Глава 37

Соль

Альтаусзее, Австрия

1100 –1945

Альпы – это самая высокая горная цепь Европы, протянувшаяся вдоль австрийско-немецкой границы и вздымающаяся над уровнем моря почти на два километра. Это край заснеженных вершин и живописных замков. Главная дорога идет с севера, из Зальцбурга, круто поднимаясь вверх, а затем ныряя вниз, в зеленые лесистые долины. Деревья по обочинам дороги стоят плотной стеной, а когда лес вдруг обрывается, взору открывается альпийское озеро, а за ним – прилепившийся к горному склону пряничный городок, застроенный домами под остроконечными крышами и с резными наличниками окон. Примерно в 70 километрах от Зальцбурга начинается опасный перевал. Дорога здесь настолько круто взбирается вверх, что кажется непостижимым, как по ней могут ездить машины. В конце она приводит в долину, в которой расположилось селение Бадаусзее, а еще дальше, на берегу другого альпийского озера, приютилась крошечная деревушка Альтаусзее.

Отсюда дорога устремляется вверх так резко, что перевал в сравнении с ней выглядит просто склоном. Вдоль дороги течет прозрачный альпийский ручей, а кругом поднимаются великолепные горы, от одного вида которых захватывает дух, – даже в самый солнечный день они остаются пепельно-серыми под шапками белого снега. Дорога обрывается пропастью, над которой опасно нависает мрачное серое здание. Рядом – невзрачный одноэтажный домик, прилепившийся к крутому склону горы Зендлинг. В горе зияет круглая дыра – это вход в соляную шахту. Легенда гласит, что соль здесь начали добывать три тысячи лет назад, еще до основания Рима, во времена расцвета древней египетской империи, хотя местные архивы утверждают, что шахта существует с XII века.

Во времена античности и Средних веков соль была основой цивилизации: от нее зависело выживание целых сообществ, ведь без соли невозможно было хранить и перевозить продукты питания. Римским легионерам иногда платили жалованье солью (отсюда английское слово «salary» – зарплата); купцы, передвигаясь большими караванами, проложили соляные дороги, связав западный европейский мир с азиатским и арабским Востоком. В Тибете, по свидетельству Марко Поло, соль спрессовывали в пластины, оттискивали на них портрет верховного хана и использовали в качестве денег. В великой потерянной африканской цивилизации Тимбукту соль ценилась на вес золота. Вестготские предки германцев, разграбившие Рим, экономически зависели от соли, в особенности от пошлин, собираемых на соляных торговых путях. Город Мюнхен, в котором впервые пришла к власти нацистская партия, был основан правителем Баварии в 1158 году с целью облегчить сбор налога с соли, поступающей из Зальцбурга (в переводе с немецкого – «Соляного замка»). Рождались и умирали города и целые империи, но шахта Штайнберг, пробитая в австрийской горе Зендлинг, рядом с озером и деревней Альтаусзее, столетиями производила соль. Соль добывали не мотыгами и кирками: ее растворяли с помощью потока воды, управляемого системой каналов и шлюзов. Вода стекала вниз с расположенной над шахтой горы, особенно бурно во время весеннего паводка. Насыщенная солью вода спускалась почти на тридцать километров вниз, в городок Бад-Ишль, где жидкость выпаривали, получая чистую кристаллическую соль. На шахте работало всего сто двадцать пять человек: они управляли шлюзами, укрепляли подземные пещеры и следили за состоянием проходов огромного лабиринта залов и туннелей, чтобы шахта не обрушилась.

Начиная с XIV века на шахте трудились исключительно члены тех семей, что жили в горах поблизости. За несколько веков человечество выросло, но шахтеры оставались низкорослыми, словно работа под землей превратила их в гномов (на самом деле в этом следует винить плохое питание и близкородственные браки). Еще в начале XX века эта маленькая обособленная община говорила на средневековом диалекте. Мужчины бродили по горным туннелям с примитивными ацетиленовыми фонарями и носили костюмы из белого льна и остроконечные шапки, как у своих средневековых предков.

Но зимой 1943–1944 года соляную шахту в Альтаусзее атаковала современность. Сначала появились гусеничные машины – только они могли пройти по пятиметровым сугробам, поднимавшимся до верхушек деревьев. За ними приехали джипы, а затем потянулась бесконечная вереница грузовиков, сновавших туда-сюда по крутым горным перевалам. В шахту спустились нацистские офицеры. Прибыли рабочие, которые расширили подземные помещения и настелили в десятках соляных залов деревянные полы, обили досками стены и потолки. В самых глубоких помещениях соорудили стеллажи, приколотив их к стенам – кое-где эти конструкции были высотой с трехэтажный дом. Затем привезли экспертов и вспомогательный персонал, а в глубине горы оборудовали цех, где могли работать, а при необходимости и жить технические специалисты. И все это – ради искусства. Первыми самые ценные экземпляры своих коллекций отправили в Альтаусзее венские музеи, но очень скоро шахту забрал Гитлер для личного пользования. Фюрера беспокоили участившиеся воздушные налеты союзников, поэтому он приказал, чтобы все сокровища, предназначенные для его музея и до поры до времени разбросанные по разным местам, собрали и спрятали понадежнее. Шахта в Альтаусзее идеально подходила на роль хранилища, тем более что от Линца ее отделяло всего сто шестьдесят километров. Горизонтальной штольне, прорытой в огромной горе, были не страшны никакие бомбардировки – даже если бы летчикам вражеской авиации удалось заметить вход в подземное хранилище. Соль в стенах впитывала испарения, так что влажность поддерживалась на уровне шестидесяти пяти процентов. Температурные колебания были совсем небольшими: от четырех до восьми градусов по Цельсию. Это была идеальная среда для хранения картин и гравюр, а металлические предметы, такие как, например, оружие, легко было защитить от ржавчины, покрыв толстым слоем жира или желатина. Более приспособленного природного укрытия для тонн награбленных Гитлером сокровищ просто не существовало.

Все это время шахтеры продолжали работу: направляли воду в пустые проходы, вымывали из горы соль и перенаправляли соляной поток в Бад-Ишль. Произведения искусства прибывали на протяжении всего 1944 года и в начале 1945-го, а шахтеры трудились как ни в чем не бывало. Иногда их просили помочь с разгрузкой ящиков, на многих из которых стояла печать «А.Г., Линц». С мая 1944 года по апрель 1945-го из Фюрербау, резиденции Гитлера в Мюнхене, доставили около тысячи семисот картин. К концу 1944 года сюда перевезли из Нойшванштайна Гентский алтарь. В октябре 1944 года из Бельгии на корабле доставили «Мадонну Брюгге».

10-го и 13 апреля 1945 года в шахту спустили еще восемь ящиков. Они принадлежали не нацистским вождям в Берлине, а местному гауляйтеру Августу Айгруберу. «Vorsicht, Marmor – nicht stürzen!» – было написано на ящиках. «Осторожно, мрамор – не ронять!» Но внутри были не статуи, как думали шахтеры, прятавшие ящики в глубине рудника. Гауляйтер Айгрубер, фанатичный австрийский нацист, всей душой поддерживал гитлеровский приказ «Нерон». В ящиках хранились не произведения искусства, а огромные пятисоткилограммовые бомбы, в корпусе каждой из которых свободно поместились бы шесть человек. Айгрубер был решительно настроен уничтожить шахту вместе со всем ее бесценным содержимым.

* * *

Главнокомандующий экспедиционными силами генерал Дуайт Эйзенхауэр с тревогой смотрел на карту Германии. Войска западных союзников перешли Рейн, Красная Армия продвинулась до реки Одер, и судьба Германии была решена. Многие, и прежде всего Черчилль, призывали союзников задуматься о послевоенном устройстве мира, что подразумевало необходимость взять Берлин раньше СССР. Сначала Эйзенхауэр соглашался с этой идеей, но последние события заставили его усомниться в разумности марша на Берлин. На пресс-конференции 27 марта Эйзенхауэра спросили, верит ли он, что такой марш вообще возможен. Западные союзники все еще находились в трехстах километрах от немецкой столицы, советским войскам до нее оставалось пятьдесят. «Ну, – честно ответил Эйзенхауэр, – я думаю, что одно расстояние обязывает [Красную Армию] прийти туда первой».

В те дни его беспокоила совсем не Красная Армия. Немцы были, может, и обречены, но не побеждены. Вермахт продолжал отчаянно сражаться на всех фронтах, и за спиной у гитлеровцев оставалась неприступная крепость – Альпы.

На протяжении последних месяцев стратеги союзников предполагали, что последним оплотом Германии и Австрии станет территория внутри треугольника, образованного линиями, проведенными между Зальцбургом на севере, Линцем на востоке и перевалом Бреннер на западе, возле итальянской границы. Было известно, что именно здесь сосредоточены склады, битком набитые продовольствием и оружием, а вся местность изрыта укрепленными траншеями. Как указывалось в докладе Верховного штаба: «Благодаря преимуществам географического положения местность практически неприступна».

Эйзенхауэр, как и его ближайшие советники, например генерал Брэдли, боялся, что Гитлер ускользнет из Берлина и спрячется в горах. Разведчики доносили, что уже несколько месяцев идет переброска отборных эсэсовских дивизий из Берлина на юг, с русского фронта – на запад и с итальянского театра военных действий – на север. Судя по всему, сходились они в Берхтесгадене, небольшом горном городке, где у Гитлера и его главных приспешников были летние дачи, на которых нередко решались государственные дела. Не важно, останется ли Гитлер у власти, – Эйзенхауэр опасался, что даже небольшой группы засевших в горах фанатично преданных Третьему рейху вояк будет достаточно, чтобы годами отбивать атаки союзников.

Эйзенхауэр презирал немцев. Он винил их в разжигании войны и в чудовищных разрушениях. Он никак не мог остыть после осмотра трудового лагеря в Ордруфе, который посетил после Меркерса. «Увиденное там невозможно выразить словами, – писал он генералу Маршаллу. – Проходя по лагерю, я встретил трех человек – приятелей, которым какой-то неимоверной хитростью удалось бежать. Я пообщался с ними через переводчика. Их рассказы о голоде, жестокости и зверствах, чему они были живым доказательством, так подействовали на меня, что мне стало физически нехорошо. В одну из комнат, куда просто бросили умирать от голода двадцать–тридцать человек, Паттон отказался даже входить. Он сказал, что его вывернет наизнанку. Но я специально заставил себя зайти, чтобы потом иметь право говорить как непосредственный участник событий, если кто-то в будущем посмеет называть эти рассказы “пропагандой”». Своей жене Мейми он написал еще проще: «Я и представить себе не мог, что в мире есть место такой жестокости, таким зверствам, такой первобытной дикости. Это было ужасно». Эйзенхауэр не собирался оставлять нацистам лазейку, он не желал давать им ни крупицы надежды.

12 апреля 1945 года после посещений Меркерса и Ордруфа Главнокомандующий сообщил генералу Паттону, что 3-я армия направляется на юг, в направлении Нюрнберга и Мюнхена. Их главной задачей будет захватить Южную Германию и отрезать последних нацистов от Альп.

Паттон спорил неистово. «Нам лучше побыстрее взять Берлин, – возражал он, – а затем двигаться к Одеру, восточной границе Германии». Мечтая, чтобы первый приз в этой войне достался американцам, Паттон заверял Эйзенхауэра, что 3-я армия США может дойти до Берлина за сорок восемь часов.

Эйзенхауэр не отрицал, что союзники способны захватить Берлин, но понимал, что вряд ли им удастся войти в город первыми. И даже если они успеют, кому нужна такая победа? По расчетам генерала Брэдли, взятие Берлина обойдется не менее чем в сто тысяч жертв – слишком высокая цена за «престиж».

Так что в апреле 1945 года 3-я и 7-я армии США отправились не на восток, не на Берлин, а на юг, в сторону Австрии, к последнему убежищу нацистов, прозванному «альпийским редутом». Только хранители памятников, и прежде всего приписанные к этим армиям Роберт Поузи, Линкольн Керстайн и Джеймс Роример, знали, что благодаря решению Эйзенхауэра они получают возможность попасть прямиком в нужное место: к двум главным хранилищам нацистов – в Нойшванштайне и Альтаусзее. Но о намерениях гауляйтера Августа Айгрубера и отступающих войск СС они не имели никакого представления.

 

Глава 38

Ужас

Центральная и Южная Германия

Вторая неделя апреля 1945

В который уже раз Уокер Хэнкок оказался как будто в совсем другом мире. 1-я армия США прокладывала себе путь через Центральную Германию, по практически безлюдной местности, поросшей густым лесом. Немецких войск здесь почти не было, лишь изредка случались короткие перестрелки. Деревни в большинстве своем стояли нетронутыми. Да, кое-где встречались сгоревшие дома и валялся военный мусор, но это было ничто в сравнении с тем, что Хэнкок видел у немецкой границы. «Мы выехали из зоны полного разрушения, – писал он Сайме, – так что я был не прав, предполагая, что никогда не увижу в Германии ни одного уцелевшего города». Хэнкок чувствовал некую отстраненность от происходящего вокруг. «Армия продвигается так быстро, что наши остановки похожи на стоянки бродячего цирка, – писал он жене в другом письме. – Как странно находиться в подобном месте и не иметь ни малейшей возможности соприкоснуться с его жизнью. Словно наблюдаешь мир, сидя в стеклянной банке».

Он как будто не понимал, что причина его отстраненности не имела ничего общего с солдатской черствостью: просто он подсознательно дистанцировался от всего немецкого. 12 апреля 1945 года 3-я армия США освободила концлагерь в Бухенвальде. Уокер Хэнкок находился в Веймаре, когда до него дошли слухи об ужасах, творившихся всего в нескольких километрах от этого города. Он впервые узнал о лагерях смерти и газовых камерах; истории о выживших заключенных, которые прятались под телами своих мертвых друзей, потрясли его до глубины души. Смириться с подобным было невозможно. Хэнкок – а это был человек, который даже посреди полной разрухи умудрялся замечать цветущие деревья, – понимал, что, если воочию увидит Бухенвальд, уже не сможет остаться прежним. Поэтому он решил, что ноги его там не будет.

«Несколько наших офицеров отправились в лагерь, – писал он. – Я не пошел, поскольку моя работа слишком сильно зависит от дружеских связей с обычными жителями Германии, и я боялся, что ужасы, которые я там увижу, повлияют на мое отношение к ни в чем не повинным людям (Многие из тех, кто побывал в лагере, долго не могли есть, некоторые несколько дней держались на одном виски.)».

