Хранители памятников

Хранители памятников – это около шестидесяти мужчин и женщин из тринадцати стран мира, добровольцы Отдела охраны памятников, изящных искусств и архивов (ПИИА), организованного при армии союзников в конце Второй мировой войны. Почти все они уже состоялись в мирной жизни как директора музеев, кураторы, искусствоведы, художники, архитекторы и архивисты. А затем им выпало спасать европейское искусство из пламени Второй мировой.

Создание этой службы – случай беспрецедентный. Впервые в истории армия вела войну, стараясь не причинить вреда культурному наследию. И это – без специального оборудования и транспорта, не имея никакого практического опыта в этой сфере. Люди, выбранные для этой задачи, на первый взгляд, вовсе не походили на героев. Средний возраст тех шестидесяти человек, что служили на североафриканском и европейском фронтах вплоть до мая 1945 года, составлял сорок лет. Самому старшему – ветерану Первой мировой, «несгибаемому старику» – было шестьдесят шесть. Только пяти хранителям не исполнилось тридцати. Почти у всех были семьи, у многих – успешная карьера. Но все они выбрали службу в ПИИА, и все были готовы сражаться и умереть за то, во что верили. Я горд и счастлив, что мне выпала честь познакомить вас с ними и в меру своих сил рассказать вам их потрясающую историю.

 

Глава 1

Бегство из Германии

Карлсруэ, Германия

1715–1938

Город Карлсруэ в юго-восточной Германии был основан в 1715 году маркграфом Карлом III Вильгельмом Баден-Дурлахским.

Легенда гласит, что однажды Карл III Вильгельм отправился в лес, задремал и увидел во сне красивый город с величественным дворцом посередине. Но это легенда, а в действительности маркграф поссорился с обитателями Дурлаха и вынужден был уехать из родных мест. Лишившись крыши над головой, он не впал в отчаяние, а взял и построил на перекрестье тридцати двух дорог дворец, вокруг которого вскоре вырос целый город.

Карл III Вильгельм рассчитывал, что новый город станет центром притяжения для жителей окрестных сел и деревень, и сделал его открытым для всех желающих, вне зависимости от национальности и вероисповедания. Это стало щедрым подарком прежде всего евреям, селившимся, согласно тогдашним законам стран Восточной Европы, в основном в гетто. Уже в 1718 году в Карлсруэ была основана еврейская община. В 1725-м сюда переехал еврейский торговец по имени Зелигманн – из соседнего Эттлингена, где его семья жила с 1600 года. В Карлсруэ дело Зелигманна процветало, возможно, потому, что антиеврейские законы стали здесь применяться лишь в 1752 году, когда город действительно сделался одним из крупнейших в Германии. Около 1800 года всех жителей Германии обязали иметь фамилию, и потомки Зелигманна выбрали фамилию Эттлингер в честь города, откуда они были родом.

Главная улица Карлсруэ – Кайзерштрассе. В 1850 году Эттлингеры открыли на ней магазин женской одежды, назвав его Gebrüder Ettlinger– «Братья Эттлингеры». К тому времени евреям уже было запрещено владеть землей. Медицина, юриспруденция, государственная служба были для них еще открыты, но к таким профессиям, как водопроводчик или плотник, их не допускали ремесленные гильдии. В итоге множество еврейских семей занялось торговлей. Gebrüder Ettlingerнаходился всего в двух кварталах от дворца, и с 1890-х годов постоянной клиенткой Эттлингеров стала жена Фридриха II великая герцогиня Бадена Хильда. Благодаря ей Gebrüder Ettlingerпревратился в один из самых модных магазинов в городе. К началу XX века он занимал уже четыре этажа, и работало в нем сорок человек. В 1918 году, после поражения Германии в Первой мировой войне и падения Германской империи, герцогиня уехала из города, но даже потеря покровительницы не помешала процветанию семейства Эттлингер.

В 1925 году Макс Эттлингер женился на Зузе Оппенгеймер, дочери оптового торговца текстилем из близлежащего Брухзаля. Главный доход ее отцу приносили поставки форменной одежды для государственных служащих: полицейских и таможенников. Еврейский род Оппенгеймеров, которые жили в окрестностях с 1450 года, славился своей честностью и добротой. Так, мать Зузе была, помимо всего прочего, главой местного отделения Красного Креста. К 1926 году, когда родился первый сын Макса и Зузе Хайнц Людвиг Хаим Эттлингер, или просто Гарри, его семья могла похвастать не только финансовым благополучием, но и всеобщим уважением.

Дети живут в закрытом мире, и маленький Гарри верил, что жизнь, какой он ее знал, будет продолжаться вечно. У него не было друзей-неевреев, но поскольку и у родителей их не было, это казалось в порядке вещей. Да, он встречал гоев в парках и в школе, и они ему нравились, но в глубине души он чувствовал, что был для них чужаком. Откуда он мог знать, что мир вступает в экономическую депрессию, а люди в тяжелые времена всегда ищут виноватых? Родители Гарри переживали из-за роста национализма и антисемитизма, но скрывали это от сына. Однако и он ощущал, что граница между ним и большим миром Карлсруэ становится все заметнее, что разделяющие их стены поднимаются все выше.

В 1933 году семилетнего Гарри исключили из местного спортивного общества. В 1935-м его тетя уехала из Карлсруэ в Швейцарию. Через несколько месяцев после ее отъезда Гарри перешел в пятый класс. Из сорока пяти мальчиков только двое были евреями. Отец Гарри был ветераном Первой мировой войны, перенесшим ранение шрапнелью под Мецем, – только поэтому для Гарри на некоторое время сделали исключение из принятых в 1935 году Нюрнбергских законов, которые лишали евреев немецкого гражданства, а вместе с ним и большинства прав. Теперь Гарри сидел на последней парте, и его оценки стали заметно хуже. Не из-за травли сверстников – одноклассники хоть и издевались над Гарри, но никогда его не били, – а из-за предвзятости учителей.

Двумя годами позже, в 1937-м, Гарри перешел в еврейскую школу. Вскоре после этого он и двое его младших братьев неожиданно получили в подарок по велосипеду. Бойкот еврейских предприятий разорил магазин Эттлингеров, и отец Гарри вошел в текстильное дело опы (дедушки) Оппенгеймера. Гарри учился кататься на велосипеде, чтобы потом ездить по Голландии, куда надеялась уехать его семья. Семья его лучшего друга собиралась в Палестину. Практически все, кого он знал, готовились эмигрировать из Германии. Но затем пришли известия о том, что в визе Эттлингерам отказали, в Голландию их не пускали. Вскоре после этого Гарри упал с велосипеда – и его даже не приняли в местную больницу.

В Карлсруэ было две синагоги. Эттлингеры посещали менее «традиционную». Либеральная синагога на Кроненштрассе располагалась в большом богато декорированном старом здании высотой с четырехэтажный дом – выше строить было нельзя, потому что ни одно здание в Карлсруэ не могло быть выше дворца Карла Вильгельма. На длинных скамейках внизу сидели мужчины в черных костюмах и черных шляпах. Женщины сидели на балкончиках. А из огромных окон струился и заливал синагогу солнечный свет.

В пятницу вечером и субботу утром Гарри наблюдал за общиной. Многие из тех, кого он видел, собирались бежать из страны: тут их унижали, им постоянно угрожали, да и государство поощряло эмиграцию, видя в ней «наилучшее решение» как для самих евреев, так и для Германии. И все же в синагоге всегда было полно народу. Мир сжимался – экономически, культурно, социально – и границы еврейской общины сужались вокруг синагоги, ее последнего надежного прибежища. Зал чаще всего был набит битком, и пятьсот человек пели хором и молились о мире.

В марте 1938 года нацисты аннексировали Австрию. Последовавшее за этим народное ликование укрепило власть Гитлера и его идеологию «Deutschland über alles» – «Германия превыше всего». Он говорил, что создает новую немецкую империю, которая простоит тысячелетия. Немецкую империю? Германия превыше всего? Евреи Карлсруэ не сомневались, что скоро начнется война – не только против них, но и против всей Европы.

Через полтора месяца, 28 апреля 1938 года, Макс и Зузе Эттлингер сели на поезд и отправились в соседний Штутгарт, где находилось американское консульство. Годами они обивали пороги швейцарского, британского, французского и американского консульств, прося разрешения на эмиграцию, но неизменно получали отказ. Но в этот раз они даже не собирались подавать документы, хотели только задать несколько вопросов. В консульстве было не протолкнуться, и в этой суматохе Эттлингеров гоняли из кабинета в кабинет. Не очень-то понимая, что именно происходит, они отвечали на вопросы и заполняли какие-то формы. Потом вернулись домой – и через несколько дней получили письмо: им дали эмиграционную визу в Соединенные Штаты. Оказалось, что 28 апреля было последним днем, когда консульство США принимало заявки на эмиграцию. А непонятная бумажная волокита была связана с процедурой заполнения заявлений на визу. Наконец-то Эттлингеры могли уехать.

Но сначала Гарри предстояло отпраздновать бар-мицву. Церемонию назначили на январь 1939 года, прямо перед отъездом. Все лето Гарри провел, изучая иврит и английский. К тому времени в их доме остались одни голые стены: какие-то вещи Эттлингеры отправили друзьям и родственникам, а большую часть запаковали в ящики, чтобы везти в Америку. Евреям не разрешалось вывозить из страны деньги, но они все еще могли брать с собой личные вещи. К концу года их лишат и этого права.

В июле было решено сдвинуть бар-мицву Гарри на октябрь 1938 года. Воодушевленный аншлюсом Гитлер провозгласил, что если Судетская область (крошечная полоска земли, доставшаяся Чехословакии после раздела Австро-Венгрии в итоге Первой мировой войны) не будет присоединена к Германии, то он объявит Чехословакии войну. Война казалась не только неотвратимой, но и опасно близкой. Молитвы за мир в синагоге раздавались все чаще, в них было все больше отчаяния. В августе Эттлингеры перенесли бар-мицву на конец сентября – и соответственно приблизили дату отъезда еще на три недели.

В сентябре двенадцатилетний Гарри и его братья отправились на поезде в Брухзаль, чтобы напоследок повидаться с бабушкой и дедушкой Оппенгеймерами. Текстильное дело семьи прогорело, и старики собрались переезжать в соседний Баден-Баден. Ома (бабушка) приготовила мальчикам простой обед, а опа в последний раз показал им лучшие экземпляры своей художественной коллекции. Он был страстным коллекционером и, в меру финансовых возможностей, меценатом. Его собрание насчитывало около двух тысяч гравюр: в основном это были экслибрисы и работы малоизвестных немецких импрессионистов рубежа XIX и ХХ веков. Особенно опа Оппенгеймер гордился копией автопортрета Рембрандта, выполненной местным художником. Оригинал этой картины находился в музее Карлсруэ и был жемчужиной собрания. Раньше опа часто заходил в музей и любовался портретом, но в последний раз это было пять лет назад. А Гарри, живя в четырех кварталах от музея, никогда не видел оригинала – ведь в 1933 году евреям запретили посещать музеи.

Показав братьям гравюры, опа Оппенгеймер повернулся к глобусу.

– Вам, мальчики, предстоит стать американцами, – с грустью сказал он. – А вашими врагами будут… – Он повернул глобус, но палец его уткнулся не в Берлин, а в Токио: – Японцы.

Неделей позже, 24 сентября 1938 года, Гарри Эттлингер отметил свою бар-мицву в восхитительной синагоге Карлсруэ на Кроненштрассе. Служба, во время которой яблоку было негде упасть, длилась три часа, в середине ее Гарри встал и читал Тору, пропевая отрывки на древнееврейском, – обряд, сложившийся тысячелетиями. Для Гарри церемония означала начало взрослой жизни и олицетворяла, надежды на будущее. Хотя для многих в Карлсруэ надежды уже не оставалось: работы не было, евреев сторонились и преследовали, а Гитлер провоцировал соседние страны на конфликт. После церемонии раввин отвел родителей Гарри в сторону и велел им не откладывать отъезд на завтра, а немедленно бежать на швейцарском поезде, отходившем в час дня. Родители были обескуражены. Чтобы раввин советовал пускаться в путь в шаббат, в день отдыха! Неслыханно.

Прогулка до дома – каких-то десять кварталов – казалось, длилась вечно. В пустой квартире семья молча ела праздничное угощение, состоявшее из холодных бутербродов. Единственными гостями были ома и опа Оппенгеймер, ома Женни – бабушка Гарри по отцовской линии, и ее сестра, танте (тетя) Роза, которые переехали к семье, когда разорился магазин Gebrüder Ettlinger. Мать Гарри рассказала опе Оппенгеймеру о совете раввина. Опа, ветеран немецкой армии, подошел к окну, выглянул на Кайзерштрассе и увидел толпы слонявшихся без дела солдат.

– Если бы война начиналась сегодня, – сказал мудрый старик, – все эти солдаты были бы в казармах. Сегодня война не начнется.

Отец Гарри, еще один ветеран немецкой армии, согласился со свекром. Семья уехала не в тот день, а на следующее утро, на первом поезде, отправлявшемся в Швейцарию. В октябре 1938 года они прибыли в Нью-Йорк. Ровно месяц спустя, 9 ноября, нацисты использовали убийство дипломата как повод к полномасштабной кампании против немецких евреев. В Хрустальную ночь было разрушено семь тысяч еврейских магазинов и двести синагог. Евреев Карлсруэ, в их числе опу Оппенгеймера, схватили и поместили в концлагерь Дахау. Великолепную столетнюю синагогу на Кроненштрассе, где семь недель назад отмечал бар-мицву Хайнц Людвиг Хаим Эттлингер, сожгли дотла. Гарри Эттлингер был последним мальчиком, отпраздновавшим бар-мицву в старой синагоге Карлсруэ.

