Глава 12

Мод

Неудивительно, что долгая дружба Мод и Мунка началась в Смирне. Много лет спустя, оглядываясь на сорок лет, прожитые в Восточном Средиземноморье, она вспоминала только два города. Смирну воплощение тайн чувственной любви, и Иерусалим, хранивший тайны святой мечты.

На самом деле Мод совсем недолго прожила в этих городах, полгода в Смирне и чуть больше — в Иерусалиме. И все же много лет спустя поток времени для нее стал столь изменчив — несколько лет сокращались до немногих смутно всплывающих в памяти мгновений, а день или вечер превращался в месяцы воспоминаний, — что ей казалось, будто она прожила гам дольше, чем в Афинах, Стамбуле и Каире.

Иерусалим, потому что там она встретила Джо. Смирна, из-за Сиви и Терезы.

Мунка она встретила в одном городе, но для нее он навсегда стал частью другого.

Итак, Смирна, 1921 год. Мод бежала из маленького иерихонского дома, утопающего в цветах, который нашел для нее обожавший ее Джо, чтобы ей не повредили зимние горные ветры. Их дитя было зачато прошлой весной, в первые дни и ночи их любви в крохотном оазисе на берегу Акабского залива. Месяц совершенного одиночества в том крохотном оазисе, бесконечный месяц в мире пламенеющих пустынных закатов и звездной тьмы, месяц напоенных солнцем часов на окаймляющих Синай сверкающих песках, месяц голубой воды, которая холодила пальцы их любви.

После этого — зима в другом оазисе, в цветущем Иерихоне, в ожидании рождения ребенка. Джо почти все время был далеко, он переправлял оружие в Палестину, потому что был беженцем и не мог иначе заработать на хлеб, он был далеко, потому что ничего иного не оставалось, и все же старые страхи Мод — а вдруг ее бросят? — возвращались из детства, без конца задавая ужасные детские вопросы.

Почему все уходят? Почему они все уходят?

Ушел ее картежник-отец, ушел с фермы в Пенсильвании, ушел на запад. Ушла ее мать, она в отчаянии проглотила парижскую зелень, и когда это не помогло, пошла в амбар и повесилась, как раз перед обедом. Ушла ее бабка, родом из индейцев-шайенов, вечно стоявшая за стойкой закопченного салуна, который она держала в шахтерском городке в Пенсильвании. Под конец старуха-индианка целыми днями молчала, а маленькая Мод училась арифметике, подсчитывая, сколько выпили шахтеры, и слышала от них, что ее дед осужден за убийство и сослан, ушел, чтобы никогда не возвращаться.

И потом мечта ее юности, мечта стать лучшей в мире фигуристкой. И она вполне могла бы ею стать в шестнадцать лет она сбежала в Европу и оказалась самой младшей в олимпийской команде по фигурному катанию. Но вместо этого, не зная абсолютно ничего о мужчинах, она сделала романтическую ошибку, за которой последовала катастрофа. Она вышла замуж за человека, которого совсем не знала. Он жил в албанском замке семнадцатого века и звался Екатерин Валленштейн.

Екатерина раздирали два безумных проклятия, наложенных на него отцом. Последний из Скандербег-Валленштейнов возомнил, будто он Господь, а его сын, следовательно, Христос, и назвал сына в честь того синайского монастыря, где обнаружил подлинную Библию. Этот двойной груз был для Екатерина Валленштейна невыносим, и он все глубже запутывался в символах святой Екатерины — меч, корона, колесо и книга. Колесо, чтобы мучить мальчиков в албанских лесах, меч — чтобы медленно их убивать, а сам он в это время истекал кровью в терновом венце и переплетал книгу своей короткой жестокой жизни в жертвенную человеческую кожу, в диком безумии вновь заставляя свои жертвы пережить мученичество исторической Екатерины и ее мистический брак с Христом.

Он был обречен с самого начала, Екатерин Валленштейн. Он был проклят, потому что его отец подделал Синайскую библию, дабы создать порядок из хаоса и дать верующим хоть какую-то духовную опору.

Мод спаслась от него благодаря загадочной старухе, которая странным образом держала в руках весь замок, Софии Молчунье, — в то время Мод еще не знала, что она мать Екатерина. В 1906 году, когда Мод вот-вот должна была родить, София помогла ей сбежать из замка. Она родила прежде срока, в крестьянском доме, а Екатерин во главе отряда из сорока всадников тем временем искал ее и нашел, перебив крестьянскую семью, приютившую Мод. Екатерин галопом мчался во главе отряда, он хотел убить Софию и отвезти новорожденного сына в замок. Но София положила конец проклятиям, лежащим на своем сыне, на месте убив его. Взглядом, как потом думала Мод, — и осенив сына крестным знамением.

И так сын Мод Валленштейн, Нубар, оказался потерян для нее в самый день его рождения. И семью годами позже, в Афинах — умершая дочка. Второй муж Мод, греческий патриот Яни, был где-то далеко, сражался на одной из бесконечных войн, но в 1916 году и он погиб на Македонском фронте.

После четырех долгих лет тоски — мечта в Иерусалиме. Там она встретила своего волшебного ирландца, как раз в тот момент, когда он впервые выходил из Хадж-Гаруновых загадочных пещер прошлого в тенистой подземной крипте Церкви Гроба Господня Джо — весь вихрь слов и видений. Там Мод удивленно, не проронив ни слова, опустилась на колени и безмолвно дала неофиту впервые причаститься тайн.

А за этим последовала прекрасная весенняя Акаба, летние истертые иерусалимские камни, и цветущий осенний Иерихон, и вечера на холмах, когда незаметно холодает. И Джо часто оставлял ее одну, хотя и против своей воли, и ужасный страх терзал Мод, когда она смотрела на течение Иордана, илистой реки чудес, как раз у их домика завершающей краткий и отвесный путь с сочных склонов Галилеи к пустыне Мертвого моря.

Страх, что Джо покинет ее. Что его любовь тоже уйдет. У ее ног бежала река, а Джо был слишком молод, чтобы понять ужасное безмолвное одиночество, которое охватывало ее той зимой у Иордана, — Мод не могла оторвать глаз от воды, не могла протянуть руку и прикоснуться к любимому.

И вот когда к концу зимы родился Бернини, она сбежала. Она ушла, не дав Джо увидеть сына, не оставив записки, потому что тогда она никак не могла объяснить ему про амбар в Пенсильвании и албанский замок, про дочь, умирающую, пока Яни был на фронте, про смерть Яни. Все эти неумолимые демоны возвращались и сокрушали ее мирные мечты, которые она, казалось, обрела в безмолвии иерусалимской крипты.

Она в отчаянии бежала из домика в цветах в Галилею, где прожила несколько месяцев, пока не смогла путешествовать с Бернини. А в апреле, терзаемая печалью, поехала в единственное убежище, которое она знала в этом мире, — на прекрасную виллу у моря в Смирне, где жил пожилой сводный брат Яни, утонченный и добросердечный Сиви.

* * *

Сиви тогда было почти семьдесят. Он был необычайно высок для грека, как и Яни, — оба они унаследовали широкий сильный костяк и темно-синие глаза от отца, известного вождя войны за независимость Греции. Их отец родился в отдаленном уголке Крита, о котором говорили, что живущие там люди — прямые потомки дорийцев. Неистовый старик был женат дважды, и Сиви родился, когда ему было за пятьдесят, а Яни — когда ему было уже далеко за восемьдесят.

Так что сводных братьев разделяли почти тридцать лет и многое другое тоже. Яни был воинственный патриот, подчинивший свою жизнь девизу критян в войне с турками «Свобода или смерть!». Сиви — изысканный денди, светский ценитель искусства, и на его знаменитых чаепитиях в Смирне рано или поздно объявлялся каждый.

За последние годы Мод писала Сиви всего один раз, вскоре после возвращения с Акабы. В короткой записке говорилось, что в Иерусалиме она безумно влюбилась. Но потом страхи совершенно парализовали ее, и она больше не осмелилась писать. И потому в тот апрельский день Сиви не знал, кто стучится в дверь, когда впускал гостью, а она стояла под дождем, худая и измученная, с младенцем на руках и единственным потрепанным чемоданом у ног.

Мод долго обдумывала, что скажет при встрече, но все слова вылетели у нее из головы, когда она увидела возвышающегося над ней Сиви. Она не смогла вымолвить ни слова и разрыдалась.

Дальнейшее она помнила довольно смутно. Сиви обнял ее и провел внутрь, отдал младенца на попечение домоправительницы и велел Терезе, своей секретарше-француженке, приготовить ванну и принести одежду. Все это время он радостно болтал без умолку, будто бы только и ждал этого визита уже многие месяцы, а дождь был единственным несчастьем в тот темный апрельский день.

Потом они сидели у камина и пили коньяк. Сиви улыбался каждой морщинкой, качал массивной головой и болтал о Смирне и своих недавних приключениях, ни разу не упомянув о Бернини или о жизни Мод в этот последний год. Он просто принимал ее присутствие в его доме и трудолюбиво, как муравей, выстраивал все более изощренные детали своих историй, чтобы она могла отвлечься.

Константинополь, 1899-й.

Пока Сиви нежил молодого морячка в гостиничном номере, постоянный любовник морячка, неуклюжий таможенный инспектор, начал выламывать топором дверь, крича, что сейчас убьет Сиви. Единственным путем к отступлению было окно, и дверь подавалась так быстро, что одеться он уже не успевал. Сиви выпрыгнул из окна, раскрыв над головой зонтик вместо парашюта, в длинной красной ночной рубашке на голое тело — в гостинице было достаточно прохладно и без ночной рубашки не обойтись, не важно, чем они там занимались.

Рубашка раздулась парусом, открыв его наготу прохожим на улице. И что еще хуже, он даже не видел, куда падает.

Даже не знать, нараспев произнес Сиви, изящно взмахнув рукой, в какую именно могилу попадешь? Дьявольская насмешка судьбы.

Но он удачно, подняв огромный фонтан брызг, приземлился седалищем в кадку с водой на тут же накренившейся армянской повозке. Лошади в этот момент понесли, потому что на них набросилась брехучая собака. Таможенный инспектор потрясал топором в окне гостиницы, а повозка уже грохотала по улице, и за ней с лаем неслась собака, а Сиви сидел по грудь в воде и все еще высоко держал зонтик. Рубашка пузырилась вокруг него, как гигантская красная кувшинка, он улыбался и любезно кивал ошеломленным зрителям на тротуарах, которые видели, как он прыгал из окна в самый подходящий момент, чтобы спастись бегством.

Или Салоники, 1879-й.

В юности Сиви находил особую сладость в проказах и не появлялся в своей оперной ложе до конца первого антракта. Он представал перед публикой в огромной красной шляпе, убранной розами, в длинных красных перчатках и ниспадающем свободными складками красном платье с массивным турнюром, а в ложбинке груди у него красовалась брошь невероятных размеров с фальшивым рубином.

По ярусам оперы слышались яростные перешептывания, но Сиви, казалось, был сосредоточен на сцене и не обращал ни на кого внимания и медленно поглаживал указательным пальцем роскошные усы.

Поднялся занавес. Зигфрид строевым шагом прошел на середину сцены и распростер руки, чтобы объявить о том, что свершил подвиг. И в этот самый миг Сиви резко вскочил на ноги и глубоким басом прогрохотал первые ноты соло. Это не только потрясло Зигфрида так, что он замолчал, и ошеломило зрителей — в ту же секунду занавес упал.

Александрия и Родос, и Рим, и Венеция, и Кипр, и Флоренция. Чтобы позабавить Мод, Сиви вспоминал бесконечные истории давних лет до тех пор, пока Мод невольно не рассмеялась. Целуя ее на ночь, Сиви прошептал, что эта весна в Смирне обещает быть особенно прекрасной, намекая, что она может жить на его вилле у моря, сколько захочет.

И поздней ночью, пока дождь стучал в окна дома, она без сна лежала в кровати, тихо всхлипывая в темноте, думая об этом нежном и чутком человеке, который как-то научился принимать все и всех в жизни, ничего не спрашивая и ничему не удивляясь.

В ладу с самим собой. Интересно, сможет ли она когда-нибудь обрести такую безмятежность.

* * *

Она впервые встретилась с Мунком в июне и поняла, что Сиви он вроде приемного сына. Это поначалу удивило ее, потому что она давно знала Сиви, а он ни единым словом не обмолвился о Мунке. Но потом она подумала, что в этом весь Сиви. Никогда не скрывая того, что касалось его лично, он тем не менее был крайне щепетилен, говоря о других, поэтому один его друг часто даже не подозревал о существовании другого. Мунк был ничуть не меньше удивлен, узнав, что у Сиви есть невестка.

И она американка с прекрасными зелеными глазами, сказал Мунк, беря Сиви за руку. Почему ты мне никогда о ней не говорил, старый ты грешник?

Сиви покачал головой и хитро улыбнулся.

Сказать тебе? Почему это я должен был тебе сказать? Не хочется усложнять ваши жизни. Симпатичная молоденькая вдовушка из Нового Света? Странствующий холостяк из Будапешта? Нет, я никогда не возьму на себя ответственность за такое предприятие. Кто знает, что из этого выйдет? На самом-то деле мои шкафы просто набиты родственниками и друзьями, о которых ты никогда не слышал. Это нормальное состояние, тебе еще предстоит это понять, когда доживешь до моих лет и обзаведешься опытом вроде моего. Просто невероятно, как с годами растет количество окружающих тебя людей. Даже когда ты просто идешь прогуляться исключительно по своим делам. Пойдем-ка выпьем чаю. Юному Мунку просто не терпится сообщить нам что-то архиважное, готов поклясться.

На самом деле Мунк приехал в Смирну, чтобы рассказать Сиви о том, что недавно стал приверженцем сионизма, и когда весь первый день они просидели вместе в саду, он говорил только об этом. Сиви отечески кивал, внимая восторженным тирадам Мунка о грядущих политических пременах в Палестине, а секретарь Сиви Тереза безучастно слушала. Но к тому времени Мод знала молодую француженку достаточно хорошо, чтобы понять причину ее деланного равнодушия.

И давно кончился их роман? спросила она Сиви позже, когда они остались вдвоем и он начал готовиться к вечернему выходу в свет. Сиви счастливо улыбнулся и уселся поближе, с явным удовольствием задержавшись, как всегда, когда речь заходила о любви.

Но дорогая моя, сказал он, приглаживая короткие седые волосы, их роман до сих пор длится.

Не думаю. Он об этом, может быть, еще и не догадывается, но она-то знает.

Ты имеешь в виду этот новый интерес к политике — еврейскому государству и так далее?

Да.

Сиви величественно покачал головой.

Чепуха. Одна страсть пробуждает другую. Наш друг Мунк искал свое дело долгие годы, еще до того, как холодные туманы Центральной Европы стали исподволь разрушать его пышную империю. В его жилах течет кровь великого Иоганна Луиджи Шонди, в нем живет неутомимый дух познания, и теперь, когда Мунк нашел свое дело, его пламя будет гореть еще ярче, освещая все уголки его души. Короче, это любовь. У него целая жизнь впереди, чтобы исследовать всевозможные любовные ландшафты. Средиземноморье наконец поймало его.

Сиви, у тебя отлично получается. Ты должен вернуться на сцену.

Что-то не помню, чтобы я со сцены уходил. Ну что, поспорим на драхму? Я за то, что их страсть только разгорится. А ты говоришь — она уже ушла?

Хорошо, спорим на драхму.

Сиви неожиданно подался вперед. Его лицо посерьезнело. Он взял ее за руку.

Нет, Мод, не надо. Это неправильно, разве ты не видишь? Никогда нельзя так делать, ты так никогда не будешь счастлива. Даже если это всего лишь драхма. Ни одной драхмы. Ты разве не понимаешь, что ставишь против любви?

Понимаю.

Значит, отказываемся от ставки?

Да.

Сиви улыбнулся и сжал ее руку.

Отлично. Самое малое, что мы можем делать на прекрасных берегах Эгейского моря, это почитать наших языческих богов. А они всегда были на стороне любви, как же иначе. Небеса, на какие проделки они только не пускались. Облик лебедя или быка уж точно не мог им помешать. Мы можем им только завидовать, но нам до них далеко.

Это твои боги, Сиви, но не мои.

Нет, моя прелесть, это не так, и все тут. Они принадлежат всем, кто жил в этом солнечном свете, день или вечность, не важно. Видишь ли, нам ничего не изменить. Призывай — не призывай богов, они все равно здесь.

Это ты придумал?

О нет, для меня слишком глубокомысленно. Это сказал достопочтенный советчик древности, а точнее, Дельфийский оракул. С этими словами он обратился к спартанцам, когда они замышляли войну против Афин. Что ж, они начали войну и восторжествовали, но потом над ними восторжествовали фиванцы, и к чему они в конце концов пришли? Ах да, в конце концов. В конце концов, все мы содомиты.

Мод рассмеялась.

Сиви. Это ужасно.

Конечно ужасно. Для этого времени суток — так и вообще гнусная позиция. Но ты понимаешь, что я имею в виду? Ты видишь, как сложно избежать любви? Даже когда мы поворачиваемся к ней задом, мы все равно в опасности.

Сиви, хватит.

Старик умиленно покачал головой и поднялся на ноги.

Ты, конечно, права. В этом городе, где в любом кафе развратники головокружительными способами утоляют свои страсти, столь мягкие замечания как-то даже неуместны. Но мы-то здесь, у очага, и дух материнства витает в этой комнате, а наверху невинный младенец ждет, пока его покормят. Кстати, для него ты уже выбрала.

Выбрала что?

Будущее. Ты ведь назвала его Бернини. С таким именем языческие боги просто не могут его не заметить. Хочет он того или нет, но солнце Средиземноморья всегда будет ему родным, и я предвижу, что он получит благословение. Вот так, а материнские заботы зовут тебя наверх. Мунк с Терезой ушли, чтобы в лунном свете вкусить загадок гавани, а я, пожалуй, рискну и заберусь в какой-нибудь тенистый уголок Смирны и поищу пищи духовной, которую для меня этот утешительный июньский вечер приготовил. Не пожелаешь мне удачи? Я уже не так молод, как раньше.

Мод рассмеялась. Стоя в дверном проеме, Сиви пригладил усы.

Ну так как? Ни одного скромненького пожелания?

Тебе они не нужны, старый ты распутник.

Не нужны? Под конец-то? Хм. Я, значит, должен философски покориться судьбе. Но стоицизм для меня превыше всего, хотя я, собственно, привык быть сверху. Так что, если утром тебе послышатся шепотки, не беспокойся. Это может оказаться задумчивый молодой мерзавец, пришедший сюда в поисках Зенона из Смирны, которого справедливо почитают за то, что и во тьме, и при свете солнца он жил в гармонии со своей природой. И абсолютно последовательно. Без смущения смешанного общества. Итак, адье. Смирна вновь манит меня, и кто я такой, чтобы противиться нежному шепоту любви? Адье, моя милая Мод.

* * *

В то лето Сиви хотел побывать на Крите, в деревне своего отца. Он просил Мод поехать с ним, но она отказалась, потому что там родился Яни и ей вновь пришлось бы вспомнить всю боль утрат, которую она не до сих пор не преодолела.

Сам Яни никогда не рассказывал эту историю. После смерти Яни ее рассказал Сиви, пытаясь объяснить Мод, почему Яни жил так, как жил.

Мать Сиви умерла, производя его на свет. Богатая сестра, жившая в ту пору в Смирне, предложила взять ребенка на воспитание. Отец Сиви, которого сломила смерть жены, согласился. Он решил бросить политику и вернуться в далекую деревеньку на Крите, туда, где он родился.

Он снова стал пастухом, как в юности. Полгода он проводил в горах, наедине со своим стадом, гонял овец от рассвета до заката, чтобы найти им скудную пищу. Он в одиночестве ночевал в сложенных из широких плоских камней хижинах, которые стояли в горах веками, выдерживая яростные ветры этого лунного ландшафта. В холодные ночи горного лета он не снимал сапог и грубого шерстяного плаща. Тьма окружала его до восхода солнца и после заката, и во тьме он поспешно съедал козью простоквашу и принесенный весной из деревни дважды выпеченный хлеб, твердый как камень, пока его не размочишь в воде.

Иногда он замечал движение на далеком склоне и мог передать привет другим кочующим пастухам. Расстояния были слишком велики, чтобы донести слова, и они разговаривали не словами, а скорее напевом, в котором смыслом обладали интонация и ритм. Возможность поговорить с человеком лицом к лицу выпадала редко — лишь когда в конце октября ущелья засыпал снег, — тогда приходило время спускаться в деревню и ждать, пока в апреле снега сойдут.

Только через четверть века отец Сиви, уже восьмидесяти четырехлетний, взял вторую жену, девятнадцатилетнюю девушку из своей деревни. Она вскоре понесла, а к концу беременности появились осложнения. Когда она была на восьмом месяце, они оба пошли через горы к северному побережью, в ближайший город, где можно было найти врача.

Было начало октября, и снежные хлопья уже заметали ущелья. Через два дня они дошли до последней северной гряды и увидели распахнувшееся перед ними Критское море. В ту ночь у нее начались преждевременные роды, и к рассвету стало ясно, что ребенок идет ножками вперед и задыхается.

Они обменялись несколькими словами — старик, проживший долгую жизнь, и женщина, жизнь которой только начиналась. Уйти предстояло не тому, но ничего не поделаешь.

Он обнял ее. Они оба осенили себя крестом. Тогда он вложил ей в руки по камню, а перекрученный корень дикого тимьяна просунул между зубами, разрезал ей живот своим охотничьим ножом и достал ребенка, а она потеряла сознание и умерла.

В то утро он начал спускаться к северному побережью с младенцем Яни на руках и окоченевшим телом жены, привязанным на спине.

* * *

Да, я тебя понимаю, сказал Сиви, а она сидела, уронив голову на руки.

Это жестоко, и бесчеловечно, и кажется варварством, но ты и сама должна понимать, что за жизнь у этих людей. В горах все равно что на Луне. Там к скалам лепятся только несколько стебельков дикого тимьяна, и мужчина должен искать эти стебельки целыми днями, с пяти утра до десяти вечера, чтобы козам было что есть. И мужчины ищут, они ходят взад-вперед по горам. В это почти невозможно поверить, если не увидеть своими глазами. Жизнь там трудна и жестока, и хотя они доживают до глубокой старости, если им не мешать, но мешают им часто, так что они то и дело сталкиваются со смертью.

Не так давно один ребенок играл в одной из таких деревень и в шутку снял колокольчик с козы своего отца и повесил на соседскую. Украли козу? К ночи отец мальчика был уже мертв, и сосед был мертв, и трое других мужчин мертвы, а к следующему утру в деревне не оставалось ни души. Потому что, если бы все семьи не ушли разом, братья и дядья продолжали бы убивать друг друга, пока не погибли бы все мужчины деревни. Они знали это, и им ничего не оставалось, как только покинуть свои дома и уйти прочь.

И эта жизнь такова, что они знают — у каждого есть долг и нельзя страшиться смерти. Конечно, Яни мог бы приехать с фронта, когда должна была родиться дочь, мог бы приехать, когда она заболела, но я не сомневаюсь, что ему это и в голову не пришло. Он был там, где должен быть мужчина, и делал то, что ему надлежало делать. Горцы в этом уголке Крита, единственные из всех греков, никогда не знали власти турок. Двести лет турки жгли их деревни, но они уходили в горы и возвращались с новым поколением сыновей, чтобы сражаться, они спускались с гор, и сражались, и видели, как умирают их сыновья, и возвращались обратно в горы. Двести лет они жили так, и когда они сопротивлялись особенно отчаянно, турки сажали их на кол и ставили перед ними зеркало, чтобы они могли видеть, как медленно умирают на жарком солнце. Самым славным из их вожаков был капитан Яни, который умер именно так, он был на несколько лет младше твоего Яни. Вот откуда твой Яни, и вот кем он был.

Мод вздрогнула. Она поняла, что, наверное, можно жить и так. Но сама она не захотела видеть эти горы.

* * *

Когда Мод сказала, что этим летом хочет побыть с Бернини, Сиви предложил ей остаться у него на вилле в Смирне. Она сразу же согласилась, планируя отправиться в Афины и найти работу переводчицы осенью, когда Сиви вернется. А Тереза уже уехала на лето на острова, и ее роман с Мунком резко оборвался еще в июне, как и предвидела Мод.

Мунк дважды заезжал в Смирну тем летом, и когда он приехал во второй раз, Мод провела с ним ночь. Ее толкнули к нему вино и одиночество, его толкнули к ней вино и нехитрые желания. На следующий день они улыбались, вспоминая об этой ночи и зная, что она не повторится. Мунк был погружен в дела сионизма, а Мод, как и раньше, думала, что осенью ей придется начать новую жизнь в Афинах. Но оба они знали, что эта длинная теплая летняя ночь станет началом дружбы.

Поздно ночью они заговорили о Терезе и сразу же поняли, что совсем ничего не знают о ее прошлом. Сиви рассказывал, что три года назад девятнадцатилетняя Тереза сошла на берег в Смирне, одинокая, без друзей и без денег. Один из ее попутчиков, знакомый Сиви, привел Терезу на чаепитие, и, чтобы помочь Терезе, Сиви предложил ей место секретарши. Вскоре он очень привязался к ней и шутливо называл своей приемной дочерью.

Еще один обласканный бесприютный агнец, сказал Мунк, совсем как я перед войной. Сиви очень обрадовался, когда она здесь появилась. Что бы этот старый грешник ни говорил, у него тоже бывают приступы тоски и одиночества, и теперь, когда она рядом, ему гораздо легче. Она — его семья, он очень любит ее, и я думаю, что и она по-своему к нему привязана. Но в Терезе есть что-то, чего мне не понять. Какая-то тайна. Что-то, что не позволяет ей ни с кем сблизиться по-настоящему. Я не могу этого объяснить.

Сиви больше ничего о ней не знает?

Это все. Да, еще то, что она получила образование в монастыре во Франции, и, очевидно, очень строгое, хотя сейчас она в церковь не ходит. Но ничего не знает ни о ее семье, ни о том, живы ли ее близкие, ни о том, как она попала в Смирну. Конечно, он никогда никого ни о чем не расспрашивает. Если с ним хотят поделиться, он только рад выслушать, и лучшего слушателя не найти. Но если от него что-то скрывают, он просто принимает все как есть и ныряет в новое знакомство как в омут головой — он всем предлагает свою дружбу. Это невероятно, кажется, будто он совсем бесхитростный и ни от кого не ждет вероломства. Конечно, иногда он должен хитрить, как же иначе. Но сам я ничего подобного за ним не замечал. Что говорить, Мод, ты же, наверное, все это знаешь.

Она кивнула.

Да. Когда я приехала сюда впервые, еще женой Яни, — какая-то американка без семьи, неизвестно откуда родом, — он ничего не пытался обо мне узнать. И этой весной, когда он увидел в дверях нас с Бернини, он ведь целый год обо мне ничего не слышал, не знал, что у меня ребенок, и что же? он расплылся в улыбке, обнял меня — и все. Ах вот и ты, как мило. Это все, что он сказал. И это были не просто слова. Клянусь тебе, в его взгляде не читалось ничего, кроме радости.

Мунк поднялся с постели, чтобы налить еще вина. Мод отхлебнула и стала смотреть в окно на огни гавани.

А когда у вас с Терезой начался роман?

Около года назад. Я впервые приехал к Сиви после войны, и, по-моему, довольно естественно, что мы с Терезой полюбили друг друга. Но я всегда появлялся в Смирне всего на несколько дней и не думал, что для нее это серьезно. И уж Тереза-то точно вела себя так, будто это для нее ничего не значит.

Та самая дистанция, о которой ты говорил?

Да. Не то чтобы она была со мной холодна, а как будто ей было все равно, что из этого выйдет. Она меня даже ни разу не спросила, когда я вернусь. Когда я появлялся — что ж, хорошо, когда уезжал тоже ничего. Но когда я приехал в начале июня, она вдруг ни с того ни с сего ужасно расстроилась и сказала, что больше не хочет меня видеть. Правда странно? Когда она мне это сказала, у меня было ощущение, что она говорит как во сне. Словно она сейчас не со мной и говорит о чем-то другом. Если I честно, я думаю, что дело не во мне, я ей безразличен, и уж точно не я вызвал у нее такой всплеск эмоций.

Я знаю, сказала Мод.

Как это? Откуда?

Мы ведь тоже несколько раз разговаривали с ней перед тем, как она уехала отдохнуть. Она была ужасно сдержанна и осторожна, но все равно проговорилась. Это, конечно, довольно странно, но мне показалось, что те места, о которых ты все время рассказываешь, то есть Палестина, Святая земля и особенно Иерусалим, ее чем-то смутно беспокоят. Я не знаю, почему я так подумала. Может быть, это как-то связано с тем, что раньше она верила в Бога, а теперь утратила веру. Как ты думаешь, вдруг она почему-то боится Иерусалима?

Мод тряхнула головой. И внезапно рассмеялась: над собой.

Боится Иерусалима, ты только подумай. Вообще боится чего-то, мы-то давным-давно не боимся ничего на свете. Ты ничего не боишься, Мунк?

Нет. Наше дело требует времени, но все получится.

Мод улыбнулась. Она приложила палец к носу.

Да? Иначе и быть не может? Вера отцов?

Не только, милая моя, гораздо больше. Вспомни, я стал сионистом благодаря бывшему японскому барону. И я смог встретиться с рабби Лотманом только потому, что однажды я разговорился о кавалерийской тактике с его братом-близнецом, бароном Кикути, героем Русско-японской войны.

Ну и что?

И вот мне посчастливилось встретиться с бароном Кикути в Константинополе, откуда мы оба держали под наблюдением тайные нити Балканской войны. И вот десять лет спустя он пишет мне и просит проведать его брата-близнеца, который перешел в иудаизм и, возможно, в данный момент изучает еврейский мистицизм в Сафаде. Но брата там нет, и я прослеживаю его путь до монастыря Святой Екатерины в Синае. Он укрылся там потому, что кого-то слишком заинтересовала его сионистская деятельность, и притворяется христианином-паломником, несторианцем из Китая. В монастыре я слушаю вечерние концерты на кото в исполнении этого человека, который теперь зовется рабби Лотман, и в этом необычном месте музыка звучит так странно и пугающе, что я не могу спать по ночам. И вместо того, чтобы спать, мы с бывшим японским бароном все говорим и говорим, и в результате венгерского еврея на Синае обращают в сионизм, причем обращает не кто-нибудь, а землевладелец-аристократ с севера Японии, которого буддизм научил умирать, а рождаться — синто.

Мод снова засмеялась.

Ни словом не соврал. И что же дальше?

И вот со всей этой географической и расовой, религиозной и эстетической пестротой сразу становится ясно, что нас поддерживает нечто большее, чем вера отцов. Очевидно, что кто-то наверху принялся за это дело и дал мне веру для моей миссии.

Мод потянулась и дернула его за нос.

Хорошо иметь таких помощников, сказала она. Единственное, что ты мне еще не объяснил, так это почему этим японским близнецам отведена столь важная роль в промысле Божьем.

Но это же просто, сказал Мунк, в свою очередь дергая ее за нос. Японцы — уникальные люди, они пришли на свои острова более или менее цельной общностью и со своей собственной культурой, как раз во времена Христа. Но никто не знает наверняка, откуда они пришли. В прошлом веке, когда они открыли свою страну для Запада и начали европеизироваться, они сами несколько раз выдвигали предположение, что вполне могут быть потомками десяти исчезнувших колен израилевых. Никто никогда не воспринимал это всерьез, а вообще-то даже сроки сходятся, если предположить, что они неторопливо шли через Азию, по пути выращивая зерно и скот, как все кочевые народы. Чтобы развивать свою уникальную культуру, чтобы стать определенно азиатским народом, когда они наконец прибудут на свои азиатские острова, — на все это им нужно было время. И наконец, я, кажется, забыл сказать, что и барон Кикути, и его брат оба миниатюрные мужчины с очень короткими ногами. Ноги у них такие короткие, что если не торопиться, пересечение одного из величайших континентов с запада на восток займет несколько веков. И наконец, промысел Божий заключался в том, чтобы за последние два с половиной тысячелетия Его избранный народ утвердился на двух оконечностях Азии и следил, чтобы ничего предосудительного не происходило на внутренних территориях, как известно, породивших самых ужасных тиранов в истории. Таковы вкратце факты. Ну, и что ты думаешь по этому поводу?

Мод улыбнулась и наполнила бокалы. Она подняла свой, чтобы произнести тост.

Chapeau , Мунк.

Благодарю вас, мадам.

* * *

Мод увидела перемены в Терезе еще до того, как в сентябре переехала в Афины. Она не могла поверить, что все действительно так плохо, но на деле оказалось еще хуже, как сказал ей Сиви при встрече в Афинах в конце следующей весны.

Она погибает, печально сказал старик. Ей все стало безразлично. Наркотики, и алкоголь, и любой мужчина, который заговаривает с ней на улице. Она сказала мне, что в прошлом месяце их было тридцать пять и у большинства она и имени-то не спрашивала. Потом она рассмеялась и сказала, что, по крайней мере, все они были бородатые.

Бородатые?

Да, нелепость какая-то. Я не знаю, что это значит и значит ли это хоть что-то вообще. Но мне не понравилось, как она это сказала, а смех… не смех, а стон отчаяния — слышать жутко. Но она не хотела, чтобы я ей помог, она говорит, что это не моя забота и я ничего не могу для нее сделать. Что ж, если это не моя забота, то чья же тогда? У нее, кроме меня, никого нет. Ох, говорю тебе, Мод, мне при одной мысли об этом дурно становится. Так не может дольше продолжаться. Или она что-то изменит в своей жизни, или погибнет. И она так молода, почти ребенок.

Мод взяла его за руку и согласилась с ним, не зная, что конец действительно близок, потому что контрабандист Стерн, человек из Иерусалима, тот самый, что помог Мунку найти рабби Лотмана, в сентябре устроил для О'Салливана встречу с Сиви в Смирне.

Сиви давал Стерну оружие, а Джо тайком его переправлял. Сиви, подпольный патриот, мечтающий о великой Греции, — о его тайной жизни Мод не узнает еще долгие годы. И Стерн, оборванец-контрабандист, который через десять лет спасет Мод жизнь, когда она будет в отчаянии стоять под дождем на берегу Босфора, готовая бросить все, потому что ее истерзали воспоминания о прошлом, и кинуться в воду с наступлением ночи.

Сиви, Тереза, Стерн, Джо. Только несколько месяцев оставалось им пробыть вместе, до того дня, когда разразится ужасная резня, непоправимо изменив их жизни.

Резня навсегда сломает Стерна. Сведет с ума утонченного Сиви. А о мучительных видениях Терезы, огне и дыме той ужасной бойни, внезапно с болью узнает Джо, когда настанет время, на маленькой одинокой крыше в Старом городе, где Джо будет нести стражу.

Смирна и Иерусалим. Языческий и священный города, которые однажды так сложно переплетутся в памяти Мод.

 

Глава 13

О'Салливан Бир

За двенадцать лет игры бывали и моменты затишья, когда один из троих друзей исчезал на несколько дней и даже недель, преследуя свою мечту. Мунк Шонди трудился ради будущего еврейского государства, Каир Мученик искал черный метеорит ислама, а О'Салливан размышлял над загадками утраченной Синайской библии и своей утраченной любви. Он думал о Мод, женщине, которая в 1921 году покинула его, забрав с собою их новорожденного сына.

Когда на Джо накатывали воспоминания, он уезжал из Иерусалима в Галилею, где держал свой крохотный гидросамолет, «Сопвич Кэмел».

Джо выиграл «Верблюда» в покер во время большого бурана 1929 года. В ту весну он научился на нем летать и построил для него ангар на берегах озера. Первый его полет в ту весну определил сценарий для всех последующих.

Поздно вечером он ехал в такси к заводи. Он запускал мотор на полную мощность, и «Верблюд» взмывал над тем, что раньше звалось Бет Джара, или Храм Луны, а потом быстро скользил на юг над Иорданом и проваливался в долину, пролетал мимо Нахараима, Вифсаиды и Иависа Гилеадского, мимо реки Иавок и Адама, мимо Джунглей Иорданских, где когда-то рыкали львы, оставлял далеко внизу домик в цветах, в котором когда-то жили они с Мод, домик рядом с Иерихоном — в этом названии тоже слышалось имя бога Луны, — а потом скользил между Моавитскими холмами и Мертвым морем, вдоль склонов горы Нево, где Моисей узрел землю обетованную, на которую так никогда и не ступила нога его, взмывал над равнинами и наконец достигал Акабы. Джо летел вдоль западного побережья, пока не показывались мыс и гора, а значит, вот-вот начнется Синайский оазис.

Тогда Джо снижался и сажал «Верблюда» на песок. Он выносил на берег маленькую плетеную корзинку и бутылку с крестом святого Иоанна, на которой стояла дата — 1122 год от Рождества Христова, садился по-турецки под пальмой, ел свежие фиги, попивал неочищенный самогон и ждал, пока не побледнеет ночь и первые лучи солнца не осветят Аравийские горы, согреют пески и засверкают над водами в тех местах, где он так давно провел месяц с Мод.

Однажды у него произошла в этом богом забытом месте встреча со странным человеком, настолько необычным, что он иногда думал, уж не сон ли это, не видение ли, навеянное алкоголем и темным одиночеством, в котором пребывала его душа.

В первых лучах солнца он увидел, как со стороны Синая возникает маленькая, почти неразличимая фигурка и направляется к нему. Через некоторое время фигурка превратилась в араба, все так же направляющегося к нему. Джо потом вспоминал, что поразился — откуда бы арабу знать, что он сидит там, во тьме, в последний безлунный час перед рассветом, во тьме такой кромешной, что даже гидроплан совершенно исчезал в ней на расстоянии больше нескольких сотен ярдов. И все же араб шел прямо на него. Он шел на Джо прямо из ночи, из огромных черных холмов пустыни.

Серый свет лег на песок. Араб все приближался, а когда до Джо оставалось не больше десяти ярдов, остановился и улыбнулся. В руках он нес пастушеский посох. На нем была изорванная накидка, он был бос, с головой, обвязанной старой тряпкой, — бедняк неопределенного возраста. Он жестикулировал, улыбался и дружелюбно приглашал Джо следовать за ним.

И это был, конечно, сон, потому что Джо поднялся на ноги. Зачем? Джо не знал, просто ему показалось, что по-другому поступить нельзя. Пастух ободряюще кивал, и вот Джо уже зашагал вслед за пастухом вдоль берега, удаляясь от гидроплана.

Какое-то время они шли по пескам, а потом араб остановился и протянул Джо посох. Он улыбнулся и указал на воду. Джо снял ботинки, рубашку и штаны и вошел в воду по колено, держа посох в руке.

У побережья были мели, и, пройдя пятьдесят ярдов, Джо все еще был в воде по пояс. Араб все кивал и улыбался с берега и показывал Джо, чтобы он шел дальше. Джо улыбнулся, сделал еще несколько шагов и тут погрузился в воду по грудь. Он добрался до конца мели, и дно у него под ногами резко ушло вниз.

Им овладели какие-то нелепые мысли. Что, если пастух так и будет указывать на восток? Далеко ему придется плыть? Через Акабский залив в Аравию? Обогнуть Аравийский полуостров и выйти в Индийский океан? А оттуда в Тихий?

Зачем? Где окончится его плавание? Может быть, ему придется плыть вечно. Плыть весь остаток жизни, пока не достигнет Аранских островов и не умрет. И что, интересно, подумают бедуины, когда найдут на берегах Синая брошенного «Верблюда», а рядом с ним — плетеную корзинку со свежими фигами и бутылку ирландского самогона с крестом святого Иоанна и датой: год 1122 от Рождества Христова?

Араб неожиданно возбужденно закричал. Джо услышал, что рядом кто-то испуганно скулит. Вода уже доходила ему до подбородка. Он обернулся и только теперь заметил, что слева от него, там, где кончалась мель, над водой возвышались скалы. Бедуин возбужденно показывал знаками, чтобы он подплыл к камням.

Джо повиновался. На скале сжался испуганный пес. Пастух кричал и размахивал руками, и Джо понял. Он протянул посох к скате, и пес вцепился в него зубами. Он поплыл назад к берегу, волоча за собой посох, а пес плыл за ним. Когда они добрались до берега, араб засиял от счастья. Джо улыбнулся и вернул ему посох. Он подобрал одежду, и они вместе пошли по берегу, а пес радостно вертелся в ногах у хозяина.

Джо предложил пастуху самогона, но тот понюхал бутылку и вежливо отказался. Он указал на крест на бутылке и засмеялся. Потом он торжественно положил руку на сердце, склонил голову и побрел туда, откуда пришел. Взобравшись на первую гряду, пастух обернулся и на прощание помахал Джо рукой, и в тот же миг встало солнце, осветив этого босоногого человека.

Пастух исчез. Джо уселся на песок и смотрел, как солнце поднимается и плывет над заливом, недоумевая, кто же это появился сто стороны Синая и лишь улыбками и жестами, без слов, заставил его войти в море — Джо и не знал, зачем подчинился, пусть это даже означало, что ему придется плыть вечно.

Бог восхода? Бог света?

Странные бывают встречи на берегах Синая, где они с Мод когда-то познали любовь.

* * *

Осенью 1933 года, под вечер, Каир прошел по тихим улицам Армянского квартала и постучал в дом, где жил Джо. В дверях появился пожилой армянский священник. Каир был изумлен.

Вы ищете ирландца? любезно спросил священник.

Да, сказал Каир. Я думал, он тут живет.

Вы не ошиблись. Поднимитесь по внешней лестнице и налево.

Каир поблагодарил священника, и дверь закрылась. Он стал подниматься по винтовой каменной лестнице. Очевидно, старый дом много раз перестраивался, потому что из стен в самых неожиданных местах выдавались какие-то пристройки. Лестница круто извивалась между этажами и наконец привела Каира к короткому каменному мостику, который вел из основного здания в маленькое строение на заднем дворе. Каир пересек этот мостик, перекинутый над узким внутренним двором, прошел последний пролет лестницы и остановился. Теперь он не знал, что и думать.

Он оказался на крыше, совершенно пустой, если не считать маленькой, низенькой квадратной каморки без окон. Он подергал дверь, но дверь была заперта. Ничего не понимая, он уселся на низкую стену, ограждавшую крышу, и, теряясь в догадках, стал смотреть на Старый город. Он не знал, сколько времени прошло, и вдруг услышал у себя за спиной знакомый мягкий голос.

Ну так что, нравится вид?

Каир обернулся и рассмеялся. На Джо был потрепанный мундир времен Крымской войны, очки-консервы на шее и летный кожаный шлем. Когда он быстро подошел к Каиру, почесывая бороду, очки постукивали о Крест королевы Виктории.

Эй, Каир, что тут такого смешного?

Твой костюм. Я и не знал, что в Крымской войне участвовали летчики-истребители.

Не знал он. Что ж, я тоже вроде как не знал, лет почти до тридцати. История так загадочна, пока ты молод. Так ты меня искал?

Да нет, что ты. Просто шатался по крышам Старого города, чтобы убить время. Отсюда, конечно, не так далеко видно, как с вершины пирамиды Хеопса, но вид здесь более разнообразный, что ли. Где ты живешь, кстати?

Здесь.

Но мне показалось, здесь живет пожилой армянский священник.

А, ты встретил внизу отца Зенона. Отличный старикан, лучше не бывает.

Не сомневаюсь.

Он библиотекарь в Армянском квартале и еще лепит отличные кувшины. Сначала мною занялся священник-пекарь, потом — священник-гончар. Отлично у меня все идет в Иерусалиме. Хочешь выпить?

Не откажусь. Так где, ты сказал, ты живешь?

Джо пожал плечами. Он отпер дверь каморки. Каир последовал за ним и остановился в дверях, оглядывая узкую железную койку, обшарпанный деревянный сундук, маленькое треснувшее зеркало над столиком, на котором стояли таз и кувшин, лежали кусок мыла, расческа и зубная щетка, а на крючке аккуратно висело полотенце. У книжной полки на стене стояла керосиновая лампа. В изголовье койки висело распятие. Потолок каморки был так низок, что Каир не мог в ней распрямиться, но он, конечно, был гораздо выше Джо.

В одном углу был приземистый буфет, в другом — маленький камин. Джо достал из буфета два стакана и бутылку и разлил виски. Они вернулись на крышу и уселись на стене.

Вот оно, Каир, детка, домашний, и лучший, кстати, самогон в Старом городе. Только не подумай, пожалуйста, что я верующий, только потому, что видел у меня это распятие. Это всего-навсего привычка, я с этим вырос. Тебе не кажется, что вид на север отсюда лучше всего? Я придерживаюсь именно такого мнения.

Каир кивнул.

И что все это значит?

Что?

Эта убогая лачуга. Эта монашеская келья.

О чем ты, не пойму. Я здесь живу, и ничего такого особенного это не значит.

Не значит? Ничего не значит, когда один из богатейших людей в Палестине живет вот эдак?

Ох уж это мое плутовство, вздор это все, Богом клянусь. Я родился крестьянином и не вижу причины, почему бы мне не жить так, как я живу.

Джо снял кожаный шлем и очки-консервы. Он закурил сигарету и отхлебнул из стакана. Каир обхватил колено руками, откинулся назад и, прикрыв глаза, помолчал.

Ты там небось еще и готовишь?

Да уж. Лучшая тушеная баранина к востоку от Ирландии. Плотная еда и питательная, особенно зимними вечерами.

И как ты согреваешься этими зимними вечерами?

Топлю торфом. Мило и уютно, лучше не бывает.

Могу себе представить, как здесь уютно, когда с севера идет зимняя буря.

А что, Каир, ты разве не богаче меня?

Может быть.

И Мунк тоже?

Был бы богат, если бы не раздавал все направо и налево.

Верно, это правда, Мунк, наш милый идеалист. Знавал я еше одного такого же, он тоже мечтал, чтобы у его народа была родина. Но его народ одновременно и арабы, и евреи, и христиане, если можешь представить себе столь безнадежную ситуацию. Я его ненавидел, но я тогда был такой молодой! И все равно я восхищаюсь нашим дорогим революционером Мунком и его трехуровневыми часами, у него всегда время есть время — в любой час дня и ночи, быстрое, или медленное, или вообще несуществующее. Он и этого добьется, наш Мунк. Надеюсь, по крайней мере. Хорошо, если в конце концов выиграет тот, кто верит не только в деньги. Но ты-то почему сюда забрел? Посмотреть, насколько я готов к зиме?

