.

– Конечно, дорогая. Недели через две вы и забудете, что родили ребенка. – Он поцеловал ее и вышел, чтобы дать ей отдохнуть. Через несколько часов прибыл Джералд и разбудил ее.

Хотя и несколько растерянный, он вошел с важным видом, щегольски одетый в костюм из бледно-желтого атласа. На рукавах и бриджах красовались банты из сотни ярдов лент, от него пахло туалетной водой. От кружевного шейного платка до серебряной шпаги, от шляпы с плюмажем до расшитых перчаток, он являл собой типичного франта, галантного кавалера, выведенного в Англии и усовершенствованного во Франции, завсегдатая Королевской биржи и ресторана Шатлен, гримерных и Ковент-Гардена: Стоило выйти на Друри-лейн, Пэлл-Мэлл или любую другую центральную улицу Лондона, и вы встречали дюжину точно таких же комильфо, похожих друг на друга, как братья-близнецы.

Он поцеловал Эмбер так, как это сделал бы любой случайный посетитель, и весело заметил:

– Ну что ж, мадам! Вы прекрасно выглядите для леди, которая только что родила! Eh bien, а где же он, наш новый отпрыск дома Стэнхоупов?

Снизу, из детской, Нэн принесла младенца, лежавшего на подушке в длинной кружевной сорочке, свисавшей до полу. Пеленать вышло из моды при дворе, и ребенка заматывали, как мумию, так, что он едва мог дышать.

– Вот он? – почти вызывающе произнесла Нэн, но не передала ребенка Джералду, а держала его у себя на руках. – Не правда ли, он красивый?

Джералд наклонился рассмотреть мальчика, но руки держал за спиной. На лице Джералда были написаны растерянность и неловкость: он не знал, что сказать.

– Эй, здравствуй, молодой сэр! Гм, Боже мой, но у него же лицо красное?

– Ну и что! – резко осадила его Нэн. – У вас тоже было такое!

Джералд нервно отпрянул. Он боялся Нэн почти так же, как свою жену или матушку.

– Господь с вами, я не хотел никого обидеть, провалиться мне на этом месте! Он действительно очень даже красивый! Да, он похож, на свою мать, чтоб я пропал!

Ребенок открыл рот и начал кричать. Эмбер махнула Нэн рукой, и та поспешила отнести младенца обратно. Оставшись наедине с Эмбер, Джералд начал беспокойно ерзать. Он вынул табакерку – последний крик моды среди франтов – и приложил понюшку к ноздрям.

– Ну что ж, мадам, вы, конечно, хотели бы отдохнуть. Не смею больше задерживать вас. Видите ли, я договорился со знакомыми джентльменами пойти сегодня на спектакль.

– Конечно идите, милорд, обязательно. Благодарю, что навестили меня.

– Не стоит благодарности, мадам. Это вам спасибо, что приняли меня. Ваш покорный слуга, мадам. – Он снова поцеловал Эмбер – торопливый испуганный поцелуй в кончик носа, будто клюнул, – раскланялся и пошел к дверям. На полпути он остановился и посмотрел через плечо. – Между прочим, мадам, как мы его назовем?

– Если ваша светлость не возражает – Чарльз, – улыбнулась Эмбер.

– Чарльз? О! Ну да! Конечно, Чарльз… – Он поспешно вышел. Эмбер заметила, как, проходя через дверь, он вынул из кармана платок и вытер лоб.

Смотрины новорожденного превратились в торжественное событие.

В апартаментах Эмбер толпились первые лорды и леди Англии. Эмбер угощала их вином, пирожными, подставляла щеку для поцелуев и выслушивала преувеличенные комплименты. Гости были вынуждены признать, что новорожденный – вылитый Стюарт, но они со зловредным удовлетворением замечали, что ребенок такой же уродливый, каким был новорожденный король. Эмбер тоже не считала сына красивым, надеясь, что со временем он станет лучше. Главное заключалось в другом: он был похож, на Карла. Когда младенца крестили, Карл был крестным отцом и преподнес Эмбер серебряный столовый сервиз, простой и в то же время элегантный. И весьма дорогой. Новорожденный сын получил традиционный подарок – двенадцать серебряных апостольских ложечек.

Когда Эмбер оправилась от родов, она начала думать, как ей отделаться от свекрови, причинявшей массу хлопот и не оставлявшей ее в покое.

Люсилла не собиралась возвращаться к себе в деревню, вела себя крайне расточительно и, несмотря на предупреждение Эмбер, продолжала отсылать к ней торговцев для оплаты счетов. Эмбер не торопилась с оплатой, ибо в голове у нее зрел план, по которому баронессе пришлось бы самой позаботиться о себе. Она решила найти ей мужа. Люсилла по-прежнему много говорила о строгих манерах, которые были в годы ее юности, уверяла, что в ужасе от современных нравов, но тем не менее успешно приспосабливалась к законам безнравственного века. Ни одна актриса не носила столь низкого декольте, ни одна фрейлина не флиртовала столь открыто, ни одна куртизанка из театрального партера не красила лицо столь густо и вызывающе, как леди Стэнхоуп. Люсилла пустилась во все тяжкие и считала, что она привлекательна, как пушистый котенок.

Она не интересовалась мужчинами своего возраста, а предпочитала двадцатипятилетних юнцов, – веселых молодых парней, бахвалившихся тем, сколько девиц они лишили невинности, или тем, что раскроили голову ночному стражнику, когда тот пытался арестовать их за уличное хулиганство. Для баронессы они олицетворяли тот волнующий и радостный мир, который прошел мимо нее в молодые годы, и она отказывалась верить, что время изменило ее, ибо чувствовала себя такой же молодой, как они. Но если она не замечала разницы в возрасте, то они-то замечали и всячески избегали ее общества, как только на горизонте появлялась хорошенькая девушка лет пятнадцати-семнадцати. По их мнению, баронесса была старой клячей, не имевшей состояния, которое могло бы компенсировать ее возраст, и считали, что она выставляет себя на посмешище.

В частности, был один молодой человек, к которому баронесса испытывала особую симпатию. Его звали сэр Фредерик Фотергилл, нахальный, самоуверенный франт, завсегдатай всех модных мест. Он был высок, худощав, женственно миловиден, но в то же время славился как отчаянный дуэлянт. Он приобрел известность тем, что два года назад вызвался пойти добровольцем на войну с голландцами.

Эмбер навела о нем справки и выяснила, что его отец не разбогател при Реставрации, как и многие роялисты, и теперь был по уши в долгах. Более того, он все глубже погружался в долги. Он жил на широкую ногу, покупал дорогие наряды, держал выезд, проигрывал в азартные игры крупные суммы, и ему частенько приходилось украдкой выбираться из дома или проводить время у друзей, чтобы избежать докучливых кредиторов. Эмбер поняла, что Фредерик был бы рад найти простое решение своих проблем.

Она послала за ним однажды утром, и Фредерик пришел. Эмбер выставила из комнаты всех торговцев, остались только Нэн и полдюжины служанок, портной, собиравший материал перед уходом, Теней, собачка и Сьюзен. Сьюзен стояла, уперев пухлые – локотки в мамины колени. Она смотрела на мать большими зелеными глазами очень серьезно потому что Эмбер объясняла дочери, что юные леди не должны стаскивать парики с джентльменов. Девочка однажды дернула за парик короля, обнаружила, что парик снимается, и с тех пор стаскивала парики со всех мужчин, которые доверчиво наклонялись к ней. Но сейчас Сьюзен послушно кивала головой, соглашаясь с мамиными словами.

– И ты никогда не будешь так делать? – спросила Эмбер.

– Никогда, – пообещала Сьюзен.

Сэр Фредерик вошел в комнату, поклонился в дверях, а потом, подойдя ближе, отвесил еще один поклон.

– Покорный слуга вашей светлости, – сдержанно произнес он, но его глаза дерзко и недвусмысленно оглядели фигуру Эмбер.

Сьюзен сделала ему реверанс, и сэр Фредерик наклонился очень низко поцеловать ей ручку. Девочка уставилась на его парик, горя желанием вцепиться в него, но потом быстро и виновато метнула взгляд на мать – та наблюдала за ней, поджав губы и постукивая ногой, – Сьюзен сразу убрала руки за спину. Эмбер засмеялась, чмокнула дочку, отослала ее с нянькой и проводила их взглядом. Мать любовалась грациозной фигуркой дочери в длинном до щиколоток белом хрустящем платье, на которое был накинут маленький передничек; копна золотистых волос девочки была перехвачена зеленой лентой. Эмбер очень гордилась дочерью и считала ее самой очаровательной девочкой в Англии, а ведь Англия для нее означала весь мир. Дверь закрылась, Эмбер обернулась к сэру Фредерику и предложила ему сесть. Потом она подошла к туалетному столику, чтобы закончить наносить румяна. Фредерик сел рядом. Он был очень доволен собой и горд, что его пригласили на утренний туалет ее светлости, да еще в столь интимной обстановке и без других мужчин. Ему казалось, что он очень хорошо знает, зачем она позвала его.

– Ваша светлость оказала мне большую честь, – сказал он, скользя взглядом по груди Эмбер. – Я восхищаюсь вашей светлостью с того самого дня, когда несколько месяцев назад впервые увидел вас в королевской ложе театра. Клянусь честью, я больше не мог смотреть на сцену.

– Это очень любезно с вашей стороны, сэр. Должна признаться, я тоже заметила вас, когда вы беседовали с моей свекровью…

– Фу! – Он сделал брезгливое лицо и махнул рукой. – Она для меня ничто, уверяю вас!

– Она очень хорошо о вас говорила, сэр. Я бы даже сказала, она влюблена в вас.

– Что? Это просто смешно! Что из того, что влюблена? Мне это безразлично.

– Надеюсь, вы не воспользовались ее нежным отношением к вам?

Она встала и зашла за ширму, чтобы переодеться.. Проходя мимо Фредерика, Эмбер чуть приоткрыла халат, дав ему возможность на мгновение узреть ее тугую полную грудь, потом исчезла: ей по-прежнему хотелось видеть восхищение в глазах мужчин, даже тех, что ровно ничего для нее не значили.

Но спала она только с Карлом или одна.

Наступила секундная пауза, прежде чем Фредерик с жаром ответил:

– Боже мой, конечно же нет! Я даже ни разу не задал ей неприличного вопроса. Хотя, если честно сказать вашей светлости, если бы и задал, то не был бы разочарован.

– Но, как человек чести, вы и не пытались?

– Я боюсь, мадам, она не в моем вкусе.

– О, не в вашем вкусе, сэр Фредерик? Почему же так?

Сэр Фредерик почувствовал растерянность. Когда Эмбер пригласила его нанести визит, он сболтнул своим друзьям, что молодая графиня Дэнфорд влюбилась в него и позвала, чтобы с ним переспать. Теперь же он начал понимать;, что она хотела его вовсе не для себя и выступает в роли сводницы, чтобы удружить его своей свекрови. Каким же дураком он, должно быть, выглядит, если она рассчитывает навязать ему эту старую перечницу!

– Ну, она гораздо старше меня по возрасту, ваша светлость. Господи,, да ей лет сорок. Старухи частенько влюбляются в молодых людей, чего не скажешь о молодых людях.

Теперь Эмбер, полностью одетая,, вышла из-за ширмы, села за туалетный столик и начала перебирать украшения в шкатулке с драгоценностями. Ничто за всю ее жизнь при королевском дворе не доставляло ей столько счастья, как вот такие моменты, когда она чувствовала себя столь значительной, богатой и могущественной, что могла распоряжаться жизнями других по своему капризу. Эмбер поднесла к свету браслет из бриллиантов с изумрудами и чуть вытянула нижнюю губу, рассматривая украшение. При этом она заметила, что Фредерик наблюдает за ней, и знала, что именно он; думает.

– Ладно, сэр Фредерик, мне жаль это слышать. – Она застегнула браслет. – Я думала, что смогу помочь вам в отношении леди Стэнхоуп. У нее, знаете ли, большое состояние. – Эмбер не спеша перебирала драгоценности в шкатулке.

Он сразу оживился, выпрямился в кресле, наклонился вперед:

– Состояние, вы сказали?

Эмбер удивленно посмотрела на него:

– Ну да, конечно. Разве вы не знали об этом? Господи, да у нее добрая сотня воздыхателей, и все уговаривают ее выйти за них замуж.. Она сейчас и раздумывает, за кого именно выйти… вот я и подумала, если она так симпатизирует вам…

– Состояние! Я думал, у нее за душой ни шиллинга! Мне все говорили… Ну, ваша светлость, честно говоря, я поражен! – Он казался ошарашенным, он не мог поверить в то, что удача по воле случая идет ему прямо в руки. – А насколько большое у нее… я хотел сказать…

Эмбер пришла ему на помощь:

– Пять тысяч фунтов, я думаю.

– Пять тысяч! В год!

Пять тысяч в год было действительно колоссальным состоянием.

– Нет, – ответила Эмбер. – Пять тысяч всего. И, конечно, у нее еще есть и недвижимость. – Эта поправка его разочаровала, и, заметив выражение его лица, она добавила: – Я полагаю, она примет предложение молодого, забыла, как его зовут… Ну, он всегда носит костюм из зеленого атласа. Но если вы успеете поговорить с ней теперь же, то, возможно, уговорите.

Не прошло и двух недель, как сэр Фредерик женился на баронессе.

Зная, что у большинства хорошеньких и состоятельных девиц всегда есть либо бдительные родители, либо опекуны, которые никогда не согласятся на брак с таким повесой, как он, Фредерик начал ухаживать за баронессой сразу же, как только вышел из апартаментов Эмбер, и, когда он сделал предложение, она согласилась. Эмбер дала ей пять тысяч фунтов в обмен на заверенную бумагу, что Люсилла не будет просить или ожидать от нее денег.

Сначала баронесса была страшно возмущена, упрямилась, говорила, что получит все деньги, поскольку ее сын имеет на них право. Но Эмбер вскоре убедила ее, что если она согласится, то король будет на ее стороне, и в конечном счете та сдалась и была рада получить пять тысяч, которые хотя бы покроют ее долги. Но не о деньгах больше всего думала баронесса. Она трепетала при мысли, что снова станет женой, на этот раз – молодого красивого мужчины, который и сам не сознавал, что она годится ему в матери. Церемония бракосочетания происходила вечером. Джералду было очень неловко за поведение матери, Эмбер же испытывала одновременно чувство облегчения и высокомерного презрения. В целом вся история весьма ее позабавила.

«Нет на земле более жалкого существа, – думала она, – чем благочестивая женщина, которая долгие годы приносит себя в жертву, чтобы получить то, чего этот обманчивый мир никогда не даст ей».

Теперь, избавившись от свекрови, Эмбер решила проделать такую же операцию и в отношении мужа. Она знала, что Джералд завел роман с мисс Полли Старк, хорошенькой пятнадцатилетней девушкой из маленькой галантерейной лавки на бирже, где торговали лентами и всякими безделушками. Поэтому однажды вечером в ноябре, когда Джералд явился в гостиную ее величества, Эмбер встала из-за карточного стола и приблизилась к нему.

Как и всегда, когда он сталкивался лицом к лицу со своей женой, его охватил страх и дурные предчувствия. Он решил, что Эмбер устроит ему скандал по поводу мисс Старк.

– Ах, Боже мой! – воскликнул он. – Как здесь жарко! Чертовски жарко, чтоб я пропал!

– Да нет, я не замечаю никакой жары, – мило улыбнулась Эмбер. – Господи, какой прекрасный наряд на вас. Клянусь, ваш портной просто неподражаем.

– О, благодарю вас, мадам. – Он смущенно оглядел себя и сразу ответил комплиментом: – На вас тоже замечательное платье, мадам.

– Благодарю вас, сэр. Я купила эти ленты у одной молодой женщины в магазинчике на бирже. Ее зовут мисс Старк, кажется… Она прекрасно разбирается в галантерейных товарах.

Джералд покраснел и поперхнулся. Так, значит, речь пойдет о мисс Старк. Он пожалел, что пришел во дворец. Да он и не хотел идти сегодня, но друзья уговорили, потому что у них завелись интрижки с фрейлинами ее величества.

– Мисс Старк? – повторил он. – Мой Бог, имя звучит знакомо!

– Подумайте хорошенько, и, я уверена, вы вспомните ее. Она то вас прекрасно помнит.

– Вы говорили с ней?

– О да! Около получаса. Мы подружились с ней.

– Вот как.

Эмбер рассмеялась и похлопала его веером по руке:

– Господи, Джералд, да чего вы так испугались? У каждого франта обязательно должна быть девица. Да и мне даром не нужен верный, преданный муж, такой супруг лишь испортит мне репутацию среди знакомых,

Джералд с удивлением взглянул на нее, потом опустил глаза долу и нахмурился с самым несчастным видом. Он не знал, как понимать ее, – насмехается ли она над ним или говорит серьезно. Как бы там ни было, он чувствовал себя полным дураком и не знал, что ей ответить.

– Ну, что скажете? – продолжала Эмбер. – Она жалуется, что вы скряга.

– Что? Скряга? Я? Она такая, мадам… Она желает иметь собственный выезд, жить на Друри-лейн, носить только шелковые чулки и еще Бог весть что. Она чертовски дорогая женщина. Дешевле было бы содержать в порядке Лондонский мост, чем ее.

– И все-таки, – рассудительно заметила Эмбер, – вы не можете считаться модным джентльменом, если не имеете содержанки.

Он снова с удивлением посмотрел на нее:

– Ну… я… Конечно, это модно, но, видите ли…

– А если вы хотите завести себе девицу, она должна быть хорошенькая, а хорошенькие дорого стоят. – Неожиданно Эмбер заговорила серьезным тоном: – Послушайте, сэр. Допустим, мы заключим с вами сделку: я дам мисс Старк двести фунтов в год, пока она оказывает вам милости, а вам – четыреста. Мы можем подписать договор, согласно которому вы оплачиваете свои расходы из названной суммы и больше меня не беспокоите. Если вы влезете в долги, то это уж не моя забота. Ну как, согласны?

– Конечно, это очень щедро с вашей стороны, мадам. Только я подумал, что… то есть… мама может сказать…

– К черту вашу мамочку! Мне все равно, что она скажет! Вас это удовлетворяет или нет? Потому что, если нет, я попрошу его величество переговорить с архиепископом о разводе.

– О разводе! Но, мадам, как вы можете? Ведь брак был официально оформлен!

– Кто говорит, что не был? Но, я полагаю, у меня больше шансов подкупить суд, чем у вас! Ну так, что, Джералд? Документ уже составлен и лежит у меня в кабинете. Силы небесные, не понимаю, чего еще вы хотите? Мне кажется, я сделала достаточно щедрое предложение, ведь я могла бы вообще ничего не давать вам, вы сами знаете.

– Да, очень хорошо, только…

– Только что?

– Только не говорите об этом моей матери, ладно?

 

Глава пятьдесят четвертая

Джеймс свесился с подоконника и смотрел на женщин, которые прогуливались внизу по освещенному солнцем саду. Он тихонько свистнул и, когда женщины подняли глаза, помахал им рукой. Женщины сначала удивились, потом фыркнули со смеху и пригласили его жестом спуститься к ним и погулять вместе. Она начал знаками объясняться с ними, качал головой, пожимал плечами, показывал пальцем назад, через плечо. Потом, когда за его спиной открылась дверь, он сразу выпрямился, принял серьезный вид, закрыл окно и обернулся.

В комнату вошла Анна Хайд. На ее некрасивом лице отражались все переполнявшие ее эмоции, она шмыгала носом и прижимала к лицу платок. Годы, прошедшие с начала Реставрации, не украсили ее внешности. Теперь ей было тридцать. Живот выпирал (она ждала шестого ребенка), фигура обрюзгла, так как Анна любила поесть, лицо было усеяно прыщами, которые она тщетно пыталась скрыть, наклеивая на них мушки. Анна заразилась сифилисом от его королевского высочества. И несмотря ни на что, ей удавалось сохранить величественность и чувство собственного достоинства, словно она была королевской крови. Ее недолюбливали, но уважали и побаивались.

Всем было известно, что она командует герцогом, постоянно вводит его в долги из-за своей расточительности, говорит, что ему следует делать, а чего не следует, дает рекомендации, и он подчиняется ей. Только в своих любовных делах ему удавалось сохранять независимость, хотя она и допекала его своими жалобами. Он часто приводил женщин в комнату, смежную с их спальней, и, оставив Анну в постели, сам уходил к другой в соседнюю комнату. Но в остальном они понимали друг друга и уважали.

Она медленно закрыла за собой дверь. Джеймс вопросительно глядел на нее, Анна собиралась с мыслями, чтобы начать разговор. Наконец он нарушил молчание:

– Что он сказал вам?

