#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ ТРУДНО

Ноябрь. Осень в самом разгаре, а в казарме на первый взгляд никаких изменений не произошло. Мне, по крайней мере, кажется, что все в ней как и много месяцев назад. Вот разве тополя под окнами заметно выросли. В мае сквозь их листву из окна свободно был виден спортгородок, а сейчас я, сколько ни стараюсь, не вижу перекладины, с которой свисает канат.

Позавчера мы простились со «стариками», которым пришло время демобилизоваться. Странное чувство охватывает командира, когда дело доходит до расставания с теми, с кем уже сработался и кто, выполнив свой долг, покидает армию. Я с любопытством рассматривал лица демобилизующихся.

Вот, например, старший сержант Бенде. Он серьезно, почти деловито прощается с солдатами. Делает он это с таким видом, будто ему так приказано. Однако глаза выдают его: они блестят как-то по-особому.

Когда Бенде подошел ко мне, чтобы проститься, вид у него не был таким серьезным. Когда я протянул ему руку, он поднял на меня взгляд, чуть-чуть склонив голову набок.

Какое-то мгновение мы молча стояли друг против друга, а затем я по-дружески обнял его.

Бенде снова посмотрел на меня, и я заметил, как слеза набежала ему на глаза.

Я невольно задумался: как-то странно все получается. Бенде, который так сильно ждал демобилизации, теперь вот вроде бы сожалеет об этом.

До армии он работал каменщиком и зарабатывал не менее двух тысяч форинтов в месяц. На первой же неделе службы его привели ко мне за провинность: зайдя в корчму, он выпил пива больше положенного и трахнул о пол пивную кружку.

Я решил не сажать его на гауптвахту, тем более что новички тогда еще не приняли военной присяги. Я даже не стал разговаривать с ним, пока он не протрезвится, решив, что товарищи проберут его лучше меня.

О случае в корчме я заговорил с ним лишь на следующий день.

— Я немного перебрал вчера, — откровенно признался парень и тут же пообещал, что подобного с ним больше никогда не повторится.

Мы поговорили с ним по душам. Он не выкручивался, нисколько не старался произвести на меня впечатление.

— Вот возьмите бумагу и карандаш, — сказал он мне далеко не по-военному, — и запишите, что ежемесячно я получал на гражданке две тысячи, это не считая квартальной премии. За два года, что я прослужу в армии, если отбросить все вычеты, я заработал бы двадцать тысяч, а где они теперь?

— Считать ты, как я вижу, научился, — скороговоркой заметил я. — А что ты скажешь, если государство и народ предъявят тебе свой счет? Я, конечно, понимаю, что ты свободно можешь заработать в месяц две тысячи, но только при условии, что в это время в армии за тебя будут служить другие. Не забудь еще и того, что тебя даром обучали профессии строителя, более того, тебе даже стипендию платили, чтобы у тебя не было никаких забот, пока ты учился…

Я тогда много чего сказал Бенде, однако, несмотря на все свои старания, не произвел на него нужного впечатления. Он так и остался при своем мнении. Он даже не пробовал возражать или как-то оправдываться: молчал, да и только. И лишь спустя несколько месяцев во время одного разговора со мной Бенде признался, что я, безусловно, прав.

Через год он уже был ефрейтором. Мы как раз ждали прибытия в часть новобранцев. И тут он заявил мне о своем желании служить дальше. Я с улыбкой слушал его объяснения и тут же поручил ему провести беседу с новобранцами о том, почему им нужно отслужить свой срок в армии.

И вот Бенде демобилизовался. Ушел из армии вместе с теми, кто честно выполнил свой долг. А мы, кадровые офицеры, остаемся, передохнем чуть-чуть, не более четырех-пяти дней, и снова за работу.

Еще, можно сказать, не остыли кровати демобилизованных от тепла их тел, а нужно снова набивать матрасы соломой в ожидании прибытия новичков.

И опять все начнется с самого начала.

Молодые младшие командиры уже две недели снуют по казарме, привыкая к своим обязанностям. Пока не уехали старослужащие сержанты, их голосов почти совсем не было слышно. Теперь же у них и командный голос появился, все движения стали более решительными. Держались они так, как я и ожидал. Удивительно? Нет, ничего удивительного в этом нет.

Кое-кого из новоиспеченных сержантов я хорошо знал лично, так как сам отбирал их для учебы в школе младших командиров.

Я верил в них, верил в будущее, верил даже тогда, когда поначалу не все получалось так, как следовало бы… Вот, например, вчера неожиданно произошел такой случай…

Я приказал ефрейтору Никошу привести в порядок спальню новобранцев. Подробно рассказал, что именно и к какому сроку нужно сделать. Сам же уселся в канцелярии и задумался о том, как мне лучше развернуть агитационную работу среди вновь прибывших, как вдруг услышал шум перебранки.

Громкий спор удивил меня, так как младшие командиры до этого чуть ли не шепотом отдавали распоряжения. Авторитетному командиру незачем повышать голос на подчиненных.

Положив ручку на стол, я вышел из канцелярии в коридор. Из спальни довольно явственно доносились голоса:

— Матрасы, видите ли, им нужно набить! А еще чего желаете?.. И сами за милую душу набьют.

— Нам ведь в свое время тоже набивали. — По голосу я узнал Никоша.

— Я должен набить новичку матрас, чтобы он потом смеялся мне в лицо? — Солдат говорил не особенно громко, и его голоса я не узнал.

— Пусть новички сами набивают себе матрасы. Если будет неудобно спать, по крайней мере себя будут винить, а не меня, — произнес еще один, также неизвестный мне голос.

Не понимая, почему мое приказание набить соломой матрасы встречено в штыки, я направился в спальню. Я никак не мог сообразить, почему такое простое приказание могло вызвать недовольство: дело в том, что всех новобранцев обычно ждала готовая постель — и вдруг такое сопротивление. Каждому из младших командиров десятки раз говорилось: «Товарищ, это нужно делать вот так-то!» И вдруг такое… Неужели они забыли это? Или вдруг почему-то решили, что новобранцев следует принимать как-то по-иному. Но, черт возьми, даже в этом случае не следует забывать, что я отдал приказ, чтобы он был выполнен, а отнюдь не для того, чтобы его обсуждали!

Я, как ни в чем не бывало, вошел в спальню и громко спросил:

— Вы чем тут занимаетесь?

Воцарилась мертвая тишина, а затем ефрейтор Никош громко скомандовал:

— Смирно!

Солдаты замерли по стойке «смирно». Повсюду валялись пустые матрасные наволочки.

— Вы здесь работаете или диспуты устраиваете? — спросил я, обращаясь к ефрейтору. — Прошло уже полчаса, а у вас ни одного матраса не набито.

Все молчали. Молчал и Никош, покраснев по самые уши. Что я в тот момент мог ему сказать? Мне было стыдно за него, стыдно за то, что он, пробыв в роте всего-навсего несколько дней, уже получает замечание от командира.

Никош был отличным курсантом в школе младших командиров, каждый приказ он выполнял с душой, а вот о том, какой из него получится командир, судить можно будет только попозже. Уметь выполнять приказы и распоряжения старшего командира или начальника — это одно, а самому отдавать их — это совсем другое. В школе он был передовиком учебы, а оказавшись в роте, мог проявить себя совершенно иначе. Если бы он плохо успевал в школе, его откомандировали бы обратно в роту, а вот из роты его уже никуда нельзя откомандировать. Основная обязанность каждого, даже самого маленького командира — воспитывать из каждого подчиненного солдата, который сознает свой долг. Возникает только вопрос, как, каким образом воспитать из него такого солдата. Согласно уставу? Каждому понятно, что в уставе оговорено все, что можно, но жизнь порой ставит человека в такое положение, которое отнюдь не предусмотрено никаким уставом. Тот, у кого есть командирский опыт и практика, поймет, как ему следует поступить в сложившейся обстановке. А как поступить тому, у кого такого опыта нет? Никош же всего-навсего несколько недель назад приколол себе на погоны командирскую звездочку. До этого другие люди командовали им, а теперь такое право предоставлено ему. В его распоряжение поступило целое отделение, состоявшее из восьми — десяти человек, каждый из которых внимательно прислушивался к его словам. И в довершение всего эти люди — старослужащие солдаты. Вместе с ним они пришли в армию и за год совместной службы привыкли видеть в нем такого же, как и они, человека.

Все застыли в молчании, старались смотреть в землю. Мне же, напротив, хотелось заглянуть им в глаза, чтобы почувствовать, как они поняли мой приказ. Новобранцев нужно воспитывать в коллективе и смотреть, чтобы все разногласия, если таковые появятся, разрешались бы не за моей спиной, а на глазах у всех и в моем присутствии.

И вот теперь и младшие командиры, и старослужащие солдаты стояли передо мной и смущенно молчали, опустив голову. И только один стоял иначе.

Это был ефрейтор Петер Токоди. Он смело, дерзко, почти с вызовом смотрел на меня. Как только я подошел к двери, я сразу же узнал его голос. Именно он наиболее возмущенно выступал против моего приказа приготовить для новобранцев постели.

Токоди школу младших командиров не кончал, а все время служил в роте. И притом служил отнюдь не плохо. В том, что взвод, где он числился, значился на хорошем счету, была и его заслуга. Я гордился им, втайне считал его своим воспитанником. Свои лучшие надежды я возлагал на него. Я ходатайствовал перед командиром части, чтобы ему присвоили звание «ефрейтор». В душе я лелеял мысль, что на примере Токоди мне удастся убедить командование в том, что хорошего командира отделения можно воспитать и подготовить в роте.

Я повернулся к Токоди.

Как он посмотрел на меня! Видимо, он почувствовал, что я, еще не входя в комнату, узнал его по голосу.

«Сказать ему при всех, что так у него дело не пойдет? Но зачем, ради чего ввязываться с ним в спор? Может, и не стоило вовсе делать из него ефрейтора?.. В голове у него, видимо, бродит туман. Ну, так я этот туман рассею… Смотри сколько хочешь, но здесь будет так, как я сказал…»

В душе у меня шевелились противоречивые мысли. И хотя я окинул взглядом всех солдат, я видел перед собой только одного Токоди.

«Неужели я настолько ошибся в нем? Или сам он вдруг так сильно изменился? Уж кто-кто, а он-то знает, что я не из тех, кто отказывается от своих намерений. Он на собственной шкуре убедился, что я никому не делаю поблажек и послаблений».

Постепенно солдаты подняли головы. Верль, тихий такой парень, откашлялся. По его виду было заметно, что он чувствует себя очень неловко. Я понял, что он никакого участия в споре не принимал, а лишь выжидал, что же будет дальше. Это был на удивление спокойный и терпеливый парень. Более того, даже немного чересчур застенчивый.

Когда он прибыл к нам в часть, в его бумагах было написано, что родился он в крестьянской семье, окончил пять классов начальной школы. Однако в первую же неделю выяснилось, что он с грехом пополам умеет расписываться, а на большее он не способен вовсе. Лейтенанту Крижану, командиру взвода, не без труда удалось выудить у него эту тайну. Парень очень стыдился своей необразованности. Он попросил лейтенанта научить его читать, писать и считать. Офицер охотно взялся за это, однако тайна каким-то образом очень скоро стала известна всему взводу. С того дня каждый солдат взвода в свободную минутку старался позаниматься с Верлем.

Парень был очень благодарен за это товарищам. Он очень быстро прижился во взводе и чувствовал себя как рыба в воде. Стоило только двум солдатам заспорить о чем-нибудь, как Верль был уже тут как тут. Сильными руками он отодвигал спорщиков друг от друга и требовал, чтобы они немедленно успокоились, так как он любит, когда во взводе тихо. Он был готов оказать каждому помощь, беспрекословно выполнял все приказы старших. Была у него одна-единственная слабость: он любил как следует поесть. За обедом он всегда улыбался. Вполне возможно, что живот свой он любил даже больше спокойствия во взводе.

Рядовому Бенчику тоже надоело тягостное молчание. Нужно сказать, что он вообще не любил никаких «историй». Если во взводе возникал даже небольшой скандал и кто-нибудь из солдат заговаривал с ним об этом, он отвечал: «Нечего раздувать из этого большое дело». Никаких особых беспокойств этот солдат мне не причинял. Отец его был крестьянином и имел в селе личный участок земли в десять хольдов. Старый Бенчик оставался единоличником даже тогда, когда почти все село вступило в кооператив. По словам парня, вступать в кооператив не хотела мать Бенчика, а муж всего-навсего не осмеливался ей перечить.

— Если я не ослышался, вы только что подали команду «Смирно», — обратился я к Никошу.

Солдаты мигом замерли по стойке «смирно».

Тогда я приказал:

— Немедленно приступайте к работе! В семь вечера доложите мне о том, что все готово к приему молодого пополнения.

Повернувшись кругом, я вышел из комнаты. Вскоре я услышал, как на пол спальни упал первый набитый соломой матрас. На сей раз солдаты работали без всяких разговоров.

 

ЧЕЛОВЕК, СБИВШИЙСЯ С ПУТИ ИСТИННОГО

Дальше все произошло так, как я и предполагал: ребята не только набили соломой матрасы, но навели в помещении такой порядок, что его было не узнать. Стены и колонны спальни, коридора и учебной аудитории они искусно украсили горшочками с геранью. В комнате политпросветработы они застелили большой стол и маленькие столики белыми салфетками.

Я от души радовался их стараниям, думал, что в конце концов мы, видимо, поняли друг друга. Казалось, ефрейтор Токоди и тот как-то сразу изменился: он энергично сновал взад-вперед и без конца подгонял старослужащих словами:

— Давайте, ребята, пошевеливайтесь: вот-вот прибудут новенькие.

Все в части с любопытством и нетерпением ждали нового пополнения. Прибыло оно в воскресенье рано утром. Для встречи на станцию выслали даже духовой оркестр, который приветствовал подходящий к перрону поезд бравурным маршем.

Когда новобранцы вылезли из вагона, лейтенанту Секерешу с помощью младших офицеров с грехом пополам удалось построить неуклюжих, как все гражданские, парней. Затем последовало короткое приветствие.

Я стоял в первой шеренге возле высокого черноволосого парня в белой рубашке, который время от времени как-то ежился, будто ему было холодно.

Я придвинулся к парню поближе и прошептал:

— Почему ты не взял с собой из дома пиджак? Ведь сейчас как-никак ноябрь.

— Он у меня в чемодане, — ответил мне парень и, немного помолчав, спросил: — Не знаете, сколько мы тут простоим?

Я сделал ему знак, чтобы он стоял тихо, хотя и я почувствовал, что церемония встречи что-то слишком затянулась. Хорошо еще, что представитель от пионеров тоже замерз и потому отказался от выступления.

В конце концов нас повели в казарму, где новичков в первую очередь подвергли врачебному осмотру, затем всех их повели в баню, после чего разбили по подразделениям. Лишь под вечер, когда на землю уже спускались сумерки, наша рота в полном составе построилась на плацу. В полном смысле слова это нельзя было назвать построением, однако личный состав роты оказался в одном месте.

Я сказал короткое приветственное слово и объяснил новичкам их ближайшие задачи. Я старался быть кратким, так как понимал, что ребята всю ночь провели в поезде, а по приезде в часть на них сразу же обрушится масса обязанностей, о которых они еще вчера не имели ни малейшего представления. В заключение я пожелал им всяческих успехов в службе.

Лейтенант Секереш зачитал список личного состава роты, а старший сержант Чордаш, исполнявший обязанности старшины, показал каждому новичку его койку.

Отделение развели по своим местам и распустили. Новички оживленно зашумели, и сквозь этот гул лишь временами слышались голоса младших командиров, которые отдавали то или иное распоряжение.

И сразу же вся территория части ожила. Начался новый учебный год… Я же с интересом и беспокойством думал о том, каким он для меня будет.

А год этот оказался на удивление странным. Я бы сказал, особенным годом. И хотя я уже десять лет служу офицером, но такого года у меня еще не было.

В понедельник вечером, когда я уже собрался идти домой, в дверь канцелярии раздался стук. Вошел ефрейтор Герьен. Лицо его было свекольного цвета, и он не столько доложил, сколько прокричал:

— Товарищ капитан, докладываю, что вы посадили мне на шею форменного идиота!

У ефрейтора был такой растерянный и удрученный вид, что я невольно улыбнулся.

— Перестаньте шутить, — сказал я ему. — Врачебный осмотр, а его новички проходили трижды, полностью исключает такую возможность.

— И все же это именно так, — не отступался от своего командир отделения. — Что бы я ему ни приказывал, он смотрит на меня как баран на новые ворота, но ничего не выполняет. А если я на него прикрикну, то так и задрожит весь как осиновый лист.

Желание шутить, которое только что появилось у меня, мгновенно пропало.

«Ну и хорошо же начинается этот год», — мелькнуло у меня в голове.

Я решил лично разобраться в инциденте и спросил ефрейтора:

— Кто он такой?

— Рядовой Лукач. Больше мне о нем ничего не известно. Он так меня расстроил и разозлил, что у меня нет ни малейшего желания разговаривать с ним.

— Позовите его сюда! — приказал я.

Спустя минуту в канцелярию вошел довольно крепкий коренастый парень с удивительно печальными глазами.

Войдя ко мне, он не доложил, даже не произнес ни слова, а просто вошел и застыл на одном месте.

— Кругом марш! — скомандовал я ему.

От моего громкого командного голоса новичок слегка вздрогнул, а затем на удивление неуклюже повернулся, вернее, сделал попытку повернуться направо.

— Нале-во! — подал я ему новую команду.

Парень снова немного потоптался, а затем вообще застыл на месте, не сделав поворота.

— Поднимите левую руку!

Он немного подождал и, как ни в чем не бывало, поднял правую руку.

Я с трудом сдержался, чтобы не выругаться. Тогда я решил сделать еще одну попытку и, вынув из кармана десять форинтов, показал их парню и спросил:

— Сколько это?

— Сотня, — ответил он.

— Где вы работали до армии?

— На шахте.

Слова «на шахте» кольнули меня в сердце, кровь прилила к лицу: ведь я сам был до армии шахтером. Как-никак проработал под землей восемь полных лет, но таких глупых парней никогда не встречал.

Я с трудом взял себя в руки, попытался заглянуть в глаза Лукачу, но он упрямо опускал голову. Он все так же топтался на одном месте, скоро на лбу у него выступили крупные капли пота.

В канцелярии стояла мертвая тишина. Я молча переглянулся с ефрейтором Чеженем, но тот не понял, что за мысли теснились в моей голове. Был он еще очень молодым и неопытным младшим командиром.

Когда он прибыл ко мне в роту и доложил об этом, я дал ему один совет:

— В людей нужно верить. В каждом человеке есть что-то хорошее, обязательно есть.

Я невольно подумал о том, как он будет относиться к новичкам, если сейчас узнает всю правду о Лукаче. Мне хотелось так закричать на Лукача, чтобы у него в ушах зазвенело, но я сдержался и почти спокойным, бесстрастным голосом сказал:

— Лукач, а ведь вы лгун!

Солдат вздрогнул, сделал шаг назад и поднес одну руку к лицу.

— Не бойтесь, здесь вас никто бить не будет, — сказал я, глядя на задрожавшего солдата. — Мы живем строго по законам, по уставам, и тот, кто…

Не закончив фразы, я подошел к столу и сел. Я не знал, как мне нужно разговаривать с человеком, который путем лжи и симуляции пытался увильнуть от воинской службы. В военное время с такими был простой разговор: их ставили к стенке и расстреливали на глазах у солдат как предателей родины.

Точно так же в условиях военного времени поступил бы и я, не ожидая ни решения, ни приговора военного трибунала. Но сейчас никакой войны не было.

Что делать с ним сейчас, в мирное время? Как с ним поступать, когда мне вручили его и приказали при любых обстоятельствах воспитать из него хорошего солдата? С чего начать? Я вообще не имел ни малейшего представления о том, что это был за человек. Говорит, что работал на шахте. Но где и кто его воспитывал? Быть может, подлость он впитал в себя с молоком матери, а может, позже приобрел… Кто, когда и при каких условиях посеял первые семена подлости в душе этого двадцатилетнего парня?

— Не сердитесь на меня… Мне сейчас очень стыдно… — прерывающимся голосом вдруг произнес Лукач.

Я молча, с презрением рассматривал его, а затем отвел взгляд в сторону.

— Всему виной моя жена… — снова заговорил солдат. — Она сказала, что, если я быстро не вернусь к ней, она меня бросит…

Я понимал, что мне уже нельзя отмалчиваться, и сказал:

— Что же вы за человек?! Младенец, которого можно толкнуть на любое дело?..

Лицо Лукача исказила гримаса. Он быстро, с шумом втянул в себя воздух и неожиданно разрыдался:

— Я убью ее!.. До чего она меня довела…

Я не люблю смотреть на мужчин, которые плачут. Может, я и не прав, но я недолюбливаю, презираю таких людей.

— Идите успокойтесь. Зайдете ко мне тогда, когда будете вести себя как мужчина! — строго сказал я ему.

Я понимал, что был строг, но иначе я поступить не мог. Этот солдат совершил преступление, и у меня не было к нему ни капли жалости. Я пока и сам еще точно не знал, как я поступлю с ним, однако какой-то внутренний голос шепнул мне, что я должен решительно вмешаться в его судьбу, вырвать из него все плохое и этим спасти его, если еще не было поздно.

Лукач вышел в коридор и вернулся через несколько минут, чуть слышно постучав в дверь канцелярии. Нетвердыми шагами он подошел к моему письменному столу и, посмотрев на меня печальными глазами, проговорил:

— Арестуйте меня… я это заслужил… Не жалейте меня: я дурной, плохой человек.

Сам не знаю почему, но к чувству неприязни и брезгливости, которое я к нему испытывал, у меня вдруг прибавилась жалость.

Пока солдат находился в коридоре, я успел просмотреть его документы. Из них я узнал, что родители парня до освобождения страны были поденщиками, потом им дали участок в шесть хольдов земли, с которым они, не задумываясь, вступили в кооператив. В семье пятеро детей. Сам Антал Лукач четыре года проработал на шахте.

И вот солдат стоит передо мной и ждет моего решения.

— Скажите мне откровенно, кто вас научил этому? — спросил я.

— Я и сам не знаю, как я до этого дошел, — тихо ответил он. — Этим летом я женился. Девушка никак не хотела идти за меня замуж, но я до тех пор умолял ее, пока она не согласилась. Мы поженились, а тут принесли эту повестку… Жена начала скандалить… кричала, что она потому и не хотела за меня выходить, чтобы не оставаться два года одной. Потом она начала угрожать мне: говорила, что если меня заберут в армию, то она просто-напросто бросит меня…

Парень замолчал и, сделав небольшую паузу, печальным голосом продолжал:

— В шахте рядом со мной работал один человек по фамилии Дялокаи. В бывшей хортистской армии он имел высокий чин. Увидев, что я повесил нос, он как-то спросил меня, в чем дело. Я рассказал ему всю свою историю. «Все это не беда, дружок, — упокоил он меня. — Послушаешься моего совета, через две недели будешь дома возле своей молодой женушки. Подобный случай был у меня в подразделении…» Вот с этого все и началось…

Лукач замолчал. Комкая в руках пилотку, он ждал моего решения.

— Вы понимали, на что шли?

Парень молчал. Тогда я начал объяснять ему, что тысячи парней, таких же, как и он, были призваны в армию. И они пошли служить, пошли вовсе не потому, что плохо чувствовали себя дома, а потому, что этого потребовала от них родина. Они прекрасно понимают, что армия живет по своим строгим законам. Они немало слышали рассказов о трудностях и лишениях армейской службы, однако не искали никаких лазеек, чтобы увильнуть от нее. Все они считают себя в долгу перед родиной, и потому они ненавидят и презирают каждого, кто, поступившись своей совестью, трусливо пытается дезертировать…

— Товарищ капитан, посадите меня на гауптвахту… или избейте меня, только не говорите больше ничего!.. — взмолился парень, перебив меня.

Я повернулся к ефрейтору Герьену, который, вытаращив глаза, слушал наш разговор, и сказал:

— Отведите этого человека в отделение, а потом мы подумаем о том, стоит ли его оставлять у нас в роте.

Лукач еще раз посмотрел на меня умоляющими глазами и вышел из канцелярии вместе с ефрейтором.

В этот момент ко мне вошел лейтенант Крижан. На нем была замасленная телогрейка. Вот уже несколько дней подряд он копался в парке в машинах, которые он обожал больше всего на свете.

Я и раньше не раз спрашивал его, почему он не хочет стать техником, но он всегда отвечал одной и той же фразой:

— Неплохо, когда и командир взвода немного разбирается в машине.

Не согласиться с ним было нельзя, так как, в конце концов, командир взвода действительно отвечает за техническое состояние имеющихся во взводе машин.

Руки лейтенанта были перепачканы маслом, и потому он направился прямо в умывальную.

— Работает уже? — поинтересовался я.

— Как часы! — Глаза у лейтенанта радостно заблестели. — Я же говорил технику, чтобы он сменил кольца, а он все умничал.

— Короче говоря, теперь у тебя будет время, чтобы заняться людьми? — оборвал я детальный рассказ лейтенанта, когда он собрался выйти из комнаты.

— Я с ними вроде бы и до этого немало занимался, — обиженным голосом ответил лейтенант.

— Говорю я тебе это только потому, что у нас завелся симулянт, — заметил я таким спокойным тоном, будто говорил о том, что я завтра в обычное время буду проводить собрание или что-нибудь подобное.

— Я уже слышал об этом, — заметил Крижан, отходя от двери и приближаясь ко мне. Поднеся грязную от масла руку ко лбу, он тыльной стороной ее потер лоб, а затем вытер руки о ватник. — Он что, у нас останется? — спросил он, придав голосу бесстрастное выражение.

Я посмотрел на лейтенанта и пожал плечами:

— А что нам с ним делать?.. У нас он пробыл всего-навсего одни сутки. Присяги он еще не принимал, так что не знает, что такое измена. Дома у него осталась жена, вот она и мутит воду.

— Если он так начинает службу, то мороки с ним будет немало, — как бы вскользь заметил Крижан. — Такой может надумать домой драпануть или совершит еще что-нибудь.

— Не так страшен черт, как его малюют, — отмахнулся я от слов лейтенанта, хотя прекрасно сознавал, что случай бегства солдата из роты «прославил» бы ее на всю армию.

— Хорошо, поживем — увидим, — неохотно согласился со мной Крижан.

Дойдя до самой двери, он вдруг остановился и, полуобернувшись ко мне, добавил:

— Я думаю, нам не мешало бы получше познакомиться с новичком: по крайней мере будем знать, с кем мы имеем дело.

— Тебе мало того, что он натворил в первый же день? — не без иронии спросил я.

— Симулировал… Говорят, что виной всему его жена… А если не только это?.. Может, он баптист какой?..

Сказав это, Крижан вышел в умывальную.

Пока мы знали о Лукаче совсем немного. От него можно было ждать и новых сюрпризов. Ясно же было одно: им нужно серьезно заниматься, а выносить окончательное решение на основании событий одного дня мне казалось преждевременным.

Надев шинель, я пошел в штаб, решив, что мне нужно лично доложить командиру батальона о случившемся инциденте, тем более что подобные истории случаются, к счастью, далеко не каждый день и комбату обязательно нужно знать об этом.

 

ХАВАШ ХОЗЯЙНИЧАЕТ В АВТОПАРКЕ

Я предполагал, что первую свободную субботу весь личный состав проведет в расположении роты.

Командир батальона приказал оборудовать в одной из казарм так называемый образцовый уголок, где все сделано строго по уставу. Уголок оборудовали, а в четверг всех офицеров и младших командиров пригласили осмотреть его.

— Вот вам образец того, как должна выглядеть казарма, — сказал нам комбат. — Посмотрите хорошенько, и чтобы через две недели во всем батальоне был наведен такой же порядок.

Ничего особенного я в образцовом уголке не нашел. Все было так, как и раньше, с той лишь разницей, что полотенце, свернутое треугольником, теперь клали не на середину постели, а ближе к подушке.

Я решил, что данного нам комбатом срока вполне хватит для того, чтобы приучить новичков именно так заправлять койки и поддерживать в казарме установленный порядок. Для всего этого хватит и одной субботы.

Однако мой план вовсе не воодушевил ефрейтора Хаваша. Он, запыхавшись, прибежал из автопарка и, не сняв промасленного комбинезона, явился прямо ко мне:

— В казарме теперь порядок будет, а что с машинами? Пусть ржавеют под открытым небом?

Я смерил Хаваша недоуменным взглядом и наконец понял, зачем он пожаловал. Сначала я хотел было отослать его обратно за тот тон, каким он обратился ко мне, но передумал, зная наперед, что ефрейтор выйдет в коридор, но тут же вернется в канцелярию, пробормочет извинение и снова начнет излагать свою точку зрения. Порядок в казарме ему, казалось, был безразличен, а вот порядок в автопарке его интересовал, и притом кровно. Летом бывали даже случаи, когда он спал в кабине своей машины.

— Что вам еще понадобилось? — строго спросил я его. — Мы же закончили переводить автотранспорт на зимнее обслуживание.

— Закончили, а наш «чепель» на что похож? Только вчера получили машину, она ведь вся в заводской смазке.

— Ну, это другое дело. В вашем распоряжении, если я не ошибаюсь, находятся трое водителей, а вы теперь готовы просить чуть ли не целый батальон в помощь.

Хаваш уставился в землю, а затем пробормотал себе под нос:

— Я о новичках подумал. Они ведь смотрят на машину как на такси, которое им подают по первому требованию, а им остается только сесть в него, и все…

Подумав, я решил, что ефрейтор, собственно говоря, прав, так как новобранцев действительно нужно буквально с первых дней знакомить с техникой. А то и в этом году может повториться тот случай, когда солдаты слезли с машины, застрявшей в грязи, и, как ни в чем не бывало, пошли дальше, бросив шофера на произвол судьбы.

Не желая признавать правоты Хаваша, я уже по-дружески продолжал с ним разговор:

— А что делать с казармой? Мы как раз сегодня хотели навести в ней порядок.

— В казарме вы все равно наведете полный порядок: она у вас всегда на виду! — Хаваш хитро улыбнулся.

— Ладно, можете забрать новичков, — согласился я, — но только с тем условием, что, как только наведете порядок в парке, сами тоже будете помогать приводить в порядок казарму.

— Ну, если уж так нужно, — скорчил Хаваш гримасу, которая тут же сменилась улыбкой. В этой улыбке можно было прочесть: «Что мне до ваших условий. Главное, что я заполучу новичков на работу в парк, а уж от уборки казармы я как-нибудь увильну, предлог всегда найдется. В крайнем случае заступлю дежурным по автопарку».

Хаваш быстро ушел, а ошеломленные командиры отделений диву давались, как быстро ему удалось построить новобранцев. Вел он себя как настоящий командир. Сославшись на личный приказ командира роты, он мигом увел парней в парк.

— Ну-ка, солдатик, — обратился ефрейтор к Сиксаи, — лезь-ка под задний мост.

Парень удивленно оглянулся по сторонам. Посмотрел на своих товарищей, будто надеясь, что кто-то из них может выручить его. Однако такого не нашлось.

— Не смотри по сторонам, как баран, — продолжал ефрейтор, — я тебе сказал, а не кому-нибудь.

— А обмундирование? — испуганно выдохнул Сиксаи.

Ефрейтор с укоризной покачал головой:

— Разумеется, обмундирование положено беречь, но если оно чуть-чуть запылится, то большой беды от этого не будет, не так ли? Быстро залезай под машину, а то, чего доброго, тебя кто-нибудь опередит.

Несколько парней захихикали, понимая, что вряд ли найдется дурак, который полезет под машину без приказа. Чистка грязного заднего моста почему-то не воодушевляла новобранцев.

Однако хихикавшим парням долго потешаться над Сиксаи не пришлось, так как ефрейтор и им мигом нашел работу.

Тимар и Шевелла получили приказ как следует очистить от смазки рессоры. Задори было велено надраить выхлопную трубу, за которую он принялся, едва прикасаясь к ней пальцами, стараясь не пачкать руки. Сначала он осмотрел ее со всех сторон, потом слегка потер, но, увидев, что это не дает результатов, принялся за работу на совесть. Возможно, что он даже несколько перестарался, так как через несколько минут в копоти у него были не только руки, но и лицо, и даже обмундирование.

К обеду все до одного новички выглядели так, будто они выкупались в отработанном масле.

Когда старший сержант Чордаш пришел в парк, чтобы взять несколько человек носить сапоги на склад, он испуганно всплеснул руками и потерял на время дар речи. Когда наконец он обрел его вновь, то набросился на ходившего вокруг машины ефрейтора Хаваша:

— Чем вы здесь занимаетесь?! Посмотрите, как выглядит новенькое обмундирование!

— Товарищ старший сержант, здесь работают, а не гуляют, — ответил ему Хаваш, который и сам несколько оробел, увидев только сейчас, как перепачкались солдаты.

— И это вы называете работой?! Вы не работаете, а только портите обмундирование. Вы что, думаете, вам еще пару выдадут?

Чордаш пытался отряхнуть грязь с френча, счистить ее рукой, но у него ничего не получалось. Тогда он, рассерженный, ушел прочь.

Хаваш же наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал новичкам:

— Вернетесь вечером в казарму, как следует «побалуйте» обмундирование щеткой, а не то достанется вам от «мамаши».

— От какой еще «мамаши»? — с удивлением спросил Лукач, высовывая голову из-под машины.

— Не знаешь от какой, желторотик? — ответил ему Петени. — Так в армии называют старшину.

— О милая мамочка, если бы ты только знала! — съязвил Сиксаи под оглушительный хохот ребят.

Хаваш засмеялся вместе со всеми. Он не любил мрачных солдат и даже допускал, когда кто-нибудь из новичков отпускал не совсем уместные шуточки.

Ровно в четыре часа ефрейтор приказал солдатам сложить весь инструмент в одно место, а затем сказал:

— А сейчас мы пойдем в гараж и посмотрим, что там висит на стене. — И он сделал знак, чтобы все шли за ним.

В гараже целая стена была сплошь завешана различными таблицами и фотографиями, на большинстве из которых были запечатлены машины, попавшие в аварию.

— Сиксаи! — позвал ефрейтор солдата.

— Слушаюсь! — ответил тот.

— Вот посмотрите-ка, — Хаваш ткнул пальцем в одну из фотографий.

Солдат долго рассматривал снимок, а затем, сморщив нос, заметил:

— Скверная история…

— Это точно, — согласился с ним ефрейтор. — А все потому, что с этой машиной обращались точно так же, как вы с задним мостом.

Солдаты засмеялись.

— Вот ты уже и получил втык, — шепнул ему Хайек.

Сиксаи хотел что-то ответить, но ефрейтор опередил его.

— Знаете, что нужно, чтобы попасть вот в такую аварию? — спросил ефрейтор и, не дожидаясь, пока ему кто-нибудь ответит, продолжил: — Ничего особенного, просто нужно небрежно проверять рессоры машины перед выходом в рейс, и только. Еще хорошо, что во время этой аварии никто серьезно не пострадал. Машина опрокинулась набок. В ней, к счастью, были лишь шофер да командир машины. Оба отделались легкими переломами.

— Спасибо, — буркнул Шевелла, — за легкие переломы. Мне лично они как-то ни к чему! А где гарантия, что в следующий раз при такой аварии не сломаешь себе шею?

— Именно потому я вам все это и объясняю! — Ефрейтор строго поднял вверх указательный палец. — Если я вам говорю, чтобы вы с умом чистили машину, то вам так и следует поступать, а не отлынивать, так как речь идет о ваших собственных головах.

Солдаты с любопытством разглядывали фотографии.

Один из новичков, который еще до прихода в армию получил шоферские права и надеялся после некоторой подготовки сесть за баранку, подозвал к стенду Хаваша и спросил:

— Товарищ ефрейтор! А почему повесили сюда вот это фото? Ведь «чепель» почти не пострадал, разве что чуть-чуть помят…

— А вы посмотрите получше, — перебил его ефрейтор, — рядом с «чепелем» висят два небольших снимка, видите?

— А тот солдат…

— Этот солдат вел «чепель». Фамилия его Гали. Правда, он служил не в нашем, а в соседнем батальоне, но эти фотографии выставили на всеобщее обозрение, так как он сбил одну молодую женщину и сделал сиротами двух малышей.

Солдаты подошли поближе к стенду и внимательно разглядывали снимки, а стоявший позади них шофер Ференц Беркеш сказал:

— Я хорошо знал этого шофера: мы с ним из одного села. Это у него было первое нарушение правил движения, за которое ему пришлось как следует поплатиться. Дали ему пять лет.

— Да, с правилами уличного движения шутить не рекомендуется, — заметил Хаваш.

— Более того, — продолжал шофер, — Гали и психически пострадал. Спустя несколько месяцев после вынесения приговора я навестил его в тюрьме. Он как увидел меня, так и залился слезами. Начал говорить о своем дне рождения. Ему как раз в тот день исполнилось двадцать два года, а просидел-то он всего-навсего несколько месяцев. Он весь так и задрожал, отвернулся и долго не мог со мной разговаривать. На меня эта сцена сильно подействовала: как-никак односельчанин и друг стоял передо мною. «Шани, — говорю я ему, — теперь уж ничего не изменишь». А он, словно не замечая меня вовсе, и говорит: «Вчера я получил письмо от невесты. Она знает, что я совершил аварию. Пишет, что будет ждать меня». «А она знает, сколько тебе дали?» — спросил я. «Нет, — замотал он головой. — Я ей об этом не писал, не решился. Она приехала ко мне на свидание. Была у меня, но я и на этот раз не решился сказать ей об этом. Бедная мама! Она с тех пор, как узнала, что меня посадили в тюрьму, ни жива ни мертва. У нее и раньше-то было больное сердце, а теперь… Я ее единственная надежда и опора. Все деньги, что я зарабатывал, до последнего филлера отдавал ей…»

— А как же у него это случилось? — тихо спросил у ефрейтора Шевелла.

— Мне он сказал, что по глупости. Ехал он по шоссе, где его остановили двое гражданских и попросили, чтобы он подбросил их до села, до которого оставалось всего несколько километров. Сначала он не хотел их брать, а потом подумал: почему не подвезти несколько километров? Махнул им рукой, чтобы лезли в кузов.

— Как же он решился на такое, ведь устав запрещает сажать в машину гражданских? — спросил Кардош.

— И я его об этом спрашивал во время свидания в тюрьме, — заметил Беркеш. — Говорю, неужели ты не понимал, что ты делаешь? Он ответил, что, оказавшись за решеткой, обо всем вспомнил, все обдумал. Он знал, что брать пассажиров строго запрещено.

Солдаты, переступая с ноги на ногу, внимательно слушали Беркеша, который продолжал:

— Когда он свернул на шоссе, то почувствовал какое-то волнение. Проехал несколько сот метров и затормозил, хотел крикнуть гражданским, которые сидели у него в кузове, чтобы они слезли, что дальше он их не повезет…

— Ну и почему же не крикнул? — заволновался Кардош.

— Но не сделал этого, по-видимому, по легкомыслию, а может, не хотел, чтобы те считали его трусом. Он и сам не знает, почему он их не высадил. Мне же сказал так: «Знаешь, Фери, я и сам не знаю, что стало со мной в тот момент. Сердце билось учащенно, пот выступал на лбу, а я все ехал и ехал, хотя очень боялся, как бы мне навстречу не попался командир или еще кто из роты… Сжал я баранку и все сильнее давил на педаль газа. Хотелось поскорее расстаться со своими пассажирами. В душе я уже тогда решил, что больше никогда ни одного человека не посажу с дороги… Совесть так меня мучила, что я почти не соображал, что я делаю. А тут впереди меня показалась крестьянская повозка с сеном. Будь я в другом состоянии, я не стал бы так опрометчиво обгонять ее. А тут в меня словно бес вселился, который все подгонял и подгонял меня. Я пошел на обгон и прибавил газу. И тут вдруг увидел трех велосипедистов, ехавших мне навстречу, но с управлением я уже не справился… Не смог…»

Беркеш немного помолчал, а затем продолжил свой рассказ:

— Гали задавил насмерть молодую женщину. Он вдруг стал убийцей, а ведь такой тихий парень был, что его ни о чем и предупреждать-то не нужно было: сам все знает. Он тяжело переживал свою вину. Я его тогда пытался, как мог, утешить, но он только рукой махнул. Сказал, что он все равно не успокоится. Вот уже полгода, как он сидит. За это время чего он только не передумал. А двое маленьких детишек лишились матери. Он хотел взять их к себе, когда выйдет на свободу. Но ведь этим всего не исправишь и родную мать им не заменишь. Государство, общество со временем простят ему его преступление. И судимость, придет время, с него снимут. Освободят, когда срок кончится, так как он для общества вовсе не потерянный человек. Он не уголовник какой-нибудь, не хулиган, не бандит… Кто-кто, а я-то уж знаю. Работал он всегда честно и после освобождения так же работать будет. Но, как он мне на свидании признался, никогда, до самой своей смерти, не простит себе того, что он лишил двух крошек родной матери, задавил женщину, и только потому, что нарушил правила движения.

— Да, некрасивая история, — печально произнес Шевелла.

— Хоть и не нарочно, но человека убил, — добавил Кардош.

— Если кому из вас когда-нибудь придется сесть за руль машины, запомните, как тут метко заметил товарищ Беркеш, что с правилами движения нельзя шутить, — строго официально сказал Хаваш.

— Да, конечно, — подтвердил Беркеш.

— Об этом печальном случае должен знать каждый армейский шофер, — заметил Кардош.

— У нас в части об этом всем известно, но нужно не просто знать, а сделать для себя соответствующие выводы, — поучал солдат Хаваш.

— Разумеется, нужно, — снова поддержал ефрейтора Беркеш. — Гали в свое время тоже рассказывали о подобных случаях. Больше того, в части нам даже специальный фильм показывали. А перед каждым рейсом предупреждали: «Товарищи, будьте внимательны! Строго соблюдайте правила движения!» Порой нас такие напоминания даже раздражали. Мы подчас думали: и зачем только каждый день твердить одно и то же, а иногда даже по три раза на день, когда достаточно сказать один раз, и все. «Фери! — говорил мне Гали во время свидания. — Скажи всем нашим ребятам, чтобы они не пропускали мимо ушей того, что им говорят. Очень плохо сидеть в тюрьме, не человеческое это занятие. Но еще хуже, когда тебя постоянно, ежеминутно мучит совесть. Лежишь ночью на нарах, не спишь, а в голове все одна мысль: как же это я такое сделал? Плакать хочется, а не можешь, а горло так и сожмет, и сожмет, словно тебя душит кто. Я только один раз и плакал, когда ко мне на свидание приехала невеста. «Послушай, Шани, — сказала она мне, — а ведь ты заикаться стал». Я только тогда и сам заметил, что не могу свободно, как прежде, говорить, а все как-то спотыкаюсь. Я теперь уже не тот, каким был до этого случая. Я теперь осужденный, который отбывает наказание за свое преступление. Но страдать приходится не только мне. Из-за меня мама слегла в постель. Невеста тоже очень переживает. Ведь мы с ней хотели в том году пожениться. Ждет она меня, хотя и страдает сильно. Она никому не говорит, что жених ее в тюрьме сидит: стыдно сказать. А ждать еще четыре с половиной года…»

Стало так тихо, что было слышно дыхание солдата.

Когда новобранцы вернулись из парка, Хаваш подробно рассказал мне о том, что делали там они и как себя вели. Возможно, он хотел убедить меня в том, что этот день для них не прошел напрасно, так как ребята поняли, если и не на всю жизнь, то хотя бы на какое-то время, что никому из них не позволено безнаказанно нарушать установленные в армии правила.

 

Я ПРОЩАЮ ДАЛЕКО НЕ ВСЕ

Дни шли за днями, и новички постепенно вживались в армейскую жизнь, хотя я и не знаю, насколько она им нравилась. Я, разумеется, наблюдал за ними и старался найти ответ на этот вопрос.

Когда новобранцы впервые шли по плацу в штатской одежде, каждый из них выглядел по-своему, и не только фасон одежды, но даже движения и походка у каждого были свои. Когда же всех их переодели в армейскую форму, все они в какой-то степени стали похожими друг на друга. Я знаю, что так только кажется на первый взгляд. Одинаковая короткая стрижка и форма усиливают это впечатление. И вот теперь мне следовало начать воспитание этих одетых в армейскую форму молодых парней.

Об истории с Лукачем я уже говорил. Этот инцидент оставил в моей душе глубокий, неизгладимый след. Я все еще сердился на него, но одновременно и жалел, так как знал, что он не мерзавец. Разумеется, хорошо, что случай этот произошел в мирное, а не в военное время, так как тогда было бы не до жалости. Сейчас же можно все как следует взвесить, а из случая с ним нужно и для себя сделать выводы.

В дирекцию шахты и в полицию мы послали официальные письма, в которых просили местные власти оградить молодых людей от пагубного влияния Дялокаи.

Командир батальона согласился с моим предложением не рубить сплеча, а посмотреть, как Лукач будет вести себя дальше. Мужчины, как правило, из-за женщин совершают массу ошибок. Лукач и совершил такую ошибку, глупую и случайную. Он влюблен в молодую жену и не без причины ревнует ее. Он сам говорил, что жена угрожала бросить его.

Мне хотелось сказать ему, что он просто ошибся в выборе невесты. Если один из супругов не дорожит браком, то чего же стоит этот брак? Однако не мог же я приказать Лукачу, чтобы он развелся. Время само все сделает. За два года, пока он служит в армии, много воды утечет, эти-то два года и будут для супругов хорошей проверкой их чувств.

Я решил при первой же возможности познакомиться с женой Лукача, его родителями и друзьями. Очень уж мне хотелось знать, на какой, так сказать, почве можно так быстро испортить хорошего человека.

Хотелось самому во всем разобраться до конца. Самому со всеми познакомиться, с тем чтобы иметь возможность предотвратить новую беду, если она будет назревать. Я, собственно, никого из его родственников не знаю, как не знаю и того, в какой среде прожил свои двадцать лет этот парень. Быть может, среди его близких есть и очень дурные люди, а я обращаюсь с Лукачем как с молодым человеком, у которого безупречная репутация. Я не могу судить о нем на основании его прошлого и потому вынужден ждать, когда он сам «покажет зубки».

В первую же неделю после того, как в роту прибыло пополнение, я внимательно просмотрел документы молодых солдат, но скупые анкетные данные мало что дали.

Мне, да и всем младшим командирам нужно понять каждого солдата. И новичков, и младших командиров прислали ко мне после окончания школы, одних — после военной, других — после гражданской.

Я, в сущности, своих собственных помощников-то как следует не знаю. Инцидент с матрасами — доказательство тому. Именно он и заставил меня задуматься.

Я решил, что прежде всего необходимо воспитывать у моих помощников уважение к слову старшего командира или начальника. И если я приказал, чтобы к прибытию пополнения были набиты матрасы, то это должно быть сделано. Они должны меня понимать с полуслова, иначе какие же они мне помощники. Мне нужны толковые командиры отделений. Именно они почти все время находятся с солдатами, следовательно, в первую очередь они должны показывать пример молодым парням. Да, они сами в первую очередь…

И вот теперь я не знаю, стоит ли мне писать дальше, рассказывать обо всем, но какой-то внутренний голос шепчет мне, что стоит: пусть другие учатся. Однако одновременно другой голос во мне утверждает, что, мол, это не типично, такие случаи почти не встречаются, так как почвы для их появления у нас нет, каждый солдат понимает, что ему можно делать, а чего нельзя. Люди хорошо знают наши законы и с презрением отворачиваются от каждого, кто пытается их обойти. И все же я решил описать все события, происшедшие в моей роте за год, хотя знаю, что найдутся читатели, которые махнут рукой и скажут: «Боже мой, когда все это было-то?»

Командиры взводов все, как один, находились на краткосрочных курсах переподготовки, а я с головой ушел в составление многочисленных планов, изучение документации и тому подобное, короче говоря, с утра и до позднего вечера не выходил из канцелярии штаба батальона.

В роту я попадал, как правило, поздно вечером. Шел по аллейке, обсаженной двумя ровными рядами тополей, погруженный в размышления о будущей учебе солдат, о сколачивании дружного боевого коллектива.

Свежий ноябрьский ветер шевелил голые ветки деревьев. Вдруг где-то на третьем этаже громко хлопнуло окно, а вслед за этим на асфальт тротуара посыпались осколки стекла.

Сразу же передо мной выросла фигура дежурного по роте. Лицо у него было растерянное. Я приказал ему узнать, в чем дело. Он быстро ушел.

— Кто разбил стекло? — услышал я из-за двери властный голос дежурного и живо представил себе его строгую физиономию.

— Я просто стоял у окна… — ответил ему тоненький испуганный голосок солдата, — меня кто-то нечаянно толкнул…

Я невольно улыбнулся, в памяти всплыли отдельные картины моей солдатской молодости. Я даже не заметил, как передо мной словно из-под земли появился капитан Вертич, командир артиллерийской батареи.

— Заглянул бы ты к себе в казарму, уж больно сильно там расшумелись.

Замечание Вертича почему-то показалось мне обидным, но я как можно спокойнее ответил ему:

— Сейчас загляну.

Сам же невольно ускорил шаг, подгоняемый любопытством: что же там может быть?

Правда, особенного шума я не услышал. Из спальни доносился лишь отчетливый голос одного человека, который подавал команды:

— Первая лодка, вперед!

Я буквально остолбенел: «Какие еще в казарме лодки? У нас механизированный полк, а не инженерный! Да в любом случае какие лодки могут быть в казарме?!»

Когда же я вошел в спальню, у меня даже дыхание перехватило от той картины, которую я увидел.

Помещение было похоже на поле боя. Прямо передо мной на цементном полу лежал рядовой Бела Лазар, а перед его лицом стоял таз, налитый водой почти до краев. Из-под кровати, стоявшей у стены, виднелся второй таз, тоже с водой, который обхватили чьи-то руки.

Чуть сбоку от меня замер бледный как полотно ефрейтор Никош.

Ни я, ни ефрейтор, ни солдаты не могли и слова произнести. Никто даже не подал команды «Смирно».

Не знаю, сколько времени длилось это томительное молчание, нарушенное наконец слабеньким «Смирно», которое было подано кем-то из стоявших в углу солдат.

По этой команде ефрейтор повернулся ко мне лицом и начал докладывать:

— Товарищ капитан, докладываю…

— Молчать! Ни слова больше!.. — грубо оборвал я его и показал рукой на дверь: — Вон отсюда!

Никош с испуганным видом, стараясь не приближаться ко мне, вышел из комнаты.

Я по очереди оглядел застывших по стойке «смирно» солдат и, стыдясь происшедшего, шатаясь, словно пьяный, вышел в коридор.

Знакомо ли кому-нибудь из вас чувство отчаяния, которое внезапно охватывает человека? Приходилось ли вам оказываться в положении, когда все ваши самые светлые планы и надежды рушатся в один миг?

Сколько я мечтал о том, как, опираясь на своих младших командиров, буду воспитывать молодых солдат! Своим верным помощникам я собирался предоставить максимум прав, максимум самостоятельности. Именно им я доверил бы непосредственную работу с солдатами, а сам бы оказывал им всяческую помощь, руководил ими.

Я хотел сделать так, чтобы без участия младших командиров в роте не происходило ни одно, даже самое маленькое событие. Они будут решать, кому дать отпуск или увольнение в город, кого наградить или поощрить… Все это будет способствовать росту их авторитета среди солдат, которые будут чувствовать, что ефрейтор является их воспитателем, наставником, командиром…

А что же получилось?

Я приказал позвать ко мне Никоша.

Он вошел в канцелярию и молча остановился. Лишь спустя несколько секунд хриплым голосом начал докладывать:

— Прошу разрешения доложить…

— Что вы можете доложить?! — прервал я его. — О чем? О том, что были грубы с подчиненными? О том, что грубо нарушили все уставные требования, запрещающие унижать личность солдата и его человеческое достоинство?! О том, что, приказав им толкать по полу таз с водой, вы тем самым духовно отравили двух молодых солдат, сломили их волю?..

Никош молчал. Низко опустив голову, он стоял и не шевелился.

Я не знал, что еще ему сказать. И тут на память мне пришли слова начальника школы молодых командиров, которую совсем недавно окончил Никош: «Деловой, порядочный человек, из него выйдет хороший командир отделения!»

Выйдет? Каким образом? Лукача я простил, потому что он попал под дурное влияние. Я оставил его в роте, потому что из него еще можно сделать честного, хорошего солдата. Разоблачение и стыд, который он испытал и испытывает сейчас, порвали паутину зла, опутавшую его душу, и он хочет, старается стать настоящим человеком.

Но что мне делать с Никошем? С человеком, которому я доверил отделение солдат, поручил их обучение и воспитание, а он злоупотребил моим доверием, восстановил против себя подчиненных. Как они теперь будут к нему относиться, если он надругался над их человеческим достоинством? Разве они могут обратиться к нему за советом, если считают его бесчеловечным и несправедливым?

Я вспомнил время, когда я сам только что пришел в армию. Нашего командира отделения любили все солдаты. Я его тоже любил, потому что он был честным и справедливым человеком. Солдаты из других рот с завистью говорили нам: «Вам легко служить, у вас командиром Варью». Он был всегда подтянут, внимателен. Одним словом, человек. И ум у него был, и сердце.

Целый год он был командиром нашего отделения. За все эти триста шестьдесят пять дней он лишь один-единственный раз оступился, и то я навсегда запомнил этот день… И если кто-нибудь из наших общих знакомых спрашивал меня, какого я мнения о Варью, я невольно отвечал на вопрос: «А почему ты меня об этом спрашиваешь?» И все из-за одного-единственного дня, вернее, из-за одного часа даже.

Однажды командир вызвал к себе Варью и за что-то отругал его. Отругал, разумеется, не при нас, а в канцелярии, откуда до нас доносились лишь обрывки слов. Варью, красный как рак, вошел к нам в комнату и приказал отделению построиться. Затем он повел нас во двор и под каким-то предлогом гонял до седьмого пота.

Было это всего один раз, продолжалось не более часа, и это за целый год, когда ежедневно и ежечасно наши сердца бились в унисон с его сердцем. И все же до сих пор я не могу забыть этот случай. До сих пор, когда меня спрашивают, считаю ли я Варью хорошим человеком, перед моим мысленным взором встает эта несправедливая экзекуция. И я отвечаю на этот вопрос, только если его повторяют снова и снова, так как решаю в душе, что не стоит жестоко судить хорошего человека только за то, что он один-единственный раз совершил ошибку.

Ефрейтор поднял голову и произнес:

— Это был первый и последний случай… Я разозлился на них: они шумели сильно, баловались…

Сказав это, он замолчал. Я уже овладел собой и спокойным тоном сказал:

— В моей роте вы не останетесь.

— Товарищ капитан, не откомандировывайте меня… — взмолился Никош. — Не выставляйте на позор…

— А почему вы не думали о позоре тогда, когда издевались над товарищами?

— Я не исправлю, только не отсылайте меня!

Внутренний голос шепнул мне в тот момент: «Хватит! Не мучай его больше! Для него и это будет уроком. Он и так поймет, что вся его служба теперь висит на волоске. К тому же он обещает исправиться… Из него еще получится хороший командир отделения. Он так молод, и ему пока не приходилось никого воспитывать. Неопытен он и не всегда сразу видит, что хорошо, а что плохо… Помоги ему, и со временем все исправится. Солдаты об этом забудут, простят его. Заметят, что он изменился к лучшему, и будут рассматривать этот инцидент как случайную ошибку…»

Да, так можно было поступить. Можно было примириться с ним, забыть и ждать, когда все наладится.

Однако я решил по-другому. Пусть обо мне что угодно говорят, но я не мог простить Никошу его проступка. Я твердо решил откомандировать его из роты. Иначе я поступить не мог. И сделал это потому, что решил показать всем младшим командирам, что никому из них не позволено нарушать уставные требования и законы армейской жизни. Пусть они знают, что я строгий, но справедливый командир и что воспитывать подчиненных нужно тоже строго, но в то же время справедливо, короче говоря, так, как этого требуют уставы.

Тот, кто подумает, что мне было не трудно принять такое решение, сильно ошибется. В душе мне было жаль Никоша, который так хорошо учился в школе младших командиров, хорошо служил и вдруг в течение нескольких минут испортил свою репутацию.

Тоном, не допускающим возражений, я сказал Никошу:

— Я откомандирую вас из роты. Здесь вы все равно работать уже не сможете.

Ефрейтор ушел от меня сам не свой.

 

БУРНЫЕ ДНИ

И вот Никоша уже нет в моей роте. На следующий день после позорного инцидента я повел его к комбату, после чего он сдал числящееся за ним имущество и получил новое назначение.

Перед самым отъездом он пришел ко мне в канцелярию. Он был очень опечален своим откомандированием.

— Я хотел сделать как лучше… — начал он тихо и смущенно, — думал, что так тоже можно… Теперь вижу, что поступил очень плохо. Вчера еще я сердился на вас за то, что вы выгнали меня из роты… прошу вас извинить меня за это. Вы, конечно, правы. Теперь только я понял, что значит быть обиженным… Я их обижал и теперь не имею права, товарищ капитан, просить, чтобы вы не поступали со мной так же…

Я был убежден, что в отношении Никоша поступил абсолютно правильно, и потому не собирался долго беседовать с ним.

Никош, нахмурив брови и печально посмотрев на меня, сказал:

— Младший сержант Сабо был, конечно, не прав… Теперь я уже понял… но поздно.

— Какой еще Сабо? Какое он имеет отношение к вашему проступку?

Никош был уже у двери, но остановился и повернулся ко мне.

— Он был моим командиром отделения в школе младших командиров.

— Вы хотите сказать, что от него вы и научились подобным штучкам?

— Да, от него. Я ведь тоже «плавал на лодке» первую неделю… Правда, всего один раз. Стоило Сабо только подмигнуть, как мы уже знали, что нам нужно было делать. Авторитет он себе завоевал.

— Вы боялись его? — спросил я.

— Еще как боялись! — признался Никош. — Свободно мы дышали только тогда, когда уходили в увольнение.

— И вы решили завоевать себе такой же «авторитет»?

— Не совсем такой. Просто я хотел, чтобы новобранцы поняли, что приказ — это приказ и его нужно выполнять даже тогда, когда он кажется унизительным. Я хотел доказать, что в отделении я полновластный командир.

— Вы же знали, что не имеете права отдавать подобные приказы!

— Я хотел сделать как лучше.

— И потому измывались над солдатами? А вам известно, что за подобное поведение вас можно отдать под суд военного трибунала?

— Теперь известно.

В тот момент Никош напоминал мне подбитую птицу. Вид у него был довольно несчастный. И мне опять стало жаль его. Я понял, что на этот путь его завел плохой пример, который подал ему в прошлом году младший сержант Сабо, командир отделения.

Мы долго молчали, после чего я сказал:

— Неужели все терпели, что он так обращался с вами?

— Начальство об этом ничего не знало, — тихо ответил ефрейтор. — А наше отделение считалось в школе самым дисциплинированным, нас то и дело хвалили за наше старание.

— И вы решили, что и другие стерпят грубость, так же как это делали вы?

— Нет, — решительно сказал Никош. — У нас в отделении были ребята, которые говорили, что, став командирами, они будут иначе обращаться с подчиненными, чем Сабо. Наше отделение чуть было не завоевало почетное звание «Лучшее отделение», потому я и думал, что Сабо прав.

— Учась в школе, вы ни разу не дискутировали о методах воспитания солдат? — не без раздражения спросил я, понимая, что Никош и в данный момент имеет довольно смутное представление о нашей системе воспитания.

— Иногда дискутировали. — Никош пожал плечами. — Во время таких споров я всегда следил за выражением лица командира отделения. А он только слушал и усмехался, а иногда коротко говорил, что важен не столько сам процесс, сколько его результат.

Я начинал понимать причину грубости Никоша, который до армии мало учился и потому не мог отнестись критически к тому, чему его учили в школе младших командиров. В школе у младшего сержанта Сабо был авторитет, и Никош слепо подчинялся ему. Следовал его примеру до тех пор, пока не дошел до точки. По-видимому, только сейчас он начал понимать, что путь, на который он вступил, — плохой путь и с него нужно как можно скорее сойти. Однако из моей роты ему все же придется уйти. Возможно, он довольно быстро исправится и станет хорошим командиром отделения, но я не мог допустить, чтобы мои подчиненные снова видели его в роте.

Я попрощался с моим бывшим командиром отделения ефрейтором Никошем. Я посоветовал ему не вешать головы и не опускать рук, а на новом месте службы начать работать по-новому.

Я пожал ему руку, и это было приятно Никошу: он, собственно, затем и пришел ко мне, чтобы услышать из моих уст хоть какое-нибудь утешение.

Когда он ушел, я решил связаться с его новым командиром и посоветовать тому, чтобы принял его строго и, доверяя, все же держал под постоянным контролем. В новой обстановке Никош может измениться. Человек он молодой, и из него еще не поздно вылепить настоящего командира.

Ошибается не только солдат, офицер тоже может ошибаться. А молодые люди иногда могут совершать неожиданные и легкомысленные поступки.

В канцелярию вошел лейтенант Секереш и принес на утверждение план-конспект занятий. Когда я, подписав план, отдал его, лейтенант спросил:

— Ушел?

Я, зная, о ком он спрашивает, молча кивнул.

— Жаль парня, — вздохнул офицер. — Из него бы вышел неплохой командир отделения.

Наши взгляды встретились. Поймав мой взгляд, лейтенант отвел глаза и попросил разрешения идти.

Мы без слов поняли друг друга и в тот момент думали об одном и том же. Об одном молодом офицере, которому в прошлом году часто приходилось стоять передо мной, опустив голову. И его судьба висела тогда на волоске.

Все, что случилось тогда с тем офицером, теперь навсегда кануло в прошлое. Теперь Секереш (а это был он) — хороший офицер и опытный командир взвода.

Но пришел он к этому далеко не ровным путем…

Ко мне в роту Секереш попал два года назад прямо из офицерского училища. Он мне сразу же понравился. Я почему-то подумал, что он довольно быстро найдет свое место и мне не придется с ним возиться. Вкратце я рассказал ему о тех требованиях, которые я предъявляю к офицерам, и представил его личному составу.

В тот год к нам в полк пришли молодые офицеры — выпускники училища. Секереша назначили командиром первого взвода.

Однажды вечером я допоздна засиделся в ротной канцелярии. Неожиданно ко мне вошел капитан Гараи, секретарь партийного комитета полка. Едва успев прикрыть за собой дверь, он взволнованно сказал:

— Беда случилась! Не знаю, заметил ты или нет, но это нужно вовремя поправить. Дело в том, что твои молодые офицеры по ночам ходят развлекаться, а Секереш вчера устроил скандал в корчме.

Я в изумлении уставился на секретаря, так как ничего подобного я, разумеется, не ожидал.

Сам я с утра до ночи работал ради того, чтобы в роте все было в порядке. Когда раздавался сигнал «Подъем», я уже стоял в дверях солдатской спальни, наблюдая за тем, как солдаты поднимаются. Нередко присутствовал и на отбое. Помогал во всем младшим командирам, учил и воспитывал их, вникал в их повседневную работу и имел довольно смутное представление о злачных местах, существовавших в том большом, скорее, похожем на город селе.

Секретарь парткома посоветовал мне поговорить с молодым офицером.

— Как-нибудь сам загляни в пивной подвальчик, туда ходит много народу. Бывает там и твой Секереш. Нужно уже сейчас принять какие-то меры, а то эти вечеринки могут привести к большим неприятностям.

На следующий день я пришел в роту рано и приказал дежурному найти лейтенанта Секереша и передать, чтобы он зашел ко мне.

