Мы ехали в гараж Стюартов почти молча. Время от времени Пол бросал на меня взгляд, по-прежнему изучающий, вопросительный. Чего он от меня хотел? Что руководило им в его стремлении узнать правду о прошлом?

Из дома мы пошли пешком, потому что он повел меня по тропинке, начинающейся от задней стороны дома и ведущей по склону холма к ручью. Он сказал, что сверху были и другие дороги к площадке для пикника, но эта тропа, шедшая по диагонали за стеной дома Кордова, была самой короткой.

— По этой тропинке вы шли в тот день вместе со своей матерью, когда она торопилась, чтобы встретиться с Керком, — сказал он.

Он подавлял меня своей волей, от него исходила сила, которой я должна была противостоять. Если я не буду осторожнее, он заставит меня «вспомнить» то, чего не было.

— Откуда вы знаете, что Доротея пошла сюда, чтобы встретиться с Керком, — спросила я.

— Считают, что она взяла из комнаты Марка Бранда его пистолет. Наверное, она захватила пистолет с собой. Она, должно быть, знала, что встретит Керка.

Я вздрогнула, несмотря на тепло солнечных лучей, и опять пошла за Полом. Эта тропа ни о чем мне не говорила, не пробуждала никаких воспоминаний. Тополя разрослись над высохшим руслом ручья, по которому иногда мчались быстрые потоки, сбегавшие с гор. Между тополями встречались обычные заросли из кустов шамизо и можжевельника. Скоро мы вышли на открытую площадку под большим тополем, и, остановившись в его тени, стали оглядывать местность.

Рука Пола легла на мое плечо, легко сжав его, как будто побуждая меня вспомнить.

— Вот сюда они обычно ходили на пикник. Вы помните это место? Вы вообще помните что-нибудь?

Я только отрицательно покачала головой. Место казалось мне незнакомым. Оно не навевало мне воспоминаний, как холмистая равнина вокруг Санта-Фе. Может, что-то во мне, что сторожило мою память, похоронило воспоминания об этом холме так глубоко в моем сознании, что они уже никогда не всплывут.

Крутая скалистая тропинка вела к нижней площадке, ее не было видно сверху из-за кустов. Пол опять пошел вперед, а я за ним, скользя в босоножках по камням. Нижняя площадка в свою очередь переходила в крутой берег, спускавшийся ко дну русла ручья, и когда я дошла до нее, что-то во мне вздрогнуло — и успокоилось. На секунду память заработала, и вновь то, что стояло на страже воспоминаний, заставило ее умолкнуть.

Каким тихим все казалось! Не было никакого грохота, только под ветром слабо шевелились верхушки деревьев и заросли кустов. Я чувствовала, что стою на грани чего-то, но по-прежнему ничего не сдвинулось в моем сознании.

— Вот здесь это и произошло, — тихо сказал Пол.

Шагнув к краю площадки, я посмотрела вниз, вздрогнула и почувствовала легкую тошноту. Но не из-за того, что начала вспоминать, а потому, что мне рассказали, что здесь случилось. Я медленно обернулась, осматривая площадку и все, что было видно за ней.

Вверх по холму я увидела саманные стены, окружавшие дом Кордова, и ту единственную высоко над стенами расположенную комнату, бывшую комнату моей матери. Я увидела окно, из которого в тот день смотрела Кларита, — теперь это было окно моей комнаты. Холм, дом и окно оставались такими же, как и много лет тому назад. Только я была другая. Я тогда была маленькой девочкой. Теперь я взрослая женщина. Женщина, которая ничего не помнила.

Когда я посмотрела на окно, за стеклом задвигалась какая-то тень, и я поняла, что кто-то за нами наблюдает. Солнце светило мне в глаза, и я не поняла, кто это. Но это не имело значения. Пусть беспокоятся, что я здесь, если хотят.

Пол уже не держал меня за плечо, он отошел немного назад, чтобы оставить меня одну. Я повернулась к нему, посмотрела в его бледные желто-зеленые глаза и опять почувствовала силу, исходящую от него.

