Грегори бросил в сторону русского предостерегающий взгляд: пускай сам он лично верил другу, что Малаку — еврей, но зачем же восстанавливать против себя этого чернокнижника? Еще, не ровен час, предаст их со страху. Да и его делишки с Лукавым их не касаются.

От этого лжепророка требовалось только одно — чтобы его дочь нашла на время подготовки операции им крышу над головой. А разоблачать этого жалкого самозванца — или кто там он есть на самом деле — просто неумно и, главное, опасно. Грегори припомнил, что ведьмы и колдуны, кажется, особенно славились своим искусством приготовления ядов и всяких отрав… А этот впридачу еще и доктор по профессии… Вскочив со стула, Грегори произнес целую речь, адресуясь к Стефану, в которой убеждал коллегу раскаяться в столь необоснованных обвинениях и принести господину доктору искренние извинения за свою несдержанность. При этом он так смотрел на Купоровича, будто по-любительски гипнотизировал его, чтобы до того наконец-то дошел скрытый смысл его панегирика несчастному еврею.

Но не успел Купорович и слова сказать в свое оправдание, как Малаку драматическим жестом поднял правую руку, толстые губы его раздвинулись в подобие улыбки, и он произнес:

— Мне бы следовало сообразить, что русский обязательно распознает во мне еврея. Ведь они на протяжении столетий были гонителями моего народа. Да, я признаюсь, что и Хуррем, и я сам — оба мы представители этой нации. Но по вполне понятным причинам мы это скрываем, пользуясь тем, что она немка, вдова немецкого подданного, а я — натурализованный турок. Тем не менее у нас с вами один общий враг — нацистский режим. И мы с вами союзники. Скажу больше: когда я принимал решение относительно того, предоставлять или нет вам кров в Сассене, я отдавал себе отчет в том, что я рискую жизнью и благополучием собственной дочери, как и своим в равной мере. Потому что, попадись один из вас гестаповцам в лапы и признайся под пытками, кто предоставил вам крышу над головой, наша с Хуррем участь была бы предрешена. И теперь уже не так важно, знаете ли вы о нашей с дочерью национальности или нет — лучше или хуже нам от этого не станет. Поэтому я не вижу причины, отчего бы мне не признать, что меня действительно зовут Малахия, и не рассказать вам, отчего я был вынужден сменить имя.

— Уверяю вас, что я ничего не имею против вашего народа, — поспешил вставить Купорович.

— Возможно, возможно, — задумчиво согласился Малаку, улыбка на его лице сменилась хмурой озабоченностью. — Но, судя по вашему возрасту, очевидно, вы помните об отношении русских к евреям, когда Польша входила в состав Российской Империи. Да, евреи не забыли те погромы, тот ужас, который творился при царизме. И даже зверства фанатиков-нацистов не в силах стереть все эти страшные картины в памяти моего народа. Мне стоит только закрыть глаза, и перед моим взором снова встает та польская деревушка, где я родился, узкая улочка, по которой сотня казаков гонит, безжалостно стегая нагайками, обезумевших несчастных евреев. Женщины и дети погибают, растоптанные насмерть под копытами лошадей. Эти дикари врываются в наши дома, подвергают издевательствам и пыткам бедных местечковых евреев, женщин насилуют и обривают им наголо головы, над детьми издеваются.

Грегори припоминал, что о подобных фактах ему в юности приходилось где-то читать, а Купорович — тот знал, что все это так и было на самом деле. Наконец он прервал повествование Малаку.

— Мне все это известно, герр доктор. Но я знаю и то, что жестокие преследования евреев при царизме впоследствии были осуждены и уже не повторялись. При Советах ничего подобного не происходило; евреи обладают такими же гражданскими правами и свободами, как и другие советские граждане. Я лично знал многих евреев и имел среди них немало близких друзей.

Малаку пожал плечами.

— Ой, да я же не обвиняю лично вас. Я вспоминал о том времени лишь для того, чтобы объяснить, почему я уехал из Польши в 1903 году.

Немного помолчав, он добавил:

— Что ж, если нам предстоит вместе делать одно дело, то мы обязаны доверять друг другу. Присаживайтесь поудобнее, и я вам расскажу о себе.

С незначительным капиталом, который мне удалось наскрести, я вошел в дело к моему дяде, который к тому времени уже обосновался в Турции и занимался коммерцией. На протяжении всей Первой мировой войны наш бизнес благополучно процветал, и к 1919-му мне удалось сколотить небольшое состояние. Но торговлей я занимался лишь по необходимости, чтобы было на что жить. Поэтому я продал свою долю в деле и, став независимым и достаточно обеспеченным человеком, отдался целиком и полностью своим истинным пристрастиям.

А истинные мои интересы лежали в области изучения Микрокосма и Макрокосма, как оккультисты обозначают соотношение малого мира, заключенного в каждом человеческом существе, к необъятным просторам Вселенной. По правде говоря, я ведь доктор не медицины, однако мои исследования человеческого организма достаточно глубоко касались проблем медицины. И поэтому я вполне могу применять свои познания во врачебной практике, что с некоторым успехом и осуществляю два раза в неделю, чтобы заслужить симпатии местного населения. Но я отвлекся от главного.

