Грегори в ужасе посмотрел на нее.

— Да нет, быть того не может. Ты, наверно, ошиблась, почудилось тебе. Не мог он пойти на такой страшный грех, как кровосмешение.

— Это правда! — воскликнула она. — Все правда. Я все это видела собственными глазами.

Она залилась слезами, Грегори старался как-то утешить ее, успокоить:

— Ну-ну, успокойся, милая, успокойся. Конечно, быть свидетелем подобной сцены — это кого угодно выбьет из колеи. Но, дорогая, не плачь, возьми себя в руки. Теперь, по крайней мере, мы знаем правду о нем. Стефан оказался прав, он знал, что говорил. Малаку действительно ученик Дьявола.

— Это ужасно! — всхлипывала Эрика. — Когда я увидела, чем они занимались там, на алтаре, меня чуть не стошнило. Это было так отвратительно, так мерзко.

— Дорогая, я прекрасно понимаю, что тебе пришлось пережить, но, видно, сатанисты ни перед чем не останавливаются при отправлении своих богомерзких ритуалов. Наверное, чем более гадкие вещи они творят, тем большую власть получают от Сатаны. Остается только пожалеть бедную Хуррем: она полностью во власти отца. И теперь понятна причина ее горького пьянства. Я не думаю, что то, что ты видела сегодня ночью, — впервые в их отношениях. Без сомнения, у нее доброе сердце, ей отвратительно то, к чему принуждает ее отец, но она ничего не может с этим поделать: он — мастер, а она лишь служанка.

Продолжая всхлипывать, Эрика закивала в ответ.

— Да, я… я уверена, что ты прав. Люди с нечистой совестью часто стараются забыться в вине. Но как же, должно быть, ужасно — служить прихотям этого похотливого козла, ее отца. Мы как-то должны помочь ей-ей надо бежать отсюда!

Грегори тяжело вздохнул:

— Дорогая, давай смотреть на вещи трезво. Каким бы сильным ни было твое стремление помочь Хуррем, ты не должна этого делать, по крайней мере сейчас. Потому что я ничем не могу тебе помочь. Пока я не встану на ноги и не смогу отвечать за свои действия, мы оба находимся во власти Малаку. Тебе придется — как бы тяжело это ни было — выглядеть как можно более естественной в общении с ними. Так, будто ничего не произошло, понимаешь?

Она резким движением отодвинулась от него, посмотрела на него непонимающими глазами, болезненно наморщила лоб и воскликнула:

— Разве я тебе не сказала, дорогой? А может быть, и не сказала… Они знают, что я подсматривала.

— Что-что? Нет, нет, успокойся. Откуда им знать?

— Понимаешь, когда я подсматривала и поняла, что там происходит, я распрямилась и поскользнулась, а руками ни за что не держалась. Я поскользнулась и задела туфлей за прогнившую доску, и она упала туда к ним. Они, конечно, услышали, что кто-то подсматривает за ними… остановились, ну, прекратили… то, чем там занимались, и посмотрели в мою сторону. Они наверняка догадались, что это я шпионю за ними — а кто же еще там мог оказаться?

— Ну, может, какой-то бродяга забрался в развалины, чтобы переночевать не под открытым небом, — предположил Грегори. Но еще до того, как закончить фразу, он уже знал, что пытается обмануть и ее и себя: развитая интуиция Малаку обязательно подскажет ему, что на крыше ночью была Эрика.

— Нет, конечно же, это не подходит, — быстро согласился он сам с собой. — Плохо, дорогая, очень плохо. Но не будем все рисовать только в черном свете. Малаку знает, что мы не в том положении, чтобы устраивать скандал из этой истории, и еще остается слабая надежда на то, что ему самому будет стыдно даже упоминать о том, что ты видела. Иными словами, мы будем вести себя как ни в чем не бывало. Потому что для нас сейчас главное — это не попасть в лапы нацистов, что, между прочим, распространяется также и на него и на Хуррем. Он не может просто вышвырнуть нас на улицу, потому что тем самым он ставит под удар и себя. Поэтому лучшей линией поведения для нас будет игнорировать это происшествие и только уповать на то, что они с Хуррем поступят точно так же.

Эрика после некоторых колебаний согласилась с ним. Она прижалась потеснее к Грегори и надолго затихла. Заниматься любовью она, конечно, теперь уже не могла. Сейчас главным было набраться сил и мужества для возвращения назад, в господский дом, пробираясь мимо часовни. Уже перед рассветом, когда они были уверены, что отвратительная церемония давно завершилась и часовня опустела, она в последний раз поцеловала на прощание Грегори и тронулась в обратный путь.

