Плавание

Сегодня 21 июня, день летнего солнцестояния. «Сегодня» — не в книге, которую я пишу. Просто я сижу в своей хижине и одним пальцем набираю вот это предложение про самый длинный день в году. Один из моих любимых.

Я — дитя солнца, родилась и выросла во Флориде, где люди проводят под солнцем всю жизнь. На солнце я становлюсь коричневой, как кофейное зерно. Дар Греции (спасибо тебе, Панос), поэтому я всегда любила яркое солнце.

Приведите меня в ресторан, и я тут же выберу место на самом солнцепеке. Отвезите меня на пикник на ближний Пинат-Айленд, и я проведу весь день, стоя по пояс в кристально чистой воде и кормя маленьких рыбок с ладони, или надену маску и поплыву по бухте в поисках ламантинов.

А вы знаете, что рыбки едят собачьи галеты прямо с ладони?

Много лет назад я плавала с аквалангом, и любимейшим развлечением для меня тогда было опуститься футов на шестьдесят в глубину и смотреть оттуда на поверхность океана, любуясь солнечными лучами, серебрящими воду. В солнечный день из глубины поверхность океана кажется похожей на ртуть.

Когда накатывали волны и ворошили ракушки, я плескалась у берега. Если лечь на воду неподвижно и прислушаться, можно услышать, как они позвякивают на дне. Восторг.

Мы с подругой вставали, бывало, в воде друг другу на плечи и по очереди делали сальто вперед. Раз я так поддала себе в глаз коленкой, что остался здоровенный синяк.

Да, я могла загорать и плавать весь день, каждый день, под бдительным надзором дуэньи-солнца, припекавшего мне плечи и спину. И никаких зонтиков.

«Наверное, в прошлой жизни я была ящерицей», — говорила я, жарясь на пляже.

Я влюбилась в Джона, загорелого пловца, когда увидела его в воде. Прикрыв глаза темными стеклами очков «Рэй-Бан», я любовалась его текучей свободной грацией. Мускулистые руки — «пушки», как он шутя их называет, — несли его сквозь воду почти без всплеска.

(Типичная шутка Джона: «Надо сходить к ветеринару». — «Зачем?» Он, сгибая руки: «Что-то питоны разболелись».)

В свое время я тоже была пловчихой. Не ахти какой. Но все же. Поэтому мы с Джоном на пару тренировались в бассейне.

— О’кей, спринт! — командовал он.

И я рассекала воду что было мочи, уверенная, что руки и ноги работают быстрее, чем у Джанет Эванс, миниатюрной женщины, которая завоевала кучу медалей в 1980-х и начале 1990-х. А Джон тогда говорил:

— Нет. Я же сказал, спринт.

— А я что делаю?

— Не знаю.

Я вспоминаю об этом, глядя на наш бассейн в яркий денек летнего солнцестояния. Недавно мы с друзьями сидели возле бортика, попивали пиво, и вдруг я попросилась зайти в воду. Двое людей — теперь для этого требуются двое, если, конечно, они не такие опытные, как Джон или Стеф, — помогли мне сесть на внутренние ступеньки бассейна. Погрузившись в воду, я потягивала через соломинку пиво.

Я сидела спиной к собравшимся и потому решила лечь на живот и повернуться к ним лицом.

Только я шевельнулась, как моя голова ушла под воду и я стала захлебываться. Словно ребенок, который не умеет плавать, я почувствовала, как вода обожгла мне ноздри. Я испугалась. Открыла рот и вдохнула еще раз.

Мне не хватало сил поднять голову.

Кто-то услышал, как я булькаю. Четыре руки схватили меня и выдернули из воды.

— Я в порядке, — сказала я.

Меня вернули на ступеньки, и я продолжала сидеть ко всем спиной. Вероятно, больше я не смогу плавать.

Но я не стала во всеуслышание заявлять об этом, боясь вызвать каскад ненавистных «ах как жаль». Старалась в одиночку переварить этот факт.

С тех пор я никого не просила зайти со мной в бассейн, чтобы проверить эту гипотезу. По правде говоря, я вовсе не хочу знать правду. Что ушло, то ушло. Потерянного не воротишь. Соскользнуло, как медальон с цепочки.

И что же теперь делать? Убиваться из-за того, что больше не могу чего-то? Того, что я так любила?

Нет.

Потому что так и в сумасшедший дом угодить недолго. Если все время хотеть невозможного.

«Я сама хозяйка своего настроения. Мне решать, что чувствовать», — все время твержу я себе.

В последние годы я только и делаю, что упражняюсь в одном — в искусстве отпускать.

Раньше я регулярно ходила на занятия бикрам-йогой в местную студию, где температура в комнате была под сорок. Жара помогала расслаблять не только мышцы, но и мозг.

Йога была моим убежищем от современной жизни, которая своими темпами все больше напоминает учения китайских пожарных. Бывало, что я приходила на занятия, одолеваемая страхами, а полтора часа спустя выходила, так перемолоченная интенсивным упражнениями, что на тревогу просто не оставалось сил.

Когда я поняла, что левая рука больше ничего не держит, я отказалась смириться с потерей. Я надевала перчатку, какими пользуются штангисты, и продолжала ходить на занятия. Потом я заметила, что не могу удержать пальцы левой руки вместе. Когда я поднимала руку над головой, ее кисть напоминала звезду на елочной верхушке.

Я показала йогу моему неврологу, прямо у него в кабинете. Подняла левую ногу назад — выше, выше, выше, ухватилась за нее руками и в позе натянутого лука простояла несколько секунд — одно из самых сложных упражнений в бикрам-йоге. Я настаивала на том, что это доказывает: у меня не БАС.

Шесть месяцев спустя я не могла больше заниматься йогой и очень приуныла из-за этого.

