Тауэр, Лондон, август 1553 года.

В середине августа королева покинула Тауэр и отправилась в Ричмонд; я знаю, что она уехала, потому что внезапно наступила тишина. Несколько дней спустя суд в Вестминстер-холле приговорил Нортумберленда к смерти. Говорят, он ползал на коленях, жалобно всхлипывая, признавался в преступлениях и умолял о пощаде. Его мольбам не вняли.

В последнем прошении, ища возможность смягчить сердце королевы, этот трус Дадли публично объявил о переходе в католическую веру. Но все оказалось тщетным. Сегодня он отправился на плаху. Я смотрю из окна, как повозка с его изуродованным телом, укрытым мешковиной, возвращается с Тауэр-хилл в церковь Святого Петра-в-оковах, где герцога положат рядом с Анной Болейн, Екатериной Говард и его старым врагом, регентом Сомерсетом.

— Я помолюсь о нем, — говорю я миссис Эллен. — Он был изменником, не только перед своей страной, но и перед Богом, и он навлек на меня несчастье, но его душа отчаянно нуждается в спасении. Я боюсь, что он уже испытывает муки ада.

— Он поплатился за свои преступления, — отвечает она. — Мне трудно простить ему то, что он сделал с тобой. Но я тоже стану молиться о нем.

Мы опускаемся на колени, а пустая повозка тем временем с грохотом катит по булыжной мостовой мимо открытого окна.

Позже меня навещает сэр Джон Бриджис.

— Сударыня, — говорит он. — Я к вам с хорошими вестями. Ее королевское величество приказали облегчить условия вашего заключения. Отныне вы сможете совершать прогулки вдоль крепостных стен и встречаться там с мужем, хотя вам, по очевидным причинам, не позволено развлекать его в помещении.

Я мысленно ухмыляюсь: еще не хватало подпустить Гилфорда поближе и забеременеть! У меня нет желания осложнять жизнь себе, не говоря уж о королеве!

— Пожалуйста, передайте ее величеству, что я нижайше ее благодарю, — смиренно прошу я.

Сэр Джон не отвечает. Его недремлющее око устремлено на бумаги, лежащие у меня на столе. Нахмурившись, он берет один лист и спрашивает:

— Что это?

— Это постуляция против епископа Римского, — говорю я ему несколько вызывающе. Пусть Нортумберленд оказался слабаком, но я никогда не отступлюсь от своих принципов.

— Сударыня, я уверен, что вам не нужно напоминать — написание таких сочинений не только является опрометчивым, но и чрезвычайно опасным, особенно сейчас, когда королева выполняет свое намерение восстановить католическую веру. Есть те, должен сказать, кто желает вам зла. Подобные тексты, будучи обнаруженнными вашими врагами, стали бы для них большим подарком и могли бы накренить чаши весов не в вашу пользу. При данных обстоятельствах было бы полезнее держать ваше мнение при себе.

— О чем вы только думаете, дитя мое? — вмешивается миссис Эллен, бросая испуганный взгляд на коменданта.

— Успокойтесь, миссис Эллен, — говорит он ей. — Молодежь вечно лезет на рожон. Я уж знаю: у меня свои дети — ровесники леди. Они думают, что все знают и что им удастся изменить мир. А мы, кто старше и мудрее, должны вдолбить в их глупые головы хоть немного здравомыслия. Обещаю, что это дело не выйдет за пределы этих стен, но мой совет вам, миледи Джейн: забудьте вы эти дебаты и займитесь рукоделием, как подобает девушке благородного рождения. Так вы убережете себя от неприятностей.

На лице у меня, должно быть, написано возмущение, но миссис Эллен свирепо хмурится. Однако какая несправедливость: мне и так нечем себя занять, что тут странного, если я желаю использовать данный мне Господом ум? Я исполню все, что ни повелит мне королева, кроме одного: не перейду в католическую веру, и, Бог даст, леди Мария от меня этого не потребует.

Конечно, сэр Джон прав: я должна научиться помалкивать и держать свое мнение при себе. Я знаю, что он желает мне добра, и глупо было бы лишиться его расположения, пустившись в спор или пренебрегая его добрыми советами. Он мог бы донести на меня властям, напоминаю я себе. Ах, если бы только не его старомодные, консервативные взгляды!