Неделю спустя он случайно встретился со своим другом, военным раввином. Раввин только что вернулся из Бухенвальда, где провел службу для выживших, первую с тех пор, как те оказались в лагере. Рассказ раввина «разрывал сердце – невозможно описать эти чувства», в особенности когда тот начал жаловаться на нехватку книг Торы.

– Понятия не имею, где их брать, – сетовал он, – все уничтожены.

– Не все, – ответил Хэнкок. Одна у него была, ее только что доставили из местного штаба СС.

– Чудо! – воскликнул раввин и умчался со свитком в руках в сторону Бухенвальда.

«Вскоре он снова был у меня в кабинете, – писал Хэнкок, – и делился своими впечатлениями. Люди плакали, тянули к свитку руки, целовали его. При виде символа веры их переполняло счастье».

К счастью, работа в Отделе памятников не оставляла ему досуга для размышлений о судьбе евреев из концлагеря. Армия стремительно продвигалась к Дрездену, месту встречи с советскими войсками, помощника у него так и не было, так что он еле успевал справляться со своими обязанностями. В течение своего шестнадцатичасового рабочего дня, рассказывал он Сайме, он то радовался приходу долгожданной весны, то жестоко страдал «от лицезрения бесцельных разрушений, совершенных теми, от кого можно было бы ожидать большей цивилизованности». По ночам он долго не мог заснуть, вспоминая жену, мечтая о доме, который они однажды приобретут, думая о памятниках, которые не успел посетить, и о бесчисленных чашках выпитого кофе – иногда только кофе и помогал ему оставаться на ногах.

«Как мне описать, что за странную, причудливую смесь впечатлений я получаю каждый день в этом поразительном месте, – писал он Сайме. – Здесь творится непрестанный праздник для глаз. Стоит поздняя весна, повсюду цветут деревья, и весенняя свежесть добавляет очарования романтичным городкам и волшебным замкам. Но посреди всей этой красоты бродят толпы несчастных в самом жалком состоянии. Немцы в военной форме, большинство – без руки или ноги. Дружелюбные дети, исполненные ненависти взрослые. Повсюду прямо у тебя на глазах совершаются преступления. Нищета и изобилие, взаимные упреки и симпатии. Все вместе складывается в какую-то жестокую карикатуру на божий мир, сотворенную человеческими руками. Если это не доказательство необходимости рая, тогда я не знаю, зачем все это. Про себя я верю, что красота, пробивающаяся сквозь разруху и руины, служит предвестием высшей радости, для которой мы созданы».

* * *

А на юге Линкольн Керстайн погрузился в очередную депрессию. Энергия и оптимизм, переполнявшие его до поездки в Меркерс, улетучились без следа. Как и Хэнкок, он отказался от посещения Бухенвальда, хотя Поузи отправился туда на следующий же день после освобождения. Но Керстайну не удалось укрыться от ужаса. Ужас висел в воздухе, которым он дышал, сочился из немецкой земли, по которой он ступал. Воображение подсказывало ему, что следы в грязи оставлены телами чудом выживших людей, которых тащили волоком. Поузи своими глазами видел, как умирали те, кому они пытались помочь. Узники лагеря достигли такой степени истощения, что их организм был не в состоянии переваривать нормальную пищу. Американские солдаты предлагали им мясо, они съедали его, а потом хватались за живот, падали и умирали. Но что еще хуже, Керстайн вошел в «пустоту», в мир, в котором царила анархия, где, казалось, перестали действовать причинно-следственные связи. Нацистское правительство разваливалось, немецкая армия была раздроблена, властные и общественные институты прекратили существование. Он понимал, что это не навсегда, что это только краткий промежуток между концом одной реальности и началом другой. Немцы называли его Götterdämmerung – «сумерки богов», время, когда гибель богов приводит к концу старого мира. Пылали в огне пожаров деревни, по улицам городов бродили потерянные жители, надеясь, что кто-то подскажет им, как быть. Нередко к ним присоединялись немецкие солдаты в форме, ожидая, что их захватят в плен или поведут в бой. Но, несмотря ни на что, война продолжалась. Поскольку фронта уже не было, друга не всегда можно было отличить от врага. Целые дни проходили без всяких происшествий, а затем вдруг на пути встречался мост, на котором залег взвод немецких автоматчиков, или прямо на дороге ты попадал под пулеметный обстрел. И повсюду царила разруха.

«В каждом мало-мальски интересном городе чередуется узор уцелевших и полностью разрушенных кварталов, – писал Керстайн. – Большинство памятников были под защитой Службы охраны культурных ценностей, и потому с ними все в порядке, но барочные дворцы и церкви, в которых и состояло главное очарование южного края [Германии], уничтожены до основания, даже не до романтических руин. Не могу себе представить, как станут перестраивать города, где мусор лежит шестиметровыми горами, где нет ни техники, ни рабочей силы, где нельзя даже переехать в пригород, потому что там дела обстоят так же, если не хуже».

Жалости он не испытывал. Он почти прекратил свои занятия немецким и убедился, что не желает иметь ничего общего с немецким народом. Он ни капли не сочувствовал немцам и тяготился каждой минутой, проведенной в этой стране. Разумом он понимал, что пустота не бесконечна, что это просто закономерный финал долгой и тяжелой войны, но легче от этого не становилось.

«Хуже всего, – писал он сестре, – что в ближайшие пять лет нечего ждать даже половинчатого мира: что касается Германии, мне кажется, немцы будут продолжать воевать. Вроде бы вермахт пал, и газеты захлебываются от восторга, описывая наши победы, но пока не было ни одного населенного пункта, который нам удалось бы захватить, не положив массу народу. <…> Очень надеюсь увидеть тебя до пенсии».

Но как бы ни были ему отвратительны немцы, не меньший ужас Линкольн Керстайн испытывал от разрушений, причиненных немецкой культуре. Ему становилось дурно от одного вида сгоревших памятников, в особенности от жалких останков бывших величественных зданий. «Чудовищное опустошение немецких городов должно, полагаю, наполнять нас неистовой гордостью», – писал он. И продолжал:

«Если где месть и была мозаичной, то именно здесь. Посреди этой разрухи все мигают чьи-то глаза и скалятся зубы. Но строители Дворца курфюрстов или Цвингера, великолепных домов Шинкеля, главных площадей старых немецких городов не были убийцами из Бухенвальда или Дахау. Ни одна эпоха не оставляла столь дорогих руин. Они, несомненно, изящнее античных, и даже если им не достает масштаба или романтики, они с лихвой компенсируют это охватом территории. <…>

Не стоит даже пытаться представить себе, что теперь с этим делать. Следует ли выстраивать города заново вокруг выживших соборов? И сможет ли церковь собраться с силами и восстать из праха? Где взять технику, бензин, людей и материалы, чтобы расчистить каменные руины, прежде чем начать строить что-либо заново? <…>

Все это можно суммировать так: очень может быть, что государственные и частные коллекции не пострадали непоправимо. Но то, что нацисты были настроены только на победу, не допуская возможности получить ответный удар или потерпеть поражение, повлекло за собой уничтожение всего культурного наследия городской Германии. Оно не так великолепно, как итальянское, не так благородно, как французское, но все же… Лично я сравнил бы эту потерю с утратой лондонских церквей работы Кристофера Рена – слишком изящных, чтобы просто так стереть их с лица земли».

 

Глава 39

Гауляйтер

Альтаусзее, Австрия

14–17 апреля 1945

В приемной Августа Айгрубера было не протолкнуться от просителей. Пробираясь сквозь толпу, доктор Эммерих Пёхмюллер, генеральный директор рудников в Альтаусзее, встречал не только предпринимателей, но и военных командиров, и даже офицеров СС. Все они оживленно жестикулировали и шумно требовали аудиенции гауляйтера. В толпе находился старинный друг Пёхмюллера, директор электростанции в Обердонау, что в верховьях Дуная. Бедняга весь вспотел и был смертельно бледен.

– Они собираются взорвать электростанцию, – сказал он директору рудников.

Пёхмюллеру стало дурно.

– И ты пришел отговорить Айгрубера?

– Точно. А ты зачем?

– Я пришел убедить его не взрывать соляную шахту.

14 апреля 1945 года Пёхмюллер обнаружил, что в ящиках Айгрубера были вовсе не мраморные скульптуры, а бомбы. Он звонил гауляйтеру, но на его звонки никто не отвечал. Два дня спустя ему перезвонил адъютант Айгрубера, сообщив, что решение гауляйтера окончательно. Шахты должны быть разрушены.

17 апреля Пёхмюллер решил самолично отправиться в Линц. В конце концов, новый приказ Альберта Шпеера позволял избежать разрушения, если просто вывести объект из строя, сделав непригодным для врага. Пёхмюллер связался с личным помощником Гитлера Мартином Борманом, который подтвердил в радиограмме, что фюрер «ни в коем случае не желает, чтобы произведения искусства попали в руки врага, но их нельзя уничтожать ни при каком стечении обстоятельств». Этого должно было хватить, чтобы умилостивить Айгрубера. Но теперь, оказавшись в приемной гауляйтера, Пёхмюллер понял, что каждый из толпившихся в приемной пришел сюда, чтобы доказать, что именно его объект, расположенный в районе Верхнего Дуная, следует сохранить. Что вероятнее всего означало: не пощадят ни одного.

В итоге ему дали пять минут. Айгрубер даже не предложил ему присесть. Гауляйтер, рабочий-металлист по профессии, горячо поддерживал политику национал-социалистической партии и был одним из основателей отделения «Гитлерюгенда» в Верхней Австрии. Уже в двадцать девять лет он руководил целой областью. Он был верен фюреру или, скорее, своим представлениям о фюрере как о сокрушительной силе, не знающей сострадания и жалости. Айгрубер с подозрением относился к «изменническим» приказам Шпеера и тех, кто пытался смягчить приказ «Нерон». Ему, человеку, который ковал железо в мастерских провинциальной Австрии, не верилось, что фюрер способен сделать исключение для искусства. Если из Берлина поступали непонятные или противоречивые приказы, то Август Айгрубер видел свое право – нет, обязанность – в том, чтобы трактовать их по собственному разумению. И он знал, что думает по этому поводу фюрер. Разве этот великий человек всю свою жизнь не проповедовал уничтожение: евреев, славян, цыган, больных и немощных? Разве не он повелел истребить их? Этот приказ Айгрубер охотно выполнял в концентрационном лагере Маутхаузен-Гузен. Разве не фюрер осудил вредоносное, дегенеративное современное искусство? Разве не он сжигал картины на гигантском костре в центре Берлина? Разве не он разрушил до основания Варшаву и Роттердам, чтобы они не достались врагу? Разве не он покрыл шрамами лицо Флоренции – столицы искусств? Если бы не слабость идиота генерала фон Хольтица, и от Парижа остались бы только руины. Но на территории, подвластной Айгруберу, нет места слабости. Ничто ценное, поклялся гауляйтер, не попадет в руки врага. Он не сомневался, что фюрер одобрил бы его решение.

– Делай, что считаешь необходимым, – сказал Айгрубер, когда Пёхмюллер лепетал про взрывную силу бомб. – Наша главная цель – полное уничтожение, и мы твердо стоим на этом.

 

Глава 40

Затопленная шахта

Хайльбронн, Германия

16 апреля 1945

16 апреля 1945 года Джеймс Роример приехал в южнонемецкий город Хайльбронн – это был его первый пункт назначения на посту офицера Службы охраны памятников 7-й армии США. Дорога сюда была, мягко выражаясь, ужасна. 7-я армия перешла Рейн и двигалась с такой стремительной скоростью, что никто не знал наверняка, где находится штаб. Отдел железнодорожных перевозок сначала направил Роримера в Люневиль, там ему порекомендовали ехать в Сарбур, который находился в конце ветки. Дальше над Джеймсом сжалился американский солдат и подбросил его на своем грузовичке в Вормс. Там хранитель памятников поймал попутку до штаба военного правительства, где узнал, что 7-я армия уже в Дармштадте, по ту сторону Рейна.

– Я вас уже несколько месяцев жду! – ругался подполковник Кэнби, когда Роример наконец доложил о своем прибытии. – Я подписал приказ о вашем назначении в наш штаб еще в январе!

А когда Роример устроился на новом месте, Кэнби заявил:

– Службе памятников тут делать нечего. ВВС полностью уничтожили все большие города в Южной Германии, а об остальном позаботились наши сухопутные войска. Так что, насколько я понимаю, ваша работа состоит в том, чтобы найти произведения искусства, украденные у западных союзников. 3-я армия с лихвой получила свою порцию славы, – он имел в виду Меркерс, о котором писали газеты по всему миру, – так что пришло время и 7-й найти себе шахту-другую.

Оказавшись в пригороде Хайльбронна, Роример понял, что имел в виду Кэнби под «полностью уничтожили». Отряды 6-го корпуса 7-й армии прибыли в город 2 апреля, за день до того, как Джордж Стаут и Уокер Хэнкок спустились в шахту в Зигене. На пути в Штутгарт войска стремительно пронеслись по индустриальному центру Южной Германии, не ожидая никакого сопротивления. Хайльбронн, полагали американцы, станет еще одним полуразрушенным городом, в котором после воздушных атак британцев не осталось ничего: один налет в декабре 1944 года, например, уничтожил шестьдесят два процента инфраструктуры и убил семь тысяч жителей, в том числе тысячу детей младше десяти лет.

Но как же они ошибались! Утром 3 апреля, когда 7-я армия попыталась перейти реку Неккар, разбомбленный город вдруг ожил. Ширина Неккара была около ста метров, и неторопливые десантные лодки были прекрасно видны засевшему в холмах к востоку от города отряду вермахта. Лодки либо тонули, либо поворачивали обратно. Когда военные инженеры попытались построить понтонный мост, нацисты уничтожили его минометным огнем, заодно потопив два танка. Тех, кто сумел добраться до противоположного берега, прижал к земле вражеский огонь. Немецкие мортиры давали залп каждые три минуты, и даже чаще, едва видели цель на другом берегу реки. Когда солдаты добрались до города, они обнаружили, что рассерженные горожане разобрали свои разрушенные дома и магазины, чтобы построить баррикады, и за каждой из них затаились немецкие солдаты. Девять дней на улицах шли ожесточенные бои, и 7-я армия отвоевывала квартал за кварталом, дом за домом и комнату за комнатой.