Год спустя я как-то сказала Джону: «А ты знаешь, что я больше не могу прыгать?» — так буднично, будто речь шла о последнем походе в магазин.

Когда соседка сказала мне, что больше не хочет, чтобы я возила ее детей, я вся вскипела. Через несколько часов, все еще дрожа от негодования, я рассказала об этом Джону, и он ответил:

— Знаешь, Сьюзен, мне не очень спокойно, когда ты и с нашими ездишь.

Вот это было больно.

Два месяца спустя, сидя за рулем любимого «БМВ», я притормозила у обочины и без всяких слез и эмоций сказала Стефани:

— Знаешь, по-моему, мне больше не следует водить. Руль меня не слушается.

Принятие.

Контроль.

Помните мальчика-убийцу по имени Натаниэл Брэзилл? В 2000 году, учась в седьмом классе, он застрелил своего учителя прямо у дверей кабинета. Это произошло всего в нескольких милях от моего дома. Я была первым репортером, который посмотрел пленку видеонаблюдения, и это дело стало одним из этапных шагов моей карьеры.

Десять лет спустя я интервьюировала Брэзилла в тюрьме.

— Тюрьма не такое уж плохое место, — сказал он мне. — Даже не похоже на наказание.

Я написала об этом в «Палм-Бич пост», и многие читатели были в ужасе. Они сочли его отношение «доказательством» того, что он хладнокровный убийца.

А я назвала его отношение «стратегией выживания». Натаниэлу Брэзиллу, чтобы выжить, пришлось переосмыслить свое отношение к обстоятельствам. Тюрьма не такое уж плохое место, убедил он себя.

Так же и с плаванием: если человек плавал всю жизнь и вдруг обнаружил, что больше не может, то это вовсе не обязательно должно стать трагедией.

 

День рождения Обри

18 июня 2012 года, пять дней назад, был день рождения моего сына Обри. День, когда можно сделать паузу. Созерцать и гордиться. Моему Обри исполнилось одиннадцать лет.

Какие воспоминания связаны у меня с днем его рождения! Я была беременна так, что дальше некуда. Перехаживала. Срок был еще четырнадцатого, но я упросила доктора подождать с кесаревым. Я хотела дотянуть до 21-го, до дня солнцестояния. Я заранее предвкушала его будущие дни рождения, вечеринки, которые будут растягиваться до самого рассвета, до нового восхода солнца.

Восемнадцатого я весь день провела в суде. Потом пришла домой и легла отдохнуть, как вдруг трехлетняя Марина решила попрыгать на моей кровати.

— Перестань! — завопил Джон. — Ты можешь сделать маме больно.

Я встала, пошла пописать, и тут из меня хлынула вода. Мы с Джоном долго стояли над унитазом, изучая жидкость. Да, пялились прямо в унитаз и пытались прочесть в нем наше будущее.

— Может, у тебя отошли воды? — спросил он.

— Да нет, не может быть.

Я так ясно представляла себе, как именно родится мой ребенок, что перестроила реальность под свои планы. Да нет, жидкость, стекающая по моим ногам, — это же явное недержание. А комочки слизи, плавающие в туалете, — это просто… ну что-нибудь еще.

И я снова легла и стала думать о своем солнечном ребенке.

И тут начались схватки.

Марина появилась на свет через кесарево, которое мне сделали в Боготе, доставив в больницу на школьном автобусе. Я не рожала ее сама и не испытала этой страшной боли, железными тисками сжавшей теперь мой живот.

Ничто на свете не помогает увидеть реальность в ее истинном свете так быстро, как эти самые тиски. Правда, они еще наводят на жуткие мысли о стремительных родах, о том, что ребенок может пойти ножкой вперед, доктор наложит щипцы и вытянет на свет божий изуродованного младенца.

В считаные секунды мы были на ногах и мчались в больницу.

Надо сказать, что все девять месяцев мы спорили насчет имени. Джон хотел… ладно, я не помню, чего хотел Джон, но имя Обри ему точно не нравилось.

— Звучит как-то по-девчачьи, — твердил он. — Люди будут думать, что он у нас Одри.

Немного погодя я просто перестала поднимать эту тему. Но отказываться от имени все равно не собиралась. Оно было для меня важным.

Видите ли, так звали одного из моих старших двоюродных братьев. Обри Мотц Четвертый, если быть точной. У того Обри была сильнейшая гемофилия. Кровь не свертывалась, как надо. Стоило ему удариться посильнее, и у него начиналось внутреннее кровотечение.

Как-то он отправился с нами кататься на лодке, и дело закончилось госпитализацией по причине кровотечения в мозг. Думаю, именно из-за него мои родители и решили не заводить своих детей.

Всю жизнь Обри Мотц пользовался специальными препаратами, свертывающими кровь. Где-то в начале девяностых, когда доноров еще не проверяли на ВИЧ, ему перелили партию зараженной крови. Он умер от СПИДа в 1999 году. Ему было всего тридцать девять лет.

Я любила Обри больше других моих кузенов. Он был умный, веселый, добрый и — что меня особенно поражало — никогда не жаловался. Во всем его хрупком теле не было ни единой клеточки, способной испытывать гнев.

Жизнь преподнесла ему два сюрприза — сначала хроническую, а потом смертельную болезнь. Но Обри продолжал жить радостно, без жалости к себе. Он учился в колледже, путешествовал, женился. Он жил.

Когда он умер, я часто вспоминала о нем. И сейчас вспоминаю. Каждый день вызываю его образ в памяти. Мне не хотелось, чтобы его имя, которое носили четыре поколения, ушло вместе с ним. Я хотела почтить его память.

Так что я дождалась, пока меня положат на операционный стол и приготовятся вскрывать, как устрицу. Там, борясь с приступом тошноты — последствия анестезии, — я снова заговорила об имени:

— Пожалуйста, давай назовем его Обри.

