С утра планы неожиданно изменились. Когда они еще завтракали, прибыл шофер мадам Каталонас с запиской для Доркас. Его хозяйка писала, что обнаружила местонахождение миссис Маркос Димитриус. Она позвонит Доркас в десять часов и будет сопровождать ее на место.
Используя в качестве переводчика гостиничного клерка, Доркас пыталась объяснить шоферу, что у нее уже другие планы на утро. Нельзя ли отложить этот визит на вторую половину дня?
Он стоял в вестибюле рядом со столиком, сильный, квадратный — большая неуклюжая фигура в аккуратной униформе. Он покачал головой, отвергая ее предложение. Мадам приказывает, уловила Доркас, а простые смертные должны к ней приспосабливаться. Его голос заполнил весь вестибюль.
«Ставрос говорит, что вернется в десять часов, — перевел клерк. — Лучше, чтобы вы были готовы».
Доркас сдалась. Найти миссис Димитриус важнее, чем посетить Петалудес. Бет она оставит с собой, вне досягаемости Ванды.
«Скажите ему, что я буду готова», — сказала Доркас. Ставрос отсалютовал. Для такого большого мужчины он очень легко проплыл через вестибюль к машине. Когда Доркас вернулась к столу, чтобы объявить о своих изменившихся планах и предложить, чтобы Бет осталась дома, она встретила двойное противодействие. Бет заявила, что она хочет туда, где бабочки, а Фернанда ее поддержала.
«Не могу одобрить этого копания в прошлом, — сказала она. — Сомневаюсь, что мадам Ксения действительно обнаружила эту женщину, но если и так, тебя это только огорчит».
«Это мне решать», — заметила Доркас. «Подозреваю, что тебе пришлось бы поехать, даже если бы это была охота на диких гусей, — сказала Фернанда. — Но давай не портить Бет удовольствие. Мы можем поговорить об этом после».
После завтрака Доркас схлестнулась с Фернандой в ее комнате, где та собиралась в путешествие.
«Я хочу, чтобы Бет сегодня была со мной, — сказала
ей Доркас. — Я не могу доверять Ванде после того, что случилось вчера и…»
«Я знаю, — прервала ее Фернанда, повязывая голову шарфом перед зеркалом. — Ванда рассказала мне, что тебе померещились знаки на зеркале в ванной, а потом ты ее обвинила в том, что она их стерла. Не очень-то дипломатично, дорогая».
«Там были эти знаки, — сказала Доркас. — Два белых кружка, как те, которые ты сама видела дома. Кружки как глаза у совы».
Фернанда печально на нее посмотрела: «Глаза совы! Доркас, если бы я знала, что мне делать! Я так рассчитывала, что эта поездка выветрит из тебя все эти твои аберрации сознания. Но они продолжаются, и это ужасно плохо для Бет. Эта маленькая сцена за завтраком…»
«За завтраком не было никакой сцены, и у меня нет аберраций. Я хочу только, чтобы Бет была сегодня со мной».
Фернанда резко схватила ее за плечи и повернула лицом к зеркалу трюмо: «Посмотри на себя, дорогая, ты только посмотри!»
Повинуясь силе, Доркас сердито уставилась на девушку в зеркале. Ее лицо выглядело пугающе знакомым. Это была та самая ополоумевшая, сорвавшаяся, разъяренная девушка, которую Джино сдал санитарам в сумасшедший дом — девушка, бьющаяся в истерике. Но сейчас у нее нет истерики, и у нее нет ни малейшего желания, чтобы из нее сделали истеричку. Она просто сердита, и у нее есть все на то основания.
«Ты видишь? — спросила Фернанда. — Ты действительно веришь в то, что сможешь создать для Бет спокойную атмосферу любви, в которой она так нуждается? Только не сегодня утром, моя дорогая».
Это, по крайней мере, было правдой. В этом Фернанда права. Она не может намеренно подвергать Бет побочным эффектам своего гнева, сколь бы оправдан он ни был. На первом месте стоит благополучие Бет, хотя она не хотела подчиняться Фернанде.
«Хорошо, — сказала она, — На этот раз я разрешу Бет поехать с вами. Но вопрос не решен. Что-то происходит, и я не собираюсь отдыхать, пока не найду, кто пытается до меня добраться и зачем».
Выиграв сражение, Фернанда удовлетворенно улыбнулась, и Доркас бросилась вон из комнаты, не ручаясь за свои дальнейшие слова.
Машина отправилась незадолго до десяти, и Доркас стояла на веранде, наблюдая, как они отъезжают. Джонни постарался ее приободрить и обещал следить за Бет. Но он не располагал информацией о том, что было сказано между ней и Фернандой, и он не знал истинной подоплеки.