Утром Малаку пришел в спальню к Грегори как обычно. У него были темные мешки под глазами, а смуглое лицо казалось еще более изборожденным морщинами, чем всегда. Усевшись на стул, он сразу, не откладывая дела в дальний ящик, заговорил:

— Еще до прибытия сюда ваших друзей я предупреждал вас, что с их появлением телепатические контакты между нами будут нарушены. Когда снова появился на сцене Купорович, я решил, что он-то и должен быть этой помехой, но я ошибался. Сила эта заключена в той женщине, которую вы сделали своей любовницей, именно она заслоняет взаимопонимание между нами, и я не потерплю дольше ее пребывания в моем доме. Она должна покинуть его сегодня же вечером.

Грегори и в голову не приходило, что Малаку может потребовать от него такой жертвы, этот удар захватил его врасплох.

— Ах ты колдун проклятый! Это потому, что она случайно тебя увидела за твоими мерзкими проделками, да?

Малаку кивнул.

— Она сама виновата в таком финале — подглядела те вещи, которые ей видеть не полагалось.

— Это уж точно, что видела, то видела! Она, видите ли, подглядела! Ах, как безнравственно! А трахать свою собственную дочь, что противно всем законам Божьим и людским, это что, нравственно? Мы теперь знаем, кто ты такой есть — гнусный сатанист! Ты служил Черную Мессу с ее участием, ты приносил ее в жертву Сатане. Этого ты не можешь отрицать!

— Я и не стремлюсь что-то отрицать. Но отчаянные ситуации могут быть разрешены только отчаянными способами. Любая Черная месса, как вы ее именуете, служится с определенными конкретными целями. Хотя я вам ничего об этом не говорил, но вы в курсе той отчаянной ситуации, в которой оказалась Хуррем с Гауффом благодаря вам, кстати. Так вот, Гауфф должен умереть, и церемонию я провел именно с этой целью.

Грегори с секунду обдумывал, насколько может соответствовать истинному положению дел такое объяснение, и сказал:

— Я знаю, что вы не согласны на ее брак с Гауффом, и еще мне известно, что она не так категорически относится к его предложению, как вы. И это отнюдь не облегчает вашей вины. И то, что вы принудили ее к греху кровосмесительной связи с вами, чтобы навеки погубить и Гауффа и ее, — этому не может быть прощения. Уж лучше бы вы вместо этого ужасного и противного человеческой природе акта закрыли бы глаза на то, что он немец и нацист. Ведь вы пошли на это, когда ее мужем стал фон Альтерн. Вы пошли даже дальше: вы продали ее ему — вы сами мне говорили.

Малаку устало провел рукой по черным с проседью волосам. Затем слегка пожал плечами и уже менее агрессивным тоном произнес:

— Там было совсем другое дело. Может быть, вы станете понимать меня лучше, если я скажу вам, что любил я за свою жизнь только двух женщин: свою жену и Хуррем.

Я женился, когда моей будущей жене было всего шестнадцать, и, когда Хуррем исполнилось столько же, она стала как две капли воды походить на свою покойную мать. Обвиняйте и проклинайте меня сколько хотите, но именно тогда я и растлил Хуррем. Я не могу сказать, чтобы она была очень уж против сама, потому что обо мне она была более высокого мнения, чем обо всех мужчинах, которых ей доводилось встречать за ее короткую жизнь. В течение десяти лет мы были счастливы с ней, и наши отношения не имели ничего общего с сатанизмом. А потом она на одном приеме встретила фон Альтерна и влюбилась в него без памяти. Но я-то ведь любил ее и как дочь и как женщину, она так меня просила, так умоляла — и я сдался, я сделал все, все, чтобы она была с ним счастлива.

Прошли годы, и разразилась война. Я покинул Польшу, переехал сюда. Фон Альтерн — человек военный, он отправился выполнять свой воинский долг. Хуррем же, по натуре женщина очень страстная, была в том именно возрасте, когда стремление к сексуальному удовлетворению в женщине сильнее всего выражено, и мне не стоило большого труда убедить ее вернуться к прежним нашим взаимоотношениям. К тому времени я уже далеко продвинулся вперед в своих оккультных изысканиях, и мне требовалась помощь женщины. Поначалу она не хотела принимать участие в священных ритуалах, тогда я загипнотизировал ее, и она отдавалась мне в кульминационный момент обряда под гипнозом. Дальше я стал ослаблять гипнотическое воздействие на нее, когда мы занимались любовью, так сказать, в традиционно культовом обряде, до той поры, пока она сама не втянулась и не приняла с покорностью ту роль, которую назначила ей Судьба. И начиная с этого момента по установленным звездами благоприятным числам я продолжаю наслаждаться ее телом, совмещая это удовольствие с моими оккультными обрядами. Вот в такой стадии развития и обстоят сейчас наши дела.