Что мог сказать в такой момент Джон, кроме как согласиться. За это я разрешила мужу самому выбрать имя нашему третьему ребенку. Он назвал его Аттикус, в честь Аттикуса Финча из романа «Убить пересмешника», его любимой книги. Но мы никогда не зовем Уэсли его настоящим именем.

В наш первый совместный с Обри выход — мы ходили в библиотеку — я услышала, как одна мамаша позвала: «Обри!» — и к ней засеменила маленькая девочка. Ха-ха!

А потом Обри принесли на его первый день рождения торт из кондитерской с надписью: «С днем рождения, Одри!»

И все равно я рада, что назвала моего мальчика Обри, ведь в имени, передающемся в семье из поколения в поколение, есть своя ценность. Она в традиции. В памяти. Я рассказываю своему Обри о его тезке. И особенно напираю на то, что он никогда не жаловался, ведь, по правде сказать, главный недостаток моего Обри — а кто из нас без греха? — то, что он любит поныть.

Вот хотя бы на днях, когда я сказала ему, что он не получит подарка до семи утра, то есть до того времени, когда он родился, он закатил глаза.

— Ну вот, — сказал он, — значит, мне даже еще не одиннадцать.

Из всех моих детей именно Обри вызывает у меня наибольшее беспокойство.

Его брат Уэсли, огражденный от мира стеной своей болезни, не жаждет ничьего внимания и остается в святом неведении касательно моей приближающейся кончины. Главная забота Уэса — это чтобы ему дали везти мое кресло, когда мы идем гулять.

Его сестра Марина варится в кипящем котле своих подружек, мальчиков, моды и школьных забот.

А между ними Обри. Мой средненький. Зажатый между требующим особого обращения братом и подростком-сестрой, на данный момент воспринимающей его исключительно как помеху. Обри мой самый чувствительный и сознательный ребенок.

В этом году его учительница сказала мне: «У вашего Обри старая душа». Ее слова едва не разбили мне сердце. Ведь старые души — это мудрые души. Они впитывают все, что происходит вокруг.

Обри первый (и пока единственный) из моих детей, кто прямо спросил о моем состоянии.

А еще он первым без всякой подсказки предложил мне помощь. Когда мне стало трудно ходить, он шел со мной рядом, чтобы я могла опираться рукой на его плечо.

Он часто проверяет, все и у меня в порядке, — высунет голову из задней двери дома и, завидев мое кресло, припаркованное под крышей хижины, во весь голос вопит:

— Мам, ты как?

Может быть, в этом и проявляется его «старая душа». А может, все дело в том, что пару раз он видел меня в довольно жалком положении.

Как в тот день, когда, вернувшись с Юкона, я поехала за ним в школу. Возможность, которая появилась с тех пор, как я оставила работу, и которой я очень дорожила. В тот день я приехала рано и зашла в здание школы, чтобы посетить туалет. Идя по безлюдному коридору, я вдруг поскользнулась и шлепнулась прямо на спину.

Я подергалась, словно жук, пытаясь встать. Не смогла. Стала думать, что же делать.

И тут откуда ни возьмись появились Обри и еще какой-то мальчик.

— Мама! — закричал сын и подбежал ко мне, но прежде он украдкой глянул, смотрит ли тот мальчик.

Тогда я впервые поняла, что мое состояние смущает сына.

Мальчик пошел дальше, а Обри попытался поднять меня — схватил за подмышки и стал тянуть вверх, ставя на ноги.

— Тпр-ру-у, Нелли! Не так шибко, — взмолилась я. — Дай хоть дух перевести.

Его карие глаза были широко распахнуты.

— Не беспокойся, — сказала я. — Все в порядке. Готов?

Он попробовал еще раз и чуть не упал. Я засмеялась, и он рассмеялся тоже.

— Ладно. Помоги мне перевернуться и встать на четвереньки. Я подползу к двери, ухвачусь за ручку и встану на ноги.

Добравшись до двери, я велела ему взять меня за пояс брюк сзади и тянуть.

— Вот так, правильно. Ну-ка, подпихни меня как следует!

Сработало. Я встала. Дошла до туалета, а потом покинула школу в сопровождении сына, для равновесия положив руку ему на плечо.

Несколько дней спустя, когда мы так же выходили с Обри из школы, подошла какая-то женщина и брякнула:

— Что это с вами приключилось?

Не будь рядом Обри, я бы ответила: «Это с тобой что, дура?»

Потому что мне было неприятно и обидно. «Как же я должна выглядеть, — подумала я, — чтобы посторонние говорили мне такое?»

После того случая я села и написала учителям Обри и Уэсли по письму. Они видели, как я спотыкаюсь и как у меня заплетается язык. И я хотела, чтобы они все правильно поняли. У меня нет проблем с алкоголем. Я больна.

А потом я перестала забирать детей из школы. Вместо меня это стал делать папа. Еще раз мне пришлось просить помощи. Еще одно дело, которое я больше не могла делать сама.

Я даже не догадывалась, до чего мне будет недоставать этой возможности.

И вот шесть месяцев спустя я снова волнуюсь, что подвожу Обри.

Я всегда устраивала большую суматоху по поводу дней рождения. Покупаю декоративные ленты двух-трех цветов, и ночью мы с Джоном натягиваем их от люстры ко всем четырем углам комнаты. Ребенок просыпается под разноцветным пологом.

В этом году я уже не смогла доставить себя в «Пати-Сити». А Джона попросить забыла.

Обри проснулся в обычной комнате.

Потом еще торт. Я всегда покупала особые торты, покрытые шелковистой помадкой или глазированные шоколадным кремом. Или пекла свой, он выходил не таким красивым, но не потому, что я не старалась. В прошлом году я достала насадки и кондитерский мешок и нарисовала на домашнем торте симпатичную каемочку.