Гнев не прошел бесследно, и Доркас все еще трясло. Если бы она только смогла взять спокойный решительный тон, вместо того чтобы выходить из себя. Она знала, что ее гнев проистекал из все возрастающего страха, что Фернанда намеренно пытается вырвать Бет из-под ее опеки. Она, без сомнения, считала себя приемной бабушкой ребенка и, кроме того, была почти фанатически предана памяти Джино и тому, что, как она полагала, он мог желать. Но она, Доркас, стала уже не столь беспомощной, какой она была с Джино, и она не должна позволить, чтобы Фернанда ее затравила и загнала в ловушку своими собственными руками.
Мадам Каталонас опоздала на добрых полчаса, что для Греции было еще не слишком много. Доркас ждала в вестибюле, пока за ней не пришел Ставрос. Мадам Ксения тепло ее приветствовала, и она забралась в машину.
«Мне приятно, что я могу это для вас сделать, — сказала она Доркас в ответ на ее благодарности. — Я думаю, это та самая женщина, которую вы разыскиваете».
Ставрос повернул машину по направлению к старому городу, и несколько кварталов они с мадам Ксенией дискутировали по-гречески на повышенных тонах. Наконец шофер воздел руки к небесам, признавая свое поражение. Его хозяйка улыбнулась.
«Мой друг считает, что будет хороший день для прогулки на Линдос, — объяснила она Доркас. — У него страсть к вождению, у этого человека. Удивительно, что мы все еще живы. Но он мне предан. Он понимает, что хотя мы можем с ним и спорить, но я не обязана поступать, как он считает нужным. Мы, греки, все, как вы это называете, индивидуалисты».
Остаток пути мадам Ксения болтала о том, какая стоит чудесная погода, такая, какой ей и полагается быть на Родосе, и задавала вопросы о Фернанде. Из щепетильности вопрос о местонахождении Константина не затрагивался.
Машину оставили невдалеке от ближайших ворот в старый город, а мадам Ксения и Доркас пешком отправились на Улицу Рыцарей. Мадам Ксения остановилась перед открытым дверным проемом чуть выше по холму.
«Я думаю, это здесь. Мы зайдем внутрь». Проем был сверху обрамлен аркой, выложенной из древних камней, и они вступили через нее внутрь, на голый дворик. Пол здесь был вымощен белой и черной галькой, образующей геометрические фигуры в турецком стиле. Стертые каменные ступеньки высились у подножья другой арки, которая, изгибаясь, уходила из поля зрения. Солнце освещало клочок земли под лестницей, на которой, свернувшись, спала кошка.
Мадам Ксения вступила на солнечный дворик, и Доркас последовала за ней. Они оказались в окружении стен, усеянных окнами, а сверху на каменный пол облетали сверкающие лепестки бугенвиллии. Мадам Ксения позвала повелительным голосом, и на каменном балконе над ними появилась женщина, которая смотрела на них сверху вниз. Разговор велся по-гречески с большим запалом и возбуждением, хотя имя миссис Димитриус не упоминалось. Немного послушав, Доркас пересекла садик и остановилась около спящей кошки. Из верхней комнаты с силуэтом креста в окне лилась симфоническая музыка, нарушая покой древних камней. Наверное, у кого-то там был проигрыватель. Пока она ожидала окончания дискуссии между двумя женщинами, она слушала музыку, и в ее сознание пробивалась подспудно зреющая мысль.
Наконец женщина на балконе уронила руки и яростно потрясла головой. Мадам Ксения виновато обернулась к Доркас.
«Я ничего не понимаю. Она говорит, что здесь нет никакой миссис Димитриус, и такая особа здесь никогда не проживала. Мои слуги расспрашивали на рынке и в старом городе и сказали мне, что миссис Димитриус живет здесь».
Она вновь обратилась к женщине, и вновь ответом было яростное нет.
Доркас заговорила по наитию: «Вы не могли бы спросить ее, как зовут кошку?»
Удивленная мадам Ксения подчинилась. Женщина рассмеялась, перекатывая во рту звуки, как камни, и ее собеседница рассмеялась вслед за ней.
«Эту кошку назвали именем известного древнего мудреца с Родоса, — сказала мадам Ксения. — Ее зовут Клеобулус».
Клеобулус — Клео, подумала Доркас. Да, она была права. И они не найдут здесь жену Маркоса Димитриуса. Теперь она это знала.
«Не беспокойтесь, — сказала она своей сопровождающей. — Извините, я напрасно вас потревожила».
Мадам Ксения пожала плечами и перестала наводить справки. В машине она вернулась к вопросу о том, что Доркас обещала ей посмотреть стихи Константина. Может быть, это будет возможно сделать завтра?
С тех пор как она узнала в Константине того, кого Джино посылал за ней в те безрадостные дни три года назад, Доркас надеялась, что мадам Ксения забудет, что просила ее прийти к себе домой. Она поняла, что не хочет этого. Она хотела бы забыть этот кусок прошлого, чтобы ничто его не воскрешало. Но эта женщина рядом с ней с такой тревогой ждала ее согласия, что у Доркас не хватило духа отказаться. В конце концов, что это меняет? Жена Константина скоро поймет, что из нее ничего не удастся выведать, и ей не придется ехать в следующий раз.
