— Мама вызвала доктора, и доктор сказал: «Никакого прыганья на постели, как обезьянка!»

Я открываю дверь и обнаруживаю, что Холли, которую держит за талию Пол, изо всех сил прыгает на большой гостиничной кровати. Он заканчивает одну из ее любимых песенок, хотя которая из пяти прыгающих макак только что ударилась головой, я уже не услышала. Холли видит меня поверх плеча отца и, просияв улыбкой, выбрасывает в направлении меня руку. Ее радость понятна, а то, что Полу приятно видеть меня, неожиданно.

— Вот она! Я же говорил тебе, что она скоро придет.

Оба улыбаются, лукавые заговорщики. Их радостное возбуждение действует на меня, окутывает теплом после холода сумеречной улицы.

— Ну, кто-то великолепно провел время, правда? Мы встречаемся посреди комнаты — Холли тянется ко мне, ей так хочется, чтобы ее обняли. И когда она уютно устраивается в изгибе моего локтя, кладет ручонку на мое плечо, а ее маленькое тельце исторгает такое тепло и энергию, прижавшись к моему боку, я знаю, что вернулась домой.

— Привет, лапочка, — говорю я ей. — Хорошо поплавала?

— Блестяще, верно, тигренок?

Мы оба смеемся, глядя, как Холли усиленно кивает и на личике ее появляется напряженное раздумье, словно она действительно все обдумывает.

Пол обнимает меня, на миг прижимает к себе.

— Ну как ты?

— Отлично. Рада, что вернулась.

— Как хорошо, что ты вернулась.

Он в преотличном настроении. Я видела его таким и раньше, когда он проводил время с дочкой и все прошло куда лучше, чем он надеялся. Когда он такой, все остальное прекрасно. Жаль, что меня тут не было, я не веселилась с ними и семья не была вместе, а вместо этого я болталась в мире, который непонятен мне.

— Ужин тут начинается в шесть. Я подумал, что мы возьмем ее с собой перед сном.

Я киваю, внезапно почувствовав голод. Я не успеваю снять с вешалки пальто, как мы уже спускаемся в лифте. Пол взволнованно рассказывает, как они провели день, чем девочке понравилось заниматься в бассейне. Нескрываемая гордость своими достижениями — акробатический акт смены подгузников, придумывание все новых игр — немного задевает. Коль скоро ему удалось удачно провести с дочерью два-три часа, это заслуживает поздравления. Ему и в голову не приходит, что я вынуждена заниматься этим все время. Я знаю, он не пытается переплюнуть меня, — просто чувствует себя так неуверенно. И все равно это меня раздражает, грозит обесцветить чувство облегчения от того, что я вернулась к ним с постепенно темнеющих ноттингемских улиц.

Мы выходим в холл, и Пол начинает рассказывать, что ему пришлось пережить в раздевалке.

— Там была пара пожилых дяденек, которые стояли голышом в душе. Холли смотрела на них как зачарованная и все тыкала пальцем. Я просто не знал, куда смотреть. Так было неловко.

Я рассмеялась, почувствовав снова теплоту к нему. Вот так же Холли вела себя, когда я брала ее в местный бассейн: у нее вызывало интерес то, как трясутся некоторые части тела, когда люди моют голову, но все не так страшно, когда она смотрит на женщин. Я сама ощущала неловкость в присутствии сыновей других мам, видя, как они пялятся на мои груди. Недаром на двери написано: «Переодеваться разрешено лишь с детьми младше 8 лет». Иначе говоря, это возраст, старше которого все не так уж невинно.

Ужин потребовал времени, поэтому мы поздно укладываем Холли. В ванне нет мата против скольжения, так что Пол прыгает туда следом за ней, говорит, что не мешает смыть хлорин с кожи. А я сижу на унитазе и смотрю, как играет Холли. Мы купили ей пластмассовых уток, и у нее есть сверкающий мячик, но ее интересуют маленькие бутылочки шампуня и кондиционера. Она ничуть не стесняется — стоит, выпятив животик и пухлую попку, болтает сама с собой на каком-то подобии финского языка, всецело поглощенная тем, чтобы отвинтить крышечки, и не обращает внимания на руку Пола, придерживающего ее за талию, на его периодические попытки провести по ее тельцу фланелевой тряпочкой. Я смотрю на них и чувствую, как накатывает грусть. Я не сидела с Холли в ванне с тех пор, как перестала кормить ее грудью: она тогда принималась плакать, видя меня перед собой. И с Полом долго так не протянется. Скоро она заинтересуется его телом, тем, что оно у него другое, чем у нее. Я уже видела, как она на него смотрит. Я остро чувствую, что она вырастает, меняется, становится самостоятельной маленькой особой. Малышка, которую я когда-то держала на руках, уже исчезла.

Как только она вымыта и немного поиграла, Пол вынимает ее из ванны и передает мне, на теплое полотенце, лежащее у меня на руках. Я закутываю в него Холли и вытираю, пока Пол быстро моется. Он намыливает под мышками, грудь, живот. Мой взгляд привлекает его член, плавающий как раз под поверхностью воды, немного разбухший. Я опускаю Холли на пол, нагибаюсь к ней, надеваю на нее подгузник и пижамку. Она начинает капризничать, принимается плакать, я опираюсь на локти и щекочу ее животик, смазывая между делом кремом ее складочки. Возясь с Холли, я осознаю, что мой зад стоит торчком, и вспоминаю другие времена, другие места, когда Пол раздвигал мне ноги и его бедра начинали шлепаться о мои. Картины совокупления, породившего Холли, которая лежит сейчас на спине в ванной на полу. Они выводят из равновесия, эти запретные картины, странно волнуют. Я укладываю Холли в постельку, быстро рассказываю ей пару историй, впервые за годы чувствую необъяснимую похоть.

Холли засыпает через несколько минут. Пол выключает в номере вентилятор, но оставляет свет и не закрывает дверь. Он подходит сзади и обнимает меня, я чувствую его жаркое дыхание на затылке.

— Не хочешь выпить?

Мы устраиваем рейд на мини-бар. Мне кажется, я плохо себя веду. Мы вытягиваем за колечко заклепки на банках, я выливаю из своей уже приготовленный джин с тоником в стакан. Мы садимся в затененной гостиной и несколько мгновений наслаждаемся алкоголем и наступлением конца дня.