День рождения Обри праздновался в местном водном парке, прямо на ярком флоридском солнце. К обеду каемочка растаяла и потекла с торта, как пот. В конце концов Обри и ватаге его десятилетних друзей пришлось вычерпать ее ложками.

В этом году на торт у меня уже не было сил. И тут на помощь пришла Стефани: она взяла Обри и поехала с ним в магазин. Он выбрал торт со смурфами. Да-да, со смурфиками. Этакий айсберг из голубого крема. Стефани приготовила ему на обед стейк, а я пока соснула на пару с Грейси.

Вечером мы собрались вокруг торта с подарками. За несколько дней до этого я перешла на новый айфон, а старый решила подарить Обри. Марина на свой одиннадцатый день рождения получила новый телефон, дешевенькую модель. Я подумала, что старый тоже хорошо, тем более что Обри получает куда более сложный агрегат, чем когда-то его сестра.

Мы спели «Happy Birthday» и отведали голубого торта, так перемазавшись кремом, что стали походить на покойников с синими губами.

Обри развернул телефон, который лежал в магазинной упаковке. Подарок ему понравился. Он тут же принялся вводить новые номера и эсэмэсить всем подряд.

Хм-м-м-м. Все еще ни одной жалобы? Похоже, я тут единственная, кому не хватает традиций.

Примерно час спустя Обри пришел ко мне в хижину:

— Посмотри, тут царапина. Это что, твой старый телефон?

— Да.

— Марине подарили новый!

— Но не айфон. Так что кончай ныть.

Он медленно побрел в дом и уже оттуда написал мне: «Спасибо».

На следующий день он был в гостях у друга и вдруг прислал мне СМС: «Ты о’кей?» — «Да», — ответила я. Тогда он прислал мне три символа, означающие: «Я тебя люблю». — «Я тебя тоже, сынок».

 

Руки помощи

Милая Грейси, златоглазая наша девочка.

Пока мои дети продолжали, слава богу, жить своей нормальной жизнью, собака почуяла, что со мной что-то не так. В ту весну, когда я взялась за обустройство дома, она нервничала все больше и больше, пока наконец не отжевала завязки у лифчика от моего бикини. Туфли она грызла и раньше (причем предпочитала итальянские, они помягче), но одежду — никогда.

Когда дети были совсем маленькими, я клала им в колыбельку свою рубашку в пятнах грудного молока. Похоже, запах их успокаивал. Я подумала, может, и Грейси поэтому жует мои вещи?

Ну и пусть. Все равно купальник мне уже не понадобится.

Я решила расценивать такое поведение собаки как знак приязни ко мне. Ведь Грейси со всеми ее штучками ужасно забавна. Часто она единственный компаньон в хижине, где обычно лежит, свернувшись у моих ног клубочком. Или гоняется за ящерицами или белками — тоже очень мило.

Когда после обеда я ложусь вздремнуть, она вскакивает на кровать и лижет меня прямо в лицо. Да, ужас. Знаю. Но мне нравится.

Иногда она укладывается прямо на подушку, сворачиваясь клубком вокруг головы, а ее длиннющий язык свешивается вдоль моей щеки. Еще чаще она шлепается прямо на грудь, чтобы беспрепятственно лизать меня в лицо.

Шмяк! Шмяк! — стучит по кровати ее хвост, а она знай себе нализывает меня и в нос, и в щеки, придавив всеми своими шестьюдесятью фунтами так, что дышать нечем, и конца этому не предвидится.

«На помощь!» — зову я, но едва успеваю открыть рот, как ее язык тут же оказывается внутри.

Ф-фууу! Гадость! Это уж слишком, даже для меня.

Однажды Грейси так разошлась, что легла повыше, чтобы лучше прицелиться, и поставила лапу прямо мне на горло. Вот тогда мне и в самом деле стало нечем дышать, но сил, чтобы спихнуть ее, не было.

— Помогите! — прокаркала я. — На помощь!

Вошел Обри.

— Грейси! Ты что, душишь маму? — сказал он и оттащил ее за ошейник.

И вышел из комнаты по своим делам. Грейси тут же запрыгнула на кровать снова.

— Кыш! Кыш! — сказала я, но потом сдалась и позволила ей улечься.

Каждый вечер, когда дети еще не легли, Джон шаг за шагом провожает меня в нашу спальню.

Там он потихоньку снимает с меня одежду.

Сажает меня на горшок.

Чистит мне зубы.

Укладывает в постель.

— Хочешь еще что-нибудь?

— Приведи Грейси, — говорю я.

Она вскакивает на кровать рядом со мной. Сворачивается клубком вокруг подушки и лижет меня своим длинным языком в лицо. Я думаю об Уэсли, с которым она проделывает то же самое. Она укладывает спать нас обоих.

Однажды ночью я проснулась в гостевой спальне в северном конце нашего дома, довольно далеко от остальных спален.

Мне нужно было в туалет, но без посторонней помощи было не встать. Я позвала в темноте:

— Эй! Кто-нибудь!

Ответа не было.

Я подождала, когда наш шумный кондиционер завершит свой цикл.

— Алло! Алло! — снова позвала я, причем мой тихий голос становился тем громче, чем больше надувался мочевой пузырь.

Ответа не было. Все спали.

— Алло! Алло! Помогите! Помогите!

И тут вошла Грейси, возможно прямо из постели Уэсли. Она посмотрела на меня, озадаченно склонив голову набок. А потом пошла и громко залаяла под дверью Марининой спальни.

Дочка проснулась, подняла Джона, и он помог мне.

— Прямо как Лесси! — сказала я, сидя на горшке.