«Если я улажу это с мисс Фаррар, то завтра мне будет удобно», — сказала она.
Вернувшись в отель, она нетерпеливо ожидала возвращения остальных. Вчера Ванда ускользнула в старый город вместе с Бет, а Бет говорила, что ласкала кошку по имени Клео. Очень похоже на то, что Ванда ходила с поручением к миссис Димитриус, которая жила в этом месте, а теперь испарилась. Ей как можно скорее хотелось задать Фернанде несколько вопросов.
Когда незадолго перед обедом путешественники возвратились, Доркас последовала за Фернандой в ее комнату.
«Пожалуйста, мне надо с тобой поговорить», — сказала она.
«Обязательно сейчас, дорогая? — Пересекая комнату, Фернанда по пути скидывала туфли, сумочку, шарф с головы, сережки. — Мне необходимо до обеда принять ванну».
«Тогда я подожду, пока ты закончишь», — сказала Доркас и плюхнулась на стул.
Фернанда сдалась и с комфортом растянулась на кровати, с наслаждением выгибая ступни ног.
«Видимо, утро тебе не удалось. Я полагаю, что ты не нашла миссис Димитриус?»
«Ты знала, что я ее не найду, — уверенно произнесла Доркас. — Возможно, ты сама ее вспугнула».
Фернанда подложила под голову подушку и скрестила ноги.
«Лучше начни сначала, дорогая, и объясни, о чем ты говоришь».
«В этом нет необходимости, — сказала Доркас. — В первый раз, когда мы отправились в старый город, ты оставила нас покупать картину у уличного художника в одном из этих двориков. Думаю, что это было то самое место, где мы побывали сегодня с мадам Каталонас. Там во дворике была кошка по имени Клеобулус, я спрашивала».
Фернанда изогнула бровь: «Боюсь, что не знаю по имени ни одной кошки с Родоса. К чему ты ведешь?»
Доркас становилось все труднее держать себя в руках. Утренний взрыв не должен повториться.
«Вчера, — продолжала она, — ты послала Ванду с поручением в старый город, и она взяла с собой Бет. Бет сказала, что видела кошку по имени Клео. Слишком много совпадений, чтобы я не догадалась обо всем. Как ты можешь препятствовать моей встрече с миссис Димитриус, когда ты знаешь, как много это для меня значит?»
Можно было наблюдать, как эмоции сменяют одна другую на безмятежном, открытом лице Фернанды.
Сейчас она не притворялась, а просто пыталась решить, какой ей выбрать курс.
Доркас усилила нажим: «Ты могла бы вполне сказать мне правду».
«Ты всегда была такой мягкой девушкой, Доркас, — Фернанда издала глубокий вздох. — Теперь ты иногда бываешь просто груба. Ты меня очень огорчаешь. Это все было спланировано для твоей пользы. Ты должна это понять, дорогая».
«Что это — «все»?»
Фернанда снова вздохнула: «Когда ты была больна, мы с Джино обсуждали, как тебя ужасно потрясла смерть твоего друга Маркоса. Это действительно выбило тебя из колеи, ты знаешь. В этой лечебнице ты продолжала говорить о встрече с миссис Димитриус, когда ты поправишься. Джино сказал, что ты не должна ее видеть. Он сказал, что все эти тревожные воспоминания должны быть вычеркнуты из твоей жизни».
«Джино так сказал?»
«Конечно, дорогая. Он чувствовал, что мы должны что-то сделать для миссис Димитриус, поскольку Маркос был другом твоего отца и твоим тоже. Джино был способен на широкий щедрый жест чаще, чем ты желала это понять. Он послал меня к миссис Димитриус, и я обнаружила, что единственное, чего она хочет — это вернуться домой на Родос. Джино выделил деньги с избытком. У нее больше никого там не оставалось, но у него были друзья на Родосе, и он послал ее к ним. Он не хотел, чтобы ты об этом знала. Он сказал, что для твоего спокойствия будет лучше, если она просто исчезнет».
«И безопасней для него», — сказала Доркас.
«Что ты имеешь в виду, дорогая?»
На секунду Доркас подумала, что надо высказать, облечь в слова свою веру, что Джино приложил жестокую руку к смерти Маркоса. Но само выражение распахнутых глаз Фернанды заставило ее прикусить язык. Что толку? Фернанда ей не поверит. Она не станет слушать и использует ее обвинения как дальнейшее свидетельство неустойчивости ее психики.
«Итак, ты помогла миссис Димитриус выбраться из страны. И ты знала, где она жила на Родосе», — заключила она.
«Боюсь, что это правда, дорогая».
«Значит, ты с ней виделась с тех пор, как мы приехали?»
Фернанда кивнула со слегка виноватым видом: «Да, конечно. Ради Джино я должна была это закончить, раз уж здесь оказалась. Это было естественно, разве нет?»