Мы беспокоились о тебе, Джо. Мунк решил, что одному из нас надо зайти и взглянуть.

Не о чем волноваться. Я просто летал на «Верблюде» полюбоваться прекрасными осенними закатами.

На Акабе?

Вот-вот.

На целых три недели?

Неужто так надолго? Да, кажется, надолго. Я, видишь ли, выпил там глоток-другой.

Другими словами, три недели не просыхал.

Не может быть, чтобы так долго.

Ты прав. Тебе пришлось хотя бы день не пить, чтобы долететь обратно.

Да не то чтобы я совсем не мог, проблема не в этом, просто очень уж падать страшно. Кому захочется погибнуть, навернувшись с небес? Не мне. Так что я просто не рискнул забираться в гидроплан в таком состоянии. Надо просто сидеть спокойно, смотреть на воду и держаться, пока все внутри не устаканится. Даже ходить и то страшно. Ужасное чувство, страшно боишься упасть.

Джо пытался улыбнуться, но лицо у него было грустное и измученное. Он опустошил стакан и закурил новую сигарету.

Есть один стишок, сказал он, который отлично описывает мои последние три недели, и вот как он звучит.

Нравится, Каир? В нем есть звук, в этом стихе, величавость в нем есть, и этот стих не умрет, пока люди не разучатся говорить. Но поскольку у нас в заведении крепкого нет, я вот думаю, а не налить ли мне еще стакан этого приятного напитка, который похож на воду, но гораздо ласковей. Присоединяешься?

Нет, спасибо. Для меня этот виски чересчур крепкий.

Да уж, думаю, в этом ты прав. Наверное, надо с этим родиться. Но все равно он отлично помогает, когда чувствуешь себя как последний горящий кусок торфа зимой, сплошь холодные серые ошметки и пепел. Что ж, тогда я сам за собой поухаживаю.

Каир покосился на свои руки, пока Джо ходил внутрь наполнять стакан. За его спиной били крылья, на маленькую крышу как раз под ними садился голубь. Этажом ниже виднелись две маленькие деревянные голубятни. К ним вела короткая лесенка.

Ты держишь голубей, Джо?

Для компании, понимаешь ли. Он поест и завалится спать, и все остальные тоже, как прилетят. Они устали, это же сразу по ним видать.

Откуда они прилетают?

Джо пожал плечами.

С Акабы, полагаю.

Ты их туда берешь с собой?

Хоть какая-то компания, и потом, когда я уезжаю оттуда, то машу им рукой, мол, можете лететь, куда хотите. Просто поразительно, как это они долетают сюда с Синая и находят эту малюсенькую крышу. Крохотная крыша, затерянная в Иерусалиме, а ведь перед ними целый мир. Я, когда это осознаю, начинаю думать о доме и вспоминаю, где он у меня.

Джо спустился по лесенке и насыпал голубям зерна. Когда Джо вернулся, Каир стоял в дверях каморки, разглядывая распятие.

Я так и знал, теперь ты будешь думать, будто я верующий, а ведь Христос — это просто выдумки. Почему ты так думаешь, а?

Каир кивнул. Он положил руку на плечо Джо.

Эй, к чему эта рука? Мне что, нужна поддержка или что-то вроде этого? Что, похоже, будто на меня сейчас накатит приступ и я вдруг забоюсь упасть?

Джо, почему ты мне о ней не расскажешь?

О ком?

О женщине, с которой ты однажды поехал на Акабу. Это было, когда ты впервые попал в Иерусалим, ведь так?

Да.

Ну и?

Ну и я встретил ее здесь.

Где?

Здесь. В Старом городе.

А конкретнее?

В церкви.

В какой церкви?

Просто в церкви, какая разница.

Скажи, Джо.

Ну ладно, боже мой, это был храм Гроба Господня. Я приехал в Иерусалим всего несколько недель назад, а до этого четыре года скрывался в холмах Корка, где не с кем было слова сказать, а до того всего несколько дней на дублинском почтамте, а до того я был просто мальчишкой с Аранских островов. Там-то мы и встретились, и она не сказала ни слова, она просто сделала это в крипте храма Гроба Господня. Я хочу сказать, что я до этого никогда не был с женщиной, я вообще ничего про них не знал. Ты понимаешь?

Да.

Ладно. И вот мы встретились. Я, только что с болот, где четыре года сражался с англичанами, в холоде и сырости, проваливаясь по колено на каждом шагу, и вдруг появляется эта женщина, и мы с ней отправляемся в пустыню. Это Хадж Гарун предложил. Тогда была весна; Хадж Гарун сказал, что весна — самое время для пустыни, там все цветет, а через две недели все цветы завяли. Благослови Господь его кости, благослови старикана за то, что он мне это посоветовал, потому что мы отправились на Акабу, прошли по побережью и нашли крохотный безлюдный оазис, и мы там были только вдвоем, с одной стороны — красная пустыня Синая, с другой — голубой залив, и песок такой горячий, и вода такая прохладная, и полно арака, и свежих фиг, и вообще — ночи и дни без начала и конца. Понимаешь, Каир? Мы пробыли там месяц, мне было всего двадцать лет, и я и подумать не мог, что бывает такое солнце, такое небо, такие ночи и дни. Господи, просто подумать не мог. Понимаешь?

Да.

А оказалось, что и ее я тоже не знал. Когда мы вернулись сюда, все изменилось. И шло все хуже и хуже, а я не понимал почему. И вот она ушла из нашего маленького домика в Иерихоне, где мы поселились на зиму, и забрала с собой нашего новорожденного ребенка, я был в отъезде, я так никогда его и не видел, пришлось разыскать повитуху, чтобы хотя бы узнать, что родился мальчик. Ну вот и все. Хватит. Двенадцать с половиной лет назад она ушла от меня, и вот так-то я оказался в нашей чертовой игре. Именно таким, черт меня побери, образом. После этого я хотел только денег и власти, а что еще-то бывает?

Ты все время возвращаешься в Акабу.

Да, еще бы. И еще я все время возвращаюсь в ту крипту, в храме Гроба Господня, все возвращаюсь и возвращаюсь, сам не знаю почему. Мне надоело возвращаться. До смерти надоело, Каир.

И что, у тебя больше не было женщины?

Была, но всего одна. Ее звали Тереза. И это странно, потому что Мунк познакомился с ней задолго до меня. Они одно время были вместе.

И что, она теперь изменилась?

Да, разница есть. Когда Мунк познакомился с нею в Смирне, она была молода и беззаботна. А когда я познакомился с ней в Смирне, она была все еще молода, но сходила с ума. А здесь она вообще другая.

Джо опустил глаза и осушил стакан.

Она сейчас живет внизу, сказал он тихо. Она живет у отца Зенона. Он о ней заботится, защищает ее и прячет ее от всех из-за того, что она такая. Хороший он парень. Поэтому он и взял ее под защиту. Чтобы люди не разевали на нее рты и чтобы уберечь ее от насмешек.

Из-за чего?

Из-за стигматов. У нее стигматы. Только он да я, мы двое их видели, а больше никто.

* * *

Той осенней ночью небо сверкало звездами. Темнота поглотила просторы Иудеи над крышей в Армянском квартале, где сидели Джо и Каир, перебирая годы посреди куполов, шпилей и минаретов Старого города.

Тереза?

Одна Тереза была любовницей Мунка в Смирне после Первой мировой войны, а во время резни в Смирне в 1922 году Джо видел другую Терезу, она в муках кричала и билась головой об пол.

В Смирне?

Джо отправился туда, чтобы повидаться с человеком по имени Стерн. Он тогда переправлял оружие для Стерна, и Стерн хотел, чтобы он встретился с одним человеком в Смирне, пожилым греком, который поставлял Стерну оружие, с тем чтобы Джо мог вести с ним дела без посредников. Грека звали Сиви, Тереза была его секретаршей. Это было в сентябре 1922 года. Джо взял с собой Хадж Гаруна.

Но в Смирне у них не было времени говорить о делах: ни о делах Стерна, ни о делах Сиви, ни про то, как Джо переправлять оружие от одного к другому. Резня началась сентябрьским воскресеньем, турки стали убивать армян и греков, и Смирна превратилась в сплошную бойню, и в море пламени. Джо и Хадж Гарун остановились по адресу, который им дали, — на вилле Сиви у моря. И там они обнаружили Стерна и Терезу — они пытались утащить Сиви в безопасное место, у старика кровоточила рана на голове, он бредил, его избили турецкие солдаты, которые ворвались в дом и принялись грабить.

Стерну и Джо удалось вынести старика. Тереза тогда еще держалась, но потом она тоже стала валиться и бредить. И пока горел город и продолжались убийства, Джо застрелил напавшего на них солдата-турка, Хадж Гарун добил ослепленного старика-армянина, умиравшего от ожогов, а Стерн перерезал горло армянской девочке, чтобы прекратить ее невыносимые мучения. Крики и дым в переулках Смирны, крики и смерть повсюду, в этом кошмаре на берегу моря.

Им всем удалось спастись. После этого Джо перестал работать на Стерна. Никогда больше он тайно не провезет ни одной винтовки, ни для кого. Ни одно дело в мире не стоит такой резни.

А Сиви?

Он сошел с ума в ту ночь.

А Тереза?

Джо не знал, что с ней сталось после Смирны. Порвав со Стерном, он потерял связь со всеми, кроме Хадж Гаруна. Но, как оказалось, Мунк тоже знал Стерна и рассказал Джо, что Стерн по-прежнему занимается контрабандой оружия, а к Сиви так и не вернулся рассудок. Но о Терезе Мунк ничего не знал. Она просто исчезла.

Ее не было год. Через год после Смирны, ясным вечером в начале ноября, она появилась у Джо на крыше. Если быть точным, это было пятого ноября. Для измученного сознания Терезы выбор дня был неслучаен, как потом обнаружил Джо. Он не знал, зачем она его искала, и не расспрашивал ее. Она принесла с собой бутылку коньяку, и сидели они на том же месте, где они сейчас сидят с Каиром, пили и разговаривали, не вспоминая о Смирне. Будто случайные приятели, когда-то познакомившиеся на празднике или вечеринке, вот решили поболтать, разве не так?

Ясная ночь и коньяк, звезды, случайные звуки, доносящиеся из переулков. Джо той ночью казалось, что им лучше не иметь прошлого. Их прошлого. Тех ужасных часов, через которые они вместе прошли в Смирне. Лучше выпить еще и слушать шепот Старого города, который никогда не засыпает. Шло время, они занялись любовью. Она сама настояла на этом, но потом сидела на кровати и рыдала в истерике, и Джо подумал, что она пьяна. Он попробовал ее успокоить, но она так дико кричала, что ему пришлось дать ей пощечину, и другую, и третью, и только тогда она умолкла. Потом она начала что-то говорить, быстро, лихорадочно, как в бреду, и слышать ее голос было невыносимо. Она сказала, что она дурная, что она само зло. Перед тем как они встретились с Джо, она целый год спала с каждым бородатым мужчиной в Смирне, потому что помешалась на Христе, сказала она, истерически хохоча. Потому что ей надо было найти Христа, а единственное, что она помнила по картинам в монастырской школе, где воспитывалась в детстве, так это то, что Христос был с бородой. Борода. Я забыла его лицо, выкрикнула Тереза, истерически хохоча.

И что же — ни один из этих мужчин в Смирне не был Христом, сказала она. А в огне и дыму резни ей было видение, и тогда она не выдержала. Она видела, как Джо стоял над ней, с бородой, со сверкающими глазами, в которых горели огни Смирны, и она подумала, что наконец-то нашла лицо для Христа и поэтому пришла к нему той ночью. Чтобы заняться с ним любовью, чтобы использовать его, чтобы воплотить ее извращенные видения.

И как тебе это нравится? кричала она. Нравится?

Джо застонал.

Перестань, грустно прошептал он. Перестань.

Но она не могла. Она все кричала и насмехалась над ним до тех пор, пока он не смог этого больше выносить и тоже закричал, что она дурная и злая, закричал, что она навсегда проклята. Проклята навсегда.

Тереза услышала его и вдруг опомнилась, лицо ее посерьезнело, она взглянула ему в глаза.

Я правда проклята навсегда, сказала она просто. И вдруг она превратилась в маленькую голую женщину, сжавшуюся на его узкой железной койке, съежившуюся и напуганную, и зашептала голые слова, ужасные голые слова.

* * *

Нормандия. Замок, где родились Тереза и ее брат. Их отец, граф, был фанатично верующий человек, а их мать — простая и тихая женщина. Тереза когда-нибудь станет похожа на нее.

Шлюха, кричал их отец. Вот кем ты была, когда я тебя спас.

Маленькая Тереза и ее брат съеживались в углу, слушая все те же ужасные слова, он все повторял и повторял их, а мать, склонив голову, всегда молчала. Потом мать перестала вставать с постели, и они слышали, как слуги в кухне шептались об опиуме.

Отец рассчитал всех слуг. Он сказал детям, что его стыд перед Богом так велик, что он никому не может позволить увидеть их мать в таком состоянии. Они будут жить в замке одни и молиться об искуплении ее грехов, которое Господь обязательно дарует, если они будут молиться с должным усердием.

Но ничего им не было даровано. Вместо этого, когда дети играли однажды днем во дворе замка, они услышали глухой стук в кладовой. Они заглянули внутрь. К стене был прислонен крест, сколоченный из старых досок. Отец гвоздями прибивал к нему мать.

Они набросились на него, но он оттолкнул их. Они снова напали на него, но он замахнулся на них молотком. Они побежали через поля к ближайшему соседу, викарию, который помчался в замок вместе с ними. Отец сидел у подножия креста, всхлипывая. Голова матери бессильно упала. Она уже задохнулась.

Викарий пошел к епископу, и было решено из-за религиозной подоплеки не предавать скандал огласке. Епископ и магистрат договорились не высылать графа, поскольку он мог проболтаться о том, что сделал. Детей заставили положить руки на распятие и под страхом вечного проклятья и адских мук поклясться, что они никогда не расскажут о том, что видели. Свидетельство о смерти гласило, что их мать умерла от хронической болезни.

Викарий переехал в замок. Тереза и ее брат почти не видели отца, которого викарий водил в церковь семижды в день, соблюдая часы молитв. В остальное время, повинуясь приказанию викария, отец не выходил из своих комнат.

Отец нес епитимью, но никто не знал, что он соблюдал пост так строго, что почти совсем отказался от пищи и лишь пил неразбавленный кальвадос, — годы шли, и примеси древесного спирта в кальвадосе стали медленно пожирать его мозг.

Внезапный взрыв тщательно скрываемого безумия случился пятью годами позже, в семейной часовне, в годовщину убийства, на особой мессе, которую каждый год совершал епископ. Во время последнего причастия измученный старый граф неожиданно вскрикнул и бросился к алтарю. Его не успели остановить, и он взобрался на алтарь. Он распростер руки навстречу распятию, а слова, что он прокричал, были слова прокаженного на берегах Галилейских.

Господи, если хочешь, можешь меня очистить.

Он подпрыгнул, чтобы обнять распятие, промахнулся — и выпал из окна, разбив яркий витраж, изображавший сад под Иерусалимом и встречу двух родственниц, которые однажды познают печаль, — Марии и Елизаветы.

Окно исчезло, осколки цветного стекла перерезали графу горло, и только свечи тихо лили свет в часовне.

Тереза и ее брат вернулись в замок и продолжали жить как жили, каждый в своем собственном мире, в уединении своей любви. И постепенно под серыми небесами Нормандии, далеко от черных перекрученных корней прошлого, они начали мечтать о другой, вечной земле у Нила, где голубые небеса без изъяна и дальние горизонты — без конца и края, — древняя мечта о вечном фараоне, сочетающемся браком со своею вечной сестрой.

Однажды Тереза бросилась с лестницы. Брат отнес ее в комнату и в ту же ночь пошел в насквозь промокший лес, чтобы в рыхлой вонючей земле вырыть глубокую могилу их безнадежной любви и похоронить там маленький комок нерожденной плоти, завернутый Терезой в то самое платье, в котором она была на первом причастии, когда-то кипенно-белое, струящееся складками, а теперь пропитанное кровью до последней петли изящных кружев, обреченное сгнить в подлеске, между поваленных лоз и слепых обитателей сырой земли.

В ту зиму воющие ветры памяти, попавшей в ловушку, начали угрожать ее брату. В кладовой, где была распята их мать, он облил себя керосином и чиркнул спичкой.

И вот в девятнадцать лет Тереза оставила все позади и полетела на юг, на Средиземноморье, случайно оказавшись в прекрасной Смирне, где ее приютил Сиви и где благодаря ему она прожила несколько лет в мире и покое — но лишь для того, чтобы понять, что ей не убежать от ужасов прошлого, и предаться всем возможным грехам, скатываясь все ниже и ниже.

До тех пор, пока ужасная резня не объяла Смирну, пока Сиви не сошел с ума от боли и пока на их защиту неожиданно не встал морщинистый человек без возраста, призрак в ржавом шлеме и линялой желтой накидке, волочащий за собой длинный меч.

Кто это? вскрикнула она, и мягкий голос с ирландским акцентом прошептал ей, все хорошо, старик просто вообразил, что он архангел Гавриил и пришел, дабы сокрушить всех врагов Господних.

Она повернулась, подняла глаза и увидела склонившегося над ней маленького темноволосого человека с бородой и горящими глазами, как на картинах в монастыре ее детства.

Христос во мраке и дыму, с пистолетом за поясом. Христос в огнях Смирны.

* * *

Рассвет уже пришел на крышу в Старом городе, когда Тереза закончила свою историю. Джо погладил ее по голове и укутал ее, голую, еще одним одеялом. Она отказывалась одеваться, пока не расскажет ему все. Он поднялся и пошел к двери, а она осталась на узкой железной койке. Он открыл дверь и, стоя в сером утреннем свете, стал смотреть на север.

Джо?

Да.

Я раньше никому не рассказывала. Никогда. Ничего, что я тебе рассказала?

Ничего, грустно сказал он. Ничего. Такое лучше не держать в себе.

Джо? Тот витраж в Нормандии? Сад под Иерусалимом, где Мария встретилась с Елизаветой?

Джо неожиданно поник. Он прислонился к двери и вздохнул.

Да, я знаю, Эйн-Карем. Я был там. И вчера был День святой Елизаветы. Ты решила прийти сюда, ко мне, именно в этот день. Почему?

Потому что там я живу, Джо. Со Смирны, весь прошлый год, я живу там. Я там работаю, в колонии прокаженных. Джо, прошу тебя… Руки, что обнимали тебя ночью, обмывают прокаженных. Обмываютпрокаженных. Они ни на что больше не годны. Джо? Ты можешь простить мне все мои грехи? Я знаю, что Господь никогда не простит, но ты? Я так долго была дурной, и я знаю, что у меня нет права даже ходить по этим улицам, куда Он пришел страдать и умирать за нас. Вчера вечером, когда я вошла в ворота, я думала, что меня поразит молния. Но мне надо было рассказать кому-нибудь, а ты единственный человек, с которым я осмеливаюсь говорить, потому что ты меня по-настоящему не знал. Я так долго боялась Иерусалима, Джо, ты не можешь себе представить, и никто не может. И я слаба, я совершала один ужасный грех за другим, и так всю жизнь, и за это пострадала, но именно поэтому я и поехала в Эйн-Карем. Чтобы быть рядом с Иерусалимом, чтобы смотреть на него снизу, на Священный город, который никогда не будет моим. О Джо, пожалуйста? Я знаю, то, что я сделала с тобой прошлой ночью, ужасно, но если ты скажешь, что прощаешь меня, я уйду, и ты меня больше никогда не увидишь, клянусь. Я уйду и больше никогда не побеспокою тебя. Только здесь, один разочек, прости меня здесь. Разочек. Пожалуйста!

Он стоял в дверях. Новое солнце тронуло купола, шпили и минареты золотым перстом. По лицу Джо текли слезы, у него не прервалось дыхание, он не в силах был говорить.

Да, маленькая Тереза, да, моя маленькая, моя измученная. Конечно, я тебя прощаю.

Его словами, Джо? Пожалуйста! Я уйду, и ты больше меня никогда не увидишь. В Его городе? Пожалуйста!

Джо кивнул. Это были не его слова, но он все равно произнес их, потому что больше никто не мог произнести этих исцеляющих слов. И вот он, глядя в пол, прошептал то, что Христос сказал женщине в доме фарисейском.

Прощаются тебе грехи твои, вера твоя спасла тебя. Иди с миром.

Вскрик, почти безмолвный вскрик как ножом прорезал его всей болью Смирны. Джо поднял глаза и посмотрел на койку. Тереза сидела, протянув перед собой руки, не отрывала от них взгляда и молча кричала.

Джо тоже смотрел. На ее ладонях появились отверстые Христовы раны, сочащиеся кровью.

* * *

Джо поднялся со стены и беспокойно заходил по комнате.

Я не знаю, сколько я так простоял, Каир. Казалось, что вечно. И она тоже не шевелилась. Она сидела на кровати голая, с нее упали простыни, и смотрела на свои ладони, глядя, как появляются раны, как течет кровь, мы оба смотрели, не в силах поверить. Я даже не помню, произнесли ли мы после этого хоть слово, и не помню, как и почему я потащил ее к отцу Зенону, но я это сделал.

Она была потрясена, но и я был не лучше. Отец Зенон перевязал ее, положил на кровать и молился подле нее весь день и всю ночь. Он просил меня никому не говорить об этом, и я, конечно, молчал, мы оба притворялись, что это все просто так, ничего не значит.

Но это было не просто так, Каир. Не просто так. Через несколько дней раны исчезли, но спустя месяц вновь появились, снова исчезли на месяц и теперь появляются все так же. С тех самых пор, как мы занимались здесь любовью, — появляются в течение десяти лет.

Что говорит отец Зенон?

Что он исповедует ее и что я не должен никому рассказывать о ее стигматах. Она никуда не выходит, просто не хочет выходить. У нее где-то внизу есть комната, я не знаю где, и она почти не выходит оттуда, а когда раны вновь появляются, она от всех затворяется, даже от отца Зенона. Я доверяю ему и уважаю его. Никто лучше него о ней не позаботится.

Ты с ней встречаешься?

Никогда.

А хотел бы?

Не знаю. Я виделся с ней первые три-четыре месяца. Мне казалось, что она этого хочет, что ей это нужно. Мы мало что делали, даже почти не разговаривали, просто сидели по вечерам во внутреннем дворе. Но однажды отец Зенон пришел ко мне и сказал, что она не придет и лучше бы мне к ней вообще не приходить.

Он сказал почему?

Нет.

А ты спрашивал?

Нет.

Каир кивнул. Джо снова сел. Луна зашла, и купола, шпили и минареты Старого города постепенно исчезли в мягком звездном отблеске полуночи.

* * *

Знаешь, сказал Джо, я, наверное, недолго пробуду в игре.

Почему?

Как тебе сказать — ведь игра идет уже почти двенадцать лет, так? В декабре будет двенадцать.

Последний день декабря, сказал Каир. Ты сидел в той кофейне, и на душе у тебя было горько, потому что тебе всего несколько месяцев назад исполнилось двадцать два, а тебе было уже восемьдесят пять лет от роду, и тут вошел я вместе с Бонго, чтобы спрятаться от ветра, а потом появился Мунк со своим самурайским луком и трехслойными часами, и так-то все и началось. Холодный зимний день, и в воздухе определенно пахло снегом.

Да. Ты знаешь, я тут, когда последний раз был на Акабе, поразмыслил. Думал, что, наверное, пришло время сняться с насиженного места. Думал, что вот последние двенадцать лет я говорил себе, что хочу того-то и того-то, а на самом деле, может быть, это совсем не то, что я хочу.

Джо широким жестом обвел рукой городские крыши.

Что мы знаем о том, что здесь происходит? Оно происходит, вот и все. Ты когда-нибудь слышал о Синайской библии?

Что это?

Ну, это вроде как подлинная, первая Библия. Она вроде была написана примерно три тысячи лет назад.

Каир улыбнулся.

Разве такое возможно?

Кто знает? Кто знает, что вообще возможно? Точно не я. Я всего-навсего сын бедного рыбака с Аранских островов, выглаженных ветром, голых, затерянных в глуши, таких бедных, что Господь даже не озаботился дать им хоть какую-то почву. Нам пришлось самим наносить вместо нее на скалы водоросли и навоз. Что ж, дело в том, что Синайская библия зарыта где-то здесь.

Откуда ты узнал о Синайской библии?

Ох, да я о ней слышал с тех самых пор, как приехал в Иерусалим. Это такая вещь, которая каждый раз меня поражает. И если искать доказательства, они всегда найдутся.

Джо рассмеялся.

Ох и наивен же был я, когда только приехал сюда. Я и правда верил, что эту Библию написал Хадж Гарун. Я слышал о ней и неправильно понял, и Хадж Гарун еще больше запутал меня, и вот я места себе не находил, все думал о ней. Ты знаешь, как Хадж Гарун любит называть то, когда у него в голове начинают путаться эпохи? История моей жизни. Это может быть и так, зависит от точки зрения. Это может быть так, а может быть и по-другому, ничего нельзя сказать наверняка. В конце концов, сколько он живет, столько это и длится, три тысячи лет или около того. Почему бы ему не называть Синайскую библию историей своей жизни?

Любопытное мнение, сказал Каир.

Да уж. И вот через какое-то время я узнал, что эту Библию действительно нашли в прошлом веке, догадываюсь, что на Синае, и поэтому-то она так и называется. Ее нашел какой-то монах-траппист, но это все, что я о нем знаю, и она, видимо, так разрушала все устои, что он ужаснулся и решил подделать ее, чтобы подделку затем нашли, а потом закопал настоящую Библию здесь, в Иерусалиме, в Священном городе, понимаешь? Что ж, он сделал это, и в прошлом веке подделку приобрел царь, а как раз в этом году большевики продали ее Британскому музею за сто тысяч фунтов. Хватит на полторы саги? Но настоящая — настоящая все еще здесь.

Где?

Прямо здесь, где-то в Армянском квартале. Спрятана в дыре в фундаменте одного здания.

И поэтому ты хотел жить здесь? Ты хотел быть к ней поближе? Хотел ее найти?

Да, хотел, очень хотел, но теперь я в этом не уверен. Я вовсе не уверен, что хочу узнать, что в ней написано. Увижу там что-нибудь между строк и испугаюсь, нет, я больше ни в чем не уверен. Может быть, лучше просто оставить ее в покое. Просто думать о ней как об истории жизни Хадж Гаруна и напоминать себе, что мне повезло быть другом этого человека почти тринадцать лет, и оставить все как есть. В его жизни загадок предостаточно, гораздо больше, чем мне под силу разгадать, так зачем продолжать?

Но почему? спросил Каир.

Джо улыбнулся.

Ну вот оно. Я думаю, что больше искать не буду. Пришло время оставить поиски потерянного сокровища и жить просто в Священном городе Запада, не важно, поблизости от Синайской библии или вдали от нее. Пришло время стать вождем Пьяным Медведем в доме заходящего солнца.

Нам теперь придется учиться солнечному танцу индейцев-зуньи?

Да ну тебя, Каир. До восхода еще далеко, и любой такой танец в этот час обречен на неудачу. Нет, перед нами открываются другие перспективы. Сейчас полночь, и нам еще надо кое-что услышать от блестящего оратора по имени Финн Мак Кул.

Джо сложил руки рупором и притворился, что кричит.

Эй, Фин-н-н-н-н, прошептал он, мы в Иерусалиме. Сделай милость, протяни нам руку.

* * *

Думаешь, он меня услышал? прошептал Джо. Я, конечно, кричал, обратившись на запад, но не знаю, хорошо ли меня сегодня слышно. Как ты считаешь?

Каир рассмеялся.

Он тебя слышал, как же иначе. Это, наверное, какой-нибудь болотный бог ирландских племен?

Ну что за нелепая фантазия! Ну, он такой как есть, огромный, могущественный, настоящий гигант, и в такие ночи он обожает рассказывать истории. У него, в общем-то, много разных историй, большинство — о себе, и они никогда не кончаются. Он уже давно так живет, и кажется мне, что этак он и будет жить до конца времен. Так вот, если хочешь, чтобы Финн рассказал историю, надо сказать «Ну-ка, загни». Сделаешь?

Что?

А то, Каир. Я заметил, что ты сам подустал от игры. Все признаки налицо, и, конечно, от моих острых глаз им не укрыться, вот что я тебе скажу. Зачем ты вступил в игру? Зачем тебе контроль над Иерусалимом? Ну-ка, загни.

Да не стану я, и все.

Джо рассмеялся.

Ох, Каир, примитивный же у тебя английский, ужасный и лучше не станет. Но тебе даже в Африке не сойти за ирландца. У тебя слишком аристократическое произношение. Что ж, загнешь?

Я пойду на компромисс, Джо. Я расскажу эту историю так, как рассказал бы ее твой Финн Мак Кул.

То есть?

Затяну ее, запутаю и сдобрю подробностями поскандальнее.

Отлично, просто отлично. Только так и надо рассказывать истории, так получается правдоподобнее. Так что начинай, пожалуйста. И пока ты рассказываешь, я себе еще накапаю этого напитка — он на вид как вода, но совсем на нее не похож, совсем.

Ночью это не поможет.

Ты прав, Каир, не поможет, конечно нет. Старит хорошего человека прежде времени, а плохого делает молодым прежде, чем он успеет к этому подготовиться, — проклятие нации, это ты прав. Но если тебе это не в помощь, то, может быть, до конца ночи захочешь разок-другой затянуться. Так что, если желаешь, смотри, я кладу трубку и все принадлежности рядом с тобой на случай, если ты решишь незаметно подкрасться к ним в темноте, — поздно вечером в Священном городе не стоит слишком напрягаться. Итак, ты африканский Финн Мак Кул?

А я разве так сказал?

Да брось, Каир. Мы с тобой так долго играли в покер, что имя твое уж точно останется при тебе. Я всегда знал, что ты играешь не ради денег, а ради чего-то еще. Ради чего?

Сначала должен был быть Иерусалим, потом Мекка.

Звучит. А что в Мекке?

Святая святых.

Ах вот оно что.

Черный метеорит.

Ах вот оно что.

Ты, пожалуй, не знаешь, но этот метеорит величайшая святыня ислама. Он находится в Каабе. Я хотел похитить его, отвезти в Африку и зарыть в плодородной африканской земле. В черной земле. Где никто его никогда не найдет.

Зачем?

Тогда Каир помрачнел. Он рассказал о Джидде, которая долгие века была центром работорговли, он рассказал, что многие африканские дети, прибывавшие туда, уже прошли больше тысячи миль, прежде чем сесть в Джидде на арабские паромы и переплыть Красное море.

Он рассказал о маленьких колодцах, которые он видел по всей Сахаре. В радиусе целых миль от этих колодцев земля была усыпана иссохшими выбеленными костями, скелетами рабов, которые не пережили форсированных маршей арабов-работорговцев. И хотя там, где почва была твердой, следы рабов исчезли, ровные глубокие впадины все еще шли от горизонта до горизонта на пути бесчисленных караванов пустыни — желоба, которые протоптали неуклюжие верблюды, везущие арабов-работорговцев, их палатки, их еду и их воду — для них, а не для тех, кто, спотыкаясь, брел в пыли позади.

Джо молча слушал все это. И уже не в первый раз чувствовал невероятную грусть в душе Каира, грусть, которую сам Джо на месте сильного Каира не вынес бы. Но. Каир, с его блестящей улыбкой, Каир, который так тепло смеялся и с такой нежностью опускал огромные руки тебе на плечи, обнимая при встрече, и просто поднимал тебя с земли с естественной легкостью мужчины, берущего на руки своего ребенка, был сильным. Он был только таким, и не могло быть иначе.

И вот Джо молча слушал, и через некоторое время Каир справился с приступом тоски.

Это ты от злости, Каир?

Пожалуй.

И из мести?

И это тоже.

Что ж, Богом клянусь, я теперь понимаю, как ты все эти годы мог ставить, не заглядывая в карты. Одного твоего имени достаточно, чтобы это понять.

Его мне дала прабабка, суданская рабыня. Я собирался сделать это ради нее и ради всего моего народа, чтобы отплатить арабам за черное золото, которое они веками вывозили из Африки.

Но теперь ты не уверен, что хочешь этого?

Не уверен. Моя страсть порастерялась в пути. Лучше уж что-нибудь построить. Может быть, это из-за игры. Может быть, я научился этому за покерным столом.

От нашего Мунка?

Да, от Мунка.

Я понимаю тебя. Но что это у нас происходит? Глазам своим не верю! Ты правда набиваешь трубку и сейчас закуришь?

Верь глазам своим.

Забавно. Никогда я этого не понимал. Зачем кому-то все это, когда в заведении имеется настоящий ирландский самогон? Вот уж загадка, еще одна загадка из множества, что ставили меня в тупик. Но поскольку мы расслабляемся по-разному, не поговорить ли нам о будущем? Вот Мунк, например, только и занимается что будущим. А что мы? Не пришло ли время и нам взяться за будущее?

Каир улыбнулся. Время, сказал он.

Вот-вот. Кстати, какова эта дрянь на вкус?

Хороша.

Вот странно-то. Вот именно хороша, а на самогон совсем не похоже.

* * *

Уже рассвело, когда Каир и Джо обнялись на крыше, а потом Каир прошел по каменному мостику и спустился по крутой каменной лестнице на улицу, тихую в этот ранний час, но не пустынную, потому что нищие, безумцы и фанатики Старого города уже вышли на промысел, как делали тысячелетиями.

Каир медленно брел по переулкам к базару, думая, что неплохо бы что-нибудь съесть. Скоро он вернется в Африку, теперь он это понял. Они с Джо проговорили остаток ночи, строя планы, и решили, что тридцать первое декабря — вполне подходящий день, чтобы сыграть с Мунком последнюю партию. И еще договорились устроить Мунку сюрприз на последнем кону.

А Мунк обрадуется сюрпризу? засомневался Каир.

Может быть, и нет. Они к тому времени слишком хорошо изучили друг друга.

Рассвет после длинной осенней ночи. Десять лет, думал Каир, прошло с тех пор, как Джо и Тереза провели часы тьмы и света вместе на крыше в Иерусалиме и зачали ребенка.

Джо об этом знает?

Каир задумчиво покивал самому себе. Конечно, знает. Никто не сказал ему, но он знает. Он почти признался в этом, когда упомянул, что отец Зенон посоветовал ему не искать встреч с Терезой.

Он сказал почему? спросил тогда Каир.

Нет, ответил Джо.

А ты его спрашивал?

Нет, ответил Джо.

И Джо все эти годы знал тайну, хранимую ради других, и никому не открывал ее до прошлой ночи, пока наконец, вернувшись с Акабы, не разделил ее с другом.

И куда, удивлялся Каир, дел ребенка отец Зенон? Отдал в бездетную семью? В приют?

В любом случае, не в приют, в котором найденыши воспитываются в строгом соответствии с догматами той или иной веры. Это уж точно. Из того, что Джо рассказал об отце Зеноне, Каир понял, что щепетильный старый священник никогда бы не решился выбрать ребенку веру. Поэтому никто, кроме него, не знает о происхождении ребенка. Каир в этом уверен. Отец Зенон наверняка устроил все очень тщательно, и эта тайна умрет вместе с ним. И где-то в Иерусалиме или в лагере беженцев поблизости вырастет дитя, не ведающее, что оно родилось у Марии Магдалины от Христа.

Каир остановился перед слепым нищим и опустил медную монетку в его чашку. С той самой весны, когда он спустился по Нилу и увидел, что саркофаг Менелика Зивара закрыт массивной крышкой и морщинистое улыбающееся лицо исчезло навсегда, с тех самых пор он никогда не проходил мимо нищего, не подав ему монетки, — вспоминая доброту, с которой старик однажды встретил испуганного двенадцатилетнего мальчика, безграмотного, ничему не учившегося, неожиданно оказавшегося в этом мире в полном одиночестве.

Престарелый слепец прошептал слова благодарности, и Каир пошел дальше.

Только для того, чтобы, пройдя несколько ярдов, остановиться и оглянуться. Он долго смотрел на нищего, сидевшего в пыли на истертых камнях, а потом вернулся и положил в его исполосованную шрамами руку три золотые монеты, одну за другой. Нищий услышал звон монет и поднял незрячие глаза. Не поверив, он забормотал:

Золото?

Да. Я хочу, чтобы ты помолился за ребенка, если не возражаешь.

Помолюсь всем сердцем. Скажи мне имя ребенка, и я помолюсь.

Я не знаю имени и никогда не видел ребенка. Или, может быть, видел ребенка и не узнал его. В этом я так же слеп, как ты.

Как все мы, пробормотал нищий. Но Господь знает наши имена в настоящем и будущем, и я помолюсь, и Он услышит мою молитву.

Каир кивнул. Он сжал плечо нищего, а потом повернулся и вошел на базар, просыпающийся под хриплые криков купцов и воров, выкликающих свои бесчисленные товары, обманы и надувательство.

* * *

Но тот дом в Армянском квартале рядом с собором Святого Иакова хранил еше один секрет, неизвестный даже отцу Зенону, тайну, которую Джо открыл через несколько лет после того, как поселился там в 1921 году, когда старый священник подарил ему дом на крыше, обитель его иерусалимской мечты.

В начале девятнадцатого века, зимней ночью, в бурю, в доме появился молодой нищий и попросил пристанища. Нищий был в чем мать родила, даже без набедренной повязки. Он притворялся армянином, хотя священник, принявший его, сразу понял, что он не армянин. Ему дали одежду и отвели комнату.

На следующее утро нищий сделал предложение: если ему позволят прожить в подвале остаток зимы, он готов выносить нечистоты и делать другую черную работу. Движимые христианским милосердием, монахи приняли предложение.

Все сразу смекнули, что пришелец — необычный человек. Перед тем как спуститься в подвал на первую ночь, он застенчиво, но решительно сообщил, что он дал строгие обеты бедности, безбрачия и молчания. Если бы он упомянул еще обет послушания, он вполне мог бы оказаться тайным траппистом, выполняющим какую-то исключительную миссию.

Священник сначала был настроен скептически, но, когда пришелец переселился из подвала в узкую щель в фундаменте, чтобы терпеть еще большие лишения и истязать плоть, сомневаться перестал. Пришелец стал одним из тех отшельников, которые время от времени появляются в Иерусалиме, чтобы в уединении возложить на себя какой-то особый религиозный подвиг.

С тех пор никто ни разу не слышал, чтобы отшельник раскрыл рот. Следующие двенадцать лет он прожил в этой щели, смиренно выполняя свое послушание, и очень редко покидал подземную келью.

Так, по крайней мере, считалось. На самом деле в подвале была маленькая дверца, выходящая в переулок за пределами монастыря, через которую отшельник мог выскользнуть незаметно для священников. В отдельные годы его почти не видели. Отшельник оказался таким аскетом, что священники между собой стали называть его братом Зеноном, в честь основателя стоицизма.

А в 1836 году, когда отшельнику было, пожалуй, около тридцати, как-то утром он вышел из монастыря, воздев в умиротворяющем жесте руку, безмолвно повернул от ворот на юг и навсегда исчез.

Его неожиданное исчезновение заставило священников Армянского квартала задуматься, кого же они приютили на целых двенадцать лет. Теперь они говорили о брате Зеноне скорее с благоговением, чем с юмором. Куда он ушел и почему? Какую новую миссию возложил он на себя?

За девятнадцатый век эта история превратилась в одну из легенд собора Святого Иакова. Священники, уже не заставшие отшельника в монастыре, привыкли с теплотой думать о том, что под камнями, по которым они ходят, в щели фундамента, когда-то жил незнакомец с загадочной судьбой, равнодушный к запретам всех известных церквей, но живший самой суровой жизнью и связавший себя клятвами непроизнесенного обета.

Эта легенда настолько пришлась священникам по вкусу, что самому уважаемому из них отныне предоставляли дом, из которого можно было попасть в щель в фундаменте, а называли этого священника с той поры отец Зенон, в память о том целеустремленном человеке, который при загадочных обстоятельствах появился в монастыре в начале девятнадцатого века и при столь же загадочных обстоятельствах исчез двенадцать лет спустя.

Нынешний отец Зенон удостоился этой чести в 1914 году, в возрасте семидесяти девяти лет.

И мне кажется, сказал он однажды Джо, что больше всего пищи для воображения дает загадочное исчезновение этого человека. Все мы здесь в свое время открыто произнесли слова наших обетов. Поэтому мы и заняли свое место в жизни, и вот мы служим Господу и славим его, до тех пор, пока не истечет отпущенное нам земное время. Но он? Каков был его обет? Что он поклялся совершить и куда ушел? Есть ли призвания, о которых нельзя рассказать другим? А еще меня волнует возраст этого человека, ведь когда он ушел из монастыря, ему было столько же, сколько Христу, когда тот начал свой подвиг. Какой скрытый смысл здесь таится?

Отец Зенон улыбнулся своей мягкой улыбкой.

Священник вполне может счесть значимым такие совпадения. Особенно здесь, в Иерусалиме, где мы радеем о вере и свидетельствуем о Его жертве.

Понимаю, сказал Джо. Странная история, даже пугающая.

И потом, собрав воедино все, что он знал о жизни последнего из Скандербег-Валленштейнов, а знал он много, гораздо больше, чем рассказал Каиру или кому-нибудь еше, — даты исчезновений этого албанского фанатика-трапписта, который покинул свой орден и ушел в Синай, чтобы подделать Библию, — собрав все воедино, Джо конфиденциальным тоном задал отцу Зенону свой вопрос.

А чем занимался брат Зенон в фундаменте все эти двенадцать лет? Об этом что-нибудь говорят?

Он якобы проводил время в молитве, но больше ничего не известно. Не желая нарушать его уединение, никто из священников не входил к нему.

Да, конечно. А не посещал ли его кто-нибудь помимо священников, кто-нибудь из мирян?

Отец Зенон удивился.

Почему ты спрашиваешь?

Да без причины. Просто интересно.

Это странно, потому что к нему действительно приходили. Очень редко, но это запомнилось, может быть, именно потому, что бывало так редко. По слухам, раз в год. И еще потому, что священники удивлялись, как он общается со своим посетителем, особенно если вспомнить, что он принял обет молчания.

Может быть, им не были нужны слова. О посетителе что-нибудь известно?

Ничего определенного. Известно только, что он был очень стар.

Араб?

Теперь отец Зенон был поражен.

Да, прошептал он.

А во что он был одет, об этом ничего не говорили?

Говорили только, что он был в линялой желтой накидке. Это важно? Это что-нибудь значит? Ты не можешь себе представить, как нас это интересует. Если бы только мы знали больше. Если бы только я знал больше.

Отец Зенон сцепил руки и опустил глаза.

Извини меня, я забылся. Негоже разгадывать это, как ребенок — головоломку. Многого в этом мире мы не знаем, и еше больше мы не узнаем никогда, так уж повелось, это неизбежно. Никто из нас ни ты, ни я — не в силах противиться этому закону.

И вот отец Зенон смиренно опустил глаза и смиренно отринул вопросы, искать ответ на которые, возможно, было искушением. И Джо понял, что кроме тех, к кому Хадж Гарун заглядывал во время своих ежегодных обходов Священного города — кроме безымянного башмачника у Дамасских ворот, чью жалкую каморку Хадж Гарун все никак не мог найти, кроме безымянного безумца, который, бормоча себе под нос, беспрерывно бродил туда-сюда по ступеням храма Гроба Господня, он навещал и религиозного фанатика, гениального лингвиста, с которым говорил на арамейском — языке, последний раз звучавшем в Палестине две тысячи лет назад.

Последний из Скандербег-Валленштейнов двенадцать лет совершенствовал свое мастерство в щели фундамента в Иерусалиме — обучался писать обеими руками, потому что иначе на дело его, ждущее в пещере Синайской, не хватит сил человеческих. Он готовился создать самую выдающуюся подделку в истории человечества.

И вот под тем самым домом на крыше, обителью иерусалимской мечты Джо, прямо здесь, в щели фундамента, лежал подлинный манускрипт, который Валленштейн доставил с Синая, завершив подделку, — легендарное творение, цель множества поисков, документ, не упоминаемый ни в одной хронике, сложный и противоречивый, воплощение бесконечности, — подлинная Синайская библия.

* * *

За его спиной тихо ворковали и засыпали один за другим голуби. Джо лежал под звездами на животе, осторожно заглядывая через край каменного мостика, который вел на его крышу. Он задержал дыхание и посмотрел вниз, на узкий внутренний двор, где горела одна-единственная лампа. Отец Зенон стоял у гончарного круга, а перед ним, в мягком желтом свете, на земле сидела Тереза и смотрела на медленно обретающий форму кувшин.

Отец, шепнула она, оно снова приближается.

Следи за кругом, дитя мое. Следи за его вращением.

Но я боюсь. Я всегда так боюсь, когда оно приближается.

Следи за ним, дитя мое. Мы почти закончили, а потом пойдем в дом и помолимся вместе, и все будет хорошо.

Джо беззвучно перекатился на спину и стал смотреть в небо, слушая, как скрипит гончарный круг, медленно творящий глиняный кувшин, кружащийся, все кружащийся в безмолвии ночи.

Благослови нашу маленькую Терезу, подумал он, нашу маленькую измученную девочку.

Ночь, казалось бы, похожая на другие. Отец Зенон вращает круг, рядом святая Тереза, а над ними на крыше — Джо, молчаливый свидетель, и его спящие голуби, Джо, мечтающий о новых звездах над Иерусалимом.

Эта ночь неспроста, подумал он, в такой-то тишине. Неспроста такая ночь, ночь под шепчущими небесами.

 

Глава 14

Стерн

Сочельник, 1933 год.

Джо сидел в грязной арабской кофейне у Дамасских ворот, сгорбившись над опустевшим стаканом арабского коньяка. Хлопья снега бились в окна, в переулках стонал ветер. В тот час в кофейне кроме Джо был только один посетитель, арабский рабочий, который храпел за передним столиком, укрыв лицо газетой.

Открылась дверь, и в кофейню вошел грузный нескладный человек. Он секунду помедлил, а потом, шаркая, тяжело протопал через комнату. Джо встал и протянул ему руку.

Привет, Стерн.