— Значит, ты хорошо провел день?

— Угу, отлично. А ты — как у тебя все прошло? Достаточно было времени?

— Да. — Я улыбаюсь, пожимаю плечами. — Спасибо.

— Хоть сколько-нибудь продвинулась?

— Не-а, в общем, нет.

Я делаю глоток джина и смотрю на него поверх края стакана — его лицо в тени из-за того, что мы держим свет на уровне Холли.

— А этот Диклен Барр? Как с ним все прошло?

— Не очень.

В его молчании я чувствую, что он насупился.

— Как же все было?

— Он признал, что посылал открытку.

— И?

— Ничего не стал объяснять.

— Возможно, тут что-то личное.

— О конечно, личное: он рассказал мне о моментах своей жизни, определивших его судьбу. Но не сказал, какое имеет к нему отношение наша фотография.

— Возможно, потому, что не имеет никакого отношения.

Я качаю головой:

— Нет, Пол. Он ведь соврал насчет телефонного звонка. Сказал, что много лет не разговаривал с папой. А я сказала, что знаю, они разговаривали перед аварией, он же это отрицал.

Мои глаза привыкают к полумраку. Пол меняет позу в кресле, рассматривает свое пиво.

— Почему ты убеждена, что он лгал?

— Так ведь ты же помнишь: это был его номер телефона на квитанции?

— И? Он живет один? Не мог папа разговаривать с кем-то другим? С его женой? Ты об этом не подумала?

Как только он это произнес, я почувствовала себя полной идиоткой. Женщина на фотографии, мать его ребенка. Дочь-то уехала из дома, а она могла все еще жить там. Красавица в молодости, настоящая модель. Когда я приехала, там никого не было, но это еще ничего не значит. А потом я вспомнила, почему пришла к такому выводу.

— Нет, на автоответчике было лишь его имя.

— А ты говорила мне, Зоэ, что там был номер какого-то агентства по продаже картин! Может быть, это был просто деловой звонок.

Я возвращаюсь мыслью к нашему разговору, моим обвинениям, к тому, как обиделся Диклен. Не следовало мне делать такие поспешные выводы. Все равно я не могу понять его уклончивости, его нежелания объяснить про рисунок группы, находившейся на Рюли, его внезапного стремления избавиться от меня. Но возможно, у него тоже путались мысли. Надо помириться, предложить альтернативное объяснение Пола. Тогда, быть может, он будет в состоянии рассказать мне, почему послал отцу тот рисунок.

— Придется мне завтра снова съездить туда. — Я смотрю в упор на Пола. — Ты поедешь со мной?

Он вздыхает.

— Не следует ли оставить это в покое?

— Нет, Пол, я не могу. Я должна выяснить. Он качает головой:

— Я тебя не понимаю. Хватает у тебя дел и без этого. С тех пор как родилась Холли, это первый уик-энд, когда мы с тобой выбрались из дома, и куда мы отправились? Твой папа мертв, Зоэ, и ничто не может это изменить. Неужели ты не в состоянии с этим смириться? У тебя теперь собственная семья — разве не о нас ты должна прежде всего думать?

— Что значит — прежде всего? Я все тебе отдаю. А в обмен хочу получить всего один-единственный уик-энд. Неужели я прошу слишком многого?

— А ведь это не один-единственный уик-энд, верно? Ты уже несколько месяцев ходишь чернее тучи. Я переживу, а вот Холли меня беспокоит. Ей стало невесело с тобой.

— Невесело? Господи, Пол, ты бы послушал себя. Я же потеряла отца, верно? Единственного своего родителя. И я в мрачном настроении? Я, черт подери, в мрачном настроении!

Он смотрит на складную кроватку. Я делаю вдох и выпускаю воздух — так и хочется закричать.

— Я считаю, тебе лучше извиниться.

Он перемещает стакан в другую руку, смеется.

— Знаешь, о чем я мечтаю, Зоэ? Я мечтаю, что когда-нибудь проснусь утром и все, связанное с твоим чертовым папашей, исчезнет. И не будет больше никакого Рэя Артура, бывшего полицейского, замечательного, отличного мужика. Мне жаль, что он умер, право, жаль, я знаю, какое он для тебя имел значение. Но пожалуйста, ради всего святого, неужели мы не можем сдвинуться с места?

Когда я обнаружила, что беременна, куда ни посмотрю — всюду мамаши с детьми. Раньше я как-то их не видела — замечала, лишь когда в «Сейнсбери» ребенок устраивал крик или когда я подносила женщине сумку по лестнице. Но после того как на пробной палочке появилась пара розовых линий, я была мгновенно окружена свидетельствами того, что я не одинока. У меня было такое чувство, точно устроен милый заговор, нанята команда новых мам, которые как бы между прочим проходили мимо и словно говорили: «Все о'кей, это нормально, посмотри на нас, мы ведь тоже такое задумали».

Сара была первым человеком, которому я об этом рассказала. Я позвонила ей тогда, когда получила позитивный результат теста, и спросила, могли бы мы вместе пообедать. Она в тот день выступала в суде, поэтому мы договорились выпить после работы. Мне казалось, что день тянется без конца. Тем не менее я вышла на улицу в перерыв — просто чтобы подышать, чтобы избежать болтовни в столовой. И они тут же появились — с колясками и сидячими колясочками, они шли на меня со всех направлений. Это не только не успокоило меня, а, наоборот, слегка испугало.

— Ты просто в шоке — только и всего. — Таков был приговор Сары после того, как до нее дошло изменение моего статуса, и после того, как я сообщила, что всюду вижу детей. — А ты сказала Полу?

— Нет еще. Я с этим еще не освоилась.

Она взяла с тарелки булочку и задержала руку где-то между столом и губами.

— И? Ты собираешься сохранить?

Она застигла меня врасплох. Я целый день с этим сражалась и все еще не знала, как в действительности к этому отношусь.

— Конечно.

— Молодчина. — Она выдвинула свой стакан и чокнулась со мной. — Поздравляю. И выражаю сожаление: тебе ведь придется перестать накачиваться.