Доркас подошла к кровати и остановилась, глядя сверху вниз на Фернанду. «Я рада, что ты рассказала мне правду. Теперь ты можешь меня к ней отвезти, устрой так, чтобы я ее повидала».
Фернанда закрыла глаза и отрицательно покачала головой: «Конечно, я не могу этого сделать. Джино сказал, что тебе нужно забыть про Димитриус. Он чувствовал, что, если ты пойдешь на поводу у этих твоих сумасшедших идей, какими бы они ни были, к тебе снова вернется твоя болезнь. И по некоторым признакам, которые проявляются в последнее время, я боюсь, что так оно и будет».
«Я уже больше не больна, — сказала Доркас. — Возможно, я никогда и не была больна в такой степени, как меня пытались заставить поверить».
Фернанда потянулась и мягко коснулась ее руки: «Бедная крошка. Давай не будем опять к этому возвращаться. Ты не можешь меня оттолкнуть дальше, чем ты уже это сделала. Джино доверял мне в том, что касалось тебя и Бет. Он знал, как лучше. Если бы ты только в это поверила».
Это был очевидный тупик. Ну что можно поделать с такой женщиной, как Фернанда? Когда она делает свой выбор, она становится абсолютно непробиваемой, и все из самых возвышенных соображений. Доркас необходимо выследить миссис Димитриус и сделать это без помощи Фернанды. Сейчас найти эту женщину важно как никогда. Только когда Фернанда будет поставлена лицом к лицу с правдой о Джино, такой, от которой она не сможет убежать, тогда она оставит свои попытки встать между Доркас и Бет. До тех пор она будет нести в себе опасность и угрозу. Болезнь Доркас все еще является оружием в ее руках, и страшно даже подумать, что может случиться, если она решит им воспользоваться.
Вернувшись в комнату, Доркас обнаружила, что Ванда одевает Бет на обед. Она хотела избавиться от этой женщины. Не сейчас, а когда разрешатся все ее новые заботы. Ванду пригласила Ферн Фаррар. Вчера ее послали с поручением к миссис Димитриус. Теперь Доркас была в этом уверена. В ее обязанности, вероятно, входит наблюдать за всем, что делает Доркас, и сообщать об этом Фернанде. Или она действительно слишком много себе придумывает? Как ей понять, чему в себе она может доверять и верить?
«Я сама причешу Бет», — сказала она ей отрывисто. Ванда кивнула и прошла в свою комнату, мягко прикрыв за собой дверь.
По крайней мере, это было таким успокоительным занятием — сидеть на кровати, держа между колен маленькое вертлявое тельце Бет, пока она расчесывала колтуны в ее блестящих темных волосах. Бет болтала о том, что было утром, и Доркас старалась ее слушать. В долине Бабочек, там были леса, и тропинки, и мостики. Тетя Ферн и Ванда поднялись наверх к маленькому водопаду, а Бет с Джонни остались снизу наблюдать за водой и бросать в ручей гальку и листья.
В тот момент, когда ее хвост был закреплен и бант повязан, Бет вырвалась. Помедлив, она остановилась около тумбочки и указала на нее.
«Мама, серебряная сова — она исчезла!»
Доркас осторожно произнесла: «Ты видела ее здесь прошлой ночью, дорогая? Ты не знаешь, кто ее сюда положил?»
Бет выглядела удивленной: «Я положила. Я положила, чтобы ты ее нашла, как мне сказала леди».
Было очень тяжело сдержаться, чтобы не вскочить и не вытрясти из ребенка всю информацию.
«Какая леди? — спросила Доркас с наигранной непринужденностью. — Ты имеешь в виду Ванду?»
Бет покачала головой: «Нет, там была леди с кошкой. Она дала мне серебряную монету и завязала ее в платок. Она сказала, что она тебе понравится, и я должна ее тебе отдать. Только я забыла. Поэтому вчера вечером, когда ты пошла ужинать, я развязала ее и положила там. Ты ее нашла мамочка?»
«Я нашла ее, — сказала Доркас. — Все в порядке, дорогая, она у меня».
Не было смысла дальше допытывать Бет. Но об этом надо рассказать Джонни.
Тем не менее, до конца дня у нее не было возможности поговорить с ним наедине. Фернанда постоянно придумывала им занятия. Жизнь в ней снова била ключом, и если между ними с Доркас и возникало напряжение, никто бы никогда по ней этого не сказал. Фернанда обладала способностью отмахиваться от неприятностей и поворачиваться к ним спиной с великолепным апломбом. Она верила в Разум с заглавной буквы и была набита схемами, которые значительно улучшат жизнь окружающих, если они к ней будут прислушиваться и поступать, как она велит. То, что она сама следует своим схемам, было очевидно, и они отзывались в ней кипящей энергией и неизбывным оптимизмом, которые порой были утомительны для тех, кто ее любил.
После обеда Фернанда разглагольствовала о достопримечательностях Петалудеса, как одного из уникальных оазисов красоты на Родосе, а Доркас делала заметки.