— Расскажите мне, о чем вы думаете, что вы видите.

— Я не вижу ничего, кроме того, что здесь есть. Мне здесь все незнакомо.

Он напряженно следил за моим лицом.

— Я могу вам напомнить. Ваша бабушка Кэти и Гэвин были на площадке наверху, когда это случилось. Элеанора была вместе с ними. Ей в то время было около десяти. С ними было двое-трое соседей. Хуан остался дома, потому что он вообще не любил пикники и в тот день плохо себя чувствовал. Кларите тоже было нехорошо, и она легла в спальне Доро, потому что там было больше воздуха, чем внизу. Во всяком случае, так она говорит. Сильвия и я только выходили из дому. Мы шли по нижней тропинке, и должно быть, Керк ждал там Доро. Ты не вспоминаешь ничего этого?

Я ничего не вспоминала. Память лишь немного зашевелилась во мне, когда я посмотрела в ручей, но отчетливо я ничего не вспомнила. Присутствие Пола Стюарта раздражало и отвлекало меня. Как я могла что-нибудь вспомнить, если он так давил на мое сознание?

— Зачем вам нужно, чтобы я вспомнила? — спросила я. — Воспоминания ребенка ничего на значат. Такого маленького ребенка.

— Я хочу что-нибудь свежее для этой части моей книги, конечно, — ответил он. — Но если не можете вспомнить — ничего не поделаешь.

— Может, если бы я здесь осталась одна ненадолго, было бы лучше, — сказала я.

— Как хотите. Я вернусь к своей пишущей машинке. Вы знаете дорогу домой.

Теперь он был почти грубым, как будто он уже узнал то, что хотел, и больше во мне не нуждался.

Я кивнула, и он пошел назад по той тропинке, по которой мы пришли. И сразу же я осталась в полной тишине. Звуки города не были слышны, а по тихой дороге наверху машины проезжали редко.

Что я чувствовала тогда, когда была пятилетней девочкой и стояла здесь на холме рядом со своей матерью? Что я видела и слышала? Конечно, я была напугана, потрясена, доведена до истерики. Однако во мне теперь не возникало никаких чувств, кроме вполне осознанных эмоций взрослой женщины. Здесь погибла моя мать. Она упала с этого крутого берега в ручей и разбилась при падении. Но перед этим она намеренно взвела курок пистолета, который она принесла с собой, и застрелила Керка Ландерса.

Нет! Что-то здесь было не так. Я почему-то не могла поверить в то, что мне рассказали. Так как выступ, на котором они тогда стояли, ни о чем мне не говорил, я поднялась назад на площадку и на этот раз оказалась лицом к большому тополю, под которым мы до этого прошли. И тотчас же острое, ужасное чувство уже виденного раньше пронзило меня. Это было дерево из моего ночного кошмара. Оно было высоким и раскидистым, с густой листвой и корявыми ветвями. Оно властвовало над холмом и, наверное, казалось гигантом для пятилетней девочки, какой я тогда была.

Рядом стояла старая, изъеденная ветрами и непогодой деревянная скамейка, наверное, поставленная когда-то для пикников, и я опустилась на нее, потому что у меня вдруг задрожали ноги. Наверное, здесь я сидела тогда, глядя на это дерево. Я долго смотрела тогда на него в моем отчаянном состоянии, пока оно не заслонило все мои впечатления и не стало для меня навязчивым кошмаром — символом чего-то ужасного, от чего мое детское сознание постаралось избавиться.

Это было началом воспоминаний, и я испугалась. Дерево из моего сна стало центром ужасного миража, и я чувствовала, как на меня нахлынули туманные видения, вызывавшие головокружение. Я склонила голову на колени и отдалась этому состоянию. Моя щека лежала на сумочке, и я почувствовала под ней твердую обложку блокнота для набросков, который всегда был со мной. Нужно попробовать избавиться от образа дерева, нарисовав его, подумала я. Нужно зафиксировать это реальное дерево, чтобы оно больше не являлось ко мне в виде кошмара.