Выраженная вслух мысль, что у меня будет ребенок, сразу сделала все более реальным. В последующие дни я без конца проводила тесты, вновь ощущая накал, с каким поделилась новостью с Сарой, сравнивая свое состояние с тем, что я чувствовала, когда пропускала работу, а теперь поездка в клинику, конец сомнениям и возвращение к жизни, которая уже никогда не будет прежней. Я не могла решить, как воспримет это Пол, не могла представить его стоящим у изголовья моей кровати, поддерживающим меня в момент родов. Но не могла я представить себе его и протягивающим деньги приемной сестре в белом халате, словно платящим за проведенный в пансионе уик-энд. Собственно, я вообще не могла представить себе его. А ведь мы были вместе уже многие годы. Меня даже затошнило, когда я поняла, насколько мало в действительности знаю его. Время от времени мы говорили о детях, но всегда абстрактно, словно завести ребенка можно было в какой-то другой жизни. А в этой жизни мы были слишком заняты, так что нет, спасибо: работа, конференции, лыжи, клубы, совместные прогулки, прогулки с друзьями, билеты в «Арсенал», а потом на комедию к «Жонглерам».

Папе я не говорила, пока не сказала Полу, — я хотела прежде переговорить с ним. Несмотря на волнение, на поиски уединения, я держала себя в руках: не звонила и не просила папу специально приехать. Дождалась следующей субботы, в которую мы уже договорились встретиться. Я не дала ему ничего заподозрить, установила для себя срок минимум в час, прежде чем даже начать выискивать возможность для разговора.

Я сама создала удобный момент. Поставила пустую кружку на камин, рядом с фотографией, где были сняты он сам, мама и я на Верхушке Рюлиевого Холма. Сделала вид, будто рассматриваю фотографию. Затем повернулась к папе, а он сидел в своем кресле, подушки которого осели и свалялись за годы, выдерживая его вес.

— Папа, тебе понравилось быть отцом? Скажи честно.

Он секунды две-три смотрел на меня в упор, пока я не отвела глаза и не обратила взгляд снова к фотографии, где Снеговик сидит на камне и мама крепко обхватила его.

— Конечно, понравилось. Собственно, до сих пор нравится.

Я улыбнулась:

— Никогда об этом не жалел?

— Нет, конечно, нет.

— Честно?

— Да ни разу за все время, если действительно хочешь знать. Тяжело было, особенно после того как ушла твоя мама, да и до того тоже. Ты ведь никогда много не спала.

И я услышала, как он крякнул. Я не отрывала взгляда от нас, сидящих на травяном склоне в Дербишире давным-давно.

— Но подобные сожаления не длятся долго. Не знаю, Зоэ, не могу тебе этого объяснить. Все ведь меняется. Мне кажется, я все время только и делаю, Что оглядываюсь назад, сожалея о том, что только что совершил.

Наступило недолгое молчание. И когда я заговорила, я обращалась к более молодому человеку, к тому, кто держал меня на коленях.

— А ты бы снова на это пошел? Он рассмеялся:

— Неплохо было бы попробовать.

— Я серьезно. Если бы время вернулось.

— Серьезно? Не знаю. Это ведь все равно как влюбиться. Ты хочешь влюбиться, но знаешь, что это причинит тебе боль. Это самое прекрасное и самое неприятное чувство. Вот будут у тебя свои дети, ты поймешь, о чем я говорю. Но если бы я с самого начала знал, что у меня будет такое существо, как ты, я бы сказал: «Да, я хочу повторить».

— Мне кажется, мы должны сказать ему вместе. Пол стоял, глядя на свои руки. Потом с легким стуком свел кончики пальцев вместе.

— О'кей, — произнес он.

— Правда?

Я была искренне рада: я никогда не думала, что уговорю его, а если это и удастся, то в результате длительной борьбы, схватки, в ходе которой будут использованы и подкуп, и шантаж. Я нагнулась и от души поцеловала Пола.

— Я люблю тебя.

Он поднял на меня глаза, улыбнулся:

— Я тоже тебя люблю.

Когда мы ехали, у меня впервые за многие дни на душе было легко. Даже реакция Пола, когда я наконец нашла подходящий момент и сказала ему, — неверие, затем идиотская радость, — лишь ненадолго утишила мои сомнения. У меня по-прежнему было такое чувство, точно я балансирую на канате, что в любую секунду Пол повернется и объявит: это его не устраивает, он желает мне всего самого хорошего, позаботится, чтобы у меня было достаточно денег, но ничего больше я ожидать от него не должна. И то, что он согласился поехать со мной к папе — несмотря на возможность разругаться, услышать обвинения, злобные слова, — говорило куда больше о том, что он берет на себя обязательства, чем любые пустопорожние рассуждения, какое имя дать мальчику, а какое девочке. Это выглядело как новое начало. Я впервые почувствовала, что он окончательно решил держаться меня, что этого он действительно хочет.

— А он не попытается уговорить нас пожениться? Я изменила скорость перед предстоящим подъемом.

— Не думаю. Он весьма спокойно отнесся к тому, что мы съехались, он просто хочет, чтобы мы были счастливы.

Пол коротко рассмеялся, положил руку мне на колено.

— Мне не терпится увидеть его лицо, когда ты ему скажешь.

Мы приехали. Прежде чем выйти из машины, я повернулась к Полу, заглянула ему в глаза, проверяя, все ли в порядке. Он кивнул:

— Пошли.

Папа обнял меня, поцеловал, довольно тепло приветствовал Пола, затем пригласил нас в гостиную. Мы расселись, и наступила неловкая пауза — папа, казалось, чувствовал, что предстоит нечто экстраординарное, что сейчас не время для болтовни. Я старательно продумала, как ему сказать, и похоже, мне надо было это делать прямо сейчас.

— У нас есть новость.

Брови взмыли вверх, приглашая меня продолжить. Я взяла Пола за руку.

— У нас будет ребенок.

Папа откинулся на спинку кресла — того самого, что все эти годы выдерживало его вес. А я изучала его лицо, пытаясь понять реакцию. Я увидела, как его глаза метнулись на Пола.

— Но я ведь это уже знаю, — сказал он, снова посмотрев на меня с озадаченным видом. — Ты же говорила мне, помнишь, в последний раз, когда была здесь пару недель назад?