Время шло, а Секереша все не было. В восемь часов на вопрос, выполнено ли мое приказание, дежурный по роте ответил:

— Лейтенант Секереш в казарму еще не прибыл.

Я послал разыскать офицера, но его не нашли.

Наконец около десяти часов Секереш появился передо мной. Вид у него был не ахти какой молодецкий: лицо мятое, под глазами круги.

— Где вы были до сих пор? — спросил я.

— Спал, — равнодушным тоном ответил он.

— А что же вы делали ночью? Где были? Да вы и сейчас-то не очень крепко стоите на ногах.

Я его как следует пробрал и отпустил. На следующий день секретарь парткома снова зашел ко мне.

— Ну, поговорил с ним? — поинтересовался он.

— Отругал и сделал замечание.

— Думаешь, он от этого другим станет? Как он принял твое замечание?

— Я не очень разглядывал, так как был зол и сразу же отпустил его.

— Ты все же еще разок поговори с ним. Знаешь, какая горячая эта молодежь! Если им что не понравится, так они заупрямятся, и все.

Я и сам думал, что спустя некоторое время поговорю еще раз с лейтенантом, но в те дни на меня навалилось столько дел, что было не до беседы. Когда я наконец немного освободился, то ЧП уже произошло.

Однажды вечером ко мне на квартиру пришел один из офицеров и сказал:

— С Секерешем просто невозможно сладить: сидит в корчме и всех задирает! Сходи к нему и приведи его в чувство.

Когда я пришел в корчму, Секереш уже собирался идти домой. Все его дружки давно уже ушли, оставив его одного. Он стоял, прислонившись к стене. Узнав меня, он попытался одернуть френч и поздоровался.

— Пойдемте со мной! — сказал я строго.

Офицер без всяких возражений повиновался. Пьяным он уже не был, и от молодецкого задора не осталось и следа.

Я, собственно, потому и приказал ему идти со мной, так как не знал, что мне с ним теперь делать. Сначала я хотел арестовать его и посадить на гауптвахту, но тут же передумал, решив, что его, пожалуй, пока не следует еще раз наказывать. Да и как? Может, снова попробовать поговорить? А может быть, просить командование перевести его в другую часть или предложить демобилизоваться?

— Что с вами? — начал я. — Вы что, совсем рассудок потеряли?

Он ничего не ответил.

— Как вы думаете, какой конец вас ожидает при таком образе жизни?

Он и теперь не ответил.

— Где вы работали до армии?

— Я металлист, — пробормотал он.

— Вы и тогда так же жили?

Секереш молчал.

Я начал говорить ему, до чего можно докатиться при таком поведении, приводил примеры. Попробовал нарисовать ему картину его будущего. Сказал, что считаю его способным офицером, но если он немедленно не изменит своего поведения, то ничего хорошего ему ждать не придется.

Когда мы расставались, он пробормотал нечто похожее на обещание бросить такую жизнь, так как она и ему самому не нравится. Я не очень поверил Секерешу, так как по его тону почувствовал, что он говорит не от души.

Прошло всего несколько дней, и мне сообщили о том, что Секереш снова устроил скандал в пивнушке.

Я сразу же пошел к секретарю парткома и попросил его:

— Избавьте вы меня от этого Секереша.

Гараи взял меня за руку и сказал:

— Не спеши так. Не забудь, что Секереш молод, ему всего двадцать два исполнилось.

Немного помолчав, секретарь задал мне вопрос:

— А знаешь, почему он ударился в загул?

— Потому, что он такой по натуре, — ответил я, не зная, что можно было в тот момент сказать. Однако вопрос секретаря парткома озадачил меня.

Слова Гараи не выходили у меня из головы. Я объявил лейтенанту выговор, но, признаюсь, чувствовал какую-то неловкость. Из года в год, из месяца в месяц я говорил своим командирам взводов и отделений о том, что, прежде чем составить о человеке окончательное мнение, они должны хорошенько узнать этого человека, понять его. А сам-то я даже толком не знал, как лейтенант Секереш вступил на столь скользкий путь.

Я оказался в странном положении: мой подчиненный чуть ли не ежедневно скандалил, а я, вместо того чтобы принять решение, корил за его поведение самого себя.

Спустя некоторое время я пригласил молодого офицера к себе.

— Вы помните, — начал я прямо, — что вы мне обещали в прошлый раз?

— Да.

— Хотите демобилизоваться?

Секереш вздрогнул, и лицо его залилось краской. Он быстро ответил:

— Нет! Я хочу остаться военным!

— Это при таком-то поведении! Скажите мне откровенно: если бы вы были на моем месте, то стали бы вы такое терпеть или нет?

Я сел, предложив сесть и лейтенанту.

— Говорите откровенно, может, я смогу помочь вам, — приободрил я офицера.

— Тяжелая это история, товарищ капитан, — начал Секереш печально. — Была у меня девушка. Я ей так верил. Ухаживал за ней два года и думал, что она тоже меня любит. Мы часто встречались, вместе ходили в кино, в театр. Я думал и надеялся, что после выпуска мы поженимся… И вот я получил назначение сюда, в это село. Мы вместе ужинали в тот вечер, и я с радостью сообщил ей о моем назначении. Она же скривила рот и сказала: «Уж не хочешь ли ты и меня затащить в свою пыльную деревню?» Я ей ответил: «Если ты меня любишь, то поедешь со мной». — Секереш замолчал, затем сказал: — Товарищ капитан, не стоит дальше рассказывать эту скучную историю. Она в наши дни отнюдь не редкость.

— Нет-нет, продолжайте, — попросил я.

— Тогда мы поссорились, однако перед самым моим отъездом сюда снова помирились. Я все же думал, что она меня любит. Несколько дней назад я получил письмо, в котором она пишет, чтобы я забыл ее, так как она хочет выйти замуж за человека, который способен создать для нее хорошие условия.

Секереш говорил искренне, чувствовалось, что он по-настоящему любит эту девушку, хочет создать семью.

Чем дальше я слушал рассказ офицера, тем больше чувствовал свою вину. Командование поручило мне этого молодого парня, а я вел себя с ним как с бывалым, опытным человеком. Отдавал приказы и требовал их выполнения. А когда он оступился, наложил на него взыскание. Я видел в нем только подчиненного, командира взвода, забыв о том, что он прежде всего живой человек.

В тот день мы долго говорили. Я пообещал ему забыть о его прошлом, если он перестанет пить.

На этот раз Секереш, как мне показалось, принял твердое решение. У него полегчало на душе после откровенного разговора со мною.

Я изложил ему свою точку зрения на любовь и сказал, что девушка, которая после двухлетнего знакомства так легко расстается с мужчиной, по-видимому, не любит его по-настоящему, а просто хочет выйти замуж по расчету.

Прошло несколько недель. Однажды, когда я разговаривал с секретарем парткома, в канцелярию вошел Секереш и попросил у меня разрешения съездить в соседнее село.

— Когда свадьба? — в шутку спросил я его.

— На рождество поженимся.

Когда Секереш ушел, я сказал секретарю:

— Нужно будет поинтересоваться его девушкой. Мне бы не хотелось, чтобы он снова разочаровался.

— Успокойся, сейчас он на верном пути, — улыбнулся секретарь. — Я уже познакомился и с девушкой, и с ее родителями. Очень хорошие люди. Девушка только что окончила гимназию и очень его любит.

Гараи хитро подмигнул мне, а мне было досадно, что он больше знает о моих подчиненных, чем я сам. Я тут же сказал ему об этом, на что он ответил:

— Секретарь парткома тоже должен оказывать помощь молодым офицерам…

Сейчас я спокойно могу рассказывать вам о Секереше. Он женился, у него родился сынишка, которому сейчас несколько недель. Парнишка здоровый, растет не по дням, а по часам. Иногда Секереш со всем семейством заходит ко мне в гости. Случается, мы так посмотрим друг другу в глаза, что я сразу же понимаю: в этот миг мы оба подумали о тех бурных днях.

 

НА КОНФЕРЕНЦИИ

С рядовым Лайошем Домбради я познакомился тогда, когда мы ехали на конференцию отличников учебы, в число которых вошло несколько молодых солдат. Комсомольская организация дивизии делегировала на конференцию и Домбради. Я этого парня лично не знал. Слышал, что он из простой крестьянской семьи и уже успел отличиться трудолюбием. У нас он стал автоматчиком.

Я решил познакомиться с парнем поближе, додумав, что раз солдаты выбрали его делегатом, то, значит, было за что.

Правда, в пути нам поговорить не удалось, так как командир полка, ехавший в этой же машине, всю дорогу молчал.

Во время первого перерыва я подошел к Домбради, который скромно стоял в углу фойе вместе с нашими новичками. От меня не ускользнуло, что парень бросал быстрые взгляды на стол, где стояло большое блюдо с аппетитными румяными колобками. Офицеры, сержанты и старослужащие солдаты подходили и брали колобочки, а новички, стесняясь подойти, лишь глотали слюнки.

Взяв несколько колобков, я подошел к Лайошу и протянул их ему.

— Поешь, а то до обеда еще далеко.

— Я не голоден, — слабо сопротивлялся солдат.

— Вот и поешь, чтобы подольше не проголодаться.

Стоит ли говорить, что колобки были уничтожены с завидным аппетитом! Да оно и не удивительно: встали мы в четыре часа утра, быстро позавтракали и тронулись в путь, а ехать пришлось более ста километров, так что за это время все проголодались.

В следующем перерыве Домбради сам подошел ко мне и, улыбнувшись, спросил:

— А больше колобков не будет, товарищ капитан?

— Судя по всему, запасы уже иссякли, — в тон солдату шутливо ответил я.

— Да оно и лучше, — Лайош махнул рукой. — Не такие уж они вкусные. У нас дома разве такие пекут! Эти лишь издалека напоминают домашние.

— Напоминают, говорите? — поддержал я разговор.

— Называются-то они одинаково — «колобки». Но у нас их так пекут, что вся середина коричневой становится от шкварок.

Домбради так красочно начал описывать вид и вкус домашних колобков, что в предвкушении скорого обеда у многих солдат потекли слюнки.

За обедом я сел с парнем за один стол. На второе подали жареную свинину, при виде которой он высказал свое удовлетворение и даже похвалил ее:

— Вот это блюдо уже похоже на домашнее жаркое. Только чувствуется, что готовила его женщина, так как они всегда боятся положить в еду слишком много горького перца. Если в это блюдо добавить еще немного перца, то оно будет как домашнее.

— Хорошо дома, да? — поинтересовался я.

Солдат покраснел, не зная, что отвечать.

— А что, разве у нас так уж плохо? — продолжал я.

— Не сказал бы, но, знаете, я лично для службы не гожусь, не мое призвание…

— А вы думаете, у меня не могло быть другого призвания? — возразил я парню. — Все мы не для этого на свет родились, мало кому нравится жить по строгим солдатским законам. Но если мир таков, что страна должна иметь армию, значит, нужны и солдаты. Служить в армии — это не удовольствие, а святая обязанность каждого из нас. Я решил служить всю жизнь, столько, сколько потребуется родине.

— Не поймите меня так, товарищ капитан, что я жалуюсь на трудности, я просто…

Он замолчал, соображая, как ему лучше выразить свою мысль.

— Но согласитесь, что дома жизнь приятнее, — решил выручить я парня.

— Что верно, то верно! — Лайош засмеялся. — Дома мама не устраивает подъема. Разве что отец недовольно буркнет: «Вставай, а то с голоду помрешь в постели». Он-то, правда, привык чуть свет вставать, работал поденщиком раньше, а те в три утра уже на ногах. Я же перевернусь на другой бок да и еще задам храпака.

— Не так уж страшен подъем, — заметил я.

— Да и не только подъем. В армии много такого, чего нет на гражданке. Возьмем, например, военную форму: у всех она одинаковая, а люди-то разные. В сельхозкооперативе я работал с такими людьми, которые знали друг друга с колыбели. А здесь человек и представления порой не имеет, с кем он живет под одной крышей. И командирам нашим, конечно, нелегко справляться с нами.

— Почему вы так думаете?

— Не думаю, а вижу. А тот, кого перевели в другую часть, разве ему легко?

— Он наказан за то, что грубо обращался с подчиненными.

— А подчиненные, думаете, ангелы? Нет, конечно. А вот ефрейтора…

— Никоша?

— Да, Никоша наказали. Откровенно скажу, мне было жалко его, когда он уезжал. Уж больно строго с ним обошлись. Я бы его простил. Знаете, когда он уходил, мы побоялись с ним по-человечески попрощаться, не знали, можно ли это. Но из окна ему все махали. Мы хоть его и не очень-то знали, но жалели. Такой красивый парень! Жаль, что с ним такое случилось.

— Но ведь он был груб с вами! — пытался я защищать свою точку зрения, так как не был уверен в том, что Домбради знает статьи дисциплинарного устава и успел познакомиться в достаточной степени с принципами нашей военной педагогики.

— Это верно. Когда он меня заставил «плавать» на полу, я тоже рассердился. В душе, скажу откровенно, как только его не материл! А когда «экзекуция» кончилась, вспомнил, что отец рассказывал и не о таких штуках, которые с ними проделывали в армии.

— Это было в старой хортистской армии, где командирами были господа, а в нашей Народной армии и офицеры, и солдаты одного происхождения.

— Конечно, сейчас лучше, никто не спорит, — улыбнулся солдат. — Вот, например, вчера вечером я играл в шахматы с лейтенантом Балайти, а под конец мы с ним хорошо поговорили. — Лайош снова засмеялся. — Вот как сейчас с вами, товарищ капитан! Видите, сколько я болтаю, удержу нет.

— У нас столько свободного времени редко бывает, — махнул я рукой. — Почему бы нам и не поговорить?

Немного помолчав, я спросил:

— Друга себе в роте уже нашли?

— А я со всеми в хороших отношениях, — ответил солдат.

— Но ведь друг — это не все.

Немного подумав, Лайош ответил:

— Для дружбы срок маловат. Если люди вместе поболтали или выпили по кружке пива, это еще не дружба. Для дружбы нужно больше. Друг — это когда только от него исходит что-то такое… Я ближе всего познакомился, например, с Юхасом. Мы с ним вроде бы неплохо понимаем друг друга. Оба любим труд и не будем перекладывать самую тяжелую работу друг на друга.

— Это хорошо, — похвалил я солдата.

— Конечно, — продолжал Домбради. — Я вот смотрю и думаю, каким странным иногда бывает человек. Как-то Шевелла работал в паре с Сиксаи. Шевелла подметал помещение, а Сиксаи только наблюдал за ним. Ему велели сходить за водой. Он принес одно ведро, потом покрутился да и был таков. Пришлось Шевелле одному мыть пол в коридоре.

— А почему вы не сказали дежурному по роте о том, что Сиксаи отлынивал от работы? — не выдержал и задал вопрос я.

— Чем выдавать человека и жаловаться на него за каждую мелочь, лучше самому все сделать… — Солдат махнул рукой. — А то еще скажут: мол, перед командиром выслуживаешься.

— И вы ничего не сказали? — спросил я.

— Нет, конечно. Но я как Шевелла не поступил бы.

— А как же?

— Поддал бы как следует этому Сиксаи, это лучше действует, чем слова.

— Но на самосуд вы не имеете никакого права.

— У Сиксаи тоже не было никакого права увиливать от работы. — Солдат хитро улыбнулся и добавил: — Об этом все равно никто бы не узнал, и сам Сиксаи не стал бы рассказывать: нечем хвастаться.

Раздался звонок, и мы направились в зал заседаний. Я с улыбкой погрозил солдату пальцем:

— У вас, Домбради, только тело в армии, а душа ваша все еще дома находится.

— Со временем и она сюда придет.

— Пусть поскорее приходит, не все же ей дома сидеть.

— Это не страшно, — серьезным тоном произнес он. — Я и без ней исправно все свои обязанности выполняю. Если есть работа, я только о ней и думаю, а сейчас вот и поговорить можно.

Мы уселись на свои места. На трибуну вышел новый оратор, но я его, как ни старался быть внимательным, почти не слышал: сидел и думал о том, что мне только что рассказал Домбради.

Кто знает, подумал я, быть может, нам не скоро удастся поговорить так откровенно. А как было бы хорошо, если бы командир почаще мог вот так, запросто, сесть с солдатом рядом, за один стол, и поговорить. Тогда мы, командиры, часто поступали бы совсем не так, как сейчас. Очень важно уметь выслушивать откровенное мнение солдата.

Вот Домбради сказал, что ему жаль Никоша. До этого разговора я считал, что принятое мной решение было единственно правильным. А теперь солдат своим замечанием несколько поколебал мою убежденность, и я уже не уверен в том, следовало ли мне так вот, скоропалительно, откомандировывать ефрейтора Никоша за его, собственно, первый, хотя и серьезный, проступок.

Выступления следующих ораторов я слушал тоже не очень внимательно: все размышлял над словами Домбради. Мне очень понравился этот откровенный и честный солдат, и я был от души рад, что он попал именно ко мне в роту, где имелось и несколько так называемых «трудных парней».

 

КАК САБОЛЬЧСКАЯ ЗЕМЛЯ

Однажды, когда я стоял и разговаривал с лейтенантом Йожефом Венделем, командиром одного из взводов, к нам прямо-таки подбежал ефрейтор Бене. Лицо красное от быстрого бега и, как потом выяснилось, от гнева. Он был так разъярен, что не говорил, а почти рычал. Можно было разобрать лишь обрывки фраз:

— Это уж чересчур!.. Как только таких в армию призывают!..

— Вы сначала отдышитесь, — остановил ефрейтора лейтенант Вендель. — В таком взволнованном состоянии не стоит высказывать мнение о подчиненном: легко ошибиться можно.

Ефрейтор замолчал, но по его лицу было заметно, что в душе у него все еще бушуют страсти. Я не стал ничего говорить, решив, что молодой офицер сам осадит его.

Прошло не менее двух минут, и Вендель сказал:

— Ну, товарищ Бене, теперь попробуйте спокойно доложить, что там у вас произошло.

К ефрейтору вернулось утихшее было раздражение, и он начал говорить в повышенном тоне, но лейтенант жестом остановил его.

Командир отделения снова замолчал, а потом продолжал уже более спокойно:

— Товарищ лейтенант, докладываю, что я никак не могу справиться с рядовым Сабо. Он мне все нервы истрепал…

— Вот как?! Что вы говорите! — перебил его Вендель. — Вам всего двадцать один год, а вы уже жалуетесь на нервы! К тому же не прошло и месяца, как вы командуете отделением, а что же будет позже, если у вас уже сейчас нервы не в порядке?

— Посмотрите сами, что он выделывает, — стоял на своем ефрейтор. — Второго такого нерасторопного и неуклюжего на свете нет! А я должен терпеть? Как быть, когда он делает меня посмешищем? Уже все солдаты на плацу не могут смотреть на него без смеха.

— Почему? Что сделал этот солдат?

— Это невозможно рассказать, это видеть надо. Глядя на него, не знаешь, что делать: то ли смеяться, то ли плакать. Разве тут справишься с нервами? Я не хочу, чтобы меня из-за такого за решетку посадили…

Бене говорил уже спокойнее, но с горечью. Он начал перечислять то, что натворил Сабо, уверяя, что все его штучки, как он выразился, происходят от злого нрава.

Лейтенант попробовал успокоить Бене, ссылался на принципы воспитания, взывал к его терпению. Закончил он свое увещевание следующими словами:

— Вы пока не спешите делать заключение, а вот если подобное повторится и вы не сможете сдерживать себя, тогда обратитесь ко мне, и я вам помогу.

Когда командир ушел, я спросил лейтенанта:

— А у вас нет желания взглянуть на отделение?

— Есть, — ответил он, — но не бежать же мне туда, пусть сначала сам Бене поработает.

Спустя несколько минут мы пошли в тот уголок плаца, где занималось строевой подготовкой отделение ефрейтора Бене.

Остановившись в сторонке, мы начали наблюдать. Отрабатывался строевой шаг при команде «Смирно».

Молодые солдаты по одному проходили перед ефрейтором. Первые три солдата прошли довольно сносно. Разумеется, двигались они скованно, но было заметно, что они стараются.

Четвертым шел Сабо. Я не знал его в лицо, но сразу же догадался, что это он. И чего он только не выделывал руками! Он так размахивал ими перед корпусом, что действительно трудно было удержаться если не от хохота, то хотя бы от улыбки. Все его движения были до крайности скованны, неестественны.

Стоявшие вдалеке солдаты роты хохотали, отпуская колкости.

Ефрейтор Бене застыл, словно памятник. Он сначала молча смотрел на шедшего к нему Сабо, а затем вдруг подошел ко мне и сказал:

— Товарищ капитан, освободите меня от этого… — Он не договорил фразы, но я понял, что именно он хотел сказать.

— Почему? Вы что, впервые видите неловкого солдата? — спросил я ефрейтора.

— Это уже не неловкость! — возмущался Бене. — Он все это нарочно делает, чтобы его демобилизовали. Лукач тоже такое вытворял, я уже знаком с подобными фокусами.

— Не наговаривайте понапрасну на солдата, — возразил ефрейтору Вендель. — Лучше остановите его и верните назад, пока он не ушел бог знает куда.

Командир отделения отдал команду:

— Рядовой Сабо, ко мне шагом марш!

Сабо выполнил ее и, подойдя к ефрейтору, доложил. Не скажу, чтобы сделано это было по-военному; все было так, как делают молодые солдаты, пробывшие в армии всего несколько недель. Я обратил внимание на другое: солдат дрожал, не очень сильно, но дрожал, как дрожит испуганный человек. Это заметил и лейтенант Вендель.

Я ничего не сказал, а решил посмотреть, как же будет вести себя командир взвода. Вендель понял, что я жду его действий. Он подал команду «Вольно», а сам подошел к солдату и спросил:

— Трудно дается?

Сабо пробормотал нечто нечленораздельное.

— Вы из села пришли в армию? — спокойно спросил его офицер.

— Из села… то есть с хутора… Мы недалеко от Ньиредьхазы живем, — тихо ответил солдат.

— Там у вас земля помягче, чем здесь?

— Много мягче. У нас песчаная земля. Но осенью и она немного плотнее становится.

— Ну уж не такой твердой, как здесь, — с улыбкой показал лейтенант на плац, покрытый прессованным шлаком. — На такой почве легче отрабатывать строевой шаг. Смотрите, я вам сейчас покажу, как это делается.

Пройдя несколько метров строевым шагом, он подошел к солдату и сказал:

— А теперь вы попробуйте, а я буду командовать.

— У меня все равно ничего не получится, — пробормотал Сабо. — Я уж сколько раз пробовал, а все плохо.

— Сразу такое ни у кого не получается. Нужно потренироваться, а тогда и получится, — объяснил Вендель. — А что, на песчаной почве всегда бывает хороший урожай?

— Как бы не так! — уже громче выговорил солдат. — Кукуруза не любит песок. Рано засыхает, разве что на корм скоту годна…

Лейтенант подал команду Сабо, который выполнил ее плохо. Он так размахивал руками, что смотреть на него и то не хотелось.

Офицер остановил его и сказал:

— А вы пройдитесь так, как будто вы идете по улице Ньиредьхазы.

Сабо пошел, руки его на этот раз двигались естественно.

— Хорошо, только немного повыше поднимайте правую руку! — крикнул ему вслед офицер.

Солдат выполнил указание.

Позанимавшись с Сабо четверть часа, командир взвода остановил его:

— Видите, руками нужно махать так же, как вы это делали при ходьбе дома, с той разницей, что мы, солдаты, делаем это красивее. Мы распоряжаемся своими руками, даем им немые команды. Вот посмотрите еще раз! — И Вендель несколько раз прошел перед солдатом строевым шагом.

— Как хорошо получается у вас все! — с восхищением произнес тот.

Лейтенант внезапно остановился, чтобы сделать Сабо замечание за неуставное обращение, но сдержался и только улыбнулся.

— И у вас со временем получится, только тренироваться нужно.

И хотя Вендель прозанимался с Сабо всего лишь полчаса, результат его работы был налицо.

По выражению лица солдата было заметно, что ему понравилось занятие. Он уже не дрожал, а под конец и сам обратился к командиру отделения со словами:

— Посмотрите, я пройду еще, может, получится?

В конце занятия командир взвода похвалил Сабо за усердие.

— Старайтесь только, и все получится, — сказал офицер, и на лице новичка появилась улыбка. Он даже посмотрел на ефрейтора, словно желая убедиться, что тот слышал, как его похвалил лейтенант.

— Он еще неуклюж пока, но сердце у него отзывчивое, — заметил Вендель изумленному Бене.

— Кто их разберет! — пробормотал растерянно ефрейтор. — Я уж собирался перед ним на колени встать, лишь бы упросить его пройти как надо.

— Но были и такие случаи, когда вы на него кричали, не так ли?

— Было и такое, — признался ефрейтор. — Порой трудно сдержать злость.

— Вы помните, перед прибытием молодого пополнения мы говорили о том, что люди похожими друг на друга не бывают и потому к каждому солдату нужен индивидуальный подход? — присоединился я к их разговору.

— Да, я помню, — ответил Бене. — Только я тогда не знал, как трудно это будет сделать.

— Уж не испугались ли вы?

— Нет, только…

— Запомните, — я подошел к Бене, — что подчиненные никогда не должны бояться командира, дрожать перед ним. Не жалейте для них простых человеческих слов.

— Постараюсь, — пообещал командир отделения.

Я ушел из взвода лейтенанта Венделя и вернулся туда после обеда, когда солдаты занимались гимнастикой.

Отделение ефрейтора Бене как раз занималось на турнике. Ефрейтор стоял на страховке. Когда очередь дошла до рядового Сабо, ефрейтор лично показал солдату, как нужно выполнять упражнение.

Сабо подпрыгнул, но, не достав до перекладины, упал.

Солдаты начали было хихикать, однако командир отделения строго прикрикнул на них:

— Тихо!

Сабо приготовился ко второй попытке.

— Только не спешите, время у нас есть, — подбодрил его ефрейтор и еще раз показал упражнение.

Упражнение не получилось у Сабо и на этот раз.

— А вы прыгните так, как вы дома в саду подпрыгивали, когда хотели ухватиться за ветку черешни, до которой вам так не дотянуться, — сказал ефрейтор.

По выражению лица солдата было видно, что он хотел что-то сказать, но только улыбнулся. Он подошел к перекладине, подпрыгнул и выполнил упражнение, правда, не так хорошо, как остальные солдаты, но все же выполнил.

Сабо и этому был рад. Вернувшись на свое место в строю, он покачал головой и произнес:

— Черт возьми! — Но прозвучали эти слова так, как будто он сказал: «Вот видите, все-таки получилось».

После этого очередь еще два раза доходила до рядового Сабо, и оба раза он хотя и хуже других, но все же делал все, что полагалось.

Во время перерыва я спросил у Бене:

— Ну как, получится что-нибудь из этого Сабо?

— Неуклюжий, но со временем обязательно получится, — улыбнулся ефрейтор.

В тот момент я подумал о том, что оба они, и Бене и Сабо, делают заметные успехи. Один учится ходить строевым шагом или выполнять различные гимнастические упражнения на снарядах, а другой — воспитывать людей и командовать ими. А опыт показывает, что и то и другое дается отнюдь не легко. У них будет еще немало трудностей, но я был уверен, что оба их преодолеют. Если когда и ошибутся, не беда, у них есть воля, а это значит, что они не отступятся от своей цели.

 

ЛУЧШЕЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Поздно вечером я получил приказ вывести роту на следующий день на учебное поле номер четыре. Командир батальона приказал оборудовать там по всем правилам взводный опорный пункт обороны. Дожди, шедшие почти всю неделю, не позволяли приступить к земляным работам, так что сроки оборудования опорного пункта давно прошли.

Учебное поле находилось в десяти километрах от казармы. Получив приказ от комбата, я сразу же пошел в расположение роты. Сначала созвал совещание командиров взводов, затем — командиров отделений, указал и тем и другим на необходимость тщательной подготовки солдат к необычному для них маршу.

К вечеру в казарме все кипело. Командиры отделений устроили настоящий смотр своим подчиненным: они проверяли, хорошо ли у солдат подогнана обувь, обмундирование.

Ефрейтор Токоди до тех пор не ушел из вещевого склада, пока не получил на всех новые портянки. А ефрейтор Кальман Хайягош не успокоился, пока не достал бог знает откуда сапоги сорок пятого размера для рядового Иванкаи. Он принес их в казарму радостный, будто достал их для самого себя. Отдав их солдату, он не отходил от него до тех пор, пока не убедился что они впору Иванкаи, которого он даже заставил пройтись в них взад и вперед по казарме.

Короче говоря, солдаты готовились к завтрашнему выходу в поле, но ни один не знал о том, что ночью их поднимут по тревоге.

Ровно в четыре часа утра я пришел в роту и приказал дежурному поднять подразделение по тревоге.

— Рота, подъем! Тревога! — громко крикнул дежурный, войдя в спальню.

Солдаты, недоуменно протирая глаза, вскакивали с коек. Командиры отделений оделись быстрее всех.

Я наблюдал за сборами, стоя в дверях. Я слышал, как ефрейтор Ласло Герьен со злостью крикнул замешкавшемуся новобранцу:

— Что вы там копаетесь? Уж не ждете ли, что я сам одену вас?!

В этот момент Герьен заметил меня и подал команду «Смирно», а когда я скомандовал: «Вольно», продолжал громко, но уже вежливо обучать солдата — так, чтобы это слышал и я:

— Поворачивайтесь побыстрее, нельзя же быть таким неуклюжим!

Затем я увидел Токоди, который спешил к солдатам своего отделения. Не видя меня, он хотел было что-то прокричать, но, заметив, пробормотал сквозь зубы:

— Поторапливайтесь!

Однако, увидев, как Иштван Балог, не очень-то расторопный солдат, собирает свои вещички, Токоди вырвал мешок из рук солдата и начал сам помогать ему, бросив на парня взгляд, который можно было понять только так: «Ну подожди, я тебя научу, как нужно подниматься по тревоге!»

Солдаты медленно и неуклюже собирались. В суматохе они забыли даже то, чему успели научиться за недолгое пребывание в армии. Они судорожно хватали свои вещи, суетились, мешали друг другу, толпились перед пирамидами с оружием. Кое-кто, уже спускаясь по лестнице, вдруг вспоминал о том, что он забыл взять малую лопату, в стремглав бросался обратно в казарму.

Когда мы прибыли на учебное поле, еще не рассвело. Я шел вдоль строя роты, освещая солдат карманным фонариком. Проверил содержимое вещмешков, посмотрел, все ли налили во фляги холодного чая, не забыли ли чего, вглядывался в лица. Удивленные столь необычным для них подъемом, солдаты выглядели несколько испуганными. Они смотрели на меня так, как будто спрашивали: «А что же будет дальше?»

За несколько недель пребывания в армии они уже привыкли к обычному подъему, который объявлялся в половине шестого. Они уже усвоили, что за отведенное им время они могут успеть заправить койки, умыться, побриться и до завтрака привести себя в порядок.

Тут же они вдруг, к своему удивлению, увидели, что при подъеме по тревоге у них ни на что не хватает времени. А командиры отделений все торопили и торопили их, покрикивая, что им уже давно пора стоять на плацу, а они все еще копаются в казарме. Солдаты никак не могли понять, почему так получается.

Я по очереди осматривал отделения. Когда я подошел к отделению Герьена, то оказалось, что один солдат чересчур «растолстел». Я лично знал этого солдата.

До армии он окончил музыкальную школу и хотел поступить в консерваторию, но не прошел по конкурсу и был призван в армию. Он принес с собой в роту скрипку в футляре. По вечерам в свободное время играл на ней солдатам различные пьесы. Его длинные гибкие пальцы искусно вели смычок, извлекая из инструмента звуки волшебной музыки. В такие минуты даже сам Токоди ходил по казарме на цыпочках, стараясь не шуметь.

Музыкант наш был вполне здоровым, но слишком хрупким для нелегкой солдатской службы парнем.

В то раннее утро он предстал передо мной в таком виде, что я невольно рассмеялся:

— Рядовой Юхас! Не слишком ли тепло вы сегодня оделись?

Солдат повел плечами и быстро, но смущенно ответил:

— Нет. Мне совсем не жарко… скорее, мне прохладно.

Спору нет, утро было холодное. Накануне после обеда светило солнце, а на рассвете внезапно похолодало до минус десяти. Здесь, на плацу, я тоже немного поеживался.

Солдаты топтались на своих местах, ожидая, когда очередь дойдет до них. Они то и дело потирали покрасневшие от холода руки.

— Марш будет форсированным, а на ходу вас в пот бросит, — объяснил я Юхасу, но он стоял, уставившись прямо перед собой в пустоту, и, видимо, думал в тот момент: «Оставили бы вы меня в покое, я и без вас прекрасно знаю, как нужно одеваться зимой, к тому же я уже не ребенок».

Встав перед строем роты, я объяснил:

— Завтракать будем на месте. Командирам взводов вести подразделения к месту назначения самостоятельно.

Марш начался. Городок только просыпался, и потому мы шли молча по еще пустынным улицам. Однако как только взвод, шедший в хвосте колонны, миновал крайний дом, я приказал:

— Песню!

Примерно на середине пути я остановился, решив пропустить мимо себя все взводы и посмотреть, как выглядят солдаты.

К тому времени немного рассвело, и я хорошо видел залитые потом лица солдат и их мокрые спины, от которых шел пар…

Когда солдаты замечали меня, они подтягивались, старались выглядеть бодрее. Некоторые из них сдвинули шапки на затылок. Мне пришлось сделать замечание. Шапки тотчас же поправили, вещмешки — тоже.

Рядовой Юхас плелся в самом хвосте взвода. Я еще издали заметил, что он отстает. Он расстегнул шинель. Когда он поравнялся со мной, я крикнул:

— Кто давал команду расстегнуть шинели?!

— Мне жарко… я весь потом изошел… — пролепетал запыхавшийся солдат.

— Немедленно застегнитесь! — приказал я Юхасу.

Он что-то хотел сказать, но, встретившись с моим взглядом, промолчал.

Я ходил вдоль роты, приглядываясь то к Юхасу, то к Карикашу, то к Шевелле и другим молодым солдатам.

Чем дальше мы шли, тем больше растягивалась колонна. То там, то тут плелись отставшие солдаты, поглядывая с нескрываемой завистью на проезжавшие мимо машины, в которых сидели бойцы технических подразделений.

Наконец Юхас вышел из строя и подошел ко мне.

— Товарищ капитан, — попросил он, — разрешите мне снять шинель. Мне жарко, я так больше не могу идти.

Вид у него был настолько несчастный, что мне стало жаль его. Красивые тонкие руки, уверенно извлекающие по вечерам из скрипки волшебные звуки, теперь дрожали, сжимая оружие. Дышал он тяжело, а от шинели на утепленной подкладке валил пар.

Я невольно вспомнил утренний разговор с солдатом и подумал: «Пусть это явится для него хорошим уроком».

Я уже хотел было разрешить ему снять шинель, как вдруг увидел, что Шевелла тоже вышел из строя и направился ко мне. Быстро оценив обстановку, я строго сказал Юхасу и Шевелле вместе:

— Встаньте в строй. Никаких поблажек я никому делать не собираюсь.

Шевелла довольно бодро встал в строй, а вслед за ним поплелся Юхас.

Я видел, что оба они, да и остальные солдаты изнемогают от жары, но остался непреклонным.

Во время привала Юхас снял с себя два теплых пуловера, привезенных из дома, но что он мог сделать с ногами, которые он натер, плохо навернув портянки? Кроме него ноги сильно натерли Шевелла и еще человек шесть молодых солдат.

За ротой медленно ехал грузовик, однако я никому не разрешал сесть в него.

Вскоре пришли на учебное поле. И хотя до него, как я уже говорил, было всего лишь десять километров, для молодых солдат этот небольшой марш явился серьезным испытанием на выносливость.

Весь день солдаты работали, отрывая траншеи и убежища для личного состава. Вечером, когда я дал команду прекратить работу, выяснилось, что сделано даже больше намеченного. Я приказал построить роту.

Солдаты, устав от марша и работы, мечтали отдохнуть и выспаться в стогах сена, которые стояли недалеко от дороги. Обратного марша они боялись, да, откровенно говоря, и я его немного побаивался.

Я даже подумал, что, видимо, придется разрешить нескольким парням, у которых были сильно стерты ноги, сесть на машину, как вдруг меня осенила одна мысль.

Встав перед строем, я громко сказал:

— В казарму пойдем по отделениям. Разрешаю идти любой дорогой. Отделение, которое придет в казарму первым, будет поощрено.

Настроение у солдат сразу же поднялось, они заметно оживились. Не дожидаясь приказа командиров отделений, солдаты начали готовиться к обратному маршу.

Барати, Токоди, Герьен и другие засновали между солдатами. Несмотря на поднявшийся шум, я отчетливо слышал советы, которые старослужащие давали молодым:

— Ты вот так держи карабин!..

— Почаще поглядывай на меня и делай то, что делаю я…

— Если пойдем по пахоте, ставь ногу на след впереди идущего…

Рота быстро тронулась в обратный путь.

Отделение Барати пошло по шоссе. Герьен повел своих подчиненных напрямик через поле. За ними двинулись и другие отделения. Солдаты шли настолько быстро, что я и командиры взводов с трудом поспевали за ними. Казалось, что от недавней усталости не осталось и следа.

Наш скрипач, Юхас, так оживился, что не только сам шел впереди, но еще и других подбадривал. Шевелла тоже шел в числе первых. Он так бодро переставлял ноги, будто они у него не были стерты и нисколько не болели. Правда, на привале потертые места перевязали, но чего стоит перевязка, когда свежая рана саднит, а портянка давит до боли ногу!

Каждому отделению хотелось прийти в казарму первым. И разумеется, воодушевились они не из-за обещанного поощрения или премии, а в первую очередь ради духа соревнования и спортивного, так сказать, интереса.

Молодые парни лет двадцати — двадцати двух не хотели признаться себе, что есть кто-то сильнее и выносливее их. Они не искали никаких уловок, а полагались целиком на свои силы, которых не жалели.

Мне хотелось бы рассказать о каждом отделении, но я расскажу лишь о подчиненных ефрейтора Герьена.

Солдаты этого отделения в тот вечер полюбились мне. Говорят, что командир должен одинаково относиться ко всем подчиненным, не деля их на любимых и не особенно любимых. Может, я и плохо поступаю, но, когда я смотрю на солдат из отделения Герьена, меня охватывает чувство гордости и сердце мое начинает биться сильнее.

Отделение двинулось напрямик, через поле. Я пошел за ним и все время наблюдал за солдатами. Местность была сильно пересеченной, и идти, да еще быстро, было нелегко.

Через несколько километров солдаты вдруг заметили, что параллельным путем их догоняет отделение Барати. И оно не только догнало, но через несколько минут даже опередило их на несколько сот метров.

Оба отделения как раз вышли к берегу широкого, хотя и неглубокого ручья, покрытого льдом.

Выйдя к ручью и оглянувшись, Барати решил вести отделение в обход, через мостик, тем более что у его отделения было несколько сот метров форы.

Когда к ручью вышло отделение Герьена, солдаты тоже остановились. Ефрейтор вытер вспотевший лоб и по очереди оглядел солдат. Рядовой Шуйок поправил за плечами вещмешок и стал смотреть вслед отделению Барати, которое приближалось к мостику. Несколько солдат потоптались на одном месте, а затем пошли было вдоль ручья. И лишь один командир отделения стоял неподвижно, а затем, еще раз окинув солдат взглядом, громко крикнул:

— Ребята, за мной!

И смело ступил на тонкий лед, который, стоило ему сделать два шага, с треском провалился, а сам ефрейтор мигом оказался по колено в ледяной воде. Ломая лед сапогами, он, не оглядываясь, шел к другому берегу. Казалось, что его нисколько не интересует, идут за ним солдаты или нет.

А солдаты растерянно топтались на берегу, стараясь не смотреть друг на друга, и все еще не решались вступить в воду.

Первым вошел в ручей Юхас, слабый, уставший солдат. Он шел, смело ставя ноги в воду, от него во все стороны летели ледяные брызги.

Не успел он добраться до берега, как за ним последовали все остальные солдаты. Они даже не вошли, а, скорее, вбежали в воду, стараясь побыстрее догнать своего командира. А тот, так и не оглянувшись назад, продолжал идти, уже чувствуя и даже слыша, что вслед за ним идут Юхас, Шевелла, Коромпаи, все солдаты. В сапогах хлюпала вода, брючины липли к ногам, но солдаты ничего не замечали, идя к цели.

Отделение ефрейтора Герьена пришло в казарму первым.

 

ПОД ГРУЗОМ САМООБВИНЕНИЯ

Был поздний вечер. Горнист уже протрубил «Отбой», и постепенно казармы затихли. В жилых комнатах погас свет, и только окна канцелярии были освещены. Было получено специальное задание, разработкой которого занялся я и еще несколько офицеров. Я так ушел в работу, что даже не заметил шума, доносившегося из-за двери, и поднял голову только тогда, когда в комнату, сильно хлопнув дверью, вбежал дневальный по роте.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! Идите скорее!

— Что такое? Вы что, не знаете, как положено обращаться к командиру?! — оборвал я его. — Говорите так, чтобы было понятно!

Однако дневальный был не в состоянии доложить мне по-уставному о случившемся. По его виду я понял, что случилось что-то чрезвычайное.

Дневальный повел меня в умывальную, где, упав грудью на подоконник, рыдал один из моих солдат. Это был Дьюла Надь.

— Что здесь случилось? — спросил я, подходя к солдату, который не только не встал при моем появлении, но даже не пошевелился. Судорожно сжав руками подоконник, он громко и надрывно рыдал.

Дневальный растерянно продолжал свой сбивчивый рассказ:

— Я вдруг услышал плач… его слышно было даже в коридоре… и вошел сюда… Смотрю, а он плачет на окне. Я попытался утешить его, просил успокоиться, а его еще сильнее проняло. Тогда я прикрикнул на него, но и это не помогло. — Дневальный подошел ко мне ближе и прошептал: — Кажется, он хотел наложить на себя руки. Очень даже возможно.

Вместе с дневальным мы отвели парня ко мне в канцелярию и усадили на стул, после чего я дал знак дневальному, чтобы он ушел, оставив нас вдвоем.

Некоторое время я молчал. Случай был настолько необычен, что мне нужно было собраться с мыслями. Глядя на сидевшего напротив меня солдата, который безутешно рыдал, я думал: «Почему он вдруг решил уйти из жизни? Что настолько надломило его, что он решил наложить на себя руки?»

Я далеко не молод, служил в старой армии, где самоубийство не считалось чрезвычайным происшествием. Довольно часты были случаи, когда офицер-садист или же унтер доводил солдата до самоубийства. Пожилые унтеры-сверхсрочники то и дело приказывали зеленым новобранцам лезть под кровать и там искать «сказку». Если же солдат отказывался выполнять такой приказ, его бесчеловечно избивали, всячески издевались над ним.

Помимо моей воли такая картина встала у меня перед глазами. Быть может, кто-нибудь из сержантов, потеряв самообладание, грубо обидел Надя, оскорбил его человеческое достоинство, а тот отчаялся и дошел вдруг до такой страшной мысли?

Но какова истинная причина? Может, у него что-нибудь случилось дома? Неудачная любовь? А может, что-то другое?

Нервничая и прикуривая одну сигарету от другой, я смотрел на солдата, у которого постепенно высохли слезы и он уже не плакал, а только всхлипывал.

Я взял стул и, подвинув его поближе к парню, сел так, чтобы видеть его лицо. Помолчав еще немного, я не столько укоризненным, сколько успокаивающим тоном спросил:

— Почему вы хотели сделать это?..

Я не успел закончить фразы, так как солдат снова разрыдался. Я взял его за плечи и несколько раз слегка встряхнул.

— Посмотрите мне в глаза!

Солдат повиновался.

— Отвечайте! Почему вы решились на такое безумие?

Солдат не смотрел на меня. Он уже не плакал, но и не отвечал.

— Вас кто-нибудь обидел? — спросил я.

Он покачал головой.

— Дома какое-нибудь несчастье случилось?

Надь молчал. Заговорил он только несколько минут спустя:

— Я погубил всю свою жизнь.

Как странно звучат эти слова в устах молодого человека, который прожил-то на свете всего-навсего двадцать один год, а уже говорит: «Всю свою жизнь». По правде говоря, он еще и не видел этой жизни как следует, не пробовал ее прелестей, а уже хочет отказаться от нее. Но почему? Я не мог ничего понять до тех пор, пока Надь полностью не успокоился и не рассказал мне подробно историю своей недолгой жизни.

Родился Надь в семье рабочего. До освобождения страны Советской Армией жили Нади тяжело. За участие в забастовке протеста отца сначала избили полицейские, а потом занесли в «черный список». Куда бы он ни обращался в поисках работы, его никуда не брали. Несколько месяцев он был безработным.

Неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы не освобождение. После голода и нищеты началась другая, новая жизнь. Их переселили из барака в центр города, предоставив семье Надя двухкомнатную квартиру с центральным отоплением. Была работа, был неплохой заработок. Сначала жили скромно, но с каждым годом дела шли все лучше и лучше. Купили новую красивую мебель, потом радиоприемник и прочие вещи.

Супруги Надь начали уже планировать свое будущее. Дьюла ходил в школу. Учился он средне, и потому отец хотел отдать его на завод учеником слесаря. Сказал, что он сам обо всем договорится.

— У нас один-единственный сын, — запричитала, заплакала мать, — а ты готовишь ему такую судьбу! У нас же есть деньги, пусть учится дальше. Из него инженер может выйти.

— Это с его-то тройками? — удивился отец. — Да знаешь ли ты, старая, что́ сегодня нужно знать инженеру? Мне, старику, проработавшему по специальности тридцать лет, и то нужно поступать в техникум, если я хочу идти в ногу со временем.

Но сердобольная мать все же настояла на своем, и сына после окончания средней школы отдали в гимназию. Первый год он проучился и с грехом пополам перебрался во второй класс, где завалил годовые экзамены. Пришлось сдавать переэкзаменовку. В третьем классе Дьюла сидел два года. Потом сдал экзамены на аттестат зрелости. Но как? Выпустили его из гимназии, сжалились над парнем.

Подал заявление в институт, хотя в гимназии ему советовали не делать этого. Классный руководитель откровенно сказал Надю, что багажа для продолжения учебы у него нет. Рекомендовал пойти в ученики, приобрести какую-нибудь специальность, а уж потом, если не пропадет желание, попытаться поступить на вечернее отделение института. Быть может, к тому времени он поумнеет, станет серьезнее, поймет, что ему действительно нужно учиться дальше, и притом не ради диплома и более легкой и обеспеченной жизни.

Дома то же самое советовал отец, но сын и слушать его не хотел:

— Вы что, хотите чтобы я после гимназии пошел простым рабочим?!

— Не теряй головы, сынок, — уговаривал Дьюлу отец. — На заводе третья часть всех рабочих окончила гимназию.

Но сын настаивал на своем. В институт его, как в следовало ожидать, не приняли. Много месяцев он ничего не делал. Сидел на шее у родителей, ходил на танцульки, развлекался. Ему и в голову не приходило, что во всех своих неудачах прежде всего виноват он сам.

Мечты о легкой жизни губили его. Он сдружился с такими же, как он сам, бездельниками, парнями, которые то и дело недовольно ворчали: «Разве это жизнь? С гимназическим образованием мы и не подумаем идти в рабочие!»

И не шли. Дьюла устроился на работу разъездным торговым агентом. Доставлял товары частникам, помогал им получать «левую» продукцию, брался за крайне сомнительные дела, но физической работой не занимался никогда.

Отец сначала упрашивал его одуматься и взяться за ум, а когда это не помогло, в доме начались почти ежедневные скандалы. Но на Дьюлу и они уже не действовали.

Он никого не хотел слушать и шел своим путем. Вернее говоря, ему казалось, что он сам распоряжался собственной судьбой. Появились новые дружки. Как только темнело, под окошком раздавался свист или другой условный сигнал, заслышав который Дьюла шел к ним.

Каждый вечер собиралась вместе эта компания, состоявшая из восьми-девяти хулиганов. Они прохаживались по проспекту Народной Республики, потом направлялись в городской парк. Слонялись по аллеям, приставали к прохожим, пачкали скамейки мазутом, варварски вытаптывали цветы. После их очередного налета городской сад был похож на поле сражения или же на местность, над которой только что промчался опустошительный тайфун.

Однажды вечером гулявшие в парке жители схватили трех парней из этой компании и передали в полицию. Состоялся суд, который приговорил их к трем месяцам тюремного заключения условно. Судья надеялся, что это поможет парням одуматься, пока еще не поздно. Однако, как бы в знак протеста против приговора суда, хулиганы той же ночью перебили пятьдесят электрических лампочек в саду.

Отец Дьюлы заподозрил неладное. Кто-то сказал ему, что его сын связался с хулиганами.

Однажды вечером, когда сын, как обычно, хотел уйти из дому, отец остановил его словами:

— Вернись-ка, сынок, в комнату.

Дьюла же решил во что бы то ни стало вырваться к своим дружкам. Он с большой неохотой и не сразу подчинился отцу.

— Зачем ты, сынок, связался с этими хулиганами? Останься дома, не ходи никуда, — спокойно попросил его отец.

— Я уже не ребенок, чтобы сидеть дома по вечерам.

— У тебя отец — рабочий дружинник, — начал увещевать сына отец. — После нашей горькой житухи при старом режиме мы сейчас зажили по-настоящему, как подобает людям. Поверь мне, если ты и дальше пойдешь по этой дорожке, то попадешь в большую беду.

— Ну и пророк же ты! — отмахнулся Дьюла. — Мы просто гуляем, разговариваем, ну, в кино сходим, и только. Что в этом плохого?

— Меня уже предупредили, что ты связался с плохой компанией.

— Каждому старику, выходит, мы мешаем, стоим поперек дороги! — вспылил Дьюла. — Что же нам теперь делать? Сидеть дома и курить трубку, как они? Мы молоды, и нам можно немного пожить. Или мне прожить свои молодые годы так, как прожил ты свои? Тогда давайте переедем в наш старый барак, а если его уже не существует, то построим себе какую-нибудь развалюху. Зажжем в ней керосиновую коптилку, чтобы старики меня ни в чем не могли укорять.

Отец хотя и чувствовал свою правоту, но после таких слов немного засомневался. Он вспомнил свою молодость, голод, бедность, безработицу и подумал: «А может, сын и прав? Он хочет повеселиться, ну и что? Почему он должен жить именно так, как жили мы двадцать пять — тридцать лет назад?..»

И в то же время его беспокоило, что у сына нет серьезного занятия.

Поразительное легкомыслие Дьюлы, несерьезность и отсутствие твердой воли не без причины беспокоили старика Надя. И все же в тот вечер он не смог твердо сказать сыну: «Никуда ты не пойдешь! Останешься дома!»

Дьюла уговорил отца и ушел на встречу с дружками. В Видам-парке они увидели двух девушек и стали ходить за ними следом. Вместе с ними сели в вагончик на американских горах, становились за ними в очередь на другие аттракционы. Девушкам это не понравилось, и они решили убежать от назойливых парней.

Парни пошли на хитрость. Они сделали вид, что больше не интересуются девушками, а сами на некотором расстоянии следовали за ними.

Когда стемнело, в безлюдном уголке парка хулиганы схватили девушек и начали их насиловать.

Неожиданно Дьюлу охватило отвращение к самому себе и к своим дружкам.

Девушки защищались как могли. Им заткнули рот, но в ходе борьбы одной из них удалось громко закричать, позвать на помощь. На крик прибежали люди, схватили насильников, отвели в полицию.

Дьюлы Надя среди схваченных хулиганов не было. Поддавшись отвращению, он бросил дружков. Примчавшись домой, он, встревоженный случившимся, нырнул под одеяло, испуганно поглядывая на дверь.

На рассвете в дверь позвонили. Отец уже встал, собирался на работу. Он и встретил полицейских, пришедших, чтобы забрать его сына.

Отец, в ярости ворвавшись в комнату сына, избил его. В полицию Дьюлу увели с синяками на лице. Отец, выйдя вслед за сыном на лестницу, громко ругал его на чем свет стоит.

На следующий день Дьюлу отпустили домой, учтя, что это был его первый привод в полицию, да и в самом изнасиловании он непосредственного участия не принимал. Полиция ограничилась в отношении его строгим предупреждением.

Идти домой он не решился. Бродил бесцельно по улицам, зная, что отец его по головке не погладит. Несколько ночей он провел у знакомой женщины, а когда ему это опротивело, ушел от нее. Он искал себе комнатушку и работу, его мучил голод.

Сначала он устроился подручным каменщика. Но, проработав всего три дня, бросил все и уехал в провинцию. Судьба кидала его с одного места на другое. Дьюла чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Впервые ему пришлось жить вдали от родительского дома, где мать всегда баловала его, а теперь он скитался неухоженный и грязный. Будущее виделось ему в самом черном свете. Повестка с призывного пункта не застала его дома. Его слали разыскивать по стране. Нашли и в сопровождении полицейского направили на призывной пункт. Чувство стыда в нем уже притупилось. Он, сжав зубы, сносил все, что уготовила ему судьба.

В первые дни службы мы, командиры, не замечали за ним ничего особенного, разве что он казался немного инертным.

И вот теперь он сидит передо мной с низко опущенной головой. Я смутно догадывался, что творится в его душе. В течение многих месяцев Дьюла Надь постепенно сгибался под тяжестью самообвинения. Но разве можно описать это словами? Как понять, каким путем он дошел до того, что вдруг потерял всякий интерес к жизни?

Выдающиеся педагоги не раз и помногу писали о том, как окружение влияет на человека. На Дьюлу Надя влияло не одно окружение, а когда он начал катиться по наклонной плоскости, то обвинил в этом не самого себя, а других. Разумеется, у нас нет никакого сожаления по отношению к тем, кто толкнул его на плохой путь… Что-то шевельнулось и у меня в груди.

Я подумал о том, что солдат вот уже несколько недель служит у меня в роте, а я не догадался протянуть ему руку помощи. Чего он ждал от нас? Почему он вдруг решил уйти и от нас? Возможно, он чувствовал себя среди нас чужим и ненужным? А быть может, именно здесь, оказавшись в обществе честных людей, он вдруг почувствовал угрызения совести?

Большинство парней, которые сбились с пути, почувствовав поддержку, решительно порывают со старой жизнью. Насколько мне известно, до такой крайности, как Дьюла, доходят, к счастью, лишь единицы. В тот вечер, сидя с Дьюлой в канцелярии, я был готов строго осудить не только тех, кто толкнул парня на скользкий путь, но и тех, кто вовремя не протянул ему руку помощи.

Родители Дьюлы тоже должны были извлечь из этой истории надлежащий урок. Мать Дьюлы рисовала сыну сказочное будущее и всячески старалась лишь ограждать свое дорогое чадо от жизненных невзгод, вместо того чтобы готовить его к жестоким житейским битвам.

Я обвинял и отца Дьюлы, который оттолкнул сына в тот момент, когда тот больше всего нуждался в помощи.

«А что сделал я сам? — размышлял я. — Просидел с ним в канцелярии до рассвета? Попытался ли я вдохнуть в него надежду, убедить его в том, что у него еще есть возможность начать жизнь с начала?»

Я чувствовал, что Дьюла теперь винил в случившемся и самого себя. Он очень переживал, нервы его были напряжены до предела. От меня он в тот момент ждал не наказания, а лекарства, которое исцелит его.

Его нужно было поддержать. Дьюла способен бороться за самого себя. Очистив душу откровенным признанием, он уже стыдился своего падения.

Ребята из отделения, конечно, помогут ему. Поможет и командир взвода лейтенант Секереш, который умеет тактично подойти к людям. И даже вечно ворчащий командир отделения ефрейтор Токоди и тот не откажет в помощи. Только вместе с ними, вместе со всем коллективом нам удастся поставить парня на ноги.

В воскресенье состоялась драматическая встреча Дьюлы с отцом. Я послал ему телеграмму и просил приехать в часть. Отец приехал, и я лично рассказал ему обо всем, что случилось с его сыном.

Старый рабочий сидел, уставившись на карту, висевшую на стене, будто хотел прочесть на ней ответы на все вопросы, которые я ему задал.

— Ума не приложу, от кого он унаследовал такой дурацкий характер? — пробормотал он наконец себе под нос.

Я промолчал. О его сыне, Дьюле Наде, мне было известно только то, что тот мне сам рассказал. Я, конечно, понимал, что по наклонной плоскости он покатился под влиянием не характера, а среды.

Я попытался уговорить отца помириться с сыном и поговорить с ним по душам, как будто ничего не случилось.

Отец молчал, разглаживая узловатыми от тяжелой работы пальцами скатерть на столе.

— Позовите этого типа! — сказал он после долгого молчания.

Дьюла вошел в канцелярию с опущенной головой и остановился на пороге.

При виде сына отец встал и влепил ему две оплеухи. Все произошло так быстро, что я не успел помешать ему. Затем старик повернулся к сыну спиной и, словно оправдываясь передо мной, убежденно сказал:

— Он это заслужил… Он знает за что… Так с ним следовало бы раньше поступить, тогда, быть может, он не дошел бы до такого позора…

Дьюла стоял не шелохнувшись.

Я боялся, что, получив оплеуху, он выбежит из комнаты и бог знает что сделает.

В ту ночь, разговаривая с парнем, я, словно нянька, ухаживал за ним, старался, чтобы он понял: я не считаю его конченым человеком и от души хочу помочь ему встать на ноги.

Теперь же я решил, что отец своими оплеухами все испортил. Вместо того чтобы обратиться к сыну с добрыми словами, он снова оттолкнул его от себя. Однако я и словом не обмолвился, поняв, что нужно набраться терпения и ждать, пока отец с сыном сами по-родственному не выяснят свои отношения.

Несколько минут в комнате ничего не происходило. Отец стоял у окна и смотрел на голые тополя, а сын ожидал его решения, стоя у двери. Лицо его горело, но он даже не дотронулся до него руками. Он не плакал, но, видимо, ему было стыдно, отчего он все время смотрел себе под ноги.

Первым пошевелился отец. Он подошел к столу, сел на стул и начал развязывать вещмешок, с которым приехал. Он вынул каравай белого домашнего хлеба, завернутый в полосатый кусок материи, и, положив хлеб на стол, сказал сыну:

— Вот тут тебе… мать кое-что прислала.

Сказав это, он, даже не посмотрев на сына, обратился ко мне, показывая на бутыль, которую он извлек из мешка:

— Если вы не обидитесь… это не из корчмы. Один коллега привез из села… домашняя палинка…

В этот момент зазвонил телефон. Меня выбывали на КПП. Оставив их вдвоем, я надолго ушел из канцелярии.

Когда я вернулся, отец и сын мирно сидели за столом и ели.

Увидев меня, отец встал, взяв в руки бутылку, кивнул в сторону сына и спросил:

— Ему можно? Немножко…

Вообще-то в казарменные помещения запрещено приносить спиртные напитки, но в тот момент я не мог отказать ему.

Я чувствовал, что примирение прошло отнюдь не гладко и вполне возможно, что в мое отсутствие отец, разговаривая с сыном, прибегнул к методам, которые уже давно изжиты современной педагогикой. Но сейчас не это было важно; важно было то, что они помирились.

Нам был нужен старик Надь для того, чтобы помочь его сыну стать настоящим человеком.

Как бы резко ни беседовал отец с сыном, сколько бы оплеух он ему ни отвесил, этим самым он признавал и свою вину, так как он нес большую долю ответственности за то, что сын его встал на неверный путь.

Возможно, что и сам отец чувствовал это, так как, прощаясь со мной, он сказал:

— По-другому, конечно, с ним нужно было. Наши дети уже не такие, какими мы были. Не успеешь оглянуться, а они уж взрослые…

Старик уехал, а я подумал о том, что теперь он вместе со мной будет беспокоиться за судьбу сына.

 

ПОВСЕДНЕВНЫЕ ЗАБОТЫ

С первого дня нового учебного года меня интересовало, с кем я быстрее всего установлю полное взаимопонимание. Своих офицеров я знал хорошо. Лучше всех, как говорят — с полуслова, меня понимал лейтенант Секереш. Урок, который он получил от меня в самом начале своей командирской деятельности, пошел ему на пользу и закалил его. Не мог пожаловаться я и на других офицеров. Оставалось только добиться такого же взаимопонимания с младшими командирами и солдатами.

Трудности, которые бывают в начале любого дела, не позволяли мне с первых же дней сосредоточить свое внимание на отдельных лицах. И все же могу назвать людей, которые оказались как-то ближе мне, чем другие.

Так, ефрейтор Йожеф Балатони в первую же неделю после прибытия новобранцев в роту принялся за создание комсомольской организации в роте. Он побеседовал с молодыми солдатами и однажды вечером принес мне список первых комсомольцев.

— Вот первые, — сказал он. — Думаю, что для начала довольно и такого количества.

Я бегло просмотрел список. Он мало что говорил мне. Знакомыми оказались лишь фамилии младших командиров да старослужащих солдат. А вот на что способен каждый из новичков — этого я, к сожалению, еще не знал.

Шевелла, Шурани, Лакнер… фамилии и не больше.

— Давайте проведем первое собрание, — сказал я Балатони, — на котором поближе познакомимся с товарищами.

И вот в клубе собралось десять комсомольцев. Поначалу разговор как-то не клеился, и тогда решили, чтобы каждый коротко рассказал о себе.

В тот вечер мы, например, узнали о том, что Шевелла женат и имеет маленького сына. Жена его работает, получает не ахти как много, но на жизнь хватает.

Шевелла говорил откровенно. Так, он рассказал, что, когда получил повестку с призывного пункта, не очень-то обрадовался этому, однако ничего не стал делать, чтобы уклониться от призыва, хотя и слышал, что якобы есть распоряжение семейных в армию не забирать.

— Теперь, — продолжал он, — я не жалею об этом. В роте я чувствую себя хорошо. Раньше я представлял себе солдатскую службу другой, невыносимо трудной.

Рассказали о себе и другие.

На этом собрании избрали комсомольское бюро. Секретарем стал Балатони. Герьен предложил в ближайшее время провести собрание, посвященное приему в комсомол. Несколько желающих уже подали заявления.

— Нам придется много работать, товарищи, — заявил Балатони, к моему удовлетворению.

Я рассчитывал на то, что комсомольцы станут моими помощниками.

После собрания я задержал младших командиров в зале, чтобы немного побеседовать с ними. Командиров взводов в тот вечер не было в казарме; я и сам охотно ушел бы домой, но все-таки остался, так как чувствовал необходимость поговорить по душам.

Ефрейтор Хаваш попросил меня отпустить его. Я поинтересовался причиной, тот улыбнулся, но не успел ответить. Его опередил Герьен:

— Известное дело куда. В автопарк. Хочет посмотреть, не поснимался ли с кузовов брезент — так, сам по себе.

Все громко засмеялись.

— Если бы каждый из вас так заботился о боевой технике! — серьезно сказал я.

— Товарищ капитан, им телегу нужно, а не машину, — заметил ободренный моей поддержкой Хаваш.

— У него мания всех нас посадить за баранку, — усмехнулся в ответ Токоди.

— В этом вопросе товарищ Хаваш абсолютно прав, — сказал я, заметив, что все смотрят на меня. — Да, да, не удивляйтесь. Автомашина, если так можно сказать, является в наш атомный век техническим минимумом.

— Они не понимают, как важно, чтобы каждый солдат мог в бою, если убьют шофера, сесть за руль и повести машину дальше, — с воодушевлением произнес Хаваш и, получив мое разрешение, пошел в парк, где, по его словам, у одной из машин что-то подозрительно быстро стал греться мотор.

