Маленький ресторан располагался на воздухе сверху от дороги. Они нашли место для машины и поднялись по ступенькам в усыпанный песком дворик, покрытый циновками. Столики, стоящие вокруг на песке, в столь ранний час были пустыми, и скатерти, закрепленные по углам, хлопали, продуваемые греческими ветрами.

«Давай зайдем внутрь», — предложил Джонни.

В тесной внутренней комнате было не больше восьми столиков, свежие скатерти сияли чистотой. На изогнутом деревянном, застекленном по бокам прилавке были выставлены сыры и фрукты, а сзади находилась открытая кухня, и можно было видеть, как вам готовят обед. На стенах, обшитых расщепленным бамбуком, мягким золотом светились лампы, а на каждом столике в дутых бокалах мерцали свечи. На полке, которая тянулась вдоль одной из стен, стояли тарелки, сделанные в стиле древнего Родоса, на них резвились дельфины и маленькие суденышки шли на всех парусах.

Официант в белом пиджаке подождал, пока они выбрали столик около стены, Доркас скользнула на стул и с удовольствием огляделась. Это не напоминало ни традиционную пустую и гулкую греческую столовую, ни одно из новомодных мест, выдержанных в стиле модерн.

Через два столика от них сидела еще одна пара — чета немцев средних лет, которые сосредоточенно ели и не тратили время на болтовню. Официант владел английским чисто символически, но им было предложено меню с переводом, и они выбрали специальное местное блюдо в горшочке.

Впервые за много дней Доркас начала по-настоящему расслабляться. Письмо лежало на своем месте в сумке рядом со стулом, но сейчас ей не хотелось о нем думать. Джонни смотрел на нее, и в глазах его светилось одобрение.

«Тебе идет зеленое с золотом», — сказал он.

Уже так давно никто не смотрел на нее с тем выражением, которое она читала в глазах Джонни. Было приятно чувствовать, что все эти мертвые годы отходят назад в прошлое, и она снова может возродиться к жизни.

Он рассказал ей о тех усилиях, которые предпринимал, чтобы легализовать приобретение Фернандой каменного снаряда для катапульты. Теперь это дело проходило по инстанциям. Третий по счету чиновник, с которым он разговаривал, уже встречался с мисс Ферн Фаррар, и рассказ Джонни его не удивил. Кончил он на том, что счел весь инцидент забавным и обещал подумать, что можно сделать. Конечно, Фернанду не надо посвящать в это дело, пока эта история в первозданном, не испорченном пошлой реальностью виде благополучно не будет запротоколирована.

Специальное блюдо, дымящееся от расплавленного сыра, прибыло, и оказалось смесью телятины с баклажанами. Джонни заказал банку черных маслин — греческих, в сравнении с которыми спелые оливки там, дома, казались просто безвкусными. Еще был кусок местного белого сыра, удивительно вкусного, с кусочками черного хлеба. Еще он заказал смолистое греческое вино. «Я не заставлю тебя пробовать сегодня bellissimo, — сказал он. — К этому надо сначала немного привыкнуть».

Вино пахнет сосновой смолой, подумала Доркас, но оставила свои соображения при себе. Никогда еще с тех пор, как она приехала в Грецию, она не ела с таким наслаждением. В этот момент мысли о глазах совы покинули ее.

Посередине еды Джонни вынул что-то из кармана и протянул ей: «Я нашел несколько открыток для вас с Фернандой».

Она взяла открытку. Она увидела, что это фотография мраморной головы, которую музей окружил такой тайной. Фотограф был профессионалом, он так использовал светотень, что лепка лица мальчика была передана предельно точно во всей своей тоскливой безысходности. Кривящиеся губы, казалось, дышат жизнью, а слеза вот-вот скатится по щеке. От фотографии исходило ощущение подлинности, которое Доркас сразу почувствовала. Она не почувствовала этого в той голове, которую им так неохотно выдали.

«Тебе ничего не показалось странным в той голове, которую мы видели в музее?» — спросила она.

«Не стал бы этого утверждать», — сказал Джонни.

Доркас изучала открытку.

«Дома у моего отца имелся удивительно хороший альбом греческих фотографий. В этой коллекции была фотография этой головы, и ребенком я любила ее разглядывать. Я придумывала истории про этого маленького мальчика, почему он плачет. Я с нетерпением ожидала встречи с подлинником. Но когда в музее ее вынесли, мне показалось, что в ней что-то не так, хотя я и не знала, что именно. Это меня взволновало».