Араб под газетой встрепенулся было, но тут же снова захрапел. В тишине громко тикали настенные часы. Небритый владелец заведения, перебравший гашиша и оттого пошатывающийся, принес Стерну коньяк и кофе. Поздоровавшись, они помолчали, глядя, как за окнами пляшут снежинки. Джо заговорил первым.

Снег. Совсем как в тот раз. Та же ночь и то же место, только двенадцать лет спустя. Знаешь, Стерн, тогда я говорил тебе, что хочу стать подпольным царем Иерусалимским. Мечтал только о власти. Июньской ночью в четырнадцатом году именно это мой отец мне и предсказал. Пророчество просто сорвалось с его губ. Он не знал, почему это сказал, но он это сказал и оказался прав, насколько вообще возможно. Понимаешь, о чем я, Стерн? Я бы мог, если бы очень хотел, но, наверное, я хотел недостаточно сильно. Забавная вещь пророчество. Даже если оно верное, все равно надо очень хотеть, чтобы оно сбылось.

Да.

Да. Ты только взгляни на эту бурую жижу у нас в стаканах. Они все еще заправляют ею масляные лампы, совсем как тогда. Как раз перед тем, как ты вошел, наш спотыкающийся хозяин бродил туда-сюда и заправлял лампы своим чертовым коньяком, который, думаю, стоит дешевле керосина и работает не хуже, — готовил эту развалину к Рождеству, хотя зачем бы мусульманину готовиться к Рождеству, мне как-то невдомек. По-твоему зачем?

Стерн улыбнулся.

Ты постарел, Джо.

Я? Да брось, какое там. Ты это сказал просто потому, что борода у меня поседела, а глаза такие, будто последний десяток лет стая голубей плясала вокруг них развеселую джигу? Не верю, но если бы это вдруг и оказалось правдой, я бы сказал, что виноват в этом разреженный воздух на вершине Священной горы и все такое. В Иерусалиме молодеют немногие, удел большинства — состариться до срока. С начала времен Иерусалим вспарывал человеку живот и рядком раскладывал кишки, чтобы высшие сферы глянули, как оно там, и вынесли вердикт. Слушай, я тебе хотел кое-что сказать. Прости меня за то, что я сказал тебе в Смирне в двадцать втором. Трудно мне тогда было, все у меня в голове перепуталось, уж и не знал, что к чему. Это было давно, так, может быть, забудем об этом? Просто я тогда сделал что-то не то.

Не ты один, Джо.

Сохрани нас святые, твоя правда. Что ж, прости, вот и все, я именно это и хотел сказать. Я был сам не свой, и мир тогда как будто взбесился. Ты все еще куришь эти ужасные арабские сигареты?

Стерн протянул ему пачку.

Хорошо, что мы с тобой встретились, Стерн, я и правда очень рад. И не просто потому, что я смог наконец попросить у тебя извинения, хотя и поэтому тоже. Господи, да я тогда был еще мальчишка и мало что понимал, да совсем ничего, полный был ноль. С тех пор я кое-чему научился. А как же иначе, если двенадцать лет играешь в покер в Иерусалиме…

Стерн взял сигарету, и Джо поднес ему огня и посмотрел Стерну в глаза.

Эй, как ты там?

Что ты имеешь в виду, Джо?

Ничего.

Нет, а все-таки?

Для сочельника освещение здесь так себе, вот что, но чего, спрашивается, можно ожидать, если они заправляют лампы тем же жидким дерьмом, что подают посетителям. Чертовы сочельники, никогда я их не любил. И последние дни старого года, та же фигня. Чертовы ожидания, а потом бум — и ты врезаешься лбом в реальность. Проблема в Еве, что ли? Миф в конце концов оказался реальностью, и мы должны винить во всех наших проблемах ее?

Что ты хотел сказать перед этим, Джо?

Не помню. Но слушай, почему бы тебе не рассказать старому другу о том, как идут дела? Столько времени прошло, и я отстал от жизни. Ты везде бываешь, а я просто сижу вот тут, ничем особо не занимаюсь. Ну так что же?

Слушай, мы были там вместе. Что с тобой?

Ничего.

Ничего. Ты хочешь, чтобы я спросил тебя о Терезе, Джо? Она тоже там была. И чтобы я рассказал тебе о Сиви? Он тоже там был. Он наконец-то умер два месяца назад, слава богу. Так что с тобой?

Ну ладно. Это все твои глаза, Стерн.

Что у меня с глазами?

Спичка. Когда я зажег спичку.

Джо остановился и почесал голову. Спичка здесь, спичка в Нормандии. Он видел, как чиркнула спичка там, в Нормандии, в кладовой, пропитанной запахами керосина и гниющего дерева. Кончится Смирна когда-нибудь или нет? Неужели ты во всем так и будешь до конца дней своих различать ее страшные следы? День, и вечер, и ночь в Смирне, со Стерном. С Сиви, Терезой и Хадж Гаруном. Неужели от этого никогда не убежать?

Джо вздохнул.

Слушай, Стерн. Ты ведь в полном дерьме? В смысле, ты же знаешь, выход только один.

Стерн улыбнулся. Он отпихнул свой стул.

Выход всегда только один.

Джо кивнул. Он огромный, подумал он, я даже вроде и забыл, что он просто гигант. Грузный и мощный, просто огромный, и все тут, довольно-таки нескладный, но все же какой-то надежный, вот странно. А я маленький и хрупкий, что сейчас, что в молодости был. Мелкий, и все тут. Просто бедный рыбацкий сын, который в Старом городе научился играть в покер по маленькой.

Джо?

Да, черт побери, я знаю, все я знаю. Все время стравливаешь гребаных арабов и евреев и в этой сваре ведешь свою собственную игру. И твое происхождение, кстати. Йемен, отличная, черт возьми, родина. И почему ты мне никогда не говорил, что Стронгбоу — твой отец? Я всегда считал, что он выдумка, миф.

Он и был мифом, тихо сказал Стерн.

Я знаю, а тебе с этим пришлось жить. И до сих пор приходится. Слишком тяжелое бремя, черт возьми.

Откуда ты узнал, что он мой отец?

Каир Мученик сказал. Мы вместе играем в покер, помнишь?

Ах да, загадочный торговец молотыми мумиями. Но он-то откуда узнал?

От человека, который его усыновил, от еще одного мифа девятнадцатого века, звали его Менелик Зивар.

Зивар? Но это было до того, как Стронгбоу затерялся в Йемене. Задолго до моего рождения.

Точно, но они еще раз встретились незадолго до смерти. Ты разве не знал?

Нет, конечно не знал. Где это было? В Йемене?

Ничего подобного. У старины Менелика разболелись суставы, он уже с трудом передвигался. Это было в Египте, в Каире. В том же грязном ресторанчике на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет.

Не верю.

А все-таки это правда.

Но я даже не знал, что Стронгбоу уезжал из Йемена. Он поклялся, что ноги его больше не будет ни в одном краю к западу от Красного моря.

Я думаю, он решил нарушить слово ради старины Менелика. И уехал ненадолго, они всего-то раз пообедали вместе в воскресенье. Кажется, они наверстывали упущенное.

Поверить не могу. Когда это случилось?

Пожалуй, в тринадцатом году. Стронгбоу писал, что вскоре им предстоит уйти, ведь им обоим было уже за девяносто, и поэтому они должны в последний раз протрубить в рог в своем обычном пристанище, напиться вина, наговориться допьяна и наесться барашка со специями, а в конце застолья в последний раз повторить свой знаменитый прыжок в реку, чтобы, так сказать, освежить голову, перед тем как уйти. Этим-то наслаждениям и предались старики спустя семьдесят пять лет после первой встречи. Жадно глотали вино и жевали барашка, ну и, в общем, неистовствовали, а потом прыгнули в Нил и пошли по домам более или менее трезвые. В любом случае, Каир Мученик вырос на мечтах о Стронгбоу и его открытиях, потому что Менелик рассказывал ему обо всем этом. Мечты, видишь ли. Мечты. Твой отец подарил их сироте-негритенку, выросшему на берегах Нила, и Хадж Гаруну тоже.

Да?

Конечно. Как насчет джинна, которого Хадж Гарун повстречал в пустыне в прошлом веке? Хадж Гарун совершает свой ежегодный хадж и неожиданно видит, что небо слишком потемнело для северной Аравии, сделалось такое темное и странное, что он сразу понял: происходит что-то необычное, да еще и божественной природы. Может быть, так: комета меняет ход истории? Разве не похоже на куранты времени, а?

Джо подмигнул.

Вот именно, Стерн. Джинн в пустыне, джинн и его чудеса, и Хадж Гарун тому свидетель. А потом Хадж Гаруну остались загадки и грезы.

Стерн откинулся на спинку стула и улыбнулся. Комета Стронгбоу. Это была одна из любимейших историй отца. Как он открыл комету в северной Аравии, и как, пока наблюдал за кометой, на него вдруг набрел испуганный араб, и как он рассказывал ошеломленному старику о комете.

Да уж точно, сказал Джо. Хадж Гарун рассказал об этом приключении мне, а я однажды пересказал историю Каиру, и она до мельчайших деталей совпала с рассказом о комете Стронгбоу, который Каир слышал в детстве от старины Менелика. Тогда-то мы и поняли, что джинн, которого давным-давно встретил в пустыне Хадж Гарун, — тот самый гигант и волшебник. Это все мечты, видишь ли. За джинном Стронгбоу несся шлейф мечты.

* * *

Стерн крепко сжал руки на столе. Он смотрел на них, хмурясь и уплывая вдаль. Джо вынул толстый конверт, подсунул его под локоть Стерна и пошел в туалет в дальнем конце кофейни.

Что это? спросил Стерн, не поднимая глаз.

Ничего. Спрячь и забудь.

Джо ушел. Конечно, Стерн знает, что это. Это деньги, много денег, гораздо больше, чем предполагает Стерн. Все знают, что у самого Стерна денег не бывает. Он всегда тратил то немногое, что имел, на свою безнадежную мечту об общей левантийской родине для арабов, христиан и евреев, его народов, потому что мать Стерна была йеменская еврейка, а отец — английский лорд, превратившийся в араба.

Такая родина? Такая мечта? Безнадежно. Этому не бывать.

Но Джо все равно хотел дать ему денег. Может быть, он потратит хоть немного на себя. Господи, сейчас сочельник, в конце концов, Стерн мог хотя бы купить себе новые башмаки. Те, что на нем сейчас, до ужаса похожи на башмаки, которые он носил в Смирне в тот ужасный сентябрьский вечер в двадцать втором. Джо помнил те башмаки, их он никогда не забудет. Он смотрел на них, когда рядом с ним о булыжники звякнул нож, покрытый кровью. Он лежал на мостовой со сломанной рукой, и возле этих башмаков звякнул о камень тот ужасный нож. Дешевые башмаки, поношенные уже тогда. Он хотел сказать Стерну, что именно на это и дает ему денег — целую толстую пачку купюр, чтобы Стерн купил себе новые башмаки, и тогда они смогут забыть о старых. Но конечно, Джо не мог этого сказать, не мог даже заговорить об этом. Когда не видел парня больше одиннадцати лет, вроде как не след говорить с ним о башмаках.

Поношенные, дешевые, куда они идут? Зачем? Обо что спотыкаются?

Безнадежно, подумал Джо. Эти чертовы идеалы каждый раз будут ломать человека, вот оно как. Разве что на том свете. В этом мире — нечего и надеяться.

Он вернулся за столик. Конверт лежал там, где Джо его оставил.

Джо?

Да не думай, просто спрячь его, и забудем. А этот чертов снег все идет и идет, а? Засыпает с головой эту землю, текущую молоком и медом, хотя ничем таким она не течет. И не злись на меня хоть в сочельник-то, я же знаю, что тебя сейчас беспокоит. Ты думаешь, что твоего отца принимали за джинна и чудотворца, а ты всего-навсего контрабандист, который катится вниз по наклонной со своим пристрастием к морфию или еше чему-то, — ну что там нужно, чтобы пережить боль и страдания? Но это еще не все, скажу я тебе. Есть еще одна сторона этой Божьей истории, и довольно-таки замечательная. От нее волосы встают дыбом, и, может быть, даже можно уверовать, таких-то чудес понаслушавшись. Ты понял, что Хадж Гарун узнал тебя, как только увидел в Смирне?

Быть того не может. Мы же никогда не встречались.

Встречались, еше как. Встречались вы, только ты тогда был не тот, кто сейчас. И не просто джинн в пустыне, который играет со своей кометой, это для нас мелочи. Не просто гигант-волшебник, который раскрашивает небо новыми красками, чтобы простой люд знал, что из пустыни идет новый пророк. Больше чем просто Стронгбоу. На самом деле ты удивишься, узнав, кем ты тогда был.

Стерн улыбнулся.

Ну и кем я был?

Ну что ж, скажу тебе. Он Самый, вот кто. Сам.

Кто это?

Бог. Как тебе этот случай ошибочной идентификации? Это будет покруче, чем Стронгбоу, ведь так? А я все время повторяю, что надо верить Хадж Гаруну, надо. Вот он похромал через пустыню, чтобы найти дорогу в Мекку, и видит всякие чудеса. А на рассвете случается с ним и вовсе не пойми что. Ты летишь на воздушном шаре со своими винтовками, и с рассветом решаешь приземлиться, и чуть не садишься на голову Хадж Гаруну, который, естественно, решает, что ты Бог, спустившийся с небес, чтобы вознаградить его за трехтысячелетние старания защитить Священный город, и всегда на стороне проигравших, заметь. Это было году в четырнадцатом, теперь вспоминаешь? Старый араб ковыляет по пустыне на тонких ножках? И глаза у него лихорадочно блестят, потому что он постоянно видит сны из «Тысячи и одной ночи»? И ты спускаешься на своем воздушном шаре, и он простирается перед тобой и вопрошает тебя, каково твое имя? Теперь припоминаешь?

Вроде бы.

Ну так как же теперь?

Стерн грустно улыбнулся. Он уставился на свои кулаки и промолчал.

Ну так что же?

Это не смешно, прошептал Стерн через секунду. В награду за все усилия получить вместо Господа Бога мелкого контрабандиста на воздушном шаре. Это не смешно. Не смешно, если веровать, как Хадж Гарун.

Постой-ка, ты все неправильно понял. Ты для него действительно был не контрабандистом, а Богом. Слушай, я в жизни не видел, чтобы у кого-нибудь глаза так сияли, как у Хадж Гаруна, когда он рассказывает о встрече со Стерном на рассвете в пустыне. Стерн, бормочет он, и его лицо озаряется внутренним светом, он обретает силы и может защищать Священный город еще три тысячи лет, хотя и знает, что обязательно проиграет. Стерн, говорит он, Господь, явившийся мне на рассвете в пустыне. И я сказал Ему, говорит он, знаю я истинно, что у Господа много имен, и каждое новое имя, что мы узнаем, приближает нас к Нему, и в тот день в пустыне на рассвете я спросил у Него Его имя, и Он снизошел ко мне, сказав его мне, Он счел, что я достойно выполнял свое предназначение, хотя я и терпел всегда неудачу. Стерн, бормочет он и готов на все, и ничто не может остановить его, ни сейчас, ни потом. И я говорю тебе, что таким он тебя увидел, а значит, так оно и было, и это сделал ты, Стерн. Он долго ждал этого мгновения и приближал его своими трудами и усилиями, и оно наконец пришло, он его заслужил. Ну и что, если Господь на поверку оказывается контрабандистом, который летит над пустыней на воздушном шаре в четырнадцатом году? Что ты на это скажешь? Боюсь, мы просто должны это принять как данность. Мы, может быть, и хотели бы видеть Бога другим, но этот Бог пришел к человеку, который действительно достоин узреть Бога. Что до меня, я всегда знал, что Хадж Гарун видит больше, чем все мы. Ты ведь не будешь спорить?

Нет.

Конечно не будешь. Потому что мы застряли во времени и пространстве, а он нет. Мы пытаемся верить, а он по-настоящему верит, и в этом-то вся разница. Мы сидим в Иерусалиме, но он-то единственный, кто действительно стоит в Священном городе на вершине горы. И ты же не собираешься и дальше горбиться в этом кресле и повторять, что кто-нибудь из нас проницательнее Хадж Гаруна? Воздушный шар? Мелкая контрабанда? Покер здесь или покер там, какая разница? Нет никакой разницы, потому что для того, чтобы запалить желудки в сочельник, мы все равно хлещем дерьмовое ламповое масло. Ты не осмелишься мне возразить, я знаю. Так или не так?

Так.

Правильно. Так что Хадж Гарун видел то, что видел, и понял то, что понял, вот и все. Одно из тайных имен господа — Стерн, вот к чему мы пришли. Хадж Гарун слышал имя произнесенное, а услышать однажды значит слышать вечно. Нельзя переменить прошлое, в этом мире нельзя отрицать факты, а это событие для него факт, значит, так оно все и есть. Всю свою долгую жизнь, говорит старик, он будет с любовью вспоминать это мгновение прежде всех остальных. Стерн. Одно из тайных имен Господа.

Стерн поднял глаза. Он расцепил руки, пожал плечами и улыбнулся, на сей раз без тени грусти.

Джо кивнул и рассмеялся. Это пока маленький шаг, но все же Стерн возвращался к жизни. Но им еще предстоит долгий путь этой ночью спустя одиннадцать лет и три месяца после той ночи в Смирне.

* * *

Вечер как раз для воспоминаний, сказал Джо, барабаня пальцами по столу. Ох уж эти мне пустынные переулки в метель, ох уж эта мне чертова арабская пародия на паб, ох скудость наша; эта дыра уж никак не подходит для радостного праздника. Теперь расскажи мне об этой говорящей мумии по имени Менелик. Этот Зивар спец по древностям, о котором всегда с таким восторгом распространяется Каир. Ты был с ним знаком? Вроде как должен был.

Конечно.

Ну и что?

Помимо прочего Стронгбоу оставил ему всю свою переписку, когда ушел в пустыню, чтобы стать святым.

Джо скорчил гримасу.

Переписка, говоришь? Старые письма? Я не знаю, от этого можно расчувствоваться, особенно под конец года, тихой снежной ночью в Иерусалиме. Может быть, лучше перенестись назад в прошлое и оказаться там, где я переправляю для тебя оружие в огромном каменном скарабее Хадж Гаруна. Тяжкий груз, ничего не скажешь. Я чуть спину не надорвал, потому что от товарища волшебника, навечно прикомандированного к Иерусалиму, было мало толку, ничего не поделаешь.

Но это была не обычная переписка, продолжал Стерн. Около двенадцати тысяч писем, и все от одного человека, Белого монаха из Тимбукту.

Джо стукнул ладонью по столу. И заорал от восторга.

Постой-ка. Вот с этого места помедленнее. Кажется, я об этом давно хотел услышать. Этот парень, вроде монах из Тимбукту, он, совершенно случайно, не звался ли еше отцом Якубой?

Так точно, он самый.

И когда у него родился девятисотый ребенок, твой отец послал ему караваном целый пайп кальвадоса в честь такого события? Примерно семь сотен бутылок промаршировали прямо в Тимбукту, за что вышеупомянутый уникум прислал твоему отцу благодарственное письмо, датированное летним солнцеворотом тысяча восемьсот сорокового года? Благодарил за этот в высшей степени желанный подарок в виде ста пятидесяти галлонов сока? Потому что Тимбукту — край сухой, как сама сушь, и жажду там утолить нечем, кроме бананового пива?

Стерн рассмеялся.

Я и не слышал об этом письме, сказал он. Но в Сахаре был всего один Белый монах, и он-то и дружил со Стронгбоу.

Джо снова хлопнул по столу.

Ух ты господи, вот оно. Давным-давно, когда я впервые оказался здесь, объявился Хадж Гарун с этим благодарственным письмом, он это умеет, он же раньше торговал древностями. Что ж, упомянутые числа меня потрясли и выбили из колеи, потому что я тогда все еще думал, что священники не должны вести себя как этот Белый монах из Тимбукту. И с тех пор меня заело любопытство, все хочу узнать, как этот монах преуспел в столь сладостных свершениях. Ты, случайно, не знаешь?

Стерн рассмеялся и кивнул.

Знаешь? Ах, вот история как раз для сочельника. Как раз чтобы холодной зимней ночью оживить эту жалкую пародию на деревенский паб. Я быстренько растормошу нашего хозяина, чтобы он принес нам новую бутылку своего замечательного топлива, и мы вспыхнем, когда пожелаем. Ну так как, Стерн? Кто был этот великий тип из Тимбукту? И, что еше интереснее, зачем он все это устроил?

* * *

Он начинал миссионером в Триполи, сказал Стерн, членом ордена Белого отца. Он был родом из Нормандии, крестьянин, и очень любил кальвадос. Что ж, однажды в Триполи приехал кардинал из Парижа, коллекционер предметов искусства да к тому же эпилептик. Кардинал приехал, чтобы контрабандой увезти оттуда несколько ценных мозаик, но, приехав, решил совсем-то уж не наглеть и для вида хотя бы прочитать проповедь. Местом проповеди была избрана пустыня недалеко от Триполи, потому что кардинал никогда не видел пустыни.

Джо поднял руку, прерывая Стерна.

Стоп. И проповедь предназначалась пастве священника-крестьянина? Проповедь должна была состояться под пальмой, хоть в какой-то тени? А кардинал вышел из тени и у него случился припадок?

Да. Прихожане были чернокожие, священник-крестьянин стоял к ним лицом и переводил, а кардинал стоял позади него. Я забыл сказать, что священник-крестьянин был карлик.

Джо снова прервал его.

Стой, я, кажется, уже воочию это вижу. Там чертовски жарко, и у кардинала начинается припадок, он замахал руками, чтобы сохранить равновесие, и голова нашего кальвадосного священника-крестьянина быстро превращается в своего рода аналой. И вот на него сыплются удары, кардинал все колотит и колотит беднягу по голове и за считанные минуты избивает его до полусмерти. Похоже?

Джо вскочил и замолотил кулаками по столу.

Я правильно понимаю? Просто бьет его по затылку, во имя Христово, а потом у кардинала начинается последний судорожный припадок и он выкрикивает слова молитв? Может быть, что плоть агнца на редкость вкусна? И вот последний удар, исполненный такой благодати, такой прицельный, нанесенный с такой страстной верой, что наш карлик падает и лежит ничком в пыли? Правильно или нет?

Ты слышал эту историю, Джо?

Нет, ни слова, но обычно чем чаще истории рассказывают, тем правдивее они становятся, а этот рассказ мало чем отличается от себе подобных. А потом кардинал поди-ка валится в свой паланкин и как по волшебству переносится в прохладный дворец в Триполи, где может выпить бокал вина, принять ванну и слегка вздремнуть. Другими словами, с ним все. Он сделал все, что должен был, и мы можем о нем забыть. Да или нет?

Да.

Тогда возвращаемся к нашему рассказу, к нашему герою, к нашему карлику, священнику-крестьянину, который почти без сознания лежит, распростершись в пыли. В голове у него звенит от ударов высшего начальства, и он изо всех сил пытается прийти в себя после кардинальского благословения тумаками. А его чернокожая паства стоит и смотрит на него, а он, естественно, смотрит на них, и никто не знает, что тут делать. Я в смысле, что страшновато вот так начинать утро. Правильно?

Да.

А эти бедные негры, сидящие в пыли, они же голодают. Любой из них был бы счастлив заполучить хоть кусочек агнца, как добродушно предложил кардинал, но надежды нет даже на то, что к ним в руки попадет хотя бы малюсенькая косточка. Правильно?

Да.

И вот мы видим эту немую сцену, живую картину, ежели угодно, и она продолжается весь бесконечный жаркий день, в мерцающем от жары мареве под пальмой — никто не шелохнется, и нет ничего, кроме миражей на горизонте, на небе ни облачка, чернокожая паства уставилась на священника-карлика из Нормандии, а священник-карлик уставился на свою голодающую паству, и они все смотрят и смотрят друг на друга, а солнце скользит все ниже и ниже, разрушая тени и сжигая всех и вся, пока тени совсем не остается, а только безнадежная жара и до волдырей обжигающая пыль, удушающая пыль, и это длится не меньше пяти тысяч часов или пока солнце не сядет как следует за горизонт. Так это было, Стерн?

Да.

Джо отхлебнул кофе и налил себе еще коньяку.

Хорошо. Закат. Вот мы где. Солнце садится, и когда совсем темнеет, люди поднимаются из пыли как призраки, с одной стороны — священник-карлик, с другой — голодающие негры, никто за весь день не произнес ни единого слова, никто не пошевельнулся, и они наконец расходятся в ночных тенях. Правильно?

Да.

Да, говоришь? Значит, я теперь вижу эту картину еще отчетливее. Что ж, той ночью священник-карлик скрывается у себя в хижине, совершенно одинокий, откупоривает бутылку кальвадоса и говорит сам себе: что это такое? Что это за хрень? Почему это кардинал-эпилептик из Парижа вбивает меня, бесчувственного, в пыль? Почему это кому-то позволено использовать мою голову в качестве аналоя? Почему я пролежал бесконечный день на этой мерцающей жаре, распростершись на земле, вокруг меня ничего, кроме миражей, и над головой ни облачка, а моя бедная черная паства уставилась на меня, а я на нее? Что в этом христианского? говорит сам себе священник-крестьянин, ублажая себя еще одной щедрой порцией кальвадоса. Такое было?

Было.

Тогда снова возвращаемся к повествованию. На следующее утро наш герой, все хорошенько обдумав над бутылкой кальвадоса долгой одинокой ночью, пришел к выводу, что ему просто необходимо не столь суровое, более дружественное будущее. И вот он смиренно выносит на суд глав Белого отца скромное предложение. Почему бы вам не послать меня одного в Тимбукту миссионером, и там я буду обращать язычников. Факт?

Да.

Хорошо, что факт. Хотя то, что на тысячу миль вокруг Тимбукту нет ни одного французского солдата и потому обращение язычников совершенно немыслимо, — такой же факт. Но начальство решает все же удовлетворить его просьбу, потому что крестьянина-священника из Нормандии им потерять не жалко, и еще потому, что такое миссионерское рвение далеко на юге должно немало порадовать кардинала в Париже, тем более что кардинал к тому времени понял, что украденные мозаики не так ценны, как казались. Правда?

Да.

Хорошо. И вот карликовый священник-крестьянин уезжает и после всех приключений, о которых можно рассказывать часами, наконец достигает Тимбукту. Там он выходит на пыльный внутренний двор и начинает мягко проповедовать любовь, которая озаряет все. Возлюби ближнего своего, это да. Но не останавливайся на этом. Возлюби дальнего и неближнего, возлюби всякого, кого встретишь. Так?

Да.

Трудись честно, но до этого и после этого, а также в перерывах люби всякого, кого сможешь найти поблизости?

Да.

Джо вскочил на ноги. Он отодвинул стул и забрался на него. Снег на улице повалил гуще. Араб, который спал за передним столиком, рыгнул, почесал в паху и рыгнул снова, недоверчиво глядя на Джо, который стоял на стуле, раскинув руки, в потрепанном мундире времен Крымской войны.

И особенно важно, нараспев произнес Джо, лаская ладонями зловонный воздух, чтобы никто не сидел в одиночестве в пыли днем, глядя на группу людей. И группа не должна смотреть на бедного одинокого человека, пусть даже карлика, который оказывается у них на пути один-одинешенек. Вместо этого обе стороны должны враз подняться и слиться в любви к Господу. Вкратце, занимайтесь любовью ради Христа. Не сидите и не смотрите, сразу и быстро, все вместе. Это ли ультрахристианское послание услышали в Тимбукту, Стерн?

Стерн кивнул, улыбаясь Джо.

Что ж, сказал Джо, тогда это довольно полный отчет о том, как бывший священник-крестьянин из Нормандии основал в девятнадцатом веке в затерянном краю, в Сахаре, огромную полисексуальную общину. И так отец Якуба, больше известный как Белый монах Сахары, со временем стал отцом девятисот детей. И по этому случаю легендарный исследователь Стронгбоу, твой вышеупомянутый отец, послал своему старому другу, вышеупомянутому карлику, из самых честных и благородных побуждений, целый пайп любимого напитка, что, по приблизительным расчетам, составило около семисот бутылок. Пока все верно?

Пока да.

Джо уронил руки. Он спрыгнул на пол, закашлялся и уселся. Потом он выпил и закурил сигарету.

Чертово пойло, это ламповое масло, сохрани нас святые. Но сегодня холодно, и нам без него не обойтись. Мне это все, кстати, Каир рассказал. А ему рассказал Менелик, который, конечно же, почерпнул информацию в ходе сорокалетней беседы со Стронгбоу. Но боже мой, какой гигантский карлик, этот Белый монах из Сахары. Ты знаешь, чего мне иногда хочется? Как бы мне хотелось знать хоть одного из героев прошлого века. Старину Менелика, Белого монаха, джинна Стронгбоу, хотя бы одного из них.

* * *

Джо пытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся.

Я знаю, сказал он, когда приступ кашля прошел, почему я все время говорю о прошлом. Вредная привычка, придется мне когда-нибудь от нее избавиться. Когда-нибудь мне придется избавиться от всех моих привычек. И может быть, теперь, когда ты познакомился с Моди, ты захочешь поговорить со мной о ней. Как она пыталась найти Сиви во время резни в Смирне и не могла и только год спустя узнала, что он живет в Стамбуле. Если можно назвать это жизнью после того, что сделала с ним Смирна. Бедный старина Сиви. Господи, она, наверное, была потрясена, увидев его таким, в крохотной убогой комнатенке на берегу Босфора. Он работал в госпитале для неизлечимых больных и иногда даже забывал поесть. И я могу понять, почему она переехала туда, чтобы заботиться о нем. Она ведь так любила его и старалась сохранить хоть одну ниточку, связывающую ее с прошлым, а когда он умер, она вернулась в Афины. Сиви даже тогда придавал ее жизни какой-то смысл. Что делает с людьми жизнь, а? Как можно это себе объяснить и можно ли вообще? И надо же, чтобы это произошло именно с Сиви. Я слышал, что это был самый нежный и ласковый человек на свете. Всегда помогал всем и так страшно кончил. Что тут скажешь? Ничего.

Откуда ты знаешь про Мод?

От Мунка. Они с Мунком дружили с войны, знаешь ли.

Я не знал, но мог бы догадаться. Они познакомились у Сиви, конечно.

Да. И я пытался ей помочь, Стерн. Я передавал ей деньги через Мунка. Подарок, или ссуда, или что угодно — от него, не от меня, но она не брала. Она, должно быть, знала, что это мои деньги, и не могла заставить себя принять их после того, как меня бросила. Мунк тоже пытался ей помочь, но она всегда отказывается, думаю, считает, что это мои деньги.

Но Джо, почему ты не поехал повидаться с ней?

Думал, это пустое. Нельзя вернуть прошлое, Стерн, просто нельзя. Я знаю. Я никогда не полюблю другую женщину так, как любил ее, но все равно нельзя вернуть прошлое. Это было слишком давно, и я это как-то пережил, чего бы мне это ни стоило… Иначе нельзя.

А что твой сын?

Джо улыбнулся.

Бернини. Хорошее имя она дала пареньку. Я скоро с ним повидаюсь, но Моди не увижу и не хочу, чтобы она знала, так будет лучше. Ее жизнь как-то наладилась, и я не хочу расстраивать ее, особенно сейчас, почти сразу после смерти Сиви. В конце концов, он был ее семья. Отец, и брат, и все на свете. Другой семьи она не знала. И думаю, ей больно обо мне вспоминать. Нужно время. Так что когда-нибудь — может быть. В другое время, в другом месте. Слушай, я хочу попросить тебя об одолжении. Если ей понадобятся деньги, в смысле, если она когда-нибудь будет действительно отчаянно нуждаться, дай мне знать, напиши мне, и я тебе пришлю. От тебя она примет деньги, если не будет знать, что мы с тобой знакомы, а она не знает. В те дни, когда у нас был тот домик в Иерихоне, я никогда не говорил ей, для кого переправляю оружие. Так ты ей не скажешь? Сделаешь это для меня? Я смогу передать ей денег через тебя, если она будет нуждаться?

Стерн кивнул.

Конечно.

Спасибо, я очень это ценю. Теперь перейдем к невероятным местным новостям. Мы с Каиром через несколько дней выходим из игры. Мунк не знает, но все уже кончено.

Ты уезжаешь из Иерусалима?

Судьба, Стерн, судьба.

Куда?

Я? В Новый Свет, конечно, куда же еще. С тех пор как я познакомился с Моди и она рассказала мне о своей бабушке — из племени индейцев-шайенов, я просто очарован американскими индейцами. Хочу их увидеть. Может быть, даже попробую пожить с ними какое-то время.

Стерн улыбнулся.

А Каир?

Он вернется в Африку. Ты ведь с ним не знаком?

Нет.

Тем больше утрата. Чудный парень, просто чудный. Умеет хранить секреты, которые ему открываешь, а потом слышит те, что не открываешь, и хранит и это тоже. Кто бы ни был старина Менелик, его надо причислить к лику святых уже за то, что он так воспитал Каира. Кто он был такой, Стерн?

Лучший друг Стронгбоу.

Это уже немало.

Да.

Но зачем тебе влачить жалкое существование под этим бременем, Стерн, зачем. Ни один человек не может так жить.

Да уж.

Чертова дрянь это ламповое масло. Зажигает фитилек, но он сразу сгорает до конца.

Джо? Что насчет Хадж Гаруна?

Знаю, я об этом думал. Мунк за ним присмотрит. Если он так хочет заполучить этот чертов город, пусть берет ответственность за Хадж Гаруна.

Все будет в порядке?

Господи, да откуда я знаю. Думаю, да. Он прожил один три тысячи лет до того, как я его встретил. Почему бы ему и без меня не пожить?

Потому что времена меняются, Джо.

Так они всегда меняются. В Иерусалиме, в Старом городе. А ты? Будешь и дальше делать свое дело?

Да.

Не хочу тебя обидеть, но ты же знаешь, что не достигнешь цели.

Может быть.

Не может быть. Точно, ты сам знаешь. Вся соль в том, будешь ты продолжать или нет?

У меня нет выбора.

Джо подался вперед и положил руки на стол. Он смотрел на проступившие вены, которых еше несколько лет назад не было.

Нет выбора, Стерн? Нет выбора?

Стерн медленно кивнул.

Да. Так иногда кажется.

Джо закрыл глаза и покачал головой. Стерн говорил очень тихо.

Джо? Тот вечер в Смирне?

Я слышу тебя.

Дым и огни, ты помнишь?

У нас ведь не оставалось выбора, правда? Мы вместе приняли это. Да, я помню.

И Сиви сошел с ума.

Да, и больше не вернулся. Сентябрьское воскресенье в двадцать втором.

И Тереза билась головой об пол и кричала «Кто это?»

Я слышу. Я с той поры слышал это еще раз и до сих пор слышу этот крик — бедная малышка.

А Хадж Гарун?

Да, он волочил за собой длинный окровавленный меч, всхлипывал и все бродил по саду, теряясь в цветах, в дыму и пламени, он терялся, бедные кожа да кости, благослови его Господь. Сердце разрывается, как вспомнишь, — он, и его линялая желтая накидка, и ржавый рыцарский шлем, он стоял в саду, сжимая меч, с оружием в руках встречая турецкого солдата, который шел прямо на нас. Дуло винтовки смотрело прямо ему в грудь, но Хадж Гарун стоял насмерть, он был готов защищать невинных, защищать свой Священный город жизни старым мечом в ужасной Смирне, это было страшно, я успел умереть за него раз десять, не меньше, прежде чем достал пистолет и выстрелил солдату в голову. И ты знаешь, о чем он меня недавно спросил? Не вооружиться ли нам, потому что арабы и евреи пойдут войной друг на друга. Нам двоим, только представь себе. Мы двое, стоим плечом к плечу и защищаем Иерусалим. Что ты на это скажешь? Это бессмысленно, но похоже на реальность. Слишком похоже.

И еще одно, Джо. Еще кое-что.

Джо потер глаза и осушил стакан.

Да, и это тоже. Хорошо, тогда, воскресным вечером, мы должны были сделать и это. Эта маленькая армянка на набережной, в лучшем выходном платье, черном выходном платье, потому что было воскресенье. Не больше восьми лет, изнасилованная и истекающая кровью, она уже почти не дышала и лежала там одна, в этом адском дыму, среди криков и смерти. Одна только смерть кругом, вот и все, огонь с одной стороны и гавань с другой, и некуда идти, некуда отнести ее, и она умирала от невыносимой боли. И то, что сделал ты, Стерн, то, что должен был сделать я, — и хотелось бы мне, чтобы это сделал я, чтобы это тебя не мучило. Пожалуйста, сказала она по-армянски, и ты перевел это мне, но я не сделал ничего, и поэтому сделал ты, и это должен был сделать я, но я был слишком зол на тебя, и на Моди, и на весь чертов мир. Я был зол на себя, если честно. И в конце концов, что ты сделал, Стерн, если не прекратил мучения умирающего ребенка? Прекратил пытку. Она бы не пережила эту ночь.

Джо?

Я говорю тебе, Хадж Гарун сделал то же самое, и поэтому-то он и всхлипывал в саду. Там был старый армянин, ему выкололи глаза, и он шел прямо в огонь. Кровавые клочья свисали у него из глазниц. Кровавые слезы, Стерн. Неподвижные слезы. Ради Господа, кричал он, убейте меня, или я сейчас сгорю заживо. И Хадж Гарун убил его. Сама мягкость, он и мухи не обидит, а тут взмахнул мечом, а после этого мне пришлось взять его за руку и отвести в сад, а то бы он сам никогда его не нашел, так он плакал. И, Стерн, ведь он три тысячи лет защищал Священный город, всегда на стороне проигравших. В таких играх ты всегда на стороне проигравших, но он не сдается. Никогда. Даже проигрывая. Так что же ты такого плохого сделал?

У Стерна дрожали руки. Он схватил Джо за локоть.

Я скажу тебе, что я сделал. Я перерезал ей горло.

О Господи, закричал Джо, в этом нет твоей вины.

Стул Стерна с грохотом упал на пол. Он вскочил на ноги, взглянул на Джо дикими глазами и стал отступать к двери, неуклюже спотыкаясь.

Погоди, позвал Джо, нельзя же убегать просто так. Мы должны поговорить. Не убегай.

Стерн смотрел на него — затравленный зверь в ловушке, огромный, сгорбленный и нескладный. Он наткнулся на стул и, по-прежнему пятясь, ударился о стол и прижался спиной к двери, яростно дергая дверную ручку, пытаясь вырваться.

Стерн, ради Христа. Погоди.

Дверь с грохотом открылась. Пустой прямоугольник темноты, через который, крутясь, пролетали снежинки. Джо почувствовал на лице шквал холодного воздуха. Он сидел, глядя на ночь и снег в пустом прямоугольнике двери.

Не убегай. Однажды, в этой самой комнате, Стерн сказал то же самое ему. Это было двенадцать лет назад, еще до Смирны. Странно, подумал Джо, как это получается: когда хотим помочь кому-то, мы всегда произносим одни и те же слова. Кто-то пытался помочь тебе, когда ты тонул, и утешал тебя этими самыми словами, а двенадцать лет спустя ты говоришь то же самое ему. Говоришь и говоришь, и так без конца. Но иногда просто нельзя не бежать, просто нельзя, ты бежишь от себя, ты просто не можешь иначе, ты пытаешься выжить во тьме и холоде. Каждый рано или поздно становится жертвой, пытаясь выжить, — каждый.

Сколько еще Стерн протянет со своим морфием? Принимать морфий и жить безнадежной мечтой о родине, которой никогда не будет, о родине для арабов, евреев и христиан, — и верить в нее, несмотря ни на что. Сколько еще? Бежать.

Дверь со стуком захлопнулась. Ветер, рвущий переулки в клочки, захлопнул ее, запечатав тьму и холодный крутящийся снег, в земле, текущей молоком и медом.

Он был уязвим, Стерн, и поэтому его любили. Грузный и нескладный, он катился по наклонной плоскости, все еще пытаясь верить, и поэтому его любили. Все хотели верить и хотели прикоснуться к человеку, который имел мужество верить. Но ни у кого не достало на это сил. Никто не мог. Сколько еще осталось Стерну?

Бежать.

Араб за передним столиком снова захрапел под газетой. Джо оттолкнул стул и устало поднялся на ноги. Он пытался, но это не сработало. Сначала маленький шаг, а потом пустота. Но может быть, однажды Стерн вспомнит этот маленький шаг, может быть, когда-нибудь, он будет все глубже и глубже проваливаться в свои безнадежные мечты под действием морфия, но это ему хоть немного поможет.

Да, Стерн. Одно из тайных имен Бога.

Владелец кофейни вяло проковылял к столику, выдавив из себя масляную улыбку.

Почему бы и нет, подумал Джо. А ему самое время получить чаевые, если он, конечно, помнит, что такое чаевые. Это для него сейчас важнее, чем снег и безмолвие, чем тьма, у него свои заботы как бы прокормиться, как бы наладить жизнь. Стараться изо всех сил. Блуждающие глаза и гнилые зубы, хромота и попытки втереться к тебе в доверие — старается изо всех сил.

Хотите женщину, господин?

Нет, спасибо.

Мальчика?

Нет, спасибо.

Кого-нибудь еще? Сегодня холодно.

Знаю.

Снег, холодно. Не та ночь, когда стоит сидеть в одиночестве.

Знаю.

Гашиш?

Нет.

Так чего вы хотите?

Ничего, совсем ничего. Вот. Держи.

Араб взглянул на пачку банкнот. Он расплылся в улыбке.

Вы еврей?

Нет.

Христианин?

Да, родился христианином.

Тогда счастливого Рождества.

Гляди-ка, угадал. Спасибо.

 

Глава 15

Шейх Ибрагим ибн Гарун

Пришло Рождество, и Каир принес ведра омаров и шампанское на маленькую крышу в Армянском квартале, где жил со своими голубями Джо. Стоял промозглый холод, небо было затянуто облаками, но они выставили столик на воздух, чтобы в последний раз посмотреть на расстилающийся перед ними город, потому что их время в Иерусалиме истекало.

И вот опять мы в пальто, задумчиво сказал Джо, как в тот первый день, двенадцать лет назад, когда мы сидели на полу в задней комнате лавки Хадж Гаруна. Интересно, какие иногда бывают совпадения. Кстати, Каир, я рад, что ты пришел. Омары, роскошь-то какая, подумать только…

Знаю. Если бы не я, сидел бы ты в своей каморке, скрючившись над очагом, и любовно тушил потихоньку какой-нибудь мерзкий кусок мяса.

В самую точку, и это тоже было бы совсем неплохо, но омары гораздо лучше. Хорошая получилась встреча, такую здорово вспоминать, когда жизнь вроде подходит к концу и ты в каком-нибудь далеком уголке света ковыляешь на подкашивающихся ногах, скрипишь всеми суставами и проклинаешь тот день, когда родился, и уж конечно проклинаешь наступление еще одного Рождества, потому что какой смысл его отмечать и притворяться счастливым, когда все уже позади и ничего больше не будет? И может быть, даже пьешь в праздник из своей собственной посуды, как обычно под Рождество, ведь это черный день в Ирландии, не в последнюю очередь потому, что пабы закрыты. И вот ты сидишь один, грустишь, качаешь головой и сердито бормочешь что-нибудь вроде того, как плохо кончается жизнь, что все-то ты на свете перевидел, хотя по большей части это были только расплывчатые пятна. И тут ты неожиданно понимаешь, что стакан уже у губ, и заглядываешь в него, прямо в этот глиняный колодец своей души, и присматриваешься хорошенько, и говоришь сам себе: постой-ка, ты, мерзкий пройдоха, как ты мог забыть то прекрасное Рождество, давным-давно, когда ты сидел на крыше в Иерусалиме и вы с другом пировали, как лорды, а у ваших ног простирался сам Священный город? Прямо перед вами, ты, неблагодарный хмырь, старый брюзга. И когда тебе придется это признать, ты уже не проклинаешь все, что видишь, и улыбаешься пойлу в стакане. Может, я и несчастен, скажешь ты тогда, но ведь были в жизни такие минуты, были, эти прекрасные редкие минуты, и все того стоило только из-за них, все того стоило из-за этих сладчайших редких минут, просто сладчайших. Вот именно это ты и скажешь, и обретешь истину к концу потраченной впустую жизни. Так поднимем за это бокалы, Каир, детка! За эту минуту и никакую другую!

Каир рассмеялся. Он откупорил еще одну бутылку шампанского, и голуби взлетели от громкого хлопка. Они следили за тем, как голуби взмывали над крышей и медленно возвращались, устремляясь вниз сужающимися кругами.

Господи, им сегодня и отдохнуть-то толком не удастся, со всеми этими шампанскими выстрелами. Но приятно посмотреть, как они нарезают круги над головами и всегда возвращаются к дому.

Кто будет их кормить, когда ты уедешь?

Не знаю, но, наверное, найду какого-нибудь нищего или фанатика, на такое в Иерусалиме всегда рук хватало. Слушай, Каир, я тут думал, почему ты хочешь, чтобы Мунк выиграл все наши деньги?

Почему бы и нет? Разве это не естественно? Мы начали игру втроем, и мы двое выпадаем, так что он должен выиграть.

Да все в порядке, я не возражаю, но у меня все равно есть такое, знаешь, чувство…

Какое чувство?

Что это не просто так. Есть еще одна причина. Давай признаемся, Каир, детка, ты бесстыдно сентиментален. Так есть другая причина или нет?

Каир наклонил голову и улыбнулся.

По семейным соображениям. Вот тебе другая причина.

Джо кивнул. Он раскусил хвост омара. Сок брызнул ему в лицо, и он вытер его, облизывая пальцы.

Вот как, семья?

Да. Мы с Мунком кузены.

Джо помахал городу хвостом омара.

Слышишь это, Иерусалим? Слышишь, что здесь происходит?

Он повернулся к Каиру и усмехнулся.

Ну-ка, теперь поподробнее, со мной сегодня спешить не стоит. Я пиршествую, славлю Рождество и не очень хорошо соображаю. Ты, часом, не шутишь?

Нет.

Кузены? Вы с Мунком — кузены?

Да.

Что-то не очень вы похожи на кузенов, это уж к гадалке не ходи. Но если ты говоришь, значит, так оно и есть. Несколько лет назад я понял, что здесь можно верить всему. Ну, хорошо. Как это вы с Мунком оказались кузенами?

У нас общий прадед.

Джо тихо присвистнул.