С тех пор она стала ходить за мной по пятам, попадаясь под ноги в самый неподходящий момент, например когда Джон укладывал меня в постель.

— Скорее! Скорее! — говорила я, надеясь избежать столкновения.

И тут же, откуда ни возьмись, появлялась Грейси и втискивалась вместе с нами в крохотную ванную.

— Грейси! Пошла вон! — орал Джон.

Несколько раз наша шестидесятифунтовая девочка чуть не сшибла меня с ног, то прыгая на меня, то пихая меня сбоку, когда я пыталась стоять.

— Пора избавляться от этой собаки, — со злостью сказал как-то раз Джон.

— Только через мой труп, — ответила я.

Грейси сходит с ума, когда дети прыгают в бассейн, начинает лаять, бросаться на деревья, сдирает с них кору. Некоторые стволы даже пришлось обернуть проволочной сеткой.

Но в бассейн Грейси не прыгала никогда, за исключением одного раза.

Джон катал Обри «на ките» — так мы называем развлечение, когда Обри садится Джону на спину, а тот плывет на глубине. В тот раз они задержались на глубине особенно долго, медленно двигаясь по дну. Грейси, наверное, подумала, что они тонут.

Она прыгнула в бассейн и поплыла к ним.

Тут Джон и Обри вынырнули, и собака тут же выскочила на берег.

Лэсси!

Бедный Джон. Он и родитель. И кормилец. И собачья нянька. Он так устал. Каждое утро он очищает собачьи следы с обивки кресел и диванов, честя на чем свет стоит чертову псину.

Я слышала, что мужья нередко предают больных жен, предают эмоционально. Но не Джон. Думаю, он чувствует мою боль как свою и вместе со мной переживает каждую утрату, например когда я перестала самостоятельно вставать с горшка или переставлять ноги.

Теперь все это делает за меня Джон.

У него есть помощники. Поверьте, когда не можешь самостоятельно обуться, то забываешь о том, что просить помощи стыдно. Моя подруга Джейн Смит, та, что устраивала мою отвальную в «Пост» и собирала деньги мне на айпэд, установила настоящий график дежурства помощников через сайт WhatFriendsDo.com.

Но иногда, как в случае с Грейси, помощники только осложняли жизнь Джона. Целый день в дом приходили и уходили какие-то люди — выполняли поручения, приносили еду, а я не могла не то что выразить свои пожелания, но даже поблагодарить их.

Проблема еще и в том, что сама я просто не вставала с кресла. К счастью, дверь в доме открыта всегда. Мы из тех, у кого дверь весь день нараспашку, так что соседские ребятишки, родственники и добровольные помощники просто входят внутрь, и все.

Для меня это было благом, поскольку я бóльшую часть времени проводила на заднем дворе в хижине. Да и все равно я бы не смогла открыть дверь, даже если бы и хотела. Не смогла бы повернуть ручку. Я не могла поддерживать разговор, даже когда люди приходили посидеть со мной. Такие удовольствия не для моего ленивого языка. Слишком утомительно.

Я отправила Джона купить коробку марсалы, вина для готовки. Мне хотелось подарить мой любимый рецепт — «креветки Онассис», для приготовления которых нужна марсала, — каждому, кто готовил для нас.

«Вот он, секретный ингредиент, марсала, преображающая вкус этого блюда. Так же как ваша доброта преобразила для меня этот день», — велела я Джону написать на всех благодарственных записках.

Для Джона это было нелегко. Приходя с работы, он должен был собрать в кучу детишек, побеседовать с каждым, кто приносил еду (многих из них он видел впервые), и вручить им вино, хотя в половине случаев ему не сразу удавалось вспомнить, куда он его девал и что нужно написать.

А тут еще я со своими эсэмэсками насчет того, что мне надо пописать, так что пусть он проводит меня в туалет… прямо сейчас.

И Уэсли, храни его Господь, болтает без умолку, то есть не то чтобы разговаривает, нет, просто болтает и болтает о том, что у него в данный момент на уме.

— Можно я сфотографирую Грейси? Тебе нравятся ящерицы? Ты видел книжку, которую я нарисовал? Вот гадкий утенок. Видишь, он плачет. А вот тут, смотри, его нашла мама, и он доволен.

Слава богу, что у нас есть Иветт, наша замечательная домоправительница. Уэсли сразу полюбил Иветт. Они часами могут обсуждать Пятачка и «Лило и Стич». Думаю, Уэсли посмотрел этот мультфильм раз десять кряду.

Вообще-то, сначала это был даже не мультфильм. Это была реклама на канале по запросу. Он посмотрел ее раз сто, пока наконец Стефани не сжалилась и не взяла ему мультик в прокате на вечер.

Восторг.

Тем временем еда накапливалась. Все были так щедры, что приносили поесть на восьмерых. Но Марина частенько пропадала где-нибудь с друзьями. Обри и Уэсли — детки разборчивые. А мой аппетит снизился вдвое, а то и больше.

Значит, оставался Джон. Он, конечно, любит поесть, но не за семерых же с половиной!

— Поблагодари их всех и скажи, что нам пока ничего не надо, — сказал мне муж, когда еду мы стали выбрасывать уже регулярно.

— Сам скажи, — буркнула я. — Я еле говорю.

Раздражение закончилось слезами. Такое со мной случается. Мозг ведь не затронут БАС. Иногда я впадаю в дикую ярость.

Как, например, когда у нас не оказалось подходящих пакетов, чтобы упаковать то чертово подарочное вино.

Джон, помню, тогда перестал гоняться за Грейси и посмотрел на меня:

— Ты что, таблетку принять забыла?

В мою первую встречу с неврологом я попросила у него какой-нибудь антидепрессант. Он прописал мне по десять миллиграммов лексапро в день, самую малую дозу. Когда диагноз подтвердился, доктор дозу удвоил. Мы называем это моей «таблеткой счастья».