– Что он мне сказал! – резко повторила Анна, нервно сжимая пальцы, украшенные кольцами. – Я не знаю, что он мне сказал! Он выслушал меня… да, выслушал самым вежливым образом. Но ничего не обещал. О ваше высочество, ну что я могу сделать!

Йорк пожал плечами, его лицо помрачнело

– Я не знаю

Она быстро взглянула на него, и глаза ее сверкнули.

– Вы не знаете Как это на вас похоже! Вы никогда ничего не знаете, что бы ни произошло, – и вы не будете знать, что делать, когда станете королем! Да поможет вам Господь Бог, если меня не будет рядом, чтобы подсказать вам. Послушайте меня… – Она сделала несколько шагов и взяла его за рукав камзола. Она говорила, ритмично ударяя его кулаком в грудь: – Нельзя стоять вот так, дурак дураком, и смотреть, как моего отца отдают на растерзание стае шакалов, лживых; коварных шакалов, вы слышите? Вы должны пойти и поговорить с ним, заставить его понять, что они делают! После всех тех лет, что мой отец отдал служению Стюартам, за его верность и преданность нет он не может так поступить! Он не должен выгнать отца! Пойдите сейчас же и поговорите с ним… – И она подтолкнула Джеймса к двери.

– Попробую, – неуверенно произнес Йорк. Он подошел к двери, постучал и, услышав приглашение короля, открыл ее. – Надеюсь, я не помешал, сир?

Карл оглянулся через плечо и улыбнулся. Если он и знал, зачем пришел его брат, то не подал виду.

– Нет нисколько, Джеймс. Входите. Вы пришли вовремя, я заканчиваю письмо Ринетт. Что передать ей от вас?

Герцог нахмурился, занятый собственными мыслями, и ответил не сразу:

– Напишите, что я надеюсь, она вскоре навестит нас.

– Именно об этом я и пишу. Она собирается приехать в будущем году. Ну, Джеймс, в чем дело? Что у вас на уме?

Джеймс сел, наклонился вперед, начал нервно потирать руки.

– Да, сир, у меня есть кое-что на уме. – Он помолчал секунду. Король подождал. – Анна боится, что вы дурно обойдетесь с лордом-камергером

Карл улыбнулся:

– Она ошибается. Я поступлю с ним по-доброму Но вы, как и я, знаете, что дело не во мне. Мои действия подотчетны парламенту, а вот он настроен весьма критически.

– Но ваше величество не станет приносить в жертву человека, служившего вам верой и правдой, лишь для того, чтобы удовлетворить парламент? – Джеймс был не слишком хорошего мнения о правительстве страны, ему также не нравилось, что брат проявляет слишком много терпения и часто идет на компромисс с парламентом. «Ничего, я все это изменю, когда сяду на трон», – часто говорил он себе.

– Никто, кроме меня, не ценит столь высоко работу камергера. Но дело в том,, что он уже не может принести пользы ни мне, ни Англии. Я знаю, его винят в том, к чему он не имеет отношения, но факт остается фактом – они ненавидят его. Они хотят избавиться от него раз и навсегда. Что мне проку от человека, который попал в подобную ситуацию?

– Но такая ситуация может быть временной, если ваше величество возьмет на себя труд оказать содействие.

– Дело не только в этом, Джеймс. Я знаю, он верный человек, способный, но тем не менее он просто увяз в своих старомодных представлениях. Он не может осознать, что Революция все изменила в Англии. Он не ощущает кожей, что возникает что-то новое. Более того, он не желает ощущать этого. Нет; Джеймс, боюсь, что время лорда-камергера прошло.

– Прошло? Вы хотите сказать, сир что вы намереваетесь вышвырнуть его?

– Не думаю, что у меня есть выбор. У него мало друзей, которые могут помочь ему, – он никогда не заботился о том, чтобы заручиться поддержкой верных людей. Он всегда был выше этого.

– Поскольку, сир, мы говорим откровенно, скажите: какова истинная причина его отставки?

– Да ведь я назвал ее.

– На галереях придерживаются иного мнения. Ходят слухи, что ваше величество может простить ему все что угодно, кроме влияния на мисс Стюарт в пользу Ричмонда.

Черные глаза Карла сверкнули.

– Слухи часто бывают дерзкими, Джеймс, и вы набрались дерзости мне их передавать! Если вы считаете меня таким дураком:, который может лишить должности столь полезного ему человека из-за женщины, то вы очень низкого мнения о моих умственных способностях. Вы должны признать, что я всегда относился к вам, как всякий король должен относиться к брату, и вы живете, как монарх! Но в этом деле я настроен вполне определенно. Вы не можете изменить моего решения, поэтому прошу не беспокоить меня больше относительно дела лорда-камергера.

Джеймс поклонился и вышел из комнаты: он всегда считал, что королям нужно подчиняться. Но придворные тем не менее заметили (и не преминули позлословить по этому поводу), что между двумя братьями наметилась некоторая холодность в отношениях.

Через несколько дней после этого разговора король вызвал Кларендона в Уайтхолл, хотя старик болел и лежал в постели в своем доме на Пикадилли, где Карл и совет часто встречались, чтобы не вынуждать лорда-камергера приезжать во дворец. Карл и герцог Йоркский вошли в официальные апартаменты Кларендона и начали разговор.

Карлу очень не хотелось заниматься этим делом, но он знал, что вопрос надо решать и откладывать его дальше нельзя, ибо страна бурлила и недовольство сосредоточилось на парламенте. Карл надеялся успокоить народ еще раз, пообещав, что национальный жулик будет снят с поста и положение сразу улучшится. В то же время король понимал, что лорд-камергер служил ему верой и правдой, хотя часто относился к королю как к озорному мальчишке, поругивал его друзей и любовниц, убеждал, что он, Карл, не годится для управления страной. Но Карл знал также, что Кларендон был его лучшим министром и другой такой вряд ли скоро найдется; с уходом Кларендона он останется в окружении сильных и эгоистичных врагов, их уму он должен будет противопоставить только свой ум и выиграть борьбу, иначе он не будет управлять Англией.

Но другого выхода не было. Карл посмотрел в глаза Кларендона:

– Милорд, как вам, вероятно, известно, существует необходимость обновить состав правительства. Мне тяжело говорить вам об этом, но я думаю, наилучший выход для вас – предвосхитить события.

Кларендон ответил не сразу:

– Вы серьезно предлагаете это, ваше величество?

– Да, милорд. Я очень сожалею, но это так. Как вы, должно быть, знаете, я принял это решение не вдруг и не единолично. – Он, очевидно, имел в виду сотни и тысячи англичан, которые требовали отставки Кларендона.

Но Кларендон предпочел сделать вид, что не понял:

– Ваше величество имеет в виду, вероятно, Леди? – Он никогда не называл Барбару иначе.

– Честно говоря, нет, не ее, – мягко ответил Карл, решив не обижаться.

– Боюсь, что недостойные друзья вашего величества оказывают на вас большее влияние, чем вы сами это сознаете.

– Черт подери, милорд! – Карл неожиданно потерял терпение, его глаза вспыхнули гневом. – Надеюсь, вы не считаете меня умственно отсталым!

Кларендон снова превратился в школьного учителя.

– Никто лучше меня не знает, сир, каковы ваши способности, и именно по этой причине я длительное время в отчаянии наблюдал, как ваше величество тратит свое время и время Англии в компании таких существ, как Леди и ее…

Карл встал:

– Милорд, я не раз выслушивал от вас наставительные рацеи, поэтому прошу меня извинить, но я отказываюсь выслушивать все это снова! Я пришлю к вам секретаря Морриса за Большой печатью! До свидания! – Быстро, не оглядываясь, Карл вышел из комнаты.

Кларендон и Йорк поглядели ему вслед. Когда дверь за королем закрылась, их взгляды встретились. Минуту они молча смотрели друг на друга. Наконец Кларендон поклонился и медленно вышел из комнаты на солнечный свет. Неподалеку от входа, на траве, собралось немало дам и джентльменов разнеслась весть, что лорд-камергер беседует с королем, и они пришли, чтобы присутствовать при уходе лорда-камергера в отставку. Кларендон прищурил глаза, окинул их взглядом. Господа повернули головы в его сторону, лица расцвели улыбками, когда все увидели лорда-камергера, покидающего дворец. Он слышал, как они перешептываются.

Когда канцлер почти пересек сад, он вдруг услышал звонкий женский голос:

– До свидания, лорд-камергер!

Вверху на балконе среди клеток с птицами в ярком оперении стояла леди Каслмейн. Рядом с ней – лорд Арлингтон, по другую сторону – Бэб Мэй. Хотя был уже полдень, Барбара только что выскочила из постели: ей сказали, что идет Кларендон. И теперь она торопливо застегивала халат, глядя на него сверху и улыбаясь. Ветер шевелил ее распущенные рыжие волосы.

– До свидания, лорд-камергер! – повторила она. – Как я понимаю, мы никогда больше не встретимся!

Молодые люди, стоявшие внизу, весело засмеялись, переводя взгляд с Кларендона на Барбару. На мгновение его взгляд встретился со взглядом Каслмейн – он впервые посмотрел ей прямо в глаза.

Он медленно выпрямился, расправил плечи, на лице – усталость, следы боли, разочарований, презрение и сожаление одновременно.

– Мадам, – спокойно произнес он, ясно и четко. – Если вы будете жить, вы состаритесь. – Он зашагал дальше, скрылся из виду, но Барбара осталась на балконе. Она облокотилась на перила и глядела Кларендону вслед, встревоженная и испуганная его словами.

Молодые люди поздравляли ее и осыпали комплиментами, Арлингтон и Бэб Мэй говорили все разом, но она не слышала их. Неожиданно она оттолкнула обоих мужчин, вбежала в комнату и захлопнула дверь. Она метнулась к зеркалу, схватила его, повернулась к свету, стояла и смотрела на свое отражение, касаясь щек, губ, груди.

– Неправда! – с отчаянием говорила она себе. – Черт бы побрал проклятого старика, это неправда!

Я никогда, никогда не буду старой, никогда не буду выглядеть по-другому! Ведь мне только двадцать семь, а это совсем не старость. Это молодость, для женщины двадцать семь – самый расцвет!

Но она вспомнила время (это было совсем недавно, может быть, только вчера), когда двадцать семь лет казались ей старостью, когда она пугалась этой страшной цифры, старалась даже не думать о ней. Чтоб он провалился! Зачем, ну зачем он это сказал? Она почувствовала себя больной и усталой, ненавидящей весь мир. Все-таки ему удалось за все эти годы взаимной неприязни сказать последнее слово. Но вдруг в ней вскипело бунтарское негодование. Там, за дверью, ее ждали – возбужденные, торжествующие. Ну какое значение имеют слова глупого злобного старика? Он ушел, и она никогда больше не увидит его. Она отбросила зеркало, подошла к двери, распахнула ее и вышла на балкон, сияя улыбкой.

Страх и тревога охватили королевский дворец. Люди перестали доверять друг другу; тот, кто казался приятелем вчера, сегодня – едва разговаривал с тобой или делал вид, что тебя просто не существует. Сплетни и слухи ползли по дворцу: одни слухи походили на легкий ветерок – коснется тебя и летит дальше, другие – на шторм, все разрушающий на своем пути. Никто не чувствовал себя в безопасности. Да, лорда-камергера больше нет, но никто не испытывал от этого желанного удовлетворения. Кого выгонят следующим?

Многие говорили – леди Каслмейн.

Барбара сама слышала такие разговоры, но в ответ она просто пожимала плечами и не реагировала, будучи совершенно уверенной, что, когда (и если) это время придет, она сумеет обвести короля вокруг пальца, как это удавалось ей в прошлом. Она жила легкой и беззаботной жизнью при дворе и не собиралась допускать, чтобы кто-то нарушил ее благополучие. И вот однажды утром, когда Барбара была еще в постели с мистером Джермином, в спальню влетела возбужденная Уилсон:

– Ваша светлость! О ваша светлость, сюда идет он!

Барбара села и сердито встряхнула головой, а мистер Джермин с любопытством выглянул из-под одеяла.

– Какого дьявола вы прибежали сюда? Я подумал…

– Но это же король! Он идет по холлу – он будет здесь через секунду.

– О Господи! Задержите его хоть чуть-чуть! Джермин, ради Бога, что вы уставились, как истукан, убирайтесь живо отсюда!

Генри Джермин выскочил из постели, схватил свои бриджи одной рукой, парик – другой и бросился к двери. Барбара снова улеглась и до подбородка натянула одеяло. Она услышала, как вбежали спаниели, в соседней комнате послышался смех и голос короля – он разговаривал с миссис Уилсон (ходили слухи, что недавно он завел роман с хорошенькой служанкой Барбары, хотя Каслмейн пока не удалось заставить ни его, ни ее признаться в этом). Открыв один глаз, она увидела, к своему великому ужасу, что Джермин оставил на полу башмак. Она быстро схватила его и сунула в постель. Затем улеглась, придав лицу сонное выражение.

Она услышала, как открывается дверь, и мгновение спустя к ней на кровать прыгнули две собаки. Они вскочили на подушки и стали лизать ей лицо. Барбара выругалась и загородилась от них одной рукой. Карл отодвинул занавеску и стал глядеть на нее – его не ввело в заблуждение сонное выражение ее лица. Он согнал собак на пол.

– Доброе утро, мадам.

– Доброе утро, сир. – Она села, поправила волосы, скромно прикрыла грудь одеялом. – Который теперь час? Уже поздно?

– Почти полдень.

Карл протянул руку и схватил длинную голубую ленту, привязанную к башмаку Джермина. Он очень медленно вытянул башмак, поглядел на него с насмешливым добродушием, будто не понимал, что это такое, повертел в руке, разглядывая со всех сторон.

– Так, – произнес он наконец, – это, очевидно, последнее развлечение придворных дам – заменять джентльмена его башмаком. Говорят, это сильно улучшает наши природные способности. А как вы считаете, мадам?

– А по-моему, кто-то шпионит за мной и прислал вас, чтобы застать врасплох! Так вот, я совершенно одна, как вы можете видеть. Посмотрите за ширмой, за шторами, пожалуйста, удовлетворите свое любопытство!

Карл улыбнулся и бросил башмак спаниелям, которые радостно схватили его. Потом он сел на кровать и взглянул на Барбару:

– Позвольте мне дать вам совет, Барбара. Как ваш старый друг, я полагаю, что Джэкоб Холл может принести вам большее удовлетворение за потраченное на него время и деньги, чем мистер Джермин.

Джэкоб Холл был красивым мускулистым акробатом, который выступал на ярмарках и иногда при дворе.

– Я не сомневаюсь, что Джэкоб Холл столь же прекрасный джентльмен, как Молл Дэвис – леди!

Молл Дэвис, актриса из театра герцога Йоркского, была последней любовницей его величества.

– Я тоже не сомневаюсь в этом, – согласился он.

Несколько минут они молча глядели друг на друга.

– Мадам, – произнес он наконец, – мне кажется, пришло время нам с вами поговорить.

Что-то внутри у Барбары оборвалось. Значит, слухи ходили не напрасно. Она мгновенно изменила тактику, стала вежливой, исполненной уважения, она почти кокетничала.

– Ах, ну конечно же, ваше величество. О чем же? – И поглядела на него невинными широко раскрытыми фиолетовыми глазами.

– Думаю, нам незачем больше притворяться. Когда мужчина и женщина, находящиеся в браке, перестают любить друг друга, они ищут развлечения на стороне. К счастью, у нас наоборот.

Это было самое смелое его заявление, он никогда прежде так с ней не говорил. Иногда, в гневе, он, бывало, разговаривал резко, но Барбара знала, что все это невсерьез, – чего не скажешь в сердцах. И теперь она отказывалась поверить, что Карл говорит то, что думает.

– Не хотите ли вы сказать, сир, – тихо спросила она, – что вы больше не любите меня?

Он слабо улыбнулся:

– Интересно, почему женщина всегда задает вопросы, на которые прекрасно знает ответы?

Барбара посмотрела на него в упор, ей стало не по себе. Сама поза Карла показывала, что ему скучно говорить с ней, что он устал от нее, на лице было выражение непреклонности, глаза смотрели сурово, как у человека, принявшего окончательное решение. Неужели это возможно? Неужели он действительно устал от нее? За прошедшие четыре года она уже получала предупреждения и от него самого, и от других, но не обращала на них внимания, отказываясь верить, что он может разлюбить ее, как это уже бывало у него с другими женщинами.

– Что вы намерены делать? – почти прошептала она.

– Я пришел обсудить именно это. Поскольку мы больше не любим друг друга…

– Но, сир! – протестующе воскликнула она. – Но я люблю вас! Это вы…

Он бросил на нее откровенно презрительный взгляд:

– Барбара, – ради всего святого, избавьте меня от этого. Вы, наверное, считаете, что я обманывался и думал, будто вы любите меня. Это не так. Я уже был достаточно взрослым, когда познакомился с вами, и не страдал от подобных иллюзий. И если я и любил вас когда-то, то больше не люблю. Я думаю, сейчас самое время пересмотреть наши отношения.

– Отношения? Вы собираетесь вышвырнуть меня отсюда?

Он горько рассмеялся:

– Это было бы то же самое, что выпустить кролика перед сворой гончих псов, не правда ли? Да они в две минуты растерзают вас на куски. – Он заглянул ей в лицо. – Нет, моя дорогая. Я поступлю с вами по справедливости. Мы должны прийти к взаимоприемлемому решению.

– О! – Барбара заметно успокоилась.

Тогда совсем другое дело. Он все еще хочет «поступать справедливо»; теперь она поняла, что еще не все потеряно.

– Я желаю только одного, чтобы вашему величеству было хорошо. Надеюсь, вы дадите мне день-два на обдумывание? Ведь у меня дети. Неважно, что будет со мной, я хочу только, чтобы они имели то, что…

– О них позаботятся. Хорошо, обдумайте ваши условия, а я приду сюда в четверг в это же время, и мы все обсудим.

Он встал, небрежно поклонился, щелкнул пальцами собакам и, не оглянувшись, вышел из спальни. Барбара сидела на кровати, растерянная и встревоженная. Потом услышала, как он разговаривает с Уилсон и та возбужденно смеется. Неожиданно она вскочила и крикнула:

– Уилсон! Уилсон, иди сюда! Ты мне нужна!

В четверг она встретила его в дверях спальни, одетая в прекрасное платье, изысканно накрашенная. Он ожидал увидеть ее в слезах и истерике, но Барбара вела себя грациозно и обворожительно. Такой он редко видел ее за последние два-три года. Служанки были отпущены, они сидели вдвоем, лицом к лицу, и внимательно глядели друг на друга оценивающим взглядом. Барбара сразу поняла, что за это время король не изменил своего решения, на что она весьма рассчитывала.

Она подала Карлу лист бумаги – аккуратно написанный перечень требований – и села, забарабанив ногтями по подлокотнику кресла; король читал. Глаза Барбары блуждали по комнате, но время от времени она бросала взгляд на Карла. Король торопливо пробежал список, медленно сдвинул брови и присвистнул. Не поднимая на нее взгляда, он прочитал:

– Двадцать пять тысяч на покрытие долгов. Десять тысяч в год на содержание. Титул герцогини для себя и графство для детей… – На его лице появилось насмешливое выражение. – Вот это да, Барбара! Вы думаете, что я – царь Мидас. Запомните: я – нищий. Я, Карл Стюарт, страна которого только что пережила страшную чуму и самый ужасный пожар в истории человечества и сейчас погрязла по уши в долгах из-за войны. Вы чертовски хорошо знаете, что у меня просто нет средств на все это. – Он хлопнул рукой по бумаге и отшвырнул ее в сторону. Барбара улыбнулась и пожала плечами:

– Откуда же мне это знать, сир? Прежде вы давали больше, чем здесь написано, а теперь вы хотите от меня избавиться, хотя я ни в чем не виновата. Господь с вами, ваше величество, только из элементарного приличия вы должны дать мне хотя бы то, что я указала. Для того чтобы весь мир не стал относиться к вам враждебно, надо платить. И вы это превосходно знаете. Я лучше умру, чем соглашусь на меньшее, раз вы вышвыриваете меня… Мне иначе незачем жить на свете!

– Я отнюдь не собираюсь пустить вас по миру, но вы знаете, я не могу пойти на ваши условия.

– Но ведь мать пятерых ваших детей не должна выпрашивать средства на жизнь после того, как она наскучила вам, не правда ли? Подумайте, сир, как это будет выглядеть, если весь мир узнает, что вы выгнали меня с нищенским содержанием?

– А вам не приходило в голову, что во Франции существует несколько весьма тихих и уютных монастырей, где дама вашего вероисповедания могла бы обеспеченно и достойно жить на пять тысяч фунтов в год?