Когда я засунула руку в сумочку, я нащупала там «Око Бога», которое мне дала Сильвия. Я подержала его, слегка улыбаясь. Пусть оно поможет мне теперь прогнать зло, если оно вообще может это делать.

Потом, взяв в руку карандаш и положив на колени блокнот, я начала рисовать, намечая узловатые, корявые очертания дерева — его ствола и ветвей, листвы, которая, как мне казалось в моем сне, тянулась ко мне, чтобы меня задушить. Рисунок на бумаге больше был похож на кошмар, чем настоящее дерево. Его руки-ветви двигались и скручивались, как живые, а листья трепетали в яростном порыве.

Я закрыла глаза, чтобы не видеть ужас, воплощенный в том, что я нарисовала, и сразу же перед моими глазами появились какие-то тени. Туманные силуэты дрались, борясь друг с другом за свою жизнь, и у ужаса появился цвет — алый цвет крови. Но не было ничего четкого. Не было настоящего воспоминания.

С верхней тропинки до меня донеслись звуки шагов. Кто-то шел от дороги. Кто-то настоящий в настоящем мире. Я не вынесу, если это будет снова Пол. Он не должен видеть меня такую — на грани страшного открытия, с вспотевшими ладонями, из которых выскальзывал карандаш, и пересохшим ртом. Я неохотно открыла глаза и взглянула на человека, стоявшего перед моей скамейкой. Это был Гэвин Бранд.

Наверное, он увидел ужас в моих глазах. Он тихо сел рядом со мной и посмотрел на открытую страницу альбома.

— Вы уловили больше, чем образ дерева, — сказал он. — Вы уловили его дух. Когда я был маленьким, я думал, что деревья живые, как люди. Я думал, что есть деревья, которые несут в себе зло.

Я стала глубоко дышать, чтобы успокоиться.

— Я помню это дерево, — сказала я. — Иногда я видела его в ночных кошмарах. Это кошмары, которые постоянно повторяются всю мою жизнь.

— Я понимаю, почему оно вас преследует. Я был здесь тогда, вы это знаете. Я увел вас с нижнего выступа и посадил на эту скамейку. Мне нужно было уйти, потому что там нуждались в моей помощи. Я спустился вместе с Полом Стюартом к ручью и помог принести наверх вашу мать. Керк уже был мертв. Когда я вернулся, ваш вид меня испугал. Вы уже не плакали, но сидели, уставившись на это дерево, и мне было трудно отвлечь от него ваше внимание.

— Наверное, оно отпечаталось у меня в памяти, в то время, как я удалила из нее все остальное.

— Может быть. Кэти беспокоилась о вас, но она старалась сделать все возможное, несмотря на свое собственное потрясение. Она попросила меня отвести вас и Элеанору обратно в дом.

Я ничего не могла ему сказать. Он рассказывал мне эту ужасную историю, и я была потрясена, хотя и не чувствовала, что участвовала в ней. Он мягко взял мою влажную руку в свою.

— Вот так в тот день я держал вас за руку. Вы прижались ко мне и не отпускали. Когда в ту ночь вас уложили спать, вы попросили меня, чтобы я немного посидел у вашей кровати. Вы были такой маленькой и испуганной и, я думаю, я тоже был испуган. Мне никогда до этого не приходилось сталкиваться с насильственной смертью. С людьми, которых я знал, произошло что-то ужасное. Я всегда любил Доро. Она была веселой и немного легкомысленной, я думаю, но доброй. Она никогда никого не обижала.

Он вдруг замолчал, уставившись на меня.

— Эти серьги! Их ей подарил ваш дедушка. Они были на ней в тот день, когда она умерла. Я запомнил этих маленьких птичек у нее в ушах, когда мы поднимали ее из ручья.

