Глава 1

Иерусалим, 1933

Великий иерусалимский покер, игра, в которой на кон была поставлена тайная власть над городом, игра, приведшая к краху столь многих искателей приключений в период меж двумя мировыми войнами, продолжалась двенадцать лет, пока наконец не исчерпала себя.

За это время тысячи игроков со всего света разорились, пытаясь выиграть Священный город, но в конце концов за столом остались всего трое — те же трое, что и в самом начале.

Двенадцать лет отчаянной игры в покер на самые высокие ставки — после первой случайной раздачи холодным декабрьским днем 1921 года, казалось бы, просто чтобы убить время в тот серый день: небо было сплошь затянуто облаками, и ветер завывал в переулках, а в воздухе определенно пахло снегом.

Дешевая арабская кофейня в Старом городе, где юный О'Салливан Бир сидел в углу, скрючившись над стаканом никудышного арабского коньяка, — разочарованный ирландский патриот, в шестнадцать лет участвовавший в Пасхальном восстании. Позже его прозвали эльфом-переростком за то, что он партизанил против «черно-рыжих» в холмах южной Ирландии, а еще позже он бежал в Палестину, переодетый монахиней-паломницей ордена Бедной Клары.

Одинокий герой, которому от роду было всего лишь двадцать один, в тот день был довольно неправдоподобно переодет офицером легкой кавалерии экспедиционных сил ее величества в Крымской кампании 1854 года. Медали на его груди свидетельствовали о том, что он пережил знаменитую самоубийственную атаку легкой бригады и был удостоен Креста королевы Виктории. Вдали от дома, съежившись над стаканом арабского коньяка, толку от которого ровным счетом никакого, холодный декабрьский день, и жизнь пуста и бесцветна, такие вот дела.

В дымной комнате стучали кости.

Чертова арабская пародия на паб, пробормотал он. Просто кошмар, да и только. Даже пинты порядочного пива не дождешься — и все равно выпить не с кем.

Вдруг в лицо ему ударил ветер. Дверь открылась.

Высокий негр в роскошном арабском плаще и арабском головном уборе, черный до синевы, укрылся от ветра и теперь стоял, потирая замерзшие руки. На его плече свернулся маленький шарик белого меха — какое-то крохотное существо. Человек оглядел кофейню в поисках свободного столика, но их не было, сплошь потные арабы, увлеченные триктраком. Тут он увидел уголок, где в тусклом свете одиноко ссутулился О'Салливан Бир. Он подошел к столу, сел и улыбнулся.

Кофе, сказал он официанту.

Прокатились кости. О'Салливан вздрогнул. Улыбающийся негр смотрел на него светло-голубыми глазами.

Это еще что такое, подумал О'Салливан. Если по-хорошему, так не бывает. В Священном городе намечаются новые фокусы? И что это за белый зверек у него на плече? Белый как белок, пушистый как облако, ни головы, ни хвоста не видно.

Он кивнул чернокожему арабу.

Вот холодно-то снаружи, а?

Точно.

Вот-вот. А кого вы это носите с собой? Ручного зверька? Вы ему достопримечательности показываете? Это ваш добрый попутчик? Кажется, дрыхнет без задних ног, и ветер ему нипочем. Злой у него укус, у этого ветра.

Это обезьянка, сказал чернокожий.

Ах вот оно как.

Обезьянка-альбинос.

О'Салливан снова кивнул. Лицо у него было серьезное.

А почему бы, собственно, и нет, подумал он. Черный араб с белой обезьяной на плече? Штука не хуже других. Почему бы, собственно, и нет.

Несколько минут спустя в кофейню, спасаясь от холода и ветра, вошел еще один человек, на сей раз европеец, национальности неопределенной. В руках у него был лук изысканной работы.

А это что еще за номер? подумал О'Салливан. Что это здесь происходит? Час от часу не легче, все выходит из-под контроля. Точно не англичанин, не француз и не немец, и вообще он какой-то странный. И у него не что-нибудь, а лук, не больше не меньше, на случай, если зимним днем вдруг подвернется возможность пострелять. Что за чертова штука, ни к чему она в Святой Земле, это уж точно. Ей-же-ей, готовится какая-то пакость.

Вошедший окинул взглядом столики и направился прямо в угол, где сидели О'Салливан и чернокожий араб. На его плече висел длинный цилиндрический футляр из красного лакированного дерева. Он щелкнул каблуками с легким поклоном и сел. Стол заволокло облако безошибочно чесночных паров.

Извините, что прерываю ваши размышления, джентльмены, но, кажется, это единственный столик в кофейне, который пока не пал жертвой триктрака. С другой стороны, день безотрадный. Вы играете в покер?

Он посмотрел на О'Салливана. Тот равнодушно кивнул.

Да, готов поклясться, вы научились этому в армии. А вы, друг мой?

Чернокожий араб приятно улыбнулся и заговорил, демонстрируя изысканное произношение.

До войны мне случалось играть, но не уверен, что теперь вспомню правила.

Вот как? Что ж, может быть, освежим воспоминания?

Европеец достал колоду карт, перетасовал и сдал пять чернокожему и пять себе. Он перевернул карты и отложил двух королей. Затем перевернул карты араба и отложил его пару тузов.

Вы выиграли — проще простого. Не хотите сдать сами?

Чернокожий араб неуклюже собрал колоду, медленно перетасовал и сдал. Когда карты раскрыли на этот раз, у него были те же два туза, что и раньше, и еще один. К двум королям европейца добавился третий.

Чернокожий улыбнулся.

Кажется, я опять выиграл.

Да уж, задумчиво пробормотал европеец. Отличная память. Я Мунк Шонди. Из Будапешта.

Ну конечно, подумал О'Салливан. Пакости подкрадываются из туманов Центральной Европы, и не знаешь, откуда вылезут. Все верно, жди неприятностей.

Каир Мученик, сказал чернокожий араб. Из Египта, очень приятно. А скажите, что это у вас за футляр?

Колчан.

Для стрел?

Да. В средние века такие были у японских самураев. А эта маленькая зверушка у вас на плече?

Обезьянка. Обезьянка-альбинос.

Мужчины окинули друг друга оценивающим взглядом. Потом венгр повернулся к О'Салливану, который печально сгорбился над своим бокалом, поигрывая Крестом королевы Виктории. Взглядом профессионального военного он окинул ряды медалей на груди ирландца.

Крымская война, если мне не изменяет память.

Не изменяет. Она самая.

Сочувствую, поистине ужасная трагедия. Эта атака под Балаклавой — чистое безумие. Но вы таки выжили в конце концов. И поскольку дело было в середине прошлого века, может быть, скорби о павших товарищах пора притупиться? Ваша печаль не вернет их к жизни, ведь правда?

Не вернет, это уж точно. Но, даже так, мне все равно сегодня грустно. Грустно и гадко, по правде сказать.

Почему же, друг мой?

Да почем я знаю. Впрочем, если задуматься, сдается мне, что дело здесь вот в чем: я слишком многое пережил для своих лет. В смысле, непомерный опыт. Он истощил меня и состарил. И что в итоге? Мне двадцать один год от роду, а я уже ветеран войны, закончившейся, почитай, семьдесят лет назад. С этаким грузом жить нелегко. Понимаете?

Думаю, да, сказал Мунк Шонди. Вы, случайно, не ирландец?

Нет-нет. Случай здесь ни при чем. Там наверху все четко рассчитали, перед вами результат непостижимых решений, которые Творец принял за моих многострадальных отца и мать. Отец был бедный рыбак, питался одной картошкой, и было у него тридцать три сына — я самый младший. Зовут меня, коротко, Джо, но, произнесенное над пинтой крепкого, имя мое расцветает и превращается в Джозеф Инда Колумкилле Киран Кевин Брендан О'Салливан Бир. Это все святые с моего острова — вот уж не то место, куда бы вам сильно захотелось. Моя родина — голые Аранские острова, они ведь вымыты дождем и выглажены ветром, да вот бедный Господь не озаботился одарить их хоть какой-нибудь почвой, а оставил сотворение почвы верующим, если уж она им так нужна. Наверное, думал, что должен же в Его вселенной кто-нибудь истинно веровать. Просто торчат в Атлантике десятки скал, вот и все, они первыми встречают ужасные приливы и штормы западных морей. И вот теперь, когда вы все это знаете, поймите, что не только из-за погоды я тоскую. Я молод, но жизнь у меня была штормовая и беспочвенная, если вы понимаете, о чем я.

Что, совсем худо?

Очень. Так погано, что не выкарабкаться. Честно говоря, я думаю, для меня все кончено.

В вашем-то возрасте?

По-моему, вполне подходящий возраст. Дух, живущий во мне, — ветеран по меньшей мере восьмидесяти пяти лет от роду, он ужасающе стар и скрипит. Атака легкой кавалерии в Крыму, помните? Мне приходится более или менее соответствовать возрасту.

Чернокожий араб прервал их разговор, повернувшись к О'Салливану.

Да, бывают минуты отчаяния, но их можно преодолеть. Вы слышали об английском исследователе по имени Стронгбоу?

Слышал. Слышал несколько невообразимых историй и забавных легенд, и не раз. Но если по правде, не было такого человека. Не мог он существовать, никак не мог. Англичанин просто не может быть таким ненормальным. Обычная байка, в окрестных пабах и не такое услышишь. Стоит местному арабу воспарить на своем ковре-самолете, и вот нате вам, готова очередная невероятная история. А это их основное времяпрепровождение. Называется опиум. Прошу присутствующих не принимать это на свой счет.

Чернокожий араб улыбнулся.

Не принял.

Вот и славно. Так при чем здесь этот мифический Стронгбоу, которого, собственно, никогда и не было?

Чернокожий собирался ответить, но венгр прервал его. Он повернулся к О'Салливану.

Покер, друг мой. Мы о покере говорили, а не о левантийских сказках прошлого века. Кстати, о прошлом веке: почему бы вам не отрешиться от болезненного крымского опыта и не попытать счастья в Иерусалиме с колодой карт? Кто знает, может, это хороший способ начать все заново. Ну так как? Присоединитесь?

* * *

Начать заново? сказал Джо. Я, кстати, думал, что уже взвалил на себя этот груз, и кажется мне, он чертовски давит на спину.

Он посмотрел на свои руки, загрубевшие от постоянной возни с громадным каменным скарабеем, которым он пользовался в своих контрабандистских странствиях. Несколько дней назад он вернулся в Иерусалим со скарабеем, секретная полость внутри которого была начинена грузом оружия для Хаганы. Впереди еще одна тайная поездка, еще один груз разобранных чешских винтовок, еше одна порция британских фунтов за оказанные услуги.

Но сегодня заняться ему было нечем.

И еще кое-что заинтриговало его — новые возможности. Чернокожий араб был, естественно, мусульманин, а венгр, кажется, иудей, о чем свидетельствовала звезда Давида на лацкане.

Ну и что они думают? Что им в Иерусалиме все позволено? Договорились по-тихому, так, что ли? Воображают, что могут облапошить бедного христианина только потому, что погода холодная, серая и мерзкая, а вовсе не та, что должна быть в земле, текущей молоком и медом? В Священном городе начинают фокусничать? И они думают, что выведут его из игры, со своими обезьянками-альбиносами и самурайскими луками и стрелами?

Постойте, сказал Джо. Я на все согласен. Но может быть, будем играть «по времени»? Чтобы все было по-честному?

Каиру Мученику было, кажется, все равно. Но Мунк Шонди явно обдумывал проблему; он взял стакан Джо, понюхал его, скорчил гримасу и вылил его содержимое на пол. Затем он попросил три пустых стакана и наполнил их коньяком из фляжки, которую достал из кармана пальто.

У меня как раз с собой первоклассная вещь.

Ну конечно, сказал Джо. Так что насчет времени? Я как-то недопонял. У меня иногда в ушах позванивает, и слышно худо. С самой войны.

А почему? спросил Мунк Шонди.

А я неплохо приложился с лошади, когда ее подо мной убили во время атаки легкой кавалерии. Приземлился как раз на голову, и с тех пор она уже не та, что раньше, моя бедная перекроенная голова. Такое впечатление, что ее кто-то постоянно держит в осаде, а кто — непонятно, и в ней все время свистит, кричит, воет и все такое, а я тут как бы ни при чем. Но, с другой стороны, я только потому и выжил, что лошадь упала, а я даже встать не смог. Наши рвались дальше на позиции русских, а я остался. Да благословен будет шум в моей голове, без него меня бы здесь не было. Так как насчет «по времени»?

Венгр достал крохотные золотые карманные часы и положил на середину стола. Он нажал на кнопку, крышка открылась, и все трое наклонились вперед.

Им открылся пустой эмалевый циферблат, полная луна, не оскверненная ни стрелками, ни четвертями, ни цифрами. Мунк Шонди снова нажал на кнопку, и пустой циферблат откинулся, открывая другие часы, с обычным циферблатом, но минутная стрелка двигалась по нему со скоростью секундной, а вместо секундной была стремительно движущаяся тень.

Вот, сказал Мунк Шонди.

Он еще раз нажал на кнопку, и открылся третий циферблат, тоже, казалось бы, обычный, но будто с застывшими стрелками. На самом деле секундная стрелка двигалась, вот только медленно-медленно. Все трое смотрели на нее несколько минут, и за это время она продвинулась на пару секунд, не больше.

Каир Мученик откинулся назад и оглушительно захохотал. Даже О'Салливан вяло улыбнулся. С тем же торжественным видом Мунк Шонди щелчком закрыл все три циферблата и убрал крохотные золотые часы в жилетный карман. Он собрал карты и начал тасовать.

Я так думаю, джентльмены, что у нас впереди долгий унылый день. Я не знаю, что привело нас в Иерусалим. Могу только предположить, что для всех нас это Священный город. В любом случае, вот мы сидим в последний день декабря, в холодный день, в воздухе определенно пахнет снегом, а завтра грядет новый год. Так что мне все равно, быстро или медленно идет время. А вы что скажете?

Каир Мученик засмеялся и снял карты. О'Салливан нехотя улыбнулся и в свою очередь снял. Мунк Шонди отложил лук и стрелы, и первые карты их двенадцатилетней игры легли на стол в Старом городе, в дымной арабской кофейне, где все и началось.

* * *

Уже с самого начала стало очевидно, что трех более непохожих друг на друга стилей игры, чем стили трех основателей, не могло и быть.

Стиль Каира Мученика был наиболее оригинальным, поскольку он никогда не смотрел в свои карты, пока не сделаны все ставки, опираясь при этом на какой-то собственный закон больших чисел, приносивший ему выигрыш. Конечно, ему приходилось все время блефовать, но люди со стороны едва ли перехитрили бы человека, который мог честно заявить, что не знает, какие карты у него на руках.

Мунк Шонди пользовался своими широкими познаниями в области левантийских потребительских товаров. В соответствии с его правилами все мало-мальски ценное годилось для ставки. Таким образом, если на стол ложились горка талеров Марии Терезии и расписка, служившая эквивалентом срочных контрактов на египетскую вяленую рыбу, Шонди готов был обремизиться, лишь бы рыба досталась ему.

Шонди откуда-то точно знал, что персидские динары через несколько дней подешевеют по отношению к вяленой рыбе и что он получит солидный доход, если дисконтирует талеры Марии Терезии в Дамаске, увеличит вдвое стоимость своих срочных контрактов на рыбу, дешево купив динары в Бейруте, продаст четверть своих срочных контрактов и треть динаров в Багдаде, чтобы подмазать таможню на персидской границе, и, наконец, проследит, чтобы его курьер оказался в Исфахане в пятницу, в базарный день, как раз когда срочные контракты на рыбу будут пользоваться особенным спросом.

И только О'Салливан играл или говорил, что играет, руководствуясь математическим расчетом. Он заявлял, что приспособил к условиям покера баллистические таблицы, которые в свое время выучил наизусть в холмах южной Ирландии. Он был тогда в бегах, и знание дистанций требовалось ему, чтобы охотиться за «черно-рыжими». О'Салливан не мог близко подойти к врагу и вместо этого издали стрелял из своего старого мушкетона высоко в воздух, на манер гаубицы, так что правое дело, воплощенное в его пулях, описывало крутую параболу и низвергалось на врага, словно кара небесная.

На непостижимом блефе строилась игра Каира Мученика.

На невероятном знании левантийских торговых рынков — игра Мунка Шонди.

На баллистике, описывающей траектории пуль небесных, — когда ставил О'Салливан.

Чрезвычайно необычные методы игры да еще вызов, который игроки бросали слепому случаю, — все это сбивало с толку людей со стороны. А еще неистощимые финансовые ресурсы, которыми располагали три игрока-основателя.

Говорили, что Каир Мученик годами грабил могилы фараонов и теперь в его распоряжении огромный запас мумий. Как известно, порошок из мумий фараонов — надежный левантийский афродизиак, если его вдыхать или курить в виде мастики.

Этот порошок, если ежедневно употреблять его в достаточных количествах, дарил бесплодным женщинам стайку детишек, давал долголетие и мудрость мужчинам и вообще мог с успехом заменить собой что угодно.

И хотя запасы подлинного порошка из мумий фараонов, естественно, рано или поздно должны были истощиться, оставалось еще множество заботливо мумифицированных египтянами царских кошек. Наконец, никто не сомневался, что теперь, став главным поставщиком молотых мумий на Ближнем Востоке, Каир Мученик без зазрения совести будет производить порошок хоть из старых тряпок.

Что касается Мунка Шонди, хазарского еврея, никто не мог взять в толк, каким сокровенным чутьем он угадывает, что нынешняя стоимость йеменских ковриков и дамасских смокв как-то повлияет на стоимость грядущего весеннего приплода левантийских ягнят. Эти цены — и цены на тысячи других товаров — сплетались в сложные, запутанные законы, доступные ему одному.

И наконец, совсем недавно обретенное богатство О'Салливана, дела огромной важности, которые он вел, торгуя религиозными амулетами; наибольший доход приносили деревянные рыбы, грубо вырезанные из цилиндрических кусков дерева. Ассортимент был велик, но наибольшим спросом пользовались рыбы размером с ладонь. Ирландец заявлял, что эти абстрактные деревянные изображения — точная копия тех, которыми пользовались первые христиане, чтобы в те опасные времена тайно опознавать друг друга, не привлекая чужого внимания.

Но если это были просто примитивные амулеты, почему они вдруг стали столь популярны в современном Иерусалиме и распространились оттуда по всему Ближнему Востоку? И если это были христианские символы, то почему они пользовались равным спросом среди иудеев, мусульман и неверующих?

Женщины предпочитали носить их с собой тайно, пряча в сумочках и смущаясь, если продавец в магазине замечал амулет, когда они искали мелочь. Но мужчины достаточно открыто демонстрировали их на рынках, где амулетам находилось куда более конкретное применение, — приветствуя друг друга, мужчины с видимым удовольствием помахивали деревяшками в воздухе. В кофейнях они громко колотили ими по столам, чтобы подозвать официанта.

После кофе и табака деревянные рыбы ирландца были главным предметом спроса на Ближнем Востоке. Их можно было найти повсюду, в хижинах и дворцах, у людей всех национальностей, даже у бедуинов, которые и рыбы-то никогда не видели.