«Я размышлял о том, что творится в этом музее, — сказал Джонни. — Ты выяснила, в чем дело?»

Она уставилась на открытку, озаренная внезапной догадкой: «Я знаю, в чем тут дело. Хотя это кажется невозможным. В музее слеза была не на той щеке — на левой. Я в этом уверена. На этой фотографии она на правой. Негатив не перевернули. Я определяю это по завитку волос на виске с той же стороны, что и слеза».

Джонни заинтересовался. «Надо подумать, мне кажется, ты права». В голове у Доркас кое-что начало становиться на свои места, значение некоторых слов. Электризующее значение.

«Я вообще не верю, что та голова, которую они показали нам в музее, была настоящая. Настоящая эта, — она постучала пальцем по открытке. — Та, что мы видели, была копией. Как ты думаешь, может, настоящая быть утеряна?»

Джонни взял открытку и посмотрел на нее: «Я не представляю, как могла возникнуть такая ошибка. Я имею в виду слезу. Это слишком очевидный ляп. Скульптор, который делал копию, никогда бы не допустил такой оплошности».

В словах Джонни был резон, но он не знал некоторых вещей, которые знала она. Она знала, что как раз перед смертью Джино пытался провернуть какую-то сделку. И было еще кое-что, что расставляло все по местам, так что из общей картины ничего не выпадало.

Доркас подняла с земли кожаную сумку и открыла замок. Она вынула свой бумажник и вытащила из-под паспорта тонкий конверт.

«Это письмо из Греции пришло к нам на квартиру после того, как Джино умер. Тогда я в нем ничего не поняла и, прочтя его, отложила. Через пару недель человек, который знал Джино, пришел спросить об его почте. Я не сказала ему про это письмо. После этого на мою квартиру было совершено несколько нападений. Один раз это случилось до того, как я переехала от Джино, и еще раз, когда я жила с Фернандой. Каждый раз взломщик оставлял после себя странный знак. Два кружочка мелом — как глаза совы. Хотя тогда я не заметила этого сходства».

«Совы?» — Голос Джонни прозвучал скептически. «Подожди, есть еще кое-что. Я думала, что потеряла письмо, но Бет засунула его в книгу, и оно обнаружилось в первый же день, как я попала на Родос. Прочитай его, Джонни».

Он прочел его негромко вслух. Доркас напряженно оглянулась по сторонам, но германская пара была занята своим счетом, а хозяин и второй официант рассаживали вновь прибывших. Она слушала, как он читает.

«Невеста Аполлона скорбит по своей утрате. Свершилось страшное действо. Принцесса покинула свой замок. В час дьявола на могилу ложатся тени. Dolorosa. Dolorosa. Dolorosa».

Его взгляд уперся в нее в искреннем недоумении.

«Кого еще может обозначать. «невеста Аполлона», как не нимфу Роду? — спросила Доркас. — Сам остров Родос — он переживает ужасную утрату. Джонни, ты что-нибудь знаешь о работе Джино?»

«Не много, — сказал он с сомнением. — Я обнаружил, что он разнюхивал возможности увезти сокровища с выставки. Еще я накрыл его с этой контрабандой».

Она кивнула: «Я думаю, его не волновало, откуда доставать вещи для богатых покупателей».

Джонни задумчиво ее разглядывал. Ей показалось, что в его глазах застыл вопрос. Настал момент. Она должна заставить его понять.

«Я дважды пыталась убежать от Джино, — сказала она. — Он меня возвращал. Рано или поздно я бы попыталась снова. Мне и Бет, нам было плохо с ним. Он был недостойным человеком, Джонни». Ей было трудно говорить, и она боялась взглянуть на него. Она боялась увидеть в его глазах холодную оценку. Он слегка дотронулся до ее руки, и она продолжала, избегая встречаться с ним взглядом.

«Что толку оправдываться, но я была глупа и очень юна. Я влюбилась в идеал, которым казался мне Джино. Единственное хорошее, что мне дало это замужество, которое с самого начала было полной ошибкой, — это Бет». Она не могла рассказать ему, до какой степени все это было ужасно.

«Должен признаться, что было трудно представить тебя женой Джино, — произнес Джонни, и его взгляд потеплел. — Я всегда удивлялся».

