На следующий день Камилла вежливо попрощалась с миссис Ходжес, поцеловала плачущих детей, испытав уже знакомый приступ боли, сопровождавший расставание с подопечными, к которым успела прикипеть душой, и вышла к поджидавшему ее кебу, неся в руке чемодан. А сундучок ей доставят через день-другой в Грозовую Обитель; должна она ведь пожить там какое-то время, как же иначе?

Камилле до сих пор не случалось путешествовать вверх по Гудзону, но река всегда присутствовала в ее воспоминаниях о матери. Иногда они вдвоем добирались в наемном экипаже до нижней оконечности Манхаттена, где образуется широкое устье, и долго стояли там, наблюдая за деловитой жизнью Гудзона. Река была для Алтеи Кинг родным домом; она рассказывала своей маленькой дочери истории о мечтателе Генри Гудзоне и его шхуне «Полумесяц». А также о Дандербергах и Кетсхиллах, о Штормовом короле и Скалистом хребте, и о мысе Энтони. Глядя на реку, Камилла представляла себе историю страны со времен индейцев до нынешних дней как неотъемлемую часть Гудзона: водная артерия служила дорогой для коммерции и содействовала процветанию и величию нации.

Но у Алтеи Кинг был и личный взгляд на Гудзон; она относилась к нему как к живому существу, знала все его переливы и настроения и любила в любое время года.

И все же после своего замужества мать Камиллы ни разу не ступала на палубу плывущего по Гудзону судна — вплоть до рокового путешествия, предпринятого по настоянию ее отца. «Я хочу вспомнить, — сказала она перед поездкой, — но не хочу проворачивать нож в своем сердце». Эти странные для слуха маленькой девочки слова не изгладились из ее памяти, равно как и материнская влюбленность в великую реку. Камилла внезапно ощутила необычайный прилив бодрости и сил: ей хотелось широко раскинуть руки и заключить в объятия простор, суливший радость и счастье. Река была живой и осязаемой частью той жизни, которую завещала ей мать.

Однако внезапно охватившее Камиллу радостное возбуждение так же внезапно и иссякло, сменившись чувством вины. Она не должна забывать, что та же река отняла у нее мать. Алтея не вернулась из своего путешествия в Грозовую Обитель — из последней поездки по Гудзону. Не обойдется ли река так же сурово и с ее дочерью?

Стоявший у причала пароход оказался одним из самых быстроходных судов, бороздивших Гудзон: четырехпалубный, сверкающий белизной, с золотистой полоской, тянувшейся вдоль борта. Туристический сезон еще не начался, но установилось бесперебойное сообщение между Нью-Йорком и Олбани; когда Камилла появилась на пирсе, многие пассажиры уже заняли свои места.

День снова выдался пасмурный. Заряженный электричеством воздух и резкий, порывистый ветер предвещали грозу; вместе с дыханием в грудь проникало разлитое в атмосфере беспокойство. Для первого дня апреля было холодновато, река встречала гостей не слишком дружелюбно, и большая часть пассажиров обратилась в бегство, ретировавшись с палуб в комфортабельные, белые с золотом салоны.

Ввиду кратковременности предстоящей поездки для Камиллы не было заказано место в каюте; сдав в багаж свой неказистый чемодан, она по большой лестнице, скользя рукой по перилам красного дерева, поднялась в главный салон, где пассажиры укрывались от капризов погоды. Оглядев помещение, Камилла поняла, что его комфортабельная замкнутость не соответствует ее настроению. Ей захотелось выйти наружу — туда, где бушует стихия.

Она спустила со шляпы вуаль и завязала ее бантом под подбородком. Затем вышла на палубу, под порывы яростного ветра. Издавая негромкие гудки, пароход отчалил от пирса, развернулся кормой к нью-йоркской гавани и двинулся вверх по Гудзону. Гребные колеса вспенивали дорожку в его кильватере, на расходившихся волнах раскачивались суденышки меньшего размера. Охваченные предгрозовым возбуждением чайки парили над рекой, пристраиваясь к мощным воздушным струям.

Всевозможные речные суда — баржи, паромы, барки, буксиры, парусные шлюпки — с потешной целеустремленностью сновали взад-вперед, каждое занималось своим делом. Ветер разрумянил щеки Камиллы. Она наслаждалась влажным воздухом с особым, резким соленым запахом.