Порошок из мумий. Торговля, основанная на знании будущего. Религиозные символы.

С таким тылом эти трое были непобедимы. Год за годом они до нитки обирали приезжих — сбитых с толку эмиров, европейских контрабандистов и враждующих шейхов, набожных священников и разного рода коммерческих агентов, праведных фанатиков, всех странников-мечтателей, великое множество которых стекалось из разных краев в вечном стремлении покорить вершины Священного города и в поисках духовного золота, — Мученик, Шонди и О'Салливан Бир неумолимо сдавали карты, тасовали и сдавали вновь, безжалостно ввергая Иерусалим в пучину величайших беспорядков со времен Первого крестового похода. Бесконечный покер в комнате со сводчатым потолком, куда они перебрались уже в первую ночь, когда закрылась кофейня.

Не стоит прерываться только из-за того, что наступила полночь, сказал тогда Мунк Шонди.

Не стоит прерываться только из-за того, что приходит новый год, согласился Каир Мученик.

Что ж, джентльмены, если вы оба так считаете, сказал Джо, я знаю в Старом городе место, где мы всегда сможем играть без помех. Это бывшая лавка древностей, которой владеет мой друг, почти заброшенное местечко, поскольку он теперь вершит дела только в голове, странный бизнес, как вы сможете убедиться.

И так Великая иерусалимская игра началась в задней комнате пустой лавки, принадлежащей неприметному продавцу времени по имени Хадж Гарун

* * *

В тот последний день, спустя двенадцать лет игры, сдавал О'Салливан. Он предложил классический вариант покера, сбрасывать по три карты, и Каир Мученик и Мунк Шонди согласно кивнули, когда он объявил условия. Классический способ, стандартные карты на руках, ничего необдуманного и ничего случайного, — лучший и достойнейший способ закончить игру.

Они сознавали, что тот самый миг наконец настал, и потому играли неспешно и спокойно. О'Салливан распечатал бутылку нелегального ирландского самогона и начал неторопливо потягивать. Каир Мученик заправил кальян солидной дозой мастики из мумий и удовлетворенно затянулся. Мунк Шонди поставил на стол глубокую миску, наполненную головками чеснока, и принялся методично прогрызать путь ко дну.

Воинам-друзам, охранявшим игру, дали денег и распустили по домам. На середине стола — колода карт, заказанная из Венеции специально ради такого события. Прежде чем аккуратно снять целлофановую обертку с колоды, все трое по очереди сделали на ней надрез.

Начали тасовать, каждый возился с колодой по пятнадцать-двадцать минут, чтобы прочувствовать ее, а потом еще двадцать минут они по очереди снимали. Но если учесть, что играли они уже двенадцать лет, никто не торопился. Мошенничество ушло в прошлое. Сейчас требовалось нечто большее, чем ловкость рук.

Пустой кальян, пустую бутылку из-под самогона и пустую миску из-под чеснока отложили в сторону. Каир Мученик уставился в потолок и объявил свою ставку.

Козы Мусульманского квартала, сказал он.

Остальные взглянули на него.

Предназначенные для содомии, торжественно добавил он.

Глаза О'Салливана сузились.

Козы Христианского квартала, парировал он. Мясо.

Козы Еврейского квартала, сказал Мунк Шонди. Молоко.

Они глядели друг на друга. За все эти годы они привыкли открывать карты именно так, чтобы люди со стороны не забывали: только настоящие товары и услуги имеют окончательную ценность в Священном городе. Ведь рано или поздно армии завоевателей придется отступить, и тогда пошатнется и рухнет созданная ею империя, как и все империи от сотворения мира, а имперская валюта станет в Иерусалиме чужой и ненужной.

Но, как беспечно заметил однажды кроткий Хадж Гарун, даже Священному городу нужны услуги. По правде сказать, гораздо больше, чем большинству мест на земле.

О'Салливан сдал. Он и Мунк Шонди медленно подняли свои карты к груди и одновременно заглянули в них. Поизучав их несколько минут, они сбросили по три. Каир Мученик, как всегда, и не подумал прикоснуться к своим картам. После некоторого размышления он сбросил первую, третью и пятую.

Каждый получил еще по три карты. Мунк Шонди с мрачным выражением быстро сопоставлял курсы всевозможных левантийских товаров на тот день. О'Салливан несколько лихорадочно высчитывал баллистические траектории патриотизма. Только Каир Мученик, с присущей ему самоуверенностью, сохранял совершенное спокойствие.

И поскольку он сидел слева от сдающего, он имел право первым открыть карты. Как всегда, он даже не заглянул в них.

Нечего медлить, сказал Каир Мученик. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы сами выбирайте, играть вам или нет. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.

Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал О'Салливан. Но в то же время это была чистая правда, такая же, как его собственный контроль над Христианским кварталом и контроль Мунка Шонди — над Еврейским. Религиозные символы и торговля будущим так же необходимы Иерусалиму, как порошок из мумий.

Ну так как, да или нет? спросил Каир Мученик.

Да. Согласен.

Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто-то из вас выиграет — а этого не случится, — он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.

О'Салливан негромко присвистнул.

Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?

Правильно. До последнего высушенного на солнце кирпича.

Люди? спросил Мунк Шонди.

До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.

Что ж, честно, сказал Мунк Шонди и пристукнул по столу. Коли так, ставлю Еврейский квартал.

Господи, черт с вами, заорал О'Салливан. Черт с вами! Если так, то я ставлю Христианский квартал.

Два последних слова он произнес по-гэльски, но его отлично поняли. Они достаточно изучили родные языки друг друга, чтобы распознать ставку на любом из них. Вот оно. Все трое откинулись, чтобы насладиться этим мгновением, шансом, который выпадает лишь раз в жизни, если выпадает вообще. Каждый поставил все, чем владел, и без слов было ясно, что четвертый район города, Армянский квартал, отойдет к победителю.

Вот и все. На стол лег Иерусалим. Победивший забирает вечный город.

Но прежде чем открылись карты, прошли двенадцать азартных лет в бывшей лавке древностей Хадж Гаруна, древнего защитника Иерусалима, который даже в тот знаменательный момент рассеянно бродил по комнате. До его трехтысячного дня рождения оставалось всего несколько дней.

 

Глава 2

Каир Мученик

Каир Мученик был рабом и с ранних лет собирал хлопок в дельте Нила бок о бок со своей прабабкой по материнской линии, женщиной гордой и неукротимой, впервые в жизни испытавшей страсть аж в 1813 году.

В тот год молодая женщина из деревни на краю Нубийской пустыни приютила у себя в хижине обворожительного странника по имени шейх Ибрагим ибн Гарун. Бойкий молодой шейх говорил, что он знаток исламских законов, а голубые глаза унаследовал от предков-черкесов.

Но позже Каиру Мученику доведется узнать, что его прадед-бродяга на самом деле был переодетый европеец, весьма одаренный швейцарский лингвист со страстью к деталям. Его прочим потомкам, известным и неизвестным, спустя век тоже суждено будет сыграть важную роль в Великом иерусалимском покере.

Юный шейх Ибрагим, как и положено, скоро затосковал в деревеньке на краю Нубийской пустыни. Со слезами расстался он со своей новой женой, дабы возобновить странствия, обещав вернуться через три месяца. Однако, вернувшись через положенный срок, он обнаружил, что деревня разрушена, а ее обитателей увел отряд мамелюков.

Этих вырождающихся преемников средневекового воинства, бывших монгольских и тюркских рабов, позже ставших правителями Египта, примерно за пятнадцать лет до того Наполеон оттеснил на юг, в пустыню. И хотя они уже девять веков назад покинули суровые русские степи, воспоминания о холодном северном ветре навечно запечатлелись в их вялых умах, и даже в ужасную нубийскую жару они носили толстое шерстяное нижнее белье. В роскошных одеяниях и огромных, расшитых самоцветами тюрбанах, с мечами, инкрустированными драгоценными камнями, с седельными сумками, набитыми золотом, возя при себе все свои богатства, они сквозь дымку тумана тяжело скакали на битву, а их катамиты бежали рядом, размахивая зелеными знаменами Пророка.

Мамелюки не могли продолжить свой род, потому что они все-таки были педерасты. Пока они правили Египтом, они покупали мальчиков на юге России и раскармливали их, чтобы те со временем их заменили, но этот канал закрылся, и каста воинов-мусульман потихоньку стала вымирать.

Те, кто еще держался, были стареющие обрюзгшие толстяки, пожилые астматики, которых изводил рак прямой кишки и кожные инфекции, особенно в паху и подмышках. Несмотря на столь буйный телесный распад — настолько ощутимый, что ветер, если дул в нужную сторону, мог предупредить местные племена об опасности, — мамелюки наслаждались варварской роскошью, все еще разоряли земли и продавали захваченных африканцев арабам-работорговцам. Немного возбудившись после очередной вылазки, они возвращались на свои нильские барки и снова впадали в подобный смерти ступор под навесами, которые их прислужники денно и нощно поливали водой в бесплодных попытках остудить их громадные храпящие тела.

Они никогда не снимали белья, а потому и чесаться смысла не было. Даже отмахиваться от мух было бесполезно. Вместо этого они лежали, тупо глядя в пустыню и удивляясь, как могло случиться, что их когда-то роскошная жизнь на Средиземноморье, с его легким ветерком, благоуханием и прочими наслаждениями, сжалась до рептильного существования в пропеченном солнцем забвении, в этой глуши.

На одной из этих барок в 1813 году прабабка Мученика родила девочку, черную, как она сама, но со светло-голубыми глазами ее обожаемого шейха Ибрагима. Мамелюкам девочка была ни к чему, и мать с дочерью продали арабскому работорговцу, а тот отправил их в дельту Нила собирать хлопок. В свой черед дочь родила дочь, а та — сына, такого же чернокожего со светло-голубыми глазами. Обе умерли от дизентерии вскоре после рождения детей, и мальчика воспитала прабабка. Но и она в 1892 году, вытерпев почти восемьдесят лет рабства, пала жертвой дизентерии.

После ее смерти хозяин освободил маленького Каира, проявив исламское милосердие.

И вот, в двенадцать лет выброшенный в широкий мир, неграмотный и ничего не умеющий, мальчик сделал то, что во второй половине девятнадцатого века в Египте сделал бы на его месте любой чернокожий ребенок. Он обернул голову куфией и по пыльным дорогам побрел в столицу, искать помощи бывшего раба по имени Менелик Зивар.

* * *

Менелик Зивар занимал среди чернокожих в Египте весьма необычное положение.

Рабы воспитывались в религии своих хозяев, и абсолютное большинство исповедовало ислам. Но ветвь рода Зиваров, которой принадлежал Менелик, ухитрилась оказаться коптами, и Менелик принял на себя тяжкий труд изучить коптский язык, это мертвое египетское наречие, на котором говорили в Египте во времена первых христиан.

Такими знаниями мог похвастаться еще только один человек — глава коптской Церкви, он же патриарх Александрийский. В его обязанности входило назначение главы Церкви в Эфиопии, единственной стране, где эта христианская секта имела статус государственной религии, и единственной стране в Африке, которой не управляли европейцы.

Поскольку никто, кроме Менелика и патриарха, не знал коптского, они предпочитали обсуждать дела именно на этом языке. Конечно, понять, что они говорят, было невозможно, но чернокожие в Египте были уверены, что уж если у Менелика такие взаимоотношения с коптским патриархом, то он уж точно влиятельнее всех чернокожих в мире.

Даже его имя играло ему на руку, поскольку исторический Менелик был первым императором Эфиопии.

Но не только его политические связи определяли его статус в черном сообществе. Кроме всего прочего, Менелик Зивар был виднейшим египтологом девятнадцатого столетия.

Прежний хозяин Менелика, зажиточный торговец хлопком по имени Зивар, отправил своего юного сына в Англию получать образование. Зивар-сын вернулся в Александрию, неплохо изучив археологию, но, прожив вдали от дома так долго, не имел никакого представления о современной египетской коррупции. Для полевых работ ему понадобился квалифицированный драгоман, то есть проводник и переводчик, который присматривал бы за вороватыми рабочими и раздавал бакшиш направо и налево по всему нильскому бассейну. Патриарх Александрийский заметил археологу, что не стоит далеко ходить достаточно обратить внимание на собственного домочадца, проницательного раба Менелика.

Зивар-сын и Менелик объединили усилия и начали копать по всей дельте. Менелик быстро научился разбирать иероглифы и скоро стал сам предлагать, где вести раскопки. Здесь вполне проявился его природный ум, и вскоре раб стал учителем, а хозяин — учеником.

Но даже получив свободу, Менелик сохранил все качества превосходного драгомана. Он всегда скромно держался в тени. Поэтому, хотя открытия сделали знаменитым хозяина Менелика, ни один белый в Египте и никто в Европе не слыхивал о том Зиваре, который действительно заслуживал славы, — о Менелике, тайном ученом и африканском народном герое.

* * *

Когда маленький Каир пришел к Зивару просить совета, чернокожий египтолог был уже стар. Годы, проведенные Менеликом в тесных могилах, напоминали о себе артритом, и теперь он уже не участвовал в раскопках лично. Вместо этого он объяснял, где искать, и оценивал археологические находки. Он давно привык сохранять инкогнито, и поэтому надиктованные им монографии публиковались под чужими именами.

Между тем бесконечным потоком со всех концов Африки к нему стекались юные почитатели чернокожие мальчишки и девчонки, которые только начинали жизненный путь и жаждали его совета.

Из-за артрита Менелику было удобнее всего лежать на спине. А поскольку большая часть его жизни прошла в могилах, совсем не удивительно, что своей спальней он избрал самый любимый саркофаг, чрезвычайно массивный монолит, прежней обитательницей которого была мумия матери Хеопса. Отойдя от дел в 1880 году, Менелик велел опустить саркофаг в гробницу, которую сам же и обнаружил под городским садом в Каире, недалеко от Нила. С тех пор именно там собирался его двор, которым престарелый патриарх управлял со дна саркофага. Просителей по одному проводили в гробницу для бесед, которые могли продолжаться от нескольких минут до целого дня, в зависимости от того, насколько часто старый ученый задремывал в своем звуконепроницаемом и почти безвоздушном подземном склепе.

Маленький Каир стоял в очереди в городском саду несколько недель, прежде чем служитель подвел его к крутой лестнице, которая вела в склеп. Ему приказали сразу закрыть за собой дверь, потому что глаза учителя успели отвыкнуть от света. Он на цыпочках спустился по лестнице, сделал глубокий вдох и проскользнул в дверь.

Он оказался в маленькой угрюмой комнате. В темноте проступали очертания гигантского саркофага, в изголовье горела всего одна свеча. Он снова глубоко вдохнул, на цыпочках пересек комнату и заглянул внутрь.

Он даже приоткрыл рот от удивления. В самом низу, в полых глубинах камня, среди стопок книг и загадочных надписей, которым на вид было не меньше пяти тысяч лет, лежала иссохшая мумия с огромным увеличительным стеклом на груди. Маленький Каир был ошеломлен. Внезапно сморщенная рука мумии поднялась и схватила увеличительное стекло. Стекло гигантской линзы увеличило немигающий глаз, воззрившийся на него из древности, дюймов до двух, не меньше.

Попался, хихикнула мумия.

Маленький Каир затрясся. Его зубы застучали, лицо залил пот. Губы мумии исказила злорадная кривая улыбка.

Ну-ну, сынок, перестань. Я всего-навсего тот, к кому ты пришел. Как тебя зовут?

Маленький Каир прошептал свое имя.

Серьезно? спросила мумия. Ты уж точно получил это имя не от своего хозяина. Где ты его взял?

От прабабки, господин.

Ее фамилия была Мученица?

Нет, господин. У нее не было фамилии, господин. Но она дала мне это имя, господин.

Странно. Почему?

Я не знаю, господин.

Она тебе этого никогда не объясняла?

Нет, господин.

Она воспитала тебя?

Да, господин.

Все остальные рано умерли?

Да, господин.

От дизентерии?

Да, господин.

Хм, вот загадка. Нил дает нам землю, но требует за это жертв. Хорошая вода — в то же время плохая вода. Согласись, сынок. Секунду назад я поймал тебя на страхе перед прошлым, а это не лучший способ жить дальше, особенно если ты черный, вот как мы с тобой. И кстати, о прошлом: что ты знаешь о своем?

Я знаю, откуда была родом моя прабабка, господин.

Из Нубии, я бы сказал, глядя на тебя. За исключением глаз. Откуда они у тебя такие?

От моего прадеда, господин. Странствующего черкеса, господин.

Ах, вот что он ей сказал. Что еще ты о нем знаешь?

Он был знаток исламских законов, господин.

И это он ей тоже сказал, так?

Да, господин.

Ясно. А имя у него было?

Да, господин. Его звали шейх Ибрагим ибн Гарун, господин.

Губы мумии снова искривила усмешка.

Ах так, понятно. Этот молодой человек и вправду был путешественником, сомнений нет. В любом случае, он собрался и пошел своей дорогой, а твою прабабку после этого продали в рабство?

Да, господин.

Мамелюки?

Да, господин.

Все они уроды. Вялые жирные педерасты. Она их не жаловала, правильно я говорю?

Да, господин.

Точно. Но все это случилось в начале века, а начало века вряд ли можно считать прошлым. Истинное прошлое, которое может интересовать археолога, заканчивается в момент разрушения Нового Царства. Знаешь, когда это было?

Нет, господин.

Тридцатая династия. Несчастливое время. Да, теперь понятно.

Мумия закрыла глаза. Помолчав минут десять, она встрепенулась и почесала нос, потом снова подняла увеличительное стекло, и за линзой опять появился двухдюймовый глаз.

Ты сказал, ты ищешь работу, сынок?

Да, господин.

Говоришь хоть немного по-английски?

Нет, господин.

Ничего, нахватаешься. Ты мусульманин, я так понимаю.

Да, господин.

Конечно. У твоей прабабки была долгая память, и она хотела отдать кое-какие долги. Очень гордая женщина?

Да, господин.

Я так и думал, но это на будущее. Сейчас тебе нужна профессия, и, пожалуй, ты можешь начать драгоманом, как начинал я. Для нас многие профессии закрыты, а это хорошее дело на первое время. Тебе нужны связи.

Да, господин.

Правильно. Начнешь подручным и потихоньку будешь пробиваться. Теперь слушай внимательно, вот правила. Веди себя достойно, не льсти, не хнычь и не закатывай глаза. Будь учтивым, но заботливым и предупредительным с дамами, учтивым, но не столь чопорным с господами. Если ты чего-то не понимаешь, всегда говори Да, господин, бодро кивай и притворяйся, что понял. Получая вознаграждение, низко кланяйся и бормочи, как счастлив оказать эту услугу. Выполнив работу, давай понять, что, если попросят, ты можешь оказать еще более сложные услуги, для этого вполне достаточно секунду многозначительно помолчать. И прежде всего улыбайся. Улыбайся и улыбайся, пусть по тебе будет видно, что ты наслаждаешься своей работой, даже если она глупа и утомительна. В то же время будь очень сдержанным — иногда разве что можешь тонко намекнуть, как европейцев бодрит пустынный воздух. И будь мягок. Никогда никому не вреди. Твоя прабабка тебе об этом говорила?