Прогулки вдоль парапета вызывают во мне смешанные чувства. Чудесно снова оказаться под солнцем на свежем воздухе, ощутить теплый летний ветерок на лице, но общество меланхоличного Гилфорда меня угнетает. Старая неловкость и обида по-прежнему пролегает между нами, не говоря уже о воспоминаниях о том, что он со мной делал, в то время как его неприкрытая скорбь по отцу заставляет меня чувствовать еще большую неловкость в его присутствии. Он хочет, ему необходимо говорить о Нортумберленде, но я, хотя и стараюсь из человеколюбия его слушать, слушательница все же неблагодарная. У меня не находится слов, чтобы сказать ему в утешение; его горе мне претит. Обыкновенно, встретив кого-либо, потерявшего близкого человека, я бы его обняла, погладила по плечу, вытерла слезы. Но одна мысль о прикосновении к Гилфорду мне невыносима — я невольно съеживаюсь, вспоминая, как обнаженная и оскверненная, лежала в его постели — и не могу этого сделать, как бы мне ни было его жаль.

К несчастью, он содержится в худших условиях, чем я. Как сыновей казненного изменника, его с братьями поместили в безотрадные каменные казематы, не позволив никаких поблажек.

— Подобно тем, кто был заключен там до нас, мы проводим время, вырезая на стенах надписи и наши геральдические знаки, — рассказывает мне Гилфорд. — Я вырезал твое имя.

Я изумлена. В моем муже не осталось и следа от его былой самонадеянности. Теперь он притих, лишившись могущественного отца, положения, богатства и свободы, и он жалок в своих назойливых попытках получить у меня любовь и утешение. Увы, мне нечего ему предложить. Он слишком глубоко ранил меня и унизил. И все же теперь он вырезал мое имя.

— Спасибо, — с запинкой произношу я.

— Ты ведь моя жена, — ноет он.

— Да.

— Наш брак нельзя расторгнуть, как брак твоей сестры, — говорит он. — В отличие от них мы спали вместе.

Я молчу.

— Мне очень жаль, что я так к тебе относился, — тихо продолжает Гилфорд. — Я был жесток.

Слова прощения застревают у меня в горле. Я не могу их произнести. Память о том, что произошло между нами, до сих пор свежа.

— Разве… разве мы не можем быть друзьями? — спрашивает он. — Мы в одинаковом положении. Никто не знает, что ждет нас в будущем. Если у нас есть бу… — Он не в силах продолжать, ибо его душат слезы.

Я не могу ему ответить. Я не знаю, что отвечать. По счастью, приходит страж и велит Гилфорду возвращаться в камеру. Он уходит не оборачиваясь, явно не желая, чтобы я видела его ослабевшим от горя.

Вечер, и я сижу за ужином с Партриджами, занимая свое почетное место во главе стола. Разговор идет о замужестве королевы. В Лондоне ходят слухи, что она хочет обвенчаться с молодым Эдвардом Кортни, потомком Плантагенетов и одним из тех, кого она выпустила из Тауэра. Он был заключен здесь с детства только потому, что доводится близкой родней королевскому дому.

— Он прекрасно образован, — говорит миссис Партридж. — Будучи здесь, сидел все время за книгами.

— Да, моя дорогая, но он не умеет даже оседлать лошадь, — замечает ее муж. — Ему придется еще многому научиться, прежде чем он сможет с уверенностью держаться при дворе. А когда королева узнает, что он наверстывает упущенное, не пропуская ни одного борделя в Саутворке — прошу прощения, миледи Джейн, — то все разговоры об этом замужестве прекратятся.

После трапезы объявляют о приходе сэра Джона Бриджиса. Он смотрит на меня, и взгляд его серьезен.

— Сударыня, приготовьтесь услышать дурные новости. Мне приказано ее королевским величеством уведомить вас, что вскоре над вами и лордом Гилфордом Дадли состоится суд. Однако, — спешит добавить он, видя, что я в ужасе побледнела, и слыша, как у миссис Эллен от страха перехватило дыхание, — мне также велено особо подчеркнуть, что, хотя суд обязательно вынесет вам приговор, затем вы получите королевское помилование. Суд будет простой формальностью, дабы умиротворить императорского посла.