Но эта история не о синагоге на Кроненштрассе, не о концлагере Дахау, даже не о Холокосте. Она о другом преступлении Гитлера перед народами Европы и мира – перед принадлежащей всему человечеству культурой. Когда рядовой армии США Гарри Эттлингер снова окажется в Карлсруэ, его приведет сюда не поиск уцелевших родственников и знакомых из еврейской общины. Он вернется в родной город, чтобы попытаться найти следы бесценной художественной коллекции опы Оппенгеймера, завещанной ему дедом и отнятой нацистами. Ему придется спуститься под землю, на глубину 180 метров, где его глазам предстанет сокровище, о существовании которого он знал всегда, не имея ни малейшей надежды его когда-нибудь увидеть, – автопортрет Рембрандта.

 

Глава 2

Мечты Гитлера

Флоренция, Италия

Май 1938

В начале мая 1938 года, через несколько дней после того, как родители Гарри Эттлингера подали заявление на эмиграцию в Америку, Адольф Гитлер впервые в жизни выехал за пределы Германии и Австрии. Он отправился в Италию, чтобы встретиться со своим союзником Муссолини.

Рим произвел на него неизгладимое впечатление: такой огромный, монументальный, такой имперский – куда ни глянешь, повсюду колонны и руины. На фоне этого величия – не нынешнего, а древнего – Берлин казался провинциальным городком. Гитлер давно уже хотел сделать из своей столицы новый «Вечный город». Он годами планировал завоевание Европы, но именно Рим поселил в нем мечту об империи. С 1936 года он обсуждал со своим архитектором Альбертом Шпеером идею глобальной перестройки Берлина. А посетив Рим, велел Шпееру строить не для сегодняшнего дня, а для будущего. Гитлер хотел создавать памятники, которые с течением столетий так же обратились бы в изящные руины, – чтобы и через тысячу лет люди с благоговением смотрели на символы его власти.

Гитлера вдохновила и маленькая Флоренция, столица итальянского искусства. Здесь, в тесно скученных домах, зародился и расцвел итальянский Ренессанс, здесь билось сердце европейской культуры. В воздухе развевались нацистские флаги, толпа выкрикивала приветствия, но тронуло его именно искусство. Он провел более трех часов в галерее Уффици, подолгу замирая перед знаменитыми картинами. Приближенные пытались его поторопить, Муссолини, который в жизни не переступал порог музея, раздраженно бормотал у него за спиной: «Tutti questi quadri…» («Ох уж эти картины…») Но Адольф Гитлер никого не слышал и как завороженный смотрел на шедевры живописи. В юности он мечтал быть художником и архитектором. Но все мечты обратились в прах, когда комиссия так называемых экспертов – он был убежден, что в нее входили одни евреи, – не приняла его в Венскую академию изобразительных искусств. Несколько лет он скитался без постоянной работы и жил чуть ли не на улице. Но теперь он нашел свое истинное призвание. Не создавать, но воссоздавать. Все очистить и перестроить. Сделать из Германии величайшую империю в истории. Самую сильную, самую дисциплинированную, самую расово чистую. Его Римом станет Берлин. Но создателю новой империи нужна была и Флоренция. И он уже знал, где построит ее.

Всего за два месяца до поездки в Италию, в воскресенье 13 марта 1938 года, Адольф Гитлер возложил венок на могилу своих родителей неподалеку от города Линца, в котором вырос. За день до этого, 12 марта, сбылось одно из самых заветных его желаний. Он, прежде всеми презираемый и отвергнутый, приехал из Германии, которой теперь правил, в родную Австрию, его усилиями присоединенную к рейху. В каждом городе его машину обступала ликующая толпа. Матери плакали от радости, дети осыпали его цветами. Линц приветствовал его как героя-победителя, спасителя своей страны – и своей расы.

На следующее утро он не смог выехать из Линца. В немецкой колонне было столько танков и машин, что дорога на Вену оказалась полностью заблокирована. Все утро он проклинал своих офицеров за то, что они испортили момент его славы, опозорили его перед собственной армией и всем миром. Но днем, когда он остался один на кладбище – охрана ждала в почтительном отдалении, – на него снизошло озарение, внезапно заставив увидеть будущее города в новом свете.

Он сделает это. Он – не просто скорбящий сын, склоняющийся перед железным крестом на могиле матери. Он – Вождь. В тот день он чувствовал себя императором Австрии. Кривая линия индустриального берега Линца больше не оскорбит его взора – он все здесь перестроит. Он осыплет этот промышленный городок деньгами и почестями, пока Линц не возвысится над Веной – насквозь еврейским (но в то же время яростно антисемитским) городом, который он презирал.

В тот день он, возможно, вспоминал и об Ахене. Этот город, в котором был похоронен Карл Великий, в 800 году короновавшийся в Риме на императорский трон, уже более одиннадцати столетий служил памятником величию основателя династии Каролингов. Карл Великий превратил Ахен в несокрушимый центр власти, сердцем которого стал кафедральный собор. Гитлер решил, что перестроит Берлин по образу и подобию Рима. А также перестроит тихий и дымный от заводов Линц – по образу, который придумает сам. Это были не пустые мечты: теперь у него достаточно власти, чтобы воздвигнуть памятник себе – как правителю и как художнику. Два месяца спустя во флорентийской галерее Уффици он окончательно понял, чем суждено стать Линцу, – культурной столицей Европы.

В апреле 1938 года Гитлер задумался о том, чтобы создать в Линце художественный музей и поместить в него свою личную коллекцию, которую он начал собирать еще в 1920-е годы. Но поездка в один из центров классического западного искусства убедила его мыслить шире. Он не просто одарит Линц музеем. Он переделает городское побережье Дуная в квартал искусств, как во Флоренции, но с широкими бульварами, дорожками для прогулок в парках; здесь все будет продумано, все распланировано. Он построит оперу, филармонию, кинотеатр, библиотеку и конечно же огромный мавзолей, где упокоится его тело. А рядом с мавзолеем, в центре, будет воздвигнут Музей фюрера – самый большой, самый потрясающий художественный музей в мире.

Музей фюрера. Его художественное наследие. Музей сгладит горечь отказа Венской академии изобразительных искусств. Он придаст цель и смысл зачистке «дегенеративного» еврейского и современного искусства, новым музейным проектам, таким как Дом немецкого искусства в Мюнхене, финансировавшийся государством, огромным ежегодным выставкам в назидание немецкому народу, поощрению коллекционирования среди нацистской элиты, десятилетним усилиям Гитлера по созданию собственной коллекции мирового искусства. Музей фюрера станет самым богатым художественным музеем в истории, его собрание составят шедевры из главных сокровищниц мира.

Тем временем мировые сокровищницы подвергались нещадному разграблению. К 1938 году Гитлер уже обобрал немецкую элиту. Он переписал законы, лишил немецких евреев гражданства и конфисковал их коллекции произведений искусства, мебель и все имущество вплоть до фамильного серебра и семейных фотографий. На второй день его правления Австрией, в ту самую минуту, когда он склонялся у могилы матери, отряды СС под командованием Генриха Гиммлера арестовывали евреев Вены, забирая их имущество в пользу рейха. Эсэсовцы знали, где были спрятаны произведения искусства: несколько лет назад немецкие искусствоведы уже объехали Европу и составили тайные описи, чтобы после завоевания западных стран Гитлером – о да, он уже тогда готовился к войне – его агенты могли мгновенно указать местонахождение каждой культурной ценности.

В последующие годы, когда власть фюрера и территория Третьего рейха будут расти, эти агенты разъедутся по всему миру. Они проберутся в каждый музей, каждый тайный бункер, каждую крепость и гостиную, чтобы покупать, торговаться, вымогать и отбирать. Рейхсляйтер Альфред Розенберг будет мародерствовать, прикрываясь коллекционированием произведений искусства. Так же будет оправдывать свои ненасытные аппетиты ближайший соратник Гитлера Герман Геринг. А Гитлер использует новые законы, свои законы, чтобы присвоить величайшие произведения европейского искусства и отправить их к себе на родину. Он забьет ими все возможные хранилища – в ожидании того дня, когда они окажутся в самом великолепном музее мира. А пока их будут вносить в толстые каталоги, и совсем скоро, после тяжелой работы по управлению миром, он сможет отдохнуть дома. У ног его будет лежать собака, на столике рядом дымиться чайник, а он станет выбирать лучшее из крупнейшей в мире коллекции искусства – по несколько шедевров за вечер. Гитлер будет возвращаться к этой идее снова и снова. Он прокрутит ее в своей голове несчетное количество раз, пока при помощи архитекторов Альберта Шпеера, Германа Гислера и прочих Музей фюрера и культурный район Линца, символы артистической души Гитлера, не обретут физическое воплощение: сначала в эскизе в шесть метров длиной, а затем в трехмерной модели величиной с целую комнату, где не будут забыты ни одно здание, ни один мост и ни одно дерево.

26 июня 1939

Приказ Гитлера о назначении Ганса Поссе ответственным за сооружение Музея фюрера в Линце

«Поручаю директору Дрезденской галереи Гансу Поссе построить новый художественный музей в городе Линце на Дунае. Всем партийным и государственным органам предписывается оказывать доктору Поссе всестороннее содействие в исполнении его задачи».

Подпись: Адольф Гитлер

 

Глава 3

Призыв к оружию

Нью-Йорк, США

Декабрь 1941

В середине декабря 1941 года улицы Нью-Йорка, тщательно украшенные к Рождеству, слепили прохожих. Сверкали витрины торговых центров, тысячей огней горела гигантская елка в Рокфеллеровском центре. Солдаты на сборах подрезали и украшали елки, а горожане готовились накормить 40 тысяч новобранцев самым грандиозным в истории города обедом. Вывески «Как обычно» в витринах магазинов явно указывали на то, что Рождество выдалось далеко не обычное. 7 декабря японцы атаковали Перл-Харбор: так потрясенная Америка вступила в войну. И пока большинство американцев покупали подарки, запекали индейку и спешили впервые за много лет провести Рождество с семьей – 1941 год стал рекордным в США по количеству автобусных и прочих передвижений, – авиация на обоих побережьях готовилась отразить атаку вражеских бомбардировщиков.

После аншлюса многое изменилось. В конце 1938 года капитулировала Чехословакия. 24 августа 1939 года Германия и Советский Союз подписали договор о ненападении. Через неделю, 1 сентября, немцы вторглись в Польшу. В мае 1940 года нацисты начали блицкриг против западных стран. Немцы двинулись на Францию, по пути раздавив Голландию и Бельгию. В июне они взяли Париж – перепуганные французы даже не успели эвакуироваться. В июле началась битва за Британию, а в сентябре люфтваффе уже бомбили Лондон: «Лондонский блиц», закончившийся в мае 1941 года, унес жизни десятков тысяч британцев и разрушил более миллиона зданий. Гитлер не сомневался, что полностью покорил Западную Европу, и 22 июня напал на СССР. Вермахт стремительно прошел через Западную Россию и 8 сентября осадил Ленинград. Блокада города длилась почти девятьсот дней.

США пока официально держали нейтралитет, но среди американцев ощущалось все возрастающее напряжение. Все пытались как-то готовиться к возможной войне, в том числе и сотрудники американских музеев. Они по большей части составляли планы защиты: думали, как эвакуировать предметы искусства, и настаивали на необходимости кондиционированных подземных хранилищ. Когда нацисты вошли в Париж, директор Художественного музея Толедо написал Дэвиду Финли, директору тогда еще не открытой Национальной художественной галереи в Вашингтоне, о том, что надо создать национальную программу защиты ценностей. «Я понимаю, что [вторжение] кажется сегодня едва ли возможным, – писал он, – но еще недавно французы думали точно так же». Британцы потратили почти год на то, чтобы превратить огромную шахту в уэльском Маноде в безопасное хранилище для эвакуированных произведений искусства. Но будет ли у американского художественного сообщества год на подготовку?

После Перл-Харбора – беспрецедентного в истории страны нападения на американскую территорию – необходимость решительных действий стала очевидной. В любую секунду можно было ожидать воздушной атаки на любой крупный город Америки. Вторжение Германии или Японии, а то и обеих стран одновременно уже не казалось невероятным. Японские залы Музея изящных искусств в Бостоне закрыли, опасаясь гнева разъяренной толпы. Из экспозиции Художественной галереи Уолтерса в Балтиморе убрали золото и драгоценности, чтобы в случае чрезвычайной ситуации не искушать вооруженных топориками пожарных. Музей Метрополитен в Нью-Йорке с наступлением темноты закрывался, чтобы, если внезапно отключат электричество, никто ничего не сломал и не украл. Каждый вечер сотрудники Музея современного искусства ( МоМА) переносили экспозицию в бомбоубежище, а утром возвращали ее на место. В Коллекции Фрика по вечерам затемняли окна и отключали подсветку, пытаясь скрыть особняк в центре Манхэттена от вражеских бомбардировщиков.