Да, господин.

Я так и думал. Прикидывая, как ты будешь отдавать долги, она помышляла только о высоком. Так вот, о тебе. Служитель у входа даст тебе адрес. Скажи им, что тебя послал я, и через неделю возвращайся с отчетом о своих успехах. А потом возвращайся каждую неделю до получения дальнейших указаний.

Да, господин.

И знай, что я не спал, когда ты вошел, и несколько минут назад, когда внезапно замолчал, тоже не спал. Люди думают, что я сплю, хотя на самом деле я просто путешествую. Надо побывать в эпохе династии, чтобы ее уразуметь. Понимаешь?

Да, господин.

Бодро кивай, когда так говоришь.

Да, господин.

Хорошо. Приходи на следующей неделе.

Да, господин, прошептал маленький Каир, на цыпочках удаляясь от массивного каменного саркофага.

* * *

Он стал учеником драгомана и, к своему удивлению, обнаружил, что его работа заключалась вовсе не в том, чтобы водить туристов по окрестностям или торговаться за них на базарах. Вместо этого оказалось, что в его обязанности входили прежде всего услуги сексуального плана.

Большинство европейцев, зимовавших в Египте, казалось, редко покидали просторные веранды своих отелей. Там они грациозно бродили, похваливая погоду и поругивая вялость и неопрятность местных жителей. Иногда попадались и те, кто шастал по окраинным улочкам в поисках сексуальных отношений, на европейский взгляд ассоциирующихся с Востоком, возможности поразвлечься вдали от дома, как раз того, что мог обеспечить драгоман.

В атмосфере безучастности, где викторианское пуританство скрывало имперские пороки, юный Каир без особенного интереса познавал азы своей профессии. Каждый день к полудню он являлся в контору Первого секретаря, главного драгомана в городе, в обязанности которого входило обучать новичков и раздавать задания. Поработать удавалось нечасто, что вполне соответствовало неторопливому ритму жизни, которую вели англичане в Египте. И в любом случае клиенты драгомана в основном спали, потому что и жара изнуряла, и опиум не вселял бодрости.

Так что в первые одинокие месяцы в городе юному Каиру выпадало много тихих часов, когда, прислушиваясь к храпению мужчины (или женщины), он мог помечтать о будущем, и его грезы неизбежно возвращались к невероятному событию, которое так часто вспоминал Менелик, к беседе длиной в сорок лет, которую старик вел со своим задушевным другом, английским лордом и легендарным исследователем, Плантагенетом Стронгбоу.

* * *

Менелик впервые повстречал Стронгбоу летом 1838 года, через несколько недель после того, как исследователь вернулся из, пожалуй, самой загадочной своей поездки, на сей раз по окраинам Персии.

Гигант семи футов и семи дюймов роста, в тяжелом засаленном черном тюрбане и черном халате из немытой и нечесаной козьей шерсти (говорили, что одежду ему подарили где-то в Персии, в диком горном племени) — словом, на пыльных улицах Каира надменный английский герцог представлял собой несколько странное зрелище. Несмотря на юный возраст, его лицо было уже покрыто шрамами. Вдобавок на его внешности отразилась недавняя схватка с холерой, чуть было не стоившая ему жизни.

Но больше всего Менелика поразили, конечно, переносные солнечные часы, болтавшиеся у Стронгбоу на поясе, — невероятно тяжелый бронзовый гномон, выгравированная на котором легенда особо отмечала, что часы сделаны в Багдаде во времена пятого халифа из рода Аббасидов.

Менелик никогда не видел, чтобы европеец, пусть даже и английский герцог, был так диковинно одет, и уж точно никогда — чтобы костюм столь возмутительно не соответствовал удушающей жаре египетского лета. Он сразу заинтересовался Стронгбоу.

Говорили, что молодой английский герцог презирает соотечественников, но уважает компанию настоящих левантийцев, в особенности бедняков и бродяг, зарабатывающих на хлеб фокусами и свежими сплетнями. Памятуя об этом, Менелик однажды подошел к Стронгбоу на базаре и представился. Стронгбоу был, как всегда, настороже: под мышкой он держал отполированный изогнутый корень, короткую тяжелую дубинку, угрожавшую всякому, кто осмеливался обсуждать вопросы, непосредственно Стронгбоу не интересовавшие.

В то время Менелику было двадцать — на год больше, чем Стронгбоу. Он все еще был рабом и простым драгоманом, но уже говорил по-коптски и проявил наблюдательность, позволившую ему впоследствии раскрыть тайны столь многих могил. Не многие каирцы смогли бы рассказать о жизни низов родного города с такой точностью и вкусом, как Менелик.

Улыбаясь, он шагнул к Стронгбоу. Когда тот машинально поднял дубинку, Менелик выкрикнул грубое коптское приветствие, которого на Ниле не слышали уже больше тысячи лет, трехэтажное вульгарное выражение, которое употребляли только нильские лодочники, бывшие друг с другом на самой короткой ноге. Конечно, Стронгбоу не понял языка, но почувствовал общий настрой, и тот ему понравился. Он опустил дубинку и улыбнулся, а Менелик тем временем перешел на низкопробный арабский диалект и очаровал Стронгбоу еще больше, принявшись на чем свет стоит честить некоторых англичан, которые занимались в Каире темными делишками.

Жара базара невыносимо давила. Молодые люди решили, что неплохо бы чего-нибудь выпить, и вошли в первое заведение, которое обнаружили у берега Нила. Это оказалось убежище ничем не занятых в данный момент драгоманов, грязный ресторанчик на открытом воздухе, увитый диким плющом, утопающий в цветах, с бассейном, в котором плескались сонные утки, и клеткой, приютившей крикливых павлинов, время от времени равнодушно раскрывающих хвосты. Дешевое вино оказалось крепким, барашек с приправами — вкусным, а сморщенные арабы-официанты попыхивали опиумом и с каждым часом все менее уверенно передвигали ноги.

Там, под успокаивающий напев тени, Стронгбоу и Менелик провели длинный летний воскресный день. Они ели и пили, кормили невозмутимых уток, наблюдали, как спариваются нервные павлины, восторженно обсуждали все, что приходило на ум, и так надрались к вечеру, что им пришлось прыгнуть за перила и освежиться в мутной реке, перед тем как отойти ко сну.

В тот день у Нила завязалась крепкая дружба. И с той поры, когда бы Стронгбоу ни оказался в Нижнем Египте, он посылал гонца к Менелику, и они вновь встречались по воскресеньям в том же грязном ресторанчике на открытом воздухе, увитом плющом, утопающим в цветах, всегда за одним и тем же столиком, там же, где они сидели развалившись в первый раз, охрипшими голосами подхватывая нить бесед, словно те никогда и не прерывались, почесывая павлинов и прикармливая уток, наслаждаясь барашком с приправами и бесконечными кувшинами вина, с которыми им приходилось управляться самим, потому что ослабевшие от опиума официанты не могли считаться серьезным подспорьем, Менелик — делая блестящую научную карьеру, Стронгбоу — вечно расширяя географию своих путешествий, уже простиравшихся от Тимбукту до Гиндукуша.

* * *

Каждую неделю приходя в гробницу под городским садом, маленький Каир восхищенно слушал истории из арсенала Менелика Зивара, истории о невообразимых приключениях и удивительных превратностях судьбы, которые и не снились одинокому мальчику двенадцати лет от роду, чужаку в великом городе.

Так, по крайней мере, казалось маленькому Каиру. Старый Менелик думал иначе.

Не так, говорила сморщенная мумия со дна саркофага, улыбаясь и подбадривая мальчика. Сейчас тебе, может, так и кажется, сынок, но никогда нельзя быть уверенным, что уготовила нам судьба. Подвиги и открытия? Удивительные превращения? Вот только вспомни о Камне Нумы.

Маленький Каир стоял, упираясь подбородком в край каменного саркофага. Чарующие имена, нездешние воспоминания — так было всегда в тихом склепе Менелика Зивара. В глазах мальчика появилось отрешенное выражение.

Камень Пневмы? прошептал он.

В глубине саркофага, из-за стопок книг и странных надписей, мумия подняла увеличительное стекло, и вновь на мальчика взглянул из древности гигантский глаз. Мумия сухо усмехнулась.

Как ты сказал? Нумы или Пневмы? Дыхание тоже играет свою роль в этой истории, особенно свежий воздух, но с греками это связано лишь косвенно. Короче, речь идет о Камне Нумы, и Стронгбоу рассказал мне о нем однажды в воскресенье, сорок или пятьдесят лет тому назад. Он шел из кухни с новым кувшином вина и еще одним блюдом барашка со специями, а его переносные солнечные часы весело болтались на поясе, когда он пробирался среди официантов-паралитиков, и вдруг на его лице появилась дьявольская усмешка. Мы сидели в ресторане уже давно, и я захмелел настолько, что едва ее различил. Но когда он рухнул на стул и надо мной нависло его огромное лицо, я ее увидел. Это была злобная усмешка. Воплощенная дьявольская хитрость.

Эй, говорю я, что это за штуки?

Менелик, ты, кладбищенский вор с Нила, заорал он, хватая меня за руку, и шмякнул блюдо с барашком об пол. Менелик, ты, чертов черный копт, обещай мне, что, если тебя спросят о Камне Нумы, ты будешь нем как рыба.

Это почему? спросил я, хотя никогда про этот камень не слышал.

А Стронгбоу тем временем заулыбался еще более жутко. Так жутко, что если бы я знал его похуже, то подумал бы, что у него начинается горячка. Вот какая сумасшедшая была ухмылка. И вдруг он сделал резкий жест, и его солнечные часы полетели через комнату, сметая все на своем пути. Кувшин упал в бассейн с утками, и вода покраснела от вина, стаканы разбились о клетку с павлинами, и спаривающиеся птицы в испуге разлетелись под дождем сверкающих осколков. Он стукнул кулаком по столу и захохотал так, что все затряслось, даже, кажется, официанты, хотя, может быть, и нет, кто его знает. Может, конечно, это вино сыграло шутку с моим зрением, но я видел своими глазами, как в ту минуту они в первый раз за долгие годы подали признаки жизни.

Почему? загремел Стронгбоу. Для блага Европы. Мы спасем Европу от ее собственного невообразимого лицемерия.

* * *

Маленький Каир слушал, затаив дыхание.

Да, прошептала мумия, Камень Нумы — вызвавшая ожесточенные споры в научных кругах каменная плита, названная по имени ее первооткрывателя, Нумы Нуманция. Немецкий исследователь сексуальности — и защитник однополой любви, кстати. Недоброжелатели презрительно называли его Тетушкой Магнезией. Но надо признать, в те времена в Европе никто не осмеливался высказываться об этой стороне жизни с такой прямотой, как Нуманций, что, конечно, не могло не вызвать сочувствия Стронгбоу.

Неделя за неделей, продолжал Менелик, этот Нума Нуманций, он же Тетушка Магнезия, исследовал руины в верховьях Нила, у Карнака, пытаясь найти некую маленькую надпись, которая бы подтвердила, что у древних египтян не было наказаний за гомосексуализм. Но тщетно. Иероглифы на колоннах запечатлели неисчислимые дела на благо общества, совершенные фараонами, и неисчислимые добродетели этих фараонов, и при этом ни слова о сексе.

В тот вечер, когда Стронгбоу набрел на Нуманция, тот совсем упал духом, сидел в руинах храма и все вздыхал. Стронгбоу был тогда переодет нищим бедуином-землекопом из окрестностей первого порога и разговорился с Нуманцием, как со всеми, кого встречал на пути. Когда он узнал, что нужно немцу, то решил прервать странствие и помочь ему.

На следующее утро Нуманций перенес раскопки на другой берег реки. Тем временем Стронгбоу зарылся в несколько близлежащих могил, чтобы подыскать подходящую базальтовую плиту. Он несколько раз высек на плите надпись, пока не удовлетворился результатом, обработал ее химикалиями и закопал перед входом в храм, оставив один угол торчать над зыбучим песком, ну, чтобы открытие приписали случаю и работе ветра.

Через несколько дней Нуманций вернулся в Карнак, вздыхая еще тяжелее, чем прежде, решив напоследок помечтать у залитого лунным светом храма. Край базальтовой плиты с надписями бросился ему в глаза, и он быстро выкопал ее. Стронгбоу наблюдал за процессом из-за колонны.

Нуманций захлопал в ладоши. На базальтовой плите было три длинных ровных ряда надписей иероглифы, демотический египетский и греческий, — параллельные переводы законодательного акта времен Тридцать первой династии. Во впечатляющих деталях статут гарантировал право совершеннолетних на гомосексуальные контакты при взаимном согласии в полном соответствии с их физическими возможностями и мастерством, в том случае, если таковые контакты осуществляются в виду Нила в присутствии бабуина, или скарабея, или другого священного животного, в том случае, если указанные физические возможности и мастерство не идут вразрез с божественным правом фараона объявлять и вести войны с целью приобретения рабов для устройства общественных работ для приумножения фараоновой славы.

Статут был формально обнародован жрецами Птолемея V, дабы возродить закон, издавна бытовавший в стране, но снискавший за предыдущее тысячелетие дурную славу, поскольку повторяющиеся набеги варваров с севера привели к зарождению в царстве солнца нецивилизованных сексуальных отношений.

В особенности не свойственных для Египта сексуальных отношений, подчеркивали вырезанные надписи. Слова эти были выделены зубилом в греческом и демотическом текстах и жирно обведены в иероглифическом.

Нуманций торжествовал. Со своей драгоценной плитой он спустился по Нилу и сразу вернулся в Европу со щитом. Там его уникальная находка потрясла ученый мир и породила жаркие дискуссии. Хотя Камень Нумы в конце концов признали подделкой, Нуманций успел обеспечить себе репутацию знатока в сфере античного гомосексуального права и гомосексуалистской египтологии.

Да, вот именно, задумчиво сказал Менелик Зивар со дна саркофага, улыбаясь маленькому Каиру через свое увеличительное стекло и глядя на него немигающим двухдюймовым глазом.

Да, сынок. Судьбоносный камень из прошлого, найденный в храме на берегу Нила. Судьба вносит в жизнь разнообразие.

* * *

Каиру уже исполнилось двадцать, когда Менелик Зивар решился поговорить с ним о книгах, стопками громоздящихся в его саркофаге. Эти книги оказались не чем-нибудь, а тридцатью тремя томами монументального исследования левантийского секса. Труд этот вышел из-под пера Стронгбоу, был опубликован в Базеле примерно в год рождения Каира и навечно запрещен на всей территории Британской империи за низкое, презренное забвение английских традиций.

Когда старик рассказывал Мученику, как он несколько месяцев контрабандой переправлял полное издание труда в Египет внутри гигантского полого каменного скарабея, которого ему для этих целей одолжил Стронгбоу, в глазах у него стояли слезы. А еще он поведал о том, как в тот день, когда все тридцать три тома были надежно спрятаны в саркофаге, из Константинополя прибыл нарочный с огромным увеличительным стеклом Стронгбоу и запиской от него. Это были прощальные подарки старого друга. В записке говорилось, что Стронгбоу хотел бы оставить Менелику увеличительное стекло на память, тогда как сам он решил навсегда исчезнуть в пустыне и зажить жизнью святого.

В записке была просьба вернуть каменного скарабея одному человеку в Иерусалиме, одолжившему его Стронгбоу, что Менелик и сделал.

Но никогда его больше не увидеть? каркнула мумия, и по ее щекам побежали слезы. Никогда больше не услышать, как он ревет от смеха и стучит по столу, рассказывая о недавних открытиях? Забыть чудные воскресные вечера у берега Нила, когда мы были молоды и перед нами открывался весь мир? Вместо этого — только увеличительное стекло, хотя бы оно проехало тысячи миль и видело множество чудес?

Слушая всхлипывания старика, Каир понял, как глубоко ученый тоскует по другу даже сейчас, спустя два десятилетия. Но он сознавал также, что Менелик Зивар навсегда сохранит в памяти беседу со Стронгбоу длиной в сорок лет, длинные воскресные дни, наполненные вином и непристойностями, сплетавшимися под сводами плюща и цветов, среди безмятежных сонных уток и статуеобразных официантов, среди крикливых павлинов, в грязном ресторанчике на берегу Нила, дни, которые всегда заканчивались прыжком в прохладную отрезвляющую воду.

У Менелика есть эти воспоминания, думал Мученик, и великолепное исследование Стронгбоу. И увеличительное стекло, чтобы его прочитать.

На дне саркофага мумия отерла слезы. Наступил новый, 1900 год. Мумия вздохнула и открыла один из томов. Она быстро взглянула на Мученика через увеличительное стекло и приникла к странице.

Настал новый век, сказала она. Я думаю, стоит прочитать тебе несколько выдержек из прошлого.

С удовольствием послушаю, Менелик.

Хорошо. Начнем, том первый.

«Предисловие автора, в коем последний предпринимает попытку обсудить в объеме трехсот миллионов слов общеинтересную историческую тему, каковая до сей поры замалчивалась и существование каковой отрицалось: тему секса в Леванте, или, для точности выражения, левантийского секса, около двух третей каковой попытки отражают личные опыты автора с нежной персиянкой, в свое время его возлюбленной гражданской женой, ныне покойной, но незабвенной».

Держа в руке увеличительное стекло, Зивар читал дальше.

И следующие четырнадцать лет Каир еженедельно приходил в склеп под городским садом у реки, а старый египтолог читал вслух со дна саркофага отрывки из исследования Стронгбоу и посмеивался, узнавая в книге воскресные рассказы друга, а Мученик в это время слушал, раскрыв рот, мечтательно прислонившись к массивной каменной глыбе, слушал и слушал о невероятных событиях героического прошлого.

* * *

Истории Стронгбоу, как волшебные грезы, неизменно сопровождали юность Каира Мученика, но он, в отличие от легендарного исследователя, не властвовал над своей судьбой. Проходили десятилетия, а он оставался обычным драгоманом.

Причина же, по которой Менелик Зивар с самого начала заинтересовался Каиром Мучеником, заключалась в давнем любовном приключении, в первом чувственном опыте Менелика, когда ему было шестнадцать.

Она была гораздо старше него. Вообще-то даже ее голубоглазая дочь в ту пору была старше Менелика. Она тоже была рабыней в дельте Нила, хотя происходила из деревеньки на краю Нубийской пустыни. И он всегда тепло вспоминал, как нежно и ласково она помогла ему впервые познать любовь.

Женщина рассказала ему о своем потерянном муже, и о том, как вскоре она попала в плен к мамелюкам, и о том, как после рождения голубоглазой дочери ее продали в рабство.

Такое не забывается, сказала она тогда. Однажды она отплатит мамелюкам за зверства.

Спустя много лет, когда у Менелика появились широкие возможности, он выяснил прошлое ее любимого мужа, в свое время известного в Египте знатока исламских законов. Оказалось, что странник, известный под именем шейха Ибрагима ибн Гаруна, на самом деле был швейцарским лингвистом.