Семерка, как вы, должно быть, слыхали, есть число мистическое и считается ключевым номером к Вечному Логосу. Именно по этой причине подсвечники в наших синагогах имеют по семь ответвлений для семи свечей. Люди, которым выпадает число семь, как правило, более развиты психологически, чем все остальные смертные, у них часто более чуткая интуиция, богатый внутренний мир, и из них порой получаются отличные предсказатели будущего. Я родился в седьмой день седьмого месяца и поэтому обладаю исключительными способностями для контакта со сверхъестественными силами. Мое имя Авраам давало мне дополнительную семерку, зато фамилия Малахия — лишь тройку. Это-то и стало впоследствии основной причиной того, что я поменял имя. Ибрагим, разумеется, имеет такое же цифровое выражение, как и Авраам, но Малаку — это еще одна цифра семь; так я искусственным образом усилил размах и мощь вибраций, которые мне так помогли при оккультных манипуляциях.

— Ну да, ну да, — пробормотал Грегори. — Но разве не руководствовались вы при перемене имени еще и стремлением в дальнейшем сойти за турка?

— Разумеется, — охотно признался Малаку. — Почти во всех странах мира евреев презирают и ненавидят, это настоящее проклятие моего народа. В 1907 году я женился на племяннице своего дяди и компаньона. Через три года она умерла, но, покинув меня, оставила мне в утешение дочь. К тому времени, когда я оставил коммерцию, Хуррем исполнилось десять лет, я строил для нее блестящие планы на будущее. Когда я решился принять турецкое подданство и поменять имя, чтобы оно давало мне цифру семь, я решил порвать заодно с теми людьми, которые знали меня и Хуррем довольно близко. Мы переехали из Стамбула в Анкару, где все нас принимали за турок по крови: благо мы с Хуррем бегло разговаривали по-турецки.

— Значит, фон Альтерн даже не подозревал о вашем происхождении, не так ли? — спросил Грегори.

— Ему это даже и в голову не приходило. Хуррем встретила его на одном из светских раутов и влюбилась без памяти. Я, правду сказать, никогда особенно не жаловал немцев как нацию, но, с другой стороны, Гитлер тогда только еще пришел к власти, и предугадать, чем его правление может закончиться, было трудно — кто мог предположить, что его враждебное отношение к евреям может привести к таким жутким и катастрофическим последствиям для моего народа? Здесь же речь шла о счастье Хуррем, а я всегда мечтал о том, чтобы она вышла замуж за человека благородного. Но как и у большинства прусских аристократов, у фон Альтерна были непомерные амбиции и очень скудные средства. А раз у него не было денег, я, чтобы сделать мою Хуррем счастливой, дал ему эти деньги.

— Отец! — прервала его Хуррем. — Зачем ты им все это рассказываешь? Ульрих был прекрасный муж, и я с ним была счастлива.

В ответ он пожал плечами.

— Дочь моя, под вопросом стоит наша добропорядочность, и я стараюсь рассказать этим джентльменам всю правду, ничего не утаивая. И я ведь не отрицаю того, что Ульрих — если не брать в расчет его политические взгляды — достойно выполнял свою роль супруга по отношению к тебе. И не узнав по имеющимся в моем распоряжении сверхъестественным каналам, что он с честью выполнит взятые на себя обязательства, я бы никогда не предложил ему денег, чтобы он на тебе женился.

Он посмотрел на разведчиков, проверяя, какой эффект произвели его слова.

— Когда Хуррем уехала с мужем в Германию, Польша уже восемнадцать лет была суверенным государством. В Турции мне больше делать было нечего, и я переселился в Польшу — все поближе к дочери. Те из моих родственников и старых друзей, кто еще остался жив, само собой, охотно и с радостью приветствовали мое возвращение. Больше их не преследовали, я нашел достойное применение своим способностям и интересам в новой Польше, помогал, чем мог, друзьям и родственникам, но… Но в 1939 году разразилась эта новая война. И Гитлер вовсю продемонстрировал всему миру свое патологическое неприятие еврейской нации, объявив, что сотрет всех евреев с лица земли. Чтобы не стать еще одной жертвой этого маньяка, я воспользовался своим турецким паспортом и уехал из Польши, где все знали, что я еврей, сюда в Сассен. Поскольку Хуррем была женой, а теперь вдовой нацистского офицера, никто не удивился, что к ней переехал жить ее папа, турецкий подданный. Итак, джентльмены, я рассказал вам почти всю историю своей жизни.

Грегори поклонился.

— Мы очень благодарны вам, герр доктор, за откровенность. Мы вполне доверяем вам, и в этой связи нам бы хотелось узнать вашу точку зрения на то, как нам приступить к выполнению нашего задания.