А почему бы и нет. Да уж. Я-то всегда удивлялся, что у тебя глаза голубые. Что ж, он, должно быть, был путешественник. Светлокожий суданец? Или все-таки темнокожий венгр?

Каир рассмеялся.

Ни то ни другое. Он был швейцарец.

Ах да, конечно, мне бы догадаться. Традиционный нейтралитет и так далее, не хотел никого из вас ущемлять. Должно быть, хитрый был тип, не ограничивал семейное будущее пределами одной расы или континента. Но кто был ваш странствующий предок, зачинавший детей в столь отдаленных друг от друга странах, как Венгрия и Судан?

Добавь Албанию.

Еще один сын в Албании, говоришь? Мне это что-то не нравится. Единственные албанцы, которых я знаю, — Валленштейны. Ты же не собираешься мне сообщить, что этот вредный коротышка Нубар Валленштейн тоже ваш родственник? Нет? Скажи мне, что это не так.

Каир улыбнулся.

Боюсь, что так.

Так? Тогда боюсь, что я выпал за борт в штормовую погоду и держаться мне уже не за что. Или, еще хуже, в сумерках провалился в болото и не знаю, как теперь выбираться. Пожалей меня, Каир, как выбираться? Кто был этот странствующий швейцарец?

Его звали Иоганн Луиджи Шонди. Он родился в Базеле в тысяча семьсот восемьдесят четвертом.

При чем тут Базель?

Потому что именно там был опубликован и спустя век сожжен труд Стронгбоу.

Стой, Каир, хоть Стронгбоу-то сюда не приплетай. Вернемся к этому Луиджи. Кто он был?

Очень одаренный лингвист со страстью к деталям.

Детали? Верю. Он их повсюду оставил немало. Так, одаренный лингвист, и что же?

В тысяча восемьсот втором году студент Иоганн Луиджи пешком прошел весь Левант и однажды попросился переночевать в албанском замке. Хозяин замка был на войне, а жена хозяина скучала. Вот откуда албанский кузен. Потом Иоганн Луиджи стал врачом в Будапеште и женился на прабабке Мунка, Саре Первой. Вот откуда венгерский кузен. А потом он путешествовал по Ближнему Востоку и в деревеньке на краю Нубийской пустыни встретил мою прабабку. Вот откуда суданский кузен.

Эка сколько их, сказал Джо, я уже и притомился. Эти перемещения и делание детей в начале девятнадцатого века изрядно утомляют. Может быть, посидим минуточку спокойно и насладимся видом, а потом продолжим?

Конечно. Кстати, я именно это и хотел предложить.

Да ну?

Да. А теперь давай перенесемся на сто лет вперед и расположимся у виллы на берегу Босфора.

Зачем бы это?

Чтобы насладиться видом и заодно поразмышлять над весьма знаменательным событием. Скажи мне, откуда бы нам знать, что Иоганн Луиджи прошел пешком весь Левант в тысяча восемьсот втором году?

Может быть, Луиджи рассказал об этом своей жене, Саре Первой. Она могла передать сведения дальше по нисходящей линии, так что Мунк об этом знает.

Правильно. А та ночь, когда Иоганн Луиджи остановился в албанском замке? Когда его развлекала молодая веселая красавица, муж которой был на войне?

Думаю, Луиджи не сообщил бы об этом Саре Первой. Нечего ее расстраивать, потому что узы брака ведь священны и все такое. Просто юношеская опрометчивость, и, в конце концов, это же всего одна ночь.

Каир посмотрел на город.

Стоп, сказал Джо, встрепенувшись. Всего одна ночь в замке Валленштейнов, и он отправился в путь? Откуда Луиджи знать, что она забеременела?

Каир сверкнул улыбкой.

Правильно. Действительно, откуда?

Что ж, сам он знать не мог. Значит, не мог никому рассказать. Значит, информация может исходить только от молодой жены того Валленштейна.

Правильно.

Ну так и что?

Мы ведь уже стоим возле виллы на берегу Босфора, прошел целый век, и наслаждаемся видом. Точнее, тысяча девятьсот одиннадцатый год. И в последнем луче заката мы видим, что к вилле приближается экипаж с опущенными занавесками.

Какие занавески? В экипаже или на вилле?

И там, и там.

Ах вон оно что.

Итак. Посетители могут подойти к воротам так, что их не увидит посторонний наблюдатель вроде нас, а мы с тобой вроде бы стоим на берегу Босфора, уставившись на закат. Лицо или лица, живущие на вилле, явно стремятся скрыть, что там происходит.

Грязные делишки, сказал Джо, вот что. Прямо вижу, как они приближаются. Так ты сказал, на этой вилле происходят всевозможные мошенничества?

Возможно. Но мы-то с тобой не обычные наблюдатели, мы оба это знаем, и высшим, духовным зрением мы можем увидеть посетителя, который как раз выходит из зашторенного экипажа, чтобы войти в зашторенную виллу, хотя солнце уже село и вилла окутана непроницаемыми тенями.

Тени, пробормотал Джо, наливая себе еще шампанского. Кто бы ни встречался, их привело туда дело, которое не выносит дневного света. Определенно тайное дело. Конечно, я это заподозрил, как только услышал о занавесках и о всякой такой всячине.

Правильно, сказал Каир. Ну, и что ты можешь сказать о посетителе, который выходит из экипажа во тьме?

Я очень внимательно смотрю. Честно. Прищурился и развиваю ночное зрение.

И?

Я только с трудом различаю маленькую фигурку.

Очень маленькую фигурку? спросил Каир.

Да. Необычайно маленькую.

Это женщина?

Откуда ты знал, что именно это я и заподозрю? Подожди минутку, дай-ка я посмотрю, какая у нее походка и движения. Да, точно женщина. Нет сомнений.

Вся в черном?

В черном, как час ночной. Но ей меня не одурачить, даже в этих непроницаемых тенях.

На ней черная вуаль?

Вот-вот, сказал Джо. Прячет лицо, конечно. Хитрая и осторожная женщина, по всему видно.

А что, по-твоему, торчит из отверстия в ее вуали?

Так-так, посмотрим. Может, сигарета? Тяжелый случай никотиновой зависимости, раз уж она даже не может подождать, пока войдет в дом.

Ты уверен, что это сигарета?

Если честно, то нет. С такого расстояния сложно судить, одиннадцатый год ведь был давненько, и все такое. Мне было всего одиннадцать, и сигареты меня не очень-то интересовали.

Мне кажется, длинновата для сигареты, сказал Каир.

Украл мою мысль.

Но это может быть тонкая длинная сигара. Черута, например.

Должно быть, черута. Как раз собирался сказать.

Турецкая черута, сделанная по особому заказу?

Вроде да, пробормотал Джо. В конце концов, мы ведь в Турции.

Вот именно. Теперь осторожно, не открывается ли дверь виллы?

Да, и совершенно беззвучно. Все верно. Хорошо смазанные петли на зашторенной вилле, где делаются грязные делишки.

Не выходит ли оттуда человек, чтобы приветствовать крохотную женщину в черном?

Вот именно. Мужчина, и такой же осторожный и хитрый, как и крохотная женщина, которую он приветствует. Мошенничество отметается. Сдается мне, что это романтическое свидание.

Мужчина в мундире? спросил Каир.

Да, не ошибиться, ответил Джо. Я сам его часто ношу, тут меня не проведешь.

И хозяин в этом мундире выглядит молодцом?

Просто потрясающе. Женщины по берегам Босфора вполне могут совсем потерять головы, встретившись лицом к лицу с таким лихим воякой. Хотя почему мой собственный мундир не производит того же эффекта, я так и не понял.

По-твоему, он молод? спросил Каир.

Вот именно, хотя это и несколько неожиданно.

Ты узнаешь его мундир?

Пытаюсь, но дистанция в двадцать два года несколько затуманивает зрение.

А если на нем мундир кавалерийского офицера?

Джо повернулся и взглянул на Каира.

Да.

Драгунский?

Джо уставился на Каира.

Да.

Драгун — подполковник австро-венгерской императорской армии?

Джо тихо присвистнул.

Господи, ну и как вам это понравится? Мы шпионим за молодым Мунком.

А его посетительница, крохотная женщина в черном? Ты все еще не узнал ее?

Нет. На самом деле я совершенно уверен, что раньше никогда ее не видел.

Не видел, выразительно сказал Каир. И я тоже никогда ее не видел. В тот исторический момент, в одиннадцатом году, только немногие в этом мире могли бы узнать ее, и в основном крестьяне, потому что она уединенно жила в своем маленьком замке. Только год или два назад она перестала соблюдать строгий траур по своему гражданскому мужу и начала показываться на люди. А до этого много лет она жила так скромно и говорила так мало, что ее прозвали Молчуньей. Но дай ей еще несколько лет, и, говорю тебе, она станет известной. Люди в высших сферах власти будут называть эту крохотную женщину Черной Ручкой.

Джо присвистнул очень мягко.

София? Это и впрямь София пришла к Мунку?

Каир улыбнулся.

Когда истек срок траура, София подумывала было заняться угольными шахтами в Албании, а потом решила разрабатывать месторождения нефти. Она изучила ситуацию с нефтью по всему Ближнему Востоку и убедилась, что существенные ее запасы залегают по берегам Тигра. Она хочет организовать синдикат, чтобы разрабатывать эти месторождения, но для этого ей нужно разрешение правительства Османской империи, находящейся в полнейшем упадке и до основания разрушенной коррупцией. Кому давать взятки? Перед нею лежат многочисленные и извилистые пути. Ей абсолютно необходимо получить сведения от незаинтересованного наблюдателя, от источника вне правительства, настолько же осведомленного, насколько надежного. Она собирает сведения в Константинополе и понимает, что ей надо увидеться с блестящим молодым офицером австро-венгерской армии, военным атташе в столице. Правда, он невероятно молод для такой должности, но все сходятся на том, что он прекрасно осведомлен о всех интригах османского высшего чиновничества. Более того, он оказывается отпрыском самой влиятельной семьи в финансовых кругах Центральной Европы — уважаемого дома Шонди.

Это избавляет Софию от всех сомнений. Домом Шонди управляют исключительно женщины, и поэтому она ему доверяет. Итак, она решает пойти к их отпрыску, несмотря даже на то, что он ужасающе молод.

София тайно связывается с молодым подполковником и назначает ему встречу через несколько недель, у него на вилле, сразу после заката, из соображений безопасности. Молодой подполковник тем временем наводит справки о прошлом Софии и выясняет, что она глава могущественного клана албанских Валленштейнов. Политическая ситуация на Балканах, в настоящий момент особенно нестабильная, очень беспокоит Австро-Венгрию, а значит, и ее военного атташе в Константинополе. Что, если глава могущественного албанского клана поведает им что-то интересное? Что, если это окажется заданием особой важности?

Долг зовет. Конечно же, если это будет нечто большее, нежели скучная деловая встреча в скучной деловой обстановке, тем лучше. И вот мы видим, как на вилле идут некоторые приготовления.

Для начала, отвергнув официальную столовую, устраивают встречу в уютном алькове в конце выложенной деревянными панелями библиотеки. Здесь слуги сервируют всевозможные деликатесы, а потом их отпускают на всю ночь. Свечи отбрасывают мягкие отсветы. Огонь уютно потрескивает в камине библиотеки, а перед ним — два мягких кожаных кресла и мягкий кожаный диван. Джо? С тобой все в порядке?

Глаза Джо были удивленно распахнуты. Каир широко улыбнулся.

Ну так вот, сказал Каир. Перед нами, совершенно очевидно, приятный интимный ужин на двоих на уединенной вилле на берегу Босфора. Уют, сверкающее шампанское, уединение. Напоминаю тебе, наш юный военный атташе, руководствуясь исключительно соображениями долга, собирается выполнить свою миссию в самой непринужденной обстановке, пустив в ход все свое очарование.

* * *

Джо вышел из транса. Он стукнул кулаком по столу и, пританцовывая, запрыгал по крыше.

Наш милый Мунк, ха-ха-ха. Испытывает свои чары на Софии, ха-ха-ха.

Он неожиданно остановился прямо перед столом.

София? Постой-ка. Которую еше называют Софией Молчуньей? Господи, а сколько ей тогда было?

Шестьдесят девять, сухо сказал Каир. Мунку был двадцать один год.

Джо взревел от смеха и хлопнул по столу. Он уселся было, но тут же снова вскочил.

Это невероятно, просто невероятно. Слушай, я-то думал, я смогу выпутаться из этого потрясающего Луиджи еще до того, как солнце совсем сядет, а оказалось, что я проваливаюсь все глубже и глубже. Свечи и шампанское в Константинополе, говоришь? Лихой юный Мунк в своей лихой кавалерийской униформе, беззаботно выполняющий свой долг во время роскошного ужина на двоих на вилле у Босфора? В камине гостеприимно потрескивают поленья, свечи отбрасывают отсветы? Мягкие кресла и диваны? Деликатесы в уютном алькове? Продолжай, ради Христа, а не то я досмеюсь до колик.

Каир откашлялся.

Может быть, у тебя нет опыта в таких делах.

Господи, да конечно нет, ты же знаешь. Так что не расслабляйся, продолжай.

Ну, ладно. Что ж, видишь ли, когда я задолго до войны тянул лямку драгомана в Египте, я понял, что бывают случаи не столь редкие, как ты можешь подумать, когда пожилая женщина, и даже очень пожилая женщина, может испытывать сильное влечение к молодому мужчине. И если София была мудра, а она, без сомнения, была мудра, то у нее по этому поводу не было никаких иллюзий. Она отлично понимала, что происходит, и почему, но это вовсе не значит, что она не могла получить от этого удовольствие.

Ох, сохрани нас святые. Ты не хочешь сказать, что ужин с глазу на глаз превратился в ужин двух любовников?

Хочу. Именно это я и имею в виду.

Тогда давай еще по маленькой. Тебе, может, оно и не надо, но мне просто необходимо. И не останавливайся. Давай выкладывай эти невероятные новости.

Что ж, короче, мы видим, что вечер перерастает во что-то новое. Они отведали изысканных блюд, пробки вылетают из бутылок, слышен смех и комплименты. София вспоминает рискованные истории, в которых фигурируют странствующие армянские торговцы коврами, истории, которые в ее семье веками переходили от матерей к дочерям. Мунк, в свою очередь, излагает несколько игривых выдумок, на тот момент будоражащих константинопольский полусвет. Все это время София отлично понимает, что за внимание этого симпатичного молодого драгунского подполковника ей предстоит заплатить. Передав ему политическую и экономическую информацию о Балканах.

Нет, вскричал Джо, вскакивая и снова садясь. Больше ни одного чертова слова о Балканах. Быстро назад к ужину при свечах. Скажи мне, что было потом. Я знаю, что ты собираешься сказать. Что было потом?

Они занялись любовью, тихо сказал Каир.

Джо стукнул по столу и вскрикнул.

Ха. Я так и знал. Я просто знал, что ты это скажешь. Эти свечи на берегах Босфора, они тебя непременно во что-то вовлекут. Но господи, неужели это правда? Мунк и впрямь это сделал?

Да, и очень нежно. Более того, чтобы ее соблазнить, ему потребовалось некоторое время.

Что?

Ну, понимаешь ли, когда женщине уже под семьдесят…

Нет. Постой-ка, Каир. Я не понимаю, и мне сейчас нужны не эти сведения, и не это сейчас главное. Когда придет время, лет через сорок, я напишу тебе письмо, и ты мне все объяснишь. Но неужели Мунк способен на такое? А ты сам, еще в Египте, ты, бесстыжий экс-драгоман. Так вот откуда взялось твое безнравственное поведение, а? Вы что, оба унаследовали от этого парня Луиджи что-то такое особенное?

Каир улыбнулся. Джо курил сигарету за сигаретой и яростно затягивался.

Дай-ка я успокоюсь, сказал он, исчезая в клубах дыма. И перед тем как опять связаться с этим парнем Луиджи, намекни-ка мне, как все это закончилось на вилле. Как это закончилось?

Не закончилось до следующего утра. Ночка выдалась нелегкая, и никто не спал. К счастью, слугам было велено до полудня не возвращаться.

И что?

После нескольких финальных аккордов, сопровождавших рассвет, Мунк рухнул в постель и уснул. Он проснулся уже поздно и услышал, как где-то течет вода.

Вода?

София готовила ему ванну.

Ах и ах. Что еще?

Из кухни доносились замечательные запахи. Мунк заметил, что его свежевыглаженная униформа аккуратно сложена на стуле. Рядом стояли свеженачищенные сапоги. На ночном столике — букет свежих цветов из сада. София, видимо, успела изрядно похлопотать, пока Мунк урывал несколько часов сна. Когда он принял ванну, София появилась в спальне с подносом и подала ему завтрак в постель.

Что?

Я припоминаю, что это был свежевыжатый апельсиновый сок, глазунья и бифштекс, кувшинчик кофе с коньяком и гора свежих горячих плюшек, только что из печи. Невероятно нежных, сказал он. Просто легкие как пух, амброзия.

Как пух, надо же. Амброзия. Ну и?

А потом крохотная старушка улыбнулась ему в дверях, подмигнула и исчезла. Все вместе отлично смотрелось, сказал Мунк. Невероятный вечер, невероятная ночь, и потом — невероятное утро. Он считает, даже женщина пятьюдесятью годами моложе не могла бы с нею сравниться. Была только одна проблема.

Была, да ну? Какая?

Его спина. Сплошь в длинных глубоких царапинах. От ногтей, знаешь ли. Безумная страсть.

Понимаю.

Но он, конечно, был готов страдать, потому что немало получил взамен.

Конечно.

И еще ему было невероятно трудно ходить. Он сказал, что его ноги были как ватные.

Ватные, да.

И он никак не мог толком выпрямиться, такой он был вялый. Каждая мышца болела после этой ночи, хотя, естественно, и это ему тоже нравилось.

Джо осел на стуле.

Я просто ошеломлен, сказал он, не могу шевельнуться. Это все, я надеюсь.

Не совсем. Густой аромат ее сигар ощущался в спальне еще несколько дней. Мунк говорил, что стоило ему зайти туда, как он сразу понимал, что начинает грезить о ней. Он сказал, что только через несколько недель смог собраться с силами и вернуться к приличному рабочему ритму.

Приличному? заорал Джо. Что же тут приличного? Это все возмутительно, вот что, и грешно так мучить непристойными рассказами благоразумного христианина вроде меня. Действительно амброзия. Вот позор…

Каир рассмеялся.

Ну, в эту долгую ночь София говорила о разных вещах и, в частности, о человеке, которого любила всю жизнь, последнем из Скандербег-Валленштейнов. В тысяча восемьсот втором году ее мать была служанкой в замке, и когда молодая Валленштейнова жена завела мимолетный роман с чужестранцем, она была в таком восторге, что на следующий день, когда чужестранец ушел, не удержалась и рассказала об этом своим горничным. Поэтому София смогла описать швейцарца, отца ее возлюбленного Скандербега, молодого студента со страстью к деталям, который в том году ходил пешком по Леванту. Я хочу сказать, она точно описала его внешность, вплоть до самого интимного и специфического факта.

Какого факта? спросил Джо.

Каир откашлялся.

Кажется, что все мужчины рода Шонди унаследовали от Иоганна Луиджи одну особенность.

Какую особенность?

Физическую, которая невероятно пришлась по вкусу их женщинам.

Продолжай, Каир, какую?

Ну, она связана с пропорциями.

О.

И с переменой направления.

О?

Очень необычно. В самый разгар происходит крутой поворот. И поэтому движение распространяется сразу в нескольких направлениях, так что любовь, даримая мужчиной из рода Шонди, выражается сразу несколькими способами одновременно. Так что это не просто проникновение. Только одно слово может описать ощущения, которые испытывает женщина в этот момент.

А именно?

Взрыв. Мощный взрыв, который длится столько, сколько он пребывает внутри. Видишь ли, затрагивает все. Ощущения такие, как будто там, внутри, шепчет, поет и радостно кричит нечто размером с голову младенца.

Взрывы, пробормотал Джо. Эти откровения меня утомляют. Быстро назад к Софии и Мунку.

Хорошо. Что ж, когда София описала молодого студента-швейцарца, от которого в тысяча восемьсот втором году зачала молодая Валленштейнова жена, Мунк сразу понял, что это не кто иной, как его собственный прадед, неутомимый Иоганн Луиджи Шонди.

Неутомимый Луиджи, сказал Джо. Да, это он. Но постой-ка. Как насчет этой особенности Шонди, о которой ты говорил?

Что?

Ну, София ведь провела ночь с Мунком.

Да.

Ну и?

Ты хочешь сказать, что она не заметила сходства между Мунком и тем студентом-швейцарцем из девятнадцатого века? Конечно заметила. Женщина ни с чем не перепутает этот взрыв. На самом деле Мунк допускает, что, когда они легли в постель, по этой-то причине София так им увлеклась. Он скромен и не стал объяснять ее страсть своим очарованием. Нет, думает он, Софии, наверное, очень понравилось это сходство. Другими словами, это невероятно эротично — заниматься любовью с правнуком отца своего возлюбленного Скандербега.

Балканы навсегда останутся для меня загадкой, сказал Джо. Продолжай.

Что ж, София рассказала Мунку и то, как ее Скандербег, кстати бывший траппист, обнаружил в святой земле подлинную Библию, был потрясен ее запутанностью и распущенностью и решил подделать приемлемую версию. Новый оригинал.

Обнаружил что? прошептал Джо. То ли это здешний ветер, то ли у меня в голове шумит.

Подлинную Библию, медленно повторил Каир. Ты же знаешь, Синайскую библию.

Джо задохнулся. Он достал платок, но не успел поднести его ко рту вовремя. Слизняк темно-коричневой мокроты вылетел у него из горла и приземлился в бокал с шампанским. Джо рассеянно заглянул в бокал и выловил слизняка ложкой.

Ты слишком много куришь, сказал Каир.

Джо ошеломленно кивнул.

Да уж, верю. Вот во что я не верю, так во всю эту историю с Синайской библией, ну, что Мунк знал об этом все эти годы. Почему он мне никогда не рассказывал?

А ты ему когда-нибудь рассказывал?

Нет.

Ну и?

Понимаю. Но разве он не хотел найти ее?

Мунк неверующий, сказал Каир. Ты же знаешь.

Знаю. Но я тоже неверующий.

Ну и что?

Джо покачал головой. Он был сбит с толку.

Хорошо, Каир, вокруг меня болото, и я очень быстро проваливаюсь. Протяни руку и вытащи меня, а не то я с головой уйду под воду. Другими словами, когда ты узнал от Мунка обо всем этом? Об этом парне Луиджи, вашем общем прадеде, и про то, что он однажды провел ночь в албанском замке? Нет, не об этом, конечно. О Синайской библии. Когда ты узнал о Синайской библии?

Когда с ним познакомился.

Как? В самом начале игры?

Да.

Как это случилось? Сейчас я увязну, и уже навсегда.

Я спросил у Мунка о его имени. Менелик Зивар сказал мне, что настоящее имя моего прадеда было Шонди.

Он? Старая мумия Менелик? Снова увидел прошлое со дна своего саркофага? Что ж, я — то думал, что сейчас утону и уже не выберусь, но, кажется, мне суждено вечно погружаться в это болото. Ну в смысле, откуда старина Менелик это знал? Я-то думал, что он всю жизнь шарил по могилам вдоль Нила, а не шлялся по деревенькам на краю Нубийской пустыни, запрашивая отчеты о странниках-швейцарцах, которые проходили там под чужим именем за много лет до его рождения.

Менелик знал мою прабабку в молодости, они оба были рабами в дельте Нила. Она рассказала ему об отце своего ребенка, который в свое время был известным знатоком исламских законов. Потом Менелику удалось проследить его путь до Алеппо, а там уже обнаружилось и его истинное имя. В Алеппо, видишь ли, Иоганн Луиджи прожил несколько лет, совершенствуясь в арабском, перед тем как замаскироваться и начать странствовать.

Ах, конечно, истинное имя. Так скажи мне хотя бы теперь, когда все уже близится к концу, что это за игру мы ведем, Каир? И где она на самом деле началась?

Каир рассмеялся. В одном из вышеупомянутых мест?

Да, полагаю. И когда. Когда она началась?

В какой-то из вышеупомянутых моментов?

Да, верю, всем сердцем. Все эти годы я кружил туг, как мои голуби. Почему бы не распить еще одну, чтобы я наконец понял, как оно все на самом деле в Священном городе?

Каир откупорил еше одну бутылку шампанского, и голуби взмыли в воздух. Они смотрели, как голуби устремляются вниз и начинают кружить.

Ах, вот это лучше, как-то успокаивает. В какой-то момент я по-настоящему взволновался. Я последние лет десять, даже больше, все думал, как бы мне найти Синайскую библию, полагая, что никто из участников игры не знает о ее существовании, один я храню великую тайну — и что я вдруг обнаруживаю? Вы с Мунком оба знали, вот что. И ты, Каир. Всего пару месяцев назад мы провели целую ночь здесь, на крыше, разговаривали, решили прекратить игру, я соловьем заливался о Синайской библии, а ты слушал как ни в чем не бывало. Разве ты после всего этого не прохвост?

Каир улыбнулся.

Нет, никогда ничего подобного не делал.

Не делал? Неужели ум мой плывет и странствует, как у Хадж Гаруна? Я-то думал, что да.

Нет. Я просто спросил, где ты о ней услышал. И, что гораздо важнее, что она значит для тебя.

И все?

Да.

И после этого я пел и пел и про то, и про это? Да-да, знаю. Но почему ты меня не прервал и не сказал, что все знаешь о Синайской библии? Что все участники игры о ней знают? Конечно, а как же еше, это же самая старая штучка в Иерусалиме.

Около трех тысяч лет от роду? сказал Каир, улыбаясь.

Джо застонал.

О да, я просто говорил и говорил, а ты просто слушал с умным видом. Но скажи мне вот что, Каир. Когда ты услышал о Синайской библии, почему не захотел найти ее? И Мунк?

Думаю, у нас в игре были свои цели.

Ах да. И что в конце концов оказывается? Все, что мы знаем, так это то, что игра заканчивается в Иерусалиме. Естественно, в Иерусалиме. Конечно, в Иерусалиме. Здесь развяжутся все узлы. В Иерусалиме как он есть и будет. И вот вы тут, ты, Мунк и эта мелкая сволочь Нубар — все кузены, друзья и недруги, — все в родстве, а как же я? Я, часом, никому не прихожусь родственником?

Да уж наверное. Ты ведь младший из тридцати трех братьев, и поэтому у тебя должно быть множество племянников и племянниц, не говоря уже об их детях.

Да, наверное. Довольно много. Хотя семнадцать моих братьев погибли в Первую мировую, без определенного количества племянников, племянниц и их детей мне не обойтись.

А где остальные твои братья?

Большинство в Америке, расселились в местечке под названием Бронкс. Когда-нибудь я их отыщу. Но ты, Мунк и малыш Нубар, даже век спустя вы троюродные братья. Неплохо потрудился ваш известный прадед, неутомимый Иоганн Луиджи. Что с ним сталось?

Умер от дизентерии в монастыре Святой Екатерины в тысяча восемьсот семнадцатом. Ты знаешь что-нибудь об этом монастыре?

Только то, что там тихо и он далеко. Я там однажды бродил, хотел взобраться на гору. Хотел понять, каково это стоять там, наверху, но никто, конечно, не говорил со мной и не дал мне никаких скрижалей.

Джо с хрустом надломил хвост омара.

О господи, уж не хочешь ли ты сказать, что именно там Скандербег-Валленштейн нашел Синайскую библию?

Конечно.

Действительно, а где же еше, место самое то. Что-нибудь еше?

Там же он ее и подделал. В пещере как раз на вершине горы.

Джо тихо присвистнул.

Полный круг, без остановок. Святая Екатерина везде оставила знак, все сплелось воедино, и ничего не пропущено, чудо горнее, а почему бы и нет. Луиджи дал жизнь всем, кому только можно, и умирает там, успев побывать и христианином, и мусульманином, и иудеем, и потом именно там один из его сыновей находит подлинную Библию и подделывает ее. А еще позже один из его правнуков, наш милый Мунк, конечно, находит там дело своей жизни, разумеется, не без содействия японского барона, как же иначе, и вскоре вышеупомянутый Мунк выиграет в Великий иерусалимский покер, само собой. Вот какая она, наша игра, и теперь, когда я выхожу из игры, мне все ясно. Этот мошенник Луиджи свел все воедино, и отлично свел. Но он, пожалуй, был изрядный пройдоха, вот кто, раз он сделал все так, как сделал, так мастерски сделать, чтобы веком позже все перепуталось, — это надо уметь. Ах да. Кстати, Каир, эта мелкая сволочь Нубар… ты о нем что-нибудь слышал?

Он в Венеции, и не сказать чтобы в лучшей форме. Не исключено, что скоро о нем придут довольно радикальные вести.

Вот уж не удивлюсь. Никогда мне не нравились его методы, он нам только мешал. Я считаю, ты либо сам садишься за стол и играешь, либо нет.

И наконец, сказал Каир, есть еше одно имя, под которым странствовал Иоганн Луиджи.

Да ты что? Я-то надеялся, что хоть одна маленькая деталь от нас ускользнет. И какое же имя?

Шейх Ибрагим ибн Гарун.

Да ты что. Ну-ну-ну. Я думаю, он заслуживает за это тоста, равно как и за все остальное. Так поднимем же бокалы за шейха Луиджи и за прочие его имена. Мне нравится, что он назвал себя Авраамом, сыном Гаруна. В конце концов, кто знает? По пути на юг из Алеппо он вполне мог остановиться в Иерусалиме, и познакомиться там с необыкновенным стариком по имени Гарун, и решить, что уж если он собрался странствовать в этой части света, то лучше всего будет назваться его приемным сыном, почтив старика, а может быть, заодно и подцепить у старого волшебника немножко магии, просто на случай, если без чуда будет не обойтись, а таких ситуаций в его странствиях, кажется, возникало немало. А как же, потрясающая возможность и вполне достойная тоста на нашем рождественском празднике.

Они поднялись из-за стола, загроможденного панцирями омаров и бутылками. На Джо были варежки, Каир надел перчатки. Наступала ночь, похолодало. Небо потемнело, и казалось, вот-вот опять пойдет снег. Они стояли, закутавшись в шарфы, и смотрели на Старый город.

За шейха Луиджи, сказал Джо. Без него никогда не было бы самой долгой на свете игры в покер в задней комнате бывшей лавки древностей Хадж Гаруна.

Они выпили, вошли в маленькую каморку и разбили стаканы об узкую решетку камина, который Джо топил торфом.

Хорошее было Рождество, правда, Каир?

Пожелаем всем нам добра, Джо. Всем нам.

Джо опустил глаза и уставился в пол.

Или, с Господня соизволения, по крайней мере некоторым из нас. Да будет с нами мир.

 

Глава 16

Венеция, 1933

Холодным декабрьским днем 1933 года Нубар лежал в постели и дрожал, глядя, как плотный зимний туман клубится за окнами его венецианского палаццо. София теперь почти каждый день присылала ему телеграммы — расспрашивала о здоровье, о планах и удивлялась, отчего это его короткие венецианские каникулы растянулись почти на год.

ЧТО ТЫ ТАМ ДЕЛАЕШЬ, НУБАР?

Это ужасно. Не может же он рассказать Софии, чем он на самом деле здесь занимается.

ЕСЛИ ЧЕСТНО, ТО Я ПРЯЧУСЬ. МНЕ ПРИШЛОСЬ БЕЖАТЬ ИЗ АЛБАНИИ ИЗ-ЗА ПРОИСШЕСТВИЯ В РЫБАЦКОЙ ДЕРЕВНЕ, И Я НЕ МОГУ ВЕРНУТЬСЯ ПРЯМО СЕЙЧАС, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ МОГУТ ОБОЛГАТЬ. МЕНЯ ОБЯЗАТЕЛЬНО ОБОЛГУТ. НО КАК БЫ ВОЗМУТИТЕЛЬНО МЕНЯ НИ ОКЛЕВЕТАЛИ, БАБУЛЯ, Я КЛЯНУСЬ, В КОНЦЕ КОНЦОВ ПОБЕДА БУДЕТ ЗА МНОЙ.

Он совершенно точно знал, что она напишет в ответ.

КЛЯНЕШЬСЯ, НУБАР? ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НЕ НАДО КЛЯСТЬСЯ. ПРОСТО РАССКАЖИ, КАК ТЫ ПРОВОДИШЬ ВРЕМЯ. ЧАСТО ЛИ ТЫ ГУЛЯЕШЬ, ДЫШИШЬ ЛИ СВЕЖИМ ВОЗДУХОМ И ТЕПЛО ли ОДЕВАЕШЬСЯ?

И еще одно признание.

ЧТО Ж, ОПЯТЬ-ТАКИ ЕСЛИ ЧЕСТНО, БАБУЛЯ, ДНЕМ Я ВООБЩЕ НЕ ОДЕВАЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ВСТАЮ С ПОСТЕЛИ. МЕНЯ ПУГАЕТ ДНЕВНОЙ СВЕТ. Я ЛЕЖУ В ПОСТЕЛИ ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ, ПОТЯГИВАЯ ТУТОВУЮ РАКИЮ — АБСОЛЮТНО ОМЕРЗИТЕЛЬНЫЙ НАПИТОК, ДЛЯ МОЕГО СКЛОННОГО К ОБРАЗОВАНИЮ ГАЗОВ ЖЕЛУДКА ХУЖЕ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. НО Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО ПИТЬ МНЕ ПРОСТО НЕОБХОДИМО, ЭТО НАВЯЗЧИВАЯ ИДЕЯ. И ВОТ Я УЖЕ МНОГИЕ МЕСЯЦЫ ЛЕЖУ В ПОСТЕЛИ И РАБОТАЮ НАД СВОИМИ ДНЕВНИКАМИ, Я ОЗАГЛАВИЛ ИХ «МАЛЬЧИК».

И еще один воображаемый ответ.

ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НУБАР, Я ЗНАЮ, КАК ТЫ ПИТАЛСЯ, КОГДА БЫЛ МАЛЬЧИКОМ. ПЛОХО. ТАК ЧТО, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАСТАВЛЯЙ МЕНЯ ВЫТЯГИВАТЬ ИЗ ТЕБЯ ВСЕ КЛЕЩАМИ. ТЫ НОРМАЛЬНО ПИТАЕШЬСЯ ИЛИ НЕТ?

И еше одно признание, и потом ответ, и так без конца.

Я ДВАЖДЫ В ДЕНЬ СЪЕДАЮ ПО ЖАРЕНОМУ КРЫЛЫШКУ ЦЫПЛЕНКА, БАБУЛЯ, ОДНО ОКОЛО ПОЛУДНЯ И ЕЩЕ ОДНО ВЕЧЕРОМ, И ЭТО ВСЕ. Я ПРИЗНАЮ, ЧТО ЭТО НЕМНОГО, НО У МЕНЯ НАВЯЗЧИВОЕ ЖЕЛАНИЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ЭТО И НИЧЕГО БОЛЬШЕ. ЭТО СТРАННО, СОГЛАСЕН. Я, ПОХОЖЕ, ПЫТАЮСЬ УМОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ.

ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НУБАР, ИЗБАВЬ МЕНЯ ОТ СВОИХ ЗЛОВЕЩИХ ФАНТАЗИЙ И РАССКАЖИ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ ПО ВЕЧЕРАМ. НЕ НАЧАЛ ЛИ ТЫ СНОВА ПИСАТЬ СТИХИ?

НЕТ, БАБУЛЯ, ТО, ЧТО Я ДЕЛАЮ ПО ВЕЧЕРАМ, НИКАК НЕ СВЯЗАНО С ПОЭЗИЕЙ. ПОСЛЕ ЗАКАТА Я ВСЕ ТАК ЖЕ ПЬЮ ТУТОВУЮ РАКИЮ, НО НА СЕЙ РАЗ ИЗ ДЕРЕВЯННОЙ ФЛЯГИ, КОТОРУЮ БЕРУ С СОБОЙ НА ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД СОБОРОМ СВЯТОГО МАРКА. ТАМ, ПОД МОРОСЯЩИМ ДОЖДЕМ, Я ВСЕ БРОЖУ И БРОЖУ ПО ОКУТАННЫМ ТУМАНАМИ УЛИЦАМ, БЕЗУСПЕШНО ПЫТАЯСЬ НАЙТИ КОГО-НИБУДЬ, ХОТЬ КОГО-НИБУДЬ, КОМУ Я МОГ БЫ ВСУЧИТЬ МОИ ТЕТРАДИ.

ТЫ ХОДИШЬ В ШАПКЕ ИЛИ В ШЛЯПЕ, НУБАР? И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАБЫВАЙ БРАТЬ С СОБОЙ ШАРФ, ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЫНИМАЕШЬ ЕГО ИЗ КАРМАНА.

БОЛЕЕ ТОГО, БАБУЛЯ. ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОНИ БРАЛИ МОИ ТЕТРАДИ. МНЕ ТЕПЕРЬ УЖЕ И НЕ НУЖНО ТАК МНОГО. Я БЫЛ БЫ ПРОСТО СЧАСТЛИВ, ЕСЛИ БЫ КТО-НИБУДЬ, ХОТЬ КТО-НИБУДЬ ПОЗВОЛИЛ МНЕ ПРОЦИТИРОВАТЬ ХОТЬ КОРОТЕНЬКИЙ ОТРЫВОК ХОТЬ ИЗ одной ТЕТРАДИ.

ХОРОШО, НУБАР. Я РАДА, ЧТО ТЫ БЕРЕШЬ С СОБОЙ ШАРФ ПО ВЕЧЕРАМ.

НЕУЖЕЛИ Я ТАК МНОГО ХОЧУ, БАБУЛЯ? НЕУЖЕЛИ ЭТО МНОГО — ОСТАНОВИТЬСЯ НА МИНУТКУ, ЧТОБЫ УСЛЫШАТЬ ИСТИННУЮ ПРАВДУ О ГРОНКЕ? ИСТИННУЮ ПРАВДУ О КОШМАРНЫХ ЗЛОДЕЯНИЯХ, КОТОРЫЕ ТВОРИЛ В ГРОНКЕ ПОДЛЫЙ И НЕВЕРОЯТНО САМОДОВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК, СТОЛЬ ПРЕЗРЕННЫЙ, ЧТО В АЛБАНСКОМ СУДЕ ОН ОФИЦИАЛЬНО ИМЕНОВАЛСЯ ТЕМ ГРЯЗНЫМ ИНОСТРАНЦЕМ!

ПОЖАЛУЙСТА, ПОЩАДИ ИНОСТРАНЦЕВ, НУБАР. Я ЗНАВАЛА ТОЛЬКО ОДНУ ПРИНЦЕССУ ИЗ АФГАНИСТАНА, ОНА ДАВНЫМ-ДАВНО ГОСТИЛА У НАС, И ОНА БЫЛА НИЧУТЬ НЕ ХУЖЕ НАШИХ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ.

НЕТ, БАБУЛЯ, Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО ТЫ ТАК ДУМАЕШЬ, НО, НАВЕРНОЕ, Я ВСЕ-ТАКИ ХОЧУ СЛИШКОМ МНОГОГО. ОЧЕВИДНО, НЕТ В ЭТОМ МИРЕ НИ ЕДИНОЙ ДУШИ, КОТОРАЯ СОГЛАСИЛАСЬ БЫ ВЫСЛУШАТЬ ИСТИННУЮ ПРАВДУ ОБ «АА».

ЧТО ЭТО ЗА СЛОВО, НУБАР? ЭТО В ТЕЛЕГРАММЕ СЛОВА ПЕРЕПУТАЛИСЬ ИЛИ ЭТО Я ЧЕГО-ТО НЕДОПОНИМАЮ?

ЭТО АББРЕВИАТУРА, БАБУЛЯ, И НАЙДУТСЯ ДАЖЕ БЕЗУМЦЫ, КОТОРЫЕ ЗАЯВЯТ, ЧТО ОНА ОЗНАЧАЕТ «СВЯЩЕННАЯ АЛБАНО-АФГАНСКАЯ ФАЛАНГА». БЕССТЫДНАЯ ЛОЖЬ. ЭТА ПЕЧАЛЬНО ИЗВЕСТНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ СО ДНЯ СВОЕГО ОСНОВАНИЯ НАЗЫВАЛАСЬ СВЯЩЕННАЯ АБСОЛЮТНО АФГАНСКАЯ ФАЛАНГА. ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ЗАГОВОР ГРЯЗНЫХ ИНОСТРАНЦЕВ, ПОБУЖДАВШИЙ НЕВИННЫХ АЛБАНСКИХ МАЛЬЧИКОВ К СОВЕРШЕНИЮ ОМЕРЗИТЕЛЬНЫХ АФГАНСКИХ ПОСТУПКОВ. НЕ ДОВОДИЛОСЬ ЛИ ТЕБЕ СЛЫШАТЬ, ЧТО АФГАНЦЫ ГОВОРЯТ О ЖЕНЩИНАХ, МАЛЬЧИКАХ И КОЗАХ, ИМЕННО В ЭТОМ ПОРЯДКЕ?

ПОЖАЛУЙСТА, НУБАР, ДОВОЛЬНО ЗАГОВОРОВ.

НО РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ДО ЧЕГО Я ДОКАТИЛСЯ, БАБУЛЯ? КОГДА Я ПО ВЕЧЕРАМ ТЕРЯЮСЬ В ДОЖДЕ И ТУМАНЕ НА ЭТОЙ ОГРОМНОЙ ПЛОЩАДИ И ВСЕ БРОЖУ И БРОЖУ ТАМ ВСЮ НОЧЬ, НА МЕНЯ БЕССТЫДНО НЕ ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЯ И ДАЖЕ ИЗБЕГАЮТ МЕНЯ, ТОЧНО КАКУЮ-ТО МЕРЗКУЮ ТВАРЬ. Я ГОЛОДАЮ, ОСЛАБ ГЛАЗАМИ, И ХУЖЕ ВСЕГО, ЧТО У МЕНЯ ВНОВЬ ПОЯВИЛИСЬ МОИ СТАРЫЕ СИМПТОМЫ РТУТНОГО ОТРАВЛЕНИЯ. ПОЙМИ, МОЯ ЖИЗНЬ ПОЧТИ РАЗБИТА ИЗ-ЗА ГРЯЗНОГО ИНОСТРАНЦА, КОТОРЫЙ НА САМОМ ДЕЛЕ ОДИН ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ. ЭТО ИСТИННАЯ ПРАВДА — В МОИХ ДНЕВНИКАХ ВСЕ ЭТО ОБЪЯСНЕНО ЯСНО И ЛАКОНИЧНО.

ПРИМИ ГОРЯЧУЮ ВАННУ, НУБАР. ВЫСПИСЬ ХОРОШЕНЬКО, И НАУТРО ЖИЗНЬ ПОКАЖЕТСЯ ТЕБЕ НЕ ТАКОЙ ПЕЧАЛЬНОЙ.

Говорить Софии правду? Это совершенно невозможно. Он никогда не сможет ей объяснить, что он делает в Венеции. Он может только выдумывать себе разнообразные занятия и получать обеспокоенные послания Софии. Обмен телеграммами, казалось, будет продолжаться вечно.

Я ХОЖУ ПО ДВОРЦАМ, БАБУЛЯ, ИЗУЧАЮ ТВОРЕНИЯ ВЕРОНЕЗЕ.

ТЫ УВЕРЕН, НУБАР? Я И НЕ ЗНАЛА, ЧТО ТЫ ИНТЕРЕСУЕШЬСЯ ИСКУССТВОМ. КУДА ДЕЛАСЬ РТУТЬ?

И ЕЩЕ Я ХОЖУ ПО МУЗЕЯМ, БАБУЛЯ, ХОЧУ НАПИСАТЬ ИССЛЕДОВАНИЕ О РАСЦВЕТЕ И УПАДКЕ МОРСКИХ ДЕРЖАВ НА СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ.

МОРСКИЕ ДЕРЖАВЫ — ЭТО ОТЛИЧНО, НУБАР, НО ПЬЕШЬ ЛИ ТЫ МИНЕРАЛЬНУЮ ВОДУ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ГАЗООБРАЗОВАНИЯ?

ОТЛИЧНАЯ МИНЕРАЛЬНАЯ ВОДА, БАБУЛЯ. ГАЗЫ ПОД КОНТРОЛЕМ.

Я ТАК РАДА, НУБАР. ОБЕЩАЙ МНЕ, ЧТО БУДЕШЬ ХОРОШО ПИТАТЬСЯ. ХОРОШИЙ КУСОК РЫБЫ ИЛИ ТЕЛЯТИНЫ ХОТЯ БЫ РАЗ В ДЕНЬ? НЕ ПРОСТО СЫРЫЕ ОВОЩИ И ЭТОТ ТВОЙ УЖАСНЫЙ ХЛЕБ ИЗ НЕПРОСЕЯННОЙ МУКИ?

Я НЕ ПРИКАСАЛСЯ К ХЛЕБУ УЖЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ. ЗАЧЕМ, КОГДА К МОИМ УСЛУГАМ ВСЕ ЭТИ ИТАЛЬЯНСКИЕ ВКУСНОСТИ. НЕ БЕСПОКОЙСЯ.

ТЫ УВЕРЕН, НУБАР?

АБСОЛЮТНО. СЕЙЧАС В ВЕНЕЦИАНСКИХ РЕСТОРАНАХ КАК РАЗ ПОДАЮТ МЯСО ДИКОГО КАБАНА, И Я, НАВЕРНОЕ, НАБРАЛ УЖЕ ФУНТОВ ДВАДЦАТЬ.

ОТЛИЧНО, НУБАР, ТАК ДЕРЖАТЬ.

ОБЯЗАТЕЛЬНО, БАБУЛЯ, ОБЯЗАТЕЛЬНО. Я СТАЛ ТОЛСТЫЙ И ГЛАДКИЙ, И ВСЕ ПРЕВОСХОДНО, ВОТ ОНО КАК. ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ.

НУ НЕ СЕРДИСЬ, НУБАР. ПРОСТО ДИКИЙ КАБАН ОЧЕНЬ ЖИРНЫЙ, И Я ДОЛЖНА ЗНАТЬ, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ. КАК ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ? ТЕЛЕГРАФИРУЙ ДА ИЛИ НЕТ.

ДА.

ОТЛИЧНО. ХОРОШИХ ТЕБЕ ВЫХОДНЫХ.