Так что когда перепуганный нубийский мальчик, бывший раб по имени Каир Мученик, спустя шесть десятков лет пришел к нему за советом, Зивар сразу понял, откуда у него это необычное имя, дарованное прабабкой. Ее правнуку предстояло стать орудием мести, избранным этой гордой и нежной женщиной, которая некогда сделала шестнадцатилетнего Зивара мужчиной.

Зивар решил почтить ее память и, когда придет время, помочь Мученику. Но он был терпелив, зная, что миссия, тайно возложенная на Мученика его прабабкой, под силу лишь зрелому, опытному человеку.

Зивар решился действовать только в 1914 году и даже тогда подошел к делу издалека.

Это случилось во время одного из еженедельных визитов Мученика. Менелик только что окончил чтение примечания о нежной персиянке, той, что Стронгбоу любил в юности несколько недель, не больше, пока ее не унесла эпидемия холеры. Зивар вздохнул и отложил увеличительное стекло. Он задумчиво облизнул губы. Молчание продолжалось несколько минут, а потом Мученик встрепенулся и вышел из транса.

Что случилось, Менелик?

Да вот, одна фраза повторяется на всем протяжении труда Стронгбоу — несколько недель, не больше. Разве не удивительно, что столь краткое мгновение может так много значить? Только подумай, из десятков тысяч путешествий на протяжении этого хаджа длиною в жизнь он всегда возвращается в эти несколько недель. Тебе это не кажется странным?

Кажется, сказал Мученик.

Вот и мне кажется. Но, с другой стороны, в самом времени достаточно странностей. Я понял это, работая в могилах, я тогда был младше тебя. Ты знаешь, что у мумий могут отрастать волосы?

Нет.

Могут, еще как. Неожиданно обнаруживаешь молодой волос, растущий из лысой голове, которой уже три-четыре тысячи лет, не меньше. Это тоже странно. Кстати, Каир, сколько тебе было, когда умерла твоя прабабка и ты впервые пришел сюда?

Двенадцать.

Вот-вот, а теперь тебе уже далеко за тридцать. Ты был драгоманом, им ты и остался. Ну и что же нам делать? Чтобы не завязнуть во времени?

Не знаю. Я, кажется, уже завяз, но не знаю, что делать.

Ты, надеюсь, не хочешь стать Первым секретарем? Не хочешь к старости сделаться главным драгоманом города? К чему ты стремишься?

Уж точно не к этому.

Вот и я так думаю. Мне кажется, тебе бы хотелось жизни поинтересней, чем эта, и если так, самое время начать. Когда я был в твоем возрасте, мое имя было уже известно по всей Европе. Вот только никто не знал, что это мое имя.

Но ты ведь Менелик Зивар.

Правда. Но правда и то, что слава, добрая ли, дурная, — пустой звук. Может случиться, что никто и не услышит о тебе, когда ты найдешь себе дело по душе. И может статься, именно поэтому тебе удастся достичь в нем больших успехов.

В каком, Менелик? На что я способен? Что мне делать?

Хм, давай-ка подумаем. Но пока не мог бы ты оказать мне небольшую услугу?

Конечно.

У меня есть одна теория. Недавно я задумался, а не существует ли некий тайный склад царских мумий. За прошлый век мы неплохо продвинулись в этом направлении, но мне все равно кажется, что фараонов выкопали маловато. Ты можешь время от времени ездить в Фивы по работе? То есть в Луксор?

Да.

На западном берегу есть одна гробница, ее сейчас раскапывают. Если сможешь, поводи туда своих клиентов и поковыряйся возле входа. Ночью, конечно. Без свидетелей. Нам лишний шум не нужен.

Разумеется.

Ну вот. Посмотри, может, найдешь что-нибудь вроде тайного хода. Если честно, я уверен, что не ошибаюсь.

* * *

Следующие несколько месяцев Каир Мученик возил всех своих клиентов в Луксор, на раскопки на западном берегу. В лунном свете, говорил он, вход в гробницу выглядит особенно романтично. Он обслуживал клиентов сидя на корточках, стоя и в самых невероятных позах и копал за спинами и над головами, копал и копал, но так ничего и не обнаружил.

Ничего не обнаружил до той ночи, пока одна грузная итальянка не повернулась лицом к стене из необожженного кирпича и не шепнула ему, чтобы он взобрался на нее сзади. Он подчинился. Потом она приказала ему проникнуть в другое отверстие, повыше, а чтобы сильнее ощутить его толчки, уперлась массивными кулаками в стену, и первые ответные толчки ее сотрясающихся ягодиц были настолько яростны, что Мученику пришлось самому схватиться за стену, чтобы не рухнуть наземь.

Он ухватился за стену, и его кулак пробил ее насквозь, уткнувшись во что-то плотное и тяжелое.

Теперь он опирался на стену, больше ему не нужно было держаться. Пока женщина взбрыкивала и постанывала, он извлек это что-то из отверстия в стене и уставился на серебряные кольца, сияющие в лунном свете, на золотые и сердоликовые браслеты, инкрустированные лазуритом и светло-зеленым малахитом.

Рука мумии. Может быть, царицы?

Каир Мученик снял рубашку и осторожно завернул в нее руку. Тем временем итальянка пять или шесть раз взвыла и содрогнулась, выкрикнула «Матерь Божья!», рухнула на землю и тут же захрапела. Каир заложил дыру в стене кирпичом и заделал щели.

Неужели он правда нашел тайное захоронение фараонов?

* * *

Ну конечно, нашел, сказал Менелик Зивар. Он был настолько взбудоражен, что даже сел в своем саркофаге, дабы с помощью увеличительного стекла как следует изучить руку. В последний раз старый ученый поднимался с подушек четырнадцатью годами раньше, когда начал читать Мученику труды Стронгбоу.

Если быть точным, продолжал Зивар, это рука третьестепенной наложницы фараона по имени Джер. Слышал когда-нибудь? Нет? Не важно, он был просто пьяный болван. Эта гробница стала усыпальницей Озириса во время XVIII династии, и с тех пор тысячи людей проходили мимо той кирпичной стены, где ты нашел руку, и даже не подозревали, что она там. Кто был твоим клиентом, кстати?

Итальянка.

Грузная и толстая?

Очень.

С огромными ягодицами?

Да.

Со средиземноморскими предпочтениями?

Да.

И тебе пришлось держаться, чтобы эта массивная задница не сшибла тебя с ног? Твой кулак пробил кирпичную стену? И ты нашел руку наложницы?

Да.

Менелик Зивар кивнул и засмеялся.

Я так и представляю себе заголовок в научном журнале. Вообрази, таким впечатляющим шрифтом:

СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЙ АНАЛЬНЫЙ СЕКС

ПРОЛОЖИЛ ПУТЬ К САМОЙ ВАЖНОЙ

АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ НАХОДКЕ

ДВАДЦАТОГО ВЕКА!

Что ж, остается только поздравить эту итальянку. Она доказала правильность моей теории.

Да?

Ну конечно. Видишь ли, мумии Джера и его женщин так никто и не обнаружил. Больше усыпальница Озириса нас не интересует. А интересует нас то, что около тысяча трехсотого года до нашей эры разграбление могил стало серьезной проблемой и жрецам пришлось действовать. Без мумии фараон не бог, он ничто. И вот они собрали все мумии, какие только смогли, и перезахоронили в тайной усыпальнице. Ее выкопали напротив Фив, как раз там и живут наши пропавшие мумии. Такая у меня была теория, и вот видишь, она подтвердилась.

Но что рука наложницы делала там отдельно от тела?

Ждала итальянскую толстуху, чтобы она постонала и побрыкалась в лунном свете. Для истории. В тысяча трехсотом году до нашей эры верховные жрецы предприняли все возможные меры предосторожности. Знаешь, когда они убивали рабочих, строивших усыпальницу, процесс жертвоприношения сопровождался ритуальными песнями. Но все равно, какой-то смышленый кладбищенский вор, видимо, узнал о новой тайной гробнице. Он как раз удирал с награбленным, когда жрецы несколько удивили его своим появлением. Он поспешно запихал руку наложницы в отверстие и заложил кирпичом — наверное, думал вернуться, но был убит на месте. И тайна осталась тайной еще на три тысячелетия, пока твоя итальянка не оказалась с нею лицом к лицу и не открыла ее нам.

Утомленный и взбудораженный, Зивар опустился на подушки и скрестил руку наложницы и увеличительное стекло у себя на груди.

Теперь слушай. Если мои расчеты верны, в этой усыпальнице должно быть не меньше тридцати трех фараонов, не считая женщин, слуг и кошек. Короче, самое большое известное хранилище мумий.

Он прикрыл глаза.

Какое открытие. Какое завершение моей карьеры. Теперь слушай внимательно, Каир. Я хочу, чтобы ты вернулся туда один — и побыстрее. Начинай копать сразу за тем отверстием, где нашел руку. Там должен быть подземный ход, ведущий в тайную усыпальницу. Нет, только подумай, тридцать три фараона. Мне придется много попутешествовать по разным эпохам. Эта толстуха-итальянка даже и не подозревает, какой вклад в изучение древней истории внесут ее анальные аппетиты.

Конечно, не подозревает, пробормотал Каир. Даже наоборот.

Почему ты это сказал?

Она мне подарила кое-что. Обезьяну.

Менелик Зивар открыл глаза. Казалось, он был разочарован.

Обезьянку? И ты позволяешь итальянке дарить тебе, африканцу, обезьяну? Так она оценивает твои способности? А мне казалось, у тебя есть чувство собственного достоинства.

Обезьянку-альбиноса, самца, весело добавил Каир. Он совершенно белый, за исключением гениталий цвета морской волны. Он умеет выделывать штуки — сворачивается на плече в маленький комок белого меха, притворяется, что спит, прячет голову и хвост так, что нельзя догадаться, что это за зверь. Но если прошепчешь его имя, он вскакивает и сразу приступает к делу.

И что он делает?

Энергично дрочит. И обеими руками, ни больше ни меньше. Впечатляющее зрелище.

Менелик Зивар сухо улыбнулся.

И как же его зовут, этого веселого паренька?

Бонго.

Старый ученый фыркнул со дна саркофага.

Что ж, Бонго, может быть, и прелесть, Каир, но все равно тебе нужна другая работа. Теперь я убежден в этом больше, чем когда-либо. Ты просто несерьезно относишься к жизни.

Менелик Зивар многозначительно кивнул и прикрыл глаза. И как толстуха-итальянка под луной, немедленно захрапел.

* * *

Темной ночью, убедившись, что у гробницы никого нет, Каир Мученик отодрал от стены верхний слой кирпичей и принялся копать. Через несколько футов лопатка провалилась в пустоту.

Он расширил отверстие и посветил внутрь. Впереди был ход высотой три фута и достаточной для взрослого мужчины ширины. Он пополз на животе.

Мумии лежали по обеим сторонам туннеля, и пролезть мимо, не задев лицом их лиц, носом носов и ртом рта, было невозможно. Проход получился ужасно тесный, но туннель шел под уклон, и потому Каир Мученик невольно заскользил вниз под тяжестью собственного веса. Только так ему удавалось продвигаться вперед.

Он скользил, набирал скорость и в конце концов упал, увлекая за собой кости, ноги и руки, пролетев триста ярдов. Вслед ему катились головы, под его подбородком расплющивались кошки. Туннель резко расширился, и Каир свалился в усыпальницу, пробив телом слежавшиеся тряпки и деревянные ящики, в удушающее облако обломков.

Когда пыль улеглась, он зажег свечу и попытался разглядеть почерневшие стены и мумии, в смущении столпившиеся по углам. Они лежали и стояли в самых разнообразных позах, некоторые скалились, стоя на головах, другие ссутулились у стен, держась за камни иссохшими руками. Там были золотые креслица и носилки, золотые чаши и блюда, драгоценные камни и ожерелья, а на одной из пыльных голов даже красовалась золотая диадема в виде кобры, знак фараона.

Мученик поднял свечу и увидел, что длинная, узкая погребальная камера завершается квадратным отверстием. Он протолкался к нему и протиснулся внутрь другого купе той же формы и размера, тоже забитого мумиями.

Мученик протер глаза от пыли. А что в дальнем конце этой комнаты? Еще одна дверь?

Он неуклюже протиснулся в третье купе, затем в четвертое, пятое, шестое, седьмое. Или он сбился со счета? Все комнаты были одинаковы. Он пошел назад, с трудом дыша в невыносимом зловонии.

В одном дверном проеме он остановился, прислонился к стене и задумался. Есть ли дверь с другой стороны первой комнаты? Интересно, идут ли купе в обоих направлениях? Сможет ли он найти выход или придется вечно бродить спотыкаясь по набитым купе этого подземного поезда?

Вдруг свеча стала тускнеть. А вдруг от недостатка воздуха он скоро потеряет сознание? А вдруг этот неподвижный скорый поезд у Нила — ловушка?

Он усмехнулся. Куда идет скорый?

В вечность, конечно. Здесь, под пустыней, фараоны и их свита едут в вечность, и хотя бы ненадолго он к ним присоединился.

Мумия рядом с ним пошевелилась. Она была зажата между четырьмя-пятью другими пассажирами и выглядела утомленной.

Далеко едем? спросил Каир.

До самого конца, смиренно прошептала мумия.

Каир фыркнул, кивнул и начал протискиваться через купе. На его пути попалась кошка, получила пинок и растворилась. Он подошел к выложенному золотом креслу, загораживавшему проход.

Извините, мадам, сказал он, стараясь обойти царицу. Она чопорно сидела на своем троне, улыбаясь надменной улыбкой. На том, что, возможно, было когда-то пышной, а ныне увядшей грудью, сиял изумруд.

Каиру захотелось потрогать ее грудь, и он не удержался. Сквозь шитые золотом лохмотья его пальцы провалились в пустую полость. Он зажал нос от хлынувшего смрада, и улыбка королевы померкла. Челюсть отвалилась, явив миру плохие зубы и пенек на месте языка. Мученик засмеялся и стал протискиваться дальше.

Начальник!

Он остановился и обернулся. На него смотрела зажатая в углу мумия, маленький сгорбленный человечек со скорбным лицом.

Почему-то Каир не удивился, услышав простецкий говорок английского рабочего. Кажется, мумия и вправду была обычным работягой, и в любом случае, заговори она на древнеегипетском, понять ее было бы сложно.

Узкая впалая грудь мумии свидетельствовала о слабых легких, а вполне возможно, и о туберкулезе. Рабочему классу, подумал Каир, во все времена жилось нелегко. Мумия почтительно прикоснулась пальцами ко лбу. Она, кажется, старалась выказать ему уважение.

Не хотел вас беспокоить, начальник, светом не поделитесь? К нам сюда гости редко заглядывают.

Каир опустил свечу на уровень изможденного лица мумии и увидел, как она со вздохом что-то втягивает в ноздри. В твоем состоянии тебе это на пользу не пойдет, подумал Каир.

Ох, хорошо! сказала мумия. Спасибо, начальник. Не представляете себе, как тут скушно. Мы пытались поддерживать компанию, но несколько веков проторчали тут вместе — и говорить вроде как больше и не о чем. Вот какое дело. Мы замолкли уже три тыщи лет тому назад.

Каир кивнул.

И на самом деле я этот тур не покупал, они меня заставили, вот как. Я, в смысле, понимаю, зачем это фараону, он же вроде как бог, но я — то? Видите, как мы тут теснимся, воздуха уже почти не осталось, и все хужеет и хужеет с течением времени. Вы ведь вроде понимаете, о каком тут времени речь идет.

Мумия с отвращением оглядела комнату.

Вот я и говорю, начальник, мне-то это на что? Ежели ты не бог, какой смысл жить вечно? Но им-то все равно, им плевать, каково тебе. Ты вот метешь себе прихожую в квартирке какой-то третьеразрядной фараоньей бабы, тебя и послали-то туда на замену, все путем, делаешь свое дело, и все, а тут тебе говорят, фараон, мол, перекинувшись и теперь ты царский домочадец на том свете, и тебя спешно мумифицируют, пока объявлен траур. Вот потому-то я здесь, и конца не видно, без конца конца не видно, и все потому, что я делал себе свое дело. Это нечестно, ну вот не могу я не возмущаться.

Каир кивнул. Мумия скорчила гримасу.

А еще, начальник, верховные жрецы все напутали. Фараон умирает, и они его посылают в вечное странствие, как он есть бог. Правильно. Но что это им взбрело в голову, будто он захочет ехать вместе со своей царицей, с друзьями и со слугами? Хорошая компания? Да они сбрендили. Мы вот тут внизу толпимся, и ничего в этом нет ни нормального, ни естественного. Неужто они и вправду думали, что мы будем тут ему на цыпочках прислуживать, наложницы — на спины хлопаться, царица — улыбаться, а кошки — кренделя выписывать? Не-а. Вот нет, и все. Так оно не бывает. Он, может, и бог, и привык жить вечно, а вот мы до смерти устали от этой поездочки. Скажите правду, вы где-нибудь видели столько унылых лиц?

Каир покачал головой.

Ну конечно не видели. Все тут возмущаются этой поездкой не меньше моего. Ни одна наложница за все три тыщи лет даже в его сторону не взглянула. Ни одна кошка о ноги не терлась, ни один слуга и пальцем не шевельнул. А зачем? Любая наложница скажет, пусть сам с собой развлекается. А уж царица… — вы сами видели, что было, когда вы ее ткнули. Вонючие газы внутри и зубы плохие, и языка у нее больше нет. Улыбка у нее ненастоящая, ты же понял. Можно же догадаться, из-за чего у нее зубы сгнили, а от языка один пенек остался? Правильно, это потому, что вот такой уж у нас был царь Джер, ну, и пьянство, конечно. У нее всегда улыбка была ненастоящая. Но теперь, когда Джер странствует, ему нельзя даже маленькую, чтобы набраться смелости и встретиться с правдой лицом к лицу. Он сухой, сухой как я, вам и невдомек, какой это сушняк. Вот такая шуточка, но вы же не остаетесь здесь, начальник? Дурак будете, если останетесь. Может, вам кажется, что жить вечно — малина, но я вам скажу, ничего хорошего у нас тут нету.

Я заблудился, сказал Каир. Где выход?

Пройдете еще два вагона. Слева там будут большие носилки, как раз под туннелем. Их туда давно поставили, вроде стремянки. Хотя тот, наверное, получил свое, мы его больше не видели. Смылся с правой рукой моей хозяйки, а больше толком ничего не взял.

Спасибо, сказал Каир, я пойду. Кстати, а сколько здесь всего фараонов?

Я посчитал всю эту деревенщину, на которую работал, — их ровным счетом тридцать три. Наконец-то Египет избавился от этого сброда. Они ничего не делали, только смотрели, как мы строим им памятники. Только о себе и думали, а сейчас им больше ничего не остается, зато — вечно, и знаете, дядя, это очень греет душу. Удачи, дядя.

Свеча мигнула. Мумия скорбно наклонила голову. Каир помахал ей с другого конца купе и начал проталкиваться к носилкам через два вагона. Он подтянулся, влез в шахту и начал взбираться сквозь обломки рук, ног и голов, через облака пыли — в пустынную ночь.