Токоди не сдавался:

— Он только о себе беспокоится. Хочет доказать нам, что он со своими шоферами является самой важной персоной в роте.

— Не в этом дело! — заметил Балатони. — Будет очень хорошо, если мы сможем добиться взаимозаменяемости.

— За два дня можно научиться крутить баранку, — пренебрежительно сказал Токоди.

— Крутить, конечно, можно научиться, — отпарировал шофер Беркеш.

— Ну, может, не два дня, а больше, — уступил Токоди. — Уж больно вы превозносите свою профессию.

— Не превозносим, а просто ценим, — ответил Беркеш. — А вы что, думаете, все начинается и кончается автоматом?

— Уж не своим ли «чепелем» ты будешь давить противника? — сказал Токоди. — Самое важное в нашем солдатском деле — это оружие.

— Все это одинаково важно, — попытался примирить противников Балатони.

— Только хорошо вычищенное оружие, а не грязное, — услышал я у себя за спиной голос старшего сержанта Чордаша.

— У нас в роте грязного оружия нет, — заметил я, чувствуя, что Чордаш неспроста бросил свою реплику.

— Есть. Не так ли, товарищ Токоди? И у нас не все хорошо чистят свое оружие. — Старший сержант со значением выговорил каждое слово.

Токоди, явно не ожидавший такого оборота дела, метнул недовольный взгляд на Чордаша и тут же отвернулся.

— Выходит, я этого не знал, — сказал я, смотря в глаза Токоди.

— Это у Тимара раз автомат был плохо вычищен… — неохотно пробормотал Токоди. — Черт бы его…

— Но-но, — перебил я его. — Тимар — неопытный солдат, у него есть командир отделения, который, в свою очередь, обязан не только следить за чисткой оружия, но и вообще проверять, как молодые солдаты выполняют свои обязанности.

— Конечно, больше я не допущу такого случая, чтобы кто-нибудь из моих подчиненных поставил в пирамиду плохо вычищенный автомат, — сказал Токоди таким тоном, что ему вполне можно было поверить.

— Разумеется, тем более что командиру отделения не кричать надо на солдат во время чистки оружия, а внимательно осматривать его, прежде чем разрешить ставить в пирамиду, — проговорил Чордаш.

— Товарищ старший сержант, им говоришь, говоришь, даже устанешь, а они свое, — решил поддержать Токоди ефрейтор Хетеи. — У меня в отделении тоже есть такой солдат. Я все время только и твержу ему: «Репаши, куда вы опять запропастились? Репаши, почему вы пошли в магазин, когда я приказал вам убрать помещение?»

— А с вами что, никогда никаких забот не было, как вы думаете? — спросил я командиров отделений. — Быстро же вы забыли, что еще не так давно сами были молодыми и неопытными солдатами.

— Не забыли мы ничего, только порой трудно спокойно реагировать на какой-нибудь фокус, — сказал и вышел из угла стоявший там ефрейтор Хайягош.

— А вот ты расскажи, что у нас вчера случилось, — подбивал Хайягоша Токоди.

Все уставились на Хайягоша.

— Вчера я проверял у солдат тумбочки, — начал он. — У старослужащего Верля порядок в тумбочке был образцовый. Я подозвал к себе молодых солдат и сказал им: «Вот с кого пример берите. Сейчас же наведите у себя порядок, а после обеда я еще раз все проверю!» Под вечер я еще раз начал проверять тумбочки. У большинства солдат все вещи оказались на месте и в порядке. Беспорядок был лишь в тумбочке рядового Ласло Хайека. У него под тетрадями я даже нашел крошки хлеба. Приказал ему немедленно убрать из тумбочки все лишнее. И что же вы думаете? Хайек скорчил невинную физиономию и, подойдя ко мне, нахально так сказал: «Товарищ ефрейтор, а можно мне заглянуть в вашу тумбочку? Я ведь, кажется, с вас должен брать пример?»

— Ну и пройдоха! — возмутился вслух Токоди, хотя уже слышал эту историю не в первый раз, да, собственно, он и подбил Хайягоша рассказать ее при мне.

— Что же в этом плохого? — удивился я, обращаясь к Хайягошу. — Вы радоваться должны, что ваш подчиненный берет с вас пример. Надеюсь, вы показали ему свою тумбочку и в ней, конечно, был надлежащий порядок?

— Сначала я чуть не задохнулся от изумления, — сказал Хайягош. — Я такого вовсе не ожидал. Хотел было я его послать подальше, так как почувствовал, что он надо мной вроде бы насмехается. Смотрю я на него и вижу, что в глазах у него чертики сидят. Вот, мол, я тебя и поймал. В тумбочке у тебя сейчас наверняка нет порядка: ведь тебя-то никто не проверяет. Тогда нечего мне тут и мораль читать!

— Ну, это вам, видимо, только показалось, — попытался я несколько поумерить пыл командира отделения.

— Нет, не показалось, товарищ капитан. Я по выражению его лица видел, как ему будет приятно, если я осрамлюсь. Меня так и подмывало схватить его за грудки и, подтащив к тумбочке, сказать: «На, смотри!» Но я сдержался, сосчитал про себя до десяти и, немного успокоившись, сказал солдату: «Правильно. Посмотрите и вы мою тумбочку. Хуже, чем ваша, она никак быть не может».

Хайек понял, что его трюк не удался. Заглянув в мою тумбочку, он пошел наводить порядок в своей. И сделал все так, как у меня было.

— Ну вот видите! — обрадовался я. — Вы прекрасно вышли из положения.

— Нужно только не терять хладнокровия, — заметил Балатони, — так как кое у кого из новичков иногда действительно появляется желание подковырнуть командира.

— Сделать это удается только тогда, когда вы сами даете к этому повод, — проговорил старший сержант Чордаш. — После нескольких неудач солдаты прекращают свои попытки, если, конечно, видят, что у их командира слова не расходятся с делом и он действительно подает им пример.

— У меня тоже был подобный случай, — проговорил Балатони.

— Это с бритьем-то, да? — спросил Токоди.

— Да, с бритьем. Проводил я на днях утренний осмотр. Был я тогда дежурным по роте, утром меня вызвал к себе дежурный по полку, короче говоря, побриться я не успел, а позже в утренней суматохе я и вообще забыл об этом. Так вот, провожу я утренний осмотр, проверяю чистоту и порядок и еще издалека вижу, что рядовой Ласло Келемен небрит. Подхожу я к нему и спрашиваю: «Вы почему не побрились?» Солдат в упор смотрит на меня, но ничего не отвечает. Я уже хотел было повторить вопрос и вдруг заметил, что он как-то ехидно улыбается. И тут мне все стало ясно. Я поднес ладонь к своему подбородку, а он небритый. Положеньице, я вам скажу, не из приятных. Не имел я в тот момент морального права ругать солдата. А делать что-то нужно было. Или, сделав вид, что ничего не случилось, идти дальше вдоль строя или же… Прошло несколько мгновений, и я сообразил, как мне следует поступить. «Да, мы оба с вами сегодня небриты, — слегка улыбнувшись, сказал я ему и тут же перешел на серьезный тон: — После поверки оба пойдем бриться. Мне, как и вам, тоже положено соблюдать порядок». Вижу, что глаза у солдата весело заискрились. Значит, поправилась ему и моя находчивость, и то, что я не сделал для себя исключения.

— Исключения очень вредны в нашем деле, — согласился с ним ефрейтор Барати. — У нас в полковой школе самому лучшему взводу и отделению даже присваивали звания «Передовой взвод» и «Передовое отделение».

— Помнится мне, что и у нас не все гладко шло сначала, — перебил его Балатони. — И ты ошибки допускал. Почему ты не доложил об этом командиру взвода?

— Я поздно их заметил, — ответил Барати. — Мы с тобой были в отделении отличниками, и взводный делал нам кое-какие поблажки: чаще других отпускал в увольнение, хотел, чтобы все считали нас какими-то особенными. Сначала солдаты обижались за это только на взводного, а потом и нас невзлюбили, считали подхалимами. О чем бы они ни спорили, стоило только нам подойти, как они моментально замолкали. Однажды я случайно услышал один разговор, из которого узнал, что нас с тобой очень не любят. И вдруг я понял, что они, собственно говоря, правы. Мне было очень неприятно, но что я тогда мог сделать?

— Из этого следует извлечь урок, — сказал я ефрейтору.

— Я уже извлек, на всю жизнь.

— Разумеется, не всегда нужно обращать внимание на то, что о тебе говорят подчиненные, — вступил в разговор Герьен. — Одно время у меня в отделении создалась какая-то нездоровая обстановка. Рядовые Задори и Юхас первое время очень старались. Куда бы ни требовались добровольцы, даже на самую грязную работу, они всегда вызывались первыми. Разумеется, им в первую очередь давали билеты в кино или в театр. А потом я вдруг заметил, что оба солдата работают спустя рукава. Койки у них заправлены хуже, чем у других, больше того, Задори даже стал дерзко отвечать дневальному, чего за ним раньше никогда не замечалось. Нетрудно было догадаться, что тут что-то не в порядке. Однажды вечером я поговорил с ними обоими. Сначала они пытались отвертеться, а потом Юхас признался, что он нарочно стал плохо относиться к своим обязанностям, так как Лакатош, Петени да и другие ребята за глаза называют их подхалимами.

— Надеюсь, вы этого так не оставили? — спросил я.

— Нет, конечно. В тот же вечер я провел в отделении собрание, на которое пригласил Барати, а тот привел с собой Петени. Все, как есть, выяснили. Интересное получилось собрание!

— А знаешь, что мне на следующий день сказал Петени? — Барати положил руку на плечо Герьена. — Вот что: «Уж лучше бы вы меня, товарищ командир, наказали, а то все меня теперь ругают». «Вы сами в этом виноваты, — ответил я ему. — Надеюсь, это для вас будет уроком на всю жизнь».

Постепенно командиры отделений разговорились. Зашла речь о машинах, о предстоящих полевых учениях, о боевых стрельбах, а самое главное — о воспитании молодых солдат.

Младших командиров интересовало прежде всего, признают ли их солдаты за настоящих командиров. Об этом интересно говорил ефрейтор Бене:

— Я не раз беседовал с солдатами, пытаясь лучше понять их. Я внимательно следил за выражением их лиц и видел, что не все они хотят открыть нам свою душу. Задавать им вопросы? А что толку? Я решил набраться терпения и ждать. Ведь я живу среди них и потому могу ежеминутно наблюдать их жизнь, а если быть особенно наблюдательным, то можно узнать и кое-что об их мыслях. Я спрашивал о чем-нибудь Сиксаи, и, отвечая, он с каждым разом становился мне все понятнее и понятнее. Однажды он сказал мне о своей матери: «Напишу-ка я своей старушке письмо, пусть почитает его соседям, похвастается, какой у нее сын…» Всего, казалось бы, несколько слов, а за ними раскрывается душа человека. А если общаться с ним только официально, то многого не узнаешь… Другой солдат, напротив, ведет себя совсем не так. Вот взять, например, Хорвата. До армии он работал на заводе «Ганц». Слышали бы вы, с какой теплотой он рассказывает о своих товарищах по работе, а о себе ни слова. И все же я его понимаю, знаю, что он добрый, честный парень. За Сиксаи нужно присматривать, а Хорвата самого можно приставить к кому-нибудь, чтобы он помогал другим…

Так непринужденно текла беседа. Кто знает, как долго мы еще проговорили бы, если бы в зал не вошел дежурный и не сказал:

— Товарищ капитан, докладываю, что через двадцать минут будет вечерняя поверка.

Ничего не поделаешь — распорядок дня нарушать не позволено, а Ленжер сегодня дежурный и, следовательно, обязан следить за ним.

Когда я прошел через КПП, горнист протрубил «Отбой». В большом сером здании одно за другим гасли окна. Я остановился и посмотрел на окна своей роты. В одном из них мелькнула фигура Ленжера, который прошел между рядами кроватей, и вслед за тем сразу все восемь окон погрузились в темноту. Рота спала.

 

ДВЕ КОЛОДЫ КАРТ

Я уже привык к тому, что родители, родственники и невесты солдат довольно часто пишут письма командиру части и просят отпустить их сына или жениха в город или же в краткосрочный отпуск. Иногда, но значительно реже, получал я письма и от демобилизованных солдат. Они коротко сообщали о своей жизни, а в конце письма просили совет или какую-нибудь справку.

Несколько дней назад я получил странное письмо от матери одного солдата. В начале письма она просила извинения за беспокойство, а ниже писала буквально следующее:

«Я простая рабочая женщина. Муж мой погиб на войне, а старший сын, Шандор Видош, служит у вас. Со мной дома осталось еще двое детей, младшеньких. Поймите меня правильно, уж не настолько я богата, чтобы посылать сыну по нескольку сот в месяц. Я вас очень прошу, если, конечно, это возможно, уменьшите сумму, которую он должен выплатить, так как я не могу лишать детишек самого необходимого. Я думаю, что вы пойдете навстречу моей просьбе, у вас ведь тоже, наверное, есть дети, и вы поймете…»

Я перечитал письмо несколько раз, пока не начал догадываться, в чем тут дело. Я знал, что солдаты очень часто пишут родителям письма с просьбой прислать денег и родители, как правило, присылают. Те, что посостоятельнее, присылают больше, что победнее — меньше. Я в принципе вообще сторонник того, чтобы родители никаких денег сыновьям не присылали, так как по опыту знаю, что деньги, так легко достающиеся их отпрыскам, тратятся ими быстро и бездумно. Получит солдат деньги из дому, пригласит товарищей в корчму, где они пьют вино, когда с умом, а когда и без ума. Как правило, от такой «помощи» бывает только вред, а необходимости в ней нет никакой.

Я, правда, никогда не видел, чтобы Видош ходил куда-нибудь развлекаться. У меня сложилось впечатление, что это тихий, скромный парень. Именно поэтому письмо его матери очень удивило меня. Я никак не мог понять, зачем солдату понадобились деньги, которых в семье и так кот наплакал.

После обеда я вызвал к себе Видоша. Как только он вошел в канцелярию, я, не давая ему опомниться, спросил:

— Сколько у вас сейчас денег?

Парень сначала побледнел, а затем покраснел как рак.

— Нет… нет у меня денег, — запинаясь, ответил он.

— Когда вам последний раз присылали из дому деньги?

— Четыре дня назад.

— Сколько?

— Двести форинтов.

— Прокутили их?

— Нет.

— Тогда где же они? — спросил я сурово.

Солдат немного помолчал, а затем сказал:

— Истратил.

Я подошел к нему вплотную и приказал:

— Посмотрите мне в глаза.

Он повиновался. Я тихо сказал:

— И не стыдно вам? Мать ваша работает целый день, чтобы как следует воспитать двух ваших младших братишек, а вы просите у нее деньги. А не подумали о том, что братишек не только прокормить, но еще и прилично одеть нужно, на них одной обуви не напасешься. Вы же здесь на полном государственном обеспечении и еще денежное содержание получаете. Как можно быть таким бездушным?

Письмо матери ошеломило солдата.

Я же невольно вспомнил свою молодость, когда я и мне подобные парни почти никогда не имели карманных денег. У нас в семье было пятеро работающих. Все они работали в шахте, и все равно жили мы более чем скромно. В театр мы вообще не ходили — из-за денег, конечно, — в кино и то редко бывали. Если когда наскребешь мелочи на бокал вина с содовой, то просидишь за ним не один час. В году раза четыре-пять мы ходили на гулянки (и то по большим праздникам), где скромно веселились.

Теперь же у молодежи совсем другая жизнь. Молодые люди могут учиться, если хотят, конечно. У них больше возможностей повеселиться, чем следовало бы. А это располагает к легкомыслию. Понимает ли кто-нибудь из них, что и сейчас, когда жизнь стала по-настоящему хорошей, все равно нельзя без конца веселиться?

Я вспомнил выступление Задори на комсомольском собрании, когда обсуждалась программа культурных мероприятий и он с пеной у рта отстаивал танцевальные вечера и экскурсии, а помимо них ничего предложить не мог.

— С помощью этих мероприятий нам удастся завоевать молодежь, — отстаивал свою точку зрения Задори, а когда я заговорил о нашей работе, сказал:

— Мы молоды, когда же и повеселиться, как не сейчас?

«Вот до чего может довести желание «повеселиться» во что бы то ни стало», — думал я, когда передо мной, понурившись, стоял Видош.

Когда же я спросил, на что он просил деньги, он ответил:

— Я написал матери, что испортил тут очень дорогой прибор и теперь мне по частям нужно выплатить его стоимость.

— Словом, вы еще и лгали, — проговорил я, отходя к окну, за которым шла своим чередом солдатская жизнь.

— Всему виной карты, — наконец признался мне Видош. — Я проиграл деньги.

— А вы знаете, что в армии игра в карты запрещена?

— Знаю, — чуть слышно ответил он.

— Если знаете, то почему же не выполняете распоряжения? Вы здесь дуетесь в карты, а из дому вам шлют деньги, отказывая себе в самом необходимом. Скажите, у вас хоть капля совести есть?

Я с трудом сдерживался. Я говорил не только от лица командира подразделения, но и от имени обманутой матери Видоша. Обычно, отчитывая провинившегося солдата, я старался не задевать его человеческое достоинство, но сейчас я не щадил Видоша.

Перед получением первого офицерского звания один пожилой офицер сказал мне: «Вот попадешь в часть, начнешь работать с людьми — никогда не забывай о том, что для солдат ты не только командир, но и человек, который заменяет им родителей».

Я часто вспоминал эти слова, но еще никогда их смысл так ясно не доходил до меня, как теперь. Я выступал не только как командир, подчиненный которого грубо нарушил установленные в армии правила, но и как человек, обвиняющий сына в том, что он, по сути дела, обкрадывает мать.

Высказав все, что накопилось у меня на душе, я приказал:

— Немедленно ведите ко мне своих партнеров!

Видош привел троих. Вот они стоят передо мной: проныра Бела Сиксаи — сын заготовщика скота, солдат второго года службы Шандор Бенчик и член комсомольской организации Бела Шурани.

С Бенчиком у нас еще в прошлом году было немало неприятностей: он частенько выпивал и уже привык, что мы постоянно делали ему замечания. Мне показалось, что он и на этот раз не особенно переживал.

Сиксаи побледнел больше обычного, так как не знал, что его ожидает. Жизнь его складывалась, в общем-то, благополучно. В прошлом у его отца была своя лесная лавочка, которая приносила хороший доход. Стоило сыну написать несколько строчек домой, как родители немедленно высылали ему деньги. В начале декабря, когда Сиксаи-старший приехал в часть, я сам был случайным свидетелем того, как он спросил сына: «Сколько тебе надо?» Сын пожал плечами и сказал: «Три-четыре красненькие хватит!» И отец тут же сунул своему чаду бумажку в пятьдесят форинтов.

Когда я выразил неудовольствие по этому поводу, он улыбнулся и не без гордости произнес:

— Пусть мой сын не побирается и не говорит, что у него жадный отец.

Мне так и не удалось убедить щедрого папашу в том, что подобным образом никак не подготовишь молодого человека к трудовой деятельности. Тот, кому по первому слову сотенные бумажки сыплются в карман, вряд ли захочет трудиться.

Вот и Сиксаи-старший не поверил мне тогда, а теперь его сын попал в нехорошую историю. Сегодня карты, азартная игра, а завтра… Вот куда привела дорожка. А что можем сделать мы, командиры, чтобы родители не присылали денег парням? Можно, конечно, по мере сил препятствовать этому, но запретить нельзя…

Шурани стоял перед моим столом хмурый и расстроенный. Он, видимо, переживал больше всех, тем более что был комсомольцем и понимал, что ему следовало показывать пример другим, а он вместо этого сам грубо нарушил правило армейской жизни.

— С каких пор вы играете в карты? — спросил я солдат.

— Три недели, — ответил Сиксаи.

— Три недели вы обкрадываете друг друга! — выплеснул я на виновников вновь нахлынувшую на меня злость.

Выговорившись, я прочел им письмо матери Видоша, пытаясь подействовать на их совесть.

— Мы ему говорили, чтобы он не играл, так как он и играть-то по-настоящему не умеет, — заметил робко Бенчик. — А он сам потребовал, чтобы повысили ставку.

Я бросил в сторону Видоша такой гневный взгляд, что тот сразу же залепетал:

— Я в первый раз проиграл… думал, если увеличить ставку, я скорее отыграюсь…

— Кто выиграл деньги? — перебил я его.

Сиксаи сделал шаг вперед и не без гордости сказал:

— Я, но я играл честно. А зачем он играет, если не умеет?

Я потребовал:

— Карты на стол!

Сиксаи побежал за картами и через несколько минут положил мне на стол две колоды.

— А теперь верните друг другу все деньги, кто у кого сколько выиграл! Через час доложите о выполнении приказания! Идите!

Солдаты ушли, а я начал ломать голову над тем, что же мне теперь с ними делать.

В инциденте с картами мне в основном пришлось заняться Сиксаи, так как он оказался организатором игры, а когда у кого-нибудь не было денег, даже давал в долг.

Я узнал, что в моей роте очень немногие играли с Сиксаи. Тогда он находил партнеров в соседних подразделениях. Узнал я и о том, что один солдат из роты автоматчиков вынес из казармы простыню и продал ее, чтобы отдать Сиксаи карточный долг.

После небольшого расследования мне удалось узнать фамилии всех солдат, которые хоть и нерегулярно, но все же садились с Сиксаи играть в карты.

Я легко закрыл это «карточное дело»: карты лежали у меня в столе, а картежники после долгих совместных расчетов, сопровождаемых спорами, вернули друг другу выигранные деньги. Сумму, причитающуюся Видошу, я отослал по почте его матери.

Однако на этом я не успокоился. Меня тревожил вопрос: а все ли я сделал, что от меня требовалось? Неужели мои обязанности ограничиваются тем, чтобы найти виновников и наказать их? А разве я убедил Сиксаи в том, что играть в азартные игры — бесчестное занятие, а на хлеб нужно зарабатывать не картами, а честным трудом?

Стоило мне еще раз проанализировать свой разговор с провинившимися, как стало ясно, что я наказал их за нарушение правил внутреннего распорядка, но отнюдь не изменил их взглядов на труд и честную жизнь. Пока они служат в армии, может быть, они и не возьмут больше карт в руки, а что будет после демобилизации?

Мне вспомнились слова лейтенанта Венделя о том, что солдаты в момент демобилизации прощаются не только с военной формой, но и с теми привычками, с которыми, как кажется нам, командирам, они не расстанутся никогда. Пока они находятся в армии, они живут по армейским уставам, но стоит им демобилизоваться, как все идет по-старому.

Вендель — еще молодой человек. Опыт воспитателя у него небольшой. Порой он бывает настолько нетерпеливым, что неудачи полностью отравляют ему настроение. В его взводе находится и Бенчик, который не прочь при случае заглянуть на дно стакана, и Сиксаи.

Возможно, в его взводе слишком много «трудных» солдат, если принять во внимание его молодость и неопытность. И когда во взводе происходит ЧП, Вендель теряет веру в людей, уже не надеется на то, что они могут со временем исправиться. А ведь у нас на глазах формируется солдат. В одном случае этот процесс проходит быстрее, в другом — медленнее, все зависит от того, нашел ли командир верный путь к пониманию человека.

Я был уверен, что Видош прочувствовал и понял свою вину перед матерью и братишками, которых он лишал самого необходимого. Верил я и в Шурани. На комсомольском собрании ему устроили хорошую головомойку, хотели даже исключить, но он обещал исправиться, хорошей работой и учебой завоевать доверие товарищей. Шурани очень просил не сообщать о случившемся родителям. С Бенчиком придется поработать, но с ним я справлюсь.

Меня беспокоил главный зачинщик — Сиксаи. Беспокоило не столько его настоящее, сколько будущее. Сиксаи так и не понял, почему он поступает бесчестно, когда выигрывает у партнера деньги. Он как-то даже сказал, что тот, кто трудится, не имеет достаточно времени, чтобы хорошо заработать. Из его слов следует, что тот, кто трудится, — глупец, ведь можно жить и без работы.

Было ясно, что эту «философию» он перенял от отца. Понял я и то, что если я хочу добиться ощутимого результата в воспитании Сиксаи, то мне прежде всего нужно познакомиться с его родителями, а главным образом — с его отцом.

Я написал отцу Сиксаи письмо, в котором просил его немедленно приехать. Отослав письмо, стал ждать. Так и не получив ответа, через несколько дней я позвонил Сиксаи-старшему по телефону.

К счастью, Шандор Сиксаи был на работе. Я попросил его приехать в часть, объяснив, что это в интересах его сына.

— Мне приехать в часть?! — удивился он. — Это зачем же? — Немного помолчав, он почти шепотом спросил: — Уж не натворил ли чего плохого наш мальчик?

— Он играл в карты, но… — Я хотел было сказать, что речь пойдет не только об этом, но договорить мне не удалось, так как на другом конце провода отец закатился таким хохотом, что я положил трубку на рычаг.

Однако на следующий день, к моему удивлению, Шандор Сиксаи приехал в часть и, извинившись, начал объяснять:

— Не сердитесь на меня за мой смех, но я вдруг вспомнил, что Бела обыграл полроты: ему, знаете ли, на удивление везет в картах. Я, например, не рискую с ним играть. Но он играет честно, без всяких махинаций и трюков. Просто ему везет. Однажды он выиграл у двоих друзей за четыре часа четыреста форинтов.

Заметив наконец, что все, что он рассказывает о сыне, не только не восхищает, но, напротив, раздражает меня, он умерил свой пыл и попытался несколько смягчить сказанное:

— Разумеется, я понимаю, что устав запрещает это и потому…

— Не только устав, — прервал я его, — но и человеческая совесть тоже, если она имеется.

Отец сразу как-то сник, но, справившись с минутным замешательством, сказал:

— Что же, давайте поговорим о мальчике. Родители, знаете ли, всегда хотят детям только добра.

Мы вошли в канцелярию. Я предложил Шандору Сиксаи сесть и сразу же перешел к сути дела.

— Прошу вас больше не посылать и не давать сыну никаких денег… Я не…

— Извините, — перебил меня отец Сиксаи, — но почему я не имею права дать денег собственному сыну? Это что, тоже запрещено?

— Нет, это не запрещено, но это плохо. По крайней мере, ни к чему хорошему это не ведет. Незаработанные деньги приучат вашего сына легкомысленно относиться к жизни.

Отец тяжело вздохнул и недоуменно пожал плечами:

— Почему бы моему сыну не жить хорошо, если мое материальное положение позволяет это? Видите ли, товарищ капитан, не могут же все люди, чтобы хорошо зарабатывать, идти в литейщики или на земляные работы. Кто проворнее, тот лучше живет. Такова жизнь.

И тут Шандор Сиксаи рассказал мне историю всей своей жизни. Свою трудовую карьеру он начинал помощником мясника, потом стал мясником и завел небольшую частную лавочку. В последний месяц войны на лавочку упала бомба, и от нее ничего не осталось, но постепенно он встал на ноги и снова приобрел такую же лавочку. По его выражению, он умел «заставлять деньги быстро крутиться». Так, по крайней мере, было записано в протоколе полиции, которая обвинила Сиксаи-старшего в спекуляции. Во время ареста у него было найдено полкилограмма золота. Выручила Сиксаи амнистия. Он понял, что будущее в торговле принадлежит не частнику, а государству, и с помощью небольшой хитрости стал закупщиком скота. На этой должности он и работает по сей день.

Разумеется, сам Шандор Сиксаи говорил не совсем так, кое-что я узнал не от него. Меня не интересовали торговые дела Сиксаи-старшего, поскольку не он служил солдатом в моей роте, меня беспокоила судьба его сына, из которого я должен был сделать хорошего солдата и такого человека, который и после демобилизации останется верен родине, народу, будет соблюдать законы, словом, вести себя так, чтобы на него всегда можно было положиться. Оборона страны держится на плечах не только солдат, которые в данный момент находятся в армии, но и тех людей, которые в мирное время готовы в любую минуту встать на ее защиту. Таким человеком нужно было сделать и Белу Сиксаи.

Но как на него надеяться, если дома его ждет легкая жизнь, автомашина и набитый кредитками бумажник? К тому же Сиксаи-сын знал, что все блага жизни достаются его отцу отнюдь не ценой тяжелого труда.

«Что же мне делать? Как поступить? — размышлял я. — Объяснять отцу Сиксаи, что его образ мыслей чужд нашему обществу? Доказывать, что воровство и обман — это преступление? Смешно было бы делать это. Отец уедет, и я за него вообще не несу никакой ответственности. Но в роте останется сын, за которого я полностью в ответе».

— Я еще раз прошу вас не давать сыну денег. Когда он сам будет работать, тогда пусть и распоряжается своим заработком. Пусть он научится ценить труд, пусть поймет, что и за хлеб, и за развлечения нужно платить трудовыми деньгами.

— Как хотите, — ответил отец Сиксаи, — пока он в армии, он в вашем распоряжении.

— Поймите, мы желаем вашему сыну добра. Ведь не только карточный выигрыш толкает его к легкой жизни, но и то, что для удовлетворения своих запросов ему достаточно протянуть руку.

Разговор с отцом Сиксаи не успокоил меня. Я понял, что мы с ним по-разному смотрим на многие вещи. Для Шандора Сиксаи самое главное в жизни — это деньги. Как же сложится судьба его сына? Два года Бела Сиксаи будет находиться у нас, мы будем заботиться о нем, постараемся сделать из него хорошего человека. Удастся это или нет — я не знаю. На этот вопрос ответит время.

Перед отъездом отец Сиксаи попросил разрешения поговорить с сыном. Я позволил, а когда машина Сиксаи-старшего укатила, позвал к себе солдата и спросил:

— Сколько денег вам дал отец?

— Четыреста форинтов.

Я махнул рукой, дав ему знать, что он может идти. В тот момент я признал свое поражение в этой истории.

В течение нескольких дней я не знал, что мне делать с рядовым Сиксаи. Я понял, что его отец не сделал никаких выводов из нашего разговора и снова дал сыну денег. Мне было неприятно оттого, что он обманул меня. Меня злило то, что я потерпел поражение.

Не такого я ждал от встречи с отцом Сиксаи. Надеялся, что он поведет себя по-другому, строго предупредит сына и поможет мне поставить его на ноги.

Мысленно я не раз сравнивал Шандора Сиксаи со старым рабочим Андрашем Надем. Разница между ними была огромна. Меня не интересовало, почему эти два человека рассуждают каждый по-своему. Это их право. Но оба они доверили мне своих сыновей, из которых я должен был воспитать хороших солдат. А как? К Дьюле Надю у меня никаких претензий не было, да и к Сиксаи, если бы не эта история с картами, тоже не было бы. Если подойти к делу формально, мне не так уж трудно покончить с этим инцидентом. Карты я отобрал, виновников наказал, и, скорее всего, пока они носят военную форму, больше карт в руки они не возьмут.

Но если относиться к воспитанию солдат более серьезно, то такое решение удовлетворить не могло. Я чувствовал себя в какой-то степени ответственным и за будущее Сиксаи.

Кроме того, в роте уже начали поговаривать о том, что Сиксаи, мол, везет: у него деловой отец, и сынок весь в него пошел. Разумеется, так говорили далеко не все солдаты.

Например, Верль, выходец из простой трудовой крестьянской семьи, узнав об инциденте с картами, спросил в кругу товарищей:

— Интересно, откуда у них столько денег? Уж не перетрудились ли они на полевых работах?

Иванкаи тоже сказал что-то ехидное, а Шевелла, чертыхнувшись, заметил, что такого не должна допускать наша народная демократия.

Однако были и другие мнения. Бела Фазекаш, Антал Лукач, Иштван Сабо и еще несколько парней считали, что «если у человека есть ум, то почему бы ему и не жить лучше других…». Такие солдаты старались быть поближе к Сиксаи, прислушивались к его высказываниям о жизни.

Вот о них-то я и должен был побеспокоиться в первую очередь. Нужно было втолковать им, что в нашем обществе человека ценят по труду.

Я долго думал над тем, как бы мне повлиять на солдат, как вдруг однажды вечером ко мне пришел рядовой Сиксаи. Вид у него был растерянный.

— Товарищ капитан, — обратился он ко мне, — прошу вас предоставить мне краткосрочный отпуск для поездки домой. И срочно. Я получил из дому телеграмму…

— Срочно? А по какой причине? — поинтересовался я.

— Я и сам толком не знаю! В телеграмме написано: «Отца постигло несчастье. Приезжай немедленно. Мама».

— Сядьте, — сказал я солдату и подошел к телефону. Телефонист с коммутатора начал соединять меня с городом, где жил отец Сиксаи.

— Сейчас мы все узнаем, что у вас там случилось. Быть может, ничего страшного, — успокаивал я солдата.

В учреждении, где работал отец Сиксаи, сначала не хотели давать никаких объяснений, но, уступив моим настойчивым просьбам, начальник ревизионной комиссии наконец сказал:

— Он арестован за хищение государственных средств и подделку служебной документации…

Покрепче прижав телефонную трубку к уху, я смотрел на солдата, который, словно предчувствуя беду, задрожал. Я не сразу нашел слова, чтобы сказать ему о случившемся.

— Ваше присутствие дома не обязательно, — с трудом выговорил я после долгой паузы. — Делом вашего отца занялась полиция.

Парень вскочил, побледнел как полотно и снова опустился на стул. Случись в семье Сиксаи какое-то другое несчастье, я был бы обязан утешить, успокоить его, но в данном случае я не имел на это никакого права. Глядя прямо в глаза солдату, я сказал, что и он сам стоит на неверном пути.

Чем больше я говорил, тем сильнее краснел Сиксаи.

— Как же мы теперь жить будем? — с отчаянием в голосе спросил парень.

— Запомните раз и навсегда, что нечестному человеку не может быть пощады, — сказал я с особым ударением.

Я надеялся, что теперь-то рядовой Бела Сиксаи кое-что поймет и сделает для себя необходимые выводы.

— Товарищ капитан, что же мне теперь делать? Из-за отца и я должен страдать?

— У нас каждый отвечает прежде всего за самого себя. Ваш отец сам будет отвечать за свои преступления.

— Ребята узнают, возненавидят меня.

— Все будет зависеть от вас. Немедленно пересмотрите свое поведение.

— Вот до чего мы дошли… — тяжело вздохнул парень.

— Иначе наказание неотвратимо.

— Уже поздно…

— Нет, еще не поздно, по крайней мере, для вас лично. Пусть это будет последним предупреждением.

— А вы не будете меня презирать теперь… из-за отца? — Сиксаи поднял голову.

Я смотрел на солдата и хотел верить, что он говорит искренне.

— Нет, не буду, — ответил я и подумал, что будущее поставит все на свои места.

 

КОЛЛЕКТИВ ВОСПИТЫВАЕТ

Неделя шла за неделей, и солдаты постепенно привыкали к армейской жизни. Одно время огорчения доставлял рядовой Ласло Келемен, который регулярно исчезал из казармы на время уборки помещений. Солдаты не стали ждать ни собрания, где можно было бы проработать сачка, ни мер, которые приму я или командир взвода, они просто поймали его однажды после очередного исчезновения и сказали, что ему будет худо, если он еще раз вздумает отдохнуть тогда, когда другие работают. С тех пор Келемен в числе первых являлся на уборку и активно орудовал метлой.

Две недели назад рядовой Шандор Бенчик привез из города, где он был в увольнении, литровую бутылку палинки, решив вместе с товарищами отметить какое-то событие. Но ребята решительно заявили: «Ни в коем случае!»

О споре с Бенчиком знали немногие, так как солдаты хранили в тайне свои воспитательные «операции», результаты которых превосходили все ожидания. Я сам узнал о нем лишь на следующий день. Когда я проходил мимо умывальной, в нос мне вдруг ударил запах палинки. Я позвал дежурного по роте и спросил:

— Скажите, чем здесь пахнет?

— Палинкой, — быстро ответил он. — Домашним самогоном… к тому же очень вонючим… — А затем, чтобы рассеять все мои подозрения, доложил: — Палинку мы вылили в раковину, а вот запах все не проходит, сколько я ни проветривал. Она такая вонючая… Даже не знаю, где такую гонят? У нас в селе такую никто и покупать бы не стал… Это и не палинка вовсе, а…

Я бросил на дежурного уничтожающий взгляд, и он моментально замолчал. Поняв, что меня прежде всего интересует вопрос о том, как, вопреки запрету, палинка могла попасть в казарму, дежурный принял положение «смирно» и по-уставному доложил:

— Товарищ капитан, докладываю, что рядовой Шандор Бенчик принес палинку из увольнения, но ее никто не пил. И он сам тоже. Мы всю ее до последней капли вылили в умывальник.

— Взяли и просто так вылили? — перебил я его. — Бенчик принес палинку, чтобы вылить ее в раковину, не так ли?

Дежурный улыбнулся:

— Все было не совсем так, но она действительно оказалась в раковине. А сейчас и сам Бенчик нисколько не жалеет об этом. Когда он умывался, то сказал: «Так даже лучше, а то бед с ней не оберешься».

Удовлетворенный таким объяснением, я не стал больше ничего разузнавать и даже не наказал Бенчика, считая, что товарищи по-своему проучили его, дав понять, что они никому не позволят нарушать порядок и дисциплину в подразделении.

Если меня спросят, каким образом можно установить и поддерживать порядок в подразделении, я, не задумываясь, отвечу: только строгостью к тем, кто его нарушает. И все же Бенчика я не наказал. Быть может, я не проявил достаточно твердости, сам точно не знаю, почему я поступил именно так, а не иначе.

Вы можете задать мне вопрос: а имеет ли право командир-воспитатель так поступать? Разве он может оставаться на заднем плане, стоять, так сказать, в тени и наблюдать, как развиваются события? Меня затем и назначили командиром роты, чтобы я воспитывал солдат, а я жду, пока солдаты сами не разберутся в вопросах дисциплины.

В роте еще нет полного порядка, но я уже вижу, что после инцидента с Лукачем и откомандирования Никоша солдаты изменились к лучшему. Они порой уже не ждут, чтобы командир принял меры против нарушителя, а начинают действовать сами. Они стали внимательнее друг к другу. Верль, например, заботится о том, чтобы письмо Хетеши любым путем, но попало к его возлюбленной. А Шандор Хайду сообщил мне, что у Иштвана Балога родился сын, а тот не решается попросить у меня краткосрочный отпуск, так как последнее время неважно учился и боится, что я отвечу ему отказом.

Не может быть, чтобы Хайду пришел ко мне только потому, что он смелее Балога и к тому же старослужащий солдат, который знает, что в подобных случаях молодому отцу положен по закону краткосрочный отпуск.

Я еще не рискну утверждать, что такое поведение вполне сознательно, однако нельзя не отметить, что налицо некоторые признаки, свидетельствующие о том, что в роте складывается небольшой, но крепкий коллектив. Случаются и еще долго будут случаться отдельные инциденты, которые будут огорчать нас и тянуть роту назад, однако сколочено ядро коллектива, состоящее из солдат, которые заботятся друг о друге, помогают товарищам, предостерегают их от неверных поступков, а это уже много.

За хорошие показатели в учебе и дисциплине я предоставил Шевелле краткосрочный отпуск. В понедельник на вечерней поверке был зачитан приказ об этом. Шевелла пошел к начфину полка и попросил выплатить ему денежное содержание за месяц вперед, так как он хочет купить подарки сынишке и жене, которая сейчас болеет.

Лейтенант Месарош просьбу солдата удовлетворить не смог, но сказал о ней секретарю комсомольской организации старшему сержанту Балатони.

Солдаты стали о чем-то перешептываться. Скоро у них созрел план. Я кое о чем догадывался, но сделал вид, что ничего не знаю, и вмешиваться не стал, решив, что пока тайна должна остаться тайной.

Утром во вторник односельчанин Шевеллы рядовой Лайош Мольнар пришел ко мне и попросил увольнительную записку на сутки. Я знал, зачем ему это понадобилось, и потому с улыбкой ответил солдату:

— Увольнение разрешаю.

Подойдя к окошку, я увидел, как Лайош Мольнар, нагруженный большими свертками, направился к железнодорожной станции. Меня охватило чувство удовлетворения. Хотелось пойти в казарму и пожать руку Балатони, Юхасу, Калисте и другим солдатам, которые все еще заговорщически перешептывались.

Втайне я превратился в их соучастника и сам волновался относительно того, какое впечатление произведет сюрприз. Я обо всем был осведомлен, и лишь один Шевелла ни о чем не догадывался.

Он очень спешил к вечернему поезду, держа под мышкой небольшой сверток, в котором находились недорогие игрушки для сынишки.

Мне показалось, я вижу, как он входит в дом и привычным тихим голосом говорит: «Добрый вечер!» Затем он разворачивает свой пакет, а жена, целуя, благодарит его за дорогие подарки, которые он им прислал.

Шевелла от изумления теряет дар речи, потом смущенно бормочет, что он ничего не присылал, так как у него не было денег. Тогда жена подает ему открытку, на которой написано: «С любовью от папы!»

Шевелла будет удивленно разглядывать открытку, которую он действительно вчера собственноручно написал, а потом отдал дневальному, чтобы тот отнес ее на почту.

И тут он кое-что начнет понимать. Оказывается, посылку вместе с открыткой принесли всего за несколько минут до его прихода и оставили за дверью. Шевелла крепко поцелует жену и малыша, а уж потом расскажет о тех, кто прислал им подарки, наполнившие сердца Шевеллы и его супруги благодарностью к добрым и чутким друзьям…

 

ДАЛЕКО НЕ ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Вернувшегося из отпуска Шевеллу солдаты встретили так, будто ничего не случилось. Старшина назначил его в наряд, а младшие командиры, казалось, были, как никогда, строги. Зато за спиной Шевеллы солдаты хитро перемигивались друг с другом.

«Интересно, кто же, если не они, прислал моей жене и сыну столько подарков?» — ломал себе голову Шевелла. Хотя он был уверен, что это сделали ребята из роты, но кто именно — этого он не знал. Он надеялся увидеть у кого-нибудь на лице загадочную улыбку, но даже словоохотливый Юхас и тот проходил мимо с таким невозмутимым видом, что Шевелла начал теряться в догадках.

Правда в это время произошло другое событие, которое приковало к себе внимание солдат.

Рядовой Андраш Лукач получил из дому анонимное письмо, в котором сообщалось о том, что жена не верна ему.

Лукач начал решительно действовать. Он пришел ко мне и попросил отпустить его домой.

Солдат был настолько возбужден, что я, по правде сказать, даже не знал, что же ему ответить. Отпустить на свой страх и риск? А вдруг он в порыве ревности сорвется и совершит преступление? Не лучше ли отговорить его от этой поездки?

Я сходил к командиру батальона и рассказал ему, в чем тут дело. Комбат посоветовал мне отпустить Лукача домой, но только не одного. Он сказал, что парень горячий и нужно сделать так, чтобы он не совершил ошибки. По выражению лица комбата я понял, что ему хотелось, чтобы сопровождал Лукача я сам. А дело это случилось как раз под праздник.

«Как же быть с женой? Чем я объясню ей свое отсутствие? Я и так очень редко с ней бываю, — думал я. — Да и какое я, собственно, имею право вмешиваться в личную, уже семейную жизнь своего подчиненного? У меня забот с ними и в расположении роты хватает».

Комбат, заметив мои колебания, улыбнулся, а на лице у него было такое выражение, будто он хотел сказать: «Знаю я тебя, ведь все равно поедешь. Ведь тебя самого беспокоит судьба солдата. Никому другому ты такого дела не поручишь. Ну, чего же ты еще раздумываешь?»

Немного подумав, я сказал:

— Хорошо, я сам поеду с ним…

Маленький шахтерский поселок был не так далеко от нас, чтобы стоило долго раздумывать над этим. В душе я решил сделать все, чтобы помочь Лукачу сохранить брак.

«Они еще слишком молоды, неопытны. Сейчас им можно помочь, а потом уже поздно будет», — думал я.

Я почему-то был уверен, что человек, приславший Лукачу анонимное письмо, не лгал. Да и сам Лукач не сомневался в этом, говоря, что он, собственно, настоял на заключении брака. Когда же он получил повестку, жена пригрозила ему разводом.

Я хотя и не хотел выносить свой приговор заранее, но, даже не видя этой женщины ни разу, уже сердился на нее. Внутренне я приготовился откровенно высказать ей свое мнение, однако когда я увидел ее, все произошло совсем по-другому.

С Лукачем мы сначала приехали к его родителям, вместе с которыми мне не без труда удалось уговорить его остаться дома, а я один пошел навестить его жену и узнать, что и как.

Молодая женщина жила в доме своих родителей.

Войдя в квартиру, я сразу же почувствовал сильный запах вина. Кто-то так громко смеялся, что в этом шуме никто даже не услышал, как я вошел. Я поздоровался. Ко мне подошел человек лет тридцати и с пьяной развязностью сказал:

— Выпейте с нами за наше здоровье… Нежданный гость, говорят, приносит счастье, не так ли, Терка?.. — Сменив смех на доверительный шепот, он прикрыл рот ладонью и проговорил: — Она, правда, уже не девочка, но это не беда, не так ли? Миленькая эта Терка… Такая, как…

Не закончив фразу, он снова засмеялся и несколько раз подмигнул мне.

Оттолкнув захмелевшего кавалера, я громко, чтобы меня слышали все сидевшие за столом люди, сказал:

— Мне нужна жена Антала Лукача!

Из-за стола, вцепившись руками в спинку стула, поднялась стройная светловолосая женщина лет двадцати и сказала:

— Это я. — И, помолчав, добавила: — Что-нибудь с Лукачем?..

Я понял, что она пьяна и с трудом держится на ногах.

— Я командир подразделения, в котором служит ваш муж, — строгим тоном произнес я. — И хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

— С глазу на глаз?.. Зачем?.. — спросила она, встряхнув лохматой головой, а затем, с трудом оторвав правую руку от спинки стула, она обвела в воздухе полукруг и с запинкой выговорила: — Это… все… мои друзья… У меня нет от них… тайн… Правда, Шани?.. Иди сюда, мой Шани… — Она жестом подозвала к себе мужчину, который встретил меня на пороге. — Передайте Лукачу… — Женщина ткнула указательным пальцем в мою сторону. — Чтобы его ноги здесь больше не было!.. Не по себе деревцо срубил…

Последние слова женщины пьяное общество встретило дружным одобрительным смехом.

Я окинул их взглядом. Все они были мне противны. В горле у меня встал комок. Я повернулся к молодой женщине и резко бросил ей в лицо:

— Как вам только не стыдно!

Сильно хлопнув дверью, я вышел на улицу и зашагал прочь, с трудом переставляя ноги. Я чувствовал тошноту, будто я прикоснулся к чему-то омерзительному. Меня охватило беспокойство за Антала Лукача.

В поезде Антал рассказывал мне о том, что Терка не хотела выходить за него замуж, но он ее все равно любит. Он даже купил ей подарок на свои скромные сбережения и, если вина ее перед ним не очень велика, хотел простить ее.

Я шел и думал: что же я скажу Лукачу? Стоит ли разрешать ему встретиться с распутной женой? Кто знает, как он поступит, когда увидит ее пьяной, да еще в обществе любовника?

Мне приходилось видеть неудачные браки, но ничего подобного я еще не встречал. Молодой супруг хотя на первый взгляд и кажется слабым, но на самом деле трудолюбивый, честный парень, а жена ему досталась пустышка. Не прошло и нескольких месяцев со дня ее разлуки с мужем, а она уже и слышать о нем не хочет, а ведь в загсе клялась в любви и верности. Не любит она его, да и не любила никогда. Тогда зачем же вышла? Лукач, видимо, надеялся, что со временем все утрясется. А где были их родители? Уж кому-кому, а им-то следовало бы видеть, что молодые люди никак не подходят друг для друга.

Все эти вопросы теснились в моей голове. Я и не заметил, что уже стою перед дверью дома Лукачей. Как только я вошел в комнату, Антал вскочил со стула…

— Я покажу этой твари, товарищ капитан! — воскликнул парень, выслушав мой рассказ, и уже схватился за шинель, но я остановил его:

— Сядьте! И не ходите к ней: она этого не стоит!

— Стерпеть такое оскорбление?!

— Поздно уже, и этим ничего не исправишь.

— Я же говорила тебе, сынок, чтобы ты не брал ее в жены, — со вздохом проговорила мать, — но ведь ты разве послушаешь! Затвердил тогда свое: «Я так хочу и так сделаю!»

— Я не думал, что она такая, — пробормотал смущенно Лукач, и, сев к столу, больше уже ничего не говорил.

Мать его стала накрывать на стол ужин, но сын ни к чему не прикоснулся, даже вина ни глотка не выпил. Сидел и громко вздыхал. Молчала и его мать, и я тоже. В такие минуты утешение не очень-то помогает, любовные раны лучше всего врачует время.

Поужинав, я встал и, повернувшись к солдату, сказал:

— Уже поздно, пойдемте…

— Может, переночуете… или хоть он пусть останется… — начала было умолять меня мать Лукача, но ее тут же перебил муж:

— Пусть он идет. Сейчас ему не стоит оставаться дома. Потом как-нибудь, а сейчас лучше собери ему еды.

Лукач шел рядом со мной молча и заговорил только тогда, когда мы сели в вагон:

— Как только можно быть такой дрянью?!

Я догадывался, что мать в мое отсутствие подробно рассказала сыну о неверности жены, и потому не стал ничего добавлять, а только сказал:

— Забудьте ее, как забывают плохой сон. Вам всего двадцать один год, вся жизнь еще впереди. Ребенка у вас нет, так что разойтись вам будет не так трудно.

— Я люблю ее, — выдохнул Лукач.

— Любовь — чувство очень серьезное. И потому не стоит ее растрачивать напрасно. Вы еще встретите такую девушку, которая будет достойна вашей любви.

В голову лезли противоречивые мысли, я смотрел на опечаленного Лукача, а сам думал: «Какое, собственно, мне дело до всего этого? А может, есть дело, а? Входит ли в обязанности командира разбирать такие истории? Уставы требуют, чтобы командир нес ответственность за обучение и воспитание своих подчиненных. Но ни в одном уставе ничего не говорится о том, чтобы командир в праздничный день оставлял свою жену с ребенком и ехал разбираться в семейных неурядицах своего подчиненного. Нигде ни слова не говорится о том, что я имею право вмешиваться в любовные и семейные дела солдат. А я все же вмешиваюсь. Я не прав? Но тогда почему сам комбат тоже считает, что мне следовало разобраться в этой истории?

Знаю, что далеко не все будут согласны со мной. Среди коллег-офицеров есть такие, кто считает любовные и семейные дела личными.

Я же полагаю, что это ошибочная точка зрения. И к тому же еще и вредная. Независимо от того, записано это где-нибудь или нет, любой командир обязан воспитывать из вверенных ему молодых ребят честных и порядочных людей. Как часто и охотно мы говорим о том, что армия является для молодежи хорошей школой воспитания! А из чего состоит воспитание? В чем оно заключается? Видимо, не только в том, чтобы подготовить за срок службы из сына рабочего, крестьянина или интеллигента послушного и хорошо обученного солдата. Мы делали все для того, чтобы солдаты хорошо стреляли и правильно действовали на поле боя. Но неужели от нас, командиров, только это и требуется?

Эти мысли не оставили меня и тогда, когда мы с Лукачем пришли в казарму, где все уже спали. Я на цыпочках ходил по комнате, дожидаясь, пока он разденется и ляжет. С улицы в окна проникал свет прожекторов, которыми была освещена стройка по соседству.

Я медленно шел вдоль ряда кроватей и смотрел на лица спящих солдат.

Вот Бела Карикаш повернулся во сне на другой бок, и одеяло сползло с него на пол. Я поднял одеяло, накрыл им солдата. Затем подошел к койке храпевшего Гезы Уйвари и слегка тронул его за плечо. Геза что-то пробормотал, не просыпаясь, но, перевернувшись на бок, перестал храпеть.

Ласло Варо, вероятно, видел во сне что-то приятное, так как на лице у него расплылась блаженная улыбка. Я остановился перед его кроватью. Мне было приятно вспомнить, какой душевный человек этот Варо. Боевое крещение он получил еще до призыва в армию. В октябре пятьдесят шестого года, в самый разгар контрреволюционного мятежа, он, тогда еще подросток, с оружием в руках защищал сельхозкооператив. У него есть медаль, но он очень редко прикалывает ее на китель.

Седьмого ноября я сказал ему об этом, на что он ответил:

— Я не хочу, чтобы ребята думали, что я считаю себя необыкновенным человеком.

А ведь Варо на самом деле замечательный человек! Я до сих пор не забыл, как он добровольно взял шефство над неуклюжим великаном Белой Сабо. Только один Варо не насмехался над двухметровым деревенским увальнем Сабо. Варо тащил его в безлюдный угол казарменного двора и там учил его всему, что у того не получалось.

Однажды я сам видел, как они вдвоем занимались в спортгородке. Они так увлеклись тренировкой, что даже не заметили моего появления. Я отчетливо слышал, как великан кряхтел от натуги, а Варо заставлял его повторять упражнение снова и снова…

Постепенно Сабо начал нагонять других солдат. Кроме меня мало кто знал о том, что Варо занимается с ним дополнительно. Я же никому об этом не рассказывал: пусть будет тайной, что скромный и тихий коммунист Ласло Варо помогал товарищу.

На койке, стоявшей по соседству с кроватью Лукача, заворочался солдат. В полумраке я узнал ефрейтора Герьена. В последнее время его отделение вышло в число передовых. Оно отлично показало себя на стрельбах, а командир полка лично объявил командиру отделения благодарность за хорошее несение караульной службы. Сколько воли у этого невзрачного на вид, щупленького паренька! За что бы он ни взялся, все делает с душой, хотя подготовлен, следует признать, не лучше других. Хайягош или Барати, к примеру, грамотнее его, но такого доброго, отзывчивого сердца нет ни у кого. Он с большим терпением и тактом воспитывает солдат и в таких отношениях с подчиненными, что знает даже их мысли.

Спокойно спали солдаты. Лукач несколько раз кашлянул и замолк. Через несколько минут я услышал его ровное дыхание.

Стараясь не шуметь, я вышел в коридор.

 

ВОР

Как только дежурный увидел, что я вошел в здание, он бегом бросился ко мне. Сначала он пытался доложить мне о ЧП строго по-уставному, но, заметив, что я ничего не понимаю, выкрикнул:

— У нас в роте появился вор!

— Что такое?! — воскликнул я, не веря своим ушам.

— Вор, черт бы его побрал!..

— Вы в этом уверены? Откуда вам это известно? — перебил я солдата.

— У Карикаша пропали деньги.

— Вора поймали?

— Нет! Даже не знаем, кто мог такое сделать, — ответил мне дежурный по роте.

— Постройте роту в коридоре!

Никакая тревога не взволновала бы так солдат, как известие о том, что у нас в роте появился вор. Узнав, о чем идет речь, все бросились в коридор, будто от быстроты построения зависело, поймают его или не поймают.

Иванкаи брился. Обе щеки у него были в мыльной пене. Он моментально стер пену платком и занял свое место в строю.

Командовать «Смирно» не пришлось, так как солдаты и без этого молча замерли в строю. Никто не шевелился. Можно было подумать, что всех их высекли из камня.

Я прошел вдоль строя, стараясь заглянуть каждому солдату в глаза. Все выдержали мой взгляд, ни один из них не отвел глаз.

Нет! Не может быть, чтобы один из них оказался вором! Бо́льшую часть солдат я к тому времени уже знал лично.

Мне хотелось, чтобы тревога оказалась ложной. Хотелось верить, что это не воровство, а шутка, глупый солдатский розыгрыш.

— Кто-то из вас пошутил, спрятав деньги Карикаша, — начал я. — Верните ему деньги и больше никогда таких шуток не устраивайте! — Подождав несколько секунд, я скомандовал: — Рота, разойдись!

Солдаты несколько мгновений продолжали стоять, словно не ожидали такой команды, а потом неохотно разошлись по своим делам.

Я вызвал к себе Карикаша.

— Когда вы потеряли деньги? — спросил я.

— Вечером они еще были у меня.

— Вы хорошо везде посмотрели? Не положили ли вы их в другое место?

— Никуда я их не клал, в бумажнике они у меня лежали. Пропали не все деньги, а только бумажные.

— Сколько?

— Пятьдесят… Пятьдесят форинтов.

Пока я разговаривал с Карикашем, в канцелярию вошел лейтенант Крижан. Узнав, в чем дело, он заметил:

— Это уже не первый случай. Как-то мне докладывал Ковач о том, что у него пропала двадцатка.

После слов взводного мне стало ясно то, во что я не хотел верить: в роте был вор.

Понурив голову, я пошел на плац, где занимались взводы. Я обратил внимание на то, что командиры отделений сегодня не столько командовали, сколько покрикивали на солдат и, если бы не мое появление, обошлись бы с ними еще более грубо.

Во время перерыва ефрейтор Токоди заметил:

— Если бы у меня была ваша власть, товарищ капитан, я бы им всем так задал, что через час вор был бы известен!

Я молча посмотрел на Токоди, дав ему понять, что я придерживаюсь другого мнения, и ушел подальше от солдат.

В тот день «лютовали» не только командиры отделений, но и сами офицеры. А лейтенант Вендель как бы вскользь предложил:

— Прогнать бы их всех по жаре!

Секереш, со своей стороны, предложил выделить несколько человек, которые пошли бы в казарму и провели там обыск, внимательно просмотрев все вещи солдат. По мнению Крижана, каждого солдата следовало бы как следует расспросить.

Я отверг все эти предложения, хотя сам не знал, что делать. Мне так не хотелось разочаровываться ни в одном солдате! Не дай бог, чтобы это оказался такой человек, в которого я очень верил, которого считал порядочным и честным. Я намеренно тянул время, но перед тем как вести роту в казарму, все же построил ее и, встав перед строем, сказал:

— Прошлой ночью кто-то из вас украл у рядового Карикаша деньги, а на прошлой неделе, как выяснилось, у Ковача исчезли двадцать форинтов. Кто взял деньги, выйти из строя!

Ни один из солдат не пошевелился. Я понимал, что вряд ли кто отважится на такое признание, но ради соблюдения формальностей должен был задать этот вопрос. Подождав немного, я приказал:

— Обыскать всех без исключения!

Обыск производили офицеры. Они смотрели, у кого из солдат сколько денег, и тут же выясняли, откуда и когда они получали деньги, на что тратили их.

Обыск продолжался до позднего вечера. Мне было стыдно, как никогда. И до этого в роте случались иногда ЧП, но такого позора мне никогда прежде переживать не приходилось.

И вот обыскан последний солдат, а деньги так и не найдены.

— Если бы я знал, кто это сделал, своими руками свернул бы ему шею! — громко, чтобы слышали все солдаты, сказал лейтенант Вендель.

Балатони, собрав всех комсомольцев, просил их помочь командиру найти вора.

Рота походила на растревоженный пчелиный улей. Солдаты с каким-то недоверием смотрели друг на друга. От той атмосферы взаимопонимания и спокойствия, которая еще вчера царила в роте, не осталось и следа. Солдаты огрызались друг на друга, словно подозревали в воровстве каждого.

Хайду, увидев в магазине, как Коромпаи вынул из кармана бумажку в пятьдесят форинтов, чтобы что-то купить себе, вырвал деньги у него из рук и не отдавал до тех пор, пока тот не сказал ему, откуда он их получил.

За один день была разрушена атмосфера дружбы и взаимного доверия, которая создавалась в течение нескольких месяцев. Каждому хотелось самому и поскорее поймать вора.

Но тщетно. Наступил вечер, и я уже потерял всякую надежду что-нибудь узнать. Офицеры разошлись по домам. Ушел и старшина Чордаш, а я все никак не мог покинуть роту.

Раз десять я брал в руки шинель, но тут же вешал ее обратно. Молча я расхаживал по казарме, погруженный в свои невеселые думы.

Я хотел, чтобы все было хорошо, и вот тебе, пожалуйста! Правильно ли я поступал? Не был ли слишком мягкотелым и добреньким? Не слишком ли доверял тем, кто мог так злоупотребить моим доверием?..

Я остановился перед канцелярией и только тогда заметил, что передо мной кто-то стоит.

Это был рядовой Оршош из третьего взвода. Он подошел ко мне вплотную и дрожащим голосом произнес:

— Я хотел вам кое-что сказать.

Я удивленно посмотрел на солдата, который смущенно оглянулся и еле слышно пролепетал:

— Не здесь, а там… — И показал пальцем на канцелярию.

Когда мы вошли в канцелярию, он молча протянул мне пятидесятифоринтовую бумажку.

— Кто это сделал? — спросил я его.

— Я, — тихим, плачущим голосом ответил Оршош.

Я повернулся к солдату спиной, не желая смотреть на него.

Спустя несколько минут я попросил дежурного по части прислать ко мне двух караульных, чтобы отправить Оршоша сначала к врачу, а потом на гауптвахту.

На следующий день я приказал привести ко мне рядового Оршоша для проведения дознания.

Когда солдаты увидели, как начальник караула вел ко мне Оршоша, они чуть было не напали на воришку и ее избили его. От оскорбления действием их удержал Карнач, но он ничего не мог поделать с той отборной руганью, которой солдаты сопровождали Оршоша до самой канцелярии.

К тому времени я несколько поостыл и полностью взял себя в руки. Я был похож на хирурга, который готовится к очень серьезной операции, но уже точно знает, что болезнью поражен не весь организм, а только маленькая часть его, которую достаточно удалить — и все будет в порядке.

С холодной беспристрастностью я начал это дознание. Сначала я записал анкетные данные Оршоша, а потом спросил:

— Когда вы украли деньги?

— Ночью.

— Зачем они вам понадобились?

Солдат пожал плечами:

— Они мне не понадобились. У меня и свои есть…

— Тогда зачем же вы их украли?

Оршош снова пожал плечами и сказал:

— Я и сам не знаю.

— Здесь в роте вы находились на всех видах довольствия, были всем обеспечены и все же украли. Украли деньги у солдата, у товарища, который не богаче вас. Неужели в вас не заговорила совесть, когда вы утром увидели, как Карикаш ищет свои деньги?

Солдат низко опустил голову и молчал.

Я решил провести официальное дознание и, не разговаривая больше с Оршошем, отправить его снова на гауптвахту. И все же я не мог не поговорить с человеком, который не только запятнал самого себя, но и опозорил всю роту. Мне хотелось узнать, как он дошел до этого.

Я вспомнил слова своей матери: «Кто в детские годы может украсть кусочек сахара, позже может посягнуть на большее». Я знаю, что не все дети, ворующие сахар, становятся ворами, но все же мне хотелось узнать, на чем именно впервые споткнулся Михай Оршош. Что именно послужило началом его трагедии: кусок сахара или же монетка в десять филлеров?

— Вы знаете, что вас ждет за это? — спросил я.

— Знаю, — кивнул он и, немного помолчав, добавил: — Рано или поздно это должно было случиться.

Меня удивил такой ответ. Как молодой человек мог заранее готовить себя к тому, чтобы попасть в тюрьму? Он что, не может или не хочет жить честно? Неужели целью жизни может стать воровство, грабеж, обман?

Я решил выслушать Оршоша, чтобы понять его, извлечь урок из его истории. Я ведь не только солдат, но и воспитатель. Возможно, у меня положение более трудное, чем у учителей в школе. Я так задумался, что не сразу заметил, как Оршош заерзал на стуле.

Я попросил его быть откровенным, и вот что он рассказал.

