Суффолк-хаус, 27 мая 1553 года.

Слуги болтают, и сплетни быстро распространяются, ибо в Лондоне мир тесен.

— Мне не нравится то, что я услышала, — говорит миссис Эллен, которая однажды вечером входит ко мне в комнату, неся сухие травы, дабы разложить их в сундуках с одеждой.

— А что вы услышали? — спрашиваю я, отвлекаясь от чтения.

— Вы, конечно, помните, миледи, что вечером после свадьбы граф Пемброк увез сына с вашей сестрой в свою лондонскую резиденцию, замок Бейнард.

— Конечно помню, — отвечаю я. — Говорят, Кэтрин живет там в роскоши и милорд граф пылинки с нее сдувает.

— И это правильно, — замечает миссис Эллен. — Но он ею уже недоволен. Я слышала от знающих людей, от одной из ее горничных, брат которой служит у нас в конюшнях, что в первую брачную ночь отец не дал лорду Уильяму пробраться к ней в спальню, а она уж разделась и ждала его. И представьте, граф велел им спать врозь, приказав еще немного с этим подождать. И разозлился же он, доложу я вам.

— Бедная Кэтрин. — Я вспоминаю сияющую счастьем невесту.

— Мне это совсем не нравится, — повторяет миссис Эллен. — Это ненормально. Леди Кэтрин почти тринадцать лет, она готова быть женой, и почему ей нельзя ею стать, я не понимаю. То же самое с вами, а вы даже старше. Не потому ли это, что милорд Пемброк не доверяет вашему батюшке или ваш батюшка не доверяет милорду Нортумберленду? По-моему, это дурной знак на будущее. Зачем тогда вообще играть свадьбы, если муж и жена не могут спать вместе, как положено?

— Действительно, зачем? — поддакиваю я.

Это неразумно. Но, признаться, я вполне довольна таким положением вещей и не задаю лишних вопросов.

Сайонское аббатство, Миддлсекс, июнь 1553 года.

Я просыпаюсь в незнакомой кровати. Мне кажется, что я уже давно живу в мире теней, страдая — как я смутно припоминаю — от постоянной рвоты, лихорадки и унизительного расстройства кишечника. Но сегодня я пришла в себя, хотя еще слаба и вся дрожу.

— Слава богу, вам вроде бы полегчало, детка, — радуется миссис Эллен, называя меня вместо официального титула, которым она теперь должна ко мне обращаться, старым домашним именем и убирая мне волосы со лба. — Мы уж испугались, что вы умрете, так вас лихорадило.

В ее глазах слезы облегчения. Значит, это было так серьезно? Я смутно помню, как к моему телу прикладывали пиявки, чтобы отсосать дурные жидкости.

Взбив подушки, миссис Эллен осторожно меня приподнимает. Затем она снимает с меня потную сорочку и надевает свежую. Мое голое тело выглядит худым и прозрачным; ну конечно, я ведь ничего не ела. Одев меня, миссис Эллен переплетает мои косы. Я прошу дать зеркало. Сразу заметно, как натянулась кожа на нежных скулах, как ярко горят глаза после лихорадки. С удивлением отмечаю, что мне нравится то, что я вижу в зеркале, ибо болезнь придала моему лицу нездешнюю, неземную красоту.

Я вспоминаю, что почувствовала себя плохо в Суффолк-хаусе, через три дня после свадьбы.

— Я уверена, Джейн, — говорит миссис Эллен, когда мы позже обсуждаем это, — что ваша болезнь была вызвана нервным напряжением и горем. Не думаю, что были другие причины. Помните, что вы все твердили?

— Нет, не помню, — бормочу я. — А что?

Миссис Эллен переходит на шепот:

— Вы думали, что все это не случайно. В моменты просветления вы боялись, что лорд Нортумберденд вас не любит и пытается отравить.

— Неужели так прямо и говорила? — изумляюсь я.