Джеймс Роример, который большую часть своей службы в Европе сидел в Париже, не видел подобных разрушений со времен посещения Сен-Ло в Нормандии. «То, что ты читаешь в газетах, – не преувеличение, – писал он жене. – Эти города-призраки представляют собой фантастическое зрелище. И страшнее всего картина сразу после сдачи».

Свободно передвигаться можно было всего по одной улице, остальные казались непроходимыми. Город опустел, если не считать бульдозеров союзнической армии, расчищавших мусор. Если в городе еще и были немцы, то только мертвые. Вонь стояла невыносимая.

Захваченные в плен немецкие разведчики сообщили, что все произведения искусства хранились за городом в соляной шахте, надземные строения которой, включая металлическую решетку подъемника, были видны издалека. Роример пробрался по Соляной улице, затем по площади Соляных работ и, наконец, пройдя улицу Соляной площадки, увидел квадратное бетонное здание, в котором располагался вход в шахту. Бои здесь шли жестокие, некоторые дома до сих пор тлели. Но на улицах были люди – сгорбленные, изувеченные, но живые. Роример остановил двух мужчин и спросил у них про шахту.

Они только покачали головами.

– Russo. Русские, – сказали они. Это были советские узники из трудового лагеря.

– Deutsch? Немецкий? – спросил он. Знают ли они кого-нибудь, кто говорит по-немецки?

Они пожали плечами. Сейчас никто ничего не знает.

Роримеру в итоге удалось найти двух до смерти напуганных немок. Они рассказали ему, что нацисты хотели уничтожить шахту, но шахтеры не позволили: «Без нацистов мы проживем, а без соли – нет». Под землей оставалось 50 квадратных километров доступного для добычи соляного рудника, этого хватило бы на многие поколения. Шахтеры отнюдь не горели желанием его уничтожить, а у нацистов, к счастью, хватало других забот. В конце концов именно ожесточенность сражения за город спасла шахту.

Но в ней стояла вода.

Шахта, прорытая на глубине двухсот метров под землей, представляла собой несколько десятков больших залов, расположенных один над другим. Бо́льшая часть обширной системы туннелей находилась прямо под рекой Неккар. Через трещины в скале постоянно протекала вода, и ее откачивали по восемь часов в день, чтобы избежать затопления. Но сейчас электричества в городе не было, и насосы не работали. Как и единственный лифт. В шахту никто не спускался, но женщины считали, что нижний уровень полностью затоплен.

Роример не планировал здесь задерживаться. На пути к Нойшванштайну ему встретилось бесчисленное количество складов с произведениями искусства, и он не мог позволить себе проверять каждый. Но ему стало ясно: в Хайльбронне разворачивается катастрофа. И он, прихватив с собой мэра города, незамедлительно отправился в штаб военного правительства и попросил выделить команду инженеров. Ему удалось добиться лишь того, что у входа в шахту выставили охрану. На следующий день Роример вернулся в штаб в Дармштадте, где полковник без обиняков сказал ему: «Лишних людей у меня нет. Ты отвечаешь за шахту, ты с ней и разбирайся». 7-я армия мечтала прославиться, открыв огромный склад шедевров искусства, но не готова была выделить для этого больше одного человека.

Джеймс Роример вернулся в Хайльбронн и сразу направился к мэру. Мэр послал гонцов на поиски главного инженера шахты и заместителя директора доктора Ганса Бауэра. Бауэр подтвердил, что шахта использовалась как склад произведений искусства, но точного их списка у него не было. Среди прочего Бауэр припомнил знаменитую картину Рембрандта «Святой Павел в темнице» и оконные витражи из Страсбургского собора. Но хотя затопление носило серьезный характер – из Неккара в шахту ежедневно просачивалось около ста тысяч галлонов воды, Бауэр заверил Роримера, что картины еще можно спасти. Склад находился на верхнем уровне, куда вода доберется не раньше, чем через несколько дней, а возможно, и недель.

– Вы уверены?

– Нет, но знаю, как в этом убедиться.

Бауэр подвел Роримера к люку в полу здания шахты.

– Это наш аварийный выход, – сказал он.

К краю люка была прислонена шаткая лесенка. Несколько метров – и она растворялась во тьме.

– Как глубоко она ведет?

– На шестьсот метров.

Роример уставился в темноту, пытаясь понять, так ли ему необходимо спускаться в шахту.

– Вы ничего не слышите? – спросил он.

Они уставились в темноту, затем отступили на шаг, чтобы дать дорогу двум грязным и насквозь промокшим мужчинам.

– Рядовой первого класса Роберт Стир, рота Б, инженерный отряд 2826, – отрапортовал один из них, вытянувшись по стойке «смирно».

Совсем еще мальчишка.

– Что ты делал внизу, сынок?

– Осматривал шахту, сэр. С одним из шахтеров.

– По чьему приказу?

– Приказа не было, сэр.

Роример смотрел в грязное, усталое лицо солдата и пытался понять, по какой причине этот парнишка по собственной инициативе полез на двести метров вниз в затопленную шахту. «Глупость и поиски приключений», – подумал он.

– И что вы увидели?

– Там, внизу, ничего не работает, сэр. Темно, хоть глаз выколи. Все на метр затоплено водой, даже насосы. В дальнем конце коридора расположены запертые двери. Мы не пытались их открыть.

– Есть какие-нибудь указания на то, что за дверями?

– На одной мелом написано «Страсбург». На других – «Мангейм», «Штутгарт» и «Хайльбронн». Больше я ничего не видел.

– Дошла ли до них вода?

– О да, сэр, вода там повсюду.

Бауэру потребовалось две недели, чтобы разработать план действий. Он работал до 30 апреля. Резервные паровые двигатели были повреждены не сильно, и запасов угля было достаточно. После ремонта и отладки можно запустить лифт и вагонетки, при помощи которых обычно поднимали соль со дна шахты на поверхность. Если слегка переделать вагонетки и прикрутить ко дну лифта огромную бадью, можно попытаться вычерпать воду из шахты. Это не остановит затопление, но не даст воде прибывать, и тогда появится возможность починить насосы и электростанцию. В сложившейся ситуации это было элегантное решение. В мертвом городе Хайльбронне оживет громыхающее чудовище и примется железными руками вычерпывать воду из соляной шахты. И все – ради спасения искусства.

Но к тому времени, когда план воплотили в жизнь, Джеймса Роримера уже не было в городе. 7-я армия подходила к Мюнхену, и он не мог терять ни дня.

 

Глава 41

Последний день рождения

Берлин, Германия

20 апреля 1945

20 апреля, в пятьдесят шестой – и последний – день рождения фюрера, нацистская элита ненадолго собралась в рейхсканцелярии на наспех организованное торжество, чтобы сказать диктатору последнее «прощай». Почти все мечтали о том, чтобы оказаться подальше от Берлина. Может, для фюрера это и был праздничный день, но поводов для веселья не было. В тот самый день западные союзники взяли Нюрнберг, город, где состоялся первый съезд НСДАП, и над стадионом, где нацисты еще недавно устраивали грандиозные партийные митинги, взвился американский флаг. Дом великого немецкого художника XV века Альбрехта Дюрера был разрушен почти до основания, его верхние этажи, где хранилось одно из любимых приобретений Гитлера, алтарь Вита Ствоша, украденный в Польше в начале войны, были снесены. К счастью, алтарь успели спрятать под землей.

Мир наверняка обрадовался бы чудесному спасению алтаря, но людям, собравшимся в тот день в бункере фюрера, было глубоко на него наплевать. Кольцо вокруг них неотвратимо сжималось. Над их невеселым праздником реяла тень обречености. Как они кутили в прошлые годы! Какими подарками задаривали своего вождя: чаще всего украденными произведениями искусства, которым он всегда был рад. А теперь по Берлину палила Красная Армия, и даже здесь, глубоко под землей, было слышно, как рвутся советские снаряды. Гости, приехавшие из других городов, мечтали поскорее выбраться из Берлина. Те, кто постоянно оставался с Гитлером в бункере, думали об одном: как бы оттянуть конец. Настроение менялось каждый день. Нацистов швыряло из безумной надежды в полное отчаяние. Слухи об успехах опровергались правдивыми сообщениями об участившемся дезертирстве и постоянных поражениях. Гитлер почти не показывался на глаза. Главной темой обсуждения было самоубийство: травиться или стреляться? Главным занятием – пьянство.

Явление Адольфа Гитлера, опоздавшего на собственный праздник, не сильно взбодрило его приспешников. Фюрер как-то вдруг превратился в бледного и поседевшего старика. Он подволакивал левую ногу, левая рука безвольно свисала. Он горбился, голова утопала в плечах. Он все еще третировал своих подчиненных, в особенности генералов, но прежний огонь сменился ледяным гневом. Гитлер был уверен, что его предали. Повсюду ему мерещилась чужая слабость. Но сейчас ему не хватало сил даже на то, чтобы продемонстрировать окружающим свое презрение. Врачам пришлось накачать его лекарствами, иначе он не смог бы выйти к самым преданным своим последователям, к тем, кто оставался с ним на сцене вплоть до финального акта. Его глаза, когда-то сверкавшие яростной мощью и сводившие нацию с ума, теперь были пусты.

Пожав Гитлеру руку и отговорившись тем, что спешит к подчиненным, Герман Геринг покинул бункер, зная, что никогда сюда не вернется. Альберт Шпеер писал: «Я понимал, что присутствую при историческом моменте: распаде рейха». На следующий день, 21 апреля, Геринг приехал в Берхтесгаден – курорт в самом сердце альпийского редута. Здесь его поджидал искусствовед Вальтер Андреас Хофер. В начале апреля геринговская коллекция искусства покинула замок Вальденштайн и 16 апреля после бесконечных задержек на ненадежных немецких железных дорогах оказалась в Берхтесгадене. Несколько дней спустя восемь вагонов, груженных произведениями искусства, отправились на северо-восток, в Унтерштайн. 21 апреля в Берхтесгадене оставалось только два-три вагона с мебелью, документами и библиотекой. Хофер жил в одном из них.

Геринг понимал, что дело плохо. Фюрер явно болен, и всякому здравомыслящему человеку ясно, что бункер скоро станет его могилой. Война была проиграна, все достигнутое за последние годы растеряно, нацистское движение раскололось. Рейхсмаршал, находясь в безопасности в немецких Альпах, верил, что только он, собрав воедино последние осколки рейха, способен добиться справедливого мира. В конце концов это ему суждено стать преемником Гитлера.

23 апреля Геринг отправил Гитлеру радиограмму. Берлин был окружен, надежды не оставалось, так что рейхсмаршал был готов взять дело в свои руки и возглавить НСДАП. Если до десяти часов вечера он не получит ответа, то сочтет, что фюрер снял с себя полномочия, и примет командование. Гитлер ответил только 25 апреля 1945 года. Он был вне себя от гнева и отдал приказ СС арестовать второе лицо в государстве. Третий рейх распадался.

* * *

Тем временем в Альтаусзее реставратор Карл Зибер провел рукой по своей лучшей работе. Вот тут соединяются панели, вспоминал он, ощупывая пальцами дерево, а здесь полопалась краска. До войны Зибер был скромным, но уважаемым берлинским реставратором, человеком тихим, терпеливым и до такой степени влюбленным в свою работу, что одни считали его последним в Германии честным ремесленником, а другие – полным простофилей. Он вступил в НСДАП по совету еврейского друга, и сразу же дело у него пошло в гору. С завоеванных территорий в Берлин стекались произведения искусства, и многие из них нуждались в реставрации. Нацисты, как он вскоре убедился, были не столько ценителями искусства, сколько жадными барахольщиками, и часто обращались со своими приобретениями не лучшим образом. За последние четыре года через руки Зибера прошло больше произведений искусства, чем в условиях мирного времени он мог бы увидеть за всю жизнь. Но он и помыслить не мог, что ему придется восстанавливать одно из чудес западного мира – Гентский алтарь. Да еще в таких условиях – в глубине горы, в далеком австрийском соляном руднике.

Зибер перевернул доску, чтобы взглянуть в лицо святого Иоанна. Какая человечность в этих старых глазах, какая грусть и благолепие! С каким мастерством художник выписал детали: каждый волосок прорисован мазком тончайшей кисточки. Казалось, можно потрогать складки одеяния, пергамент Евангелия. Трещина в дереве, которая появилась во время перевозки алтаря, теперь исчезла – Зибер долгие месяцы работал над тем, чтобы она стала незаметна даже самому тренированному глазу.

Как жаль, что реставратор должен оставить алтарь в этом опасном зале. Но деревянная панель была намного выше Зибера и весила слишком много – ему не поднять ее в одиночку. Нужна была помощь, чтобы перенести алтарь еще глубже, куда он вместе с другими со вчерашнего дня перетаскивал лучшие работы. Он повернулся к «Астроному», картине, которую Ян Вермеер закончил в 1668 году и которая, как и Гентский алтарь, являла собой пример удивительного мастерства художника и его внимания к мельчайшим деталям.

Но на этом сходство заканчивалось. Гентский алтарь с момента создания был почитаем и признан главным произведением голландского Ренессанса. Вермеер же был провинциальным художником из Делфта и умер в нищете и безвестности. Его заново открыли только в конце XIX столетия, через две сотни лет после смерти. С тех пор Вермеер считался одним из лучших представителей золотого века голландского искусства, великим мастером светотени, непревзойденным хроникером домашнего быта. Его «Девушка с жемчужной сережкой» была прозвана «Голландской Моной Лизой», но и «Астроном» производил сильное впечатление и хранил в себе множество загадок. На полотне изображен ученый в своем кабинете, перед ним лежит книга наблюдений, а он пристально изучает земной глобус. Какой мастер, будь то ученый или художник-реставратор, не испытывал подобного чувства: весь мир как будто пропадает – и ты остаешься один на один с предметом своей страсти. Кто не влюблялся в будущие открытия, не чувствовал жажды познаний?

Но в то же время откуда нам знать, о чем думает астроном, глядя на глобус и осторожно, даже робко дотрагиваясь до него? Измеряет ли нужное расстояние или замер в благоговении перед открывшейся ему истиной? Зритель видит человека, полностью погруженного в свои мысли, – картина одновременно универсальная и уникальная, удивительная и человечная.