Но в выходные от Софии пришли новые обеспокоенные телеграммы. Конечно, она перестала бы посылать их, если бы Нубар сообщил ей, что по приезде в Венецию женился и стал отцом. Но тогда София поспешила бы в Венецию, чтобы познакомиться с женой Нубара и увидеть правнука, и что бы она обнаружила? Что жена и не взглянула на Нубара с самой их свадьбы, так как Нубар, вконец напуганный недавними событиями в Албании, неожиданно начал терзать молодую жену бесконечными речами, которые он привык произносить в Гронке, — он распространялся о жезлах, ритуалах и дисциплине «АА» и даже в деталях описывал мундиры собственного изобретения, и молодая женщина в ужасе тут же убежала, крича, что больше и словом с ним не перемолвится, и сразу вернулась в армянскую общину Венеции и, когда пришло время, родила там сына Мекленбурга.

Поэтому Нубар не осмеливался рассказать Софии ни о своем браке, ни о своем сыне. Не мог он и признаться, что ужасающе опустился со времени своего приезда в Венецию, а особенно с тех пор, как купил мрачный палаццо на Большом канале.

Он медленно умирал с голоду в своем палаццо, среди буйной оравы неряшливых слуг, которые каждую неделю, когда выдавалось жалованье, умудрялись получать его не только на себя, но и на толпу своих родственников. Поначалу они просто уносили картины и серебро, а потом потеряли всякий стыд и стали беззастенчиво растаскивать целые комнаты, и наконец в палаццо не осталось почти совсем ничего, кроме кое-какой мебели в собственной спальне Нубара.

Его вороватые слуги вели себя совершенно недопустимо — поняв, что Нубар полностью поглощен своими навязчивыми фантазиями, они мгновенно обнаглели настолько, что начали сдирать со стен электропроводку и выламывать канализационные трубы, чтобы продавать все это на лом на материке.

Канализации не было. Даже канализации. Уже примерно месяц Нубар был вынужден воровать из кафе, по которым он бродил, цветочные горшки и тайком проносить их к себе в спальню, чтобы на следующее утро было куда сходить в туалет.

Туман. Всепроникающий туман, холодный и сырой туман венецианской зимы. Вместе с этим городом грез Нубар плыл в море, затерявшись в дожде и мороси, переживая приливы и отливы безбрежных грез, и промозглым декабрьским утром, съежившись в позе зародыша, прятался в кровати в своем пустом палаццо.

Нубар вскочил. Одно из окон спальни хрустнуло, затряслось и упало на него — вероятно, потому, что ночью банда слуг, выбираясь из окна, чтобы украсть ценный лепной карниз, расшатала оконную раму.

Стекло с грохотом разбилось и осыпало кровать Нубара продолжительным дождем осколков. Нубар содрогнулся. Когда все закончилось, он выглянул из-под покрывала. Облака плотного тумана лавиной вливались в зубчатый зияющий провал окна, наполняя комнату ледяной сыростью.

Туман, зародыш. У Нубара закружилась голова. Его зимние мечты превращались в кошмар. Скоро туман в спальне так сгустится, что он даже не сможет увидеть камин у дальней стены. Пока лавина тумана не поглотила все и не заперла его в кровати, как в ловушке, до конца зимы, — пока еше есть время, нужно выбираться из спальни. Ценой невероятных усилий он отбросил покрывало.

Голый. Он этого как-то не осознавал. Неудивительно, что ему так холодно. Он начал ощупью пробираться туда, где, как он смутно вспоминал, должны были быть платяные шкафы.

Их нет. Ночью слуги унесли их, чтобы продать его рубашки и носки. Ощупью, держась за стену, он прошел к чулану.

Пусто. Ничего, кроме груды зловонных цветочных горшков. Они забрали его костюмы, ботинки и пальто, чтобы и их продать. Он опустился на четвереньки, пытаясь отыскать ту одежду, в которой он на рассвете вернулся в палаццо, но не успел он проползти и нескольких футов, как порезал большой палец. Он засунул кровоточащий палец в рот. Здесь везде стекло из разбитого окна. Придется поискать одежду где-нибудь еще.

И вот 22 декабря 1933 года, около полудня, голый Нубар Валленштейн, единственный наследник величайшего нефтяного состояния на Ближнем Востоке, посасывая большой палец и яростно дрожа в клубящемся тумане, вышел из спальни в просторном венецианском палаццо, где корчился на постели в позе зародыша, и побрел по коридору третьего этажа в поисках одежды — в день, которому суждено было стать самым длинным днем в его жизни. Под мышкой у него была стопка путаных и бессвязных дневников, озаглавленных «Мальчик».

* * *

В коридоре было темно, потому что светильники исчезли уже несколько месяцев назад. Нубар пососал палец и стал пробираться вперед, держась за стену. За его спиной в коридор лавиной перетекли из спальни огромные разбухшие клубы тумана.

Туман. Из помещения по коридору, которое раньше было музыкальной комнатой, лился тусклый желтый свет. Нубар на цыпочках подкрался поближе и заглянул внутрь.

С десяток слуг и их родственники, вооруженные ломами, кружили по комнате, громко препираясь по поводу того, кто должен держать факелы, а кто взламывать мраморные полы.

Одна женщина оставила за дверью пару ветхих коричневых галош. Нубар надел их. Они порвались и растрескались и были ему не впору — чуть ли не в два раза больше его маленьких ног, — но все-таки это лучше, чем ходить босиком по холодному мраморному полу.

Нубар прошаркал дальше, медленно удаляясь от тускнеющего желтого света. За его спиной в музыкальной комнате вандалы разразились страстными итальянскими проклятиями, налетая друг на друга и валясь на пол, так как перестали что-либо видеть в плотном тумане, неожиданно вползшем в комнату из коридора.

Где-то позади раздался крик, за ним последовал другой и третий. С глухим стуком ломы били по чему-то твердому. Они крушат черепа? Устроили свару над добычей? А что, воры вполне это заслужили. Нубар пососал палец и хихикнул. Он заскользил наверх по главной лестнице, туда, где в стене торчал факел.

Он взял факел и рассмотрел палец. Палец все еще немного кровоточил. Нубар снова засунул палец в рот и, пошатываясь, побрел вниз по лестнице на первый этаж, к главному входу, крепко прижав к впалой груди тома «Мальчика».

Везде беспорядок. Дыры в стенах, отверстия в полу. Там и сям в углах валялись ломти гниющего хлеба, обглоданные кости и до блеска обсосанные скелетики цыплят, вонючие шкурки салями и искореженные жестянки из-под оливкового масла, высились курганы затвердевших макарон — развалины, неизбежно остававшиеся возле самодельных очагов, которые слуги Нубара поспешно разводили, а потом бросали во время своих разрушительных рейдов по палаццо.

Буйные вестготы, думал Нубар. Остготы-грабители. Идиоты. Неужели они не понимают, что, грабя его, они подрывают самые основы западной цивилизации? Идиоты. И когда они только поймут?

Нубар осторожно пробирался через тлеющие бивачные костры к некогда пышному, а ныне лежащему в руинах помещению под названием «салон», через опустошенную саванну, в которой некогда располагалась библиотека.

Безумные дикари, бормотал он и шаркал дальше. Он направлялся в маленькую комнату за кухней, где несколько месяцев назад, перед тем как приступать к своим обязанностям, переодевались повара. Нубар думал, что там еще можно найти брошенную одежду, но, дойдя наконец до маленькой комнаты, превратившейся в мрачную пещеру, у входа в которую были живописно набросаны разномастнейшие косточки и черепки, он обнаружил на крючке только женское белье невероятных габаритов, даже по стандартам итальянского рабочего класса меркам.

Женское белье. Чудовищно. Нубар изучил отсыревшие предметы туалета и увидел, что они сплошь покрыты плесенью. Наверное, провисели здесь много месяцев, уж по крайней мере с весенних дождей. Не важно, должен же он во что-то одеться.

Огромные коричневые чулки, слишком большие, чтобы надеть их куда полагается. Шарф? Нубар обматывал чулки вокруг шеи до тех пор, пока не соорудил себе плотное кашне.

Огромные коричневые панталоны. Когда Нубар попытался их натянуть, оказалось, что они доходят ему до подмышек. Он завязал панталоны на груди несколькими узлами, пока они не перестали падать. Он пососал палец и осмотрел следующий предмет.

Огромный коричневый холстинный корсет на косточках. В корсет могло бы поместиться три, а то и четыре Нубара. Нубар продел руки в завязки корсета и закрепил их под мышками. Корсет доходил ему до колен и приятно грел. Он сковывал движения, и в нем Нубар мог только семенить мелкими шажками, но это было не важно, потому что в коричневых галошах Нубар все равно не смог бы оторвать ноги от пола.

Коричневый холстинный бюстгальтер, в каждую чашечку которого могла бы поместиться мужская голова.

Нубар хихикнул.

А что? У него болят уши от холодного сырого тумана, который преследовал его на всем пути по главной лестнице из спальни. Непроницаемый туман. Скоро он так сгустится, что скроет своей пеленой и второй этаж.

Нубар надел одну из чашечек на голову, уютно пригладил ее на ушах и завязал лямки под подбородком. Одна из чашечек превратилась в ермолку, а вторая свободно болталась на спине, как просторный рюкзак.

А что? подумал Нубар. Он пропустил одну из лямок бюстгальтера в петельку корсета, чтобы из рюкзака впоследствии ничего не вываливалось.

Спокойно. Нубар вошел в буфетную и достал из-под сломанного тележного колеса деревянную флягу. Он наполнил ее из большой оплетенной бутыли, спрятанной под разлагающейся овечьей тушей. У овцы был такой вид, будто ее убили в ритуальных целях.

Варвары. Осторожность здесь не лишняя. Все ценное придется прятать от этих мародерствующих орд.

Спокойно. Приближаются голоса. Патруль?

Нубар прижался к стене буфетной и задержал дыхание, пока варварская орда слуг-разрушителей не продефилировала через кухню, громко переругиваясь. Они, очевидно, шли из главной столовой, волоча мимо него что-то длинное и тяжелое, может быть несущую балку, и направлялись к задней двери. Шумная банда прошла всего в нескольких ярдах, но Нубар, темно-коричневый и неподвижный, почти сливался с клубами густого тумана.

Он забросил флягу в рюкзак и вошел в комнату для мытья посуды, где и обнаружилась самая замечательная находка этого утра — длинный засаленный халат, повешенный на шест, как звериная шкура, посреди мертвых углей бивачных костров. Очевидно, его оставила здесь какая-нибудь женщина, которая сейчас бесчинствует в другом крыле палаццо. Нубар снял халат с шеста и увидел, что это прекрасное одеяние блекло-сиреневого цвета, с большим мягким воротом, который изжевали и изгрызли годы. На бедрах красовалось по глубокому карману, а еще один карман, поменьше, был вшит на груди.

Длинный, теплый и засаленный халат, что может быть лучше в холодный зимний день? Нубар обшарил карманы.

Большая коричневатая тряпка, на которой, кажется, засохла кровь. Нубар закрыл глаза и втянул ноздрями воздух.

Сырая конина, ошибиться невозможно. В эту тряпку была завернута конина. Может быть, мясо из-под седла татарского наездника, который мчался галопом из степей Центральной Азии; едкий лошадиный пот и вес всадника вялили мясо, и в конце дневного перехода всадник мог оторвать кусок конины. Варвары. Отвратительно.

Почти полная пачка македонских сигарет «Экстра» и коробок спичек.

Губная помада и баночка румян.

Одна сережка с подвеской — круглым камешком поддельного лазурита.

Три монетки по одной лире.

Медальон, на одной стороне которого было изображено лицо Муссолини, а на другой Дева Мария.

Варвары. Дикарская рухлядь. Нубар сложил обратно в карман халата все, кроме окровавленной тряпки, которую снова понюхал. Он вытер тряпкой нос и сунул ее в рюкзак, чтобы она была под рукой. Потом он надел халат и понял, что тот действительно великолепен, — пышное одеяние шлейфом волочилось за ним по полу, вроде свадебного платья или даже коронационной мантии королевы.

Нубар хихикнул. Он несколько раз торжественно обошел кухню, надменно улыбаясь своим воображаемым восхищенным подданным. В дверях он остановился, откупорил флягу, сделал большой глоток огненной ракии и немедленно ощутил прилив сил. Он заглянул в туманную тьму коридора и хитро прищурился.

Сойти в подземный мир? А что, если пришло время познать истину?

Да, пришло, и Нубар был готов к бою. Цивилизация должна выжить, несмотря на все зверства варваров.

* * *

Пока он надевал огромный коричневый бюстгальтер, именно в тот момент, когда он натянул одну из чашечек на голову, как ермолку философа, его осенило. В самом деле блестящий план — выбросить из головы неудачи последних месяцев, эти жалкие усилия, эти ночные шатания с «Мальчиком» в одиночестве, в дождях и туманах, среди ухмыляюшихся незнакомцев на площади перед собором Святого Марка.

Уже примерно год в подвале палаццо скапливались отчеты Разведывательного бюро уранистов, регулярно приходившие с Ближнего Востока и хранившиеся в строгом соответствии с данными раз и навсегда инструкциями. Нубар был слишком занят распространением «Мальчика», чтобы найти время заглянуть в подвал, но знал, что в отчетах содержится вся информация об Иерусалимском покере за прошлый год.

И, что гораздо важнее, он найдет там подробное описание козней, на которые пускались хитроумные преступники Мученик, Шонди и О'Салливан Бир, чтобы захватить Иерусалим и лишить его законного наследства, принадлежащего ему по праву, подлинной Синайской библии, которую около века назад нашел и зарыл в Иерусалиме его дед, — философского камня, призванного обеспечить ему, Нубару, бессмертие.

Какие новые интриги, какие дьявольские заговоры эти три зловещие личности против него замышляют?

Нубар намеревался это выяснить. А потом он издаст приказ, который положит конец их дьявольской двенадцатилетней игре и навсегда уничтожит всех троих.

Наконец-то утвердятся порядок, железная дисциплина и четкий сортирный тренаж и его, Нубара, абсолютная, непререкаемая власть. Окончательное решение.

Он больше не будет тонуть в воспоминаниях о Гронке, перестанет отчаянно пытаться разъяснить кому-нибудь, хоть кому-нибудь, значение «Мальчика». Все это теперь позади. Волевым решением он совершит то, что должно совершить в зимних туманах Венеции. Он должен пресечь Великое иерусалимское мошенничество. Он объявит им войну не на жизнь, а на смерть, и эти дураки увидят, к чему приводит непослушание, и поймут, что такое истина, — его правление, которое будет длиться тысячу лет.

Кривая улыбка Нубара превратилась в ухмылку. Он поднял факел перед кухонным зеркалом и одобрительно покосился на свое отражение.

Корсет, бюстгальтер и панталоны, чулки, засаленный теплый халат — все велико ему и выглядит солидно. Внушительный этюд в коричневых тонах, изящно окаймленный блекло-сиреневым.

Все еше криво ухмыляясь, с «Мальчиком» под мышкой, он тихо побрел дальше по коридору к двери, которая вела в подвал.

* * *

Двадцать ступенек вниз. Нубар открыл подвальную дверь у подножия лестницы и спустился вниз по тридцати крутым ступенькам до лестничной площадки. Из глубин поднимался слабый свет. Внимательно глядя под ноги, он свернул и прошел последний пролет в сорок крутых ступенек.

И только дойдя почти до самого низа, он различил в темноте смутную фигуру. В подвале, орудуя мотыгой и совковой лопатой, рыл яму человек в голубой атласной ливрее — один из его лакеев. На жаргоне генуэзских моряков он бормотал что-то про богатых иностранцев, вечно норовящих зарыть сокровища в самых глубоких подвалах.

Неграмотная, темная свинья, подумал Нубар. У варвара даже и мысли не возникало, что сокровища таятся не в земле, а в отчетах Разведывательного бюро уранистов.

Лакей вынул несколько булыжников, которыми был вымощен пол, и выкопал квадратную яму шириной фута в четыре. Он уже стоял в яме по пояс и жизнерадостно выбрасывал глину лопатой. Рядом с ямой валялась атласная ливрея. Укрепленная в глине свеча роняла восковые капли на золотое шитье ливреи, и Нубар немедленно разъярился, увидев, как мало почтения оказывается золотому шитью. Он затопал ногами и закричал как можно громче, в ярости обрушившись на всех разрушителей цивилизации, сколько их ни есть в мире. Своды подвала зловеще искажали его голос.

Вылезай, темная свинья. Вылезай, злобная тварь.

Лакей обернулся и в ужасе уставился на Нубара. Не в силах оторвать от пола ног в тяжелых галошах, Нубар медленно покачивался на месте, длинный засаленный халат трепетал от сотрясавшей его ярости, чашечка бюстгальтера на голове негодующе дрожала.

Лакей завопил и в ужасе метнулся из ямы. Он стрелой понесся вверх по лестнице в кухню, а там выпрыгнул в окно и рухнул в темную воду у дворца, где его подхватил медленный поток нечистот, под непроницаемым покрывалом тумана плывущий по Большому каналу.

Тем временем Нубар остановился у подножия лестницы, чтобы подобрать свои пожитки, и осмотрелся. То, что он там увидел, его поразило. Весь подвал был забит стопками аккуратно сложенных бумаг, досье и папок, картонных и бумажных, — непрочитанными отчетами Разведывательного бюро уранистов за последние одиннадцать месяцев.

Невероятно, подумал Нубар, глядя на тысячи и тысячи отчетов, на горы накопившихся сведений, впервые осознавая, какие плоды принесла деятельность его Бюро.

Нубар прошаркал к дыре, выкопанной лакеем, и укрепил в глине факел. Он спихнул на пол несколько стопок отчетов и соорудил себе удобную кушетку. Свернутую лакейскую ливрею он подложил под локоть. Отхлебнул из фляги тутовой ракии и нечаянно откусил кусочек дерева — так ему не терпелось поскорее приступить к делу. Он был настолько сосредоточен, что не замечал щепок во рту. Пожевав горлышко фляги, он проглотил кусочки дерева вместе с тутовой ракией. Потом поудобнее устроился на своей кушетке из бумаги, поуютнее запахнул полы халата и, глубоко затянувшись, закурил македонскую сигарету «Экстра».

На нос ему упала капля. Он слизнул ее.

Соленая вода?

Нубар взглянул на потолок. Он прикинул высоту подвальной лестницы, понял, что она поворачивает сначала на север, потом на восток, а затем и высоту предыдущей лестницы, которая шла в северном направлении. Он вспомнил, в какой части палаццо находится дверь в подвал, и высчитал расстояние от причала до входа в палаццо.

Нубар улыбнулся. Сомнений не было.

Архивы Разведывательного бюро уранистов лежали прямо под Большим каналом. И именно здесь, под Большим каналом, суждено ему составить план уничтожения Великого иерусалимского мошенничества и вынести приговор трем преступным его основателям.

Глаза Нубара сузились.

Иерусалим, священный горний город, вознесшийся над равнинами и пустынями? Вечный город на вершине горы — в безопасности? Что ж, пожалуй, они не удерут со своей добычей, эти преступники-варвары. Порядок, точность и истина восторжествуют, он освободит Иерусалим и возьмет то, что принадлежит ему по праву.

Нубар слизнул с носа еше одну капельку соленой воды. Он подобрал первый попавшийся отчет и начал читать.

* * *

Может быть, в подводном подвале просто не хватало воздуха, но Нубару отчет показался необычно интересным — гораздо интереснее большинства материалов РБУ.

С самого начала невозможно было даже предположить, чему он посвящен.

Отчет был прислан Управлением Мертвого моря, которое отвечало за Иерусалим. Из соображений безопасности Управление располагалось на некотором расстоянии от города, среди залежей серы и соли на южном берегу Мертвого моря. Это была горстка крохотных хижин, построенных ныне не существующей горноразведывательной компанией. Хотя хижины были неплохо спрятаны от постороннего глаза среди обычных на берегах Мертвого моря соляных столпов, большую часть года там царила невыносимая жара, что, весьма возможно, и объясняло характерную бессвязность большинства приходящих оттуда отчетов.

Сначала вполне подходящим местом для Управления, которое отвечает за Иерусалим, был выбран Иерихон, но потом по личному указанию Нубара Управление, несмотря на жару, переехало на серные разработки. Нубару было приятно думать, что самый важный полевой лагерь РБУ разместился в самой нижней точке мира, среди причудливых геологических формаций, которые обычно считают развалинами Содома.

Управление Мертвого моря присвоило этому отчету индекс ПОНОС. Это означало, что отчет написан информатором, который проявил достаточно инициативы, чтобы рассматриваться в качестве потенциального нашего особого сотрудника. Под официальным названием было уведомительное сообщение, необычно таинственное по стандартам РБУ.

Представлено на рассмотрение исключительно как побочный материал для иллюстрации трудностей, с которыми приходится сталкиваться Управлению Мертвого моря при сборе важной информации об Иерусалиме ввиду мифической природы этого горнего города. И особенно ввиду вида отсюда на берега того, что в одном важном литературном произведении было о писано как иссохшая пизда планеты.

(В этом очень длинном романе, который все еще запрещен во многих странах за непристойность, рассказывается всего об одном дне, 16 июня 1904 года. Невероятно, не правда ли? Конечно, нам здесь хватает времени, чтобы читать романы.)

Нубар фыркнул. Неужели его агенты думают, что им платят за чтение длинных романов? Он мысленно отметил, что надо обязательно телеграфировать на Мертвое море, как только он закончит читать отчет.

РЕХНУЛИСЬ? НИКАКОЙ БОЛЬШЕ ПИЗДЫ И ТУМАННЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ АЛЛЮЗИЙ. ПРИДЕРЖИВАЙТЕСЬ ИСТИННОГО ПОЛОЖЕНИЯ ВЕЩЕЙ ИЛИ НАЧИНАЙТЕ ГОТОВИТЬСЯ К НЕМЕДЛЕННОМУ ДИСЦИПЛИНАРНОМУ ВЗЫСКАНИЮ.

НУБАР

ВЕРХОВНЫЙ ЛИДЕР

Он читал дальше.

Во — вторых, представлено на рассмотрение для иллюстрации трудностей в отделении интересной и важной информации об Иерусалиме от массы неинтересных и неважных деталей, в которых та неизбежно прячется.

И наконец, представлено на рассмотрение, потому что этот отчет может показаться довольно любопытным, если прочесть его непредвзято.

Непредвзято? Нубар умел непредвзято относиться к сообщаемой информации, и идея прочитать что-нибудь любопытное очень его порадовала, особенно после всех этих месяцев ежедневного лежания в постели и рыскания ночами под дождем в бесплодных попытках заставить хоть кого-нибудь воспринять «Мальчика» всерьез.

Он перевернул страницу.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО из Иерусалима в Управление Мертвого моря.

ДАТА получения информации: август 1933 года.

ДАТА предоставления информации в Управление: Хэллоуин 1933 года (задержка обусловлена временем, необходимым на написание отчета).

ВРЕМЯ выявления факта: за несколько часов очень жаркого августовского дня 1933 года.

МЕСТО выявления факта: Мусульманский квартал, Старый город, Иерусалим.

ЛИЦО, предоставившее информацию: имя, раса и национальность неизвестны. Паломник в Иерусалиме (они всегда приезжают и уезжают тысячами, эти паломники, не правда ли. и личности большинства из них установить невозможно. Данный паломник останется неизвестным на всем протяжении отчета, и на первый взгляд только потому, что я не смог выяснить, кто он такой. Но не может ли за этим стоять нечто большее? Что, если судьбе было угодно, чтобы он остался неизвестным и выступал на протяжении всего повествования в роли архетипического паломника? Чтобы он воплотил в себе всех, кто много тысячелетий искал Иерусалим?

Все это кажется мне не таким уж и надуманным, особенно если войти во все тонкости запутанных обстоятельств, о которых речь впереди.)

ПЕРИОД, к которому относится информация в настоящем отчете: с 930 года до н. э. по август 1933 года.

НАЧАЛО: незасекреченные записи (общедоступные).

СЕРЕДИНА: совершенно секретные умозрительные предположения (частные).

И НАКОНЕЦ, НАИВАЖНЕЙШИЙ КОНЕЦ (Замечание для агентов, заполняющих этот бланк. Теперь вы дошли до сути вашего отчета и не говорите потом, что вас не предупредили, — краткость и четкость прежде всего. От лаконичности вашего отчета напрямую зависит, прочитают ли его вообще, а это ни в коей мере не гарантируется иерархической структурой РБУ. Так что безжалостно сокращайте мысли до одного предложения, выражайтесь простым и понятным всякому языком. Многословные разглагольствования, может быть, и хороши где-нибудь, но не у нас. То же относится и к вашему возможному желанию побаловаться с причудливыми понятиями, равно как и к заигрыванию с безосновательными умозаключениями, а также и к вашему возможному намерению удалиться от сообщаемых фактов или к излишнему углублению в малопонятные сферы. Отнюдь недопускайте, чтобы в ваши отчеты закрался какой-нибудь стилистический прием. Красота — одно, а работа — другое, и, повторяем, здесь этого быть не должно. В данном разделе отчета от вас требуется только суть происходящего.

Ну, вот мы и добрались до самой сути, так что удачи. Вам необходимо представить конечный продукт, а именно ценный вклад в тот сумасшедший бизнес, в котором мы все работаем. Поехали!):

Установление личностей всех главных заговорщиков, которые тайно строили козни в Иерусалиме в период, описанный в настоящем отчете (с 930 года до н. э. до августа 1933 года).

* * *

Первое, на что наткнулся Нубар, были копии документов из налогового управления Иерусалима за период с 1921 по 1933 годы. Однако для чего они прикладывались к отчету или что именно облагалось налогом, указано не было.

Далее следовали иерусалимские счета за телефон и воду, очевидно краденые, за тот же период, а за ними — накладные на дешевую, но прочную соковыжималку чешского производства, рычаг соковыжималки, чашу и фильтр, все в разобранном состоянии — для того чтобы ее удобнее было перевозить и чистить.

Накладные были датированы 1921 годом и прослеживали путь соковыжималки от завода в Праге по железной дороге до магазина на Черном море. Далее на болгарском судне в составе сборного груза, соковыжималка отправилась в Константинополь. Далее, по суше, в повозке, соковыжималка достигла Бейрута и на борту греческого каика спустилась вниз по побережью в Яффу. Откуда поездом прибыла в Иерусалим — конечный пункт назначения.

Нубар прижал пальцем последнюю накладную и осмотрел темные углы подвала.

Иерусалим. Схема начинала вырисовываться.

Он потуже затянул колготки вокруг шеи, чтобы защититься от холода, задумчиво почесался и вернулся к отчету. Документы кончились.

На следующей странице был нарисован план крохотной комнаты. Стены были кривые. Наблюдалась дверь — одна, окно — одно, прилавок и два стула. На конце прилавка, рядом с дверью, нарисована эмблема РБУ,  , символ планеты Уран. За дверью, в месте, помеченном словом переулок, был номер 18 и стрелочка с буквой С на конце. Шкала рядом со стрелочкой размечала футы и ярды.

Нубар измерил комнату большим пальцем, и оказалось, что она около восьми футов в длину и пяти в ширину, в одном конце комната сужалась до трех футов.

Нубар перевернул схему. Теперь, из соображений безопасности, страницы были пронумерованы.

Страница 1 из 407, отчет о Великом иерусалимском мошенничестве.

1. Предыдущая схема показывает прилавок, за которым я торгую соком. Я выжимаю фруктовый сок стаканами и по заказу, и посетители обычно пьют его в помещении. Лавки в Старом городе большей частью маленькие и странной формы.

2. «С» обозначает север.

3. «18» обозначает номер, который моя лавка могла бы иметь, если бы она находилась на улице и дома были пронумерованы, чего не наблюдается, поскольку лавка находится в узком тупике у базара в Мусульманском квартале по причине того, что арендовать там помещение так же дешево, как и внутри стен, построенных вокруг Старого города в 1542 году Сулейманом I.

Хорошо, подумал Нубар. Вот она, полнота и предельная четкость — девиз, который он придумал для РБУ еще в 1921 году, когда впервые стал нанимать книготорговцев, чтобы собирать все труды великого доктора и магистра алхимии, Парацельса, настоящее имя — Бомбаст фон Гогенгейм.

4. Летом торговля достаточно оживленная, зимой практически замирает, а в другие времена года идет ни шатко ни валко.

5. На расстоянии около двенадцати ярдов к востоку от моей лавки, в конце тупика, находится дверь, которая ведет в две сводчатые комнаты. Ими владеет старик, по его собственному заявлению, — бывший торговец древностями. Этот старик носит линялую желтую накидку и ржавый рыцарский шлем, ходит босым и называет себя Хадж Гарун.

Нубар едва не подавился сигаретой и обжег пальцы и губы. Он облизнулся и глубоко вдохнул.

Лавка Хадж Гаруна? Именно то место, где эта зловредная игра шла все последние двенадцать лет? Нубар закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Он глубоко вдохнул и продолжал читать.

6. Мои клиенты принадлежат в основном к низшим классам, но я обслуживаю всех, вне зависимости от расы, религиозной принадлежности или политических убеждений. Тем не менее представители других классов общества тоже иногда удостаивают мою лавку посещением, большей частью потому, что легко могут заблудиться в Старом городе и ищут выхода, как мы скоро увидим ниже.

Да уж, увидим, подозрительно подумал Нубар.

7. Множество посетителей, по большей части состоятельных, которые день и ночь устремляются в мрачные владения Хадж Гаруна, привлеченные игрой в покер, никогда не заглядывают в мою лавку. По пути в лавку Хадж Гаруна они презрительно замечают, что моя лавка слишком грязна, чтобы они удостоили ее посещением. По когда они идут обратно, оставшись без гроша и в полной растерянности, стой же частотой наваливаются грудью на мой прилавок и умоляют дать им в долг. Пожалуйста! Всего один-единственный стаканчик сока! А может быть, дадите просто облизать фильтр? Нет, твердо отвечаю я, политикой нашей компании всегда было «деньги на бочку».

Отлично, подумал Нубар. Твердо и по-деловому. Почему надо кого-то жалеть? Это может только нарушить социальный порядок, а порядок важнее всего.

Нубару начинал нравиться этот информатор и его прямой, без обиняков, подход к делу. Неудивительно, что Управление Мертвого моря сочло возможным присвоить ему индекс ПОНОС. Им-то он и был. Нубар тут же сочинил телеграмму, которую необходимо отослать сразу по окончании чтения.

СРОЧНО. БРАВО ВСЕМ СОТРУДНИКАМ. НАШ ПАРЕНЬ СОКОПРОДАВЕЦ-ЛУЧШИЙ ПОНОС В НАШЕЙ ОРГАНИЗАЦИИ ЗА МНОГИЕ ГОДЫ. ПРИКАЗЫВАЮ НЕМЕДЛЕННО ПРОИЗВЕСТИ ЕГО В ОФИЦЕРЫ СО ВСЕМ НАДЛЕЖАЩИМ МЕДИЦИНСКИМ И ПЕНСИОННЫМ ОБЕСПЕЧЕНИЕМ.

ПРИКАЗОМ

НУБАРА

ЛИДЕРА,

ФЕЛЬДМАРШАЛА, ГЛАВНОГО ГЕНЕРАЛИССИМУСА-КОМАНДУЮЩЕГО.

Нубар улыбнулся. Ему это понравилось. Хорошо. Он стал читать дальше.

8. У меня нет телефона. Счета выставлены за телефон в ближайшей кофейне, откуда я осуществляю все личные и деловые звонки на протяжении последних двенадцати лет, с тех самых пор, как приехал в Иерусалим.

9. Последние двенадцать лет я не плачу налоги, во-первых, потому, что поток наличности в моей лавке скуден, а во-вторых, потому, что смог подкупить чиновника налогового управления, ответственного за мой переулок, пообещав поить его гранатовым соком бесплатно. Поэтому прилагаю отчеты о налогах на эту кофейню, а также счета за воду, потому что полнота и безошибочная аккуратность — для информатора РБУ это все.

Отлично, подумал Нубар. Может быть, огромные деньги, пожираемые РБУ, все-таки хотя бы отчасти себя окупят.

10. За двенадцать лет, что я стою за прилавком, наблюдаются следующие тенденции продаж: гранатовый сок идет лучше апельсинового, хотя и ненамного. Перед приездом в Иерусалим я недолго работал в Дамаске и чуть дольше — в Багдаде. В обоих городах я был технологом и занимался анализом слюны.

11. Символ РБУ, нарисованный на прилавке, обозначает точное местоположение моей импортной соковыжималки на схеме.

Замечательное внимание к деталям, подумал Нубар, дочитав страницу до конца. Он остановился и поплотнее натянул ермолку на уши, чтобы защититься от холодных сквозняков, то и дело пронизывающих подвал. Не пора ли слегка освежиться? А почему бы и нет?

Он вынул флягу из рюкзака и отхлебнул, рассеянно обкусывая остатки деревянного горлышка. Он был полностью поглощен тем, насколько методически информатор излагает свои мысли. Отчет развертывался с железной логикой, и он видел, что информатор предан своему делу и сообщает только истинную правду.

Нубар жевал и глотал щепки.

12. Здесь осмелюсь присовокупить, что я всегда почитал величайшей честью служить информатором РБУ, которое, как мне думается, только и защищает Иерусалим от полного хаоса. Без РБУ Иерусалим давно бы уже остался на милость этих трех печально известных разбойников, называющих себя Мучеником, Шонди и О'Салливаном, или Лисой, последний — в зависимости от настроения, или оттого, сколько он выпил, или от того, сколько времени прошло с момента последней выпивки, или даже от того, сколько времени остается до следующей.

13. Иерусалим необходимо спасти от варваров.

14. Только РБУ и его Верховный лидер могут сделать это.

15. Смерть и горе всем нашим врагам.

16. Я вновь даю торжественное обещание самоотверженно служить РБУ и прежде всего его Верховному лидеру.

17. В заключение вышесказанного.

18. Повествование, следующее ниже, приводится с отклонениями от оригинальной формы с целью создания более ясного впечатления.

* * *

Нубар, увлекшись, продолжал читать.

Информатор оказался, по собственному заявлению, персом, адептом зороастризма, религии, о которой, как он, впрочем, признавался, уже давно никто ничего не слышал. Он вырос в маленьком горном племени в персидской глуши и считал, что ему вообще повезло, что он родился, — племя почти целиком вымерло во время эпидемии холеры в начале девятнадцатого века.

В то время в этом племени гостил юный иностранец, который влюбился в одну из девушек племени. Эпидемия разразилась всего через несколько недель после того, как они познакомились, и она вскоре умерла. После этого молодой человек терпеливо и самозабвенно ухаживал за больными.

Этот легендарный иностранец был, по рассказам, семи с половиной футов ростом. Он обследовал пациентов через огромное увеличительное стекло, такое большое, что его немигающий глаз за ним казался двух дюймов в ширину. Поставив диагноз, он обычно прописывал лекарства, глядя на циферблат своих переносных солнечных часов, чудовищно тяжелой бронзовой штуки, которую носил на бедре. Познания иностранца в лекарственных травах были просто невероятны, и не будь его, все племя вымерло бы поголовно.

Нубар беспокойно встрепенулся. У него было ощущение, что все это он уже где-то и когда-то слышал.

Когда эпидемия кончилась, продолжал информатор, молодой иностранец уехал, и его больше не видели в персидской глуши. Вполне естественно, что в благодарность за исцеление этого милосердного и благородного гиганта стали называть Ахурамазда — именем главного доброго бога древнего зороастрийского пантеона, который соблаговолил сойти к ним в горы, чтобы спасти их от сил мрака и смерти.

Потому-то с тех пор все племя искренне уверовало в зороастризм.

Информатор сообщал, что приводит все эти сведения, дабы объяснить свое необычное вероисповедание, которое иначе могло бы показаться анахронизмом и в наше время вызвать справедливые подозрения, а потому поставить под вопрос его пригодность для РБУ в качестве стажера. Испытательный же срок должен будет закончиться по рассмотрении настоящего отчета, после чего он, информатор, сможет пройти все испытания на звание дежурного офицера, прикомандированного к опасной зоне, Иерусалиму, а это последнее позволит ему получать надбавку за вредность, в дополнение к обычному офицерскому жалованью и полному медицинскому и пенсионному обеспечению.

Нубар ухмыльнулся и покачал головой.

Это что еще за своекорыстие, кто это печется только о собственных интересах? Неужели это пустое место, этот сокопродавец-огнепоклонник, действительно считает, что один коротенький абзац может превратить мелкого информатора в полноценного офицера РБУ? Неужели он думает, что Нубара так легко одурачить, пусть даже он, Нубар, сидит здесь в сыром подвале под Большим каналом?

Нубар фыркнул. Нет, до этого еще далеко. Как положено, он мысленно отослал еще одну телеграмму Управлению Мертвого моря.

РЕХНУЛИСЬ? НЕУЖЕЛИ СОЛНЦЕ В ЭТОЙ ИССОХШЕЙ ПИЗДЕ ПЛАНЕТЫ ВЫСУШИЛО ВАШИ МОЗГИ? НЕ ПРОДВИГАТЬ, ПОВТОРЯЮ, НЕ ПРОДВИГАТЬ ЭТОГО ШАРЛАТАНА-ОГНЕПОКЛОННИКА. НИКАКОГО МЕДИЦИНСКОГО И ПЕНСИОННОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ, НИКАКОЙ НАДБАВКИ ЗА ВРЕДНОСТЬ ЭТОМУ БЕЗДЕЛЬНИКУ. Я БУДУ ТОЛЬ К О РАД, ЕСЛИ ОН РАЗДЕЛИТ СУДЬБУ ПОТЕРЯВШЕГОСЯ ГРЕКА. ПУСТЬ ВОЗРОЖДАЮТ ГРЕКО-ПЕРСИДСКИЕ ИЛИ ПЕРСИДСКО-ГРЕЧЕСКИЕ ВОЙНЫ. Я НЕ ПОЗВОЛЮ СЕБЯ ОБМАНЫВАТЬ.

НУБАР,

ВЕРХОВНЫЙ ЛИДЕР И ФЕЛЬДМАРШАЛ,

ГЕНЕРАЛИССИМУС-ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ВСЕМ.

Так-то лучше, намного лучше. Осторожность явно не помешает. Необходимо держать их в железном кулаке, дисциплину нельзя ослаблять ни на минуту. Если хотя бы один лизоблюд начнет требовать себе чинов и званий, все сотрудники организации сочтут это знаком слабости со стороны Нубара. Тогда они все начнут требовать себе чинов и званий.

Надо пресечь эту опасную тенденцию прежде, чем она наберет обороты. Нубар подготовил новую телеграмму Управлению Мертвого моря.

НЕВЕРОЯТНО СРОЧНО. ТАМ, ВНИЗУ-ВСЕМ ЗАМЕРЕТЬ! ВСЕ НАЗНАЧЕНИЯ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ ДО СЛЕДУЮЩЕГО УВЕДОМЛЕНИЯ. НЕУЖЕЛИ ВЫ И ВПРАВДУ ДУМАЕТЕ, ЧТО ВАМ УДАСТСЯ ОТХВАТИТЬ СЕБЕ КУСОК? НУ УЖ НЕТ. СИДЕТЬ НА МЕСТЕ И НЕ ТРЕПЫХАТЬСЯ, ПОКА Я С ВАМИ НЕ СВЯЖУСЬ. НА МЕРТВОМ МОРЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, И ВПРЯМЬ НЕЛЕГКО, НО БОЛЬШЕ ВАМ ПОКА НИЧЕГО НЕ СВЕТИТ, УЖ НА ЭТО МОЖЕТЕ РАССЧИТЫВАТЬ. ОТВЕТА НЕ ТРЕБУЕТСЯ, И ИЗВИНЕНИЙ Я НЕ ПОТЕРПЛЮ.

НУБАР

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ

И НАЧАЛЬНИК ВСЕХ СИЛ.

Неожиданно Нубар нахмурился. Информатор сообщил что-то такое, что обеспокоило его и копошилось где-то в подсознании.

Да, теперь он вспомнил и чуть было не присвистнул от удивления, но, разумеется, свистнуть ему не удалось. Все началось с тех ранних исторических отчетов, с самой общей информации о покере, которую ему присылали в то время, когда РБУ только развертываю операции на Ближнем Востоке.

Огромное увеличительное стекло, а за ним — немигающий двухдюймовый глаз?

Менелик Зивар, загадочный черный копт, приемный отец Каира Мученика, кажется, смотрел на мир сквозь такое же стекло, удалившись от дел в саркофаг мамаши Хеопса.

Но это увеличительное стекло Зивар получил в подарок от своего дорогого друга, безымянного гиганта, который носил огромный засаленный черный тюрбан и лохматый черный халат из немытой и нечесаной козьей шерсти, — говорили, что это дары какого-то горного племени из персидской глуши. Этот друг Зивара таинственным образом внезапно появлялся по воскресеньям, чтобы продолжить беседу длиной в сорок лет, которую вел с Зиваром за вином и яствами в грязном арабском ресторанчике на берегу Нила, за обедом, который всегда оканчивался одним и тем же — оба прыгали в реку, чтобы поплавать и как следует освежиться.

Переносные, чудовищно тяжелые солнечные часы?

Те самые, которые в девятнадцатом веке носил на бедре гигант-исследователь Стронгбоу? Те самые часы, что теперь висят в Иерусалиме, на стене бывшей лавки древностей, где играют в покер? Те самые, к которым приделаны куранты, бьющие как им вздумается и путающие время?

В обоих случаях — гигант. Гигант. Неуловимый и загадочный, и, кажется, это он на рубеже веков владел всем Ближним Востоком.

Нубар схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Он был такой маленький, что невольно испытывал ужас перед призраком человека семи с половиной футов ростом.

Да и человек ли он? Или больше чем человек? Как иначе объяснить его рост и его странности, неожиданные появления в грязном ресторанчике на берегу Нила и такие же внезапные исчезновения? В далеком персидском племени, когда пришла беда?

Ахурамазда, главное доброе божество зороастрийцев?

Нубар без сил свалился на свою бумажную кушетку, остекленевшими глазами уставившись в потолок.

* * *

Он приступил к основному отчету сокопродавца. Логику повествования можно было проследить лишь с большим трудом — настолько извилист был путь через весь Старый город, и ни единого намека на пункт назначения. Нубару, сидящему под Большим каналом, этот мифический Иерусалим на далекой горе казался все более и более призрачным.

Рассказ информатора начинался сообщением о некоем паломнике, упомянутом в самом начале, чье имя, расовая принадлежность и гражданство оставались тайной за семью печатями.

Однажды, в жаркий августовский день, паломник заблудился в Иерусалиме. Он пытался найти хоть какие-нибудь ворота, которые вывели бы его из Старого города, но окончательно запутался в неразберихе переулков. Он забрел в тупик, где находилась лавка сокопродавца, и свалился в дверях. Выпив несколько стаканов гранатового сока, паломник в конце концов воскрес. И, воскреснув, начал рассказывать о том, как потерялся в пространстве.

Первой остановкой на пути паломника в то утро оказался монастырь Святого Спасителя, францисканский анклав в Старом городе, по сути тоже настоящий город, только маленький. Паломник пришел как раз вовремя, чтобы успеть присоединиться к проводившейся по расписанию экскурсии, но вскоре его очаровала одна статуя в нише и он отстал от группы.

Паломник открыл ближайшую дверь и понял, что попал в монастырскую пекарню. Это была его первая за тот день ошибка.

Дойдя до этого момента, сообщал информатор, паломник судорожно задрожал. Он громко хохотал, пока на его глазах не выступили слезы, и тут неожиданно перестал смеяться и застонал, словно от невыносимой боли. Информатор подумал, что у посетителя солнечный удар или истерическое расстройство. В любом случае, только выпив несколько стаканов свежевыжатого гранатового сока, паломник смог продолжить свою историю.

Нубар задумчиво пожевал губами. В голове у него родился текст очередной телеграммы. Главное выражаться точно, поскольку стоит допустить неточности на письме, и в умах тоже воцарится хаос.

ДРУЗЬЯ МОИ, ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ РАССТАВИТЬ ВСЕ ТОЧКИ НАД i

ПО СООБРАЖЕНИЯМ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ, А ТАКЖЕ РАДИ ПРОЦВЕТАНИЯ НАШЕЙ СВОБОДОЛЮБИВОЙ БЛАГОЧЕСТИВОЙ НАЦИИ ЖЕЛАТЕЛЬНО ПРЕДОСТЕРЕЧЬ СОКОПРОДАВЦА, ЧТОБЫ ОН ВПРЕДЬ НЕ ИСПОЛЬЗОВАЛ ТУМАННЫХ ТЕРМИНОВ ДЛЯ ОБОЗНАЧЕНИЯ ПОНЯТИЙ, КОТОРЫХ НЕ ПОНИМАЕТ.

ВОТ ЧТО Я ИМЕЮ В ВИДУ. СТРОГО ГОВОРЯ, НЕ СУЩЕСТВУЕТ ТАКОГО ПОНЯТИЯ, КАК ИСТЕРИЧЕСКОЕ РАССТРОЙСТВО. БЫВАЕТ ТОЛЬКО РАССТРОЙСТВО ЛИЧНОСТИ, НЕ ПОДЧИНЯЮЩЕЙСЯ НИКАКИМ ЗАКОНАМ, ИНЫМИ СЛОВАМИ, ОБЩАЯ БЕЗЗАКОННОСТЬ ЛИЧНОСТИ, НА КАКОВУЮ ВСЕГДА НАЙДЕТСЯ УПРАВА В ВИДЕ ДИСЦИПЛИНЫ, НАСАЖДАЕМОЙ СВЕРХУ, РАЗУМЕЕТСЯ, ЕСЛИ ЭТО ЖЕЛЕЗНАЯ ДИСЦИПЛИНА.

ТАК ЧТО, ДРУЗЬЯ МОИ, ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ ПОДЕЛИТЬСЯ С ВАМИ СЛЕДУЮЩИМИ СООБРАЖЕНИЯМИ. СКАЖИТЕ НАШЕМУ ДРУГУ СОКОПРОДАВЦУ, ЧТОБЫ ОН ЗАМЕР В ОЖИДАНИИ ДАЛЬНЕЙШИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ: И ОН, И ВЫ ПОЛУЧИТЕ ЕЩЕ МНОГО ПРИКАЗОВ, ИБО ДЛЯ ВСЕХ ПОДО МНОЮ НАЙДЕТСЯ МЕСТО.

