Мы ехали в экипаже, и я сидела рядом с мистером Рейдом в большом напряжении, чувствуя, что он еще сердится, хотя и не знала, на кого обращен этот гнев: на мальчика или на меня.

Он заговорил, не взглянув на меня:

— Пожалуйста, расскажите мне подробно, что произошло до момента побега.

Я рассказала ему все, чем мы занимались, ничего не утаивая. С холодным вниманием, не перебивая, он выслушал мой ответ о визите в комнату Дуайта, о том, как Джереми показал мне пятно на ковре и коллекцию пистолетов внизу. Когда я закончила, он сделал одно единственное, но убийственное замечание:

— Вы слишком молоды, мисс Кинкейд, и это поручение оказалось слишком тяжелым для вас. В этом больше моей вины, чем вашей.

Я поняла, что он считает мои рассуждения незрелыми, а мои действия неблагоразумными. И это очень меня огорчило. Потому что в глубине души я знала, что он прав. И все же во мне росло упрямое убеждение, что, случись все это опять, я поступлю так же, как поступила в этот раз. Побег Джереми еще не доказывал, что я не права. Для меня самым важным было бы получить возможность действовать так, как я решила. Конечно, по застывшей позе мистера Рейда и по тону его голоса я уже подозревала, что меня могут уволить. Как бы то ни было, я должна найти способ предотвратить это.

Экипаж свернул с Пятой авеню и теперь ехал по одной из улиц Вест-Сайда, перегруженной более тяжелым и менее элегантным транспортом. Подводы и телеги двигались вместе с нами, колесо к колесу. Попадались и отдельные всадники, а прохожие, жавшиеся на тротуарах по бокам улицы, выглядели и по одежде, и по манерам грубее и проще.

— Я вам скажу, куда мы едем, — неожиданно произнес мистер Рейд. — Джереми просто тянет сюда, в это место, и он сбегал сюда уже дважды. Вы, вероятно, слышали о доме-мемориале Дуайта Рейда, который строят на пожертвования почитателей моего брата?

Его тон стал жестче, будто ему была неприятна честь, которую оказывали имени его брата. Я взглянула на него с удивлением.

— Я слышала об этом, — подтвердила я. — Его строят, чтобы дать приют бездомным детям Нью-Йорка? Но почему Джереми убегает туда?

— Вы задаете мне загадки, на которые у меня нет ответа, — ответил он. — Предполагаю, для него это почти то же, что посещение комнаты отца, — погружение в ужас.

Фуллер направил лошадей к обочине, и мы остановились перед большим домом из темно-красного кирпича. Фронтон еще был обнесен лесами. Вход, сооруженный в виде арки, был открыт, и через него туда и сюда сновали рабочие. Мой спутник подозвал одного из них к экипажу и спросил, не видел ли он здесь маленького мальчика, но человек только покачал головой и снова занялся своей работой.

Мистер Рейд вышел из экипажа, и я поспешила последовать за ним прежде, чем он смог приказать мне остаться и ждать его на месте. Мы поднялись по широкой лестнице, и, когда уже подходили к входной двери, кто-то окликнул его с улицы. Мы оглянулись и увидели капитана полиции, слезавшего с лошади. Он привязал лошадь к столбу и, взбежав по ступеням, присоединился к нам.

— Добрый день, капитан Мэтьюз, — приветствовал его мистер Рейд. — Это мисс Кинкейд, учитель… истории Джереми. Капитан дотронулся до фуражки и улыбнулся мне.

— Добрый день, мисс. Кейт приходила к нам в участок, чтобы выяснить, не знаем ли мы что-нибудь о мальчике. Сказала, что вы ужасно переживаете. Поэтому я решил приехать сюда и посмотреть, не выкинул ли он одну из своих старых штучек. Но вы опередили меня.

Он казался очень добрым человеком, с такой широкой улыбкой, что ее можно было сравнить только с шириной его плеч. Но пока мы все трое входили в здание, я рассмотрела еще и твердую линию его подбородка, который мог бы быть отлит из металла. Мне стало ясно, что этот человек способен принимать самостоятельные решения в неспокойной и опасной жизни полицейского в Нью-Йорке.

Маляры и обойщики еще вели работу внутри здания, и наши шаги по голому полу гулко отдавались в коридорах. Капитан Мэтьюз перехватил у нас инициативу и сам стал расспрашивать о Джереми, но никто его не видел. Мы миновали длинный зал с высокими окнами по одной стороне — скорее всего столовую, другие комнаты, поднялись по лестнице на следующий этаж и вошли в огромную общую спальню.