С ужасом и отвращением выслушал Грегори эту удивительную исповедь.

— Так вы ее превратили в свою рабыню, в такую же прислужницу Дьявола, как и вы сами! — воскликнул он.

— Можете называть ее так, как вам заблагорассудится, — с вызовом отвечал Малаку, — но она также и моя единственная любовь, и я не позволю ее никому у себя отнять. И не позволю никому и ничему становиться между ней и мной. Вот поэтому-то Гауфф и должен умереть, и ваша женщина, которая пытается разлучить нас, именно по этой причине должна покинуть мой дом.

— Но я, — запротестовал Грегори, — я не смогу без нее обходиться.

— Тарик и я вполне справлялись с уходом за вами, когда ни ее, ни Купоровича здесь не было, а теперь, когда вы выздоравливаете, нам будет легче справляться с этими нехитрыми обязанностями.

— Может, и так, но я провел столько недель в полном одиночестве, без надежды на будущее. И мне необходимо, чтобы она была рядом со мной.

— Вам придется потерпеть.

— Да какого черта?

— Потому что, если она будет здесь, она будет мешать нашей с вами телепатической связи.

— Не будет вам никакой телепатической или еще какой другой связи! Я об этом позабочусь. Ничто на свете не заставит меня отдавать мою волю для подобных целей. Я не позволю вам превратить меня в прислужника Сатаны.

Черные глаза Малаку метнули гневные молнии, но голос его был тверд и спокоен.

— Одно не вытекает из другого. Вам совсем не обязательно становиться слугой Князя Тьмы, но вы будете подчиняться тому, что я вам прикажу. И я вам приказываю сказать фрау Бьорнсен, когда она навестит вас сегодня днем, что ей следует ухать из Сассена сегодня же вечером.

— Она откажется и пошлет вас ко всем чертям, где, кстати, вам и место.

— Она не откажется. И если она не горит желанием привести гестапо сюда, она покинет Сассен без дамских сцен и скандалов. Не забывайте, что вы пока беспомощный калека и находитесь целиком в моей власти. Я могу, к примеру, уморить вас голодом, пока вы сами не изъявите желания отослать ее отсюда. Но мне не хочется затягивать процесс вашего выздоровления. Скорее я изберу более легкий путь: Герману Гауффу станет известно, что у нашей шведской гостьи очень опасные взгляды — опасные как для нее, так и для существующего в Германии режима. Ее просто депортируют.

Грегори понял, что его загнали в угол. Если он позволит Эрике — а он слишком хорошо знал ее прямой и бескомпромиссный характер — сопротивляться решению Малаку, то тот донесет на нее, документы ее подвергнутся тщательной проверке, и если там будет хоть какая-то зацепка, то гестапо начнет копать и дальше, выяснится, кто она такая… Нет, лучше об этом даже не думать. А если она предъявит на границе свои «корочки», никто особенно придираться к ней не станет, ведь прошла же она через паспортный контроль, когда пересекала границу Рейха по дороге сюда. Ну а если они проигнорируют его угрозу, основываясь на убеждении, что он не посмеет привлечь внимание гестапо к их баронскому гнездышку с турецко-еврейской начинкой, как им противостоять этой темной схеме, если в его арсенале столько способов давления на них?

— Отлично, вы меня убедили, — едва сдерживая бессильную ярость, процедил Грегори сквозь зубы, — раз вы так настаиваете, я скажу ей, чтобы она уехала.

Тяжкое это было прощание, редкие случаи расставания с любимой оставляли у него такой горький осадок в душе. Три часа они бились над проблемой, как бы им обойти чернокнижника, заставить его взять обратно свое требование, но все впустую. Наконец они с тяжелым сердцем попрощались и, заливаясь слезами, Эрика пообещала Грегори, что немедленно по приезде в Швецию пришлет телеграмму Хуррем.

Двое суток Грегори не спал, почти ничего не ел, беспокоясь за Эрику и размышляя о собственном положении, Малаку к нему не заходил, и он предавался тревожным мыслям, пытаясь угадать, что теперь на уме у сатаниста. К концу второго дня, уже поздно вечером, пришел Малаку и принес адресованную Хуррем телеграмму. Она была послана из Треллеборга, датирована минувшим днем, и текст ее был следующий: «Ужасные пограничники но скоро все позади спасибо щедрое гостеприимство. Зельма».

Когда Грегори ознакомился с текстом телеграммы, Малаку сел на стул и заговорил:

— В последнюю неделю ум мой был настолько занят проблемами, связанными с Хуррем, что я не умел возможности уделять вам достаточно внимания, но теперь я, к счастью, могу подумать и о других вещах. Вы же, в свою очередь, убедились в том, что фрау Бьорнсен благополучно прибыла в нейтральную Швецию, и тоже свободны от ваших забот. Итак, давайте побеседуем.