Я почувствовала, как дернулись пальцы Пола. Я молча покачала головой, глядя на папу, на его застывшее лицо, прокрутила в мозгу беседу, которая у нас была, как я спросила его, не жалел ли он когда-либо, что стал отцом. Я не хотела сообщать ему до разговора с Полом. Я хотела просто побеседовать с ним.

В мозгу моем было одно-единственное слово — «но». Рука Пола выскользнула из моей. Мои губы сомкнулись, не произнеся возражений. Исправить ничего уже было нельзя — урон был нанесен.

Холли иногда начинает ворочаться около часа ночи, испуганно вскрикивает. А я еще не засыпала, злясь на Пола, спящего сном праведника рядом со мной. Я вылезаю из постели, склоняюсь над кроваткой Холли, тихо шикаю и намереваюсь взять ее на руки. Она же не знает, где находится. «Все в порядке, — говорю я ей, — мама с тобой». Я просовываю руку под ее плечики, осторожно ее приподнимаю, предлагаю ей «Томми Типпи». Она жадно пьет воду, пару раз отстраняется от бутылочки, чтобы передохнуть.

Полумрак в спальне освещен отражением от флюоресцентных трубок из передней. Холли перестает пить, продолжает сидеть, глядя прямо перед собой, плечики ее поднимаются и опускаются все медленнее по мере того, как рассеивается страх. Я поддерживаю ее за спинку, но она не обращает на меня внимания, взгляд ее устремлен на конец складной кроватки, словно она не может понять, что это такое. В призрачном свете ее светлые волосы блестят как платина, они свалялись, перепутались, упали ей на лоб, болтаются на ушах, прилипли к щечкам. В сумерках ее глаза становятся необычными, ресницы кажутся черными, словно густо намазанными. Она выглядит до нелепости взрослой. Странные трюки играет с нами свет, но на какой-то миг моя дочка становится миниатюрной копией будущей взрослой. Она выглядит растерянной, дезориентированной, не ведающей ни времени, ни места. Я не знаю, кто посеял в ней страх, кто за это в ответе. И грудь сжимается, возникает боль. Я протягиваю к ней другую руку, вынимаю ее из кроватки, прижимаю к себе, чтобы она почувствовала тепло, что она в безопасности, в надежном месте. Я снова держу ее как малютку, пока глазки ее не закрываются. Проходит не знаю сколько времени, прежде чем я осмеливаюсь пошевелиться, осмеливаюсь положить ее — как можно незаметнее — снова в собственную кроватку.

Диклен

Утро, начинается новый день. Сегодня — я это обещаю — ты завершишь свое путешествие. Я не знаю, как ты спала, нашла ли ты себе приличную комнату, в которой можно было отдохнуть. Я ничего тебе не подсказал — возможно, ты была вынуждена остановиться в том месте, какое сумела найти, — плата заранее, провисший матрас, пепельницы в коридорах. Кровать среди контрактных рабочих, низкооплачиваемых служащих, среди меняющейся популяции мужчин, ничем не связанных и находящихся вдали от дома. Если это так, прими душ, оденься, оставь завтрак с жирной пленкой несъеденным на тарелке, повернись и уходи. Ты отправляешься за город, едешь по шоссе А-610, держа путь к более свежему воздуху, быстрым ручейкам, пикам Дербишира. По пути ты увидишь, как все меняется: старая фабрика Плейеров закрыта; заводы Рэли превращены во второй студенческий городок; шахты переделаны в промышленные музеи. Музеи сигарет, велосипедов и угля. Все виды производства, которые вместе с кружевами некогда создали этот город.

Есть одно место, которое надо посетить, прежде чем ты уедешь, — просто проедешь мимо, посмотришь на любопытное место. Дорога Перри, длинная артерия, соединяющая Рэдфорд с Шервудом, местонахождение тюрьмы Ее Величества в Ноттингеме. Нет нужды останавливаться, выходить из машины — здание выглядит совсем как, по твоему представлению, и должна выглядеть тюрьма: серые блоки, высокая ограда по периметру, фотокамеры, обозревающие каждый квадратный ярд. Проезжая мимо главных ворот, ты, возможно, увидишь группку людей. Ты уже проедешь мимо, прежде чем сумеешь разобрать, что написано на их плакатах. Если это тебя хоть сколько-нибудь заинтересует, подъезжай ближе и понаблюдай некоторое время в свое зеркало. Скорее всего ничего не произойдет. Но если ты подъедешь в подходящую минуту, то можешь увидеть, как эта маленькая толпа качнется вперед, услышишь ее крики, брань. Если это произойдет, вскоре появятся полицейские и станут их оттеснять, чтобы они не могли подойти близко или последовать за троицей, которая скоро выйдет оттуда. Когда протестующих удастся окружить, из ворот выйдут трое мужчин и поспешно пойдут в направлении Шервуда, его автобусов и анонимных толп.

Они пройдут в нескольких шагах от твоей машины — ничто в их одежде не выдаст, кто из них полицейские, а кто — педофил. Следом за ними, проникая в твою закрытую машину, будут нестись свист и издевки обитателей Ноттингема. Ты со всей очевидностью поймешь, что обитатели нашей самой бесславной гостиницы не в чести. Близлежащие дома, цена на которые и так была невелика из-за близости к тюрьме, теперь, когда появилась эта база для развратников, совершавших сексуальные преступления, стало вообще невозможно продать. Не важно, что эти люди отбыли сроки своих наказаний, расплатились и добровольно остались в этом здании из соображений безопасности. Не важно, что они не могут выйти с территории тюрьмы без сопровождения полиции. Такого рода людей никто не хочет видеть ни здесь, ни где бы то ни было.

Включи индикатор поворота. Уезжай, оставь позади нерешенными вечные споры. Ты не можешь, как и я, сказать, что следует сделать. Эти люди — нечеловеки, они недостойны даже нашего презрения, это язва на теле общества. Пожалуй, затраты на приют стоят того — несколько пенсов из бюджета городского совета, чтобы мы могли спать спокойно, а наши дети — спать в безопасности в своих кроватках. Сколь немногому мы научились. Уезжай. Увеличь скорость. Обгоняй их, этих полицейских в штатском, шагающих рядом с теми, кто обижает детей. И когда будешь проезжать, брось на них взгляд. Не знаю, не могу сказать. Но возможно, этот мимолетный взгляд обнаружит среди скопления голов, и ног, и тел — и вызовет у тебя непоколебимое убеждение, — что среди этих людей есть мужчина с густыми темно-каштановыми волосами.