Здесь отделочные работы уже закончились, и повсюду уже стояли железные кровати. Наши поиски закончились. В самом дальнем, темном углу комнаты на полу сидел Джереми, неподвижно съежившись, подтянув колени вверх и уткнувшись в них лбом. Я первая увидела его — маленькую, трогательную фигурку в длинной полутемной комнате — и положила ладонь на руку мистера Рейда.

— Позвольте мне, пожалуйста, — прошептала я, но ни тот, ни другой не обратили никакого внимания на мою мольбу.

— Эй, мальчик! — издалека радостно окликнул его Мэтьюз, дядя Джереми зашагал к нему через комнату такими широкими шагами, что я еле успевала за ним.

При первом же оклике Джереми выпрямился и вскочил. Его лицо выражало ужас и безумное желание удрать. Но он оказался в углу и не мог убежать от двух приближавшихся к нему мужчин.

— Все в порядке, Джереми, — крикнула я и бросилась мимо мужчин, протягивая к нему руки.

Казалось, Джереми не видел меня. Он смотрел, не отрываясь, на капитана Мэтьюза, и в его глазах стоял такой же ужас, как до этого днем, в комнате его отца. Он ничего не говорил и стоял как завороженный, в странной агонии, наблюдая за офицером полиции.

— Ну иди же, малыш, не смотри так, — сказал капитан Мэтьюз. — Мы же старые друзья, не так ли? Я здесь с твоим дядей только для того, чтобы убедиться, что ты в безопасности и отправляешься домой. Ты ведь теперь уже большой, и тебе не следует пугать своих близких такими побегами.

— Он знает это, — спокойно произнес мистер Рейд.

Он взял Джереми за руку, не обращая внимания на расстроенный вид мальчика, и повел его через комнату и вниз по лестнице. На улице он подсадил его в карету. Затем повернулся и протянул руку офицеру.

— Спасибо, капитан. Жаль, что мы побеспокоили вас. Нам не следует отнимать у вас столько времени по таким поводам.

Взгляд, который капитан Мэтьюз обратил на Джереми, был и строгим, и добрым одновременно.

— Я помню его с того ужасного случая в вашем доме, сэр, — сказал он Брэндану Рейду. — И с тех пор я проявляю к нему, как вы это называете, личный интерес.

— Ты это понимаешь, Джереми? — обратился к Джереми мистер Рейд. — Если не хочешь осложнений с полицией, тебе пора прекратить убегать из дома.

С этими словами он помог мне сесть в экипаж. Капитан Мэтьюз вскочил на лошадь и уехал.

Джереми был очень мрачен.

— Если бы он знал… если бы он на самом деле знал… он арестовал бы меня, не так ли, дядя Брэндан?

Дядя ничего не ответил ему и только дал знак Фуллеру возвращаться домой.

Я почувствовала, что Джереми, сидящий между нами, весь дрожит, и набросила на него свою накидку.

— Как ты замерз! — сказала я. — Давай сюда твои руки. Как глупо, что ты не надел пальто. Если бы ты подождал немного, мы бы могли выйти из дома одетыми и хорошо прогуляться.

Мальчик смотрел прямо перед собой, не отвечая. Только когда экипаж завернул и включился в быстрый поток движения по Пятой авеню, он заговорил снова:

— Вы меня накажете, дядя Брэндан? — спросил он голосом, в котором чувствовалось сильное волнение.

— Ты совершил то, что запрещено, и ты это прекрасно знаешь. Значит, ты заслуживаешь наказания, — ответил его дядя. — Я подумаю об этом и решу, какое наказание подобает этому случаю.

Джереми еще дрожал, и я невольно внутренне восстала против его дяди. Когда мы приехали домой, мистер Рейд не отпустил руку виновного племянника, а повел его по ступеням в дом, предоставив мне полную свободу следовать за ними или нет, как мне заблагорассудится.

Мисс Гарт уже была дома, хотя Лесли Рейд еще не вернулась, и мистер Рейд тут же вручил мальчика попечению гувернантки.

— Дайте ему горячего молока и отправьте в постель, — приказал он ей. — Согрейте его, если это можно сделать.

Я жаждала сказать Джереми какие-нибудь слова утешения, пока мисс Гарт вела его вверх по лестнице, ухватив за руку с видом, исключающим протест с любой стороны. Но мне нечего было сказать, и я не могла одобрить его. Я ведь тоже была виновна в случившемся и поэтому поплелась в покинутую классную комнату. Огонь уже потух, а ведь ничто не наводит такую грусть, как вид потухшего очага, подернутого серым пеплом. Я замерзла и теперь дрожала почти так же, как Джереми. Мне было холодно, и я была в большом отчаянии.