— Честное слово. Но мы, конечно, списали все это как плод нелепых фантазий, возникших в вашем больном мозгу. А в действительности герцог и герцогиня, а также ваш муж, все весьма опечалились, встревожились и постоянно присылали справиться о вашем здоровье. А потом, когда вам стало совсем худо, герцог предоставил вашим родителям этот особняк здесь, в Сайоне. Потому что воздух в этих краях более здоровый, чем в Саутворке.

Я понимаю, что нахожусь в бывшем аббатстве святой Бригитты, в Айслворте на Темзе. Монахинь отсюда выгнал мой внучатый дядя, во время роспуска монастырей. Сначала этим домом завладел герцог Сомерсет, а потом, в свою очередь, Нортумберленд, и стоит окинуть взглядом мою спальню с ее изящной мебелью, дорогими коврами и редкими гобеленами, сразу становится ясно, что он поистине неплохо здесь устроился.

Миссис Эллен кладет мне на кровать ворох бумаг.

— Герцог с семьей писали вам, — говорит она.

Я беру послания и внимательно их прочитываю. Это теплые письма, выражающие заботу, искренние пожелания выздоровления и надежду на мое скорое возвращение в Лондон. Я уже собираюсь растрогаться от такой доброты, но напоминаю себе, что она, без сомнения, вызвана исключительно тревогой о собственных интересах.

Наступает утро, когда я уже в силах составить компанию родителям и сестре Мэри для прогулки по галерее, поскольку сырость не позволяет нам выйти в сады. Мы рассматриваем висящие там многочисленные портреты; среди изображенных на них людей некоторые знакомы нам лично, или мы знаем их по другим портретам. Матушку особенно привлек групповой портрет, где изображены ее бабушка, королева Елизавета Йоркская, и четыре ее юные дочери, стоящие на коленях позади. Она указывает на третью по счету дочку.

— Это моя мать, Мария Тюдор. Какая она красавица, — замечает матушка, глядя на прелестную крошку с длинными белокурыми локонами.

— Ты думаешь, здесь есть сходство? — сомневается батюшка. — Ее сестра Екатерина тут уже взрослая девочка, а ты мне говорила, что она умерла во младенчестве.

— По-моему, сходство есть, — отвечает матушка, подумав. — Может быть, художнику велели изобразить Екатерину похожей на других сестер.

Внезапно, круша деревянную обшивку близ портрета, из стены высовывается окровавленная рука с топором. Матушка, не растерявшись, отталкивает батюшку в сторону, прежде чем он сам замечает опасность, и спасает его голову от страшного удара топора. Мы с Мэри визжим от ужаса. Позже Мэри говорит мне, что она приняла эту руку за привидение, хотя мне все показалось на удивление настоящим. Но когда батюшка выхватывает свой меч, топор с грохотом летит на пол, и кровавая рука исчезает за пробоиной в дереве.

Милорд тщательно осматривает грубую щель; позади ничего не видно, только черная пустота. Он кричит, призывая сильных мужчин с топорами и дубинами, и когда они прибегают, велит им вырубить эту часть обшивки. Через несколько минут, держа в поднятой руке фонарь, он проникает в открывшееся пространство. Заглянув туда, мы видим потайной ход, выложенный камнем. Батюшка исчезает внутри, сопровождаемый слугами, потрясающими оружием.

— Будь осторожен! — тревожно кричит матушка.

Мы, девочки, в ужасе жмемся друг к другу, не зная, чего теперь еще ожидать.

Через некоторое время милорд возвращается, хмурясь.

