На следующее утро, Верэ проснулась в пять часов, и тотчас вскочила с постели, вспомнив, что мал еще накануне разрешила ей отправиться на раннюю прогулку, под одним условием: никому не попадаться на глаза. Час спустя, молодая девушка была готова и вышла из дому в сопровождении старой служанки, прибывшей с нею из Англии. Утро было дивное, по ясному небу плыли перистые облава; Верэ быстро шла вперед; дороги она не знала, но думала, что если все идти берегом, то когда-нибудь да оставит же позади себя эти несносные дома, окна которых напоминали ей глаза и лорнеты, устремленные на нее вчера. По мере того, как она подвигалась, на душе у нее становилось все яснее и яснее, — свет, воздух и движение были ей необходимы, она привыкла к ним, так как в Бульмере бабушка ее не стеснила, позволяя совершал огромные прогулки пешком и верхом, сколько ей угодно.

— Вы устали? — спросила Верэ у своей спутницы, когда Трувиль остался далеко позади их; служанка согласилась, что они очень далеко ушли.

— Ах, вы бедная, — с искренним сожалением воскликнула Верэ, — я не дала вам времени и поесть; знаете ли что — сядьте вон на тон плоском камне на берегу, а я еще похожу.

Верэ с радостным сердцем пустилась к морю; долго бродила она вдоль берега, отыскала несколько пустых гнезд, служивших прежде жилищем морских куликов, сняла шляпу, и наконец стала заглядываться на воду, купаться ей нельзя, но отчего бы не снять ботинки, чулки и не окунуть хоть ноги в эту чистую, прозрачную воду? — в один миг намерение приведено в исполнение, обувь оставлена на берегу, и Верэ бредет по воде; она в восторге, ей кажется, что она одна в целом мире, кругом ни души, тишина невозмутимая, она как ребенок радуется, собирает раковины, любуется морскими анемонами, она просто в раю.

Вдруг откуда-то раздается голос, поющий отрывки из «Реквиема» Моцарта, — голос чистый, как голос ласточки, полный, как звуки органа, нежный, как первый поцелуй любви, словом — безукоризненный тенор.

Верэ как стояла в воде, так и замерла всем существом.

После «Реквиема» слышатся страстные песни «Ромео» Гуно;- как бы ни судило потомство о Гуно, никто не решится отрицать, что он великий мастер говорить языком любви. Страстные звуки раздавались в воздухе, поднимались, казалось, до самого неба, потом постепенно замирали, замирали, и наконец умолкли…

Верэ тяжело вздохнула, и почти вскрикнула, когда из-за скалы показался сам певец и, сняв шляпу, вежливо поклонился ей, как бы извиняясь в том, что нарушил ее уединение. Верэ тотчас узнала его, это был он — Коррез, знаменитый певец, о котором она много слышала в Англии, и которого заметила еще накануне, когда он проходил мимо их виллы во время ее совещание с Адриенной о модах; камеристка матери и назвала его ей.

Девушка разом спустилась с неба на землю, тотчас вспомнила о своих мокрых и босых ножках, и вся вспыхнула.

— Боже мой, я потеряла… — прошептала она.

— Ваши ботинки?

— Да, я сняла их, положила на берегу, а теперь и отыскать не могу.

— Позвольте мне помочь вам, — и красивый певец, черные глаза которого так ласково глядели на нее за минуту перед тем, деятельно принялся за поиски; но все усилие его оказались тщетными, обувь Верэ пропала; вероятно, она была унесена начинающимся приливом.

— Исчезли, — проговорил он наконец, — да и вы сами рискуете, отойдя так далеко от берега: прилив может вас застигнуть врасплох.

— Я вернусь к моей служанке, — проговорила Верэ, прыгая как серна с камня за камень.

— Но позвольте: между вами и ею уже целое море. Оглянитесь! — Он был прав: широкая полоса воды уже отделяла служанку от Верэ.

— Боже! она утонет! — простонала девушка, и хотела броситься в воду, но он в один миг удержал ее, схватил и поставил на прибрежный песок.

— Вашей спутнице не угрожает никакой опасности, — спокойно проговорил он, — закричите ей, чтобы она пробиралась потихоньку вдоль тропинки, ведущей к скалам, мы пойдем другой дорогой и встретимся с ней наверху. Вот и все.

Верэ последовала его совету. Служанка тотчас поняла, чего от нее хотят, встала и пошла по указанному направлению.

Верэ осталась со своим новым спутником, и они тотчас же принялись карабкаться по тропинке, высеченной в скалах. «Не бойтесь, — шептал он по временам, когда она останавливалась, чтобы перевести дух, — я позади вас».

— Так это вы пели? — спросила она его дорогой.

— Я. Приехал сюда покупаться, и заодно прорепетировать свою партию из новой оперы Тома́, которую поставят в Париже будущей весной. В Трувиле нельзя спокойно заняться в течении десяти минут, вот я и поселился здесь по дороге в Виллервиль. Вы любите музыку; впрочем, не отвечайте, это сейчас видно.

— Я никогда не была в опере, — шепотом проговорила Верэ, снова принимаясь карабкаться.

— Желал бы я петь в первой опере, которую вам суждено услышать.