Может быть, действительно, задача, которую я взвалила на себя, была мне не по силам? Вполне вероятно. Будущее рисовалось мне совсем не в ярких красках. Вряд ли я получу обещанную рекомендацию от Брэндана Рейда, чтобы устроиться на какую-либо другую должность, не говоря уже о должности портнихи или гувернантки. И все же больше всего меня тревожило не мое затруднительное положение. Меня тревожили бледное лицо Джереми, когда он напряженно сидел между дядей и мной в экипаже, дрожь в его голосе, когда он спрашивал о наказании. Всем сердцем я тянулась к мальчику и хотела помочь ему, если бы мне позволили. Но завтра утром меня могут попросить упаковать свои вещи.

— Можно войти? — раздался голос от двери позади меня. Это был мистер Рейд.

Я резко повернулась к нему и вздернула подбородок. Мне не хотелось, чтобы он догадался, что я в отчаянии.

— Позвольте мне принести извинения за неделикатные слова, которые я, возможно, произнес в ваш адрес, — высокомерно заявил он.

Я до того удивилась, что уставилась на него, не произнося ни слова.

— Не вся вина ложится на вас, — продолжал он. — Раз уж мальчика оставили полностью на ваше попечение, то вас должны были предупредить о его склонности к побегам.

Я почувствовала, что слова извинения не так-то легко давались Брэндану Рейду, и поняла, что должна принять его извинения с благодарностью и смирением. Но пока я пыталась найти приличествующие случаю слова и манеру поведения, он заговорил снова:

— Я надеялся, мисс Кинкейд, исходя из отличных результатов вашего общения с младшим братом, что ваше влияние на Джереми смягчит его. Я сознаю, что слишком рано судить о каких-либо определенных результатах, но должен признаться, что ваш способ действий сегодня меня разочаровал.

Как же быстро я забыла о том, что мне надо быть благодарной и смиренной! Во мне снова поднялось раздражение.

— Почему же, вы думаете, мальчик ведет себя таким образом?! — воскликнула я. — И почему бы ему не убегать из дома, где его никто не любит? Именно сегодня он признался мне, что ни один человек здесь не любит его. И самое ужасное, что ребенок верит в это. Он верит даже в то, что вы желаете его смерти.

Он задохнулся от возмущения, но по крайней мере не приказал мне прекратить кричать. Когда мистер Рейд заговорил, он уже сумел подавить раздражение и тон его голоса был ровным:

— Любовь не так-то легко завоевать, мисс Кинкейд.

— Я знаю, — сказала я. — Я знаю, как тяжело это должно быть для вас после всего случившегося. Но ваш брат мертв, а жизнь его сына висит на волоске.

Мистер Рейд закрыл дверь в холл, чтобы наши голоса не разносились по дому, и указал мне на стул возле холодного камина. Мне он показался еще более грустным, чем когда-либо. Сам он не сел, а отошел к окну в глубине комнаты и стал смотреть на ветви могучего аиланта.

Стараясь говорить спокойно, без эмоций, он начал рассказывать мне о своем брате. Их мать умерла, когда они были маленькими, и он, будучи старшим, большую часть своего времени опекал Дуайта. Их отец был намного старше матери — суровый, гордый, выдающийся человек, глубоко любивший своих сыновей, но часто слишком занятый в конторе адвокатов, которую он возглавлял.

— Он уже несколько лет нездоров, — с горечью сказал Брэндан Рейд. — Смерть Дуайта была для него сокрушительным ударом, и мы частично утаили от него правду о том, что произошло на самом деле. Сейчас он живет в южном районе Нью-Джерси со своей сестрой, которая моложе его. Моя тетя очень ему предана, хотя его желание поступать по-своему временами доставляет ей много хлопот. Мы все чувствуем, что ему лучше жить вдали от Нью-Йорка. Когда он приезжает сюда, он помнит только о разочарованиях и обидах, которые нанес ему город, начисто забывая о триумфах, выпадавших здесь на его долю.

Слушая Брэндана Рейда, я почувствовала его огромную привязанность к отцу и ощутила что-то еще — возможно, глубокое сожаление и боль.

— Потерять любимого сына и иметь только того, который принес ему такое разочарование…

Он выразительно развел руками, а потом криво улыбнулся мне:

— Единственное, что я могу сделать, — это проследить, чтобы ничто не тревожило его в последние годы жизни.

— Что же такого примечательного было в вашем брате Дуайте? — поинтересовалась я.