Нет, не так. Не бывает погруженных в себя астрономов, одиноких мастеров, которых ничто не способно растревожить. Реставратор знал это лучше, чем кто-либо иной. Запри человека в сотне километров от цивилизации, дай ему любимую работу и необходимые материалы, но он по-прежнему будет подвержен всем веяниям этого мира.

В последний раз взглянув на ученого, который теперь казался ему почти напуганным своими открытиями, Карл Зибер взял в руки любимую картину Гитлера. Напоследок оглянулся по сторонам и исчез в темном туннеле. Он шел в самую глубь горы, в Шоркмайерверк, одну из немногих подземных шахт, которая, как он верил и надеялся, переживет даже самый разрушительный взрыв.

 

Глава 42

Планы

Центральная Германия, Южная Германия и Альтаусзее, Австрия

27–28 апреля 1945

27 апреля 1945 года в кабинет начальника штаба передовой линии 1-й армии США вошел молодой капитан. Улыбаясь, он положил на стол небольшой жезл и шар. Старший офицер в недоумении уставился на эти предметы, затем взял в руки жезл и внимательно оглядел его. Затейливо отделанный, украшенный драгоценными камнями, жезл казался скипетром, изготовленным для короля. На самом деле он им и был. Капитан принес коронационный скипетр и коронационную державу Фридриха Великого – знаменитого прусского короля, жившего в XVIII веке.

– Откуда вы это взяли, капитан?

– Со склада боеприпасов, сэр.

– Что?

– Нашли в яме посреди леса, сэр.

– Там еще что-нибудь есть?

– Вы даже представить себе не можете, сэр.

Через день, утром 29 апреля 1945 года, Джорджу Стауту позвонил хранитель памятников 1-й армии США Уокер Хэнкок. Стаут только что закончил писать в штаб-квартиру экспедиционных сил, умоляя о помощи: грузовиках, джипах, упаковочных материалах, хотя бы двухсот пятидесяти солдатах, чтобы охранять склады.

– Я сейчас под Бернтероде, это городок на севере Тюрингенского леса, – сказал ему Хэнкок, запинаясь на каждом слове, – тут шахта, Джордж, а в ней четыреста тысяч тонн взрывчатки. Я не могу сказать по телефону, что тут еще есть, но это очень важно, Джордж. Может, даже важнее, чем Зиген.

* * *

В то самое время, когда Хэнкок исследовал шахту в Бернтероде, Эммерих Пёхмюллер, директор соляного рудника в Альтаусзее, сидел у себя в кабинете. В руках он держал приказ, который только что напечатал, внизу стояла его подпись. Он смотрел на свою фамилию, и ему было не по себе.

Пёхмюллер не хотел отсылать приказ, но другого выхода не видел. После долгих недель борьбы ему наконец доверили решить судьбу рудника. Но поручил ему это не Айгрубер, а какой-то музейщик, – тот вроде бы действовал от имени Гельмута фон Гуммеля, помощника Мартина Бормана. Если приказ Пёхмюллера попадет в руки Айгрубера, гауляйтер сочтет действия директора неповиновением и немедленно арестует его, а может быть, и расстреляет на месте. Пока командует безумец Айгрубер, а из далекого Берлина никаких приказов не поступает, шахта Альтаусзее обречена. Надо действовать. Направляясь в кабинет Отто Хёглера, главного инженера рудника, Пёхмюллер никак не мог отделаться от чувства, что несет ему собственный смертный приговор.

– Новые приказы, – сказал Пёхмюллер, передавая Хёглеру листок бумаги. – Я уехал в Бад-Ишль. Ждать меня не стоит.

28 апреля 1945

Директор

Горному инженеру Хёглеру

Соляной рудник Альтаусзее

Тема: Хранилище

Настоящим вам поручено изъять из шахты рудника восемь ящиков мрамора, которые были помещены туда на днях после согласования с ответственным за охрану предметов искусства доктором Зайберлем, и перенести их для временного хранения в укрытие, которое вам покажется подходящим.

Вам также предписывается подготовить обезвреживание, о котором сообщалось ранее, как можно скорее. Точное время предполагаемого обезвреживания будет сообщено вам мною лично.

Эммерих Пёхмюллер

* * *

В тот же день – 28 апреля 1945 года – армейская газета «Звезды и полосы» сообщила, что 7-я армия вошла в Кемптен, ближайший к замку Нойшванштайн город. Эту новость Джеймс Роример ждал с тех самых пор, как покинул Париж. Он немедленно позвонил в штаб, чтобы подтвердить информацию, но ему сообщили, что сведения не соответствуют действительности.

– Но если во всем этом есть хоть крупица правды, – настаивал на своем Роример, – значит, наша армия достигнет Нойшванштайна со дня на день. В этом замке хранятся горы украденных из Франции произведений искусства. Я уже месяцы иду по их следу. Мне надо оказаться там как можно раньше. Поспешите!

– Мы делаем все, что в наших силах, сэр.

Может, в голосе Роримера и звучало отчаяние, но у него были на то свои причины: за неделю, прошедшую с его отъезда из Хайльбронна, он испытал на себе все сложности работы Отдела памятников. Ему удалось обнаружить знаменитый алтарь Рименшнайдера совершенно невредимым, брошенным в сыром подвале в Ротенбурге – самом известном средневековом городе Германии с сохранившейся старинной стеной. Ему даже удалось убедить офицера военного правительства перенести алтарь из погреба, в котором тот хранился, в более безопасное помещение. С превеликим удовольствием он сообщил прессе, что слухи о повреждениях города сильно преувеличены.

Пару дней спустя ему довелось попасть в опасный переплет. По пути к одному из складов Оперативного штаба он обнаружил, что мост через реку Кохер взорван. Местность еще не до конца была освобождена от немцев, но Роримера это не остановило, и он отправился искать другой путь. Вскоре шофер, который его вез, заблудился на запутанных лесных дорогах. Наступила ночь, и мужчины поняли, что не знают, как вернуться обратно. Плутая, они дважды проехали через одну и ту же догорающую деревню – единственный слабый источник света в темной ночи. Наконец под утро они встретили двух солдат союзников, бредущих по обочине дороги.

– Господи Иисусе! – сказали солдаты, показывая, как проехать к лагерю. – Вы тут всю ночь колесили? В этих лесах полно немцев.

Поздним утром, немного вздремнув, Роример и его водитель переехали реку по броду в сопровождении грузовика союзников. Чуть позже они наконец достигли своей цели: местного замка. Как и обещала Роза Валлан, он был забит ценнейшими произведениями искусства, вывезенными через Жё-де-Пом.

Но не эти неудачи пугали Роримера, и даже не успехи его вдохновляли. Все дело было в главном призе, который ускользнул из его рук. Еще в Дармштадте Роример узнал, что один из главных грабителей французского музея, барон Курт фон Бер, находится в своем замке в Лихтенфельсе, – эти места только-только захватили союзники. У Роримера не было времени, чтобы отправиться в Лихтенфельс самому, так что он направил в верховный штаб телеграмму, требуя немедленно арестовать нациста, который больше, чем кто-либо, знал о грабительских операциях Оперативного штаба во Франции. Несколько дней спустя он узнал, что телеграмма все еще в Хайдельберге, где от него ждут указаний, какой статус ей присвоить: срочной или обычной. Когда американские войска наконец вошли в Лихтенфельс, полковника фон Бера уже не стало. Он и его жена до самого конца изображали из себя аристократов и покончили с собой в библиотеке, выпив отравленного шампанского.

 

Глава 43

В петле

Берлин и Южная Германия

30 апреля 1945

30 апреля 1945 года Адольф Гитлер покончил с собой в бункере под зданием канцелярии рейха в Берлине. На последнем военном совещании 22 апреля с ним случился настоящий истерический припадок, и он накинулся на своих генералов с криками, что Германия обречена. Его партии больше не существовало. Перестроенный для него Берлин разрушали бомбы и артиллерийские снаряды. Друзья и генералы его предали – или он так думал в своей паранойе. Иногда Гитлер начинал буйствовать, злиться на тех, кто его бросил, настаивать на том, что не все еще потеряно, призывать к борьбе. А затем впадал в мрачное состояние духа, его переполняли ненависть и тяга к разрушению: убить как можно больше евреев, пустить на пушечное мясо свои армии, включая стариков и детей, взорвать каждый мост – распотрошить всю Германию, и пусть страна, которая предала его и своей трусостью доказала, что ее населяет слабая раса, катится в каменный век. Поражение в войне лишило его всего, и в эти последние дни, прячась в бункере от советских снарядов, Гитлер сохранил в своем злом сердце только одно человеческое чувство – любовь к искусству.

В прошедшие месяцы он часами обсуждал со своими верными последователями – гауляйтер Айгрубер был постоянным участником этих сборищ – макет перестройки Линца: величественные пассажи и дороги, вознесшийся над прочими зданиями храм искусств. Бывало, Гитлер принимался яростно жестикулировать, указывая на прекрасное архитектурное решение или точность замысла. В другие дни он медленно откидывался в своем кресле, все крепче и крепче сжимая в левой руке перчатки, глаза сверкали под козырьком фуражки, и он молча смотрел на символ того, что у него было или могло быть.

Но теперь все позади. За ужином 28 апреля, за несколько часов до того, как он женится на давней любовнице Еве Браун, Гитлер взглянул на свою секретаршу Траудль Юнге и сказал: «Фрейлейн, вы нужны мне незамедлительно, и возьмите ручку и блокнот для стенографирования. Я собираюсь надиктовать вам свою последнюю волю и завещание».

[Печат ь]

Адольф Гитлер

[АДОЛЬФ ГИТЛЕР]

Моя последняя воля и завещание

Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, уже практически окруженный, чтобы разделить со мной свою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной, как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа.

Все, чем я обладаю – если это имеет хоть какую-то ценность, – принадлежит партии. Если же она прекратит существование, – то государству. Если и государство будет уничтожено – ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности.

Моя коллекция картин, которые я приобретал в течение многих лет, не может быть предназначена для частных собраний, а лишь для пополнения галереи моего родного города Линца-на-Дунае.

Мое самое искреннее желание, чтобы это наследство могло быть должным образом использовано.

Я назначаю моим душеприказчиком своего самого верного соратника по партии Мартина Бормана.

Он наделяется полностью законными полномочиями для исполнения всех решений. Ему дозволяется использовать все, что представляет хоть какую-то ценность или является необходимым для поддержания скромной простой жизни моих братьев и сестер и прежде всего матери моей жены и моих преданных сотрудников, которые хорошо известны ему, как, например, мой давний секретарь фрау Винтер и т. д., которые многие годы поддерживали меня своей работой.

Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу.

Осуществлено в Берлине, 29 апреля 1945 г. 4 часа утра.

Оставалось позаботиться о семье и верных соратниках. Он понимал, что его партия обречена. Ева Браун, на которой он только что женился, была для него всего лишь «этой девушкой», даже если через несколько часов она умрет вместе с ним, приняв яд. Все, ради чего он работал, пропало, было разрушено, но даже в самом финале худший из безумцев XX столетия видел последний шанс оставить наследство: завершение музея Линца, его музея в Линце, забитого украденными сокровищами Европы.

На следующий день, не прошло и нескольких часов со смерти Гитлера, три курьера на мотоциклах выехали из бункера, и каждый вез с собой завещание фюрера. Они направлялись в разные стороны, но с одной целью: убедиться, что предсмертная воля вождя НСДАП будет выполнена, несмотря на разрушения, которые он причинил своему народу, своей стране и всему миру.

Но даже тогда верные последователи Гитлера продолжали идти наперекор его желаниям и стремились уничтожить столь дорогое ему собрание украденных произведений искусства: одними руководил страх, другие преследовали собственные интересы, а третьи свято верили, что человек, требовавший убить миллионы людей и стереть с лица земли целые города, одобрил бы расправу с такой дегенеративной вещью, как искусство. В австрийских Альпах гауляйтер Август Айгрубер вознамерился взорвать соляную шахту в Альтаусзее. Хуже того, он узнал о попытке Пёхмюллера помешать этому плану. Помощник Айгрубера, окружной инспектор Глинц, узнал, что инженер рудника Хёглер, исполняя приказ Пёхмюллера, подгоняет грузовики, чтобы вывезти из шахты бомбы.

– Ящики остаются, – заявил Глинц Хёглеру, доставая пистолет. – Я все понимаю и знаю, что здесь происходит. Посмеешь хоть что-нибудь сдвинуть с места, убью на месте.

Хёглер умолял Глинца поговорить с Пёхмюллером, который находился с другой стороны горы, на соляном руднике в Бад-Ишле. Разговор получился непростым. Пёхмюллер настаивал, что 22 апреля фюрер приказал не отдавать произведения искусства врагу, но ни в коем случае не уничтожать их. Искусству нельзя причинять вред.

– Гауляйтер считает, что приказ от 22 апреля устарел, – ответил Глинц, – и потому не имеет силы. Все приказы, поступившие после этого дня, гауляйтер считает сомнительными, поскольку неизвестно, идут ли они напрямую от фюрера.

Гитлер был мертв, и, казалось, ничто не могло заставить гауляйтера изменить свое решение. Тогда за искусство (и руководство шахты) в последний раз вступился помощник Бормана Гельмут фон Гуммель. 1 мая фон Гуммель послал Карлу Зиберу, реставратору из Альтаусзее, телеграмму, в которой утверждал, что в «последнюю неделю» фюрер еще раз подтвердил: «Произведения искусства в районе Верхнего Дуная не должны попасть в руки врагу, но ни при каких обстоятельствах их нельзя уничтожать».

Но телеграмма не помогла. Вернувшись к шахте, Пёхмюллер обнаружил, что у входа гауляйтер выставил еще шесть вооруженных охранников. Бомбы по-прежнему были внутри, оставалось только доставить к ним детонаторы – и их уже везли.

* * *

Для Роберта Поузи Южная Германия была худшим местом на земле – миром без правил. Вокруг царил хаос, повсюду были руины. Он ехал по вымершим деревням и городам, разрушенным либо союзниками, либо немецкими солдатами, либо местными гауляйтерами, слепо выполнявшими гитлеровский приказ «Нерон». Корабли тонули, фабрики горели, мосты взлетали на воздух. Повсюду бродили жители в поисках еды и крыши над головой. На дорогах встречались группы по сто человек и больше – растерянные оборванцы. Среди них были не только местные жители, но и беженцы с востока, спасавшиеся от советских войск.