— Боже, как там темно и сыро, — восклицает он. — И так тесно — двоим не разойтись. Ход ведет на винтовую лестницу, по которой мы спустились в подвал. А там мы нашли нашего дровосека. Мои молодцы его схватили, а я, применив к нему проверенный и надежный способ дознания, то есть приставив кинжал к его горлу, заставил его признаться. Похоже, он когда-то был здесь, в Сайоне, монахом, а последние тринадцать лет копил горечь и обиду. По его словам, в это время он перебивался случайными заработками, выполняя самую черную работу, и подаянием местных жителей. Он сказал, что страстно мечтал о возможности отомстить дому Тюдоров, и обрадовался, узнав, что в Сайоне остановились родственники самого короля. Сегодня утром он проник в дом незамеченным, пробрался на южную галерею и с радостью обнаружил, что потайной ход и винтовая лестница на месте, не тронуты перестройкой. Там он и спрятался, зажав в руке топор. Он предназначался тебе, моя дорогая.

Батюшка обнимает матушку одной рукой за плечи. Я никогда еще не видела ее такой встревоженной: она изо всех сил старается сохранить свое обычное достоинство.

— Он все еще там? — спрашивает она, бледнея. — Надеюсь, вы хотя бы его связали?

— Так случилось, дорогая, что он уже мертв, — говорит ей милорд. — Ему удалось вывернуться, выхватить у меня кинжал и заколоть себя.

Слуги переглядываются. Батюшка глядит на них в упор. Я ничего не понимаю.

— Унесите его вечером и похороните на перекрестке дорог, — велит он им. — Он оскорбил Господа, лишив себя жизни, и не может покоиться на освященном месте. Он пытался убить мою добрую супругу и едва не убил меня. — Мужчины как будто хотят что-то сказать, но он взглядом приказывает им молчать. — Никому ничего не говорите. Я не желаю подвергать моих дочерей и жену дальнейшим испытаниям. Если кто-либо спросит вас, что вы делаете, отвечайте, что нашли тело в лесу.

Они уходят, а батюшка торопит нас обратно в наши личные покои, пресекая все расспросы. Тем дело и кончается, хотя мне любопытно, что все-таки произошло в том подвале и был ли там вообще кто-либо убит в тот день.

Нортумберленд, как говорит батюшка, сейчас почти не отходит от постели короля. Что-то зловещее присутствует в воздухе. Сегодня в Сайон прискакал гонец в королевской ливрее, но с каким известием — мне неведомо.

Я все еще слаба после болезни и провожу дни за чтением в большой гостиной или гуляю с миссис Эллен по прекрасным садам, которые развел здесь Сомерсет. Розы сейчас в самом цвету, я вдыхаю их сильный аромат и наслаждаюсь сладким шепотом теплого бриза.

День идет к вечеру, солнце золотым шаром медленно движется к западу. Собравшись домой на ужин, мы замечаем двоих всадников, въезжающих рысью в главные ворота.

— Это лорд Гилфорд, — удивленно говорю я.

Я не видела его со дня нашей свадьбы, но совсем не соскучилась. Что ему здесь понадобилось? Второй всадник — очевидно, слуга, ибо он одет в ливрею Дадли.

Завидев нас, Гилфорд машет рукой и натягивает поводья.

— Добрый день, миледи! — кричит он. — Надеюсь, вам лучше.

Я наскоро приседаю в реверансе.

— Мне гораздо лучше, сир, благодарю вас, — вежливо отвечаю я. — Что привело вас сюда?

Он спешивается и подходит ко мне, высокий и изящный, в костюме рыжевато-коричневого бархата.

— А вы можете идти, — кратко говорит он, обращаясь к миссис Эллен.

Ошеломленная его грубостью, я с мольбой гляжу на нее, прося не отходить далеко, и она тихо удаляется в соседний сад, за ближайшую изгородь.

Гилфорд смотрит на меня сверху вниз. Он очень высокий, у него ярко-синие глаза. Его совершенные черты невольно вызывают восхищение, хотя я помню, что у меня нет причин восхищаться его душой.

— Я приехал, миледи, по воле своих родителей. Разве вас не предупредили?

— Я ничего не знаю, — отвечаю я в некотором замешательстве.