Малаку протянул руку в сторону их гороскопов и стал вещать.

— Путь ваш под звездами усеян терниями и камнями, но эти пергаменты убедительно свидетельствуют о том, что час ваш пробьет и будет вам знамение. Сейчас же я бы вам посоветовал съездить несколько раз в Грейфсвальд и завести там как можно больше полезных знакомств. Вдруг одно из них даст в ваши руки необходимую ниточку?

— А почему не в Вольгаст? — поинтересовался Грегори. — Вольгаст расположен гораздо ближе к Пенемюнде, и из него ходит паром на остров Узедом.

Малаку отрицательно покачал головой.

— Для вас это невозможно. Вся зона побережья на три мили в глубину объявлена закрытой, вход разрешен только по пропускам. У Вилли фон Альтерна есть пропуск, потому что он дважды в неделю возит на грузовичке продовольствие в Вольгаст — огромное количество пищи необходимо для военнопленных, согнанных на работы на Пенемюнде, хоть их там и держат впроголодь. Да и нам кое-какое подспорье с реализацией сельскохозяйственных товаров. Но тут есть закавыка: вы с Вилли совсем друг на друга не похожи, так что этот вариант отпадает. А вот до Грейфсвальда он вас подбросить, конечно же, может.

— Вот это славно. Когда у него следующий рейс?

— Завтра, в пятницу. Но завтра 4 июня, и, по гороскопу, вам следует проявлять осторожность, чтобы опасные предприятия не выпадали на 4-е и 8-е числа каждого месяца, а также на производные от них — этих чисел вам следует избегать. И не улыбайтесь, пожалуйста, я знаю, что говорю. Следующая поездка Вилли приходится на понедельник, ваш счастливый день недели, из чего можно сделать вывод, что она может оказаться для вас плодотворной.

В течение последующего часа Грегори и Купорович изучали вместе с доктором крупномасштабную карту окрестностей Пенемюнде и вели разговоры о ходе военных действий на фронтах Второй мировой, потом Хуррем проводила их через заросли кустарника к помещичьему дому.

Уик-энд прошел без особых событий. Грегори предложил, что, пока они живут в Сассене, Купорович будет помогать по хозяйству. Вилли фон Альтерн, прослышав об этом, стал гораздо приветливее: казалось, его затуманенные ранением и контузией мозги ни на чем другом, как на делах текущих, связанных с работами по хозяйству, сосредоточиться не могли. А такое щедрое предложение со стороны старого друга его покойного кузена очень ему польстило и расположило в пользу Грегори и его «денщика». Во время войны, когда все трудоспособные мужчины на фронте или служат где-то далеко от дома, помощь такого здоровяка — настоящий подарок.

Рано поутру в понедельник грузовичок нагрузили продуктами, и Грегори поехал вместе с Вилли в Грейфсвальд. Прокатив двенадцать миль по ровной, как стол, местности, они приехали, и Грегори вышел на главной площади городка. Грейфсвальд оказался одинаковым с Гримментом немецким заштатным городишкой: все здесь было выстроено по заранее установленному шаблону: жилые кварталы, заводишки местного значения, ратуша, полицейское управление, городской госпиталь… и все. К десяти утра с небольшим возникла проблема — а что делать дальше?

К половине десятого у продовольственных магазинов начинали выстраиваться уже привычные глазу очереди, а по улицам заковыляли инвалиды-фронтовики. За какие-то полчаса Грегори обошел все окрестные табачные лавки, скупая сигареты: где сколько продадут. В общей сложности накупил шестьсот штук или около того. Идти больше было некуда, время детское, и он пошел на центральную площадь.

Там он, естественно, обнаружил лучший — по внешнему виду — отель, осведомился о цене за номер, при этом рассказал, что он в отпуске и хочет немного порыбачить в заливе Грейфсвальда. Но хозяин гостиницы печально покачал лысой головой и сказал:

— Каких-то несколько лет назад, господин майор, я бы лично проводил вас в те места, где самый лучший клев, но уже несколько лет как военные окончательно наложили лапу на наше море и нашу землю. В радиусе пятидесяти миль вам, извините, ничего не светит. Но может, вам как человеку военному удастся получить у военного коменданта пропуск, я, правда, в этом сомневаюсь. Уж очень они там секретничают и строжайше запретили появляться в окрестностях большого полигона на Пенемюнде. Грегори поблагодарил его за совет, хотя на самом деле решил воспользоваться советом лишь в самом крайнем случае. Его фальшивые документы в общем были в порядке, но он знал, что немцы из предосторожности время от времени изменяли форму и шрифт документов, поэтому лишний раз рисковать не стоило.

В близлежащем кафе Грегори заказал рюмку бренди и подсел за столик к двум выздоравливающим после ранения офицерам. После непродолжительных пристрелочных разговоров о том о сем, он невзначай затронул и тему рыбалки, на что старший из двух немцев, седовласый капитан, только пожал плечами:

— Вам в этих местах, господин майор, никак не удастся порыбачить — такие вот времена настали. Выходить в море разрешается только местным рыболовным посудинам — и то под охраной и лишь по определенным, заранее установленным для них дням. А если попробуют выйти в другой день — их там же расстреляют.