Кроме нее, только один пассажир разрумянил выбраться на палубу. Это был мужчина, стоявший спиной к Камилле, навалившись грудью на перила и глядя на нос парохода, который, как большой белый лебедь среди мелкой водоплавающей птицы, разрезал серую речную зыбь. Всецело поглощенный своими наблюдениями, мужчина ничего не замечал, так что Камилла смогла удовлетворить любопытство и рассмотреть его, не опасаясь быть замеченной.

Они так и стояли у перил неподалеку друг от друга, когда на палубу неожиданно выскочил ребенок лет четырех. Маленькая девочка, смеясь, побежала к борту парохода; Камилла ожидала, что за ней появится мать, но никого не было видно. Тогда она кинулась за ребенком, опасаясь, как бы с ним чего не случилось. Но мужчина услышал топотание детских ножек и повернулся как раз вовремя, чтобы успеть подхватить девочку на руки. Тут он увидел подбегавшую к ним Камиллу.

— Открытая палуба — опасное место для ребенка, — сердито заметил он, передавая девочку Камилле.

Его ошибка была естественной, и Камилла восприняла ее без обиды; она приняла ребенка из его рук и направилась к двери в кают-компанию, из которой в этот момент выбежала мать девочки и растерянно заметалась по палубе.

— Девочка здесь! — окликнула женщину Камилла. Та поблагодарила ее и вместе с дочерью поспешила обратно, в безопасное место. Камилла, улыбнувшись, заняла прежнее место у перил и заметила, что мужчина наблюдает за ней.

Он снял кепи, и ветер тут же растрепал его густые каштановые с матовым блеском волосы.

— Извините, — сказал он. — Я подумал, что это ваш ребенок, и чуть не прочел вам лекцию о воспитании. Во время моей последней поездки на этом самом пароходе серьезно пострадал малыш, вот я и невзлюбил беззаботных матерей.

Камилла дружески кивнула и подошла к нему поближе, рассматривая вздымавшиеся впереди крутые скалы. Ее радовало, что мужчина заговорил с ней. Теперь она могла поддержать беседу.

— Вы хорошо знаете Гудзон? — спросила она для начала.

Он снова натянул кепи низко на глаза.

— Неплохо. Я прожил на его берегах всю жизнь и несколько раз проплыл по нему от истоков до устья.

— Как это чудесно! — воскликнула она. — Странно подумать, что, прожив столько лет в Нью-Йорке, я ни разу не поднималась вверх по течению Гудзона. Сейчас я чувствую себя исследователем. Мне бы хотелось добраться до самого Олбани.

Он никак не отозвался на ее слова, продолжая смотреть вдаль, и Камилле оставалось только надеяться, что он не замкнулся в себе окончательно. Последние события выбили ее из колеи; пожалуй, она готова была заговорить с кем угодно, но этот мужчина властно завладел ее вниманием; его лицо с волевым подбородком, прямым носом и твердо очерченными надбровными дугами внушало доверие. Возраст с трудом поддавался определению; возможно, ему было лет тридцать пять. Он казался несколько грубоватым, размах мускулистых плеч выдавал в нем человека действия, совсем не похожего на кабинетного отшельника, каким был ее отец. Она смотрела на его руку, лежавшую на перилах, — широкую в кости, но с длинными пальцами. Рука свидетельствовала не только о мускульной, но и о жизненной силе.

— Я еду до Уэстклиффа, — пустила она пробный шар.

Он посмотрел на нее внимательней, чем прежде, и она отметила, что его глаза были такими же серыми, как вода, омывавшая пароход; серыми и широко расставленными под густыми темными бровями.

— Значит, мы с вами сходим на одной пристани, — признался он, но воздержался от разъяснении.

Ветер усилился; Камилле казалось, что он целенаправленно пытается сорвать с нее шляпку, подвязанную вуалью, но ему удалось только поиграть черными локонами, выбившимися из-под ее полей. Камилла безмятежно запрокинула голову и засмеялась. Было что-то упоительное в противостоянии первозданной мощи стихии. Конечно, она всегда предпочтет грозовые облака белому потолку и серым стенам, гарантирующим безопасность, но не позволяющим дышать живительным воздухом бури и житейских треволнений.