— А я думал, что вы меня ждете. — Он, кажется, тоже растерян.

— А о чем меня должны были предупредить? — спрашиваю я с нарастающим трепетом, ибо начинаю догадываться об ответе.

Гилфорд делает глубокий вздох.

— О том, что наш брак должен наконец стать настоящим, — говорит он с плотоядным и хитрым выражением. — Я должен сделать вас своей женой. Мой отец сказал, что король того желает и ваши родители согласны.

В наступившей тишине я старюсь собраться с мыслями, которые несутся в моей голове испуганным вихрем.

— Я не знаю, — наконец выдавливаю я из себя. — Я не готова. Им следовало меня предупредить. И я пока не очень хорошо себя чувствую после болезни. Это невозможно!

Он глядит на меня в смятении:

— Но мой отец посылал гонца.

— Я не готова, — повторяю я. — Мне ничего не сказали.

Он, должно быть, услышал истерические нотки в моем голосе: сама я себе кажусь зверьком, угодившим в капкан.

— Нечего бояться, — говорит он. — Я не сделаю вам ничего дурного. Доверьтесь мне.

Он приподнимает мой подбородок ладонью, и наши глаза встречаются. Я чувствую, как у меня вспыхивает лицо, и снова думаю: как же он красив! И как жаль, что он мне совсем не нравится! И тут же я осыпаю себя упреками. Но он и вправду очень красив! И впервые, кажется, настроен по-доброму.

При всей моей молодости я уже успела привыкнуть смиряться под ударами судьбы, хотя и иногда бунтую против нее. Я могла бы оказаться в гораздо худшей ситуации. Я наслышана о девочках, выходивших замуж за стариков, которые в постели годились только на то, чтобы грубо лапать своих жен, но при этом ожидали, что те нарожают им сыновей. Мне, во всяком случае, не придется терпеть ласки старика. Зато мой долг велит мне подчиниться этому красивому юноше, которого судьба наделила верховной властью надо мной, сделав его моим мужем. Многие девушки, безо всякого сомнения, позавидовали бы мне, но не те девушки, что смотрят дальше красивого лица и мускулистого тела. Самое возмутительное, что меня продали ради выгоды, и я не могу не ощущать горькой обиды.

У Гилфорда, глядящего мне в лицо, хватает ума понять мою внутреннюю борьбу. Он наклоняется и на удивление нежно целует меня в губы.

Ужин проходит в мучениях. Родители тепло принимают Гилфорда, очевидно зная, зачем он явился. Я со своей стороны не могу простить им, что они ничего мне не сказали. Во время трапезы, которую устроили в малой гостиной, они терзают меня непристойными намеками и шутками. Я дико смущаюсь, когда батюшка, видя, что я сижу вся красная, замечает, что мне еще повезло, поскольку нас не заставили ложиться в постель на людях.

— В отличие от нас с матушкой, — подмигивает он, разойдясь от доброго вина. — Нас раздели донага при всем честном народе.

— Не напоминай, — говорит миледи. — Я думала, умру от стыда. А через час они вернулись с вином и потребовали доказательств исполнения супружеского долга. Они даже осмотрели простыни.

Гилфорд слушает, ухмыляясь. Мне хочется сквозь землю провалиться.

Я испытываю большое облегчение, когда убирают скатерть и подают пряное вино с вафлями в честь такого случая. Мы все поднимаем бокалы и пьем за нас, а затем милорд хлопает Гилфорда по спине:

— За работу, мой мальчик! Исполни свой долг и наделай мне внуков!

Матушка ведет меня в роскошно убранную спальню, которую специально приготовили, и помогает миссис Эллен раздеть меня и облачить в красивую сорочку белого шелка с золотой вышивкой. Когда мои длинные волосы расчесывают до блеска и укладывают по плечам, я ложусь в широкую постель, под цветной восточный полог, на душистые, пахнущие травами простыни, под одеяло, расшитое гербами Дадли. Я лежу на подушке с неподвижным лицом, а матушка целует меня — какой редкий случай, и они с миссис Эллен выходят.