Обо всем этом думали сорок четыре человека, которые холодным утром 20 декабря 1941 года поднимались по лестнице музея Метрополитен. Каждому из них пришла телеграмма с приглашением на встречу, которую устраивали Фрэнсис Генри Тейлор, директор музея Метрополитен и президент Ассоциации директоров художественных музеев, и Дэвид Финли, директор Национальной художественной галереи. Эти люди составляли костяк музейной элиты Восточного побережья: директора Коллекции Фрика, Музея естественной истории Карнеги, Музея современного искусства, Музея американского искусства Уитни, музеев Смитсоновского института и крупнейших музеев Балтимора, Бостона, Детройта, Чикаго, Сент-Луиса и Миннеаполиса. В числе приглашенных были такие знаменитые музейщики, как Джер Эбботт, Уильям Валентайнер, Альфред Барр, Чарльз Сойер и Джон Уокер.

Приехал на встречу и Пол Сакс, заместитель директора гарвардского Художественного музея Фогга. Скромные размеры музея не помешали Саксу сделаться одним из самых влиятельных людей в музейном мире. Он был сыном одного из совладельцев инвестиционной фирмы Goldman Sachs(его основатель Маркус Гольдман приходился ему дедом по материнской линии) и благодаря этому стал главным связующим звеном между музейным сообществом и состоятельными еврейскими банкирами Нью-Йорка. Но, что еще важнее, Сакс был наиболее авторитетным преподавателем музееведения. В 1921 году он основал в Гарварде первую академическую программу «Работа в музее и проблемы музея», созданную исключительно для того, чтобы готовить будущих музейных директоров и кураторов. Студентов учили не только искусствоведческим, но и финансовым и административным аспектам музейной работы, в частности – тому, как собирать пожертвования. Студенты были обязаны регулярно ходить на встречи с коллекционерами и банкирами. Зачастую эти встречи проводились в форме званых ужинов, и от студентов требовалось являться в парадной одежде и демонстрировать изысканные манеры. К 1941 году воспитанники Сакса начали занимать ведущие позиции в американских музеях, а после войны окончательно «завоевали» отрасль.

Насколько распространялось влияние Пола Сакса? Вот один простой пример: Сакс был невысокого роста и потому развешивал картины довольно низко. Когда после войны начался расцвет американских музеев, большинство директоров располагали картины ниже, чем их коллеги в Европе. Для студентов Сакса его способ развешивать картины был эталоном, а затем на них стали ориентироваться и другие музейщики.

По настоятельной просьбе Джорджа Стаута, руководителя отдела реставрации и консервации Музея Фогга, Сакс всерьез изучил состояние европейских музеев. Совместно с коллегами он подготовил небольшой доклад, сопровождавшийся показом слайдов, в котором рассказывал о грозящей мировому искусству опасности. И вот 20 декабря 1941 года, когда в зале погасли огни и на стене появились слайды Сакса, перед директорами величайших американских музеев открылось чудовищное зрелище нацистских преступлений. Опустевшая Национальная галерея в Лондоне – ее собрание было похоронено в шахте в Маноде. Залы Галереи Тейт, усыпанные осколками разбитого стекла. Неф Кентерберийского собора, засыпанный землей и глиной, чтобы защитить его от ударной взрывной волны. Был на слайдах и самый знаменитый музей Нидерландов, амстердамский Государственный музей (Рейксмузеум), в котором картины великих голландских мастеров были свалены к стене, словно складные стулья. Жемчужину коллекции, необъятных размеров «Ночной дозор» Рембрандта, скатали в рулон, как ковер, и убрали в ящик, похожий на гроб. В огромной и когда-то великолепной картинной галерее парижского Лувра на стенах остались только пустые рамы.

Глядя на это, американские музейщики вспоминали о многом. Об украденных из Польши шедеврах, о которых вот уже несколько лет никто ничего не слышал. О том, как в отместку за то, что переговоры о капитуляции Нидерландов затянулись, летчики люфтваффе стерли с лица земли исторический центр Роттердама. О том, как венских коллекционеров держали под арестом, пока они не согласились отдать нацистам свои собрания. О том, как перепуганные итальянские власти заложили кирпичами «Давида» Микеланджело, несмотря на то что он стоял во всемирно известном музее в самом центре Флоренции. Нельзя было забыть и о русском Эрмитаже. Его сотрудникам удалось переправить в Сибирь 1,2 миллиона картин из примерно двухмиллионного собрания, до того как вермахт перекрыл железнодорожное сообщение с Ленинградом. А теперь, в декабре 1941-го, по слухам, сотрудники Эрмитажа жили в подвалах музея, охраняя шедевры и питаясь костным клеем и свечами.

Благодаря своему докладу Сакс добился желаемого – мобилизовал музейное сообщество. К вечеру все согласились с тем, что пока позволяют обстоятельства, американские музеи будут открыты для публики. Но надо было как-то защитить собрания. Еще два дня руководители музеев взволнованно и горячо обсуждали практические и стратегические вопросы работы в военное время. В случае воздушной атаки открывать ли двери для всех желающих укрыться? Следует ли временно спрятать самые ценные экспонаты? Продолжать ли устраивать крупные выставки или нет (ведь они привлекают толпу, не имеющую возможности эвакуироваться)? Не переправить ли экспонаты из музеев, расположенных на побережье, в центр страны? А как уберечь их от бомб с зажигательной смесью? Что делать, когда отключают электричество? А когда выбивают стекла?

Резолюция, в результате составленная Полом Саксом, звучала как призыв к оружию.

Если и в мирное время наши музеи и галереи представляют неоспоримую общественную ценность, то во время войны их ценность возрастает вдвое. Все мелкое и незначительное отступает на задний план, и мы оказываемся лицом к лицу с вечным… Нам необходимо объединить свои силы для защиты интеллектуальных и духовных сокровищ. Мы должны ревностно оберегать все, что унаследовали, все, что способны создать в непростом настоящем, все, что твердо намерены сохранить для будущего.

Искусство выражает непреходящие ценности. Оно всегда было и остается свидетельством независимости мышления…

Мы, нижеподписавшиеся, постановили:

1. Американские музеи готовы делать все от них зависящее, чтобы продолжать служить американскому народу во время нынешней войны.

2. Их двери останутся открытыми для всех, кто ищет поддержки.

3. При соответствующей финансовой поддержке музеи будут работать еще больше и стараться разнообразить свою деятельность.

4. Они станут источником вдохновения, будут рассказывать о прошлом и показывать настоящее в новом свете, будут укреплять моральный дух американцев, от силы которого зависит исход войны.

Звучало все это красиво, но на практике большинство музеев Восточного побережья продолжали готовиться к войне. Музей Метрополитен потихоньку закрыл второстепенные экспозиции; вместо музейных смотрителей в залах теперь стояли пожарные. В самом конце декабря из Национальной галереи в Вашингтоне ночью были вывезены 75 главных шедевров. 12 января 1942 года они прибыли в Билтмор, великолепное поместье Вандербильтов в горах Северной Каролины, где их и прятали до 1944 года.

Впрочем, результатом той декабрьской встречи стали не только эвакуации. Пол Сакс и Джордж Стаут пригласили коллег в Музей Фогга на серию семинаров о музейном хранении. Поучиться к Стауту, который долгие годы не терял связи с ведущими хранителями музеев Европы, приехали многие. Он рассказывал, какие трудности могут подстерегать произведения искусства: грибок, плесень, жара. Он объяснил, чем может быть полезна проволочная сетка, почему от бомбардировок вылетают стекла и как обезопасить картины от повреждений, причиняемых мелкими осколками. Для декабрьской встречи он подготовил брошюру с инструкцией о том, как предохранить произведения искусства от последствий воздушных налетов. Весной 1942 года он расширил брошюру до большой статьи в отраслевом журнале «Технические вопросы». Эта статья стала первой попыткой системного подхода к консервации произведений искусства в военное время.

Не ограничиваясь этим, Стаут настаивал на необходимости всему музейному сообществу действовать сообща. В апреле 1942 года он отправил директору музея Метрополитен Фрэнсису Генри Тейлору письмо, в котором еще раз подробно осветил все проблемы музейной консервации во время войны. Он полагал, что американские музеи не готовы к подобному испытанию, поскольку «не существует ни единого свода знаний, ни общепринятых стандартных процедур». Музеи должны «с готовностью делиться опытом, помогая друг другу пережить не только успехи, но и неудачи, открыто высказывать свои сомнения и защищать убеждения, научиться работать в тесном сотрудничестве… Нам следует поступать по принципу “Один за всех и все за одного”».

Стаут предлагал не ограничиваться одним только обменом информацией. Он настаивал на необходимости немедленно подготовить новый тип музейных хранителей – «специалистов особого назначения», которые могли бы справиться с наибольшей за всю историю западного искусства угрозой. На обучение, предполагал Стаут, понадобится пять лет. Но мировое искусство уже оказалось в опасности. Более двух миллионов произведений европейского искусства покинули уютные музеи и оказались в неприспособленных временных хранилищах, куда их зачастую везли под обстрелом. Эта цифра соответствовала официальным данным об эвакуации, но уже ползли упорные слухи о массовых нацистских грабежах. Мир искусства лежал в руинах, и требовались невероятные усилия, чтобы восстановить его. А ведь война продолжалась, и все понимали, что в битве за Европу неизбежны новые атаки с земли и воздуха, которые принесут очередные разрушения.

Летом 1942 года Стаут подготовил брошюру под названием «Защита памятников во время войны и послевоенного восстановления». В ней ясно и четко объяснялось, какие проблемы предстоит решать мировому музейному сообществу в самом ближайшем будущем.

В настоящее время солдаты армии Объединенных Наций ведут освободительные бои за земли, захваченные и удерживаемые врагом. И властям этих стран предстоит решить множество новых задач. <…> В деревнях и городах, разоренных огнем и бомбежками, находятся памятники, дорогие жителям этих мест: храмы, часовни, статуи, картины – самые разные произведения искусства. Возможно, какие-то из них повреждены, какие-то уничтожены. И, несомненно, им по-прежнему угрожает опасность уничтожения…

Охрана этих памятников не изменит течения войны. Но она может оказать большое влияние на отношение частных лиц и представителей государств к армии-освободительнице. <…> Охраняя памятники, мы продемонстрируем уважение к культуре и обычаям разных народов и подтвердим, что памятники культуры не могут принадлежать отдельным людям, что они являются общим наследием всего человечества. Охрана памятников становится одной из обязанностей правительств Объединенных Наций. И дело не в том, что эти памятники красивы и ценны как свидетельства творческой силы человека. Они – символ человеческой веры, они – часть борьбы человека за связь со своим прошлым и своим Богом.

Мы глубоко убеждены, что без охраны памятников невозможно вести справедливую войну, и, надеясь на скорый мир <…>, считаем необходимым обратить внимание правительства США на проблемы, связанные с этой сферой, и настойчиво просить поддержки в их решении.

Конечно, никто не смог бы лучше справиться с защитой и охраной памятников, чем идеально вышколенные отряды «специалистов особого назначения», сформированные по инициативе Стаута ранее.

17 сентября 1940

Подпись: Кейтель

Приказ фельдмаршала Кейтеля об изъятии культурных ценностей

Для ознакомления: рейхсляйтеру Розенбергу

Копия

Глава Верховного командования вооруженных сил Берлин W 35, Типитцуфер 72-76, 17 сентября 1940

Тел.: 21 81 91

2 f 28.1.4 W. Z. No. 3812/ 40 g

Главе Верховного командования военной администрации оккупированной Франции

В дополнение к переданному в свое время рейхсляйтеру Розенбергу приказу фюрера обыскивать квартиры, библиотеки и архивы на оккупированных территориях Запада в поисках того, что может представлять ценность для Германии, и охранять находки силами гестапо фюрер принял следующее решение:

Признать (считать) приоритетным статус собственности до объявления войны 1 сентября 1939 года.

Передача собственности французскому государству или любая другая передача, сделанная после этой даты, не признается законом (как, например, польские и словацкие библиотеки в Париже, владения дома Ротшильдов и любые другие еврейские владения). Претензии к розыску, конфискации и отправке в Германию такого имущества приниматься не будут.

Рейхсляйтер Розенберг и/или его заместитель Эберт получили четкие инструкции лично от фюрера. Они уполномочены отправлять в Германию все предметы, представляющие, на их взгляд, культурную ценность, и обеспечить их охрану. Решение об их использовании фюрер оставляет за собой.

Все службы, которым необходимо об этом знать, должны быть поставлены в известность.

 

Глава 4

Пустой и серый мир

Гарвард и Мэриленд

Зима 1942–1943

Джордж Стаут не был типичным музейным работником. В отличие от многих своих коллег, принадлежавших к элите Восточного побережья, Стаут родился в семье простого рабочего в городе Уинтерсет, штат Айова (между прочим, там же родился и актер Джон Уэйн). Всю Первую мировую войну он прослужил рядовым в одном из госпиталей в Европе. Вернувшись с войны, решил заняться рисованием. Окончив университет Айовы, пять лет работал на низкооплачиваемых должностях, откладывая деньги на поездку по культурным центрам Европы, что в то время считалось обязательным для карьеры в сфере искусств. В 1926 году 28-летний Стаут поступил в аспирантуру Гарварда (в Карлсруэ в это время родился Гарри Эттлингер), он недавно женился и ждал первенца. Жили супруги на стипендию – 1200 долларов в год (аренда квартиры обходилась в 39 долларов в месяц), и этих денег семье «едва хватало, чтобы не умереть с голоду».