— Но это, наверно, касается только тех случаев, когда они в нескольких милях от берега, — предположил Грегори. — Кто к ним станет придираться, если они выйдут далеко в море?

Тот офицер, что был помоложе, засмеялся.

— Будь я капитаном рыболовного траулера, я бы не стал рисковать и брать грех на душу. «Большая Берта», понаделавшая столько шуму в Первую мировую, может показаться безобидной хлопушкой по сравнению с теми штуками, которые они там испытывают на Пенемюнде. Они, говорят, могут посылать снаряды за двести миль.

— Будем надеяться, что вы правы и что с французского побережья они превратят Лондон в груду развалин, — высказался старший по чину. Опасливо оглядевшись вокруг, он прибавил: — Но лучше бы нам об этом не разговаривать: дело может печально закончиться для всех нас.

Грегори уже знал, что секретное оружие было отнюдь не пушкой, и, сделав для себя вывод о том, что тут он ничего ценного не узнает, тактично переменил тему разговора и, вскоре распрощавшись с офицерами, отправился перекусить.

В гостиничной столовой был сервирован стол с холодными закусками. Постояв возле него, обсуждая с официантом возможные достоинства различных сортов колбас, он не преминул тут же подцепить довольно симпатичную дамочку — офицера из Женских вспомогательных частей, которую пригласил за свой столик, и они, мило болтая, очень славно пообедали.

После ленча он снова заглянул в кафе, свел, знакомство еще с одним офицером, находившимся здесь на излечении. И опять пустой номер. Так он и просидел в кафе до трех часов, ломая голову над тем, какие же еще пути он бы мог использовать для осторожного прощупывания почвы. А в три часа за ним заехал Вилли, на обратном пути из Вольгаста.

Два дня после поездки в Грейфсвальд Грегори бесцельно слонялся по Сассену и мучительно размышлял, как бы ему все же подобраться поближе к Пенемюнде. В четверг приехал Герман Гауфф. Увидев Грегори, он удивился, что тот так и не уехал на рыбалку.

— Я надеялся для этого поселиться в Вольгасте, — пояснил ситуацию Грегори, — но оказалось, что там запретная зона.

— Да, это так. Она распространяется на все побережье к северо-востоку отсюда, а также на острова Узедом и Рюген. Только вот никак не могу взять в толк: почему вы хотите именно Вольгаст? Ведь вы же можете поехать в Штральзунд, он тоже расположен на побережье, и там вы бы, без сомнения, могли найти то, что ищете.

— Может, так оно и есть, — с унылой миной согласился Грегори. — Да вот беда: побережье там открыто всем ветрам, а на Балтике летом случаются неожиданные и сильные шторма. И угодить в одиночку в такую круговерть стихии — это, поверьте, дело нешуточное. И потом мне один старый приятель все уши прожужжал о расчудесной рыбалке в проливах между островами и побережьем. Вот о такой рыбалке я и мечтал.

Гауфф задумчиво поковырял пальцем шишковатый подбородок и как бы раздумывая сказал:

— Я, пожалуй, могу вам раздобыть пропуск в Вольгаст. Но вот разрешат ли вам там рыбачить — за это я поручиться не могу.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — расцвел Грегори. — Коли вы мне раздобудете пропуск, я сам все на месте и разузнаю.

В субботу в усадьбу пришла одна из работниц Гауффа и принесла для англичанина пропуск. В тот же вечер Грегори в сопровождении Хуррем прогулялся к руинам замка и порадовал Малаку этим известием, а также попросил разрешения одолжить у Хуррем ее грузовичок, чтобы съездить на следующий день в Вольгаст. Но о поездке доктор и слышать не желал. Он твердил, что несмотря на то что завтра воскресенье, но число месяца будет несчастливым для Грегори — 13. А 4, 13, 22 и 31-го числа будет ощущаться сильное влияние Урана, поэтому Грегори нечего и думать о том, чтобы испытывать судьбу. Не разрешил он ехать Грегори с Вилли фон Альтерном в Вольгаст и в понедельник, настаивая на том, чтобы первую свою вылазку на вражескую территорию англичанин совершил лишь тогда, когда астральные силы будут оказывать ему наибольшую поддержку. А случится, мол, это не раньше следующего уик-энда, иными словами, 19-го — 20-го числа, причем воскресенье — самый удачный для этого день. Грегори, надо сказать, не слишком обрадовался еще одной неделе ожидания и вынужденного бездействия, но делать нечего — согласился.

Не находя места от такой досадной задержки, Грегори стал раздражительным и ворчливым, он старался разогнать дурное настроение продолжительными прогулками по окрестностям, много читал, слушал граммофонные записи. В четверг снова приехал Гауфф. Поприветствовав Грегори как старого доброго знакомого, он спросил его об успехах на рыболовном поприще. Грегори ответил, что пока еще не ездил в Вольгаст.