Все бабьи сплетни о первой брачной ночи, когда-либо слышанные мною, лезут мне в голову. Я изо всех сил креплюсь, стараясь не поддаваться панике и не расплакаться. Одна из фрейлин моей матушки рассказывала, что боль была ужасна, что она громко кричала, и даже тогда ее муж не смог проникнуть в нее, хотя продолжал атаковать ее, как таран осажденную крепость, а она всякий раз визжала как резаная.

Прошу тебя, Боже, пусть со мной это будет не так.

Гилфорд, в красной бархатной ночной сорочке, ставит свечу на стол и оборачивается ко мне с неуверенной улыбкой.

— Задуйте ее, — шепчу я.

— Нет. Я хочу тебя видеть, — говорит он, кося на меня своим плотоядным взглядом. Он подходит к кровати, срывает с себя сорочку и швыряет ее на пол. Я никогда еще не видала голых мужчин, так что опускаю глаза, не смея взглянуть на его наготу, столь дерзко открывшуюся мне. Он ложится рядом, обнимает меня и крепко целует в губы. Прикосновение его голой плоти повергает меня в шок.

— Сними свою сорочку, — велит он хриплым голосом. Я молча подчиняюсь. Скорчившись под одеялом, распускаю ленты, продетые в лиф, и, извиваясь, освобождаюсь от сорочки. Я сую ее под подушку, чтобы потом сразу надеть. Я отчаянно смущаюсь, но Гилфорд не щадит моей стыдливости. Он откидывает одеяло и обнажает не только мою наготу, но и свою. От стыда я зажмуриваю глаза.

— Посмотри на меня, — требует он. — Смотри на меня, Джейн.

— Не могу, — шепчу я.

В ответ он хватает мою руку и направляет ее к своему напряженному члену. Я испуганно вздрагиваю, открываю глаза и снова переживаю потрясение от того, что вижу и ощущаю. Он как будто живет собственной жизнью, ибо бьется и раздувается у меня под рукой. Он ужасно огромный.

Гилфорд начинает меня трогать, лихорадочно ощупывает от груди до бедер.

— Сожми меня, — требует он, тяжело дыша. — Ну же! Крепче!

Я робко сжимаю пальцы.

— Сильнее! — пыхтит он. — Крепче!

Моя ладонь сдавливает его тугое достоинство. Просто невероятно, каким он сделался большим; я невольно отдергиваю пальцы и в страхе шепчу:

— А мне не будет больно?

Он не отвечает. Он покраснел лицом и словно бы меня больше не замечает. Он хочет только моего тела. Он корчится, яростно трется об меня и пыхтит все тяжелее. Его сила пугает меня; я вскрикиваю, когда он толкает меня локтем, но он не обращает внимания. Внезапно он приподнимается на предплечье и свободной рукой рывком раздвигает мне ноги. Его пальцы дерзко исследуют секретное место меж них, поспешно ласкают каждую складку и вдруг нежданно, свирепо вторгаются внутрь. Горячая игла боли пронзает меня, из глаз невольно брызжут слезы, и я изо всех сил стараюсь оттолкнуть его руки, но он слишком сильный, чересчур настойчивый, он яростно проталкивает свои грубые пальцы все глубже, испытывая и раня меня.

— Держи меня! — рычит он, наконец отнимая руку, и сует мне в ладонь свой пульсирующий член, который, кажется, стал еще больше, чем прежде. Он крайне возбужден, животное, объятое жаждой удовлетворить свою единственную примитивную страсть.

— Пусти, ты, сука. — Он злобно отбрасывает мою руку. — Не сейчас.