«Я надеялась, что, приехав в Грецию, смогу начать все сначала, — печально сказала она. — Но ничего такого не произошло. Я чувствую, как что-то продолжает удерживать меня в прошлом. Какое-то незаконченное дело Джино. Возможно, что-то связанное с Константином Каталонасом. Когда я убежала в первый раз, Джино послал за мной человека. Когда я увидела в доме у мадам Каталонас портрет Константина, я узнала на нем человека, который приезжал за мной в тот раз. Его жена сказала Фернанде, что он недавно отбыл в Америку для встречи с Джино. Так что что-то должно случиться».

Джонни тихо свистнул. К ней внезапно пришла еще одна мысль, и она продолжила, прежде чем он заговорил.

«Как ты думаешь, насколько ценной может быть эта голова плачущего мальчика?»

«Как можно оценить то, чему цены нет? — спросил Джонни. — Если ты имеешь в виду, что ее украли, чтобы продать, то кто отважится ее купить?»

«Покупка может быть неофициальной, — напомнила ему Доркас. — Джино часто имел дело с состоятельными людьми из разных частей света. Какой-нибудь чокнутый миллионер может пожелать приобрести такую вещь. Он может заплатить за нее целое состояние».

«Это вполне возможно, — согласился Джонни. — Произведения искусства и раньше объявлялись в весьма странных местах».

«Константин Каталонас — скульптор, — сказала она. — Ванда Петрус с ним знакома. Она мне говорила, что он вылепил ее голову. Так что она тоже в этом как-то замешана. Как ты полагаешь, такой талантливый скульптор, каким он, по-видимому, является, в состоянии выполнить достаточно убедительную копию с такого произведения, как плачущий мальчик?»

«И поместить слезу не на той щеке?» — спросил Джонни.

Она согласилась, что такая фантастическая ошибка наносит брешь ее домыслам, но продолжала настаивать.

«Посмотри на этот значок в конце записки. Он напоминает маленькую сову с круглыми глазами. Все увязывается. Меловые кружки, о которых я тебе рассказывала, похожи на глаза совы. Фернанда не верит в то, что я нашла на балконе эти меловые отметки в первую ночь. Возможно, если бы я посмотрела на них, прежде чем стереть, я бы обнаружила, что это тоже круги».

«Не заходишь ли ты слишком далеко?» — спросил Джонни.

Доркас недовольно тряхнула головой: «Я думаю, что здесь, на Родосе, кто-то так же жаждет получить эту записку, как и дома. Кто-то пытается мне что-то сообщить, запугать меня, чтобы я ее отдала. Ни ты, ни Фернанда не верите в то, что на моем балконе побывал человек. Но, Джонни, сегодня, когда меня не было, кто-то вошел в отеле ко мне в номер и нарисовал мылом два кружка на зеркале в ванной. Я их сохранила, чтобы ты посмотрел. Теперь ты мне поверишь, Джонни?»

Она видела, что ему хочется поверить, что между ними установилась сильная взаимная симпатия. Но она знала, что у него все еще оставались сомнения.

«Дело не в том, что всего этого не было, — наконец сказал он. — Но ты могла что-то неправильно интерпретировать. Должен сказать, что мне не нравятся эти следы, которые ты обнаружила на своем зеркале. Но все равно остается слишком много неясностей».

«Записка, — сказала она. — Как насчет записки?»

Он снова ее перечел.

«Час дьявола, — это может быть полдень, да? Когда зло спускается на острова Греции».

Он пытался ее рассмешить, но она с готовностью схватилась за его слова.

«Это когда тень отбрасывается прямо вниз. Так что «гробница» должна находиться прямо у подножия чего-то».

«Какая гробница?» — спросил Джонни.

Теперь он ее раздражал. Раздражал именно своим спокойным здравомыслием, которое изначально ее и привлекало.

«Место, где захоронена мраморная голова, — честно сказала она. — Что же еще это означает, как не место, где спрятана настоящая голова? Джино бы понял. Но Джино нет. Так что, возможно, единственный ключ таится в письме, и кто-то отчаянно пытается им завладеть».

«Ладно, пока все понятно, — сказал Джонни, все еще подсмеиваясь над ней. — Но кто такая Принцесса, и почему она ушла из Замка? И что это за «долороса»?»

«И что такое сова? — добавила Доркас. — Джонни, это что-то значит, что-то важное. Может быть, что-то, что опасно знать».