— Отца своего я не знаю, — начал Оршош. — Мать говорила, что она и сама точно не знает, кто мой отец. Отчим мой был поденщиком, но он больше пил, чем работал… Работа претила ему… Его даже сажали в лагерь за тунеядство. Мне он не раз говорил, что важен не труд, а деньги. Жизнь у меня была невеселая. Мать — женщина легкого поведения — была далеко не в восторге от того, что у нее родился ребенок. Сошлась она с человеком, который был нисколько не лучше ее самой. Я был им обоим обузой, и потому они хотели сдать меня в детский дом. Но туда меня не взяли. Тогда они решили, что коль им не удалось отделаться от меня, то я должен приносить хоть какую-нибудь пользу…

Михаю Оршошу не исполнилось еще и четырех лет, когда он начал заниматься попрошайничеством. Ходил по кафе между столиками, протянув худую ручонку, и просил милостыню. Ему подавали кое-какую мелочь. Зажав монетки в руке он, радостный, бежал домой. Мать и отчим, посылая его побираться, говорили, что деньги пойдут ему на одежду, а когда он приносил их домой, его сразу же посылали в корчму за ромом.

Настала осень, осыпалась листва с деревьев, и асфальт стал холодным. У маленького Михая не было обуви, и его посылали попрошайничать босиком.

Однажды у него был на удивление неудачный день: официанты выталкивали его на улицу, как только он появлялся в каком-нибудь кафе. В слезах и с пустыми руками он вернулся домой. По дороге решил попытать счастья в магазинах, и ему опять не повезло.

Тогда он зашел на рынок, но и там никто ему ничего не подал. Он уже хотел было идти домой, когда увидел толстую торговку, которая куталась от холода в меховую бекешу. С прилавка свисала шея ощипанной курицы. Ребенок сначала только смотрел на курицу, потом потрогал его пальцем. Вдруг курица упала на землю, прямо ему под ноги. Никто не заметил этого. И тут Михаю захотелось поесть куриного супа. Он быстро схватил курицу, сунул ее под рваное пальтишко и побежал сломя голову домой.

С этого все и началось. Ребенок рос, становился сильнее. Он уже не столько попрошайничал, сколько воровал по мелочам. Со временем он стал грозой всех торговок. Однажды его поймали и отвели в полицию. Целый год он провел в колонии для малолетних преступников. После освобождения снова вернулся в Пешт.

В лагере он «усовершенствовал» свое воровское мастерство и, оказавшись на свободе, действовал намного смелее и хитрее, чем прежде.

Теперь он уже привык к такой жизни. Став совершеннолетним, он несколько раз поступал на работу, но честно работать ему уже не хотелось. Легкий хлеб развратил его. Он продолжал воровать по мелочам: в одном месте хлеба украдет, в другом — колбасы, в третьем стащит что-нибудь из вещей и, разумеется, прежде всего деньги. В последний год перед призывом он работал на одном предприятии, но дурной привычки не бросил и продолжал воровать.

И вот он оказался в армии. Новая обстановка, новые люди, новый, необычный для него порядок. Солдаты обращались с Михаем как с равным. И это казалось ему странным. Он уже привык считать себя особенным человеком, не таким, как другие.

Когда солдаты получили в первый раз денежное содержание, Михая так и тянуло стащить у кого-нибудь деньги, но он не решился. И вот он сделал первую попытку: вытащил у Ковача двадцатку. Успех окрылил его, и тогда он стащил пятьдесят форинтов у Карикаша. Деньги ему были не нужны, но он над этим вовсе не задумывался. Он делал это инстинктивно, решив про себя, что ему не стоит жалеть своих товарищей.

Однако постепенно его начала мучить совесть, вернее говоря, первые робкие проблески ее. «Здесь все так хорошо ко мне относятся! — думал он. — Солдаты считают меня другом. Угощают всем, что им присылают из дому, даже приглашают выпить по кружке пива».

Когда в роте стало известно о пропаже денег, Михая сначала все это не беспокоило. Но постепенно, час от часу, думы все больше одолевали его.

Оршош не предполагал, что пропажа денег вызовет такую реакцию в роте. В иной ситуации он вместе с другими говорил бы о воре, а здесь не мог. Ему было стыдно, что из-за каких-то несчастных пятидесяти форинтов он отравил атмосферу в роте, где впервые в жизни так хорошо чувствовал себя.

И вот Оршош сидит передо мной. Когда он закончил свой рассказ, я задумался над тем, что же мне делать с человеком, который чуть ли не с колыбели несет в себе зерна преступности. Он сам уже не верит в то, что может измениться. Он и сейчас признался не потому, что захотел начать новую жизнь, а просто ему стало жаль, что из-за каких-то пятидесяти форинтов в роте поднялся переполох.

Я прекрасно понимал, что было бы глупо и бессмысленно говорить сейчас Оршошу о чести, о нашей морали, о его собственном будущем. К чему все эти слова, когда сейчас все равно я вызову охрану и отправлю Оршоша на гауптвахту?

Возможно, в тот вечер я был более усталым, чем обычно. Возможно, просто боялся, что, если я оставлю Оршоша в роте, он принесет мне еще много неприятностей. И я решил как можно скорее расстаться с ним.

Закончив дознание, я сам проводил его к военному прокурору, решив, что полностью выполнил свой долг.

В военной прокуратуре с делом Оршоша разобрались очень быстро. Через несколько дней ко мне прибыл военный прокурор. Приехал он утром, когда я был с ротой на полевых занятиях, откуда меня и вызвали в часть.

Прокурор — молодой капитан со строгим лицом — ожидал меня в канцелярии. Как только мы поздоровались, прокурор сразу же приступил к делу.

— Что вы намерены делать с рядовым Оршошем? — спросил он.

Вопрос показался мне странным, так как, сдав Оршоша в военную прокуратуру, я почему-то решил, что навсегда отделался от него. Я направил в прокуратуру материал дознания, приложил к нему карточку взысканий и поощрений Оршоша, то есть, как мне казалось, действовал согласно дисциплинарному уставу.

— А что я должен с ним делать?

Увидев, что я не понял его, капитан продолжил:

— Вы командир роты и, как таковой, несете ответственность за личный состав, не так ли?

— Да, конечно.

— И, несмотря на это, вы удивляетесь, что я хочу знать ваше мнение о дальнейшей судьбе вашего солдата?

— Он вор. Он украл у двух своих товарищей деньги. Пока он был в роте, я отвечал за него. Теперь же, когда он находится в прокуратуре, его судьбу решаете вы.

Капитан несколько секунд молча листал свои бумаги, потом протер стекла очков и сказал:

— Следовательно, если я вас правильно понял, нам надлежит осудить его и посадить на несколько месяцев в тюрьму. Вы полагаете, что на этом и всему делу конец, да?..

— А разве можно поступить иначе? — перебил я прокурора. — Человек, совершивший преступление, должен понести за него соответствующее наказание.

Капитан немного помолчал, а потом спросил:

— Вы хорошо знаете этого человека?

— Да. Он рассказал мне историю своей жизни, — не колеблясь, ответил я.

— И его печальное признание не заставило вас задуматься? А вас не волнует то, что в тюрьме Оршош может стать окончательно погибшим для общества человеком?

— Не мы его толкнули на этот путь, он сам его выбрал…

— Не он один, — сказал капитан. — Вы и сами знаете, что его еще маленьким ребенком толкнули на этот путь. И когда? В первые послевоенные годы, когда жизнь была нелегкой, когда борьба с преступностью велась очень слабо. А ведь Оршош был малолетним ребенком!

— И что же вы теперь хотите делать? — спросил я прокурора далеко не спокойным тоном. — Уж не встать ли нам перед вором на колени и не попросить у него прощения?

— Речь идет не об этом! — осадил меня прокурор, слегка повысив голос. — Каждое преступление влечет за собой наказание. И я к вам пришел вовсе не затем, чтобы оправдывать Оршоша. Я представитель обвинения. Моя обязанность заключается в том, чтобы с помощью закона защищать военную дисциплину и порядок.

— Так в чем же дело?

— Скажите откровенно, вы уверены в том, что в данном случае мы имеем дело с профессиональным, неисправимым преступником?

— Он украл деньги у солдата, а этого, по-моему, нельзя прощать!

— Вы правы! Преступление нужно карать, но вопрос заключается в том, как именно.

— Он украл!

— А потом добровольно признался в этом.

— Но без раскаяния!

Капитан поднял вверх указательный палец и, немного помолчав, тихо спросил:

— А если это не так?

Я не знал, что ответить капитану, а он продолжал:

— Не сердитесь на меня за то, что я вам сейчас скажу. Я моложе вас, по-видимому, менее опытен, но в правонарушениях я разбираюсь лучше вашего. Оршош ребенком стал на путь преступления. Плохие родители воспитали из него воришку, а позже он привык к такой жизни и даже полюбил ее. И вот теперь представьте, что такой вот тип добровольно заявляет о себе, хотя прекрасно знает, что никто его ни в чем не подозревает.

Я задумался над словами капитана, вспомнил, как Оршош пришел ко мне, как дрожащей рукой протянул мне деньги. Я хорошо помню, каким голосом он признался мне в воровстве…

— По закону мы можем его осудить, — говорил капитан. — Но нам с вами сейчас нужно хорошенько подумать о том, не толкаем ли мы Оршоша, осудив его, еще ниже? Что он совершил? Похитил в общей сложности семьдесят форинтов, а затем добровольно заявил об этом. До сих пор у него не было взысканий. Да вы и сами написали в характеристике: «До этого случая никаких нарушений не совершал. Казался честным, трудолюбивым человеком».

— Все так и было. Свои обязанности по службе он выполнял исправно. Солдаты в роте потому и возмутились, что волк рядился в овечью шкуру…

— Ваше сравнение здесь не к месту. Не забывайте о том, что Оршош добровольно признался в содеянном.

Затем прокурор задал мне вопрос о дисциплине в роте, а получив от меня успокаивающий ответ, спросил:

— Могли бы вы сделать из Оршоша честного человека?

Я ждал этого вопроса и не удивился ему. Я видел, что прокурор не считает вину Оршоша настолько большой, что его непременно нужно подвергнуть тюремному заключению. И в то же время я еще не мог свыкнуться с мыслью, что человек, которого возненавидели все солдаты, может вернуться в роту.

Капитан, понимая мое положение, сказал:

— Разумеется, безнаказанно это Оршошу не пройдет. Мы будем просить командира полка, чтобы тот своей властью строго наказал его.

Капитан собрал свои бумаги и пошел к двери, но на пороге остановился и еще раз спросил меня:

— Справитесь вы? Силы у вас для этого есть.

— Постараемся, — тихо ответил я.

Услышав это, строгий прокурор улыбнулся:

— Нелегко вам будет, но нам с вами по роду нашей деятельности положено жертвовать собой ради подчиненных. Зато как приятно будет вспомнить это, если из Оршоша получится честный человек!

Капитан попрощался и пошел по коридору, но, дойдя до конца, остановился и сказал:

— Прежде чем направить его к вам в роту, я сам еще раз поговорю с ним.

Капитан ушел, а я, погрузившись в думы, стоял у стола, растерянный и обеспокоенный.

В этот час рота как раз вернулась с занятий. Солдаты шли строем и дели. И тут я подумал о том, что я-то согласился перевоспитывать Оршоша, а вот что скажут другие, я не знал. Разумеется, как командир-единоначальник, я имею полное право принимать решение один. Это верно, но что я могу сделать один, если мне не будет помогать вся рота? Что будет с Оршошем, если его будут ненавидеть солдаты, если соседи будут отворачиваться от него, если с ним никто не захочет разговаривать, а то еще, чего доброго, на каждом шагу будут попрекать его прошлым?..

Да, я командир, и очень многое зависит от моей воли, но не все вопросы командир может решить только приказом. Я не могу приказать Карикашу, чтобы он здоровался за руку с человеком, который украл у него деньги. Да и Балатони нужно не приказывать, а просить, чтобы он со своими комсомольцами помог мне в перевоспитании Оршоша.

Когда нас выпускали из училища, командир сказал: «Живите и работайте строго по уставам!» Шли годы, и я стал понимать, что от командира требуется нечто большее. Где я найду пункт устава, который подскажет, как мне следует поступить с Оршошем! И я рискнул.

Прокурор сказал, что мы должны уметь приносить жертвы. Но согласится ли с этим лейтенант Вендель, командир взвода Оршоша? Что скажет командир отделения Ленер, когда солдат Оршош придет к нему и доложит о своем прибытии? А без них что я могу сделать?

В коридоре уже слышались шаги солдат. В канцелярию вошли офицеры — командиры взводов.

— Приговорили его? — спросил Вендель.

— С такими вещами никогда не надо спешить, — ответил я ему. — Ведь речь идет о жизни человека.

— Человека?.. Вора, а не человека! — с презрением произнес Крижан.

— Конь о четырех ногах, но и то спотыкается, — заметил Секереш, своими словами вливая в меня уверенность, что мы сделаем из Оршоша честного человека.

Между Секерешем и Венделем разгорелся спор. Секереш утверждал, что Оршош потому и признался сам, что в нем проснулся стыд. Ведь он мог бы спокойно дождаться ночи и незаметно положить деньги Карикашу в карман, а он этого не сделал, а пошел к командиру и честно признался: «Я украл».

Секереш, сам точно не зная, повторял то, что мне говорил прокурор. Он взял под защиту оступившегося солдата, хотя еще и не знал, что прокурор и я решили попробовать перевоспитать Оршоша.

Не знаю почему, но в тот момент я снова вспомнил прошлое Секереша. Я задумался о том, почему этот офицер всегда выступает в защиту тех, кто совершил какую-нибудь ошибку. Два года назад сам он катился по наклонной плоскости, а вот получился же из него хороший человек и отличный командир. Наверняка он помнит свое прошлое и потому верит в то, что любого человека можно вернуть на путь истинный, только для этого нужно терпение и упорный труд.

Я вспомнил, как он жалел споткнувшегося Никоша, а сейчас вот он первый поверил в Оршоша.

Я уже решился и в самый разгар спора сказал:

— Оршоша отдавать под трибунал не будем. Он вернется к нам в роту.

В канцелярии воцарилась мертвая тишина.

 

ДОМА И ОРУЖИЕ

Солдаты готовились к принятию присяги. На партийном собрании много говорили о том, что нам нужно как можно убедительнее объяснить молодым солдатам значение защиты отечества. Правда, большинство солдат и без того знали об этом почетном долге каждого гражданина республики. О защите отечества мы не раз говорили на политзанятиях.

Лейтенант Крижан несколько раз просил меня как-нибудь зайти к нему на политзанятия, где, по его словам, сами солдаты высказывают довольно любопытные мнения. Он буквально блаженствует на таких занятиях, так как чувствует себя не столько командиром, сколько человеком, с которым солдатам бывает интересно вступить в дискуссию. Два часа проходят незаметно.

И вот однажды я зашел к нему на занятие. Прежде всего я услышал громкий смех, который сразу же прекратился при моем появлении. Только что оживленные лица солдат сразу же приняли официальное выражение.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал я, — мне тоже хотелось бы услышать хороший анекдот. Забот всегда хватает, время от времени и забыться хочется.

Сказать-то я это сказал, а сам в душе злился на Крижана, который так не бережет учебное время и вместо того, чтобы знакомить солдат с политическими новостями, занимается черт знает чем.

Замешательство солдат говорило о том, что политзанятия они привыкли проводить с шуточками.

— Продолжайте занятие, — сказал я лейтенанту Крижану, и он с улыбкой спросил у рядового Кюрти, изображавшего что-то у доски:

— Словом, вот таким дегенератом выглядел ваш граф?

— Все они были такими, — заметил с места кто-то из солдат, не обращая внимания на то, что Кюрти отрицательно качнул головой:

— Если глава семьи и не зверствовал, то у него имелся управляющий, который умел как следует обирать крестьян.

— Что ты о тех временах помнишь! Ведь ты тогда был совсем ребенком, — отмахнулся от Кюрти Варга.

Кюрти весь покраснел, ноздри его задрожали. Я знал: это верный знак того, что он сейчас вспыхнет.

— Если бы твой отец был у графа в услужении, то ты помнил бы себя еще с люльки! У тебя, конечно, жизнь другая была. У вас и землица была, и свой домишко. А поденщика каждый, кому не лень, мог отлупить или же насмехаться над ним. В день святого Дьердя крестьянин всегда дрожал от страха, не прогневил ли он чем хозяина или сборщика налогов, как бы они не содрали с него больше прежнего. Да что тебе объяснять! Ты ведь все равно не поймешь! Болтаешь сам не знаешь что!

— Не совсем так было, как ты говоришь, — бросил реплику Чапо, односельчанин Варги. — Думаешь, тем, у кого был домик да клочок земли, больно уж сладко жилось? Отец мне рассказывал, что у отца Варги даже корова была, но ее хотели описать за долги, а в семье у них было четверо маленьких детей. Хорошо, односельчане запротестовали, а то так и отобрали бы. Даже самые богатые землевладельцы не решались забирать у крестьян корову за долги, опасаясь, что им отомстят. Господа и другими способами угнетали бедняков. Разумеется, самые бедные страдали больше других.

— О горькой доле бедняков очень хорошо писал наш пролетарский поэт Аттила Йожеф. Кто знает его стихотворение об этом? — вмешался в спор солдат лейтенант Крижан.

Барати первым протянул руку.

Лейтенант попросил его прочесть стихотворение.

Барати громко продекламировал довольно большой отрывок из стихотворения Аттилы Йожефа.

Когда Барати замолчал, в комнате стало тихо, никто уже не спорил.

Первым тишину нарушил лейтенант Крижан.

— Закройте окна шторами, сейчас посмотрим несколько диафильмов о прежней жизни, — сказал офицер.

Несколько солдат мигом задернули шторы. В комнате стало темно. На белой простыне, укрепленной на стене, появилось первое изображение: жалкая развалюха типа землянки и около нее многодетная семья рабочего.

— У нас цыгане и те лучше живут, — проговорил рядовой Балог.

— При хортистском режиме такая нора считалась благом, — бросил реплику Хайек. — Это она так снаружи выглядит, чтобы романтики побольше было, а внутри небось мраморные колонны, — пошутил он.

— Черта с два! — Я узнал строгий голос Сабо.

— Я своими глазами видел, как такая лачуга выглядит изнутри, — сказал Хайек.

— Ты заходил внутрь?! — удивился Сабо.

— Да не верь ты ему! Разве не видишь, что он шутит! — вмешался в разговор Варо.

Один диафильм сменялся другим. В одном показывалось, как жандармы расправлялись с бастующими шахтерами, арестовывали коммунистов, в другом была запечатлена ужасная картина последствий наводнения в сельском районе.

А лейтенант Крижан все говорил и говорил, объясняя солдатам то, что они видели на экране:

— Не думайте только, что те, кто имел десять или пятнадцать хольдов земли, жили припеваючи. Несколько недель назад я разговаривал с отцом рядового Варги. Он уже пять лет как трудится в сельхозкооперативе. Вот что он мне сказал: «Я только сейчас по-настоящему понял, что значит жить по-человечески. До освобождения страны Советской Армией у меня было двенадцать хольдов земли, но, несмотря на это, нам частенько приходилось питаться хлебом с луком. Будущее было не обеспечено. Жили все время в страхе: а вдруг неурожай, а вдруг град посевы выбьет? А у меня четверо детишек было. Разве теперь меня такие заботы мучают? Земли у нас в кооперативе две тысячи четыреста хольдов. Если бы у каждого члена кооператива было по десять детей и все они осели на земле, то и тогда всем работы хватило бы».

Командир взвода был явно в ударе: он блестяще вел занятие, то вовлекая в живую беседу солдат, то рассказывая сам. Несколько минут спустя он уже говорил о тяжелой жизни рабочих при старом режиме, о которой солдаты знали лишь понаслышке. Лейтенант даже прочитал небольшой кусок из одной новеллы Лайоша Надя.

Потом солдаты рассматривали фотографию, на которой были сняты молодые рабочие в Будайских горах. Разговор зашел о тех, кто в самые страшные месяцы фашистского террора с оружием в руках боролся против оккупантов. Офицер коротко рассказал о подпольной деятельности и борьбе Эндре Шагвари, Ференца Рожи, Золтана Шенхерца и других героев, которые стали жертвами фашизма.

И вмиг солдаты оживились. Каждому хотелось высказаться.

— А почему пролетариат тогда не объединился и не зажал господ? — спросил Верль.

— Хорошо теперь говорить, а тогда не то время было, — отозвался Варо. — Одних жандармов и солдат была тьма-тьмущая, и все они были воспитаны так, что не пожалели бы отца родного, если бы он поднялся против господ.

— Страшная была жизнь, что и говорить, — бросил реплику Сабо.

— Только сейчас нам трудно представить ту жизнь, — заметил Варга. — Вот нам рассказывают о ней, о нищете, о голоде, о преследованиях, а мы слушаем развесив уши и порой думаем: а не пугают ли нас прошлым? Так оно от нас далеко.

— Да, представить старую жизнь нам нелегко, — сразу же ответил на реплику лейтенант Крижан. — Хорошо, что все ужасы ушли в прошлое. Но нам не следует забывать того, что на земле есть люди, которые очень хотят вернуть нас к старой жизни. Возможно, еще жив тот помещик-идиот, о котором нам рассказывал Кюрти, а если он жив, то наверняка мечтает о старых временах.

— Живой он, живой! — воскликнул Кюрти. — В пятьдесят шестом году он внезапно объявился в селе. Правда, он тогда ничего не требовал, а только выжидал. А если бы контрреволюция победила, то он уж показал бы всем крестьянам!

Живая беседа продолжалась. Хаваш, который вместе со всеми водителями занимался по политподготовке в этой же группе, попросил слова.

— Что мы здесь все говорим о том, что когда-то было? Были господа, исчезли, и все…

— Они бы не исчезли, если бы их не сбросили, — поправил его Чинча, но Хаваш отмахнулся:

— Хорошо, сбросили. Ты прав. Важно, что их нет и больше уже не будет. А говорить нужно о том, что есть сейчас. Вот, например, взять моего отца: он рабочий. Я шофер. Мой старший брат учится в университете, а младший — в техникуме. И я мог бы учиться дальше, но сам не захотел. Сейчас я кое-что понял и, когда демобилизуюсь, поступлю в вечернюю школу. У нас каждый может учиться сколько угодно: из рабочего или крестьянина может получиться профессор. Вот что у нас есть теперь. А что было до этого, я не знаю. Правда, кое о чем рассказывал отец, но, скажу вам откровенно, я не очень-то слушал, что он говорил. У нас совсем другие заботы. Мы живем в двухкомнатной квартире со всеми удобствами, но старший брат хочет жениться, и потому нам нужна еще одна квартира. Отец говорит, что они в свое время, одиннадцать человек, все жили в одной комнате. Так что же, и нам теперь так жить? Мы уже привыкли жить в нормальных условиях… Сейчас молодой человек работает не ради куска хлеба, а, к примеру, хочет купить себе мотоцикл. Вот что важно, а не то, что когда-то люди жили в нищете, искали себе работу и часто не находили ее. За такую жизнь, как наша, стоит бороться… Я так понимаю…

Хаваш сел. После него слово попросил Лукач. Говорил он как-то робко и все поглядывал на товарищей, словно желая убедиться, что они ему верят.

— У нас на шахте жизненный уровень шахтера определяется суммой, которую он получает, — начал Лукач, но его тут же перебил Токоди:

— Ты думаешь, мы живем святым духом?

Несколько солдат захихикали.

— У нас до сих пор сохранились в поселке старые шахтерские домики, — продолжал Лукач. — Стоят они у самой дороги. Шумно в них, пыльно. И в них живут. Молодым шахтерам сразу не дают квартиры в новых домах. Но года через два все старые домишки снесут. Уже сейчас идет большое строительство.

— Могли бы строить и больше, — тихо заметил Хайек.

Лейтенант Крижан остановил Лукача:

— Вот товарищ Хайек сказал сейчас, что можно бы и больше строить. Он, конечно, прав: можно бы строить и больше, если бы было больше денег.

— Деньги и на другие вещи нужны, — бросил реплику Хаваш. — Ты что, слепой, не видишь разве, что мы, например, получили новые машины? Что, думаешь, они нам прямо с неба упали, а?

— Вчера ты ворчал, что твоя выходная форма немного поизносилась и тебе неудобно выходить в ней в город, — продолжал Лукач, довольный тем, что он снова может говорить. — Когда танкисты увидели новые танки, знаешь как они обрадовались!

— Разумеется, мы охотнее отпускали бы большие средства на гражданское строительство, — тихо, но убедительно заметил Крижан, — если бы враги, которые постоянно готовятся к войне, не навязали нам гонки вооружений. Интересы защиты родины требуют, чтобы наша армия имела самое современное оружие.

— Чего стоило бы наше обещание защищать родину, если бы мы не были как следует вооружены? — сказал Шурани.

Солдаты свободно высказывали свое мнение, перебивали друг друга, иногда даже выкрикивали реплики. Беседа текла свободно и непринужденно. Спорили они с таким жаром, будто от исхода их спора зависело будущее благосостояние страны.

Лейтенант лишь иногда бросал короткие реплики, направляя беседу в нужное русло. По его виду было заметно, что ему нравилась активность солдат. Когда страсти несколько утихли, он сказал:

— Ну что ж, распоряжаться государственными финансами вы умеете, а государство интересует, как вы будете защищать его, если это понадобится. Большинство из вас — молодые солдаты. Младшие командиры и старослужащие солдаты предлагают вам бороться за звание «Передовой взвод».

— За нами дело не станет, товарищ лейтенант! — первым отозвался рядовой Видош.

— Вы так думаете? — спросил офицер.

— На нас вы можете положиться, товарищ лейтенант, — ответил вместо Видоша Карикаш. — Правда, мы еще не все умеем, с нами еще много хлопот, но мы знаем, что от нас требуется.

— От вас потребуется многое, — предупредил лейтенант. — Звание «Передовой взвод» просто так не присваивают. За него нужно бороться, помогая друг другу.

Лейтенант замолчал и по очереди оглядел солдат. Вранек опустил голову, Лукач покраснел, а Видош уставился на висевшую на стене таблицу. Каждый из них понимал, на что намекает командир взвода. Во взводе до этого было немало ЧП, и вполне естественно, что командир озабочен тем, как будут дальше идти дела в подразделении. Он уже давно решил включиться в соцсоревнование и сказал об этом мне, а сейчас — и солдатам. Офицер хотел знать мнение самих солдат.

Лейтенант бросил беглый взгляд в мою сторону, я одобрительно улыбнулся ему, после чего он повернулся к солдатам и сказал:

— Значит, мы включаемся в соревнование. У всех вас будет возможность доказать, что слова ваши не расходятся с делом.

Раздался оглушительный звонок, возвещавший о конце занятий.

— Взвод, встать! Смирно! — скомандовал лейтенант и попросил у меня разрешения вести солдат в казарму, поручив это помкомвзвода.

Когда мы остались вдвоем, Крижан извиняющимся тоном сказал:

— Правда, мы сегодня на занятии несколько отошли от темы…

— Не беда, — успокоил я Крижана. — Важно, что солдаты свободно высказывают свое мнение. Молодые они еще, горячие…

— И откровенные, — добавил лейтенант.

— Надеюсь, что да, — согласился я, — а это очень важно.

Попрощавшись с Крижаном, я направился в штаб к капитану. Шел, а сам думал о том, что Крижан, действительно, позволил солдатам несколько отойти от темы, но зато как расшевелил их!..

 

НОЧЬ ПЕРВОГО ИСПЫТАНИЯ

Вся рота с нетерпением ждала того дня, когда молодые солдаты примут военную присягу. Только после этого они могли считать себя полноценными и полноправными солдатами.

На следующий день после принятия присяги старший сержант Чордаш занялся в канцелярии составлением листа нарядов. Прежде чем записать в ведомость очередную фамилию, старший сержант задумывался, оценивая качества солдата, и вслух, но негромко говорил:

— Лазар… Ну, этого можно поставить на КПП. Шурани… Пойдет к складу боеприпасов. Дьюла Надь… Дьюла Надь…

Он повторил эту фамилию немного громче и вроде бы для себя, хотя я прекрасно знал, что он ждет от меня указаний относительно Надя. Как-никак прошло всего полтора месяца с тех пор, как Дьюла Надь пытался покончить жизнь самоубийством, и теперь старшина не без причины сомневается, можно ли дать Надю в руки оружие и боеприпасы. Вот он и повторил несколько раз фамилию солдата, словно хотел спросить у меня: «Ну, скажите же, наконец, назначать Надя в караул или не назначать?»

Я оторвался от бумаг, которыми занимался, и твердо сказал:

— Конечно назначать!

Чордаш с облегчением вздохнул и вписал фамилию солдата в ведомость.

Между прочим, я уже давно заметил, что старший сержант боится идти на какой бы то ни было риск. Родом из простой крестьянской семьи, он пришел в армию, не расставшись со своими крестьянскими привычками и, я бы сказал, крестьянским подходом к людям. Подготовлен он хорошо, но еще не дорос в полном смысле до звания старшины, обязанности которого выполняет. Думаю, что крестьянская психология, которую он впитал в себя с молоком матери, наложила на него свой отпечаток: он очень осторожен, недоверчив и уж если примет решение, то, как правило, не меняет его. Он всегда внимательно вглядывается в лица солдат, словно не доверяет им. Глядя на него, можно подумать, что он один поддерживает дисциплину и порядок в роте. Я не раз пытался разубедить его, но Чордаш упрямо стоял на своем:

— Подождем, посмотрим! До конца года еще далеко, сейчас только начало.

Вот и сейчас он не доверяет Надю. Специально ждал, когда я выскажу свое мнение, чтобы в случае чего умыть руки и сказать: «Я же вам говорил, что с такими нужно быть осторожнее!»

Назначая солдат в наряд, он подолгу думает, потом записывает несколько фамилий и снова останавливается.

— Вранек… — вслух произнес старший сержант.

Я молчал.

— Нет, его назначать нельзя, — произнес он погромче, чтобы привлечь мое внимание.

Я никак не прореагировал на его слова и ждал. Я знал, что самостоятельно он так и не решится назначить Вранека в караул, но меня интересовала причина. Чордаш какое-то время писал, а потом встал и подошел к моему столу.

— Что делать с Вранеком? — тихо спросил он.

— Как вас понимать?

— Назначать его в караул или нет?

— Присягу он принял?

— Да.

— Обязанности часового знает?

— Да.

— Владеть оружием умеет?

— Конечно умеет.

— Тогда в чем же дело?.. Конечно назначайте.

Однако Чордаш даже не пошевелился. Он вопросительно смотрел на меня, а затем сказал:

— Вранек труслив. Он боится темноты.

— Бросьте шутить! Он же взрослый человек!

— И все равно боится.

— Чего?! Кого?! Оставьте, Чордаш, свою чрезмерную осторожность, — сказал я старшему сержанту. Тот обиделся и вышел из канцелярии.

И все же сказанное Чордашем засело у меня в голове. Хоть я и знал, что он может несколько преувеличить, но выдумывать то, чего нет, он, разумеется, не будет. Значит, не без причины Чордаш сказал, что Вранек труслив. Я вызвал к себе командира отделения Чинчу и спросил его:

— Правда, что Вранек боится темноты?

— Правда, — с улыбкой ответил Чинча.

— А почему?

— Я не знаю. Только прошлый раз, когда на ночных занятиях я послал его в дозор, он прибежал обратно, а сам так дрожал, будто за ним гнались.

Позже я узнал, что солдаты, узнав об этой слабости Вранека, не упускали случая попугать его, подшутить над ним. Я невольно вспомнил один случай. Когда я сам был еще молодым солдатом, у нас в подразделении тоже был такой трусишка. Его не любили, над ним смеялись, и довольно зло. Он был чем-то вроде денщика, которого мы, когда нас посылали в караул, заставляли чистить наши сапоги, пугая его словами: «Или ты всем вычистишь сапоги, или пойдешь с нами в караул!»

И он чистил сапоги. Вскоре все привыкли к тому, что он неполноценный солдат. Даже сам командир взвода так думал. Он и из армии демобилизовался, так ни разу и не побывав в карауле.

«Так неужели и Вранеку суждено стать таким же? — задумался я. — Нет, у нас не должно быть ни денщиков, ни лакеев! Раз попал в солдаты, пусть делает все, что и остальные».

— Как быть с Вранеком? — спросил я лейтенанта Крижана, во взводе которого служил солдат.

— В караул его действительно опасно назначать: уж больно он труслив. Чего доброго, сбежит еще с поста, а не то какой-нибудь скандал устроит, — откровенно заявил лейтенант.

— Но нельзя же, чтобы он беззаботно спал в кроватке, когда его товарищи будут стоять на постах, и все потому, что он боится темноты… Пусть и он ходит в караул.

— Ну, хотя бы не сейчас, а в следующий раз, когда я буду начальником караула, — поправился Крижан.

— Я сегодня буду у начальника караула. Пусть Вранека назначат на пост у склада боеприпасов.

— Слушаюсь! — Офицер щелкнул каблуками.

Проверяя состав караула, я предупредил солдат о бдительности. Разумеется, я и словом не обмолвился о том, что им не следует бояться темноты, так как считал, что это само собой разумеется.

Пост у склада боеприпасов был самым отдаленным, располагался он среди леса, километрах в пяти от ближайшего хутора. Кроме часового, в том месте не было ни души.

Вранека назначили в третью смену.

Когда старший сержант Чинча построил смену, чтобы вести ее на посты, я вышел из комнаты начальника караула, чтобы самому проверить смену. Лицо у Вранека покрылось красными и белыми пятнами. Рука, в которой он держал ремень автомата, заметно дрожала.

Снаружи было холодно. Накануне выпал снег, дул ветер. Стояла самая настоящая январская погода.

Караульные взяли оружие. Разводящий повел их на посты.

Я стоял на пороге караульного помещения и слышал, как произошла смена первого, самого ближнего поста.

Вскоре разводящий вернулся с караульными второй смены. Шевелла подложил угля в чугунную печку и достал из кармана фотокарточку сына. Солдаты по очереди разглядывали фото. Миклоши уверял, что малыш нисколько не похож на отца, за что и получил от того шутливую затрещину.

Я тоже хотел было взглянуть на малыша, как вдруг раздался выстрел, за ним другой, а потом длинная автоматная очередь.

— Караул, в ружье! Тревога! — приказал я.

Стрелять мог только Вранек, поэтому мы с разводящим и двумя караульными сразу же направились к дальнему посту у склада боеприпасов.

Когда мы подошли к посту поближе, нас остановил окрик часового:

— Стой! Кто идет?

Самого часового я не видел. Мы подошли ближе, и тогда он вышел из-за толстого дерева.

Я спросил Вранека, что случилось и почему он открыл стрельбу.

— Захрустели ветки… — заикаясь, начал докладывать он. — Я окликнул. Никто не отозвался. Я еще раз окликнул…

Один из караульных, стоявших за моей спиной, хихикнул, но я бросил на него такой взгляд, что он сразу же замолчал.

Сняв Вранека с поста, я вернулся в караульное помещение. Я был так зол, что даже не захотел разговаривать с ним. Шевелла попытался шутить, но, заметив мой взгляд, вовремя остановился.

Я не знал, что же мне делать с Вранеком. Охотнее всего я выгнал бы его из караульного помещения, но на это я не имел права. Нужно было поговорить с солдатом, узнать, чего он испугался.

Очередная смена отправилась на посты, потом ушла и следующая. Нужно было кем-то заменить Вранека, который сначала сидел и грелся у печки, а потом, как ни в чем не бывало, растянулся на топчане. Но я поступил иначе.

Я подошел к нему и потряс его за плечо:

— Вставайте! Оденьтесь и возьмите оружие! Пойдете на пост!

Вранек вскочил. Через несколько минут он ушел на пост со своей сменой.

Я чувствовал, что иду на риск, и потому волновался. Подошел к окну и ждал, что на этот раз выкинет Вранек.

Ветер становился сильнее. Через оконное стекло было видно, как он гнал снежные хлопья, бросал их из стороны в сторону. Волнуясь, я прижался лбом к стеклу и смотрел на голые деревья. Я старался отогнать от себя мысли о Вранеке, а они все лезли и лезли в голову. И тогда я начал потихонечку напевать себе под нос модную песенку, хотя и не любил шлягеров.

Спустя некоторое время ко мне подошел Чинча. Молча он смотрел в окошко на разбушевавшуюся стихию, а затем тихо прошептал:

— Пойти посмотреть, что он там делает? Боюсь, не натворил бы он еще чего.

— Не будем его без нужды опекать, пусть закаляется, — ответил я ему.

Чинча постоял немного рядом со мной, а потом подошел к кушетке и сел. Видимо, в тот момент он думал: «Поступайте как угодно. Я хотел сделать как лучше, но если вы не согласны, дело ваше. Мне все равно».

Командир отделения Чинча не знал, что и меня терзает любопытство. Мне так хотелось узнать, что же сейчас делает Вранек! Стоит ли он, как положено, на своем посту или, быть может…

Мысленно я уже стоял перед комбатом, который отчитывал меня.

«Вы знали, что он боится темноты?» — «Знал». — «Тогда почему же назначили его в караул?» — «Пусть привыкает». — «Чтобы он как можно скорее попал в тюрьму? Так вы воспитываете молодых солдат?»

Воображаемый разговор с комбатом отнюдь не успокоил меня.

Вдруг мне вспомнилась одна история. Не помню, где я ее читал. Один человек вспоминал свои детские годы. Он писал, что в детстве все его пугали то трубочистом, то нищим, то разбойниками. В его детском воображении сменяли одна другую картины ужаса. Даже в десятилетнем возрасте он боялся остаться в квартире один.

И вот однажды он решил, что ничего не будет бояться. Ночью он один вышел во двор и пошел в летнюю кухню. Сел на скамейку и, не зажигая огня, стал ждать. Прошла минута, вторая, и вдруг его охватил страх. Ему показалось, что скамейка под ним заскрипела. Он вскочил. От порывов ветра подрагивали стекла в окнах. Он побежал в комнату, но и там никак не мог успокоиться и до утра пролежал, не сомкнув глаз.

Став взрослым, этот человек так и не отделался от страха. Он боялся всего. В своих воспоминаниях он писал, что если бы тогда ночью в кухне ему удалось преодолеть страх, то, возможно, он навсегда бы поборол его и больше никогда не боялся.

Вранек тоже взрослый человек. К нам он прибыл из деревни, где, возможно, до сих пор осеняют себя крестом при каждом ударе грома, чтобы умилостивить бога. Быть может, и Вранека в детстве запугивали и никто не попытался помочь ему хоть однажды преодолеть свой страх. А жаль.

Я подумал: пусть эта ночь будет для Вранека испытанием. Я заставил солдата стоять на посту в темноте. Кругом метель, завывает ветер, со всех сторон раздаются непонятные звуки, а он, дрожа от страха, ждет, когда на него обрушится неведомая опасность. Он бы охотно убежал с поста, но не смеет этого сделать, так как ему положено стоять там, пока он не будет сменен или снят. Возможно, только страх перед военным трибуналом удерживает его от бегства. Сейчас он не смеет даже стрелять. Стоит и, озираясь вокруг, дрожит от страха.

«Но так ли? — неожиданно спросил я самого себя. — Стоит ли Вранек на посту?» Меня даже в пот бросило от такой мысли.

Я вспомнил одно из рассуждений полководца древности Зрини. Не помню точно, из какой оно книги, но смысл его вкратце сводится к следующему. Темнота в одном человеке рождает смелость, а в другом — страх. Многие люди ничего не боятся днем только потому, что их страх может быть замечен другими, а ночью они становятся трусами, так как надеются, что их позора никто не увидит.

Возможно, следовательно, что боится не только Вранек, но и солдаты, которые сейчас стоят на других постах.

Я уже не первый год командую ротой, но никогда раньше мне не приходило в голову, что солдат могут волновать такие вопросы. Для меня лично с детских лет слово «солдат» стояло рядом со словом «мужество». А теперь я вдруг понял, что не всегда и не для всех они неразделимы. Я знаю, что в бою бывают такие ситуации, когда солдату становится страшно. И моя обязанность, как командира, заключается в том, чтобы воспитать у солдата умение преодолеть любой страх.

Но как это сделать? Есть ли рецепт, по которому труса можно превратить в смелого человека? Я послал Вранека на пост, но мог ли я предположить заранее, каким будет результат? Эти два часа до очередной смены показались мне бесконечно длинными.

Без четверти пять Чинча встал с кушетки и, подойдя ко мне, спросил:

— Разрешите вести смену?

Я посмотрел на часы и сказал:

— Подождите еще немного.

Говорил я по возможности спокойным, безразличным тоном, хотя и сам сгорал от любопытства и нетерпения. Мне хотелось поскорее пойти и посмотреть, что там с Вранеком.

Ровно в пять разводящий повел очередную смену на посты, а я стоял на пороге караульного помещения и ждал. Ветер все так же свирепствовал, бросая в лицо хлопья колючего снега.

— Стой! Кто идет?! — услышал я уставной окрик часового с ближайшего поста.

— Разводящий со сменой!

— Разводящий ко мне, остальные на месте!

Затем ветер донес до меня слова Чинчи:

— Смена, на пост шагом марш!

Спустя несколько минут разводящий привел старую смену.

«Один… два… три…» — волнуясь, про себя считал я. Налицо были все солдаты, они шли в затылок друг другу. Замыкающим шел рядовой Вранек.

Отойдя от двери, я пропустил смену в караульное помещение. Я смотрел на посиневшие от холода лица солдат, стараясь отгадать по их выражениям, кто еще кроме Вранека боится стоять на посту.

Дьюла Надь снял с себя шинель и, бросив ее на топчан, не очень лестно отозвался о погоде.

Шевелла, быстро сбросив шинель, подскочил к горячей печке и обнял ее, отпустив соленую шутку.

Вранек не спеша снял шинель. Я с изумлением уставился на него: его китель был мокрым от пота. Я подошел к нему и испуганно спросил:

— Вы не заболели?

— Нет, — ответил солдат, не глядя на меня.

Больше я ни о чем его не спрашивал. Я понял, какими длинными показались Вранеку прошедшие два часа.

Дождавшись рассвета, я пошел проверять посты, точнее говоря, пост у склада боеприпасов. Рядовой Лукач, который стоял там в тот момент, так, видимо, и не понял, почему я долго и медленно бродил между деревьями. Он не мог знать, что я искал следы на снегу.

Внимательно осмотрев все вокруг, я пришел к выводу, что Вранек не сходил с поста и двигался только там, где это предусматривалось расписанием постов.

Ничего подозрительного я не заметил. Я вернулся в караульное помещение и невольно задумался: неужели Вранеку на самом деле удалось победить свой страх?

 

ПРОИЗОШЛО ТО, ЧЕГО Я ТАК ОПАСАЛСЯ

Откровенно говоря, гораздо больше забот и беспокойства причинил мне не Вранек, а Оршош. Пока шло следствие, он провел на гарнизонной гауптвахте немногим более двадцати суток. Однажды под вечер его привели обратно в полк. Солдаты как раз были на полевых занятиях. Ко мне в канцелярию Оршоша проводил дежурный по части. Он доложил мне о прибытии в роту и сделал было движение, чтобы уйти.

— Подождите, — остановил я его.

Солдат застыл на месте, удивленно смотря на меня. Он сильно похудел за время своего отсутствия.

— Вы знаете, что в роте вас, видимо, встретят без особой радости? — сказал я.

— Знаю, — кивнул он.

— Забыть случившееся будет нелегко, но все будет зависеть от вас.

Оршош молча слушал. Я начал говорить ему о том, что полностью согласен с решением прокурора и со своей стороны считаю дело полностью законченным. Сказал, что если он будет хорошо себя вести, то я, возможно, и забуду о случившемся или по крайней мере никогда и нигде не напомню ему об этом.

Оршош пробормотал что-то похожее на «спасибо» и продолжал неподвижно стоять передо мной.

Мне почему-то стало жаль его. Он осунулся, ссутулился, даже немного сгорбился, и сейчас искоса поглядывал на меня своими большими черными глазами. Короче говоря, он никак не был похож на профессионального уголовника. Передо мной стоял человек, на которого обрушилась большая беда. Ни в выражении его лица, ни в его поведении не было ни капли цинизма или ожесточенности.

Я снова подумал о том, что прокурор был совершенно прав в своей оценке Оршоша. Я и сам уже верил в то, что, добровольно признавшись в своем поступке, парень, видимо, руководствовался либо проблеском совести, либо просто жалостью к своей жертве, а и то и другое само по себе уже хорошо. Во мне крепло убеждение, что Оршош в тот момент решил навсегда порвать с прошлой жизнью. С гауптвахты он пришел ко мне другим человеком.

В этот момент на плацу зазвучала труба, возвещая конец занятий, а спустя несколько минут под окнами с песней прошла рота.

— Идите в подразделение и приведите в порядок свою койку, — сказал я солдату.

Он вышел из канцелярии, а я с нетерпением и тревогой стал ждать того, как будут развиваться события в казарме.

Я слышал, как солдаты спешили в казарму, топали но полу сапогами.

Через несколько минут в дверь канцелярии постучали. Вошел лейтенант Вендель. Несколько секунд он грел руки у печки, а потом сказал всего три слова, объяснив причину своего появления:

— Словом, вернулся он!

— Оршош отбыл наказание, и я надеюсь, что оно явилось для него хорошим уроком. Он сильно осунулся… — Последние слова я сказал специально для того, чтобы хоть сколько-нибудь разжалобить командира взвода.

— Ну что же, хорошо. Поживем — увидим, — произнес лейтенант таким тоном, словно хотел сказать: «Вы здесь командир, вы можете поступать как хотите, но на меня лично в этом деле не рассчитывайте».

Мы оба немного помолчали, а затем командир взвода подошел ко мне и сказал:

— Допустим, я приму его во взвод и забуду о случившемся, но я не знаю, захотят ли забыть и солдаты.

— Это будет зависеть и от нас с вами.

— Я не могу приказать, чтобы солдаты хорошо приняли человека, который опозорил всю роту.

— Этого и не нужно делать. Со временем все встанет на свои места. Если Оршош действительно изменился, солдаты сами заметят это и простят его.

Спорить дальше мы не стали. Командиры взводов начали готовиться к завтрашним занятиям, а я взялся за проверку ротной документации.

Спустя некоторое время я вышел в коридор и немного поговорил с дневальным по роте рядовым Юхасом. Мимо нас прошел Оршош, который нес из каптерки постельные принадлежности. Юхас посмотрел ему вслед и сказал:

— Жалко мне парня.

— Вы его не жалейте, а лучше помогите ему.

— А что я могу сделать? — вздохнул солдат. — Ребята обходят его, словно прокаженного.

— Ребята обходят, а вы не обходите, разговаривайте с ним, как ни в чем не бывало. Доброе слово многое значит.

Юхас пообещал так и сделать. Я обрадовался тому, что у меня появился первый помощник.

Вечером я со спокойной душой ушел из казармы домой, уверенный в том, что солдаты со временем помирятся с Оршошем.

Утром, обходя строй роты, я заметил, что Оршош стоит последним на левом фланге.

— Почему рядовой Оршош стоит не на своем месте? — строго спросил я дежурного.

— Так, знаете… он наказан…

В другой обстановке я бы сделал дежурному внушение, но тут не стал. Быстрыми шагами я подошел к Оршошу, чтобы узнать у него, что случилось.

Солдат побледнел и тихо доложил:

— Командир отделения сделал мне замечание…

— За что?

— За нечищенные сапоги.

— А почему вы их не вычистили?

— Я вычистил.

Я бросил вопросительный взгляд на командира отделения Ленера.

— После отбоя я проверял порядок в отделении, у рядового Оршоша сапоги были грязные, — доложил Ленер.

— Распустите роту! — приказал я дежурному.

С испорченным настроением я вошел в канцелярию. Несколько минут спустя ко мне зашел Юхас.

— Не знаю, товарищ капитан, что из всего этого получится… — проговорил он.

Я молчал, и солдат продолжал:

— Я собственными глазами видел, что у Оршоша, когда он ложился спать, были чистые сапоги. Он их так надраил, что я еще сказал ему: «Смотри, до дыр протрешь!»

Я знал, что Оршош сказал мне правду. Я нисколько не сомневался в том, что солдаты просто решили мстить ему таким вот образом. Они дождались, пока он ушел, и нарочно испачкали ему сапоги. Они хотят сделать так, чтобы его пребывание в роте стало невыносимым и он сам попросил перевести его в другое место.

В полдень я поговорил с лейтенантом Секерешем. Он предложил мне перевести Оршоша в его взвод, но я не видел в этом никакого смысла. Вся рота размещалась в одном помещении, и такой перевод ничего не менял, так как солдаты целый день находились вместе.

Меня злило упрямство солдат. Тогда я решил поговорить с некоторыми из них. Все они согласились мне помочь, а Верль, отличник из числа старослужащих, даже начал меня утешать:

— Не так уж все это страшно. Пошутят они над ним немного и перестанут: скоро им это надоест.

И лишь один Токоди прямо заявил:

— Я его трогать не буду, но не только разговаривать, но даже смотреть в его сторону не стану. Я с такими никаких дел не имею.

Я поговорил и с Балатони, который откровенно сказал мне, что большинство солдат настроены против Оршоша и не послушаются его самого, если он начнет их уговаривать.

Прошел день. Положение Оршоша стало еще хуже. Утром перед осмотром кто-то насыпал соломы под его койку и выдернул из-под одеяла угол простыни. Командир отделения без стеснения пригрозил Оршошу нарядом вне очереди.

Оршош, не говоря ни слова, подмел под кроватью и поправил одеяло. Он терпеливо сносил все оскорбления и, видя вокруг злые лица, ни с кем не разговаривал. Он стал отовсюду ждать каких-нибудь каверз. Сняв сапоги, он долго не спал, боясь, что их снова испачкают. При построении он последним отходил от своей койки, опасаясь, как бы кто не испортил заправку. Если требовались люди на какую-нибудь работу, он первым вызывался выполнить ее.

Однажды вечером — в тот день я был дежурным по части — я не смог зайти в роту, так как был сильно занят. После отбоя ко мне прибежал запыхавшийся дежурный по роте Шевелла.

— В роте драка, товарищ капитан! — доложил он.

Кровь прилила у меня к голове. Оттолкнув стоявшего на дороге Шевеллу, я побежал в роту. Я был зол, как никогда.

Когда же я увидел орущих посреди спальни солдат, которые размахивали кулаками, я так громко выкрикнул команду «Смирно», что ее услышали в соседних подразделениях и даже зажгли свет в помещениях. Солдаты испуганно шарахнулись от меня и замерли на своих местах. И только Лакнер и Ковач, тяжело дышавшие, со злыми лицами, не тронулись с места.

— На гауптвахту их обоих! — приказал я оказавшемуся рядом со мной Токоди, который тут же пошел оформлять приказ об аресте.

Со злости я сильно распек солдат, а когда немного успокоился, вернулся в комнату дежурного по полку. Всю ночь я думал о случившемся. Возможно, что сейчас, когда прошло уже несколько лет и я накопил опыт, я действовал бы более хладнокровно, но в ту пору я временами срывался.

Утром я вызвал к себе дежурного по роте с докладом о случившемся. И вот что он мне рассказал.

Оказалось, что после обеда ефрейтор Балатони завел разговор с солдатами о том, что так поступать с Оршошем нехорошо. Юхас, Верль, Ковач и еще несколько человек поддержали Балатони, сказав, что обижать Оршоша на самом деле не следует.

Вечером по этому же поводу среди солдат разгорелся спор. Мнения разделились. Непримиримыми противниками оказались Ковач и Лакнер. Дело дошло до того, что Лакнер оскорбил при всех Ковача, заявив, что раз тот защищает Оршоша, то, значит, он и сам такой же. Было это уже после команды «Отбой». Ковач вскочил с кровати и, прежде чем его успели остановить, бросился с кулаками на Лакнера.

Спор и последовавшая за ним потасовка разбили роту на два противоположных лагеря, сторонники которых не успокоились даже тогда, когда в казарме был наведен порядок.

Спустя несколько дней все утихомирились, а Ковач и Лакнер, проведя на гауптвахте несколько дней, вышли оттуда уже друзьями. Отбыв наказание, они вместе пришли ко мне и попросили у меня извинения за скандал.

Лакнер после этого зашел однажды ко мне и извиняющимся тоном сказал:

— Товарищ капитан, вы нам всем столько внимания уделяете, а мы вам еще и неприятности приносим… — Смутившись, он помолчал немного, а затем продолжал: — Отец за такое поведение влепил бы мне пару оплеух, и я надолго запомнил бы их, а вы, товарищ капитан, только рассердились, и все.

— Бить я вас не имею права, да и нет никакого смысла, — сказал я солдату. — К тому же я хочу видеть вокруг себя не рабов, а сознательных людей.

После долгой паузы Лакнер заметил:

— Пальцы у человека все разные, но все нужны ему.

— Как вас понимать? — спросил я.

— Люди тоже разные бывают: один такой, другой этакий. Мы ведь тоже видим, как нелегко управляться с людьми. Иногда мы между собой разговариваем, решаем, что надо бы вам как-то помочь, а потом, сами не знаем почему, только расстраиваем вас чем-нибудь…

Лакнер старался не смотреть на меня. Я давно заметил, что он собирался поговорить со мной, но все как-то не решался, а мне так хотелось бы вызвать его на откровенность.

Я и сам замечал, что солдаты порой хотят мне помочь, но это им почему-то не удается.

Я попытался перевести разговор на Оршоша.

— По-вашему, что с ним будет? — спросил я.

Лакнер не ждал такого вопроса. Он долго смотрел куда-то мимо меня, потом почесал затылок. Я понял, что он старается уйти от прямого ответа.

— Время покажет, что с ним будет, — осторожно ответил наконец Лакнер. — Если это у него в крови, то ему нелегко придется.

— Оршошу очень стыдно за свой поступок, но измениться ему без нашей помощи очень трудно, нам же нужно перестать беспрестанно попрекать его прошлым, — начал я убеждать Лакнера, но он не хотел так легко соглашаться со мной. Когда я замолчал, он немного подумал и сказал:

— Знаете, я с такими людьми поступал бы по примеру моего старшего брата. Я больше всего дорожу своей честью.

И Лакнер рассказал мне историю, которая произошла с его братом.

В тридцатые годы брат Лакнера работал в Будафоке помощником пекаря. Из той пекарни хлеб доставляли не только в булочные, но и в солдатские казармы.

Однажды парень заметил, что в ящике, в котором возят хлеб в одну из казарм, по возвращении оказывается несколько банок консервов. Брат Лакнера сразу, же сообразил, что эти консервы кто-то ворует у солдат. Он пошел в полицию и заявил об этом.

Полиция, узнав о том, что вор тесно связан с хортистскими офицерами, предупредила их о возможном разоблачении. Спустя два дня консервов в ящике уже не было, а брата Лакнера привлекли к ответственности за клевету. При этом ему намекнули, что если он заберет свое заявление назад, то его оставят в покое. Однако парень на это не согласился. Тогда суд приговорил его к восьми месяцам тюремного заключения.

— На месте брата я поступил бы точно так же, — сказал, заканчивая свой рассказ, Лакнер. А я сделал для себя вывод, что Лакнер нелегко прощает тех, кто запятнал свою честь. Однако мне все же удалось добиться от него обещания, что он постарается вести себя с Оршошем так же, как и с другими солдатами.

 

И ВСЕ ЖЕ СТРЕЛЯТЬ

Холода начались неожиданно. Еще несколько дней назад стояла неплохая погода, какая бывает обычно поздней осенью. Все радовались этому, так как погода очень влияет на результаты стрельб.

Подготовка к стрельбам прошла нормально. Бывали даже дни, когда солдаты тренировались в наводке, сняв шинели.

И вдруг накануне стрельб небо затянули густые тучи и пошел снег, да такой, что к вечеру все вокруг было покрыто толстым белым покрывалом. Правда, к вечеру ветер разогнал тучи и плац залило ярким лунным светом.

— Мало того, что снегу навалило, еще жди бурана, — посмотрев внимательно на небо, сказал старший сержант Чордаш.

— Метеорологи бурана не обещали, — заметил я, пытаясь успокоить этим самого себя.

— Я не радио слушаю, а на небо смотрю, — недовольно проворчал Чордаш. — Оно точнее показывает, чего от него ожидать.

И действительно, ночью начался буран, который к утру стал еще сильнее. Резкие порывы ветра сотрясали окна домов, раскачивали голые ветки деревьев, мели-перемотали снег с места на место.

Когда я вошел в ротную канцелярию, там возле печки стоял лейтенант Секереш.

— Ну и погодку же черт нам послал! — выругался лейтенант.

— Да, ничего не скажешь, — согласился я.

— И все же будем стрелять?

— И все же будем, — ответил твердо я, понимая, что имеет в виду Секереш.

— Я заранее опасаюсь за результаты стрельб, — не отступался от своего лейтенант. — В такую погоду солдаты еще не были на стрельбище. Замерзнут руки, вот и стреляй…

Я не стал спорить с командиром взвода, а приказал ему:

— Стройте роту! И скажите Чордашу, чтобы он захватил с собой аптечку!

На дворе было очень холодно. Под сапогами солдат скрипел снег. Ветер дул с такой силой, что то и депо приходилось растирать лицо руками.

Уходя из казармы, я забыл посмотреть на термометр, но, по-моему, было не менее двадцати градусов мороза. Больше всего приходилось страдать от сильного ветра, который так и жег лицо.

Солдаты втянули головы в плечи, у многих из них ветер высекал из глаз слезы.

Идя сбоку роты, я заметил, что кое-кто из солдат поднял воротники шинелей.

— Опустить воротники! — громко приказал я.

Верль с испуганным видом схватился за воротник, по выражению его лица я понял, что ему очень не хотелось бы получить от меня замечание.

Затем мой взгляд остановился на Юхасе. Музыканта две недели назад приняли в комсомол. Я заметил, что с тех пор он стал еще больше стараться.

Вспомнил я, как при его приеме выступил товарищ Юхаса по отделению и предложил:

— Давайте пока подождем принимать Юхаса: уж больно он у нас слабенький, к тому же обидчив, как барышня. Пока, как мне кажется, он не дорос до нас.

Бела Шурани со своей стороны упрекнул Юхаса в том, что тот несколько раз опаздывал встать в строй.

Тогда, после собрания, я долго думал о том, почему комсомольцы не хотели принимать Юхаса в свою организацию. Многое из того, что говорили ребята, было, безусловно, правдой, однако я почему-то вспомнил картину, когда этот слабенький паренек, не задумываясь, бросился за своим командиром в ледяную воду.

В приеме Юхаса решающую роль, по-видимому, сыграло мое выступление. Я напомнил ребятам о том, что комсомол — организация массовая, состоящая из сотен тысяч членов, и она должна постоянно пополняться.

Однако Балатони и Задори стояли на своем, говоря, что лучше быть меньше числом, но сильнее духом. Они считали, что принимать нужно только безупречных во всех отношениях ребят.

Заметив, что я смотрю на него, Юхас подтянулся. Я не удержался и спросил:

— Замерзли, товарищ Юхас?

— Нет! Нисколечко, товарищ капитан!

Я пожалел, что ни Задори, ни Балатони не было вблизи и они не слышали ответа Юхаса. «Парень замерз — дальше некуда, а держится», — подумал я.

Как важен был для меня этот ответ! Замерз не только Юхас, но и другие солдаты, но никто не жаловался.

Вскоре мы вышли на равнину, где находилось стрельбище. Ветер здесь гулял вовсю.

— Первому взводу оборудовать стрельбище для выполнения упражнений, а остальным тренироваться! — распорядился я.

Командиры развели взводы по местам занятий, а я, оставшись с Секерешем, показывал, где поставить мишени и флажки.

Начали офицеры. У лейтенанта Крижана вот уже вторую неделю болела рука, о чем хорошо знали солдаты, но он не отказался от стрельбы. Все офицеры выполнили упражнение на «отлично», хотя стрелять было очень трудно, поскольку сильный ветер раскачивал оружие, мешал целиться.

Когда офицеры шли с огневого рубежа в тыл, Секереш посмотрел на меня так, будто хотел сказать: «Нам-то удалось, а вот солдатам каково? Получат они «неуд» и потеряют веру в себя».

Самочувствие у меня было не ахти какое. Я отдал приказ стрелять, но не был уверен в том, что поступил правильно. Не мог же я теперь отменить собственное приказание только потому, что был далеко не уверен в том, что солдаты в такую метель выполнят упражнение. Решил: будь что будет, а солдаты пусть стреляют, нужно же когда-то учить их действовать и в таких условиях.

Все еще сомневаясь, я смотрел в сторону мишеней. Из раздумья меня вывел Балатони.

— Товарищ капитан, разрешите мне стрелять в первой смене!

Я сначала даже не понял, чего именно он хочет, а потом сказал:

— Конечно разрешаю.

— Солдаты боятся стрелять, — начал объяснять мне Балатони, — не верят, что попадут.

— А вы уверены, что поразите мишени? Тогда идите…

Комсомольский секретарь ничего не сказал, лишь сверкнул глазами.

— Хорошо, готовьтесь к стрельбе.

Балатони ушел за автоматом и вернулся на огневой рубеж не один, а с несколькими солдатами, среди которых был коммунист Варо, беспартийный Герьен, комсомольцы Задори и Юхас. Весь вид последнего, казалось, говорил: «Ну что вы стоите, как истуканы, ждете, когда вас вызовут!»

И вот пятеро неподвижно застыли на огневом рубеже. Никто их не назначал, они вызвались стрелять добровольно, словно желая показать остальным, как надо действовать в сложных условиях.

Мне было приятно смотреть на них, но тут я перевел взгляд на солдат роты, которые остались позади огневого рубежа.

Весь вид Белы Лазара, казалось, говорил о том, что на него мне лучше не рассчитывать. «Где уж мне. Я еще не дорос до передовиков. Разве что позже… Вы уж на меня не сердитесь. Я, конечно, стараюсь, но у меня не получается. Хочу, но…»

Несколько солдат, заметив, что я за ними наблюдаю, отвернулись и стали заниматься наводкой, лишь бы только избежать моего взгляда.

Я старался поймать взгляд Белы Шурани. Учился он неплохо и слыл одним из самых активных комсомольцев в роте. Он всегда выступал на всех собраниях, обо всех и всем старался высказать свое мнение. Он больше всех критиковал Герьена, а позже — Юхаса. Он часто говорил о примерности, а теперь вот стоял, низко опустив голову. На него смотрел не только я, но и другие солдаты, ожидая, что же он будет делать. А он не шевелился.

Тем временем к Балатони подошел еще один: это был ефрейтор Токоди. Он не комсомолец, но с Балатони у него хорошие отношения. Они постоянно соревнуются друг с другом и держатся примерно на одном уровне. Шурани же продолжал стоять на своем месте и вздрогнул, когда Балатони крикнул ему:

— Шурани! Чего ты там стоишь? Иди сюда!

И только тогда Бела медленным шагом пошел к Балатони. От его активности, воодушевления, с которым он выступал на собраниях, не осталось и следа. Когда он подошел к шеренге первой смены, Юхас и Токоди посторонились, давая ему место.

— Не волнуйся, все будет в порядке! — шепнул ему Юхас.

Я невольно подумал о том, какой странной порой бывает жизнь. Живешь среди людей и в повседневности не знаешь, собственно, кто из них на что способен. Вот взять, к примеру, Балатони и Варо. Я нисколько не удивился тому, что они вызвались стрелять первыми, показать пример другим солдатам: один из них — коммунист, другой — комсомолец. На кого же мне, командиру, рассчитывать, если не на них?

Мне было приятно видеть в числе добровольцев Юхаса, а ведь его-то как раз и не хотели принимать в комсомол. А Токоди и Герьен? Разве им не место в комсомоле? Тогда почему же их не принять? Чего ждать? Они и так идут в первых рядах.