Его рука, державшая мою руку, успокаивала и утешала меня. Другой рукой я дотронулась до коралловых и бирюзовых камешков в моих ушах. Но я не сняла серьги. Они придавали мне ощущение, что я становилась ближе к Доротее.

— Спасибо вам за то, что вы мне это рассказали, — сказала я. — Я ничего не помню на самом деле. Может, я просто не хочу вспомнить. Но иногда завеса немного приподнимается, и тогда я чувствую страх и головокружение. Но я должна вспомнить. Я знаю, что я видела, как кто-то дрался, но я не уверена, что это были Керк и моя мать.

— Наверное, — сказал он. — Потому что больше там никого не было.

Я постаралась взять себя в руки, отбросив весь этот ужас и вернувшись в настоящий теперешний мир.

— Как вы меня нашли сейчас?

— Я искал вас. Я пошел в вашу комнату и, не обнаружив вас там, выглянул в окно и увидел вас здесь вместе с Полом. Мне это не понравилось. Вам нужно держаться от него подальше. Он не хочет ничего, кроме зла. Поэтому я пришел сюда по верхней дороге.

Я убрала свою руку из его руки и вытерла ее платком. Приятно, когда о тебе заботятся, но я не могу позволить, чтобы мне указывали, следует или нет мне встречаться с Полом Стюартом. Если Пол поможет мне вспомнить, тогда, конечно, я буду видеться с ним.

— Почему вы меня искали? — спросила я.

Его серьезное лицо осветилось легкой улыбкой.

— Может, чувство вины. Я думал о некоторых вещах, которые я вам наговорил сегодня утром. Я был слишком груб, и мне захотелось извиниться перед вами. Мне нужно было вернуться в дом, чтобы увидеть Хуана, и я решил найти вас.

— Вы были достаточно справедливы, — сказала я. — Если вы думаете, что Хуан хочет использовать меня каким-то образом против Элеаноры, вы должны ее защищать.

Он промолчал, какое-то время мы не разговаривали. Я чувствовала себя немного спокойнее, защищеннее. Когда-то, когда я была ребенком, Гэвин меня защищал, и теперь опять у меня рядом с ним появилось чувство безопасности. Так как он не был грубым и не критиковал меня, я могла немного расслабиться. Может, он был единственный, кто мог бы мне помочь.

— Вы отвезете меня на ранчо? — спросила я.

— Ранчо да Кордова? — Он был удивлен.

Тогда я рассказала ему о том, что Кэти попросила передать мне через Сильвию. Я понятия не имела, что мне нужно искать на ранчо, но рано или поздно мне нужно будет туда поехать, и может, будет лучше, если Гэвин, а не кто-нибудь другой, отвезет меня.

Он не колебался.

— Я позвоню из дома в магазин. Потом мы поедем туда. Я не знаю, что вы надеетесь найти, но если вы хотите, я отвезу вас. У Кэти, наверное, было что-то на уме. Она была абсолютно здравомыслящим и разумным человеком.

Я закрыла альбом с изображением моего ночного кошмара, и встала, повернувшись спиной к этому реальному дереву.

— Спасибо. Теперь я чувствую себя лучше. Я готова ехать.

Он кивнул с одобрением, и я подумала, каким он мог быть добрым, когда не старался меня презирать.

Мы пошли по короткой тропе по склону холма к задней двери дома Кордова, и мои воспоминания меня больше не беспокоили. Клариты не было видно. Я подождала в гостиной, пока Гэвин звонил, а затем мы сели в его машину и поехали, свернув с дороги на каньон.

Шоссе вело к югу от города, в направлении Альбукерка, но скоро мы свернули на дорогу, которая вела к Лос-Серрильос, Маленьким холмам. Опять вокруг простиралась пустая голая равнина с расходящимися в разные стороны прямыми дорогами. Я откинулась назад на сидении, так чтобы ветерок из открытого окна обдувал мое лицо. После того, что я пережила на площадке для пикника, я хотела немного отдохнуть и восстановить свои силы. Гэвин, казалось, меня понимал, и между нами воцарилось молчание в течение получаса, пока мы отдалялись от Санта-Фе.