Причину, почему он так и не воспользовался пропуском, Грегори изложил довольно туманно и уклончиво.

— Видите ли, я как раз собирался туда в этот уикэнд. Ведь у меня, в конце концов, бессрочный отпуск, и я здесь очень приятно провожу время. К тому же, чтобы навести все необходимые справки, мне понадобится некоторое время, а пропуск, который вы мне любезно раздобыли, действителен только на один день. Мне же, по-видимому, придется и заночевать в Вольгасте. Скажите, это возможно как-то устроить?

— Понимаю, понимаю. Да, поскольку вы боевой офицер, я думаю, что смогу вам оказать содействие. А если вы получите разрешение на рыбную ловлю, вам будет нужна и временная прописка. Слушайте, мне в субботу надо будет присутствовать на заседании партийного комитета (Parteikomitee). Я сам лично представлю вас членам парткома, и если только власти не отклонят вашу кандидатуру, то мы там все формальности и уладим.

— Это было бы замечательно, — улыбнулся Грегори, — и очень великодушно с вашей стороны. Я на всякий случай соберу чемоданы, думаю, что уж уик-энд-то мне разрешат там провести? Насколько я понимаю, я могу прихватить с собой денщика?

— Хорошо, ведь он поедет в моей машине. А это послужит ему лучшей рекомендацией и пропуском на заставе. Если же вы получите разрешение на временное проживание, то оно автоматически распространяется и на него.

В тот же вечер Грегори с Хуррем навестили Малаку и держали совет, как им вести себя дальше. Уже в конце беседы Хуррем сказала:

— Я считаю, вам удастся получить временную прописку. Гауфф в лепешку разобьется, чтобы добиться для вас этого. Он ведь потом разговаривал по этому поводу еще и со мной. Настроение у него было плохое: ему очень не по душе то, что вы живете здесь у нас, в Сассене.

— Да какое ему до этого может быть дело? — удивился Грегори.

— Вся загвоздка во мне, — призналась она, опустив глаза. — Вы, возможно, уже не помните, но при первой с ним встрече вы обмолвились о том, что фюрер обратился с призывом ко всем способным к детопроизводству и патриотически настроенным гражданам Германии завести как можно больше детей. Вы еще тогда шутили, что сердце у вас не выдержит целой серии любовных приключений, но вы, мол, всерьез подумываете жениться, если повстречаете добропорядочную достойную женщину в возрасте, позволяющем ей продолжить ваш род.

Она горько усмехнулась:

— Вот такие дела. Характеристика, я полагаю, вполне подходит ко мне. И с финансовой точки зрения я, как хозяйка Сассена, тоже находка для одинокого офицера. Сегодня, узнав, что вы не торопитесь уехать в Вольгаст, он переполошился. Иными словами, он считает, что именно я и есть та причина, по которой вы задержались в Сассене.

«Неисповедимы пути Господни, — думал Грегори. — Да ни за какие коврижки ложиться в постель с этой унылой и вечно хмурой алкоголичкой, которая, кажется, из костей и морщинистой кожи вся и состоит, он не согласен. Тоже мне удовольствие!» Но вслух он сказал другое:

— Да, конечно. Его можно понять.

Малаку мгновенно ухватился за эту идею:

— Вот и замечательно. Вот и чудненько. Ты, Хуррем, просто молодец! Теперь Гауфф из кожи вон вылезет, а временную прописку вам в Вольгасте устроит — будьте уверены.

Грегори, обдумав создавшуюся ситуацию, сказал:

— Ладно, если ему уж так не терпится убрать меня из Сассена с глаз долой, то я, пожалуй, подыграю ему. Получить разрешение на проживание в Вольгасте — это лишь полдела. Мне надо как-то перебраться на остров через пролив. Воспользоваться паромом мне наверняка не дадут, следовательно, нужна лодка, а для нее — специальное разрешение. Короче, если я правильно буду разыгрывать свои карты, Гауфф мне добудет и эту бумажку.

К субботе у Грегори уже сложился план действий.

Гауфф прибыл в своем старомодном, но мощном лимузине, одетый в ловко сидевшую на нем черную форму штурмбаннфюрера войск СС. Грегори уселся рядом с ним, а Купорович с чемоданами разместился на заднем сиденье, и они тронулись в путь.

Гауфф ездил по узким сельским дорогам на почти опасной скорости, что называется «с ветерком», водитель он был опытный, что самым убедительным образом доказал, когда они доехали до предместий Грейфсвальда. Не отнимая руки от клаксона, он вихрем пронесся по улицам тихого городка, заставляя все машины уступать дорогу, а пешеходов — в панике шарахаться на тротуары. Через четверть часа они подъехали к заставе, стоявшей в трех милях от морского побережья. По обе стороны от КПП по плоской местности тянулась изгородь, а вдоль нее через небольшие интервалы стояли солдатские патрули. У ворот Гауфф что-то сказал фельдфебелю, подписал бумагу, принимая на, себя ответственность за Купоровича, которому сразу же был выписан пропуск в зону.