Затем он наваливается на меня, придавливая сверху, и с силой заталкивает в меня свой член. Он толкает глубже и глубже, причиняя мне жуткую, острую и пронзительную боль. Я бы закричала, но он впился губами мне в губы, и я могу только хныкать и стонать, ерзая под ним, почти задыхаясь и молясь, чтобы он перестал. Но он все бьется о меня, двигаясь все быстрее и быстрее, не зная пощады и заботясь лишь о своем удовольствии. Но вдруг он, слава богу, прекращает свои ужасные толчки, напрягается и замирает, больно и крепко вцепившись в меня и задыхаясь, как будто в агонии. Я чувствую, как его семя извергается внутри меня, прежде чем он обмякает на мне и его член медленно ослабевает.

Пытка закончилась. Я лежу под ним истерзанная, изнасилованная, оскверненная, и не смею пошевелиться. Так вот о чем поэты сочиняют такие божественные вирши? Да как может женщина получать удовольствие от такого зверского совокупления? Боже милосердый, неужели мне придется снова это вынести?

К несказанному моему изумлению, я замечаю на лице Гилфорда, рядом со мной на подушке, сонную улыбку. Он все еще лежит на мне, тяжелый, волосатый и потный, и я едва могу дышать.

— Как славно, — хрипит он. — Очень славно. Ты такая тугая. Мне было так приятно.

От горя я не могу вымолвить ни слова. Боль терзает все у меня внутри.

Гилфорд хмурится:

— Что с тобой?

— Это было ужасно! — вырывается у меня, и слезы переполняют глаза. — Ужасно. Хуже, чем мне рассказывали. Ты сделал мне больно. — Я уже не могу сдержать слез. — Больно, больно…

— Да не может такого быть, — говорит он так, будто я устраиваю шум из ничего.

От этого я начинаю плакать еще горше.

Гилфорд скатывается с меня и лежит, уставившись в полог кровати. Простыни все сбились, непристойно обнажив его тело, теперь вялое и влажное. Его член покрыт кровью. Моей кровью.

Я тяну на себя одеяло и сворачиваюсь калачиком, отвернувшись от него. Несмотря на мои громкие жалостные всхлипы, он и не пытается меня утешить.

— Да что стряслось? — раздраженно спрашивает он. — Боже, что ты за нытик! Почему я только раньше не догадался, что ты такая. А может, я тебе не нравлюсь и ты бы лучше спала с этим своим недотраханным учителем?

Это уже невыносимо.

— Как ты смеешь оскорблять меня! — кричу я.

— Ты моя жена, черт побери, — отвечает он. — Я буду с тобой делать все, что сочту нужным. А теперь соберись и вытри сопли.

В ответ я разражаюсь еще одним потоком слез.

— Ах, да ну тебя к черту! — ругается он и откатывается от меня, таща с собой одеяло. Я лежу голая, беззащитная и уязвимая, нащупывая под подушкой свою сорочку. Но Гилфорд тут как тут. С лицом, сверкающим гневом и чем-то еще, он встает на колени, хватает мои руки железной хваткой и прижимает их обратно к подушке. При виде моей беспомощности он, к несчастью, странно и мгновенно меняется. Его лицо искажается похотью, и, нагнувшись, он начинает грубо сосать мои груди, тиская их одной рукой, а другой сжимая свой член.

— Нет! — кричу я, отталкивая его изо всех сил.

Он бьет меня по щеке и рычит:

— Да! Ты будешь доставлять мне удовольствие. Когда я захочу и так часто, как я захочу. — Он нависает надо мной, раздвигает мне ноги своими коленями, затем грубо и нетерпеливо вторгается в меня. Меня ослепляет острая как нож боль, но мой муж, озверев от похоти, не слышит моих жалостных криков.

— Ты станешь послушной, ты, сука. — Он, задыхаясь, содрогается в оргазме.

Не иначе, я умерла и попала в ад.