В 1928 году Стаут устроился волонтером в небольшой отдел реставрации и консервации при Художественном музее Фогга. Реставрация и консервация были самыми непопулярными дисциплинами на кафедре истории искусств, а Стаут – пожалуй, единственный из студентов – изучал их наиболее прилежно. На кафедре, где почти все были позерами и хвастунами, кичившимися знакомством с профессорами-суперзвездами вроде Пола Сакса, Стаут казался серой мышью. Зато он был педантичен и дотошен, что проявлялось и в его внешнем виде: зачесанные назад черные волосы, безупречные шерстяные костюмы и тонкие усики на манер Эррола Флинна. Но за внешней бесстрастностью Стаута, всегда элегантного и подчеркнуто вежливого, скрывался выдающийся ум, способный перерабатывать гигантские объемы информации и заглядывать далеко в будущее.

Стаут обладал и еще одним важным качеством: исключительным терпением.

Вскоре после того как Стаут пришел на работу в отдел реставрации и консервации, он приметил в университетской библиотеке заброшенный каталог, и ряды узких картотечных ящиков навели его на блестящую идею. Отдел реставрации располагал внушительной коллекцией материалов для живописи: пигментов, камней, высушенных растений, масел, смол и бальзамов, разных видов камеди и клея. С помощью университетского химика Джона Геттенса Стаут на каждую каталожную карточку наносил немного того или иного материала, добавлял различные химические вещества и наблюдал за результатами соединений. Записывал. Снова наблюдал. И ждал – годами. Так с помощью старого библиотечного каталога Стаут и Геттенс положили начало исследованиям сразу в трех направлениях реставрационной науки: изучение сырьевых материалов, причины повреждений полотен и способы борьбы с ними. «Думаю, тогда, в самом начале, у нас потому что-то получилось, – говорил Геттенс незадолго до смерти в 1974 году, – что нас никто не знал и нам никто не мешал, – да и денег у нас не было».

Успех вдохновил Стаута, все еще известного только горстке специалистов, и он поставил перед собой еще более амбициозную задачу. На протяжении веков консервацию считали искусством, а занимались ею исключительно реставраторы, которых обучали как мастеров, умеющих «доделывать» произведения искусства. Но если в результате экспериментов Стаута консервации суждено было стать новой наукой, то ей требовался свой научный аппарат. В течение 1930-х годов Стаут наладил регулярную переписку с величайшими реставраторами своего времени, и вместе они постепенно выработали правила оценки и сохранения картин и предметов искусства.

Все начало меняться в июле 1936 года, когда испанские фашисты с немецким оружием в руках втянули свою страну в гражданскую войну. В октябре бомбы рвались уже в опасной близости от Эскориала, грандиозного монастыря-музея в 50 километрах к северо-западу от Мадрида. Вскоре в испанском Национальном музее Прадо были выбиты все стекла. Весной 1937 года в конфликт вмешались немецкие танковые и воздушные войска. Эта тактика массированного наступления стала основой для доктрины немецкого «блицкрига».

Только тогда мир искусства осознал, что вооруженная до зубов Германия с ее тактикой массированных бомбежек может стереть с лица земли значительную часть культурного наследия континента. Великобритания и страны континентальной Европы стали срочно составлять планы по охране и эвакуации памятников, а Джордж Стаут начал потихоньку разрабатывать приемы, необходимые для работы в военное время. К встрече в музее Метрополитен в декабре 1941 года он написал инструкцию о подготовке к воздушной атаке. Плоды десятилетнего труда он сумел вместить в брошюру в несколько страниц. И в этом был весь Джордж Стаут – внимательный к деталям, сдержанный и чуткий к требованиям времени. Этот пунктуальный и педантичный человек не терпел спешки. «Экспертиза должна быть точной, – любил повторять он. – Сначала анализ, и только потом – вывод».

Следующие полтора года Стаут обучал кураторов и пытался убедить чиновников принять программу охраны памятников на государственном уровне. Но ничего не получалось, и к концу 1942 года даже невозмутимый Стаут почувствовал себя не у дел. Он посвятил всю свою жизнь экспертизе в скромнейшей области истории искусства, и внезапно цепь мировых событий вывела эту экспертизу на первый план. И вот когда охрана искусства действительно оказалась нужна, когда всемирное культурное наследие нуждалось в спасении и нельзя было терять ни секунды, никто не желал его слушать. Вопрос охраны искусства во время войны оказался в руках музейных директоров, которых Стаут называл «саибами». Стаут был трудягой и испытывал обычную неприязнь синего воротничка к белым: к миру управленцев, совещаний, переговоров и расшаркивания с клиентами.

«Я чертовски устал от всех этих игр, на которые музейная администрация тратит львиную долю времени, – писал он своему другу из Художественного музея Фогга. – Пытался бунтовать, да все без толку. Я верю, что еще лет двадцать я буду трудоспособен. Этого достаточно для работы, но на интриги это время тратить жалко. Довольно с меня валять дурака и заискивать перед богатеями, делая бумажные самолетики из наших принципов, только чтобы порадовать меценатов».

Стаут был уверен в том, что только «специалистам особого назначения», обученным консервации и служащим в рядах армии, можно доверить сохранение культурного наследия в период Второй мировой войны, в то время как музейные директора «валяли дурака» и пытались, заручившись поддержкой президента Рузвельта, пролоббировать создание в армии культурного комитета, который, вне всяких сомнений, предполагалось составить из самих директоров.

В начале 1943 года, разочаровавшись в Америке, Стаут и его коллега-консерватор У. Г. Констебль из Музея изящных искусств в Бостоне обратили свои взоры на Великобританию. В письме директору Национальной галереи в Лондоне Кеннету Кларку они изложили свою концепцию специальных отрядов хранителей памятников. Идея показалась Кларку абсурдной. «С трудом могу себе представить, – писал он в ответном письме, – организацию, которая занималась бы воплощением в жизнь ваших предложений. Но даже если на секунду вообразить, что каждую наступающую армию и правда удастся снабдить археологом, что-то подсказывает мне, что ему будет крайне непросто запретить командиру стрелять по важным военным объектам, если на их территории есть пара памятников».

Возможно, Джордж Стаут не прочел этого письма. В январе 1943 года Америка вступила в войну и отчаянно нуждалась в добровольцах. Тогда Стаут оставил свою программу консервации и поступил на действительную службу во флот, в котором со времен Первой мировой числился резервистом. «В последние несколько месяцев, – писал он домой, прибыв на авиационную базу ВМС на реке Патаксент, штат Мэриленд, – от меня не было никакой пользы. В это тяжелое для страны время мне не удалось выполнить свой долг. В мою работу вмешивались другие люди, обесценивая ее. Но теперь у меня есть возможность пригодиться в деле, требующем много большего, чем каждый из нас может предложить».

Хотя военная тайна не позволяла ему сообщить жене, чем именно он занимается, – он испытывал новую камуфляжную краску для истребителей, – Стаут заверял ее, что счастлив: «…Я чувствую такую отдачу и ответственность, что одновременно рад и напуган. Если нам удастся совершить задуманное или хотя бы значительную его часть, я буду знать без всяких сомнений, что значит “внести свой вклад”».

Вскоре после этого Стауту написал его друг Констебль, сообщая, что полковник Джеймс Шумейкер, глава одного из управлений Военного командования США, проявил неожиданный интерес к памятникам и их охране. Констебль предупреждал: «Хотя все указывает на то, что военные всерьез задумались о создании отрядов охраны памятников, непонятно, насколько эта идея может воплотиться в жизнь, и вполне возможно, что этого никогда не произойдет».

Стаут ответил: «Утешает уже то, что наша размытая идея обретает более четкую форму в армейских умах. <…> Несколько дней назад мне звонил Фрэнсис Тейлор. Он тоже предлагает армии большой план. Но он показался мне усталым и разочарованным, так что, кажется, дела его идут не слишком хорошо. Возможно, если пытаться менять положение дел понемногу, но настойчиво, это принесет больше пользы».

В то же время Стаут заверил Констебля, что служба во флоте ему «решительно по нраву» и что бросать ее он не собирается. «Я готов оказать любую помощь, – писал он, – но трудно представить, как именно я могу пригодиться и откуда мне выкроить на это время».

И все же решение пойти во флот далось ему нелегко: не из-за программы охраны памятников, с которой он уже мысленно распрощался, а из-за семьи: жены и двух сыновей. Он служил в чине лейтенанта, и ему полагалось жалованье чуть выше обычного, но этого еле хватало, чтобы поддерживать даже тот скромный образ жизни, к которому привыкли Марджи и дети за годы его каторжного труда по непонятной специальности. Он был настоящим мужчиной и считал своим долгом содержать семью. К тому же ему была тяжела мысль о разлуке с родными.

«После этих чудесных часов, проведенных дома, мир кажется пустым и серым, – писал он Марджи после короткой побывки в июле 1943 года. – Как же меня растрогали вы с Томом [cемилетним сыном Стаута], ваше мужество и ваша непостижимая любовь. Я не заслуживаю ее, но я верну ее сторицей и клянусь всем, что мне дорого, быть ее достойным. Мне приходится все время повторять себе, что я все делаю правильно и что не только из-за какого-то романтического порыва я оставил вас бедствовать».

5 ноября 1940

Подпись: Геринг

Приказ рейхсмаршала Германа Геринга о распределении конфискованных у евреев ценностей

Для эффективного выполнения главой Военной администрации Парижа и Оперативным штабом Розенберга мер по охране произведений искусства, конфискованных у евреев, следует разделить перемещаемые в Лувр предметы искусства на следующие категории:

1. Предметы искусства, решение о дальнейшей судьбе которых фюрер оставляет за собой.

2. Предметы искусства, предназначенные для коллекции рейхсмаршала.

3. Предметы искусства и библиотечные материалы, необходимые для создания Высшей партийной школы и для нужд рейхсляйтера Розенберга.

4. Предметы искусства, предназначенные для передачи в немецкие музеи, должны быть немедленно инвентаризированы, упакованы и транспортированы в Германию Оперативным штабом. При необходимости помощь штабу обязаны оказывать силы люфтваффе.

5. Предметы искусства, предназначенные для передачи во французские музеи и для продажи в Германии и Франции, будут выставлены на аукционе, дата которого будет объявлена дополнительно. Вся прибыль должна быть передана Франции для восстановления урона от военных действий.

6. Оперативный штаб Розенберга в сотрудничестве с главой Военной администрации Парижа продолжит, не снижая эффективности, проводить во Франции изъятия у евреев художественных ценностей.

Париж, 5 ноября 1940

Это предложение передается фюреру, после одобрения которого процедура вступает в силу.

 

Глава 5

Лептис-Магна

Северная Африка

Январь 1943

Пока американцы нервничали и готовились к войне, британцы уже сражались против гитлеровской коалиции. В Европе армия союзников состояла в основном из партизан и храбрых пилотов, противостоящих немецким летчикам в небе над Ла-Маншем. В СССР Красная Армия отчаянно пыталась остановить наступление нацистов. На Ближнем Востоке война волнами накатывала на великую пустыню Северной Африки. Британцы обосновались в Египте, итальянские и немецкие войска засели на западе, в Ливии и Алжире. Два года, начиная с итальянской атаки на Египет в 1940 году, война кочевала по пустыне, победу одерживали то нацисты, то союзные войска. Только в октябре 1942 года после битвы при Эль-Аламейне британцы наконец начали решительное наступление в сторону ливийской столицы Триполи.

К январю 1943 года они достигли Лептис-Магны, древнего римского города, расположенного в ста тридцати километрах к востоку от Триполи. Так подполковник королевской артиллерии британской Северо-Африканской армии Роберт Эрик Мортимер Уилер впервые увидел своими глазами величественный город императора Луция Септимия Севера: грандиозную базилику, сотни колонн, окружавших древний форум, огромный амфитеатр – и все это на фоне безупречно голубых вод Средиземного моря. В конце второго века нашей эры император Север вложил немало денег, мечтая превратить свой родной портовый город в культурную и экономическую столицу Африки. Тогда Лептис-Магна переживала времена своего расцвета, но за прошедшие с тех пор семнадцать столетий порт занесло илом, а город превратился в застывшую глиняную пустыню – пустой и серый мир.

«Вот где чувствуется сила, – думал Мортимер Уилер. – И то, что все мы не вечны».

Город был разрушен, заброшен и понемногу скрывался под песками подбиравшейся к нему Сахары. Большая часть руин и колонн потускнела и сливалась с красноватым песком. Но посреди развалин блестели белыми вкраплениями «улучшения и дополнения», сделанные итальянцами в последнее десятилетие. «Из руин старой империи поднимается новая, – частенько повторял Муссолини. – Мы строим новую Римскую империю». Уилер глотнул из фляжки, выглядывая в небе следы вражеских истребителей. Ни одного. Уже во второй раз итальянцы сдали форпост своей «империи» без боя. Впервые это произошло в 1940 году в Египте, когда британские и австралийские войска числом 36 тысяч человек разгромили двухсоттысячную 10-ю итальянскую армию.