Где была линия фронта? Сказать невозможно. Повсюду ходили колонны немецких солдат, мечтающие сдаться американцам. Поузи видел их лица вдоль дороги, за колючей проволокой: немцы улыбались, радовались, что война позади. А соседний город кишел немецкими войсками, окопавшимися, чтобы сражаться до последнего солдата. Темные окна дома в заброшенной деревне вдруг взрываются пулеметной очередью. Невидимые огневые установки ни с того ни с сего обстреливают дорогу. Некоторые американские отряды почти не встречали сопротивления, другие потеряли здесь больше людей, чем за всю войну. От карт толку не было. Иногда Поузи даже не был уверен, что его компас показывает на север. Казалось, здесь не работает магнитное поле, нет силы, которая удерживает все вместе. Как будто законы природы, как и законы человеческие, временно перестали действовать. Армия могла только посоветовать солдатам держаться поближе к своим частям и не ходить поодиночке. Но что, если у тебя нет части? Что, если сама суть твоей работы состоит в том, чтобы ходить одному по этой выжженной земле?

Даже в этом разрушающемся на его глазах мире Поузи часто вспоминал Бухенвальд. Там, в заброшенном кабинете, он нашел фотографию немецкого офицера. Человек стоял перед камерой навытяжку, улыбаясь во весь рот и держа в руках предмет своей гордости: удавку, которой душил пленников. Поузи хранил фотографию в вещевом мешке и часто смотрел на нее перед тем, как лечь спать. Улыбка этого офицера то вызывала у него приступ ярости, то доводила до слез. Поузи виделось лицо этого чудовища практически во всех немецких лицах, иногда даже в детских, – а ведь раньше любой ребенок напоминал ему сына. Он равнодушно глядел на разрушения, но его мучило беспокойство. Однажды, оказавшись вдали от лагеря без пайка, они с Керстайном повстречали группу пехотинцев, которые как раз собирались убить и съесть кролика, сидевшего в клетке за деревенским домом. Из дома вышла женщина.

– Пожалуйста, – сказала она на ломаном английском, – это кролик моего сына.

На солдат это не произвело никакого впечатления.

– Пожалуйста, – сказала она. – Мой муж был офицером СС. Я знаю, это ужасно, но теперь он, без сомнения, мертв. Он дал моему сыну этого кролика, прежде чем отправиться на войну. Моему сыну восемь, и этот кролик – все, что осталось ему от отца.

Роберт Поузи долго смотрел на женщину. Затем полез в ранец и достал какую-то бумажку, но не фотографию из Бухенвальда, а один из знаков «Вход воспрещен», которые он вешал на охраняемые памятники. Он подписал внизу: «По приказу капитана Роберта Поузи, 3-я армия США» и повесил табличку на клетку.

– Никто не тронет кролика твоего сына, – сказал он и ушел вместе с пехотинцами.

«[Рассказанная в твоем последнем письме] история двухлетнего цветного мальчишки, – писал он Элис несколькими днями спустя, – снова напомнила мне о самом ужасном, что приходилось видеть: нацистском концентрационном лагере под Веймаром, где я оказался на следующий день после того, как в него вошли союзники. Я до сих пор не верю тому, что видел. Это просто невероятно. Отныне все, что я читал о садистской жестокости нацистов, кажется мне похожим на правду. Стоит отдать должное Рузвельту: он практически в одиночку стоял против них, когда весь остальной мир сдался. Жители Веймара, расположенного всего лишь в шести километрах отсюда, утверждают, что ничего не знали о происходящем. А Рузвельт, находясь на тысячи километров дальше, знал! Но разве и наше общество не проявляет жестокость, когда крошечного черного мальчика бросает собственная семья? Можешь считать меня слабаком. Всякий раз, когда я останавливаюсь на постой в немецком доме, пусть даже на одну ночь, я выхожу, ищу кур и кроликов и стараюсь накормить и напоить их. Чаще всего семья покидала дом слишком стремительно, чтобы позаботиться о живности. Думаю, миром правят жестокие и суровые люди, но даже если так, мне достаточно будет проживать каждый день в мире со своей совестью, и пусть лавры достаются тем, кто готов за них платить».

 

Глава 44

Находки

Тюрингия и Буксхайм, Германия

1 мая 1945

1 мая 1945 года Джордж Стаут прибыл в Бернтероде. Как и говорил ему по телефону Хэнкок, шахту окружали леса. Жителей близлежащей деревушки нацисты эвакуировали, чтобы не было лишних свидетелей. Единственным признаком цивилизации, если это можно так назвать, был концентрационный лагерь для перемещенных лиц, по большей части французов, итальянцев и русских, которых заставляли обслуживать шахту. Ствол шахты спускался на полкилометра вниз, а в стороны от него ветвилось двадцать пять километров туннелей. Американская артиллерийская команда, осмотрев шахту, нашла в ней примерно четыреста тысяч тонн взрывчатки.

– Тех, кто даже случайно проносил в шахту спичку, – рассказывал Уокеру Хэнкоку один из французских заключенных, – ждало телесное наказание, если не хуже.

– Всех жителей выслали шесть недель назад, – объяснял Хэнкок Стауту, пока они долго и медленно спускались на дно шахты в темном лифте, – а на следующий день сюда хлынули немецкие солдаты. Они работали в обстановке строжайшей секретности. Две недели спустя шахту опечатали. Это было 2 апреля, Джордж, в день, когда мы вошли в Зиген.

Лифт остановился, и мужчины зажгли фонарики. В потолок были встроены электрические лампы, но светили они еле-еле, да и электричество работало с перебоями.

– Сюда, – сказал Хэнкок, указывая на главный коридор. Они спустились на пятьсот метров под землю, кругом царила полнейшая тишина, не считая звука их шагов. Стаут направлял луч фонарика в залы, отходившие от туннеля, и каждый раз высвечивал горы мин и штабеля взрывчатки. Пройдя метров четыреста, они оказались у недавно построенной стены. В ней не было даже двери – нацисты хотели замуровать все содержимое хранилища – но по центру стены кто-то уже пробил дыру. С другой стороны коридора высилась внушительная гора динамита.

– Только после вас, – сказал Хэнкок.

Джордж Стаут пробрался сквозь дыру в стене и оказался в комнате, которую даже он, побывавший в Зигене и Меркерсе, не смог бы себе представить. Широкий центральный проход ярко освещен, вдоль стен выстроились ряды деревянных стеллажей, разделенных на ячейки. Из ячеек свешивались двести двадцать пять флагов и знамен, все развернутые, с украшениями на краях. Это были немецкие полковые знамена, начиная с первых прусских войн и заканчивая Первой мировой. У входа в комнату громоздились картины и ящики со скульптурой, а в нишах – заботливо свернутые ковры и другие произведения декоративного искусства. В некоторых нишах Стаут заметил большие гробы. На трех из них не было никаких опознавательных знаков, четвертый был украшен венком, красными ленточками и табличкой с именем: Адольф Гитлер.

– Это не он, – сказал Хэнкок, стоявший за плечом Стаута. – Его там нет.

Стаут вошел в нишу, где хранился украшенный гроб. Над головой у него безвольно свисали флаги, на самых старых были сетки, не дававшие им рассыпаться. Рядом на полу стояли металлические коробки из-под боеприпасов. Ленточки были украшены свастиками. Хэнкок был прав: в гробу был не Гитлер. С помощью изоленты к гробу была приклеена самодельная табличка, на которой кто-то красными чернилами написал: «Friedrich Wilhelm Ier, der Soldaten König» – «Фридрих Вильгельм I, солдатский король». Умер в 1740 году. Убранство, как теперь осознал Стаут, было данью Гитлера основателю современного германского государства.

Он осмотрел другие гробы, к каждому той же клейкой лентой была прикреплена табличка с красными пометками. Во втором покоился фельдмаршал фон Гинденбург, великий немецкий герой Первой мировой войны, рядом – фрау фон Гинденбург, его жена. В четвертом гробу были останки Фридриха Великого, сына «солдатского короля» – Friedrich der Grosse.

– И где только Гитлер взял эти гробы? – недоумевал Стаут. – Ограбил могилы?

– Это декор коронационных палат, – объяснил Хэнкок. – Они собирались короновать Гитлера императором Европы.

– Если не всего мира, – заметил Стаут, изучая небольшую металлическую коробку с фотографиями и рисунками. В ней хранились снимки и портреты всех военных предводителей Пруссии, начиная от «солдатского короля» и заканчивая Гитлером. Следующие три коробки содержали реликвии прусской монархии: государственный меч принца Альбрехта, выкованный в 1540 году, скипетр, жезл и корону, которой короновали Фридриха Вильгельма I в 1713 году. Из короны были изъяты драгоценные камни – как гласила табличка, для продажи.

Стаут осмотрел оставшуюся часть комнаты. В железных коробках лежали книги и фотографии из библиотеки Фридриха Великого. В самой дальней нише хранилась двести семьдесят одна картина из его дворцов в Берлине и Сан-Суси в Потсдаме.

– Это не зал для коронации, – сказал Стаут. – Это реликварий. Они спрятали самые ценные артефакты германского военного государства. Комната была предназначена не для Гитлера, а для следующего рейха, чтобы построить его на величии предыдущего.

Хэнкок рассмеялся:

– Что ж, они конца и этого-то рейха тут не дождались.

* * *

В пятистах километрах к югу от Тюрингии Джеймс Роример получил долгожданное известие: 7-я армия США приближается к Нойшванштайну. Он помчался в отдел транспорта, но там ему сообщили, что машины нет и не будет, поскольку все командование вскоре отправляется в Аугсбург или Мюнхен.

Но Роример, как всегда, не собирался сдаваться: он позаимствовал джип у своего приятеля из Красного Креста и вскоре уже был в пути. Поскольку Нойшванштайн все еще был в руках немцев, он решил сделать крюк и заехать в Буксхайм, где, по рассказам Розы Валлан, нацисты с 1943 года хранили то, что не помещалось в Нойшванштайне. Немецкий полицейский показал ему дорогу к монастырю в нескольких километрах от города, где, как знал каждый житель, нацисты хранили произведения искусства. А вот американские солдаты, казалось, и не подозревали о тайнике. Внешние комнаты монастыря взломали воры, и теперь союзники охраняли украденную во Франции одежду от голодных беженцев. В задних комнатах, на которые американцы не обратили никакого внимания, Роример нашел ящики со скульптурами с пометкой «D-W» – личной печатью Пьера Давида-Вейля, одного из величайших коллекционеров мира. В монастыре даже коридоры были забиты украденной мебелью эпохи Ренессанса. Что до комнат, в которых жили священник, тринадцать монахинь и двадцать два ребенка-беженца, то они ломились от керамики, картин и образцов прикладного искусства. Пол часовни на тридцать сантиметров был застлан коврами и гобеленами, многие попали сюда прямо со стен владений Ротшильдов.

Роример расспросил Марту Кляйн, реставратора из Кёльна и суперинтенданта хранилища. Монастырь, как выяснилось, был главным центром реставрации предметов, украденных Оперативным штабом во Франции. В маленькой мастерской Кляйн повсюду лежали рабочие инструменты: фотокамеры, кисти, краски, ножи, лампы, измерительные приборы. Роример обратил внимание на небольшую картину, небрежно прислоненную к одному из столов. Кляйн сообщила, что это Рембрандт, которого нацисты нашли в банковской ячейке в Мюнхене. По просьбе Роримера она вручила ему список работ, которые она и ее помощники реставрировали в этой тесной комнатенке на протяжении последних двух лет.

«В мире совсем немного музеев, которые могут похвастать коллекциями, сравнимыми с теми, что мы нашли здесь [в Буксхайме], – позже писал Роример. – Предметы искусства уже нельзя было измерять привычными нам категориями. Забитая шедеврами комната, полный кузов грузовика, переполненный замок – вот объемы, с которыми теперь приходилось считаться».

А ведь это было только то, что не попало в сам замок. До Нойшванштайна оставалось еще много километров.

 

Глава 45

Петля затягивается

Германия и Австрия

2–3 мая 1945

Конечно, в этой войне с нацистами воевали не только западные союзники. Немецкие войска в Италии официально сдались 2 мая. Двухмиллионная советская Красная Армия на Восточном фронте освободила Польшу и продвигалась все глубже в Германию, заставляя в панике бежать как солдат, так и простых жителей. 4 мая войска США захватили в плен Ганса Франка, печально известного губернатора оккупированной Польши, в его доме в Нойхаусе на озере Шлирзее, в пятнадцати километрах от австрийской границы.

Франк правил Польшей жестоко. «Не стоит распускать нюни по поводу семнадцати тысяч убитых [в Польше], – говорил он в своей речи перед партийными соратниками в 1943-м. – Долг обязывает нас держаться вместе, особенно теперь, когда мы, собравшиеся здесь, составляем рузвельтовский список военных преступников. Я имею честь занимать в нем первую строчку». Однажды, находясь за пределами Польши, он увидел табличку, сообщающую о казни семи партизан. Ему пришлось бы извести на бумагу целый лес, бахвалился он перед своей свитой, если бы он писал объявление всякий раз, как казнит семь поляков.

Но скорый на расправу Франк моментально сломался, когда его призвали к ответу за содеянное. Лишившись вместе с властью и воли, он передал победителям сорок три тома своих личных дневников. В первую ночь в плену он попытался покончить с собой, перерезав себе вены и горло, но даже с этим не справился. Прочесав его дом, солдаты нашли девять картин, в том числе два из трех шедевров, украденных из коллекции Чарторыйских в Кракове: «Пейзаж с добрым самаритянином» Рембрандта и «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи. Третья, «Портрет молодого человека» Рафаэля, была официально признана пропавшей без вести.

* * *

Сидя в тюрьме под Триром, Герман Буньес уныло размышлял о собственной жизни. Хранители памятников Роберт Поузи и Линкольн Керстайн не вернулись, чтобы принять его предложение о помощи. Вместо этого Поузи направил к искусствоведу военного следователя. Вскоре Буньеса арестовали. Он помогал Герингу грабить Францию, он угрожал Розе Валлан во Франции, он продал искусство, науку и совесть в погоне за химерой нацистской власти – и все же надеялся, что сможет избежать наказания. Возможно, он воображал, что сумеет ускользнуть в суматохе наступления союзников или купит себе свободу, рассказав Поузи и Керстайну про тайный склад сокровищ Гитлера в Альтаусзее. Герман Буньес рвался к богатству и престижу, но они оказались всего лишь жестокой иллюзией, ловушкой для дурака.