На какой-то момент в воздухе повисло напряжение, и Джонни проняло. На секунду он почти поверил. Затем он усмехнулся, и ощущение напряжения прошло.

«Какая прекрасная история для Фернанды! Она заглотит ее вместе с крючком, леской и грузилом».

Доркас спокойно переложила конверт под паспорт. Он думает, что она преувеличивает, сочиняет. Он способен улыбаться, потому что никогда не испытывал ужаса — в полдень или в любое другое время суток.

«Я не собираюсь рассказывать Фернанде», — сказала она.

Его брови поползли вверх: «Почему?»

«Фернанда никогда не хотела видеть Джино таким, какой он был. Она не захочет ничего знать».

«Может быть, в этом ты и права», — сказал он.

Официант принес на десерт тарелку сочных греческих вишен и маленькие чашечки с горьким кофе по-гречески. Доркас подавила растущее чувство разочарования. Скептицизм Джонни пошатнул ее собственную веру, и она не могла этого позволить. Слишком опасно дать себя убаюкать. Она знала. Но она ничего больше не могла ему дать в доказательство. Ничего, пока они не вернутся в отель, и она не сможет показать ему мыльные кружки на зеркале. Теперь он не подумает, что она их сама нарисовала. Фернанда может, но не Джонни.

То, что она рассказала ему свою историю, частично разрушило барьер между ними, и она почувствовала, что ее влечет к нему, и вновь этому удивилась.

«Сегодня утром, когда мы сначала пошли в старый город, ты бросил мне вызов, — произнесла она. — Ты спросил, что мне дает Греция. Я до сих пор не очень понимаю, что ты имеешь в виду, но, может быть, у тебя у самого есть ответ на этот вопрос? Что тебе дает Родос? Как ты собираешься все это использовать?»

Он с радостью ответил ей: «Мне это, конечно, пригодится с моими учениками в школе. И для собственного удовлетворения. Я становлюсь любознательным, хочу обо всем разузнать. По-моему, это сродни заболеванию».

«Что ты имеешь в виду — с учениками? Каким образом?»

«Чтобы оживить то, что я преподаю. — Теперь он был серьезен. — Я могу до посинения вести абстрактные разговоры об истории и ничего не добиться. Но после своего последнего путешествия в Грецию я обнаружил, что могу объяснить им более понятно. Я могу заставить их увидеть неровный холм земли, сухой и горячий в лучах Пелопоннесского солнца. Там нет мраморных колонн, только крошащиеся каменные руины на вершине — фундамент дворца, где раньше жили мужчины и женщины. Это пустынная страна — долина Аргоса, низкие холмы, глубокие обрывистые расселины, обрывающиеся к руслу реки, хорошо защищающие добрую часть холма. Там наверху, где земля коричнева и мертва, можно ощутить, как пахнет сама пыль веков. Микены! Для этих ребят это всего лишь пустой звук, пока я не заставлю их это увидеть».

Он даже Доркас заставил это увидеть, и она ждала продолжения.

«Я могу даже заставить их прочувствовать это удивительное ошеломление, которое я ощутил в музее в Афинах, когда я наткнулся на золотую маску, которую нашел Шлиман, и решил, что это лицо Агамемнона. Рассказывая, я могу заставить их поверить во все эти книжные слова. Я могу помочь им ощутить, что такое место существовало, и что там текла жизнь. Я показывал им сделанную мной фотографию Львиных Ворот, и для них это была реальность. А заставив их чувствовать, я могу пробиться к ним с рассказами о тех местах, где я сам никогда не бывал, и где вершилась история. То, что происходило в Греции, о многом теперь нам говорит. Я хочу научить этих ребят слушать».

Рассказывая, он помягчел, и глаза его блестели.

«Ты больше всего хочешь преподавать?» — спросила Доркас.

«Когда ты это любишь, что может быть лучше? — сказал он. — Мне нравится то, что я делаю. Мне кажется, я переживаю за детей. Не за всех. С большинством из них все в порядке. За тех немногих, которые могут попасть в беду, так же, как мог и я, если бы не мой отец. Может быть, в память о нем я обязан совершать добрые дела».

Она уцепилась за его слова.

«Сентиментальное паломничество», — напомнила она.