Я уже почти дремала, когда вдруг Гэвин сказал:

— Там, впереди, гасиенда Ранчо де Кордова.

Большая часть земли была продана, и теперь здесь уже не так, как в былые дни, когда был жив отец Хуана.

Отец Хуана — мой прадедушка, подумала я. Гэвин остановил машину на повороте к длинному, низкому саманному зданию. Франсиско и Мария, супружеская чета, которую Хуан нанял, чтобы охранять гасиенду, вышла из дома и приветствовала нас. Конечно, Гэвина они знали, но они поселились здесь уже после смерти моей матери и не помнили ее. Однако они тепло встретили и меня, внучку Хуана Кордова.

Мы вошли в полутемный, прохладный зал, где с виг свисали вязки красного перца и индейской кукурузы, а мебель была темной, старой и потрепанной. Гэвин объяснил им, что я хочу осмотреть дом, и попросил у них разрешения мне его показать.

— Esta bien, — сказала Мария, взмахом руки предлагая мне осмотреть то, что я захочу.

Пока мы с Гэвином стояли у окна, глядя в пустой двор, он рассказал мне немного о том, что значило когда-то ранчо для этой местности.

— В ранний период нашей истории здесь часто случались сражения: индейцы пуэбло нападали на Санта-Фе, и большинство испанцев в этом районе погибали. Поселенцы приходили за защитой на ранчо. Позже, когда испанцы ушли, здесь укрывались союзные войска, сражавшиеся с повстанцами.

Я посмотрела на пустой двор с потрескавшейся от горячего солнца землей. С одной стороны двора тянулся длинный портал с деревянными колоннами, а сзади стояло здание из саманных кирпичей.

— Когда-то это были армейские бараки, — сказал Гэвин.

Я представила себе лошадей, бьющих копытами и поднимающих пыль, солдат и моего прадеда, идущего между ними с той гордой осанкой, которую он передал потом своему сыну Хуану. Холодные скалы Новой Англии казались отсюда очень далекими, и я поняла, что я тоже принадлежу этой земле — пыльной и солнечной.

— Теперь ранчо спит, — сказал Гэвин. — Мало кто приезжает сюда. Но когда Кларита, Рафаэл и Доро были юными, здесь всегда было шумно.

— И Керк? — спросила я.

— Да, конечно. Я помню его только таким, каким он вернулся — совсем незадолго до смерти. Наверное, ребенком я его тоже видел, но у меня сохранились очень смутные воспоминания. Он был темпераментным и неотразимым — как драматический актер. Я был младше остальных — лишь маленьким мальчиком, когда они все приезжали сюда. Мне говорили, что Доро была прекрасной наездницей, хотя немного беспечной. Керк и Доро часто ездили верхом вместе. Элеанора и я тоже катались верхом, когда были детьми. Теперь все ушло. Хуан больше не держит здесь лошадей.

Мы отвернулись от залитого солнцем пустого двора, и Гэвин повел меня в длинный, сумрачный дом по коридору, в который выходило много комнат.

— Я не знаю, что нужно искать, что можно открыть таким маленьким ключиком, — сказал Гэвин. — Можно мне на него взглянуть?

Я вынула из своей сумки маленькую коробочку и нажала на пружинку. Крышка открылась, в атласном гнездышке лежал ключик.

— Может, шкатулку, — сказала я.

Он кивнул.

— Давайте начнем отсюда — это была комната вашей матери.

Я вошла и огляделась вокруг. Комната была пустой, безликой. Пыльные покрывала на кровати, выгоревшие занавески, голый пол, пустые, без картин, стены. Все следы Доротеи Остин давным-давно были уничтожены.