* * *

В Баварии Герман Геринг ехал в открытом автомобиле при всех регалиях, указывавших на его высокие звания и должности (которых Гитлер лишил его несколько дней назад), в сопровождении охраны СС. Охранникам было велено убить Геринга и его семью, но даже они понимали, что Германия оказалась в пустоте безвластия, и игнорировали приказ. Колонна направлялась в Маутерндорф, одну из многочисленных резиденций Геринга, где рейхсмаршал планировал дождаться встречи с Эйзенхауэром. Он был уверен, что они могут просто сесть и поговорить, как военный с военным.

В это время его коллекция искусства направлялась в город Унтерштайн, что в десяти километрах от Берхтесгадена. В последние две недели произведения искусства, украденные Герингом, проделали полный опасностей путь по разбомбленным железным дорогам Германии. Сначала поезд отправился в Берхтесгаден, где от него отцепили три вагона, чтобы перегрузить содержимое в бомбоубежище, хотя в нем было слишком сыро и тесно. Затем поезд прибыл в Унтерштайн, но тут рейхсмаршал передумал и решил разместить коллекцию в бомбоубежищах под Берхтесгаденом. Для сохранности картины обернули гобеленами, затем вход в убежище был залит толстым слоем бетона и закамуфлирован бревнами, похожими на потолочные балки. Значительная часть работ в укрытие не поместилась, так что пока на Германию падали бомбы, пока по руинам, бывшим когда-то ее великими городами, продвигались войска победителей, а нацистские фанатики пытались взорвать каждую железную дорогу, фабрику и мост, украденные картины, скульптуры, гобелены и прочие ценности, оставшиеся от колоссальной коллекции рейхсмаршала, отправились обратно в Унтерштайн. Для себя и жены Геринг оставил только десять небольших шедевров, которые они вывезли из Каринхалла, – их хватило бы, чтобы семья могла жить в роскоши до конца своих дней.

* * *

По ту сторону австрийской границы, в альпийском редуте, защитники Альтаусзее не знали, что им делать. Айгрубер послал команду взорвать бомбы. Знакомый одного из шахтеров уже видел в долине в нескольких километрах отсюда подрывников, поджидающих сопровождения из гестапо. Пёхмюллер и Хёглер даже обсудили, не отправить ли им в Зальцбург гонца, чтобы предупредить союзников о грозящей опасности, но решили, что это слишком рискованно. Бунтовать против вооруженной охраны было глупо, в особенности если с подрывниками приедет гестапо. Ни времени, ни возможностей вывезти из шахты тяжелые бомбы уже не оставалось.

И в этот решающий момент у одного из шахтеров, Алоиса Раудашля, возникла идея. Доктор Эрнст Кальтенбруннер, глава тайной полиции Гитлера и второй по рангу член СС, сбежал из бункера и направлялся в Альпы к любовнице. Раудашль, состоявший в НСДАП, знал, как с ним связаться. Может, Кальтенбруннер им поможет?

Это был не самый худший план. По рангу глава тайной полиции Кальтенбруннер стоял выше Айгрубера. Он лично находился в бункере и знал, какова была воля Гитлера. Да и личные качества этого человека, без сомнения, должны были вызывать симпатии гауляйтера. Кальтенбруннер был родом из Австрии и прославился безоговорочной поддержкой самых жестоких начинаний Гитлера: постройки концентрационных лагерей, казней узников войны, избавления от тысяч «нежелательных лиц» на оккупированных территориях. Проще говоря, он был безжалостным подонком – и только такой был способен одолеть Августа Айгрубера.

Но согласится ли подобный тип спасать искусство?

 

Глава 46

«Сказочный» замок

Берхтесгаден и Нойшванштайн, Германия

4 мая 1945

3-я пехотная дивизия 7-й армии США, прозванная «Скалой Марны», прошла через фронты Северной Африки, Сицилии, Анцио, Франции, Южной Германии и наконец оказалась в баварских Альпах. 2 мая 1945 года ее 2-й пехотный полк («прессовщики хлопка») подошел к Зальцбургу, воротам Австрии в «альпийский редут». Они ждали битвы, но за последние несколько дней им никто не оказывал сопротивления, и город был взят без единого выстрела. Отсюда им открывался прямой путь к последнему трофею войны: нацистской твердыне в Берхтесгадене, в самом сердце «альпийского редута».

Утром 3 мая командир 3-й пехотной дивизии генерал-майор Джон О’Дэниел по прозвищу Железный Майк навестил полковника Джона А. Хайнтджеса, командующего 7-м пехотным батальоном.

– Ну как, – спросил он его, – успеем в Берхтесгаден?

– Да, сэр, – ответил Хайнтджес, – и у меня уже готов план. Его инженеры работали всю ночь, укрепляя мост, чтобы по нему могла пройти пехота.

Не прошло и часа, как 1-й и 3-й батальоны уже направлялись к Берхтесгадену, готовясь взять его в клещи. 1-й батальон пробирался по опасным горным переходам, а 3-й спокойно прошел по шоссе. 1-й батальон достиг Берхтесгадена в 3.58 4 мая 1945 года, всего две минуты спустя к нему присоединился 3-й. На улицах их встречали выстроившиеся в ряд немецкие офицеры в длинных серых шинелях. Один из них выступил вперед и протянул полковнику Хайнтджесу свое оружие. Это был Фриц Геринг, племянник рейхсмаршала. Хайнтджес принял капитуляцию и пригласил молодого человека в местную гостиницу на разговор за бутылочкой вина. Рейхсмаршал покинул Берхтесгаден совсем недавно, а Фриц остался, чтобы передать союзникам архивы люфтваффе.

Пока Хайнтджес беседовал с Фрицем, остальные «прессовщики хлопка» карабкались на гору Кельштайн, где находилось поместье Гитлера Бергхоф. Дом бомбили Королевские воздушные силы Великобритании, затем его подожгли сами эсэсовцы, но кладовые и погреба, набитые едой и бутылками с вином, не пострадали. В гостиной Гитлера устроился полковой врач и бывший шахтер Изадоре Валенти, распивая с друзьями вино фюрера. Реющий над Бергхофом нацистский флаг сорвали, разрезали на кусочки и разобрали на сувениры офицеры 3-й пехотной дивизии. В соседнем доме солдат вынул немецкий парабеллум из рук покончившего с собой генерал-лейтенанта Густава Кастнера-Кирдорфа. Солдаты 7-го пехотного полка катили по улицам огромные головы сыра и угощались вином, которое нашли в личном погребе Геринга, насчитывающем шестнадцать тысяч бутылок. Эйзенхауэр и его помощники беспокоились зря – это был, конечно, никакой не «альпийский редут». Последний бастион нацистского сопротивления пал без единого выстрела.

* * *

Замок Нойшванштайн находился в конце длинной извилистой дороги на немецко-австрийской границе. Джеймс Роример думал о том, как верно эта дорога отражает траекторию, которую после встречи с Розой Валлан в Париже обрел его собственный путь. Он приехал во французскую столицу, чтобы спасать памятники и здания. Теперь же в немецкой глуши он гнал на грузовике Красного Креста, надеясь, что далекий замок окажется доверху набит картинами одной из величайших коллекций мирового искусства. А что, если произведения искусства вывезли оттуда или, хуже того, уничтожили? Сможет ли он найти там документы Оперативного штаба, без которых не разобраться, что было украдено и у кого? Может быть, он вообще едет не туда?

«Да, в Нойшванштайне хранятся произведения искусства, – сказала ему Марта Кляйн, реставратор, которую он повстречал в Буксхайме, – но самое богатое собрание на данный момент сосредоточено в соляной шахте в Альтаусзее».

Если эти слова и посеяли в душе Роримера сомнения, то ненадолго. Выбирать не приходилось: войска союзников еще не дошли до Альтаусзее. Шахта находилась в горной долине, и вокруг нее не было никаких военных целей. К тому же он так долго мечтал о Нойшванштайне! Как же он мог повернуть назад, когда был так близко, тем более после обещаний, которые дал Розе Валлан? Если ему немного повезет, он успеет добраться и до соляной шахты. И вот он увидел замок. «“Сказочный” замок в Нойшванштайне под Фюссеном, – писал Роример, – был построен на горе Людвигом Баварским Безумным в причудливом псевдоготическом стиле. Когда мы подъезжали к нему из долины с севера, он казался настоящим волшебным замком из сказок. Как будто из воздуха возник дворец для эгоистичных, жаждущих власти безумцев, живописное, романтичное и удаленное место, идеальный приют для банды разбойников, промышлявшей грабежами произведений искусства».

У величественных железных дверей все еще стояли на страже две водруженные на броневики мортиры. И это все – немцы покинули замок, оставив его без охраны. Захвативший его американский отряд не встретил сопротивления, а все оружие, которое конфисковали у жителей окрестных деревень, свелось к паре дробовиков. Благодаря информации, предоставленной Розой Валлан, и усилиям Роримера американцы были осведомлены о значении замка и, захватив его, тут же опечатали все двери. Никто, даже высшее командование, не заходил в его сокровищницу.

Джеймс Роример, его новый помощник Джон Скилтон и небольшой отряд охраны вошли в замок в сопровождении смотрителя, служившего во дворце уже много лет (нацисты оставили довоенную прислугу, поскольку доверяли ей больше, чем собственным людям). Изнутри замок представлял собой лабиринт лестниц, спроектированных не архитектором, а театральным сценографом, поклонником которого был Людвиг Безумный. Лестницы были круты и опасны, и каждая заканчивалась дверью, которую немецкий смотритель отпирал с помощью карикатурно большой связки ключей. Большая часть дверей вела в тесные комнаты с толстыми стенами и узкими проемами-окнами. За другими открывались просторные коридоры или балконы с видом на горы, откуда снова вели вверх витые лестницы, только уже прилепившиеся к внешним стенам здания. Замок вздымался все выше и выше под какими-то невероятными углами, одна причудливая комната сменяла другую, и в каждой Роример находил ящики и коробки, стеллажи и полки, забитые предметами искусства, прибывшими сюда прямо из Парижа. Одни комнаты были отданы под золото, в других полки ломились от картин или ящиков, на крышках которых аббревиатура Оперативного штаба была намалевана прямо поверх имен парижских коллекционеров. Роример понял, что большинство ящиков никто никогда не открывал.

В залах, тесно заставленных мебелью, хранились гобелены, столовые сервизы, чаши, канделябры и прочие предметы домашнего обихода. В нескольких комнатах лежали книги, рядом небрежно валялись редкие гравюры. За одной железной дверью, закрытой на два замка, обнаружилась знаменитая на весь мир ювелирная коллекция Ротшильда и более тысячи предметов из серебра, принадлежавших Пьеру Давиду-Вейлю. «Я проходил по этим комнатам как в тумане, – писал Роример, – надеясь только, что немцы не обошлись без своего хваленого педантизма и где-то есть фотографии, каталоги и описи всех этих ценностей. Поскольку без них на опознание всей этой горы награбленного ушло бы лет двадцать».

В комнате с камином, куда вела отдельная дверь, нацисты жгли формуляры и документы. Роример заметил подпись Гитлера, все еще видневшуюся на обугленном обрывке бумаги, и испугался, что архивы уничтожены. Но следующая комната представляла собой огромную картотеку с фотографиями, каталогами и записями. На каждый предмет, конфискованный Оперативным штабом во Франции, – всего двадцать одна тысяча конфискаций, включая те, что были отправлены в другие хранилища, – была заведена каталожная карточка. Роза Валлан была права, когда настаивала на важности Нойшванштайна, – эти документы были абсолютно необходимы, чтобы опознать украденное и вернуть владельцам.

– Сюда никто не должен входить, – сказал Роример сопровождавшему его сержанту охраны. – Даже часовые. Это здание должно быть закрыто.

В полу был люк, ведущий в потайной ход. Роример велел заколотить его, затем задвинул железным сундуком. Тяжелые двери каминной комнаты заперли. Потом Роример взял античную печать Ротшильдов, которую нашел среди украденных сокровищ, – на ней было написано SEMPER FIDELIS («Верен всегда») – и запечатал ею двери.

 

Глава 47

Последние дни

Берлин и Южная Германия

5–6 мая 1945

2 мая Красная Армия дошла до восточного центра Берлина, той его части, где располагалось сразу несколько знаменитых берлинских музеев. Этот район, известный как «музейный остров», немцы покинули всего несколько часов назад. Они ушли, когда смотрители музея уговорили их не разбирать на баррикады древнегреческий Пергамский алтарь.

Так что музеи города были в безопасности, а красноармейцы занялись огромными флактурмами (комплексами противовоздушной обороны), в которых хранились картины и прочие произведения искусства, – те, что не удалось вывезти в Меркерс и другие немецкие хранилища. Всего флактурм было три, в каждом по две башни, и самая большая из башен, находившаяся в зоопарке, поднималась на сорок метров ввысь и уходила на шесть этажей под землю. Ее бетонные стены были больше двух с половиной метров толщиной, окна закрывались стальными ставнями. Помимо госпиталя, военных бараков, государственного радио, складов боеприпасов и музейного хранилища в башне могли разместиться 30 тысяч человек.

1 мая флактурм зоопарка заполнили советские войска, надеясь найти там золото или тела Гитлера и прочих высокопоставленных нацистов. Но они обнаружили только раненых солдат и жителей города. Ни коек, ни носилок в башне не было, и врачи от безысходности укладывали больных на ящики, хранившие резные рельефы Пергамского алтаря, сокровища античной Трои (известные в мире как «золото Приама») и множество других шедевров. К 4 мая раненых эвакуировали, а флактурм перешел под контроль сталинских трофейных бригад, которым было велено пересылать все ценное (начиная с искусства и заканчивая продовольствием и оборудованием) в Советский Союз в качестве неофициальных реституций за разоренную нацистами страну. Трофейные бригады немедленно занялись организацией отправки сокровищ на восток – и вывезли все подчистую всего лишь за месяц.

