Тауэр-грин, 12 февраля 1554 года.

Всякий раз, исполняя казнь, я не устаю удивляться тому, как чинно, церемонно это все начинается, со всеми протоколами, как их любят величать, а под конец оборачивается кровавой бойней. Такое со мной постоянно, хотя я горжусь, что хорошо исполняю свою работу и не терзаю бедняг, как иной растяпа. Больше всего, как я слыхал, досталось этой злополучной леди Солсбери, еще во времена старого короля. Главный палач тогда болел, а его заместитель был совсем неопытный. Гонял старушку вокруг плахи, рубя ее куда ни попадя. Сделал из нее отбивную.

Хотя не стоит тут особо переживать. В конце концов, это просто работа. Нет, конечно, в ней свои особенности. Легче всего повесить. Потрошить я тоже умею быстро и ловко, но отрубить голову — это искусство, и я в нем мастер, как я сам считаю. В свое время я отрубил немало голов, и всегда удачно. Много всякого народу прошло у меня через эшафот, от великих — вроде герцогов Сомерсета и Нортумберленда, до совсем простых ребят, как те, что впутались в недавний мятеж, который только что усмирили, да попались. Боже, мы с ног валимся — столько их пришлось перевешать в последние дни.

А теперь еще это. Двоих нужно оприходовать за сегодняшнее утро. Тот бедный малый так рыдал, что слова не мог выговорить. Но сейчас все по-другому. Такого я еще не видел. Какая-то девчушка, козявка просто. Как увидел ее — так и вздрогнул: милая, скромная, идет в своем черном платье. Такая и мухи не обидит, не говоря уж, чтобы пойти на государственную измену. Послушать коменданта — хотя, конечно, он языком не треплет, — так, по его мнению, тоже выходит, что невиновна. Он, похоже, сильно из-за нее расстроен и велел мне сделать все быстрее. Что ж, если кто ей тут и поможет, так это я.

Да, в храбрости ей не откажешь. Я уж всякого навидался, и при своей молодости она очень спокойная и смелая. Не плачет, не отбивается. Это, наверное, потому, что она сильно верующая, как сказал сэр Джон, и верит, что отправится прямиком на небо. Жалко, что не все такие, как она. Многие из них рыдают и умоляют о пощаде.

Леди Джейн снимает перчатки и передает их своей фрейлине. Затем поворачивается к коменданту и вручает ему молитвенник. Он страшно горюет, бедняга, и держится с трудом. Я никогда его таким не видел: он вообще крепкий, сэр Джон. Он всегда помнит свой долг, даже если ему что-то не по душе.

Теперь две женщины начинают расшнуровывать девочке накидку. Я выступаю вперед и спрашиваю, не нужна ли моя помощь.

— Нет, сэр, — говорит она на удивление твердым голосом. — Я желаю, чтобы вы пока держались поодаль.

И она стоит и ждет, пока с нее снимут накидку, капор и вуаль. Оставшись в одном нижнем платье и корсаже, она начинает дрожать, бедняжка. Хотя недолго уже осталось: скоро она перестанет чувствовать холод.

Одна из женщин подходит к ней с платком, чтобы завязать глаза. Они обнимаются, и женщина целует ее, всхлипывая. Если так пойдет, то придется девчонку у нее вырывать силой. Но нет. Леди Джейн, поцеловав ее в последний раз, отступает. Для бедной женщины это уже слишком, она отворачивается, чтобы спрятать свое горе.

Сейчас, согласно протоколу казни, я должен встать на колени перед узницей и попросить у нее прощения за то, что обязан совершить.

— Я с готовностью вас прощаю, — говорит леди Джейн, протягивая мне кошелек, который ей дал лейтенант, с частью моего гонорара.

Остальное я, как обычно, получу в виде одежды казненного. Богатая у нее накидка — та, что с нее сняли. За нее дадут хорошие деньги, как и за платье, что сейчас на ней. Когда все разойдутся, мы ее разденем.

Мой помощник, молодой Уилл, стоит против плахи, загораживая ее своим длинным фартуком от глаз узницы. Он всегда так делает, потому что мы уже знаем — если заключенный увидит плаху раньше времени, то разнервничается. Но теперь ему настает пора отступить в сторону. Плаха низкая, всего десять дюймов высотой, со специальной выемкой для подбородка. Девочка таращит на нее глаза.

— Будьте добры стать вон там на соломе, миледи, — велю я, указывая ей место у плахи. Она становится как надо и, по моему кивку, опускается на колени. Ее бьет дрожь, бедняжку, и я себе думаю: Боже милосердый, неужели мы соучаствуем в убийстве невинного ребенка? Господи, как же мне это не нравится. Но разве у меня есть выбор? Чем я могу помочь? Я не принимаю решений. Мне нужно делать мою работу и беречь репутацию.

— Пожалуйста, побыстрее, — в страхе шепотом просит девочка. — Вы сделаете это прежде, чем я лягу?

— Нет, сударыня, — отвечаю я. — Когда будете готовы, вытяните руки.

Пора. Зрители, из уважения к отходящей душе, опускаются на колени в траву. Один последний долгий миг леди Джейн смотрит на мир, потом берет платок у своей фрейлины, которая уже перестала плакать, и повязывает себе на глаза. Затем она тянет руки, пытаясь вслепую нащупать плаху. Но напрасно она старается, потому что плаха пока слишком далеко.

— Где она? Где она? Что мне делать? — в панике кричит она. Бедное дитя наклоняется вперед, отчаянно молотя руками и плача. — Что мне делать? Где она?

Я поспешно шагаю вперед, но священник меня опережает. Он берет ее руки и осторожно направляет к плахе. Тяжело дыша, она укладывается как может, вжавшись подбородком в грубое дерево и выгнув плечи, чтобы не упасть.

Сэр Джон кивает мне. Я поражен болью в его глазах — с ним такого еще не бывало. Затем он глядит прямо перед собой.

Леди Джейн заканчивает читать молитву. В завершение, подобно многим, она произносит слова, сказанные Иисусом на кресте.

— Боже, в Твои руки предаю дух свой! — кричит она и вытягивает руки.

Подняв свой большой топор, я с силой его опускаю, умело и чисто рассекая плоть, кости и сосуды; хрупкое тело яростно вздрагивает, и маленькая голова камнем падает в солому, которая вскоре вымокает и делается темно-красной от крови, хлынувшей из рассеченной шеи. Даже мне, со всем моим опытом, не приходилось видеть столько крови при обезглавливании.

Ну а теперь нужно сделать еще одну вещь, прежде чем мы снимем одежду, упрячем тело в гроб и все тут приберем. Я наклоняюсь, а затем высоко вздымаю свой трофей.

— Так кончают все враги королевы! — провозглашаю я. — Вот вам голова изменницы!