* * *

Следующее утро застало его на борту парохода, идущего вниз по Нилу. Когда пароход наконец пришел в Каир ясным весенним днем 1914 года, он сразу помчался в гробницу под городским садом у реки, чтобы поделиться своими впечатляющими новостями. И обнаружил, что на массивном саркофаге, возле которого так часто стоял, — незнакомая крышка, а на месте сухой кривой улыбки мумии — раскрашенное резное изображение мамаши Хеопса.

Менелик Зивар, бывший раб и блестящий ученый, заочно обнаруживший мумии тридцати трех фараонов, тихо умер во сне. Каир Мученик стал единственным владельцем самого большого священного хранилища в истории, пантеона древних богов. Мумии помогут ему отплатить за несправедливости, причиненные его народу.

* * *

Последний день декабря, 1921 год.

Громадные снежинки то влетали, то вылетали из грязных окон арабской кофейни, где Каир Мученик, Мунк Шонди и О'Салливан Бир играли в покер. Они заигрались до вечера и не разошлись даже на следующее утро. В полночь они переместились в странное жилище в Мусульманском квартале, принадлежавшее другу ирландца.

В нем были две комнаты с высокими сводчатыми потолками. Все убранство первой составляли гигантские солнечные часы, вделанные в стену у двери. К ним были зачем-то приделаны куранты. Во второй, задней, комнате, где и шла игра, один угол занимал высокий узкий антикварный сейф, другой — огромный каменный скарабей с хитрой улыбкой на морде, и больше ничего.

Первого января они сделали перерыв на несколько часов, но вернулись к игре вечером того же дня. Еще не успело стемнеть. Они сидели на полу между сейфом и скарабеем, подстелив пальто. Мученик и Шонди играли в перчатках, О'Салливан Бир — в рукавицах. В комнате было не теплее, чем на улице, но, казалось, никто этого не замечал. Каир Мученик банковал. Он повернулся к О'Салливану.

Кто на самом деле этот твой друг, хозяин этой норы?

Зовут его вроде Хадж Гарун, сказал Джо. Раньше он был торговцем древностями, теперь на вечном посту, патрулирует Старый город.

Зачем?

А вдруг кто-нибудь нападет? Сейчас его беспокоят вавилоняне, а потом, смотришь, римляне или крестоносцы. Он за ними пристально следит. Что делать, говорит, приходится. Знает, какую заваруху они могут поднять в Священном городе.

И давно он на страже?

Почти три тысячи лет, ответил Джо, изучая свою раздачу. Каир улыбнулся и оглядел рубашки своих нетронутых, лежащих лицом вниз карт. Он выбрал одну и сбросил.

Мне тут кажется, сказал Джо, что вы мне верить не хотите, ну, насчет трех тысяч лет, — не верите, что служба может длиться так долго, я имею в виду. Многие не хотели верить. Вообще-то он говорит, что я единственный, кто ему поверил за последние две тысячи лет. Неплохая полоса невезения, а? Я возьму еще две, чтоб вы знали.

Каир улыбнулся еще шире и сдал дополнительные карты, три — Шонди, две — О'Салливану и одну себе. Он наклонился и почесал нос каменному скарабею.

Настоящий?

А то. Шестнадцатой династии, как говорит один старый тип.

Какой старый тип?

Тот самый Хадж Гарун, великий человек.

Вот оно что. А почему у него такая хитрая улыбка на морде?

А мне откуда знать? Может, он знает секрет, которого не знаем мы? Хитроумная штучка, это точно. Вы говорите, на валетах, не меньше? Я, наверное, начну прямо с этой аккуратной стопочки неподдельных фунтов стерлингов.

Вдруг куранты, приделанные к солнечным часам в передней комнате, громко крякнули и начали бить. Каир и Мунк подняли головы, считая удары.

Двенадцать? спросил Каир. В половине седьмого вечера?

Не обращай внимания, сказал Джо. У этих часов привычка — бьют, когда им вздумается, а на нас им плевать. Они теряют счет времени, это да, из-за темноты и облачных дней и тому подобного, а потом нагоняют. Со дня на день они перегонят время, чтобы потом вздремнуть. Это сильно осложняет дело. Вот мы слышали двенадцать ударов, а что это за время, было оно уже или еще будет — кто знает.

Каир кивнул.

А раньше они были переносными?

Интересно, что ты спросил, потому что так оно и было. Тяжелая штука. И я тому, кто с ней таскался, не завидую. Зачем это надо было, понять не могу.

Откуда они?

Мне сказали, из Багдада. Сделаны в какую-то эпоху, вроде как пятого халифа из рода Аббассидов, так говорит мой старик. То есть они, наверное, помнят события «Тысячи и одной ночи». Любимых сказок Хадж Гаруна. Это ему в прошлом веке подарил один человек. Снял эту комнату, чтобы тут писать исследование.

О'Салливан улыбнулся.

Хадж Гарун мне все говорил, что этот человек снял комнату на один день. Но старик, кажется, опять намудрил со временем, это я понял, когда он мне рассказал про то, какой большой был труд. Он его писал, поди-ка, лет десять, не меньше.

Почему? Большое было исследование?

Чтобы его отсюда целиком перевезти, потребовался караван, который перекрыл полпути отсюда до Яффы. Когда парень дописал, что хотел, он послал свой караван в Яффу, а оттуда и рукопись, и сам караван отправились в Венецию. Ее потом опубликовали где-то в Европе. Но у нас-то Новый год в Иерусалиме, и вы не хотите присоединиться ко мне и сыграть в эту увлекательную азартную игру?

Каир Мученик рассмеялся.

Переносные солнечные часы Стронгбоу? Стронгбоу писал свои тридцать три тома в этой самой комнате? Полый каменный скарабей, которого Стронгбоу позаимствовал в Иерусалиме для Менелика Зивара, чтобы тот смог переправить его труд в Египет?

Интересный расклад, вдруг подумал он, для покера в Священном городе.

Не заглядывая в карты, Каир Мученик поднял ставку.

 

Глава 3

Пирамида Хеопса

После смерти Менелика Зивара в 1914 году, машинально продолжая выполнять обязанности викторианского драгомана, Каир Мученик обдумывал, что ему делать со своим внушительным мумиехранилищем.

Перед смертью Зивар рассказал пораженному Каиру, что давным-давно у него была недолгая любовная связь с его, Каира, прабабкой. В ту пору она дала обет отомстить за все унижения рабства, и поэтому, когда испуганный и одинокий двенадцатилетний мальчик пришел искать совета и помощи чернокожего ученого, Зивар сразу понял, что означает его странное имя.

Гордая женщина — долгая память, сказал тогда Зивар. Тупые и злобные мамелюки продали ее в дельту Нила, и ей хотелось вернуть им кое-какие долги. Но время шло, в рабстве умерли ее дочь и внучка, она знала, что и сама умрет в рабстве. Не многое было в ее власти, вот разве что дать тебе это имя, в надежде, что ты отомстишь за причиненное ей зло. Не отрекайся от нее, Каир. Она всю жизнь была сильна духом наперекор судьбе. Выполни ее желания, если сможешь.

Мученик и хотел бы, но как? Он все еще был простым драгоманом, пусть даже теперь ему принадлежал целый склад мумий. Но на что ему мумии?

А потом, ранним летом 1914 года, в первом свете дня на вершине Великой Пирамиды неожиданно произошло то потрясающее событие.

Английский триплан везет утреннюю почту в столицу. Неизвестный пилот в летных очках и кожаном шлеме весело скалится, белый шарф трепещет на ветру. Триплан царапает брюхом верхушку пирамиды и весело машет крыльями, радостно приветствуя самый поразительный монумент из всех, когда-либо возведенных человеком. И начисто сносит головы стареющему обрюзгшему немецкому барону и его стареющей обрюзгшей жене, тем самым как бы обозначая конец ленивых старых порядков, конец девятнадцатого века. С рассветом того дня Мученик с головокружительной ясностью осознал, что его викторианское рабство навсегда закончилось. И понял, почему Зивар послал его в Луксор именно тогда, а не раньше. Старый ученый, конечно, знал, что тайная усыпальница фараонов существует, и знал где. И все же он только перед самой смертью просил Мученика найти усыпальницу, чтобы тот стал единственным владельцем мумиехранилища и чтобы в его руках оказалось бесценное орудие возмездия, — и все ради памяти женщины, которую старый ученый когда-то любил.

Терпение.

Невероятное терпение.

Его прабабка ждала справедливости весь девятнадцатый век. Менелик Зивар ждал до 1914 года, скрывая от Мученика историю своей юношеской любви, и не торопился послать его на поиски тайного пантеона, который тоже ждал.

Терпение рабов и бывших рабов. И теперь ему придется запастись столь же огромным терпением, чтобы понять, как же с помощью этих орудий добиться власти.

Каир Мученик улыбнулся. Он стоял на вершине Великой Пирамиды. Несколькими ярдами ниже упокоились безголовые обнаженные тела жирных немецких аристократов. Солнце на горизонте, и он на вершине Великой Пирамиды. Новый век настал.

Мумии, орудия власти. И чтобы поразмыслить над их будущим, нет места лучше, чем единственное и неповторимое убежише, завещанное ему старым Менеликом, мудрейшим из мудрых.

* * *

Ко второй неделе августа его караван был готов: верблюды навьючены огромными запасами мясных консервов, только мясных, — чтобы пережить тяготы драгоманства, Мученик с давних пор питался исключительно белковой пищей.

У основания Великой Пирамиды верблюдов разгрузили, и носильщики два дня перетаскивали запасы на вершину. Когда наверху уже не осталось места для консервных банок, Мученик расплатился с десятником.

Оно тебе здесь зачем? спросил пораженный десятник, пытаясь отдышаться.

Мученик улыбнулся.

Меня завтра утром заберет аэроплан. Везу это мясо в свою деревню в Судане. Там этим летом жуткая засуха.

Бригадир втихомолку посмеялся — хороший ответ, чего еще ждать от чернокожего.

А что это за зверек спит у тебя на плече? спросил бригадир. Вылитый комок ваты.

Мученик улыбнулся еще шире.

Это только кажется, что он спит. Это дух, охраняющий меня. Он присматривает за мной и предупреждает об опасности. Бонго, пожми руку этому вороватому феллаху.

Услышав свое имя, обезьянка вскочила на плече у Мученика и принялась энергично дрочить, выставив яркие гениталии цвета морской волны и перехватывая их то одним крохотным кулачком, то другим.

Десятник завопил и кинулся бежать вместе с носильщиками. Но Мученик следил за ними в бинокль до тех пор, пока они не скрылись из виду. Вечное проклятие Египта — носильщики, которые сначала доставляют поклажу к гробницам, а потом сами же возвращаются грабить.

Когда стемнело, он нажал на рычажки, спрятанные в трещинах одного из камней на вершине пирамиды.

Скрипнули тугие пружины. Огромный каменный блок повернулся на невидимой стальной оси и мягко отошел в сторону. Мученик вошел в вестибюль, чиркнул спичкой и зажег лампу.

У подножия короткой лестницы располагалась гостиная просторной квартиры Менелика Зивара. Мученик осмотрелся: роскошная тяжелая мебель темного дерева, ручка к ручке и спинка к спинке, везде кисточки, тесьма и салфеточки; ножки с когтистыми лапами на концах, вдавливающие головы деревянных грызунов в толстые ковры; покрытые пылью лампы, стоящие всего в нескольких футах Друг от друга среди бесчисленных охотничьих гравюр на стенах; десяток лакированных китайских ширм, неизвестно зачем разделявших комнату; мебель стоила дороже, чем целый туземный квартал любого африканского города.

Жилище было выдержано в тяжеловесном викторианском стиле. Мученик прошел далее и обследовал большую библиотеку, затем — так называемую столовую уровнем ниже, хорошо оборудованную археологическую мастерскую двумя уровнями ниже, а потом — спальню хозяина и две гостевые спальни на четвертом уровне, кухню и буфетные — на пятом, комнаты для слуг — на шестом и кладовые на седьмом.

А в самом низу был подвал, где хранились дрова. Просторная семиэтажная квартира, прочная и уютная перевернутая пирамида на вершине пирамиды Хеопса.

Мученик провел остаток ночи, перетаскивая консервы в свое новое жилище.

* * *

Завещая Мученику свою квартиру всего за месяц до смерти, Менелик Зивар легко восстановил ее историю, будто сам был свидетелем событий, произошедших три с половиной тысячи лет назад.

Мои находки говорят сами за себя, сказал тогда старый египтолог. Попробуй перенестись в эпоху XVI династии. Эра беззакония. Царство завоевали таинственные гиксосы, их еще называют царями-пастухами, и хотя об их происхождении ничего не известно, это определение, кажется, очень им подходит. Они, видишь ли, умом не блистали, как станет ясно позднее. Когда чужеземцы приходят в Египет, им нужно одно — добыча. Кладбищенские воры бродят тут и там, ищут, где бы поживиться. А с тех пор ситуация не сильно изменилась — во все времена не было куска лакомее, чем пирамида Хеопса. Внутрь пирамиды уже ведет множество туннелей их прорыли в поисках сокровищниц, но они всегда идут горизонтально или в гору. Я это особо отмечу не потому, что прорыть их — тяжелая работа, а потому, что для нашей истории важно, куда копать.

Так вот, Каир. Однажды ночью мы с тобой оказываемся в мемфисской таверне, где банда крепких, но туповатых гиксосов строит козни за кружкой пива. Хозяин таверны, коренной египтянин, слышит, что они говорят об утраченном сокровище. И вот, поскольку хозяин коренной египтянин, эти безродные пастухи, а ныне вольные охотники за сокровищем испытывают к нему естественное уважение. Он же не просто какой-то гиксос, который пришел в историю неведомо откуда и неизбежно так же вернется в пустоту. Они готовы с ним считаться, а от этого добра не будет, потому что так уж случилось, что он идеалист. Сейчас это кажется невероятным, но в те времена существовали египтяне-идеалисты.

Ну, шепчет хозяин таверны, подавая новую порцию пива на всех, если у вас на уме сокровища, что, если вам попытать счастья в Великой Пирамиде?

Гиксосы угрюмо качают головами. Кто только там не искал, говорят они, и все без толку.

Правильно, говорит хозяин таверны, но все потому и потерпели неудачу, что копали исключительно вверх. А фараон, как он есть бог, ни за что бы не согласился, чтобы его мумию возносили в усыпальницу. Естественно, что ему бы скорее понравилось сойти туда со скрещенными на груди руками — гораздо более достойное положение. Если уж ты бог, ты не ползешь вверх, ты нисходишь с небес.

Другими словами, говорит хозяин таверны, мумию, скорее всего, спустили сверху вниз. Вот как надо копать.

Менелик Зивар тихонько хихикнул.

Это, видишь ли, бедняга все из чистого идеализма, — что поделаешь, иллюзии. И как это ни глупо, тупые пастушеские головы поверили ему. Они выпили еще по кувшину пива и в ту же ночь пошли с хозяином таверны к Великой Пирамиде, взяв все свои инструменты.

Первое, что он им велел, — это оборудовать базовый лагерь, то есть в данном случае не базовый, а вершинный, откуда они могли бы тайно рыть шахты. И вот они начали копать вниз и дорылись до каменной скалы, служившей фундаментом пирамиды. Но в усыпальницу они не попали, а вместо этого провалились в подземную речку.

Что нам хорошо, то гиксосам смерть. Нил разлился, а если бы он не разлился, как знать? Они все копали бы свои туннели до тех пор, пока не разрушили бы несущие структуры и пирамида не рухнула бы.

Менелик Зивар улыбнулся.

Великая Пирамида вдруг рушится сама по себе? Просто сдувается, как шарик? Ты вообще понимаешь, что там шесть с половиной миллионов тонн камня? Представляешь, какой был бы шум?

Он вздохнул.

Нас спасло загрязнение окружающей среды. Снова нильский парадокс. Нил разлился, и мемфисские стоки попали в подземную речку. Гиксосы и хозяин таверны, сходя с ума от жажды после долгого и пыльного пути с вершины, бросились в мутный медленный поток, чтобы напиться… — и все.

Зивар задумчиво покивал.

Я думаю, они умерли всего через несколько минут. Дизентерия в притоках Нила особенно опасна. У них еще хватило сил доползти в верхний лагерь, а вот чтобы отодвинуть камень от выхода — уже нет. Там-то я и нашел их скелеты. Кости гиксосов были невыразительны и тупы, как они сами, но вот хозяин таверны, к тому времени распрощавшийся с идеализмом, провел последние минуты, выписывая в пыли иероглиф пиво.

И Менелик Зивар быстро досказал историю.

О верхнем лагере и вертикальных туннелях никто не знал до тех пор, пока в 1844 году Зивар не догадался об их существовании, обратив внимание на необычные потоки воздуха в известных к тому времени помещениях пирамиды. Теперь, когда он понял, что туннели существуют, найти их было проще простого. Он осмотрел верхний лагерь и решил, что виднейшему египтологу-инкогнито в мире не найти более подходящего загородного дома и удачного места отдыха. Тогда он занялся оборудованием жилища и расходов не жалел.

Ремонт занял шестнадцать лет. За это время, объявляясь в Нижнем Египте, Стронгбоу часто останавливался в незаконченной квартире и неизменно ею восторгался, о чем свидетельствует его письмо из Адена, написанное в середине века.

Мой дорогой Менелик!

Дух твоего будущего загородного дома просто не сравненен. Среди прочих достоинств не могу не отметить замечательный вид, открывающийся с вершины, ясные восходы и закаты и в особенности чувство совершенного одиночества — неизменный источник вдохновения для людей нашей породы. И наконец, без мятежное спокойствие, которое нельзя не почувствовать, отходя ко сну на вершине величайшего монумента на земле.

Поздравляю, друг мой. Совершенно восхитительный замысел. Большое спасибо за чудные каникулы на этом великолепном насесте.

Твой и т. п.,

Плантагенет

P.S. В знак благодарности прилагаю к письму редкую Соломонову печать. [11]Соломонова печать — одно из названий ядовитого цветущего растения купена.
Я наткнулся на нее в прошлом месяце в Гиндукуше и никогда не видел подобного ландыша.

P.P.S. Планы на следующее воскресенье не меняются?

* * *

И Менелик Зивар был действительно уверен, что нашел идеальный загородный дом. Настолько уверен, что решил перебраться в новое жилище, только когда все будет готово.

Он приурочил это событие к своему сорок третьему дню рождения, к Рождеству 1860 года. Он был бы рад, если бы Стронгбоу провел этот знаменательный день вместе с ним, но исследователь в облике араба снова где-то бродил, и найти его было невозможно.

Целый день Зивар радостно обследовал новое жилище. Вечером его ждал праздничный стол — ростбиф, йоркширский пудинг, к нему три сорта вина и два вида овощей, печеная картошка и чабер. Ужин увенчался большой бутылкой шампанского и огромной порцией его любимой зелени — сорняка, хорошо известного в бедных кварталах Александрии, где он растет на пустырях. Ностальгическое воспоминание о голодной юности.

После ужина Зивар поставил брезентовый стульчик на вершине пирамиды и наслаждался закатом, покуривая сигару.