— Да, — ответила я, осознав, что произошло.

Джон рысью помчался к шкафчику с таблетками.

Он положил похожую на мел таблетку мне на корень языка. Как обычно, она прилипла и начала рассасываться, едва не задушив меня. У меня ведь нет мускулов, чтобы протолкнуть ее вниз.

Горько, потом еще горше, наконец горечь проваливается вниз.

Я жестом показываю Джону, чтобы пододвинул мне чашку с водой. Так близко, чтобы я могла губами обнять ободок, совсем без рук. Только так я могу теперь пить.

Только так могу проглотить свою горькую пилюлю счастья.

Недавно я перешла на жидкий лексапро — глотать таблетки больше нет сил. Жидкость тоже ужасно горькая, но я бы не отказалась полоскать рот чесноком, если бы это помогало.

Позорно ли это — признаваться, что меня одолевают депрессии? Что бывают моменты, когда я чувствую отчаяние и гнев? Если да, то мне плевать, потому что мой мозг здоров.

Это как в марафоне. Даже если вы закаленный спортсмен, пробежать всю дистанцию до конца все равно сложно. Но можно.

БАС способен разрушить психику человека, даже если тот живет на антидепрессантах. Но я все равно проживу свою жизнь.

Ведь теперь депрессия посещает меня все реже и реже. С тех пор, как я узнала свой диагноз. С тех пор, как приняла его. Депрессия впархивает ко мне, словно бабочка, и так же бесшумно опускается на куст рядом с хижиной. Я смотрю, как подрагивают ее крылышки, восхищаюсь сложностью рисунка. На мгновение чувствую ее тяжесть, и вот ее уже нет.

В такой печали есть своя красота. Она дает мне понять, что я еще жива.

И мне по-прежнему не все равно.

 

Хоспис

Воспоминания о месяцах, когда я навещала в больнице маму, не дают мне покоя. Я вспоминаю ночи, которые провела в ее палате, лежа без сна, слушая, думая, чувствуя. Наблюдая, как сестры дают ей лекарства и еду. Прислушиваясь к бормотанию капельницы, которая среди ночи делала БРРРРинг-инг. Ощущая запахи, идущие от трубок с питательной жидкостью, похожей на молоко субстанцией с неповторимым амбре.

Совсем не как у жаркóго.

Папа приходил туда по три-четыре раза в день. Он кротко сносил всю тяжесть маминого негодования и плохого настроения. Ее страха. Было время, когда на всякое папино слово мама отвечала лишь выброшенной в его сторону рукой с неприличным жестом, хотя он только и делал, что заботился о ней. Она даже телевизор смотреть отказывалась.

Папа был так напряжен, что, казалось, у него вот-вот лопнет терпение. А потом ему пришлось заниматься вопросами кончины и похорон, не имея ни малейшего представления о том, чего хотела бы мама.

Эти образы, эти мгновения, эти запахи останутся со мной навсегда. Прошли уже месяцы с тех пор, как все закончилось, а я все переживаю их снова и снова. И это уже не бабочка-депрессия, которая, посидев мгновение на плече, вспархивает и улетает. И не жалость к себе.

То, что я видела в больнице, позволило мне представить свое будущее. И я поклялась не обрекать любимых людей на такие мучения. Я не хочу, чтобы Джон ломал голову над тем, прекратить медицинское вмешательство или не прекращать. Я не хочу загонять свою семью в могилу этими бесконечными ночами дежурства у моей постели.

Если уж все равно суждено умереть, подумала я, сделаю-ка я это как-нибудь поизящнее.

Я много говорила с Джоном, пока не убедилась, что он понял все правильно: не томить меня в больнице.

Мой случай отличался от случая моей мамы тем, что от БАС не выздоравливают.

Я оформила и подписала все необходимые документы. Никаких больниц. Никакой искусственной вентиляции легких. Никакого искусственного питания. Никаких попыток продлить мне жизнь, когда я буду уже на волосок от смерти…

Так будет легче мне.

И моей семье.

Не отчаяние, а принятие.

А где лучше знают, как правильно отнестись к такого рода желаниям, как не в хосписе? Хоспис предлагает заботу и облегчение страданий. Там не лечат пациента, там дают ему спокойно умереть.

— Запиши меня в хоспис! — попросила я Джона.

А сама подумала: «Нет, лучше я сама запишусь, пока еще могу. Пусть услышат, чего я хочу, из моих собственных уст, пока я еще говорю».

Я связалась с хосписом округа Палм-Бич. Приемная сестра хосписа пришла к нам домой. Кто-то из друзей повел наших детей в кино. Стефани и ее муж Дон пришли к нам с Джоном. Мы открыли бутылку красного вина.

— Я правильно поступаю? — спросила я у Дона и Стеф.

Они оба — пульмонологи с опытом работы в больницах. Дон когда-то занимался тем, что подключал смертельно больных людей к аппаратам искусственного дыхания. И часто видел, как родственники продолжали держать на них больных, все надежды которых на выздоровление были давно исчерпаны.

— Абсолютно, — ответил Дон. — Ты все делаешь правильно.

Стефани тоже видела людей, которые умирали прямо в больницах.

— Никому не пожелаю умереть в таком месте, — сказала она.

Раз десять за свою карьеру ей доводилось сидеть возле умирающего и держать его руку до самого конца просто потому, что больше было некому.

— Просто мне кажется, что никто не должен оставаться один в такой момент, — говорит она.

Работница хосписа оказалась улыбчивой женщиной с карибским акцентом. Не могу вспомнить ее имени, но она мне очень понравилась. О смерти она говорила как о нормальном явлении, без всяких сантиментов.