— Он был необыкновенным — ярким, как пролетающая комета, — ответил Брэндан. — А иногда столь же бездумным. Я не раз выручал его из беды в молодые годы. Джереми очень его напоминает. Когда я смотрю на него, я почти вижу Дуайта. Поверьте, ради Дуайта, да и ради самого мальчика, я хочу дать ему все для нормальной жизни. Но не просите меня любить его, мисс Кинкейд. Я не способен просто так дарить любовь. К несчастью, такова моя природа, и я ничего не могу с этим поделать.

Я вспомнила о Лесли Рейд, о его пылающем взгляде и внимании, которое он дарил ей. Здесь по крайней мере все было просто, и я вдруг почти бессознательно подумала, как, наверное, хорошо, когда такой человек дарит свою любовь. Тем не менее, даже успокоившись и поняв, что он хотел мне разъяснить, я не склонна была проявлять к нему милосердие.

— Вы могли бы в крайнем случае и притворяться, — сказала я. — Даже притворное чувство и интерес могли бы помочь. Подумайте, как может себя чувствовать мальчик, если он чувствует неприязнь со стороны окружающих?

Брэндан Рейд покачал головой:

— Его нельзя обмануть притворством. Он не глуп.

Я собрала все свое мужество и задала ему вопрос, который не решилась бы задать, если бы беседа не приняла такой оборот:

— Как это случилось? Не расскажете ли вы мне?

Неожиданно, к огромному моему удовольствию, он тут же, без колебаний, согласился. Сжато, уверенным тоном он рассказал о том, что произошло той ночью, когда Дуайт Рейд был убит собственным сыном. Незадолго до этих событий, в тот же трагический день, мальчик был непослушен. Видимо, всем Рейдам свойственна вспыльчивость, и даже более мягкий по характеру Дуайт тоже был вспыльчив. В тот день Дуайт Рейд потерял терпение и, выйдя из себя, дал своему непослушному сыну хорошую взбучку. Но тут разъярился Джереми. Он всегда протестовал против физического наказания, и тогда он ударом отбросил руку отца, выкрикивая угрозы. Его отец тут же пришел в себя и рассмеялся на такую реакцию. Никто не воспринял мальчика всерьез.

Но в ту же ночь, когда Дуайт Рейд уже собирался лечь в постель, мальчик взял пистолет из коллекции внизу. Он знал, где находятся пули, и умел заряжать оружие и стрелять из него. Во время поездок за город Дуайт приобщил сына к своему хобби, считая, что каждого мальчика как будущего джентльмена надо учить обращаться с оружием и стрелять.

— Совершенно случайно я оказался в ту ночь в доме, — рассказывал Брэндан Рейд. — До этого я больше года путешествовал по Египту и вернулся только в тот день утром. Поздно ночью я отправился к Дуайту поговорить с ним. Я только вошел в комнату, как Джереми вышел из-за штор, закрывавших вход в гардеробную его отца, где теперь будуар Лесли. Прежде чем я смог понять, что задумал мальчик, он нацелил пистолет на отца и выстрелил. Я выбил пистолет из рук мальчика и кинулся к брату. Но ничего уже нельзя было сделать. На таком расстоянии Джереми было очень трудно промахнуться.

Постепенно, по мере того как он рассказывал, его голос становился все глуше, и я слушала, глубоко сочувствуя ему. Помолчав немного, он продолжал:

— Возможно, вы теперь лучше представляете то, что называете атмосферой дома, где никто не любит мальчика. Он и потом вел себя дерзко и ни в чем не раскаивался. Капитан Мэтьюз, как вы уже поняли, занимался расследованием. Он, так и не узнав правды, уделял мальчику все возможное внимание и был к нему добр. Нам казалось, что Джереми скорее гордится тем, что совершил. И мы не можем доверять ему полностью или спокойно находиться с ним в одном доме. А ведь при таких обстоятельствах его не примет ни одна школа. Несправедливо навязывать его общество другим детям и подвергать их его влиянию. Единственный человек, которого он, кажется, любит, это Седина, но моя жена боится, что он может причинить ей какой-либо вред, если вдруг выйдет из себя.

Мои глаза застилали слезы: ведь это был все же ребенок, и мое сердце ныло от жалости к нему. Я не могла отделаться от мысли, что именно он страдает сейчас больше всех, ибо ему приходится таить в себе сознание ужасной вины, а это не под силу ребенку. Вот что таится подо всем его притворством и недружелюбием.

Мой собеседник смотрел на меня довольно мягко, и было странно видеть, что его серые глаза стали немного теплее и в них уже не было явного осуждения.