Барбара взглянула на него округлившимися глазами. Потом резко расхохоталась:

– Черт подери, ну и шутник же вы! Вот так номер! Вы можете представить меня монашкой?

Карл невольно улыбнулся.

– Пожалуй, не очень, – согласился он. – Но все равно я не могу назначить то содержание, которое вы требуете.

– Тогда, может быть, мы договоримся как-нибудь иначе?

– Как, например?

– Почему бы мне не остаться здесь? Возможно, вы не любите меня больше, но разве для вас имеет значение, если я буду продолжать жить во дворце? Я не стану тревожить вас: вы живите своей жизнью, я, – своей. В конце концов, разве это справедливо – обрекать меня на нищету только потому, что вы разлюбили меня?

Он знал, какая доля искренности была в ее словах, но тем не менее подумал, что, возможно, это наиболее простой путь решения проблемы: не будет никаких сцен, слез и взаимных обвинений. Вместо всего этого – постепенное отчуждение и отдаление. Когда-нибудь она станет жить за собственный счет. Да, так, пожалуй, лучше всего. Во всяком случае, меньше хлопот, да и расходов тоже.

Карл встал:

– Что ж, хорошо, мадам. Не доставляйте мне беспокойств, и мы мирно разойдемся. Живите как вам нравится, но тихо. И еще одно: если вы никому об этом ничего не скажете, то никто и не узнает, ибо я, со своей стороны, не стану разглашать нашей договоренности.

– О, благодарю вас, сир! Вы действительно добрый человек!

Она остановилась прямо перед ним, посмотрела в глаза. Ее взгляд был умоляющим, приглашающим. Она все еще надеялась, что поцелуй и полчаса в постели смогут изменить все, смягчить враждебность и недоверие, в которые превратилась страстная влюбленность, с которой все когда-то началось. Карл пристрастно поглядел на Барбару, потом, едва улыбнувшись, сделал легкий жест рукой и вышел из комнаты. Барбара обернулась ему вслед, она оцепенела, словно получила пощечину.

Два дня спустя Барбара отправилась в деревню сделать аборт, ибо этого ребенка, она была твердо уверена, Карл не признает своим. К тому же она решила, что ее отсутствие в течение нескольких недель поможет забыть все то неприятное, что произошло между ними, и Карл начнет скучать по ней, позовет снова, как уже бывало в прежние годы. «Наступит день, – говорила она себе, – и он полюбит меня снова, обязательно полюбит. И когда они увидятся в следующий раз, все будет по-другому».

 

Глава пятьдесят пятая

Она жила на улице Мэйполу, узкой улочке в стороне от Друри-лейн, в двухкомнатной квартирке, которая выглядела так, как и должна была выглядеть: неухожено, где все было не на своих местах. Со спинок стульев свисали шелковые чулки, грязные юбки громоздились кучей на полу рядом с кроватью, стол был завален апельсиновой кожурой, и повсюду стояли немытые стаканы из-под эля. В камине было полно золы, видно, его годами не чистили. Мебель давно не протирали, и по полу носились хлопья пыли, потому что девушка, нанятая для уборки квартиры, не была здесь уже несколько дней. Все в квартире говорило о полном пренебрежении к порядку и опрятности, беззаботном презрении к бытовым удобствам.

Посреди комнаты танцевала Нэлл Гуинн.

Она танцевала босиком, вертелась и кружилась, высоко вздымая юбки, красиво изгибая гибкое тело, полностью отдавшись стихии танца. В кресле, развалившись, сидел Чарльз Харт: полузакрыв глаза, он наблюдал за ней. Рядом, верхом на стуле, сидел Джон Лэйси, тоже работавший в Королевской театре и.тоже любовник Нэлл. Здесь же был мальчик лет четырнадцати-пятнадцати – уличный музыкант, которого позвали господа, он пиликал на дешевой скрипочке. —

Когда она наконец остановилась и склонилась в глубоком реверансе, столь низком, что коснулась головой коленей, мужчины зааплодировали. Нэлл взглянула на них с восхищением, она еще слегка задыхалась от перенапряжения.

– Вам понравилось? Вы действительно считаете, что я танцую лучше нее?

– Лучше? – махнул рукой Харт. – Да после вас Молл Дэвис выглядит, как – беременная корова.

Нэлл засмеялась, но вдруг выражение ее лица резко изменилось. Она взяла апельсин и начала его чистить. Надула губы, изображая обиду.

– А что мне от этого проку? Последнее время на мои представления никто не ходит. В партере пусто, как в башке голландца, и все после того, как его величество подарил ей бриллиантовое кольцо! Только и крутят головами, чтобы посмотреть на новую шлюху короля.

– Я полагаю, новая любовница короля недолго будет вызывать любопытство, – заметил Лэйси, выбивая трубку о край стола. Он растер на полу упавший пепел и добавил: – Не больше пары недель.

В этот момент раздался громкий стук в дверь, и Нэлл побежала открыть. В дверях стоял лакей в ливрее.

– К вам пожаловала миссис Найт, мадам. Она желала бы поговорить с вами. Она ожидает вас в карете.

Нелл взглянула на мужчин и подмигнула.

– Заговори о дьяволе – и вот пожалуйста. Выпивка в шкафу, а на полке,, возможно, найдется что-нибудь поесть. Я вернусь через минуту.

Она исчезла, но через мгновение вернулась, чтобы надеть туфли на высоких каблуках с квадратными носками, взмахнула юбками и сбежала вниз по лестнице на улицу. Там стояла золоченая карета. Лакей открыл ей дверцу. В карете сидела Мэри Найт, ее красивое лицо было выбелено до блеска, она протянула руку, украшенную драгоценностями, и помогла Нелл войти.

– Поднимайтесь, милочка. Я хочу поговорить с вами. – Ее голос был теплым и мелодичным, от нее исходил дурманящий аромат духов.

Нелл покорно забралась в карету и села рядом, ничуть не осознавая своей неопрятности; она смотрела на Мэри с восхищением:

– Боже мой, Мэри! Клянусь, вы хорошеете с каждым днем!

– Пустяки, дитя мое. Просто я теперь ношу дорогие наряды да и украшения, вот и все. Между прочим, где то жемчужное ожерелье, которое вам подарил милорд Бакхёрст?

– Я отослала его обратно, – пожала плечами Нелл.

– Отослала обратно? Силы небесные, зачем?

– О, не знаю. А для чего мне эта нитка жемчуга? Моя мать обязательно заложила бы ожерелье, чтобы купить выпивку или чтобы вызволить Розиного мужа из Ньюгейта. – (Рози была сестрой Нелл.)

– Позволь мне, милочка, дать совет. Никогда ничего не отдавай обратно. Часто бывает, когда женщине стукнет тридцать, ей не на что жить, кроме как на те подарки, которые она получила в молодые годы.

Но Нелл было семнадцать, и тридцать были от нее за тысячу лет.

– Я никогда не голодала. Как-нибудь проживу. Зачем вы хотели увидеться со мной, Мэри?

– Хочу отвезти вас кое-куда, нанести визит. Вы одеты? Волосы расчесаны? – Свет факелов был слишком слабым, чтобы хорошенько рассмотреть девушку.

– Вполне прилично, а к кому визит?

– К одному джентльмену по имени Карл Стюарт. – Она сделала паузу. Нелл притихла не понимая, о ком идет речь. – К его величеству королю Карлу Второму – Эти слова слетели с ее языка, как звуки фанфар, и по телу Нелл пробежал холодок.

– Король Карл?! – прошептала она. – Он хочет меня видеть?

– Вот именно. И он попросил меня, как старого друга, передать тебе приглашение.

Нелл сидела оцепенев и глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами.

– Пресвятая Дева! – прошептала она. От страха она впала в панику. – Но я же не готова, совершенно не готова! Волосы не причесаны… чулки даже не надела! О Мэри! Да я просто не могу ехать к нему в таком виде!

Мэри ободряюще пожала ей руку:

– Можешь, милочка, можешь. Я одолжу тебе плащ. А гребень у меня с собой.

– О, нет, Мэри, – я не могу! Просто не могу! —

Она стала лихорадочно искать повод для отказа и тут неожиданно вспомнила, что наверху ее ждут Харт и Лэйси. Она начала выходить из кареты. – У меня посетители. Чуть не забыла, поэтому я…

Мэри крепко взяла ее. за руку и притянула к себе.

– Он ждет тебя. – Она наклонилась и захлопнула дверцу кареты. – Поехали!

До Уайтхолла было чуть больше полумили, и Нелл изо всех сил пыталась расчесать свои густые и непослушные локоны светлых волос. В животе она ощущала дрожь, от волнения ладони стали холодными и влажными. Горло перехватило, она едва могла говорить, лишь время от времени испуганно бормотала:

– О Господи, о Боже мой!

У дворца карета остановилась, она вышла, накинув на плечи плащ Мэри. В последнюю минуту Мэри вынула из ушей жемчужные серьги и протянула их Нелл:

– Надень их, милочка. Я буду ждать тебя и отвезу домой.

Нелл взяла серьги, сделала несколько шагов, потом вдруг повернулась и бросилась обратно к карете!

– Я не могу пойти, Мэри! Не могу! Ведь он – король!

– Вперед, дитя мое. Он ждет тебя.

Нелл, зажмурив глаза, пробормотала молитву и пошла через двор к двери, которую Мэри указала ей, и дальше по коридору, вниз по лестнице к другой двери. Она остановилась и постучала. Лакей отворил ей, она назвала свое имя и вошла. Нелл оказалась в красиво обставленной комнате: портреты в золоченых рамах, большой резной камин, роскошные французские кресла. Минуту она стояла в дверях у входа и глядела на все затаив дыхание, нервно вычищая грязь из-под ногтей.

Через две-три минуты вошел Уильям Чиффинч: холеный, в шелковых одеждах; мешки под глазами, чувственные губы У него был вид, будто он только что очень плотно и вкусно поел. Его облик несколько успокоил Нелл, ибо он был такой же, как другие мужчины, хотя и занимал должность королевского пажа черной лестницы. – Он чуть приподнял брови, когда увидел Нелл.

– Мадам Гуинн?

Нелл опустилась в реверансе:

– Это я.

– Полагаю, вы знаете, мадам, что не я посылал за вами? .

– Господи, надеюсь, что не вы, сэр! – ответила Нелл. Потом быстро добавила, испугавшись, что обидела его: – Хотя я не была бы против, если бы…

– Понимаю, мадам. Вы считаете, что не одеты надлежащим образом для беседы с королем?

Нелл опустила глаза на синее шерстяное платье и заметила на нем пятна от еды и вина, следы пота под мышками – она носила платье не одну неделю. На юбке виднелась дыра, сквозь которую проглядывала красная нижняя юбка. Нелл никогда особенно не беспокоилась ни о своих нарядах, ни о внешнем виде вообще и принимала свою привлекательность как. нечто само собой разумеющееся. Хотя ей платили немало, шестьдесят фунтов в год, она тратила деньги беззаботно, принимала друзей, покупала бренди для своей отупевшей от пьянства матери, подарки для Рози, бросала монеты каждому нищему на улице.

– Я была в этом, когда миссис Найт позвала меня, сэр. Я не знала… я могу вернуться домой и переодеться… у меня есть одно очень красивое платье специально для торжественных случаев, с нижней юбкой из серебряной парчи и…

– Сейчас нет времени для этого. Но вот – попробуем это…

Он достал флакон и передал ей. Нелл вынула пробку и восторженно закатила глаза от терпкого сладкого аромата. Потом опрокинула флакон на лиф платья, и на нем расплылось мокрое пятно, смочила духами грудь, запястья и волосы.

– Хватит! – предупреждающе заметил Чиффинч и забрал флакон. Он взглянул на часы, стоявшие на ореховом шкафу. – Пора. Пойдемте со мной.

Он вышел из комнаты, и на мгновенье Нелл охватила нерешительность. Она с трудом сглотнула, отчаянно билось сердце, ей стало трудно дышать. Потом, с неожиданной для себя решимостью, ста подхватила юбки и шагнула следом за Чиффинчем. Они прошли по тускло освещенному коридору, Чиффинч зажег свечу, от той, которая горела в настенном подсвечнике, вставил ее в бронзовый шандал и, повернувшись, передал ей.

– Возьмите, чтобы не споткнуться на лестнице. Наверху есть дверь, она не заперта. Откройте ее и входите в прихожую, но не шумите, пока его величество не выйдет к вам. Он может быть занят разговором с кем-нибудь из министров или составлением письма.

Она серьезно поглядела на Чиффинча, кивнула головой и подняла глаза на невидимую дверь. Ее рука дрожала, и свеча отбрасывала колеблющиеся тени на стене. Она еще раз взглянула на Чиффинча, словно ища моральной поддержки, но тот просто стоял и смотрел на нее. Он думал, что король никогда больше не пошлет за этой неопрятной женщиной. Она медленно начала подниматься по ступеням, поддерживая юбку свободной рукой, но у нее так ослабли колени, что ей казалось, она никогда не доберется до верхней площадки. Нелл продолжала подниматься; путь был бесконечным, как в каком-то кошмарном сне. Чиффинч стоял внизу и наблюдал, пока не увидел, что дверь открылась: Нелл остановилась задуть свечу, ее тень вырисовывалась на фоне дверного проема. Чиффинч пожал плечами и вернулся к своим гостям и прерванному ужину.

Но он ошибся, ибо не прошло и нескольких дней, как Нелл снова была здесь, на этот раз чисто вымытая, одетая в голубое атласное платье с парчовой отделкой. Однако в ней по-прежнему чувствовалась некая беззаботная небрежность, словно ее жизнерадостность, бьющая через край энергия так переполняли ее, что у нее не оставалось времени на пустяки. Теперь Чиффинч приветствовал ее е улыбкой: он явно поддался ее обаянию.

Нелл не могла совладать с тем чудом, которое произошло с ней, она чувствовала себя так, будто она была первой любовницей у короля.

«О Мэри? – задыхаясь, вскричала она в тот первый вечер, когда вернулась в карету. – Он чудесный! О, он обращался со мной, будто я… ну как с принцессой!» – Она неожиданно расплакалась. Она лила слезы и смеялась одновременно. «Я влюбилась в него! – думала она. – Нелл Гуинн – девка с лондонских улиц, дешевая шлюшка и плясунья для уличных зевак – влюбилась в короля Англии! О какая же я дура! И все-таки – что тут поделаешь?»

Вскоре после свидания Карл спросил ее, какой годовой доход она хотела бы иметь. Она рассмеялась и заявила, что готова служить короне бесплатно, но Карл настаивал, чтобы она назвала сумму. Перед очередным свиданием она спросила Чиффинча, что ей сказать королю.

– Одна твоя улыбка, милочка, стоит пяти сотен в год.

Но когда Нелл спустилась из королевских покоев, она выглядела опечаленной, и Чиффинч спросил, в чем дело, Нелл поглядела на него, у нее задрожал подбородок, и она заплакала.

– О! Он смеялся надо мной! Он спросил, и я сказала пятьсот фунтов, и он… он стал смеяться надо мной!

Чиффинч обнял девушку и погладил по голове, чтобы она успокоилась. Он сказал, что нужно иметь терпение, что скоро наступит день и она получит от него гораздо больше, чем пятьсот фунтов.

Деньги не волновали ее, ее волновало, что Карл считает ее не стоящей пяти сотен, в то время как на колечко для Молл Дэвис он истратил значительно больше.

Нелл и Молл Дэвис были хорошо знакомы, ибо все актеры знали друг друга и были в деталях осведомлены обо всем, что происходило в узком богемном кругу, тесно связанном с королевским двором. И поскольку Нелл любила людей и не была ревнива, она любила и Молл, несмотря на соперничество в театре – а теперь и в другой сфере, – пока не узнала, что Молл насмехается над ней за то, что Карл отказал ей в названной сумме.

– Нелл – обычная уличная шлюха, – заявила Молл. – Ее роман скоротечен.

Сама же Молл заработала капитал, распустив слух, что она – незаконнорожденная дочь графа Беркширского, хотя на самом деле ее отцом был кузнец, а сама Молл работала дояркой, перед тем как приехала в Лондон попытать счастья.

– Это я-то обычная шлюха! – возмутилась Нелл, узнав о сплетнях Молл. – Хорошо, пусть так. Но я и не притворяюсь никем другим. И мы еще поглядим, кто из нас сумеет лучше поразвлечь его величество!

Нелл нанесла визит Молл и преподнесла ей в подарок большую коробку конфет домашнего приготовления. Нелл пробиралась по узким кривым улочкам, раздавала монеты десяткам нищих, разговаривала со множеством знакомых женщин, которые высовывались из окон, побеседовала с маленькой девочкой, продававшей какую-то дурно пахнущую рыбу. Она дала ей целую гинею, чтобы та купила себе обувь и одежду к приближающейся зиме. День стоял солнечный, но холодный, и Нелл шла быстрыми шагами. Она накинула на голову капюшон, ветер развевал ее длинный шерстяной плащ.

Молл жила неподалеку от улицы Мэйполу на втором этаже в квартире, очень похожей на жилище Нелл. Молл хвасталась, что его величество собирается купить для нее роскошный дом и полностью обставить его. Нелл постучала в дверь и приветствовала Молл широкой улыбкой. Нелл вошла в прихожую. Молл с удивлением смотрела на нее. Быстро оглядев комнату, Нелл сразу заметила обновки: на окнах шторы из желтого бархата, красивые резные стулья, в руках Молл зеркало в серебряной оправе.

– Ну что же ты, Молл! – Нелл откинула капюшон, расстегнула плащ. – Не рада моему посещению? О, может быть, у тебя гости?

Она изобразила удивление, будто только сейчас заметила, что Молл одета только в блузку и накрахмаленную нижнюю юбку, на ногах у нее были домашние туфли, а волосы распущены.

Молл подозрительно посмотрела на Нелл, пытаясь понять причину ее визита, на ее пухлом заносчивом лице не было и тени улыбки. Она знала, что Нелл не могла не слышать сплетен, которые она распускала о ней. Молл вздернула подбородок и поджала губы – воплощенное высокомерие и самомнение.

– Нет, – ответила она. – Я одна. Ты, должно быть, знаешь – я готовлюсь к встрече с его величеством в десять часов.

– Боже мой! – вскричала Нелл, взглянув на часы. – Тогда тебе надо спешить! Уже почти шесть! – Нелл явно насмехалась. Представить себе – четыре часа потратить на туалет даже для короля! – Ладно, мы можем поболтать, пока ты одеваешься. Вот, Молл, я кое-что принесла тебе. Так, ничего особенного. Конфеты, мы с Рози сами их приготовили, они с орешками внутри. Кажется, ты всегда любила такие.

Молл, обезоруженная таким вниманием, взяла коробку и только теперь улыбнулась:

– О, благодарю, Нелли! Как это мило, запомнить, что я люблю конфеты! – Она открыла коробку, взяла конфету, целиком запихнула в рот и стала жевать, потом облизала пальцы и протянула коробку Нелл.

Нелл отказалась:

– Нет, благодарю, Молл. Сейчас не хочется. Я их уже пробовала, когда готовила.

– Как вкусно, Нелли! И аромат необычный! Иди сюда, моя дорогая, хочу что-то показать. Клянусь, нет на свете более щедрого мужчины, чем его величество! Он просто осыпает меня подарками! Ты только взгляни на шкатулку. Чистое золото, и каждый камень – натуральный: я знаю, приглашала ювелира для оценки! А вот это – настоящие сапфиры. Посмотри на этот кружевной веер! Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное? Подумать только, он попросил свою сестру прислать этот веер из Парижа специально для меня. – Она засунула в рот еще две конфеты и оглядела платье Нелл. Оно было сшито из «линзи-вулзи», теплого и практичного материала, но, конечно, ни красивой, ни модной такую ткань не назовешь. – Но ведь не станешь надевать бриллиантовое ожерелье, когда выходишь на улицу.

Нелл почувствовала, что может расплакаться, ее будто ударили по лицу, но сдержалась. Она лишь улыбнулась и ответила тихо:

– У меня нет бриллиантового ожерелья. Он ничего не дарил мне.

В притворном удивлении Молл подняла брови и села за туалетный столик, чтобы закончить красить лицо.

– О, не расстраивайся, моя дорогая. Может быть, он еще и подарит что-нибудь, если ты ему понравишься. – Она взяла еще одну конфету и начала наносить слой пудры на щеки заячьей лапкой. Нелл сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала за Молл.

Не меньше часа Молл боролась с прической. Она обращалась за помощью к Нелл: воткнуть шпильку там, вынуть здесь.

– Черт подери, – вскричала она, – леди просто не в состоянии сама сделать себе прическу! Клянусь, мне необходимо нанять служанку, я поговорю с ним об этом сегодня же вечером.