И ПОЭТОМУ ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ ПРЕДСТАВИТЬ НА ВАШЕ РАССМОТРЕНИЕ ПРОСТОЙ, НО ЖИЗНЕННО ВАЖНЫЙ ТЕЗИС. ЕДВА ЛИ НАС КАК СВОБОДОЛЮБИВУЮ БЛАГОЧЕСТИВУЮ НАЦИЮ ЖДЕТ ПРОЦВЕТАНИЕ, ЕСЛИ МЫ ПОЗВОЛИМ ЧЕСТНЫМ ГРАЖДАНАМ, СКЛОННЫМ К САМООБМАНУ, И САМОЗВАНЫМ ФАНАТИКАМ, НЕ ВАЖНО, НАСКОЛЬКО БЛАГИЕ У НИХ НАМЕРЕНИЯ, А Я И САМ ЗНАЮ, ЧТО НАМЕРЕНИЯ У НИХ ЧАСТО БЛАГИЕ, ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, ЕСЛИ МЫ ПОЗВОЛИМ ИМ РАЗГУЛИВАТЬ ПО УЛИЦАМ ИЕРУСАЛИМА ИЛИ ПО БЕРЕГАМ МЕРТВОГО МОРЯ, ПУСТЬ ЭТО ХОТЬ ТРИЖДЫ ИССОХШАЯ ПИЗДА ПЛАНЕТЫ, И ВЫКРИКИВАТЬ ВСЕ, ЧТО ИМ ВЗДУМАЕТСЯ.

ПОТОМУ ЧТО, ДРУЗЬЯ МОИ, ТАК ДЕЛА У НАС НЕ ПОЙДУТ.

НУБАР

НЕЖНЫЙ И ПОНИМАЮЩИЙ,

НО ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ПРИ НЕОБХОДИМОСТИ

ГЛАВНЫЙ ЖЕЛЕЗНЫЙ КУЛАК.

Нубар милостиво улыбнулся. Он поплотнее запахнул халат и стал читать дальше.

Безымянный паломник, писал информатор, оказался в дверях монастырской пекарни. Там перед печью отплясывал джигу, вынимая свежевыпеченные хлебы, старый-престарый священник. Хлебы были четырех форм. Паломник отметил это, предварительно поздоровавшись, и священник с готовностью согласился.

Как раз четыре, весело сказал старый священник, вы совершенно правы. И эти четыре формы есть не что иное, как крест и Ирландия, Иерусалим и Крым, что вы на это скажете?

Здесь паломник совершил вторую серьезную ошибку. Он не хлопнул дверью и не убежал. Вместо этого он остался, покачал головой и сказал, что не знает, что и подумать.

Что ж, крест — по очевидным причинам, сказал старый священник, все еще отплясывая джигу, и Иерусалим по столь же очевидным причинам. А Ирландия не только потому, что там я родился, но и потому, что это самая прекрасная страна на свете. А Крым — потому что я там однажды воевал, и пережил самоубийственную кавалерийскую атаку, и, пройдя сквозь все это безумие, увидел свет и понял, что призвание мое — в служении Господу, потому что веление Господне во все времена превыше всех других, а особенно превыше приказов командования легкой кавалерии. Вот так, и последние семьдесят лет я верно служу Господу именно там, где вы меня видите, у этой самой печи, выпекая вкуснейшие хлебы четырех форм, символизирующих четыре главные радения моей жизни. Семьдесят лет длится мое послушание, и неудивительно, что все, кто меня знает, знают меня под именем монастырского пекаря.

Нубар дернул головой.

Монастырский пекарь. Человек, который спас О'Салливана, когда тот впервые оказался в Иерусалиме. Загадочный священник, которого никак не могли найти агенты Нубара. Существует ли он на самом деле или О'Салливан его выдумал?

До этой минуты Нубар не знал. И раз такой секрет открылся с самого начала, то что же за ним последует? И представить себе страшно!

Нубар счастливо хихикнул. Он поздравил себя.

Наконец-то картинка складывается.

* * *

В возбуждении Нубар укусил горлышко фляги. Он прополоскал горло тутовой ракией, пожевал дерева и зажег намокшую македонскую «Экстру». Он знал, что в конце концов его ждет успех. Он всегда это знал.

Иерусалимский информатор тем временем продолжал свой неторопливый рассказ о беседе безымянного паломника и пожилого францисканца, известного как монастырский пекарь.

Был август, и в пекарне стояла невыносимая жара.

Пугающе жарко? спросил священник-пекарь. Потом он сказал, что, естественно, привык к жару печи, но вполне может понять, каково приходится другим. Поэтому он сказал паломнику — чувствуйте, мол, себя как дома и, если хотите, снимите с себя одежду и повесьте ее на крючок у двери.

И это была третья серьезная ошибка паломника, и притом уже катастрофическая.

Ему следовало бы понять, рассказывал он позже информатору-сокопродавцу, что в пекарне было так невыносимо жарко и потому его рассудок долго не выдержит. Несомненно, ему надо было сразу бежать без оглядки, поняв, что выслушивать старика почти ста лет от роду, который уже семьдесят лет весело приплясывает у раскаленной печи в Иерусалиме, выпекая хлебы одних и тех же четырех форм, — чистой воды безумие.

Но несчастный пилигрим, сильно вспотевший и уже теряющий сознание от жары, сделал, как ему посоветовали. Он снял всю одежду и повесил ее на крючок у двери.

Обнажившись, он немедленно свалился около большого чана с водой, так как настолько ослабел, что едва-едва мог зачерпнуть воды и освежить пылающую голову. Он был совершенно беззащитен перед любым наваждением, которое престарелому францисканцу, прыгающему по комнате и рассовывающему по ее четырем углам хлебы четырех форм, вздумалось бы на него наслать.

Паломник вы, не так ли? пел старый священник. Позвольте ж вам сказать, что есть здесь чудеса, ах, чудеса чудесные в Священном городе, и ничего нет чудеснее, чем эпическая сага о старом иерусалимце, который в прошлом веке видел джинна, а в нашем веке — Бога. Знаете его? Нет, наверное, но это сведения из надежного источника, а именно от бывшего кошмара «черно-рыжих» и графства Корк, а из уважения к такому послужному списку нам ничего не остается, как верить любому его слову.

Старый священник наградил беззащитного голого паломника безумным взглядом. Безумным, да. Лучше и не скажешь. Семьдесят лет у горячей печи не прошли даром — глаза старого священника явно горели беспокойным блеском.

Так вы готовы? спросил паломника старый священник. Так что же, готовы? Хорошо. Вот как звучит эта эпическая сага, если ее рассказывать с умом. Но перед тем как начать, думаю, неплохо бы ее как-нибудь назвать, и название пусть будет «Бог и джинн». А если приплюсовать к ним человека, который видел их обоих, человека, о котором повествует эта сага, и немного подумать об этих удивительных чудесах, и в конечном счете дать волю воображению, то окажется, что это, возможно, Святая Троица. Это все одно лишь предположение, повторяю я. Никто не захочет выставлять себя дураком и утверждать, что все это было на самом деле. Ну да ладно. Дан сигнал к нашей безумной атаке, так что держитесь. Мы немного проскачем захватывающим дух галопом, которого мир не слышал с тех времен, как равнины Балаклавы дрожали от ударов копыт величавых скакунов обреченных героев. Эй, говорю я. Эге-ге-ге-гей!

* * *

Но перед тем как изложить, что было дальше, писал информатор, думаю, необходимо упомянуть о поминках, которые прошли весной в задней комнате лавки Хадж Гаруна. Хоронили маленького любимца Каира Мученика, обезьянку-альбиноса с гениталиями цвета морской волны, которая любила сворачиваться клубочком на плече Мученика и притворяться, что спит, до тех пор, пока не произнесешь ее имя.

Зверек умер от старости, во сне, и был похоронен со всей возможной пышностью. Гроб несли Мученик, Шонди, О'Салливан Бир и Хадж Гарун, потому что, по-видимому, все они были очень привязаны к зверьку и горько оплакивали его кончину. Игру в покер на две недели отменили из уважения к памяти зверька, а могила его известна только им четверым. Поминки проходили в тайне, безлунной ночью, а участники их весьма остерегались соглядатаев.

Я прилагаю эту информацию, добавил информатор, потому что она может иметь какое-то не совсем ясное мне самому значение.

Бонго, взвизгнул Нубар.

И немедленно пожалел об этом, потому что на звук этого имени своды подвала откликнулись громким радостным эхом и вокруг головы Нубара, как ни пытался он заткнуть уши, заметались вопли, бонгобонгобонго.

Если отчет будет продолжаться в том же духе, Нубара ждет разочарование, а может быть, даже и досада. Необходимо немедленно телеграфировать сокопродавцу в Иерусалим.

СРОЧНАЯ ОТСЮДА. ОТСТАВИТЬ ВСЕ ДАЛЬНЕЙШИЕ УПОМИНАНИЯ ОБ ОБЕЗЬЯНКАХ-АЛЬБИНОСАХ. ЦВЕТ ГЕНИТАЛИЙ ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИМЕЕТ. МНЕ ЭТА МЕРЗОСТЬ ИЗ ДЖУНГЛЕЙ НИКОГДА НЕ НРАВИЛАСЬ. ДО СЕГО МОМЕНТА ОТЧЕТ БЫЛ НИЧЕГО СЕБЕ, НО ВЫ УЖЕ НАЧИНАЕТЕ ОТКЛОНЯТЬСЯ ОТ СУТИ.

БЫСТРО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ К ЭПИЧЕСКОЙ САГЕ, И НИ СЛОВА БОЛЬШЕ О НЕСУЩЕСТВЕННЫХ ДЕТАЛЯХ.

НУБАР,

ГЛАВНЫЙ БОНГО.

Нет. Неправильно. Неужели это симптомы отравления ртутью и мозг переставляет слова, как ему вздумается? Или это мерзкое имя вынырнуло в телеграмме потому, что эхом отдается в голове Нубара?

В любом случае это опасно. Осторожнее. Одно неверное слово может привести к нарушению иерархии и даже к хаосу. Его абсолютная власть может поколебаться. Он мысленно вычеркнул последнюю строчку телеграммы и написал вместо нее ГЛАВНЫЙ ЛИДЕР.

Но это показалось ему слишком коротко. Он с минуту размышлял и решил подписаться не стесняясь.

БЫСТРО НАЗАД К ЭПИЧЕСКОЙ САГЕ, И НИ СЛОВА БОЛЬШЕ О НЕСУЩЕСТВЕННЫХ ДЕТАЛЯХ.

НУБАР,

РАЗУМЕЕТСЯ, ГЛАВНЫЙ,

А ТАКЖЕ

НУ ПРОСТО НОМЕР ОДИН,

ТАК ЧТО ЛУЧШЕ БЫ ВАМ ПОСКОРЕЕ

ПРИВЫКНУТЬ К ЭТОЙ МЫСЛИ.

* * *

Нубар почесывался и переворачивал страницы.

Монастырский пекарь так описал старого жителя Иерусалима, ставшего свидетелем всех событий саги, что информатор сразу понял, что это его сосед по переулку, Хадж Гарун. Он один в Иерусалиме носит линялую желтую накидку и ржавый рыцарский шлем, завязанный под подбородком зелеными лентами.

Оба необычайных происшествия в саге, пел священник-пекарь, джинн в прошлом веке и Бог в этом, предстали старику-очевидцу во время хаджа.

Здесь информатор прервал повествование и сделал несущественное замечание. Невозможно узнать, писал он, ходит ли Хадж Гарун в Мекку каждую весну, как заявляет. Он исчезает и в другое время, говоря при этом, что отправляется исследовать пещеры прошлого, находящиеся под Старым городом, и добавляет, что поступает так уже три тысячи лет. Тут информатор добавлял к отчету собственный комментарий.

Какой сделать вывод из слухов, окружающих имя Хадж Гаруна? Можно ли верить старику или он вконец потерял память? Или, может быть, это прогрессирующая потеря памяти, вызванная обострением старческого слабоумия?

Если вы хотите узнать мое мнение, то оно заключается вот в чем. Этот Хадж Гарун определенно странный тип. И более того, я сомневаюсь, что кто-то может бродить под Иерусалимом три тысячи лет на законных основаниях. Не противоречит ли это закону? Не является ли это явным нарушением какого-то существующего законодательного акта, свода санитарных правил например?

Нубар яростно фыркнул. Это им с рук не сойдет. Он тут же мысленно отметил, что необходимо отослать на Мертвое море еще одну телеграмму.

РЕХНУЛИСЬ? ПОЧЕМУ ВЫ ПОЗВОЛЯЕТЕ ЭТОМУ ИНФОРМАТОРУ ДУМАТЬ? МНЕ НУЖНЫ ФАКТЫ, А НЕ ДОМЫСЛЫ, И Я НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ СЛЫШАТЬ НИ СЛОВА О СВОДАХ САНИТАРНЫХ ПРАВИЛ И О ЗАКОННОСТИ В ПРИНЦИПЕ, НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О ПУСТОЙ БОЛТОВНЕ ПО ПОВОДУ ТОГО, ЧТО ЗАКОННО, А ЧТО НЕТ. Я САМ СВОД САНИТАРНЫХ ПРАВИЛ, И ВСЕ, ЧТО Я ДЕЛАЮ, ЗАКОННО ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ, ПОМНИТЕ ОБ ЭТОМ. ЛЮБОЕ ИНОЕ МНЕНИЕ ЕСТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ПОДРЫВАЮЩЕЕ УСТОИ, СОДЕЙСТВУЮЩЕЕ КОЗНЯМ ВРАГА И ЛЬЮЩЕЕ ВОДУ НА ЕГО МЕЛЬНИЦУ, И С ПОДОБНЫМИ ПРЕСТУПЛЕНИЯМИ МЫ БУДЕМ БОРОТЬСЯ ТАК, КАК ОНИ ТОГО ЗАСЛУЖИВАЮТ, А ИМЕННО, БЕСПОЩАДНО.

А КОНКРЕТНЕЕ-НАЛАГАТЬ ШТРАФЫ И ПЕРЛЮСТРИРОВАТЬ ПОЧТУ, ЗА ЧЕМ ПОСЛЕДУЕТ НЕУСЫПНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ, ОФИЦИАЛЬНЫЕ СЛОВЕСНЫЕ ОСКОРБЛЕНИЯ, ВЗЛОМЫ, ИЗГНАНИЯ И ПРИТЕСНЕНИЯ СО СТОРОНЫ ВСЕХ ПОДРАЗДЕЛЕНИЙ РБУ, КОТОРЫМ БУДУТ ДАНЫ УКАЗАНИЯ НЕ СТЕСНЯЯСЬ ИСПОЛЬЗОВАТЬ В ОТНОШЕНИИ ВАС ВСЕ ВОЗМОЖНЫЕ МЕТОДЫ ОБМАНА, ШАНТАЖА И КЛЕВЕТЫ, А В ДАЛЬНЕЙШЕМ-ТАЙНОЕ ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВО В ТЕХ СЛУЧАЯХ, КОГДА ЭТО ОКАЖЕТСЯ ВОЗМОЖНО, И ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО, КОТОРОЕ МОЖЕТ ПОСЛЕДОВАТЬ В ЛЮБУЮ МИНУТУ.

И ПОЗВОЛЬТЕ ПОЛНОСТЬЮ ПРОЯСНИТЬ ВАМ ЕЩЕ ОДИН МОМЕНТ. ПОМОЩЬ ВРАГУ НИКОМУ НЕ СОЙДЕТ С РУК. Я ПОВТОРЯЮ, ВСЕ, ЧТО Я ДЕЛАЮ, ЗАКОННО, И ЕСЛИ КТО-НИБУДЬ ДЕЛАЕТ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТО МНЕ НЕ НРАВИТСЯ, И ОСОБЕННО ТО, ЧТО ХОТЬ В МАЛОЙ МЕРЕ МНЕ УГРОЖАЕТ, Я ИХ ГРОНКНУ, И ГРОНКНУ КАК СЛЕДУЕТ. МОЖЕТЕ БЫТЬ УВЕРЕНЫ, ВЫ, ДЕРЬМОГОЛОВЫЕ ДОЛБОПИЗДОЕБЛИВЫЕ ЖОПОЛИЗЫ, ЗЛОДВУПИЗДЫЕ ХУЕСОСЫ, ПИЗДООТХУЯРЕННЫЕ ВЫ ХЕРОМАНДИЛЫ.

ДА-ДА, У ТЕБЯ, МАЛЬЧИК, НЕПРИЯТНОСТИ. И БУДЬ Я НА ТВОЕМ МЕСТЕ, Я БЫ ВСТАЛ ПО СТОЙКЕ «СМИРНО» И ВЫКРИКИВАЛ БЫ ПРИВЕТСТВИЯ ВОЖДЮ ГРОМЧЕ НЕКУДА, ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ВОЖДЬ НЕ ВЕЛИТ ЗАМОЛЧАТЬ.

ДА УЖ. ВАМ БОЛЬШЕ НЕ УДАСТСЯ МЕНЯ ПРОВЕСТИ, ВЫ, ХУЕСОСЫ ПИЗДОБЛЯДСКИЕ И ЖОПЫ С РУЧКАМИ. А ЧТО, ЕСЛИ Я НАВЕШАЮ ПИЗДЮЛЕЙ КОМУ СЛЕДУЕТ, ЧТО ВЫ НА ЭТО СКАЖЕТЕ, ВЫ, ДЕРЬМОГОЛОВЫЕ САНИТАРНЫЕ ПЕРДУНЫ?

ДА УЖ, ТАК ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛО ЗА ТОБОЙ, МАЛЬЧИК. БОЛЬШОЙ НОМЕР ОДИН МОЖЕТ ПРОСТО СНЯТЬ ПЕРЧАТКИ, СПУСТИТЬСЯ К ВАМ И РАССВЕРЛИТЬ ВАМ ЗАДНИЦЫ, ВЫ, ЗАСРАНЦЫ С МЕРТВОГО МОРЯ, КАК ВЫ ЭТОГО ЗАСЛУЖИВАЕТЕ.

ДА УЖ. ЗАСРАНЦЫ.

НУБАР,

ЕБУЧИЙ ХУЕСОС-УБИЙЦА.

ГЛАВНЮЩИЙ ЛИДЕР

И ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ,

ТОТ, ЧТО ВЕЧНО СТОИТ ТАМ В ОДИНОЧЕСТВЕ.

Нубару немного полегчало, но этот эпизод только подтверждал, что их надо держать в кулаке. Все они готовы перебежать к врагу, если хоть в чем-то проявишь мягкость, если хоть слегка ослабишь железную хватку.

Что-то покусывало его за ухо, наверное летучая мышь. Он отмахнулся от нее и вернулся к отчету.

Теперь повествование вернулось во францисканскую пекарню, где паломник с пылающей головой растянулся голый на полу, а монастырский пекарь приплясывал в невыносимой жаре, распихивая свои хлебы по углам.

И вот ушел он в Мекку, пел священник-пекарь, и твердо вознамерился туда дойти, и не было в этом сомнений ровным счетом никаких, как нет сомнений в том, что дует ветер, так он и шел, этот старичок, направляясь в Мекку в первой половине девятнадцатого века. Что ж, в ту весну он ушел далеко в пустыню, далеко в Аравию, и удалился от протоптанных тропинок, как обычно, когда совершал хадж, и что же обрушивается на него в Аравии? Что, спрашиваете вы? Однажды утром он видит, что небо необычайно потемнело, вот что, просто необычайно. И он настораживается, и это естественно, потому что со всех сторон его окружает пустота, в которой нет места человеку, и что же потом? А потом он возьми и натолкнись на призрак добрых семи с половиной футов росту, и что же делает этот призрак? Не что-нибудь, а с помощью каких-то сложных астрономических инструментов наблюдает за небесными телами. Вам это пока как, нравится?

Нубар застонал и закрыл глаза.

Семь с половиной футов роста. Уж не Ахурамазда ли опять?

Он отхлебнул побольше тутовой ракии, кашлянул и стал читать дальше.

* * *

Что ж, пел монастырский пекарь, хлопая в ладоши и постукивая сандалиями по полу, что ж, что ж и что ж. Это было не совсем то, на что рассчитывает набрести честный странник, и вот он увидел этот призрак, а призрак маячит перед ним со своими небесными инструментами, и тут же темное небо и все такое, и, естественно, странник очень испугался.

Почему, спрашиваете? Потому что он знает кое-что о мире, и одно он знает точно, а именно, что ему повстречался джинн. Но, к счастью для нашего старика, это оказывается добрый джинн, он решает пожалеть его и сделать добро, а не зло. И ют джинн сразу говорит ему, почему так темно. Темно, говорит он, потому что над нами пролетает комета. Но никто о ней не знает, кроме него, джинна, потому что, конечно, у джинна может быть собственная комета, если он захочет, а этот джинн, кажется, очень хочет иметь в своей власти комету. И вот джинн идет в пустыню и там рассчитывает цикл кометы, который составляет ни больше ни меньше как шестьсот шестнадцать лет, и наблюдает за этой своей, так сказать, небесной игрушкой. И все это гигантский добрый джинн рассказывает нашему старику.

Священник быстро повернулся на пятках перед печью. Его ряса взвилась, и, прежде чем продолжить рассказ, он вытащил из печи еще один полный противень.

Что ж, это уже кое-что. Но хотя тьма в небе и получила объяснение, наш герой, кажется, еше больше запутался.

Ровно шестьсот шестнадцать лет? спрашивает он джинна, смиренным шепотом, разумеется, выказывая величайшее уважение. Почему именно столько?

Есть на то причина, отвечает гигантский добрый джинн и тут же срывает покров тайны с этой истории. Видите ли, он, кажется, открыл и присвоил себе именно ту комету, которая как-то связана с необъяснимыми событиями в жизни Моисея, Навуходоносора, Христа и Магомета, а также с некоторыми малоизвестными отрывками из «Тысячи и одной ночи» и туманными упоминаниями в «Зохаре», куда эти эпизоды включены исключительно ради красоты и гармонии.

То есть эти события нельзя было бы объяснить, если бы не комета, которую открыл джинн. Эта комета всегда возвращалась вовремя, чтобы сделать свое дело, а именно — дать небесное доказательство того, что в жизни тех пророков и мудрецов происходит нечто важное.

Следите за мыслью? Джиннова комета вернулась, чтобы объяснить необъяснимое, хотя никто об этом не знал, и джинн пришел в пустыню, взяв свои астрономические инструменты, чтобы следить за небесной историей, как он всегда делает, когда приходит комета, каждые шестьсот шестнадцать лет, ни больше и ни меньше, представляете? Можете теперь представить?

Настоящее джинново небесное доказательство, добавил священник. Тут есть над чем подумать, не так ли? За время, которое прошло с момента встречи, человек, рассказавший мне все это, выяснил имя этого джинна. Имя его Стронгбоу. Поэтому-то небесное тело, которое объясняет необъяснимое и доказывает, что в жизни пророков и мудрецов случаются важные события, должно называться не иначе как комета Стронгбоу.

* * *

Небесное доказательство? Нубару это совсем не понравилось. Кто все эти люди и чем они себя возомнили там, в Иерусалиме и в Аравии, раз изобретают такую чепуху? Его дед нашел подлинную Библию, и теперь она по праву принадлежит ему, Нубару, у него есть свой собственный философский камень. Все проще некуда. Нужны решительные действия.

СРОЧНЮЩАЯ. РЕХНУЛИСЬ? ДЖИННОВ НЕ БЫВАЕТ, И ПОЭТОМУ Я КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЮ ИМ ВЛАДЕТЬ КОМЕТАМИ. ИЛИ ВЫ РАССКАЗЫВАЕТЕ ПРАВДИВЫЕ САГИ, ИЛИ ВАС ЖДУТ СУРОВЫЕ РЕПРЕССИИ. ДАВАЙТЕ ФАКТЫ ИЛИ УБИРАЙТЕСЬ ЭТО МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, ВЫ, МЕРТВОМОРСКИЕ ПЕРДУНЫ, И ЕСЛИ НЕ ВЕРИТЕ МНЕ, ЧТО Ж, РИСКНИТЕ МНЕ ПЕРЕЧИТЬ.

НУБАР,

ГЛАВНЫЙ.

Главный-то главный, но все равно надо вести себя осторожно. Везде предательство. Везде измена. Он-то знает, чего они хотят добиться всеми этими кометами, джиннами и безумными приплясывающими священниками. Это новый дикий натиск варваров, мысли которых примитивны, а инстинкты неподконтрольны, нападение варваров, которые в своем чудовищном невежестве верят в небеса и гигантов, что толпами бродят в пустынях, и в камлающих по пещерам просветленных шаманов, — мрачные видения примитивного сознания, только оскорбляющие рациональный ум. Но им это с рук не сойдет. Если они и дальше собираются его обманывать, то как бы им скоро не увидеть воочию, к чему это приведет.

Страница отчета соскользнула у него с колен и поднялась в воздух. Ввысь и вдаль. Нубар смотрел, как она растворяется во мраке.

Сквозняки. Ледяные сквозняки. В подвале было холодно и постепенно становилось все холоднее. В этой сырой пещере под Большим каналом ему нужен свет. Ему нужно тепло.

Он сидел на краю ямы, которую выкопал лакей. Дикие варвары, но даже они знают, что нужно по вечерам. Конечно, огонь. Яркий ревущий огонь согреет и ободрит яростных всадников, у которых позади — еще один день безжалостной бойни на пути в Европу. Здесь ведь тысячи отчетов РБУ — больше, чем он сможет прочитать. Сжечь несколько, почему бы и нет. Нубар засунул несколько отчетов в яму и чиркнул спичкой.

Свет, тепло, взметнулись языки пламени. Так-то лучше. Он подбросил еще отчетов и устроился поудобнее у потрескивающего огня. Теперь Нубар видел гораздо отчетливее, а мысли стали яснее, когда отступили ледяные сквозняки.

Тутовая ракия, крепкая и живительная. Он снова глотнул и задумчиво пожевал горлышко деревянной фляги.

Македонская «Экстра», конечно, вот что сейчас нужно. Они думали извести его своими шутовскими кривляниями, но никогда еще это сборище безумцев так серьезно не заблуждалось. Варвары верят в свою примитивную магию, но Нубару-то лучше знать. Он со всем справится, и он ко всему готов.

Он хитро улыбнулся, не скрывая презрения, и подобрал еше одну страницу.

* * *

И вот, пел священник, увидев в прошлом веке джинна, мы продолжаем нашу эпическую сагу и переносимся в наш век — как раз перед Первой мировой. Снова наш старик совершает ежегодный хадж, он решительно пробирается через Аравийскую пустыню, пустыню и равнины, он идет в своем ржавом рыцарском шлеме, потому что носит его всегда — на всякий случай. Он неутомимо продирается через пустыню, потому что хочет наконец дойти до своей Мекки, его линялая желтая накидка вздувается и тащит его за собой, тянет и толкает, а это большое подспорье, если он хочет противостоять всем превратностям судьбы.

Священник открыл дверцу печи и заглянул внутрь. Поток горячего воздуха сбил паломника с ног, повалил на пол, и вот он уже распластался на полу в еще большем изнеможении, чем раньше, если это, конечно, возможно. Дверца с лязгом затворилась.

Вот-вот, вот именно. Так где мы нынче? Да, в Аравийской пустыне, конечно, и наш герой как раз закончил ночной переход. Перед рассветом, усталый, он забирается под скалу, чтобы вздремнуть, чтобы, так сказать, урвать свой кайф, а его длинные тонкие ноги торчат из-под скалы и похожи не на что-нибудь, а на двух древних утомленных ящериц, которые уже совсем было собрались помирать. И тут совершенно неожиданно он слышит шум, совершенно необычный для этих краев, эдакий сссвист, как будто по воздуху летит что-то очень большое, и он высовывает голову из-под скалы. Что бы это могло быть? удивляется он.

Священник завертелся перед печью в пляске. Его ряса развевалась, сандалии шлепали по полу, а он все вертелся и вертелся.

Что бы это могло быть? Я скажу вам что. Пожалуй, счастливая минута его жизни, мгновение исступленного восторга, вот что. Потому что кто же нисходит к нему, в месте, которое, по общему мнению, Забыто Богом? По общему мнению — да, но он так не считает, потому что за его спиной — века преданного служения. Кто нисходит на его изорванную и потрепанную душу, на этого голодного, измученного, хромого старого героя? Кто заглядывает в этот отдаленный уголок пустыни, до сего времени прочно забытый Богом?

Он Сам, вот Кто, следите за мыслью? Наш Господь Бог и Создатель.

Сказав это, священник перестал вертеться. Он остановился, торжественно перекрестился и посмотрел на голого паломника на полу.

И воображения не хватит, чтобы описать, как мрачно было его лицо, и голос был самый благоговейный. И все же паломник увидел лукавую искорку в глазах священника даже тогда, когда он говорил о своем Создателе. Семи десятков лет перед огненной печью в Иерусалиме вполне достаточно, чтобы испечь самые стойкие мозги.

Паломник не шевельнулся. Он не мог шевельнуться. Он лежал на полу, безмолвный и обнаженный.

Вы следите за моей мыслью? пел священник, выгружая из печи полный противень горячих хлебов и пританцовывая.

* * *

В этой части рассказа, писал информатор, голый паломник на полу пекарни наконец поддался жаре, и у него начались галлюцинации.

Из того, что между стаканами гранатового сока рассказывал паломник о дальнейших речах, или, скорее, песнях священника-пекаря, было невозможно извлечь хоть какой-то смысл. Большей частью это был непонятный вздор, а остальное — бессвязные сплетни.

И тем не менее во имя полноты, присущей отчетам РБУ, информатор приводил остаток саги.

Вкратце, вот о чем рассказал священник-пекарь.

Страница 17 из 407 отчета о Великом иерусалимском мошенничестве.

А. Выводы из вышеупомянутого.

Б. Повествовательная форма, ради ясности, временно нарушена: информатор предпочел ей попунктное изложение.

1. Человек, которого священник-пекарь на протяжении всего рассказа называл старым героем, — очевидно, Хадж Гарун — выглянул из-под скалы, узрел над собой Бога и в то же мгновение распростерся на земле.

2. Бог летел на воздушном шаре.

3. Шар опустился рядом со скалой, под которой тихо, как ящерица, прятался Хадж Гарун, собираясь вздремнуть после ночного перехода. Не стоит и говорить, что Хадж Гарун и думать забыл о сне, поскольку ждал этого мгновения всю жизнь.

4. Бог вышел из воздушного шара и увидел, что Хадж Гарун смертельно испуган и одновременно испытывает исступленный восторг. Бог немедленно предложил Хадж Гаруну пищу и воду из запасов, которые были с Ним на воздушном шаре.

5. Хадж Гарун отказался самым смиренным шепотом.

6. Тогда Бог предложил Хадж Гаруну подбросить его на воздушном шаре до ближайшего оазиса, если Хадж Гаруну, что весьма возможно, тяжело идти.

7. Хадж Гарун снова отказался самым смиренным шепотом.

8. Бог спросил, что же Он тогда может сделать для Хадж Гаруна посреди пустыни. Хадж Гарун наконец нашел в себе мужество встать на колени, о чем его долго и настойчиво умолял Бог, и заговорить.

9. Хадж Гарун сказал, что этот мир — пустыня в сравнении с Царством Божиим. Он также сказал, что знает, что у Господа много имен, и чем больше имен мы узнаем, тем ближе мы становимся к Нему. Он сказал, что он — робкое создание, которое последние три тысячи лет тщетно защищает Иерусалим, всегда на стороне побежденных, что совершенно естественно, когда защищаешь священный для всех город. Он ни разу не справился со своей миссией и тем не менее никогда не терял надежды. Собственно, он до сих пор непрекратил борьбу.

10. Хадж Гарун признал, что его усилия достойны сожаления, но никак не награды. Но если бы Господь мог найти хоть какой-то смысл и достоинство в его поражениях и соблаговолил бы назвать ему Свое имя, которое Он носил в тот день, это было бы для Хадж Гаруна благословением и наградой за все его радения за дело Иерусалима в последние три тысячи лет.

11. Очевидно, Бог нашел смысл и достоинство в тщетных усилиях Хадж Гаруна, потому что Он снизошел до его просьбы. Он сказал, что в тот день имя Его было Стерн.

Нубар чуть было не выронил лист. Он был вне себя от ужаса. Стерн? Стерн? Он знает, кто это, — это имя впервые попалось ему в отчетах несколько лет назад и потом всплывало еще пару раз. Стерн неудачливый контрабандист, так, мелкая сошка. Более того, он морфинист. Тогда Нубар немедленно выбросил это ничтожество из головы.

Нет, даже не так. Выбросил его из головы, потому что это было пустое место, он не существовал. Такие забытые развалины ковыляют по всему свету. Денег — нет, власти — нет, может быть, есть какие-то идеалы и несколько друзей. Но эта развалина бредет неизвестно куда, спотыкается, катится по наклонной плоскости, со своим-то пристрастием к морфию. Полный ноль, ничто, истребить и забыть.

Так что же это за наглость — ни с того ни с сего объявить себя Господом Богом?

Нелепо. Просто нелепо. Больше ему этот бред не выдержать. Он уже подготовил телеграмму, лаконичную, но при этом глубокую и емкую:

СРОЧНАЯ СВЕРХУ. ВЫ ВСЕ С УМА ПОСХОДИЛИ. БОГ — НЕ СТЕРН, СТЕРН — МЕЛКИЙ КОНТРАБАНДИСТ И МОРФИНИСТ. НЕУЖЕЛИ БОГ СТАЛ БЫ ПЕРЕПРАВЛЯТЬ ОРУЖИЕ ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ? НЕУЖЕЛИ БОГ МОЖЕТ БЫТЬ МОРФИНИСТОМ? НУ, МОЖЕТ? МОЖЕТ?

НУБАР —

ВОТ КОМУ НАДЛЕЖИТ БЫТЬ БОГОМ.

Нубар устало потер глаза. Еще одна страница отчета уплывала от него во мрак. Он потянулся и поймал ее, пока она снова не улетела. Он понемногу начал уставать от всего этого. Почему бы не решить все одним махом, раз и навсегда?

ПОСЛЕДНЯЯ СРОЧНАЯ СВЕРХУ. ВЫ ВСЕ УВОЛЕНЫ ПРОШЛЫМ МЕСЯЦЕМ. НИКАКОГО ВЫХОДНОГО ПОСОБИЯ, НИКАКОГО ПЕНСИОННОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ, НЕТ БОЛЬШЕ РБУ, НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕТ. ПОДЫХАЙТЕ У СЕБЯ НА МЕРТВОМ МОРЕ, МНЕ-ТО ЧТО, И НЕ ГОВОРИТЕ, ЧТО Я ВАС НЕ ПРЕДУПРЕЖДАЛ. МОЕ ТЕРПЕНИЕ ИСТОЩИЛОСЬ, ВЫ МЕНЯ ДОВЕЛИ.

ОДНО ИЗ ТАЙНЫХ ИМЕН ГОСПОДА — СТЕРН? ЕСЛИ ВЫ В ЭТО ВЕРИТЕ, ТО МОЖЕТЕ ВЕРИТЬ ВО ЧТО ХОТИТЕ. ЗАСРАНЦЫ.

НУБАР,

КАК ВСЕГДА, ОДИНОКИЙ.

Это его немного утешило. Он прочтет еще несколько страниц, а потом пойдет наверх и уволит заодно всех слуг. Он не знал, который час, но чувствовал, что потихоньку приближалось время для жареного крылышка цыпленка. Ага, вот где он остановился.

12. Беседуя с Богом, Хадж Гарун заметил, что глаза Бога напоминали ему глаза доброго гиганта-джинна семи с половиной футов ростом, которого он встретил в той же пустыне в девятнадцатом веке.

13. И в ту минуту Хадж Гарун понял, что Бог и джинн были отец и сын.

14. Хадж Гарун возблагодарил Бога за то, что Он в тот день сказал ему Свое имя, и заплакал от радости. Он на коленях пополз прочь от Бога и полз так до тех пор, пока Бог и Его воздушный шар не скрылись среди моря песка.

15. Около десяти лет спустя Хадж Гарун снова встретил Бога, на сей раз в Смирне, во время пожаров и резни в 1922 году. Чтобы защищать невинных и оберегать детей Божиих, Хадж Гарун принял образ Святого Духа и стоял с мечом в дыму, в пылающем саду, а дети Божии в то время назывались Тереза, Сиви и О'Салливан Бир.

16. Кроме резни в Смирне Хадж Гарун к тому времени пережил разграбление Священного города ассирийцами и вавилонянами, персами и греками, римлянами и крестоносцами, арабами и турками и во время всех этих напастей воодушевлял граждан своей беспримерной смелостью.

17. (Как вы можете заметить, в начале моего отчета не зря упоминалось, что номер моей лавки 18, то есть 18 — номер, который моя лавка могла бы иметь, если бы находилась на улице и дома были пронумерованы, чего не наблюдается.

Здесь также необходимо отметить (если вдруг руководство РБУ не отдает себе в этом отчета), что 18 означает на иврите жизнь.)

Так вот, 18. Кроме всего прочего, Хадж Гарун заявляет, что в юности, около 930 года до Рождества Христова, он стал свидетелем написания подлинной Библии.

Первым автором Библии был слепой сказитель, который за несколько медных монеток рассказывал разные истории на пыльных обочинах Ханаана тем, кто соглашался его выслушать. Эти истории записывал улыбчивый слабоумный писец, который повсюду сопровождал слепца.

Тем не менее слепой сказитель не знал, что не он один стал автором этого Священного Писания. Слабоумный писец из сострадания хотел помочь ему и внести свою лепту в творческий процесс.

Маленький Хадж Гарун заглядывал через плечо писца.

И вполне естественно, что слабоумный писец радостно добавлял мысль-другую от себя то тут, то там.

* * *

Нубар лежал на своей самодельной кушетке, положив руку на сердце, и на него капала вода Большого канала. Сердце его трепетало, голова кружилась. Тупая боль бродила где-то за глазными яблоками. Он начал было читать отчет, лежавший у него на коленях, но уже понял, что слишком ослабел, чтобы продолжать.

Он бросил отчет в огонь.

Ослабел, да. Слаб как цветок, хрупкий албанский цветок, увядающий в ледяном подвале под Венецией, куда загнала его орда варваров, которая стремится к разрушению и хаосу. Хрупкий цветок, подвергающийся постоянным и жестоким оскорблениям примитивных умов, они сидят там у себя в Иерусалиме, абсолютно для него недосягаемые. Слаб от голода, вот-вот умрет от голода. А во фляге еще есть хоть глоток?

Он полез в рюкзак и вытащил то, что еше оставалось от фляги, теперь размером с крохотную кружечку, в которой еще было на донышке тутовой ракии. Он допил ракию и пожевал края кружечки, нервно откусывая щепки, прогрызаясь ко дну этого последнего воспоминания о Гронке, — из такой фляги пили крестьянские мальчики, работая в полях.

Нубар пристально всматривался в огонь. Варвары наступают по всему фронту, угрожая цивилизации, и все же нечего опасаться вздорных бредней, которые он только что прочел. Это все бессмысленные фантазии, паутина шутовских историй, не имеющих ничего общего с реальностью.

Сокопродавец-огнепоклонник из Старого города? Голый безымянный паломник, распростертый на полу монастырской пекарни? Безумный священник-пекарь, громоздящий повсюду хлебы четырех форм?

Смешно.

И потом, промежуток времени немыслимый. С жаркого августовского дня в Иерусалиме в 1933 году до Смирны в 1922-м, от Бога на воздушном шаре как раз перед Первой мировой до джинна-астролога в первой половине девятнадцатого века. И наконец, долгий путь в прошлое, к 930 году до Рождества Христова, к пыльным обочинам дорог Ханаана.

Абсурд.

И главный центр притяжения, не кто иной, как Хадж Гарун. Его эпическая сага тысячелетиями ткалась в переулках Иерусалима, переходя от нищего к нищему на базарах, обрастая новыми подробностями. Очередной вороватый бродяга, очередной хитроглазый араб, или бессовестный еврей, или бредящий христианин вплетал в эту сагу свои нити в мифическом городе на вершине горы, где под землей лежала Синайская библия.

Нубар в бешенстве сжал кулаки.

Ложь. Все ложь.

В двадцатом веке — Бог, Стерн? В девятнадцатом — джинн, Стронгбоу? И их глаза говорят, что они отец и сын?

И, хуже всего, это видение — Хадж Гарун в 930 году до Рождества Христова. Хадж Гарун, маленький мальчик, заглядывает через плечо слабоумного писца и замечает, что писец радостно добавляет несколько своих мыслей в подлинную Библию.

Нубар сжал кулаки и взорвался. Он, шатаясь, вскочил на ноги и закричал.

Ложь, все ложь. Они думают, что уничтожат меня, но не выйдет. Я их сам уничтожу.

* * *

В ярости он швырнул еще несколько отчетов в огонь, который ярился в яме у его ног. Вокруг него заклубился дым, и он в изнеможении повалился на кушетку.

Он так устал воевать со всеми эти долгие годы, а особенно с тремя злобными преступниками, которые затеяли Великое иерусалимское мошенничество, чтобы лишить его бессмертия. Неужели только потому, что ему нравились игры с переодеваниями, ему суждено было пережить эту катастрофу в Гронке? Трое жутких преступников в Иерусалиме тоже любят переодеваться, он уже давно читал об этом в отчетах. Они все переодевались и веселились, так почему же ему нельзя поносить мундир? И почему он должен всегда бороться со всеми? Бесконечно бороться?

Шаря по карманам халата, Нубар дрожащими пальцами нащупал баночку с румянами и губную помаду. Он вынул их и начал безучастно поигрывать с ними, намазывая лицо то здесь, то там и размышляя, что бы стал делать Парацельс в этом сыром, темном подвале ют таким мрачным вечером. Не обращал бы внимания на ледяные сквозняки и капающую воду и все повторял бы свои опыты с ртутью в поисках уникального стечения обстоятельств, тысячу раз? Две тысячи раз? Три тысячи раз?

Вновь и вновь вдыхал бы тяжелые пары ртути мрачным зимним вечером в Венеции? Вновь и вновь дышал бы своими любимыми парами глубоко под Большим каналом? Мечтал бы о философском камне бессмертия?

* * *

Взгляд Нубара упал на ящик, до той поры скрытый горой отчетов, которые он бросил в огонь. Ящик был смутно знакомой формы. Нубар подполз к нему и заглянул внутрь.

Киноварь. Ртутная руда.

Полный ящик киновари из его алхимической лаборатории в башне албанского замка. Воспоминание о тех временах, когда он ставил опыты с ртутью, — яшик прислали сюда вместе с архивами РБУ. Странно, что стоило ему подумать про ртуть, как она тут же объявилась.

Алхимия, по стопам магистра. Неужели это было всего шесть лет назад?

Он хорошо помнил эти счастливые дни и ночи. Долгие часы в одиночестве за рабочим столом в башне замка, где он приобщался к ртути вместе с магистром Бомбастом Фонгеймом Цельсом Парагогенским.

Или Бомбастом фон Го фон Геймом?

Парабомбаст? Парафон? Парагейм и Параго?

Нет, нет, конечно, Параштейн, Нубар Валленцелье Параштейн. Несравненный Параштейн. Что сталось с ним за шесть коротких лет? Куда он делся?

Нубар подтолкнул ящик к яме и смотрел, как киноварь нырнула в ревущий огонь. Дым, туман, мечты. Пары ртути. Новые пары заклубились в подводных архивах Разведывательного бюро уранистов.

Нубар нашел в кармане халата медальон, изображающий Муссолини и Деву Марию, и все вертел и вертел его в пальцах, выискивая сходство между двумя лицами. Он достал три монетки по одной лире, закинул их в рот и стал сосать. Подбросил в огонь еще несколько стопок отчетов.

Чего-то не хватает. Чтобы ясно видеть в клубящемся дыму и парах ртути, ему нужен третий глаз. Но где его маленький обсидиановый шар, драгоценная сфера из черного вулканического стекла, его примитивный третий глаз?

Потерян. И никогда не отыщется. Он нащупал что-то круглое в кармане халата — и выхватил.

Сережка, из поддельного лазурита, цвета неба. Камень был похож на яйцо малиновки.

Нубар укрепил сережку на своей ермолке так, чтобы яйцо малиновки свисало ему на лоб. Да, так лучше. Его голова стала увеличиваться в размерах, к нему начала возвращаться сверхъестественная мудрость и проницательность. Он чувствовал, как его мозг растет, разбухая, как яйцо, чтобы объять всю Вселенную и жизнь.

Последние мысли в подземном мире, время пришло. Его левый глаз, глаз, столетиями изводивший мужчин из рода Валленштейнов, автоматически захлопнулся, когда Нубар вспомнил о заклятых врагах, что смыкали вокруг него плотное кольцо.

Ахурамазда, главное доброе божество, тайный владелец Ближнего Востока, известный под именем Стронгбоу, гигантский джинн, который неотступно преследует его с девятнадцатого века. Почему? Почему именно его, Нубара, должен наказать гигантский добрый джинн?

Бог сын его, отец джинна, Сам, в двадцатом веке переодетый мелким контрабандистом и морфинистом по имени Стерн. Несколько лет назад Нубар счел Стерна слишком ничтожным, чтобы всерьез им заняться.

И наконец, Хадж Гарун, этот призрак, живущий вне времени и видевший все, даже создание подлинной Библии.

Нубар улыбнулся, и его правый глаз тоже захлопнулся. В дыму, в клубящихся парах ртути, поднимающихся из ямы, закрыв оба глаза, он наконец мог своим третьим мистическим глазом узреть Вселенную как она есть.

И что? Неужели все окажется так, как предполагал безумный приплясывающий священник, монастырский пекарь, в начале эпической саги? Неужели заклятые враги, теснившие его, и есть Святая Троица? Отец, Сын и Дух Святой?

И тут его осенило. Пусть Святая Троица на него ополчилась, но все еще остается Дева Мария, и где же Дева Мария? Не он ли сам, Нубар, и есть Дева Мария, только переодевшаяся Нубаром? В конце концов, верят же в некоторых областях Греции, что, когда Христос родится снова, он родится от мужчины, и поэтому все мужчины там носят штаны с большим мешком на заду, чтобы поймать Спасителя, когда он появится на свет.

Невероятно. Потрясающая новая перспектива, безграничные возможности не только для него, но и для мира в целом. Он перевернул медальон в руке, и черный вулканический глаз у него на лбу слепо уставился в ревущий огонь, не различая ни дыма, ни пламени, ни пара под сводами.