Дворец Четсуорт — многомиллионное здание, привлекающее туристов, обиталище герцога и герцогини Девонширских. Они теперь уже не так богаты — нет нужды излишне наполнять сундуки, хватит и того, что они получают за вход на территорию. Пышные залы, отличная картинная галерея, необыкновенный антиквариат, затейливая лепнина и уходящие ввысь полки греческих классиков в кожаных переплетах — все это не для тебя. Обойди дом, если хочешь и если можешь себе это позволить, — приобщение к достижениям цивилизации может освежающе повлиять на твое настроение. Но когда обойдешь дом, пройди сквозь оранжерею, вверх по склонам дендрария, пока не очутишься на полянах, окаймляющих каскад Капабилити Брауна.

Посиди немного на траве, понаслаждайся солнцем, если оно будет, — едва ли ты приедешь в то время, когда работают насосы. Если ночью ты плохо спала, наверное, ты задремлешь. Это тихое место, оно убаюкивает. Поспи немного. Со временем уши твои уловят новый звук, перекрывающий разговоры семейств, устроивших пикник на полянах, — тихий, вибрирующий грохот. Ты садишься, озираешься, пытаясь установить, откуда он доносится. Затем что-то попадает в поле твоего зрения. На самом верху широкой каменной лестницы, встроенной в склон холма, ты увидишь первую искру и пену, когда сто тысяч галлонов воды начнут по ней свой спуск.

Вода притягивает как магнит. Дети бегут к ней. Снисходительные родители раздевают детишек, суют носки в туфли, закручивают штанишки выше колен в ямочках, опускают сыновей и дочерей в хрустальный поток. И скоро каскад заполняется молодой жизнью. Одни детишки стоят неподвижно, испугавшись холода, опустив голову, изучая водоворотики, которые образуются в потоке вокруг их голых ног. Другие нагибаются, рассматривая рисунок, который образуют их пальцы, играя в маленьких водопадиках, которые порождает каждый их шаг. А наиболее активные шлепают по воде, взбираются вверх и спускаются, плескаются и обследуют водное пространство, время от времени разбрасывая руки, чтобы удержать равновесие, утраченное из-за ила, который покрывает камни.

Ты себя видишь? Тебе недавно исполнилось три годика, ты — крошечная фигурка вдали, которая решительно шагает в направлении лестницы. Ты держишь за руку Джесси, мою дочь, которая совсем не любит ходить по воде, но не хочет отставать от тебя и мочит с тобой ноги. Она полагается на тебя, верит, что ты ее удержишь, и ты выполняешь свою задачу — во всяком случае, здесь неглубоко, всего каких-нибудь пара дюймов. Я не беспокоюсь за ее безопасность, ничуть, я наслаждаюсь покоем, какой наступил после грохота внезапно заработавших насосов. А вот Изабелла воспринимает все иначе.

— Я пойду к ним, — внезапно объявляет она, встает и, смахнув травинки с брюк, идет по лужайке.

— Я тоже пойду. — Шейла поднимается и бежит, чтобы догнать Изабеллу, а я смотрю на уходящих женщин.

Твой отец качает головой.

— Этакие клуши. — Он снова ложится на коврик и, сделав из руки козырек от солнца, следит за тем, как матери догоняют своих дочек. — Счастливый ты человек, Диклен.

А я смотрю на удаляющуюся Изабеллу — на то, как колышутся ее бедра ниже талии, на идеальный абрис ее зада. Синяки, оставленные ею на моей спине, исчезли. Между нами наступило перемирие. Я ничего не говорю, я ничего не чувствую. Я откусываю от сандвича и сосредоточенно жую сухой жесткий хлеб.

— Я собирался зайти к тебе завтра.

Сегодня у твоего отца первый свободный день за три недели, прошедшие с тех пор, как мой набросок был напечатан в «Ивнинг пост». Я знаю, это было беспросветное время. Сначала телефон молчал, а потом не переставая звонил. Всегда находятся люди, которые забавы ради идут в телефонную будку и сообщают фальшивые сведения. Один человек назвал члена парламента, другой указал на церковника, занимающего высокое положение. Кому-то пришло в голову анонимно сообщить, что преступник — это Рэй Артур, полицейский, ведущий это дело. С подобными проделками твой отец быстро справлялся, но были другие наводки, от которых не отмахнуться. Фермер, разводящий овец и быков в долине Белвуар; университетский ученый; газетный агент в Арнольде; обозреватель погоды на местного телевидении; детский врач из городской больницы. На них ушли сотни часов: проверка перемещений указанного лица, предшествующие нарушения, алиби, происхождение, связь — которая никак не подтвердилась — с семьей Скэнлон. Набросок, который я сделал по воспоминаниям Мэгги Мортенсен, не только не продвинул следствие, а задержал его на несколько недель. Недель, в течение которых газеты снова и снова печатали лицо мужчины, виденного с девочкой, каждый новый звонок вел к десятку тупиков, втягивая все больше людей и ресурсов. Недели, в течение которых газ подозрительности без цвета и без запаха, более тяжелый, чем воздух, спустился над городом и стал душить его улицы. Недели, в течение которых девочки и мальчики на велосипедах чувствовали себя в опасности, опустели парки, перестали развозить ежедневные газеты, пробежки отошли в прошлое. Недели, в течение которых родители заталкивали детей в машины, а те, у кого нет транспорта, объединялись и группами отвозили детей в школу, шарахаясь от каждого прохожего незнакомца. «Ивнинг пост», которая сначала всячески помогала, перешла на критический тон, жестоко критикуя в передовицах полицию вообще, твоего отца в частности, за их неумение найти того, кто повинен в столь гнусном преступлении. Стали поговаривать о создании комитетов бдительности, родительских патрулей. По крайней мере одному мужчине разбили челюсть за то, что он стоял около качелей. Люди говорили, что кто бы ни была эта девочка — фамилию ее так и не обнародовали, — она жила как во сне. Все еще помнили о Брэйди и Хиндли. А ей повезло, что ее не нашли в канале, или в канаве, или под двумя футами дерна на каком-нибудь поле. Это давление измотало твоего отца, съело его энергию и веру в себя. Совещания с главным констеблем следовали одно за другим, главному инспектору-детективу поручили наблюдать за ходом следствия, поговаривали о кризисе в отделе происшествий, количество карточек в картотеке выросло до невероятия.