— Мне не о чем с вами беседовать, — тихо и решительно проговорил Грегори. — Единственная вещь, которая теперь занимает мои мысли, — это мое скорейшее выздоровление, которое освободит вас от моего присутствия в этом доме. И чем раньше я поправлюсь окончательно — тем лучше для всех нас.

— В этом, смею заверить, вы заблуждаетесь, — таким же тихим и спокойным голосом ответил Малаку. — Для нашей будущей телепатической связи это обстоятельство исполнено первостепенного значения: мы должны развивать наши с вами информационные контакты посредством мысленного общения друг с другом.

— Никаких контактов, никакой телепатической связи между нами в будущем не предвидится. Когда я покину этот дом, я, надеюсь, больше никогда вас не увижу, а если и доведется свидеться, я буду сторониться вас как прокаженного.

— И в этом вы заблуждаетесь. Судьбы своей вам, как и всякому другому смертному, не избежать, а путь светил указывает на то, что наши с вами дороги пересекутся, и мы будем идти по одной тропке. Уже прошло то время, когда приходилось погружать вас в гипнотическое состояние, чтобы снять боль при перевязке. Но если вы отказываетесь от сотрудничества, я буду вынужден снова гипнотизировать вас и таким путем заставить подчиняться.

— Я вам этого не позволю! — вскричал Грегори. — Раньше я поддавался на ваши уговоры, но теперь — ни за что! Я буду сопротивляться всей своей силой воли, и вы увидите, что она сильнее вашей.

Малаку закрыл глаза и нагнул голову в молчании. Спустя две минуты в комнату зашел Тарик, которому доктор сказал что-то на идише. Горбун кивнул и пошел к Грегори. Тот напрягся всем телом и крикнул Малаку:

— Уберите его вон отсюда! Если он ко мне только притронется, я его задушу.

— Если вы попытаетесь, то окажетесь в дураках, — только и сказал доктор. — Тарик очень силен, вам придется приложить немало усилий, чтобы привести в исполнение вашу угрозу, единственное, чего вы добьетесь, — это сломаете себе еще недостаточно сросшееся бедро.

Грегори знал, что чернокнижник говорит правду. Поставленный перед такой дилеммой, он позволил Тарику усадить его на постели и крепко держать лицо прямо, но зажмурил глаза и наклонил голову, тогда горбун заставил его снова принять положение истукана, тупо глядящего перед собой. Грегори схватил запястья горбуна, стараясь оторвать его ладони от висков, и понял, что и в этом случае Малаку не соврал: силой горбуна Бог не обидел.

Тарик держал голову Грегори, и, хотя англичанин закрыл глаза, он чувствовал, как Малаку буравит его взглядом. Собрав всю свою силу воли, Грегори отчаянно отбивался от настойчивых приказаний сатаниста, молотом отдававшихся у него в висках. Двадцать минут, пока длилось единоборство двух умов, не прозвучало ни одного слова. Двадцать минут изнурительной борьбы — и Грегори, обессилев, погрузился в транс.

Когда он очнулся, то увидел перед собой довольное лицо Малаку, который сообщил:

— Вы были под гипнозом всего несколько минут, так как я не склонен прибегать к силовому воздействию чаще, чем этого требуют обстоятельства. От вас требуется лишь быть разумным. А тот маленький эксперимент, который я только что с вами провел, призван продемонстрировать вам достаточно убедительно то, что я в любой момент могу управлять вашей волей, стоит мне только захотеть. Но устраивать подобную дуэль ежедневно не входит в мои планы: не люблю пустой траты времени. Итак, я предлагаю вам послушать то, что я скажу, и надеюсь на то, что вы станете более сговорчивым.

Я признаю, что ввел вас в заблуждение, когда говорил, что я еще не перешел через Пропасть. Может быть, вам приятно будет узнать, что я — Адепт, что означает «достигший посвящения в тайны», но еще не слишком, к сожалению, преуспевший в овладении тайн Мироздания, а потому обладаю лишь ограниченным спектром возможностей. Но когда я говорил вам, что небольшие чудеса можно творить и не обращаясь за помощью к силам Тьмы, то говорил чистейшую правду. Возьмем, к примеру, предсказания Судьбы: поверьте, предсказывать события по звездам — такое же безобидное занятие, как пытаться представить себе страну, разглядывая ее карту. Теперь давайте перейдем к влиянию посредством оккультных сил на ход событий и судьбы людей.