Британцы покинули Лептис-Магну в 1941 году, когда итальянская армия, укрепленная передовыми нацистскими отрядами под руководством немецкого генерала Эрвина Роммеля, отбросила их в Египет. Вскоре после этого итальянцы выпустили пропагандистскую брошюру «Che cosa hanno fatto gli Inglesi in Cirenaica» – «Что натворили англичане в Киренаике». В ней утверждалось, что разграбленные памятники, разрушенные статуи и изрисованные стены музея Кирены – главного города Киренаики, расположенного в 600 километрах к востоку от Лептис-Магны, – дело рук британских и австралийских солдат. Только отвоевав Кирену, британцы смогли убедиться, что это неправда: скульптуры были сломаны столетия назад, пьедесталы стояли пустыми, потому что статуи с них сняли сами итальянцы, а настенная живопись покрывала не залы музея, а служебные помещения – и авторами граффити были как британские, так и итальянские солдаты.

Но все же эта история попортила немало крови британцам. На протяжении двух лет правительству пришлось защищаться от обвинений, которые невозможно было ни подтвердить, ни опровергнуть. Британских археологов в Северной Африке не было, и, пока город находился под властью британцев, никому и в голову не приходило следить за состоянием достопримечательностей. Более того, во всей британской армии не было человека, который сознавал бы историческую и культурную, а значит, и пропагандистскую ценность Кирены.

И вот Уилер стоял в самом сердце Лептис-Магны и с удивлением наблюдал, как британская армия в очередной раз повторяет ту же ошибку. Слева от него армейские грузовики катили по древней римской каменной кладке, по развалинам справа карабкались солдаты. Араб-караульный ничего не успел предпринять, когда мимо него проскрежетал танк и заехал прямо в храм. Крышка танка открылась, оттуда вылез пулеметчик и помахал рукой. Его приятель щелкнул затвором фотоаппарата. «В Северной Африке отлично, мама, жаль, тебя тут нет». Неужели британская армия так и не смогла извлечь урок из киренского фиаско? Похоже, что на этот раз итальянцам и правда будет на что жаловаться.

– Сэр, неужели мы не остановим варварство? – спросил Уилер у замначальника отдела по связям с гражданской администрацией и населением. Его управление отвечало за порядок на завоеванных территориях в отсутствие военных действий. Эта служба поддерживала мир, даже когда мир отделял от линии фронта всего километр-другой.

– Солдаты есть солдаты, – пожал плечами офицер.

– Но это же Лептис-Магна, – возразил Уилер. – Великий город римского императора Луция Септимия Севера. Из всех римских руин на территории Африки он сохранился лучше всего.

Офицер бросил на него недовольный взгляд и буркнул:

– Впервые слышу.

Уилер покачал головой. О Киренаике было известно каждому офицеру. Но офицер гражданского командования британской Северо-Африканской армии не получил никаких инструкций о Лептис-Магне, хотя было наверняка известно, что армия будет здесь сражаться. Почему? Им мало обвинений в вандализме? Неужели во время этой войны сначала совершают ошибки и только потом о них задумываются?

– Они что, такие уж важные? – спросил офицер.

– Что?

– Ну, эти развалины?

– Это классические античные руины, да. И они представляют огромную ценность.

– Почему?

– Потому что их ничем нельзя заменить. Потому что они – история. Сэр, наш военный долг состоит в том, чтобы оберегать их. Иначе враг использует это против нас.

– Лейтенант, вы историк?

– Я археолог. Директор Лондонского музея.

Офицер кивнул:

– Ну тогда действуйте, директор.

Как только Уилер осознал, что офицер не шутит, он принялся за дело. По счастливому совпадению оказалось, что его коллега-археолог из Лондонского музея, подполковник Джон Брайан Уорд-Перкинс, служит капитаном в артиллерийских войсках, расквартированных неподалеку от Лептис-Магны. При помощи отдела по связям с гражданской администрацией им удалось организовать обходную дорогу, с помощью фотосъемки зафиксировать нанесенный ущерб, поставить охранные посты и даже провести в разрушенном городе кое-какие реставрационные работы. «По крайней мере, – думали они, – будет чем занять солдат».

В Лондоне их отчеты встретили с искренним недоумением. Лептис-Магна? Охрана памятников? «Давайте пошлем это Вулли, – решили наконец в командовании. – Он знает, что делать».

Лорд Чарльз Леонард Вулли – всемирно известный археолог, который перед Первой мировой войной был близким другом Томаса Эдварда Лоуренса, более известного как Лоуренс Аравийский. Сейчас лорд Вулли, разменявший шестой десяток, служил в Военном министерстве Великобритании в совершенно не имеющей отношения к его специальности должности. Конечно, Вулли волновала судьба античного культурного наследия, и к весне 1943 года он вместе с Уилером и Уорд-Перкинсом составлял план охраны трех античных ливийских городов.

Уилер и Уорд-Перкинс настаивали на том, что следует не только охранять памятники, но и «открыть солдатам доступ к древним достопримечательностям и музеям [памятникам античности в Северной Африке], чтобы они привезли домой интерес к древности». Иными словами, информированная армия – это почтительная и дисциплинированная армия. А почтительная и дисциплинированная армия будет стараться не навредить. Сами того не зная, британцы медленно двигались в том же направлении, за которое так радел в США Джордж Стаут: они создавали первую в мире программу по охране памятников, оказавшихся на линии фронта.

 

Глава 6

Операция первая

Сицилия, Италия

Лето 1943

В январе 1943 года, когда Уилер и Уорд-Перкинс спасали Лептис-Магну, а Джордж Стаут служил во флоте в Мэриленде, в марокканской Касабланке тайно встретились президент США Рузвельт и британский премьер-министр Уинстон Черчилль (был приглашен и Иосиф Сталин, но он не приехал). Северная Африка была в руках союзников, французские и британские силы вытеснили итальянцев из Алжира, но в Европе дела шли намного хуже. Рузвельт, на которого давило военное командование США, прежде всего генерал Джордж Маршалл, хотел немедленно форсировать Ла-Манш. Черчилль и его советники, включая американского генерала Дуайта Эйзенхауэра, считали, что союзные силы пока не готовы к такому броску. После десяти дней переговоров они приняли решение: атаковать Европу, но не со стороны Ла-Манша. Они зайдут через заднюю дверь – с острова Сицилия.

Операция на Сицилии обещала стать беспрецедентной. США и Великобритания договорились о совместном руководстве всеми действиями, начиная с авиационных налетов и заканчивая устройством прачечных в тренировочном лагере в Алжире. Объединить две независимые армии оказалось, конечно, непросто. Последствия путаницы в новом командовании почти сразу ощутили на себе войска, расположенные в Северной Африке. Еда была британской, а туалеты – французскими, хотя по-хорошему надо было сделать наоборот. Но это были еще цветочки, самое трудное ждало впереди.

Среди многочисленных обязанностей, которые теперь делили две державы, фигурировало и выполнение новой программы охраны памятников, созданной Уилером и Уорд-Перкинсом на руинах Лептис-Магны. В конце апреля 1943 года было решено командировать на Сицилию двух офицеров, одного от британской и одного от американской армии, чтобы они «в кратчайшие сроки» осмотрели все памятники. Наконец-то Пол Сакс и его коллеги-музейщики получили шанс вмешаться в военную политику: армия обратилась к ним с просьбой порекомендовать кого-нибудь на должность американского советника по вопросам памятников и изящных искусств. Предложенный ими директор музея Метрополитен Фрэнсис Генри Тейлор, мастер «подковерной интриги», которая так мешала Джорджу Стауту, не смог пройти призывную комиссию, потому что был… в общем, полноват. Время поджимало, и пришлось искать кандидатуру непосредственно в армии. В итоге выбрали капитана Мейсона Хэммонда – профессора-античника из Гарварда, который в годы войны служил в разведке ВВС.

К сожалению, никто не сообщил Хэммонду, в чем именно состоит его задание. Он прибыл в Алжир, зная только, что будет заниматься охраной памятников. Впереди его ждали открытия гораздо более неприятные, чем ужасная еда и отвратительные туалеты.

Он прибыл в июне. Ему сообщили, что его «высадка» планируется на начало июля.

Высадка? Но он думал, что будет служить тут, в Северной Африке.

Нет, ответили ему. Он отправляется на Сицилию.

Тогда ему необходимо посетить библиотеку в Алжире и освежить свои знания. Он же не специалист по Сицилии.

Нам очень жаль, но вам запрещено заниматься исследовательской работой. Она может выдать немецким шпионам цель союзнической армии.

Тогда ему хотелось бы изучить военные архивы о Сицилии.

Никаких архивов – по той же причине.

Но есть же, наверное, списки тех памятников, которые он должен защищать? Увы, над ними пока работают Пол Сакс и его коллеги в Нью-Йорке. Им, возможно, понадобится еще несколько недель. Но даже если бы списки уже были составлены, доступ к ним был бы запрещен. Сами должны понимать – немецкие шпионы. Списки будут отправлены на Сицилию и переданы командованию после высадки.

Тогда он настаивает на немедленном разговоре с коллегами по охране памятников.

Коллегами? У него только один коллега. Англичанин. И он… В общем, его нет. Лорд Вулли, руководивший операцией со стороны британцев, собирался назначить на эту должность Уилера или Уорд-Перкинса. Но оба после Лептис-Магны вышли в отставку, и подходящей замены пока не нашлось.

Не нашлось?

Нет другого человека. Во всяком случае, пока нет.

Что насчет штаба?

Нет штаба.

Транспорт?

Не полагается.

Пишущие машинки? Рации? Фонарики? Карты? Бумага и ручки?

Снабжения не выделено.

Приказы сверху?

Никаких приказов. Что хотите, то и делайте.

Столкнувшись на месте с реальностью, Хэммонд осознал, что никакого задания для него на самом деле не было. «Свобода действий» оказалась эвфемизмом для «ничегонеделания». Это не слишком беспокоило Хэммонда. «Сомневаюсь, – писал он из Северной Африки другу, – что для этой работы требуется большой штат специалистов. Они тут ни к чему, да и вряд ли военные сильно обрадуются, если вокруг них будут бегать толпы искусствоведов, указывая, куда можно стрелять, а куда нельзя». Так что даже первый хранитель памятников – как прозвали их позже – поначалу считал всю затею не более чем глупой тратой времени.

В ночь с 9 на 10 июля 1943 года союзники высадились на Сицилии. Хэммонд стоял далеко не первым в листе ожидания на переезд и прибыл только 29 июля, когда передовые отряды давно покинули береговую линию. Первым местом назначения были для него Сиракузы. Стояла жара, но дул приятный ветерок. Местные власти встретили его восторженно – они были только рады избавлению от итальянских и немецких войск, которые ужасно обращались с людьми и памятниками, – и повели на осмотр достопримечательностей. Хотя город лежал прямо на пути армии, здесь ничего не пострадало. Затем Хэммонд отправился на южный берег острова, где не было никаких памятников: лишь пологие склоны, у подножия которых плескалось море. Еще через несколько дней он стоял посреди выжженных безжалостным сицилийским солнцем развалин древнего Акрагаса. Городу был, без сомнения, причинен огромный ущерб, но не в последнее тысячелетие. Пока что предсказание Хэммонда сбывалось: хранителю памятников заняться на Сицилии было нечем, если не считать ритуальных встреч с местными работниками культуры.

Реальность открылась ему в сицилийской столице Палермо. Союзники разбомбили город, уничтожив старый порт, бесчисленное количество соборов и храмов, государственную библиотеку, архивы и ботанические сады. Каждый чиновник в городе требовал от Союзного военного правительства (СВП) немедленных действий, и всех в итоге перенаправляли к одному несчастному капитану, занимавшему складной стул в обшарпанном уголке общего кабинета. Местные власти были бы рады помочь, но им требовались разъяснения, заключения экспертов, финансирование, оборудование, квалифицированные мастера для немедленной реставрации зданий, находящихся в аварийном состоянии. Архиепископ просил уделить особое внимание соборам, храмам и… собственному палаццо. Генерал Паттон, командующий 7-й армией США, захватившей город, требовал денег на ремонт и отделку армейских бараков, которые были устроены в бывшем дворце сицилийского короля.

Хэммонд не успевал даже выслушать все эти запросы, не то чтобы на них ответить. Целый месяц он не мог выйти из кабинета, чтобы самому осмотреть местные достопримечательности. На пишущей машинке, привезенной из дома, он строчил рапорты начальству и длинные письма домой с просьбами об информации и поддержке. Ответа не было до сентября, когда на подмогу наконец прибыл британский защитник памятников капитан Ф. Г. Д. Максе. Но он опоздал. 3 сентября 1943 года союзные войска переправились с Сицилии в материковую Италию, а окончательно запутавшийся Хэммонд застрял в Палермо, в сотнях километров от них. Даже маленькая, сравнимая едва ли не с деревней Сицилия поставила перед еще не рожденным отделом по охране памятников, изящных искусств и архивов почти неразрешимую задачу.

* * *

10 сентября 1943 года, через неделю после высадки союзников на материковой части Италии, Пол Сакс отправил Джорджу Стауту следующее письмо: «Мне следовало написать вам раньше, чтобы сообщить, что ваша идея наконец-то воплотилась в жизнь, да еще и обрела официальную форму, и, как вам должно быть уже известно, Президент поручил создать Американскую комиссию по защите и охране художественных и исторических памятников Европы, председателем которой назначен судья [Верховного суда] Робертс, а я получил приглашение стать членом этой комиссии, которое принял… Мне показалось необходимым сразу же написать вам об этом, потому что комиссия стала результатом титанической работы вашей мысли и осуществлением ваших предложений, ясно высказанных на встрече в музее Метрополитен после Перл-Харбора. Вне всяких сомнений, вы стали отцом всего предприятия… Я совершенно уверен, что созданием этой комиссии мы обязаны вашей инициативе и вашей энергии».