Вскоре после девяти приехала королевская карета. Молл возбужденно вскрикнула, положила в рот три последние конфеты, схватила маску, веер, муфту, перчатки и выскочила из комнаты, словно облако из атласа и духов. Нелл проводила ее до кареты, пожелала удачи и помахала на прощанье рукой. Но когда карета отъехала, она поглядела ей вслед и начала хохотать, пока из глаз не потекли слезы.

Поделом тебе, миссис Дэвис! Посмотрим, как ты будешь выглядеть, когда мы встретимся в следующий раз!

На следующий раз Нелл отправилась в Театр герцога с молодым Джоном Вильерсом – дальним родственником Букингема, отпрыском размножившегося племени Вильерсов, – посмотреть, осмелится ли ее соперница показаться на подмостках после того, что с ней приключилось накануне вечером. И Вилльерс, рассчитывающий на благосклонность Нелл после спектакля, заплатил по четыре шиллинга за билеты. Они заняли места в центральной ложе, как раз напротив сцены, с тем чтобы Молл непременно увидела их, если она вообще появится.

Устроившись в ложе, Нелл сразу заметила двух мужчин, занимавших соседнюю ложу, а также и то, что они наблюдали за ней. Улыбнувшись, Нелл бросила на них взгляд и… ахнула от удивления, схватившись рукой за горло: это был король со своим братом. Оба явились инкогнито, в обычном наряде без регалий, на камзоле короля не было ни ордена Звезды, ни ордена Подвязки. Их одежда была даже более консервативна, чем наряды большинства франтов, заполнивших «угол щеголей», рядом со сценой.

Карл улыбнулся и кивнул в знак приветствия, Йорк пристально посмотрел на нее. В ответ Нелл слабо улыбнулась, но ей это нелегко далось – она отчаянно хотела вскочить с места и убежать. Она бы так и сделала, если бы не боялась обратить на себя внимание зрителей. К тому же на авансцену вышел Беттертон, одетый в традиционный длинный черный плащ, и начал читать пролог.

После окончания пролога, когда поднялся занавес и начался первый акт, она сидела оцепенев, не смея повернуть голову, не видя ничего, происходящего на сцене. Наконец Вилльерс взял ее за локоть и прошептал на ухо:

– Что с вами, Нелл? Вы будто сейчас сознание потеряете!

– Тише! Так оно и есть!

Вилльерс рассердился, не зная, принимать ли всерьез ее слова.

– Вы хотите уйти?

– Нет. Конечно, нет. Тише!

Нелл даже не взглянула на него. У нее начали гореть щеки, когда она заметила, что Карл смотрит на неё. Он находился так близко, что, чуть наклонившись, она могла прикоснуться к его руке. Она неожиданно повернула голову и с немым вопросом поглядела ему прямо в глаза. Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами из-под черных усов, и Нелл облегченно рассмеялась. Значит, он не сердится!

Значит, он тоже считает происшедшее неплохой шуткой!

– Что привело вас сюда? – спросил Карл тихо, чтобы не привлекать внимания окружающих.

– Ну… я пришла посмотреть – верно ли, что Молл Дэвис танцует лучше меня.

– А вы полагаете, она будет танцевать сегодня? – Он видел ее очевидное смущение и растерянность. – Я думаю, что она осталась дома и страдает от желудочных колик.

Нелл невольно покраснела и опустила глаза, она не могла глядеть на него.

– Я сожалею, сир. Я хотела отплатить ей за то… – Она подняла глаза на Карла, серьезная и взволнованная. – О, простите меня, ваше величество! Это никогда больше не повторится!

Карл рассмеялся, звук его низкого и всём знакомого голоса привлек внимание нескольких человек.

– Извиняйтесь перед ней, не передо мной. У меня давно не было такого веселого вечера, как вчера. – Он наклонился ниже, прикрыл рот рукой и тихо прошептал: – Честно говоря, мадам, я думаю, миссис Дэвис очень обижена на вас.

С неожиданной для себя смелостью Нелл ответила:

– Ну, надо быть совсем глупой, чтобы попасться на этом старом и всем известном трюке! Она должна была понять, что в конфеты добавлено снадобье, как только попробовала их!

В этот момент на сцену вылетела Молл, она закружилась в танце. На ней был костюм мальчика: плотно облегающие бриджи и тонкая белая сорочка. Раздались громкие аплодисменты и приветственные крики. Карл бросил на Нелл взгляд и поднял бровь, как бы говоря: ну вот, она-таки решилась выступать. Потом он перевел взгляд на сцену, и вскоре Молл заметила его и улыбнулась самоуверенно и дерзко, будто накануне с ней и не приключилось ничего необычного.

Но в следующее мгновение она увидела, что рядом с королем, облокотившись на барьер, сидит Нелл и улыбается ей. На миг улыбка слетела с ее лица, но тут же возникла вновь. Нелл быстро поднесла большой палец к носу и сделала неприличный презрительный жест, но так быстро, что его величество не успел этого заметить. Когда танец Молл закончился, она послала воздушные поцелуи в сторону центральной ложи, потом упорхнула со сцены и больше не появлялась – по пьесе ей не надо было больше выходить.

По ходу спектакля Карл и Нелл обменивались мнением об игре актеров, о песнях, костюмах,, декорациях и о зрителях. Вилльерсу стало тоскливо, но Йорк с растущим .интересом посматривал на новую любовницу брата. Ему нравилось ее выразительное лицо, жизнерадостность, искренний счастливый смех и веселые голубые глаза.

Когда спектакль закончился и они собрались уходить, Карл небрежно заметил:

– Мне только сейчас пришло в голову, что я сегодня еще не ужинал. А вы, Джеймс?

– Я тоже.

Нелл быстро толкнула Вилльерса под бок локтем, но он не сразу сообразил, в чем дело. Тогда Нелл больно двинула его ногой по щиколотке. Он сморщился и тут же сказал:

– Ваше величество, прошу простить меня за дерзость, но не могу ли я попросить вас, а также его высочество о чести составить нам компанию и поужинать с нами?

Карл и Йорк с готовностью согласились, и все вместе они вышли из театра, сели в наемную карету и отправились в таверну «Роза». Было уже темно, хотя часы показывали только половину седьмого, и шел дождь. Карла и Йорка не узнали в таверне – братья низко надвинули шляпы и подняли воротники плащей, а Нелл надела маску. Хозяин проводил гостей в отдельную комнату наверху. Он не проявил к ним внимания больше, чем к обычной компании из трех мужчин, пригласивших на ужин девицу.

Вилльерсу было не особенно весело: он был недоволен присутствием короля и герцога и тем, что Нелл проявляла к королю слишком много внимания. Гости заказывали самые дорогие блюда, имевшиеся на кухне знаменитой таверны, пили шампанское, лакомились устрицами и пировали, пока стол не оказался заваленным скорлупой, костями и пустыми бутылками. Часа через два Карл щелкнул пальцами и заявил, что ему пора уходить: супруга ожидала его, чтобы послушать только что приехавшего итальянского кастрата, у которого, по рассказам, самый красивый голос в христианском мире. Вилльерс вскочил и крикнул, чтобы принесли счет. Пришел официант, когда Карл помогал Нелл надеть плащ, и, поскольку тот, очевидно, был старшим в компании, вручил ему счет. Король, несколько навеселе, взглянул на счет, тихо присвистнул и начал рыться поочередно во всех многочисленных карманах камзола в поисках денег, но карманы оказались пусты.

– Ни шиллинга. А у вас, Джеймс?

Джеймс тоже поискал в карманах и покачал головой. Нелл разразилась восторженным смехом.

– Вот это да! – вскричала она. – Вы – самые бедные кавалеры, с которыми мне когда-либо приходилось ужинать в таверне!

Члены королевской семьи посмотрели на Вилльерса, который старался не показать своего раздражения, когда ему пришлось выложить все до последнего шиллинга, оплачивая счет. Когда они спустились вниз, Карл и Джеймс попрощались с Нелл, поцеловав ее, сели в экипаж и уехали в Уайтхолл, помахав ей рукой из окошка. Нелл ответила воздушным поцелуем.

На следующий день эту историю рассказывали повсюду во дворце, в гримерных и магазинах биржи, в кофейнях и тавернах, вызывая веселое оживление у всех, кроме Молл Дэвис. Но она еще больше разгневалась, когда ей принесли букет из колючек, собранный Нелл где-то неподалеку от Друри-лейн.

 

Глава пятьдесят шестая

Эмбер счастливо жила при королевском дворе.

Близкое знакомство с двором не разочаровало ее, она по-прежнему считала это место самым замечательным в мире и все, что здесь происходило, – самым волнующим и значительным на свете. Она больше самого Букингема была убеждена, что они – Богом избранные люди, лорды и леди королевского двора. И вот теперь она была одной из них! Без всякого сопротивления она вскоре была втянута в водоворот придворной жизни и погрузилась в эту темную пучину.

Она ходила на балы, ужины, театральные спектакли. Ее приглашали повсюду, и от ее приглашений не отказывались: отказ означал бы опасное отклонение от политики – пренебречь одной из любовниц короля! В ее гостиной порой бывало больше гостей, чем у королевы. Эмбер пришлось установить несколько игорных столов, и гости одновременно играли в кости, ломбер, «красное и черное», лантелру. Уличные нищие стали называть ее по имени – верный знак популярности; наемные стихотворцы и драматурги толпились у нее в приемной, выпрашивая разрешения посвятить ей новую пьесу или сонет. Первый молодой человек, которому она оказала щедрую финансовую поддержку в пятьдесят фунтов, не утруждая себя, однако, чтением его поэмы до публикации, написал смелую и злую сатиру на королевский двор и всех его представителей, включая и Эмбер.

Она тратила деньги так, будто получила в наследство весь королевский бюджет, и, хотя Шадрак Ньюболд вкладывал ее деньги в различные предприятия и вел ее финансовые дела, Эмбер не обращала никакого внимания на рост или уменьшение капитала. Состояние, оставленное Сэмюэлем, казалось ей неистощимым.

К тому же при дворе было множество способов делать деньги, если находишься в фаворе у короля. Однажды он дал ей лицензию на продажу билетов королевской лотереи. В другой раз отписал на ее имя шестьсот акров земли в графстве Линкольншир по заниженной цене сроком на пять лет, и Эмбер перепродала участок по более высокой цене. Он дал ей право в течение года получать доходы от всех морских судов в Пуле, пришли деньги от продажи подлеска в некоторых местах Ныо-Фореста. Эмбер принимала участие в двух самых прибыльных делах при дворе: выпрашивании земельных наделов и биржевых операциях. Карл делал ей подарки, отчисляя часть ирландских налогов, все иностранные посланники преподносили ей подарки, ценность которых соответствовала их представлению о степени влияния Эмбер на короля. Лишь на эти доходы она могла жить на широкую ногу.

Незадолго перед Рождеством Эмбер занялась полной переделкой своих апартаментов: менялось убранство, обстановка, мебель. Четыре месяца в ее комнатах трудились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Мебель покрыли толстым белым полотном, чтобы не повредить, повсюду можно было видеть ведра с позолотой и красками; маляры лазали по высоким стремянкам, расписывая потолки и вымеряя длину штор. Теней ходил за рабочими из комнаты в комнату, исполненный любопытства и интереса к происходящему. Месье лё Шьен хватал рабочих за каблуки и лаял весь день, и иногда, когда хозяйки не было, его за это пинали.

Эмбер приказала привезти из Лайм-парка всю обстановку и провела потом несколько дней, разбирая вещи Рэдклиффа, которые она получила с молчаливого согласия короля.

Среди них она обнаружила длинную, но все же незаконченную поэму под названием «Царствие пришло. Сатира». Пробежав глазами страницы, она поняла, что поэма писалась в Лайм-парке весной и летом 1666 года, по сведениям, собранным им в Лондоне сразу после их бракосочетания. Поэма была непристойной, жестокой, очень злобной, но замечательной по стилю и проницательности. Эмбер прочитала поэму лишь из-за ее непристойностей и злобы, она мгновенно уловила эти качества, но все остальное просто не заметила. Прочитав, Эмбер бросила листы в огонь. Были и другие бумаги: история фамильных вещей, письма (одно из них, очевидно, было написано той девушкой, которую он когда-то любил и которая исчезла во время гражданской войны), много алхимических рецептов, стопки заметок, счета за картины и другие предметы, которые он коллекционировал, переводы с латинского и греческого, эссе по различным вопросам. Эмбер уничтожала все это со злорадным удовольствием.

Она увидела череп, к которому тонкой медной проволочкой был привязан рецепт. Это было средство от импотенции: рекомендовалось пить вешнюю воду каждое утро из черепа насильственно убитого человека. Эмбер сочла рецепт весьма нелепым и испытала еще большее презрение к графу. Череп она не выбросила, чтобы показать королю, а Карл взял его к себе в лабораторию, сказав, что и ему это средство может когда-нибудь пригодиться.

То, что понравилось Эмбер из картин и мебели, она использовала для своих апартаментов, а остальное распродала на аукционе, Все то редкое и прекрасное, что всю жизнь собирал Рэдклифф ценой больших усилий и немалых денег, все это было продано теперь людям, которых он презирал, или использовалось женщиной, к которой он не испытывал ничего, кроме глубокого презрения. Торжество Эмбер, столь полное и ужасное, было лишь торжеством живой над беспомощным мертвым. Однако Эмбер это доставляло немало удовольствия.

После возвращения Карла и его придворных из Франции во всем стали ощущаться новые пристрастия и вкусы – в мебели тоже.

Новый стиль был одновременно и более изысканным, и более расточительным. Орех заменил тяжелый резной дуб; гобелены стали считаться старомодными; дорогие персидские и турецкие ковры теперь клали прямо на пол, который нынче уже не покрывали тростником, чтобы утеплить помещение или скрыть дефекты. Экстравагантность стала признаком хорошего вкуса. Леди и джентльмены старались не уступить друг другу в роскоши и размахе. Эмбер не отставала от остальных.

Некоторые стены в своих апартаментах она приказала снести, другие, наоборот, возвести, чтобы изменить пропорции помещения. Ей хотелось создать впечатление грандиозности и величия. Раздвинули даже прихожую, чтобы вместить всех, кто посещал ее. Но украшением прихожей были только драпировки из зеленого шелка, пара итальянских статуй из черного мрамора в человеческий рост и ряд позолоченных кресел.

Гостиная, выходившая прямо на реку, была семьдесят пять футов длиной и двадцать пять шириной. Драпировки на стенах – из шелка в черно-золотую полоску. Ковры, шитые жемчугом, покрывали пол. Изящная, искусно сделанная мебель была покрыта тонкими листиками натурального золота, а сиденья кресел были обиты бархатом изумрудного цвета. Поскольку Карлу нравился французский «буфетный» стиль столовой, Эмбер велела расставить несколько столиков, на которые и подавался ужин. Над камином висел портрет Эмбер в образе Святой Екатерины – все придворные дамы любили, чтобы их изображали в облике святых. Екатерина была королевой, поэтому Эмбер позировала в роскошном платье и с короной на голове, держа в руках книгу и пальмовую ветвь мученицы, а рядом лежало сломанное колесо – символ страданий. Выражение ее лица было очень задумчивое и благостное.

Стены небольшой прихожей были в белых тонах, там перед зеркалом стоял итальянский арапчонок – подарок Рэдклиффа – на позолоченном столике. Из прихожей через гостиную можно было пройти в спальню, обстановка которой стоила Эмбер больше, чем вся мебель в доме.

Вся спальня от пола до потолка была в зеркалах, привезенных из Венеции и контрабандой доставленных из порта с молчаливого согласия короля. Пол устилали плиты из черного генуэзского мрамора, считавшегося самым ценным в Европе. На потолке художник по имени Стритер изобразил любовные утехи Юпитера: обнаженные полногрудые женщины с округлыми бедрами сплетались в любовной страсти с мужчинами и животными.

Кровать представляла собой огромное сооружение на четырех столбах с массивным балдахином. Занавеси были приготовлены из алого бархата, а столбы украшены чеканкой из серебра. И все остальные предметы обстановки спальни были инкрустированы серебром, все сиденья от маленького стульчика до огромного дивана перед камином покрывал алый бархат. Шторы на окнах – тоже из алого бархата с отделкой из серебряной парчи. Над камином в глубокой нише висел более интимный портрет Эмбер, написанный Питером Лели. На портрете Эмбер лежала на горе черных подушек, бесстыдно обнаженная, и глядела улыбаясь и чуть скосив глаза на зрителя.

Комната ярко, даже дерзко, отражала характер хозяйки. В этом помещении все, казалось, теряли свою индивидуальность. И в то же время она вызывала зависть у придворных: это был настолько расточительный и экстравагантный жест со стороны Эмбер, которого никто до сих пор не мог себе позволить. Эмбер же, нисколько не преклоняясь перед этой роскошью, любила спальню за ее дерзкую, вызывающую красоту. В убранстве комнаты выразилось все, чего Эмбер желала от жизни и получила: спальня словно символизировала ее успех.

Но теперь и этого ей было недостаточно для счастья.

И хотя дни Эмбер были нынче заполнены постоянными хлопотами, нескончаемыми сплетнями, покупкой новых и новых нарядов, азартными играми, посещениями театров, ужинами, заговорами и контрзаговорами, она так и не могла заставить себя забыть Брюса Карлтона. Он не шел из головы, чем бы она ни занималась. Обычно ее тоску по Брюсу можно было сравнить с тихой минорной мелодией, но иногда эта тоска вырывалась наружу, грохотала мощным оркестром и казалась совершенно невыносимой. И бывало это, когда Эмбер меньше всего ждала. В такие моменты ей хотелось умереть. Ей казалось, она и минуты без него не проживет: тоска, дикая и отчаянная, охватывала Эмбер, лишая всякой надежды на встречу.

В середине марта в Лондон по делам приехал Элмсбери. Кроме дел, он намеревался и поразвлечься в течение нескольких недель. Эмбер не виделась с ним с августа прошлого года, и первый ее вопрос был о Брюсе – что слышно о нём.

– Я ничего о нем не слышал, – ответил граф. – А вы?

– Я? – сердито переспросила Эмбер. – Ну конечно, нет! Он ни разу за всю жизнь не написал мне письма! Но он мог хотя бы вам написать о своих делах!

– К чему? – пожал плечами Элмсбери. – Он занят, и, коль он не пишет, значит, у него все в порядке. Вот если бы случилось что-то плохое, он сообщил бы мне.

– Вы уверены, что все именно так?

Она бросила на него недоверчивый взгляд. Они находились в спальне Эмбер. Она лежала в халате на диванчике для дневного отдыха, изящно скрестив ноги; Теней сидел на полу рядом, внимательно разглядывая потертые носы своих ботинок. Хотя иногда он бывал очень забавным, он обычно не разговаривал, пока к нему не обратятся, и его тихое, молчаливое поведение казалось следствием странного внутреннего равновесия, почти животной невозмутимости.

– Что вы имеете в виду? – спросил Элмсбери. – Если вы надеетесь, что с Коринной случилось несчастье, то лучше забудьте об этом. Надежда на смерть другой женщины никогда не даст вам того, чего вы хотите, и вы сами прекрасно это знаете. В любом случае он не женится на вас.

Бывали минуты, когда граф проявлял к Эмбер жестокость, которую обычно сдерживал. Она же настолько привыкла к графу, настолько считала его другом, что никогда не размышляла о причине этого, но всегда в таких случаях сразу же обижалась.

– Откуда вы знаете! Он женился бы теперь, когда я стала графиней, если бы не эта…

Упомянув Коринну, Эмбер невольно ожесточилась, у нее окаменело лицо и сжались губы. В каком-то смысле она была даже довольна, что на Коринну можно свалить все беды: как иначе могла она объяснить себе или кому-то еще его отказ жениться на ней.

– Эмбер, дорогая моя, – сказал граф, на его лице и в голосе появилось дружеское сочувствие. – Не стоит обольщаться, уверяю вас. Он женился на ней не из-за ее богатства или дворянского титула. Вероятно, ради только этого он не стал бы жениться. Если бы ему были нужны богатство и титул, он бы давным-давно женился. Нет, милочка, будьте честны перед собой. Он любит ее.

– Но он и меня любит! – с отчаянием вскричала Эмбер, – Да, любит, Элмсбери! Вы сами знаете! – Неожиданно в ее голосе почувствовалась щемящая тоска. – Вы считаете, он любит меня?

Элмсбери наклонился и взял ее за руку:

– Бедняжка вы моя милая, да, считаю, что любит, но иногда мне приходит в голову, что вы любили бы его, даже если бы он на вас женился.