— Я бесконечно благодарен вам, — сказал он, — за проявленные вами интерес и искренность по отношению к Джереми. Но боюсь, что инстинкт женщины, направленный на прощение ребенка, сделает вас слепой и не позволит вам действовать разумно. Я не могу сказать, что вы уже окончательно потеряли возможность как-то помочь мальчику. Но слишком большая мягкость вряд ли ему поможет.

— Какую же мягкость проявили по отношению к нему? — быстро спросила я. — Неужели вы должны обязательно наказать его за сегодняшний побег?

— Мальчик жаждет, чтоб его наказали, — возразил он. — Он постоянно буквально просит о наказании.

— Это само по себе должно послужить вам предостережением, — сказала я.

Но у меня больше не возникало желания противоречить ему. События повернулись в мою пользу, представляя мне случай помочь мальчику, если, конечно, я смогу.

Только теперь мистер Рейд оглядел комнату и заметил карту Египта, которую я прикрепила над камином. Он кивнул в сторону карты:

— Что же именно вы надеетесь завоевать с помощью этой карты?

— Я хочу вызвать хотя бы проблеск интереса, — ответила я. — Мальчик не так уж безразличен, как притворяется. Я уверена в этом. И еще одно: он безмерно восхищается вами.

Казалось, мои слова потрясли мистера Рейда.

— Может быть, восхищался в прошлом. Его, как и любого ребенка, привлекали мои приключения в дальних странах. Но сейчас он иногда смотрит на меня с ненавистью. Не очень-то рассчитывайте на его преданность мне и не обманывайтесь на этот счет. Но надо отдать вам должное, мисс Кинкейд, вы внесли немного сострадания в этот дом, и я благодарен вам за это и сожалею, что до сих пор этого не было. Может быть, сострадание найдет отклик в душе мальчика. Я надеюсь, что вы так же великодушно будете прощать то, что не всегда вам по душе, и будете делать все, что в ваших силах.

Встав, я подала ему руку в знак того, что с радостью принимаю его великодушное признание. Он взял мои пальцы и на мгновение задержал их. Снова я ощутила жизненную энергию и силу этого человека, наполнявшие его до самых кончиков пальцев, но теперь я не выдернула своей руки, как в прошлый раз.

— Я не забыл о билетах на дневной спектакль, — добавил он. — Надеюсь получить их для вас в начале декабря. Хотелось бы взять ложу, а не просто какие-нибудь места. Возможно, и дети будут рады побывать на спектакле в ложе.

Я заверила его, что это им очень понравится, надеясь, что так оно и будет. И он ушел, оставив меня более одобренной, чем когда-либо с тех пор, как я появилась в их доме.

Вернувшись в холл, я встретила мисс Гарт, выходившую из комнаты Джереми.

— Он наконец-то согрелся и заснул, — сказала она. — Что это вы делали днем, что так его взволновало и заставило бежать?

У меня не было намерения подливать масло в уже тлеющее негодование мисс Гарт, и я ответила ей вопросом:

— Почему вы не предупредили меня, что он подвержен таким побегам? Тогда я была бы осторожнее и не допустила бы того, что произошло.

Она словно подобралась, разглядывая меня темными, глубоко посаженными глазами, — красивая, но устрашающая женщина.

— Мы надеемся, что вы будете крайне осторожны с мальчиком всегда и во всем, мисс Кинкейд. Специальные инструкции вряд ли необходимы.

Она двигалась через холл, ее широкие коричневые юбки шуршали, оставляя за собой странный запах лаванды, смешанной сегодня с легким, еле заметным ароматом фиалок.

Я с радостью пошла в свою комнату. Мои нервы не раз испытали сегодня напряжение, и мне хотелось отдохнуть и ни с кем не разговаривать. Но под дверью я нашла сложенный листок бумаги — из тех, на которых решал задачи Джереми. Развернув его, я обнаружила, что это была записка ко мне, и написал ее Эндрю Бич.

Не смогу ли я, писал он, пойти с ним сегодня на скромный ужин где-нибудь вне дома? Ему пришлось днем вернуться в дом, чтобы оставить несколько книг, и ему сказали о побеге Джереми. Он надеялся, что к тому времени, когда я получу его записку, все уже успокоится, а я, без сомнения, буду нуждаться в перемене обстановки, чтобы хоть ненадолго забыть о мрачном доме и полубезумном маленьком мальчике. Он зайдет за мной в шесть.

Мне было очень приятно получить эту записку. Конечно, хорошо провести вечер в компании Эндрю, не безучастного ко всему этому. Я действительно нуждалась в перемене обстановки, чтобы забыть на время угнетающую атмосферу дома.