Он громко рассмеялся: «Мне кажется, есть разница. Я не хочу быть как мой отец. Я не пытаюсь смотреть на вещи его глазами или стать тем, кем он являлся. Это что-то во мне самом, что мне надо уяснить для себя. Я полагаю, это старый вопрос — зачем мы здесь, если ничего не делаем с тем, что имеем? Дети — это моя работа. Вероятно, на другой работе я был бы богаче, но мне нравится эта».

«А мне нравишься ты, Джонни Орион», — сказала она тепло и прочувствовала эти слова всем своим сердцем.

Когда они вернулись в машину, возникло ощущение близости. Прежде чем повернуть ключ, он притянул ее к себе, и, пока он вел машину, ее щека покоилась на его плече. В этой близости было успокоение и уют. Она наблюдала за его руками на рулевом колесе и думала о том, как они отличаются от рук Джино. В руках Джино чувствовалась жилистая сила. Они были длинными и тонкими, и их прикосновение слишком часто приносило боль.

Ни она, ни Джонни не разговаривали по пути в отель, и так было лучше. Между ними не возникало неловкости, только — чувство, что они вместе и понимают друг друга без слов. Ей было жаль, когда поездка подошла к концу, и они приехали в отель. Сверху на зеркале ее ожидали два белых кружка, и это нельзя было игнорировать. Пока она не найдет ответа на эту записку, на эту пытку, она не сможет расслабиться и отдаться своим новым счастливым отношениям с

Джонни.

«Я зайду и посмотрю на эти мыльные отметины», — сказал он, когда они поднимались по ступенькам.

Они воспользовались маленьким лифтом, и она открыла дверь в свою комнату. Все выглядело, как положено. Бет спала, а из комнаты Ванды сквозь щель в приоткрытой двери сочился свет. Доркас включила свет в ванной, и они с Джонни уставились на зеркало. С него начисто были стерты какие-бы то ни было следы.

На нее мгновенно нахлынули сомнения в себе. Неужели она опять видела то, чего нет? Но она не могла с этим смириться.

«Кто-то их смыл, — закричала она и побежала к двери в комнату Ванды, чтобы ее вызвать. — Ты стирала отметки с зеркала в ванной?» — потребовала она ответа.

Ванда отрицательно покачала головой. Она не видела никаких отметок. Она заходила в ванную и до и после обеда, чтобы Бет умыла лицо и руки. На стекле ничего не было. В ее глазах отразилось плохо замаскированное презрение, но Доркас не могла понять, говорит она правду или нет.

«Ладно, ерунда», — сказала Доркас. Если это Ванда сделала на зеркале рисунок, а затем его смыла, она никогда в этом не признается.

Джонни подождал, пока женщина вернется в свою комнату.

«Это плохо, — сказал он. — Я бы хотел посмотреть на то, что там было».

«Может быть, одна из горничных их увидела и протерла зеркало», — вяло сказала Доркас.

«Возможно», — согласился Джонни.

Она проводила его до выхода, и, прежде чем выйти, он слегка приподнял пальцем ее голову и поцеловал в губы, легко, одобряюще. Затем он ушел, а она прислонилась лбом к запертой двери и мгновение так постояла. Годами поцелуй, прикосновение к подбородку означали для нее прелюдию к страху и боли. Поцелуй Джонни вызвал в ней только желание ему ответить, свободно, открыто. Но что-то стояло между ними, и она боялась.

Она вернулась в ванную и уставилась на блестящую чистую поверхность зеркала. Знакомо заломило в висках. Она прижала пальцы там, где болело, и уставилась на себя в зеркало. Уверенность и определенность улетучивались. У нее в голове возник вечный мучительный вопрос, шаткая неуверенность в себе. Что реально, что нереально? Действительно ли она может это различить? Она не осмелится обратиться к Джонни, пока не будет уверена. Неужели она снова увидела то, чего не существует.

Когда она отвернулась от зеркала и пошла в спальню, она чувствовала себя подавленной и в немалой степени испуганной. По дороге к тумбочке она рассеянно вынула золотую сережку. Что-то блестело рядом с телефоном. Она подняла это и увидела кружок размером чуть поменьше пятидесятицентовой монеты. Это было похоже на плоскую серебряную монету неправильной формы. На ней был выбит профиль — лицо греческой женщины в шлеме с плюмажем, без сомнения — Афины Паллады. Она перевернула монету и уставилась на оборотную сторону. На серебре была выдавлена фигурка совы с огромными круглыми глазами. Ее пальцы сжались в шоке. Но это, на удивление, вернуло ей мужество. Это не мыльные следы, которые можно легко смыть. Это твердое доказательство того, что кто-то приходил в ее комнату и оставил этот символ совы там, где она могла его найти.