«Позор, что мы не сможем дождаться здесь бабочек, — сказала она. — Хотя, конечно, материала предостаточно, и я все равно смогу о них написать. Поразительно, что они выводятся только в этом месте и больше нигде в мире. Маленькие полосатые бабочки, которые полчищами слетаются на стволах и ветвях. Я видела их на фотографиях».
Пока Фернанда рассказывала про этих бабочек, она успела абсолютно с ними сродниться, как будто видела их своими глазами. Из нее бы вышла отличная писательница-фантаст, подумала Доркас. Шар от катапульты продолжал путешествовать в багажнике машины, и Фернанда все время пополняла свой рассказ о нем живописными подробностями. Возможно, сочинительство было действительно ее прибежищем. Возможно, она с самого начала насочиняла себе гигантскую ложь про Джино, в которую сама искренне верила. Джино всегда оставался в курсе того, что она делала и потому был в силах внедрять в эту картину собственные басни о своей жене. Он знал, что Фернанда за них схватится и пойдет в том направлении, которое он укажет. Она все еще продолжала этим заниматься.
Так как нельзя было терять ни дня, уже были построены планы о путешествии в Камирос. Они поедут послезавтра, объявила Фернанда. Ванде нужен был выходной, чтобы съездить в свою деревню, так что Доркас сможет заняться Бет. Бет было очень хорошо сегодня в долине Бабочек — такое приятное разнообразие для нее. В Камиросе им много времени придется провести среди руин, так что надо запастись ленчем и устроить пикник. Возможно, после этого им удастся съездить вглубь острова.
В этом потоке слов не упоминалась миссис Димитриус или другая ее подпольная деятельность, которой Фернанда по идее должна была уже некоторое время заниматься. Доркас удалось вставить, что мадам Ксения попросила ее завтра просмотреть поэмы Константина. Фернанда не приветствовала эту идею. И Доркас подозревала, что, если бы у нее не было своих планов на утро, она бы этому воспрепятствовала. На деле она нехотя сдалась, и Доркас перезвонила гречанке, что соглашение остается в силе.
Вечером Джонни ушел один, и у Доркас опять не было возможности рассказать ему о своей находке.
В девять часов на следующее утро мадам Ксения прислала шофера, чтобы он отвез Доркас к ее дому, расположенному за несколько кварталов от отеля. Большой разговорчивый Ставрос находился в благодушном настроении. Всю дорогу он вел машину на большой скорости, непринужденно болтая по-гречески. Похоже, его не волновало, что она не может ни понять его, ни ответить ему… Он любил говорить, и она его слушала. Видимо, этого было достаточно.
Горничная гречанка впустила ее в ворота, а сама мадам стояла в дверях дома, и сразу было понятно, что сегодня она играет уже другую роль. Цветастые одеяния и трагизм исчезли. На ней была белая блузка, домотканая черная юбка с изображением греческих воинов и орнаментом, вышитыми серебром и синью по кайме. Она так тепло приветствовала свою гостью, как будто они были старыми друзьями и, очаровательно робея перед Доркас, проводила ее в студию.
«Вы поймете, какие стихи лучше, я уверена, — сказала она. — В этом ящике те, что мой муж перевел. В том большом конверте на его столе есть еще. Я их не все просматривала, так как неспособна определить, что лучше опубликовать в Америке. Вам здесь удобно, да? Если вам что-нибудь потребуется, звонок на стене. Мне нужно вернуться в кухню. Сегодня я приготовлю вам очень специальный обед».
Когда хозяйка ушла, Доркас уселась в кожаное кресло рядом со столом Константина и огляделась. Ей принесли для работы американскую машинку, но в остальном комната, должно быть, выглядела так же, как и когда сюда заходил сам Константин. Это была тихая, светлая комната, сюда не долетали звуки из других частей дома. Окно позади стола выходило в сад. В окно были видны низкие деревья и стена в отдалении, но по соседству не было заметно никого, кто смог бы нарушить здешнее уединение. Она представляла себе Константина, лениво сидящего в этом своем олицетворении тюрьмы или бродящего по комнате, перебирающего свои инструменты. Неужели тот талант, который проявлялся в некоторых из его ранних работ, вновь посетил его теперь, когда он так мало делал? Какие обиды таил он, сидя здесь, не в силах работать? И, самое главное, что его связывало с Джино?
Она открыла ящик и прочитала первое стихотворение, переведенное на английский. Оно касалось не современной Греции, а ее золотого прошлого. К тому времени, как она прочла третье стихотворение, она стала понимать, что Пиндара из него не вышло. Он не привнес в поэзию тот талант, которым были отмечены его скульптуры. Либо он был не слишком силен в искусстве перевода. Сидел ли он тут, кропая подобные стихи в те дни, когда мрамор ему не повиновался, а глина не вдохновляла?