Что я могу сказать о результатах стрельб? Разумеется, блестящих результатов мы не добились. Правда, смена Балатони отстрелялась на «хорошо» и «отлично». Большинство солдат-новичков выглядели неважно, хотя в целом рота все же получила «удовлетворительно». Но дело в данном случае совсем не в оценке. Эти стрельбы показали нечто большее.

 

ИСПЫТАНИЕ ТЕРПЕНИЯ

Ежедневно поздно вечером офицеры, как правило, беседовали с младшими командирами, помогали им подготовиться к занятиям на следующий день, делились впечатлениями о солдатах.

Иногда и мне удавалось выбрать время, чтобы поговорить с командирами отделений. Эти беседы многое давали и мне и им. Время шло, солдаты овладевали военным мастерством, но нерешенных вопросов всегда хватало.

Вместе с офицерами и сержантами мы пытались найти способ помочь Вранеку преодолеть страх и заставить Сиксаи наконец понять, что о боевых и транспортных машинах должны заботиться не только их водители, но и весь личный состав роты.

Вот какой разговор получился у нас вечером в пятницу. Я завел речь о ходе соцсоревнования и по очереди спрашивал у командиров отделений, как у них идут дела.

Некоторые дипломатично отмалчивались.

— У меня с физподготовкой не ладят солдаты! — первым признался один из командиров отделений.

— Вот сказал новость! — усмехнулся Токоди. — Думаешь, у нас лучше?.. Солдаты, как сосиски, болтаются на турнике. Я их всегда подстраховываю, а то начнут выполнять упражнение и сыплются с перекладины на землю, как сонные мухи.

— В этом нет ничего удивительного. Большинство их впервые в жизни видит гимнастические снаряды, — заметил я. — А вам бы нужно расшевелить солдат, чтобы у них появился интерес к гимнастике.

— У меня дело немного сдвинулось с места, — сказал Герьен. — Медленно, правда, но сдвинулось… К маю, может, и добьемся положительных результатов.

— А если не добьешься? — хихикнул Токоди.

— Не беспокойся! Было бы желание…

— Да сила, да сноровка, — не отступался Токоди.

— Ты, конечно, прав: в гимнастике и сила, и сноровка играют известную роль. Вспомни, каким в роту пришел Юхас. Его ветер и тот качал. А теперь он обогнал даже Шуйока. Помню, привел я как-то отделение в спортзал. Подошел к пудовой гире и сказал: «Вот сейчас и померимся силами. Интересно, кто из нас сколько раз поднимет эту гирю? Как командир, начну я сам». «А потом я», — вызвался Задори.

— При счете «пятьдесят» бросило меня в пот, но я решил продолжать, — рассказывал Герьен. — Выжал еще десять раз. Но, честно говоря, так выбился из сил, что даже сказать ничего не смог, а только махнул Задори рукой: продолжай, мол, ты.

Задори взял гирю и начал поднимать ее.

«Восемнадцать… девятнадцать… двадцать… — громко считал Миклоши. — Поднажми, Имре, — подбадривал он Задори. Он желал победы товарищу не потому, что имел на меня зуб, а просто потому, что оба они были новички. — Двадцать пять… двадцать шесть…»

Задори вспотел. Я видел, что он уже выдохся. Миклоши стал считать медленнее. «Осторожно, дружище, а то как бы не пришлось нижнее белье менять», — тихо съязвил Шевелла, и все засмеялись. Задори с трудом поднял гирю еще раз и бросил ее на землю.

«Всего только тридцать!» — возвестил Миклоши. «Если бы вы не смеялись, я бы еще выжал», — буркнул Задори. «Кишка у тебя тонка, вот что», — снова вмешался Шевелла.

«Ну хорошо, если бы мы не смеялись, сколько бы ты еще выжал?» — спросил кто-то из солдат. «Ну, пожалуй, раз пять», — ответил, подумав, Задори. «Значит, в общей сложности было бы тридцать пять, — сказал я. — Ну, подходи следующий».

Коромпаи выжал гирю двадцать раз. Шевелла поднял ее тридцать семь раз. Миклоши капитулировал на семнадцати. Юхас поднял гирю всего лишь пять раз.

«Вот почему вы и на турнике не можете подтянуться», — сказал я ему. Через два дня я был дежурным по роте. Иду по казарме, порядок проверяю. Смотрю, у тумбочки Юхаса стоит гиря. Сначала я хотел заставить его отнести гирю на место, но передумал. Через несколько недель результат был налицо: Юхас хотя и не без ошибок, но уже выполнял упражнение на турнике.

Однажды подошел ко мне Задори и сказал: «Товарищ ефрейтор, не хотите со мной посоревноваться в поднятии гири?» «Гири?!» — удивился я. «Да, гири». — «Пожалуйста, зови ребят!»

Через две минуты все наше отделение уже стояло во дворе.

«Начинай!» — сказал я Задори. «Нет, сначала вы, товарищ ефрейтор», — попросил он. «Ладно, не возражаю», — сказал я и взял гирю. Дело было вскоре после обеда. Выжал я ее только пятьдесят раз.

Пришла очередь Задори. Вид у него важный, уверенный. Все смотрят на него, подбадривают. Выжал он гирю сорок два раза и бросил со словами: «Вчера я дошел до пятидесяти шести». «Ага, выходит, ты потихоньку тренировался?» — спросил я с наигранной обидой. Солдаты засмеялись.

Шевелла выжал на этот раз сорок, Юхас — восемнадцать раз…

— Выходит, что скоро Задори тебя обгонит, — заметил Балатони.

— Рано или поздно, конечно, обгонит, так как я по сравнению с ним цыпленок, — согласился Герьен. — Но к тому времени, как он меня обгонит, все отделение будет успевать по гимнастике.

— Слышали, товарищ Токоди? — сказал я командиру отделения. — Нечто подобное нужно бы и вам организовать.

— Правда…

Стало тихо. Я ждал продолжения разговора.

— Закуривайте, товарищи, — предложил я, чтобы сделать обстановку менее официальной.

— Товарищ капитан, я вам раньше не говорил об этом, а сейчас скажу, — начал Токоди. — Прежде чем дежурный в тот раз увидел рядового Надя плачущим в умывальнике, я нашел у него патроны.

— Хорошенькое дело! И вы мне об этом только сейчас говорите? А если бы он зарядил автомат? Об этом вы не подумали?

— Я думал, это пустяки. Он мне сказал, что нашел их. Я отобрал у него патроны и отдал дежурному. А когда выяснилось, что он хотел сделать, я испугался.

— И тогда ничего не сказали?

— Не сказал…

— Нужно было хоть с ним поговорить.

— Знаю, — тихо сказал Токоди. — Я поэтому вам сегодня и сказал об этом.

Ефрейтор Хайягош пододвинул ко мне свой стул с таким видом, будто хотел сообщить какой-то секрет.

— Не знаю, что будет с этим Хайеком, — начал он.

— Как что будет? Солдат будет, не хуже других.

— Вряд ли. Вы, товарищ капитан, о нем еще многого не знаете. Я вам не говорил, не хотел расстраивать. Мы уж с лейтенантом Крижаном вдвоем переживали.

— С Хайеком что-нибудь серьезное? — спросил я, хотя мне давно было все известно об этом солдате. Еще во время первой тревоги он потерял оружие. Хорошо еще, что солдаты подобрали оружие и ЧП не случилось. Я наказал солдата, хотя и знал, что многого я этим не достиг. Сейчас я не стал перебивать командира отделения, потому что надеялся услышать что-то новое о Хайеке.

— На прошлой педеле я из-за него чуть со стыда не сгорел.

— Вы? Почему это?

— Хайека назначили посыльным в штаб. Потом, смотрю, идет писарь Бекеши и ищет меня: «Пойдем, дружище, достанем чего-нибудь поесть». «Поесть? Зачем? Я не голоден», — ответил я ему. «Не тебе, балда ты этакая! — разозлился Бекеши. — Комбату, ужин которого слопал твой Хайек».

— Да как он посмел?! Чем объяснял?

— Я его тоже об этом спрашивал, товарищ капитан. И знаете, что он мне сказал? Командир-де обязан заботиться о своих подчиненных, а он в тот момент был голоден, вот он взял да и съел ужин комбата.

— Случай действительно не из приятных, — согласился я с Хайягошем.

— И голоден он вовсе не был, это я точно знаю. Просто он бессовестный. Мне не раз хотелось задать ему хорошую трепку.

— Этого ни в коем случае не делайте.

— То же самое мне и лейтенант Крижан говорил; «Наберись терпения, Хайягош, а то ты все испортишь. Позже ты не сможешь уделять ему столько внимания». Я бы сам ему помог, но он не хочет. Тогда я попросил Верля, у которого железные нервы, присмотреть за Хайеком. Кровати их стоят рядом. Я с тех пор всегда стараюсь назначать их в наряд вместе.

— Ну, и есть результат?

Хайягош улыбнулся, а все засмеялись.

— Пока толку мало…

— А Халас как себя ведет? — спросил я у Балатони.

— Еще как исправился! — ответил вместо Балатони командир отделения Халаса.

— Что ж, я очень рад этому, — сказал я. — Значит, есть все-таки средства, с помощью которых вы можете влиять на подчиненных.

Все молчали, думая, видимо, о том, что средства-то есть, но применить их на практике не так-то легко.

Я знал Балатони как очень откровенного человека, но на этот раз и он удивил меня своим признанием.

— Несколько дней подряд я не брал на занятие противогаз, — сказал он. — Погода плохая, чистить его некогда. Пусть, думаю, полежит в пирамиде. А вчера заметил, что Бенчик и Юхас тоже «забыли» взять с собой противогазы на занятие. Спрашиваю одного, где его противогаз, а он мне и отвечает: забыл, мол, а сам так ехидно улыбается, словно хочет сказать мне, что ведь и у меня его нет.

— Этого можно было ожидать, — заметил Хайягош. — Дурной пример заразителен.

— Не только дурной, но и хороший тоже, — вступил в разговор ефрейтор Хетеи. — На прошлой неделе у нас во взводе проводили соревнование по бегу. Нужно было пробежать восемь километров по мокрой земле, по грязи. После шести километров подбегает ко мне Андраш Часар и, запыхавшись, говорит: «Товарищ ефрейтор; я больше не могу!» Я знал, что, если он сойдет с дистанции, отделение окажется на последнем месте. Я решил, что не имею никакого права разрешить ему не бежать, а то он привыкнет к поблажкам и всегда будет пасовать при первой же трудности. Я забрал у него карабин и побежал рядом, подбадривая. Он приноровился к моему темпу и уже через полкилометра попросил у меня обратно свой карабин. Я отдал, и он успешно добежал до казармы.

Младшие командиры так разоткровенничались, что я едва успевал их выслушивать. Это очень важно для командира — уметь внимательно слушать своих подчиненных.

 

ТЕНИ ПРОШЛОГО

Однажды утром я услышал шум в казарме. Солдаты готовились к утреннему осмотру и громко смеялись.

Когда я вошел в помещение, они замолчали, но улыбки еще не успели сойти с их лиц. Кто мог, тот отвернулся. Судя по всему, шутка была хороша.

Разговорчивый Шандор Хайду раскрыл мне причину смеха.

— Наш Бенчик влип в историю, — сказал он и руками изобразил такой живот, какой бывает у беременных женщин.

— Что же здесь смешного? — спросил я.

Лица солдат сразу же поскучнели.

— А они над чем угодно смеются, лишь бы смеяться, — заметил Бенчик.

— Дело это серьезное, — возразил я солдату и спросил: — Когда будет свадьба?

Солдаты снова засмеялись. Бенчик натянуто улыбнулся, а затем равнодушным тоном сказал:

— Не будет тут никакой свадьбы, товарищ капитан. Как-нибудь выпутаюсь я из этой истории.

Я был удивлен таким ответом, но тут прозвучал сигнал «На осмотр становись», и я прекратил разговор.

В тот же день, поздно вечером, я увидел во дворе Бенчика и подозвал его к себе.

— Так что же вы намерены делать? — напрямик спросил я солдата.

— Да я и сам не знаю.

— Кто ваша девушка? Вы давно с ней знакомы?

— Из одного села. Зовут ее Гизи Антал. Мы с детства знакомы.

— Хорошая девушка?

Бенчик пожал плечами и сказал:

— Одно время я так и думал.

— А теперь изменили мнение?

— Да. Если со мной согласилась, то и с другим может.

— Глупости, — прервал я его, — вам она отдалась потому, что любит вас. Почему вы подозреваете ее, если нет повода?

— Просто я не хочу еще жениться. Молодой я еще, и к тому же солдат. Когда демобилизуюсь, сначала надо будет встать на ноги…

И Бенчик изложил мне свои планы на будущее. Я уловил в его голосе фальшивые нотки.

Мысленно я представил себе обманутую Бенчиком девушку, которая, может быть, что-то вяжет и одновременно мечтает о будущем. Я сразу же вспомнил свою жену, когда она была в положении и вязала что-то малышу.

Однажды она с улыбкой спросила меня:

— Признайся, кого ты хочешь: мальчика или девочку?

— Мне все равно.

— Девочка у нас будет, — шепнула она, наклонясь ко мне. — Я так чувствую. — И зарделась как маков цвет. Взяв розовые нитки, она начала вязать чепчик.

Вот так, видимо, мечтает и Гизи. Прислушивается к каждому движению малыша и про себя гадает: мальчик или девочка? Блондиночка, в нее, или же темная — в папу?

На улицу она выходит смущаясь, так как всезнающие и вездесущие соседки уже заметили, что она утратила прежнюю стройность, да и по лицу пятна пошли. И девушка еще больше краснеет, тем более что о свадьбе пока ничего не известно. Хорошо бы, чтобы были и фата и… Воображение уносит ее все дальше и дальше. Не знает она и не ведает, что человек, которого она уже считает мужем, и не собирается на ней жениться.

Поймав взгляд Бенчика, я спросил его:

— А вы не думаете о том, что испортите девушке всю жизнь? Она же надеется на вас.

— Не подумайте, товарищ капитан, что я подлец, — тихо проговорил солдат. — Не скрою, была у меня мыслишка отказаться от ребенка, но я этого не сделаю. Ребенка я признаю и буду платить, сколько положено по закону…

— А сколько вы будете платить? — спросил я. — Ну, на хлеб вы ему дадите, но ему ведь не одна пища нужна. А кто ему даст отцовскую любовь? А с Гизи вы тоже деньгами расплатитесь?

Бенчик молчал. Мы стояли у изгороди напротив жилого дома. В песочнице играла девочка лет пяти. Высунув язык, она лепила куличики. Вдруг она вскочила и убежала в дом, а через минуту снова появилась с игрушечным ведерком в руке.

— Скажите откровенно, вы любите свою девушку? — спросил я Бенчика.

— Думаю, что да, — ответил он, помолчав. — Только странно все как-то… Не верится, что у Гизи будет ребенок.

— Это же ваш ребенок, плод вашей любви…

— Знаю и все равно ничего не могу поделать: мать мне не разрешит.

— А вы уже разговаривали со своими родителями?

Солдат кивнул.

— И почему же они не согласны?

— Говорят, что падшую девицу они в дом не возьмут.

— А вы им сказали, что у нее от вас будет ребенок?

— Да.

— Ну и что же? И что значит «падшая»? У вас будет ребенок, — значит, нужно поскорее назначить свадьбу, и все…

Бенчик молчал.

— Уж не потому ли она падшая, что влюблена в вас? Вы ведь, наверно, обещали жениться на ней, а?

— Обещал.

— Скажите, вы себя честным человеком считаете? Вам можно верить на слово?

Бенчик сверкнул глазами и не без гордости ответил:

— Да.

— Однако вышло так, что вы обманули девушку. Она вас полюбила, ребенка от вас родить хочет, а вы…

— Все же лучше, если бы этого не было.

— Все зависело от вас, а раз уж так случилось, то вам все же придется жениться на ней. По сути дела, она ваша жена.

Бенчик с удивлением посмотрел на меня.

— Да, да, — продолжал я, — жена, а не кто-нибудь. Слово честного человека порой больше значит, чем штемпель в паспорте.

Солдат достал бумажник и вынул из него фотографию:

— Это она.

С карточки на меня смотрела красивая улыбающаяся девушка.

— Работящая она, добрая, — продолжал Бенчик, — если бы не родители, взял бы я ее.

— Вы взрослый человек и своей жизнью должны распоряжаться сами, тем более что сейчас решается судьба трех человек. Хочу, чтобы вы меня правильно поняли, — сказал я Бенчику. — Если вы откажетесь от ребенка, вас всю жизнь будет мучить совесть.

— Что же мне делать, если я не могу привести ее домой? Я крестьянин, у нас есть небольшой участок, я привык к земле. Куда мне еще идти?

— Осенью вас демобилизуют. Вам двадцать два года, вы сильны, здоровы. В селе не так трудно найти квартиру, как в городе. — Немного помолчав, я продолжал: — Если хотите, я могу пригласить сюда ваших родителей и поговорить с ними. Надо бороться с предрассудками, с пережитками прошлого.

— Это было бы хорошо, — оживился солдат. — Мои старики преклоняются перед авторитетом, только я-то для них не авторитет. Вы, товарищ капитан, произведете на них впечатление.

— Вы только сами не роняйте свой авторитет перед солдатами. Говорите им не о «девице», а о невесте, которая скоро родит вам ребенка, а это уже очень серьезное дело.

Мы еще немного поговорили с Бенчиком, но он, погрузившись в свои думы, отвечал мне уже не так охотно. Он не спускал глаз с маленькой девочки, игравшей в песке, и, видимо, думал о своей будущей семье, как и подобает порядочному отцу.

В воскресенье по моему вызову приехали родители Бенчика.

Внимательно выслушав меня, отец Бенчика сказал:

— Девушка она работящая, это верно, а внуку или внучке кто из нас, стариков, не рад? Так ведь? С собственными детьми родителям некогда особенно возиться, работать нужно, а вот нам, старикам, теперь самое время понянчить внуков. Мы и сами-то как дети становимся. — И совсем тихо, чтобы не слыхала жена, он шепнул: — Я и сам в молодости был не прочь поволочиться за красивыми девушками. Сын весь в меня. Что ж теперь делать, раз такое случилось? Пусть женится, да и делу конец. Работы по хозяйству много, а моей старухе уже за шестьдесят.

Со стариком я легко договорился. Труднее было убедить старуху.

— Падшую девицу я в дом не пущу, — стояла она на своем. — У нас только лишнего рта в семье не хватало! Нет и нет!

— Как вы можете так говорить о невесте своего сына!

— О невесте?! Да я ее и видеть-то не желаю! Не надо было строить глазки парням! Прижила где-то ребенка, а теперь Шандору на шею сесть хочет. И как ей только не совестно! А этот дурак развесил уши и поверил, что ребенок его…

Слова так и сыпались из тетушки Бенчик. Она кричала, что в старое, доброе время таких девушек выгоняли из села, а не то чтобы в жены брать…

На мои слова и доводы старуха почти никак не реагировала. Напрасно я пытался убедить ее в том, что, по сути дела, браки совершаются не в загсе и не в церкви, а в интимном мире двух людей и что ее сын любит Гизи, а она отвечает ему тем же.

Когда старуха начала ссылаться на священное писание, я сказал, что она своими действиями как раз и нарушает евангельские заветы.

Бенчику я посоветовал твердо заявить родителям о том, что он женится на Гизи.

Когда я перед отъездом стариков увидел еще раз солдата, он сказал:

— Мать уперлась на своем. Говорит, что в ее дом Гизи не войдет.

— Это ее последнее слово?

— Да… Что я могу поделать: все-таки она мне мать, а не чужая.

Вечером я рассказал всю историю своей жене.

— Ты член женского совета, посоветуй, что можно сделать в такой ситуации? — спросил я, так как на самом дело не знал, что мне делать.

— А почему бы девушке не приехать сюда?

— Куда сюда?

— В гарнизон. Поженятся они, она будет работать…

— Вот как?

— А почему бы и нет? В этом я лучше разбираюсь. Вы, мужчины, не представляете себе, что для нас, женщин, означает жизнь врозь. Представь положение этой девушки. На нее уже сейчас косо смотрят, а старуха Бенчик звонит на каждом углу о том, что, мол, ребенок, вовсе не от ее сына. Девушке будет лучше здесь, неподалеку от мужа… Да и мы сможем ей кое-чем помочь.

Жена была права. На следующий день я посоветовался с офицерами роты. Секереш нашел предложение моей супруги разумным и даже вызвался помочь найти комнату у кого-то из знакомых.

— Через полгода все устроится самым лучшим образом, пусть женятся, — решил Секереш.

— А имеем ли мы право так вмешиваться в чужую жизнь? — усомнился Вендель.

— А почему бы и нет? А чего мы, собственно, хотим? Только того, чтобы двое молодых людей устроили свою жизнь. Не можем же мы посоветовать Бенчику не обращать внимания на свою мать? А помочь ему как-то нужно. Ребеночек-то скоро родится.

Секереш говорил горячо и убежденно, и я еще раз удивился его душевной чуткости и доброте.

Лейтенант Крижан предложил посоветоваться с комсомольцами:

— Мнение этих ребят очень важно. А вдруг они сочтут, что Бенчик несерьезно подходит к этому браку? Кроме женитьбы есть ведь и другой выход.

Мы удивленно уставились на Крижана.

— А комиссия по опеке зачем существует?

Об этом никто из нас и не вспомнил, а мне даже в голову не приходила такая мысль. Бенчик и Гизи любят друг друга, отец Бенчика не против их брака, так зачем же ломать их жизнь?

— Все это не так просто, товарищ Крижан, — сказал я, обращаясь к командиру взвода. — Комиссия — это уж на крайний случай. Я думаю, что прав Секереш.

После обеда мы обсудили этот вопрос с комсомольцами. Меня в первую очередь интересовало, что скажут женатые парни и те, у кого были невесты.

— Через полгода ты все равно женился бы на ней, — сказал Юхас, обращаясь к Бенчику. — А если так, то чего же еще ждать? Я бы на твоем месте завтра же женился, твое материальное положение все равно не изменится ни завтра, ни послезавтра. Если ты на ней не женишься, ребенка она все равно родит, а о нем кому-то нужно заботиться. Тебе все равно еще полгода служить осталось. Но одно дело — Гизи родит как твоя жена, и тогда ей ни перед кем не нужно будет краснеть, другое дело, если она родит как твоя любовница…

— Женись на ней как можно скорее, — посоветовал Бенчику Варо. — Поверь мне, это самый верный путь.

Еще до этой беседы я рассказал Балатони о плане своей жены, и он, опередив меня, изложил его. Солдатам предложение понравилось.

— Мы все возьмем шефство над твоей семьей: знаешь, кое-какие деньги и у нас бывают, — сказал Задори. Неожиданно он замолчал.

— Говорите, товарищ Задори, не стесняйтесь, — проговорил я, решив подбодрить его. — Мне ведь известно, что вы иногда ходите на разгрузку вагонов.

В комнате стало тихо-тихо. Лица солдат вытянулись, так как никто и не предполагал, что я об этом знаю.

Две недели назад кто-то из солдат случайно узнал о том, что на железной дороге не хватает людей для разгрузочных работ. Особенно тяжелое положение складывалось по воскресеньям, когда на станцию неожиданно прибывали срочные грузы.

Если вагоны немедленно не разгружались, станционное начальство должно было платить дороге большие штрафы. Комсомольцы поручили Задори договориться с начальником станции, и в прошлое воскресенье большая группа комсомольцев работала на разгрузке. Мне же об этом стало известно только тогда, когда железная дорога перевела на счет нашей комсомольской организации довольно крупную сумму денег.

Я решил поговорить об этом с комсомольцами. Откровенно говоря, сначала мне было обидно, что они не посоветовались со мной и ходили на разгрузку тайком, однако, немного поразмыслив, я улыбнулся, увидев в их тяге к таинственности что-то детское.

— Раз вам, товарищ капитан, уже известно об этом, — сказал Балатони, — то будем говорить откровенно. Мы решили на заработанные деньги снять невесте Бенчика комнату. Отпустите Шандора в краткосрочный отпуск, пусть он в деревне женится, а если не хочет там, то и здесь свадьбу сыграть можно. Организуем им комсомольскую свадьбу.

Предложение Балатони мне очень понравилось, так как при такой поддержке решить дело Бенчика стало намного легче.

Бенчик был настолько поражен, что почти потерял дар слова. Думаю, что никогда еще ему не приходилось так почувствовать силу коллектива. Он весь покраснел от волнения и вместо благодарности пробормотал что-то нечленораздельное.

После собрания я рассказал о наших планах замполиту полка и секретарю партбюро. Оба они одобрили наше решение. Секретарь партбюро обещал помочь найти комнату, а замполит — устроить невесту Бенчика на работу.

Я с облегчением вздохнул. Вопрос о женитьбе рядового Бенчика был решен.

 

МЫ В ОТВЕТЕ ЗА СУДЬБУ ВАШИХ СЫНОВЕЙ

Случай с Бенчиком натолкнул командование на мысль, что командирам подразделений неплохо было бы поддерживать связь с родителями своих подчиненных. Секереш предложил провести собрание или конференцию родителей — подобно тем, которые проводятся в школах. Было решено, что мы пригласим родственников солдат на один из воскресных дней в часть, где и расскажем им о том, как служат их сыновья.

Мы обсудили подробный план встречи и разослали пригласительные билеты, на которых, по предложению Секереша, было напечатано: «Воспитывать вместе с вами!»

Все офицеры полка с нетерпением ожидали приезда приглашенных и верили в успех этой встречи. Лишь один лейтенант Балатони, командир пулеметного взвода, выразил сомнение:

— Слишком далеко сейчас находятся родители от своих сыновей, чтобы помогать нам в воспитании.

— Подчас письмо, полученное из дома, и то здорово помогает, — не соглашался с ним Секереш.

Лейтенант Крижан привел пример с Дьюлой Надем:

— Приехал отец Дьюлы и сразу же направил сына на правильный путь.

— Спасибо ему за такое воспитание! — усмехнулся Балатони. — Оплеухами не воспитывают. А что было бы, если бы сын дал ему сдачи!

— Ну, не следует так плохо думать о Дьюле Наде, — заметил я. — Во-первых, сын не поднимет руку на отца, во-вторых, мы с вами строим воспитательную работу не на оплеухах, а на убеждении. А сейчас мы хотим, чтобы сами родители дали наставления своим сыновьям, а то те только от нас их слышат.

— Приезжал в полк и отец Сиксаи, а результат какой? — не сдавался Балатони.

— А разве мы не поговорили с ним откровенно? — опередил меня командир взвода лейтенант Вендель.

— Ну и что же? Сунул он сыну в руки несколько сотен и укатил. Что дал разговор с ним? Ничего!

— Вы думаете, что ничего? — спросил я у Балатони. — Однако рядовой Сиксаи многое понял после ареста отца…

— А разве мать Видоша не обратилась к нам, когда сын то и дело клянчил у нее деньги? — заметил Крижан.

— Меня, например, интересует, как мать Сиксаи отнеслась к аресту мужа, — проговорил лейтенант Вендель. — Теперь она одна будет нести ответственность за сына.

— Он же уже взрослый, — заметил Балатони.

— Взрослыми молодыми людьми все равно нужно руководить. Мой отец до сих пор просит меня советоваться с ним, принимая важные решения, — продолжал Вендель.

— Ребячество, — уже не так уверенно бросил реплику Балатони и, чтобы не продолжать спора, предложил: — Я пойду на КПП встречать приезжающих. — Взяв с собой двух солдат, он направился к воротам.

В десять утра у меня на столе зазвонил телефон.

— Товарищ капитан, что делать? Все приезжающие привезли с собой вино или палинку.

— Алкогольные напитки отбирайте и оставляйте на КПП. К каждой бутылке прикрепите бумажку с фамилией владельца. Когда гости будут разъезжаться по домам, мы раздадим им их бутылки.

Мы решили, что беседовать с родителями будут в основном командиры взводов. Мы пригласили всех в клуб. Я приветствовал их и сказал:

— Вас прибыло всего двадцать человек, но вы привезли с собой сорок литров вина и два литра палинки, которые сейчас находятся под охраной часового на КПП. Представьте себе, что бы творилось в роте, если бы солдаты выпили все это?

В клубе воцарилась мертвая тишина.

Я подошел к матери рядового Мартона Кардоша и сказал:

— Ваш сын — водитель боевой машины, а вы привезли ему литр палинки. Представьте себе, что было бы, если бы ваш сын выпил хотя бы двести граммов, а тут приказ: «Водители, по машинам!» А такое у нас нередко случается, даже если это не тревога, а просто нужно вывезти со станции уголь. И вот ваш сын садится за баранку, разгоряченный винными парами, он на большой скорости несется по городу и сбивает ребенка, мужчину или женщину. Происшествие имеет смертельный исход. Сына вашего арестуют, посадят лет на пять — десять, а все почему? Кто тому причиной?..

— Боже мой! Да разве я этого хочу!.. Какая мать такого пожелает родному дитяти… — запричитала тетушка Кардош.

— Я знаю, что вы этого вовсе не желаете своему сыну, которого так любите. Я говорю все это для того, чтобы вы поняли, каким может быть конец, если распивать палинку в казарме. Иногда даже самое хорошее побуждение, желание побаловать сына может обернуться злом…

Отца рядового Лукача я хорошо знал, поэтому старик быстрее других родителей понял цель нашей беседы. Воспользовавшись наступившим молчанием, он сказал:

— Я вот тоже привез бутылку спиртного. Но когда меня в проходной спросили, не привез ли я вина, и предупредили, что это запрещено, я сразу же вынул бутылку из мешка. Все мы уже пожилые люди и не знаем, какие сейчас порядки в армии. Когда я служил в армии, то перед приездом отца ко мне я написал ему письмишко и попросил, чтобы он не забыл захватить с собой большую плетеную бутыль палинки, которой только и можно было хоть немного задобрить фельдфебеля, иначе он содрал бы с меня шкуру.

Несколько человек громко засмеялись.

Дядюшка Лукач даже побожился, что тогда на самом деле так и было. Но все и без того хорошо знали, какие обычаи были в старой армии. Больше того, многие и сейчас никак не могли себе представить, что в Народной армии совершенно другие порядки, что с солдатами сейчас обращаются совсем иначе. Возможно, именно потому на наше приглашение откликнулось так мало родителей. Большинство парней к нам прибыло из сельской местности, где в зимние месяцы по вечерам каких только страшных историй не наслушаешься из жизни старой венгерской армии…

Желая перевести разговор на другую тему, я сказал:

— Я только потому и заговорил об этом, чтобы вы поняли, что беседа у нас с вами откровенная, по душам. И вы, родители, и мы, командиры, хотим одного: чтобы военная служба пошла на пользу вашим сыновьям, чтобы они окрепли и физически и духовно. Поэтому, как нам кажется, будет полезно, если мы с вами поговорим сейчас о тех недостатках, которые мешают вашим сыновьям в их воспитании и росте. Сейчас мы будем вести откровенный и честный, как никогда, разговор, так что заранее просим не обижаться, если вы услышите что-нибудь не очень лестное о своих сыновьях, мужьях или же женихах.

В зале сидели не только родители, но и несколько жен и невест солдат. Как раз напротив меня сидела мать Юхаса. Вот она наклонилась к своей соседке, и я услышал ее шепот:

— Ох, не сказали бы чего плохого о моем сыне! Я, кажется, сгорю тогда от стыда.

Я не стал долго томить тетушку Юхас и сказал:

— Вы, тетушка Юхас, можете гордиться своим сыном, как горжусь им и я сам. Это скромный, трудолюбивый и дисциплинированный солдат. Мы знаем, что он готовился к поступлению в консерваторию, а это, как известно, довольно далеко от военной службы. Но с вашим сыном у нас хлопот нет. Товарищи его уважают.

— Спасибо, — тихо промолвила старушка. Она хотела что-то добавить, но у нее перехватило горло, на глаза навернулись слезы. — Я всегда была строга к сыну, хотела, чтобы из него вышел порядочный человек. Я рада, очень рада. Для любой матери такие слова дороже всего на свете. Это награда за все старания… — Она замолчала. Лицо, которое еще несколько минут назад было встревоженным, расплылось в улыбке. Как-никак сын ее впервые оказался вдали от дома, и она беспокоилась, сможет ли он быть самостоятельным. Сейчас она была совершенно счастлива, так как убедилась в том, что ее сын попал в хорошие руки.

Лейтенант Вендель подал мне записку. Я прочел: «О Сиксаи будем говорить?» Я уже хотел дать понять лейтенанту, что говорить о Сиксаи я не буду. И тут же вдруг подумал: а почему, собственно, не буду? Кажется, я сам сказал, что разговор будет откровенным.

— А вот с вашим сыном, — обратился я к матери Сиксаи, — у нас много неприятностей. — Заметив, как покраснела женщина, я не стал упоминать об аресте ее мужа, ограничившись туманным намеком на плохое влияние, которое на парня оказывали еще до армии. — Вы должны помочь нам воспитать из вашего сына честного человека, — продолжал я.

— У нас в семье большое несчастье, — начала женщина дрожащим от волнения голосом, — на сына, конечно, это оказало какое-то влияние. Теперь и на сыне будет пятно…

— Сын за отца не ответчик, — возразил я. — Мы его привлекли к ответственности за игру в карты. Игра в карты строго запрещена. Мы его наказали за это, а не за отца.

— Я не так хотела бы воспитать своего сына…

— Мы, командиры, несем ответственность за вашего сына. Если вы поможете нам, мы сможем большего достичь…

— Сейчас он стараться стал, — заметил лейтенант Вендель. — Он несколько изменился, это признают его товарищи.

Поскольку с матерью Сиксаи я намеревался поговорить с глазу на глаз, то сразу же обратился к отцу и матери Карикаша, которые приехали вместе.

— Уж не случилось ли с нашим какой беды? — забеспокоилась тетушка Карикаш.

— Никакой беды с ним не случилось, — улыбнулся я. — Если что и было в первые дни, то все давно наладилось.

— Мы очень рады, — облегченно вздохнула тетушка Карикаш.

— Но кое-что я все-таки хочу сказать, — продолжил я. — Он у вас слишком медлительный, одеваться начнет — не дождешься…

Тетушка Карикаш заулыбалась и пообещала поговорить с сыном.

Приехала по приглашению сестра рядового Хайека, которой я сказал, что ее брат доставляет нам немало беспокойства.

— Мы к нему терпеливо относимся, — продолжал я, — но ведь всякому терпению приходит конец. Теперь вот не знаем, что с ним делать… Он оказывает плохое влияние на товарищей, подбивает их на нехорошие поступки!.. — Я продолжал говорить, а сам видел, что сестру Хайека сказанное мной не очень-то интересует, и потому довольно скоро замолчал.

В этот момент попросил слова отец Лукача, которого я раньше пожурил за привоз палинки.

— Сын мой многое может, но его всегда нужно слегка понукать. Он, когда еще в школе учился, решил вдруг радиоприемник собрать. Я ему и говорю: «Знаешь, сынок, скорее я стану председателем сельсовета в Тарьяне, чем заговорит твое радио». Прошло всего недели две-три, а у него уже радиоприемник готов. Включил он свое радио, а оно и заговорило. «Ну вот, видишь, отец, ты еще не председатель сельсовета, а мой приемник уже работает…» — заявил он.

— Хорошо, что мы об этом узнали, — шепнул мне Крижан. — Нам ведь до зарезу нужен человек, знающий толк в радиоаппаратуре.

Между тем дядюшка Лукач окончательно развеселился и рассказывал одну историю за другой. Однако как только он заметил, что мне хотелось бы поговорить и с другими родителями, моментально замолчал.

Я же заговорил с отцом рядового Петени.

— Дядюшка Петени, ваш сын не любит «шумной» жизни. Его все к тишине тянет. Скажите ему, что в армии мы не сможем обеспечить ему тихую жизнь. У нас с подъема и до самого отбоя вряд ли наберется два спокойных часа.

До начала встречи я намеревался говорить с родителями солдат строго, но когда дело дошло до самой беседы, вел себя дипломатично. Однако и это дало свои результаты.

Выслушав меня, отец Петени попросил меня быть с его сыном построже, а под конец сказал:

— Товарищ капитан, вы теперь для моего парня, да и для других все равно что отец. Я далеко от него, а у вас он все время на глазах. Можете считать, что я согласен с каждым словом, которое вы ему скажете. Я знаю, что вы желаете ему добра и хотите сделать из него настоящего человека.

Присмотревшись к приехавшим, я заметил в зале невесту Бенчика. Я сразу же узнал ее: она была такой же, как и на снимке, который мне показывал Бенчик. Поговорив со всеми родителями, внимательно выслушав их и попрощавшись, я попросил лейтенанта Венделя лично поговорить с матерью Сиксаи и успокоить ее, а сам подошел к невесте Бенчика.

Я сказал ей, что хорошо осведомлен о тех трудностях, с которыми они столкнулись, и спросил, что она намеревается делать.

— Все вы тут очень хорошие, добрые люди, — смущенно проговорила она.

Я пробормотал «спасибо» и еще раз спросил, что же она решила.

— Я приехала, чтобы остаться здесь.

Тем временем к нам подошел сам Бенчик.

— Вот ваша будущая жена приехала, — сказал я парню. — Можете готовиться к свадьбе.

Бенчик нежно обнял невесту и сказал:

— Балатони уже начал действовать. Говорил, что, как шафер, все подготовит.

— Пусть вам будет здесь хорошо, — обратился я к невесте Бенчика и, попрощавшись с обоими, пошел распорядиться о том, где поселить молодую женщину.

 

ХОЛОДНЫЙ ДУШ

В конце декабря у меня не было ни одного свободного дня или даже часа, когда бы я не занимался с солдатами, не напоминал им так или иначе о том, что мы боремся за почетное звание «Передовая рота» и нам, следовательно, нужно удвоить наши усилия. Однако были и такие дни, когда настроение у меня падало.

По-настоящему же в масштабах полка борьба за столь почетное звание развернулась в конце весны. Не за горами была инспекторская проверка, на которой предстояло подвести итоги соревнования.

Особенно усердствовали мы в последние недели перед проверкой. После не совсем удачной стрельбы в буран солдаты многому научились. Особенно большая заслуга в этом принадлежала лейтенанту Секерешу, который познакомил солдат с основами баллистики. Теперь каждый знал, как нужно целиться при сильном ветре.

Взвод Секереша в течение года по всем дисциплинам имел хорошие и отличные показатели, а сейчас вдруг спад. Командир взвода снова и снова тренировал солдат, используя для этого даже их свободное время. Я запретил Секерешу занимать парней в неурочное время. Тогда он попросил Балатони, чтобы тот собрал всю роту под каким-то предлогом. Солдаты хотя и знали, что на это собрание можно было и не ходить, но пришли все, как один. И лейтенант Секереш снова прочел им лекцию по баллистике.

Пишу об этом потому, что у нас из-за этого возникли споры с капитаном Андором, который в конце концов доложил командиру полка о том, что я срываю культмассовую работу, подменяя ее дополнительными занятиями по огневой подготовке.

Было проведено расследование, после которого меня вызвал командир батальона. Он строго предупредил меня и сказал, что, если подобное повторится хоть раз, он лично наложит на меня взыскание. Я понимал, что комбат прав, но в то же время не мог сердиться и на Секереша, видя, как тот старается. Однако приказ есть приказ. Я вызвал к себе Секереша и предупредил его, чтобы он не вздумал больше проводить внеплановых занятий, тем более вечером.

— А последний раз это было вовсе и не занятие, — оправдывался лейтенант. — Комсомольцы собрались и попросили меня рассказать им…

— Я все знаю! — буркнул я таким тоном, что Секерешу все сразу стало ясно. Извинившись, он вышел из канцелярии.

В этот день мы как раз рассчитывали провести соревнование по стрельбе между отделениями. Спустя полчаса после разговора с Секерешем ко мне пришел Балатони с несколькими комсомольцами.

— Товарищ капитан, комсомольское бюро решило провести сегодня после обеда соревнование по стрельбе. Мы попросили лейтенанта Секереша помочь нам организовать это соревнование.

Я знал, что Секереш ни за что на свете не откажется помочь солдатам, тем более в стрельбе.

Я не хотел запрещать комсомольцам проводить запланированное ими мероприятие, но в то же время не мог и разрешить.

— Поговорите по этому вопросу с замполитом полка, но предупредите, что из-за соревнования по стрельбе может сорваться спевка хора.

— Да мы будем петь во время стрельбы, — заметил кто-то из комсомольцев.

— Для нас сейчас самое важное — это стрельба. Повеселиться и попеть мы успеем и в другое время, — сказал кто-то посмелее.

После обеда рота вышла на ближнее стрельбище и провела соревнование по стрельбе из мелкокалиберной винтовки.

Вечером во дворе я повстречался с комбатом и замполитом полка. Они остановили меня.

— Ну и упрямый же у вас Секереш! — Комбат похлопал меня по плечу.

— Побольше бы нам таких офицеров, — улыбнулся замполит и рассказал, что у него сегодня побывала чуть ли не вся моя рота. Солдаты просили, почти умоляли, чтобы им разрешили заниматься с лейтенантом Секерешем огневой подготовкой в свободное время. Затем они пообещали, что после успешной стрельбы они все до одного запишутся в кружок пения и танца.

Секереш в конце концов привил солдатам любовь к стрельбе. Зато по физической подготовке показатели были не столь обнадеживающими. Особенно неважно обстояло дело с бегом.

В конце февраля штаб полка проверил роту по нескольким дисциплинам. Отстрелялись солдаты хорошо, зато по остальным предметам получили только «удовлетворительно».

Когда мне уже стало ясно, что до полного краха осталось совсем немного, меня вызвал к себе командир полка и удивленно спросил:

— Что с вашей ротой случилось?

— Не знаю, я и сам не понимаю, что могло случиться, — ответил я.

— В следующий раз, когда будете брать обязательства, сначала подумайте! — Порывшись в ящике стола, он достал лист бумаги и протянул его мне: — А это заберите обратно… В будущем давайте такие обещания только тогда, когда будете твердо уверены в том, что слова ваши не разойдутся с делом, — спокойно закончил полковник.

От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

— Видимо, нужно было больше напоминать солдатам о соревновании… — начал было я, но командир полка перебил меня:

— А что бы они вам на это сказали?

Мы оба немного помолчали.

— Думаю, что вы просто недостаточно серьезно отнеслись к организации соревнования. Только Секереш добился хороших результатов по стрельбе, а по другим дисциплинам ваши солдаты провалились.

— Исправим все!.. — торопливо начал я, но командир жестом остановил меня:

— Не спешите, думайте, когда говорите.

— Мы добьемся, чтобы все взводы были передовыми!

— Знаете что… — Командир полка наклонился ко мне. — В феврале вы мне обещали то, о чем сами тогда имели довольно смутное представление. — Заметив мое смущение, он улыбнулся. — Поняли? Вы сказали солдатам, что до конца года нужно завоевать звание «Передовая рота», и они вам ответили: «Хорошо», так как большинство их думали, что они еще успеют до конца года достичь тех показателей, которых от них ждут.

— Чаще нужно было напоминать им о соревновании, — еще раз сказал я.

— Не в напоминаниях дело, — покачал головой командир полка. — Ошибка заключается в другом: вы поставили перед солдатами слишком далекую цель. И разве можно сейчас серьезно обещать, что за несколько оставшихся недель вы сможете наверстать упущенное?

До меня наконец дошло, что полковник был абсолютно прав. Я взял со стола наше ротное обязательство и, сложив лист в несколько раз, сунул его в карман. Я уже знал, что мне нужно делать.

 

ВСЕГДА ЛИ Я СПРАВЕДЛИВ?

Выполняя свои служебные обязанности, я всегда старался быть справедливым: и при распределении нарядов, и при увольнении солдат, и при рассмотрении рапортов о предоставлении им краткосрочного отпуска.

Я часто задавал себе вопрос: а поступаю ли я так, чтобы все солдаты были довольны моими действиями? Я знал, что достаточно всего несколько раз не продумать как следует своего решения — и солдаты начнут говорить о том, что их ротный — человек несправедливый.

На одном из совещаний с офицерами я, отвечая на вопросы, сказал:

— Я вовсе не против того, чтобы солдаты открыто или даже за моей спиной высказывали обо мне свое мнение, так что прошу не мешать им делать это.

Я всегда требовал, чтобы любой приказ был выполнен. Не знал только одного: смогу ли я всегда и во всем действовать так, чтобы любой мой шаг был одобрен всем личным составом роты? Я понимал, что если я хочу, чтобы солдаты шли за мной в огонь и воду, то мне следует внимательно следить за их настроением, которое, в свою очередь, зависит от моего поведения и моих действий.

— Командир не агитировать должен, а требовать, — возразил мне один из офицеров, когда я говорил о том, что нам, офицерам, следует дорожить своим авторитетом.

Я сказал, что командирское требование должно подкрепляться еще и убеждением, без которого нельзя воодушевить солдат. Далее я привел пример из истории. Вспомнил легендарного генерала Бема, который однажды, когда солдаты, измученные долгими переходами, остановились на привал, обращаясь к ним, сказал: «Я знаю, дети мои, что вы измучены и страдаете от этого, но иначе мы не сможем одержать победы над противником». Услышав эти слова, солдаты вскочили и без всякого приказа построились в походную колонну, так как почувствовали, что Бем с ними и прекрасно понимает их трудности.

Часто я сам объяснял солдатам, почему им нужно идти по колено в грязи, спать зимой на холодном ветру в палатке, переходить вброд через ледяные речки, порой отказываться от увольнения, когда так хочется увидеть любимую девушку.

Однако трудно не столько объяснить это, сколько понять, когда тебе самому это объясняют, особенно в мирных условиях, когда нет войны. Солдату то и дело что-то приказывают, и хотя он старается добросовестно выполнять все приказы, что греха таить, иногда он не может или не хочет понять необходимость этого. Оно и понятно: ребятам всего по двадцать — двадцать два года, а в таком возрасте хочется попеть, потанцевать, прогулять всю ночь напролет с друзьями, а не лежать где-нибудь в лесу в снегу или стоять в карауле в ночной тьме.

В военных условиях необходимость лишений понять гораздо легче. Но мне доверили воспитывать солдат не в военное, а в мирное время.

Осенью, в день демобилизации старослужащих, были организованы торжественные проводы, на которых ко мне подошел один солдат и сказал:

— Товарищ капитан, я никогда не забуду вас, писать часто буду…

Однако до сих пор я от него так ни одного письма и не получил.

— Вот уедут домой «старики» и постепенно забудут обо всем, чему их здесь учили, да и о нас тоже, — заметил лейтенант Вендель. — Пройдет какое-то время, и они будут жить по-старому, как жили до армии. И строчки нам не напишут.

— Да как вы можете говорить так! — набросился я на командира взвода. — Может, письма кое-кто из них и не напишет, так как вообще не любит писать писем, но роту, с которой у них так много связано, они наверняка не забудут.

Сказал ли я все это для собственного успокоения или потому, что действительно верил в людей? Думаю, что по обеим причинам. Да, бывали случаи, когда после одного-двух ЧП у меня портилось настроение, однако в глубине души я был убежден в том, что все наши старания все равно не пропадут даром.

На прошлой неделе личный состав роты принимал участие в показательных занятиях. И под дождем-то мы побывали, и снежком-то нас припорошило. Земля была мерзлая и твердая как камень, а ветер такой, что чуть ли не валил с ног. Однако солдаты все выдержали. Одну ночь на нашем участке провел сам командир полка, а когда он уезжал, то сказал:

— Человек пять наиболее отличившихся солдат представьте к поощрению. Пусть съездят в краткосрочный отпуск.

Я сразу же задумался о том, кого же представить к поощрению. Ефрейтор Герьен действовал настолько хорошо, что командир полка лично упомянул его фамилию в числе лучших. Значит, его в первую очередь. Я задумался. А что же делать с Токоди, Балатони, Ленером, Хетеи, которые действовали нисколько не хуже Герьена, но их просто не видел командир полка? А солдаты? Кого из них выбрать? Например, рядовой Иштван Сабо, несмотря на повреждение руки, не только не ушел со своего места, но даже помогал соседям.

Мне сказали, что Верль дежурил три ночи подряд, зная, что ребята за день так вымотались, что ночью им обязательно нужно отдохнуть.

Юхас до сих пор работает. Он первым вызывается выполнить любое задание, да и лейтенант Секереш напомнил мне о том, что он готовится к свадьбе.

Отлично действовали Шурани, Хайду, Шевелла и другие солдаты.

Как видите, задача отобрать пять лучших была не из легких.

— Отобрать пять человек для поощрения! — приказал я на следующее утро командирам взводов.

— Ни одного не могу выделить, — подошел ко мне в полдень Секереш. — Ребята так действовали, что я наградил бы весь взвод, товарищ капитан.

Вслед за ним явился лейтенант Крижан и высказал свое мнение:

— Уж лучше никого не поощрять. Если кто-то из наших поедет в краткосрочный отпуск, остальные только обидятся, завидовать будут.

Мне пришлось пригласить к себе командиров отделений, чтобы посоветоваться с ними.

— Кто из ваших солдат действовал лучше всех? — спросил я их.

— Юхас, Шевелла, Верль, Задори, Хайду… — начали перечислять они.

Насчитав пятнадцать фамилий, я остановил командиров отделений, сказав:

— Мне нужно три-четыре человека.

— Я лично не могу никого выделить, все действовали хорошо, — заметил Герьен.

По прибытии в казарму я объявил всему личному составу роты благодарность, никого не выделяя персонально. С командиром полка я договорился, что через неделю-другую он разрешит мне отправить в отпуск вдвое больше солдат, чем обычно. Иного выхода, чтобы не обидеть солдат, которые действовали одинаково хорошо, у меня не было.

 

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

Однажды я заметил, что солдаты, подходя к КПП, всегда пели одно и то же. Песен они знали очень много, но у КПП всегда запевали одну:

Пройдя мимо меня, солдаты оглядывались, улыбались, словно хотели сказать: «Да, товарищ капитан, солдатская жизнь не сахар!»

Я с улыбкой погрозил солдатам пальцем, а сам подумал о том, что, как ни суди, все же эти молодые парни, отдавая два-три года своей жизни армии, по-своему приносят посильную жертву родине. Стоит мне об этом подумать, как на душе у меня становится тепло и приятно.

Однажды вечером произошел странный случай. Рота ушла в кино, а я, обойдя казарму, зашел в канцелярию, просмотрел ведомости с отметками и уже намеревался преподнести домашним сюрприз: прийти домой раньше обычного.

Я вышел в коридор. Дневальный сидел у своего стола, на который падал свет от единственной горящей лампочки, и читал газету. Из казармы доносились звуки скрипки. Я прислушался к мелодии, которая казалась мне знакомой.

— Это Юхас пиликает… — заметил дневальный. — Пилит одно и то же по пятьдесят раз… И как только ему не надоест!

Я тихо вошел в казарму. Юхас стоял возле своей койки и играл на скрипке. Он так увлекся, что не заметил меня, хотя я подошел к нему совсем близко. Закончив одну вещицу, он решил, видимо, немного передохнуть: положив смычок, он растер пальцы. Затем снова начал играть, но через минуту со злостью бросил скрипку на кровать.

Только тут он заметил меня и, пробормотав нечто неразборчивое, замолчал.

— Почему вы перестали играть? — спросил я солдата. — Вы очень хорошо играете.

— Ничего у меня не получается, товарищ капитан. Два дня мы копали землю, а теперь вот пальцы не слушаются.

Юхас бросил на меня печальный взгляд и показал руки, на которых виднелось несколько мозолей.

— Ничего, до свадьбы заживет, — пошутил я.

— А что я могу сыграть такими руками, такими пальцами? — серьезно спросил Юхас. — Для меня скрипка — самое важное в жизни. — В голосе юноши звучала печаль. — Если я испорчу руки, что со мной будет?

Юхас поднял на меня взгляд и ждал, что я ему отвечу. Я прекрасно понимал его состояние и причину его беспокойства. Он готовился к поступлению в консерваторию, но ведь служба в армии — святая обязанность всех граждан. Два года — срок немалый, за это время руки Юхаса могут огрубеть. Оказалось, что до армии Юхас ежедневно тренировался на скрипке по три-четыре часа, а здесь ему столько свободного времени за целую неделю не выпадало. До армии он берег руки, следил за тем, чтобы пальцы всегда были гибкими и послушными, а теперь? Теперь ему приходилось мыть полы, носить тяжести, рыть землю и делать многое другое. Уже сейчас руки у него все в ссадинах, а самое тяжелое еще впереди. Мог ли я чем-нибудь утешить его? Не мог. Я понимал, что мне следует что-то сказать ему, и я спросил:

— Чего же вы от меня хотите? Чтобы я ходатайствовал о вашей досрочной демобилизации, ссылаясь на то, что вы собираетесь стать скрипачом, а грубая солдатская работа мешает этому?

Солдат молчал.

Я жестом пригласил Юхаса сесть и, подвинув табурет, сел сам.

— Солдатская жизнь не сахар, — иронически-шутливым тоном начал я. — Вы правы, что она не для артистов. Если бы это зависело от меня, то я призывал бы в армию только рабочих и крестьян, то есть только тех, кто умеет обращаться с металлом или с землей. Такие могут целую неделю копать землю, и хоть бы что. Они все могут. Солдатская жизнь как раз для них. Не так ли? — спросил я Юхаса.

Парень все молчал.

— Выходит, что жизнь нужно было устроить по-другому. Нужно, выходит, решить, кого брать в солдаты, а кого нет? Конечно, артистов, музыкантов и служащих не брать, так как они-де не привыкли к солдатской службе и тяжелой работе. Я вот сейчас подумал, что и Орбана тоже следовало бы демобилизовать. — Я дотронулся до руки Юхаса. — Знаете, здоровенный такой парень из отделения Ленера, он часовщик по профессии. Представьте, он работал с такими крошечными детальками, а теперь что с ним будет? Он, выходит, тоже не может служить?

Юхас вскочил с кровати:

— Товарищ капитан… Я не хочу демобилизоваться… Я не потому сказал вам, чтобы… — Он внезапно замолчал. Глаза у него возбужденно блестели. Он все еще растирал себе ладони. — Я прекрасно понимаю, что такое честь… Товарищ капитан, не сердитесь на меня за то, что я пожаловался вам, просто мне очень обидно, что я не попал в консерваторию… Правда вы не сердитесь?..

Юхас все говорил и говорил. Слова лились потоком. Я узнал не только прошлое, но и настоящее его семьи, их планы на будущее. Отец Юхаса работал на мыловаренном заводе простым рабочим. Плохие условия труда и нездоровый воздух сделали свое дело: вскоре после рождения сына Юхас-старший умер от туберкулеза. У матери на руках осталось четверо детишек. Сколько ей пришлось перетерпеть ради того, чтобы они были накормлены! Детишки росли худыми, болезненными. Врач говорил, что им нужно хорошее питание и как можно больше витаминов. Но откуда все это взять?

— Как видите, детство мое было не из легких. Правда, потом мы стали жить лучше, — продолжал Юхас. — Мама стала передовой работницей, и мы получали на завтрак рожки, намазанные маслом и медом. По воскресеньям она пекла нам калачи. Окончив восемь классов, я смог поступить в гимназию. Как я радовался возможности учиться дальше! Я уверен, что после демобилизации меня примут и в консерваторию. Надеюсь, там учтут, что в армии я не имел возможности ежедневно играть на скрипке, а?

Юхас говорил откровенно и, видимо, ждал, что я поддержу его, приободрю. Я же мог сказать ему только то, что военная служба требует от человека некоторых жертв. Однако я не думаю, что ему нужно отказываться от своей заветной мечты. Демобилизуется и наверстает упущенное. Разумеется, сделать это будет нелегко, но вполне возможно.

Взяв в руки скрипку, которую он бросил на кровать, я притянул ее парню. По лицу Юхаса промелькнула печальная улыбка. Он взял скрипку и заиграл хорошо знакомую мне мелодию:

Мне не пришлось рассказывать Юхасу о том, для чего нужно, чтобы он научился владеть оружием. Он много повидал горя в детстве и ценил теперешнюю жизнь. Я понимал, что сейчас на него нашло минутное ослепление, под влиянием которого он и пожаловался мне.

Однако подобные жалобы исходили не только от одного Юхаса.

Так, например, Шевелла — молодой супруг. Его сыну нет и года. Быть может, самому Шевелле еще не так трудно переживать разлуку с семьей, а каково его жене? Шевелла никогда не жаловался мне, но я представляю, какого он мнения о солдатской службе. Возможно, по ночам, когда все уже спят, он думает о доме, строит какие-то планы. И хотя он не приходит ко мне, я чувствую, что мне следовало бы хоть изредка разговаривать с ним о жизни, о семье.

Однажды один из офицеров роты сказал мне:

— Солдата невозможно убедить в том, что отслужить два года в армии — его долг. Ты ему это объясняешь, а он вежливо отмалчивается, но остается при своем мнении.

— Вы плохо знаете людей, — ответил я ему.

Я хорошо помню день, когда Шевелла прибыл из краткосрочного отпуска.

— Товарищ капитан, знаете, когда жена показала мне вещи, которые наши ребята прислали моему малышу в подарок, я чуть было не заплакал от радости, — сказал он мне. — Я этого никогда не забуду.

Шевелла не говорил о том, как хорошо ему было дома, но это я прочел по его взгляду, который безмолвно поведал мне и о том, что его ждут там, но, раз нужно, он свое в армии отслужит.

Я прекрасно понимал, что солдаты, молодые парни двадцати — двадцати двух лет, связаны тысячами нитей с гражданской жизнью. Они жили легко и беззаботно, как свойственно их возрасту, а попав в армию, от подъема и до отбоя должны делать только то, что им приказывают. А может, таким, как Ковач, Майор, Задори, да и другим даже легче жить, когда им все объяснят и покажут? Они служат, стараются, помогают друг другу.

Шевелле помогали товарищи. Бенчику не дали совершить ошибку. В Надя вдохнули надежду и уверенность. Видоша вернули на правильный путь. Оршоша спасли от окончательного падения. Уж кто-кто, а эти парни наверняка почувствовали, что такое коллектив и на что он способен. Они благодарны коллективу, так как он помог им.

Но ведь в роте есть и такие солдаты, с которыми никогда ничего не случается, которые не доставляют командованию абсолютно никаких забот. Так, например, мы, офицеры, не переставали хвалить Балатони, Барати, Варо, Герьена. Так неужели же им совсем не трудно служить? Неужели они рады любому приказу?

Офицерская работа учит командира многому, в том числе и видеть не только то, что находится, так сказать, на поверхности, но и то, что спрятано в душе солдата. Командир должен уметь разбираться в мыслях подчиненных, понимать их. Балатони — секретарь комсомольской организации, сознательный человек. Разумеется, он не только не будет жаловаться, но еще и сделает вид, что абсолютно всем доволен, так как он знает, что солдаты должны брать с него пример. Как-то он обмолвился, что ему по утрам очень не хочется рано вставать. Но ведь он встает, да еще поторапливает других.

Балатони доволен, что он может откровенно рассказать мне об этом. Раньше он скрывал эти мысли, а теперь ему легче, так как и я знаю, что он работает над собой.

Я понимаю, что командиру до всего этого должно быть дело.

 

СПОРЫ О СТРАХЕ

Вот уже несколько недель в среде офицеров не прекращается спор о том, можно ли научить солдат побеждать страх. Большинство офицеров считает, что можно, а вот лейтенант Крижан упрямо стоит на том, что трус никогда не станет храбрецом.

Неожиданное событие подлило масла в огонь. Приближалась годовщина освобождения страны. Однажды меня вызвал к себе заместитель командира полка по политчасти и сказал:

— На праздник мы ожидаем гостя. Приедет советский майор, который принимал участие в освобождении нашей столицы. Я думаю, будет неплохо, если он побывает у вас в роте и побеседует с солдатами.

Это известие обрадовало меня. Я сказал об этом солдатам, и они решили получше украсить клуб к празднику.

В пятницу в часть приехал гвардии майор Бабашкин. После осмотра городка мы пригласили его в клуб на встречу с солдатами, которые попросили майора рассказать о боях за Будапешт.

Советский офицер охотно рассказал о боях у Тиссы, в столице и в Задунайском крае.

В ходе беседы солдаты задавали майору много вопросов, на которые он охотно отвечал.

— Скажите, а вам никогда не было страшно на фронте? — по-русски спросил ефрейтор Токоди у майора.

Майор сначала удивился вопросу, затем улыбнулся и ответил:

— Почему это не было страшно? Было и страшно. В то время было мне всего двадцать три года, дома меня ждала жена и двое детей…

Солдаты были изумлены: еще никто никогда не говорил им так откровенно о том, что он знает, что такое страх. И вдруг гвардии майор, грудь которого увешана орденами и медалями, не стесняясь, говорит, что он не раз испытывал страх, будучи на фронте.

— Был я тогда артиллеристом, наводчиком орудия, — продолжал майор. — Однажды вечером подошел ко мне капитан Орлов, наш замполит, и говорит: «Разведчики просят выделить им двух артиллеристов. Есть добровольцы?» Вся батарея изъявила желание, все до единого. Капитан поблагодарил солдат, а затем сказал: «Сержанту Бабашкину и рядовому Кузьмину явиться к младшему лейтенанту Волкову и доложить!»

Вы вот спрашиваете, было ли мне когда-нибудь страшно… — Майор повернулся к Токоди. — Холодный вечер тогда выдался, мороз градусов двадцать. Ноги мерзнут, а на лбу пот выступает от нервного напряжения: как-никак я впервые в жизни шел в разведку. С противником встречаться в бою мне уже приходилось, а вот в разведке не бывал. Откровенно говоря, я боялся идти в разведку. Боялся неизвестности, неожиданностей, боялся, что противник обнаружит нас и отрежет нам пути отхода. К тому же нужно учесть, что я тогда был еще очень молод. Достал из кармана фотографию жены с дочками, смотрю на нее, а в голове одна мысль: «Кто знает, вернусь ли я живым из разведки…»

К разведке мы готовились тщательно, в течение нескольких дней, — продолжал свой рассказ майор. — Учились действовать тесаком, захватывать «языка». Проползали по-пластунски довольно большие расстояния. По вечерам мы, тренируясь, подползали почти к самым окопам противника.

И вот наконец настал день выступления. Вернее, не день, а ночь, и к тому же очень холодная. Однако нам было не холодно. После многодневных тренировок я чувствовал себя несколько увереннее. Было нас всего восемь человек. Сначала ползли по ничейной земле, ползли так, чтобы нас не заметили со стороны противника, что означало бы провал всей нашей операции. Рядом со мной полз рядовой Кузьмин. Был он так же молод, как и я, и, разумеется, волновался не меньше меня.

Младший лейтенант Волков подал нам знак остановиться. Затем он подозвал к себе сержанта Борисова, до армии — сибирского охотника. О чем они там шептались, слышно не было, но вскоре я увидел, что Борисов один пополз к окопам фашистов. Он тут же растворился в ночи. Так мы пролежали с полчаса, которые показались нам целой вечностью. О чем только не думалось в те минуты! О доме я старался не вспоминать, так как эти мысли как-то расслабляли.

Вскоре ко мне подполз Волков и так заглянул в глаза, будто хотел подбодрить меня. Он наверняка понимал, что у меня душа в пятки ушла. Возможно, и сам он побаивался, но у него был большой опыт, и он знал, как нужно бороться со страхом.

Наконец вернулся сержант Борисов. Шепотом он доложил старшему разведгруппы о том, что он наткнулся на неожиданное препятствие. Возвращаясь, он чуть было не попал на отсечную позицию фашистов. «Какие силы расположены на позиции?» — спросил сержанта Волков. «До взвода противника», — ответил тот.