Вольгаст, по имевшимся у Грегори сведениям, был меньшим по размеру городком, чем Грейфсвальд. На улицах не было видно раненых солдат, но место это прямо-таки гудело от напряженной активности, словно улей. Выяснить причину такой активности Грегори не составляло труда. На довоенных картах не была обозначена железнодорожная ветка, обслуживающая этот заштатный городишко, но теперь она была налицо, а через пролив к острову был перекинут железнодорожный мост. По эту сторону пролива Грегори увидел большое депо, где на подъездных путях маневрировали паровозы и стояли составы. Англичанину удалось мельком увидеть эту картину, когда они проезжали мимо, и зрелище этих бесконечных составов наполнило его сердце новой надеждой: если ему не удастся добиться разрешения на лодку, то остается еще шанс спрятаться в одном из вагонов и проникнуть на остров контрабандным путем.

На берегу пролива Гауфф остановил машину перед вполне приличной на вид небольшой гостиницей и посоветовал:

— Узнайте, смогут ли они сдать вам комнаты, а я отправляюсь на свое заседание, вернусь к часу, и мы с вами сможем пообедать.

Из-за толкотни на городских улицах и общего впечатления, что город живет крайне напряженной и бурной жизнью, Грегори опасался, что все места в гостинице будут заняты, но опасение его, к счастью, не оправдалось. Полная женщина, встретившая его за стойкой, удивленно взглянула на его рыболовную снасть и заметила:

— Рыболовы у нас гости нечастые, те из них, что побогаче, или работают на военных предприятиях, имеют свое жилье, так что у нас половина комнат пустует. Хотя грех жаловаться: будь наш гостиничный ресторан втрое просторней — и тогда бы он не смог вместить всех желающих. В обеденные часы и во время ленча у нас всегда полный зал.

Грегори снял комнаты на две ночи и забронировал столик на ленч, затем, в то время как Купорович занялся багажом, отправился осматривать местные достопримечательности. Должно быть, решил он, городок был в довоенную пору приятным местом для отдыха, но со строительством депо и подъездных путей, по которым с ревом сновали паровозы, это место окончательно потеряло свою былую привлекательность. К железнодорожным путям Грегори решил пока близко не подходить, чтобы, с одной стороны, не вызывать ни у кого подозрения на свой счет, а с другой — у него впереди было для этого немало времени.

Задолго до намеченного свидания он возвратился в гостиницу и позаботился о столике на веранде, которая быстро заполнялась посетителями. Минут через двадцать к нему присоединился Гауфф, сияя довольной улыбкой на мясистом, краснощеком лице. Устроившись поудобнее, он объявил:

— Итак, все устроилось: я раздобыл для вас разрешение на проживание сроком на месяц, с правом дальнейшего его продления по вашей просьбе, и вам дозволено заниматься рыбалкой в проливе. Если понадобится продлить разрешение, вы обратитесь с просьбой в городскую ратушу.

Принимая из рук Гауффа бумаги, Грегори рассыпался в благодарностях и настоял на том, чтобы заплатить за самый роскошный ленч, какой только им могли предложить в этом ресторанчике.

Гауфф хитро улыбнулся.

— Тогда он будет по-настоящему роскошным — ведь с вами я. У этих трактирщиков всегда есть в запасе что-нибудь стоящее, и уж они-то знают, кому и когда подавать на стол припрятанные деликатесы. Я здесь считаюсь не последним человеком, так что им хочешь-не хочешь, а придется обслужить меня как следует.

Его хвастовство, как вскоре выяснилось, имело основание. Доказательством были блюда, которыми сервировали их столик. Предыдущие встречи с Гауффом можно было назвать мимолетными, а сейчас Грегори предоставилась возможность поближе приглядеться к нацисту. При случае Грегори вскользь упомянул о своем личном знакомстве с Герингом. Затем, как бы случайно, вспомнил о том, что обедал с рейхсмаршалом в его роскошной загородной резиденции Каринхолле.

На Гауффа это произвело ошеломляющее впечатление, перешедшее в немое восхищение собеседником, когда Грегори разоткровенничался о своем совместном с Риббентропом ужине в одном из ночных клубов Будапешта. Но приятные минуты тем и приятны, что когда-нибудь обязательно кончаются: Гауфф после ленча вынужден был бежать еще на какое-то совещание, и расстались они чрезвычайно довольные друг другом. Гауфф, прощаясь, пожелал приятной рыбалки и просил, в случае, если им не доведется в дальнейшем повстречаться лично, обязательно дать ему знать, если Грегори все же столкнется с какими-то трудностями и неувязками бюрократического характера.

Когда тщеславный бош укатил на очередное партийное сборище, Грегори решил прогуляться к городской ратуше. Здесь он предъявил разрешение на временную прописку и ловлю рыбы в проливе и спросил у чиновника, где бы он мог арендовать для рыбалки моторную лодку. Как он и ожидал, чиновник ответил, что моторные лодки могут покидать Вольгаст только по специальному разрешению.