Я бросаю взгляд на твоего отца. И только тут замечаю — слишком я был занят собственными заботами. Среди всей этой кутерьмы он взял свободный день и выглядел куда более отдохнувшим, больше похожим на самого себя, — таким я не видел его уже какое-то время. Я приподнимаюсь, опершись на локоть.

— Тебе кто-то звонил?

— Не тот, кто видел твой набросок. — И невесело рассмеялся. — Звонки по твоему наброску — лишняя трата времени.

— Появился новый свидетель?

— Нет. — Он перекатился на бок. — Ты знаешь этот бордель на Дороге Рэдклиффа?

Я отрицательно качаю головой, ничего не понимая.

— Девочки там изображают школьниц. Форма, бритое срамное место, волосы в хвостиках. Тамошняя мадам — моя приятельница. Она мне позвонила несколько дней назад — решила: надо мне знать, что в городе появился новый мужчина. Любит брать девочек через зад.

Он произнес это подчеркнуто небрежно. Передо мной внезапно предстал мир, в котором он действует, совершает сделки, встречается со своими контактами среди проституток и мелких преступников. Я отвожу от него взгляд. Изабелла и Шейла поймали тебя и Джесси, взяли ситуацию в свои руки. Мамы и дочки шагают рядом, рука в руку. Я наблюдаю, как Шейла помогает тебе ступить в кристально чистую воду, Изабелла поступает так же с Джесси.

— Фамилия Хантер, Винсент. Я поставил его на проверку — он взят на поруки из Рабочей колонии, сидел там за непристойное поведение. В южном Йорке есть группа его крови в досье, составленном за непристойное нападение на малолетку два-три года назад, — она соответствует пятну на штанишках девочки Скэнлон. Это и есть преступник, Диклен. Я уверен.

Я медленно качаю головой.

— Фантастическая новость.

— Так оно и было бы, если бы не эта служащая из строительного общества. Хантер вовсе не похож на тот набросок, который ты сделал.

— Неужели ты не можешь об этом не думать? Я же говорил тебе: она хорошо не рассмотрела его.

— Слишком поздно. В тот день, когда мы опубликовали лицо, мы сами себя заперли.

— А что, если устроить смотр? Если она укажет именно на него из всей цепочки?

— Мы рискнем это сделать. Но если она и это профукает…

Я отвлекся. И уже не вижу детей. Обнаруживаю твою маму и Изабеллу — они стоят немного в стороне от лестницы. Лицом друг к другу и, усиленно жестикулируя, обе говорят одновременно. Я вижу, как Изабелла разрезает рукой воздух.

— Конечно, было бы лучше произвести это с Мэри Скэнлон, но психолог говорит, что она не способна такое выдержать.

Изабелла идет к нам, Шейла следует за ней немного позади. Я понятия не имею, о чем они могли так спорить. Твой отец смотрит на меня, прищурясь, хотя солнце за его спиной.

— Ты в порядке, Диклен? Я киваю:

— Угу, извини. Это здорово, Рэй, просто замечательно.

Расстанься с Четсуортом. Не оглядывайся на его тщательно подстриженные лужайки, его парадные залы и потайные проходы, в которых на протяжении веков было столько интриг. Романы, предательства, политические убийства — жизни, уничтоженные действиями тех, на кого не распространяется закон. Тебе надо проехать несколько миль до Рюли. Там родился твой отец.

Шагая по дорожкам, огражденным с обеих сторон живыми изгородями, предоставь телу вести тебя, вспоминать, направлять. Предоставь мыслям плыть по следу, оставшемуся в небесных просторах, не ограниченных ни пространством, ни временем. Отдохни в маленькой темной комнатке где-нибудь в тогдашнем Ноттингеме. Ты не одна — я призраком сопровождаю тебя. С нами есть и еще кто-то — мужчина и женщина, которые смотрят сквозь зеркало двойного вида, заполняющее большую часть одной стены.

Комната за зеркалом выглядит уютно, приветливо. Стены оклеены обоями, она обставлена как обычная гостиная, с ковром и шкафом, полным игрушек. В углу стоит кофейный столик, заставленный остатками завтрака, — бумажные стаканчики, кувшин с апельсиновым соком на дне, несколько недоеденных сандвичей с обрезанной корочкой. Перед диваном стоит кукольный домик, дверцы его открыты, и видна внутренность семейного дома.

Девочка и женщина играют на полу. Время от времени мы видим, как шевелятся их губы, в какой-то момент женщина смеется. Но хотя мы сверхчеловеки, хотя мы неподвластны физическим законам, мы не слышим ни звука. У наших компаньонов в смотровой комнате на ушах большие наушники. Только они могут быть свидетелями. Мы же должны полагаться на свои четыре чувства.

Приглядись к игре. Довольно быстро ты заметишь, что женщина, которую ты должна знать, психолог по имени Габриэлла Синклер, не участвует в игре. Ее роль, насколько можно судить, состоит в том, чтобы подталкивать, подсказывать, советовать. А куклами манипулирует, по-настоящему играет девятилетняя девочка по имени Мэри Скэнлон.

Какой она тебе кажется? Понаблюдай за ней. Она держится открыто, всецело поглощена матерчатыми куклами, которые она передвигает руками, вводит в дом и выводит из него, кормит пластиковой едой, укладывает в кровать, поднимает из кровати, проводит по ковру, меняет местами, сближает их лица, заставляет вспрыгивать, ложиться. Возможно, твоя дочка уже выросла из этого возраста и ты не наблюдаешь, как она погружается в придуманный мир. Мэри Скэнлон, как всякий ребенок, всецело поглощена затеянной ею игрой. Не всегда так было. Две недели назад, во время первого посещения игровой комнаты, она четыре часа сидела, застыв, обхватив руками подтянутые к груди колени. То, что ты видишь, — результат терпения и упорства, создание атмосферы доверия, процесс, который вот-вот принесет первые плоды.