Похоже, день удался. Осоловев от еды и вина, он рано удалился в хозяйскую спальню и быстро уснул. Уснул только затем, чтобы несколькими минутами позже проснуться от ощущения падения, от бессознательного страха высоты, следствия жизни в потаенных подземельях.

Зивар понял, что еще одной ночи на насесте ему не вынести. Спать высоко в воздухе, над землей, он не мог. Когда придет время удалиться от дел, решил он, он укроется в уютном подземном саркофаге, предпочтительно в том, который раньше занимала Хеопсова мамаша. Все лучше, чем небесные палаты самого Хеопса.

Вот сюда-то 14 августа и переехал Мученик со своей обезьянкой-альбиносом и консервными банками. Днем он спал, читал и обследовал пирамиду, а ночью сидел на вершине, строя планы. Чудовищная война в Европе, гигантские армии, с неслыханной жестокостью уничтожающие друг друга в наполненных жидкой грязью окопах, совершенно его не трогали.

Там, на древней вершине над Нилом, Каир Мученик методично и безжалостно взвесил все страдания. которые за сотни лет пришлось пережить африканцам, все преступления, за которые он собирался отплатить сполна.

* * *

Учитывая, где теперь обитал Каир, неудивительно, что для начала он решил разобраться с пирамидами. Для фараонов, вообразивших, будто они боги, их воздвиг рабский труд. Но что за бог из фараона без мумии, а Мученик владел величайшим хранилищем мумий в мире.

Примерно во время первой битвы при Марне он перенес все свои мумии на вершину пирамиды. Там, в археологической мастерской Зивара, он перемолол их в тонкую пыль.

С древними богами Египта покончено. Он низвел их в прах, но этого ему показалось мало. Длительные раздумья, совпавшие со второй битвой на Ипре, ознаменовались решением осквернить даже эти некогда священные останки фараонов.

Во время наступления при Сомме он превратил мастерскую Зивара в аптеку и осторожно перемешал половину порошка из мумий с мастикой, составив бальзам, который собирался продавать под видом афродизиака с многочисленными магическими свойствами. Так воздвигшие пирамиды тираны найдут свой постыдный конец. Щепотку порошка из них запустит в ноздри сопящий старик, жадный до долгой жизни, другой щепоткой обмажет свое немытое лоно бесплодная женщина, третья покроет коркой дряблые половые органы нервных купцов-импотентов.

Некогда славные фараоны, продающиеся в виде жалкого порошка в переулках. Доступные любому безграмотному балбесу, который сможет за них заплатить, такому же подонку общества, какими раньше были африканские рабы.

Теперь Мученик перешел от древних к современным тиранам Египта. Педерасты мамелюки попросту исчезли из истории. Но что касается работорговли, арабы с мамелюками — одного поля ягоды, и поэтому главная мишень — ислам. Мученик номинально мусульманин и может попасть во все святые места.

Осквернить и эти святыни? Сотворить какую-нибудь штуку, способную всколыхнуть весь мусульманский мир?

Каир Мученик улыбнулся. Он закурил сигарету. Вторая битва при Марне только что завершилась, и великая война скоро закончится. И ночь тоже. Близился рассвет, и он сидел на вершине пирамиды, созерцая последние минуты тьмы, когда на него снизошло откровение. Он нарочно сел лицом на восток.

Разумеется, Мекка. Исламский центр мироздания в Каабе. Святая святых, черный метеорит.

Он глубоко затянулся.

Черный. Ислам, лишенный главной святыни. Камень, поклониться которому приезжают паломники со всего света. Украсть черный метеорит из Каабы и оставить Святая святых опустевшим. Абсолютно пустым.

Абсолютно.

Каир Мученик засмеялся. А как поступить с самим черным камнем?

Увезти в Африку, конечно. В Африку, где арабы веками богатели на черном золоте, на его народе. За черное золото они заплатят черным метеоритом.

Справедливость.

Четыре года он разрабатывал свой замысел, но план того стоил, лучше не придумать. Он решил похитить с небес черный метеорит и похоронить его в жирном африканском черноземе, где ему и место.

* * *

В конце Первой мировой войны задумчивый Каир Мученик, лоснящийся от четырех лет мясной диеты, покинул уединение на вершине Великой Пирамиды и окунулся в хриплые толпы и рои мух на базарах Ближнего Востока. Там он нанял оптовых торговцев, в обязанности которых входило получать контрабандный нерасфасованный порошок и мастику из мумий, перемешивать порошок с хинином, а мастику — с клеем или виноградным сахаром. Затем товар поступал к розничным торговцам, которые должны были продавать его на черном рынке в крохотных клеенчатых мешочках по пять фунтов стерлингов за каждый.

Доза была маленькая, и мужчине-импотенту или бесплодной женщине требовалось несколько мешочков в день. Три-четыре мешочка в день считались нормой, но не редкостью стала и доза в восемь-девять.

Цены зависели от сезона. В целом весной, когда пробуждались обманчивые надежды, спрос был выше некуда, а зимой, когда всеми овладевала апатия, мумии шли хуже всего. Но если начинался новый местный военный конфликт, от покупателей не было отбою независимо от сезона. Летом подобное происходило с острыми блюдами, а осенью с кулачными боями.

Потребление товара напрямую зависело от региона и этнической принадлежности покупателей. Бедуины, кочевавшие в пустыне, яростные курды и ортодоксальные евреи, казалось, вовсе не поддавались действию порошка из мумий и были в этом отношении полными абстинентами. Зато оседлые арабы в городах, богатые персы и ленивые турки приносили немалую прибыль.

Сбыт существенно увеличивался у больших рек, у мечетей, субботним вечером и в полнолуние, драматически снижаясь в недели перед весенним закланием агнцев. Порошок из мумий предпочитали мужчины и женщины до тридцати, мастика из мумий пользовалась повышенным спросом у людей пожилого возраста. Но убежденный мумиеман был счастлив получить мумии в любом виде.

Как только до европейских властей на Ближнем Востоке дошли слухи о новом нелегальном секторе рынка, они сделали все возможное, чтобы подавить торговлю. И порошок, и мастика были объявлены опасными препаратами, а судам даны соответствующие указания. Однако продажа мумий приносила такие доходы, что у Мученика не возникало проблем с развитием рыночной сети, вскоре проникшей во все уголки Леванта.

Попадались в основном только мелкие дилеры. Если при них обнаруживали порошок из мумий, то сажали в тюрьму. Однако меры предосторожности, принятые Мучеником, помогали избежать наказания крупным оптовикам.

И в тех редких случаях, когда власти все-таки арестовывали оптовиков, английский или французский полицейский судья, ведущий дело, немедленно получал большую взятку от неизвестного лица. К взятке прилагались детальные досье на десяток криминальных королей данного города, которым легко можно было предъявить любое обвинение, потому что они были замешаны в любом преступлении.

Тогда оптовик освобождался за недостатком улик и исчезал за границей, на Французской Ривьере. После организованного Мучеником отпуска он под новым именем возвращался в другую арабскую столицу, где его ценный опыт использовался в рамках той же операции.

Всего через три года тайная сеть Каира Мученика без сбоев функционировала по всему Леванту, а хозяин получал немалые средства. Теперь настало время приступить ко второй части хитроумного плана, к серии убийственных шагов, результатом которых станет похищение черного метеорита из Каабы в Мекке.

С присущим ему терпением Мученик решил приближаться к цели постепенно. Сначала он получит нелегальный контроль над Иерусалимом, третьим священным городом ислама. Получив его, он обратится ко второму городу ислама, Медине. И только тогда, создав себе крепкий тыл, он переведет свою кампанию в Мекку, где даст финальное сражение.

Но когда Мученик прибыл в Иерусалим осенью 1921 года, он обнаружил, что он не единственный, кто стремится достичь тайной власти над городом. В неразберихе и хаосе, последовавших за мировой войной, орудовали и другие комбинаторы, в частности хазарский еврей из Будапешта по имени Мунк Шонди, у которого, кажется, были свои собственные неиссякаемые ресурсы.

Если бы ему противостоял всего один противник, Мученик смог бы заключить с ним сделку добычу пополам. Он даже в деталях разработал компромиссный договор. И вдруг столкнулся с Шонди в иерусалимской кофейне, куда случай занес их обоих, — был холодный декабрьский день, в воздухе определенно пахло снегом.

Но сделать предложение Шонди он тогда не смог, потому что в переполненной кофейне оказался третий, молодой ирландец, тоже изъявивший желание сыграть с ними в покер, — на взгляд Шонди, самое подходящее развлечение в такой угрюмый холодный день.

Покер. Развлечение в холодный день. На улице ветер дует по переулкам. В воздухе определенно пахнет снегом.

Странно сплелись их судьбы в ту ночь, когда они перенесли игру в странную, опустевшую лавку Хадж Гаруна. Там Мученик вскоре сделал новое открытие. По какой-то причине, пока непонятной, ирландцу тоже нужна была тайная власть над городом.

Случай свел их в последний день 1921 года, но теперь, казалось, никто не сможет выйти из игры, избегнуть загадочных чар, которые приковали их к карточному столу.

Почему? Что это за чары? Было ли это как-то связано с Хадж Гаруном?

Каир Мученик пожал плечами и улыбнулся.

Появились осложнения, которых он пока не понимал, но он был терпелив, как всегда, терпелив, как была терпелива его прабабка, как Менелик Зивар. Так терпелив, что никогда не смотрел в свои карты, прежде чем ставить. Он знал, что в конце концов не упустит удачу.

В конце концов он выиграет, потому что должен выиграть.

Потому что его дело правое. Потому что не может быть дела более правого, чем у него.

Даже если это означает, что ему придется выдержать в Священном городе осаду, каких не было со времен Первого крестового похода.

* * *

В последние дни января 1922 года, после месяца непрерывной игры, трое игроков стали осознавать, что втянулись во что-то позначительнее обычного хронического покера. И еще стало очевидно, что если они хотят зарабатывать хоть какие-то деньги, то придется привлекать к игре людей со стороны, ведь они были равными соперниками, и ни один не мог выиграть у другого.

Эту идею предложил однажды ночью Мунк Шонди, сдавая карты.

Ну так как, Джо?

Я согласен.

Каир?

Идея отличная.

Тасуя карты, Мунк разглядывал высокий антикварный турецкий сейф в углу.

Смотрю я на него и удивляюсь, сказал он.

Да что ты, пробормотал Джо. Я вот вспоминаю, что я тоже удивлялся, когда вошел сюда в первый раз. Смотрю, стоит, такой из себя высокий и стройный. Не похож он на сейф, говорю я себе. Это скорее неприступная будка часового из службы местной охраны.

Джо кивнул сам себе. Он улыбнулся, вспоминая тот день почти два года назад. Он тогда постучал по сейфу и услышал эхо далеко из-под земли. Хадж Гаруну пришлось сказать ему правду.

Сейф был без дна. Внутри была лестница, которая вела вниз в пещеры прошлого, к руинам десятка Старых городов, двух десятков Старых городов. Хадж Гарун объяснял: Иерусалим находится на возвышенности, и с давних пор его бесконечно часто разрушали и восстанавливали. И почему-то никто не догадался раскопать то, что осталось от прошлого. Вместо этого строили всегда поверх руин, и священная гора вздымалась еще выше. И только Хадж Гарун знал о существовании пещер. Потому что он один жил во всех этих Иерусалимах прошлого.

Но он поделился тайной с Джо, поскольку Джо не только стал ему другом, но и поверил в его рассказы, — первый человек, поверивший Хадж Гаруну за последние две тысячи лет, Джо сразу поразил старика.

Почему ты мне веришь, спросил он тогда, а не просто бьешь, едва только я заговорил об этом? Все остальные так и делают. Они зовут меня старым дураком и бьют.

Нет причин тебе не верить, отвечал Джо. Я давно не был в Священном городе, нашем общем Священном городе. Но я вполне способен понять, что здесь все выверты надо принимать как есть. Это просто место такое, вот и все. Вечный город и так далее, обезумевшее время, которое вырывается из-под контроля на вершине священной горы. И вот ты говоришь, что ты прожил здесь три тысячи лет, а кто я такой, чтобы говорить, что это не так? Никто, вот кто. Человек вроде должен сам отвечать за свою память, иначе все вообще рухнет к чертовой матери. Если ты говоришь, я тебе верю, вот оно как должно быть.

Глаза Хадж Гаруна тогда наполнились слезами, и с тех пор он охотно делился воспоминаниями со своим юным другом. Вот только Хадж Гарун был так стар, что годы, казалось, сливались у него в памяти и он нечасто мог припомнить даже то, что знал.

Мунк Шонди все еще смотрел на высокий турецкий сейф в углу.

Что старик в нем держит? спросил он.

Да есть там одна вещь, сказал Джо, ты мне не поверишь. Прошлое. Вот как. Он в этом сейфе держит не что-нибудь, а прошлое.

Мунк улыбнулся.

Правда?

А то! Конечно правда. У него там внутри три тысячи лет истории, истории Священного города, вот хочешь — верь, хочешь — нет. Видишь ли, он вроде как считает себя стражем Иерусалима, единственным настоящим стражем. И я вот думаю, что он прав, знаешь ли.

Мунк Шонди перетасовал карты.

И кто же назначил его на эту высокую должность?

Он сам себя назначил. Пришлось. Никого рядом не случилось, чтобы оказать ему эту честь. Но и не то чтобы его совсем не избрали на эту должность. Под шумное одобрение граждан, сопровождаемое громкими аплодисментами.

Это когда было? спросил Мунк.

Ну-ка, дайте вспомнить, это вроде было около семисотого года до Рождества Христова. Примерно когда проклятые ассирийцы на своих чудовищных колесницах собрались пошерстить северные земли, перед тем как завоевать Иерусалим. Ну и естественно, все в городе перепугались. Коммерция и религиозная жизнь замерли, понимаешь? А вдруг скоро здесь не будет Священного города, вообще ничего, кроме скрежета зубовного и горестных стенаний. Следишь за рассказом, Мунк?

Да.

Тут надо иметь в виду, что тогда Хадж Гарун был совсем не то, что сейчас. Он был уважаемой личностью, истинным местным героем и особенно славился своими речами. Запоминаешь, Мунк?

Да.

Ну так вот. Он расправляет плечи и идет на рынок, чтобы решить проблему ассирийского нашествия и убедить всех, что бояться не стоит, ну, чтобы горожане его поддержали. В общем, он идет туда, чтобы принять на себя всю ответственность, просто чтобы его могучий голос и воинственный вид вселили в горожан мужество накануне ассирийского нашествия.

Граждане, кричит он, мужайтесь, я с вами.

И вот он стоит и все повторяет эти слова, но его сограждане иерусалимцы не внемлют. Они просто ужасно напуганы, слезные жалобы да скорбные плачи все множатся.

Ассирийцы идут, рыдают горожане. Но мы можем спастись, восклицает Хадж Гарун.

Как? вопят горожане. Мы спрячем наши святыни, кричит в ответ Хадж Гарун.

Ну конечно, святыни, об этом как-то никто и не подумал. Если им удастся на какое-то время, скажем на несколько веков, спрятать городские святыни, то ассирийская угроза исчезнет, как исчезали до того все угрозы, и ассирийцам придется отволочь свои чудовищно тяжелые колесницы обратно на север. И тогда горожане достанут свои святыни и будут процветать, как раньше. Нормальный Священный город, все святыни на месте.

Ну вот, святыни, и могучий вздох облегчения проносится по рынку.

Хорошо, кричат горожане, давайте спрячем их на два-три века. Но где?

И тут все испугались. Все кругом засомневались. Все знают, что у ассирийцев отвратительная привычка ломать и крушить все вокруг, лишь бы наложить лапы на священные предметы, особенно в Священном городе. Потому что если ассирийцы не святотатцы, то святотатцев вообще не существует. И толпа снова кричит.

Спрятать их любой ценой. Но где?

Здесь, победно кричит Хадж Гарун, распахивая накидку. На животе у него повязан гигантский пояс для денег, а на спине огромная пастушеская сумка, о существовании которых до той поры никто не подозревал, хотя горожанам в то утро и показалось, что их герой что-то слегка толстоват и горбат.

Отличная уловка, кричат они. А она сработает?

Хадж Гарун улыбается. Сработает, кричит он. Эти пояс и сумка помогли нам в свое время, когда на нас шли египтяне.

Египтяне, кричат горожане в смятении, да ты тогда был помоложе и посильнее. Помоложе — да, кричит Хадж Гарун, но я все еще силен.

Привередливый народ иерусалимцы, что тогда, что сейчас. Через город всегда проходит так много пророков, да еще все время говорят, в чем суть бытия, и всегда противоречат друг другу. Неудивительно, что горожане стали слегка недоверчивы.

А этот пояс, он достаточно велик? кричат они. А пастушья сумка? А квитанции ты будешь выписывать?

Ну, Хадж Гарун кричит, что будет и что размер проверен, и тут же изо всех уголков города к нему начинают сносить священные предметы, драгоценные камни и золото всех форм и расцветок и даже немного дерева, а Хадж Гарун набивает всем этим свой пояс и сумку и выписывает квитанции. А потом он пытается подняться на ноги.

Стоны толпы, стоны со всех сторон.

Ты даже подняться не можешь? кричат они. Если тебе придется просидеть здесь ближайшую пару веков, это, знаешь ли, не лучшее укрытие.

Бог свидетель, это тяжело. Это самая трудная вещь, которая выпадала на долю нашего парня, но он это делает — ему удается подняться на ноги. В конце концов, он должен, будущее вечного города зависит от него. Он поправляет накидку и делает один нетвердый шаг, потом еще. Посмотреть на него, так эта жирная бесформенная громадина похожа на иерусалимского купца, который пытается уползти с рынка, сгибаясь под весом выручки.

И как раз вовремя, потому что на крепостном валу уже звучат рога, возвещая неотвратимое наступление передового отряда ассирийцев, точнее, яростной и вызывающей заслуженный страх кавалерии.

Толпа рассеивается, спеша в укрытие. Рынок пустеет. Только Хадж Гарун остается, потому что не в силах идти быстро. Спотыкаясь под своим грузом общественного спокойствия, он протискивается в переулок. Понимаешь, Мунк?

Да.

Хорошо. Так вот, ворота со стуком распахиваются, и ужасная ассирийская конница грохочет по мостовой, выворачивая булыжники. И вот теперь наш парень понимает, почему их проклятая конница неизменно вызывает такой страх. В смысле, можешь поверить? Ассирийцы скачут не на лошадях, вот почему. Они скачут на крылатых львах, прямо как на картинке. Огромные львы ревут и скачут, крылья распростерты, гривы развеваются по ветру. Вот они, чертовы ассирийцы. Ты следишь, Мунк?

Да.

Так я и думал. Но тут возникла одна проблема. Наш парень только думал, что протискивается в боковой переулок. На самом деле он не протиснулся. На самом деле переулок оказался слишком узким, чтобы вместить его да еше и набитый пояс с огромной сумой. На самом деле он все еще на открытом пространстве, этакий переносной иерусалимский алтарь, прямо посреди улицы, а на него скачет конница, эти злобные крылатые львы дышат пламенем и ищут, где бы слопать кусок свежего мясца. Слопать мясца? Да они это с легкостью, со своим-то огненным дыханием. И что потом, как ты думаешь?