– О, конечно же! – вскричала она, потом стыдливо добавила: – Перестаньте дразнить меня, Элмсбери. – Она отвернулась, чувствуя, что над ней насмехаются. Но потом поток слов вырвался из нее с неудержимой силой: – О, я очень люблю его, Элмсбери! Вы представить себе не можете, как я люблю его! Я готова на что угодно, на что угодно ради него! И я всегда буду любить его, даже если буду видеть его каждый день и каждую ночь, хоть тысячу лет! Это правда, Элмсбери, я никогда и никого другого не любила и не полюблю! – Она заметила странное выражение на его лице, испугалась, что обидела, и торопливо добавила: – О, конечно, я люблю вас, Элмсбери, но совсем по-другому, я…

– Ладно, Эмбер, не надо ничего объяснять, я знаю об этом больше, чем вы. Вы любите нас троих: короля, Брюса и меня. И каждый из нас, полагаю, любит вас. Но вы сами получаете мало радости от этого, потому что желаете большего, чем мы хотим дать. Среди нас нет такого, которого вы могли бы околдовать так, как того несчастного молодого капитана – как его звали? – или старика, деньги которого унаследовали. И знаете почему? Могу сказать. Король любит вас, но не больше, чем он любил десяток других женщин и еще с десяток полюбит в будущем. Ни одна женщина в мире не может заставить его страдать, ибо ничего, кроме физического наслаждения, ему от женщины не нужно. Его сестра – единственная женщина, которую он по-настоящему любит, но здесь совсем другое дело и к вам отношения не имеет. Брюс любит вас, но есть и многое другое, что он любит больше. А теперь есть и женщина, которую он любит больше. И последнее: я тоже люблю вас, но не питаю относительно вас никаких иллюзий, Я знаю, что вы собой представляете, и меня это не тревожит. Поэтому вы не можете заставить меня страдать.

– Бог с вами, Элмсбери, чего ради стану я причинять страдания вам или еще кому-нибудь? Что за странные идеи у вас в голове?

– Ни одна женщина не бывает полностью удовлетворена, если не знает, что может заставить страдать мужчину, который ее любит. Будьте честны перед собой, Эмбер, ведь это правда! Вы всегда думали, что можете сделать меня несчастным, если только захотите, разве не так? – Элмсбери внимательно посмотрел на нее.

Эмбер улыбнулась – улыбкой хорошенькой женщины, которая знает, что ею восхищаются.

– Может быть, – призналась она наконец. – Вы уверены, что я не смогла бы?

Мгновение он сидел молча и неподвижно, потом вскочил и широко улыбнулся:

– Нет, милочка, не смогла бы. – Он снова стал серьезным. – Я вот что скажу: если на этом свете есть мужчина, за которого вы могли бы выйти замуж, и быть счастливой, то это я.

Эмбер удивленно уставилась на него, пораженная, потом, рассмеявшись, встала.

– Элмсбери, о чем вы говорите, черт возьми? Если на свете есть мужчина, за которого я могла бы выйти замуж и быть счастливой, то это Брюс, и вы это прекрасно знаете.

– Вот здесь вы ошибаетесь. – Она начала было возражать, но Элмсбери уже пошел к дверям, Эмбер устремилась за ним. – Сегодня вечером мы увидимся в королевской гостиной и разыграем те сто фунтов, которые вы у меня выиграли вчера.

– Ничего не получится, Элмсбери, – засмеялась Эмбер. – Я. истратила эти деньги сегодня утром на новое платье! – Когда Элмсбери уже выходил, она снова рассмеялась. – Только представить себе – мы муж и жена!

Не оборачиваясь, Элмсбери помахал ей рукой, но, когда он ушел, Эмбер призадумалась. «Элмсбери и я – в браке». Эта мысль никогда прежде не приходила ей в голову. Она никогда ни за кого не хотела выходить замуж, кроме Брюса Карлтона. Ей казалось невероятным, что она может быть счастлива в браке с кем-то другим, даже с Элмсбери. Но как странно, что именно он сказал это – Элмсбери, который высказывался о браке ничуть не лучше, чем всякий другой разумный мужчина.

О, Бог с ним. Эмбер пожала плечами и вернулась к туалетному столику заканчивать туалет. Что толку даже думать об этой теперь?

Кроме того, у нее были дела поважнее. Скоро придет Дюран делать ей прическу, потом мадам Рувье – поговорить насчет наряда ко дню рождения короля. Ей нужно решить, кого пригласить на званый ужин, надо ли приглашать французского и испанского посланников, кто из них окажется более щедрым в выражении благодарности. Стоит ли приглашать Каслмейн – ведь она будет кипеть весь вечер от зависти и ревности – или же просто проигнорировать ее? Карлу, конечно, все равно, ведь не уйдет же он со званого ужина по капризному требованию Барбары, как это было когда-то несколько лет назад. Эмбер доставляло невыразимое удовольствие решать подобные дела – фактически распоряжаться жизнью и смертью великих и малых королевского двора.

Теперь она решила поехать на прогулку в Гайд-парк, ибо день стоял прекрасный, а Эмбер хотела прокатиться в своей новой коляске «колеш» – маленьком двухместном экипаже, не очень надежном для седока, но зато очень выигрышно демонстрировавшем пассажира с головы до пят. Эмбер надела новый костюм из золотистого бархата, отделанный хвостами норки. Она решила сама править лошадьми, рассчитывая произвести фурор.

Когда в город приехала Фрэнсис Стюарт, теперь герцогиня Ричмондская, весь двор пришел в невероятное возбуждение. Опять произошло крушение установившегося порядка вещей. Все – политики, любовницы, даже лакеи и форейторы – строили догадки и прикидывали, как спасти свое положение, независимо от грядущих катаклизмов. В Грум Портерз бились об заклад, что Фрэнсис, ставшая ныне замужней женщиной, должна вести себя более разумно, чем прежде, когда была девственницей. Они ожидали, что она вскоре займет давно принадлежавшее ей место. Поэтому, когда Фрэнсис обосновалась в Сомерсет-Хаусе и начала давать званые вечера, к ней шли все – нет, не ради самой Фрэнсис, а для своей выгоды. Однако король, к их величайшему удивлению, ни разу там не присутствовал; казалось, он даже и не знал, что Фрэнсис вернулась в Лондон.

Если Фрэнсис и была встревожена явным безразличием короля, то она хорошо скрывала это. Но она была далеко не единственной женщиной, положение которой зависело от благосклонности монарха.

Когда в конце года Барбара вернулась из деревни, она увидела, что графиня Дэнфорд занимает ее прежнее место, а две актрисы открыто утоляют страсть его величества. Молл Дэвис ушла со сцены и стала жить в красивом особняке, предоставленном ей королем, а Нелл Гуинн ни от кого не скрывала свои частые визиты к королю. Барбара же распространяла сплетни что король якобы каждый день умоляет ее вернуться к нему снова, но что она презирает его как мужчину и ей ничего от него не нужно, кроме денег. Но в душе Барбары поселилась тревога и тоска, она начала платить своим молодым людям крупные суммы.

Узнав об этом, Карл пожал плечами и грустно улыбнулся:

– Бедная Барбара. Она стала стареть.

Но не только женщины служили источником различных сплетен. Герцог Букингемский тоже продолжал обращать на себя внимание. В начале нового года родственники графа Шрусбери уговорили его вызвать Букингема на дуэль, что граф и сделал. И был убит на дуэли. После этого герцог взял к себе в дом леди Шрусбери и стал с ней жить; когда же маленькая терпеливая жена Букингема запротестовала, герцог вызвал экипаж и отправил миледи к ее отцу.

Эта история развлекла Карла. Он сказал, что этими поступками его милость чрезвычайно быстро испортил отношения с Палатой общин и теперь его заговор против короля едва ли возможен. Но Букингем на время потерял интерес к Палате общин, и ему стало безразлично, что о нем думают. Он мог быть верен своим собственным замыслам не больше, чем своим женщинам.

В это же время происходили менее сенсационные, но более важные события. Хотя Кларендон очень противился, но все же был вынужден под; давлением короля покинуть страну. Враги его дочери воспользовались этим позорным изгнанием и всячески старались унизить ее. Но Анна с достоинством выносила их презрение, относясь к нападкам с высокомерием и безразличием. Благодаря своему уму и решительности она даже сумела сплотить своих приверженцев. Она убеждала себя, что эти дураки и их мелкие кляузы ничего для нее не значат, ибо наступит день, когда ее ребенок займет королевский трон Англии, – ведь с каждым годом бесплодие королевы прибавляло Анне уверенности в том, что она окажется права.

С уходом Кларендона его место в правительстве занял КАБАЛ, так назвали группу из пяти человек по первым буквам их имен: сэр Томас Клиффорд – самый честный человек из них всех и потому подозреваемый в двурушничестве; Арлингтон, его друг и тайный завистник; Букингем, Эшли и Лодердейл. Они все ненавидели Кларендона и боялись его возможного возвращения на пост лорда-камергера. Почти в той же степени они ненавидели и герцога Йоркского. Во всем же остальном они были каждый сам по себе: каждый не доверял другому и опасался его, король же не доверял ни одному из них. Карла устраивало лишь одно: наконец-то он имеет правительство, полностью послушное ему. Он был умнее любого из них и всех, вместе взятых.

Итак, они управляли страной.

Англия подписала союзнический договор с Голландией, благодаря чему Карл, пойдя на компромисс с голландцами, обеспечил себе невмешательство Франции в случае войны с Голландией. Фактически Карл намеревался иметь Францию на своей стороне в будущей войне. Именно этого он и добивался в переписке со своей сестрой. Договор с Голландией, а также другие тайные соглашения, недавно подписанные Карлом с Францией и Голландией, уравновешивали силы в Европе. Этот метод закулисных политических сговоров был типичен для короля Англии. Его обаяние и беспечный нрав служили ему удобной ширмой, скрывавшей от всех, кроме самых проницательных людей, его глубокий цинизм, эгоистичность и безжалостный практицизм.

Граф Рочестер однажды сказал: «В наше время существует три основных занятия: политика, жен-шины и выпивка, и первые два часто неразделимы».

Карл не любил, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, но не всегда мог этому противостоять. Поэтому и примирялся с тем, чего не мог изменить. Впрочем, это был один из его принципов. Ибо как только какая-нибудь женщина привлекала его внимание или считалось, что она стала его любовницей, она подвергалась осаде со всех сторон, чего никогда не бывало с королевой, Ей досаждали петициями о помощи, предлагали деньги за то, что она замолвит слово за них перед королем, уговаривали присоединиться к той или иной фракции. Не прожив и двух недель во дворце, Эмбер оказалась вовлеченной в дюжину различных замыслов и проектов, а через несколько месяцев ее уже туго опутывала паутина интриг.

По всей видимости, Букингем относился к ней по-дружески с того самого вечера, когда она была впервые представлена при дворе. Во всяком случае, он всегда был на ее стороне в баталиях с леди Каслмейн. Эмбер же по-прежнему не доверяла ему и презирала его, но принимала все меры, чтобы он не знал об этом, ибо если другом он был сомнительным, то врагом – очень опасным. И Эмбер предпочитала числить его скорее среди друзей. Однако вот уже несколько месяцев они не встречались, и не было случая испытать лояльность друг друга.

Но однажды утром в конце марта герцог нанес Эмбер неожиданный визит.

– О милорд! – удивленно воскликнула она. – Что привело вас так рано?

Еще не было девяти часов, а его милость редко вставал с постели до полудня.

– Рано? Да это не рано, а поздно. Я еще и не ложился. Нет ли у вас стакана вина? У меня чертовски пересохло в горле;

Эмбер послала за белым вином и анчоусами, и, ожидая, пока их принесут, герцог уселся на стул у камина.

– Я.только что вернулся из Мур Филдз. Господи, никогда не видел ничего подобного! Приказчики развалили два дома, матушка Крессуэлл орет как сумасшедшая, а шлюхи бросают ночные горшки в головы приказчиков, угрожают, что снесут теперь самый большой бордель в городе, – герцог взмахнул рукой, – Уайтхолл.

Эмбер рассмеялась и налила вино в бокалы.

– И я не сомневаюсь, они обнаружат здесь шлюх больше, чем в Мур Филдз.

Букингем вытащил из кармана камзола мятый листок бумаги. На листке было что-то напечатано неряшливыми кривыми строчками; типографская краска кое-где размазалась, и были видны следы пальцев. Герцог передал лист Эмбер:

– Вы видели это?

Эмбер торопливо прочитала текст:

Заголовок был такой: «Петиция бедных шлюх к миледи Каслмейн». Прошение только выглядело будто оно от бедных, но, судя по грамотности и острой сатире, оно составлялось человеком из кругов, близких к королевскому двору. В грубых и непристойных выражениях к Барбаре обращались как к главной шлюхе Англии и просили её прийти на помощь представительницам той профессии, на которую сейчас ополчились и которую она так громко прославила в свое время. Эмбер мгновенно поняла, что перед ней еще одно зловредное изобретение герцога, цель которого – насолить своей сестре (Эмбер знала, что они снова были в ссоре). Она была довольна, что Барбару так унижают, и испытала облегчение, что сама не стала объектом нападок.

Она улыбнулась Букингему и отдала листок обратно.

– А она видела?

– Если и не видела, то скоро увидит. Листовки гуляют по всему Лондону. Уличные торговцы распродают сей документ у магазинчиков биржи и на каждом перекрестке. Я видел, как кровельщик читал это послание и смеялся так, что чуть не свалился с крыши. Я хотел бы знать, какому мерзавцу понадобилось порочить ее светлость подобным пасквилем?

Эмбер посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– Господи, ваша милость, действительно, кому? Я и представить себе не могу, кто бы мог это написать, а вы? – Она отпила вина из бокала.

Минуту они глядели друг на друга молча, потом оба рассмеялись.

– Ну, теперь это не имеет значения, – сказал герцог, – важно, что дело сделано. Полагаю, вам довелось слышать, что его величество решил подарить ей Беркшир-Хаус?

Эмбер нахмурилась:

– Да, конечно. Она сама не жалеет сил, чтобы об этом все узнали. Более того, она заявила, что король собирается сделать ее герцогиней.

– Ваша светлость, кажется, недовольны этим?

– Я? Недовольна? О нет, милорд, – возразила Эмбер с вежливым сарказмом. – Отчего мне-то быть недовольной, скажите на милость?

– Ни малейших причин для этого, мадам, ни малейших причин. – Букингем выглядел человеком довольным собой: ему доставляли удовольствие и огонь в камине, и хорошее вино, и какие-то свои личные соображения.

– Я бы, конечно, предпочла, чтобы Беркшир-Хаус был подарен мне! А что касается титула герцогини, то нет ничего на свете, чего я хотела бы больше!

– Не тревожьтесь. Когда-нибудь вы получите и это – когда он захочет от вас избавиться, а такой день обязательно наступит.

Она молча смотрела на него минуту-другую.

– Не хотите ли вы сказать, милорд, что… – начала она.

– Да, хочу, мадам. Здесь, в Уайтхолле, с ней покончено. Покончено раз и навсегда.

Но Эмбер по-прежнему скептически относилась к сказанному. Целых восемь лет Барбара правила королевским дворцом, вмешивалась в государственные дела, водила за нос друзей и мучила врагов. Она казалась столь же неотъемлемой и вечной частью дворца, как кирпичи, из которых сложены его стены.

– Что ж, – ответила Эмбер. – Надеюсь, вы правы. Но только вчера вечером я видела ее в королевской гостиной, и она заявила, что Беркшир-Хаус положит конец всем сплетням и докажет, что его величество все еще любит ее.

Букингем фыркнул от смеха:

– Еще любит ее! Да он даже не спит с нею. Конечно, она надеется, что мы все поверим ее россказням: ведь если весь мир будет думать, что король любит ее, то выдумку можно легко принять за правду. Но я-то лучше знаю. Я знаю кое-что, чего никто кроме меня не знает.

Эмбер больше не сомневалась, что его милость обладает бесчисленными средствами информации: широко разветвленная сеть шпионов и осведомителей герцога столь плотно охватывала Уайтхолл, что ни одно мало-мальски важное событие не ускользало от его внимания.

– Надеюсь, сведения, которыми располагает ваша милость, – достоверны?

– Достоверны? Ну конечно же достоверны! Позвольте мне сообщить вам кое-что, мадам. У меня есть данные, при помощи которых ее светлость будет полностью и окончательно уничтожена. – У герцога был очень самодовольный вид, будто он совершил геройский подвиг на благо страны.

Эмбер прищурилась:

– Я не совсем вас понимаю, сэр.

– Тогда я выскажусь яснее. Я знаю о желании Старины Роули отделаться от нее, но я также знаю, чем и как она его Шантажировала. Все было очень просто: я только сказал ему, что любовные письма, которые она угрожала обнародовать, были сожжены много лет назад.

– И он поверил вам? – Теперь Эмбер была склонна поверить, что он уничтожил Барбару, оставил в дураках короля и теперь пытался в чем-то перехитрить ее.

– А как же не поверить, ведь это в самом деле правда. Я лично видел, как они горели. Ведь я сам и посоветовал ей сжечь письма! – Он неожиданно хлопнул себя по колену и рассмеялся, но Эмбер продолжала внимательно наблюдать за ним – она вовсе не была убеждена в том, что сказанное – правда. – Она сейчас прямо полыхала от злости. Сказала, что когда-нибудь мне придется за это отвечать головой. Пусть себе злится сколько угодно, но сейчас Старина Роули весьма доволен мной, так что у меня есть надежда умереть с головой на плечах. Пусть строит планы, как отомстить мне, – но у змеи вырвали ядовитый зуб, и теперь она беспомощна. Но у вас, мне кажется, недоверчивый взгляд, мадам. Вы думаете, я лгу?

– Я могу поверить в то, что вы рассказали о письмах, Но не верю, что он не захочет, чтобы она вернулась, ведь так. уже бывало раньше. Зачем тогда он дарит ей этот особняк и обещает дать герцогский титул? Если с ней покончено? На галереях говорят, он был вынужден даже занимать деньги, чтобы выкупить Беркшир!

– Я скажу вам – зачем, мадам. Он делает это потому, что мягкосердечен. Когда он получил от женщины все, чего хотел, он не может просто бросить ее. Нет, он всегда с каждой обходится справедливо: признает рожденных от него детей, а может быть, и вовсе не от него, платит большие деньги, чтобы жестокий мир их не обижал. Я думал, мадам; что это для вас хорошая новость, я и представить не мог, что вы и Барбара Палмер привязаны друг к другу.

– Да я ненавижу ее! Но после всех этих лет, что она была у власти… мне трудно поверить…

– Она сама не может поверить! Но – ничего, скоро привыкнет. Мне осточертели ее капризы, и поэтому я предпринял шаги, чтобы избавиться от нее. Возможно, она будет слоняться здесь по Уайтхоллу еще несколько лет, но рассчитывать ей больше не на-что. Уж если Старине Роули наскучил кто-то, неважно – мужчина или женщина, то он никогда больше не воспользуется услугами этого человека. В этом наша лучшая защита от лорда-камергера. И мне пришло в голову, мадам, что эта ситуация открывает большие возможности для умной женщины…

Эмбер ответила ему твердым настороженным взглядом. Быть союзником Букингема – удел не из завидных. Герцог не получал от занятия политикой ничего, кроме развлечения. Он не имел принципов, у него не было серьезных целей – только сиюминутные пристрастия. Он отвергал дружбу, честь, моральные устои, ни к кому и ни к чему не был привязан. Но, несмотря на это, герцог завоевал громкое имя и приобрел самое крупное в Англии состояние, он пользовался популярностью и среди богатых торговцев, и в Палате общин, и у простых людей. И самое опасное – у него был очень мстительный характер, и он мог под влиянием минутного настроения одним ударом уничтожить противника. Эмбер давно составила о нем ясное представление.

– А предположим, кто-то займет место ее светлости? – тихо спросила Эмбер. – Обязательно займет, я ни минуты не сомневаюсь в этом. Стариной Роули руководила женщина, еще когда он был младенцем. И на этот раз такой женщиной можете стать вы. Ни у кого в Англии сейчас нет столь блестящей возможности, кроме вас. Те джентльмены, которые нынче водят дружбу с герцогиней Ричмондской, только понапрасну тратят время. Она никогда не сможет долго быть фавориткой короля, эта пустоголовая хихикающая бабенка. Даю голову на отсечение. Я стреляный воробей в этих делах, мадам, и очень хорошо все понимаю. Я пришел к вам предложить свои услуги вам на благо.

– Ваша милость, вы оказываете мне большую честь. Уверена, я этого не заслужила. Герцог снова оживился:

– Давайте не будем терять время на любезности. Как вам известно, мадам, если я захочу, то смогу помочь, вам, а вы, в свою очередь можете быть полезной мне. Моя кузина совершила большую ошибку, решив, что все ее дела решаются только в постели и неважно, как она ведет себя в остальном. Это – серьезная оплошность, и, несомненно, теперь она это понимает, если у нее хватает ума. Но все эти соображения нас уже не касаются, они как вода под мостом. Я вам признаюсь, мадам, что всю жизнь изучаю характер его величества и хочу верить, что знаю его, как никто другой на свете. Если вы доверитесь мне, то мы могли бы лепить из Англии то, что захотим.