Вы можете соглашаться со мной или не соглашаться, но колдуны и ведьмы действительно могут наводить порчу на человека, который им не симпатичен по какой-то причине, могут накладывать заклятия, зачаровывать и так далее. Не станете же вы оспаривать тот факт, что некоторые святые в самых разных религиях, собственно, и получили свой канонизированный статус благодаря тому, что творили «чудеса».

Волшебник призывает заклинаниями невидимые силы из загробного мира. Силы эти исходят либо из мира Добра, либо Зла, и соответственно употребление их в тех или иных целях называется Белой и Черной магией. Чтобы совершить какое-нибудь обстоятельное, солидных масштабов, чудо, маг адресуется непосредственно к Богу или к Дьяволу. Ваши святые не смогли бы творить свои чудеса, если бы не апеллировали к своему Всемогущему и Всемилостивому, а чтобы Герман Гауфф прекратил земное существование, я должен был просить об этой милости Князя этого Мира.

— Иными словами, — перебил его Грегори, — вы признаетесь в том, что поклоняетесь Дьяволу?

Малаку утвердительно кивнул.

— Да, я выбрал Путь левой руки, так как, только следуя по этому пути, я мог удовлетворить свои стремления. Однако сам обряд классифицируется как акт Белой или Черной магии, в зависимости от поставленной цели. Если оккультист преследует эгоистическую цель, как в моем случае, когда я пожелал смерти Гауффа, чтобы он не препятствовал моему счастью, то это из раздела Черной магии. А если бы я действовал бескорыстно — тогда надо было бы прибегать к магии Белой.

Вы, в отличие от Гауффа, никоим образом не стоите у меня на дороге. И цели у нас с вами общие: сокрушить ненавистное иго нацизма. Но вы не можете не согласиться со мной, что, предоставляя вам убежище на такой длительный срок и оказывая посильную помощь, я пошел на значительный риск. Сюда можно прибавить еще и мою убежденность в том, что нам с вами еще предстоят совместные славные дела, и что вы будете ниспосланы мне Провидением, чтобы спасти мне жизнь.

Принимая все вышеизложенное во внимание, вы должны убедиться в том, что в мои планы отнюдь не входит нанести вам какой-то вред. Все магические ритуалы, совершенные мною по отношению к вам, — все они были из области Белой магии. И то, что я прибегаю к Черной магии в других случаях, не имеет к вам ни малейшего отношения. И я не ожидаю от вас никакой другой реакции на этот факт, как если бы вы меня уличили в садистских наклонностях или в шантаже. Что от вас требуется — так это лишь забыть и не обращать внимания на то, что по временам я совершаю некие таинственные церемонии, к которым вы относитесь крайне отрицательно. Во всем же остальном рассматривайте меня как своего союзника. Я достаточно ясно изложил вам суть дела?

Все для Грегори было предельно ясно. Особенно тот факт, что Малаку не без оснований на то рассчитывал, что англичанин не откажется во имя победы над нацизмом от помощи самого последнего проходимца и негодяя. И то, что этот проходимец был способен не только на добрые широкие жесты, но и имел возможность заставить его плясать под свою дудку. Оставаясь настороже против какой-нибудь очередной гнусной выходки Малаку, он ответил:

— Все ясно. Согласен возобновить наши телепатические сеансы при условии, что они не будут связаны с сатанизмом.

Приняв это решение, он снова начал тренироваться с доктором в передаче мыслей на расстояние, сначала с оглядкой, но когда увидел, что никаких отрицательных побочных эффектов от его гимнастики для ума не было, даже с интересом. Декабрь вступил в свои права, и Грегори теперь уже мог свободно детально описывать доктору его деревенских пациентов, сидя в постели, а Малаку рассказывал Грегори о книгах, которые тот читал, о его успехах в ходьбе на костылях. Успехи и вправду были обнадеживающие: он не только передвигался по комнате, но и перенес свои занятия на галерею.

К Рождеству Грегори настолько окреп, что мог уже рассчитывать на то, чтобы покинуть свое убежище и отправиться в дальний путь. Поэтому он нисколько не удивился, когда в канун Рождества Малаку сказал:

— Уже несколько раз за последнее время я перехватывал ваши мысли об отъезде.

— Да, — признался Грегори. — Я уже могу самостоятельно одеваться, и примерно через неделю буду в состоянии отправиться домой. Разумеется, лучше всего ехать по тому же маршруту, что и фрау Бьорнсен: от Гриммена вдоль побережья до Шассница, там на пароме до Треллеборга. В Стокгольме, боюсь, придется немного подождать, чтобы они отправили меня на одном из «Москито», которыми возят диппочту в английское посольство, но, кажется, рейсы у них регулярные: раз в неделю. Самый трудный участок — это добраться до Гриммена. Но ведь вы можете загипнотизировать Вилли, чтобы он доставил меня до Гриммена и потом все забыл, не так ли?