И что потом, Джо?

Чудо веры, вот что. Он не собирался сбросить товар и побежать, как сделали бы мы с тобой. Нет, он остался, где стоял, и быстро думал. Слушай, сказал он себе, если Валтасар смог сделать это, то и я могу. У него была вера, и у меня есть. Я всегда служил Священному городу и теперь его не брошу, с крыльями эти львы или без. Иерусалим навсегда, и все тут. Вот его слова. Ты еще слушаешь, Мунк?

Да, но кто этот новый персонаж на сцене?

Ты про этого парня Валтасара? Очевидно, тот, кого несправедливый царь бросил львам, но он выжил, потому что был невинен и знал это, прямо как Хадж Гарун. Вера, видишь ли. В любом случае, вот он Хадж Гарун, отстаивает свою землю посреди улицы, а ассирийский авангард приближается устрашающими темпами. Кавалерия, грохоча, налетает на него, и передовой лев, изголодавшийся по иерусалимятинке, разевает пасть и вцепляется в Хадж Гаруна.

Что ж, охрани нас святые угодники, очень легко можно представить, как клацнули эти челюсти. Лев решил перекусить Хадж Гаруна пополам, вот так, и его злобный укус пришелся на пояс, который был так плотно набит святынями, что стал крепче камня. И вот львиные зубы сделали хрусть, челюсть сделала клац, и зверюга покатилась по булыжникам у ног Хадж Гаруна, жалобно повизгивая.

Что ж, это слегка задержало атаку. Следующий лев кусал более продуманно, метил в то, что ему казалось огромным мясистым наростом, растущим из спины Хадж Гаруна, и обломал себе все передние зубы о пастушескую суму. Услышав вой, перемежаемый рыком, остальные львы поняли, что этот предмет посреди улицы кусать явно не стоит.

Что ж, не будем удаляться от темы, еще пара львов попробовала Хадж Гаруна на зуб, и зубов как не бывало. Атака кавалерии разбилась о сопротивление Хадж Гаруна, кругом прыгали беззубые львы, и Хадж Гаруну удалось уползти в отдаленный уголок Старого города. Через несколько десятилетий или веков ассирийцы утеряли свое могущество и, в полном соответствии с предсказанием, украдкой удалились на север вместе со своими колесницами. Хадж Гарун достал святыни и, покопавшись в памяти, как смог раздал их горожанам. Коммерция и религия снова начали процветать, и в Священном городе все опять наладилось. Горожане наградили Хадж Гаруна продолжительными аплодисментами и признали его неофициальным спасителем Иерусалима, поскольку официальный статус — явление временное и присваивается только пророкам до той поры, пока не придет время усомниться в них и убить.

Вот что я имел в виду, Мунк, когда сказал, что он не сам назначил себя на эту должность. Сначала он сам назначил себя, но потом это назначение было одобрено всеми заинтересованными лицами, ты сам только что слышал. На время по крайней мере. А вот позже, когда город захватили персы, дела Хадж Гаруна пошли под откос. Если честно, в его делах наступил упадок, от которого он так никогда и не оправился.

Упадок? Почему?

Да разве я знаю? Потому что время коварно, потому что любые времена коварны, все может быть. Но думаю, дело в этом его поясе. Во время ассирийского бедствия, когда Хадж Гарун служил переносным Иерусалимским алтарем, пояс ужасно давил на почки и бедняге приходилось мочиться каждые пару минут. И так продолжалось несколько десятков лет или несколько веков, а это уже свидетельство упадка, тебе не кажется? Я имею в виду, кто может достигнуть благоденствия и совершенства, если приходится каждую минуту бежать в сортир? В этих зловещих обстоятельствах, я думаю, любому не поздоровится. Вот так, Мунк. Ты в целом-то что думаешь об этом потрясающем случае с ассирийцами?

Я думаю, Хадж Гарун выказал невероятное мужество.

Конечно выказал.

Но тут одна маленькая деталька не на месте.

Да ну? И что же за деталька?

Да вот, когда львы приближались, Хадж Гарун вспомнил, как один парень по имени Валтасар спасся верою.

Ну да.

И это воспоминание помогло ему выстоять.

Твоя правда. Ну и?

Валтасар — это вавилонское имя того парня. На Западе он больше известен как Даниил. Его увели в Вавилонию в начале Пленения.

Джо смутился.

Я знаю про Даниила в логове льва, Мунк, у меня просто как-то не связалось с тем именем, которое назвал Хадж Гарун. К чему этот вопрос?

Потому что, к сожалению, так уж получилось, что Даниил жил в шестом веке до Рождества Христова. Ты об этом знал?

Не знал и всегда рад узнать что-нибудь новенькое, но я все равно не понимаю, при чем здесь это. При чем, Мунк?

При том, что ассирийцы завоевали Палестину в восьмом веке до Рождества Христова. Как мог Хадж Гарун вспомнить Данииловы деяния, если они еще случатся двумя веками позже?

Джо улыбнулся и постучал себя по носу.

Ах, так вот что у тебя на уме. И все? Давай-ка я сниму, а ты будешь сдавать.

Мунк положил колоду на стол, и Джо снял. Карты зашуршали по столу.

Джо?

А?

Ну и где же решение этой загадки?

Какой загадки? Что Хадж Гарун вспомнил о том, чего еще не случилось? О том, что еще только произойдет через два века?

Да.

Да в этом-то вся и суть, Мунк. Хадж Гаруну это не важно. Я в смысле, прошлое — это то, что прошло, и все оно для него — часть Иерусалима. Он всегда защищал Священный город, хотя шансов на победу толком никогда и не было. Так всегда случается, когда защищаешь Священный город. Вавилонский царь кого-то бросил львам? Ассирийцы появляются на этих улицах верхом на здоровенных зверюгах? Все это просто этапы одного большого дела, Иерусалим защищать. Задача, как он говорит, одновременно огромная и вечная, поэтому-то он всегда и терпит поражение. Ты вроде сказал меньше чем на валетах не раскрываемся?

Нет.

Ну да ладно, я все равно раскроюсь. Эй, что это ты смеешься, Мунк?

А мысль веселая — ну, что Хадж Гарун держит прошлое в сейфе.

Нечего смеяться, ты же сам все слышал. Ты теперь должен понимать, почему он этот сейф не отпирает. Если каждый начнет делать с прошлым что захочет, ну там, вспоминать события до того, как они случатся, и творить с памятью, что ему вздумается, то Иерусалим превратится в кровавую кашу, ты уж поверь, и перестанет быть Священным городом. Поэтому, черт возьми, и неудивительно, что старик держит время под замком. Так хотя бы нам более или менее ясно, что происходит. Да ты взгляни только на эти карты. Не по заслугам мне сплошь короли на руках, но уж поскольку они мне достались, пусть наш кон будет поцветистее, а потом посмотрим, что ты там замыслил, а, Каир?

 

Глава 4

Соломоновы копи

Жарким июльским днем 1922 года О'Салливан Бир лежал в задней комнате лавки Хадж Гаруна, прислонившись спиной к стене. Карточный стол опустел, игра почти прекратилась из-за ужасающей жары. О'Салливан вяло изучал пустой стакан из-под ирландского самогона и наконец решил, что легче остаться на месте, чем пересечь комнату и вновь наполнить стакан.

В комнату, волоча ноги, вошел Хадж Гарун, как всегда босой. Его внимание привлекло одно место на стене, где штукатурка начала осыпаться, и он остановился, чтобы взглянуть на себя в несуществующем зеркале. Затем, что-то бормоча под нос, Хадж Гарун поправил свой ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком. Потом он попытался поправить свою линялую желтую накидку, сплошь в лохмотьях и невообразимо измятую.

Черный день, пробормотал он. Черный. Черный для меня день. Черный. Черный день для Иерусалима. Черный.

Да ну? сказал Джо из угла. Мои соболезнования, хотя ничего удивительного, по такой-то жаре. Просто немилосердно жарко, вот что я тебе скажу.

Хадж Гарун подпрыгнул и удивленно уставился на Джо.

А я и не знал, что ты здесь.

А я вот он тут, хотя большего утверждать не стану — уж слишком жарко.

Что ты делаешь на полу?

Сила тяжести меня подкосила, тяжело мне сегодня. И потом, камни на полу все-таки прохладнее, чем стулья. И потом, теплый воздух поднимается вверх, а значит, чем ниже, тем лучше, что вполне соответствует моему упадочническому настроению. Присоединяйся. Здесь не так уж плохо.

Не могу, сказал Хадж Гарун. Не могу сегодня сидеть спокойно. Тревога меня гложет. Черный день сегодня. Черный.

Вижу.

Хадж Гарун кивнул своему отражению в несуществующем зеркале, шлем снова съехал, и на глаза ему посыпалась солидная порция ржавчины. Слезы потекли у него лицу, и он, все так же бормоча себе под нос, выплыл за дверь.

Черный, подумал Джо, вытирая лицо рукавом. Черный, и это еще только цветочки.

Всего два с небольшим года назад он сражался с «черно-рыжими» в холмах южной Ирландии, и все потому, что его отец сказал ему кое-что. Его отец, седьмой сын седьмого сына, и посему обладающий даром предвидения.

Было слишком жарко, чтобы пошевелиться, слишком жарко, чтобы жить в Иерусалиме.

Джо закрыл глаза и перенесся назад, на выглаженные ветром Аранские острова, в холодную июньскую ночь 1914 года.

* * *

В эту ночь был праздник, один из немногих в году. Как обычно, бедные рыбаки собрались в доме Джо попеть, потанцевать и выпить. А отец Джо был бесспорным королем маленького острова, потому как у него был дар , да и тридцать три сына в придачу. Четырнадцатилетний Джо был младшим и последним, кто еще оставался дома. Это должен был быть великолепный вечер пророчеств и сказок о гоблинах, банши и маленьком народце.

Но не та июньская ночь в 1914 году. В тот прохладный вечер отец уставился на дно кружки, не произнося ни слова, потом, все так же молча, угрюмо разглядывал пол и наконец в полночь начал пророчествовать.

Ладно, сказал отец, хорошо. Если хотите знать, что оно и как, я вам скажу, что вижу. Я вижу великую войну, она начнется через два месяца. И семнадцать моих сыновей будут сражаться в этой войне и падут на этой войне, по одному в каждой армии, участвующей в этой заварухе. Они уже взрослые и пусть решают сами за себя. Одно гложет это старое сердце — то, что никто из них не умрет, сражаясь за Ирландию. Вот они, наши люди, — готовы умереть за любое дело, лишь бы не за свое.

Ужасно, перешептывались соседи.

Да, ужасно, сказал отец. Но подождите, еще кое-что. Я вижу, как через два года ирландцы воспрянут, и тогда наконец у меня появится один сын, который будет сражаться за свою страну. Простой паренек, что и говорить, но все равно это он, маленький темненький мальчик, стоит со своей судьбой прямо позади вас.

И потом, добавил отец, паренек выполнит свой долг там, и пойдет дальше, и почему-то станет царем Иерусалимским.

Не богохульствуй, предупредили соседи, слегка опешив.

Никто и не думал, сказал отец, моментально раздражаясь. Я же не знаю, почему я это сказал.

Джо тоже не знал. Но Пасхальное восстание 1916 года наступило, как и было предсказано, и Джо был среди тех, кто удерживал дублинский почтамт. Когда тот пал, Джо скрылся на юге и четыре года сражался в одиночку в холмах Корка, пока «черно-рыжие» не выследили его и ему не пришлось бежать. Ему ничего не оставалось, как только переодеться монахиней ордена Бедной Клары, и среди десятка таких же монахинь он отплыл в паломничество в святую землю.

В Иерусалим. Там он лежал в канаве у францисканского монастыря в Старом городе, без гроша и без друзей, шепча в грязь по-гэльски имя ирландской революционной партии, «Мы сами», и моля Бога, чтобы один из проходящих мимо священников оказался ирландцем и сжалился над ним.

И один действительно оказался ирландцем. Бывший МакМэл'н'мБо, дряхлый старик и большой оригинал, в безрассудной юности служивший офицером легкой кавалерии в британской бригаде в Крыму. Он пережил знаменитую самоубийственную атаку, потому что под ним убили лошадь, и в результате первым в истории получил Крест королевы Виктории. Последние шесть десятков лет он выпекал хлеб в пекарне францисканского монастыря в Иерусалиме.

Кто ты, парень? — спросил престарелый священник у умирающего от голода в иерусалимской канаве изможденного Джо. Тот нашел в себе силы только прошептать девиз клана О'Салливан Бир.

Любовь протянет победе руку прощения.

Отец-писторий спас Джо из той канавы и дал ему свою армейскую форму и бумаги, чтобы Джо смог поселиться в Доме героев Крымской войны в Старом городе. Ему было по меньшей мере восемьдесят пять, отцу-писторию, а он все приплясывал и напевал у печи, выпекая хлебы четырех форм, символизирующих четыре дела его жизни: Крест символ Господа, Ирландия — его дом, Крым, где он отрекся от войны, и Иерусалим, где он нашел мир.

Приплясывая и напевая у печи, он убеждал Джо, что ни к чему волноваться из-за даты рождения в его армейских бумагах. Возраст здесь мало что значит, ведь в этом общем для всех Священном городе то, что есть, — не обязательно то, что кажется.

Он что, пек-пек хлебы да и сам спекся? удивлялся Джо. Шестьдесят лет потел, пел и танцевал у печи в Иерусалиме, а потом потихоньку спятил?

Но он понял, что отец-писторий не ошибался насчет Иерусалима, когда завел там второго друга. Иссохший старик в линялой желтой накидке и ржавом рыцарском шлеме, подвязанном двумя зелеными лентами под подбородком, полуголодный, он едва ковылял на длинных и тонких ногах. Кроткий рыцарь по имени Хадж Гарун скитался сквозь века и помнил приключения Синдбада-морехода и других героев прошлого, он рассказывал о постройке Соломонова храма и последние три тысячи лет безнадежно защищал свой Священный город от всех врагов, всегда выступая на стороне побежденных.

В тот день, когда они впервые встретились перед лавкой Хадж Гаруна, старик лишь взглянул на Крест Виктории на груди Джо и решил, что встретил пресвитера Иоанна, легендарного царя-священника, правившего древним царством, затерянным где-то далеко в Азии.

Заходи сюда, сказал тогда Хадж Гарун, счастливо улыбаясь. Я ожидал тебя, пресвитер Иоанн. Я знал, что в поисках твоего загадочного царства ты так или иначе объявишься в Иерусалиме. Все так делают.

И потом Мод. Американка и первая женщина в его жизни. Мод и весенняя любовь.

Они встретились в Иерусалиме весной и ушли в пустыню, чтобы остаться там наедине. Крохотный оазис на берегу Синайского полуострова. Для Джо тот месяц у Акабского залива стал счастливейшим в жизни. Но когда они вернулись в Иерусалим, Мод изменилась. И отказалась выйти за него замуж, хотя и ждала от него ребенка.

В горах к осени стало прохладно, и он нашел для них дом в теплой долине реки Иордан, маленький домик с цветами и лимонными деревьями у Иерихона, — и Джо показалось, что он нашел новый оазис, где к концу зимы родится их ребенок.

Но оказалось, что этой мечте не суждено сбыться. В Иерихоне ее постоянно что-то раздражало, ничто ее не радовало. Что бы он ни делал, Мод все равно сердилась и даже целыми сутками молчала.

Джо ничего не понимал. Да, он частенько бывал в отлучке — контрабандой переправлял оружие. Ему приходилось оставлять ее одну, а как еще беженцу свести концы с концами? И эти отлучки, казалось, приводили Мод в ярость. Отлучки и его мечта найти Синайскую библию, ту самую Библию с картами, на которых показано, где под Старым городом зарыты сокровища. Он услышал об этой Библии вскоре после приезда в Иерусалим.

Та самая Библия? Та, которую нашли в Синае в девятнадцатом веке? Даже мысль о том, что она существует, не давала Джо покоя и вселяла в него несбыточную надежду. Найти Синайскую библию стало для него, как и для многих его предшественников, заветной мечтой.

И так в Иерихоне все меж ними разладилось. Двадцатилетний Джо был совершенно потерян, а Мод совершенно от него отдалилась. Она, кажется, боялась чего-то, но не могла поговорить с ним, и он сидел поздно ночью в садике за домом и пил в одиночестве, пока не засыпал. Пил, пока не приходило время снова переправлять оружие в Палестину.

А ближе к концу зимы Мод бросила его. Ушла из их маленького домика в Иерихоне, даже не оставив записки, подумать только… Забрала с собой их сына, которого он так никогда и не увидел. Он родился, пока Джо таскал ружья, чтобы заработать денег.

Деньги. Вот что ему нужно, понял он тогда. Деньги не давали ему надолго вернуться в Иерихон. Если бы у него только были деньги, все вышло бы иначе, так он, по крайней мере, думал. И он не потерял бы единственную женщину, которую любил. Так он, по крайней мере, думал.

Деньги. Карты сокровищ из Синайской библии, той самой Библии, которая лежит себе сейчас где-нибудь под Старым городом. Чтобы найти ее, ему нужна тайная власть над Иерусалимом. И с тех пор, как Мод оставила его, ключи к прошлому из Библии стали главным и единственным интересом его жизни, так он, по крайней мере, думал.

Много лет назад отец напророчил, что ему суждено стать царем Иерусалимским. Отец не знал, почему так сказал. Но пророчества отца всегда сбывались, и Джо знал, что может стать тайным царем города. Он знал, что может выиграть в Великий иерусалимский покер и тогда станет искать Синайскую библию. Надо только очень-очень захотеть.

И он этого очень сильно хотел, он не хотел ничего больше. Деньги, власть и Синайская библия стали для него всем.

Так он, по крайней мере, думал.

* * *

Черный день, загрохотал Хадж Гарун, неожиданно врываясь в комнату и рассерженно топнув босой ногой об пол.

Черный, черный, самый черный, крикнул он. Черный, как кишки дьявола. Черный. Черный.

Джо встрепенулся и удивленно взглянул на него. Он не помнил, чтобы кроткий рыцарь когда-нибудь говорил с таким жаром.

Слушай, парень, почему ты все повторяешь это по такой-то жаре?

Хадж Гарун угрюмо уставился в стену и перевязал зеленые ленты у себя под подбородком.

Потому что мне этого не забыть, сказал он. Я этого никогда не забуду, а это случилось в такой же июльский день, как сегодня.

Когда это случилось?

Хадж Гарун нахмурился.

Около восьмисот лет назад? Так?

Может быть. А ты про что, собственно?

Хадж Гарун застонал. Джо понял, что ему не хочется даже говорить об этом, настолько отвратительно для него само воспоминание о тех днях. И когда старик, ежась от страха, наконец заговорил, он выплевывал слова, как самое ужасное проклятие в мире.

Крестоносцы взяли Иерусалим.

Джо запнулся — ему стало жаль старика. Он мрачно кивнул.

Ах, это. А я — то только что воображал, будто это мне гаже всех. Даже и не вспоминал об этой ужасной резне.