Младший лейтенант Волков приложил ухо к земле и прислушался. Было тихо. Нигде не стреляли. Однако через несколько секунд где-то неподалеку забили вражеские минометы. Волков разделил группу на две части и тихо сказал: «Действовать будем только ножами. Пожелаем фрицам спокойной ночи».

Борисов с тремя разведчиками пополз вправо. Я попал в группу Волкова. Мы медленно ползли вперед. Лишь один раз офицер дал нам знак остановиться. Потом жестом приказал мне и еще одному разведчику подползти к нему. Показал вперед, где в темноте мы не сразу рассмотрели расплывчатую фигуру гитлеровца.

Мы уже хотели ползти, но Волков остановил нас. В этот момент гитлеровец наклонился и сунул в миномет мину. Раздался выстрел, и мина вылетела из ствола. Затем немец выпустил еще две мины. Потом, обняв теплый ствол миномета, он стал греть руки.

«Вперед!» — еле слышно шепнул нам Волков. Мы поползли в сторону гитлеровца. Когда до него осталось всего несколько шагов, я вынул нож и так сжал его в руке, что заныла ладонь. За одно мгновение в голове промелькнуло все, чему меня учили в последние дни. Я знал, что одно неверное движение может сорвать всю операцию.

По знаку разведчика мы вскочили с земли и бросились на гитлеровца. Я зажал фашисту рот, разведчик твердой рукой всадил ему нож. На все это потребовалось несколько секунд. Младший лейтенант Волков уже спрыгнул в окоп. Мы бросились за ним, ловко орудуя тесаками. Примерно на середине окопа встретились с Борисовым и его людьми. На радостях, что все идет удачно и тихо, обнялись. Однако Волков, как опытный командир, жестом призвал нас к тишине и бдительности. Он устало опустился на дно окопа, но вдруг, словно подброшенный невидимой пружиной, вскочил и исчез за хорошо замаскированной дверью в бункер, которую никто из нас сначала даже не заметил. Послышался глухой стук. Я бросился вслед за Волковым, который уже улыбался, стоя посреди бункера. «Вот и с их командиром покончено», — тихо сказал он.

В этот момент на столе зазвонил телефон. Я бросил испуганный взгляд на Волкова. Он спокойно снял трубку, затем положил ее на рычаг и одним движением руки перерезал провод. «Что же теперь будет?» — тревожно спросил я. «А ничего особенного, — улыбнулся офицер. — Пошлют связистов проверить линию».

Мы рассредоточились по окопу и стали ждать. Минут через тридцать показались два связиста. Гитлеровцы шли спокойно. Они спрыгнули в окоп и в мгновение ока оказались с кляпами во рту. «Это и есть наши «языки»?» — спросил я Волкова, но он лишь махнул рукой: «Это мелкая сошка, мы подождем визитера покрупнее».

Прошло около часа, и в окоп спрыгнули еще два связиста. Гитлеровцев постигла участь их предшественников. Близился рассвет, и младший лейтенант Волков начал беспокоиться. Он проинструктировал нас, как брать «визитеров покрупнее».

Перед рассветом мы увидели двух гитлеровцев, один из них был офицер. Надев немецкие каски, мы ждали, когда фашисты подойдут ближе. Когда офицер приблизился к окопу, он начал что-то говорить. Нам же ничего не оставалось, как молчать. Тогда он выругался и спрыгнул в окоп… Через минуту офицер был обезоружен и связан. От изумления он почти лишился дара речи…

— А что было потом? — нетерпеливо спросил Юхас.

Русскому офицеру перевели вопрос, он улыбнулся и продолжал:

— Потом все пошло как по маслу. Карта, находившаяся у гитлеровца в сумке, рассказала нам больше, чем мы предполагали. К своим мы вернулись без всяких происшествий. — Майор еще раз улыбнулся и, повернувшись к Токоди, сказал: — Вот ответ на ваш вопрос. Не знаю только, удовлетворит он вас или нет… Правда, ответ несколько длинноват, но, быть может, так будет понятнее. Только не поймите меня превратно и не подумайте, что вся солдатская жизнь состоит из одного страха и ужаса. Но какая-то частичка страха живет в человеке даже тогда, когда он в сотый раз встречается с противником, и все оттого, что он не знает, что его ждет. В трудные минуты жизни (а такие у солдат бывают нередко) важно не расслабляться, не думать о прелестях жизни — это подтачивает волю человека. В первые дни пребывания на фронте я заметил, что командир старался давать мне как можно больше различных поручений, с тем чтобы у меня не оставалось времени на воспоминания и пустые мечты. А молодой солдат особенно склонен к мечтаниям. Позже, когда я сам не раз встречался со смертью лицом к лицу, когда стал свидетелем того, как пали на поле боя мои товарищи, в душе у меня родилась ненависть, которая воодушевляет бойца на подвиг…

Русский майор пробыл у нас в полку до позднего вечера. Когда он уехал мы продолжили спор о том, можно ли полностью победить страх.

Подводя итог дискуссии, я еще раз объяснил солдатам, что волевой человек в любой, даже очень сложной обстановке способен побороть охвативший его страх. В то же время я видел, что не все они согласны со мной. И тут мне на ум пришел один случай из прошлого, когда я был еще командиром отделения. Я рассказал эту историю солдатам. Дело было на крупных маневрах, в ходе которых несколько дивизий перемещались из одного места в другое. На рассвете нашей роте было приказано форсировать Дунай на лодках. Получив приказ, я довел его до солдат отделения. И вдруг один из них воскликнул:

— Товарищ сержант, я не умею плавать!

— Кто еще не умеет плавать? — спросил я.

И вдруг все, как один, подняли руки. Я не верил своим глазам: оказалось, что по стечению обстоятельств никто из отделения не умел плавать. Дело в том, что я и сам-то не умел плавать, но только не смел сознаться в этом. Я сказал, что каждый солдат получит специальный жилет, в котором легко держаться на воде.

Мы спустились к Дунаю. Столкнули на воду лодку, после чего я подал знак нашему пулеметчику, чтобы он шел к лодке. Но он даже не пошевелился. Стоял как парализованный.

— Ну что вы стоите? — спросил я его недовольно.

— Я боюсь, — пролепетал солдат, — утону я.

— Немедленно садитесь в лодку! — приказал я.

Пулеметчик неохотно сел. Когда все заняли свои места, мы оттолкнулись от берега и поплыли. Солдаты побледнели и испуганно смотрели на меня. От страха они даже не могли грести как следует. Не скрою, меня и самого охватил страх. На широком Дунае наша лодка казалась скорлупкой. Течение в том месте было сильным, и нашу лодку начало сносить вниз.

— Вода!.. Вода!.. — вдруг истерически закричал кто-то.

— Замолчать! — крикнул я. — Я тоже не умею плавать, но не паникую! Смотрите!

Положив оружие на дно лодки, я мешком перевалился через борт и упал в воду. Все испуганно вскрикнули, но, как только увидели, что спасательный жилет держит меня на воде, сразу же успокоились.

— Вот видите, я свободно держусь на воде, — сказал я, подплывая к лодке.

Страх у солдат как рукой сняло. Они энергично налегли на весла, а когда мы подплыли к противоположному берегу, некоторые уже шутили.

— Я тоже считаю, что страшным бывает только то, чего человек еще не понимает, не осознает, — проговорил Токоди. — Я, как сейчас, помню, как я первый раз стоял в карауле. Поставили меня к складу с боеприпасами. А было это в январе, холод стоял собачий. Я тогда очень боялся. Думал, что два часа, которые мне нужно было отстоять на посту, так никогда и не кончатся. Какие только ужасы мне не мерещились! На каждый, даже малейший шорох, я хватался за оружие. Пот меня прошиб. А когда меня сменили и я оказался в караульном помещении, сел я на топчан, а сам думаю: «И это все? А чего я, собственно, боялся?» Когда меня снова поставили на пост, я, разумеется, тоже боялся, но уже не так сильно. А спустя две-три недели я стоял на любом посту без всякого страха.

Попросил слова Балатони:

— Я считаю, что вооруженный солдат, который умеет обращаться с оружием, ничего не должен бояться. Один сержант артиллерии рассказывал мне, что его при первой стрельбе задело по руке при откатке орудия. Ему объяснили, что это произошло только потому, что он неправильно действовал, а он все же боялся подходить к орудию. Прошел страх лишь тогда, когда заряжающий научился правильно обращаться с орудием…

— А я долго боялся танков, — заговорил Балог. — Я участвовал в учениях, мы сидели в обороне, а на нас наступала пехота «синих» и танки. Нам была поставлена задача, которая заключалась в том, чтобы «уничтожить» пехоту «синих». С ней мы справились, но когда танки подошли совсем близко, я испугался, вскочил и побежал. Командиру отделения с трудом удалось остановить меня. Я испугался, что меня танк раздавит. Позже я научился прятаться от танков на дне окопа, научился бороться с ними. И страха как не бывало…

— Все это так, — заметил лейтенант Крижан, — но при современной войне все же подчас паники не избежать. Представьте себе, что противник применил атомное оружие. Что тогда?

Я ждал этого вопроса. И хотя солдаты только что делились воспоминаниями о том, как им удалось преодолеть свой страх, я все же не представлял, как они будут действовать в условиях применения противником атомного оружия.

Я понимал, что их нужно как-то подготовить и к такому варианту. Но как? Имитировать взрыв атомной бомбы не так-то просто. Такое не под силу не только ротному, но и полковому командиру.

Секереш однажды сказал, что нам не мешало бы познакомиться с оружием противника хотя бы по чертежам и картинам, еще лучше — увидеть это оружие в учебном фильме, тогда солдаты будут иметь о нем хоть какое-то представление.

Солдаты продолжали рассказывать, как каждому из них удалось победить свой страх, а я тем временем думал о том, что мне, пожалуй, нужно почаще ставить роту в неожиданные и непривычные ситуации.

 

ОТКРОВЕННО, КАК ПОДОБАЕТ КОММУНИСТАМ

В субботу вечером я возвращался домой вместе с лейтенантом Секерешем. Жили мы недалеко друг от друга, и взводный частенько дожидался меня, чтобы по дороге домой поговорить о работе, о солдатах и их подготовке, да и вообще о жизни. Бывало и так, что моя жена, встречавшая меня у дома, прерывала наш разговор с Секерешем, который мы начали на КПП да так и не докончили.

Но в тот субботний вечер Секереш почему-то был молчалив. Он коротко, но вежливо отвечал на мои вопросы, а сам ни о чем не спрашивал. Довольно долго мы шли молча, а потом вдруг Секереш спросил:

— Товарищ капитан, могу я быть с вами откровенным?

— Что за вопрос? Конечно, — удивленно сказал я.

— Хочу поговорить с вами как коммунист с коммунистом…

— Вы же знаете, товарищ Секереш, — перебил я командира взвода, — коммунист имеет право высказывать свое мнение не только на партийном собрании, а везде и всегда. И это не только его право, но и обязанность.

— Но я хотел поговорить о вас лично, о нас с вами и вообще о командирах взводов.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что Секереш скажет мне что-то такое, о чем он думает давно, но то ли не имел удобного случая, то ли просто не смел высказать.

— Говорить мне об этом нелегко, — начал Секереш. — Я и раньше хотел сказать, но не решался. Вы командир, и я боялся, что вы на меня рассердитесь, а то, чего доброго, сочтете меня клеветником, который хочет подорвать ваш авторитет.

— Говорите смело, — подбодрил я Секереша. — Может, вы и не ахти какую радость доставите мне своими словами, но ведь почти все лекарства бывают горькими. Чувствую, что вы не расхваливать меня собираетесь.

— Товарищ капитан, вы оторвались от нас, командиров взводов. Хотя вроде бы вы каждый день и находитесь с нами, но нас разделяет пропасть.

— Это как же понимать?

— Вы не интересуетесь жизнью подчиненных вам офицеров. Ну, к примеру, возьмем лейтенанта Балайти. Два года он живет далеко от семьи, а вы за это время ни разу даже не спросили его о том, почему он живет один и что думает об этом его жена, с которой бедняга встречается раз в две недели.

— Я пытался выхлопотать ему квартиру, но ничего не вышло. Вы и сами знаете, что с жильем у нас большие трудности. Возможно, к осени и удастся, — ответил я.

— Он это понимает, не в этом дело. Балайти беспокоит другое. Помните, товарищ капитан, когда у нас в полку был командир дивизии? Увидев Балайти, он подозвал его к себе, пожал ему руку и спросил: «Как живете, товарищ Балайти? Как ваша супруга и сынок? Удалось ли вам получить квартиру?..» Долго они тогда разговаривали. После этого Балайти сказал мне: «Видишь, дружище, командир дивизии и тот поинтересовался, как живет моя семья, а наш капитан ни разу меня об этом и не спросил». Да, Балайти без семьи живется нелегко, с тоски он даже к вину пристрастился. Когда же мы как-то пропесочили его, он нам ответил: «А разве я нормально живу? Женат, ребенок есть, а я к ним только в гости приезжаю, словно дальний родственник!» Мы его ругали, а он только отмахнулся. Кого, мол, здесь интересует ого судьба и то, что он уже два года живет без семьи?..

— Балайти не прав, — перебил я Секереша. — Я два-три раза напоминал командиру полка о нем, но что же делать, если до осени не освобождается ни одна квартира?

— Если бы вы объяснили все это Балайти, он наверняка понял бы. — Интонации Секереша стали умоляющими. Он продолжал: — Человеку нужно доброе слово, как земле влага. Помните, товарищ капитан, сколько забот у вас было со мной два года назад? Как я тогда себя вел! И если бы вы тогда были только строги, то я, возможно, уперся бы, и все. А вы подошли ко мне, как отец родной или старший брат. Когда мы идем домой, о чем мы только не говорим, но так вы обращаетесь лишь со мной. А когда вы по душам говорили с Балайти, Крижаном, Венделем?..

Я с удивлением смотрел на Секереша. До сих пор я считал, что знаю все о своих подчиненных, жаловаться на них никто не жаловался, и вдруг — пожалуйста, я, видите ли, оторвался от собственных командиров взводов.

А Секереш все говорил и говорил:

— Вы раздаете поощрения и наказания, но только солдатам да иногда младшим командирам. За год офицеры роты получили восемь благодарностей от вышестоящих начальников, а от вас — ни одной. Вот я и решил рассказать вам обо всем, о чем мы, офицеры, между собой не раз говорили.

Мне хотелось крикнуть лейтенанту: «Стой! Замолчи! Как ты смеешь!..» Но я все же сдержался и промолчал, хотя это было нелегко. Не знаю, есть ли такой человек, который радуется, когда его критикуют… Скажу откровенно, я не радовался. Я набрался терпения и молчал, хотя все во мне клокотало. Я был готов опровергнуть любое обвинение Секереша. Я мог все объяснить, мог оправдаться, но не сделал этого, так как не чувствовал себя полностью правым.

— Вы нас недооцениваете, не уважаете, — продолжал, осмелев, Секереш.

Я остановился, будто ноги мои вросли в землю, и так посмотрел на Секереша, словно хотел сказать: «А ну-ка, повтори еще раз эту клевету!..»

— По крайней мере, нам так кажется, — поправился Секереш. — Каждодневную работу мы делаем, а когда дело доходит до чего-то необычного, мы становимся лишь простыми наблюдателями. Вот когда Дьюла Надь хотел наложить на себя руки, вы один беседовали с ним и его отцом, а ведь я командир взвода. Когда Видош то и дело просил мать прислать ему денег, вы, товарищ капитан, лично взялись за это дело, хотя лейтенант Крижан свободно мог разобраться и сам. И когда Сиксаи играл в карты, и когда Бенчик хотел обмануть девушку, вы действовали единолично, полностью устранив лейтенанта Венделя. Иногда нам, взводным, кажется, что мы вообще здесь лишние люди, да и солдаты уже привыкли к тому, что вы сами разбираете любое, даже самое пустячное дело или конфликт. — Немного помолчав, лейтенант продолжал: — Поверьте, товарищ капитан, я вовсе не хотел портить вам вечер, но чувствую, что молчать дальше я уже не могу. Вам уж лучше все знать, а если мы и дальше будем все только между собой обсуждать, все останется по-старому.

— Хорошо, что вы откровенны, — сказал я Секерешу, — но только не пойму, почему вы не сказали все это раньше. Молчали столько времени, а теперь утверждаете, что, мол, ошибки-то старые.

— Подчиненному нелегко указывать своему командиру на его ошибки.

Я, разумеется, понимал Секереша. И хотя слова его были горьки, мне пришлась по душе его откровенность. Я понимал, что ему пришлось выдержать трудный бой с самим собой, прежде чем он решился сказать мне правду в глаза. В голову мне невольно пришла мысль о том, смог ли бы я вот так резать правду-матку в глаза командиру полка…

Тем временем мы подошли к моему дому, и Секереш тихим голосом попрощался со мной. На этот раз я не стал его задерживать. Я дружески пожал ему руку. Мне хотелось побыть одному, наедине со своими мыслями.

За ужином кусок не лез мне в горло, а когда я лег в постель, то долго не мог уснуть.

Я вспоминал все случаи и истории и мысленно спрашивал себя, когда я действовал правильно, а когда нет, обходя командиров взводов.

Сейчас, когда мне сказали о моих ошибках, я вспомнил о многих мелочах. Да, действительно, я не часто беседовал с Балайти. Если мне был нужен совет, то я чаще всего обращался за ним к Секерешу. Его я любил больше других офицеров. В его работе я быстрее замечал хорошее, чем у Крижана, Венделя или Балайти. Если мне давали два приглашения на какое-нибудь мероприятие, я обычно брал с собой Секереша.

Вспомнил я случай, который произошел недели три назад. Ко мне пришел Балайти и попросил разрешения уехать из части. Я в тот момент был чем-то сильно раздосадован и сказал ему: «У вас только одно на уме — как бы уехать куда-нибудь». На его вопрос я ответил не сразу, а когда разрешил уехать, то он уже опоздал на поезд.

Ночь я провел беспокойно: до утра все думал да думал и заснул только под утро с тяжелой головой.

Высказав все, что он обо мне думает, Секереш в течение нескольких дней старался не попадаться мне на глаза. До этого разговора он довольно часто заходил ко мне в канцелярию, даже тогда, когда у него не было никакого дела ко мне. Зайдет, посидит, посмотрит, как я составляю ротное расписание, расскажет о том, как у него идут дела во взводе, или же попросит совета, как ему лучше заполнить карточку спортивного тотализатора.

В четверг я остановил его в коридоре и спросил:

— Как жизнь, товарищ Секереш? Почему не заходите в канцелярию?

Он пробормотал что-то невразумительное о занятости, но я по его виду заметил, что ему неприятен мой вопрос.

— Уж не думаете ли вы, что я сержусь на вас за откровенность? — спросил я.

Секереш немного помолчал, а потом ответил:

— Я и сам не знаю почему, но я уже жалею о том разговоре. Вы, товарищ капитан, мой командир и теперь можете подумать, что молодой человек учит вас, опытного офицера.

— Мне указал на мои недостатки не молодой офицер, а коммунист, — сказал я Секерешу.

Я пытался убедить его — и одновременно себя — в том, что его критические замечания были откровенными и полностью справедливыми. Однако моментами я ловил себя на том, что стараюсь отыскать у Секереша побольше ошибок и недоработок. Он несколько легкомыслен и мягкотел. Когда Оршош признался в воровстве, Секереш не только не хотел его наказывать, но даже встал на его защиту.

И тут я вспомнил, что тогда я радовался тому, что Секереш выступает в защиту своих подчиненных. Черт возьми, что это со мной? Уж не хочу ли я подобным образом рассчитаться с ним за критику?

Однако, как я ни старался, смотреть на Секереша прежними глазами я уже не мог. Где-то в глубине души я думал: «А вдруг он все же не во всем прав? Командиры взводов — молодые, еще недостаточно опытные офицеры, безраздельно доверять им воспитание солдат было бы легкомыслием. Ничего, время все уладит, — успокаивал я себя. — Ни Секереш, ни другие офицеры не знают, какие я испытываю порой сомнения. Ну ничего, теперь я буду работать иначе».

Однако скоро я понял, что от намерения что-то сделать до самого поступка очень долгий и трудный путь. Понял я и то, что мне действительно нужно быть поближе к командирам взводов. Секереш упрекал меня в том, что я не проявлял интереса к семейным делам Балайти. Я видел, что он прав, но в то же время не знал, что делать. Позвать офицера и немедленно поговорить с ним? Это было невозможно, так как Секереш наверняка уже сказал товарищам о нашем разговоре.

Я чувствовал, что нужно как-то разрядить напряжение. Сначала я решил пригласить командиров взводов к себе на квартиру, хотя, откровенно говоря, многого я от этого разговора не ждал. Однажды офицеры уже были у меня дома, но все они, кроме Секереша, чувствовали себя как-то неловко, все их движения были связанными.

Вендель однажды рассказал, что в офицерском училище их учили, как они должны есть и пить за столом. Я вспомнил, как Вендель, будучи впервые у меня в гостях, держал бокал тремя пальцами. А когда я посмотрел на него, он густо покраснел.

Вот я и решил, что такой официальный разговор много пользы не принесет. Оторвался от офицеров… Подменяю их в деле воспитания солдат… Слова Секереша не выходили у меня из головы.

А снова я их вспомнил в тот день, когда во взводе лейтенанта Венделя случилось ЧП.

Однажды утром полковой врач сообщил мне, что больной солдат Андраш Ихас, которого он направил в госпиталь на лечение, исчез. В госпитале солдат не появлялся.

Испугавшись возможного ЧП, я немедленно послал лейтенанта Венделя к родителям Ихаса. Взводный нашел там солдата и привез его в казарму.

Мне хотелось самому уладить это дело, но нельзя было подменять командира взвода, и поэтому я спросил Венделя:

— Что нам делать с Ихасом?

— Отдать под суд военного трибунала, ничего другого мы сделать не можем, — ответил мне офицер. — Его нужно как следует проучить.

— А вы спрашивали у него, почему он сбежал домой, вместо того чтобы ехать в госпиталь? — спросил я.

— Нечего говорить с ним! — ответил лейтенант. — Об этом его в трибунале спросят.

— А вспомните-ка историю с Оршошем, — не отступался я.

— Это совсем иная история. Оршош вырос в плохой среде и потому стал вором, а родители Ихаса — честные люди. Мать его рыдала, когда я объяснил ей, что сделал ее сын.

— И все-таки нужно с ним поговорить, без этого мы его никуда передать не можем.

— Я даже смотреть на него не могу, — со злостью бросил лейтенант.

— Как же вы хотите воспитывать людей, если даже не желаете с ними разговаривать? — сказал я, ловя себя на том, что говорю с офицером несколько свысока.

«А еще говорят, что я подменяю взводных, — подумал я. — Да разве на вас можно положиться? Меня обвиняете в том, что я не думаю о вас, а сами готовы судить солдата, даже не выслушав его. Отдать под трибунал нетрудно, но к чему это приведет? Ведь два года назад я не отдал Секереша под суд, когда он от любовной неудачи запил и загулял».

Я взял себя в руки и начал объяснять офицеру, что с подчиненными нужно быть терпеливым, нужно детально разобраться в причине и обстоятельствах происшествия.

Я вызвал к себе нарушителя и в присутствии Венделя стал расспрашивать его. Выяснилось, что случай особенный. Ихас служил в армии второй год, до сих пор не имел ни одного дисциплинарного взыскания. Все было хорошо, но в последнее время он жаловался на боли в животе.

— Тогда почему же вы не поехали в госпиталь, когда вас направил врач? — спросил я Ихаса.

— Боялся, что я там умру.

— Не говорите чепухи! — набросился на солдата лейтенант Вендель. — Кто поверит, что вы испугались операции! Ерунда!

Я сделал знак Венделю, чтобы он замолчал, и стал дальше расспрашивать солдата. Ихас рассказал, что несколько лет назад его старший брат умер во время операции почек.

Узнав это, я отослал солдата обратно на гауптвахту.

— Вы сейчас были у родителей Ихаса. Как они живут? — спросил я лейтенанта.

— Думаю, что они всю жизнь проработали поденщиками. В кооператив, по-видимому, вступили только в этом году…

— Словом, простые, малограмотные люди, не так ли?

— Думаю, что совсем безграмотные.

— А Ихас?

— Он окончил четыре класса средней школы.

— Видите, товарищ лейтенант, теперь нельзя не поверить, что Ихас перепугался насмерть и убежал в страхе домой.

— А я все равно не верю. Тогда он мог бы вернуться в казарму.

— Представьте себе его положение, — начал я объяснять Венделю, — в полку он в течение нескольких недель спорил с врачом, не соглашаясь на операцию. Потом все же согласился, но, когда приехал в госпиталь, смелость ему изменила. Он и так боялся операции, а тут еще вспомнил о смерти брата в больнице. Возвращаться в полк он боялся, так как врач снова отослал бы его в госпиталь. Вот он и приехал домой, где пробыл двое суток. Вы же сами мне докладывали, что, когда вы вошли к Ихасам в дом, на парне была военная форма по всем правилам.

— Выходит, Ихаса следует выпустить с гауптвахты? — спросил меня лейтенант.

— Наказать его мы накажем. Но справедливо и не сейчас, когда ему немедленно нужно сделать операцию. Только на этот раз мы его уже не отпустим в госпиталь одного. Дадим Ихасу сопровождающего, который доставит его в госпиталь и расскажет там дежурному врачу о том, что парень очень боится операции.

На следующий день я направил солдата в госпиталь с сопровождающим.

Вечером того же дня я возвращался домой вместе с лейтенантом Секерешем. Мы оба старались говорить о чем-то постороннем, не имеющем никакого отношения к службе.

И только когда я остановился у ворот своего дома, Секереш неожиданно сказал:

— Вендель с такой убежденностью доказывал нам, что с Ихасом только так и можно было поступить — послать его в госпиталь на операцию!..

Я молча улыбнулся.

 

«САТАНА НЕ ДРЕМЛЕТ!»

После упрека в том, что я не интересуюсь личной жизнью офицеров, я стал больше внимания обращать на их запросы. Приглядевшись поближе к жизни офицеров, я понял, что до сих пор представлял их быт в более розовых тонах, чем следовало бы. Раньше, сам не знаю почему, мне казалось, что взводные офицеры — солдаты до мозга костей. Я думал, что, если сказать любому офицеру, что ему два года придется жить вдали от семьи, то этот офицер ответит мне только так: «Слушаюсь! Я прекрасно понимаю, что это мой долг!»

На самом же деле все выглядело несколько иначе. Почти у всех офицеров были семьи, была личная жизнь с множеством ежедневных мелких или крупных забот. И не всегда офицер понимал, почему та или иная его просьба, казавшаяся ему очень обоснованной, отклонялась, а это порой вело к нарушению дисциплины. Случалось, я даже не знал, что мне делать, так как не все и не всегда можно решить одними приказами, особенно если офицер действительно оказывается в чем-то ущемленным.

Должен признаться, что в отношении Балайти Секереш был абсолютно прав. Жизнь у Балайти была явно не мед: как-никак два года без семьи. Каждые две недели садись на поезд и тащись домой, а рапорт о получении квартиры два года лежит в штабе без всякого движения. Жена Балайти сначала ругала мужа за его непрактичность, а когда ей это надоело, сама взялась за решение квартирного вопроса.

На прошлой неделе она пришла ко мне на квартиру и без лишних разговоров изложила суть дела:

— Товарищ капитан, скажите, пожалуйста, когда мы наконец получим квартиру?

— Я уже говорил вашему мужу, что, возможно, этой осенью.

— Словом, квартиры нам нет, — закончила она.

Мы беседовали довольно долго. Она рассказала мне, что до сих пор терпеливо ждала, понимая, что квартиры на дороге не валяются, но теперь считает, что за такой долгий срок все же можно было бы найти способ удовлетворить их просьбу.

— Я знаю, — продолжала женщина, — что дать квартиру каждому — задача трудная, но ведь нужно же учитывать и то, что мы с мужем вот уже два года живем врозь. Мне кажется, у вас должна быть какая-то очередь на квартиры, — сказала она, а затем вежливо добавила, что после такого долгого ожидания не верит, что мы в состоянии ей помочь.

Я, к сожалению, ничем не мог обнадежить ее, так как к решению квартирных вопросов я не имел никакого отношения.

Жена Балайти, попрощавшись со мной, ушла. А через несколько дней она явилась снова, но на этот раз уже не одна, а с мужем.

— Я нашла для нас квартиру, товарищ капитан! — не без гордости заявила она прямо с порога.

— Вы шутите, — ответил я. — Я знаю все квартиры в гарнизоне, но ни одна из них не освобождается.

— Вы полагаете, что мы должны ждать, когда квартира освободится? Ну уж нет! Хватит, мы свое переждали!

Я с любопытством ждал, что она мне скажет дальше.

— У Винце Дадушека здесь есть квартира. Муж работает в Печи, а жена его вообще нигде не работает. Мы же имеем квартиру неподалеку от Печи. Так почему бы им не переехать в нашу квартиру, а нам — в их? В армии ее муж уже не служит.

— А что, если она не захочет переезжать? — развел я руками.

— Или возьмем сержанта Хегедюша! — не сдавалась женщина. — За неправильное поведение в дни контрреволюционного мятежа его уволили из армии. Детей у него нет, а он до сих пор занимает двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. У меня же двое детишек, а я живу от мужа в ста двадцати километрах. Хегедюш работает рядом с домом, в котором живем мы. Разве нам нельзя с ним обменяться квартирами? Или, быть может, его оскорбит такое предложение?! Зато нас можно до бесконечности уговаривать, чтобы мы набрались терпения и ждали, да?!

Женщина так разошлась, что муж начал успокаивать ее, но тщетно. Она была сильно возбуждена, глаза ее заблестели, руки сжались в кулаки. Ее энергия передалась мне, и я сразу же после разговора с супругами Балайти пошел в штаб к офицеру-интенданту, занимавшемуся квартирными вопросами. Я до тех пор спорил с ним и доказывал, пока тот не дал мне обещания уладить это дело в ближайшее время.

Я понимал, что квартирную проблему так просто не разрешишь, но после разговора с женой Балайти постоянно думал о том, каким образом можно сделать так, чтобы жившие врозь офицерские семьи съехались вместе.

Во время одной из встреч со мной жена Балайти сказала:

— Знаете, товарищ капитан, нехорошо это, когда супруги живут врозь. Я не из ревнивых, но иногда пословица: «Сатана не дремлет!» — все же сбывается.

Я невольно задумался над словами женщины. Несколько лет назад мы в подобных случаях твердо говорили: «Знаете, товарищ, пока нужно подождать. Обстановка требует жертв».

Несколько лет назад был у меня офицер-приятель, у которого, казалось, все было в порядке. Все его уважали, считая чуть ли не святым человеком, а он вдруг поссорился с женой и решил разойтись с ней.

Мы бросились разбираться в этом деле, но было поздно, так как семья фактически уже распалась, хотя супруги и продолжали жить под одной крышей.

Офицер этот, оказавшись в таком положении, пытался как-то заглушить свое горе: ушел с головой в работу, в свободное время путешествовал, но ничего не помогало. Вскоре он познакомился с молодой вдовой и постепенно стал встречаться с ней все чаще и чаще.

Каждый раз, возвращаясь со свидания домой, он думал, что ему, пожалуй, не стоит больше встречаться с вдовушкой, так как он любит свою семью. Однако сил на разрыв у него не хватало.

Его вызвали в партбюро, где он сказал буквально следующее: «Товарищи, что хотите делайте со мной, как хотите наказывайте, я это заслужил. Теперь мне все равно, но жить во лжи я больше не могу».

Когда Секереш сказал мне, что Балайти иногда заглядывает на дно стакана, мне сразу же вспомнился случай с офицером-приятелем.

А что, если Балайти не выдержит испытания разлукой? Сначала он увлечется вином, а потом его, как молодого еще человека, и к женщинам потянет, когда жена находится за сто двадцать километров. Пойдет на танцы, познакомится там с кем-нибудь, а кто может дать гарантию, что знакомство это не зайдет и дальше? Да никто!

Вы скажете, что у меня слишком разыгралась фантазия? Нисколько. Во многих семьях разлад именно с этого и начинается.

Возможно, что и жена Балайти почувствовала эту опасность и теперь энергично старалась удержать мужа. Говорят, что женщины могут инстинктивно чувствовать угрозу своему семейному счастью.

Я решил приложить все усилия для того, чтобы супруги Балайти съехались вместе как можно скорее.

 

ПОНЯТЬ НАС НЕ ТАК-ТО ЛЕГКО

Человеку, который не знает нашей армейской жизни, она может показаться однообразной и скучной. Такой человек считает, что каждый наш шаг предусмотрен уставом или же наставлением, а мы сами не столько люди, сколько автоматы, которые действуют от нажатия той или иной кнопки.

Неопытному человеку трудно заметить, какая насыщенная жизнь идет в казармах, да и под одинаковой форменной одеждой бьются молодые и горячие сердца солдат, которым отнюдь не чуждо ничто человеческое.

Так, например, рядовой Бела Варга уже целые две недели как влюблен и готов вырезать на каждом дереве, которое попадется ему на глаза, сердце, пронзенное любовной стрелой, и буквы «Э» и «П». Это значит, что его возлюбленную зовут не то Эржи, не то Эдит, я точно не знаю, но для самого Варги в этих буквах заключено многое.

Шевелла то и дело пишет жене домой страстные письма. Лакнеру вдруг взбрело в голову, что у него идеальный слух, и он решил научиться играть на виолончели. Никто не знает, почему он отдал предпочтение именно этому инструменту, как никому не известно и то, почему он вдруг решил, что у него идеальный слух, — ведь он ужасно фальшивит, когда поет. Но уж если ему так хочется, пусть учится. Калиста и Хетеи занимаются борьбой, а в свободное время гоняют футбольный мяч по полю, хотя ни тот ни другой не годятся в звезды футбола или же спортивного ковра.

Все они молоды, горячи, легкомысленны, а порой бывают просто как дети.

Когда выдавалось свободное время, я доставал связку старых писем, которые мне присылали демобилизованные солдаты, и заново с не меньшим волнением, чем в первый раз, перечитывал их.

Вот, например, отрывок из письма Антала Хидвеги:

«Перед демобилизацией я с нетерпением считал дни, оставшиеся до конца службы, а когда получил синенькое удостоверение о демобилизации, меня охватило странное чувство. Не скрою, приятно жить на гражданке, вставать, когда захочешь, ходить, куда заблагорассудится, вечером тебя не загоняет в кровать дежурный или старшина, однако мне сильно не хватает друзей. Друзья, вместе с которыми я служил, разъехались, кто куда. Изредка я переписываюсь с ними. Недавно я встретился с Тони Ковачем, помните, товарищ капитан, здоровый такой парень. Встретились мы совершенно случайно, очень обрадовались друг другу, даже слеза прошибла…»

Письмо было длинным. Хидвеги подробно рассказывал о своей жизни, а в самом конце письма признавался мне в том, что собирается жениться на сестре одного товарища по армейской службе; и если дело дойдет до свадьбы, то он, мол, непременно пригласит меня на это торжество.

Хидвеги демобилизовался год назад. Должен сказать, что он отнюдь не был образцовым солдатом и частенько получал за различного рода упущения по службе дисциплинарные взыскания. И все-таки он сохранил обо мне добрую память! Вот и на свадьбу обещает пригласить. Сейчас он от меня нисколько не зависит, так что его ни в коем случае нельзя заподозрить в угодничестве. Интересно, почему он мне пишет? Он демобилизован, и мы, вероятно, больше никогда не встретимся. Я помню, что когда он служил у меня в роте, то часто сердился на меня, так как считал, что я несправедливо наказываю его. Больше того, однажды он даже написал на меня жалобу, и не куда-нибудь, а прямо в министерство обороны, где уверял, что я «сживаю его со света». А теперь вот пишет мне человеческие письма. Может быть, письмо это предназначалось не мне, а роте, тем, кто еще продолжает служить и в среде которых он так хорошо себя чувствовал? Двадцать лет он прожил в селе, где у него наверняка есть друзья, и все же сейчас ему не хватает тех, с кем под одной крышей он провел всего лишь два года. Разве может понять Хидвеги человек, которому наша армейская жизнь кажется серой и однообразной? Разве такой поверит в искренность строк, которые мне написал демобилизованный Йожеф Шевчик:

«До армии я с родным братом и то не мог ужиться, все спорил да ругался, а теперь, товарищ капитан, хотите — верьте, хотите — нет, я работаю в одной бригаде с Шобером, все делаем вместе. Живем мы хорошо, правда любопытно, а?.. Странно…»

Я же ничего странного в этом не находил, хотя в свое время готов был поклясться, что Шевчик и Шобер никогда не станут друзьями. Шевчик, колючий по складу характера, со всеми ругался, а Шобер был на удивление завистливым парнем. Даже при демобилизации Я не заметил ничего такого, что могло бы свидетельствовать об их начинающемся сближении. И все же я не удивился, что они в конце концов стали друзьями.

Когда солдат служит и находится в коллективе, помощь товарищей воспринимается им как нечто само собой разумеющееся. Причем помощь эта оказывается ежедневно и бескорыстно. Когда же солдат демобилизовался, он, естественно, ищет друзей, на которых можно было бы положиться.

Солдатская дружба завязывается медленно, но уж, когда она установилась, как правило, бывает очень крепкой. Трудно заметить, когда солдаты, спящие рядом, становятся друзьями, так как внешне они очень долгое время остаются сухими и суровыми друг к другу.

Помню, как незаметно и тихо помогал Ласло Варо неуклюжему Беле Сабо, крестьянскому пареньку, который развивался прямо на глазах. У него походка и та довольно быстро изменилась. Первое время после прибытия в роту Сабо даже не осмеливался говорить, так он был застенчив и робок. Над его неуклюжестью солдаты подсмеивались. И вот Варо, коммунист и простой добрый парень, берется за Сабо, за этого деревенского медведя, и тот скоро начинает участвовать в любом споре. Правда, аргументы его остаются неясными и робкими, но важно то, что он уже о многом высказывает собственные суждения. Если он в чем-нибудь сомневается, то зовет на помощь Варо, рядом с которым чувствует себя более уверенно.

Что это, если не товарищество и дружба? Нет ничего удивительного в том, что после демобилизации их дружба станет еще крепче. Я не провидец, но верю в то, что Сабо никогда не забудет Варо, от которого он многому научился.

А если посмотреть на отделение Герьена! Шуйок, Коромпаи, Шевелла и другие солдаты живут как братья. Если кто-нибудь из них получает из дому посылку, то едят ее все вместе, сдабривая лакомства фразочками: «Ну и сухие же тебе прислали калачи!» или же «Да кто же так пересаливает колбасу при копчении!». И так шутят над владельцем посылки до тех пор, пока не съедят все содержимое.

А в свободное от службы время все отделение собирается вокруг Герьена, который мастерски рассказывает о разбойниках с большой дороги, державших некогда в страхе всех богатеев округи, или же о странниках, бродивших по земле в поисках правды и справедливости для бедного люда. Порой ребята уговорят Юхаса сыграть им какую-нибудь народную мелодию, а сами подпевают ему, тихо и задумчиво.

Да разве забудут солдаты эти два года, проведенные под одной крышей? Разве не расскажет Шевелла своему малолетнему сынишке о трудной, но интересной армейской службе? А когда кто-нибудь из демобилизованных солдат окажется в компании друзей за праздничным столом, то обязательно расскажет какую-нибудь историю из армейской жизни, которая обязательно будет начинаться словами: «А вот когда я служил в армии…» или же «Когда я был солдатом…».

Так что же так крепко связывает демобилизованного солдата с воспоминаниями об армии? Что ему особенно дорого? Что крепко запало в память? Глоток воды в жаркий день, которым поделился с ним товарищ, дружеская рука, протянутая ему в тот момент, когда он был на краю пропасти, или же несколько капель одеколона на волосы перед свиданием с девушкой и неловко сунутая в карман десятка, чтобы он был на должной высоте?.. И то, и это, и многое другое…

Осенью, когда в роту прибывают новички, видишь множество новых лиц, новых людей с самыми различными характерами, а спустя два года кажется, что увольняются совсем другие люди. Они стали мужественными, более сильными и закаленными…

Демобилизованный несколько лет назад Антал Бодоч пишет мне по три-четыре письма в год, хотя мы с ним и не были в особенно хороших отношениях. Служба давалась ему с большим трудом, а теперь каждое его письмо полно благодарности ко мне. А за что, спрашивается? Я и сам считаю, что мне просто повезло в том, что удалось вернуть парня на путь истинный.

Многие считают, что опытный командир-воспитатель всегда знает, какое влияние оказывают на подчиненных его действия или слова. Я не разделяю этой точки зрения. Жизнь командира была бы слишком легкой, если бы все происходило на практике так, как он запланировал или же задумал. Тогда не было бы ни отдельных случаев неповиновения, ни самовольных отлучек, не нужно было бы никого наказывать, сажать на гауптвахту под арест, а иногда даже отдавать под суд. Очень часто бывает так, что командир, поступая с солдатом так, а не иначе, еще не знает, каким будет результат. И все же он должен, обязан действовать, и он действует, надеясь, что достигнет своей цели. Командиру часто приходится идти на риск, так как в искусстве воспитания не должно быть места шаблону. Командир-воспитатель обязан бороться за каждого солдата. И очень часто успех воспитания во многом зависит от способности рисковать.

Так было с Бодочем. Сколько я о нем вспоминал, а каждое новое полученное от него письмо снова и снова напоминало мне о его истории…

После окончания курса одиночной подготовки я вызвал к себе в канцелярию рядового Антала Бодоча и сказал ему:

— Вы будете писарем.

Парень очень обрадовался такому назначению. Был он хрупкого телосложения, робок и вежлив, короче говоря, типичный служащий.

Обязанности писаря он выполнял добросовестно, я ему полностью доверял: он ходил на почту за корреспонденцией, он же получал посылки и денежные переводы на всю роту. Несколько месяцев подряд все шло благополучно. В начале лета рота выехала в лагеря. Бодоч же оставался в казарме.

Когда же мы вернулись на зимние квартиры, ко мне пришел рядовой Крайнич и показал письмо, которое он получил из дома.

— Родные пишут, что они послали мне пятьдесят форинтов, но я ничего не получал.

— Когда вам послали деньги? — спросил я.

— Три недели назад.

Я вызвал к себе Бодоча:

— Почему вы не отдали Крайничу присланные ему из дома деньги?

Писарь задрожал и признался, что он получил эти деньги и истратил.

Я доложил о происшедшем командиру полка. Солдата отдали под суд, который приговорил его к четырем месяцам штрафного батальона.

Тем временем меня перевели в другую часть. Поздней осенью вызывает меня однажды командир и говорит:

— К нам прибывает солдат, отбывший срок в штрафном батальоне. Я назначаю его в вашу роту. Попробуйте сделать из него настоящего человека.

Я сказал: «Слушаюсь!» — и пошел к себе в канцелярию. Каково же было мое удивление, когда я увидел Бодоча, с которым как раз разговаривал о чем-то командир взвода!

Увидев меня, солдат побледнел, слова застревали у него в горле. Он низко опустил голову, не смея посмотреть мне в глаза.

Задав несколько формальных вопросов, я разрешил ему идти в подразделение. Откровенно говоря, меня такая встреча нисколько не обрадовала. Совершенное Бодочем я считал серьезным преступлением. Я сам просил, чтобы его строго наказали, и, по совести говоря, не очень-то верил в то, что за четыре месяца он мог измениться.

Первое время я не знал, как мне с ним поступить. Отношения между нами были натянутыми. Парень чувствовал, что я смотрю на него искоса, и старался не попадаться мне на глаза.

Спустя несколько недель командир полка спросил у меня:

— Ну, как ведет себя солдат из штрафного?

Что я ему мог ответить? Разве я мог сказать, а тем более утверждать, что парень изменился, что строгое наказание пошло ему на пользу?

Командир полка сказал, что с такими людьми нужно быть особенно осторожным и деликатным, с тем чтобы не оттолкнуть их от коллектива, не озлобить, а то ведь первая ошибка может повлечь за собой вторую, после которой оступившемуся человеку уже труднее вернуть себе доброе имя.

Я задумался над тем, что же мне делать: может, поговорить с ним немного о прошлом, а потом сказать, что я простил его и уже не сержусь? А если он нисколько не изменился? Кто знает, в какое окружение попал он в батальоне? Быть может, он хочет немного освоиться в новой обстановке, а потом опять покажет себя?

И вдруг в голову мне пришел довольно смелый план. Вызвав солдата к себе, я без обиняков сказал:

— У моего писаря очень много работы, да и почта здесь находится далеко. Начиная с сегодняшнего дня вы будете выполнять обязанности почтальона. Ровно в четырнадцать тридцать зайдете ко мне за доверенностью, а сейчас можете идти.

Солдат обхватил голову руками, но, несмотря на это, я заметил, что лицо его сильно покраснело. Он что-то пробормотал, но я не стал с ним разговаривать, жестом показав ему, что он может идти.

В то время был установлен такой порядок получения почты: почтальон приносит в канцелярию квитанции и бланки, заполняет их, после чего дает мне на подпись. Я подписываю и скрепляю их печатью, а уж на следующий день он идет снова на почту и получает там всю корреспонденцию, деньги и посылки.

Однако на этот раз я решил изменить этот порядок и сказал:

— Заполните все, что нужно, я подпишу, а вы сами поставите печать и сейчас же принесете деньги по всем переводам!

Солдат что-то хотел сказать мне, но я нарочно вышел из канцелярии, хотя никакой необходимости в этом не было.

Если Бодоч и на этот раз решит утаить какой-нибудь перевод, то узнать об этом мы сможем лишь через несколько месяцев, а то и вообще можем не узнать, так как бывают у нас и такие случаи, когда денежные переводы приходили на фамилии солдат, которые до этого были переведены в другие части.

«Стоило ли идти на такой риск? — мелькнуло у меня в голове. — Да и Бодоча подвергать такому искушению…»

Когда Бодоч вернулся с почтой, на нем лица не было. Я не знаю, что с ним случилось, но казалось, что он вот-вот заплачет. Не дожидаясь моих вопросов, он выложил почту на стол и с дрожью в голосе сказал:

— Здесь вся почта! А чтобы вы не думали, что я что-нибудь утаил, я попросил на почте справку, где перечислено все, что я получил… — И он положил передо мной бумажку, заверенную печатью.

Я взял бумажку в руки и, не читая ее, разорвал на мелкие клочки.

— Я, кажется, не приказывал вам приносить мне справку. Почему вы не делаете так, как вам говорят? — строго отчитал я парня. — Заберите почту и передайте ее писарю. Все! Можете идти!

Бодоч забрал почту и вышел.

Вечером я услышал стук в дверь. В комнату вошел Бодоч, Подойдя вплотную к моему столу, он остановился и спросил:

— Значит, вы уже не считаете меня вором? Вы верите, что я ничего не возьму? — Выговорив это, он задрожал как осиновый лист.

— Я полагаю, что вам достаточно было одного урока.

И тут Бодоча словно прорвало: он рассказал мне то, чего не сказал даже на суде. Оказалось, что те пятьдесят форинтов он вовсе не похитил и ни форинта из них не истратил. На улице он познакомился с красивой девушкой, которую пригласил в кафе, а там она украла у него деньги. Бодоч боялся, как бы об этом не узнала его невеста, и потому сказал неправду. Однако одна ложь повлекла за собой вторую, а в конечном итоге все кончилось штрафным батальоном…

Однако я не успокоился и после этого разговора, так как опасался, что Бодоч может снова обмануть меня. Он пробыл у меня около года, но я так бы и не узнал его, если бы не контрреволюционный мятеж 1956 года, в дни которого он зарекомендовал себя с самой хорошей стороны, после чего вновь заслужил мое доверие. Это произошло так.

Однажды в Пеште я случайно встретился с Бодочем на улице. Он работал заведующим небольшого гастронома. После встречи я, подгоняемый любопытством, зашел в управление торговли, где и поинтересовался, как он работает. Ему дали прекрасную характеристику и рассказали, что в первый день мятежа он принес дневную выручку в банк, который оказался закрытым из-за перестрелки на окрестных улицах. Бодоч унес выручку к себе домой. В ту же ночь мятежники разграбили и подожгли магазин. Сгорели все счета и прочая документация. Короче говоря, Бодоч, если бы он только захотел, мог безбоязненно присвоить себе всю выручку, но он не сделал этого.

На следующий день он явился в банк и сдал всю сумму до последнего филлера.

Бодоч, совершивший преступление в части, в части же снова стал честным человеком. А я вот теперь получаю от него письма, берегу их, иногда достаю и перечитываю. Размышляю над тем, кем стали бывшие мои солдаты. Затем думаю о том, кем станут те, кто сейчас служит в роте.

Да разве можно сказать, что наша солдатская жизнь сера и скучна? Тому, кто не знает ее и не способен увидеть главное ее содержание, возможно, так и кажется. Однако для нас, офицеров, которые навсегда связаны с армией, с ее буднями, она вовсе не такова. Лучшее тому доказательство — письма демобилизованных солдат, которые не забыли да и не хотят забывать два нелегких армейских года.

 

РОТА КРЕПНЕТ

И хотя за прошедшие с начала учебного года месяцы солдаты закалились и многому научились, я все же беспокоился, справятся ли они с более сложными задачами. В период одиночной подготовки каждый солдат отчитывался только за себя лично, а теперь настала пора сколачивать роту в единое целое.

Лето выдалось на редкость жарким, а учебные поля располагались довольно далеко от казармы. Офицеры с надеждой поглядывали на небо, мечтая увидеть хоть небольшое облачко, которое на время закрыло бы палящее солнце, но напрасно. Небо в тот день было совершенно безоблачным, а от раскаленного воздуха рябило в глазах.

— Сегодня мы выкупаемся, товарищ капитан, — заметил командир пулеметного расчета младший сержант Петро.

— Не будет сегодня дождя, — ответил я ему.

— Я не о дожде, а о поте, товарищ капитан. — Сержант, довольный, рассмеялся.

Мне понравилось, что он весел, так как с шуткой всегда легче работать. Особенно радовало меня то, что не унывали пулеметчики, которых сегодня ждало серьезное испытание: форсированный марш, участие к атаке, а затем — боевая стрельба.

Я поинтересовался у лейтенанта Кароя Балайти, командира пулеметного взвода, как подготовлены его люди. Хотя вся подготовка проходила, можно сказать, у меня на глазах, я все же хотел узнать и его мнение. Кому, как не ему, знать, на кого особенно можно положиться в предстоящем «бою»? Ведь рота отрабатывала наступление с марша на обороняющегося противника с боевой стрельбой. В выполнении этой задачи наряду со стрельбой важное значение имел и марш.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, — успокоил меня командир взвода, — наводчики у нас хорошие, свое дело знают, а если какую цель и не удастся поразить первой очередью, то второй-то уж наверняка поразят.

— Многое будет зависеть и лично от вас, товарищ лейтенант, — сказал я Балайти.

— Пусть целей будет побольше, а то у меня и самого руки чешутся пострелять! — Глаза офицера радостно заблестели.

Настроение у Балайти было хорошее, так как ему только что дали квартиру и он жил уже вместе с семьей.

Несколькими днями раньше, встретившись со мной, он сказал:

— Знаете, товарищ капитан, как приятно, когда вечером придешь домой усталый, а на пороге к тебе на шею бросаются детишки!

Очень скоро я почувствовал, что личное благополучие офицера непосредственно сказалось на состоянии дел во взводе. Балайти работал так, будто успех взвода зависел только от него одного.

Пулеметчики хорошо действовали на стрельбище, хотя они только что проделали большой путь. Не обошлось, правда, и без происшествий. Заболел рядовой Имре Чендеш. Ему стало дурно, и он устало прислонился к дереву, растущему возле дороги.

Первым к солдату подскочил командир отделения младший сержант Петро, а затем, по его сигналу, — трое солдат.

— Дайте мне флягу с водой! — сказал сержант.

Кто-то принес воды, которой солдату обмыли лицо. Скоро он пришел в себя и, немного передохнув, встал в строй. Шли дальше, обливаясь потом.

Вскоре вышли на рубеж для наступления. Сначала открыли огонь по «противнику» пулеметчики, а вслед за ними — и вся рота.

— Каждому стрелять по своим целям! — крикнул Шевелла.

— Поразите «автоматчика»! У Миклоши карабин заело! — крикнул Коромпаи.

Пулеметчики короткими очередями били по целям. Наводчик одного из пулеметов Иштван Ельтер так увлекся, что, поразив все указанные ему цели, громко воскликнул:

— Черт бы их побрал!

Командир отделения ничего не сказал ему, но метнул в его сторону такой взгляд, что тот сразу же замолчал и отошел в сторону.

Непосредственно перед атакой я обратил внимание на отделение Ленера. Солдаты стреляли не очень метко, и многие цели остались непораженными.

— Товарищ капитан, можно я помогу им? — спросил меня снайпер Мухаи.

— Давай! — разрешил я.

Командир отделения сразу же заметил, что по его целям бьют со стороны, и, когда я подошел к нему, попросил меня оставить несколько мишеней для Орбана.

— Товарищ Орбан, прицельтесь хорошенько и стреляйте! — распорядился Ленер. — Не волнуйтесь и не дергайте спусковой крючок!..

Сам же Ленер явно волновался: как-никак эта стрельба подводила итог его работы почти за целый год. А сколько споров было за это время, и в основном о том, можно ли за такой короткий срок подготовить хорошего солдата. Ему хотелось доказать, что он не напрасно потратил так много сил и стараний на Орбана.

Показчик же, сидевший в окопе и державший высоко над головой мишень, видя, что она так долго остается непораженной, взял да и убрал ее. Ленер, решивший, что наконец-то мишень сбита, был очень удивлен, когда она появилась вновь, а вскоре по телефону доложили, что эта цель действительно не поражена.

Ленер не стал больше заставлять Орбана стрелять и хотел было отдать приказание другому солдату, но в этот момент раздалась команда «Приготовиться к атаке», а вслед за ней и другая — «В атаку, вперед».

Солдаты дружно выскочили из окопов и побежали к окопам «противника».

Учения закончились вполне благополучно, рота чуть-чуть не дотянула до оценки «отлично», но я и так был доволен и счастлив, чувствуя, что наши труды не пропали даром.

 

Я РЕКОМЕНДУЮ БАЛАТОНИ В ПАРТИЮ

На стрельбище ко мне несколько раз подходил Балатони, но ничего не говорил. Наконец поинтересовался, чем мы будем заниматься после этого, и отошел в сторону.

Был он какой-то странный и выглядел загадочно. Причину этого я узнал через несколько дней.

Однажды вечером он зашел ко мне на квартиру. Он и раньше бывал у меня, чтобы посоветоваться насчет комсомольских дел, но на этот раз я почувствовал, что речь пойдет о другом. Я не стал спрашивать, решив, что он сам все расскажет.

— Садитесь, — предложил я, указывая на кресло, стоявшее у журнального столика. — Прогуливались? — спросил я его, чтобы не молчать.

— Да, ходил вот тут… вернее, шел сюда… — пробормотал он и замолчал.

Я посмотрел на младшего сержанта, отчего он вдруг покраснел. Он мял в руках фуражку и явно был смущен.

— Не знаю, как и начать, — робко проговорил он.

— Говорите прямо, я вас слушаю, — подбодрил я его.

— Нелегко говорить-то, так как речь пойдет не о ком-нибудь, а обо мне самом. Скажите, товарищ капитан, как вы считаете, достоин я быть членом партии?.. Я, право, не знаю, могу ли я надеяться на это… Варо посоветовал мне обратиться к вам…

Далее Балатони рассказал мне о своей жизни, о семье, а в заключение сказал, что он очень хочет стать коммунистом.

Балатони замолчал. Он пришел ко мне не как к командиру, а как к коммунисту. Пришел, чтобы я сказал ему, достоин ли он звания коммуниста. Можно было бы, конечно, направить его к секретарю парткома, но ведь я знаю его лучше, чем секретарь. Я знаю о нем то, чего не знает никто. Дело в том, что Балатони вступил в армию добровольно.

— Я собственными глазами видел, что творили мятежники в октябре пятьдесят шестого года, — объяснил он мне, — и твердо решил стать солдатом, чтобы защищать наш строй.

Много сил и энергии отдает Балатони комсомольской работе. Работает он хорошо, с огоньком, разве что слишком строго относится к вступающим в комсомол, зато я знаю, каким авторитетом пользуется комсомольская организация в роте, да и в полку.

Балатони ждал моего ответа, а я в это время думал о том, что парень он хороший и работает и служит так, как подобает коммунисту.

Я решительно ответил, что он достоин вступления в партию и если он попросит меня рекомендовать его, то я охотно сделаю это.

— Сходите к секретарю парткома и попросите у него анкету, — сказал я Балатони.

Балатони заметно оживился и спросил:

— Как вы думаете, товарищи меня поддержат?

Вместо ответа я крепко пожал ему руку.

Балатони ушел от меня окрыленный. Я дал ему рекомендацию, вторую дало комсомольское бюро. На заседании партийного бюро было принято решение рассмотреть заявление младшего сержанта Балатони на собрании первичной партийной организации.

Спустя две недели состоялось партийное собрание, и к тому же в полевых условиях. Полк как раз находился на учениях. Погода стояла скверная: шел дождь, дул холодный, пронзительный ветер. Земля попалась на редкость каменистая: киркой и то удавалось вгрызаться в нее с большим трудом.

Солдаты копали, обливались потом, несмотря на холод. Отрывали окоп и ход сообщения. Когда подошло время, ужинали по очереди.

Отделению Балатони попался особенно тяжелый участок. Командир отделения вызвал даже шофера Кардоша и, подав ему кирку, сказал:

— Держите. До утра все равно никуда ехать не придется. Приступайте к работе!

Кардош, разумеется, не очень обрадовался такому поручению, но с Балатони спорить было бесполезно.

Сам Балатони работал так, что пот лил с него градом. Он торопился, чтобы успеть не только оборудовать позицию, но и посмотреть, как идут дела в других отделениях. Когда Балатони направился было в соседнее отделение, к нему подошел замполит батальона и сказал:

— Товарищ Балатони! Идите на КП батальона, там сейчас будет партийное собрание.

— Сейчас?.. И мне туда идти?..

— Да, туда. Вас будут принимать в кандидаты.

Балатони вытер потный лоб. Вид у него был смущенный.

— Поторопитесь, время не ждет.

До КП батальона было недалеко. В лощине стояла палатка, в которой собралось человек двадцать пять. Секретарь, светя карманным фонариком, проверил у коммунистов партийные билеты и открыл собрание.

Сначала избрали президиум собрания во главе с замполитом.

Заметив, что Балатони сильно волнуется, я сел рядом с ним и тихо шепнул:

— Смелее, товарищ Балатони.

— Все так неожиданно… да еще здесь…

— Это хорошо. Лучшего партийного собрания и представить себе нельзя.

Не таким представлял себе партийное собрание, на котором будут разбирать его заявление, младший сержант Балатони. Однажды ему довелось присутствовать на открытом партсобрании, куда были приглашены и комсомольские активисты. Зал был празднично украшен, коммунисты пришли в парадной форме, а тут — палатка, скупой свет фонаря…

Секретарь зачитал анкету Балатони, его служебную характеристику и рекомендации. Затем дал слово мне. Я коротко охарактеризовал Балатони, сказав, что с радостью даю ему рекомендацию.

После моего выступления слова попросил лейтенант Вендель, во взводе которого служил младший сержант.

— Балатони — отличный командир отделения, — сказал Вендель. — Он является для всех примером. Солдаты охотно обращаются к нему и за советом, и за помощью. Когда они узнали, что он хочет вступить в партию, они обрадовались, сказав, что их командир всегда поступал как коммунист. Если вы спросите, есть ли у него недостатки, я отвечу: да, есть. Но он работает над их устранением, а это самое важное. Я предлагаю принять его в кандидаты партии.

Вендель любил Балатони и жалел, что не ему пришлось давать тому рекомендацию для вступления в партию.

Предпоследним выступил комбат, который поддержал предложение о принятии Балатони в кандидаты партии. Сев, он посмотрел на часы, словно предупреждая нас о том, что в полевых условиях все нужно делать быстро и толково.

Последним взял слово заместитель командира полка по политчасти.

— Товарищи, сейчас мы с вами пойдем в «бой», — начал замполит, — а перед этим должны решить вопрос о приеме товарища Балатони в кандидаты. Все мы хорошо знаем его как руководителя ротной комсомольской организации. Человек он честный, добросовестный. Жаль, что командир роты ни словом не обмолвился о том, как Балатони руководит молодежью роты. Вряд ли он не знает этого, но, возможно, не считает эту работу главной. А почему, спрашивается?

Все зашевелились, оживились.

— Почему это не считаю? Считаю… Он мне очень помогает…

Однако замполит не обратил внимания на мою реплику и продолжал:

— Важно, что товарищ Балатони не только сам примерен, но и борется за примерность каждого комсомольца. Я предлагаю принять его в кандидаты!

Затем слово предоставили Балатони.

— Я понимаю, что, вступая в партию, я беру на себя большую ответственность, — начал он. — Хочу быть в рядах коммунистов. Здесь про меня много хорошего говорили, но ведь я не один руковожу комсомольской организацией, в бюро и коммунист Варо, и Юхас, и… Обещаю работать лучше… — Он хотел еще что-то сказать, но голос изменил ему.

За прием проголосовали все.

— Поздравляю вас! — Я крепко пожал сержанту руку.

Собрание закончилось, и все разошлись по своим местам.

На рассвете после короткой артподготовки полк перешел в наступление. Когда рота поднималась в атаку, я заметил, что Балатони одним из первых выскочил из окопа.

 

БРАВЫЕ РЕБЯТА

Беды, как известно, наваливаются на человека кучей. Именно так они посыпались на Андраша Часара, хотя жизнь его и до этого не баловала и хорошо закалила. Детство, пришедшееся на первые послевоенные годы, он провел в семье кулака, у которого работал по найму. Отец тоже работал поденщиком.

Так они и жили до тех пор, пока односельчане не начали по секрету шептаться о том, что по соседству организован сельхозкооператив. Андраш с детским любопытством прислушивался к разговорам старших и однажды попросил отца сходить в кооператив и разузнать, не лучше ли им будет, если они туда вступят.

Вскоре они действительно вступили в кооператив, дела в котором шли совсем неплохо. Правда, контрреволюционный мятеж, вспыхнувший осенью 1956 года, довольно сильно потрепал их ряды. Многие, встав в кооперативе на ноги, решили выйти из него, рассчитывая, что единоличниками они заживут еще лучше.

Все это я говорю для того, чтобы легче было понять жизнь Андраша Часара. Перед армией Андраш женился. Отец и жена Андраша работали в кооперативе, так что нужды они ни в чем не знали.

Беды нагрянули месяц назад. Однажды Андраш получил письмо из дома, в котором сообщалось, что его мать с раковой опухолью увезли в больницу. Андрашу предоставили краткосрочный отпуск. Он побывал дома, навестил лежавшую в больнице мать. А вскоре после возвращения в часть Андраш получил телеграмму:

«Отца разбил паралич. Приезжай немедленно».

Я, разумеется, снова дал ему краткосрочный отпуск. Я с беспокойством начал следить за судьбой близких солдата, жена которого в то время была в положении. Через неделю Андраш вернулся из отпуска. Парня было просто не узнать: до этого он любил поесть, посмеяться, а теперь все свободное время сидел где-нибудь в уголке и молчал, думая о своем горе. Порой он даже не слышал подававшихся команд. Однажды командир отделения так отругал его за невнимательность, что парень ненадолго даже расплакался.

После этого командир отделения пришел ко мне и доложил:

— Товарищ капитан, с рядовым Часаром творится что-то непонятное. Он такой странный последнее время…

— Знаю, — перебил я его и тут же сказал, чтобы он был повнимательнее к парню.