Походив по комнате, я выдвинула пустые ящики изящного письменного стола из розового дерева и осмотрела их. Только в одном из них я нашла вещь, пробудившую во мне какое-то воспоминание. Это было стеклянное пресс-папье, и когда я взяла его в руку, белые пушистые снежинки закружились в его прозрачной сфере, падая на горы, напоминавшие Сангре-де-Кристос, и на башни-близнецы церкви св. Франциска.

— Мне кажется, когда я была маленькой, я играла этим, — сказала я. — Как вы думаете, можно мне взять его себе?

— Конечно, — голос Гэвина звучал ласково.

Он совсем не был похож на того человека, с которым я сегодня утром осматривала магазин. Я не совсем понимала, почему он, как мне казалось, принимал меня без злости и подозрительности, которые он испытывал ко мне раньше. В то же время мое собственное раздражение к нему улеглось, потому что он на самом деле стал мне другом, в котором я так нуждалась. Со спокойной уверенностью, которой у меня раньше не было, я чувствовала, что, когда придет время, я смогу поговорить с ним — и он меня выслушает. Такая уверенность несла в себе теплоту отношений, которая утешала.

Так как в комнате моей матери не были ничего, что я могла бы открыть этим крохотным ключиком, мы пошли к следующей двери, и Гэвин ее открыл.

— Это была комната твоей бабушки Кэти, когда она приезжала на ранчо.

Я с нетерпением шагнула мимо него в комнату и остановилась, потрясенная. Кто-то уже был здесь до нас. Как будто ураган прошел по комнате, все было перевернуто вверх дном и разворочено в большой спешке, и тот, кто это сделал, даже и не пытался вернуть вещи на их прежние места. Комната все еще сохраняла свое лицо, вещи женщины, ранее ее занимавшей, не были вынесены. И все, что здесь находилось, было в полном беспорядке.

Все ящики были выдвинуты, их содержимое выброшено на стол или на пол. Коробки в шкафу были раскрыты, и даже кровать разобрана. Пока я оглядывалась вокруг в немом изумлении, Гэвин позвал Марию. Она быстро явилась и прошла мимо нас в комнату, громко воскликнув:

— Но ведь я только вчера прибралась здесь, сеньор Бранд. Все было в порядке, в полном порядке!

— К вам приезжал кто-нибудь с тех пор? — спросил Гэвин.

Женщина затрясла отрицательно головой, потом остановилась и оглянулась на своего мужа. Когда он подошел из прихожей к нам, она заговорила с ним по-испански. Он кивнул, как будто с чем-то соглашаясь, а потом красноречиво пожал плечами.

Гэвин перевел мне:

— Незадолго до того, как мы приехали, Франсиско услышал в этой части дома какие-то звуки. Когда он вышел в прихожую, он ничего не увидел. Двери были закрыты, и все было тихо, поэтому он не стал заглядывать в комнаты, подумав, что ему послышалось. Теперь он припоминает, что немного позже он услышал, что от гасиенды отъезжает какая-то машина. Но когда он выглянул из окна, машина была уже далеко, и он ее не узнал.

Мария пошла в комнату, очень расстроенная, и начала прибираться. Я ее быстро остановила.

— Пожалуйста, — сказала я. — Пусть это пока останется так. Я бы хотела сама кое-что осмотреть, прежде чем вы здесь уберете.

Она взглянула на Гэвина и, получив от него подтверждение моей просьбы, озабоченно кивнула мне и вышла.

Я стала беспорядочно искать. В растерянности я не знала, с чего начать. Я подняла коробку для шитья, принадлежавшую когда-то моей бабушке, и покопалась среди ножниц и катушек с нитками, потом положила ее и взяла что-то еще. Но все, что бы я ни брала, не имело отверстия, к которому подходил бы маленький медный ключик. Я не нашла шкатулки для драгоценностей. Тем не менее, я продолжала искать, хотя уже с меньшим рвением, зная, что кто-то уже побывал здесь до меня, и, возможно, то, что можно было открыть этим ключиком, уже отсюда было унесено. Мои руки продолжали рыться в вещах Кэти, но думала я о другом.