Малаку печально покачал головой.

— Сожалею, но ваш вариант совершенно нереален.

— Отчего же? Разве с Вилли приключилось какое-нибудь несчастье?

— Нет, с ним все в порядке. А ваше предложение совершенно нереально оттого, что оно меня не устраивает. Я не собираюсь выпускать вас отсюда.

— Что, черт возьми, вы имеете в виду?

— То, что вы слышали. Я уже не раз повторял вам, что наши с вами судьбы тесно взаимосвязаны. Через несколько месяцев, указывают звезды, я вступаю в опасный период жизни. В частности, звезды предсказывают мне смерть, если только меня не спасет человек, чей гороскоп чрезвычайно схож с вашим. Гороскопы людей носят еще более индивидуальные черты, чем отпечатки их пальцев, поэтому вероятность того, что, когда грянет кризис, где-то поблизости окажется человек с подходящим гороскопом и изъявит желание спасти меня от смерти, ничтожно мала. Если я позволю вам вернуться в Англию, я с трудом представляю себе возможность вашего возвращения в эти места, чтобы исполнить эту благородную миссию с риском для жизни. Следовательно, моя собственная жизнь зависит от вашего присутствия здесь.

— Здесь у вас промашка вышла, господин хороший. Даже если вам удастся держать меня здесь в качестве вашего узника и заложника — а я сомневаюсь, что это будет осуществимо, когда моя нога будет в полном порядке, — клянусь, что я пальцем не пошевельну, чтобы спасти вас.

— Пошевельнете, не сомневайтесь. Обстоятельства, при которых мне будет грозить смертельная опасность, пока скрыты от моего взора. Но когда придет время, вы станете такой же игрушкой в руках судьбы, как и я. Ваши звезды прикажут вам защищать меня — и вы будете защищать.

— Будьте вы прокляты! — вскричал в сердцах Грегори. — Я вас заставлю выпустить меня отсюда. Теперь я сильнее и не позволю диктовать мне чью-то волю. Добро всегда побеждает в схватке со Злом, так и я сломлю вашу злую волю. Ну же, я вызываю вас на поединок!

Все это он прокричал, глядя в глаза Малаку. Тот моргнул и с такой же яростью впился взглядом в глаза Грегори. Англичанину показалось, что эта игра в гляделки длилась вечность, он вкладывал всю свою волю, пытаясь превозмочь мрачную решимость этих немигающих глаз колдуна, которые из-под приспущенных век вонзались в его мозг подобно раскаленному железу; они, казалось, все увеличивались и увеличивались, заполняя собой все пространство, а воля к победе у Грегори все падала и слабела. Поняв, что он проиграл, англичанин опустил голову и сел на край постели.

Такого отчаяния Грегори не доводилось испытывать даже тогда, когда Малаку заставил его расстаться с Эрикой. Почти всю ночь он не мог заснуть от рождественского подарка, который ему преподнес чернокнижник. Утром новое событие отвлекло его от тягостных раздумий.

Малаку буквально ворвался в его комнату в радостном возбуждении, едва в силах говорить от волнения, но под недоуменным взглядом Грегори выпалил одним духом:

— Хвала великому Иблису! Он снизошел до мольбы его верного слуги. Гауфф мертв!

— Мертв? — удивился Грегори. — Правда, мертв?

Он не придал особого значения россказням Малаку, что эта отвратительная церемония ему, видите ли, была необходима, чтобы заручиться поддержкой Дьявола в умерщвлении соперника в любви.

— И как же он отошел в мир иной?

— В машине. Он всегда носился как сумасшедший, того и гляди, кого-нибудь задавит. А теперь никого он не задавит. Как мне рассказали, он вчера поехал в Грейфсвальд на празднование Рождества и, я уверен, налился до бровей шнапсом и шампанским. Когда он рано утром возвращался домой, то на огромной скорости врезался в крестьянский фургон. Машина вдребезги, а сам он скоропостижно скончался там же от полученных увечий.

— Так-так, вы получили то, что хотели, но не забывайте, что на Страшном суде вы предстанете перед ликом Бога Всемогущего, и вам придется держать ответ и за это преступление.

— Может быть, может быть, — пригорюнился сатанист. — Но Хуррем моя! Она моя безраздельно, никто не посмеет отнять ее у меня!

— Ну, я бы на вашем месте не был бы так уверен в этом, — цинично ухмыльнулся Грегори. — Женщина она видная, и не забывайте, что она — владелица этого имения. Законная притом. Что же, по-вашему, одни дураки кругом? Стоит ей только привести себя в порядок, бросить пить — и от женихов отбоя не будет.