Я помню, как мы смеялись, настойчиво угощая ее вином. Открыли вторую бутылку.

— Нет, спасибо, — сказала она. — Но когда доберусь до дому, выпью непременно.

Как я себя чувствовала?

Хорошо. Как будто делала семье большой подарок. Конечно, мне было грустно, но чувствовала я себя хорошо.

Медсестра из хосписа провела у нас несколько часов (мы все время отвлекали ее разными не идущими к делу историями), заполняя документы. Их были кипы. По пятнадцать копий каждого, и все нужно было подписать. И она задавала мне вопрос за вопросом о моем состоянии.

Хорошо помню один — о потере веса.

Я объяснила, что у меня почти нет аппетита. Да, глотать я могу. И да, сложности приготовления еды для меня и кормления меня не так уж велики, так как у меня почти нет аппетита. Ем всего раз в день.

— Это естественно, — сказала она. — Я все время говорю родственникам пациентов, что умирающие много не едят. Их телу это больше не нужно.

А! Так вот в чем дело. Это так естественно.

Особенно я подчеркнула, что не хочу ложиться в больницу.

Иногда, сообщила она, это бывает неизбежно, например если пациент страдает от сильных болей или от другого дискомфорта. Она спросила: если со мной такое случится, куда бы я хотела, чтобы меня положили?

В больнице, где лежала мама, я видела крыло хосписа, коридоры, покрашенные теплой охристой краской. И вдруг я вспомнила одну вещь, которую слышала давным-давно, но которая так поразила меня своей человечностью, что я хранила ее в памяти многие годы: что в принадлежавшем хоспису центре по уходу в Вест-Палм-Бич пациентам разрешали привозить с собой домашних животных.

— Это правда? — спросила я.

— Да.

— Значит, туда я и хочу.

Грейси сможет навещать меня вместе с детьми. Я уже воображала, каким чудесным развлечением будут для меня ее визиты в этом мраке. Движения ее хвоста действуют на меня гипнотически. Она — источник непрерывного наслаждения.

Медсестра спросила, нужен ли мне приказ о нереанимации. Приказ, в котором будет написано, что меня не следует спасать. Если врачи скорой помощи кинутся ко мне в приемном покое, все, что нужно будет сделать Джону, показать им эту бумажку.

Да нет, я уже позаботилась об антимедицинском браслете, на котором написано то же самое, только золотом. Улыбка.

Медсестра засиделась у нас часов до одиннадцати. Вернулись дети. Тогда я ее быстренько спровадила. Приказ о нереанимации — желтую бумажку за подписью какого-то доктора — мы положили в ящик, чтобы был под рукой, но все же не бросался в глаза.

Меня приняли в хоспис после многократных визитов медсестер и медбратьев. Эти визиты были быстрыми: необходимые подписи, вопросы о приеме пищи и испражнениях. Я просила их снимать значки с указанием места работы, когда они приближаются к дому, чтобы дети не задавали вопросов. И вообще, стараться приходить, когда дети в школе.

Я не могла сама мыться. Руки и ноги так ослабели, что тереть себя мочалкой, намыливать волосы и вообще самостоятельно стоять в скользком душе сил уже не было.

Раньше моим помощником всегда был Джон, но он еще работал, а вечерами купал двоих мальчишек.

Знаете, есть такие девушки, которые спокойно раздеваются догола где-нибудь в спортивной раздевалке и так же спокойно стоят и болтают?

Ага, так вот, я не из их числа.

Всю жизнь я надевала бикини только в присутствии избранных. Я стесняюсь.

Но теперь я чувствовала себя такой вонючей и липкой, что согласилась на помощь незнакомого человека при мытье.

У меня есть ванна с более высокими, чем обычно, ножками — благословение Господа. Санитарка из хосписа помогала мне раздеться и переносила меня в эту ванну, наполненную теплой водой и вскипающую мыльными пузырьками.

Эта женщина оказалась такой милой, доброжелательной и забавной, что я с нетерпением ждала каждого ее визита. Она массировала мне кожу головы — блаженство! — отлично управлялась с полотенцем, одевала меня в чистое.

Именно с ней я впервые в жизни ощутила чисто женскую общность. Одна женщина купает другую. Неторопливо, плавно. Без всякого намека на секс. Иногда они разговаривают. Делятся секретами: кондиционер не наносят на корни волос, вот тут косточка торчит, осторожнее с бритвой, а тут, наоборот, складочка, по ней нужно хорошо пройтись.

Мелочи.

Вскоре о моем самочувствии стало известно главному врачу: ходит с чужой помощью, ест сама. Доктор захотела встретиться со мной.

— Для хосписа вы недостаточно тяжело больны, — сказала она мне.

Я ответила, что понимаю и уважаю ее решение. Я слышала, что хоспис — это учреждение не только для тех, кто уже дышит на ладан. Почему я туда и записалась. Но я еще даже не вошла в здание. Я пока снаружи, хожу себе по солнышку.

Меня выдворили из хосписа через три недели после того, как приняли.

Моя сестра была в восторге:

— Наконец случилось что-то хорошее!

 

Похороны

Вы когда-нибудь думали о своих похоронах? Ну, признайтесь!

Похороны бывают у всех, причем всего раз. Много ли в нашей жизни событий, о которых можно сказать такое?

Я начала думать о своих похоронах задолго до того, как заболела. Так, ну прежде всего мне нужен настоящий трагический шлейф из лимузинов. Обожаю лимузины. На приеме маленькие такие канапе высшего качества. И шампанское. И слезы.

И конечно фотографии. Не просто так понатыканные на доску, а подобранные профессионально. Сменяющиеся под музыку. Мультимедийная презентация.