Я быстро прихожу в себя. Это был ужасный момент, сердце у меня до сих пор тяжело стучит.

— Когда же состоится суд, сэр Джон? — спрашиваю я.

— День пока не назначен, сударыня, но я сообщу вам, как только узнаю сам.

Я через силу улыбаюсь. Он никогда не узнает, чего мне это стоило.

— Слава богу, что у нас такая великодушная королева! — восклицаю я с искренним чувством.

Тауэр и Гилдхолл, Лондон, 14 ноября 1553 года.

Я тщательно оделась. Черный бархат подходит для такого случая, и черный атласный капор, отороченный черным янтарем. Сдержанная и скромная, я — воплощение невинности. Говорят, королева настояла на том, чтобы суд проходил честно: каждый из свидетелей должен говорить свободно, без страха или лести; и лорду верховному судье Моргану велено вершить правосудие беспристрастно.

— Ее величество желают, — сказал мне комендант, — чтобы все имеющиеся показания в вашу пользу были выслушаны.

Сегодня мы с Гилфордом не единственные подсудимые. Архиепископ Кранмер, который также обвиняется в государственной измене, поедет с нами в Гилдхолл. Бедный старик, мне так его жаль. Два десятилетия он был защитником протестантской веры в Англии; его рукою написана прекрасная, но теперь запрещенная «Книга общественного богослужения», его сердце направляло реформаторскую Церковь Англии в ее младые годы.

Мне больно от мысли, что добрые труды Кранмера останутся незавершенными, поскольку нет сомнений — королева Мария решительно намерена вернуть Англию в лоно Римской церкви. Пусть она и провозгласила свободу вероисповедания, но многие протестанты уже бежали за границу, и повсюду видны признаки возрождения католицизма. Как я слышала, на всех алтарях Англии снова висят распятия и в церквах снова отправляют мессу.

В начале месяца состоялась помолвка королевы с сыном и наследником императора доном Филиппом Испанским, не только чужаком в нашей стране, но еще и самым фанатичным католическим принцем Европы, руководившим чудовищными, как они это называют, аутодафе, во время которых на кострах были сожжены десятки стойких протестантов, а также нестойких католиков. Не мне одной становится страшно при мысли об этом браке.

— Многие, даже некоторые из знатнейших лордов, резко и публично возражают против этой партии, — говорит миссис Эллен, которая почти каждый день бывает в городе и знает, что происходит.

Многие боятся, что в Англии появится инквизиция и что королевство станет просто придатком Испанской империи. Сегодня в Лондоне устроили шумную демонстрацию, и даже некоторые члены совета, как слышала миссис Эллен, выразили свою озабоченность, однако, по слухам, королеве безумно полюбился портрет Филиппа и идея выйти замуж за родственника по матери. Слишком долго Марии отказывали в том, чего она страстно желала — в замужестве и материнстве, — и я не надеюсь, что она внемлет этим возражениям. Решение, говорят, уже принято.

Я ступаю в лодку, схватившись за руку сэра Джона Бриджиса. Следом идет Гилфорд, затем архиепископ. В ноябрьском тумане он выглядит постаревшим и изможденным. Миссис Эллен и миссис Тилни к моим услугам, уже под балдахином. Гребцы отчаливают и гребут против течения, умело минуя стремнины под Лондонским мостом. Я первый раз за четыре месяца покидаю Тауэр. Четыре недели назад мне исполнилось шестнадцать лет.

Несколько минут спустя лодка причаливает у судебной пристани Темпл-стерз. К пристани стянули алебардщиков, которые будут конвоировать нас, заключенных, по Флит-стрит, Ладгейт-хилл и через Чипсайд в Гилдхолл. Вдоль пути тоже выстроились алебардщики, оттесняющие людей, собравшихся, к моему удивлению, поглазеть на меня. Они настроены не враждебно, чего я боялась; хотя они смотрят на меня в молчании, я чувствую исходящую от них симпатию.