В воскресенье разведчики отправились знакомиться с местностью, причем один пошел на юг вдоль берега, а другой — на север. Когда они встретились вечером и обменялись впечатлениями, то оказалось, что ландшафт что по ту, то и по другую сторону не отличался разнообразием: местность низменная, местами заболоченная, иногда попадается чахлая растительность в виде зарослей кустарников или небольших деревьев. Зато по ту сторону пролива, на острове, широкая полоса была расчищена от всякой растительности, и даже кое-где можно было различить фундаменты снесенных коттеджей. За этим пространством выжженной земли стояли заграждения из колючей проволоки, в десять футов вышиной, вдоль которых на равных расстояниях друг от друга располагались патрульные вышки с прожекторами и пулеметами, а внизу вдоль проволоки прогуливались часовые. И все это на фоне темного хвойного леса. Деревья были достаточно высокими, следовательно, лес здесь посадили уже довольно давно, видимо, когда впервые, задумали разместить на Пенемюнде испытательный полигон. И теперь деревья полностью скрывали от постороннего глаза все, что происходило на острове, — благо тому способствовала и сама местность.

Результаты этого знакомства произвели на них самое удручающее впечатление: все говорило о том, что даже если Грегори и получит разрешение на аренду моторной лодки, шансов высадиться на острове не замеченными патрулями с вышек почти не было. Грегори подумал о том, чтобы проникнуть на Узедом в железнодорожном вагоне, но быстро отказался от этой мысли, решив сначала довести до конца свой первоначальный замысел.

В понедельник, после раннего ленча, они, заплатив по счету в гостинице, забрав свои вещи, пошли на станцию, где их забрал по предварительной договоренности, о которой ничего не знал Гауфф, контуженный Вилли фон Альтерн, приехавший в Вольгаст с сельскохозяйственной продукцией, и благополучно доставил их обратно в Сассен.

Следующий маневр в гениальном плане Грегори был самым легким: дожидаться в праздном и терпеливом ожидании приезда Гауффа. Тот, как правило, приезжал по четвергам, но на этот раз, против обыкновения, появился во вторник.

Грегори издали услышал мощный рев его машины и вышел как ни в чем не бывало во двор дома. Увидев его, Гауфф аж побагровел от возмущения, но взял себя в руки и с напускным весельем поприветствовал соперника:

— Хэлло! А я-то считал, что вы в Вольгасте рыбачите, успокаиваете нервы и лечите сердце. Что привело вас обратно в Сассен?

Грегори неопределенно пожал плечами и с досадой в голосе сказал:

— Не пришлось мне там порыбачить. Знаете, это огромное депо и составы, носящиеся взад-вперед по мосту через пролив, превратили всю воду на расстоянии мили-двух от города в отстойник: кругом плавает всякая дрянь, мазут — какая уж там рыбалка. Вот и пришлось сматывать удочки и договариваться с Вилли фон Альтерном, чтобы забрал нас обратно, на природу. Мы вчера вернулись в Сассен.

Гауфф набычился.

— Да ведь вам всего несколько миль от города надо было пройти по побережью, и наловили бы столько рыбы, сколько душе угодно.

— Ни минуты не сомневаюсь, что и тут вы правы, — согласился Грегори, — но, к сожалению, слабое сердце не позволяет мне совершать длительные прогулки. Я надеялся арендовать у кого-нибудь моторную лодку, но в ратуше мне объяснили, что люди, имеющие разрешение на рыбную ловлю, не вправе выходить в море на моторках и особенно в районе островов.

— Так-так, понимаю. Что ж, видимо, так оно и есть. Но я не понимаю другого: чего бы вам не позвонить мне в воскресенье из Вольгаста? Я же обещал вам, что непременно приду к вам на помощь, если она вам потребуется.

— Да, я помню. И чего скрывать, даже подумывал об этом. Но потом решил, что вы, должно быть, занятой человек — и служба, и свое хозяйство, и здесь помочь… Ну и постеснялся беспокоить вас своими пустяками. Да и хорошо здесь, покойно, свежий воздух, и фрау фон Альтерн — чудная хозяйка. Она была настолько любезна, что предложила мне оставаться столько, сколько я пожелаю, и теперь я уже не так горюю об утраченной возможности порыбачить.

— Но вы все же не отказались бы от своих планов порыбачить, если бы вам предоставилась такая возможность? — не сдержался Гауфф.

— Да, безусловно… не отказался бы, — подтвердил Грегори без особого энтузиазма. — Ведь только за этим я сюда и приехал. Но, знаете, мне, право, неловко даже и упоминать об этом. Ну, сами посудите, как же я могу вас просить снова обращаться за разрешением в партийный комитет?