— Нет, этого я не боюсь. Если бы что-то в этом роде могло случиться, я бы прочел это в траекториях небесных светил. Нет, она сейчас проходит через черную полосу своей жизни, очень черную. Но ее жизненный путь не пересекает ни один мужчина, кроме меня.

На следующий день выпал снег, а еще несколько дней спустя Грегори отказался от своих ежедневных прогулок на костылях, поскольку это становилось опасно — слишком скользко. Но англичанин не сдавался и по нескольку часов ежедневно маршировал на костылях по комнате.

Под Новый год к нему неожиданно зашла после полудня Хуррем. Грегори был немало удивлен этим визитом, так как с той самой ночи, когда Эрика увидела ее голую на алтаре в замковой часовне, она, понятное дело, к англичанину не заглядывала. А тут вдруг такая нежданная честь! Грегори сразу же устыдился своих мыслей, когда рассмотрел ее получше.

Ее отец говорил, что она проходит через очень черную полосу в жизни, об этом же говорил и ее внешний вид. Светло-серые глаза только изредка освещали изможденное лицо, а по большей части были тусклыми и невыразительными, под ними залегли большие тени. Рыжие волосы она не расчесывала, видимо, уже несколько дней подряд, продолговатое лицо еще больше заострилось, на щеках появились глубокие складки.

Так как идеей фикс Грегори стал побег из замка, у него мгновенно сложился план: уговорить Хуррем отвезти его в Гриммен. Но он сразу же отбросил эту мысль — ведь Малаку может читать и его и ее мысли и быстро узнает о готовящемся побеге.

Хуррем вынула из сумочки конверт и сказала:

— Мистер Саллюст, я знаю вас как прямого и честного человека, единственного, кому я здесь могу доверять. Я знаю, что вы, должно быть, обо мне самого худшего мнения, но если бы вы знали, как на самом деле сложилась моя жизнь, я думаю, что вы скорее бы испытывали ко мне жалость, а не презрение. Но, так или иначе, я уверена в том, что вы не откажете мне в небольшой услуге: спрячьте, пожалуйста, у себя это письмо до завтра, а утром вскройте, прочтите сами и отдайте отцу.

— Конечно же, я исполню вашу просьбу, — заверил Грегори, принимая из ее рук письмо. — Боюсь, вы переживаете не самый лучший период в вашей жизни, поэтому, если я могу что-то для вас сделать, пожалуйста, скажите мне. Я понимаю, что нахожусь совсем не в том положении, чтобы кого-то судить или в чем-то винить, но если вы нуждаетесь в моей помощи, то не сомневайтесь, что я сделаю все, что в моих силах, никак не комментируя то, что вы могли бы попросить.

— Нет, — печально проговорила она. — Если бы я вышла замуж за Германа Гауффа, что-то в моей жизни, возможно, и повернулось бы к лучшему, а сейчас мне не может помочь никто. Но вы мне дайте слово, что не попытаетесь вскрыть письмо до завтрашнего утра, не правда ли?

— Даю слово.

Она повернулась и пошла к двери, но, не доходя, снова обернулась к нему.

— Я больше с вами не увижусь. Я уезжаю. Но в письме все написано, так что не говорите ничего моему отцу до утра. Я боюсь его. Но вам бояться не следует — вы же смелый человек. Вы тоже уедете отсюда. Это мне говорит мой внутренний голос. Поначалу я не уеду далеко, я буду рядом с вами, буду думать о вас и попытаюсь вам помочь. Когда вернетесь в Англию, поцелуйте от меня вашу замечательную, прекрасную леди. Она тоже была добра ко мне.

Когда Хуррем скрылась за дверью, Грегори сел на край постели и задумался о судьбе этой несчастной женщины. Ужасная, трагическая судьба, ведь она, по сути дела, неповинна в том, что грешна, ее действительно можно только пожалеть. А кто пожалеет меня? — криво усмехнулся Грегори. Она нашла в себе мужество порвать со своим отцом, а я пока нет.

Он не очень удивился, когда сатанист рано в первый день уже Нового, 1944 года, разбудил его. Вид у чернокнижника был просто ужасный: волосы всклокочены, щеки запали, глаза обезумели. Он во весь голос вопил:

— Горе мне! Горе мне! Мой хозяин отвернулся от меня. Хуррем мертва! Моя Хуррем мертва!

Усевшись на кровати, Грегори в отчаянии воскликнул:

— Боже Праведный, мертва! Я знал, что она собирается уехать, оставить вас, но… но не таким же путем?