В одной из башен другого флактурма, располагавшегося в районе Фридрихсхайн, хранились четыреста тридцать четыре знаменитые картины большого размера, сотни скульптур, фарфор и антиквариат. С 3 по 5 мая башню обследовали советские войска, обнаружив, что она была взломана. По городу бродило восемьсот тысяч освобожденных трудовых узников из Восточной Европы и в разы больше немцев, отчаянно сражавшихся за жизнь в наступившем безвластии. Многие из них занимались грабежами. В башню воров, очевидно, завлекли склады провианта на первом этаже, потому что хранившиеся тут же рядом бесценные картины лежали нетронутыми. Но это не значило, что сокровища были в безопасности. Ночью с 4 на 5 мая в башне вспыхнул пожар. Продовольствие и предметы искусства, хранившиеся на первом этаже, были уничтожены.

Был ли этот пожар делом рук простых воришек? Возник ли он случайно от одного из факелов, с которыми берлинцы ходили по улицам? Ведь электричества в городе не было. Или нацистские фанатики и офицеры СС так не хотели, чтобы сокровища Германии попали в руки советских солдат, что распространили действие приказа «Нерон» и на них?

Советские войска ответ не очень интересовал. Они все равно отказались выставить охрану, даже несмотря на то что на втором и третьем этаже оставались бесценные произведения искусства. Пока трофейные бригады трудились в флактурме зоопарка, флактурм во Фридрихсхайне бросили на растерзание мародерам. Вскоре в нем вспыхнул новый пожар, страшнее первого. Все содержимое – скульптуры, фарфор, книги и четыреста тридцать четыре картины, включая одного Боттичелли, одного ван Дейка, трех Караваджо, десять Рубенсов и пять работ Лукаса Кранаха Старшего, любимого художника Геринга, – погибло в огне, став последней жертвой безвластия.

* * *

В Унтерштайне на личный поезд Германа Геринга обрушилась голодная толпа местных жителей – до них дошли слухи, что в вагонах есть водка. Некоторым достались хлеб и вино – рейхсмаршал добавил к поезду дополнительные вагоны с припасами, чтобы пережить изгнание. Что до остальных, то, как позже обнаружил хранитель памятников Бернард Тейпер, проводивший расследование для союзных войск, «опоздавшим пришлось довольствоваться предметами вроде картины школы Рогира ван дер Вейдена, реликвий Лиможа XIII века, четырех позднеготических деревянных статуй и прочим – кто что сумел утащить. <…> Три женщины положили глаз на один обюссонский ковер, и противостояние вылилось в жаркий спор. Тогда к ним подошел уважаемый в городе человек и сказал: «Женщины, будьте вежливы друг с другом, разделите его между собой». Так они и поступили. Две женщины сделали себе покрывала на кровати, а третья сшила из своего отреза занавески».

* * *

Каждый вечер Роберт Поузи и Линкольн Керстайн, хранители памятников из 3-й армии, смотрели на большую карту, висевшую на стене передовой оперативной базы. Ежедневное продвижение войск отмечалось на карте красным карандашом. Каждый вечер, после того как слухи были отсеяны и оставались только факты, линию фронта рисовали заново. В Торгау в конце апреля произошла встреча с советскими войсками. Италия сдалась. Один прапорщик утверждал, что побывал в Богемии и вернулся обратно, не встретив сопротивления. И лишь одно, как видели Поузи и Керстайн, оставалось неизменным: подконтрольная немцам территория становилась все меньше, но до соляной шахты в Альтаусзее союзники никак не могли добраться.

Впрочем, хранителей расстраивало не это. Чем ближе союзники подходили к австрийским Альпам, тем очевиднее им становилось: 3-я армия США не попадет в Альтаусзее первой. Несмотря на все надежды Керстайна и Поузи, это будет 7-я армия. А значит, шахта достанется Джеймсу Роримеру, а Поузи и Керстайну придется довольствоваться разрушенными городами и второстепенными замками.

Эта несправедливость мучила Роберта Поузи. Но не столько из-за амбиций – как и все хранители, он всегда делился с коллегами информацией, как только она у него появлялась, – больше, чем за себя, он переживал за 3-ю армию. Ему казалось абсурдным, что другой армии достанется честь открытия Альтаусзее, в то время как в последние несколько месяцев именно 3-я разбила целое немецкое войско к востоку от реки Мозель, переправилась через Рейн и устремилась в самое сердце Германии. Разве не 3-я возглавила атаку во Франции? Разве не она взяла неприступную крепость Метца? И разве не они с Линкольном Керстайном не только установили факт существования сокровищницы Гитлера, но и узнали ее координаты?

«Мне жаль, что не нашей армии досталось встретиться с русскими <…> – писал он Элис. – Могу заверить тебя, что мы – самая блестящая армия из всех союзнических, и нас всегда зовут только на самые сложные, а значит, самые главные роли. Мы чувствуем себя настоящими главарями банды – так думает о себе всякая выигрывающая футбольная команда. Все остальные армии на нашем фоне смотрятся ничего, но не блестяще, ну а те, кто не на фронте, и вовсе не стоят упоминания. Если они где-то далеко в Англии, то они просто гражданские в форме. Если кто-то из 3-й считает по-другому, то ему открыта дорога на все четыре стороны. Потому что быть частью клуба, который громогласно объявляет о своей исключительности, – решение каждого из нас, и, чтобы его принять, необходимо быть абсолютно убежденным в своей исключительности».

Керстайн, который ничуть не разделял показного снобизма братства 3-й армии, впал в депрессию. «Если слишком долго работать в остовах прекрасных зданий, – писал он, – воображая любовь и заботу, с какими они были созданы, думая о ненужности их разрушения и оценивая затраты, необходимые для реставрации, гадая, возможна ли вообще реставрация, то растерянность сменяется унынием. После восхитительных останков Майнца и Франкфурта, Вюрцбурга, Нюрнберга и Мюнхена каким облегчением бывает приехать в маленький, но оставшийся невредимым рыночный городишко».

Еще несколько дней продвижения вглубь немецкой провинции – и даже неповрежденные городишки перестали служить ему утешением. Немцы, в особенности немецкая аристократия, раздражали не меньше разрухи. 6 мая Керстайн писал:

«Недавняя безумная деятельность уступила дорогу новой безумной деятельности. В погоне за награбленным мы повстречались с местными аристократами. Они сидят в раскиданных по всей этой живописной провинции огромных замках, набитых ящиками с украденным из всех возможных музеев добром, – добавь к ним ящики личного барахла и книги – и окруженные дельцами, которых пригласили, чтобы те спасли их от продвижения русско-еврейской-негритянско-американской армии. Одна очаровательная старая графиня принимала нас в постели. Она была больна, ох, так больна, и в ее доме устроили госпиталь для раненых немцев. Ей осталась только одна комната из этого чудесного особняка, и она, без сомнения, чуть не сломала себе шею, прыгая в постель, когда мы ворвались во двор. Эта древняя итальянская сука когда-то вышла замуж за немецкий титул и пестовала вокруг себя целое болото торговцев предметами искусства, юных «больных» баронов и графов. <…> Бог мой, какие они пережили ужасы. Еле-еле успели сбежать из Парижа, а ведь у них такие слабые легкие!.. Она от души надеялась, что ее милые мальчики (прилагаются фотографии) – и вправду дьявольски хорошенькие – ее два обожаемых офицерчика СС смогут сдаться американцам, которые все такие душки (и где я был всю свою жизнь?), а не антидемократичным, грязным, ужасным русским-евреям-полякам, с которыми мы ДОЛЖНЫ сразиться незамедлительно, ну и еще у нее есть маленькая просьба. Вроде как сюда забрели еще какие-то русско-еврейско-польско-американские негры и принялись стрелять оленей в охотничьих угодьях, а сейчас не сезон, и это просто УЖАС для главного лесничего! <…> Она клацала вставными зубами. Ее сестра, девственница 58 лет, хотя бы честно продемонстрировала нам свое презрение, сказав, что пожала бы нам руки, если бы это было дозволено. О, рассмеялся я, знаете ли, на войне я не выбираю, кому мне жать руки. Но в любом случае старая графиня оказалась нам полезна, мы узнали, что хотели узнать, и она написала для нас письма на собственной бумаге с коронами всем своим кузинам, каждая из которых приютила в своем замке собственный клубок шипящих гадюк. <…> Торговцы [искусством] были еще одним клубком зла. <…> Все они разбогатели на чужих лишениях, и они никогда не покупали искусство из конфискованных еврейских коллекций напрямую, всегда “очищали” его, пропуская через двух-трех перекупщиков, которые, конечно, получали свой кусок. И конечно, американцы не смогут заставить их расстаться с этими предметами, хоть торговцы и понимают, что это за вещи и кому они должны принадлежать на самом деле. Что до дальнейшей судьбы прекрасного фарфора, хороших, но скучных второстепенных мастеров, марок, табакерок, мебели и т. д., то меня нисколько не заботят их прежние владельцы, которые, несомненно, давно уже мертвы, или настоящие владельцы, которые, несомненно, все как один очаровательны и любят лошадок и собачек; вернутся ли они к первым, останутся ли у вторых, или сгниют, или поломаются в их погребах. Только один вопрос мировой истории искусства волнует меня прямо сейчас: как мне попасть домой».

Военная операция, казалось, никогда не кончится, да и разбою не видно было конца. От этого Керстайн хандрил все больше, несмотря на то что они с Поузи проезжали по альпийскому региону, где находилось большинство нацистских хранилищ украденного искусства. В письме домой Линкольн подытоживал: «Мое настроение улучшается, а волосы выпадают, стоит новому из бесконечных серых дней подойти к концу. Кругом становится все очаровательней и очаровательней, а я на самом дне состояния “мне плевать”. <…> Я знать не желаю, какое паршивое будущее ждет паршивую старую Германию».

 

Глава 48

Переводчик

Мюнхен, Германия

7 мая 1945

Хранители памятников стремились приблизиться к линии фронта, а рядовой Гарри Эттлингер все так же мрачно сидел в казарме в пригороде Мюнхена. Было 7 мая, прошло уже почти четыре месяца с тех пор, как его выдернули из грузовика в Бельгии, и все это время он только пил да ел. Гарри мысленно вернулся в тот день, когда несколько недель назад на своей последней стоянке в палаточном лагере под немецким Вормсом он взобрался на находившийся неподалеку холм. Наконец-то потеплело, и деревья стояли в цвету. На него упала тень, и Гарри задрал голову, ожидая увидеть самолеты, но это оказалась всего лишь птичья стая. Он заметил одинокую фигуру в конце дороги. Двадцать минут он наблюдал за карабкающимся на холм человеком. И только когда тот подошел совсем близко, Гарри заметил, что у него протез вместо ноги. Гарри протянул ему руку, но мужчина отмахнулся. Он оказался священником расположенной за горой часовни. Ногу он потерял два года назад на русском фронте. Они едва перекинулись парой слов, но у Гарри осталось чувство, что чуть ли не впервые за эти месяцы он по-настоящему поговорил с другим человеком. Пока что это была его единственная встреча с врагом.

– Говорят, ты знаешь немецкий. – Это было так неожиданно, что Гарри оглянулся, чтобы убедиться, что обращаются именно к нему.

– Да, сэр! – рядовой Гарри Эттлингер чуть не отдал честь, но заметил, что к нему обращается такой же рядовой.

– Я уже два дня занимаюсь переводами, – сказал тот. – Интересная работа, но не для меня. Хочу перейти в военную разведку. Четверо американских солдат изнасиловали немецкую девушку. Хочу заняться расследованием. Тебе интересно?

– Изнасилование?

– Нет, работа переводчиком?

– Да, сэр, – повторил Гарри, даже не спрашивая, в чем состоит работа.

Отдел, куда направил его солдат, располагался по ту сторону строевого плаца, в здании, которое оказалось штаб-квартирой 7-й армии США. Это была небольшая комнатка на втором этаже, где стояло несколько заваленных бумагами столов. За столами сидели двое мужчин, еще один раздавал посреди комнаты приказы. Увидев Гарри, он рявкнул:

– Вы наш новый переводчик?

– Да, сэр. Рядовой Гарри Эттлингер, сэр.

– Кажется, вы немец, Эттлингер.

– Американец, сэр. Но по рождению немецкий еврей. Из Карлсруэ.

– Вы приписаны к какому-нибудь отряду, Эттлингер?

– Насколько мне известно, нет, сэр.

Мужчина протянул ему стопку бумаг.

– Прочитайте эти документы и скажите нам, что в них. Только самую суть и важные подробности: имена, места, произведения искусства.

– Произведения искусства? – переспросил Гарри.

Но прежде чем он успел договорить, мужчина развернулся и вышел из комнаты. Да, этот знает свое дело, подумал Гарри. Он понимал, что если справится с переводами, его возьмут в это подразделение, и какую бы работу ему ни пришлось здесь выполнять, она казалась Гарри лучшей на свете – хотя бы потому, что он будет трудиться рядом с этим человеком. Только много позже Гарри Эттлингер узнал, что до своего перевода в новый отряд он был приписан к переводческой части, которой предстояло принимать участие в нюрнбергских процессах. Именно их он и дожидался все эти четыре месяца.

– Каков, а! – восхищенно произнес Гарри, обращаясь к оставшимся в кабинете людям.

– Вы еще не все знаете, – ответили ему. – Он сейчас выбивает два лучших здания в Мюнхене: канцелярию Гитлера и бывшую штаб-квартиру НСДАП. Паттон хотел устроить там областной штаб, но, зная нашего лейтенанта, можно не сомневаться, что скоро это будут пункты сбора ПИИА. В этих домах будем только мы – и еще тысячи вещей, о которых вы прочтете в этих документах. Вот так-то.

Гарри посмотрел на бумаги в его руках:

– О чем я там прочитаю?

Один из мужчин рассмеялся:

– Добро пожаловать в отдел памятников. Я лейтенант Чарльз Паркхерст из Принстона.

– Гарри Эттлингер, Ньюарк. – Гарри помолчал, ожидая продолжения. – А кто это был? – наконец спросил он.

– Лейтенант Джеймс Роример. Ваш новый начальник.

Новый начальник. Гарри нравилось, как это звучит.

– Куда он уехал?

– В Зальцбург. Он возглавит вооруженный поход в соляную шахту в Альтаусзее.