Несколько часов я лежу без сна на краю кровати, как можно дальше от Гилфорда, погрузившись в свое горе. Под конец я засыпаю от усталости. Когда я просыпаюсь, его уже нет и настало утро. Я несмело сажусь и обследую свое израненное тело. На простынях засохла кровь.

Когда входит миссис Эллен, чтобы одеть меня, я уже более или менее привожу себя в порядок, но она видит по моему лицу, как я страдаю, ибо молча обнимает меня, пытаясь утешить, как в детстве. Она догадывается, что даже ей я не могу рассказать о том, что случилось со мной.

— Ну, что, теперь полегче, детка? — говорит она, подавая мне рубашку.

Если кто-то в доме и слышал ночью мои безумные крики, то ни словом, ни взглядом не выдает этого. Мне больно сидеть, стоять и ходить, и завтрак я съедаю усилием воли, скрывая ото всех свое отчаяние. То, что со мной проделали, — слишком стыдно и ужасно для слов, и гордость не позволяет мне кому-либо открыться. Я чувствую себя грязной и обесчещенной.

Гилфорд, по словам миссис Эллен, уехал на рассвете, поскольку ему, очевидно, не терпелось вернуться в Гринвич. Я думаю, он не хотел со мной встречаться. Даже мои матушка и батюшка смотрят на меня с тревогой. Миледи отводит меня в сторону и спрашивает:

— Правильно я понимаю, что ты на самом деле стала женой Гилфорда?

Я могу только кивнуть. Я не в силах об этом говорить.

— Что ж, надеюсь, вскоре ты обнаружишь, что беременна, — говорит она. — Тогда ты поведешь более нормальную жизнь и бросишь свои заумные идеи. Я уже жалею, что мы дали тебе такое хорошее образование — у тебя возникли вредные фантазии и недовольство своей судьбой. Что ж, так или иначе, ты теперь поймешь, в чем состоит твой истинный долг.

Я вне себя от горя, вспоминая мир, который потеряла и в который никогда не вернусь. Сама мысль о беременности наполняет меня страхом. Беременность и роды — это те опасности, которым я теперь открыта, хотя и не по своей воле. Подобно остальным женщинам, я теперь обязана рисковать жизнью, чтобы обеспечить мужа наследниками. Через год, с ужасом понимаю я, я могу умереть.

Проходит неделя, а Гилфорд, слава богу, не возвращается. Вследствие болезни и пытки в супружеской постели я чувствую слабость. Сердце мое окаменело, налившись свинцом скорби и стыда. Думаю, миссис Эллен тревожится обо мне, ибо она жалуется, что я отощала и совсем ничего не ем и что если так будет продолжаться, то я никогда не наберусь сил. А мне это совершенно безразлично.

Челси, июнь 1553 года.

Я снова вернулась в дом, наполненный горькими и светлыми воспоминаниями о Екатерине Парр. Как я была тогда счастлива и как жаль, что мы порой осознаем свое счастье, только когда оно проходит. Ну а теперь, вместо доброго наставничества покойной королевы, я нахожусь под жестокой властью матушки, которой нет дела до моих страданий и которая пользуется любой возможностью меня отчитать. Так, если Гилфорд до сих пор не явился, то это, должно быть, потому, что во мне есть некий изъян.

В Челси я веду тихую жизнь. Когда король серьезно болен, иначе просто невозможно. Я провожу дни, пытаясь сосредоточиться на занятиях и молясь, чтобы меня не отвлекли визиты моего мужа. Я постепенно поправляюсь, и, к моему крайнему облегчению, месячные начинаются в срок. Я смею надеяться, что Гилфорд не сочтет возможным повторить этот чудовищный супружеский акт, поскольку я его сильно разочаровала. В конце концов, он не старший сын у отца, обязанный продолжить род, а у меня есть сестры, которые могут нарожать моим родителям внуков. Если бы они все оставили меня в покое, с моими книгами и письмами, я бы с удовольствием уединилась, в стороне от жизни, да и от всего мира.