Эмбер ничего не хотела лепить из Англии – политика, как внутренняя, так и внешняя, нисколько не касалась ее, разве что в тех случаях, когда могли быть затронуты ее личные интересы и амбиции. Ее интриги не распространялись, во всяком случае намеренно, за пределы того круга людей, которых она знала, и касались событий, за ходом которых она могла следить. Эмбер была склонна согласиться с Карлом в том, что у его милости в голове ветряная мельница. Но если герцогу нравилось думать, будто он вовлечен в большую политику, то она не видела причин спорить с ним по этому поводу.

– Ничто не доставит мне большего удовольствия, ваша милость, чем стать вашим другом и разделять ваши интересы. Поверьте мне…

Эмбер подняла бокал вина, и они выпили за новый союз.

 

Глава пятьдесят седьмая

Фрэнсис Стюарт не нравилась ее жизнь в деревне. Она привыкла жить в обществе, где устраивались балы и званые ужины, поездки на охоту и посещение театров, передавались сплетни, звучал смех и царило оживление. А в деревне жизнь протекала спокойно, дни тянулись монотонно, и, по сравнению с дворцом, ее дом казался безлюдным и пустынным, теперь Она лишь вспоминала, как молодые франты развлекали ее, говорили ей комплименты, бросались поднять упавший веер или подать руку, когда она сходила с лошади.

Муж Фрэнсис большую часть времени пропадал в поле, а когда бывал дома, то часто пьянствовал, Домом управлял дворецкий, сама Фрэнсис ничего не умела делать, и долгие праздные часы приводили ее в отчаяние, ибо никто не научил ее радоваться жизни в одиночестве. Не нравилось ей и само положение замужней женщины, но она и не ожидала от брака ничего хорошего.

Она вышла замуж, потому, что брак казался ей единственным способом стать честной и уважаемой женщиной, в чем состоял смысл ее жизни. Несомненно, герцог любил ее и был благодарен, что она вышла за него замуж, но ей он казался скучным и неотесанным по сравнению с блестящими джентльменами Уайтхолла, которые знали тысячи остроумных способов, чтобы развлечь даму.

От физической любви ее воротило. Она со страхом ожидала наступления ночи и выдумывала множество поводов, чтобы отказать мужу. Мысль о беременности приводила ее в ужас, и ей действительно бывало дурно. Фрэнсис не раз испытывала все соответствующие симптомы, но так и не забеременела.

Она постоянно думала о Лондоне, о королевском дворе и чудесной жизни там. Ах, как мало ценила она ту жизнь, которая сейчас казалась ей столь желанной и приятной! Она часами мечтала о балах, вспоминала наряды, которые носила, мужчин, окружавших ее и осыпавших любезностями. Она снова и снова переживала все мелкие эпизоды той жизни и лишь разжигала в себе тоску.

Но больше всего она думала о короле Карле. Теперь она поняла, что он – самый красивый, самый прекрасный мужчина из всех, кого она знала, и, к своему огорчению, почувствовала, что влюблена в него. Фрэнсис поражалась – почему она раньше не распознала этого. Какой сказочной была бы тогда ее жизнь! Теперь, когда она получила положение уважаемой женщины, оно казалось ей гораздо менее важным, чем в этом убеждала ее мать. Кто может сравниться с женщиной, пользующейся защитой короля?

Фрэнсис жаждала возвращения в Лондон. Но что, если король не простит ее? Если он забыл, что когда-то любил ее? Она была наслышана о его последних увлечениях – графиня Нортумберлендская, графиня Дэнфорд, Молл Дэвис, Нелл Гуинн. Может быть, он теперь и вовсе потерял к ней интерес. Фрэнсис очень хорошо помнила, что, когда человек исчезал из его поля зрения – неважно, как сильно он был привязан и нравился ему, – король быстро забывал о его существовании.

Она попыталась заняться живописью, потом игрой на гитаре, вышиванием гобеленов. Но все это не вызвало у нее интереса, потому что предполагало одиночество. Фрэнсис было отчаянно, мучительно тоскливо.

Наконец ей удалось убедить герцога вернуться в Лондон, и ее надежды вновь ожили. Все стали посещать ее званые ужины и балы. Фрэнсис пользовалась таким же успехом, как и тогда, когда впервые была торжественно представлена при дворе. Она прекрасно знала: все ожидают, что король смягчится и сделает ее своей любовницей, и Фрэнсис впервые была почти готова принять это положение со всеми его преимуществами и опасностями. Но Карл, казалось, и не знал, что Фрэнсис в городе.

Так продолжалось четыре месяца.

Сначала Фрэнсис удивлялась, потом сердилась и наконец была обижена и испугана. А вдруг он никогда не простит ее? Одна эта мысль ужасала Фрэнсис: она слишком хорошо знала нравы королевского двора и понимала, что, если все поймут, что король потерял к ней интерес, они станут избегать ее, как галки – зараженного чумой города. С ужасом представляла она свое будущее – вынужденное возвращение к затворнической жизни в деревне: перед ее глазами предстоящие годы выстраивались в бесконечный страшный ряд.

Не прошло и года со дня бегства Фрэнсис из Уайтхолла, как она серьезно заболела. Сначала доктора думали, что причина недомогания – беременность, или лихорадка, или тяжелая ипохондрия, Но через несколько дней им стало ясно, что Фрэнсис заболела оспой. Доктор Фрейзер сразу отправил записку королю. Неприязнь Карла к Фрэнсис; его циничное убеждение, что она оставила его в дураках, – все это мгновенно исчезло, сменившись ужасом и жалостью.

Оспа! Вся ее красота может погибнуть! Именно эта мысль первой пришла ему в голову, прежде чем его охватила тревога за ее жизнь. Ему казалось, что красота Фрэнсис – почти священна, не подвластна ни Богу, ни человеку. И покуситься на эту красоту или погубить ее было в его глазах вандализмом, почти богохульством. Фрэнсис по-прежнему означала для него гораздо больше, чем он хотел бы признать, ибо эта женщина обладала свежестью и чистотой, которых не имела ни одна из тех, кого он знал, и эти качества делали Фрэнсис чрезвычайно привлекательной для его усталого сердца, полного горьких разочарований.

Он немедленно навестил бы ее, но доктора не советовали ему делать это из опасения, что он заразится и распространит инфекцию. Тогда Карл решил написать письмо. Но как он ни старался, чтобы письмо получилось доверительным и безмятежным, слова звучали фальшиво, ибо Карл не верил сам себе. У него не осталось веры ни во что, и, конечно, он не верил в долг Божий сохранить женскую красоту для мужских глаз. Карл считал Бога беспечным должником, который не заботится о том, чтобы его счета были оплачены. Король послал Фрэнсис лучших докторов и постоянно справлялся у них о ее состоянии.

Как она себя чувствует? Не стало ли ей лучше сегодня? Хорошо! Она веселая? А следов не останется? Доктора всегда, говорили ему то, чего он ожидал от них, но Карл всегда знал, когда ему лгали.

В конце первой недели мая – более месяца спустя – Карлу разрешили навестить Фрэнсис. Когда его карета въехала во двор Сомерсет Хауса, он увидел, что там уже скопилось множество экипажей. Очевидно, прошел слух, что приедет король, и все захотели присутствовать при сцене встречи. Карл выругался вполголоса, лицо окаменело от гнева.

Черт их подери, эти мелкие, грязные умишки, за их омерзительное любопытство и отвратительную манеру совать нос в чужую беду.

Он вышел из кареты и вошел в дом. Миссис Стюарт, мать Фрэнсис, ожидала его. Карл с первого взгляда понял, что миссис Стюарт нервничает, вот-вот разрыдается, и опасался, что доктора лгали ему.

– О ваше величество! Как я рада, что вы пришли! Она так хочет видеть вас! Поверьте, сир, Фрэнсис не может простить себе, что так подло поступила с вами!

– Как она себя чувствует?

– О, ей значительно лучше! Гораздо лучше! Она встала с постели, оделась и теперь сидит в гостиной, хотя очень слаба, конечно.

Карл молча смотрел на женщину, его черные глаза старались прочесть то, что стояло за этими странными взмахами рук, прерывающимся от волнения голосом, усталостью в глазах и новыми морщинками под ними.

– Я могу видеть ее сейчас?

– О да, ваше величество! Прошу вас, пойдемте со мной.,

– Судя по количеству карет во дворе, я сегодня не единственный посетитель Фрэнсис.

Миссис Стюарт поднималась по лестнице рядом с королем.

– Сегодня – первый день, когда ей разрешили принимать посетителей. В ее комнате много гостей, здесь весь город.

– Тогда, пожалуй, я подожду в прихожей, пока все уйдут.

Миссис Стюарт послала сказать, что Фрэнсис слишком устала и ей надо отдохнуть и поэтому она просит гостей оставить ее. Карл стоял за закрытой дверью и слышал, как гости расходятся, болтая, посмеиваясь с бездумной жестокостью. Когда наконец они ушли, к Карлу вышла миссис Стюарт. Они прошли через галерею в апартаменты Фрэнсис, затем через несколько комнат и оказались в спальне Фрэнсис, где она ожидала их.

Фрэнсис полулежала на диване, повернутом к дверям. На ней был красивый шелковый халат, широкими складками ниспадавший до полу. Окна в комнате были занавешены шторами, чтобы приглушить свет, хотя было еще только два часа, горело лишь несколько свечей, но поставлены они были на расстоянии от Фрэнсис. Карл снял шляпу и поклонился, потом сразу подошел к Фрэнсис и остановился перед ней. Он снова поклонился и взглянул Фрэнсис в лицо. То, что он увидел, ужаснуло его.

Фрэнсис изменилась. Даже при этом тусклом освещении было ясно видно – она изменилась. Болезнь не пощадила ее. Безобразные красные пятна и глубокие оспины на коже, бывшей когда-то белой и гладкой, как лепестки водяной лилии. Один глаз Фрэнсис был полузакрыт. Вся чистота и совершенство ее красоты пропали. Но тяжелее всего для Карла было видеть горе в смотревших на него просящих глазах Фрэнсис.

Миссис Стюарт была еще в спальне – Карл попросил ее остаться, – нервно сжав руки, она стояла и встревоженно глядела на них, но Карл и Фрэнсис забыли о ней.

– Дорогая моя, – тихо произнес он, словно принуждая себя говорить после долгого молчания. – Благодарение Богу, что вы поправились.

Фрэнсис смотрела на Карла, с трудом сохраняя самообладание и боясь заговорить, чтобы не выдать своего состояния. Наконец ей удалось изобразить жалкое подобие улыбки, но углы рта задрожали.

– Да, ваше величество, я выздоровела. – Тихий голос превратился почти в шепот. – Если это то, за что можно благодарить.

Губы неожиданно искривились, она опустила глаза и быстро отвернулась. Потом закрыла лицо руками и зарыдала. Плечи и тело содрогались от горького плача. Карл понимал, что причина не только в том, что Фрэнсис тяжело переживала встречу с ним теперь, после болезни, но и от всего, происшедшего сегодня, – жестоких любопытных глаз мужчин и женщин, навещавших ее, притворно вежливых, сочувствующих, фальшиво веселых: все эти люди мстили ей за тот успех, которым она прежде пользовалась, за льстивые комплименты, которыми они ее осыпали за их лицемерную дружбу с ней.

Карл встал перед ней на одно колено, прикоснулся к ее руке и просительным тоном сказал:

– Я так беспокоился за вас, Фрэнсис! О моя дорогая, простите меня – я вел себя как ревнивый дурак!

– Простить вас? О сир! – Она взглянула на Карла, не отнимая ладоней от лица, лишь чуть раздвинув пальцы, словно пыталась руками отгородиться от мира. – Это я должна просить у вас прощения! Я знаю, почему это произошло со мной, – . это наказание за то, что я так поступила с вами!

Волна невыносимой жалости и нежности захлестнула Карла. Он почувствовал, что мог бы отдать все, чем владел, за то, чтобы Фрэнсис снова стала прекрасной, чтобы она снова поглядела на него с дразнящим, уверенным в себе кокетством. Но все это пропало раз и навсегда: сверкающая улыбка на лице, счастливый смех очаровательной женщины, которая знает; что ее красота заставит простить ей что угодно. Неудержимый гнев охватил Карла. Господь всемогущий, отчего этот мир портит все, к чему прикасается?

– Не говорите так, Фрэнсис, прошу вас. Сам не знаю, почему я так глупо повел себя. Но когда я услышал, что вы заболели, я не находил себе места. Если бы что-то случилось с вами… Но, слава Богу, вы поправились! Я больше не потеряю вас.

Фрэнсис посмотрела на него долгим и серьезным взглядом, будто размышляя: увидел он, как она изменилась, или нет. Она отчаянно надеялась… Но – нет, бесполезно. Конечно, он увидел все. Ведь все другие, увидели, так почему бы ему не увидеть?

– Да, я поправилась, – пробормотала она. – Но лучше бы я умерла. Да, я жалею, что осталась жива. Да вы посмотрите на меня!..

С этими словами она отняла руки от лица, ее голос превратился в крик, мученический и отчаянный. За спиной Карла неожиданно послышались рыдания матери Фрэнсис.

– Посмотрите же на меня! Я стала уродиной! Карл схватил ее за руку:

– Да нет же, Фрэнсис, нет! Это пройдет со временем, уверяю вас, что пройдет. Эх, видели бы вы меня после оспы. Я мог бы самого дьявола испугать своим видом. А теперь посмотрите – ни одной оспинки не осталось. – Он искательно взглянул на нее, улыбнулся, прижал ее руки к сердцу. Он испытывал страстное желание помочь Фрэнсис, заставить поверить в будущее, хотя сам не верил в него. И пока он говорил, ее лицо стало светлеть, крупица надежды загорелась в ее душе. – Да не успеете вы оглянуться, как никто и не догадается, что вы когда-то болели оспой. Станете ходить на балы, и все скажут, что вы еще больше похорошели. Вы будете прекраснее, чем в тот первый вечер, когда я увидел вас. Вспомните, дорогая, те черно-белые кружева, что были на вас, бриллианты в волосах…

Фрэнсис глядела на Карла как зачарованная и напряженно слушала. Его слова звучали как старая и почти умышленно забытая мелодия.

– Да, – прошептала она. – Да, я помню… и вы попросили меня потанцевать с вами…

– Я не мог оторвать от вас глаз, я никогда не видел столь прекрасной женщины…

Она улыбнулась, от всего сердца благодарная ему за доброту. Но игра была печальной: как и он, она знала, что оба притворяются. Большим усилием воли она сдерживала слезы, а он сидел рядом и говорил, изо всех сил стараясь отвлечь ее от горьких мыслей. Но она не могла не думать о своей трагедии, да и Карл не мог думать ни о чем другом.

«О, ну почему это случилось именно с ней? – говорил он себе, негодуя. – Почему именно с Фрэнсис, веселой, милой и дружелюбной Фрэнсис, когда есть множество других женщин, вполне заслуживающих такой участи…»

Но Карл был упрямым человеком.

Однажды он сказал, что когда-нибудь Фрэнсис станет уродливой и будет просить любви, но окажется никому не нужной. Он позабыл эти бездумно брошенные слова, но отнюдь не забыл годы ожидания и униженные мольбы, почти физическую боль желания, жажду обладания. И вот теперь неожиданно именно она стала той, кто просит.

Как-то раз после полудня они были в саду, спускавшемся к реке позади Сомерсет-Хауса, и шли под руку вдоль ряда высоких кустов подстриженного дикого лимона. Фрэнсис была одета в красивое платье из голубого атласа с воланами из черных кружев на юбке; на волосы была накинута черная кружевная вуаль, спускавшаяся до подбородка. Ее чувство красивого подсказывало необходимость как-то компенсировать то, что сделала с ней болезнь. Она использовала веер, чтобы прятать за ним лицо, вуаль для зашиты кожи, и вот сейчас, остановившись на берегу реки, она встала в тени большого вяза.

Они молча глядели на воду, потом ее рука, лежавшая на его локте, медленно сжалась. Он обернулся и внимательно посмотрел на Фрэнсис, а она – на него. Минуту Карл стоял неподвижно и наблюдал. Он понял, что Фрэнсис просит поцеловать ее. Карл обнял ее и на этот раз не почувствовал сопротивления, она не возражала, как прежде, когда он прижимал ее к себе. Напротив, Фрэнсис сама прижалась к нему, притянула к себе, и он почувствовал исходящую от нее, нет, не страсть, а жажду доставить ему удовольствие, тревожное предчувствие, что она не будет желанной.

Карл нежно отпустил ее: жалость к Фрэнсис победила его естественную реакцию на женское тело и губы. Но она не желала отпускать Карла и обняла его за плечи.

– О, как вы были правы тогда! А я была дурой! Зачем вы были так терпеливы со мной!

Удивленный ее откровенностью. Карл тихо ответил:

– Дорогая моя, я надеюсь, что никогда не опушусь до того, чтобы брать женщину против ее воли.

– Но я… – начала Фрэнсис, потом внезапно замолчала и покраснела. Она резко повернулась и побежала по тропинке. Карл понял, что она плакала.

Однако вечером следующего дня, когда Карл спускался по дворцовой лестнице, чтобы в одиночестве покататься на лодке, он неожиданно для себя повернул лодку в сторону Сомерсет-Хауса. Подплыв к берегу. Карл выскочил из лодки. Но ворота на причале оказались запертыми, тогда он перемахнул через стену и через сад бросился к дому.

«Я ждал этого пять с половиной лет, – думал он. – Видит Бог, это не слишком долгий срок!»

 

Глава пятьдесят восьмая

Карл и герцог Букингемский сидели за столом друг против друга и внимательно рассматривали маленькую, но превосходно выполненную модель нового военного корабля. Они возбужденно и с глубокой заинтересованностью обсуждали модель. Карл всегда любил корабли и море и знал о них так много, что придворные считали столь обширные технические познания ниже его королевского достоинства. Но флот был гордостью Карла, и он все еще испытывал жгучую боль оттого, что голландские паруса развевались над водами его рек, а голландцы грабили его земли, сжигали и топили его лучшие корабли. Король надеялся, что наступит день и он отомстит им за это унижение. А сейчас он занимался созданием нового, более сильного флота. В этом состояла надежда всей его жизни – Англия должна когда-нибудь стать владычицей морей, всех морей и океанов на свете. Именно в этом он видел величие своего небольшого королевства.

Наконец Карл встал:

– Что ж, я не могу больше любоваться этой моделью. В два часа я играю в теннис с Рупертом.

Он взял со спинки стула парик, надел его, бросил взгляд в зеркало и надел шляпу.

Букингем тоже поднялся, держа шляпу под мышкой.

– В такой жаркий день? Завидую выносливости вашего величества.

– Это моя ежедневная физическая тренировка, – улыбнулся Карл. – Мне нужно поддерживать здоровье, чтобы были силы для развлечений.

Они вышли, и Карл запер дверь, опустив ключ в карман камзола. Пройдя через несколько комнат, они поднялись по узкой лестнице и оказались в большой Каменной галерее. Им навстречу вышла Фрэнсис Стюарт в сопровождении служанки и арапчонка, державшего ее шлейф. Фрэнсис помахала им рукой, они остановились, и Фрэнсис ускорила шаг.

Букингем поклонился, Карл улыбнулся ей и дружески поцеловал в губы. Во взгляде Фрэнсис была взволнованность и трогательная настороженность – ни на мгновение не покидало ее ужасное сознание того, что она утратила прежнюю красоту. Изменилась вся манера поведения; словно пытаясь компенсировать невозвратимое, Фрэнсис стала нервно оживленной, всегда старалась понравиться, но в глазах сквозила тоска.

– О ваше величество! Как я рада, что мы встретились! Ведь в последний раз я видела вас больше недели назад…

– Извините, у меня сегодня множество дел… совещание совета, посланники…

Фрэнсис приходилось слышать подобные слова много раз прежде, когда король говорил их другим женщинам. Тогда, помнится, она журила его за ложь, и они весело смеялись. В те дни она надо всем весело смеялась.

– Мне бы хотелось, чтобы вы пришли на ужин. Вы сможете прийти сегодня? Я пригласила многих… – быстро добавила она.

– Весьма благодарен, Фрэнсис, но сегодня я буду занят: не могу нарушить обещания. – Ему больно было видеть ее разочарование, ему стало неудобно, и он добавил: – Но завтра вечером я свободен и смогу прийти к вам, если хотите.