Сразу перенестись в Грецию? Солнце и море, свет и Спаситель.

Нубар оскалился, и оскал застыл.

* * *

Невероятное событие, о котором в Венеции судачили всю зиму, произошло ровно в полдень 22 декабря. Одни связывали его с тем, что предыдущая ночь была самой длинной в году. Другие опровергали мнение первых как предрассудок и говорили, что если уж чем и объяснять это странное происшествие, то не ночью и тьмой, а скорее полднем и светом.

В любом случае, что так, что этак, не будь этого события, Нубара никогда бы не нашли, и его странная судьба навсегда осталась бы неизвестной.

Густой туман, уже несколько дней окутывавший Венецию, начал рассеиваться к утру 22 декабря. Туристы, жаждущие увидеть прекрасный город, быстро улучили момент, и к половине двенадцатого нечастые, но постепенно все прибавлявшиеся гондолы уже лавировали по Большому каналу.

В одной из гондол находилась группа аргентинцев немецкого происхождения, которые всецело поддерживали фашистскую политику Муссолини. Они-то и стали единственными свидетелями происшествия.

Особенно зловещим, говорили они потом, им показалось то, что роскошный палаццо обрушился беззвучно.

Секунду они восхищались его прекрасными очертаниями, проплывая мимо, — пышная и величественная деталь венецианского пейзажа, именно так они себе и представляли венецианский палаццо на Большом канале, — а в следующую секунду он пропал, просто тихо исчез в клубах дыма прямо на глазах.

Все произошло в мгновение ока. Они не могли в это поверить. Когда они открыли глаза, на том месте, где только что стоял палаццо, не было ничего, кроме неба, неба и таинственного клуба дыма, который быстро развеял ветер.

Башенные часы по всей Венеции били полдень. Палаццо рассеялся как сон, пустая мечта.

Это было так зловеще, говорили аргентинцы. Несколько минут они просидели в гондолах молча, слишком ошеломленные, чтобы говорить, уставившись в новый клочок пустоты.

Конечно, палаццо не мог рухнуть совсем беззвучно, но шум поглотил перезвон церковных колоколов. Инженеры позднее утверждали, будто именно эти объединенные усилия колоколов могли нарушить баланс хрупких конструкций палаццо. Даже клубы дыма объяснили с железной логикой, хотя поиски этого объяснения и заняли двадцать четыре часа.

Пока пораженные аргентинцы застыли в гондоле, со всего Большого канала стали подтягиваться новые группы туристов. Гондольеры высадились на берег, и то, что они увидели, поразило их ничуть не меньше, чем полицейских, прибывших уже через несколько минут.

Оказалось, что странные впечатления аргентинцев были совершенно верны, хотя и основаны на легкомысленной метафоре. В палаццо не обнаружили ни полов, ни внутренней отделки. Внутри не осталось совершенно ничего.

Рухнувший дворец действительно был пустой мечтой, рассеялся как сон.

* * *

Полиция быстро выяснила, что произошло. Когда начали допрашивать слуг, стало ясно, что все они, а заодно и многие их родственники живут в роскошных виллах, которые им совершенно не по карману. Слуги один за другим признавались в содеянном.

Они признались, что начали грабить, как только их наняли на работу в палаццо. Сначала уносили отдельные предметы, а потом стали вычищать целые комнаты, выдирать трубы и провода, выламывать из полов мрамор, а из стен — дерево и лепнину.

Прошлой ночью слуги наконец завершили работу. Они унесли с собой то, что еще оставалось от полов и стен, превратив палаццо в пустую раковину.

К вечеру 22 декабря скандал приобрел невиданный размах, в особенности потому, что, как оказалось, дворец принадлежал иностранцу. Таким образом, была поставлена под сомнение способность фашистского правительства поддерживать порядок и законность, и туристы толпами покидали Венецию — по суше в Швейцарию, морем в Патру. Все были возмущены тем, что в Италии, оказывается, так обращаются с иностранцами. Полиция вынуждена была действовать немедленно, чтобы предотвратить нежелательное развитие ситуации.

Поэтому к десяти вечера перед судьями стояли семнадцать бывших слуг и несколько сотен их родственников. Все они кричали, всхлипывали и шумели, им тут же предъявили обвинение по совокупности преступлений, от непредумышленной кражи и равных по степени тяжести преступлений, совершенных в состоянии аффекта и заканчивая систематическим нанесением ущерба национальному памятнику архитектуры. Дело в том, что сразу после заката была получена телеграмма из Рима, в которой говорилось, что палаццо последние сто лет имел статус памятника архитектуры национального значения, о чем в Венеции до сих пор никто не догадывался.

Тем временем стали разыскивать жертву этого ужасного заговора, владельца палаццо. Слуги пояснили, что это албанский миллионер двадцати семи лет от роду, весьма эксцентричного поведения.

Гондольеры, которые уже много месяцев отвозили маленького миллионера домой на рассвете, рассказали, что он и есть тот нелепый безумец, что уже почти год бродит ночами по площади перед собором Святого Марка. Обычно он одет во фрак, цилиндр и оперный плащ и совершенно пьян, поскольку постоянно прихлебывает некий крепкий алкогольный напиток из деревянной фляги, которую носит на ремне через плечо.

Суть ночных блужданий миллионера по площади также выяснилась сразу. Тысячи свидетелей были готовы подтвердить, что видели, как этот коротышка бродит между туристами в кафе и пристает к ним в самой дерзкой манере — бесконечно нашептывает им что-то о каком-то Гронке, будто в этом никому не известном слове содержится не только бездна смыслов, но и бесконечные возможности неизвестной природы. И в руках у него всегда была кипа тетрадей, озаглавленных «Мальчик».

Эти нелепые ночные представления разыгрывались в Венеции перед тысячами людей. Но больше никаких фактов из публичной жизни миллионера полиция установить не смогла, за исключением одного. Несколько владельцев ресторанов заявили, что албанец обычно приходил к ним около полуночи и заказывал одно жареное крылышко цыпленка, которое затем уносил во тьму в бумажном пакете.

Хотя миллионера и не было на площади перед собором Святого Марка в ночь перед тем, как обрушился его дворец, слуги заявляли, что его не было и в пустой мечте, когда они выносили оттуда последнюю несущую балку. Тела не нашли и в руинах.

ГДЕ СУМАСШЕДШИЙ НОЧНОЙ РАЗНОСЧИК «ГРОНКА»? вопили заголовки газет.

* * *

Утром 23 декабря полиция стала вести поиски в усиленном режиме. Списки арестованных перепроверили, и оказалось, что в них отсутствовал лакей. Домой он не возвращался, а в последний раз его видели в то утро, когда рухнул палаццо, где-то возле кухни. Он был одет в голубую атласную ливрею, а в руках держал мотыгу и совковую лопату.

Полицейские начали искать его, и еще до полудня поиски привели их в дешевое кафе на материке, в котором сидел, напившись граппы, рабочий-коммунист в голубых атласных панталонах. Поначалу рабочий мрачно заявлял, что происхождение атласных панталон ему неизвестно, объясняя это тем, что существование панталон вообще и атласных панталон в частности в коммунистическом государстве не планируется. Однако фашисты-полицейские, столпившиеся вокруг его столика, пригрозили ему рукоприкладством, и рабочему пришлось сознаться, что он снял панталоны с помешанного человека, которого два дня назад выбросило на берег. Мотив преступления он описал просто — он полагал, что голубые атласные панталоны способны внести яркое цветовое пятно в его жизнь. Спрятав приобретение под рубашкой, он подозвал проходившую в тот момент мимо группу монахов нищенствующего ордена. Монахи с радостью забрали помешанного в монастырь, чтобы окружить его заботой.

Монахов тут же нашли, а заодно с ними — и лакея. Он лежал в углу монастырского гаража, едва-едва оправившись от комы, вызванной чрезмерным употреблением воды из Большого канала. Полицейские надавали ему оплеух, чтобы привести в чувство, и лакей приступил к сбивчивому рассказу.

Однажды утром, рассказал он, несколько дней, недель или месяцев назад, — он не помнил, когда на него обрушилась трагедия и сколько времени он провел в коме, — он выполнял свои обычные обязанности в подвале палаццо. Там он и встретил призрак женщины столь ужасающего вида, что в страхе взбежал по лестнице и выпрыгнул в окно, чтобы уплыть подальше и спастись. Когда он оказался в воде, его окутали миазмы Большого канала, он потерял сознание и больше ничего не помнил.

Но тот ужасный, кошмарный призрак, который увидел в подвале в свете факела, он запомнил навсегда.

И никогда, никогда до того дня, клялся лакей, вновь и вновь осеняя себя крестом, подергиваясь, как припадочный, и пуская ртом вонючие пузыри, — никогда я и представить себе не мог, что по земле может ходить такое чудовище, Пресвятая Дева, Матерь Божия.

Под палаццо есть тайный подвал? Полицейские были удивлены, но вот один из нищенствующих монахов, слушавший вместе с ними рассказ лакея, не удивился ничуть.

Ну разумеется, заметил монах. В этом дворце в свое время жил Байрон со своим любимым катамитом, Тито-гондольером, которого я отлично помню, потому что это мой двоюродный дед с материнской стороны. Где бы ни жил Байрон, его всегда осаждали толпы женщин и мальчиков, и поэтому он выстроил тайный подвал, чтобы скрываться там и писать стихи. Уж не поэтому ли палаццо объявили памятником архитектуры, о чем никто, правда, до вчерашнего вечера не знал? Уж не там ли Байрон написал некоторые известнейшие свои произведения?

Полицейские кинулись к своему катеру и, взревев моторами, быстро умчались с материка. Под вой сирен они вылетели на Большой канал. Среди руин легко отыскали вход в подвал. Двадцатью ступеньками ниже лежал вход в тайный подвал, низкая узкая дверь, скрытая за занавесом, в точном соответствии с описаниями лакея. Полицейские распахнули дверь.

И тут эта мрачная пещера изрыгнула огромные клубы тяжелого едкого дыма, которые, крутясь, поднялись над городом и затмили солнце. Чтобы согреться самой длинной ночью в году, Нубар успел сжечь в своем ртутном очаге все архивы Разведывательного бюро уранистов.

Прибыли пожарные с кислородными масками и оборудованием. Они спустились вниз и увидели, что Нубар, вытянувшийся около тлеющего ртутного очага, жив, но без сознания. Его бесчувственное тело вынесли на поверхность, где уже собрались толпы любопытных. Канал перед разрушенным палаццо заполонили покачивающиеся на волнах лодки, в которых замерли зеваки со всего света.

Фашистские пожарные с мрачной торжественностью поставили носилки с Нубаром на помост, который был спешно воздвигнут у воды, — чтобы зрители могли наблюдать за происходящим не только потому, что итальянцы вообще любят спектакли, но и, учитывая конкретную обстановку, чтобы толпы туристов отдали должное эффективности фашистских спасательных операций.

Зрители вздохнули и умолкли. Волны нежно плескались о борта собравшихся лодок и гондол. Кислородное оборудование тихо посапывало у помоста, который был ради особого случая украшен национальными флагами и фашистской символикой.

Тогда фашистский мэр, фашистский начальник полиции и фашистский глава пожарного департамента по очереди громко пояснили толпе смысл сего печального зрелища. Они орали так, что факты разносились по всему Большому каналу. Они в подробностях описали толстые слои румян и помады, невероятных размеров коричневые одеяния и еще одно, огромное, сиреневое, голубую сережку на лбу Нубара и три монетки по одной лире, обнаруженные у него во рту; в одной руке — медальон с изображением Муссолини и Девы Марии, в другой самый интересный для полиции предмет, иерусалимский счет за воду, оплаченный, от 1921 года, на котором Нубар, перед тем как потерять сознание, успел нацарапать несколько слов: покер и Иерусалим, Хадж Гарун, Парацельс, Бомбаст и бессмертие, Ахурамазда и Стерн, джинн и Бог, Синайская библия.

Монетки, обнаружившиеся во рту Нубара, навели власти на мысль, что в его желудке тоже могут найтись какие-нибудь интересные инородные тела, которые он проглотил в подвале. Их немедленно попытались отыскать с помощью желудочного зонда, но он не вынес на обозрение публики ничего, кроме жеваного дерева, пропитанного алкоголем.

Этот факт, совершенно загадочный для большинства зевак, очень многое прояснил одному из зрителей, французу — юру и продавцу икон, после продолжительного пребывания в святой земле лишь недавно приехавшему в Венецию.

Действительно, Нубар уже успел поприставать к французу на площади перед собором Святого Марка поздно ночью, что уже само по себе показалось вору оскорбительным. Но настоящая причина страстной нелюбви француза к Нубару была проста: РБУ наняло его, чтобы внедрить в Великий иерусалимский покер, а в результате ему пришлось провести немалое время в чистилище. Француз, в соответствии с приказом, попробовал играть и проиграл все до нитки вождю американских индейцев — не в последнюю очередь потому, что вождя краснокожих возмутило то, как француз торгует крадеными произведениями христианского искусства. Часть проигрыша французу пришлось отрабатывать в чистилище, у горячей печи в Старом городе, причем на поруки его должен был взять некий священник, монастырский пекарь.

Печь была очень горячая. Француз не мог забыть ни одной пропитанной потом минуты мучений в этой невыносимой жаре, когда он выпекал хлеб одних и тех же четырех форм, как указывал ему священник. Сам-то священник только знай себе пританцовывал как ни в чем не бывало, и это больше всего бесило француза.

Во всех этих ужасных испытаниях, выпавших ему на долю, он винил в первую очередь Нубара, потому что кто же, как не он, послал его играть в покер. Так что неуемная радость прозвучала в пискливом крике француза, пронесшемся над Большим каналом:

Так и разэтак, он сожрал свою флягу.

* * *

В последний день года в госпитале к Нубару вернулось сознание, но сразу стало ясно, что полноценным человеком ему не бывать. Тупо оскалившись, он уставился в потолок, словно пригвоздив взглядом какую-то невидимую добычу. Каждые двенадцать минут он выходил из транса и тихо шептал части слов, которые нацарапал на иерусалимском счете за воду, оплаченном, от 1921 года.

С тех пор Нубар произносил только эти слоги, бесконечно переставляя их в бессмысленных ртутных анаграммах, которые почему-то его радовали: Парабаст Бомбхадж и Синайсалим Бомбпокер, Ахурахадж Парамазда и Стернпокер Библисмертие, Иеруджинни Бесгарун, Хаджстерн, Иерупокер.

Перемешанные тайны, секретные ключи в состоянии хаоса, кажется, утешали его в безвоздушном безмолвии вечной нерушимой скалы, в которую была заключена его голова, — тайного, единственного в своем роде философского камня, в который никому никогда не проникнуть.

Наконец-то безопасность, наконец-то мир, наконец-то бессмертие. Все враги побеждены, и Стерн обращен в прах, и Ахурамазда рассеян в пространстве, и Хадж Гарун забыт в каменном сне, который навсегда скрыл Нубара.

 

Глава 17

Крипта, башмачник

31 декабря 1933 года, ночь. Двенадцать лет прошло с того дня, как они трое случайно встретились в дешевой арабской кофейне в Старом городе — на первый взгляд случайно, — все они пытались укрыться от ветра в тот холодный зимний день, когда небо было затянуто облаками, а в воздухе определенно чувствовался снег. И вот они сидели за карточным столом в задней комнате лавки Хадж Гаруна, и то один, то другой тасовали карты, а потом передавали колоду по кругу.

Неспешные и легкие шаги, сказал Джо. Наступают иногда такие вечера-скитальцы. Я в смысле, сегодня же последний день года. Естественно, хочется оглянуться на прошлое — просто посмотреть, как там шли дела, если они вообще шли, конечно.

Вот именно, сказал Джо, тасуя карты. И уж точно новость так новость — то, как нехорошо кончил наш малыш Нубар. Это ж надо — потерять голову не где-нибудь, а под Большим каналом в Венеции и найти-таки камень, которым можно заделать брешь в стене. Слушайте, так ведь раз он больше не стоит у нас на пути, похоже, мы можем играть в покер вечно, если, конечно, сами захотим. Не могу, правда, сказать, что мне его жалко. Мерзкая тварь, как ни крути. Но я вам вот что скажу — мне жалко Софию, хотя я с ней и не знаком. Все, что я о ней слышал, как-то к ней располагает. Могу себе представить, как ей сейчас тяжело, бедняжке.

Да уж, сказал Мунк. Но она ведь сама знает, что слишком избаловала его с детства.

Привычка одновременно полезная и вредная, пробормотал Джо. Если баловать мужчину, это может обернуться чем угодно, в зависимости от человека, — как, впрочем, и все в этом мире. Эй, Мунк. Ты уж не вспоминаешь ли завтрак в постели на берегах Босфора, а? Лихой драгунский офицер, которому подают бифштекс, глазунью и кувшинчик крепкого кофе с коньяком? Не говоря уже о горе горячих булочек, прямо из печи, и легких как воздух? Ах да, просто амброзия, не меньше, вспомни-ка свою развратную молодость. И выглаженный мундирчик, и начищенные сапоги, и наполненная ванна? Неужели за все эти годы ни разу не вспомнил?

Мунк улыбнулся.

Я с нею вчера разговаривал, сказал он.

Ох господи, ты — что ты делал? Как это? Ты говорил с Софией?

Да, по телефону. Я подумал, что должен ей позвонить, вроде как старый друг. Это было двадцать с лишним лет назад, и всего одна ночь, но все равно.

Конечно все равно. Так, парень, быстро выкладывай. Что она сказала?

Она в Венеции. Мы не говорили о Нубаре. В основном — о его маленьком сыне. Оказалось, что есть там такой и София сама только что узнала о его существовании. Она так радовалась, так была счастлива и особенно обрадовалась, узнав, что мать ребенка — армянка. Так что, может быть, хорошие новости как-то перевесят плохие. Она хочет забрать их обоих в Албанию.

А ты? Что она говорила о тебе?

Она попросила меня весной навестить ее в замке. Я сказал, что обязательно приеду.

Джо ухнул. Он наклонился через стол и перебросил колоду Мунку.

Твоя очередь тасовать. И ты уловил, Каир? Уловил, что наш бывший лихой драгунский офицер снова приступает к действиям? Нашей даме уже за девяносто, и как же следует в таком случае поступить? Нанести дружеский визит во имя старых добрых времен, вот что, утешить милую старушку, отдать дань прошлому. Это амброзия на тебя так действует или что еще? Всего один раз, но ты никогда не позабудешь? Никогда-никогда? Ах, да как же это славно, просто славно и все, мне эта мысль страшно нравится. И когда приедешь к ней, немножко повспоминайте, Мунк, повспоминайте. В ее возрасте это должно быть приятно.

Мунк улыбнулся и стал тасовать карты.

Дела у нее идут неважно, сказал он. Синдикат разваливается, но ее это теперь не очень-то и заботит. Начать — вот что было важно, а уж деньги зарабатывать — это так, мелочи. Так что да, я увижусь с ней, и она просветит меня насчет положения на Балканах, я вновь вдохну аромат черут и вспомню молодость.

Забудь ты про Балканы, сказал Джо. Я вот, например, так и не смог запомнить, где они вообще находятся. Но в общем, это чудесно, просто чудесно, мне ужасно нравится. Ты навестишь ее и всем нам расскажешь. Господи, неужели же мы иногда бываем счастливы и время не уходит? Или все-таки уходит, но не уносит с собой то, что нам дорого. Хотя бы иногда, но все равно приятно думать, что это возможно. И кстати, о твоей молодости, Мунк. Есть какие-нибудь новости от «Сар», которые собрались на своих многочисленных аванпостах по всему Новому Свету, а в основном в Бразилии?

У них все хорошо. Дела снова идут в гору.

Да мы и не сомневались, что так оно и будет. А мужские ансамбли Шонди? Они тоже идут в гору и репетируют, это поторговав-то мануфактурой по сниженным ценам лет десять-двадцать?

Да, кажется.

Что ж, Мунк, тогда ты правильно выбрал диспозицию, готовься продолжать свое дело, создавай родину и все такое. Во всяком случае, это разумное и трезвое дельце, особенно после той карточной блевотины, в которой мы валялись последние двенадцать лет. Начал ты с торговли будущим — скупал срочные контракты, сумасшедший на рынке. Эй, куда это ты, Каир?

Каир поднялся на ноги. Он, покачиваясь, прошел в переднюю, вернулся с каменным ларцом и поставил его на стол. Он улыбнулся и протянул руку за картами. Мунк дал ему колоду, и Каир начал тасовать.

Что это? спросил Джо.

Ларец, сказал Каир.

Да уж вижу, что ларец. А почему каменный?

Их делали из камня, чтобы выдерживали удары времени. Его мне однажды дал Менелик. Он нашел его в королевской гробнице во время раскопок.

Ну и что в нем?

Прах и пепел.

Пепел чего?

Пепел сорокалетней беседы на берегах Нила. Длинные воскресные дни за вином и барашком со специями в грязном ресторанчике на открытом воздухе у Нила, бассейн, в котором плескались сонные утки, клетка, приютившая крикливых павлинов, которые без конца спаривались, и яркие непристойные истории, вытканные под сенью плюща и цветов, и официанты, которые так высоко воспаряли на своих коврах-самолетах над годами, что просто не шевелились больше, не могли пошевелиться, не могли себе представить, зачем шевелиться. Длинные воскресные дни, а в конце — блаженное опьянение и прыжок в прохладную воду.

Конечно, сказал Джо, это мы знаем. Но пепел?

Это пепел двух друзей, которые встретились на египетском базаре в начале девятнадцатого века. Они тогда оба были молоды и едва вступили на разные пути. Один — черный раб, другой — английский лорд.

Джо тихо присвистнул.

У тебя там прах старины Менелика и Стронгбоу? Да.

Где ты его взял?

Просто пошел и взял.

И что ты собираешься с ним делать?

Ранней весной, когда Мунк уедет к Софии, я увезу этот яшик в Египет. Дождусь подходящего воскресенья и пойду в тот грязный ресторанчик на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет, а если его больше не существует, найду похожий. Там я закажу вино и барашка со специями, наемся до отвала, откинусь на спинку кресла и скоротаю день, слушая, как беседуют Менелик и Стронгбоу. Я снова послушаю, как они рассказывают историю потрясающего Белого монаха Сахары и его девятисот детей, и ту, которая наделала шуму в Европе, историю Камня Нумы, который Стронгбоу закопал у входа в карнакский храм, и буду стучать по столу и требовать еще и еще вина и барашка, и буду вместе с ними реветь от смеха над этими старыми историями, над всеми этими чудесными историями. Как Менелик провозил труд Стронгбоу в Египет во чреве гигантского каменного скарабея, и как Стронгбоу бродил по Гиндукушу и возвращался, чтобы побродить по Тимбукту, и как Менелик строил просторный дом на вершине пирамиды Хеопса, и как он понял, что боится высоты, и вместо этого удалился от дел в саркофаг Хеопсовой мамаши, сжимая в руке увеличительное стекло Стронгбоу. И как Стронгбоу в конце концов нашел мир в холмах Йемена, в простом шатре дочери пастуха-еврея. Империи купленные и империи проданные, и неизвестный ученый, величайший мудрец своего века, бывший раб, настолько умный, что говорил на языке, исчезнувшем более тысячи лет назад; и молодой исследователь, который решил начать свой хадж длиною в жизнь с того, что оповестил весь мир о том, как он однажды полюбил в Персии. И все остальное, все чудесные старые истории, которые они рассказывали друг другу. Тогда им обоим было за девяносто, и они знали, что скоро уйдут. Они и ушли, почти одновременно, всего за несколько месяцев до Первой мировой. Все-все. Вино, еда и истории, которые никогда не кончались, потому что им все было мало.

Каир остановился. Он посмотрел на стол и медленно перетасовал карты.

А потом? спросил Мунк, помедлив.

А потом, к вечеру, придет время прыгать через перила в реку, как некогда они. И я вместе с ними в последний раз перепрыгну через перила и поплыву в последний раз, чтобы освежить голову или, может быть, чтобы просто порадоваться жизни. А когда я вынырну, в руках у меня больше не будет ларца. Я отдам его Нилу.

Каир торжественно кивнул.

В свое время я думал, что не это я повезу в Африку. Я думал, что повезу в Африку черный метеорит из Каабы, святая святых. Я хотел похоронить его в жирном африканском черноземе, чтобы арабы расплатились за черных рабов, которых в свое время вывозили из Африки. Но я увезу с собой только этот ларец и отдам его Нилу. Им обоим это понравилось бы, я знаю. И мне кажется, что это будет правильно.

Каир перестал тасовать карты. Он улыбнулся и положил колоду перед Джо. Джо взглянул на него и тихо присвистнул.

Так, это уже что-то. И все только потому, что эти двое научили тебя мечтать. Только поэтому. Я рад за тебя и за них тоже. Хорошо, что ты знаешь, куда идешь и зачем. Когда приходится оглядываться на прошлое, лучше так, чем как-нибудь по-другому. Чем хоронить что-то, лучше пойти к реке и отдать ей свой дар.

Джо повернулся к двери.

Эй, а это что еще?

Они услышали, как куранты, приделанные к солнечным часам в передней, начали бить. Пока они били, в комнату шаркая вошел Хадж Гарун и начал рассеянно бродить туда-сюда.

Двенадцать раз, сказал Джо, когда куранты смолкли. Как раз девять вечера. Эй, постой-ка.

Куранты начали бить снова. Они пробили еще двенадцать раз, крякнули и повторили, крякнули и повторили.

Всего четыре раза, по разу на рыло. Богом клянусь, эти переносные солнечные часы ни грамма не упустили за те двенадцать лет, что мы здесь играем в карты. Вот это бизнес. Легкомысленное время вышло из-под контроля, как всегда в вечном городе. Хадж Гарун?

Старик остановился.

Пресвитер Иоанн?

Я тут просто подумал, мы, трое скитальцев, должны сегодня сыграть маленькую дружескую партию, чтобы ознаменовать приход нового года. Не хочешь ли ты занять свое место на вершине сейфа и послужить официальным наблюдателем?

Старик робко улыбнулся.

Что ж, если хочешь.

Хочу, все мы хотим. Не можем же мы сыграть маленькую дружескую партию, если нашего рыцаря-хранителя нет на месте.

Старик кивнул и медленно взобрался по лесенке на вершину высокого турецкого сейфа. Он уселся, разгладил свою линялую желтую накидку, поправил ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком. Потом он повернулся и уставился в несуществующее зеркало на стене.

Странники эпохи, объявил он. Путешественники, сограждане иерусалимцы, я готов.

Отлично, сказал Джо, просто отлично. Что ж, джентльмены, я с радостью принимаю оказанную мне честь, поскольку карты лежат передо мной. Посмотрим, как вам классический покер с пятью картами, ничего необдуманного и ничего случайного, сбрасываем по три. Всего одна партия, так что сделайте умные лица; вот они, родимые.

* * *

Джо сдал карты, и они с Мунком погрузились в изучение раздач. Каир, как всегда, и не прикоснулся к своим. После некоторого размышления он решил сбросить первую, третью и пятую.

Постой-ка, неожиданно сказал он Джо. Ты не объявил ставки.

А зачем? Мы же сегодня играем просто дружескую партию. Ночь перед Новым годом, просто символически. Не стоит деньгам переходить из рук в руки.

Не пойдет, твердо сказал Каир. Я так в покер не играю. Если ты не будешь ставить, поставлю я.

Да? И что ты поставишь?

Коз Мусульманского квартала, сказал Каир.

Мунк и Джо взглянули на него.

Тех, что предназначены для содомии, торжественно добавил Каир. Джо заухал, а Мунк безудержно рассмеялся.

Да что ты, Каир, детка. Что ж ты нам раньше не говорил, в чем тут дело? Ну да ладно, дружеская партия — и я только рад буду предложить свою дружескую ставку. Да, ну-ка посмотрим. Ставлю коз Христианского квартала. Мясо. Что оставляет тебя не у дел, Мунк. Есть ли тебе чем подсластить наше варево? Или ты собой настолько не владеешь, что и сказать ничего не можешь?

Мунк все еще смеялся, вытирая слезы с глаз.

Козы Еврейского квартала, смог он выдохнуть наконец. Молоко.

Хорошо, сказал Джо. Даже лучше, чем просто хорошо. Это похлеще, чем играть на глупые деньги. Какой вообще прок в деньгах в вечном городе? Никакого, вот что я вам скажу. Здесь противоречие в терминах, вот что. В вечности деньги не нужны. С другой стороны, вечный город всегда серьезно нуждается в товарах и услугах, и не в последнюю очередь потому Хадж Гарун почти всю свою долгую жизнь удовлетворял именно эту потребность. В Священном городе услуги нужны больше, чем где бы то ни было, и это факт. Особенно если вспомнить обо всех этих паломниках, и все эти армии-завоевательницы, и просто любопытных, которые всегда стремятся к вершине горы, чтобы оглядеться и полюбоваться видами.

Джо хитро оглядел стол.

Конечно, так не положено, господа хорошие, это против всяких правил, да-да, я знаю. Но один раз я все-таки перестану корчить бесстрастного игрока в покер и выложу вам все без обиняков. Следующие несколько минут потребуют от вас Предельной осторожности. Я хотел сказать, следите хорошенько. Не дайте себя одурачить, держите поводья крепко и не витайте в облаках. Почему, спросите вы? Что ж, я скажу вам почему. Потому что я думаю, что выиграю. На меня как-то вдруг нашло это чувство — сначала я подозревал, сейчас я уверен, — что судьба бросает в мою сторону сладострастный взгляд. Так что вот как, я вас предупредил. Сколько вам еще карт?

Он отпихнул сброшенные карты.

Три тебе, Каир, хотя ты и не знаешь ни что у тебя на руках, ни что ты сбросил. А вот три твои новые красотки, Мунк, и, наконец, вот три сдающему. Ну и?…

Ха, заорал Джо. Разве я вас не предупреждал? Этот сладострастный взгляд обернулся улыбкой, а улыбка развернулась в усмешку, которая ничего не скрывает. Другими словами, мне повезло, и вы оба отдыхаете. Сворачивайте палатки и поберегите силу для других свершений. Судьба поймала меня в свои объятия, вот оно что. Спокойной ночи вам обоим.

Каир откашлялся.

Я еще не смотрел в свои карты, но я никогда не смотрю в карты, пока не сделаны все ставки. До этого — нет нужды, нет нужды и сегодня. Я все равно выиграю.

Джо фыркнул.

Богом клянусь, вот уж самонадеянность. Ты слышишь, Мунк? И это после того, как я его предупредил. Не заслужил ли он проигрыша, с таким-то отношением к делу? Он мне напоминает того полковника из Центральной Европы, что сидел здесь несколько лет тому назад, того, с двумя моноклями и в блондинистом паричке. Ну, тот, который любил играть с диким джокером и готов был выбросить на ветер все, только бы дорваться до туза. Он тоже был чертовски самонадеян.

Мунк кивнул. Он слабо улыбнулся и промолчал. Когда он подобрал свои карты, на лице у него появилось недоумение. Теперь он хмурился и слегка потирал подбородок, о чем-то задумавшись.

Чертовская самонадеянность, пробормотал Джо, вот что. Что ж, твоя ставка, Каир, ты у нас на первое. Какие товары и услуги ты поставишь для начала?

Нечего медлить, сказал Каир. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы можете играть или не играть, выбирайте. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.

Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал Джо.

Ну так как, да или нет?

Да. Согласен.

Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто-то из вас выигрывает-а этого не случится, — он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.

Джо тихо присвистнул.

Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?

Правильно. До последнего обожженного на солнце кирпича.

Со всеми жителями? спросил Мунк, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение.

До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.

Что ж, честно, сказал Мунк, вздрогнув. Коли так, я ставлю Еврейский квартал.

Черт с вами, заорал Джо. Черт с вами! Если вы так, то я ставлю Христианский квартал. И без слов ясно, что Армянский квартал отойдет к тому безрассудному дьяволу, у которого на руках окажутся лучшие карты. Другими словами, победивший забирает вечный город, так, что ли? На столе лежит Иерусалим, и через несколько минут один из нас его подберет? Так или не так?

Мунк улыбнулся и кивнул. Каир кивнул и нахмурился.

Что ж, тогда время настало, сказал Джо. Что ж, сей миг подкрался к нам незаметно, просто подкрался из ночной тьмы — кто же будет за ним наблюдать в последний день года. Ну, очень жаль вас разочаровывать, но вам не стоило этого делать, не стоило заходить и вполовину так далеко. Вот. Только посмотрите на мой расклад.

Джо перевернул свои карты. Четыре валета и дама. Он слегка потыкал в каждую карту указательным пальцем.

Нравится? Разве это не подарок судьбы? Небо наконец сжалилось над ирландцем, которого окружили враги? Я так думаю. Только посмотрите на эту группу царственных особ. Принц унаследовал корону, а дама — это королева, она облегчит переходный период и даст нам знать, что в королевском дворце все хорошо, престолонаследник получит и власть над страной, и сокровища короны. Неплохо, скажу я вам, и я вполне готов продолжить династию. Так что, Каир, детка, побил я тебя или нет?

Каир медленно, по одной, перевернул свои карты.

Король. Дама. Король, король и еще король.

Он поднял глаза и взглянул на Джо. Тот вздохнул.

Что ж, Господь видит, не побил я тебя, даже и не начинал. Кажется, принц крови все-таки не взойдет на трон, потому что на троне все еще сидит регент. Чертов произвол, вот как это называется. Неплохо бы провернуть цареубийство, но уже поздно. И, главное, некого винить, кроме себя самого. Я должен был заподозрить, что у тебя на уме именно эта комбинация, особенно если вспомнить, как ты долгие годы толкал на базарах фараонов щепотками и понюшками. Погиб, погиб, и все дела. Король сохранил свое королевство, а принц крови должен искать себе другую корону. У короля даже дама осталась, так что о веселенькой восходящей линии тоже можно забыть. Так что, Мунк, теперь твой черед. Пора. Покажи и пасуй.

Мунк смотрел на них почти минуту. Наконец он перевернул карты и выложил их на стол.

Джо присвистнул тише некуда.

Да ты что. Кажется, Каир, в Иерусалиме действуют высшие силы. Кажется, наш Мунк позвал их на подмогу и они ему пособили. Даже особы королевской крови, пожалуй, остаются на бубях перед лицом высшего дела Мунка. Четыре туза, поверишь ли. Тузы — это уже не человеческий уровень. И даже при всем этом Мунк кладет рядом с ними даму. Чтобы они у него как-нибудь расплодились, не иначе, так что его тузы могут обернуться лебедем, быком, или зефиром, или бог знает чем — и заронить в даму семя героев будущих поколений — каким-нибудь восточно-средиземноморским способом. Это уже нам знать не дано, Каир, и вот они мы: богатства потеряны, амбиции забыты, двенадцать лет честного труда и бесчестных стремлений просто кончились, и все тут. Пора нам возвращаться на базары. Мунк забирает Иерусалим, а мы просто можем идти, куда нам вздумается.

Каир задумчиво кивнул. Джо почесал бороду.

Эй, Мунк, сказал он, не мог бы ты вынуть на минутку свои замечательные часы?

Зачем?

Да знаешь ли, на тот случай, если нам придется в спешке выяснять, какое сегодня время — быстрое, медленное или вообще не существует. Ничего особенного.

Мунк вынул свои часы.

Так вот, сказал Джо, не пришла ли пора услышать официальное заключение с вершины сейфа? Окончательное решение по поводу нашего отчаянного соперничества за этим столом? Эй там, Хадж Гарун?

Да?

Мы все вытянули свой жребий, и пора его изречь. Правое дело побеждает. Мы здесь сыграли последнюю партию. Двенадцать тягостных лет подошли к концу, и, если не сложно, вынеси окончательное решение.

Хадж Гарун поправил шлем.

С вершины сейфа, сказал он, я вижу, что тот, кто держит в руке трехслойные часы, — победитель.

* * *

Вот оно как, пробормотал Каир.

Игра случая, добавил Джо. Иногда удача приходит, а иногда уходит, и, кажется, она пришла к нашему партнеру, к нашему милому Мунку. Кажется, он в ударе и забирает все. Ах, ну все равно, должен же был кто-то выиграть, в конце концов. Не так ли, Каир?

Да.

Мунк оттолкнул стул и зашагал по комнате.

Что вы там говорили насчет того, что это была наша последняя партия? Вы же это несерьезно? Или нет?

Богом клянусь, совершенно серьезно. Нет никого на свете серьезнее нас с Каиром.

Но что происходит? Не понимаю.

Что тут понимать? Это игра, и ты выиграл.

Правильно, Мунк. Вот и все.

Все равно, сказал Джо, меня пугает мысль, что можно вот так выбросить на ветер больше миллиона фунтов. Я никогда больше не увижу таких денег. Но, с другой стороны, это все началось с мошенничества, с рыб в форме чего? Просто страшно и подумать, что в Старом городе можно заниматься такими вещами, я и не отрицаю. Священник, монастырский пекарь, помогал мне по доброте душевной, одно благословение тут — другое там. Говорил, что в этом нет греха, но я же и не из первых христиан, в общем-то.

Хадж Гарун встрепенулся и посмотрел на Джо.

Что это? спросил старик. Уж не сомневаешься ли ты в себе? Не спрашиваешь ли себя, что ты вообще здесь делал?

Если честно, то да.

Но ты помогал защищать Иерусалим.

Джо пошевелился — ему было явно не по себе.

Я Что-то не помню, чтобы уж очень помогал. Не могу сказать, что именно этим я и занимался.

Но это правда, я — то знаю, что помогал. Ты верил в чудо Иерусалима. У тебя была вера.

Что ж, ты готов простить мне многое, не то что большинство людей. Послушай-ка, а как ты отнесешься к тому, что я уезжаю?

Навсегда?

Навсегда.

Старик грустно потряс головой наверху, дрыгая длинными и тонкими ногами. Его шлем съехал, на глаза ему пролился дождь ржавчины.

Он начал тихо всхлипывать.

Я буду скучать по тебе, пресвитер Иоанн. Но я всегда знал, что однажды тебе придется уйти, вернуться в твое затерянное царство на Востоке.

Ах да, мое затерянное царство, я было и позабыл. Но если мне придется уехать, и Каиру тоже, ты ведь найдешь с кем поговорить?

Хадж Гарун взглянул на Мунка. Он улыбнулся.

Конечно, ведь Бар-Кохба-то остается. Он поймет.

Да, сказал Джо, я уверен, что он поймет. Так что, сделаешь это для нас, Мунк? Сделаешь?

Мунк перестал ходить вокруг стола кругами. Он замер, глядя на Джо и Каира.

Так вот оно что, вот что вы имеете в виду. Значит, это и правда была последняя партия. Вы оба уезжаете из Иерусалима?

Да, уезжаем, и Каир, и я. Мы здесь и так подзадержались. В конце концов, я и попал-то сюда случайно, потому что грузовой пароход вез монашек из Корка в святую землю, а мне в то время как раз случилось оказаться монашкой.

А ты, Каир?

Вот проведу воскресенье на Ниле и вернусь в Судан. Найду деревеньку на краю Нубийской пустыни вроде той, в которой Иоганн Луиджи повстречал мою прабабку. В конце концов, я старше вас. Мне уже пятьдесят три, и если я хочу завести семью, самое время начать.

А я просто пойду по жизни легким шагом, поищу потерянное царство пресвитера Иоанна. Сначала на старушку родину, думаю я. Выкопаю там мушкет, что я зарыл на заброшенном погосте. А потом и в Новый Свет, как «Сары». На Запад, скорее всего, вы же знаете, как мне всегда нравились индейцы. Как ребенку, право слово. Поразительно, как это получается, что человек вырастает, а внутри у него все сидит ребенок, но так оно со мной и случилось. А Синайскую библию я почему так долго хотел найти? Да ведь там же карты сокровищ, понимаете?

Джо улыбнулся.

Просто поразительно. Карты сокровищ? Это во мне говорил тот ребенок. Но пришло время покаяться. Я ведь точно знаю, где Библия, — уже довольно давно. Я сейчас вам не скажу, как узнал, но попрошу не особенно об этом распространяться. Видите ли, я решил, что она должна остаться там на какое-то время, а потом, когда настанет нужный момент, Хадж Гарун пойдет туда и возьмет ее для меня.

И когда настанет нужный момент? спросил Каир.

Ха, сказал Джо. Да не знаю я. Не то чтобы я совсем не знал, но когда настанет время, это будет как-то связано с семьей. Не ты один за этим столом, Каир, подумываешь о семье.

А карты сокровищ, которые ты так хотел заполучить? спросил Мунк.

Хотел, конечно, сказал Джо, и они существуют. Но их не найти в книгах, уж это я понял. Не сразу, правда, понял, я же был такой юный и наивный, ты ведь, Мунк, старше меня лет на десять, а ты, Каир, на добрых двадцать, а уж Хадж Гарун-то и вообще на три тысячи, а то и с гаком. Но я наконец понял суть вещей, и она в том, что карты здешних сокровищ — в голове Хадж Гаруна, как раз в глубине этих сияющих глаз, и это единственное место, где такие ценности могут чувствовать себя в безопасности. Они лежат там уже давно, с тех самых пор, как Мельхиседек, верховный священник древности, стал первым и последним царем Салима, города мира. Мельхиседек царствовал здесь задолго до того, как Авраам пришел со своим стадом с востока, и нашел его, и получил его благословение, и стал в этой земле отцом Исмаила и Исаака. Это все было задолго до того, как здесь вообще появились арабы и евреи со своими распрями, и задолго до того, как им были наречены имена, которые навсегда разделили их. Задолго до всего этого здесь, на вершине горы, Мельхиседек уже испытал свою нежную мечту, мечту Хадж Гаруна, и подарил ей вечную жизнь — без отца, без матери, без потомков, — мечта без начала и конца.

Хадж Гарун застенчиво улыбнулся сверху.

Это я сказал тебе, прошептал он. То были мои слова. Однажды вечером мы сидели на склоне холма к востоку от города и смотрели на закат.

Именно так, сказал Джо, и это случилось только этой весной, и, когда солнце село, ты указал на город и сказал мне это. И ты сказал, что ты и есть Мельхиседек, потому что у вас обоих была и есть одна и та же мечта, и я сначала ничего не мог понять, и решил, что ты опять все перепутал, опять заплутал во времени. Но ты не заплутал. Ты был прав. Время работает так, как хочешь ты, и я не сразу свыкся с этой мыслью, не сразу ее понял, но теперь точно понял и принял. Теперь я знаю, в чем здесь правда, и понял правду о картах сокровищ. Мир — вот сокровище, искать нужно мира — нежной горней мечты Мельхиседека. Так что время Синайской библии настанет, джентльмены, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас ты забираешь выигрыш, Мунк, и позволь мне отметить, что ты получишь его в достойном виде, вот именно в чистом и достойном — уж мы об этом позаботились.

Достойном?

Да, вот именно. Что касается меня, я знаю, что ты не хочешь заниматься торговлей ужасными религиозными сувенирами, которые я толкаю на стороне. Так что я уступлю концессию пройдохе-французу, который в свое время сидел за этим столом. Вся выручка от сделки идет тебе и будет выплачена в течение следующего года. И более того, он будет работать в Бейруте, так что в Иерусалим и носа не покажет. Я убедил его, что это более надежный бизнес, чем торговля крадеными иконами, и безопаснее, кстати, а он мне на это — он, мол, все равно не стал бы жить в Иерусалиме. С ним для него связаны тяжелые воспоминания, видите ли. Особенно о двадцать девятом, когда за этим самым столом вождь Пьяный Медведь его обчистил и послал в чистилище, к священнику, монастырскому пекарю, на поруки. Так что жизнь в Иерусалиме ему не по вкусу, сказал он, этот пройдоха-француз.

А молотые мумии… пробормотал Каир.

Мунк улыбнулся.

Да?

Я знал, что ты и с этим связываться не захочешь. По сугубо философским причинам, разумеется. В конце концов, мумии — это давнее прошлое, а ты устремлен в будущее, и чем более непосредственное будущее, тем лучше. Так что тебе не придется иметь дело с фараонами, Мунк, ни в виде порошка, ни в виде мастики. Я нашел человека, который покупает все мои мумии и мумийный бизнес целиком, за очень высокую цену. Он будет руководить делами из Александрии, так что и он не станет путаться у тебя под ногами.

Может, я с ним тоже совершенно случайно встречался?

Совершенно случайно — встречался. Он участвовал в игре в тот же самый вечер, когда француз так слабенько держал удар Пьяного Медведя. Пожилой землевладелец-египтянин, толстый, как тюк с хлопком, который дергался от возбуждения, тот самый, который, чтобы побороть импотенцию, сажал на огромное зеркало в спальне своего любимого ловчего сокола в клобучке.

Я его помню, сказал Мунк. Чернокожий английский судья признал его виновным в том, что он нажил состояние на эксплуатации рабочих. Насколько я помню, судья выиграл у него весь урожай хлопка за следующие десять лет.

Вот именно. Что ж, теперь он неожиданно объявился с деньгами, на которые можно купить весь мумийный бизнес на Ближнем Востоке. Хотя он временами и выдает судороги, у него цепкая деловая хватка. Он, конечно, в летах, но у него большой выводок так называемых племянников, а их можно и нужно приставить к делу. Проблема с соколом, кажется, — просто причуда прошлых лет.

Понимаю.

И вот оно как, сказал Джо. Мы, кажется, со всех сторон правы, Мунк, и тебе не о чем беспокоиться. Ты просто забираешь эти деньги, честно выигранные в покер, строишь на них свои любимые оросительные каналы. А уж деньги тебе раздобудем мы с Каиром, и тот судорожный старикан в Александрии, и тот ушлый французик из Бейрута. Будь уверен. Деньги пойдут на то, чтобы выкопать оросительные каналы в пустыне, так что в пустыне можно будет собирать урожай, и это ли не лучший способ вложить деньги, если их нужно куда-то вложить? Так что остается только наш обход.

Обход? удивился Мунк.

Ты не ошибся. Сегодня последний день старого года, правильно? Я в Иерусалиме обнаружил помимо всего прочего вот что: здесь существует такой ритуал — обходить Иерусалим под Новый год. Так что сегодня вечером мы вполне можем сделать это вместе, все вчетвером.

Каир улыбнулся. Мунк был озадачен.

Какой обход?

Ежегодная инспекционная проверка Хадж Гаруна. Скажи ему, Аарон.