Вызвав к себе Часара, я заговорил с ним о доме.

— Кооператив нам большой помощи оказать не может. Жена еле передвигается. Она на последнем месяце. Мать в больнице, а отец с трудом сидит самостоятельно в кресле… — Тяжело вздохнув, солдат замолчал.

— А как дома дела с уборкой урожая? — поинтересовался я.

— Во многих местах придется жать серпами, так как пшеница полегла.

— Я поговорю сегодня с командиром полка, может, он и отпустит вас домой на несколько дней, — сказал я Андрашу.

Полковник действительно разрешил отпуск, и Андраш уехал домой вечерним поездом.

На следующее утро ко мне пришел лейтенант Секереш и попросил, чтобы я поменял очередность и дал отпуск солдатам его взвода.

— Напрасно просите, сейчас очередь другого взвода.

— Мы с ними уже договорились поменяться, — ответил Секереш.

На следующий день несколько солдат из взвода лейтенанта Секереша пришли ко мне с просьбой отпустить их в краткосрочный отпуск.

— Да что на вас нашло?! — удивился я. — Подождите недельку и тогда получите отпуск.

И тут в канцелярию вошел еще один солдат. Он отдал честь, открыл рот, но ничего не сказал.

— Ну, что у вас, выкладывайте, — проговорил я. — Почему вы молчите? Уж не захотели ли и вы в отпуск? Говорите же!

Забыв о том, как нужно докладывать начальнику, солдат попросту заявил:

— Мы, товарищ капитан, хотели помочь Часару. Договорились, что по очереди отработаем в кооперативе по нескольку дней: пусть у его жены будет побольше трудодней. Вот поэтому и хотим…

Солдат смущенно замолчал. У меня перехватило горло. Я невольно вспомнил случай, когда ребята сделали подарок жене Шевеллы.

— Товарищ капитан, мы же хотим сделать как лучше. Почему бы нам и не пожертвовать своим отпуском ради товарища?

— Хватит! — крикнул я и пошел к командиру батальона, чтобы все рассказать ему.

— Бравые ребята, ваши солдаты, очень добрые, — похвалил моих парней комбат. — Если бы в каждом взводе была такая дружба, вот было бы хорошо!

В один прекрасный день взвод лейтенанта Секереша, возглавляемый командиром, с песней направился на станцию.

Вечером того же дня Секереш позвонил мне по телефону и сказал:

— Ну и удивились же жители села, когда мы туда приехали. А когда узнали, зачем мы пожаловали, от радости не знали, как нас поудобнее разместить. Жена Часара говорит, что даже не предполагала, что на свете столько добрых людей. Трое суток мы пробудем здесь…

И хотя я уже имел возможность убедиться в том, что солдаты всегда готовы помочь товарищу, я все же не представлял, что они способны на такое. Например, мне было трудно представить, чтобы Антал Калиста, в общем-то хороший человек, но очень жадный по натуре, согласился пожертвовать частью своего отпуска, лишь бы помочь товарищу. Или взять флегматичного Тимара, или же над всеми подсмеивающегося Лакатоша, а не то вечного сачка Репаши. Любопытно, как это они согласились?

На третьи сутки я поехал проведать взвод Секереша. Солдат я застал в поле, где они косили пшеницу. Когда я увидел их за этим занятием, сердце мое переполнилось радостью.

Мне было немного неудобно перед Шандором Хайду, который еще в апреле рассказывал мне о том, что в косовицу его будет сильно недоставать дома, так как старик отец один никак не управится с тяжелыми работами. Какое же я почувствовал облегчение, когда он, увидев меня в поле, сказал:

— Дома отцу зять поможет. Отец меня поймет. Здесь никак нельзя было поступить иначе.

Ко мне подошел председатель кооператива и негромко сказал:

— Я за свою жизнь много чего повидал, но такое встречаю впервые. Признаюсь откровенно, что я на это не рассчитывал. Я, разумеется, знал, что солдаты — народ дружный, но не думал, что они, как один, стоят за товарища…

 

ЛУКАЧ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖИТ НАМ

Конец лета выдался холодный и дождливый. Много дней подряд на полевых занятиях солдаты месили сапогами грязь, на чем свет ругая погоду.

Когда я был еще мальчиком, у меня сложилось впечатление, что солдаты — это от природы смелые люди, которые никого и ничего не боятся. Как изменились мои представления с тех пор, как я стал командиром-воспитателем! Воспитывать солдата — дело нелегкое: приходится считаться с его мыслями, настроениями, нужно знать, чем он живет, о чем мечтает, как живут его родные. Подчас приходится переписываться с его семьей, с предприятием, на котором он работал до армии.

Командиру самому приходится показывать пример солдатам, вместе с ними идти по грязи, жариться под нещадно палящим солнцем или же лежать в снегу на морозе.

Когда и как человек становится настоящим солдатом? Ответить на этот вопрос нелегко. Вот взять хотя бы рядового Антала Лукача. Осенью он решил увильнуть от службы в армии и притворился идиотом. Скажу откровенно, я не видел, чтобы он особенно старался или активничал. Однако спустя год я сам уже начал забывать о том, что он хотел сбежать от нас. И если бы меня кто-нибудь спросил, когда же он изменился, я не смог бы ответить на этот вопрос. Возможно, уже тогда, когда я уличил его в симуляции. Или, быть может, позднее, когда он почувствовал, что мы заботимся о нем.

Спустя некоторое время Лукач даже получил несколько благодарностей, а вот в конце февраля все же «забыл», как он выразился, выполнить отданный ему приказ.

Разумеется, Лукач — парень далеко не идеальный. Он любит удобства и даже на учениях или занятиях не полезет в грязь, а обойдет ее. И все же он уже не тот, каким был в ноябре прошлого года. Он полюбил товарищей, роту и хоть порой и доставляет нам неприятности, но в основном все же не выделяется среди других. Назвать точно день или месяц, когда в Лукаче начался перелом, нельзя, можно только сказать, что он изменился за то время, которое провел в нашей среде.

Однажды я узнал, что нас скоро будет инспектировать комиссия из министерства. Я сказал об этом солдатам, которые сразу же начали обсуждать, что нужно сделать, чтобы мы показали хорошие результаты.

Однажды Антал Лукач получил из дома телеграмму. Должен сказать, что я всегда очень внимательно относился к телеграммам, которые приходили в роту. Простые люди пользуются телеграфом только в исключительных случаях.

Я ждал, когда Лукач обратится ко мне с просьбой, а он не обращался, хотя прошло уже несколько дней со дня получения телеграммы. Мучимый любопытством, я однажды в перерыве подошел к Лукачу и спросил:

— Что нового дома?

— Ничего особенного… все как обычно, — не без смущения ответил солдат.

Я чувствовал, что он что-то скрывает, хотя я не раз помогал ему и мог бы рассчитывать на его доверие. В следующий перерыв я подозвал солдата к себе.

— Почему вы не откровенны со мной? — спросил него.

— Я… я… — пролепетал он.

— Да, вы!

Лукач не смел поднять на меня глаза.

— На днях вы получили из дома телеграмму, которая вас встревожила. Что случилось у вас дома?

Парень уставился прямо перед собой, и я заметил, как затуманился его взор.

Я взял его под руку, повернул лицом к себе и тихо спросил:

— Что с вами, Лукач?

— Мама… Из дома сообщили, что она очень больна… бедняжка…

— Почему же вы мне не доложили об этом? Почему не пришли и не сказали?

Лукач молчал.

— Говорите! — настаивал я. — Почему вы не пришли ко мне? Почему скрываете это?

— Я не хотел бросить отделение… — пробормотал он. — Соревнование сейчас у нас в самом разгаре, каждый человек на счету, а я хороший стрелок и потому не могу уехать.

— Кто вам сказал это? Командир отделения?

— Он ничего не знает. Я никому ничего не говорил: зачем ребят расстраивать?

В полдень я попросил полкового врача позвонить в село, где жила мать Лукача, и справиться о ее здоровье.

Из больницы сообщили, что положение старушки серьезное.

Не дожидаясь утра, я разрешил Лукачу немедленно выехать домой.

Когда он уехал, я вызвал к себе в канцелярию командира отделения и спросил:

— Вы, случайно, не запугиваете солдат?

Сержант объяснил мне, что он никогда не прибегал к запугиваниям, просто солдаты очень хотят завоевать звание «Отличное отделение».

Мы не приняли от Лукача его жертвы, однако мне приятно вспомнить о том, что Антал Лукач сделал все от него зависящее, чтобы прочно войти в нашу ротную семью.

 

КАК ЧЕЛОВЕК С ЧЕЛОВЕКОМ

Однажды я обратил внимание на то, что вот уже вторая неделя, как солдаты почему-то не просятся у меня в увольнение. Я вспомнил свою солдатскую молодость, когда я очень переживал, если меня по какой-либо причине лишали увольнения. И не потому, что скучал в казарме, а скорее потому, что боялся, чтобы меня как праздношатающегося не заставили подметать плац или делать еще что-нибудь подобное.

Поэтому мы всегда старались попасть в увольнение. Мы бесцельно бродили по улицам города и возвращались в часть в самую последнюю минуту. А вот теперь мои подчиненные непонятно почему сами отказываются идти в увольнение, хотя и сейчас могут неожиданно потребоваться рабочие на кухню, ну и, разумеется, это будут те, кто случайно попадется на глаза.

Увидев несколько солдат, я спросил их:

— Товарищи, а почему вы не пошли в увольнение?

Солдаты растерянно переглянулись.

— А что нам там делать? — ответил после небольшой паузы за всех Силард Лакнер. — Здесь мы хоть поговорить друг с другом можем или мяч погонять…

— А в городе можете погулять с девушками.

— В конце концов и это надоедает, — заметил Бела Лазар. — Я, например, не собираюсь здесь ни с кем заводить знакомств: меня дома невеста ждет. А на танцы достаточно раз в месяц сходить.

— А в расположении части чем вы можете заняться? — спросил я, чтобы продолжить разговор.

— Я, например, как раз жду, что меня сейчас позовет дежурный по роте, — под громкий хохот собравшихся проговорил Хайек, которого командир взвода лишил увольнения.

— Ну что же, такова расплата за недисциплинированность, — заметил я.

— Он у нас неисправимый, — вмешался в разговор Иванкаи, которого всегда возмущало поведение Хайека.

— Вы потому и недисциплинированны, что хотите любой ценой обратить на себя внимание.

— Я уже привык, товарищ капитан, что командир отделения постоянно делает мне замечания, — равнодушно ответил солдат. — Стоит мне пошевелиться, как он уже кричит: «Хайек, вы что там опять делаете?!» Только я рот открою, чтобы ответить ему, как это уже считается пререканием. В конечном итоге я получаю наряд вне очереди, который приходится отрабатывать в тот же день после отбоя…

В этот момент дежурный по роте действительно позвал Хайека.

— А вы чем занимаетесь сегодня вечером? — спросил я у оставшихся солдат.

— Собираемся идти в клуб, — ответил за всех Шурани. — Там и проведем вечер.

— Тогда пойдемте вместе, — предложил я.

В клубе я увидел несколько солдат из роты. Шандор Бенчик, один из ведущих шахматистов нашей полковой сборной, только что «положил на лопатки» неплохого игрока Сиксаи, что вызвало оживленные дебаты собравшихся вокруг болельщиков. Заметив меня, шахматисты предложили и мне сыграть с ними, но я, откровенно говоря, в шахматах слаб и потому стараюсь не садиться за одну доску с сильными игроками.

— Посмотрите, товарищ капитан, какое сложилось положение, — не успокаивался Шандор Анда. — Глупо было делать конем такой ход, не так ли?

— Нечего умничать после игры! Расставляй фигуры да сам покажи, как нужно играть, — огрызнулся Сиксаи.

Соперники, возможно, поссорились бы, если бы не Бенчик, который предложил мне:

— Товарищ капитан, сыграйте со мной одну партию.

— Я?! — удивился я. — Да я же начинающий игрок!

— Ничего. Игра есть игра.

Анда обрадовался, что ему не нужно продолжать спор с Сиксаи, и предложил Бенчику:

— А ты дай товарищу капитану фору: все равно ты выиграешь.

— Нет, на таких условиях я играть не согласен! — запротестовал я решительно.

Анда почувствовал оскорбительность своего предложения, покраснел до ушей.

Я сел к столу, и игра началась. Когда мне надоело молчание, я спросил Бенчика:

— Что нового дома?

— Новостей мало, — ответил он, сделав очередной ход. — Все живы и здоровы. Мать вроде бы примирилась с нами, а то ведь она все твердила, что мы самостоятельно на ноги не встанем. Она думала меня удержать при себе, а когда это не удалось, все свое внимание обратила на внука. Теперь он ее главная забота.

— Пожилые люди мыслят несколько иначе, чем мы, спорить с ними не стоит, но и слепо подчиняться тоже не следует, — сказал я. — Смешно называть девушку падшей, если она что-то позволила себе с твоим сыном, не так ли?

Бенчик слегка покраснел, а стоявшие вокруг нас солдаты заметно оживились.

— Однако нужно внимательно присмотреться к ней, решить, подходит ли она тебе, — пробасил Йошка Верль. — И чтобы уверенность была, что ребенок твой, а не соседа.

Скажи эти слова кто-нибудь другой, Бенчик бы рассердился, а к Верлю он отнесся снисходительно, заметив только:

— Глупый он, чего его слушать! — И, немного помолчав, добавил: — Думаю все же, что после демобилизации я останусь в селе…

— До этого еще дожить надо, — перебил его Калиста. — Я думаю, раньше ноября этого и ждать нечего.

— Дождетесь и демобилизации, — сказал я. — Послужите еще немного.

— Я знаю, что дождусь, товарищ капитан, но нельзя ли точно узнать, когда это будет? — не отступался от своего Калиста.

— Пословица говорит: «Много будешь знать — скоро состаришься», — пошутил я, а затем серьезно сказал: — Вы вот, товарищ Калиста, уже демобилизоваться хотите, а сами еще не научились уважать военную тайну.

— Я понимаю, товарищ капитан, но ведь хочется знать точно.

— Ну, а если узнаете, счастливее себя почувствуете, а? Может, даже наоборот. Неожиданность порой больше радости приносит.

— Зачем нервничать? — заговорил молчавший до сих пор Шевелла. — Мне лично служить еще целый год. Нужно, значит, нужно.

— Все это так, — заговорил Лукач, — а я вот как подумаю, сколько я угля мог бы за это время добыть в шахте, так страшно становится, а сколько бы денег заработал!..

— Не надо об этом! — оборвал его Ковач.

— Говорите, говорите, — ободрил я Лукача. — От откровенного разговора вреда не будет.

— Мы ведь как друзья здесь разговариваем, не так ли, товарищ капитан? — обрадовался моему вмешательству Лукач. — А разве государству не лучше было бы, если бы я все время работал в шахте, а он, например, строил? Ты, Ковач, всегда все переиначиваешь.

— Придет время, и все уедете домой, а пока об этом и спорить нечего, — строго сказал Балатони.

— Я знаю, товарищ младший сержант, что творится в мире, — ответил Лукач. — Только дурак не понимает, зачем мы служим в армии. Но человек остается человеком, он должен иногда помечтать, а потом, забыв об этом, станет выполнять то, что требуется.

Тем временем я получил мат, хотя Бенчик и старался дать мне возможность выиграть. Меня же интересовал не результат игры, а разговор, который вели между собой солдаты.

Незаметно текло время. Солдаты разговорились и порой так шумели, что из расположенной рядом читальни нас попросили говорить чуточку потише. Но спор продолжался. Самым важным было то, что солдаты разговаривали со мной как равные, а не как подчиненные с начальником.

 

ТРУДНОСТИ ВОСПИТАНИЯ

Порой плохие привычки пристают к человеку, как заразная болезнь. Ни сам он, ни окружающие сначала не замечают этого, а когда увидят, то уже беда на носу.

Когда я был еще молодым офицером, один из опытных командиров как-то сказал мне:

— Никогда не забывай следить за тем, кто у тебя ведет за собой роту!

— Как это так?! — удивился я тогда. — Раз я командир, значит, я и веду. Хотел бы я видеть, как это в подразделении будет верховодить кто-то другой!

Опытный офицер улыбнулся и, похлопав меня по плечу, сказал:

— Это тебе только сейчас так кажется! Было время, когда я и сам так думал. Считал, что в роте все делается только так, как я хочу. Не забывай о том, что ты только человек, и притом не имеешь возможности все время находиться среди них. Тогда, может, ты и был бы в курсе всех событий, но и то едва ли. А что тебе известно о том, как твои подчиненные ведут себя за воротами казармы — ну, например, в увольнении? Солдаты еще и сами друг друга воспитывают. Поэтому внимательно следи за их настроениями. Запомни, если они у тебя отобьются от рук, ты попадешь в тяжелое положение.

Годы службы убедили меня в том, что на самом деле не я один руковожу ротой. Я говорю не о командирах взводов и отделений.

Когда новобранцы надели военную форму, они стали удивительно похожими друг на друга. Однако так только казалось на первый взгляд. На самом деле это были совершенно разные люди с различными характерами. И если я действительно хотел понимать их, то должен был разобраться не только в анкетах и характеристиках, но и в поведении живых людей.

Возьмем хотя бы такой пример. Все в роте знали, что рядовой Ласло Хайек до армии работал электромонтером. Согласно официальной справке, мы имели дело, так сказать, с представителем рабочего класса. Однако спустя некоторое время солдаты начали рассказывать о нем целые легенды.

Однажды рядовой Йожеф Такач вернулся из увольнения навеселе. Когда мне доложили об этом, я вызвал парня и спросил:

— Почему вы напились?

— Немного перебрал, товарищ капитан, — пытался оправдаться солдат.

— А я и не знал, что вы склонны к злоупотреблению спиртными напитками. Теперь буду это иметь в виду.

— Нисколечко я не склонен! — обиженно произнес Такач. — Просто меня рассердил Хайек.

— А что он сделал?

— Завел меня в корчму, а потом у всех на виду попросил, чтобы мне принесли воды, а то я от содовой захмелеть могу и тогда не доберусь до казармы.

— Вот вы и решили ему доказать, что это не так, а?

— Мне и пить-то не нравится, но все так смотрели на меня…

— А сам Хайек не был пьян? — спросил я.

— Я не знаю. Когда я вышел из корчмы, его нигде не было видно. Он бросил меня и ушел.

Однажды в канцелярии, дверь которой была плохо прикрыта, донесся громкий разговор из казармы. Сначала я узнал голос Хайека:

— Ну и балбес же ты, Шуйок, что не попробовал девчонку! Почему?

Шуйок, простой, добродушный деревенский парень, ответил:

— У меня тогда увольнительная кончалась…

— Ну и что? Ради такой голубки можно было бы и опоздать.

— А потом сесть на губу, да?

— Ну и размазня же ты, дружище! — не успокаивался Хайек. — Перелез бы через забор, и все…

В этот момент я вышел в коридор и громко обратился к Хайеку с вопросом:

— Это чему вы тут учите товарищей?!

— Я только пошутил, — попытался оправдаться Хайек.

Одно время все солдаты в роте немного недолюбливали Хайека, но как-то произошел такой случай. Во время утреннего осмотра я заметил, что у большинства солдат клапаны на шапках не только завязаны на тесемки, но еще и сшиты нитками.

Остановившись перед рядовым Ковачем, я снял с него шапку и спросил:

— Почему у вас зашиты клапаны шапки?

— И у других зашиты.

— У каких это «других»?

— Например, у Хайека…

— Что это значит?! — рассерженно повернулся я к Хайеку. — Объясните!

— Я их не заставлял поступать так же, как я…

Я приказал солдатам, не сходя с места, распороть сшитые клапаны. Однако дурное влияние Хайека на солдат продолжалось. Однажды дежурный по роте доложил мне о том, что солдаты, следуя примеру Хайека, не чистят сапоги, а моют их под водопроводным краном.

Я понял, что Хайек стремится стать главарем. Это удивило меня, так как парень происходил из простой семьи. Отец его был кузнец, но сам Ласло, как выяснилось, попал в дурную компанию, от которой и перенял много плохого. А теперь этот парень постепенно начинает влиять на личный состав роты.

Спустя несколько недель мне пришлось наказать Шуйока за опоздание из увольнения. Коромпаи же, следуя примеру Хайека, нарочно разорвал нижнюю рубаху, с тем чтобы получить у каптенармуса новую.

Хайека я арестовал на десять суток с содержанием на гауптвахте за то, что он ушел в пивную, будучи дневальным по роте. Я полагал, что такое строгое наказание послужит предупреждением для остальных солдат и одновременно развенчает Хайека в их глазах, но я ошибся. Солдаты считали его поступок смелым, а самого его возвели чуть ли не в ранг героя. Вопреки моему запрету, Хайеку приносили в камеру двойную порцию обеда.

Я заметил, что некоторые из солдат начали подражать Хайеку, который перед тем, как сесть под арест, не без нахальства заявил во всеуслышание, что тот, мол, и не солдат, кто не сидел на губе.

Я, как мог, попытался уберечь от его влияния других солдат, особенно Такача, Шуйока и Коромпаи, которым хотелось подражать Хайеку.

У Коромпаи вычли из содержания стоимость порванной им рубашки, с Шуйоком я лично несколько раз побеседовал, а затем поручил его ребятам из отделения.

— Возьмите этого парня под свой контроль, — сказал я Имре Задори. — Если уж у него такой характер, что он обязательно должен кому-то подражать, то пусть подражает кому угодно, но только не Хайеку.

Однако и на этот раз все мои старания ни к чему не привели, так как Шуйок не собирался дружить ни с Задори, ни с кем-нибудь другим.

Вскоре мне стало ясно, почему Задори не удалось заинтересовать Шуйока. Во-первых, он слишком много говорил о судьбе солдат, сбившихся с прямого пути, а во-вторых, отправляясь с Шуйоком в увольнение, водил парня из одного музея в другой, в то время как тому хотелось выпить кружку пива и потанцевать.

Шуйок продолжал оставаться под влиянием Хайека, а когда однажды опоздал из увольнения, то на вопрос о причине ответил:

— Я не мог бросить девчонку!

Парень, конечно, не понимал, как он смешон в этой не соответствующей его облику роли. Мои беседы с ним не дали желаемых результатов. Тогда я решил поручить его Йожефу Верлю, старослужащему солдату, тоже сельскому парню.

— Присмотрели бы вы за Шуйоком, — попросил я Верля, — а то он думает, что весь мир крутится вокруг него.

Верль часто бывал в увольнении. Сначала он выпивал в пивной кружку пива, а затем шел на танцы. Шуйоку такое времяпрепровождение нравилось больше. А когда Верль видел, что пора возвращаться в часть, он коротко говорил:

— Пошли!

Шуйок сначала пытался было спорить, говоря, что можно остаться еще ненадолго, но Верль был непреклонен и даже грозился показать ему где раки зимуют. Позже я узнал, что как-то он отвесил не слушавшемуся его Шуйоку несколько оплеух, которые сыграли свою воспитательную роль. В конце концов Шуйок понял, что его новый друг совершенно прав и не стоит нарываться на неприятности, когда можно жить без них.

Однажды во время футбольного матча рядом со мной оказался Хайек. Сначала мы перебросились ничего не значащими фразами, стараясь обойти «скользкие места», но потом я решил пойти на откровенность и сказал:

— Знаете, Хайек, я лично не верю, что молодой человек в двадцать один год может быть так испорчен, как кажется по вашему поведению.

Солдат покраснел.

— Напрасно вы стараетесь выглядеть этаким уличным забиякой, я же вижу, что вы хотите стать настоящим человеком, только у вас для этого не хватает силы воли, а, возможно, вы еще и боитесь оторваться от своих прежних товарищей, из-за которых вы дошли до такого состояния, — развивал я атаку. — Подумайте, как вы живете! А ваше отношение к девушкам! Как его можно назвать? Да вы с порядочной девушкой и поговорить-то не сможете, так как, сказав несколько фраз, уже лезете ей под юбку. А что героическое вы находите в пререканиях с командиром отделения, за что частенько сидите на гауптвахте? Разве так служат, Хайек? — Немного помолчав, я продолжал: — Знаете, как досадно смотреть на вас, когда вы разыгрываете из себя клоуна? Солдаты говорят, что Хайек на все способен. А на что вы, собственно, способны? Неужели вы думаете, что уйти с поста — это смелость? Ну, скажите…

Хайек долго молчал, а когда заговорил, то старался не смотреть мне в глаза:

— А что мне делать? Я молод, вот и не знаю, куда девать свою энергию.

— Не знаете, куда девать энергию? Да своим поведением вы только позорите свое имя! Кто вас таким знает, тот и через несколько лет ничем добрым вас не вспомнит… Так зачем же вы так поступаете?

Хайек молчал, и я не стал больше ничего говорить ему, решив, что и этого на сей раз достаточно.

Спустя несколько недель мне нужно было послать трех надежных солдат для охраны здания, которое находилось в городе, далеко от военного городка. Пост не сменялся более недели.

Я вызвал к себе Хайека и сказал ему:

— Назначаю вас старшим поста. Вы должны организовать охрану объекта.

— Я? — удивился солдат.

— Уж не собираетесь ли вы обсуждать приказ командира? — спросил я и жестом показал, что он может идти.

Мое решение встревожило командира взвода, так как здание, которое нужно было охранять, находилось в городе и его редко посещал дежурный по гарнизону, так что Хайек мог свободно отлучиться с поста, если бы захотел. И все же я пошел на этот риск.

Заступив дежурным по полку, я намеренно не стал проверять Хайека, не сомневаясь, что он готов к моему приходу и навел на посту полный порядок.

Когда через неделю пост сменили, командир батальона объявил Хайеку благодарность за хорошее несение караульной службы.

Правда, Хайек и сейчас еще далеко не примерный солдат, однако он стал значительно лучше вести себя и порой даже помогает товарищам.

 

«СТАРИКИ» ВЫХОДЯТ ИЗ СТРОЯ

В казарме стоял такой шум, что голоса доносились даже в канцелярию.

— Иди на кухню, кому говорят! — узнал я голос младшего сержанта Токоди. — И не пререкайся!

— Тебе не важно, что я старослужащий, да? Послал бы молодого салагу, я и так немало начистил картошки за свою службу. — Голос принадлежал рядовому Яношу Дьюлаи.

Я вышел из канцелярии, и в тот же миг в казарме воцарилась тишина. Дьюлаи хотел было еще что-то сказать, но, увидав меня, застыл по стойке «смирно».

— Почему вы пререкаетесь с командиром отделения? — спросил я солдата и, не дождавшись ответа, сказал Токоди: — Зайдите в канцелярию, я напишу записку об аресте для этого говоруна.

Меня удивило то, что этот инцидент произошел между младшим сержантом Токоди, отличавшимся своей твердостью, и рядовым Дьюлаи, который слыл тихим и спокойным солдатом.

— Как вы могли допустить, чтобы подчиненный так разговаривал с вами? — спросил я Токоди.

— Он не хотел выполнять моего приказания.

— И вы вместо того, чтобы наказать его за это, сами вступили с ним в дебаты?

Токоди немного помолчал, а затем произнес:

— С такими уже ничего нельзя поделать.

— Как вас понимать?

— Им сейчас все безразлично, лишь бы время быстрее шло, они даже дни оставшиеся считают.

— До демобилизации?

— Да. А когда им что-нибудь говорит командир отделения, они и в ус не дуют.

— А почему вы мне об этом не доложили раньше?

— Я думал, товарищ капитан, что вы и без меня хорошо знаете, что происходит со старослужащими.

Я предупредил младшего сержанта о том, что в следующий раз буду строго наказывать каждого за любое нарушение дисциплины. Я приказал прислать ко мне Дьюлаи перед тем, как он пойдет на гауптвахту.

— Почему вы вступили в пререкания с командиром отделения? — спросил я солдата.

— Так уж получилось, товарищ капитан. Я очень сожалею о случившемся, я ведь еще ни разу не сидел на гауптвахте.

— Я рад, что вы так расцениваете случившееся, но все же никак не могу понять, как опытный солдат может допустить такое?

— Все, наверное, потому так получилось, что командиры отделения нам, «старичкам», обычно делают поблажки по сравнению с новобранцами, — начал объяснять Дьюлаи. — Я и сам не знаю, как это случилось, но с некоторых пор я вроде бы и не чувствую себя полноценным солдатом, а так, запасником, которым заполнили свободное место…

Далее Дьюлаи откровенно рассказал мне, что «старички» в роте находятся на особом положении, а младшие командиры относятся к ним по принципу: «старичков» нечего трогать, им все равно скоро домой ехать.

— Однажды, — продолжал рассказывать солдат, — меня назначили подмести пол в казарме. Я сказал дежурному по роте, что сейчас, мол, подмету, но тот лишь рукой махнул и сказал: «Ты уже «старик», пусть молодые салаги поработают». Вскоре мы, старослужащие, привыкли к тому, что вместо нас на работу назначают новичков. Правда, первый год я сам числился салагой и меня заставляли работать.

Из рассказа Дьюлаи я узнал, что старослужащие солдаты получают увольнительные даже тогда, когда не просят их. А просьб о предоставлении краткосрочного отпуска у них хоть отбавляй.

Так, например, рядовой Андраш Ихас получил недельный отпуск и уехал домой, чтобы помочь старикам родителям убрать урожай. Однако в конце недели он прислал в часть телеграмму, в которой просил продлить ему отпуск еще на четыре дня, так как он, мол, не успел закончить работу. Отпуск ему я не продлил, но поинтересовался, сколько же у Ихасов земли, что урожай с нее невозможно убрать за целую неделю. Выяснилось, что пять дней Ихас работал по найму, а на своем участке помогал только два дня. Когда я спросил его, почему он так мало помогал своим родителям, он ответил:

— Я думал, что мне, как старослужащему, все равно продлят отпуск, так что у меня времени будет достаточно.

Узнав от Дьюлаи кое-что интересное, я на следующий день пришел в роту после подъема. Солдаты как раз находились на физзарядке. Однако от меня не ускользнуло, что несколько «старичков», полагая, что я их не замечаю, крались к строю, чтобы незаметно встать в него. Подав команду «Рота, смирно», я остановил лентяев на полпути. И как вы думаете, кто же это был? Ефрейтор Андраш Чинча и старослужащие солдаты Антал Калиста и Иштван Ельтер.

Я подозвал к себе ефрейтора и спросил:

— Почему вы опоздали в строй?

— Поздно встал.

— А эти двое солдат?

— Они просто не успели.

Объявив всем троим выговор, я решил самым решительным образом пресечь какие то ни было послабления старослужащим.

Долго ждать такого случая мне не пришлось. В тот же день рота готовилась к выходу на стрельбище. Проверяя снаряжение у солдат, я сказал:

— Достать всем учебные гранаты!

У нескольких человек гранат не оказалось. Все они были старослужащими.

— Вы почему не взяли с собой гранаты? — спросил я у одного из солдат.

— На стрельбище дают гранаты, — заявил солдат.

— А у вас почему нет? — подошел я к Бенчику.

— Нет, и все…

Я распустил роту, приказав всем взять с собой все, что положено.

На стрельбище я еще раз убедился в том, что «старички» выпали у меня из поля зрения: так, многие из старослужащих стреляли значительно хуже молодых солдат, а Ихас и Бенчик вообще не поразили целей.

Я решил навсегда покончить со столь ненормальным положением, которое создалось как по моему недосмотру, так и по вине командиров отделений и взводов.

Побеседовав об этом с командирами взводов, я приказал им ни в коем случае не делать старослужащим солдатам никаких скидок в службе. Затем я пригласил к себе командиров отделений, понимая, что без их помощи я ничего не добьюсь.

Младшие командиры слушали меня без особого энтузиазма, выступать никто из них не хотел, и лишь ефрейтор Токоди откровенно признался, что он иногда делал послабление «старичкам», так как не хотел, чтобы они на него сердились.

— Я если и давал «старичкам» поблажки, то только потому, что они служат примером для новичков, — заметил ефрейтор Хайягош.

— Любопытно, каким примером в стрельбе могут быть для молодых солдат рядовые Ихас и Бенчик, когда они и целей-то не поразили? — поинтересовался я.

Ефрейтор ничего не ответил мне.

Тогда мне пришлось объяснить, что все уставные положения и распоряжения командиров и начальников обязательны не только для солдат первого года службы, но и для тех, кто завтра подлежит демобилизации.

После моего выступления слова попросил Балатони:

— Я думаю, что порой старослужащие вовсе не стремятся к привилегированному положению. Мы сами виноваты в том, что они оказываются в этом положении, так как побаиваемся, что кто-нибудь из них может сказать: «Вместе призывались, а теперь вот ты стал сержантом и нос задираешь…»

И хотя я созвал младших командиров отнюдь не для дискуссий, я все же дал им возможность высказаться, с тем чтобы они быстрее и лучше поняли необходимость самого полноценного участия старослужащих солдат, подлежащих в недалеком будущем демобилизации, в жизни роты.

 

«ТЕМНАЯ»

Когда я однажды утром пришел в роту, дежурный доложил мне о том, что солдаты ночью избили Петени.

— Как так?

— Устроили ему «темную»!

— А где же вы были? — строго спросил я дежурного.

— Они вывернули лампочку в казарме, и к тому времени, когда я зажег свет, все было закончено. Мне кажется, в этом деле участвовал весь взвод.

Как только в подразделение пришел лейтенант Крижан, во взводе которого служил Петени, я вызвал офицера к себе.

— Ночью солдаты избили Петени, — сказал я ему.

Крижан, однако, не удивился.

— Я так и знал!

— Вы знали об этом?

— Они давно собирались так поступить, так как парень доброго слова не понимает. Что бы товарищи ему ни говорили, он только смеется над ними, и все…

Крижан взял под защиту солдат, избивших Петени.

— Странно, — сказал я. — Насколько мне известно, Петени у вас во взводе был большим балагуром.

— Одно время так оно и было, но постепенно из балагура он превратился в нахала.

— Как же это произошло?

Крижан немного растерялся. Он не был готов к такому вопросу и молчал.

— Вот вы мне объясните, как это человек может превратиться в нахала? — повторил я свой вопрос. — Одно время все шло хорошо, не так ли?

Крижан кивнул.

— Однако наступил день, вернее, ночь, когда солдата избили его же товарищи. Он-то хоть понимает, за что с ним так поступили?

Крижан пробормотал что-то маловразумительное о том, что сначала Петени был толковым парнем, но потом испортился.

— Позовите сюда командира отделения, — приказал я Крижану.

Младший сержант Барати, по-видимому, уже ждал моего вызова, о чем я догадался по выражению его лица.

— Что случилось с Петени? — спросил я.

— Он это заслужил, такой нахал! Ему что ни скажи, он только хохочет!

Я достал из шкафа карточку взысканий и поощрений рядового Петени.

— Вот, посмотрите, Петени не всегда был плохим. Например, тридцатого марта ему была объявлена благодарность.

— Это когда еще было!

— Вы хорошо знаете этого человека? — спросил я командира отделения.

— Да его сейчас вообще невозможно понять, не знаешь, когда он говорит всерьез, а когда шутит.

Барати на чем свет стоит ругал Петени, но и он не мог толком объяснить, как случилось, что Петени сбился с истинного пути. Я поговорил еще с несколькими солдатами и постепенно начал кое-что понимать.

Петени знал массу анекдотов, которые он, как правило, рассказывал солдатам после отбоя. Частенько его рассказы затягивались до полуночи. Как только выдавалось свободное время, Барати или кто-нибудь другой из командиров отделений говорил: «Ребята, пошли к Петени за анекдотами!»

Из уст же Петени анекдоты сыпались как из рога изобилия. Затем они передавались дальше.

Взвод гордился своим рассказчиком анекдотов, а командиры отделений даже хвастались перед теми, у кого в подразделении такого мастера не было и в помине. Дело дошло до того, что Петени стали приглашать рассказывать анекдоты в пивную.

Вскоре шутник Петени начал понимать, какую роль он играет в роте, и задрал нос, заставляя подолгу уговаривать себя. Приказать ему рассказывать анекдоты никто не мог, поэтому оставалось только упрашивать. Дальше — больше. Он начал даже спекулировать на этом деле.

Так, например, однажды, когда Петени назначили уборщиком, он вошел в казарму и воскликнул:

— Ну и анекдотики же я знаю! Животы надорвете!

— Расскажи! — попросили его солдаты.

— Я бы рассказал, но мне нужно подмести всю казарму.

— Потом подметешь! — сказал кто-то из солдат.

— Ну нет! Если кто-нибудь из вас подметет за меня, тогда расскажу!

И трое солдат мигом бросились подметать казарму.

Вскоре дело дошло до того, что сам командир отделения не стал назначать его ни на какие работы. С Петени начали обращаться как с какой-нибудь редкостью. Ему было позволено все.

Однажды весь взвод вышел на прогулку. Петени где-то достал фотоаппарат и, усадив взвод на полянке, начал готовиться к съемке, говоря, что он сделает несколько чудесных снимков.

— Встаньте поближе друг к другу… Нет, лучше сядьте… — распоряжался он. — Нет, так тоже нехорошо… Будет лучше, если наши командиры отделений встанут на колени в первом ряду…

Команды Петени послушно выполнялись.

— Нет, будет лучше, если вы все встанете на колени! — продолжал он, но спустя минуту сказал: — Давайте лучше сделаем смешной снимок!

Все с радостью согласились. По предложению Петени, командиры отделений встали на колени, а солдаты — на четвереньки, и, скорчив самые невероятные рожи, все уставились в объектив фотоаппарата.

— Ну и бараны же вы! — воскликнул вдруг Петени.

Это переполнило чашу терпения, тем более что на всю эту процедуру ушло не менее получаса времени. Первыми обиделись младшие командиры, поняв, что парень просто решил потешиться над ними. Солдаты тоже затаили недоброе на шутника.

Постепенно запас анекдотов у Петени стал истощаться, и интерес солдат к нему резко упал. Однако избалованный славой и поблажками Петени уже не хотел расставаться с прежними привилегиями. Уже никто не хотел за него работать, и тогда он просто-напросто стал исчезать из подразделения или же, если работала группа, брал на себя обязанности старшего, ничего не делая сам, зато критикуя других.

В полдень, когда взвод шел на стрельбище, командир взвода приказал:

— Песню! Запевай!

Петени, опережая других, фальшиво запел, испортив тем самым песню. Запевала начал снова, но Петени и на этот раз так сфальшивил, что снова сорвал песню.

— Кто там хулиганит? — спросил взводный.

Все молчали, а Карикаш толкнул шедшего впереди его Петени и шепнул:

— Признавайся!

Петени оглянулся, скорчив смешную рожу.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, лейтенант Крижан наказал весь взвод, чем подлил масла в огонь.

Вечером того же дня Иванкаи подошел к Петени и сказал ему по-дружески:

— Перестань валять дурака, а то плохо тебе будет. Веди себя как все…

— Пошел ты к черту! — огрызнулся Петени. — Все вы меня нисколько не интересуете!

В тот же вечер солдаты устроили Петени «темную».

Я побеседовал с Петени.

— Почему вы восстановили против себя весь взвод? — спросил я.

— А ну их всех! Они только ругают меня, — обиженно произнес он. — И только потому, что я умею шутить, а они — нет…

— Нет, совсем не поэтому, а потому, что вы нагло себя ведете, — возразил я и напомнил ему о нескольких случаях его неблаговидного поведения, о которых мне рассказали солдаты. Я говорил, убеждал его переменить свое поведение, но по выражению лица парня видел, что он не хочет понять меня. Возможно, случись этот разговор до его избиения, он и согласился бы со мной, а сейчас он на каждого человека, в том числе и на меня, смотрел как на своего личного врага, которому он обязательно должен отомстить.

Вечером я пригласил к себе всех командиров отделений и сказал:

— Ну и заварили же вы кашу!

— Ничего, после этого урока он или исправится или же пусть уходит от нас, — заявил Барати.

— Вам в первую очередь необходимо изменить способы воспитания своих подчиненных. Вы сами виноваты в том, что Петени дошел до такого состояния.

Командиры отделений с удивлением посмотрели на меня.

— Да, да, не удивляйтесь. В этом в первую очередь виноваты вы сами. Виноваты все: Барати, Хайягош, Чинча и остальные. Вы сами захотели иметь у себя во взводе клоуна и балагура. Сами сделали его таким. А теперь, видите ли, жалуетесь, что ваш балагур стал наглецом… Нужно было раньше соображать, на какой путь вы толкаете человека, еще тогда, когда он в первый раз потребовал, чтобы вы освободили его от работы за то, что он рассказывает вам анекдоты. Когда Варо отлучается куда-нибудь ненадолго по партийным делам, вы не упускаете случая пожаловаться на то, что вместо него нужно кого-то другого посылать в наряд или же на работу. А Варо служит так, что всем вам не мешало бы брать с него пример. Петени же вы разрешали все на свете. Вот теперь и радуйтесь. Но учтите, что все, кто принимал участие в избиении Петени, будут строго наказаны…

Я как следует пробрал командиров отделений, быть может, несколько резче, чем обычно, так как сам чувствовал себя в какой-то степени виноватым. Ведь я командир роты, командир-единоначальник, который несет ответственность за все, что происходит в роте. Как мне было не винить себя, когда у меня под носом творились такие вещи!

Когда я закончил говорить, в канцелярии стало тихо-тихо.

— Мы же хотели сделать как лучше, — первым нарушил тишину Барати. — Ничто не помогало, вот мы и решили вздуть его: авось это поможет.

— Нет, товарищи, ваша «темная» не только не стала для Петени уроком, но еще больше ожесточила его, — начал объяснять я, стараясь говорить спокойно. — Если до этого Петени был только нагл, то теперь он возненавидел вас. Такие вещи в армии строго запрещены…

Мне нужно было убедить людей в том, что они допустили серьезную ошибку, так как жестокостью нельзя воспитать в человеке добро. Нужно было срочно исправлять ошибку, а достичь этого можно было, только сделав дружеский шаг навстречу Петени.

 

ПОДЧИНЕННЫХ НУЖНО ЗНАТЬ

Не выдам никакой тайны, если скажу, что солдаты очень любят ходить в увольнение или же ездить в отпуск. В этом нет ничего удивительного, так как все они молодые люди и им хочется хоть немного побыть в свободной обстановке. Ласло Хайек в конце каждой недели предпринимал попытки получить увольнительную. Но когда ему отказывали, он не делал из этого трагедии, так как знал, что он не передовик и далеко не безупречный солдат. Успокаивал он себя тем, что он честно попробовал, но ничего не получилось.

В начале лета рядовой Эндре Тимар, желая получить отпуск, даже встал на путь обмана, но в самый последний момент все же одумался. Он написал письмо своему другу и попросил того прислать ему телеграмму, получив которую он мог бы просить отпуск. Телеграмма пришла. В ней было написано:

«Мать доживает последние часы. Немедленно приезжай. Отец».

Я подозрительно относился к подобным телеграммам, так как знал, что каждому солдату очень хочется попасть хоть на недельку домой. Я всегда проверял достоверность таких известий и, если они не подтверждались, устраивал незадачливому просителю хорошую головомойку. Нечто подобное я учинил и Тимару. Сначала я молча посмотрел на него и он придал своему лицу скорбное выражение, однако долго сохранять его не мог и вскоре, отвечая на мои вопросы, сам рассмеялся. Я как следует пробрал его и отпустил.

В результате моей строгости многие солдаты сразу же прекратили попытки получить отпуск с помощью подобных манипуляций. Теперь они старались служить так, чтобы получить его в качестве поощрения за хорошую учебу и безупречное поведение.

На одном из занятий мне на глаза попался рядовой Иштван Бартик, наводчик пулеметного расчета, и я вспомнил, что он еще ни разу не был в отпуске.

— Товарищ Бартик, — сказал я солдату в перерыве между занятиями, — почему вы ни разу не просились в отпуск?

Солдат опешил от такого вопроса, так как он не ожидал, что командира роты и это может интересовать.

— Подойдет моя очередь, и я попрошусь, товарищ капитан, — смущенно ответил он.

— Но ведь все, кроме вас, уже были в отпуске.

— Мне и здесь хорошо.

Я не знал, что и думать, так как в моей практике еще не было такого случая, когда бы солдат добровольно отказывался от отпуска, ссылаясь на то, что он-де хорошо себя чувствует в казарме.

«Возможно, он просто нерешителен», — подумал я и решил поощрить солдата отпуском.

В пятницу я случайно встретил Бартика перед вечерней поверкой и, остановив его, сказал:

— За хорошую учебу и отличное поведение я предоставляю вам недельный отпуск для поездки к родным.

— Служу трудовому народу… — растерянно пролепетал солдат.

На следующий день рядовой Иштван Бартик стал готовиться к поездке: он получил в каптерке выходное обмундирование и до блеска надраил и без того блестящие сапоги.

— Какой странный человек этот Бартик, — сказал я лейтенанту Балайти, — он совсем не похож на других: не спешит, хотя впервые едет в отпуск.

— Бартик — человек спокойный, — пояснил мне командир взвода. — Наверное, поэтому он отличный пулеметчик, я бы сказал, снайпер.

Когда Бартик явился ко мне, чтобы доложить об убытии в отпуск, я пожелал ему хорошего отдыха и крепко пожал руку.

В воскресенье я, забрав детей, отправился на загородную прогулку и потому не заезжал в казармы, без чего не обходился ни один выходной день.

В понедельник, когда я утром появился в роте, дежурный как положено доложил мне о том, что за время моего отсутствия никаких происшествий не было и что личный состав в полном составе находится в подразделении.

— Я прошу вас быть точным при докладе, — сделал я замечание дежурному. — Почему вы не докладываете мне о том, что один человек находится в краткосрочном отпуске?

— Товарищ капитан, все люди в роте налицо, — доложил дежурный. — Бартик еще вчера вернулся в часть. — В голосе младшего сержанта звучала легкая обида.

Я не поверил своим ушам и еще раз переспросил дежурного:

— Бартик вернулся?

— Так точно, еще вчера, перед тем как я заступил на дежурство.

Почувствовав что-то неладное, я попросил, чтобы Бартик зашел ко мне.

Через несколько минут солдат доложил мне о своем прибытии.

— А почему вы не в отпуске?

— Я уже вернулся, товарищ капитан, — тихо ответил солдат.

— Скажите, дома у вас что-нибудь случилось? — Я подошел к парню поближе.

Он не отвечал.

— Говорите смело.

— У меня нет дома, товарищ капитан. — Бартик поднял на меня печальные глаза.

Я оперся о стол. Выходит, и такое бывает? В стране есть люди, у которых нет дома! Такой хороший солдат, порядочный человек, и у него никого нет, к кому он мог бы поехать. У него нет человека, к которому он мог бы явиться в дом, кто обнял бы его и ласково сказал: «А ну-ка, покажись, как ты возмужал в армии!» Какой же я командир, если я до сих пор не знал об этом! Такой человек служит у меня в роте, а я ничего не знаю!

Я предложил парню сесть и попросил его рассказать о своей жизни.

Бартик сел. Правой рукой он оперся о стол, а левой смущенно комкал фуражку. Прежде чем начать свой рассказ, он долго молчал.

— Отца своего я совсем не знаю, а мать помню туманно. Я был еще совсем маленьким, когда меня отдали в приют. С тех пор я ее никогда не видел и не знаю, жива ли она. Писал я в газету, искал ее, но не нашел…

В канцелярии стало так тихо, что было слышно наше дыхание. После недолгой паузы солдат продолжил рассказ, из которого я узнал о его нелегкой жизни.

Бедняга видел свою мать в последний раз в трехлетнем возрасте. Мальчонкой-подростком он попал в Бекешчабу, в семью кулака, у которого он жил на хуторе. С ранней весны и до поздней осени он пас скот. Школу посещал от случая к случаю, хотя у парнишки была сильная тяга к учебе. Пока скот мирно пасся на выгоне, Бартик, лежа на спине, смотрел на небо, наблюдая за плавным движением причудливых облаков, а если на него находила короткая дрема, то он видел себя во сне сыном богача, у которого уже в шестилетнем возрасте имеются настоящие сапоги и белая рубашка с крахмальным воротничком.

Парнишку били за дело и без дела все, кому не лень, так как ему некому было пожаловаться.

Дважды он убегал от хозяина, но его ловили и возвращали обратно, пригрозив наконец, что если он попытается сделать это еще раз, то его просто-напросто упрячут в исправительную колонию.

В сорок пятом году он снова сбежал от кулака и попал в Сарваш, где его приютила одна добрая женщина. Бартик стал ходить в школу. Работой его не перегружали: он должен был рушить кукурузу для кур да ходить в магазин за покупками. Однако хорошей жизни скоро пришел конец: женщина умерла, а ее наследники выгнали парня на улицу.

И Бартик попал в колонию. Правда, это была уже совершенно другая колония, не похожая на те, что были в Венгрии до освобождения. Условия в колонии были хорошими, но, что ни говори, без семейной теплоты. Когда Пишта Бартик закончил начальную школу, его отправили учеником к слесарю.

Став совершеннолетним, Пишта снял себе комнату, но жизнь его счастливее не стала. Днем он работал, а по вечерам скучал, завидуя тем, у кого были возлюбленные. Наконец он познакомился с одной девушкой, которая охотно встречалась с ним, но, когда дело дошло до женитьбы, ее родители запротестовали. Истинную причину этого удалось узнать только позднее. Оказалось, что отец девушки заявил, что он не отдаст свою дочь за человека, у которого нет родителей.

Бартик утешил себя тем, что он еще молод и успеет найти девушку, которая поймет его и полюбит. Он решил жениться сразу же после демобилизации. Уходя в армию, он отказался от комнаты, которую снимал, а свои вещички послал другу, чтобы тот сохранил их до его возвращения. К нему-то он и поехал в субботу, но, не желая слишком обременять друга, в воскресенье уехал обратно в часть.

Рассказывая все это, Бартик старался смотреть не на меня, а на скатерть или же в окошко, за которым детишки играли в песок.

Я было осторожно упрекнул его за то, что он не рассказал мне обо всем этом раньше, но тут же замолчал, понимая, что я сам виноват в том, что не знаю как следует своих подчиненных. Вот и Бартик вроде бы все время был у меня на глазах, а я ни разу даже не поговорил с ним. Разумеется, все мы очень заняты и обращаем внимание только на тех, которые что-нибудь натворили.

Я заговорил о будущем, а сам судорожно соображал, как бы сделать так, чтобы Бартику удалось провести несколько дней в какой-нибудь семье, среди людей, которые приняли бы его и приласкали.

Когда я рассказал о судьбе Бартика Балатони, он сначала очень удивился, а потом сказал:

— Только сейчас я понял, почему Бартик всегда становился печальным, когда кто-нибудь из ребят получал посылку из дома, а когда мы собирали деньги для того, чтобы купить малышу Шевеллы подарок, Бартик отдал половину месячного содержания, хотя остальные давали всего по нескольку форинтов.

И Балатони сразу же развернул активную деятельность. Многие из солдат отправляли домой письма с просьбой пригласить к себе сироту Бартика.

Одной из первых откликнулась мать Юхаса. Она писала:

«…Поедешь в отпуск, захвати с собой паренька. Он у нас может жить и после демобилизации…»

А отец Белы Шурани писал, что Бартик смело может приезжать к ним и один, так как двери его дома открыты для друзей его сына.

Приглашения сыпались одно за другим. Бартика приглашал к себе отец Дьюлы Надя, предупреждая одновременно сына о том, чтобы он служил как подобает солдату.

Мне лично пришлось ответить на десятки писем. Но зная, какому приглашению отдать предпочтение, я решил: пусть солдаты сами скажут, к кому ехать Бартику.

Я не ошибся. Вчера Юхас с Бартиком явились ко мне и попросили разрешения поехать в Будапешт к родителям Юхаса.

 

УЧИТЬСЯ НИКОГДА НЕ ПОЗДНО

Я обратил внимание на то, что солдаты в роте любят передавать друг другу новости по секрету.

Однажды я стал невольным свидетелем такого разговора. Дело было в курительной комнате.

— Анда хорошо знает учебный материал, но его и офицеры должны знать…

— Знаешь, наш взводный любит нас песочить, а сам не очень-то…

В тот день я встретился с Венделем, командиром взвода, в котором служили солдаты, и сказал ему:

— Вы знаете, что солдаты за вашей спиной шепчутся о вас и, если я правильно понял их, не очень-то лестно отзываются о ваших знаниях?

— Знаю столько, сколько положено, — недовольно буркнул лейтенант. — Ну и покажу же я им!..

Сказал все это Вендель с таким грозным видом, что казалось, попадись ему на глаза эти солдаты, он бы набросился на них.

Почувствовав неладное, я, чтобы разобраться, как-то спросил Ласло Варо, о чем по секрету шепчутся солдаты.

— Я сам не сразу узнал об этом, — сказал Варо. — Я хорошо разбираюсь в физике и потому знаю, что лейтенант объяснял нам материал не совсем правильно. Тогда ребята начали потихоньку посмеиваться над взводным. Я лично прекрасно понимаю, что офицер должен много знать, должен уметь ответить на любой вопрос подчиненного. Я заочно окончил гимназию, но напрасно уговаривал Венделя сделать то же самое. Если бы он послушался моего совета, то осенью этого года ходил бы в последний класс. Но он и слушать об этом не хочет, считая, что с восьмилеткой и офицерским училищем вполне можно командовать взводом и спокойно прожить всю жизнь. А теперь солдаты за его спиной смеются над его ошибками. О том, что он знает лучше и больше их, никто и не вспоминает. Они хотят, чтобы их командир во всех вопросах разбирался, а это значит, что человек, который является педагогом-воспитателем, все время должен учиться сам.

После этого разговора я вызвал к себе лейтенанта Венделя.

— Вас не беспокоит, что ваши подчиненные шепчутся о вашей малограмотности?

— Хотел бы я знать, кто об этом шепчется? Я их навсегда отучу подрывать авторитет командира.

— Заставите их маршировать или ползать по-пластунски по плацу?

— Погоняю до седьмого пота!

— Уж не считаете ли вы, что от этого станете образованнее, а?

Командир взвода молчал.

— Солдаты уважают знающих, опытных командиров. Разве они не правы?

— Если вы считаете, что я не соответствую занимаемой должности, можете заменить меня другим офицером! — возбужденно выпалил Вендель.

Мне хотелось взорваться, но я сдержался и спокойно сказал:

— По-вашему, что должен делать командир взвода?

— Руководить обучением личного состава, лично проводить политзанятия. И, насколько мне известно, выполняя то и другое, я еще ни разу не допускал более или менее серьезных ошибок.

— И это все, что вы должны делать?

— Да!

— А вспомните, что записано в дисциплинарном уставе об обязанности командира заниматься воспитанием личного состава.

— Я это знаю и выполняю.

— И считаете, что солдаты должны молчать, когда видят, что в том или ином вопросе они разбираются лучше вас?

Вендель не ответил мне.

— Вы, товарищ лейтенант, правы только в том, что взвод, если брать его в целом, знает меньше вас, но у вас в подразделении имеются два солдата, которые окончили гимназию. Возьмем хотя бы Анду и Живо. С ними вы уже не сможете соревноваться в знаниях. Вы должны понимать это, хоть вам и неприятно.

— А если в будущем году ко мне во взвод попадет инженер, тогда мне, выходит, нужно будет срочно заканчивать университет, а? — раздраженно спросил Вендель. — Нужно или нет?

— Я вижу, что вы и сейчас все еще не поняли, о чем у нас с вами речь. Офицер не может быть специалистом во всех областях знаний, однако он должен быть образованным человеком. Кое-какие знания офицеру нужны и по физике, и по химии, он должен быть знаком с лучшими произведениями мировой и венгерской литературы, кое-что понимать в искусстве, и было бы совсем неплохо, если бы он владел хоть одним иностранным языком.

— У меня нет времени для учебы. Целый день, с раннего утра и до позднего вечера, я нахожусь в казарме, а ночью нужно спать, — оправдывался лейтенант, хотя в голосе его уже не было прежней уверенности.

— А как я закончил гимназию? Тоже весь день находился в казарме с солдатами, а вечером, придя домой, садился за книги. Знания никому не даются даром. То, что мы с вами упустили, работая до армии на заводе или в шахте, нужно наверстывать сейчас. Если мне в свои сорок лет не стыдно учиться, то вам, молодому человеку, и тем более нечего стесняться.

— Я знаю уставы и умею делать все, что необходимо для того, чтобы командовать взводом, — не сдавался Вендель.

Я начал терять терпение.

— Да поймите же вы наконец, что одного этого вам недостаточно. Вы должны не только обучать, но еще и воспитывать подчиненных, беседовать с ними, спорить, если нужно. Вы должны обязательно формировать их мировоззрение.

— Они могут по две гимназии окончить, но все равно не будут знать того, что знаю я, — стоял на своем Вендель.

— В настоящее время у вас во взводе всего два солдата с гимназическим образованием, но на следующий год их может быть десять, а то и пятнадцать человек. Как же вы их воспитывать станете, если не сможете понимать того, о чем они говорят между собой? А если они зададут вам вопрос о космонавтике, об атомной физике или же спросят, какие картины Мункачи вы видели, что тогда? Отошлете их прочь, сказав, чтобы они не мешали вам?

Я немного помолчал, а затем продолжал уже спокойным голосом:

— Товарищ Вендель, вам необходимо учиться дальше. Другого выхода у вас нет. Запишитесь в гимназию. Лучше сегодня проглотить горькую пилюлю, признав, что кое-кто из ваших подчиненных знает больше вас. Через несколько лет допустить такое мы уже не сможем.

— Товарищ капитан, у меня нет желания учиться в гимназии, — откровенно признался офицер.

— Тогда я вам настоятельно рекомендую осенью поступить в гимназию и учиться заочно! — строго сказал я, давая понять, что наш разговор окончен.

Вендель попросил разрешения уйти.

Когда он вышел, я пожалел, что наш разговор кончился моим приказом. Жаль, что мне не удалось убедить его. Что же, пусть посердится на меня, потом успокоится и еще благодарить будет.

 

СИЛА, СПОСОБНАЯ СДВИНУТЬ ГОРЫ

Рота готовилась к учениям, и потому я больше обычного находился среди солдат в подразделении. Я не столько контролировал их, сколько беседовал с ними. Особое внимание я обращал на молодых солдат, так как хотел, чтобы предстоящие учения явились для них настоящим экзаменом.

Когда я находился в отделении ефрейтора Хайягоша, до меня донеслись обрывки разговора:

— С тобой всегда что-нибудь да случается!.. Так тебе и надо!.. Ведешь себя как свинья…

И хотя я сделал вид, что ничего не слышу, я старался проследить дальше разговор, который вели между собой Варо и Фазекаш. Варо устроил Фазекашу хорошую головомойку.

— И как тебе только не совестно! Всего месяц назад, как женился, а уже готов бежать за первой попавшейся юбкой… Тебе что, жены не хватает?..

Только сейчас я понял, о чем идет речь. Я и сам заметил, что Фазекаш старается жить легко: он охотно шел на знакомства с легкомысленными девицами. Однако когда он попался на этом, то умолял меня не сообщать его невесте. Он пообещал исправиться, а я поверил, что после женитьбы он сразу же изменится. Теперь же мне стало ясно, что никаких перемен в нем не произошло. Несколько дней назад я решил при случае поговорить с парнем, но меня опередил Варо, который ругал его на чем свет стоит. Фазекаш даже не осмеливался протестовать или оправдываться.

«Интересно, а почему Фазекаш на самом деле не послал Варо куда подальше? — подумал я. — Почему он позволяет, чтобы товарищ вмешивался в его личную жизнь? Варо не командир, а такой же рядовой, который, как говорят солдаты, ест с ними гуляш из одного котелка. Фазекаш мог бы смело сказать, чтобы его оставили в покое и занимались своими делами. Но он не говорит этого. Он слушает нотации Варо, низко опустив голову и бормоча что-то себе под нос».

Я попытался понять отношения, сложившиеся между Фазекашем и Варо.

Я вспомнил, что Варо известен в роте как отличный стрелок, который любое упражнение но стрельбе выполняет только на «отлично». При этом следует заметить, что он охотно делится с товарищами секретами своего мастерства.

Я часто задумывался над тем, что заставляет Варо, Балатони, Задори и других предостерегать солдат от ошибок. Что касается Балатони, то я довольно часто приглашал его зайти ко мне, как секретаря комсомольского бюро роты, и просил обратить внимание комсомольцев на необходимость решить тот или иной вопрос. Сами же они без всяких понуканий добросовестно выполняют все свои обязанности.

Такие разговоры не только не ссорят солдат, а, напротив, сближают их. Поэтому нет ничего удивительного, что отделения, где имеются такие активисты, как правило, всегда идут впереди. А ведь им самим служба тоже дается нелегко, и отличные показатели не падают сами по себе им с неба.

Вспомнился мне такой случай. Однажды личный состав шел на стрельбище. Погода стояла отвратительная: проливной дождь, земля раскисла. Шурани, более слабый в физическом отношении, чем другие солдаты, быстро выбился из сил. Он шагал с трудом, но старался не отставать. На привале он буквально повалился на землю, но, как только был отдан приказ продолжать движение, он встал в числе первых, готовый идти дальше.

— Шурани не ноги носят, а воодушевление! — заметил один из солдат.

Видимо, вот за такое-то упорство солдаты и любили не только Шурани, но и других активистов, которые беспокоились не столько о себе, сколько о своем подразделении. Под влиянием активистов число передовиков в роте росло с каждым месяцем.

В роте были и такие солдаты, которых нельзя было причислить к передовикам, хотя, когда дело доходило до чего-нибудь серьезного, они делали все от них зависящее, чтобы выполнить то или иное задание. И хотя они не являлись комсомольцами, я мог смело полагаться на них. Они вместе с активистами помогали мне укреплять дисциплину в роте.

Я не задумывался специально о том, какими чертами отличаются активисты, но могу сказать, что с их помощью мне было значительно легче преодолевать даже самые большие трудности. Они во многом уже помогли мне и способны на еще большее. Необходимо постоянно опираться на них, так как именно они и являются силой, которая способна сдвинуть горы.

 

БУДУЩЕЕ ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ

Как только я получил разрешение держать на должности старшины сверхсрочника, я тотчас же вызвал к себе старшего сержанта Чордаша, который числился у меня старшиной.

— Ну, товарищ старший сержант, вот у вас и появится возможность учиться дальше, — сказал я ему.

Старшина удивленно вскинул брови, не понимая, что я имею в виду.

— Вы можете остаться на сверхсрочную, — продолжал я.

— Правда… — Лицо Чордаша просветлело.

— Это, конечно, не срочно, но осенью вам стоит поступить в вечернюю школу, а тогда уж…

— А без этого обойтись нельзя? — моментально помрачнев, спросил Чордаш.

— А вы как думаете? Такие вещи даром не делаются.

Чордаш несколько секунд стоял молча, а затем проговорил:

— В таком случае я на сверхсрочную не остаюсь.

— Это почему же?

— Потому что я не хочу поступать в вечернюю школу.

И Чордаш начал объяснять мне, что он всего год как женился и вовсе не собирается слушать ругань жены. К роте он, конечно, привык, но ничего не поделаешь…

Он приводил все новые и новые доводы, но я понимал, что истинная причина, его отказа заключается вовсе не в этом.

— Товарищ старший сержант, давайте поговорим откровенно, — прервал я его. — Скажите честно, почему вы не хотите учиться дальше. Никто вас за это не накажет, разве что на сверхсрочную не оставят.

Чордаш несколько мгновений пристально смотрел на меня, а затем спросил:

— Товарищ капитан, скажите: без школы я что, не могу выполнять свои обязанности? Вы меня знаете много лет, и за это время вам никогда не приходилось наказывать меня, а заместитель по тылу не раз ставил меня в пример другим. А теперь я должен идти учиться для того, чтобы остаться служить дальше?..