В этом месте живо ощущалось его присутствие. Как и Константину, ей было трудно сконцентрироваться на работе. Она слишком живо себе представляла, как он наблюдает за ней из какого-нибудь затемненного угла. Ее воображение дорисовывало темные очки на узком сардоническом лице с портрета, и она почти явственно слышала звук его голоса. Она не хотела его слышать. Она не хотела, чтобы Константин Каталонас знал, что именно она работала в окружении его вещей.
Не находя себе места, она поднялась от стола и подошла к закутанной голове, от которой мадам Ксения так резко отогнала Доркас в ее первый визит. Она догадывалась, что могло таиться под покровом, но ей было любопытно взглянуть самой.
Когда она сдернула покрывало, доска, на которой покоилась голова, от прикосновения повернулась на шарнирах. Голова обернулась к ней лицом — лицом Ванды Петрус. Это был круговой портрет Ванды, про который она ей рассказывала, и его реализм удивил ее. Выполненная в красно-коричневой терракоте, Ванда была теплой, земной, чарующей. Скульптор нашел в своей модели нечто достойное своего искусства, Доркас в изумлении изучала портрет. Ванда никогда не представала перед ней в таком свете. Константин сумел поймать в глине ее угрюмость — следы страданий, но и страсти; вместе с тем и определенное благородство. Проступало внутреннее мужество. Наверное, скульптор в ней это углядел, но для этого он должен был очень хорошо знать эту женщину. Доркас набросила покрывало обратно и задумчиво пошла к столу. Трудно было представить, что печальный, достаточно зловещий человек, посыльный Джино мог создавать что-то подобное.
Наверное, наиболее удивительным было то, что мадам Ксения не уничтожила голову в припадке ревности. Наверное, она просто не осмеливалась. Она знала, что, когда ее муж вернется и обнаружит ее исчезновение, ей придется перед ним за это ответить. Так что она задвинула ее в угол и скрыла от глаз, возможно ожидая, когда от нее можно будет избавиться без особых хлопот. Ванда сказала, что Ксения не позволит выставить голову на выставке работ Константина в
Афинах.
Обнаружив такой шедевр, было еще труднее сосредоточиться на его посредственных стихах. Среди оставшихся стихов она обнаружила мало того, что стоило печатать, и, наконец, она перешла к содержимому большого коричневого конверта. Среди бумаг, которые она из него вынула, были еще стихи, часть из них составляли не переведенные с греческого. Был также листок белой бумаги, на котором скульптор-поэт рассеянно мазюкал. На нее смотрел целый ряд улыбающихся korai, еще там были очертания разных типов греческих колонн. То тут, то там среди набросков присутствовала много раз повторяющаяся фигура. Вновь и вновь Константин Каталонас чертил на листке бумаги маленькую архаичную сову с большими круглыми глазами.
Доркас стояла над этими рисунками, когда в комнату вошла жена Каталонаса.
«Как вам работается?» — осведомилась мадам Ксения.
«Вам удалось найти подходящие стихи?» «Не слишком много, — сказала Доркас. — Я не уверена, что они подойдут для публикации в Америке. Но я постараюсь отобрать те, которые считаю лучшими, и напечатать их для вас».
Мадам Ксения кивнула: «Это хорошо. Что у вас в руке?»
«Точно не знаю», — сказала Доркас и протянула ей бумагу.
«А-а — вижу. Этим он занимается, когда его мысли витают в облаках. Он берется за карандаш, и карандаш начинает жить своей жизнью. Это все ерунда».
Доркас притронулась ногтем к одной из сов: «Похоже, что он часто повторяет эту фигуру — сову с большими глазами. Как вы думаете, что это обозначает?»
Мадам Ксения рассмеялась: «Пойдемте, я вам покажу».
Она подошла к мраморной фигуре танцующей девушки и повернула стенд: «Видите, здесь, на мраморе? Дайте руку».
Она взяла пальцы Доркас и провела ими по вырезанному в основании значку. Доркас наклонилась, чтобы рассмотреть его поближе. Это снова было изображение круглоглазой совы.
«Это его подпись. Он ставит ее на все хорошие работы. Он выбрал сову, потому что она известна в античном мире, как символ мудрости, благосостояния и значимости Греции. Когда Константин был очень молод, он начал ставить так свое клеймо — на счастье, чтобы однажды стать богатым и известным».
«Понятно», — Доркас отложила листок в сторону и вернулась к своей работе. Она почувствовала облегчение, когда мадам Ксения на цыпочках удалилась.
Итак, сова была клеймом Константина Каталонаса. И если Ванда права, он вполне может быть жив и даже прятаться здесь на Родосе. Эта возможность заставила ее похолодеть.
Она взяла новый лист, на котором было несколько английских строчек, и рассеянно их прочла. Затем ее внимание обострилось, и она перечла их более внимательно. Слова складывались в отдельные, несвязанные фразы.
Свершилось………….действо…………………………..