Хадж Гарун, нахмурившись, уставился в стену.

Я вот думаю, хватает ли у них заносчивости до сих пор праздновать победу.

Где?

В пещерах.

Джо поднял голову и улыбнулся.

В пещерах, ну конечно. И как я об этом не подумал? Там, наверное, гораздо прохладнее, чем здесь. А ты говоришь, они праздновали победу?

Еще как. Бесстыдно наслаждались своими жестокостями.

Ну-ну, а все ж таки там прохладнее. Давай-ка туда спустимся и посмотрим, что там творится. Согласен?

* * *

У подножия лестницы, которая вела куда-то вниз из турецкого сейфа, в полной черноте неожиданно сверкнула слабая старческая улыбка Хадж Гаруна. Он зажег факел. Джо подпрыгнул от неожиданности.

Господи боже мой, не надо пугать бедную душу вроде моей в этом подземном мире. Откуда я знаю, настоящий ты или нет? Вдруг ты — наскальный рисунок пещерного человека, или блуждающий призрак, или кто-нибудь еще похлеще?

Нет большего счастья, пробормотал Хадж Гарун, чем быть слугой света. К крестовым походам сюда. Только, пожалуйста, не шуми, пресвитер Иоанн. Лучше будет, если они нас не услышат.

Это уж точно, прошептал Джо. И в туннелях прошлого я молчалив и благоговеен есмь. Только, пожалуйста, не уходи слишком далеко с этим своим факелом. Я-то, в отличие от тебя, не знаю, куда нам. И хоть там наверху и жарко, мне бы все-таки не хотелось остаться навечно в каком-нибудь уголке истории.

* * *

Они спускались по туннелям и все время куда-то сворачивали. Джо занервничал.

Ты уверен, что помнишь дорогу?

Да. Мы уже близко.

Откуда ты знаешь?

Понюхай!

В воздухе и в самом деле ощущался странный запах, Джо уже успел учуять его. Запах был кислый и усиливался с каждой минутой. Линялая желтая накидка Хадж Гаруна исчезла за углом, и вдруг они оказались в темноте. Джо врезался в стену.

Господи, спасибо, что все уже кончилось, пробормотал он. Надо же, слепой, в подземном мире и с проводником-призраком.

Он на ощупь завернул за угол, и вдруг в лицо ему ударил холодный воздух.

Господи Иисусе!

Где пресвитер Иоанн?

Здесь, боже мой, здесь! Где этот чертов факел?

Ветер его задул. Подожди минутку.

Джо услышал скрежет. Где-то совсем рядом с ним откашлялся Хадж Гарун. И вдруг громкий скорбный крик разорвал черноту. Джо чувствовал, как он вибрирует на коже.

Иисусе и святые угодники, да что ж это?

Снова зажегся факел. В нескольких ярдах от Джо стоял Хадж Гарун, победно улыбаясь. В руках у него был бараний рог.

Понравилось? спросил он.

Понравилось? Ты говоришь, понравилось? Нет, черт возьми, не понравилось. Я до смерти перепугался.

А он для этого и предназначен. Я его держу здесь, чтобы при случае отпугивать рыцарей. Они, кажется, пока не пронюхали про этот подвал, но лучше перестраховаться.

Перестраховаться, вымолвил Джо и поперхнулся зловонием, о котором было позабыл. Хадж Гарун уже обвязывал лицо платком, и Джо сделал то же самое. Они попали в большую сводчатую комнату, где рядами стояли врезанные в скалу шкафы, уставленные рядами пыльных бутылок. Хадж Гарун взял одну и показал Джо этикетку с необычным гербом белый крест на черном поле. Крест был составлен из наконечников стрел, кончики которых почти сходились в центре. Под крестом римскими цифрами была написана дата — год от Р. X. 1122.

Узнаешь?

Нет. Но я бы сказал, что она принадлежала средневековому пьянице, который исповедовал христианство.

Вот именно, все они такие. Ни больше ни меньше как рыцарям святого Иоанна. Они же рыцари Иерусалима, рыцари Родоса и, наконец, рыцари Мальты, потому что именно там им пришел конец, а их настоящее имя — госпитальеры. Этот орден со временем стал самым могущественным из всех рыцарских орденов, но изначально их послушанием было печься о госпиталях для паломников.

Что в бутылках?

Коньяк.

Правда, что ли?

Да, они привезли его из Франции восемьсот лет назад. В медицинских целях. Чтобы облегчить страдания паломников.

Джо тихо присвистнул.

Ах вот оно что, коньяк, который крестоносцы привезли в святую землю, дабы облегчить страдания паломников. Ну и каков он на вкус? Не выдохся за восемьсот-то лет?

Боюсь, что выдохся, сказал Хадж Гарун. Коньяк вроде бы должен только улучшаться с возрастом, но это, кажется, не тот случай. Но я — то хорошо знаю, что в свое время он был хоть куда.

За все эти эпохи успел ухватить глоток-другой?

Ну, не регулярно. Я не могу пить по-настоящему с тех пор, как посадил себе печень, сразу после смерти Александра Македонского.

Чем это?

Испорченными моллюсками. Грек-торговец сказал, что устрицы только что получены с Кипра, и. вполне вероятно, не соврал — суп из них получился великолепный. Но моллюски все равно уже подгнили.

Ах вон оно что, гниющие мускулы — так ты сказал? Что ж, я думаю, нам всем приходится мириться с тем, что со временем в нас накапливаются всякие яды. Вот если бы моя печень сдала двадцать два века назад, думаю, я бы сейчас был жуткой развалиной.

Но было время, задумчиво сказал Хадж Гарун, когда этот коньяк спас мне жизнь. Это когда у меня была чахотка.

Вот погано. А когда это было?

В шестнадцатом веке, когда пришли турки. Их дыхание источало столь нестерпимое зловоние, что ослабило мои легкие.

Неужели тяжелое дыхание так опасно?

Такое тяжелое, как у них, — опасно. Даже не могу себе представить, в каком состоянии у них были желудки в шестнадцатом веке. Упоение победами повлияло, так мне кажется. Турки наняли меня торговать гашишем и козами, мои покупатели дышали мне в лицо, и в результате у меня началась чахотка.

Ужасно.

Я обратился к местному врачу, и он посоветовал мне побольше отдыхать, пить много жидкости и не поднимать тяжести.

Хороший совет.

И вот я спустился сюда и провел здесь год, отдыхал, попивал коньяк и курил сигары, восполнял пробелы в образовании и не брал в руки ничего тяжелее книги и бутылки. И к концу года я был совершенно здоров.

Естественно.

И с тех пор ни одного рецидива. Ни одного.

Да уж, точно. А бутылок-то в этом крестоносном погребке, видать, не одна тысяча.

Так оно и есть.

Да, подумал Джо, отец-писторий хорошо знает латынь, и ничто не помешает ему подделать письмо от кого-то кому-то, датированное тысяча сто двадцать вторым годом от Рождества Христова, из которого станет ясно, что эта штука — подлинный коньяк крестоносцев и стоит целое состояние? Это большие деньги, точно, и у нас тут нарисовалось сокровище, хотя карту я еще не нашел.

Кто управлял орденом госпитальеров?

У них был великий магистр.

Письмо от великого магистра, вот наша цель. Соблюдающее все условности этикета, но изящное по стилю послание великого магистра королю Франции, в котором он тепло благодарит монарха за рождественское пожертвование на добрые дела, совершаемые нашими мальчиками в Иерусалиме. Позвольте смиренно поблагодарить вас, сир, за то, что теперь мы имеем честь принять десять тысяч бутылок ценного редкого коньяка для жаждущих паломников в Священном городе.

Хадж Гарун отбил горлышко бутылки о стену.

Хочешь глотнуть?

Пары ударили Джо в лицо. Он подавился и согнулся пополам, закашлявшись, потому что то, что пять или шесть веков, очевидно, было уксусом, сейчас стало единственным в своем роде ядовитым газом. Он вытащил Хадж Гаруна из комнаты, и старик последовал за ним, все еще сжимая бараний рог. Они молча шли две-три минуты, потом Хадж Гарун остановился и шепнул, что это сразу за углом.

Что это?

Большой Зал собраний крестоносцев. И нужно быть поосторожнее, у них всякие копья, мечи и шипастые булавы. Ужас, страшнее, чем у вавилонян.

Джо взглянул на свою потрепанную, испятнанную униформу. Он нерешительно потрогал Крест королевы Виктории.

Это, конечно, крест, и все такое, ошибиться нельзя, это может помочь установить его религиозную принадлежность. Но мундир? Откуда им знать, что это форма офицера легкой кавалерии времен Крымской войны? Форма героя, пережившего знаменитую самоубийственную атаку в войне, начатой во имя христианской добродетели? Да они и не слышали об этой атаке.

Ты готов? шепнул Хадж Гарун.

Безоружен, пробормотал Джо. Но готов, если вообще можно противостоять мощи Первого крестового похода.

* * *

Хадж Гарун опустился на четвереньки и знаками велел Джо сделать то же самое. Факел потушили. Джо вгляделся в темноту туннеля и заметил в конце его слабый свет.

Потолок туннеля постепенно становился ниже, и вскоре они стали задевать его головами. Наконец Джо и Хадж Гарун протиснулись в отверстие и залегли на гладком уступе. Джо заметил, что из соседних скал когда-то вырезали четырехугольные блоки. Они подобрались к краю уступа.

Глаза Джо сузились. Перед ним открывался квадратный зал с высокими сводами, не естественный, а рукотворный. По стенам горели факелы, а в каких-нибудь десяти футах под ними расположились несколько сотен человек в одеждах ярких цветов и удивительных шляпах, по большей части высоких и остроконечных.

Повсюду были развешаны знамена и флаги. В дальнем конце подземного зала возвышался деревянный помост. На нем сидели человек шесть столпов ордена в особенно роскошных одеяниях и внимательно слушали, как один из них обращается к собранию.

Улучшенный, исправленный и дополненный конклав кардиналов, подумал Джо. Рим в конце концов потерпел неудачу. Они переехали сюда и сейчас, наверное, только что выбрали нового Папу. В конце концов Иерусалим победил.

Хадж Гарун прикоснулся к его руке.

Тот, кто говорит, — Готфрид Бульонский, прошептал он.

Голос у него прямо как у английского сержанта на плацу, подумал Джо.

А человек справа от него, прошептал Хадж Гарун, это его брат, Болдуин Первый, — первый католический правитель Иерусалима. Остальные на помосте — это Раймунд Тулузский, Роберт Нормандский, Роберт Второй Фландрский, Боэмунд и Танкред. Вон и те двое, которые и заварили эту кашу, Петр Пустынник и Вальтер Голяк.

Грязный сброд, пробормотал Джо, пытаясь прочесть девизы на знаменах.

Он не многое мог разобрать из загадочных символов, но понял, что в пещере собрался Орден тайного храма, общество вольных каменщиков, в которое входили люди с высокими степенями масонского посвящения. Оратор говорил, что множество масонов из лож самых разных стран проделали долгий путь в Иерусалим, чтобы принять участие в этом международном тайном конклаве, в первом конклаве, который видят эти палаты, вырезанные в скалах под западной крепостной стеной Старого города, давно и широко известные как Соломоновы копи, место, где, как гласит предание, древние каменщики вырезали и обрабатывали камни для Соломонова храма.

И поскольку мы таким образом можем проследить историю вольных каменщиков, начиная с тех, древних, продолжал оратор на помосте, сейчас настал воистину великий момент в истории, хотя мир никогда о нем и не узнает. Мы собрались здесь, чтобы в этих палатах, там, где Соломонов храм восстал из недр земли, совершить тайные обряды нашего орденского братства. Это место с полным правом можно назвать Соломоновым храмом, воздвигшимся в вечности, а эти просторные палаты, где мы с вами сейчас находимся, однажды вырезанные в скалах нашими братьями, есть не что иное, как материальная форма духовного Храма, которую все мы храним в душе и безмерно почитаем.

Знамена затрепетали. Раздались крики да-да, слушайте-слушайте, верно-верно. Оратор снисходительно улыбнулся и поднял руки, призывая к молчанию.

Богом клянусь, вот здорово, подумал Джо. Вот он, тайный язык камней. Довольно лицемерный язык, а вместо голов — опустевшие копи. Да уж, загадочно, по крайней мере для меня. Что бы все это значило?

Хадж Гарун уже давно настойчиво тянул его за рукав, и Джо никак не мог понять, что он так горячо шепчет.

Что ты говоришь?

Я говорю, надо их остановить, пока еще не поздно, пока у них не появился шанс вернуться к своим армиям. Больше такой возможности может и не представиться — все вместе в одном зале, можно покончить с ними одним ударом. Пошли. Надо спускаться.

Мы в осаде, прошептал Джо. Кругом «черно-рыжие».

Когда защищаешь Иерусалим, ты всегда в осаде.

Но силы неравны. Нас только двое, а их сотни.

Когда защищаешь Иерусалим, силы всегда неравны, скороговоркой прошептал Хадж Гарун. Просто перевес врагов всегда то больше, то меньше. Пошли.

Нет, я все равно предлагаю подождать развития событий. Может быть, они сожгут себя сами, ну или там что-нибудь. Ну, например, эти остроконечные шляпы могут легко заняться от факелов.

Хадж Гарун тихо застонал.

Но в последний раз они убили тысячи наших. Мы просто не можем допустить, чтобы это повторилось. Я когда об этом думаю, у меня в голове шумит.

Спокойно, прошептал Джо, все нормально. В решающий исторический момент в голове шуметь не должно — это явно лишнее.

Шумит, отчаянно повторил Хадж Гарун, я слышу, как они приближаются. Звенят мечи по булыжной мостовой, и они убивают невинных, все убивают и убивают, пока по улицам не польются потоки крови, — это ужасно. На улицах было по колено трупов.

Хадж Гарун затрясся. Потом выражение его лица переменилось и он вызывающе поднял голову.

Они первыми заставили меня носить желтую накидку. Я теперь припоминаю.

Зачем?

Чтобы я не забывал, что я — собака-еврей.

Джо был в замешательстве.

Ты хочешь сказать — ты еще и еврей ко всему прочему?

Хадж Гарун неопределенно помахал рукой.

Если бы ты жил в Иерусалиме столько, сколько я, и видел те времена, когда людей не разделяли по всем этим признакам, ты бы знал, что ты только тот, кем хочет тебя считать враг. Но я наотрез отказался унижаться. Вместо этого я с достоинством носил свою желтую накидку. Я всегда носил ее с достоинством. Но все равно, пресвитер Иоанн, у меня в голове шумит все сильнее.

Нет, подожди. Закрой глаза, и они исчезнут.

Шумит, прошептал Хадж Гарун и вскочил на ноги. И тут он оглушительно затрубил в рог. Все лица в зале изумленно повернулись к ним. Хадж Гарун потряс рогом в воздухе и закричал на весь зал.

Вальтер Голяк. Я же вижу, как ты прячешься там внизу, ты и все твои интриганы франки. Вы хотите вновь завоевать Иерусалим. Но этого не случится, хватит! — это я тебе говорю, и не упорствуй в своих пороках. Этот город вечен, и его не завоевать ни тебе, ни кому бы то ни было еще, когда ты это наконец поймешь? Так что уводи отсюда свои орды и никогда больше не осаждай нас, не мори голодом и не убивай. Нас тебе не завоевать. Мы не сдадимся!

Хадж Гарун вновь затрубил в рог.

Слушайте меня, вы, там внизу! Если вы наотрез отказываетесь уйти, я вызываю храбрейшего из вас на поединок. Выступай вперед тот, кто осмелится. Танкред? Боэмунд? Петр Пустынник? Поднимайте мечи — любой из вас. Я готов.

И Хадж Гарун в третий и последний раз затрубил в рог. Джо попытался было остановить его, но поздно — длинные и тонкие ноги Хадж Гаруна уже болтались в воздухе, взметнулась его желтая накидка, он соскользнул с уступа и обрушился прямо на изумленную толпу внизу.

Послышался тяжкий удар и жуткий треск костей.

Джо в ужасе заглянул за край уступа. Хадж Гарун лежал, скорчившись на каменном полу и все еще пытаясь размахивать рогом. На его ржавом шлеме виднелась свежая блестящая вмятина.

Масоны в смятении закричали. Знамена и остроконечные шляпы сгрудились возле невероятного видения на полу. Один легонько пнул Хадж Гаруна ногой, и старик с тихим стоном вздрогнул. Казалось, он хочет поднести рог к губам и вновь затрубить, но было совершенно очевидно, что он не может даже пошевелиться.

Хорошо хоть жив, подумал Джо.

Вдруг он понял, что их лица все еще закрыты повязанными в винном погребе платками.

Боже, спаси и сохрани, подумал Джо, два чертова бандита в подземном мире, вот что они о нас думают. Кто-то нанял двух подземных головорезов, чтобы помешать их глупенькому веселью и шпионить за их идиотскими играми. Мы на это подписались, и что бы нам здесь посоветовал отец-писторий? Да что угодно, вот как. Что угодно, лишь бы оно быстро.

Джо вскочил на ноги и поднял сжатый кулак.

А ну охолони, заорал он, охолони, вы, масонский сброд. От моего лица с вами говорит Ирландская республиканская армия, и вы видите специальную, слышите, сволочи, специальную форму, в которой ИРА ведет подземные военные действия в Иерусалиме. Мы эти копи заминировали такой взрывчаткой, что вам и не снилась, ждали только вашего прихода. Ждали, чтобы вы произнесли вслух вашу дьявольскую хулу на иезуитов, и теперь, услышав ее, мы поднимаемся наверх и идем прямиком к Папе. И плохо придется тому фанатику, который попытается нас остановить. Считайте, что в ту самую секунду, как эта грешная мысль взбрела в его слабоумную башку, он уже покойник. Стоять, или я велю этому старику в четвертый раз затрубить в рог, а это будет сигналом к наступлению конца света, — святая правда, как и то, что Иоанн написал Откровение. Еще один звук из рога — и бомбы взорвутся, и тогда вы уж точно встретитесь с Соломоном, это я вам обещаю, а католики всего мира будут избавлены от ваших черных козней. А ну замерли, если хотите жить.

Джо мягко спрыгнул на пол и медленно осмотрелся, окинув недобрым взглядом оцепеневших масонов. Он опустился на колени и подобрал несчастного Хадж Гаруна, который беспомощно ползал кругами, потому что шлем съехал ему на нос. По лицу его катились слезы, ведь глаза ему засыпала ржавчина.

Мы победили, прошептал Джо ему на ухо.

Победили?

Да. Никто из них не решился принять твой вызов. Ни Боэмунд, ни Танкред, ни этот интриган и мерзавец Вальтер Голяк. Они оцепенели от страха и теперь убираются домой, даже не обнажив мечи. Ты это сделал. Иерусалим спасен.

Спасибо, Господи, бормотал Хадж Гарун, пока Джо поднимал легкое тело старика на спину и проталкивался через массы знамен, остроконечных шляп и мерцающих факелов. Вскоре они уже выползали из-под северо-западной стены Старого города, а жаркое июльское солнце как раз проваливалось за крыши нового.