— Я рада, что вы тоже направляетесь в Уэстклифф, — сказала она, без колебаний доверяясь собеседнику. — У меня будет, по крайней мере, один знакомый на всю округу. Я не знаю ни души там, куда еду. Вам известно место под названием Грозовая Обитель?

По его лицу нелегко было догадаться, о чем он думает, однако Камилла ощутила, что на этот раз задела за живое. Его рот сжался еще плотнее, взгляд серых глаз стал тяжелым и напряженным.

— Я… вы считаете, что я совершаю ошибку, направляясь в Грозовую Обитель? — спросила она.

Он ответил, не встречаясь с ней взглядом:

— Зачем вы туда едете? Вряд ли вы рассчитываете получить там работу.

— Вы правы. Я гувернантка, а в имении, насколько мне известно, в настоящее время нет детей. — Она запнулась, поскольку никогда прежде не говорила о своем родстве с семейством Джаддов. Затем призналась с оттенком наивной гордости в голосе: — Оррин Джадд — мой дед. Моя мать Алтея была младшей из его дочерей. Я Камилла Кинг.

Ощутив оттенок враждебности в реакции мужчины, Камилла решила, что произошла какая-то ошибка, и собеседник неправильно истолковал ее слова, хотя в них, кажется, не было ничего непонятного или допускающего кривотолки.

— Мой дед тяжело болен, — поспешила добавить Камилла. — Возможно, я застану его на смертном одре. Несколько дней назад у него был сердечный приступ.

Он переспросил с неподдельным изумлением:

— Сердечный приступ? Он действительно недомогал в течение некоторого времени, но… откуда вы это знаете?

— Поверенный дедушки, мистер Помптон, недавно нанес мне визит и сообщил, что дед хочет меня видеть. Мистер Помптон заказал билет, чтобы я смогла выехать с первым же пароходом.

Собеседник Камиллы несколько овладел собой, но она видела, что новость его потрясла, теперь он с нескрываемой враждебностью буравил ее взглядом.

— Значит, вы еще один член семьи, — повторил он, ясно давая понять, что гордиться тут нечем.

Его грубая предвзятость не только больно ранила, но и разозлила Камиллу. Она приосанилась с тем величавым достоинством, которому обучилась, служа в чужих домах, где требовала и умела добиваться уважительного отношения. Но прежде чем она успела окончательно посрамить нового знакомого каким-нибудь в меру едким замечанием, грозовые тучи разверзлись над ними и обрушили на палубу лавину дождя. Мужчина попытался взять се за руку, чтобы проводить в каюту, но Камилла уклонилась от этой чести и, легко подбежав к двери, укрылась от непогоды в теплом пристанище салона; ее собеседник пересек палубу и исчез за другой дверью.

Она устроилась на сиденье у окна; дождь хлестал в стекло, ничего нельзя было разглядеть, но Камилла делала вид, что всматривается в грозовую круговерть. Она, без достаточных на то оснований, чувствовала себя разочарованной. Ведь она готова была проникнуться симпатией к новому знакомому, даже, может быть, подружиться с ним. Но имя Джадда подействовало на него словно красная тряпка на быка; осознав это, Камилла ощутила, как смутное беспокойство сводит на нет то радостное возбуждение, которое охватило ее в начале поездки. Теперь она жалела, что не ответила ему так или иначе, не потребовала, чтобы он, по крайней мере, объяснил, почему вдруг заговорил с ней таким пренебрежительным тоном. Она добьется ответа при первой же возможности. Если Джадды пользуются здесь плохой репутацией, к ней это отношения не имеет.

Оставшееся время пути до Уэстклиффа Камилла провела в унынии. Она хотела полюбоваться окрестностями Гудзона, но не видела перед собой ничего, кроме пелены дождя. Пассажир, с которым она познакомилась на палубе, больше не попадался на глаза, хотя она бродила по салонам, осматривая пароход.