Я скажу, сказал сверху дряхлый старик. В последнюю ночь года я всегда обхожу Старый город, чтобы засвидетельствовать почтение старейшинам Иерусалима и спросить, как прошел у них год.

И все?

Да, сказал Джо, но это задача потруднее, чем может показаться на первый взгляд. Хотя остановок всего две.

Всего две? спросил Мунк.

Правда что хиленько звучит. Звучит хиленько, но это не так. Далеко не так.

* * *

Первое место, куда мы пойдем, — это к храму Гроба Господня, к началу лестницы, что ведет в крипту. Наверху лестницы один человек бродит туда-сюда, бормоча что-то под нос. Хадж Гарун говорит, что он так бродит уже две тысячи лет, и сначала мы поговорим с ним.

О чем? спросил Мунк.

Получается, что ни о чем.

Нет, я имею в виду, что он скажет?

Вот именно, что ничего не скажет. Совсем ничего. Эта таинственная личность даже не видит, как мы к ней подходим. Он просто все бродит туда-сюда и бормочет, он целиком в своем мире. Это какое-то призвание свыше, видишь ли. А вторая остановка — в каморке неподалеку от Дамасских ворот. В этой каморке работает башмачник, и, как говорит Хадж Гарун, работает там гораздо дольше, чем тот парень бродит по верху лестницы, на самом деле — с начала времен. Он уже был взрослым, когда Хадж Гарун был ребенком, так что он явно мужчина в возрасте, спорить не приходится. Словом, он большой человек, вот как. Но странно то, что мы не можем его найти.

Почему? спросил Мунк.

Потому что Хадж Гарун никак не может вспомнить, где его каморка. Она возле Дамасских ворот, но где именно, он не помнит. Конечно, топография переулков с той поры слегка переменилась. Последний раз Хадж Гарун нашел башмачника как раз перед вавилонским пленением. Но башмачник все равно здесь. Он должен быть здесь. Это его дом. Так что мы и дальше будем искать.

Джо улыбнулся и забарабанил пальцами по столу.

Правильно, Мунк. Именно крипта и башмачник. И этот башмачник, по воспоминаниям Хадж Гаруна, один из самых разговорчивых парней на свете. Он все говорит и говорит и способен за минуту вывалить на тебя все события за прошедший год. А что удивительного, он же ничего не видит, кроме подошв! Он здесь всю жизнь, с самого начала времен. Для него мир — башмак, который все идет и идет и никак не хочет постоять спокойно, как он еще может его вообразить? Не одинокой безмолвной криптой. Он там, где суета, где кричат разносчики, там, где торгуют предприятиями и империями, там, где всегда толпы людей, а он сидит себе в своей каморке неподалеку от Дамасских ворот и все это видит.

А тем временем Мунк, тот другой парень, та загадочная личность, он все бормочет и бродит во мраке, вроде никуда и не двигается, но на деле он сторожит свою крипту. Думаю я, он там размышляет над тьмой. И кто же они тогда — соперники в игре? Может, партнеры?

Я задался этим вопросом, Мунк, а когда задался, ответ нашел быстро. Джо, ты, неспокойный болотный житель, сказал голос внутри меня, прислушайся к своей собственной неспокойной совести. Ты такой потому, что совесть тебя мучает. Вот будешь жить с совестью в ладах, тогда и сможешь заполучить вечный город, иначе не пойдет. Загадочная крипта, говоришь ты, и человек, вечно стоящий там на страже? Просто первоклассно, все отлично и мило. А как насчет обычных людей с их ежедневными заботами? Это тоже мир, в этом своя правда.

Согласен, говорю я. Убедительно. А потом внутренний голос возвращается и говорит мне: вот и ладненько, и какой же у нас открывается вид с противоположной стороны болота? Если бы в мире не было ничего, кроме суеты и криков, ничего, кроме предприятий, разносчиков, и императоров, и всего такого прочего, и мир бы просто шел и шел себе, куда он там идет, что ж, мы бы таким миром и довольствовались?

Ну уж нет, отвечаю я не задумываясь. Если честно, то нет.

Ну и? Говорит внутри меня голос, и у этого голоса свои мысли. Ну и?

Ну и — ты меня убедил, отвечаю я. Просто идти и идти — не пойдет. Нужен и тот, другой парень, который охраняет крипту. Или шахтерит там, докапываясь до сути, или что еще. И все это описание ситуации закручено вензелями, Мунк, я только это и могу сказать. Но и эти переулки у Дамасских ворот, где Хадж Гарун ищет своего друга башмачника последние две тысячи пятьсот лет, тоже закручены вензелями ого-го как. Другими словами, когда имеешь дело с вечным городом, надо знать два его основных занятия. Две профессии — башмачник и шахтер-мыслитель из крипты.

Головокружительно простые профессии, а, Мунк? У меня-то точно от этого голова кружится, особенно здесь, на вершине горы. Конечно, все бы немножко по-другому смотрелось, если бы я сидел, как Хадж Гарун на сейфе, на самом верху, и обозревал бы виды подолгу, как он, но не думаю, что мне захочется. Я так думаю, тут и одного вторжения вавилонян хватит. Мне кажется, один разок посмотреть, как тебя окружают крестоносцы со своими чертовыми мечами, будет более чем достаточно. Я лично не хочу снова бегать по холмам южной Ирландии. Не хочу ползком пробираться обратно на ту жуткую набережную в Смирне и смотреть, как Стерн берет нож и из сострадания перерезает горло маленькой девочке. Не могу с этим справиться. Я болотный житель, и на этой горе мне неуютно уж слишком высока. Я никогда не смогу на нее забраться, никогда не достигну вершины. У меня нет призвания, которое позволит мне сделать это. У тебя здесь есть дело, но здесь я был просто гостем — и вот я нагостился и теперь уезжаю.

Мунк задумчиво глядел на Джо. Неожиданно Каир рассмеялся. Джо посмотрел на него и притворился, что хмурится.

Господи, да как это у тебя язык поворачивается смеяться над такими нежными чувствами да прямо в лицо человеку? Ты, мумийный вор, ты, мерзавец, все знают, что ты со своей торговлей мумиями украл времени не меньше, чем я. Что такого смешного?

Каир рассмеялся еще громче. Джо взмахнул руками.

Ты слышал это, Мунк? Никакого такта, просто никакого. Ржет и хихикает, как император, глядя на простой люд. Ну, давай, ты, нильский кладбищенский вор, что такого смешного? Постарайся взять себя в руки. Мы ждем.

Наконец Каир перестал смеяться. Он потер грудь и широко улыбнулся.

Ждем, да, все мы ждем. Сейчас Мунк начнет думать, что ты и есть этот самый таинственный башмачник.

Я? Это еще почему?

А потому что ты себя ведешь прямо как он, все болтаешь и болтаешь. Ты говоришь Мунку, что мы сегодня вечером должны пойти с Хадж Гаруном, но не говоришь почему. Не объясняешь всей сути вещей.

Ох, сказал Джо, притворяясь, что опять корчит недовольную рожу. Суть вещей и всего-то? Что ж, я как раз к этому подбирался. По пути я просто вроде как присматривался к местности. Что за смысл путешествовать, если нет возможности полюбоваться достопримечательностями? Что за смысл готовить тушеную баранину, если не наслаждаешься ароматом, если не можешь лизнуть подливку, чтобы понять, как чудно она пахнет? Что вы от меня хотите? Чтобы я тушил баранину и сократил путешествие до одного слова?

У Хадж Гаруна это получается, сказал Каир, вновь начиная смеяться.

Что ж, конечно получается, но это только потому, что он смотрит уже очень долго, не то что мы с тобой. А Мунк не такой, как мы, — у него есть призвание, которое подымет его на вершину горы. И так оно и будет, я, кажется, сейчас провижу будущее. Хадж Гарун и Бар-Кохба отражают натиск римских орд и их чудовищных осадных машин, которые катятся прямо на них и громыхают, — просто чудовищные зверюги. А они вдвоем возводят укрепления и носятся по стенам, мчатся по переулкам Старого города, решительно и непоколебимо, и не останавливаются, потому что движущуюся цель сложнее поразить, чем неподвижную, я теперь это отчетливо вижу. И вот наступают римляне и готовятся забросать город камнями и оскорблениями, это я тоже вижу.

Джо, постой. Куда ты теперь идешь?

Я? Никуда. Кто вообще об этом заговорил? Ты, расхититель мумий, как ты можешь так говорить, знаешь ведь, что я трезв как стеклышко. Просто я не хочу смотреть, как заканчивается эпоха. Мне нравилась наша игра.

Мунк рассмеялся.

Хватит с вас обоих. Давай свое одно слово. Почему мы сегодня идем с Хадж Гаруном?

Джо вздохнул.

Господи, вот правильные вы с Каиром ребята, ничего, кроме фактов, вам не надо, и прямо к делу, сухие факты и ничего больше. Не даете по-человечески насладиться тушеной бараниной. Что ж, в любом случае, Мунк, ты уже знаешь это слово, но чтобы придать ситуации характер официальной церемонии, просто чтобы подвести итог двенадцатилетнему покеру, надо услышать мнение официального источника. Официальное уведомление о том, что игра за этим столом окончена. Хадж Гарун, хранитель прошлого и будущего?

Да?

Ты сидишь наверху, и тебе оттуда видно лучше, чем нам. Что за слово подводит итог всему Иерусалиму?

Хадж Гарун расправил свою линялую желтую накидку, дрыгая длинными тонкими ногами. Он поправил ржавый рыцарский шлем и уставился в несуществующее зеркало на стене, там, где штукатурка начала осыпаться.

Мечты, блаженно произнес он.

Да, вздохнул Джо, вот оно что. И знаешь, почему мы идем сегодня с Хадж Гаруном поискать этих двух стариков? Потому что так уж вышло, что это они — тайная движущая сила этого города. Один, тот, что бродит и бормочет на ступеньках у входа в крипту, а другой, его товарищ по времени — словоохотливый башмачник? С одним не поговорить, а другого — не найти? Ну так вот видишь ли, Мунк, сегодня им снится сон, особый сон, и нам надо пожелать им спокойного сна. Сегодня им снится, что Иерусалим есть. И раз им это снится, значит, когда мы проснемся завтра поутру, Иерусалим будет потому что их мечта, их сон, сохранит его еще на год. Так что, если в двух словах, — вот наша миссия на сегодняшний вечер.

Мунк кивнул. Хадж Гарун наверху встрепенулся.

Пресвитер Иоанн? Я долго не мог вспомнить, где именно каморка башмачника, но сегодня у меня такое чувство, что я смогу ее найти. Честное слово, сегодня я вполне могу вспомнить, где она.

Конечно можешь. Я и не сомневался.

И он вам понравится, башмачник, должен понравиться вам всем. У него всегда есть в запасе забавные истории, и он не путается в датах так, как я, и может порассказать о действительно давнем прошлом — ведь когда я был еще мальчишкой, он был уже мужчиной.

Нам понравится. Я уверен, что понравится.

Хадж Гарун отрешенно улыбнулся.

Что ж, пора мне спускаться. Пора начинать обход.

Правильно, пора. Бывшие переносные солнечные часы сообщают из передней, что какой-то час уже почти наступил.

 

Глава 18

Бернини

В конце зимы, ясным утром, какие бывают только в Аттике — солнечный свет заливал сверкающее море, — маленький темноволосый человек медленно шел по кромке песка в окрестностях Пирея к тому месту, где маленький темноволосый мальчик пускал по воде «блинчики». Остановившись ярдах в пяти от мальчика, человек сел на песок и прикрыл глаза.

Эй, привет.

Сам привет.

Хороший день. Море как раз подходящее.

Вот именно.

Какой у тебя рекорд?

Пока девять, но я дойду до одиннадцати или даже до двенадцати, мне всегда удается. Что это на тебе за смешной старый мундир?

Это форма офицера легкой кавалерии, добыта на войне.

Это, наверное, давно было — она такая старая и потрепанная, и на ней столько пятен.

Давно. Я как раз об этом думал, гуляя по пляжу.

И она тебе не по росту. Она широка в плечах, и тебе даже пришлось закатать рукава.

Знаю. Может, я раньше был больше.

То есть ты стал расти назад?

Что ж, вообще-то меня бы ни капельки не удивило, если бы оказалось, что я расту вперед или назад, но вероятнее всего, со мной будет и то и другое. В конце концов, у джиннов-то получается, почему бы не получиться и у нас? То они огромные гиганты и ходят по земле от Тимбукту до Гиндукуша и чуть ли не со всеми разговаривают по пути, а то они уже маленькие и молчаливые, такие молчаливые, что по семь лет сидят в крохотной пещере на Синае, заговорив всего раз, да и то с кротом. Вот именно, так они и поступают.

Мальчик рассмеялся. Он пустил еще один камушек и затаил дыхание. Он захлопал в ладоши.

Ты видел? Одиннадцать, что я говорил?

Отличный бросок. Ты приближаешься к цели.

У тебя странный акцент. Это тоже с войны?

Иногда я думаю, что да, с одной из многих. Похоже на то, а?

Ты всегда так разговариваешь?

Как?

Все вокруг да около.

Вроде бы не замечал, но может быть, это и так. Может быть, иногда приходится окружать вещи со всех сторон, а то не сможешь до них дотянуться. Скажи мне, а ты не знаешь ли, часом, ту женщину, что живет в домике у пляжа? Ее зовут Мод.

Конечно знаю, это моя мама. Ты работаешь с ней в городе или что?

Нет, я ее знаю очень давно. Познакомился с ней в Иерусалиме. Да, вот именно, дружок. Я твой отец.

Рука Бернини с камнем замерла в воздухе. Он улыбнулся, и его лицо осветилось радостью.

Ты правда папа?

Да, дружок. Он самый.

Бернини вскрикнул и рассмеялся. Он рванулся к Джо, а тот подхватил его на руки и закружил. Они оба упали на песок, задыхаясь и хохоча.

Я знал, что ты скоро придешь. Я никому не говорил, но я знал.

Конечно знал, дружок. Что бы я еше, по-твоему, мог делать?

Ты отличился на войне? На которой это войне?

Ничего подобного. Когда я сражался, еще до того, как повстречал твою маму, никто не знал моего имени и даже не догадывался, что оно у меня есть. Я тогда носил плоскую красную шляпу, зеленую куртку и башмаки с пряжками и жил в холмах южной Ирландии, не видел ни души, днем прятался, а в часы тьмы бегал по округе со своим старым мушкетоном. И вот видишь ли, хотя я и был одет как маленький народец, окрестные жители-то видели меня, если им удавалось, конечно, совсем недолго и издалека, а я ведь был более или менее нормальных человеческих размеров — ведь я же человек все-таки, — и вот они стали называть меня эльфом-переростком. Видишь ли, у эльфов не бывает имен, и фермеры не знали, кто им помогает, шагая по холмам и пуская пули с огромного расстояния на манер гаубицы — так, что пули поражали врага сверху и зароняли в его сердце страх перед небесами, а может быть, даже страх Божий, если они верили в Бога, конечно. Нет, фермеры не знали, кто это был, но им, безусловно, нравилось, что я где-то поблизости, вроде есть, а вроде и нет меня, так что они оказали мне любезность и назвали меня так.

Но кто такой этот маленький народец, папа? Это эльфы?

Ну, им не очень-то понравится, если их называть просто эльфы, потому что они гораздо красивее, величественнее и мудрее, чем может себе позволить быть любой эльф. Кто же они тогда? Они чудесные создания, они духи, и повадки у них самые загадочные. И кроме того, это они на самом деле правят страной.

Любой страной?

Джо задумался.

М-м, сомневаюсь. Я бы так не сказал, в это я не верю. Но они правят той страной, откуда вышли твои предки с моей стороны. Тайно, конечно. Не стоило бы мне тебе об этом говорить.

Почему тайно?

Потому что так устроен мир, дружок. Разве когда-нибудь бывает по-другому?

Я не знаю. Я думал, что странами правят короли, парламенты и президенты.

Так оно и есть, так кажется на первый взгляд, но только для приличия, только на поверхности. На самом деле в ответе за все всегда был и всегда будет маленький народец. Когда ты бродишь по лесам, ты можешь услышать их шепот, услышать, как они танцуют и играют, но даже тогда ты не осмеливаешься проследить за ними, потому что им это не понравится. Так что ты на цыпочках крадешься прочь и возвращаешься обратно на следующий день, чтобы посмотреть на эту долину или лощину, и одного взгляда достаточно, чтобы понять: они здесь были. Это ты вполне можешь увидеть, но, конечно, ты не увидишь и х. И так оно всегда и бывает. Ты никогда в жизни не увидишь их наяву, но это вовсе не значит, что их нет, они просто невидимы, они шепчут, бормочут, поют и вообще как-то живут, играют и шалят целые годы, как положено существам вроде них, они празднуют и танцуют и не таясь играют в ирландский хоккей у моря — ночью, разумеется, в мягком свете луны, когда ты спишь себе в своей кроватке дома и не можешь их поймать. И они там не одни. Там есть домовые и банши, и их целая куча, и все они живут так, как им нравится. Но скажи мне кое-что честно, дружок. До того как я заговорил о маленьком народце, разве ты уже не знал о них?

Бернини улыбнулся.

Почему ты спрашиваешь?

Просто интересуюсь. Ну и как же?

Я никогда никому не говорил, серьезно прошептал Бернини.

Конечно не говорил.

Это был секрет.

И хороший секрет. Ну и что?

Бернини кивнул. Он улыбнулся.

Ты прав, я знал, что они есть. Я не знал, что они так называются, и не знал, во что они одеты, но он их я знал.

Что ж, симпатичная у них экипировка, а? Как раз для таких красивых, и величественных, и мудрых существ, которые призваны за нами присматривать. Хотя вполне может быть, что те, которых знаешь ты, носят совсем другую одежду. Разумеется, они могут себя вести по-всякому.

Бернини теперь восторженно улыбался.

Ты расскажешь мне о них, папа? О том, как они играют, танцуют и поют — обо всем?

Расскажу, дружок. Мы обсудим их хитрые шалости, все-все, и то, как они всегда стараются не попадаться людям на глаза, когда веселятся, подмигивая небу, когда они так весело задирают головы и, крутясь, взлетают в джиге, такой прекрасной, такой великолепной, что сам солнечный свет трепещет и смеется.

Бернини захлопал в ладоши.

Да, да, все крутятся и крутятся в своих башмаках с пряжками. А что тогда значит эта форма? Эта, странная, та, что ты носишь?

Ах, дружок, это еще одно место и время. Мы и до этого дойдем. Человек, которому она принадлежала до меня, известен под именем монастырский пекарь, и это лучший из всех людей, которым доводилось топтать мостовые Священного города. Спас мне жизнь, вот что он сделал, когда я был в бегах и приехал в Иерусалим, полуживой от голода и без гроша, бежав от несправедливости, — я тогда был гораздо младше любой из Бедных Клар, которые в том году совершали это невероятное паломничество.

А кто такая Бедная Клара?

Монахиня, дружок, монахиня одного из самых суровых орденов. Поэтому-то паломничество и было чем-то неслыханным. Обычно Бедным Кларам даже не разрешается покидать пределы монастыря — никогда, — а тем более поехать в такое место, как Иерусалим, где столько чудесных видов, звуков и запахов, И тем не менее я приехал в святую землю монашкой.

Но разве мужчина может быть монахиней?

Правильно, не может. Никак не может. Но очевидно, Сам решил в том году сделать для меня исключение, чтобы я смог убежать из Корка, поехать в святую землю и исполнить пророчество моего отца.

Кто это Сам?

Господь Бог. Он решил вмешаться, собственной персоной, а мне обо всем этом рассказал священник, монастырский пекарь, когда сделал меня героем Крымской войны и наградил первым в истории Крестом королевы Виктории, которым до того наградили его. Крест королевы Виктории достался мне за то, что я защищал Ирландию от англичан.

Так что ты теперь очень богат?

Вовсе нет, ни капельки. Я простой рыбацкий сын с Аранских островов, я четырнадцать долгих лет был вдали от дома, в святой земле. Просто такой О'Салливан Бир, который случайно оказался в Иерусалиме, хотя известно, что мы иногда зовемся О'Салливаны Лисы, — ума не приложу почему. Но с именем Бернини, с таким прекрасным именем, ты когда-нибудь построишь фонтаны и лестницы, теряющиеся в небе, и прекрасные колоннады для Папы Римского. Это хорошо, дружок. Если бы это зависело от меня, я бы назвал тебя Донал Кам, а это и вполовину не так звучно.

Кто такой Донал Кам?

Знаменитый медведь и лис из твоих предков с моей стороны, известный в свое время как О'Салливан Бир. Несколько веков назад он вел несколько тысяч людей с юга Ирландии на север, в самую зимнюю стужу — он все время сражался, спасаясь от англичан и так же голодая, как я три века спустя, когда был монахиней. Что ж, он ковылял, дрался и вел свой народ, и через две недели они пришли туда, куда шли. И теперь они были в безопасности, те тридцать пять, что остались из тысяч. Так что он совершил подвиг, сделав то, что сделал. Но, несмотря на все это, мне все равно больше нравится Бернини.

А тебя зовут Джо.

Вот именно, так меня и зовут, просто до невозможности. А после Джо имена еще пяти святых, такие же, как у моего отца, у которого был дар.

Какой дар?

Дар пророчества. Он видел мир таким, какой он есть, и таким, каким он должен быть. Он был седьмым сыном седьмого сына, а когда ты седьмой сын, у тебя есть дар. А я был тридцать третьим сыном — и последним.

Глаза Бернини засияли, когда он услышал цифры. Джо взглянул в них и кое что увидел. Тень пробежала по лицу Джо.

Ты умеешь считать, дружок? Быстро, сколько будет пять плюс восемь?

Одиннадцать или двенадцать, ответил Бернини.

Вот-вот. А как это? Как это может быть и то, и другое?

Потому что иногда у меня получается одиннадцать «блинчиков», а иногда двенадцать. Я знаю, мама говорит, что так не учат арифметику, но я так делаю. Мне кажется, что каждое число хорошо в свое время. Я чувствую, что это число здесь так и просится, и говорю. Но если у меня нет этого особенного чувства, все равно какое-нибудь число возьмет и вылезет само собой. Ты понимаешь, о чем я?

Джо посмотрел на сына, медленно перестал хмуриться и улыбнулся.

Да ты что. И с тобой так всегда? И в других вещах, кроме арифметики?

Да, боюсь, что так. Ты сердишься?

Ничего подобного, дружок. Я пришел, чтобы любить тебя и принимать тебя таким, какой ты есть. И вот что удивительно — ты ведь вполне можешь оказаться поэтом, ты никогда не задумывался? В поэзии все скользит и течет, как когда слышишь шепот маленького народца и знаешь, что они прямо за стеной, но не видишь их.

Я не думаю, что я буду поэтом. Мне все время кажется, что я никем не буду. Понимаешь? Чаще всего я просто сижу здесь, у моря. И даже когда я не здесь, я все равно здесь сижу, гляжу на море и слушаю. Ты знаешь, куда оно течет?

Иногда. А иногда я становлюсь такой же, как ты. Просто сижу, смотрю и слушаю. Я делал это на берегах Синая, в маленьком оазисе на заливе Акаба. Я летал туда на своем «Верблюде» и целыми днями сидел, смотрел и слушал, просто сидел на страже в часы света и тьмы.

Бернини рассмеялся.

Ты летал на верблюде? Как на коврах-самолетах в сказках?

Звучит странно, а? Но так назывался мой аэроплан — «Сопвич Кэмел». А скажи-ка мне, тебе ведь больше всего на свете нравится смотреть и слушать? Да.

Джо встал на колени в песок и обхватил Бернини за пояс.

Ну, дружок, я и вправду очень рад, что нашел тебя здесь. Именно на этом пятачке у моря.

Бернини запустил пальцы в бороду отца.

Я тоже рад, и неспроста. Я знал, что ты скоро придешь, но не знал, что сегодня, и это был чудесный сюрприз. Именно сегодня. Сегодня мой день рождения.

Я знаю, дружок, поэтому-то я и здесь. Ровно тринадцать лет назад ты родился в Иерихоне, в месте, где было много солнечного света и цветов, у реки Иордан, еще в одном оазисе. И рядом с рекой был наш маленький домик — на пути к реке, мы были совсем от нее недалеко. Так близка была она, эта река чудес, так близка она казалась, почти у наших ног. И правда то, что говорит старик. Годы, они просто ускользают и скользят вдаль вместе.

Почему ты плачешь, папа?

На самом деле я не плачу. Я просто счастлив, что нашел тебя здесь, у моря. Просто счастлив. И все.

Кто сказал это? Ну, о ком ты говорил?

Старик? Это особенный человек. Мой друг из Иерусалима. Он показал мне мир и показал, что к чему в этом мире. Его зовут Хадж Гарун. Он такой кроткий и хрупкий, так что непонятно, как ему это удалось.

Удалось что?

Прожить три тысячи лет в Иерусалиме. Удалось, видишь ли. Может быть, здесь, вдали от Священной горы, это и трудно себе представить, но это правда. Ты мне веришь?

Да. Хадж Гарун. Человек, который прожил в Иерусалиме три тысячи лет.

Джо улыбнулся. Улыбнулся и Бернини.

Может быть, когда ты подрастешь, дружок, он тебе понравится. Как считаешь?

Не знаю. Может быть.

Джо вздохнул.

Чудо, вот что.

Папа?

Да.

Ты теперь останешься с нами?

Что ж, дружок, скажу тебе честно: нет, не останусь. Пришло мое время, видишь ли, ничего не поделаешь. Так что я уезжаю посмотреть на новые места, может быть в Новый Свет, то есть в Америку. Я разузнаю кое-что про эти новые места, и когда разузнаю, мы с тобой это обсудим. А пока у тебя есть мама, и она замечательная, Господь не создавал лучше.

Я ее люблю.

Я знаю, и я ее тоже люблю, по-своему.

Тогда почему ты уезжаешь?

Ах ты, маленький хитрюга, это у тебя с лисьей Салливановой стороны, сказал бы я. Но ответ ты получишь прямой. Я должен уехать. Я родился сыном рыбака, а следую в направлении пустыни. Может быть, сейчас ты этого не поймешь, но ты поймешь позже.

Нет-нет, я понимаю.

Да? Как это?

Мне сказал человек по имени Стерн. Новый друг мамы.

Да ты что? И что он сказал?

Он однажды уезжал, и я спросил его то же самое, и он сказал, что иногда мужчина должен уезжать.

Ну-ну, я думаю, он прав. Ну разве ж ты не умница — знать все эти вещи в твоем возрасте!

Бернини повесил голову.

Я не умница, прошептал он.

Почему ты так говоришь?

Потому что я не умница.

Бернини замялся, уставившись в песок.

В чем дело? быстро спросил Джо. Ты хочешь сказать, что не умеешь читать? Это я уже знаю.

Бернини кивнул.

Это и еще другие вещи, прошептал он. Я не могу считать как полагается.

Эй, эй, мягко сказал Джо, не вешай-ка ты голову и лучше посмотри на море. Есть уйма способов быть умницей, мы оба это знаем. Вот возьми, к примеру, Хадж Гаруна. Он чаше всего даже и не знает, в каком он веке. Ты идешь с ним прогуляться по иерусалимским улицам, а он вполне может быть где-нибудь пару тысяч лет назад, бродить по переулкам, которые не распознает ни один умник на свете. Он совсем не с нами, как может показаться, но это не так, совсем не так. Он просто видит то, чего не видим мы. Все мы видим только то, что нас окружает, а он видит больше. Так что нельзя сказать, что есть ум, а что — нет, есть куча разных способов быть умницей. Многие скажут, что Хадж Гарун — не умница, и точно, продавать фунтами овощи или ткань ярдами — в этом он не силен. Тут он безнадежен, он никогда не сможет заработать денег. Но если ты захочешь узнать, кто такие святые люди и что они думали или, еще лучше, что было у них на сердце, или кто такие богохульные ассирийцы или кто угодно, прогуляйся с Хадж Гаруном по иерусалимским улицам и ты узнаешь, ты поймешь. Он наш кроткий рыцарь, что стережет вечный город.

Бернини поднял глаза. Он улыбнулся.

Ты говоришь так, будто Иерусалим — это не место.

Да нет, это место, но, кроме того, он больше чем просто место. Это что-то такое, что ты носишь внутри, то, что всегда с тобой, куда бы ты ни пошел. А что касается этих путешествий, и у тебя однажды будет свое путешествие.

Надеюсь.

Будет, я знаю. Когда я был в твоем возрасте, я просто изнывал, так мне хотелось попутешествовать. Просто умирал от желания выбраться в этот мир и испытать себя.

И ты испытал.

Да, испытал. Интересно, что я это и до сих пор делаю.

На лицо Бернини неожиданно легла тень. Он посмотрел на маленький дом у кромки песка. Джо быстро отвел глаза и снова посмотрел на Бернини. В его глазах была боль.

Говори, прошептал он.

Бернини покачал головой, сжав губы.

Нет, дружок, говори, прошептал Джо. Ты же знаешь, всегда лучше говорить вещи вслух. Люди все равно их услышат. В чем дело?

Ну, я просто хотел сказать, что она будет дома часов в пять-шесть.

Да.

Ну, разве ты даже не пойдешь повидаться с ней?

Джо глубоко вдохнул.

Нет.

Даже на несколько минут?

Нет.

Но мы будем праздновать день рождения, и у нас очень красивый торт. Я видел на шкафу.

Нет. Не могу, дружок.

Всего на несколько минут? Просто съешь кусок торта и все?

Какая разница, несколько минут или вся жизнь. Кажется, разницы никакой.

Значит, ты не хочешь ее видеть?

Не в этот раз. Придет такое время, но не сейчас.

Но почему? Ты даже не скажешь мне почему? Она моя мама, а ты мой папа. Почему?

Я попробую тебе объяснить, но это трудно. Видишь ли, у нее теперь своя жизнь, и меня нет в этой жизни. Есть ты, есть старые друзья вроде Мунка, новые друзья вроде Стерна, люди, с которыми она работает, и другие, они теперь — ее жизнь. Особенно ты. Но я — я где-то в другом месте. Я хочу сказать, что слишком долго был где-то в другом месте, я где-то в другом месте и сейчас.

Но она хочет с тобой увидеться.

Я так не думаю.

Ты боишься увидеть ее?

Не боюсь, нет, я просто не думаю, что это сейчас кстати. Когда-нибудь, но не сегодня. Мы с твоей мамой не виделись тринадцать лет, а у нас есть свежие раны. Шрамы заживают только со временем. С прошлым нужно обращаться бережно.

А какие это раны?

Смерть Сиви, конечно.

Но он был такой старый. Он почти не говорил и никогда не улыбался, ни разочка не улыбнулся. Он просто сидел, уставившись в стену, и смотрел в пустоту. Мне было не по себе с ним в одной комнате.

Это с тобой, но так было не всегда. Все меняется. Было время, когда давным-давно его знали Мунк, твоя мама и Стерн, и тогда он все время улыбался, смеялся и рассказывал разные истории, забавлял всех и делал мир добрее, чем он был до него. Я не знал его тогда, но говорят, что не было никого, кто бы наслаждался жизнью больше. Он просто принимал все так, как есть, и люди чувствовали себя с ним непринужденно с самого начала, и он умел их рассмешить, и был добрый и великодушный, и всегда говорил смешные вещи. Но потом он пережил пожары в Смирне, резню и вопли, и солдаты били его прикладами, и с тех пор он навсегда, непоправимо изменился. Я к чему веду? Он был хороший человек, и твоя мама дружила с ним очень давно, задолго до того, как я с ней познакомился, а это ужасно больно — когда старый друг так уходит от тебя. Когда старый друг умирает. Тогда кажется, что в мире нет справедливости, просто нет, и ты чувствуешь, что в этом мире больше ничто никогда не наладится. Чтобы это преодолеть, нужно время. И ты знаешь, как она заботилась о нем последние годы.

Бернини кивнул.

Да, знаешь, ты видел это. Он много для нее значил. А до того было наоборот. До того он помогал ей, как и все остальные. Сиви был ее ниточкой, ведущей в прошлое, к радостям и горестям, но все равно ниточкой, он придавал ее жизни целостность, важность, смысл. В конце концов, он был братом ее мужа, того, что погиб на войне еще до того, как мы с твоей мамой познакомились, и потом Сиви принял ее у себя, когда она уехала из Иерихона вместе с тобой, когда ты только что родился. Он сделал для нее так много и разделил с нею так много воспоминаний. Так что его уход значил для нее больше, чем может показаться, больше, чем ты можешь себе представить. Когда ты теряешь такого человека, кажется, что вместе с ним у тебя отняли все эти годы. Отняли твое собственное прошлое. Тебе кажется, что тебя обманули и ограбили, это просто ужасно — пройти через такое. Сынок?

Да?

Я так об этом распространяюсь потому, что думаю, ты должен это понять. Ты не мог понять это сам, потому что видел Сиви только таким, каким видел. Ты никак не мог понять, что значила для нее его смерть. Так что сейчас — хватит с нее прошлого. Ей не нужен еще и я.

Бернини кивнул. Он поглядел на море.

Почему она уехала из Иерихона со мной?

Что ж, вот вопрос в лоб. Она тебе на него ответит по-своему, но мой ответ будет такой: я слишком мало знал. Видишь ли, у меня не было опыта с женщинами. Мне было всего двадцать, когда я встретил ее, и мы были вместе меньше года, и я многого не понимал. Я не знал, почему люди поступают так или эдак. Так что я все перепутал и понял неправильно. И обидел не кого-нибудь, а твою маму.

Чем обидел?

Не понял ее молчания, не понял ее злости. Я был такой тупой, что думал — это я сделал что-то не так. Мы всегда так думаем, пока молоды. Мы думаем, что если что-то происходит, то это происходит из-за нас. Вот я и подумал, что я причинил ей какую-то боль и она больше не любит меня. Конечно же, все было совсем наоборот. Она любила меня, но боялась, потому что раньше любовь всегда причиняла ей боль. Так что она замкнулась в себе, и я не знал почему. Она оставила меня, потому что любила. Нам обоим было ужасно больно, и эту боль причиняла нам любовь, которую мы испытывали друг к другу. Жизнь бывает и такой, она может повернуться к тебе и этой своей стороной. Обратной стороной. Это очень странно. С любимым человеком надо вести себя так осторожно. Если подобраться к человеку так близко, окажется, что он очень хрупкий. В этом мире гораздо легче жить одному или даже жить с кем-то, но все равно оставаться в одиночестве. Тогда ты ничем не рискуешь — но это всегда тебя обедняет. Кто не рискует, тот не выигрывает, и это правда, и, по правде говоря, выигрывают, оказывается, только те, кто рискует. Только они, и я это отлично знаю.

Я все равно не понимаю, что ты понял не так.

Джо улыбнулся.

Не понимаешь? Я понял все, кроме себя самого. Так всегда и бывает. Все, что ты делаешь, и все, чего ты не делаешь, — ты в любом случае или сделал это, или нет. Ты знал, что на гербе клана О'Салливан Бир есть очень славная надпись?

Какая?

Это пословица, девиз. Любовь протянет победе руку прощения. Вот такой девиз, и я не знаю девиза красивее. В нем сказано все, что нужно. Ну, слова-то эти я всегда знал, но когда я был моложе, я их по-настоящему не понимал. Я судил о людях по тому, что они о себе говорили и что они делали, а в нашем мире этого недостаточно. Надо еще судить о людях по тому, чего они о себе не говорят и чего не делают. Звучит вроде просто, но сначала эту простоту нужно понять.

Мне кажется, я уже понимаю.

Лицо Бернини стало серьезным и сосредоточенным. Джо кивнул.

Как это, дружок?

Ну, я не очень-то слушаю, что люди говорят. Я слушаю то, что внутри.

Бернини засунул руку в песок. Он подвигал ею взад и вперед, сделав канавку. И внезапно словно ушел куда-то далеко-далеко.

Что внутри, дружок?

Ты когда-нибудь видел, как рыбаки швыряют об скалы маленьких осьминогов?

Видел.

Осьминоги такие маленькие, никогда бы не подумал, что они могут оказаться такими твердыми. Но рыбакам приходится швырять их об скалы снова и снова, а иначе их не заготовить для сушки. Но потом, если их зажарить на углях, нарезать маленькими кусочками и полить оливковым маслом, разве из них не выйдет самое вкусное блюдо на свете?

Конечно выйдет. Каждый кусочек — как праздник.

Да, сказал Бернини, начиная копать вторую канавку в песке. Джо смотрел, как она растет.

Но мне кажется, я не понял, что ты имел в виду, дружок. Что ты говорил мне о том, что внутри?

Вот именно это. Это же очень просто. Пусть даже осьминоги маленькие, нужно серьезно поработать, чтобы они стали вкусными. Но если поработаешь они станут самой вкусной вкуснятиной на свете.

Джо улыбнулся. Он начертил на песке линию, пририсовал сверху короткую черточку и на самом верху нарисовал кольцо.

Знаешь, что это?

Крест с кружком наверху?

Нет, это не совсем крест и не совсем кружок. Это древний символ, который называется «анк». В Древнем Египте он означал жизнь или, может быть, солнце, это одно и то же. Мне рассказал об этом мой друг, Каир, а он узнал об этом от живой мумии по имени Менелик.

А бывают живые мумии?

Оказывается, да. А почему ты спрашиваешь?

Потому что я всегда хотел в это верить.

Ну, теперь ты знаешь. А почему?

Мне хочется, чтобы люди не умирали.

Да? Тогда тебе должна понравиться история о том, как моего друга Каира воспитал приемный отец, который на самом деле был живой мумией.

Погоди. Каир — это город, а не человек.

Для разных людей по-разному. Для меня Каир никогда не будет городом. Он всегда будет человеком, огромным черным человеком, таким сильным и дружелюбным, что он оторвет тебя от земли, если захочет поздороваться. Обнимет тебя и сожмет, и неожиданно ты поймешь, что дрыгаешь ногами в воздухе. Так он и здоровается.

Правда?

Да. Ну так вот, эта живая мумия, старина Менелик, воспитал Каира. С сухой усмешкой на лице, сухой, как сама сушь, он лежал на дне саркофага у берегов Нила, там он провел долгие годы, и без конца разговаривал с Каиром, и рассказывал ему то, что полагалось знать о тайных гробницах и храмах, и о том, что происходило внутри пирамид, не говоря уже о его друге джинне по имени Стронгбоу, у которого была вечная игрушка — своя собственная комета.

Бернини захлопал в ладоши.

Старина Менелик? Джинн Стронгбоу?

Именно, дружок. Материя, из которой ткутся мечты, вот кто они. Люди падали от усталости у обочины, стараясь походить на них. В этих историях есть магия, которая летает и проносится сквозь время в окружении сияющих видений, магия, которая приходит в одно и то же время — из песен давних лет и прекрасных мелодий, которым только суждено быть пропетыми.

Бернини поднялся и начал ходить кругами, выискивая камешки. Он на секунду остановился и поднял голову.

Неужели все так и есть?

Как — так?

Никогда не кончается?

Нет, и да будет оно благословенно, — никогда не кончается. Все продолжается и продолжается. Я тебе это скажу, и это же тебе скажут Хадж Гарун, и священник — монастырский пекарь, и священник-гончар, и все остальные. И Стерн, и Мунк, которых ты знаешь, и Каир, которого ты не знаешь, и башмачник в Иерусалиме, которого я и сам не знаю, хотя мы искали его под прошлый Новый год, искали долго и в тот раз не нашли, но будет и другой раз, потому что Хадж Гарун не забывает его, не забывал и не забудет. Так что да, спроси любого из них, и ответ будет всегда один и тот же. Они все скажут тебе именно это, честно и без обиняков. Мы входим прямо в жизнь других, и конца этому не будет — никогда.

Почему?

Ах, теперь ты подбираешься к этому, и я начинаю понимать, почему ты так любишь сидеть здесь, на берегу, просто смотреть и слушать, пока не увидишь и не услышишь все. И море прошепчет ответы, дружок, оно сделает это для тебя. Нежно, понимаешь ли. Тихо, знаешь ли. Прошепчет только для тебя. Потому что оно здесь только ради этого.

Бернини улыбнулся.

Ты не хочешь бросить камешек, папа? Ты не пустишь хотя бы один «блинчик»?

Хочу. Для этого я и пришел. Чтобы посмотреть на тебя в твой день рожденья и бросить в воду камешек. Хочешь узнать еще кое-что, пока я ищу камень?

Конечно.

У тебя в Иерусалиме есть брат или сестра.

Бернини улыбнулся.

Да ну.

Честное слово. Конечно, это только сводный братишка или сестренка.

А кто именно?

Я не знаю.

А сколько ему или ей лет?

Почти одиннадцать. Но ты не против иметь брата или сестренку?

Нет конечно. А почему такая таинственность?

А так иногда бывает. Кажется — некоторые вещи всегда таинственны.

А кто его мать?

Святая. Поэтому я и не могу с ней больше видеться, и я ничего не знаю о ребенке. Она святая и живет с Богом.

Бернини нахмурился и рассмеялся.

Кажется, не стоит верить всему, что ты говоришь.

Ах вот как? Не представляю, с чего бы это тебе пришла в голову мысль сказать мне это. Мир, конечно, полон фактов, но только мы выбираем, чему верить.

Бернини все еще смеялся.

Папа, ты все еще не нашел камень? Они здесь повсюду.

Я знаю, и я ищу. Я ищу. Вот одна возможность, а вот другая, но мне не жалко времени, я хочу найти камень, который будет в самый раз именно сейчас. Помни, это не всегда та возможность, какую ты хотел. Зависит от высоты волн, и от направления ветра, и от того, как падает свет, тоже. Иногда достаточно простой гальки, быстрой и легкой, а иногда подойдет та, в которой больше веса. Никогда не знаешь заранее. Просто надо мечтать.

Ты опять говоришь загадками, папа.

Ну да. Просто шутки, загадки и наброски стихов? Но, понимаешь ли, жизнь без мечты — и вовсе не жизнь, потеря, и жаль, что потеря. Или, как говаривал Хадж Гарун, время — это да. И всегда говорил это в самой изысканной манере.

Что это должно значить?

Ой, не знаю. Может быть, что вот они мы с тобой, вдвоем у моря? Что мы поделились друг с другом солнцем и морем и ищем камешки, чтобы они летали над водой? Это немного, то, что мы делаем. С другой стороны, это все. Пускать «блинчики» вот вся история.

Какая история?

История Хадж Гаруна, наверное. И священника-пекаря, и священника-гончара, и Каира, и Мунка, и Стерна, и твоей мамы, и моя, и твоя. Все эти истории подойдут к концу, когда я найду камень, который ищу.

Иногда ты так странно говоришь, папа.

Да, правда что так. Это еще с тех времен, когда я был мальчишкой и так жадно прислушивался, чтобы услышать шепот маленького народца, так пытался уловить звуки их пения и танцев, хотя я и знал, что никогда их не увижу. Шепот, вот оно. Шепот и все. Но когда ты услышишь этот шепот, дружок, ты никогда его не забудешь и никогда не станешь прежним. Потому что он напоминает о птицах, которые свободно парят под солнцем, о чайках, скользящих за тобой следом, и о прекрасном сильном приливе, который мчит тебя домой в твоей маленькой лодке после ночи в море, мчит тебя домой к новым цветам, которые улыбаются из зеленой-зеленой травы. И потом ты наконец дома на своем маленьком острове, и ты думаешь о пении и танцах и о том, как ты взлетишь в лучах солнца, и, может быть, потом, когда взойдет мягкая луна, захочешь не таясь сыграть в хоккей на берегу. И праздновать годы напролет, даже это. Ах да, об этом-то ты и думаешь. И ты так стараешься услышать этот шепот, а годы идут. Ты так хочешь услышать его снова, и ты пытаешься, все пытаешься и пытаешься, несмотря на то что в этом году шепот звучит глуше, дальше, чем в прошлом, а в прошлом — дальше, чем за год до того. Ах да, правда, хотя ты и знаешь, что чудеса их мира далеко от тебя — всегда были и всегда будут. Ты никогда их не увидишь, никогда-никогда, но ты все равно верь в них и пытайся услышать, как они танцуют и что за песни поют на своих празднествах, пытайся услышать загадочный шепот в сияющем солнечном свете, шепот, который ты слышал, когда был ребенком, давным-давно. Так давно.

Бернини снова увидел слезы в глазах Джо. Он хотел обнять его, но внезапно им опять стало хорошо. Джо уже подпрыгивал и смеялся, бегал по песку и смеялся — человек, о котором ему рассказала мама, волшебный ирландец, которого она однажды встретила в Иерусалиме.

Нет, не рассказала. Не этими словами. Но он все равно слышал.

Что, папа? Что ты нашел?

Джо ухнул. Он подскочил и поднял вверх камень.

Видишь, дружок? Плоский и тонкий, так и просится? Настоящая пластинка, и как она полетит! Ну а теперь угадай-ка, сколько раз она блеснет на солнце, прежде чем мы потеряем ее из виду? Прежде чем она скользнет в волны и помчится вдаль быстро, словно рыба, которая плывет с одного конца света на другой? Просто плывет себе и плывет за морем. Сколько раз, Бернини?

Девять?

Девять — легко. Одиннадцать и двенадцать — легко. И потом еще раз в честь этого особенного дня. Смотри и увидишь, что я прав, дружок, и так будет всегда, камешек будет сверкать в солнечном свете и плыть и плыть прочь отсюда, от нас, — ты ведь уже научился делать так, ты смотрел и слушал уже тринадцать раз — легко — в твой день рождения, как делал Хадж Гарун уже три тысячи лет в Иерусалиме, и как сказал священник-пекарь прямо там, в Священном городе, замешивая четыре радения своей жизни, четыре ветра и четыре угла своего святого царства. Да, нашего святого царства. Созданного доя нас, если только в него верить. Так что смотри, как взмахнет моя рука. Смотри, Бернини, дружок. И смотри, как этот драгоценный камень заглянет для нас во все уголки мира в солнечном свете.

Он не может улететь так далеко, папа.

Да нет, может, и может гораздо больше. В два раза больше, если уж начистоту. На самом деле он помчится так далеко, что облетит землю и вернется к нам. Вот так, именно это он и сделает. И если завтра ты как следует поищешь, то найдешь этот драгоценный камень прямо здесь, на песке, у моря, там, где ты слушаешь и смотришь, — он вернется к тебе, облетев вокруг света, побывав в долгом странствии и увидев немало замечательных чудес, вот как. Так что смотри. Это в свете солнца летит наша мечта.