………………………….Замок Принцессы………………
Невеста Аполлона скорбит……………………………………………
«Сова» сидел за этим самым столом, сочиняя письмо Джино Никкарису в Америку. На этом листе он экспериментировал, подбирая такие слова, которые будут значимы только для определенных людей, а для остальных нет. То письмо, которое она носила вместе с паспортом, видимо, было окончательным вариантом. Она отложила листок и вернулась к перепечатке стихов. Ее глаза вычленяли слова, а пальцы автоматически бегали по клавишам, но мысли терялись в пугающих догадках.
Когда мадам Ксения пришла, чтобы позвать ее обедать, Доркас взяла с собой страничку, на которой Константин пытался составить свое послание.
Еда была необычной, как и обещала хозяйка: баранина с рисом, приготовленная в виноградных листьях, бобы в оливковом масле. Доркас поглощала стоящую перед ней пищу, не разбирая вкуса. Когда в их отрывочной беседе возникла пауза, Доркас передала мадам Ксении листок бумаги.
«Как вы думаете, что это? Может быть, начало новой поэмы?»
Она прочитала слова вслух с видимым недоумением: «Замок Принцессы — это, наверное, Филеримос, куда мой муж так часто любил ходить. Он так называется, потому что в монастырской церкви находилась известная икона покровительницы Филеримоса — очень почитаемая во времена рыцарей. Говорят, что когда они оставили остров, они забрали икону с собой. Но в деревнях это место все еще называют Замок Принцессы».
«А остальное?» — спросила Доркас, пытаясь скрыть волнение в голосе.
«Я не знаю, — ответила мадам Ксения. — Возможно, это наброски стихотворения».
Она вновь перечла слова, и наблюдавшая за ней Доркас заметила, как ее губы вдруг напряглись. Как будто на нее внезапно снизошло озарение, и ей стало дурно.
«Что-нибудь случилось? — спросила Доркас. — Вам нездоровится?»
Не отвечая ей, мадам Ксения потянулась за стаканом и отпила вина. Когда она поставила стакан, ее рука уже не дрожала, и к щекам теплой волной прилила кровь.
Доркас дала ей время прийти в себя: «Может быть, потеря, которую оплакивает невеста Аполлона, — это мраморная голова плачущего мальчика из музея?»
Мадам Ксения все еще оставалась актрисой, и ее самообладание было достойно восхищения: «Я не понимаю, о чем вы говорите?»
«Когда мы посетили музей в первый день нашего пребывания на Родосе, — спокойно произнесла Доркас, — мы столкнулись с некоторыми трудностями, пытаясь увидеть знаменитую голову плачущего мальчика. По каким-то причинам ее убрали из экспозиции. Когда мисс Фаррар стала настаивать, нам ее показали, но я почувствовала, что с той головой, которую нам показали, что-то не так. Я не поверила, что перед нами оригинал. Возможно, вы знаете, что случилось с настоящей головой?»
Женщина отпила еще вина, в глазах ее таилась усталость: «Я не понимаю, о чем вы говорите. Невозможно, чтобы что-то случилось с тем шедевром, который вы упомянули. Я сама видела его в музее не далее, как вчера».
«И вы ничего не заметили?» — спросила Доркас. На руках мадам Ксении блеснули бриллианты, когда решительным жестом она отвергла такое абсурдное предположение, и она перешла в атаку.
«Скажите, почему вас так интересуют эти не значимые слова, которые мой муж пишет на листке бумаги? Без сомнения, это то же самое, что и эти маленькие рисунки. В них нет смысла».
«Я не думаю, что в них нет смысла, — сказала Доркас. — После смерти Джино на наш адрес пришло для него письмо. В нем использовались некоторые из этих самых слов. Оно было без подписи, без обратного адреса, но вместо подписи был рисунок круглоглазой совы».
«Если это письмо у вас с собой, я хочу на него взглянуть, — вскричала мадам Ксения. — Может быть, оно что-то скажет мне о моем муже».
Доркас не собиралась показывать ей письмо. У нее не было оснований доверять жене Константина.
«Извините, но я не могу вам его показать».
«Тогда, может быть, вы сможете повторить мне эти слова оттуда?»
«Я не помню его наизусть, к сожалению, — сказала Доркас. — Когда я обнаружила письмо, я не подозревала, что оно может оказаться важным».
Мадам Ксения с глубоким вздохом перевела дыхание: «Вы правы, эти слова ни к чему не ведут. Понимаете, услышать про письмо, написанное моим мужем, — это вдохнуло в меня надежду. Это был шок. Так глупо».
«Я не думаю, что оно вам чем-то поможет», — сказала Доркас.
Мадам Ксения печально продолжала: «Константин смеялся над Джино Никкарисом и часто его разыгрывал. Но он боялся вашего мужа и находился под его влиянием. Он шел, куда тот пошлет. Мой дорогой Константин был ему не парой».
«Я не могу найти оправдания многим вещам, которые совершил мой муж, мадам Каталонас», — мягко произнесла Доркас.