Только к вечеру гроза утихла, и лучи заката стали пробиваться сквозь серую гряду облаков. Все еще дул порывистый холодный ветер, доски палубы пропитались влагой и стали скользкими под ногами, но Камилла при первой же возможности вышла из салона, чтобы насладиться видом крутых скалистых берегов Гудзона. Пароход скользил по излучине реки; казалось, он очутился в замкнутом островерхими скалами пространстве, напоминавшем большое озеро. Судя по всему, начинался Хаблендс, здесь река прорезала горный массив. Камилла с замиранием сердца наблюдала, как пароход огибает очередной утес, за которым непременно открывался участок водного пути.

Впереди, на западном берегу, неясно вырисовывалась громада горы, чья каменная голова запечатлела свой смутный профиль на фоне неба.

— Это Грозовая гора, — произнес тихий голос над самым ее ухом.

Камилла быстро обернулась и обнаружила рядом с собой нового знакомого. На этот раз она не стала ждать, а пустилась с места в карьер, чтобы не дать ему возможности увильнуть от ответа.

— Могу ли я узнать, почему вы так пренебрежительно отзываетесь о Джаддах?

Он вовсе не был смущен неожиданным вопросом. Едва заметная усмешка тронула уголки его губ — и исчезла.

— Мне уже давно следовало представиться, — сказал он. — Меня зовут Росс Грейнджер. На протяжении десяти последних лет — или около того — я работаю с Оррином Джаддом в качестве помощника. Ваше сообщение о его внезапной болезни повергло меня в шок, поскольку выглядел он ничуть не хуже, чем обычно, когда я расстался с ним на прошлой неделе.

Ее глаза расширились от изумления.

— Значит, вы и есть тот самый человек, с которым мистер Помптон хотел встретиться в Нью-Йорке. Наверное, вы с ним разминулись.

— Очень может быть, — согласился он и вновь погрузился в созерцание пейзажа. Затем добавил: — Отсюда виден дом. Вон там, у подножия горы — это и есть Грозовая Обитель.

Благодаря своему расположению дом господствовал над речной излучиной; его архитектурный облик по своей фантастической выразительности не уступал самым смелым грезам ее детства. Камилла знала, что Оррин Джадд построил этот дом, руководствуясь только собственным вкусом; по-видимому, он не считал нужным обуздывать свое буйное воображение. Здание представляло собой конгломерат деревянных башен и причудливых мишурных завитушек, напоминавших имбирные пряники-домики с покатыми крышами, из-под которых выглядывали фронтоны и слуховые оконца. Широкая полукруглая веранда была обращена к реке, и Камилла окинула ее пристальным взглядом, рассчитывая увидеть какого-нибудь члена семейства Джаддов, наблюдающего за прибытием парохода. Однако на веранде, равно как и во дворе, никого не было. Пустые глазницы окон закрыты ставнями. Похоже, дом не знал Камиллу, не ждал ее и не готовился к встрече.

Башни уже были не такими яркими, какими описывала их Алтея Кинг. Давно не крашенный дом под воздействием дождей и ветров приобрел грязновато-серый оттенок; окруженный деревьями, он казался необитаемым, зачарованным, отгороженным колдуном от внешнего мира. Не дом, а рисунок со страниц фантастического романа.

— Какое странное и чудесное место, — мягко проговорила Камилла. — Я чувствую, как влюбляюсь во все, что связано с Грозовой Обителью.

Росс Грейнджер слегка усмехнулся.

— На вашем месте я не стал бы приближаться к этому дому с заранее припасенными сентиментальными чувствами. Вас может постигнуть большое разочарование.

Она не позволила его словам как-то повлиять на ее готовность восторгаться увиденным. Даже если дом пока не признал ее, со временем ситуация изменится. Как сможет он отказать ей в этом, если Камилла приехала сюда с открытой душой, чтобы предложить ему любовь внучки, вернувшейся в родные пенаты.

— Странно подумать, что моя мать выросла в этом месте, — пробормотала она.

— Как она сбежала отсюда? — сухо спросил Росс Грейнджер.

«Какой неприятный человек, — сказала она себе, — бесчувственный, недобрый». Но в этот момент — момент предвкушения радостной встречи — ей была ненавистна мысль об осуждении кого бы то ни было, и она смягчилась. Возможно, он и в самом деле не знал историю бегства ее матери.