— Насколько я знаю, — сказала я Гэвину, — об этом было известно только троим. Сильвия передала мне запечатанный конверт, но, может быть, она открывала его раньше, а потом опять запечатала. И я сама рассказала Кларите и Хуану. Больше никому, до нашего разговора с вами.

— Если знала Сильвия, то мог знать и Пол.

— Да, и наверное, Элеанора. Но тогда почему никто из них не поехал на ранчо раньше?

— Может быть, это было несущественно, пока ключик не попал к вам в руки.

Скорее всего, подумала я, здесь побывала Кларита. Но я все же решила не останавливаться и продолжала свои бесплодные поиски.

На полу стояла наполовину пустая коробка, и когда я стала копаться в ее содержимом, которое кто-то до меня из нее выбросил, я обнаружила мексиканский костюм, который мог бы носить мужчина. Я взяла узкие брюки из темно-синей замши, обшитые по бокам серебряными пуговицами, и хотела поднять расшитый, украшенный плетеными косичками жакет, когда Гэвин вдруг бесцеремонно отобрал это все у меня.

— Вам это не нужно, — сказал он, и забросил костюм на верхнюю полку огромного шкафа.

Мне это показалось странным, но я заинтересовалась остальным содержимым коробки и забыла о Гэвине. Что-то деревянное, похожее на чашу с отверстием, выпало из коробки со стуком на пол. Я наклонилась, взяла этот предмет в руки, и вдруг на меня накатила волна холодного ужаса, проникшего через кончики пальцев.

Я держала в руках резную деревянную маску и в состоянии безмолвного шока не могла оторвать от нее взгляда. Все лицо было выкрашено дымчато-синей краской, а его черты обведены с большим мастерством серебряными и бирюзовыми линиями. Брови были выложены из крошечных бирюзовых камешков, надглазья обведены бирюзовой и серебряной краской. Ноздри были серебряными щелочками, но главное в этой маске был рот. Он был в форме овала — как будто открыт для крика — и его линии были опять обведены серебром и бирюзой. Уставившись на это синее лицо, я чувствовала, что мой рот тоже открывается, и я с усилием сдержалась, чтобы не закричать.

С другого конца комнаты Гэвин увидел все это и сразу же подошел ко мне.

— В чем дело, Аманда? Что случилось?

Я не смогла ничего ему ответить, тогда он мягко взял меня за плечи, и я увидела в его глазах теплоту и симпатию.

— Вас опять что-то напугало.

— Да! — Я держала маску дрожащими руками. Это — как дерево. Я уже видела это раньше, и это часть кошмара — она связана с тем временем.

Гэвин взял маску у меня из рук и обследовал ее.

— Я тоже видел ее раньше, когда был маленьким. Задолго до смерти вашей матери. Мне кажется… да, она висела на стене здесь, в гасиенде. Я даже помню то место в зале.

— Но откуда я ее помню?

— Не пытайтесь вспомнить, — сказал он. и у меня появилось ощущение, что он знает об этой маске больше, чем сказал мне.

Я не обратила внимания на его совет. Я должна была вспомнить, и я забрала у него маску, рассматривая ее, заставляя себя смотреть прямо в ее злые суженные глаза.

Мне казалось, ее рот кричал мне в какой-то немой агонии, соответствовавшей моему собственному ужасу. Кто бы ни сделал эту маску, он хотел, чтобы она приводила человека в состояние агонизирующего страха, и я это чувствовала.

— Я не помню, — сказала я. — Просто я чувствую ужас и опасность. Но я знаю, эта маска может мне кое-что сказать.

На кровати лежала картонная коробка поменьше, в ней была книга в кожаном переплете. Гэвин достал книгу и положил в коробку маску, закрыв ее крышкой.

— Ну вот, теперь вы ее не видите больше.

Я протянула руку к коробке.

— Я возьму ее с собой. Что-то есть в этой маске такое, что я хочу вспомнить.

— Хорошо, — сказал он. — Если вам это нужно. А вот — я нашел замочек для вашего ключика.