С монетой в руке она опять подошла к двери Ванды и резко постучала. Женщина открыла ей, и Доркас протянула ей ладонь с монетой, обращенной совой вверх.

«Ты знаешь, что это?»

Ванда посмотрела на монету, не прикасаясь к ней. Черная матовость ее глаз ничего не выражала, ее лицо было безразличным.

«Я не знаю», — сказала она.

«Объясни мне, откуда это взялось? — настаивала Доркас. — Я только что нашла это на тумбочке. Кто ее туда положил? Кто побывал в комнате, пока меня не было?»

«Никто сюда не заходил, — ровно произнесла Ванда. — Я брала ребенка на обед. Мы ходили на прогулку. Ключ я брала с собой. Никто сюда не заходил».

Она ничего не добьется от Ванды Петрус. Доркас вернулась в свою комнату и прошла через хлипкую балконную дверь. Свет из комнаты Фернанды падал широкой полосой на соседнюю секцию балкона. Она постучала в приоткрытые ставни.

Немедленно появилась Фернанда, чтобы ее впустить.

«Привет. Заходи. Мы с Джонни обсуждаем возможность завтрашнего путешествия в Петалудес. Это долина Бабочек, ты знаешь. К сожалению, знаменитые бабочки до июля не появляются, но там прекрасная лесистая долина и… — до нее, видимо, дошло выражение лица Доркас, потому что она резко оборвала. — Ну что еще? Что-нибудь случилось?»

Доркас протянула руку: «Взгляни, пожалуйста, на это».

Монету недавно полировали, и серебро блестело при свете лампы.

Фернанда взяла ее и надела очки. «Интересно, — сказала она. — Похоже на старинную монету».

«Я только что нашла это у себя на тумбочке, — сказала Доркас. — Когда я уходила, ее не было, и Ванда сказала, что ничего об этом не знает».

Джонни оторвался от карты и взял монету с ладони у Фернанды.

«Птица Афины, сова. Рядом отпечаток оливковой ветви. Это все символ Афины во времена ее власти — «неподкупная сова» Аристофана. — Он посмотрел на Доркас. — Это весьма существенно», — произнес он, и она знала, что он почувствовал ее неуверенность в себе.

«Ты что имеешь в виду, — спросила Фернанда, — что какая-то загадочная личность вошла в твою комнату и оставила древнюю греческую монету на тумбочке?»

«Сейчас я ничего не выдумываю», — сказала Доркас.

«Конечно, нет, дорогая, — ласково заверила ее Фернанда. — Я сама нахожу это странным. Без сомнения, тут есть небольшая загадка. Надеюсь, отгадка нас не разочарует».

Говорить с Фернандой было бессмысленно. Доркас с вопросом в глазах обернулась к Джонни.

«Покажи мне, где ты это нашла, — сказал он. — Я через минуту вернусь, Фернанда».

Это был предлог, чтобы поговорить с ней наедине. Как только они подошли к двери Доркас, он задал вопрос.

«Это сова из записки? Вот о чем ты думаешь, не так ли?»

«Кто же еще? — сказала Доркас. — Он либо сам был здесь, либо передал через кого-то. Например, через Ванду. В качестве еще одной угрозы, я думаю».

«Мне это все не нравится, — произнес Джонни. — Почему бы тебе не отдать мне записку на хранение? Ты не должна таскать ее с собой в сумочке, напрашиваясь на неприятности».

«Никто точно не знает, что она у меня, — сказала Доркас. — Она останется там же, где и сейчас. Это доказательство того, что я все это себе не придумываю, так же как и монету».

«Перестань в себе сомневаться, — мягко произнес он. — На все это существует совершенно реальный ответ. Пока нам надо быть более осторожными. Завтра мы все вместе поедем в Петалудес. Не надо расставаться. Ты и Бет — и Ванда тоже, если захочет». Он слегка прикоснулся к ее плечу, приободряя ее, и пошел обратно в комнату Фернанды.

В постели она некоторое время лежала, обдумывая события этого вечера, стараясь разобраться в своих собственных чувствах по отношению к Джонни Ориону, но все еще боясь в них удостовериться. Ее мысли все время возвращались к монете и следам на зеркале.