— Нет-нет. Мне доставит большое удовольствие оказать вам в этом деле участие, герр майор. Твердо вам обещать, сами понимаете, я ничего не могу. Но офицеры охраны и старший персонал из тех, что работают над… так им в порядке исключения разрешается выходить в море на моторках; поэтому я не вижу оснований, отчего бы им не сделать исключение также и для вас. Я считаю, что лучше всего вам вернуться в Вольгаст, а после очередного заседания партийного комитета, которое назначено на субботу, я вам дам знать, все ли в порядке.

Грегори изо всех сил старался выглядеть рассудительным немцем, хотя и знал, что самое страшное в таком деле — это переиграть. Он замотал головой и произнес:

— Ну зачем же мне ехать обратно в Вольгаст, если нет никакой уверенности в том, что я получу право нанять у кого-нибудь моторку, и к тому же мне здесь положительно нравится. Поэтому я уж останусь в Сассене до тех пор, пока не получу от вас весточки.

Гауффу нечего было возразить, они обменялись рукопожатиями и разошлись.

До конца недели Грегори снова пришлось утихомиривать свои душевные порывы и находить утешение от раздиравшего его нетерпения в книгах и долгих прогулках. Он был в Померании вот уже целый месяц, а до Пенемюнде ему, по-видимому, предстоит еще добираться и добираться.

Ожидание становилось нестерпимым: с Купоровичем на людях толком не пообщаться, загадочный астролог выбирается из своей кельи лишь дважды в неделю и потом опять исчезает. После вечерней трапезы единственная компания — Хуррем. Но и она никак не вылезает из своей непробиваемой скорлупы. Он пытался ее разговорить о Турции, о ее жизни в Берлине и в Сассене в довоенные годы, о книгах, картинах, о политике — и мытьем и катаньем — все понапрасну. Даже о музыке, которую она, кажется, любила. Женщина отвечала на вопросы односложно, без каких-либо внешних признаков заинтересованности, потом ставила новую пластинку или подливала себе еще одну порцию бренди.

Но злоупотребление алкоголем почти не отражалось на ней внешне и мало влияло на поведение, только часов уже после десяти дикция ее становилась менее разборчивой, а прекрасные серые глаза приобретали тусклый блеск. Однажды вечером, когда она поднялась, чтобы наполнить уже в пятый раз свой стакан этим пойлом, Грегори сказал:

— Хуррем, конечно, это не мое дело говорить с вами о ваших привычках; но как искренне уважающий вас человек я не могу не сказать вам прямо: вы слишком много пьете. Всего несколько лет назад вы, наверное, прекрасно выглядели, и ведь вы еще совсем молодая женщина. Но вы губите свое здоровье и внешность таким количеством алкоголя. Вам надо лишь остановиться — и вы бы могли все это вернуть себе обратно. Я знаю, что смерть мужа была для вас ужасной, невосполнимой утратой, но ведь нельзя же всю оставшуюся жизнь оплакивать его таким образом!

Она глубоко затянулась сигаретой и взглянула на него тусклыми, помертвевшими глазами.

— Дело не только в нем. Моя жизнь далека от того, что можно назвать счастливой. Алкоголем я глушу преследующие меня мысли.

После секундного колебания он решился все же спросить:

— Может быть, вы расскажете мне: что это за тяжкие мысли? Может, я чем-то смогу вам помочь?

Непричесанные рыжие пряди волос качнулись из стороны в сторону.

— Нет. Это очень благородно с вашей стороны — проявить участие. Но мои заботы, мои мысли и моя беда — не из тех, о чем я имею право говорить.

Она снова наполнила бокал и завела граммофон.

Наконец наступило воскресенье, а вместе с ним появился и штурмбаннфюрер Гауфф. Он привез с собой разрешение для Грегори выходить в море на моторной лодке для рыбалки. Хуррем пригласила Гауффа в дом выпить по маленькой, и, к явному удовольствию Гауффа, было решено, что Вилли завтра, же отвезет Грегори и Купоровича в Вольгаст.

Уже почти в полночь Хуррем проводила разведчиков к развалинам замка, чтобы они попрощались с ее отцом. Грегори рассказал господину Малаку, как развиваются события, на что тот сказал:

— Завтра не просто понедельник, то есть самый счастливый день в неделе для мистера Купоровича и благоприятный для вас, но завтра еще и 28-е число, или единица, лучший день для вас и благоприятный для него. Завтра звезды будут особенно благосклонны к вам обоим, и вы должны оправдать этот шанс. Но предупреждаю: вы обязаны остерегаться дней в середине недели, которые управляются цифрами четыре и восемь. Лишь тогда вы добьетесь успеха. Звезды знают все: что было, что есть и что будет.

Доктор сосредоточился и мысленно вызвал своего лысоголового горбуна Тарика, который, как и при первой их встрече, вошел невозмутимый с запыленной бутылкой рейнвейна и бокалами на подносе. Они подняли бокалы с ароматным напитком за победу и за поражение и предание вечному проклятию нацизма. Малаку приказал Тарику принести и отдать разведчикам их портативную радиостанцию.