Он поднял с кровати книгу в кожаном переплете и отдал ее мне. Я сразу увидела, что обе обложки скреплялись дужкой, на которой был маленький замочек. Даже не вынимая ключик из сумочки, я уже знала, что он подойдет. Но в нем не было никакой необходимости. Один конец дужки был вырван из кожи, и книга уже не была закрыта.

— Наверное, это дневник, — сказала я, беря у него книгу.

Подняв кожаную обложку, я посмотрела на форзац и увидела на нем имя Кэти Кордова, написанное тем же сильным почерком, который я видела в письме, посланном Кэти моему отцу. Год на дневнике был годом смерти моей матери.

Пролистывая страницы, я увидела, что все они густо исписаны тем же почерком. Здесь Кэти оставила мне ответ на мой вопрос. Ответ на все.

Я торопливо переворачивала страницы, читая даты, ища месяц, когда умерла моя мать — это тоже было в мае, хотя я и не знала числа. Дойдя до абзаца, посвященного пикнику, я стала внимательно читать, забыв о Гэвине и обо всем, что меня окружало. Да, она описала свои планы на этот день и вписала имена участников. Я быстро пробежала глазами следующие страницы и неожиданно испытала потрясение, дойдя до конца дневника. Все оставшиеся листы были вырваны, от них остались лишь обрывки. Что бы ни написала Кэти о пикнике и об остальных днях и месяцах года, все исчезло.

Я протянула дневник Гэвину.

— Она написала о пикнике. Наверное, она написала о том, что случилось — но все исчезло, все вырвано. Кто-то был здесь — может, сегодня — и вырвал эти страницы. Кто-то, кто испугался.

Гэвин взял у меня книгу и посмотрел на оставшиеся обрывки, на которых кое-где можно было прочитать одно-два слова.

— Похоже, вы правы. Но не слишком рассчитывайте на то, что здесь было написано, Аманда.

— Но я рассчитываю! Эти страницы нужно найти.

— Если в них есть какой-то изобличающий материал, их теперь уже, наверное, уничтожили.

Почувствовав внезапную слабость от разочарования, я села на кровать. Что мне теперь делать? Куда идти?

— Может, будет лучше для нас вернуться назад в город, — сказал Гэвин. — Я отложил одну деловую встречу до вечера, но мне нужно успеть на нее. И я думаю, здесь нам уже делать нечего.

Я согласилась, думая о своем.

— Да, мне тоже нужно вернуться. Я поговорю с дедушкой. Я покажу ему эту маску и дневник. Если только мне удастся убедить его в том, во что я сама верю, может, он мне поможет.

— Во что вы верите? — мягко спросил Гэвин.

— Что моя мать никого не убивала. И, может, она не по своей воле упала со скалы. Может, кто-то ее столкнул, потому что она была свидетелем случившегося.

Гэвин отрицательно покачал головой и с сожалением посмотрел на меня.

— Боюсь, вы фантазируете. Вы надеетесь на слишком многое.

Я с негодованием выхватила у него из рук дневник.

— Вот доказательство! Кэти хотела, чтобы я знала. Она понимала, что я имею право знать.

— Знать что? Разве вы не понимаете, что, если бы ваша бабушка знала, что Доро невиновна, она кричала бы об этом везде и всюду? Я помню Кэти. Я помню ее мужество. И я помню, как сильно она любила вашу мать.

— Может, она не говорила об этом, потому что правда причинила бы вред кому-то еще, кого она любила. Она могла решить, что лучше спасти живого человека, чем реабилитировать умершего. Но все равно она хотела, чтобы я знала.

— Пойдемте, — сказал Гэвин. — Мы скажем Марии, чтобы она убрала здесь, а сами вернемся в город.

Мы сказали Марии и Франсиско на прощание hasta la vista и уехали. Я видела, что все это дело уже начинает надоедать Гэвину, но мне было все равно. Я шла своим собственным путем, и я не позволила бы никому меня остановить.