В сопровождении сэра Джона я иду, склонив голову, не отрывая глаз от маленького молитвенника, который держу раскрытым перед собой. Другой молитвенник висит у меня на поясной цепочке. Сегодня я не надела башмаков на платформе, чтобы казаться выше, и моя голова едва достает лейтенанту до плеча. Мои фрейлины следуют за мной, впереди архиепископа и Гилфорда, который тоже одет в черное и выглядит бледным и испуганным.

У Гилдхолла стоят стражи. Здесь же ждет и лорд главный палач, с церемониальным топором на плече. Когда я прохожу в здание, его лезвие повернуто в сторону от меня.

Под сводами огромного зала с цветными стеклами в окнах и высокими арками мы трое замерли у барьера, лицом к суду присяжных пэров — эта привилегия лиц знатного происхождения — и лорду верховному судье Моргану, сидящему на своем высоком стуле под гербом Англии. Зачитав обвинения, вызывают свидетелей. Никто не желает чего-либо добавить к уже известным фактам, хотя многие подтверждают мое нежелание принять корону. Кроме того, согласно закону, никому из обвиняемых не позволяют говорить в свою защиту.

Все кончается довольно быстро. Хотя меня предупредили и я знала, чего ожидать, в тревоге выслушиваю единогласный вердикт пэров о виновности. Затем к нам сурово обращается лорд верховный судья:

— Лорд Гилфорд Дадли, вы признаны виновным в государственной измене. Суд приговаривает вас к повешению и четвертованию, если будет угодно королеве. Да помилует Господь вашу душу.

Лицо Гилфорда, и без того бескровное, становится мертвенно-бледным, и он пошатывается. Я кладу руку на его ладонь, чтобы поддержать его, но верховный судья видит это и хмурится.

— Леди Джейн Дадли, — произносит он, — вы также виновны в государственной измене. Суд приговаривает вас к сожжению заживо на Тауэр-хилл или обезглавливанию, как будет угодно королеве. И да помилует Господь вашу душу.

Его страшные слова оглушают меня так, что я едва слышу, как он приговаривает несчастного Кранмера к сожжению на костре. Гигантским усилием воли я сохраняю внешнее спокойствие. Я делаю реверанс судьям и пэрам и позволяю себя увести. Теперь топор палача повернут лезвием в мою сторону, показывая ждущей толпе, что меня приговорили к смерти.

Поездка обратно в Тауэр проходит как в тумане. Я безучастна к слезам Гилфорда, к тихому смирению Кранмера, которому не обещали помилования, к молчаливым занятиям моих фрейлин. Меня настигает чудовищное осознание того, что надо мной нависла угроза смерти — к тому же особо ужасной смерти — и что от страшного конца меня отделяет лишь слово королевы. Я в отчаянии не перестаю твердить себе, что должна верить ее обещанию, ибо ее величество — великодушная и честная женщина. Все мои встречи с ней пока только доказывали, что намерения у нее благородные и милосердные. Я должна об этом помнить, говорю я себе. И не следует думать о том, что может случиться, если королева вдруг изменит свое решение.

Однако по возвращении в Тауэр страхи овладевают мною. Из головы не идут слова лорда верховного судьи, приговаривающего меня к сожжению либо обезглавливанию, и я сижу на постели, плача и дрожа. Миссис Эллен, отчаявшись в попытках образумить меня, срочно вызывает коменданта.

— Сударыня, вы должны верить слову королевы, — твердо говорит он. — Суд над вами был всего лишь необходимой формальностью. Ее величество не имеет намерений предпринимать дальнейшие шаги против вас. Я знаю наверняка — она весьма расположена к вам, так что мужайтесь. Ваши страхи беспочвенны.

Он искренне и ободряюще улыбается. Я уже начинаю успокаиваться, веселею и чувствую прилив оптимизма.

— Ты невинна, Джейн, — утешает миссис Эллен. — Ты ничем не заслужила этого приговора.

— Мне не следовало принимать корону, — говорю я.

— Королева знает, что вас к этому принудили, — говорит сэр Джон. — Она обещала вам помилование. Нужно только набраться терпения и еще немного подождать.