— Мой отец приехал в Уэстклифф учительствовать, — сообщила она, — и моя мать в него влюбилась. Но дедушка Оррин имел иные планы относительно будущего своей дочери. Конечно, бедный школьный учитель не мог оказаться подходящей для нее партией. Поэтому в одну прекрасную ночь они сбежали в Нью-Йорк и там поженились. Дед так и не простил ее, и она вернулась в дом своего детства только один раз — перед смертью.

— Я слышал несколько версий этой истории, пояснил Росс. — Сам я впервые появился в Грозовой Обители через пять лет после смерти вашей матери, так что мы с ней ни разу не виделись. Это всегда входило в обязанности Помптона — быть в курсе всего того, что происходило с ней, а позднее и с вами. Но она, кажется, была несколько легкомысленной и безрассудной — ваша мать.

Камилла снова ощутила неодобрение в его тоне, и в ней вспыхнуло негодование.

— Я помню ее веселой и счастливой, — с достоинством возразила она.

Росс Грейнджер вскинул голову и посмотрел на дом.

— Легкомыслие выглядит неуместным в Грозовой Обители. Смею заметить, веселые времена остались для него позади. Ныне вас могут осудить даже за громкий смех. Что касается меня, то я предпочитаю другой дом, расположенный вон там, чуть пониже владений Джаддов. Эта усадьба называется Голубые Буки, и, уверяю вас, ее архитектура более характерна для Гудзона, нежели облик творения Оррина Джадда.

Голубые Буки, разместившиеся вверх по течению, находились на меньшей высоте, чем Грозовая Обитель, ближе к воде. Окрашенный ярко-желтой краской дом казался особенно веселым по контрасту со своим мрачным соседом. Он стоял на берегу с тяжеловесной солидностью, свойственной кирпичным строениям квадратной формы, словно не сомневаясь в прочности своей позиции — позиции семейного гнезда, признанного людским сообществом. В отличие от Обители, он подавал признаки жизни. На широкой веранде сидела женщина в кресле-качалке, трое детей разного возраста бежали к берегу реки и радостно махали руками, приветствуя прибытие парохода. Росс поднял руку, салютуя им в ответ; дети закричали еще сильнее и замахали руками.

Похоже, Грейнджер имел здесь друзей, по крайней мере, среди детей. Камилла пыталась решить, какой следующий вопрос будет уместно задать Россу Грейнджеру, но тот потянул ее за запястье и перевернул руку Камиллы ладонью вверх, чтобы продемонстрировать, как промокли и испачкались ее серые перчатки.

— Вы бы лучше переменили перчатки, пока мы не причалили. Мы подъезжаем к Уэстклиффу.

Это показалось Камилле возмутительным: Грейнджер давал указания точно таким же тоном, каким она разговаривала с детьми в семьях, где служила гувернанткой. Кажется, она и была для него ребенком — глупой девчонкой, извозившей свои перчатки и нуждавшейся в присмотре; он не выражал своего отношения более отчетливо только потому, что работал на ее деда. Негодование девушки только усилилось, пока она спускалась вниз и доставала из чемодана новую пару перчаток. Когда Камилла перетащила свой багаж на палубу, Росс Грейнджер уже успел вернуться туда с большим чемоданом, который поставил у ног. Уже был виден док, чуть поодаль — разбросанные вдоль берега дома, несколько в глубине уэстклиффская белая церковь с остроконечной колокольней. На маленькой пристани толпились люди, собравшиеся к прибытию парохода. Ее спутник с интересом рассматривал их.

— Я вижу, вас встречают, — сообщил он. — Вон там стоит ваш кузен Бут Хендрикс и ищет вас взглядом.

— Кузен? — переспросила она. — Ах, мистер Помптон что-то говорил мне о мальчике, усыновленном тетей Гортензией.

— Да, это он. Бут Хендрикс сохранил свое прежнее имя, несмотря на усыновление. Видите того высокого парня в сером котелке?

Камилла внимательно вгляделась в человека, на которого указывал Росс Грейнджер, — смуглого и стройного, с тонким, меланхоличным лицом.

Даже на таком расстоянии было заметно, что он красив. Он напомнил Камилле актера, игравшего Гамлета в театре Гаррика в Нью-Йорке. Но он казался не на месте в Уэстклиффе. Может быть, он, как и Камилла, чувствовал себя аутсайдером. Она ощутила внезапный прилив симпатии к приемному кузену и с открытой душой устремилась к нему навстречу.