Наконец, они добрались до вершины скаль; Верэ опустилась на траву, над головой ее реяли птицы.

— Вам не дурно? — с беспокойством спросил он.

— Нет, я только устала.

— Отдохните здесь минут десять, а я сейчас вернусь.

— Хорошо.

Он улыбнулся детской покорности ее. ответа, и ушел; она осталась на том же месте, любовалась морем, а в душе ее все звучал этот чудный голос…

Он вскоре вернулся, держа в руке пару маленьких деревянных башмачков.

— Я подумал, что они все же предохранят вас от пыли и камней, мисс Герберта, а в этой деревушке нельзя достать ничего лучше. Не примерите ли их?

Башмачки оказались ей так же впору, как стеклянная туфля Сандрильоне.

— Вы очень добры, — робко проговорила она. — Но откуда вы знаете мое имя?

— Я вчера был свидетелем вашего прибытие. Однако пора, пойдемте, если вы не устали, я хочу показать вам эту деревеньку, я ее открыл и питаю к ней пристрастие.

Деревенька оказалась состоящей из нескольких домиков, разбросанных под сенью яблонь и вишневых деревьев; по самой средине ее красовался большой орешник.

Под вишневыми деревьями, вскоре явились два деревянных стула, стол, а на столе молоко, мед, хлеб и крупные, спелые вишни. Пчелы жужжали вокруг них, ласточки разрезали воздух в тысяче направлений.

— Я уверен, что вы голодны, — заметил гостеприимный хозяин, — и Верэ с улыбкой согласилась с ним.

Она с наслаждением напилась молока и принялась за вишни.

«Вот идиллия-то!» — думал ее новый товарищ.

— Однако, m-lle Герберта, должен же я вам сказать кто я такой, — промолвил он.

— Я знаю, — отвечала Верэ, держа ягоду у губ.

— В самом деле?

— Да, я вас вчера видела, и мне сказали, что вы — Коррез.

— Мне очень лестно, что вам угодно было осведомиться.

— Что за жизнь должна быть ваша! — задумчиво проговорила Верэ. — Поэма.

— Жизнь артиста далеко не то, чем вы ее считаете, но в ней точно много красок, много разнообразие. Когда-нибудь я вам расскажу свою историю.

— Расскажите теперь.

Он засмеялся.

— Да рассказывать-то почти нечего; зовут меня Рафаэль-де-Коррез, — маркиз де-Керрез, если угодно, только я предпочитаю быть просто певцом. Маркизов так много, теноров — меньше. Семья моя принадлежала к знатнейшему савойскому дворянству, но во время террора разорилась. Я родился в хижине, дед мой в замке — вот и вся разница. Он был философ и ученый, поселился в горах и полюбил их. Отец мой женился на крестьянке и жил как простой пастух. Мать моя умерла рано. Я бегал по горам и пас коз. Однажды путешественник услышал мое пение и сказал, что ой голос — состояние. Эта мысль засела у меня в голове. По смерти отца я отправился в Париж, учился там, потом в Италию, и проложил себе дорогу, — вот и все.

В оживленном разговоре, посреди пение, шуток, время летит незаметно; обратный путь их, уже на лодке, был продолжением того же волшебного сна. Верэ сидит на руле, на коленях у нее букет, поднесенный ей спутником, Коррез гребет, рассказывает ей истории, поет венецианские баркаролли, а лодка незаметно скользит по гладкой поверхности голубого моря. Наконец, они приехали, и, о ужас! первое лицо, на которое они наталкиваются, по выходе за берег — леди Долли, окруженная толпой сателлитов в костюме для купание. Бедную Верэ, как провинившуюся школьницу, отсылают домой под конвоем Джека, с приказанием, не выходить из своей комнаты целый день, а Коррезу довольно ясно дают понять, что недовольны, и весьма недовольны его образом действий. Ему все равно, у него на уме одно — она.

«Как она мила теперь, — думалось ему, — как чиста ее душа, как ясны глазки. Но год, один год светской жизни — и все изменится. Она приобретет шик, талант, такт, станет носить высокие каблуки, узнает, что такое сарказмы, намеки, чего стоят и мужчины, и женщины, — все узнает. Сначала будет изумлена, испугана, огорчена, потом привыкнет, освоится, на месте нежного сердечка появится льдинка, и не станет моей белой розы!»

Верэ, тем временем, поставив букет свой в воду, прилегла на кушетку, и в мечтах переживала сызнова только-что канувшие в вечность блаженные минуты.

Тихий голос, произнесший ее имя, пробуждает ее; Коррез стоят внизу, на балконе, и тихо говорит ей:

— Пришел с вами проститься. Сегодня вечером еду в Германию; я знаю, что вы в заточении, а потому осмелился заговорить с вами отсюда.

— Вы уезжаете! — девушке вдруг показалось, что вокруг нее мрак.

— Уезжаю и на прощание хочу сказать вам проповедь: храните себя незапятнанною светом! В вас есть правда, чистота, ясность духа, дорожите ими. Вам станут говорить, что это допотопная триада в роде трех граций, не верьте им, без этих качеств женщина не может быть прекрасной, а любовь, внушаемая ею — чистой. Простите, дитя!

Он подал ей букет и исчез.