Можно себе представить, что чувствовал Стаут, читая это письмо. Да, он был, несомненно, отцом, но что именно он породил? Не отряд специалистов, сражающихся на линии фронта, о котором мечтал, а очередного бюрократического монстра. После двух лет усилий Пол Сакс и его коллеги-директора воплотили в жизнь свою, а не его идею.

13 сентября, когда 5-я армия США отчаянно сражалась за побережье Салерно, Стаут отправил Саксу ответ. «Я поздравляю правительство США и председателя Американской комиссии с принятием вас на службу, – писал он в привычном для себя едком, остроумном и слегка самоуничижительном тоне. – Вы очень добры, превознося мой вклад во всю эту затею, но вы чертовски преувеличиваете. Чтобы сообразить, что надо делать, большого ума не требуется. А вот реализация имеет огромное значение».

20 марта 1941

Берлин, 20 марта 1941

Рапорт фюреру Альфреда Розенберга, главы нацистской мародерской организации, известной как Оперативный штаб Розенберга

А. Розенберг

Докладываю о прибытии 15 сентября сего года особого поезда с основным грузом бесхозного еврейского «культурного имущества» в безопасную зону Нойшванштайн. О сохранности груза позаботился мой штаб в Париже. Особый поезд, выделенный рейхсмаршалом Германом Герингом, составил 25 вагонов с наиболее ценными картинами, мебелью, гобеленами, художественно-прикладными работами и орнаментами. Большую часть груза составили коллекции Ротшильдов, Зелигманнов, Бернхайм-Жёнов, Хальфенов, Каннов, Вайль-Пикардов, Вильденштайнов, Давид-Вейлей, Леви-Бенционов.

Мой штаб начал действия по конфискации в Париже в октябре 1940 года, следуя Вашему приказу, мой фюрер. При помощи Секретной службы (СС) и Тайной полиции были обнаружены все тайники и хранилища предметов искусства, принадлежавших беглым евреям. Затем все эти предметы были собраны в помещениях, предоставленных парижским Лувром. Искусствоведы моего штаба произвели научную систематизацию всех предметов искусства, сфотографировав наиболее ценные экспонаты. По завершении этой работы я буду готов предоставить Вам исчерпывающий каталог всех конфискованных работ с точными данными об их происхождении, их научной оценкой и описанием. На данный момент опись включает в себя более 400 отдельных произведений искусства, многие из которых имеют высочайшую художественную ценность. Кроме того, некоторое время назад особый поезд с шедеврами, лично отобранными рейхсмаршалом в основном из коллекции Ротшильдов, прибыл в Мюнхен. Они помещены в хранилище фюрера.

На защищенном складе в Париже дополнительно хранится значительное число бесхозных еврейских культурных ценностей. Они будут подготовлены для отправки в том же порядке. Предоставить точные сведения об объеме оставшегося груза пока не представляется возможным, но работа в западном регионе должна быть полностью закончена в течение ближайших двух-трех месяцев. Тогда в Германию можно будет отправлять следующий поезд.

 

Глава 7

Монтекассино

Южная Италия

Зима 1943 –1944

9 сентября 1943 года 5-я армия США высадилась в материковой Италии под Салерно. Высадка должна была застать врага врасплох, и поэтому в ней не участвовали ни авиация, ни флот. Но прямо у берегов Салерно союзные войска были встречены немцами, по-английски кричавшими в мегафоны: – Выходите и сдавайтесь. Вы под прицелом.

Американцы вступили в бой, и это была одна из самых кровавых битв за всю историю войны. Да и дальнейшая кампания выдалась тяжелой. Например, битва за важные аэродромы возле Фоджи была такой кровопролитной, что после нее жалкие остатки 82-й воздушно-десантной дивизии пришлось объединить с британским 10-м корпусом.

И все же 1 октября 5-я армия захватила свою главную цель – южный порт Неаполь. Она немедленно отправилась дальше, 6 октября достигнув горного подъема у реки Вольтурно. Ей предстояло преодолеть тысячу километров пересеченной горной местности, испещренной вражескими укреплениями и перечерченной четырьмя оборонительными линиями. 3 сентября, в день, когда первые группы союзников высадились на материковой территории Италии, итальянцы предложили капитуляцию, которая была официально объявлена 8 сентября. Но Гитлер не сдавался. Он предвидел, что итальянцы не будут долго сопротивляться натиску союзников, и разместил по всей стране немецкие войска. Итальянцы складывали оружие, но на их месте моментально оказывались хорошо вооруженные немецкие солдаты, вымуштрованные и закаленные в битвах. Между тем погода стремительно портилась. Проливной дождь превратил илистые дороги в непроходимые болота, а наступившие холода обратили эти болота в лед. Реки выходили из берегов, смывая армейские бивуаки. Коварное горное плато к северу от Вольтурно помогало немцам атаковать и отступать. С горных вершин войска союзников подвергались почти беспрерывному артобстрелу. Союзное командование рассчитывало быть в Риме к началу зимы. Но дождь сменился мокрым снегом, а они все еще не преодолели даже середины пути.

1 декабря 5-я армия достигла долины реки Лири. Пока фланговые войска сражались с немцами на горных вершинах, основная часть армии продвигалась по долине под непрекращающимся дождем, чаще всего под покровом ночи и всегда – под артиллерийским огнем. Сорок пять дней спустя они наконец достигли другого края долины, которую из-за огромного числа потерь убитыми и ранеными назвали Долиной багрового сердца. Перед ними лежал город Кассино, ключевое звено «линии Густава», главное оборонительное сооружение немцев к югу от Рима. С возвышающейся над городом горы открывался отличный вид на долину, и это позволило немцам, засевшим в горах, 7 января 1944 года отбить первую атаку союзников. Несчастные солдаты неделями мокли под дождем и мерзли до костей. Еще один штурм был отбит с большим числом жертв. Артиллерийский огонь поливал армию с тем же постоянством, что и дождь.

Еще хуже для измученных солдат было то, что на вершине горы стояло тысячелетнее аббатство Монтекассино. Монастырь был основан святым Бенедиктом около 529 года в месте, защищавшем его от опасностей языческого мира. Именно здесь святой отец написал устав ордена бенедиктинцев, создав западную монастырскую традицию, здесь он умер и был похоронен. Аббатство было святой землей, интеллектуальным центром и «символом сохранения и укрепления разума и духа в годы испытаний». Но сейчас грандиозное и величественное здание аббатства, вознесенное над усталыми, залитыми кровью солдатами, казалось символом нацистской силы.

Союзное командование не хотело разрушать аббатство. Всего несколько недель назад, покидая Италию, генерал Дуайт Эйзенхауэр издал приказ не бомбить памятники искусства и старины.

Монтекассино, одно из величайших достижений ранней итальянской и христианской культуры, вне всякого сомнения, подпадало под защиту этого приказа. Хотя Эйзенхауэр и оговорил исключения: «Если нам придется выбирать между разрушением знаменитого здания и жизнями собственных людей, то жизни людей, безусловно, для нас важнее». Он провел черту, которую никто из его командиров не хотел преступать первым.

Так что союзное командование колебалось еще целый месяц, в течение которого солдаты все глубже застревали в долине смерти. Было невероятно холодно. Дождь, казалось, не кончится никогда. На долину опустились такие плотные тучи, что войска уже не видели монастыря, и весь мир свелся к черным силуэтам побитых снарядами деревьев. Затем тучи разошлись, и их взорам снова предстало аббатство. День за днем войска брели по мерзлой грязи, иззябшие до костей, под немецким обстрелом. Об их страданиях много писала пресса, регулярно докладывавшая читателям о жалком состоянии армии, о числе убитых и раненых. И чем дольше солдаты и корреспонденты газет глядели на горы, тем больше аббатство казалось им не мировой достопримечательностью, но смертельной ловушкой, ощерившейся немецкими пушками. Весь мир говорил о Монтекассино: горе смерти, долине печали, последней крепости, отделяющей союзников от Рима.

Те, кто наблюдал за страданиями солдат из тыла, требовали уничтожить аббатство. Да и сами солдаты об этом мечтали. Но как в американском, так и во французском командовании были противники бомбардировки. Они не верили, что внутри засели немцы. Бригадир Батлер, заместитель командира 34-й дивизии США, отмечал: «Я не могу знать наверняка, но не думаю, что враг находится в монастыре. Обстрел ведется только со склона, расположенного под его стеной». В итоге в споре победили британские, и в особенности индийские, австралийские и новозеландские войска, которым предстояло первыми атаковать засевших в окопах немцев. Вот как обосновывал необходимость бомбежки генерал-майор Говард Киппенбергер, возглавлявший новозеландские войска в Монтекассино: «Если даже враг не прячется в аббатстве сегодня, он вполне может проникнуть за его стены завтра, и ему не составит никакого труда во время нашей атаки подтянуть резервы в монастырь или укрыться в нем, если мы выбьем его с внешних позиций. Мы не можем требовать от своих солдат штурмовать вершину, на которой стоит такое здание».

15 февраля 1944 года, к ликованию войск союзников и военных корреспондентов, великолепное аббатство Монтекассино было уничтожено массированной воздушной бомбардировкой. Генерал ВВС США Икер провозгласил это великим триумфом армии, показавшей немцам, что их ждет в этой войне.

Но весь остальной мир не ликовал. Итальянцы и немцы обратили огонь против своих противников, обвиняя их в варварском разрушении культурных ценностей. Выражая позицию Ватикана, кардинал Мальоне назвал разгром аббатства «колоссальной ошибкой» и «вопиющей глупостью».

Два дня спустя, после нескольких незначительных атак, союзники двинулись на штурм горы, но снова были остановлены мощным артиллерийским огнем. Как и предсказывал бригадир Батлер, немцев на самом деле в аббатстве не было, и бомбардировка нисколько не ослабила их позиций. Даже, наоборот, укрепила их: теперь они могли сбросить в руины парашютистов и включить их в линию обороны. Чтобы захватить Монтекассино, союзным войскам потребовалось еще три месяца, в течение которых было ранено и убито примерно 54 тысячи человек.

27 мая 1944 года, через неделю после захвата аббатства и через три месяца после его разрушения, для осмотра руин прибыл майор Эрнест Девальд, первый хранитель памятников, оказавшийся в Монтекассино. Фундамент и подземные помещения аббатства не пострадали, но все наземные сооружения были уничтожены. От часовни XVII века, библиотеки, галереи и монастыря остались только груды камней. Он нашел обломки бывшей базилики, но никакого следа ее мозаик и знаменитых бронзовых дверей XI века не обнаружил. Он не знал, была ли выдающаяся библиотека монастыря и его знаменитая на весь мир коллекция искусства погребена под обломками и уничтожена или немцы успели вывезти их до бомбежки. В груде обломков Девальд наткнулся на головы ангелов, еще недавно украшавших хоры. Большинство были разбиты, но некоторые уцелели, и немигающий взгляд их широко открытых глаз был устремлен в бездонное голубое небо.

16 апреля 1943

Хайль, мой фюрер!

Сопроводительное письмо Розенберга к альбомам фотографий произведений искусства, украденных для музея фюрера

А. Розенберг

Мой фюрер!

Желая порадовать Вас, мой фюрер, на Ваш день рождения я позволил себе преподнести Вам альбом с фотографиями самых ценных картин, которые мой Оперативный штаб, повинуясь Вашему приказу, изъял из бесхозных коллекций еврейского искусства на оккупированных западных территориях. На этих фотографиях Вы можете увидеть пополнение к собранию 53 самых ценных произведений искусства, некоторое время назад доставленных в Вашу коллекцию. В то же время эта папка содержит только малую часть значительного количества исключительной ценности работ, изъятых моим ведомством во Франции и помещенных в безопасное место в Рейхе.

Я умоляю Вас, мой фюрер, дать мне возможность во время моей следующей аудиенции лично рассказать Вам об этой масштабной операции изъятия предметов искусства и прошу Вас принять краткий промежуточный отчет о ходе и объеме операции, основу моего будущего устного доклада, а также три копии временных каталогов картин, представляющих лишь малую часть коллекции, которой Вы владеете. Следующие каталоги, над которыми идет работа в данный момент, я доставлю Вам, как только они будут готовы. В свою будущую аудиенцию я позволю себе, мой фюрер, вручить Вам еще двадцать альбомов с фотографиями в надежде, что краткие мгновения созерцания столь дорогих Вам предметов искусства смогут осветить красотой и радостью Вашу отшельническую жизнь.

 

Глава 8

Памятники, изящные искусства и архивы

Шрайвенхем, Англия

Весна 1944

Джордж Стаут – служивший во флоте педант-консерватор из Музея Фогга – дышал теплым воздухом английской весны. Было 6 марта 1944 года, с разрушения Монтекассино прошел уже месяц, а до планируемой высадки союзников на севере Франции оставалось еще несколько месяцев. Уже сейчас на юге Англии было не протолкнуться от английских и американских солдат. Всего, если верить слухам, их прибыло больше миллиона человек – не самая простая ситуация для страны, за четыре года почти полностью разбомбленной люфтваффе и испытывающей дефицит продовольствия. В то время в Лондоне говорили: «Вся беда с янки в том, что им надо слишком много денег, слишком много еды и слишком много секса, да и вообще их здесь слишком много». Но чего еще можно ожидать от детей, большинству из которых не исполнилось и двадцати лет? Конечно, они хорохорились – но только чтобы скрыть свой страх. Ведь совсем скоро их бросят штурмовать побережье Нормандии, и многие из них никогда не вернутся домой.