 

Глава 49

Звуки музыки

Бернтероде, Германия

7 мая 1945

Джордж Стаут в Бернтероде не спешил. К эвакуации сокровищ из шахты было привлечено более двадцати человек, в том числе обнаруживший ее артиллерийский отряд, небольшая группа инженеров и четырнадцать бывших трудовых узников из Франции, которые работали здесь последние несколько лет, – и все они мечтали закончить как можно быстрее. С потолков темной, заросшей плесенью шахты капала вода, а раздражающие перебои с электричеством длились часами. Даже Уокеру Хэнкоку, который теперь уже мог похвастать богатым опытом обращения с предметами искусства на фронте, не терпелось поскорее убраться отсюда. Ведь помимо прочего вся операция проходила над четырьмястами тысячами тонн взрывчатки.

Но Джорджа Стаута все это как будто не беспокоило. Неважно, чем занят внешний мир, где разносятся слухи о конце войны, – все это не имеет никакого отношения к тому, что происходит глубоко под землей в Тюрингенском лесу. Для эвакуации необходима была тщательная подготовка. По счастью, артиллерийский отряд уже исследовал почти все многокилометровые туннели. Они не нашли больше никаких сокровищ, зато обнаружили несколько складов с немецкой военной амуницией. Стаут разрезал сапоги из газостойкой резины на прокладки, чтобы картины не терлись друг о друга, а резиновые плащи идеально подходили, чтобы оборачивать картины – что было особенно важно в мокрой шахте. Разобравшись с упаковочными материалами, он принялся за инвентаризацию и подготовку к эвакуации. Однажды днем (или предполагаемым днем, потому что вот уже двое суток они существовали в полной темноте) Уокер Хэнкок поднял взгляд и заметил, что Стаут хмурится, глядя на него. Хэнкок понял, что, задумавшись о Сайме, о доме, который они себе купят, и о детях, которые у них, наверное, когда-нибудь будут, он стал сворачивать веревку щедрыми вращательными движениями, подобно массачусетским рыбакам, за которыми он так часто наблюдал дома. Стаут в свою очередь старательно накручивал веревку от ладони до локтя точными, ровно отмеренными отрезками.

Стоило Стауту отвернуться, как сидевший рядом с Хэнкоком мужчина прошептал ему на ухо:

– Ну и сколько еще, по его мнению, мы будем сворачивать эти веревки? Ровно двадцать три с половиной дюйма в длину, отклонение строго на один градус к северо-востоку?..

Это был Стив Коваляк, лейтенант пехоты, которого назначили им в помощники после того, как Уокер Хэнкок доставил сидящему во Франкфурте начальству королевские регалии. Полный джип усыпанных драгоценными камнями изделий мало что значил для Хэнкока, который столько всего уже повидал, но у парней в штабе глаза на лоб полезли. Хэнкок просто одолжил у Стаута машину, чтобы отвезти регалии в штаб в Ваймаре, но генерал Ходжес не был готов рисковать. Он назначил Хэнкоку и его сокровищам сопровождение из двух мотоциклов, трех джипов, транспортера, оружия и пятнадцати солдат. И это несмотря на то что дорога между Франкфуртом и Ваймаром была очищена от вражеских войск и безопаснее, как полагал Хэнкок, чем автострада Мерритт в штате Коннектикут. Интересно, а что бы сказал генерал о первом отрезке его путешествия, когда Хэнкок в одиночку вез сокровища через Тюрингский лес, где только за последнюю неделю напали на шесть конвоев?

– Не переживай, – сказал Хэнкок молодому лейтенанту. – Джордж Стаут знает, что делает.

Он рассказал Коваляку и сидящим рядом артиллеристам о Бюсбахе, где Стаут, не думая спешить, диктовал данные о картине, не обращая внимания на громыхающие за окном снаряды.

– Я с этим человеком работаю уже давно, – сказал он, – и вот что вам скажу: по сравнению с Джорджем Стаутом все мы тут дилетанты.

Спустя несколько часов вырубилось электричество, погрузив шахту во тьму. Опять. Хэнкок зажег фонарик. Его луч освещал книги, золото, картины, гробы и вдруг – так внезапно, что Хэнкок даже подпрыгнул, – наткнулся на лицо Джорджа Стаута.

– Отправлю Коваляка, – сказал Стаут.

Это был стандартный алгоритм действий Стаута во время отключений электричества – посылать Стива Коваляка к «бургомистру». Коваляку, несмотря на то что он был одним из немногих офицеров, которые двух слов не могли связать по-немецки, удавалось упрашивать начальство Бернтероде дать разрешение на поддержание работы генераторов. Скучное задание, требующее хитрости, а не силы, но годы в пехоте научили лейтенанта манипулировать местными властями, управляться с внештатными ситуациями и заходить за бюрократическую красную ленту. У Хэнкока создалось впечатление, что лейтенант много раз уже оказывался в двух шагах от трибунала, иногда для удовольствия, но гораздо чаще – для пользы дела.

Вскоре Хэнкок снова остался один в темноте и, как всегда в минуты уныния, подумал о доме. Казалось, он уже скоро должен вернуться: к занятиям скульптурой, в объятия Саймы, – но в то же время он никогда не чувствовал себя так далеко от всего родного. Он сидел в дыре, в темноте, посреди немецкого леса. К черту экономию батареек! Он включил фонарик, вытащил один из ящиков в центр комнаты и, приспособив в качестве стола четырехсотлетнюю картину Кранаха, стал писать Сайме письмо.

Драгоценная Сайма!

Преданный тебе,

Ты никогда не сможешь представить себе, в каких странных условиях я пишу это письмо. Я не могу тебе сейчас рассказать об этом, но просто хочу, чтобы у тебя была пара строчек, написанных в одном из самых невероятных мест на земле <…> Джо Стаут работает рядом, помогая мне, – а темп нашей работы после внезапного развала Германии так велик, что не оставляет времени на письма. <…> Так что остальное – после, кроме того, что я люблю тебя больше, чем могу сказать, но какие же это новости. В какой-нибудь из ближайших дней мне, возможно, повезет оказаться в комнате с кроватью и столом и наверстать упущенное.

Уокер

4 мая началась упаковка, но ее тут же прервало очередное масштабное отключение электричества. Коваляк вновь отправился из шахты на встречу с мэром города, 305-й боевой инженерный батальон настраивал аварийный генератор в пятистах метрах под землей, французские рабочие, бывшие узники трудовых лагерей, тихо исчезали в боковых проходах, что случалось все чаще и чаще, Хэнкок зажег свой фонарик и, используя вместо стола гроб фельдмаршала фон Гинденбурга, написал Сайме, что «эти дни наполнены тоской по дому», несмотря на воодушевление от работы. Он любил быть в компании родственных душ, будь то солдаты на фронте или друзья в гостиной его дома в Массачусетсе, и долгие месяцы в одиночестве, даже без помощника, его надломили. «Джо Стаут здесь и готов подставить мне плечо, когда это нужно, – писал он. – Он настоящий “друг в беде”».

К 5 мая было организовано две смены упаковочных бригад: одна работала с 08.00 до 16.00 и другая – с 16.00 до 22.00. Клаустрофобам тут делать было нечего, потому что люди и упаковочные материалы забили весь мавзолей и коридор. К концу следующего дня большинство объектов было переложено резиновыми прокладками, завернуто, защищено от влаги и после медленной поездки в лифте сложено в укрытии на поверхности – тут-то Стив Коваляк и оценил всю пользу заранее продуманного плана, включая предварительно нарезанные веревки.

«У Джорджа Стаута появился очередной ученик», – подумал Хэнкок.

На следующий день настал черед выносить гробы. Первой на поверхность, как самая легкая, отправилась фрау фон Гинденбург. Расстояние от подземного мавзолея до входа в шахту насчитывало около четырехсот метров. Несколько солдат перекрестились, глядя, как гроб медленно поплыл вверх в трясущемся лифте.

– Мало кого пытались похоронить глубже, – произнес Стаут.

Затем наверх отправился Солдатский король, а после него – фельдмаршал Гинденбург с Хэнкоком, сидящим на крышке гроба. Пришел черед бренных останков Фридриха Великого и его огромного стального саркофага. Инженеры утверждали, что гроб не пролезет в лифт. Раз его смогли спустить в шахту, не согласился с ними Стаут, значит, места в лифте хватило. Они еще раз провели все измерения: если втиснуть гроб в лифт вплотную, он с трудом, но поместится.

Проблема заключалась в том, что гроб, по приблизительной оценке, весил от пятисот до шестисот килограммов. Сначала его следовало приподнять и подсунуть под него канаты. Затем пятнадцать мужчин, взявшись за канаты, протиснули гроб через дверь мавзолея и вышли с ним в скудно освещенный туннель, с потолка которого каплями сочилась вода. Процессия двигалась медленно, носильщики стонали под тяжестью груза. Понадобился без малого час, чтобы втиснуть огромного стального монстра в лифт. Наконец незадолго до 23.00 команда была готова двинуться на поверхность. На эвакуацию гробов ушел почти целый день.

Лифт медленно полз вверх. Подъем в пятьсот метров продолжался четырнадцать минут, и пассажиры молились, чтобы старый лифт выдержал тонну веса. Подъезжая к поверхности, они услышали звуки музыки. Где-то наверху по радио звучал гимн США «Знамя, усыпанное звездами». Когда гроб вынесли в темную звездную ночь, заиграл другой гимн – «Боже, храни короля». В тот день, 7 мая 1945 года, немцы подписали в Реймсе безоговорочную капитуляцию. Союзники выиграли войну.

 

Глава 50

Конец пути

Альтаусзее, Австрия

12 мая 1945

Новости грянули неожиданно: 3-я армия США поворачивает на юг. Это они, а не 7-я армия, войдут в Альпы и окажутся в Альтаусзее. Джеймса Роримера, планировавшего вооруженный поход к соляной шахте, перебросили в Берхтесгаден. Внезапно Альтаусзее попало в зону ответственности Роберта Поузи и Линкольна Керстайна. Но они, увы, находились более чем в 300 километрах от шахты, на другом задании.

Впервые хранителям памятников не потребовалось долго ждать разрешений и транспорта, хотя информация из района поступала обрывочная, а сообщений из самой шахты не было вовсе. Вскоре они уже мчались по выжженной земле Южной Германии, где даже дороги были разбомблены в прах. У жителей не было флагов, так что в знак капитуляции они вывешивали в окнах белые наволочки. Но, несмотря на это, каждое окно казалось темным и зловещим. Ходили бесчисленные истории о солдатах, обстрелянных в, казалось бы, тихих деревнях, о подростках из «Гитлерюгенда», затаившихся за окнами верхних этажей и обстреливавших узкие участки улицы. В толпах беженцев было немало солдат, в основном с Восточного фронта, которые скинули мундиры, чтобы смешаться с гражданским населением. Многих в этих толпах переполняли отчаяние и страх. Однажды Керстайн нечаянно повернул не туда и оказался в самом центре колонны немецких солдат. Развернуться было негде, так что они с Поузи провели несколько напряженных минут, окруженные врагами, гадая, то ли они конвоируют пленных, то ли их самих взяли в плен. Но все обошлось: немцы прошли мимо.

После австрийской границы ужас вроде бы рассеялся, и они впервые смогли вздохнуть с облегчением. Дома были украшены уже не наволочками, а красно-белыми флагами австрийского Сопротивления. Дороги здесь вились, петляя в горах. Вдалеке виднелись покрытые снегом вершины, а раскиданные там и тут альпийские деревни казались скоплением пряничных домиков с леденцовыми резными украшениями.

Подъезжая к Бад-Ишлю, они встретили немецкую 6-ю армию, растянувшуюся больше чем на километр: угольные печки, влекомые лошадьми машины «скорой помощи» с неработающими моторами, грузовики… Тут были женщины и раненые, немецкие танковые войска, пешие, безоружные – тысячи побежденных, возвращавшихся домой и совершенно счастливых солдат.

Они ненадолго остановились в опрятной деревенской гостинице близ Альтаусзее, стоявшей прямо в лесу, на берегу кристально чистого альпийского озера. Встреченные по пути офицеры СС в безупречно подогнанной форме предлагали освободителям свои услуги, ведь те наверняка вскоре вступят в войну с СССР? Нет? Тогда эсэсовцы будут рады сдаться, если им позволят оставить себе личное оружие. Они боялись, что их пристрелят свои же солдаты.

Внутри праздновали победу американцы. С помощью австрийских альпинистов им удалось выследить Эрнста Кальтенбруннера, печально известного главу нацистской тайной полиции. Они гнались за ним всю ночь и на рассвете наконец арестовали.

Поузи и Керстайн спешили. До шахты оставался только один крутой извилистый подъем, но на пустой и мрачной дороге им то и дело вспоминалась безопасность деревенской гостиницы. К своему удивлению, они обнаружили, что возле соляной шахты, в неприметном домике охраны и в одноэтажном бункере дирекции творится какая-то суета. Солдаты и офицеры из 80-й пехотной дивизии, прибывшие на двух джипах и грузовике, захватили шахту, не встретив сопротивления, но, похоже, и сами не понимали, зачем она нужна. Их противники, представленные шахтерами, реставраторами, охранниками и нацистами, яростно спорили между собой, причем каждый изо всех сил старался доказать остальным, а главное американцам, что уж он-то точно ни при чем.

Поговорив со старшим офицером майором Ральфом Пирсоном, Поузи и Керстайн убедились, что главная шахта не заминирована, взяли ацетиленовые фонари и устремились внутрь. Вход в шахту был устроен прямо в горном склоне. Мужчины инстинктивно пригнулись, хотя открывшийся перед ними туннель в высоту был больше двух метров. Освещая себе путь фонарями, они побежали вперед. Темнота расступалась перед ними и снова смыкалась за их спинами. Керстайн прикоснулся к стене и почувствовал слабый электрический разряд – это были провода взрывчатки, но он не мог сказать, повреждены они или перерезаны. Метров через четыреста-пятьсот – хотя точно определить расстояние в темноте было трудно, – обнаружилось, что пол завален каменными обломками. Они перебрались через завал. В стене Керстайн заметил нишу, плотно забитую продолговатыми трубками, – вспомнив курс пехотной подготовки, он понял, что это динамит. Керстайн перелез через очередную груду камней, спрыгнул на земляной пол и последовал за своим командиром дальше в глубь туннеля. Их шаги отдавались от стен гулким эхом. Фонари раскачивались на ходу. Под землей было холодно, но этот холод был не сравним с тем ледяным ужасом, который охватил Керстайна, когда Поузи вдруг остановился и поднял фонарь. Перед ними в неровном свете фонаря предстала непроходимая стена из камня. Дальше пути не было. Туннель был взорван.