– О, прекрасно, сир! – Лицо Фрэнсис мгновенно осветилось. – Я закажу все, что вы особенно любите, и попрошу Молл Дэвис устроить представление! – Она повернулась к Букингему: – Вас я тоже приглашаю, ваша милость, – с леди Шрусбери, конечно.

– Благодарю вас, мадам. Если смогу – непременно приду.

Фрэнсис сделала реверанс, мужчины поклонились и пошли дальше по коридору. Несколько минут Карл молчал.

– Бедная Фрэнсис, – произнес он наконец. – У меня всякий раз сердце разрывается при взгляде на нее.

– Она сильно подурнела, – согласился герцог. – Но, по крайней мере, она хоть перестала жеманничать . За последние два месяца я ни разу не слышал ее глупого хихиканья. – Потом небрежным тоном добавил: – О, Лодердейл рассказал мне об эскападах ее величества прошлым вечером.

– Полагаю, все уже слышали об этом. Никак не думал, что у нее хватит смелости.

Вчера вечером Катарина, одевшись простой горожанкой, вышла из дворца и в сопровождении миссис Бойнтон отправилась поглядеть на церемонию обручения в Сити. Разумеется, без всякого приглашения. Надев маски и в фальшивых париках, женщины смело вошли и смешались с другими гостями. Но в толпе женщины оказались разделенными и не могли найти друг друга, поэтому королева была вынуждена нанять портшез. Такого рода шалости позволяли себе многие дамы и джентльмены, но Катарина никогда прежде не осмеливалась на такие авантюры. И во дворце все были шокированы, когда узнали, что их маленькая и тихая, как мышь, королева решилась выйти таким образом в большой и путающий мир за стены своей крепости.

– Говорят, она вся дрожала, когда вернулась, – продолжал Карл. – Но через несколько минут уже весело смеялась, рассказывая о своей проказе. Носильщик портшеза, который доставил ее в Сити, был ужасный грубиян, говорила она, а извозчик наемной кареты оказался пьяным в стельку, и она боялась, что карета опрокинется вместе с ней! – Казалось, история очень забавляла Карла. – Все в городе ворчат, что я веду страну прямиком в ад! А из Катарины вышел бы неплохой шпион, не правда ли? Надо бы почаще посылать ее в город.

Но Букингем взглянул на Карла осуждающее

– Это было весьма неблагопристойное поведение. Хуже того, весьма опасное. (Подобное довольно часто случалось в Сити, когда – возводились новые здания.) Совсем рядом протекала беспокойная Темза, и с реки слышались крики лодочников и торговок устрицами. Букингем снимал три комнаты на четвертом этаже под фиктивным именем – ему нравилось изобретать себе вымышленные имена. На этот раз он выбрал имя Эр Иллингуорт.

Герцог, в турецком халате, тюрбане и в туфлях с загнутыми носами, крепко спал, вытянувшись на длинном диване у камина, где горела горка каменного угля. В комнате было душно и полутемно, день клонился к вечеру, а герцог спал с полудня.

В дверь постучали один раз, потом еще, ибо храп герцога слышался из-за двери. Когда постучали в четвертый раз, он встрепенулся, сел с красным и распухшим от сна лицом, тряхнул головой и встал с дивана. Но открыл дверь только после того, как выяснил, кто пришел.

В дверях стоял толстый коротконогий пастор, одетый в сутану и сандалии, на голове с тонзурой – капюшон, в руках – молитвенник.

– Добрый вечер вам, отец Скруп.

– Добрый вечер, сэр. – Пастор слегка задыхался, он слишком быстро поднимался по лестнице. – Я очень спешил, но я присутствовал на молитве ее величества, когда получил записку. – Он заглянул через плечо герцога в полуосвещенную спальню. – Где больной? Я не могу терять времени…

Букингем закрыл дверь за пастором, спокойно запер ее на ключ и опустил его в карман халата.

– Здесь нет больного, отец Скруп.

– Нет больного? – удивленно взглянул на него пастор. – Но мне сказали… посыльный сказал, что здесь умирает человек…

Он сел на стул с высокой спинкой, герцог налил два стакана Канарской мадеры, передал один пастору и сел поближе.

– Мне было нужно, чтобы вы пришли как. можно скорее, поэтому я и послал человека с сообщением, что здесь больной. Ну вы узнали меня теперь?

Отец Скруп, который уже глотнул вина и сидел, держа стакан в своих пухлых руках, внимательно всмотрелся в Букингема, и его лицо расплылось.

– О… ваша милость!

– Он самый!

– Простите меня, сэр! Вы так необычно выглядите в этом наряде, что я не узнал вас, и потом, здесь темновато… – добавил он извиняющимся тоном.

Букингем улыбнулся, взял в руки бутылку и еще раз наполнил стаканы.

– Так вы говорите, что только что были на вечерней молитве ее величества?

– Да, ваша милость. Ее величество приобрела много новых привычек, но она никогда не отказывалась от вечерних молитв, за что Господь Бог благодарен ей, – добавил он, набожно закатив глаза.

– Вы не раз слышали также исповедь ее величества, если я не ошибаюсь?

– Иногда, ваша милость.

– Да в чем ей исповедоваться, – коротко усмехнулся герцог. – В том, что возжелала платья или играла в азартные игры в воскресенье? Или просила Господа, чтобы ребенок его величества появился в ее чреве, а не в чреве какой-то другой женщины?

– О милорд, она – несчастная женщина. Это простительный грех. И боюсь, мы все грешны в этом. – Отец Скруп выпил вино, и герцог снова наполнил его стакан.

– Но просьбы дела не поправят . Факт остается фактом, она бесплодна и навсегда останется таковой.

– А я убежден, она выносит ребенка. Что-то мешает ей соблюсти положенный срок.

– И так будет всегда. Его величество никогда не получит законного наследника от Катарины Браганса. А если трон перейдет Йорку, то страна погибнет.

При этих словах герцога отец Скруп вытаращил голубые глаза, ибо католические симпатии Йорка были широко известны, а Букингема знали как ненавистника англиканской церкви.

– Нет, не из-за религии, – быстро добавил герцог. – Здесь вопрос более серьезный, святой отец.

Его высочество просто неспособен управлять страной. Не пройдет и полугода после его восшествия на престол, как в Англии начнется гражданская война. – Лицо герцога оставалось совершенно серьезным. Наклонившись вперед, он уперся одной рукой в колено, а указательный палец другой устремил на круглое растерянное лицо пастора. – Ваш долг, отец, если вы любите Англию и Стюартов, оказать мне помощь в достижении цели. Я могу сказать вполне откровенно, что его величество на моей стороне, но по понятным причинам он не может выступить открыто.

– Вы ошиблись во мне, ваша милость! Я не могу предпринимать каких-либо действий против ее величества, независимо от того, кто стоит за ними! – Отец Скруп испугался, у него даже затряслись пухлые щечки. Он начал вставать, но Букингем мягко, но решительно усадил его на место.

– Не надо спешить, отец, прошу вас! Сначала выслушайте меня. И запомните: вы должны хранить верность прежде всего своему королю! – Произнося эти слова, Букингем являл собой самоотверженного героя и глубокого патриота, и отец Скруп ошеломленно сел на стул. – Мы отнюдь не намереваемся хоть как-то навредить ее величеству, так что не тревожьтесь на этот счет. Но во имя Англии, ради короля, моего повелителя, я позволил себе разработать план, дающий возможность его величеству иметь другую жену. Он может пойти на это, и тогда Англия через год получит наследника престола, если ее величество согласится вернуться к той жизни, которую она когда-то вела и которая нравилась ей: к затворнической жизни монахини.

– Боюсь, я не вполне понимаю вас, ваша милость…

– Хорошо, изложу вам мой план: вы – ее исповедник, вы разговариваете с ней наедине. Если вам удастся уговорить ее добровольно уйти от мирских дел, вернуться в Португалию и поступить в монастырь, то его величество сможет жениться во второй раз. И если вы преуспеете в этом деле, – торопливо продолжил Букингем, когда отец Скруп открыл было рот, чтобы возразить, – его величество назначит вам доход, достаточный, чтобы вы могли жить в роскоши до конца дней своих. А для начала… – Букингем встал, взял с каминной полки кожаный мешочек и передал его отцу Скрупу. – Здесь вы найдете тысячу фунтов – и это только пока. – Отец Скруп взвесил на руке мешочек, ощутил немалый вес, но из вежливости не стал раскрывать его. – Ну, святой отец, что скажете?

Долгую минуту священник колебался. Он глубоко задумался, не зная, на что решиться.

– Этого хочет его величество? – спросил он с сомнением в голосе.

– Да, хочет. Неужели вы думаете, что я стал бы действовать в столь важном деле без согласия и одобрения его величества?

– Да, понимаю, ваша милость. – Отец Скруп поднялся и поставил на стол стакан из-под вина. – Ну я попробую использовать то небольшое влияние, которое я имею на ее величество, ваша милость. – Он нахмурился, быстро взглянул на герцога. – Но что, если у меня не получится? Эти робкие маленькие женщины бывают иногда очень упрямыми.

– Получится, – улыбнулся герцог. – Уверен, что у вас все получится. Потому что если не получится, то больше денег вы не получите, да и эти вам придется отдать обратно. Полагаю, мне нет необходимости предупреждать вас, что, если вы кому-либо расскажете о нашем разговоре, вам не поздоровится. – Жестокость, сверкнувшая в глазах Букингема, сказала пастору больше, чем слова.

– О, я буду очень осторожным, ваша милость! – заверил его отец Скруп. – Можете мне доверять.

– Вот и хорошо, теперь можете идти. Когда у вас будет что мне сообщить, пришлите посыльного – любого мальчишку с улицы. В записке напишите, что мой новый костюм из серебряной парчи готов, и подпишите именем… минутку… – Герцог смолк, поглаживая усы, потом улыбнулся. – Подпишите именем Израэль Хормастер.

– Израэль! Хормастер! Какой же вы находчивый остряк, ваша милость!

– Ладно, идите, старый проказник, – ответил герцог, провожая пастора к дверям. – Но не вздумайте водить меня за нос. Мне доводилось слышать немало историй о ваших делишках с девушками.

Но отец Скруп не счел эту шутку смешной. Он встревожился и рассердился.

– Протестую, ваша милость. Это все неправда! Я погиб, если в эти истории поверят. Ее величество тут же откажет мне от места!

– Ладно, – протянул герцог. Ему наскучил этот разговор. – Можете блюсти свою девственность, если хотите. Но не подведите меня в этом деле. Я ожидаю ответа через неделю.

– Чуть больше, ваша милость…

– Хорошо, в таком случае, через десять дней. Он закрыл дверь за Скрупом и запер ее на засов.

Эмбер стояла и внимательно слушала отца Скрупа.

За полторы тысячи фунтов он продал ей заговор Букингема против королевы. Участвовал в заговоре король или нет, Скруп не намеревался терять свое выгодное местечко при королевском дворе: если королева уйдет в монастырь, он потеряет службу и останется один на один во враждебной к католикам Англии. Верно, что Карл не раз пытался ввести в стране веротерпимость, но парламенту эта политика была ненавистна, и они всякий раз одерживали верх над королем, отказываясь финансировать различные проекты.

– Господь всемилостивый! – в ужасе прошептала она. – Этот дьявол хочет всех нас погубить! Вы уже говорили с ней?

Отец Скруп поджал губы, сложил руки на животе и медленно покачал головой:

– Я не сказал ей ни единого слова, ваша светлость. Ни единого слова. И я был сегодня наедине с ее величеством на исповеди.

– Вот и прекрасно. Вам лучше ничего не говорить ей! Ведь вы знаете, что произойдет, если ее величество уедет! Каков негодяй! Хоть бы кто-нибудь ему горло перерезал!

– А вы расскажете ее величеству?

– Конечно, расскажу! Может быть, он уже заплатил кому-то еще, чтобы уговорить ее!

– Не думаю, мадам. Хотя не сомневаюсь, он попытается, когда обнаружит, что со мной у него ничего не вышло.

В эту минуту в комнату тихо вошла Нэн и подозвала Эмбер. Эмбер пошла к двери.

– Идемте, – сказала она пастору. – Путь свободен.

Они вышли из комнаты и свернули в узкий темный коридор. Женщины хорошо знали все входы и выходы, но отцу Скрупу приходилось ощупывать стены руками, пока они не подошли к дверям. Эмбер и Скруп подождали, пока Нэн не открыла двери и не выглянула. Потом она дала им знак следовать за ней. Оказавшись на улице, они услышали негромкий шум воды, которая плескалась в камышах, росших вдоль берега. У Эмбер были те же неприятности, что и у всех, кто жил на этой стороне дворца у самой реки: нижний этаж иногда заливала выходившая из берегов Темза.

Но не успел отец Скруп сделать и шага, как раздался неожиданный всплеск воды – совсем рядом в камышах что-то происходило. Послышалось тяжелое дыхание, шум борьбы и голоса ругающихся мужчин. Быстрый, как кролик, отец Скруп вскочил внутрь, Эмбер застыла на месте и схватила Нэн за руку:

– Что случилось?

– Должно быть, это Джон поймал доносчика, – прошептала Нэн. Она говорила достаточно громко, чтобы ее могли услышать на расстоянии. – Джон!

Он тихо ответил:

– Я здесь – поймал типа, который прятался в камышах. Он один…

– Пошли, – шепнула Эмбер Скрупу.

Тот выскочил за дверь и исчез. Они услышали громкие чавкающие звуки: пастор торопливо шлепал по жидкой грязи.

– Введите его сюда, – велела Эмбер Большому Джону. И сама вернулась в маленькую комнату, из которой только что выпроводила отца Скрупа.

Нэн и Эмбер повернули головы и увидели, как Большой Джон втаскивает за шиворот худого сердитого человека, который все еще отпихивался ногами и махал руками, а Джон крепко встряхивал его, чтобы тот успокоился. Оба были по колено в грязи и промокли. Джон швырнул пойманного в угол. Тот попытался отряхнуться или поправить одежду, не обращая внимания на присутствующих.

– Что ты там делал? – требовательно спросила Эмбер.

Пойманный даже не взглянул на нее и молчал. Она повторила вопрос. Он поднял на нее глаза, но не произнес ни звука.

– Ах ты, подлый негодяй! Я знаю, что развяжет тебе язык!

Она кивнула Большому Джону. Тот подошел к столу и достал из ящика короткий кнут с несколькими кожаными хвостами, на конце каждого был наконечник из свинца.

– Ну теперь ты заговоришь! – вскричала Эмбер. Доносчик продолжал молчать, и Большой Джон поднял кнут и хлестнул им пойманного по плечам и спине. Один из свинцовых наконечников врезался ему в щеку, потекла кровь. Эмбер и Нэн стояли рядом и молча наблюдали, как Джон хлестал его – еще и еще раз, сильно и безжалостно. Несчастный корчился на полу, складывался пополам, чтобы защищаться от жестоких ударов, закрывая лицо и голову руками. Наконец он громко застонал:

– Прекратите! Ради Господа Бога, перестаньте! Я все скажу…

Большой Джон опустил хлыст и отступил на шаг. С концов плетки на пол капала кровь.

– Ты дурак! – сказала Эмбер. – К чему было упираться? А теперь скажи мне – что ты делал там, в камышах, и кто послал тебя?

– Я не могу сказать. Прошу вас, ваша светлость. – Его голос превратился в молящее завывание. – Не заставляйте меня говорить, ваша светлость. Если я скажу, хозяин изобьет меня.

– А если не скажешь, то я изобью тебя, – ответила Эмбер и многозначительно взглянула на Большого Джона, который стоял, уперев кулаки в бока, и только ждал команды.

Пойманный взглянул на них, нахмурился, вздохнул и облизнул губы.

– Меня послал сюда его милость герцог Букингемский.

Она ожидала именно такого ответа. Она знала, что Букингем зорко наблюдает за ней, но только сейчас ей впервые удалось поймать Одного из его шпионов, хотя до этого она уволила четырех служанок, заподозрив их в доносительстве.

– С какой целью?

Теперь доносчик заговорил торопливо, тусклым, монотонным голосом, опустив глаза вниз:

– Я должен был следить за отцом Скрупом, за каждым его шагом, и сообщать его милости.

– И как ты скажешь, где ты видел пастора сегодня? – Она смотрела на пойманного жестким и безжалостным взглядом прищуренных блестящих глаз.

– Я… О… он вообще не выходил из дома сегодня, ваша светлость.

– Хорошо. И запомни эти слова. В следующий раз мой человек не будет столь деликатен с тобой. И не вздумай появиться здесь еще раз, если не хочешь, чтобы тебе нос отрезали. Вышвырни его отсюда, Джон.

 

Глава пятьдесят девятая

Эмбер всегда относилась к королеве дружелюбно и уважительно. Отчасти потому, что считала это политически правильным, отчасти потому, что жалела ее. Но жалость она испытывала время от времени, а дружба преследовала практические цели. Отношение Эмбер к королеве походило на ее отношение к Дженни Мортимер или к леди Элмсбери, к любой другой женщине, которой ей нечего было опасаться. И тем не менее Эмбер знала, что Катарина в случае необходимости может стать добрым и верным другом. Королева была так плотно окружена людьми, ищущими корысти для себя лично, что почти с благодарностью относилась ко всякому, проявляющему дружелюбие к ней. Эмбер пришло в голову, что ей было бы неплохо заручиться моральной поддержкой ее величества, такая поддержка может ей когда-нибудь пригодиться.

Ее беседа с королевой дала результат, которого она и добивалась. Известие о том, что ее враги снова устраивают заговор, чтобы избавиться от нее, повергло Катарину в ужас и замешательство. Но ее было очень легко уверить, что Карл ничего не знал об этом плане и чрезвычайно разгневался бы, если бы узнал. Ее готовность поверить, что король еще сохранил привязанность к ней, что он продолжает верить, что она когда-нибудь даст ему наследника, так желаемого ими обоими, была столь наивно-искренней, что тронула сердце даже Эмбер. Поэтому она не заговорила сразу о желании получить титул герцогини, а упомянула об этом лишь несколько дней спустя. Катарина сразу же предложила свою помощь, хотя и не очень уверенно, ибо знала об ограниченности своих возможностей. Эмбер поздравляла себя, что имеет такого друга, ну, может быть, не самого могущественного, но друга, который может ей пригодиться.

При дворе любили говорить, что друг, не приносящий выгоды, все равно что враг, не наносящий вреда. Но Эмбер не обременяла себя раздумьями над этим тезисом.

Вскоре она узнала, что удача не приходит к тем, кто просто сидит и ждет, – терпеливость и невинность были совершенно бесполезными добродетелями в Уайтхолле. Надо было непрестанно проявлять активность, быть в курсе всех больших и малых событий, происходящих и на верхней, и на нижней ступенях пирамиды власти, и использовать всех и вся. И к такой жизни Эмбер приспособилась легко и быстро, ничто не вызывало протеста в ее душе.

Она окружила себя сетью доносчиков, трудившихся повсюду: на лужайке для игры в шары и в сыскной полиции, в королевском парке и в коридорах дворца. Тайная служба его величества была не сравнима с сетью информаторов его придворных; крупные суммы денег постоянно перекочевывали в карманы шпионов, поддерживая осведомленность леди и джентльменов о делах соседей, касающихся любви, религии или политики.

Эмбер наняла довольно пеструю компанию доносчиков. Среди них были два-три форейтора герцога Букингемского; человек, с которым герцог вел конфиденциальные дела, но который был не прочь заработать несколько сотен фунтов, донося на своего хозяина; портной герцога; портниха герцогини и куафёр леди Шрусбери. Мадам Беннет сообщала ей о внебрачных похождениях многих джентльменов, включая его милость, и развлекала историями о невероятных средствах, к которым прибегал Бу-кингем для того, чтобы расшевелить свои истощенные эмоции. Эмбер также получала сведения о других придворных от множества разных шлюх, официантов из таверн, пажей, лодочников и стражников.

Многих из этих шпионов она никогда не видела, и большинство из них не имели представления, на кого они работают. Ибо после наступления сумерек по делам хозяйки отправлялась Нэн в черном или светлом парике поверх своих золотисто-рыжих волос, в маске на лице, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Вместе с ней шел Большой Джон Уотерман – на случай опасности. Он тоже переодевался то носильщиком портшеза, то форейтором знатной дамы иногда он изображал просто горожанина. Нэн выслушивала сообщение и передавала деньги, торговалась и бывала очень горда, когда ей удавалось выторговать фунт для Эмбер: она куда лучше, чем ее хозяйка, помнила дни нищеты.