Но в Шрайвенхеме, маленькой деревушке на полпути между Бристолем и Лондоном, царили совсем другие настроения. Объединенный британско-американский корпус по связям с гражданской администрацией и населением занял Американскую школу (университет), устроив на ее территории тренировочный лагерь. Каменные дома и широкие лужайки, по которым строем маршировали солдаты в форме, казалось, были бесконечно далеки от ужасов войны. Покидая плац, Джордж Стаут обратил внимание на то, как изменился окружающий пейзаж. На деревьях уже набухли первые почки, и, хотя Стаут опасался, что они поторопились и погибнут от утренних заморозков, картина пробуждающейся природы не оставила его равнодушным. Зимняя хандра наконец отступила… Накануне вечером он прогулялся до ближайшего паба: прошагал восемь километров с парой коллег, англичанином и американцем. В пабе – типично британском и неподвластном времени (деревянные балки, каменные стены, в углу мишень для игры в дартс) – сидели румяные фермеры с пинтами эля. Ни одного военного, кроме Стаута и двух его сослуживцев. Пиво было мягким и горьковатым, компания – душевной. Он скучал по тесноте корабля, в котором плыл через Атлантику, по простому ритму моря. Прогулка обратно в Шрайвенхем мимо аккуратных оксфордширских полей и огородов помогла Стауту наконец перестать думать о том, что он уже две недели не получал писем из дома.

«Моряк, переведенный в сухопутную армию, – думал он, – вот уж и правда рыба, выброшенная на берег. Даже почтальону меня не найти».

Во время воскресной утренней прогулки по соседней деревне Стаут наблюдал за творившейся вокруг весенней суматохой. Увитые плющом деревья и кустарники. Кривые и косые каменные стены. Тут и там тянутся вверх зеленые ростки, некоторые втоптаны в грязь каблуками. Поле, истерзанное копытами лошадей. Голые ветки деревьев. Петляющая дорога. Все казалось каким-то вывихнутым, но за всем этим чувствовался порядок, композиция, которая казалась разрозненной, пока вдруг не открывалось ее четкое устройство.

И все же в море ему было лучше. И дома. Вот бы настал мир, и он вернулся бы к своей прежней работе. Но пока он военный, и нельзя не признать, что назначение на флот было, как сказали бы англичане, «его чашкой чаю». Памятники, изящные искусства и архивы. Сама мысль казалась ему смешной. Они все-таки создали отдел защиты памятников, в который набрали специалистов, призванных в армию.

Подкомиссия по памятникам, изящным искусствам и архивам (ПИИА) была организована в конце 1943 года совместно США и Великобританией. Ею руководил отдел союзного военного правительства оккупированных территорий, а отвечать комиссия должна была перед отделом МИ-5 британского военного министерства. Вся эта путаная бюрократия показывала, насколько большое значение придавалось ПИИА, вроде бы низко стоящей в иерархии военного командования. Все знали об ошибках, допущенных в Италии. Отдел Хэммонда был расформирован и заменен новой структурой, но отдел ПИИА в Италии, подчинявшийся Объединенной контрольной комиссии (ОКК), все еще боролся за влияние в армии. Так, к северу от Неаполя, где находилось разрушенное аббатство Монтекассино, не было ни одного хранителя памятников. Ошибка не только заставила нервничать офицеров ПИИА в Италии, но и показала, насколько непросто было создать работающую организацию в разгар военных действий.

Оставалось надеяться, что в Северной Европе все будет иначе. Органы гражданской администрации собирались отправить во Францию обученную группу офицеров до начала боев. Комиссия Робертса предоставила Полу Саксу право выбирать офицеров с американской стороны, и Стаут стал одним из первых, кого пригласили в отряд. Он получил назначение в сентябре 1943 года. Дальше последовало многомесячное молчание, но оно не удивляло Стаута. Он знал, что обычно такие проекты начинаются с помпой, но редко имеют продолжение. И никогда не доверял инициативам музейного начальства.

И все же Стаут в письме Саксу изложил свои соображения по поводу предстоящей операции. Каждой армии, писал он, необходима команда хранителей, в которую должны входить офицеры и десять, а лучше шестнадцать, солдат: упаковщиков, перевозчиков, таксидермистов (да, таксидермистов), секретарей, водителей и, самое главное, фотографов. Команду нельзя сформировать на месте, потому что – Стаут знал это как ветеран Первой мировой – на передовой каждый боец на счету и командиры не согласятся выделить ни одного человека. В отдел защиты памятников следовало сразу набрать людей и предоставить им необходимое оборудование: внедорожники и крытые грузовики, ящики, коробки и другие упаковочные материалы, аэрометры для проверки плотности воздуха и прочие инструменты консерватора.

В декабре – от Сакса до сих пор не было ни звука – до Стаута дошли слухи, что операцию отменили. Он продолжил свои эксперименты с камуфляжной краской: наверняка музейные щеголи опять все запороли. Какая жалость, думал он, что армия доверила все кучке «саибов».

Даже когда в январе 1944 года пришел запрос на его перевод, Стаут все еще не верил в успех предприятия. «Я, как и ты, считаю, что памятники необходимо охранять, – писал он своей жене Марджи. – Если все будет организовано надлежащим образом, то мы сделаем важное дело. Если нет, то нас ждут трудности, неприятности, проволочки и большие разочарования. И нравится мне это или нет, если армия возьмется за эту программу, мне придется в ней участвовать… В одном можно быть уверенным: если все сложится, это будет военная операция. Ею будет руководить не гражданская музейная администрация, а армия и флот. Будь командование гражданским, я бы отказался. Но моими соратниками, насколько я понимаю, будут военные. А в армии и на флоте главным правилом становится эффективность, и отношения между людьми строятся на открытости и честности. На играх здесь далеко не уйти. Так что посмотрим».

Но Джордж Стаут недооценивал «саибов». Гражданское музейное сообщество – американская комиссия Робертса (совместно с британской комиссией Макмиллана) – не только инициировало создание отдела охраны памятников, но и стало главной движущей силой реализации задуманного. Трудно представить, чтобы армия США терпела присутствие ПИИА, если бы не престиж стоявшей за ней комиссии Робертса, заручившейся поддержкой самого Рузвельта. И никто не смог бы лучше справиться с задачей собрать стаутовские отряды «специалистов особого назначения», чем представители американской культурной элиты. Из событий на Сицилии и в Северной Африке были извлечены два главных урока: армия будет прислушиваться к защитникам памятников, только если они будут военными, а этим военным необходимо быть на передовой во время или сразу после боя, а не недели и тем более месяцы спустя. На основе этих двух принципов удалось выработать план действий. Еще одной приятной, во всяком случае для Стаута, новостью было то, что в ряды офицеров ПИИА не зачислили ни одного директора музея.

Впрочем, в предстоящей операции Стаута смущали не офицерский состав и не масштаб операции. В то теплое мартовское утро он тревожился прежде всего из-за хаотичности всего предприятия. Не существовало ни описания миссии, ни ясной последовательности приказов. Создавалось впечатление, что никто не знает, ни сколько нужно людей, ни как распределить их по континенту, ни скольких еще ждать. Новые сотрудники возникали внезапно, просто являлись из ниоткуда с бумагами на перевод. Из работ Стаута было надергано общее руководство по консервации. Но хранители памятников не проходили никакой специальной подготовки. Пока что большая часть усилий тратилась на какие-то общие изыскания, вроде составления списков охраняемых памятников разных европейских стран. Насколько было известно Стауту, никто еще не занялся военной подготовкой операции: обеспечением оружием, машинами, формой и продовольствием. Сказать, что отдел охраны памятников создавался перед вторжением во Францию слишком медленно, – значит не сказать ничего.

Но и масштаб операции его беспокоил. Стаут рекомендовал Саксу, чтобы на каждого офицера приходилось 16 солдат, но чем дальше, тем яснее становилось, что шестнадцати человек может не набраться во всей ПИИА. Стаут понимал, как непросто выторговывать людей у армейской бюрократии, тем более когда она планирует важнейшую военную операцию. Но он был уверен, что у Пола Сакса на примете есть еще немало квалифицированных специалистов. В конце концов, большая часть молодых сотрудников американских музеев была его учениками. И все же людей, отобранных для охраны памятников на поле боя, Стаут мог бы пересчитать на пальцах. Роример, Бальфур, Лафарж, Поузи, Диксон-Спейн, Метьен, Хэмметт. Может, наберется двенадцать человек. Всего. Когда он плыл в Англию, за его столом в кают-компании народу сидело больше. На корабле накрывали сотню таких столов, и это был один из тысячи кораблей, пересекавших океан.

Он представил себе отряд хранителей, выстроившихся для воображаемого портрета на солнечном склоне у базы в Шрайвенхеме.

Джеффри Уэбб, командир. Высокий и худой, за пятьдесят, профессор Кембриджа и один из самых выдающихся искусствоведов на Британских островах.

За ним – лорд Метьен и майор авиации Диксон-Спейн, британские ветераны Первой мировой войны.

Самым молодым из британцев был Рональд Бальфур, лысеющий сорокалетний историк кембриджского Королевского колледжа – коллега Джеффри Уэбба, назначенный в отряд по его рекомендации. В Шрайвенхеме Стаут и Бальфур жили в одной комнате, и Стаута моментально очаровали щедрость, великодушие и ясность мышления соседа. Убежденный протестант, Бальфур оставил историю, которая была изначально его специализацией, и посвятил свою научную карьеру вопросам религии. Окончив Кембридж, он просто остался в университете и стал тем, кого англичане называют «ученым джентльменом»: профессиональный сотрудник университета, которого не интересуют ни публикации, ни карьера, но который влюблен в научную работу и долгие, неторопливые разговоры и споры с людьми, разделяющими его интеллектуальные убеждения.

Стаут считал, что с годами Бальфур превратился в человека, одержимого бумагой. Его можно было считать экспертом отряда по архивам и манускриптам, для него единственного документы были важнее произведений искусств. Сам Бальфур неоднократно повторял, что главным его жизненным достижением к тридцати пяти годам стала домашняя библиотека из восьми тысяч томов. И все это – редкие книги, добавлял он. В своих профессорских очках в проволочной оправе он совсем не походил на вояку, но сделан был из железа и рвался в бой. Он вырос в семье военных в самом сердце Англии, Бакингемшире, знал и уважал армейские порядки. Кроме того, он десятилетиями собирал собственную библиотеку и не мог позволить немецким бомбам уничтожить ее.

А еще были американцы. Марвин Росс, выпускник Гарварда и специалист по византийскому искусству – заместитель Уэбба. Архитекторы Ральф Хэмметт и Лафарж, специалисты по зданиям.

Уокер Хэнкок, чуть старше сорока, знаменитый скульптор-монументалист. «Жертва» – название памятника погибшим солдатам, который он несколько лет назад поставил в своем родном городе Сент-Луисе, штат Миссури, – звучало как нельзя более уместно. Из всего отряда Хэнкок был наиболее склонен к самопожертвованию. По настоянию своего отца во время Первой мировой войны он поступил в Военную академию Виргинии. Он, без сомнения, был готов к большим жертвам, но война окончилась, и он смог обратиться к своему настоящему призванию, искусству. Хэнкок вернулся в Сент-Луис и поступил в Вашингтонский университет, затем в Пенсильванскую академию изящных искусств, а в конце 1920-х – в Американскую академию в Риме. Он был единственным в ПИИА художником, а также самым титулованным членом отряда. В 1925 году Уокер Хэнкок выиграл престижную Римскую премию. В 1942-м, проходя военную подготовку, он узнал, что победил в конкурсе на дизайн Воздушной медали США, одной из высших военных наград страны. Эта медаль стала для него «билетом» в тыл с передовой.

Беспечный, открытый, неизменно жизнерадостный – и это при том, что он, бесспорно, принес немалую жертву. Всего за несколько недель до отправки в Англию в маленькой капелле Вашингтонского кафедрального собора Уокер обвенчался с девушкой по имени Сайма. Он был влюблен в Сайму до безумия, но все же расстался с ней и отправился за океан. Более того, его хотели оставить в Пентагоне, но он сам попросил назначения на фронт. Хэнкок был настолько внимателен, добр и щедр, что у Стаута никак не получалось представить его на поле боя. Зато он прекрасно представлял себе Хэнкока в мастерской в Массачусетсе, на которую тот каждый месяц добросовестно откладывал часть жалованья: вот он обнимает жену на фоне потрескивающего в камине огня и незавершенной скульптуры Атланта. И конечно же смеется. Действительно, ничто не могло надолго омрачить Хэнкоку настроения. Его оптимизм доходил до утверждения, что ему нравится армейская кормежка.

Последним прибыл тридцатидевятилетний Джеймс Роример. Он был полной противоположностью добродушному Хэнкоку: энергичный, целеустремленный, искушенный в больших играх музейного мира. Этот невысокий коренастый человек, казалось, был создан для поля боя. Окончив Гарвард, он незамедлительно устроился на работу в музей Метрополитен. Ему не исполнилось и тридцати, когда он уже принимал активное участие в расширении музейной коллекции средневекового искусства. Всего семь лет на службе – и в 1934 году его назначают куратором всего направления медиевистики. Когда в 1938 году Метрополитен открыл новое отделение «Клуатры» в Северном Манхэттене и перенес туда всю коллекцию средневекового искусства, Роример стал одним из главных ее кураторов. Только человек исключительного таланта и исключительной энергии мог так стремительно взлететь по музейной лестнице. Поэтому Стаут совсем не удивился, узнав, что Роример происходит из обычного рабочего городка Кливленда, штат Огайо, и что его отец, еврей Роргеймер, изменил фамилию, опасаясь бытового антисемитизма.