Понаблюдай подольше. У Мэри в одной руке девочка в школьной форме, в другой — мужчина в костюме и галстуке. У обоих соломенного цвета проволока вместо волос, их голубые глаза и застывшие на красных губах улыбки вышиты на бледно-розовой материи, которая изображает их кожу. По правде говоря, они довольно примитивны, кустарного производства, таких ты не встретишь среди игрушек, которые продают в магазинах. А Мэри кажется счастливой — просто удивительно, на какие уступки идет воображение. Она кружит кукол, они отскакивают друг от друга, бегают туда-сюда, словно в погоне за поцелуем. И так без конца. Тебе становится скучно, ты уже не в состоянии понять смысл в этом сложном танце, который разворачивается перед тобой. Снова и снова, кружат и кружат. Затем — похоже, по прихоти — Мэри кладет куклу-мужчину на пол. Ты прищуриваешься, не зная, имеет ли это значение, или просто конец игры. Мэри начинает раздевать девочку, стягивая зеленую форму через ее голову. Юбка, курточка, блузка — все снято.

Слушай — я именно это имел в виду. Ты чувствуешь? Как меняется дыхание, в воздухе появился запах пота. Мужчина и женщина с громоздкими наушниками наблюдают за этим, — их реакция говорит тебе, что это важно. Ты бросаешь на них взгляд, видишь, как напряженно они смотрят в зеркало двойного вида. Ты снова смотришь на Мэри и голую куклу с розовой матерчатой кожей. На девочку в ее руке, на матерчатую статую. В лишенном волос треугольнике между ее ног кто-то старательно вышил женский половой орган.

Габриэлла Синклер застыла. Потом губы ее зашевелились. Мэри кладет куклу-школьницу на бок, берет мужчину. Его одежда снимается так же легко: отдирается полоска липкой ленты на спине — тебе кажется, что ты слышишь треск, — затем она снимает костюм, рубашку, галстук. Его тело тоже все розовое, но взгляд привлекает промежуток между ног. А оттуда торчит матерчатая сосиска, окруженная неряшливой массой черных ниток.

Кто эти мужчина и женщина, что смотрят сквозь зеркало двойного вида? Я прощу тебя, если ты решишь, что это должно быть — Илена и Гарри Скэнлоны. Их дочь была обесчещена. День за днем она приходит в игровую комнату, где Габриэлла Синклер пытается заставить ее раскрыть события того дня. Она заслуживает их поддержки, их участия. Казалось, нет предела их желанию узнать правду. Но они занятые люди, эти Скэнлоны. У отца Мэри нескончаемая череда дел в судах. А ее матери пришлось отменить четыре выступления и прилететь в Англию, чтобы найти замену сбежавшей горничной. Общепризнанно, что у Илены Скэнлон поистине ангельский голос. Мир оперы у ее ног. Тем не менее немало восходящих сопрано стремятся занять ее место. Среди людей ее профессии тебя помнят лишь по последней спетой тобою арии.

Матерчатая кукла лежит лицом вниз на полу. Она так устроена, что ноги у нее все время раскинуты. Мэри несколько раз кладет руку матерчатого мужчины на ягодицы куклы. Губы Габриэллы Синклер почти незаметно шевелятся. Мэри застывает. Ты чувствуешь, как бьется пульс у твоих компаньонов по наблюдению — в шее, в запястьях, внизу живота. А Мэри приподнимает матерчатого мужчину, придает ему другую позу, кладет его сосиску между ягодицами матерчатой девочки, рядом с узелком вышивки, отмечающим анальное отверстие.

Мужчина возле нас поворачивается к своей спутнице, похлопывает ее по плечу. Она снимает наушники, поправляет волосы. Голос его звучит неестественно громко:

— Отправляйся прямиком к Рэю.

Следствие

— Теперь я вызываю Зоэ Джейн Артур. (Она занимает место свидетеля.)

— Мисс Артур, до перерыва вы дали показания исключительно по опознанию тела вашего отца. Теперь я должен задать вам ряд вопросов, касающихся обстоятельств, окружающих его смерть. Прежде чем начать, хочу заверить вас, что данный суд всячески сочувствует вам в вашей потере. Если в какой-то момент вы захотите получить маленькую передышку, суд охотно вам это разрешит.

— Благодарю вас, я уверена, что все будет в порядке.

— Могу я прежде всего спросить вас: отношения между родителями и детьми бывают разные. Вы считаете, что были близки с отцом?

— Да, чрезвычайно. Ведь он с шести лет воспитывал меня один.

— Когда ваша мать ушла из дому? — Да.

— Могли бы вы сказать, что он был склонен к депрессии, мрачному настроению?

— Ничуть. Как раз наоборот. Я думаю ему было нелегко. Ведь он все время работал, а кроме того, каким-то образом сумел создать для меня пристойную семейную жизнь. Так продолжалось многие годы. Я не помню, чтобы он когда-либо жаловался. Вспоминаю лишь, что пару раз он давал волю раздражению. А так всегда был счастлив.

— А последнее время, в месяцы, предшествовавшие его смерти, заметили вы в нем какие-либо изменения?

— Нет. Я слышала, как тут говорили, что он хотел убить себя, что он был в депрессии, но у меня такое впечатление, что говорили о ком-то другом. Бывали у него минуты спада — они у всех бывают, но он всегда возвращался в прежнее состояние. Он действительно любил жизнь.

— А вы знали, что он посещал врача? Что он прописал ему антидепрессанты?

— Нет, конечно, нет. Если бы я думала, что он болен… Он казался мне в хорошей форме.

— Вы слышали показания, что ваш отец чувствовал хроническую усталость, связанную, по словам свидетеля, с его сменной работой. Вы это замечали?

— Я думаю, это правда. Он дежурил пять ночей, затем имел два свободных дня. Он всегда выглядел крайне усталым в конце недели.

— А в день своей смерти? Он работал накануне ночью?

— Нет, в том-то и дело. У него был недельный…

— Прошу вас, не спешите.

— У него был недельный отпуск. Я не могу представить себе, чтобы он был таким уж усталым.

— А вам неизвестно, были у него какие-нибудь проблемы — например, финансовые затруднения?

— Нет, у него была хорошая пенсия плюс то, что он зарабатывал. Он никогда не нуждался.

— Ну а личные дела? Была у него какая-то связь?

— Нет, после ухода мамы он ни с кем не встречался. Всегда говорил, что нет времени.