Возвращаясь с чьих-нибудь похорон, мама неизменно со вздохом комментирует количество собравшихся: «В церкви яблоку негде было упасть, только две задние скамьи более или менее свободные. Пришло, наверное, не меньше тысячи человек». Как будто количество присутствующих на похоронах что-то говорит о масштабе личности умершего.

Значит, на моих похоронах тоже должны быть люди. Много людей. У моих родителей тьма друзей и знакомых, у сестры тоже. Да, на приличную толпу должно хватить.

Странно, но, заболев, я стала меньше думать о похоронах. Лимузины? Да куда в них ехать? И кто в них вообще полезет?

Похороны нужны живым, твердила я себе. Кроме того, я совершенно искренне считаю, что ничего не может быть хуже для родителей, чем пережить своего ребенка. А потому мои похороны должны проходить в баптистской церкви, где моих родителей будут окружать и поддерживать любящие, заботливые друзья.

Но я-то не баптистка.

Вера у меня есть. В то, что в каждом из нас живет Бог.

Но религия нас разделяет. Наука строит самолеты, а религия заставляет их врезаться в небоскребы.

Одна из самых моих любимых книг о вере — «Дао Винни Пуха» Бенджамена Хоффа. В ней основные принципы даосизма объясняются через простые воззрения Винни Пуха. Цитирую:

— Кролик — он умный! — сказал Пух в раздумье.

— Да, — сказал Пятачок, — Кролик — он хитрый.

— У него настоящие Мозги.

— Да, — сказал Пятачок. — У Кролика настоящие Мозги.

Наступило долгое молчание.

— Наверно, поэтому, — сказал наконец Пух, — наверно, поэтому-то он никогда ничего не понимает! [5]

На примере Пуха, мишки-лежебоки, который никогда в гору не пойдет, Хофф объясняет даосский принцип обретения мира в душе и силы духа через непротивление естественному ходу вещей.

— Но это же не религия! — скажет вам любой баптист.

Это-то мне и нравится.

Так что я в глазах баптистов — язычница. Язычница на пороге смерти, которой приспичило быть похороненной в их церкви.

Причем похороненной не как-нибудь, а по обряду, который отражал бы мое равное уважение ко всем конфессиям. Для этого я хотела пригласить раввина, имама, буддистского монаха и католического священника. Я хотела, чтобы каждый из них рассказал о своем ви́дении того, что происходит после смерти.

Я пригласила пастора Первой баптистской церкви Джимми Скроггинза к себе домой, чтобы попросить его именно об этом — о полностью открытой службе. Просьба неслыханная — с тем же успехом можно было просить его устроить в алтаре вечеринку с пивом.

Я рассказала о своей идее папе. Он пришел в ужас, хотя и не сказал мне ни слова. Однако он поспешил заверить пастора Скроггинза, что не поддерживает моей затеи. Так что первая фраза, которую я услышала от пастора, едва он возник на пороге моего дома, была такой:

— Ваш папа считает, что вы затеяли что-то не то.

Но я все же изложила ему свою просьбу:

— Можно ли, чтобы заупокойную службу по мне читали раввин, имам, буддистский монах, католический священник и вы — все вместе?

Пастор Скроггинз был молод, но уже проявил себя проповедником милостью Божией, настоящим праведником, истово преданным Господу и несущим людям слово Христово. Подвижником веры. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— Сьюзен, вы можете собрать у своего гроба такую «радужную коалицию», с тем чтобы каждый сказал все, что хочет, лично о вас, но не затрагивал бы вопросов своей веры.

И еще он объяснил, что сам, к примеру, никогда не стал бы испрашивать разрешения прочитать проповедь в мечети — из уважения к имаму.

— Это неприлично, — добавил он.

Он был вежлив, внимателен — и непреклонен.

Я поняла. Без горечи. Его церковь, его правила.

Поблагодарила его за визит.

Все равно, раз папа не согласен, этого не будет. Я ведь и в самом деле пыталась устроить так, чтобы отголосок моего «я-я-я» был слышен в каждой детали похорон, забыв, что похороны нужны живым. Самое утешительное, что могли услышать мои родители в этот, вполне возможно худший, день их жизни, — это те же слова, которые они слышат не один десяток лет, в которые верят.

Они, а не я.

«Не мудрствуй, — сказала я себе. — Будь плюшевым мишкой».

Пусть мои похороны будут простыми. Несколько слов. Слайд-шоу из фотографий моей жизни под музыку, его помогает мне готовить Гвен Берри, коллега-журналистка, специалист по мультимедиа. Несколько друзей. Совсем немного. Моя семья. Джону так будет легче. Он не любит быть в центре внимания.

Хотя он все равно опоздает. Улыбка. Мой Джон.

Утро он проведет, с боем запихивая детей в приличную одежду. Да пусть идут в шортах, Джон! Пусть наслаждаются жизнью, пока могут. Что для них — для моих детей — лучше, того я и прошу у тебя, Джон.

А пока я буду жить, как все даосы: в мире и покое, не смущая себя борьбой из-за желаний и верований. Буду жить сегодняшним днем.

Как писал Лао-цзы: «Будь доволен тем, что имеешь; возрадуйся, что все так, как оно есть. Когда ты поймешь, что тебе всего довольно, тебе будет принадлежать весь мир».

Я поднимаю глаза от своего айфона и оглядываю двор. Я здесь. Сейчас. Я пишу Обри: «Можешь подойти?»

Я не пишу ему зачем: просто чтобы обняться. Или, точнее говоря, поскольку я больше обнимать не могу, я хочу, чтобы он обнял меня.

Будь довольна. Радуйся. Тебе принадлежит весь мир.

Произнесите эти слова, пастор Скроггинз, если хотите. Или другие. Не важно. Делайте то, что считаете правильным.

А потом передайте мое тело науке.

Наука — вот во что я верю.