Официально Роример даже не был хранителем памятников. Он служил в отделе по связям с гражданской администрацией и населением, управлявшем базой в Шрайвенхеме. 3 марта он должен был получить назначение, и Стаут от надежного источника узнал, что Роример особенно интересуется охраной памятников. Командующий ПИИА Джеффри Уэбб жаждал его заполучить. А с чего бы ему не хотеть? Роример был выдающимся искусствоведом, говорил по-французски, прекрасно знал Париж, живя в Шрайвенхеме, шесть раз в неделю занимался немецким.

Что и говорить, Роример обладал цепкостью бульдога. Никто в Шрайвенхеме не приложил больше усилий, чтобы попасть в ПИИА, и никто не работал так усердно. Дайте Джеймсу Роримеру работу, и он умрет, но выполнит ее на отлично. Стаут подозревал, что перед ним будущая звезда американской культурной элиты. Если, конечно, Роример переживет войну.

И еще был Роберт Поузи. Но Стаут почти ничего о нем не знал. Поузи держался особняком и все больше помалкивал. Он не входил в гарвардский круг Пола Сакса и, кажется, не был особенно известен даже в собственной области – архитектуре. Все, что удалось узнать о Поузи Стауту, – что тот вырос в Алабаме, в крайней бедности, и окончил Обернский университет благодаря стипендии армии для офицеров запаса. Он был военным до мозга костей как по образованию, так и по темпераменту, но при этом – хорошим специалистом, так что в отряде оказался на своем месте. Правда, никто толком не знал, как он в него попал. Ходили слухи, что в Англию он прибыл прямо с Северного полярного круга, – это звучало так странно, что, наверное, было правдой. А как-то раз, разговорившись, он похвастался, что является единственным в мире человеком, уничтожившим танк в Пенсильвании. Оказалось, что в начале своей армейской карьеры он спроектировал экспериментальный мост. Но первый же танк, попытавшийся его пересечь, обрушился в реку и утонул. Все остальные не очень-то жаловали Роберта Поузи, но Стаут его понимал. Поузи был тихим, работящим, правильным деревенским парнишкой из американской глубинки – в общем, как и сам Стаут.

Вот и весь коллективный портрет. Британский ученый Бальфур. Добродушный художник Хэнкок. Цепкий куратор Роример. Алабамский работяга Поузи. И где-то на заднем плане маячит элегантный Джордж Лесли Стаут. Стаут улыбнулся: да, обычно он безупречен. Но не сейчас. Увесистый мешок грязного белья за его плечом – главная причина воскресной прогулки из бараков – напомнил ему, что службы быта на армейской базе работают из рук вон плохо и что он уже гораздо более растрепан, чем мог себе позволить.

Ну, бог с ним. Может, вся операция и была его «детищем», как выразился Пол Сакс, но сейчас Джордж Стаут служил обычным рядовым. И только этого он и хотел. Даже в армии Стаут сохранил врожденную неприязнь к управленцам. Он предпочитал пачкать руки настоящей работой – а затем тщательно мыть их.

Но он не мог не признать – это был отличный отряд. Отряд, который он и сам набрал бы. Только одиннадцать человек – зато каких! Да, не профессиональные консерваторы, но ничуть не хуже: ученые, художники, музейные кураторы, архитекторы, люди, которые сами зарабатывали себе на жизнь, а не приказывали другим работать. Все – состоявшиеся профессионалы. Почти у всех жены, и у большинства – дети. Все – зрелые и понимают, что стоит на кону, и при этом еще молодые, у них много шансов выжить на поле боя.

Выжить. Не то слово, о котором хотелось бы думать Стауту. С этими людьми он шел на войну, и он знал, что некоторые из них могут погибнуть. Лишать их охраны и необходимого снаряжения было преступлением.

Он во всем винил лорда Вулли, старика-археолога из британского военного министерства. «Отличный парень», как сказал бы о нем Рональд Бальфур, держал отряд на голодном пайке. Вулли невероятно гордился тем, что всей операцией по спасению памятников руководят всего три человека, в том числе леди Вулли, его жена. Тут нечего было и рассчитывать на серьезное к себе отношение. «Мы защитили искусство наименьшей ценой». Таков был девиз Вулли, взятый из «Надгробной речи» Перикла. Стаут не сомневался, что военной верхушке была приятна эта историческая отсылка. Вне всякого сомнения, эта мудрость окажется очень кстати на поле боя.

Если все будет устроено как надо, писал он жене… В этом и была загвоздка. Неужели в миллионной армии не набралось бы сотни людей? Неужели так трудно наскрести несколько тысяч долларов на камеры, рации и прочее необходимое оборудование?

– Ну что же, Джордж, вот мы и пришли, – сказал Рональд Бальфур, четко выговаривая каждый звук, как и полагается уроженцу Центральной Англии.

Его слова прервали размышления Стаута, вернув его обратно в Англию весны 1944 года. Он взглянул наверх. Там, за тесным скоплением каменных домов с соломенными крышами, можно было увидеть башню церкви, ради которой они и пришли в эту маленькую деревушку. Стаут посмотрел на солнце, которое стояло уже высоко в небе, потом на часы. Служба, должно быть, давно уже началась.

– Сначала быстро разберемся с этим, – Стаут показал на свой баул с бельем, – а потом поднимемся наверх.

– Согласен! – ответил Бальфур, улыбаясь.

Бальфур, подумал Стаут, не мог не нравиться. И ему можно было доверять. Что важно, потому что в итоге все решают именно такие люди. Ученый и современно мыслящий человек, Стаут тем не менее не доверял машинам. Он считал, что успех музейной консервации зависит не от техники, а от опыта и квалификации специалистов. Только так, думал он, можно преуспеть в любом предприятии: вести себя осторожно, обладать знаниями и навыками, наблюдать за миром и действовать в соответствии с тем, что видишь. Хранителю памятников, кроме того, нужны страсть, интеллект, гибкость, понимание армейских правил: обращения с оружием, подчинения старшему по званию. В Бальфуре Стаут видел сочетание живого ума, интуиции и уважения к порядку. Это вселяло в Стаута чувство уверенности.

«Главное – попасть на место, – подумал он, – а уж там мы все сделаем как надо».

Однажды в юности Стаут провел лето со своим дядей в Корпусе-Кристи, штат Техас. Шесть дней в неделю они работали, на седьмой рыбачили. Как-то раз они выудили ромба – донную рыбу, у которой оба глаза располагаются с одной стороны головы. Мальчишка из Айовы и представить себе не мог, что в мире водятся такие диковины. Вечером, когда они отправились обратно, у лодки заглох мотор. Стаут греб и греб, но лодка лишь покачивалась на мелких водах Мексиканского залива, пока проходящая мимо парусная шхуна не отбуксировала ее к берегу. С тех пор Стаут убедился, что на моторы полагаться нельзя. Сам он всегда был готов довериться только веслам и течению. И потому мог не сомневаться, что всегда вернется на берег.

Он понимал, что хранители памятников не отправятся во Францию с пустыми руками. У них были карты расположения важных зданий и музеев, выполненные по приказу музейных директоров и прочих специалистов, а затем наложенные на них фотографии, сделанные воздушной разведкой. Составленный гражданскими специалистами и заверенный офицерами из отдела по связям с гражданской администрацией и населением список охраняемых памятников был безупречен. И уж, конечно, Стаут не мог придраться к карманному руководству по консервации, написанному на основе его собственных работ.

Но во всей организации он видел немало слабых мест. Директора музеев не понимали военных, а военные до сих пор не были уверены в разумности задуманного. Хранители памятников могли советовать, но не могли заставить военных действовать. Им позволялась свобода передвижения, но у них не было ни транспорта, ни кабинетов, ни вспомогательного персонала – и никакого плана. Армия дала им лодку без мотора. На поле боя, как уже понимал Стаут, им придется грести, и он не мог отделаться от подозрений, что грести придется против течения. Но он знал: если ты в воде и держишься на плаву, мимо всегда может пройти шхуна.

– Возрождение романского стиля, – произнес Рональд Бальфур за плечом Стаута. – Небольшая, но построена отлично, наверное, конец 1800-х годов. А ты как думаешь, Джордж?

Джордж Стаут поднял взгляд на деревенскую церковь, простую, основательную и красиво отделанную. В ней не было ничего шедеврального, но не было и ничего лишнего и нелепого, она обладала каким-то мягким обаянием. Церковь вполне могла относиться к романскому возрождению, но ему на ум пришло другое слово – романтичная. То ли потому, что это место показалось ему «романтичным» – как уголок для влюбленных, где спустя много лет он с женой Марджи мог бы смеяться, вспоминая прошлое. То ли потому, что «романтичным» – в смысле «излишне оптимистичным» – было его убеждение, что можно спасти здания вроде этого из пламени войны.

– Нам крупно повезет, если встретим что-то подобное на континенте, – сказал Стаут, указывая на не тронутую разрушением церковь.

Бальфур улыбнулся:

– Ах, Джордж, какой же ты пессимист.

Стаут подумал о двух полисах, которыми он застраховал жизнь перед отплытием в Англию. Будь всегда готов.

– Я оптимист, мистер Бальфур. Осторожный, но все же оптимист, несмотря ни на что.

 

Глава 9

Задание

Южная Англия

Конец мая 1944

26 мая 1944 года Верховный Главнокомандующий союзных экспедиционных сил генерал Эйзенхауэр издал приказ. В отличие от Италии, где аналогичный документ появился через шесть месяцев после вторжения на Сицилию, в этот раз до высадки в Европе оставалось еще 11 дней.

Совсем скоро мы начнем битву на Европейском континенте. Мы сражаемся за то, чтобы сохранить цивилизацию. На пути нашего продвижения неизбежно окажутся исторические памятники и культурные центры – важные символы для того мира, за сохранность которого мы сражаемся.

ЭЙЗЕНХАУЭР

Охранять эти памятники и проявлять к ним уважение в любой возможной ситуации – обязанность каждого командира.

Может статься, что от нашего нежелания уничтожать эти священные объекты будет зависеть ход военной операции, как в Кассино, где враг полагался на то, что наши эмоции не дадут нам разрушить его оборону. Но первостепенную важность имеют жизни наших людей. Поэтому там, где диктует военная необходимость, командиры могут отдать приказ действовать, даже если это повлечет разрушение почитаемого памятника.

Но во многих других случаях повреждения и разрушения не необходимы и не могут быть оправданы никаким образом. Поощряя строгость и дисциплину, командиры будут сохранять центры и объекты исторического и культурного значения. Командование службы по связям с гражданской администрацией и населением подготовит информацию о расположении такого рода памятников как на передовой, так и в оккупированных зонах. Эта информация вместе с необходимыми инструкциями должна быть распространена по всем эшелонам.

На следующий день отдел ПИИА переслал в штаб-квартиру генерала Эйзенхаэура список охраняемых памятников во Франции. Все сотрудники – от военных до гражданских – пребывали в состоянии крайнего возбуждения. Ход войны зависел от одного решительного прыжка в неизвестность: операции «Оверлорд» – высадки в Нормандии. Когда Уинстону Черчиллю сообщили о планируемой операции, он схватил Эйзенхауэра за руку и со слезами на глазах сказал: «Я с вами до конца, а не выйдет, так потонем вместе». Поражение в лучшем случае означало еще два года перегруппировки войск и перепланирование стратегий, в худшем – падение Британии. Никто не хотел хоть чем-то помешать победе – и фронтовые командиры, увидевшие списки «запрещенного к разрушению», в особенности. Список охраняемых памятников ПИИА был отвергнут ими как избыточный и потому препятствующий свободе маневров на поле боя.

Руководители ПИИА оказались перед выбором: склониться перед давлением армии или защищать свою миссию и свои убеждения. Вулли решил не переделывать список, а сопроводить его объяснительной запиской. Из 210 охраняемых объектов в Нормандии, сообщил он руководству штаба, восемьдесят четыре представлены церквями. А большинство остальных – античные или средневековые руины, доисторические каменные сооружения, фонтаны. Все это вряд ли пригодится армии в сражении. Во всей Нормандии, подсчитал он, запреты ПИИА касались только 35 зданий, которые могли бы быть использованы в военных целях. После того как объяснение прочитали, список приняли. А к 1 июня была окончательно определена численность отряда ПИИА; на континент отправлялись пятнадцать человек: восемь американцев и семь англичан (в марте в отряд прибыли еще один американец и трое британцев). Семеро отправятся в штаб-квартиру Союзных экспедиционных сил и займутся организационной работой. Восемь будут числиться в британской и американской армиях и войсках тыла. Чтобы подчеркнуть союзный характер операции, хранителей перемешали: один американец был приписан к 21-й группе армий Великобритании и один британец – к 1-й армии США. Сколь невыполнимой ни казалась задача, долгом этих восьми офицеров было изучать и сохранять все важные памятники, которые встретятся войскам союзников на пути от Ла-Манша до Берлина.