Эмбер знала, где и с кем король проводил те ночи, когда не встречался с ней, кто стал очередным любовником Каслмейн и какое платье она себе заказала. Ей было известно о каждом симптоме беременности королевы, о чем говорили на совещании Совета; ей сообщали, кто из фрейлин сделал тайный аборт, какой лорд или леди ходили на Летер-лейн принимать ртутную ванну от сифилиса. Такие сведения стоили ей немалых денег, но зато она знала почти все, что происходило в стенах Уайтхолла. Большая часть информации не имела для нее практической ценности, разве что доставлял удовольствие сам факт проникновения в чужие тайны. И все-таки она не могла позволить себе пренебрегать дворцовыми сплетнями, ибо это вызвало бы лишь презрение тех, кто знал все.

И, конечно, она частенько извлекала из этих сведений практическую пользу, как, например, из сообщения, которое она купила у отца Скрупа.

Было еще раннее утро, когда день спустя к ней по черной лестнице пришел герцог Букингемский: парик был растрепан, одежда – в беспорядке. Он громко протопал по мраморному полу вестибюля в башмаках на высоких каблуках, и, когда наклонился, чтобы поцеловать руку, Эмбер уловила запах бренди. Эмбер возлежала на подушках и сонно пила утреннюю чашку горячего шоколада. При появлении герцога она встрепенулась и насторожилась:

– О ваша милость! Похоже, вы провели весьма бурную ночь!

– Пожалуй, вы правы, – улыбнулся он обезоруживающе, – но черт меня подери, если я хоть что-нибудь помню! – Потом он сел на край ее постели и повернулся к ней лицом. – Ну, мадам, вы ни за что не угадаете, что у меня за новость для вас!

Их взгляды встретились, и несколько секунд они помолчали. Герцог улыбнулся, Эмбер опустила взгляд на Месье лё Шьена, растянувшегося в изножий постели.

– Боже мой, ваша милость, я и представить себе не могу, – ответила Эмбер, начиная нервничать. – Какой-нибудь новый пасквиль? Или что у меня родимое пятно на животе? Или что поклоняюсь не Святому Георгию, а Дракону?

– Нет, не то. Все это уже устарело – сенсации прошлой недели. Разве вы не знаете последней сплетни о себе? Ай-ай-ай, мадам. Говорят… – он сделал короткую, но, как ей показалось, зловещую паузу, – говорят, что Колберт только что подарил вам бриллиантовое колье стоимостью в две тысячи фунтов.

Эмбер почувствовала облегчение, ибо боялась, что речь пойдет об отце Скрупе. Она допила шоколад, поставила чашку на стол у кровати.

– Ну, если так говорят, значит, это правда. Или почти правда, во всяком случае, мой ювелир говорит, что оно стоит не больше шести сотен. Но и это немало, я думаю.

– Возможно, вам больше нравятся испанские драгоценности.

– Ваша милость знает буквально все! – рассмеялась Эмбер. – Хотела бы я иметь такую шпионскую сеть, а то до меня новости доходят остывшими, как овсянка, независимо от того, сколько я заплатила. Но я скажу вам правду – испанский посланник подарил мне браслет с изумрудами, и он красивее, чем французское колье.

– Уж не собирается ли ваша светлость связать свою судьбу с испанцем?

– Отнюдь, ваша милость. За хорошие деньги я бы связалась скорее с голландцами или самим дьяволом. В конце концов, разве не так делаются все дела при дворе?

– Если даже так, то не нужно признаваться в этом: ведь слухами земля полнится, и что тогда станется с вами?

– О, среди друзей надо говорить откровенно, – саркастически заметила Эмбер.

– Вы стали очень знатной дамой, мадам, а ведь было время, когда на подмостках сцены; вы надевали на себя обноски фрейлин, не правда ли? Говорят, даже римский папа начал ухаживать за вами.

– Римский папа? – ужаснулась Эмбер. – Господь с вами, сэр, я протестую! У меня не было никаких отношений с папой, поверьте!

Эмбер редко обращалась к религии, разве что будучи чем-то встревожена или если чего-то очень хотела, но она разделяла всеобщую ненависть к католицизму, сама не понимая почему.

– Никаких отношений с папой? Но мне известно из самых надежных источников, что ваша светлость иногда развлекает отца Скрупа в довольно поздние часы… О, прошу прощения, ваша светлость! – вскричал он насмешливо. – Не сказал ли я чего-то: неприятного для вас?

– Нет, конечно нет! Но откуда, черт подери, вы взяли, что я развлекала отца Скрупа? Чего ради, скажите на милость? Да я терпеть не могу старых жирных и лысых стариков! – Она откинула волосы и встала с кровати, натягивая на себя халат.

– Одну минуту, мадам! – Букингем схватил Эмбер за руку, она дерзко взглянула на него. – Думаю, вы прекрасно знаете, о чем я говорю!

– Ну и о чем же вы говорите, сэр?

Эмбер начала сердиться. Иногда несносность поведения его милости выводила ее из терпения.

– Я говорю, мадам, о том, что вы вмешиваетесь в мои дела. Честно говоря, я знаю, что вы раскрыли мой замысел, связанный с отцом Скрупом, и принял меры, чтобы обезопасить свой проект. – Его высокомерное и красивое лицо стало вдруг жестким, он глядел на Эмбер угрожающе. – Мне казалось, мы договорились играть в эту игру вместе – вы и я.

Эмбер вырвала руку и вскочила на ноги:

– Я согласна играть с вами в эту игру, ваша милость, но с какой стати я буду играть против самой себя? Вы думаете, мне на руку, чтобы ее величество покинула двор и?..

В этот самый момент в комнату влетели спаниели Карла, и не успели Эмбер и герцог принять надлежащие позы, как вошел король в сопровождении нескольких придворных.

Букингем мгновенно придал лицу благообразное выражение и подошел поцеловать королю руку – они увиделись впервые с того дня, когда Карл назвал его негодяем. Герцог пробыл еще немного, болтал и любезничал, делая вид перед Эмбер и остальными, что между ними был обычный светский разговор. Но когда он ушел, Эмбер облегченно вздохнула. Новость о ссоре распространилась быстро. Когда Эмбер встретила Барбару в апартаментах ее величества, то оказалось, что та уже в курсе дела и заявила, что ее кузен поклялся перед всеми, что погубит леди Дэнфорд, даже если для этого ему понадобится вся жизнь. Эмбер рассмеялась в ответ и сказала, что пусть Букингем старается сколько хочет, он ей не страшен. Она знала, что действительно не страшен, пока ее любит король. Ведь она в Уайтхолле всего один год, и вероятность потерять расположение короля казалась ей столь же далеким и ужасным кошмаром, как и старость.

Первый результат ссоры оказался для Эмбер очень благоприятным. Ей нанес тайный визит сам барон Арлингтон.

Барон всегда бывал вежлив с Эмбер, вежлив по-своему, холодно и чуть высокомерно, по-кастильски, и никогда не проявлял чрезмерного внимания. Если Карл считал, что дамам больше идет заниматься чем угодно, только не политикой, то его государственный секретарь был убежден: женщины – это проклятье Божье, их надо посадить на корабль и отправить подальше, чтобы не мешали мужчинам спокойно заниматься управлением страной. Арлингтон, однако, был политиком в лучшем смысле этого слова и никогда не позволял своим чувствам и предрассудкам вмешиваться в важные дела. Служба королю была для него делом жизни, но он в то же время никогда не забывал о своей выгоде. Очевидно, он решил, что разрыв отношений с Букингемом может сделать Эмбер полезной для его целей.

Как-то вечером Эмбер вернулась домой очень поздно и в очень веселом настроении – они с Карлом и несколькими придворными надели плащи и маски и отправились в Беггарз Буш, в таверну на Хай Холборн, пользовавшуюся дурной репутацией, где нищие раз в неделю устраивали грандиозные попойки. Арлингтон и король Карл были хорошими, близкими друзьями, но серьезный и высокомерный барон редко позволял себе участвовать в подобных эскападах. Эмбер была поражена, когда Нэн сказала ей, что Арлингтон уже час дожидается ее внизу.

– Ах, Боже мой! Скорее пригласи его, да поторопись!

Она сбросила маску, перчатки, муфту, накинула на Теней свой плащ. Тот, полностью покрытый плащом, как попоной, двинулся через комнату, на ощупь прокладывая себе путь. Эмбер смеялась, глядя на него, потом бросила взгляд на свой портрет, висевший над камином. Она нахмурилась, с явным неудовольствием разглядывая картину. Ну зачем он нарисовал ее такой пухлой? И потом, у Нее вовсе не римский нос, да и цвет волос совсем не тот! Ее всякий раз раздражал портрет, ибо Лели настоял, чтобы изобразить ее не такой, какой она была в жизни, а так, как он ее представляет.

Хотя ведь он считался модным художником…

Она обернулась, когда в сопровождении Нэн в комнату вошел лорд Арлингтон. Он поклонился в дверях, Эмбер ответила реверансом.

– Мадам, ваш покорный слуга.

– Ваша слуга, сэр. Прошу вас, входите. Простите, что заставила вас ждать.

– Не стоит извиняться, мадам. Я не терял даром времени и написал несколько писем.

С головы до ног он был закутан в черный плащ, в руках Держал маску. Он улыбнулся, и эта улыбка была словно предмет туалета, который он держал наготове и надевал в нужный момент. В этом господине не чувствовалось никакой искренности. Ощущались могущество, вероломство и прозорливость, а также то, что было редкостью среди легкомысленных придворных Карла, – методичная приверженность делу.

– Вы одна, мадам?

– Да, одна, милорд. Садитесь, пожалуйста, и позвольте предложить вам что-нибудь выпить?

– Благодарю вас, мадам. Очень любезно с вашей стороны принимать меня в столь неподходящий час.

– О, не стоит благодарностей, милорд, – возразила Эмбер: – Это я должна благодарить вас за то, что вы удостоили меня своим визитом.

В комнату вошел лакей с подносом, на котором были бокалы и графин, и поставил его на низкий стол. Эмбер налила бренди для барона, кларет для себя. Барон предложил тост за здоровье хозяйки. Они посидели несколько минут, обмениваясь комплиментами, Эмбер выглядела, великолепно в интерьере этой ало-серебристой и черно-мраморной комнаты, на стенах которой множество венецианских зеркал отражали собеседников.

Наконец Арлингтон перешел от любезностей к цели своего визита:

– Соблюдение конспирации, мадам, – необходимая предосторожность против ревнивой завистливости его милости Букингема. Поймите меня правильно, ведь мы с герцогом хорошие друзья…

Они были отчаянными врагами, но Арлингтон был слишком осторожным человеком, чтобы открыто признать это. Букингем, напротив, не церемонился и всегда был готов сказать все, что думает, любому, кто согласился бы его слушать. Совсем недавно Букингем фыркнул, когда Эмбер отозвалась о бароне как об опасном противнике герцога: «Мадам, вы меня обижаете: как я могу дурака считать своим врагом?»

– Похоже, – продолжал Арлингтон, – что он не хочет, чтобы вы дружески относились к кому-либо, кроме него. Честно говоря, мадам, до моих ушей сегодня дошли сведения из очень достоверного источника, что его милость сказал Колберту, что, мол, бесполезно делать вам подарки, потому что вы уже предпочли Испанию.

– Каков дьявол! – воскликнула Эмбер возмущенно. Она решила, что ей не нужен больше ни Букингем, ни его коварная дружба. – Он болтлив, как старая шлюха! Если он так поступает со своими друзьями, то неудивительно, что все от него отворачиваются!

– О, прошу вас, мадам, не надо так резко о его милости! Я никогда и в мыслях не держал, что вы можете дружить с его милостью. Но он, кажется, намеревается обрести сторонницу в вашем лице. Я надеюсь, что мы с вами тоже могли бы стать друзьями.

– Не вижу причин, милорд, почему бы нет. Ведь может женщина иметь двух друзей – даже в Уайтхолле.

– Похоже, вы – умная женщина, мадам, – улыбнулся барон. – А я ценю в женщине ум больше всего. – Она налила ему еще один бокал бренди. Он молча посидел секунду, задумчиво разглядывая бокал. Потом неожиданно произнес: – Если я правильно понимаю, то вашу светлость можно поздравить.

– С чем же

– На галереях поговаривают, что ваш сын унаследует титул герцога.

Эмбер чуть не подскочила от неожиданности, ее глаза радостно заблестели.

– Это король сказал вам…

– Нет, мадам, не король. Но слухи ходят упорные. Эмбер разочарованно вздохнула и сделала недовольную мину.

– Слухи. Слухи не дадут мне герцогства.

– Так, значит, вы именно этого хотите?

– Чего же еще? Господи Боже! Я больше всего на свете этого хочу и ради титула герцогини сделаю все что угодно!

– Если это в самом деле так, мадам, и вы готовы сделать кое-что для меня, то… я мог бы помочь вам в вашем деле. – Он скромно опустил глаза. – Я думаю, что могу без преувеличения сказать, что имею некоторое влияние в Уайтхолле.

И действительно: Арлингтон имел огромное влияние. И что важно: всем было известно – он всегда делал добро тем, кто пользовался его расположением.

– Если вы поможете мне получить титул герцогини – клянусь, я сделаю все, чего бы вы ни попросили!

Он сказал Эмбер, чего он хочет.

Во дворце все знали, что Букингем часто встречается с группой джентльменов из старой Английской республики, которые ставили целью низвержение правительства Карла II и захват власти. Поскольку королевство совсем недавно было расколото и в управлении страной царил беспорядок, они, отличаясь чрезмерным честолюбием, лелеяли надежду достигнуть своей цели. Арлингтон хотел, чтобы Эмбер разузнала время и место таких встреч, о чем они говорили и какие шаги намеревались предпринять, и обо всем сообщала ему. Несомненно, он и сам мог бы узнать все это, но осведомители стоили немало, и, уговаривая Эмбер взять на себя эти расходы, он надеялся сэкономить значительные суммы, не давая взамен практически ничего, кроме пустяка – нескольких слов королю в ее пользу. Эмбер все это прекрасно понимала, но деньги не имели для нее большого значения, а поддержка Арлингтона была весьма ценной.

Эмбер уже купила четыре акра земли на площади Сент-Джеймс, в самом аристократическом и модном районе города, и в течение нескольких месяцев они с капитаном Уинном – архитектором, проектировавшим самые прекрасные новые дома в Англии, – обсуждали планировку дома и сада. Она точно знала, чего именно ей хотелось: самого большого, самого роскошного и самого дорогого во всем. Ее дом должен быть современным, ярким, фешенебельным, а деньги – это неважно.

«Ведь пока меня не могут посадить в Ныогейт, так о чем беспокоиться?» – думала Эмбер, и ее безрассудность только возрастала;

После разговора с Арлингтоном она решила, что титул герцогини у нее в кармане. Она дала команду Уинну начинать строительство. Стройка займет почти два года и будет стоить около шестидесяти тысяч фунтов, гораздо больше, чем дом Кларендона. Это новое расточительство вызвало многочисленные пересуды при дворе: почтение, возмущение, зависть – как бы ни относились к этому придворные, но все сходились в том, что никто ниже герцогини не мог бы позволить себе такого. И большинство решило, что король наконец пообещал ей титул. Карл, которого все это очень позабавило, ни подтверждал, ни отрицал упорных слухов, и Эмбер оптимистически приняла его молчание за согласие. Но шла неделя за неделей, а она по-прежнему оставалась лишь графиней.

Не было никаких сомнений: Карл любил ее не меньше прежнего, но он ничего не выигрывал, награждая ее герцогским титулом, а щедрость Карла всегда была наполовину корыстной. Более того, поскольку его постоянно одолевали бесчисленными просьбами, у него вошло в привычку оттягивать принятие решений. Временами Эмбер охватывало отчаяние, но она решила так или иначе заполучить титул герцогини. Она убедилась, что тем или другим способом всегда можно добиться своего.

Она использовала всех и каждого, какое бы незначительное положение человек ни занимал, какое бы ничтожное влияние ни оказывал, и, хотя Эмбер вечно оказывала услуги другим, она никогда не забывала получить что-то взамен. Барбара Пальмер была в ярости, видя, как ее соперница идет напролом. Она всем говорила, что если Карл осмелится оказать столь высокую честь этой подзаборной дряни без роду без племени, то она, Барбара, заставит его пожалеть, что он родился на свет. Она дошла до того, что публично заявила ему об этом и пообещала размозжить головы его детям на его глазах и поджечь дворец.

Меньше чем через две недели после этого, из злой мстительности, Карл издал королевский указ, награждавший Джералда титулом герцога Рейвенспурского с правом передачи титула сыну его жены; Чарльзу. Выражение на лице Барбары, когда она в первый раз была вынуждена встать с кресла и пересесть на стул, так как в комнату вошла новая герцогиня, было таким, что Эмбер не забудет его никогда в жизни.

Положение Эмбер при дворе сразу же обрело весомость.

Она стала законодательницей мод. Когда она начала носить в муфте маленький пистолет, то большинство придворных дам последовали ее примеру. Многие перестроили свои апартаменты и облицевали стены зеркалами, а ореховую мебель отдали для инкрустации серебром. Эмбер однажды подколола края шляпы так, чтобы бахрома свисала под углом, и на следующий день многие дамы на соколиной охоте его величества проделали то же самое. Как-то раз Эмбер явилась на бал с неуложенными, волосами, они спускались по спине и были чуть присыпаны золотистой пудрой – и целую неделю это был последний крик моды. Дамы копировали даже ее мушки в форме купидонов, натягивающих лук, вензеля КК (Король Карл) или скачущего козерога.

Эмбер ломала себе голову, придумывая что-нибудь новое. Неизменное подражание приятно щекотало ее тщеславие, она чувствовала себя как дрессировщик, которому подчиняются все мартышки в цирке. Каждое ее действие вызывало пересуды. Эмбер делала вид, что ей наскучило это рабское подражание, которое мешало ей оставаться уникальной.

Однажды теплым октябрьским вечером Эмбер и несколько подгулявших дам и джентльменов разделись и прыгнули с лодки в реку, чтобы искупаться. Они катались в лодке, ужинали, танцевали и для разнообразия решили искупаться в Темзе. С начала Реставрации ничто не вызвало такую бурю возмущения и негодования, как эта шалость, ибо никогда прежде мужчины и женщины не купались вместе. Раздельное купание казалось незыблемым законом нравственности, который оставался в силе даже теперь. Развлечения короля и Эмбер, как говорили, тоже вызывали весьма отрицательное отношение. Бесчисленные титулованные любовники Эмбер, роскошные пирушки и экстравагантные выходки – все подвергалось скрупулезному обсуждению и осуждению. И вина возлагалась именно на Эмбер, независимо от того, кто был инициатором.

Но Эмбер отнюдь не сердилась на все эти злобные и язвительные разговоры, напротив, она платила крупные суммы денег, чтобы запустить новые слухи и поддерживать их распространение. Жизнь Эмбер, хотя и сравнительно добропорядочная, превратилась в людских устах в образчик распущенности и порока. Однажды, когда Карл пересказал Эмбер непристойную побасенку, которую услышал про нее, та заявила, что уж лучше такие сплетни, чем незаметное существование.

Простые люди любили Эмбер. Когда она проезжала в карете по улице, держа в руках вожжи, окруженная шестью или восемью слугами, расчищавшими ей путь, люди останавливались и глядели на нее, выкрикивая приветствия. Ее помнили еще по тем дням, когда она выступала в театре; частые эффектные появления на людях и щедрая раздача милостыни сделали ее популярной и любимой. Эмбер нравилось внимание людей, и она всячески старалась завоевывать все новые симпатии.

Эмбер изредка виделась с Джералдом, но никогда – наедине, только в компании с другими. Мисс Старк недавно родила ему ребенка, и по этому поводу Эмбер послала подарок – шесть апостольских ложечек. Что касается Люсиллы, то не прошло и трех месяцев после ее брака, как она оказалась беременной, и гуляка сэр Фредерик отослал ее обратно в деревню. Фредерик и Эмбер частенько смеялись вместе над положением его жены, ибо хоть Люсилла и была довольна, что забеременела, она осыпала мужа письмами, уговаривая его приехать к ней. Но сэр Фредерик был страшно занят своими делами в Лондоне, обещал приехать, но обещаний не выполнял.

Эмбер никогда не скучала и считала себя самой счастливой женщиной на свете. Приобрести новое платье, устроить званый ужин, побывать на премьере – нескончаемый поток важных дел. Она принимала живейшее участие во всех заговорах и контрзаговорах, эскападах и авантюрах придворных дам и джентльменов. Ничто не проходило мимо нее – никто не осмеливался игнорировать Эмбер. Она жила словно внутри барабана, слыша лишь шум с обеих сторон.

Ей оставалось желать лишь одного, и в конце концов и это желание исполнилось: в начале декабря Элмсбери написал ей письмо, в котором сообщил, что лорд Карлтон намеревается прибыть в Англию осенью будущего года.