— Вы считаете, он был одинок?

— Не знаю. Он был из тех, кто любит компанию, ему нравилось в чем-то участвовать. Не думаю, чтобы ему было хорошо жить в одиночестве. В то же время он мог бы так и не жить — все любили его, всегда был кто-то, к кому он мог пойти и пообщаться.

— А вы знаете, куда он ехал в день аварии?

— Извините, нет.

— Этот участок шоссе А-40 входил в его регулярный маршрут?

— Мне это неизвестно, нет.

— Он не говорил вам, что в тот день намеревался кого-то посетить, с кем-то встретиться или поехать по делу?

— Нет.

— И он не вел дневника?

— Нет.

— Вы ездили в его дом вскоре после его смерти?

— Да, взять его адресную книжку. Я поехала за ней — ведь надо было сообщить стольким друзьям.

— А вы не обнаружили там ничего такого, что могло бы указать, куда он поехал?

— Нет, ничего. Похоже, будто он вскочил и уехал.

— Что создало у вас такое впечатление?

— Все было как всегда. Не знаю… в уборной горел свет, он не вымыл посуду после завтрака. Такое было впечатление, точно он просто выбежал за угол. Я все ждала, что он вот-вот вернется…

— Вы бы не хотели немного передохнуть?

— Нет, я в порядке. Извините.

— А теперь я должен задать вам один вопрос. Когда вы были в доме отца, вы не обнаружили ничего вроде последней записки или какого-то сообщения?

— Если вы имеете в виду записку самоубийцы, — то нет. Мне пришлось долго искать его адресную книжку. Если бы он что-то оставил, я бы это увидела.

— Благодарю вас, мисс Артур, это все, что мне от вас было нужно. Пожалуйста, оставайтесь на месте. Я уверен, у обвинения будут к вам еще вопросы. Мистер Форшо?

(Мистер Форшо встает.)

— Мисс Артур, вы говорите, отец воспитывал вас после того, как ваша мать ушла из дому, когда вам было шесть лет.

— Правильно.

— Довольно необычно, верно, чтобы отцу, который к тому же весь день занят на работе, дали воспитывать ребенка?

— Мне это неизвестно. Во всяком случае, так было с нами.

— По всей вероятности, между ними — вашей матерью и вашим отцом — была своего рода борьба за то, с кем вы останетесь?

— Не думаю, нет. Она ведь просто упаковала чемоданы и исчезла, оставив меня с ним.

— Почему же она так поступила?

— Это вы спросите у нее.

— У нее был кто-то?

— Я, право, не знаю.

— Неужели она никогда не пыталась объясниться?

— Я видела ее в последний раз, когда мне было восемь лет. Я даже не знаю, где она теперь живет.

— Ну хорошо, у нее была депрессия, она была алкоголичкой, в каком-то другом смысле не годилась быть матерью?

— Мистер Форшо, должен сказать, я не понимаю, куда ведут ваши вопросы. Мы говорим о событиях, которые произошли в далеком прошлом. А следствие ведется об отце мисс Артур. Я не уверен, что понимаю, при чем тут недостатки матери или что-либо, связанное с ней.

— Извините, сэр. Я просто пытаюсь установить, что побудило женщину отдать своего ребенка. Мне это кажется необычным. Мне хочется узнать больше о матери и, возможно, больше о характере покойного.

— Хорошо, можете продолжать.

— Благодарю вас. Мисс Артур, как я уже говорил, известна ли вам причина, по которой вашу мать могли счесть недостойной воспитывать вас?

— Нет, но я ведь ее не очень хорошо знала.

— А ваш отец? Наверняка он в какой-то момент говорил вам, почему так получилось?

— Он всегда говорил, что моя мать не любила Лондон. У него была работа, а она, мне кажется, так никогда здесь и не освоилась. Они переехали из Ноттингема, когда мне было три года, и мама оставила там свою семью и друзей, а работа папы требовала частых и долгих отсутствий.

— И это было достаточным основанием, чтобы бросить вас?

— Я не знаю, «достаточным основанием» или нет, но так она поступила.

— Хорошо, поставим на этом точку. Мисс Артур, переходя к событиям недавнего времени, когда в последний раз вы видели вашего отца до его смерти?

— Две-три недели назад.

— Две-три недели. Так три, четыре, пять или шесть?

— Я не уверена. Никогда не думала, что надо считать.

— Я вам это и не предлагаю. Просто подвожу вас к тому, что, как вы сказали суду, вы не видели в отце никаких изменений в период, предшествовавший его смерти, на самом же деле вы и не могли ничего видеть, верно?

— По крайней мере раз в неделю мы говорили по телефону.

— Значит, говорили по телефону. Понятно. Мисс Артур, а где работал ваш отец?

— Он работал охранником.

— Я не об этом вас спросил. Где он работал?

— На складе доставки в Теддиштоне, он стоял у барьера…

— Как называлась компания?

— Я не помню.

— Сколько времени он там работал?

— Несколько лет. Четыре или пять.

— Шесть. Ваш отец шесть лет работал на одну и ту же компанию, и вы не помните, как она называется?

— Это, право, не имело значения.

— А вы знаете, сколько он получал?

— Нет.

— Девять тысяч четыреста фунтов в год. Мисс Артур, а чем занимался ваш отец до того, как стал ночным сторожем?

— Он не был ночным сторожем, он был охранником.

— Чем он занимался до этого?

— Он работал в полиции.

— Какой у него был чин перед уходом на пенсию?

— Он был инспектором.

— Да, это верно. Ваш отец был инспектором, он, как вы правильно сказали, ушел с работы с хорошей пенсией, затем, используя свой тридцатилетний опыт работы в качестве полицейского офицера высокого ранга, получил место ночного охранника в автопарке центра доставки продуктов «Лондис». Я искренне удивлен. Не могли бы вы подсказать нам, какого черта ему понадобилось так напрягаться?

— Мистер Форшо, должен вам напомнить, что я требую уважительного проведения опроса в данном суде. Кроме того, я снова не понимаю, куда ведет нас подобная манера обращения, способная разве что расстроить свидетельницу.

— Приношу извинения. Я просто… Я снимаю вопрос.

— Отлично. Мисс Артур, вы способны продолжать?

— Да, благодарю вас. Я в порядке. (Расследование продолжается.)