Вполне возможно, что они были одного поля ягоды— Джино и «дорогой Константин». Возможно, они были партнерами, разрабатывающими кражу, которая должна была потрясти художественный мир, если бы она открылась. До поры работники музея держали все в секрете, работали в тайне, вероятно надеясь обнаружить пропажу и вернуть оригинал на место.
Мадам Ксения вновь изменила свою тактику: «Пожалуйста, вы же не пойдете с этой историей в полицию? Вы не пойдете к директору музея? Вы мне можете это обещать?»
«Но почему? — спросила Доркас. — Вы же говорите, что голова на месте. Я не понимаю…»
«Потому что вы устроите скандал вокруг имени моего мужа. — Она говорила убедительно. — Я не хочу, чтобы это произошло. Он прославится в Греции своими работами. Если вы вызовете скандал, все пропало».
«Скажите, — спросила Доркас, — ваш муж мог сделать копию плачущего мальчика?»
Ответ мадам Ксении был сыгран в лучших традициях греческого театра: «Константин был величайшим современным скульптором Греции. Возможно, во всем мире! Он не стал бы размениваться на создание копий. Никогда, никогда!»
Она спустилась с высот своего негодования так же внезапно, как и поднялась до них, и продолжала более нормальным тоном:
«Я позвала вас сюда не только для того, чтобы вы прочли стихи Константина. Возможно, они не представляют интереса. Но я думаю, что у вас есть о нем сведения. Или мисс Фаррар знает что-то, чего не говорит мне. Вот зачем я вас позвала. Так что давайте побеседуем как двое друзей, да?»
«Я была бы рада вам помочь, — сказала Доркас. — Но я действительно совсем ничего не знаю о вашем муже. Джино никогда не упоминал его имени. Если мисс Фаррар что-нибудь и вспомнила, то мне не сказала. У меня нет никакого желания устраивать из этого скандал, мадам. В полицию идти не с чем. Так что не волнуйтесь об этом».
Хозяйку, казалось, это заявление удовлетворило только отчасти, но Доркас согласилась прийти еще раз, и они сдержанно распрощались. Доркас подозревала, что сейчас жена Константина была рада ее спровадить. Очевидно, что она перенесла шок, и ее раздирали собственные бурные эмоции. Доркас отказалась от машины и пошла в отель пешком.
Фернанду куда-то увез Джонни, а Ванда ушла с Бет, оставив записку, что они пошли смотреть аквариум в нескольких кварталах от отеля.
Доркас пошла в этом направлении и поймала их по пути домой. Пока они втроем пробирались по извилистым улочкам, Бет возбужденно рассказывала про рыбок, которых она видела в подводных загонах, но мысли Доркас были далеко.
«Сегодня утром, — сказала она Ванде, — я выполняла некоторую работу для мадам Каталонас, печатала стихи ее мужа. Когда я была в студии, я видела терракотовую голову, которую он сделал с тебя. Прекрасная вещь».
Ванда выглядела угрюмой, весьма мало напоминая образ, созданный Константином. Доркас не могла отыскать в ее лице ни страсти, ни благородства, лишь обычную настороженность и противодействие любым попыткам сближения.
«По крайней мере, я обнаружила, кто называл себя Совой», — сказала Доркас, ожидая ее реакции.
Однако Ванда ни единым взмахом ресниц не показала, что понимает, о чем говорит Доркас. Она хранила молчание. Может быть потому, что она отлично знала, где находится Константин? В конце концов, если он отправился в Америку повидаться с Джино, зачем ему было посылать письмо из Греции? Зная, где зарыта гипсовая голова, Константин в отсутствие партнера, на которого он рассчитывал, мог вполне залечь на дно в ожидании возможности вывезти ее из страны. Если бы он связался с покупателем, который, скорее всего, дожидается его в Турции, Константин оказался бы богатым человеком, свободным от жены. В то же время он не мог не опасаться, что существование письма раскроет его секрет кому-то еще, прежде чем он будет готов вывезти голову.
Размышляя таким образом, Доркас вполне отдавала себе отчет, что у нее слишком мало достоверных улик. Она напропалую строила предположения — вот и все. И Джонни Орион немедленно ей на это укажет.
Ей нужно поскорее рассказать ему, что случилось в доме у Ксении Каталонас, и выслушать, что он скажет.
Весь остаток дня такой возможности ей не представилось. Фернанда все время что-то придумывала и находила для Джонни и Доркас новые занятия.
Ближе к вечеру Джонни, торопясь отчитаться перед Фернандой, постучался к Доркас в дверь и оставил ей книгу.
«Пиндар, — сказал он. — Я купил его в книжной лавке в городе. Завтра мы едем в Камирос, может, тебе захочется взглянуть на седьмую оду. За ужином увидимся». Он ушел, и они так и не поговорили.
Ванда ушла гулять с Бет, и Доркас села полистать книжку. Давным-давно отец ей читал Пиндара вслух. Он называл его элитным поэтом. Она нашла упомянутую Джонни оду и принялась читать.