— Она испросила у Князя смерти, — стенал Малаку. — Она отказалась от жизни, ей такая жизнь была не мила. Я мгновенно проснулся, почувствовав, что произошло страшное несчастье. Поспешил в усадьбу, а там она лежит… мертвая! Мертвая, а в кулаке зажат флакон со снотворным… О, горе мне! Горе! Зачем ты меня покинула, девочка моя? Как я буду без тебя жить, Хуррем? Я больше всего на свете любил тебя, а теперь ты меня покинула.

Грегори достал письмо Хуррем и вскрыл его. Письмо было написано нервным острым почерком, он быстро пробежал его глазами:

«Я больше не могу этого терпеть и решила покончить жизнь самоубийством, сожалею о смерти Германа Гауффа и не имею к этому никакого отношения. Я его не любила, но, выйдя замуж за него, быть может, нашла бы какое-то душевное успокоение. Я не возненавидела отца за то, что он со мной сотворил, когда мне было шестнадцать, и вина за то, что он оставался моим любовником и позже, лежит не только на нем, но и на мне. Но уже совсем недавно он начал пользоваться моим телом для своих дьявольских обрядов. Одна только мысль о том, чем это может закончиться, преследует меня как кошмар. Его ласки противны мне теперь, я возненавидела его за то, что он превратил меня в прислужницу сил Тьмы, и никогда ему этого не прощу. Пусть же он горит в адском огне за все свои страшные грехи и в отместку за мою смерть тоже. Да снизойдет на меня благодать и прощение Великого Бога Израиля, да примет Он мою душу грешную.

Хуррем фон Альтерн».

Прочитав это скорбное послание, Грегори мрачно сказал:

— Хуррем оставила мне это письмо вчера и просила прочитать его сегодня утром, а затем передать вам.

Малаку взял письмо и, медленно шевеля толстыми губами, прочел от первого до последнего слова, потом выронил на пол, упал на колени и с жалобными причитаниями принялся биться головой об пол.

Внезапно Грегори почувствовал непреодолимое желание посмотреть в сторону двери. Зрачки его мгновенно расширились, потому что он мог поклясться, что в дверях увидел Хуррем, которая показывала пальцем на бьющегося в истерике отца. Слова ее, беззвучные в предрассветной мгле, прозвучали в мозгу Грегори словно трубы Судного дня:

— Сейчас! Сейчас! Не медли! Он обезумел от горя, он не может оказать тебе сопротивления. Вот твой шанс победить его.

Не медля ни секунды, Грегори схватил костыль, соскочил с кровати и встал над беснующимся на полу коленопреклоненным Малаку, который рвал на себе волосы, заламывал руки и стенал:

— Горе мне, несчастному! Я потерял ее! Я проклинаю свою жизнь! О, горе мне, что теперь мне делать?

— Я скажу что, — крикнул возвышавшийся над ним Грегори.

Малаку прекратил в тот же миг свои горестные вопли и поднял к нему лицо, исполненное слепой надежды.

— Спуститесь вниз и принесите сюда изображение «Древа Сефирота». Торопитесь же, — твердым и беспрекословным тоном приказывал Грегори.

— Вы… вы придумали какой-то способ помочь мне? — спотыкаясь на каждом слове переспросил Малаку. — Да… да, конечно, ведь звезды назначили вас моим другом, вы мой ангел-хранитель. — Малаку вскочил с колен и убежал, чтобы уже через пару минут вернуться в комнату Грегори, прижимая к груди древний пергамент.

— А теперь, — приказал англичанин, — порвите его.

Глаза Малаку, пылавшие безумной надеждой, заморгали, взгляд стал обиженным и удивленным, тело задрожало, из уголка рта потекла струйка слюны.

— Нет! — прошептал он, тяжело дыша. — Нет! Это священный документ.

— Вы должны это сделать, должны! — хрипло продолжал Грегори. — Только отречением от зла и темных сил вы можете избежать страшных последствий проклятия, которое Хуррем призвала на вашу голову.

Они смотрели друг на друга глаза в глаза бесконечно долго. Это был решающий поединок двух умов. Грегори молился Всевышнему, чтобы тот наделил его мужеством, дал силы победить в этом единоборстве с подлым и трусливым чернокнижником. И вдруг тело его откликнулось на команду, ниспосланную свыше. Твердо и решительно опустив ступню левой ноги на землю, он отбросил в сторону костыль.

И он не упал, не пошатнулся, он стоял на обеих ногах и жег взглядом съежившегося от ужаса Малаку, пока тот не дрогнул. Сатанист опустил глаза на священный пергамент и со слезами разорвал древний документ непослушными, трясущимися руками.

Вечером 1 января 1944 года Грегори покинул Сассен, а 25 января ступил на английскую землю.