Я понял, что Чордаш в душе считает себя вполне образованным человеком, которому нет никакой необходимости дальше учиться, тем более что все командиры довольны им.

Я не знал, пристыдить его или сердиться на самого себя. Я уже давно заметил, что Чордаш немного зазнался, начал похваляться, что у него в подразделении всегда полный порядок, а в каптерке никогда не бывает никаких недостач. Я не раз собирался сказать ему, что обязанностью старшины является не только материальное обеспечение роты. Еще в старые времена старшину справедливо называли отцом роты. Он заботится о том, чтобы у каждого солдата было чистое белье, исправное обмундирование, добротная обувь и все прочее, что ему положено; он обеспечивает личный состав боеприпасами во время стрельб. Он не только печется о солдатах, как заботливый отец, но еще и воспитывает их, используя для этой цели где доброе слово, где поощрение, а где, если нужно, и взыскание. Старшина помогает командиру роты воспитывать младших командиров. Но и этим не исчерпываются его обязанности. Он постоянно находится среди солдат и в случае необходимости берет на себя функции педагога.

Таким должен быть хороший старшина. А разве Чордаш отвечает таким требованиям? Чордаш не столько старшина, сколько начальник склада. И я сам виноват в том, что он стал таким, мне нужно было вовремя обратить на него внимание. Вся его служба проходила у меня на глазах, а я не потребовал от него большего, вернее говоря, как раз того, что требуется от старшины роты. Я не сделал этого, считая, что только вечерняя школа может что-то дать ему. Что касается материального обеспечения роты, тут Чордаш был на должной высоте, а вот в других отношениях он не выдерживал никакой критики.

Хотя и с опозданием, я начал объяснять это Чордашу, но, наблюдая за выражением его лица, понял, что мои слова не доходят до него и он продолжает жить иллюзиями, считая, что лучшего старшины, чем он, не сыщешь во всем полку.

Когда я замолчал, он сказал:

— А я думал, что у меня все в порядке.

— Сейчас особой беды еще нет, — попытался я успокоить его, — но нужно думать и о будущем. В армию приходят молодые парни, степень образованности которых растет год от года, не говоря уже о молодых командирах, которые сами являются толковыми людьми и способны не только вести всю необходимую документацию, но еще и со знанием дела заниматься воспитанием личного состава.

Чордаш молча слушал меня, погрузившись в свои мысли.

— Подумайте о своем будущем, — сказал я. — Вспомните, что вы говорили три года назад…

Я рассчитывал, что это произведет нужное впечатление на Чордаша. Я вспомнил, как он тогда пришел ко мне и пожаловался на неопределенность собственного положения.

«Солдатская служба мне нравится, — сказал он мне тогда, — я готов и дальше служить, но что со мной будет, если придет новый начальник, которому я покажусь недостаточно молодым и неподходящим для этой должности? А что же мне тогда делать, когда мне стукнет сорок лет? Приобретать новую специальность или же идти подсобным рабочим?»

Что я тогда мог ответить ему? Тогда было в силе старое «Положение о сверхсрочниках», и потому я считал, что Чордаш прав. Я утешил его, сказав, что честному человеку всегда найдется место в армии…

— Армия совершенствуется, и потому мы не можем оставаться со старым багажом, — сказал я Чордашу теперь.

— Я-то понимаю, но вот моя жена… Мы ведь недавно поженились, а придется часто быть врозь, — промолвил Чордаш таким тоном, что я понял: наш разговор не прошел для него бесследно.

— А вы поговорите с женой, объясните ей, что и как, — посоветовал я. — Я не думаю, чтобы жена была против вашей учебы, от которой зависит будущее вас обоих.

Чордаш ушел. Получилось так, что я не встречался с ним несколько недель подряд и уже начал думать, что он забыл о нашем разговоре. Но я ошибся, так как вскоре в офицерском клубе перед началом киносеанса Чордаш подошел ко мне вместе с женой и шепнул так, чтобы никто из окружающих его не слышал:

— Я решил учиться, товарищ капитан.

Сказав это, он посмотрел на жену, и они вместе улыбнулись мне.

 

РЕШЕНИЕ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Вот уже два дня, как у меня на столе лежит рапорт лейтенанта Венделя, в котором он просит разрешения жениться. Мне не дано право решать этот вопрос. Я, как ротный командир, обязан передать рапорт дальше по команде, но сделать это я могу только тогда, когда почувствую, что это будет хороший брак.

Порой меня терзают сомнения: как далеко я могу вмешиваться в личную жизнь моих подчиненных? Иногда мне кажется, что я не имею никакого права на такое вмешательство, так как солдаты мои — уже взрослые люди, которые вправе сами распоряжаться собственной судьбой. Особенно это относится к офицерам, которые являются не только самостоятельными людьми, но еще и воспитателями своих подчиненных.

Однако мои размышления не были пустыми: офицеры довольно часто совершали крупные ошибки, так как еще не имели жизненного опыта. Именно потому и они часто нуждались в отеческом совете, помощи, а иногда и строгом внушении.

И вот передо мной лежит рапорт с просьбой о разрешении жениться. Казалось бы, самое естественное дело: молодой офицер полюбил девушку, которую он и хочет взять в жены для того, чтобы, как говорится в сказках, жить-поживать да добро наживать. Однако в жизни иногда бывает и иначе. Порой офицер с горячностью, свойственной молодым людям, совершает неверный шаг. Поспешно женившись, он скоро разочаровывается в своей жене, затем охладевает к ней и в конце концов разводится. Хорошо еще, если к тому времени они не обзаведутся детишками, а то остается след на всю жизнь.

Вот и лейтенант Вендель, по-видимому, полагает, что полностью отдает себе отчет в том, что делает. И все же я колеблюсь, так как почти не знаю девушки, на которой он хочет жениться. И нужно сказать, что мои опасения отнюдь не лишены оснований. За долгие годы службы в армии мне не раз приходилось спасать молодых офицеров от падения в пропасть.

Никогда я не забуду историю, которая приключилась с одним из моих подчиненных, лейтенантом Лукачем. Родился он в селе и был на редкость трудолюбивым и честным. В армию он пришел добровольно и за хорошую службу через несколько лет был произведен в офицеры. Он много учился и за год получил одиннадцать поощрений.

Долгое время я не знал с ним никаких забот, считал его одаренным человеком и хорошим офицером, который далеко пойдет. Так оно, видимо, и было бы, если бы не легкомысленный брак, на который он необдуманно пошел.

Лукач подал по команде рапорт о желании жениться. Для меня это явилось неожиданностью, так как я даже не замечал, чтобы он за кем-нибудь ухаживал.

Я решил поговорить с ним по душам, хотя в то время и не предчувствовал ничего плохого. Я сам был еще молод и руководствовался в данном случае скорее любопытством, чем здравым смыслом.

— На ком вы женитесь? — спросил я его.

— На порядочной девушке, — ответил он.

— Вы ее давно знаете?

Лукач пожал плечами и ответил:

— Не очень. Не всегда хороший брак зависит от длительного знакомства.

— Это так, однако стоило бы побольше узнать о человеке, с которым вы хотите связать свою жизнь.

— Я ее достаточно узнал, — ответил офицер.

— За такое короткое время?

— Мы с ней были в компании, она там всем понравилась.

— Вот как! Это, конечно, кое-что да значит.

— Мы с ней и на танцы ходили, и несколько раз были в кино в офицерском клубе. Да вот ее фото, посмотрите сами. — С этими словами Лукач протянул мне фотографию девушки.

На фотографии девушка казалась симпатичной, но разве по снимку можно судить о человеке? А о ее прошлой жизни по фото вообще ничего не узнаешь.

Командование полка, задав несколько формальных вопросов, выдало разрешение на женитьбу, вскоре после которой и начались разные неприятности и беды.

Скромная на вид, жена Лукача вскоре показала свой характер, предъявляя к мужу непомерные требования.

«Если ты не можешь обеспечить свою жену, тогда зачем же ты женился?» — упрекала она Лукача, который делал все от него зависящее, чтобы дома все было благополучно. Все свои деньги до последнего филлера он отдавал жене, а сам порой занимал у товарищей мелочь себе на обед. Скоро у них родился ребенок.

Прожили Лукачи полтора года, а потом развелись. Оказалось, что у жены Лукача прежде были любовники, с которыми она не порвала и после замужества.

С горя Лукач запил, потом за упущения по службе попал под суд военного трибунала и был демобилизован.

На судебное заседание пригласили и меня, так как я был непосредственным начальником лейтенанта Лукача.

— Скажите, — обратился ко мне на заседании прокурор, — что вы сделали для своего подчиненного?

Я молчал, а прокурор продолжал:

— Почему вы не поинтересовались, на ком хочет жениться ваш подчиненный?

Я уже собирался было ответить, что разрешение на брак дает не командир роты, а вышестоящее командование, как прокурор, угадав мои мысли, проговорил:

— В таких случаях легче всего переложить ответственность на других, но ведь именно вы были непосредственным командиром Лукача. Разве вы не могли дать ему добрый совет?..

Что я мог ответить? После суда я долго думал о случившемся и в конце концов пришел к выводу, что я, как командир, несу ответственность за каждый шаг своего подчиненного.

Позднее, когда лейтенант Секереш влюбился в девушку и встал на опасный путь, я уже не выжидал, а активно вмешался в ход событий, хотя некоторые и говорили, что это личная жизнь офицера, куда не позволено никому заглядывать. Я не только поговорил с Секерешем, но даже наказал его и не отступался до тех пор, пока он не одумался.

Вот и теперь я не успокоюсь до тех пор, пока не буду уверен, что Вендель сделал правильный выбор.

Для лейтенанта Лукача тогда самым важным было то, что девушка была симпатичной.

Я же прекрасно понимал, что одной миловидной внешности для крепкого, счастливого брака явно недостаточно.

Я поговорил с Венделем, и он рассказал мне, что его избранница окончила школу-восьмилетку, а теперь работает машинисткой в офицерском училище. Осенью же она хочет поступить в гимназию.

— И вы считаете, что она сможет идти с вами в ногу? — спросил я.

— Мы так хорошо понимаем друг друга, — ответил мне Вендель.

— Сейчас-то вы понимаете друг друга, а что дальше будет? Да и вообще, знаете ли вы, чего именно ждете от супруги, от семейной жизни?

Вендель с уверенностью ответил, что он не позволит супруге отставать от него. Вот-де она и в гимназию поступит, они будут вместе учиться, да и вообще он верит в их общее счастье.

Я задержал рапорт на несколько дней у себя, прежде чем направить его дальше по команде, так как хотел, чтобы у Венделя было время обдумать шаг, который окажет влияние на всю его дальнейшую жизнь, значительную часть которой он проведет в моей роте.

 

ОПЕРЕДИТЬ МНОГИЕ ЗАБОТЫ

Целую неделю отделение лихорадило: всех волновал один вопрос — удастся или не удастся? Солдаты лейтенанта Секереша завоевали почетное звание «Лучший взвод», оставив далеко позади остальные взводы полка. А вот подчиненные лейтенанта Крижана, потерпев поражение на зачете по уставам, даже не были допущены к стрельбам, хотя они старались вовсю и хотели показать свои знания.

Теперь же лучшее отделение полка проверяла специальная комиссия министерства обороны. Лейтенант Крижан радовался этому, так как был уверен в своих солдатах. Барати неплохо подготовил своих солдат, хотя в течение года с ними пришлось немало повозиться.

Солдаты из отделения Барати готовились к этим стрельбам так, как в доме невесты готовятся к свадьбе.

За несколько дней до стрельб Барати, произведенный накануне в ефрейторы, тяжело вздохнув, сказал:

— Уж скорее бы все это кончилось!

— Почему вы так боитесь? — спросил я его.

Командир отделения улыбнулся:

— Человек всегда волнуется перед ответственным испытанием. Малейшая оплошность может испортить все дело.

— Не сокрушайтесь о том, что выше ваших сил!

Барати был не согласен с моим доводом.

— Кому же сокрушаться, если не мне? Меня совесть замучит, я ночью спать как следует не смогу…

Затем он начал рассказывать о своих солдатах. Я с удовольствием слушал, удивляясь тому, как хорошо он знает свое отделение. А с какой озабоченностью он рассказывал мне о своем разговоре с рядовым Шандором Дани!

— …Знаете, товарищ капитан, я иногда так злюсь на него, что даже говорить не могу, — закончил Барати. — Но что с ним делать? Я вижу, что он старается, только у него ничего не получается. Я помню случай, когда вы назначили его в команду для охраны одного важного объекта. Я хотел было заменить его, но Дани начал просить меня, чтобы я не делал этого.

Барати очень волновался за солдат своего отделения. Он сказал мне, что Иштвану Сабо следовало бы дать отпуск, так как родители его сейчас очень больны. Жаль, только, что время сейчас для отпуска неподходящее.

Все свои опасения он откровенно изложил мне. Когда же дело дошло до командования отделением, его словно подменили: перед строем подчиненных стоял строгий, но справедливый командир.

На стрельбище все шло своим чередом, благо, члены комиссии решили ни во что не вмешиваться, а лишь наблюдать.

Ефрейтор Барати вывел отделение на огневой рубеж и взглядом приободрил солдат, которые по его команде заняли свои ячейки.

— Огонь! — скомандовал ефрейтор, как только показались цели.

Антал Лукач тремя короткими очередями поразил дальний пулемет «противника», а затем перенес огонь на ближние цели.

Вот уже и второй пулемет «противника» оказался пораженным. И тут Барати заметил, как Дани дал очередь, подняв фонтанчики земли почти перед самым своим окопом.

— Что вы делаете?! — крикнул Барати.

И в тот же миг пожалел, что крикнул, так как этим все равно нельзя было спасти положение.

— Товарищи, спокойнее… Цельтесь внимательнее!.. — поправился ефрейтор.

Дани от стыда не мог поднять глаза на Барати, а когда отделение по команде стало подниматься в атаку, он в числе первых выскочил из окопа и побежал вперед.

И тут в окопах «противника» показались новые цели.

— Огонь! — скомандовал Барати.

Дани с короткой остановки расстрелял две цели, хотя и со второй очереди. Увидев, как цели скрылись в окопе, солдат оглянулся на Барати, словно хотел сказать ему: «Товарищ командир, видели?»

Еще бы Барати это не видеть: он все время следил за стрельбой Дани и Сабо!

Улыбнувшись, Барати одобрительно кивнул солдату.

Отделение продолжало движение, расстреливая появляющиеся цели с ходу. Упражнение по стрельбе было выполнено на «отлично».

Вскоре после стрельб я снова разговаривал с Барати, который в ответ на мою похвалу сказал, что просто у него в отделении хорошие ребята, которые очень старались, все без исключения, даже Дани и тот на этот раз не подвел его.

 

ВМЕСТЕ С СОСЕДЯМИ

Хотя моя рота и размещается по соседству с бронебойщиками, я почти не знаю солдат этого подразделения. Я познакомился лишь с двумя из них, и притом в необычной обстановке.

Когда я заступил дежурным по полку, начальник штаба предупредил меня о том, чтобы я время от времени заглядывал за казарму и проверял, все ли там в порядке.

Обходя казарму вокруг, я заметил недалеко от забора двух солдат, которые лежали в траве. Оба смотрели в небо и о чем-то негромко разговаривали.

Я посмотрел на часы: шел двенадцатый час.

«Вот я их сейчас прихвачу, — подумал я. — Время-то учебное».

Стараясь не шуметь, я подошел к ним и громко спросил:

— А вы что здесь делаете?

Солдаты проворно вскочили и, быстро застегнув пуговички на воротниках, доложили почти в один голос:

— Отдыхаем, товарищ капитан!

Я еще раз недоуменно посмотрел на часы. Однако не успел я задать следующий вопрос, как один из солдат опередил меня:

— У нас сейчас свободное время, товарищ капитан. Старший лейтенант Тот разрешил нам заниматься тем, чем мы пожелаем.

— С утра мы привели себя в порядок: постриглись, пуговицы пришили, а теперь вот отдыхаем, — сказал второй солдат.

Удивленный их поведением, я собирался спросить, на каком основании они отдыхают в учебное время, но первый солдат сам начал объяснять:

— Наш взвод сдал инспекторскую проверку на «отлично», вот нас и отпустили…

— Вот оно что! Соседи!.. — только и оставалось сказать мне. — А я и не знал об этом…

Солдаты по очереди представились мне. Невысокого звали Ференцем Пала. Он оказался более разговорчивым, чем его товарищ, Йожеф Винце.

— Знаете, как приятно вот так лежать на траве и ничего не делать, ни о чем не думать… — заметил Пала.

— Мы этот отдых по праву заслужили, — поддержал его товарищ, — у меня до сих пор ноги болят — так мы бежали в атаку…

— Нелегко нам пришлось, это уж точно, — заметил Пала. — Иногда мне казалось: черт с ним, с первым местом, я больше не могу. Когда мы первые, когда — другие…

— Вот ты какой человек! А еще слово давал!..

— А что можно поделать в такое время? Выругаешься про себя и бежишь дальше.

— Хотя иногда и правда нелегко приходится…

— Зато у нас ребята помогают друг другу. Я до армии на заводе работал, там у нас сплоченная бригада была, но здесь, во взводе, ребята еще больше сплочены. Командир нам часто говорит, что если мы будем очень стараться, то нам придется меньше тренироваться, а для отдыха больше времени останется. Солдаты помогают друг другу и никому сачковать не дают.

— Значит, сачкам спуску не даете? — спросил я.

— Командиру ведь не до этого: у него и других дел хватает, — ответил Винце.

— Это очень хорошо, когда солдаты спаяны и помогают друг другу, — заметил я.

— Такое не только у нас во взводе, но и в других подразделениях, — снова заговорил Винце.

— У вас, товарищ капитан, тоже не больно-то покуролесишь!

— А вы откуда знаете, какая дисциплина у нас в роте? — удивился я.

— Я сам вижу, не слепой, да и разговариваем мы часто с вашими ребятами, — объяснил солдат. — Другой раз, когда мы слишком расшумимся, а наших командиров не окажется в казарме, товарищ Герьен нет-нет да и призовет нас к порядку.

— Ваши ребята нам тоже помогают, — заметил Пала. — У нас со стрельбой из пехотного оружия дело не клеилось, так пришел товарищ Балатони и вызвал нас на соревнование по стрельбе из карабина и автомата. Отказаться неудобно было, вызов мы приняли и все свободное время готовились.

— Ну и каков же был результат? — спросил я, будто мне вовсе не было известно о том, как протекает соревнование.

— Когда как, по-разному, — дипломатично ответил Пала. — Важно то, что все мы научились стрелять.

— Значит, взаимодействие существует, не так ли? — спросил я.

— Еще какое! — поддакнул Винце. — Иногда мы сообща пропесочиваем сачков. Вот взять хотя бы вашего Хайека. Доброго слова он не понимает, мы сами не раз его одергивали. Все ему добра хотят, а он на всех плюет. Мы ему как-то пригрозили даже…

— Надеюсь, дальше угроз дело не зашло? — поинтересовался я.

— Я бы лично читать нотации ему не стал! — с чувством заявил Пала. — Разумеется, сначала сказать надо, ну а если это не помогает, тогда и проучить не мешает.

— Такие методы и на гражданке запрещены… — начал было я, но Пала не дал мне договорить:

— Я знаю. У нас на заводе людей, которые отравляют общую атмосферу, в два счета переводили на более трудную и низкооплачиваемую работу, а то и совсем увольняли. Жаль, что здесь такого нельзя делать.

— Это верно, — поддержал я солдата.

— Вот видите! Не терпеть же нам все выходки этого Хайека!..

— Терпеть, конечно, не следует, — сказал я. — Вы, я вижу, неплохо знаете, как идут дела в нашей роте. Вот и скажите: сколько недисциплинированных солдат у меня в подразделении?

Солдат немного подумал:

— Немного, но несколько человек все же есть.

— Несколько? А остальные хорошие, да?

— Да, хорошие.

— И если эти остальные возьмутся за одного-двух недисциплинированных, разве нельзя обойтись без «темной» или чего-нибудь подобного?

— Можно, конечно, но когда терпение лопнет…

— Оно всегда должно быть, — перебил я солдата. — Если коллектив начнет воспитывать нерадивого, тот обязательно исправится. Понимаете? Должен исправиться. Хайек тоже стал намного лучше. С целой ротой одному не справиться. Перед командиром такой еще может ломаться, а вот когда весь коллектив ему скажет: «Хватит! Довольно!» — тогда ему ничего не остается, как изменить свое поведение.

Пала и Винце согласились со мной, и я перевел разговор на учебу. Пала, в свою очередь, заговорил не о бронебойщиках, а о взводе лейтенанта Секереша, который за несколько дней до этого завоевал звание «Передовой взвод» и находился в центре всеобщего внимания.

— Хороший парень ваш скрипач Юхас, — заметил Винце.

— Знакомы с ним?

— Его все знают, — поддержал товарища Пала. — Наверное, и в других батальонах тоже. Он всегда готов помочь товарищу и, хотя много учился, носа не задирает, не гнушается никакой работой, даже уборкой, а она самая противная…

— Малоприятное занятие, но ведь вы не за кем-нибудь убираете, а за собой, не так ли?

— Конечно.

— Юхас и уборку делает так, что засмотришься и никак не поспеешь за ним.

— Это так, — согласился я.

— Мы уже привыкли, товарищ капитан, к тому, что, когда ваша рота возвращается с учений или стрельбища, Юхас всегда получает благодарность.

— Да вы, я вижу, все мои тайны знаете! — Я шутливо погрозил солдатам.

— Юхас постоянно помогает Балогу, — сказал Пала.

— И Токоди тоже, — подсказал Винце.

— Токоди только вначале помогал. Балог стараться-то старается, но у него не всегда все получается. Вон на занятиях по физподготовке он, сколько ни пытался, никак не мог перепрыгнуть через «коня». Токоди как-то сказал ему, что он ужасно неповоротлив. Ну, Балог и совсем было руки опустил после таких слов, но тут подошел Юхас и начал заниматься с ним… Теперь результат, как говорится, налицо…

— А к политзанятиям ему помогал готовиться сам лейтенант Секереш, — проговорил Винце.

— А вам откуда это известно? — поинтересовался я.

— Нам все известно, — улыбнулся Винце. — Шевелла нам рассказывал, как интересно у вас проходят политические занятия.

— Да, занятия по политподготовке у лейтенанта Секереша действительно проходят интересно. Один раз мы и сами на них присутствовали, когда нашего командира не было. Понравилось нам очень… Уж больно интересно и просто они проходят. Все выступают…

Оба солдата говорили и говорили, а я только слушал их и удивлялся тому, как хорошо они знают своих товарищей и с каким уважением отзываются о лейтенанте Секереше, который, безусловно, заслужил самую высокую похвалу.

Разговорившись с солдатами, я даже забыл о том, что сначала хотел наказать их. Я был рад, что наказывать не пришлось, что их отпустил командир, поощрив таким образом за хорошую службу. Правда, такое поощрение уставом не предусмотрено, но так решил командир взвода.

— Продолжайте отдыхать, — сказал я солдатам и потел в штаб. Оглянувшись, я увидел, что парни снова растянулись на траве и закурили, пуская к небу колечки дыма.

 

ПУТЬ БЫЛ ДЛИННЫМ И ТЕРНИСТЫМ

И вот миновал год. Всего несколько дней осталось до очередной демобилизации, а командиры все в работе: они составляют различные списки, проводят инвентаризацию имущества, подводят итоги. Сделать все это нелегко. Особенно трудно определить, чего же именно достиг тот или иной солдат за год.

Перед моим мысленным взором появляются лица солдат, вся жизнь которых целый год шла у меня на глазах. Воспоминания сменяют друг друга…

Ну что, например, получилось из Дьюлы Надя? Посмотрим, что говорят документы. В карточке значится три поощрения и два взыскания, одно из которых уже снято. На инспекторской проверке он показал хорошие результаты. Короче говоря, я могу отнести его к хорошим солдатам.

Довольно медленно он шел к цели, а я вот считаю его добросовестным, честным солдатом. Интересно, как он будет вести себя, если придется с оружием в руках встать на защиту родины? Я только тогда смогу быть спокойным, когда буду убежден в том, что рядовой Дьюла Надь не только способен выполнять приказы, но и будет верен до последнего дыхания нашему строю, который освободил его и тысячи таких же, как он, парней от голода и нищеты, воспитал из них полноправных граждан.

Он проведет в этой среде еще один год, а потом демобилизуется.

А если взять Михая Оршоша, которого я не так давно собирался отдать под трибунал… Теперь же это толковый солдат, которого уважают товарищи.

Один из моих коллег-офицеров, когда на совещании я привел в пример Оршоша, сказал мне в перерыве:

— Вы слишком доверчивы. Оршош еще может оступиться.

Я не стал с ним спорить.

Молодые солдаты, которые на днях перейдут в число старослужащих, готовятся к новому учебному году. Они оживленно обсуждают между собой, как им вести себя с новобранцами, которые прибудут в полк. Они держатся так, как будто теперь все в роте зависит от них одних. Они решают, что кровати новичкам они заправят сами.

Я невольно вспомнил случай с Токоди, который когда-то не хотел выполнять мой приказ…

Потом я вспомнил Никоша, которого пришлось за грубость удалить из роты. Вспомнил случай, когда я обращался к солдатскому коллективу за поддержкой. Вспомнил слова, которые сказал мне командир после выпуска из офицерского училища: «Не забудь, что тебе придется воспитывать людей, которые жили еще при старом режиме, когда человек все делал по принуждению или по приказу, так что ты не жди от них особой самостоятельности. Они и сейчас будут ждать твоих распоряжений по всякому, даже малейшему, поводу. Такова солдатская жизнь».

Я хорошо запомнил его слова. Должен сказать, что прошедший год был для нас нелегким. И вот мы прощаемся с солдатами, которые подлежат демобилизации.

С ними тоже было нелегко. Рядового Дьюлаи мне пришлось наказать за то, что он отлынивал от службы, считая себя «старичком», вместо которого должны работать новобранцы. Ефрейтор Чинча вечно старался поспать подольше. Ельтер уклонялся от физзарядки. Все эти ребята имели свои недостатки. Но за два года из них удалось сделать хороших солдат, хотя, откровенно говоря, не все они достойны подражания. Они окрепли физически, стали дисциплинированнее, внимательно относятся к мнению товарищей о себе. Короче говоря, с ними я готов пойти на выполнение любого боевого задания.

Сейчас же, когда подошло время расставания, я думаю о том, кто из демобилизованных куда поедет, чем будет заниматься. Есть среди них такие, у которых имеются твердые планы, однако некоторые еще не выбрали своей дальнейшей судьбы. Так, например, Йожеф Верль знает, что ему делать. Он поедет к старикам родителям, которые с грехом пополам обрабатывают свои восемь хольдов земли, но почему-то в кооператив вступать не решаются. Вот Йожефу и предстоит уговорить их сделать это.

Балатони вернется на завод, где он работал до армии. Товарищи уже ждут его. В письме они сообщили, что он будет работать на своем старом месте. Они упомянули и о каком-то сюрпризе, который готовят к его приезду. Сам Балатони думает, что это будет какая-нибудь дружеская шутка, которой его друзья встретят демобилизованного воина.

Я же считаю, что Балатони сам преподнесет сюрприз своим товарищам, вернувшись к ним опытным комсомольским секретарем. Его приняли в кандидаты партии, а секретарь парткома в письме известил директора завода о том, что младшему сержанту Йожефу Балатони на днях присвоено почетное звание «Отличный солдат Народной армии».

Меня волновала судьба Дьюлы Чехи. До армии он жил в селе, а теперь ни за что не хочет туда возвращаться, так как за время службы он много работал в мастерских и стал слесарем. И хотя для слесаря на МТС работы непочатый край, он намеревается уехать в город.

«Старички» уже собираются в дорогу. Они прощаются с товарищами, с офицерами и младшими командирами. Обещают писать письма и даже заезжать, если им придется бывать в этих краях. Я думаю, что многие сдержат свое обещание, а если кто-то и забудет о нем, то все равно годы, проведенные в армии, не пройдут для него бесследно. Видимо, не однажды, когда вечером соберется компания друзей и стаканы с вином стукнутся друг о друга, кто-нибудь да скажет: «Вот когда я был солдатом…» И потечет неторопливый рассказ об одном из многочисленных происшествий, которые случаются в стенах казармы…

Я подошел к концу своего повествования, в котором попытался, как мог, рассказать о наших думах, делах, жизни. Прошедший год не был легким, и я не чувствую в душе полного удовлетворения, так как не все вопросы удалось решить наилучшим образом. Возможно, что и сам я в чем-то ошибался, не всегда находил правильное решение. Об этом стоит подумать и поспорить.

Вероятно, у нас в роте было и такое, чего в других подразделениях не было и в будущем не будет. И все-таки мне приятно об этом вспоминать, так как, рассказывая о жизни роты, я старался помочь другим и, если это хоть в какой-то степени удалось, то моя работа не была напрасной.

 

#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

ДРУЖБА, СКРЕПЛЕННАЯ КРОВЬЮ

На рассвете четвертого ноября 1956 года на опушке леса в Будаёрше сосредоточилась советская танковая рота, получившая приказ подавить гнездо мятежников в одном из районов Буды. В некоторых танковых частях вместе с советскими офицерами в качестве проводников находились и венгерские офицеры. В одном танке со старшим лейтенантом Шипицыным был и Ласло Хафнек.

Когда рота находилась на марше (случилось это как раз на берегу Дуная), артиллеристам мятежников удалось попасть в танк Шипицына. К счастью, пробоина оказалась неопасной, и старший лейтенант приказал продолжать бой. Поздно вечером танки пробились в Буду, где на подходе к площади Деже Костолани колонну советских танков остановил майор Хафнек.

— Прежде чем въезжать на площадь, нужно как следует все разведать, — посоветовал майор Шипицыну.

Взревел мотор, и головной танк на скорости выскочил на площадь. В считанные секунды командир успел разглядеть пушку — это была зенитка, длинный ствол которой угрожающе смотрел в сторону танка, — а сбоку от площади виднелись силуэты двух танков мятежников. Улицы, выходившие на площадь, были забаррикадированы.

Увидев на площади советский танк, мятежники открыли по нему огонь из всех видов оружия, какое у них только было. Пули дзинькали по броне, а те, что не попадали в танк, врезались в стены окружавших площадь домов, обивая с них штукатурку и куски кирпича.

Танк старшего лейтенанта Шипицына, стоявший на краю площади, развернулся на месте и дважды выстрелил из пушки.

Майор Хафнек, прильнувший к смотровой щели, видел, что оба снаряда попали в цель.

Враг открыл ответный огонь по командирскому танку. Машину несколько раз сильно встряхнуло: значит, снаряды попали в танк, но крепкая броня выдержала.

Шипицын приказал механику-водителю подать танк назад, под арку дома, чтобы обезопасить себя сзади. Но в тот момент, когда машина почти достигла указанного места, раздался грохот, и танк сильно тряхнуло. Загорелся мотор, и едкий дым заполнил кабину машины.

— Покинуть машину! — приказал старший лейтенант экипажу.

Шипицын и механик-водитель Орманкулов быстро вылезли из танка и, спрятавшись, начали отстреливаться от мятежников из пистолетов. Их примеру последовали еще двое танкистов. Последним покидал горящий танк венгерский майор. С непривычки он никак не мог протиснуться в люк.

Увидев это, к майору, не сговариваясь, бросились Шипицын и Орманкулов.

Не успел старший лейтенант пробежать и десяти шагов, как был ранен, но, не обращая внимания на рану, ловко вскочил на броню и с большим трудом потащил полузадохнувшегося от дыма майора через люк. На обратном пути в укрытие Шипицын получил еще одну пулю, затем еще, но все же успел не только потушить горевшее на майоре обмундирование, но и затащить его в подворотню.

И тут силы оставили русского офицера…

Старший лейтенант Шипицын и рядовой Орманкулов пали в этом бою смертью храбрых, спасая жизнь венгерского майора.

Вскоре на площадь выехали остальные советские танки. Огнем их пушек и пулеметов мятежники были уничтожены.

Спустя полчаса площадь и прилегающие к ней улицы были освобождены от мятежников.

В госпитале на проспекте Каролина венгерские врачи во главе с доктором Гурином оказывали помощь раненым советским солдатам.

Корни настоящей, крепкой дружбы советского и венгерского народов уходят в прошлое.

В дни празднования двадцатой годовщины освобождения Венгрии от гитлеровского ига мне рассказали о героическом поступке бывшего батрака Иштвана Жори, которого уже не было в живых. Эту историю поведал мне односельчанин Иштвана, тоже бывший батрак, по фамилии Кетелеш.

С наступлением темноты гитлеровцы подошли к небольшому хутору, в котором проживало всего несколько семей. Несколько дней назад, узнав о приближении фашистов, солдаты роты гвардии старшего лейтенанта Федяева ушли с хутора, забрав с собой раненых солдат. Но один тяжелораненый боец был нетранспортабелен, и его оставили на хуторе.

Старший лейтенант Федяев немного говорил по-венгерски и, зная доброту тетушки Жори, у которой он стоял на квартире, попросил ее:

— Спрячьте, пожалуйста, раненого до нашего возвращения.

Муж тетушки Жори, присутствовавший при этом разговоре, кивнул в знак согласия.

— Только не в доме, — посоветовал офицер. — Гитлеровцы никого не щадят, даже раненых.

Дядюшка Жори, отличавшийся недюжинной силой, осторожно поднял раненого и понес его к сараю, где у него хранилось сено. Раскопав сено, он положил туда солдата, знаками объяснил ему, что скоро вернется.

Не прошло и часа, как на хутор пришли гитлеровцы. Обыскав каждый дом, они оставили в хуторе около взвода солдат. Обыскали и дом дядюшки Жори.

— Рус есть? — спросил один из солдат и заглянул под кровать.

Тетушка испуганно уставилась на мужа, который покачал головой, а жене бросил:

— Да не трясись ты, ради бога! Все в порядке!

О том, что в сарае у Жори прячется раненый русский солдат, кроме самих хозяев дома знал еще дядюшка Кетелеш, но он умел хранить тайны и не сказал об этом даже своим ближайшим друзьям.

— Хуторок у нас маленький, — рассказывал мне Кетелеш. — Всего несколько дворов. Все мы гнули спину на помещика. Своей земли мы почти не имели. Терять нам было нечего, поэтому мы никуда и не уходили с хутора. Кому нечего терять, тому и бояться нечего.

— А когда вы узнали о русском раненом?

— Вечером того же дня.

— Какого именно?

— Сейчас скажу точно, вот только вспомню. — Старик на миг задумался. — А было это тринадцатого декабря. Все помню, как будто это вчера было… Советские товарищи очень нас жалели и решили дать бой фашистам не на хуторе, а немного левее, в стороне… Тихо-тихо стало у нас. Стрельба доносилась откуда-то издалека. Вечером зашел ко мне сам Жори и вызвал во двор.

«Спрятал я у себя в сарае одного русского, — сказал он. — В сене».

Я так и обомлел: на хуторе гитлеровцев полно, а тут тебе русский. Буркнул я Жори что-то непонятное.

«Не бойся, я сам о нем позабочусь. А тебе сказал только на тот случай, если вдруг со мной что произойдет… Нужно же кому-то знать о живом человеке… Раненый он, и ему помочь нужно».

Жори ушел, а я время от времени стал поглядывать в его двор (мы с ним соседями были). Видел не раз, как он с вилами на плече, как ни в чем не бывало, шел в сарай, а у самого все карманы оттопырены: еда там была для русского. В сарае он подолгу бывал, а когда выходил оттуда, то нес охапку сена для лошади, чтобы подозрения никакого не вызывать.

— А разве гитлеровцы сеновал не обыскивали? — поинтересовался я.

— Однажды они туда зашли, но Жори так укрыл раненого, что не нашли они русского… Да и не догадывались даже об этом. На следующий вечер Жори снова зашел ко мне.

«Послушай, Иштван, — сказал он мне. — У русского очень плохая рана… Не нравится она мне. Перевязал я его, но этого мало… Врача ему нужно».

«А где ты возьмешь врача? — удивился я. — В Берхиде, правда, есть доктор, но туда идти сколько придется, да и кто пойдет к тебе перевязывать русского, когда кругом фрицы?»

Мы немного помолчали.

«Долго он там оставаться не может, — ткнул Жори пальцем в сторону сарая. — С такой раной шутить нельзя. Ему лекарство нужно и чистые бинты. Моя старуха прокипятила чистую простыню, но это совсем не то, что нужно».

Пробормотав еще что-то, он ушел и не появлялся у меня целых два дня. Только на третий день я снова увидел его.

«Черт бы их побрал, этих немцев, что-то они не собираются уходить отсюда. Нужно что-то делать».

«Что же ты хочешь делать?» — спросил я.

«Отнести его нужно к русским, пока не поздно…»

«Это при фрицах-то?!»

«Ночью отнести, а ночью они и сами боятся… Ну и, конечно, смотреть нужно в оба».

Жори ушел, а я стал наблюдать, что он делать станет. А он взял вилы и пошел в сарай. Видимо, оттуда посматривал, когда дорога будет свободна. Вскоре в хутор приехала немецкая машина, но через несколько минут укатила по направлению к селу… Дверь сарая вдруг распахнулась, и в дверях показалась мощная фигура Жори, на спине которого как мешок лежал раненый. Иштван быстрым шагом направился к аллее и скоро скрылся из виду.

Встретился я с ним только утром следующего дня.

«Удалось?» — спросил я.

«Думаю, что да. Через линию немецкой обороны я его перенес и оставил на ничейной земле. До русских окопов рукой подать было… Русский сказал, что он теперь и сам доползет до своих».

Оказалось, что раненого подобрали русские разведчики, которые отнесли его на перевязочный пункт, где он и рассказал своим о том, как его укрывал у себя в сарае неизвестный венгерский крестьянин.

Спустя двадцать лет старший лейтенант Федяев решил разыскать человека, который в войну спас жизнь нашему бойцу.

Позже удалось установить, что того крестьянина звали Иштваном Жори…

 

И МЫ НЕ СОЛДАТАМИ РОДИЛИСЬ

Повестку из военкомата мне прислали как раз в то время, когда у нас в клубе демонстрировался советский фильм «Солдатами не рождаются».

«Пожалуй, это верно», — подумал я, прочтя на афише название фильма. Сказать, чтобы мне особенно хотелось идти в армию, я не мог, однако прекрасно понимал, что идти нужно. Идут же другие служить, но я, возможно, не протестовал бы, если бы меня по чьей-нибудь протекции не призвали. Хотя, откровенно говоря, я и не люблю протекций.

На заводе, где я работал до армии, иногда случалось, что мне, как бригадиру молодежной бригады, денег начисляли больше, чем другим членам бригады.

— Ну, вот и наш заработок стал расти, — сказал я ребятам однажды, получив больше денег.

— Это тебе прибавили, чтобы послушнее был! — пожав плечами, выпалил один из парней.

А я-то думал, что нам всем повысили расценки. Я тут же пошел к начальнику смены и спросил его, почему он так сделал.

— Ты бригадир, тебе и следует больше других получать!

— Если другим по-старому будете платить, тогда и мне ни на форинт больше не давайте! — решительно заявил я.

Моя настойчивость привела к тому, что всем членам бригады повысили расценки, условившись, что мы увеличим выпуск продукции на два процента.

И хотя я ненавидел протекцию, я все же не стал бы протестовать, если бы кто-нибудь помог мне избежать призыва.

Интересно, почему это так? Да потому, что я еще плохо знал самого себя. Настанет время, когда я буду еще ожесточеннее выступать против всякого отлынивания, намного ожесточеннее, чем до армии на заводе. Хотя там мы работали сдельно и, следовательно, дело упиралось в зарплату, а тут…

Словом, могу сказать, не стесняясь: я очень изменился. Да и не только я один. Кто знает, как у человека появляются симпатии к тому, от чего он раньше старался держаться в сторонке?

Как сейчас, помню первый вечер в казарме. В комнату вошел сержант и спросил, кто желает немного поработать (нужно было перенести стулья из одного помещения в другое). Из строя вышли только двое.

— Ну и подлизы! — прошипел им в спину кто-то из солдат.

Но таких теперь мало! В последнее время у нас в подразделении шел спор о том, почему до сих пор еще не все солдаты сознают, что любой номер артиллерийского расчета обязан действовать только на «отлично».

Расскажу об одном случае, который глубоко запал мне в душу…

Я его помню так, как будто это произошло вчера.

Мы находились на стрельбах. Цели тащил за собой на длинном тросе самолет. Подготовка к стрельбам прошла хорошо. Все действовали слаженно и точно. Солдаты надеялись, что если и эти стрельбы отстреляем на «отлично», то не миновать нашей батарее почетного звания «Отличная батарея». Однако на самих стрельбах все наши надежды были развеяны в пух и прах одним-единственным человеком. Им оказался наводчик орудия рядовой Хетени.

Когда я увидел, что наши снаряды рвутся на значительном расстоянии от цели, меня чуть было удар не хватил. Хотелось заорать от злости. Я даже не подошел к Хетени, боялся за себя: вдруг не сдержусь и скажу ему что-нибудь недозволенное. И хотя результатов стрельб нам еще не сообщили, я и без того знал, что цель ушла невредимой. И все из-за одного Хетени. Трудно было понять, как при столь благоприятных для нас условиях можно было не поразить цель.

Я отошел от орудия подальше, но остальные солдаты набросились на наводчика.

— Мазила сонный! — крикнул ему рядовой Нондор Креч. — Еле шевелился!

— Думаешь, ты попал бы? Не удалось, — значит, не удалось! Возьму осенью да демобилизуюсь! — оправдывался Хетени.

Меня эти слова сильно возмутили. Я, конечно, понимал, что неудача может постигнуть любого человека, но чтобы вот так реагировать на замечания товарищей… Такое отношение Хетени возмутило не только меня, но и всех солдат.

Под вечер на батарее вышел свежий номер стенгазеты. До этого случая выпуск стенгазеты у нас всегда проходил со скрипом — как правило, из-за того, что не хватало статей. Кому вдруг пришла в голову мысль выпустить газету, я так и не узнал. Да и не в этом дело. Важно, что номер вышел. Ребята охотно написали для него свои заметки, в которых критиковали Хетени.

Так, например, в заметке Креча были такие слова:

«…Все мы пока еще только постигаем военное мастерство и учимся стрелять. Того, кто плохо учится, мы по праву ругаем и критикуем. Ошибки, допущенные нами сегодня, должны быть исправлены в ближайшем будущем. Но как назвать человека, который не желает хорошо служить?..»

И Креч откровенно высказал свое мнение о Хетени.

А рядовой Тибор Хорват, один из лучших солдат, член комсомольского бюро, писал в своей статье:

«…Хетени ведет себя высокомерно. Он не желает прислушиваться к мнению товарищей. Просит, чтобы его оставили в покое, говорит: «Ушла цель — ну и пусть!» Наш расчет получил на стрельбах неудовлетворительную оценку только из-за нерадивости Хетени. Правда, сейчас это не повлекло за собой особой беды. Повар, как и раньше, приготовил для нас вкусный обед, который все мы с аппетитом съели. Не пропал аппетит и у самого Хетени.

Цель ушла непораженной, но жизнь по-прежнему продолжается. Самое большее, чем нам пришлось расплачиваться за это, было чувство стыда перед другими расчетами да разнос, который нам устроил командир батареи. Пока действительно никакой трагедии не случилось. Но что было бы, если бы такое произошло на войне?..»

Далее Хорват сравнивал условия мирного времени с военным. Возможно, тут он был не совсем прав, однако в самом конце своей статьи он поднял совершенно правильные вопросы:

«…Разве мы можем надеяться на солдата, который утешает себя словами: «Не все ли равно, с какой оценкой мы отстрелялись: все равно осенью мы демобилизуемся». Неужели такому человеку безразлично, будут ли в нашем небе летать вражеские самолеты или не будут, будут они сбрасывать свои бомбы на наши войска, на наши заводы и города или не будут?..»

Последние слова статьи были довольно серьезным обвинением в адрес Хетени, чего нельзя было не заметить.

На них обратили внимание все солдаты, в том число и Хетени. Он чуть не с кулаками набросился на Хорвата, так как, разумеется, у него и в мыслях не было никогда и капли злого умысла. Разве что он не очень умело оправдывался, и только.

Большинство солдат батареи были расстроены тем, что все их усилия пошли насмарку. Однако статья Хорвата заставила и их по-иному взглянуть на результаты неудачной стрельбы.

— А в самом деле, что будет, если наводчик и в боевой обстановке станет вести себя подобным образом? — спрашивали солдаты. — Такие, как Хетени, заботятся только о себе!

Начались разговоры о том, имеет ли право солдат своими действиями ставить под угрозу успех общего дела, успех целого воинского коллектива.

Разговоров велось так много, что пришлось организовать собрание личного состава батареи. Речь на нем шла не столько о Хетени, сколько об отношении солдат к выполнению своего воинского долга.

— Может, твой отец владельцем завода был до освобождения, что тебе не дороги наши успехи? — прямо в глаза сказал Хетени рядовой Иштван Шок. — Мы тоже простые солдаты, но мы хотим честно выполнять свой долг. И не ты решаешь, где тебе сейчас следует находиться: здесь, на батарее, служить или сидеть дома, держась за мамину юбку!.. Если тебя призвали в армию, так служи как следует!..

Солдаты один за другим просили слова. Большинство из них, возможно, только сейчас поняли, что нельзя кое-как служить родине, не отдавая службе все свои силы.

Хорошо выступил ефрейтор Бела Салкаи. Он сказал:

— Мой старший брат погиб в прошлую войну в излучине Дона. Ему, видимо, тоже говорили о том, что он защищает свою родину. Но была ли она у него, вот в чем вопрос! До освобождения вся наша семья жила впроголодь. А когда вслед за братом в хортистскую армию забрали и отца, матери нашей даже пособия никакого не назначили, так как сельский судья заявил, что моя мать достаточно молода для того, чтобы работать вместо отца. После освобождения я выучился на агронома. В двадцать один год мне доверили половину посевных площадей нашего села! Меня и сейчас ждут дома, и я знаю, где мое место, и я знаю, что у меня есть настоящая родина. Мы в селе все вопросы обсуждаем сообща, спорим, где, на каком поле посеять пшеницу, на каком ячмень или рожь, какой скот выгоднее всего разводить, и тому подобное. Все важные вопросы в нашей жизни становятся общими. Интересы родины — это наши кровные интересы.

Салкаи говорил долго, пространно, другие говорили короче, но примерно в таком же духе.

В конце собрания слова попросил Хетени. Он сказал, что осознал свою ошибку и постарается сделать все, чтобы стать лучше.

Я уверен, что, когда этот мой рассказ прочитает молодой новобранец, он, наверное, скажет, усмехаясь: «Стоило ли об этом писать?» Но тот же самый новобранец будет очень переживать, если подразделение, в котором он служит, из-за какого-нибудь его упущения не добьется хороших показателей. И хотя все мы действительно не родились солдатами, но хотим с честью служить своей родине.

 

МИНУС ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

С командиром взвода Андором Релле я встретился в поле при двадцатишестиградусном морозе. Об этом случае я уже рассказал в газете «Непхадшерег», а спустя несколько месяцев, собирая материалы о солдатах, подлежащих демобилизации, снова встретился с Релле.

Я напомнил ему о прошлогодней суровой зиме и об учениях, на которых мы оба тогда присутствовали.

— Читал я, что вы тогда обо мне написали, — сказал он.

— Ну и как, понравилось? — спросил я.

— Поправилось, да только…

— Что только?

— Только не совсем так это было.

— А как же?

— Вернее, было-то так, но я бы по-иному об этом написал.

— Как именно?

— Так, чтобы читатель почувствовал тот собачий холод, который стоял тогда.

— Знаете что, расскажите мне, что вы тогда чувствовали, что переживали…

— Рассказать-то можно, да вот беда, говорить красиво я не умею. Ну да ничего, вы потом подправите, хорошо?

— Согласен, а вы прочитаете то, что я напишу, и подпишете.

— А это зачем?

— Для большей достоверности.

Зима в тот год была необычной. Во второй половине декабря начались сильные морозы, ртуть в термометре падала так низко, будто ее кто насильно толкал вниз. Морозы застали нас в зимних лагерях, где мы проходили горную подготовку.

Однажды мы выехали на местность. Солдаты сидели в кузове машины. Мороз щипал щеки, слезы застилали глаза. И хотя путь от лагеря до гор был небольшим (ехать нужно не более получаса), он показался нам ужасно длинным.

Я смотрел на солдат. Большинство из них сидели, втянув голову в плечи. Воротники шинелей от дыхания покрылись инеем. Кто-то недовольно ворчал, что мороз пробирает до самых костей…

Перед отправкой в горы нам сказали, что термометр показывает минус двадцать шесть.

«Двадцать шесть, если без движения, — подумал я. — А в кузове открытой машины, на ветру, намного больше. Но говорят, что так, без брезента, безопаснее. В случае аварии брезент помешает нам соскочить с машины…»

Шоки, вытянув шею, посмотрел на дорогу.

— Километров пять осталось! — бросил он и заерзал на месте, усаживаясь поудобнее.

— Да перестань ты наконец, — заворчал на него рядовой Янош Адачи.

— Ноги у меня замерзли, — словно оправдываясь, заметил Шоки и начал хлопать рукавицами по коленям.

Но вот машина остановилась. Лейтенант приказал солдатам сойти с машины.

Обычно солдаты мигом соскакивали из кузова на землю, но тут, одеревеневшие от мороза, едва шевелились.

Адачи помогал им спуститься с машины.

Шоки самостоятельно слез на землю и, попрыгав, пританцовывая на одном месте, с улыбкой сказал:

— Вот теперь хорошо.

Дойдя до склона горы, все стали на лыжи, облачились в белые маскхалаты и по команде медленно заскользили по склону. Первое отделение вел младший сержант Ференц Барди. Движения его были спорыми и ловкими. До армии он жил в Кесеге и Двендеше и там много ходил зимой по окрестным горам…

Младший сержант подал команду, и отделение стремительно помчалось вниз по склону. Барди прокладывал лыжню, поднимая на поворотах маленькие облачка искрящейся на солнце снежной пыли.

Следом за командиром спускался рядовой Пал Гурта. Вот он ускорил бег, но, делая поворот, потерял равновесие и упал. Солдаты, идущие за ним, не успели объехать его, кто-то громко чертыхнулся… Образовалась куча-мала.

Поднявшись, Гурта прибавил шагу и, решив про себя? «Будь что будет!», стремглав съехал вниз. Остановившись у подножия горы, он оглянулся и увидел копошащихся в куче товарищей, которые, наверное, ругали и его, и крутой неровный склон. Через минуту и они уже были у подножия.

Для меня лично такой спуск не был трудным, так как я с шести лет регулярно занимался спортом и отлично ходил на лыжах. Поднявшись до самой вершины горы, я стремительно скатился вниз, делая большие петли, и, резко затормозив, остановился как вкопанный перед солдатами.

Осмотрел тяжело дышащих ребят, большинство из которых неделю назад впервые увидели лыжи.

«Ничего, у нас еще достаточно времени, — подумал я. — Научатся».

Прокатавшись более часа по склонам гор, мы спустились в долину.

Лейтенант остановился перед взводом и скомандовал:

— Лежа заряжай!

Меня, как младшего командира, эта команда не касалась. Я обязан был проверять, как солдаты выполняют команды. Они улеглись на снегу и изготовились к ведению огня. Я подошел к рядовому Бенце, проверяя, как он лег, и шепотом спросил:

— Обмундирование теплое?

Он удивленно вскинул на меня глаза и ответил:

— Обмундирование-то теплое, но вот руки ужасно мерзнут. — И, секунду помолчав, добавил: — Да и автомат так настыл, что пальцы прилипают к металлу.

Командир взвода видел, как неуклюже ложился на снег окоченевший пулеметчик. Хождение на лыжах для пулеметчика не новинка, так как дома до армии он немало походил на них по Ноградским холмам. Но там все выглядело совсем по-иному. Тогда он оказывался на снегу только случайно, когда падал. А здесь он должен ложиться на снег по команде, и не один раз, а двадцать и больше…

Командир взвода подошел к пулеметчику и объяснил ему, что стрелять метко он сможет только тогда, когда правильно и удобно заляжет.

На лице рядового Бенце словно написано, что в данном положении он чувствует себя отнюдь не удобно. Услышав слова команды, он машинально бросился на землю, не спуская глаз с дороги. И так несколько раз подряд.

— Черт возьми, куда запропастилась наша машина? — шепнул он соседу. — Пора бы уже подвезти завтрак.

— Лишь бы чай горячим привезли, не как вчера… — бросил ему сосед.

Этот беглый разговор был прерван новой командой лейтенанта:

— Лежа заряжай!.. Встать!.. Лежа заряжай!..

Бенце стащил с руки перчатку, в которой было неудобно и держать автомат, и целиться. А он хотел научиться стрелять в горах, так как через несколько дней у них должны начаться настоящие боевые стрельбы. Бенце, конечно, мог бы сделать вид, что целится, но он не хотел этого. Зачем? Кого он этим обманет? Никого, разве что только себя. Цель-то все равно нужно будет уничтожить самому…

Он подышал на руки, чтобы хоть немного согреть, растер их, Качая головой, на чем свет про себя ругал он мороз. Солдаты то и дело поглядывали в сторону дороги.

«Куда же запропастился этот Арокаи? Уже полчаса назад следовало бы позавтракать», — думали они, ничего не спрашивая.

Офицер, словно отгадав их мысли, успокоил солдат:

— Скоро приедет, не волнуйтесь.

Бенце бормотал что-то сквозь зубы, по-видимому, ругал Арокаи. В машинах он ничего не смыслил, но стоит только Арокаи застрять, как Бенце уже жалит его своими нелестными замечаниями.

Команда «Лежа заряжай!» раздавалась все реже. Лейтенант понимал, что сейчас самое время подкрепиться горячим чаем с бутербродами.

— Нужно посмотреть, где застрял наш Арокаи! — громко проговорил он.

— Конечно, нужно, — поддержал командира Бенце, лихорадочно соображая в это время, как и, главное, на чем можно отправиться на поиски шофера, который привез их сюда, а сам на своем «чепеле» уехал за завтраком да и пропал.

Лейтенант жестом руки подозвал меня к себе, и я, оттолкнувшись несколько раз палками, ловко подъехал к нему.

— Вам это не трудно сделать! Езжайте на дорогу, посмотрите, не застрял ли где в снегу наш «чепель».

Я обрадовался этому приказу, так как мне уже порядком надоело поправлять солдат, изготовившихся к стрельбе лежа на снегу.

«Чепель» я нашел стоящим посреди дороги на полпути от лагеря.

Арокаи заметил меня, когда я подъехал совсем близко. В руках он держал два ключа.

— Ужасный холод, — сказал он. — Берешь ключ, а он выпадает из рук.

Забравшись на крыло, он склонился над мотором.

— Что случилось? — спросил я.

— Мотор почему-то заглох, — пыхтя ответил шофер и начал колдовать над карбюратором. — Ехать нужно, а он, как назло…

Лицо у Арокаи покраснело, на лбу выступили капли пота. Растерев немного руки, он снова склонился над карбюратором. Одной рукой он трогал жиклеры, а другой опирался о крыло.

— А железо-то на морозе кусается! — проговорил Арокаи, согревая дыханием то одну, то другую руку.

Я хорошо знал Арокаи. Он слыл толковым шофером, хотя профессию эту освоил уже в армии. Прежде он работал на текстильной фабрике техником и был довольно-таки далек от автомобиля.

— Помочь тебе? — спросил я.

— Все равно ты ничего не сможешь, — ответил Арокаи, немного помолчав. — Черт бы побрал этот мороз!..

Вскочив в кабину, он включил зажигание, но тщетно. Тогда он снова склонился над мотором, трогая топливный насос.

— Мне уже давно пора быть на месте! — Арокаи рассерженно задышал.

— Да, ребята тебя ждут, — тихо заметил я, умолчав о том, какими словами они его крестят.

— Знаю, как они меня там кроют, — сказал шофер. — Ты вот видишь, как я вожусь с мотором. А эти горлопаны разве разбираются в технике? Они знают только, что им холодно, и поэтому хотят горячего чая. Что такое холод, я и сам чувствую… А они завернутся в шинель и… Но что я могу поделать, если мотор не запускается?.. — Арокаи говорил, а сам тем временем старался отыскать неисправность.

Каждые полминуты он дул на руки, тяжело дышал. Сквозь шинель на спине проступили темные пятна пота и вскоре замерзли. Арокаи старался изо всех сил, зная, что двадцать солдат в горах с нетерпением ждут его. Они уверены, что он приедет, пусть и с запозданием, но приедет обязательно. Он уже не просто шофер, который работает на гражданском предприятии и в случае поломки вызывает техпомощь и ждет. Он солдат, военный водитель, которого ждут двадцать товарищей…

С лица Арокаи прямо в снег падали крупные капли пота, но он даже не вытирал их. Потрогав еще раз диафрагму топливного насоса, он соскочил с крыла на снег, открыл дверцу и сел в машину. Включил зажигание, но безрезультатно. И так несколько раз…

Когда мотор наконец зачихал, Арокаи дал газ и выровнял работу двигателя. Прогрев мотор, он захлопнул крышку капота и сел в кабину. Лицо его было измазано маслом и копотью. Рукавом шинели он провел по лицу, но еще больше размазал грязь.

— Ну вот видишь, все в порядке. — Шофер улыбнулся.

Я кивнул и сказал Арокаи, что пойду на лыжах, так как все равно буду там раньше и успокою ребят.

Когда я вернулся к солдатам, они уже не занимались. Грелись, топчась на месте. Несколько человек все еще ругали Арокаи. Я рассказал о том, что случилось с машиной… Однако солдата, когда он голоден, ничем иным, кроме еды, нельзя утешить. Я не стал больше ничего говорить в защиту Арокаи, потому что понимал: слово за слово, и можно наговорить очень много, а затевать спор не было никакого смысла…

Вскоре пришла и машина. Чай в термосе оказался горячим, и солдаты с удовольствием закусили и погрелись.

До обеда нам предстояло выполнить еще одно ответственное задание. Лейтенант позвал меня с собой. Пока солдаты завтракали, мы с лейтенантом спустились к пропасти, через которую тянулся канат. Собрав хорошую вязанку дров, мы прикрепили ее на крюк и пустили по канату. Вязанка, плавно раскачиваясь, медленно поплыла вниз.

Опущенные клапаны моей шапки заиндевели, я рукой стряхнул иней и тут только заметил, что товарищ лейтенант так и не опустил клапанов шапки. Я сказал ему, что так он легко может отморозить себе уши. Но командир взвода посмотрел на меня и, покачав головой, ответил:

— Мороз им уже не страшен: они у меня давно обморожены…

Через несколько минут к нам подошли солдаты, оживленно обсуждавшие, что им предстоит. Никому из них ни разу в жизни не приходилось переправляться по канату через пропасть.

— Ничего страшного, товарищи, — начал я успокаивать их. — Все очень просто! — И стал растирать себе щеки.

Я бросил взгляд на лейтенанта: ему сейчас тоже приятнее было бы сидеть в теплой канцелярии, но занятие есть занятие. Нам что: отслужил свои два года — и по домам, а ему и дальше служить. Сейчас он нас обучает, а потом — тех, кто придет в армию после нашей демобилизации. И всегда вдали от родного дома, в разлуке с семьей. Но он никогда не жалуется, знает, что мы берем с него пример…

Солдаты со свойственной новобранцам неторопливостью застегивали на себе пояса с петлей-карабином. Боялись. Оно и немудрено: длина каната сто пятьдесят метров, а под ним сорокаметровая пропасть.

— Ну, кто пойдет первым? — громко спросил лейтенант. Он сказал это для всех, но посмотрел только на меня. Это и понятно: я младший командир и уже не раз переправлялся по канату даже без страховочного шнура.

Ничего не говоря, я подошел к канату и, пристегнув к нему свой карабин, начал перемещение. Дул слабый ветерок и раскачивал меня из стороны в сторону. Благополучно переправившись через пропасть, я коснулся ногами земли возле высоченной ели.

— Хо-хо! — громко крикнул я солдатам, стараясь этим звуком приободрить их.

Из кучки солдат, толпившихся вокруг лейтенанта, отделился один и подошел к канату. Узнал я его только тогда, когда он добрался до середины каната… Это был Бенце.

Вслед за ним пошли и другие солдаты. А Бенце, едва коснувшись ногами земли, заявил, что хочет попробовать еще разок…

Ветер подул сильнее, началась метель. Арокаи стоял, переступая с ноги на ногу, рядом с машиной, но в кабину почему-то не садился. Возможно, из солидарности со своими товарищами… А может, из-за боязни, что они начнут подсмеиваться над ним…

Резкие порывы ветра швыряли им в лицо снег, который колол щеки ледяными иглами.

После занятия мы в кузове открытой машины вернулись в часть. Слезли на землю и, весело толкая и хлопая друг друга по спине, чтобы разогреть замерзшие руки и ноги, направились в теплую казарму.

День был суровым, но мы выдержали испытание…

— Ну как, прочитали?

— Прочел.

— Подпишетесь?

— Конечно.

 

Я РАЗГОВАРИВАЮ ПО-РУССКИ

Однажды со мной произошел необычный случай. Но прежде чем рассказать об этом, должен заметить, что я солдат медицинской службы. За время службы в армии мне пришлось многое повидать, многому научиться.

Посчастливилось мне познакомиться и с нашими боевыми друзьями, русскими солдатами и офицерами, так как по соседству с нашей частью располагалась советская воинская часть, с которой мы поддерживали дружбу. Казус, случившийся со мной, имеет прямое отношение к моему знанию русского языка, в котором я, откровенно говоря, почти совсем не разбираюсь. Ну, да об этом несколько позже.

Скажу откровенно, что с советскими товарищами нас связывает самая настоящая дружба, которой можно позавидовать. Довольно часто мы обращались к ним за помощью, и не было случая, чтобы нам не помогли. Часто мы просили их дать нам то или иное лекарство, которого в данный момент по какой-либо причине не было в нашей санчасти. Советские товарищи охотно давали нам это лекарство даже тогда, когда у них самих его имелось не очень много. Иногда мы даже спорили, но спор разгорался из-за того, что русские врачи никак не хотели брать у нас лекарство, когда мы возвращали им долг..

Помню, в районе, где расквартировывались наши части, вспыхнула эпидемия гриппа. В городе и в воинских частях был объявлен карантин.

Начальник санитарной части поднял весь медицинский персонал среди ночи. Его интересовало, не замечено ли где вспышки. Особенно были обеспокоены известием о приближающейся эпидемии гриппа командиры подразделений, у которых вот-вот должны были начаться боевые стрельбы.

Весь медперсонал был поставлен на ноги, работать нам тогда приходилось днем и ночью. Мы проводили дезинфекцию помещений, измеряли температуру у солдат, которые жаловались на недомогание, а тех, у кого она была повышена, немедленно изолировали в стационар.

Однажды утром на прием к врачу пришли восемь солдат, и все с высокой температурой, около тридцати девяти градусов.

Начальник санчасти немедленно позвонил командиру полка и сказал, что случилось то, чего мы так боялись.

Я стоял рядом с начальником и слышал весь их разговор.

— Сделайте все возможное, если нужно, немедленно пошлите в Будапешт машину за лекарством, короче говоря, вы лучше меня знаете, что нужно делать в подобных случаях, — сказал командир полка начальнику медслужбы.

— Против распространяющегося сейчас вида гриппа у нас лекарства нет, — сказал начальник медслужбы.

После этого разговора весь медперсонал был должным образом проинструктирован. И тут я вспомнил, как однажды у нас был в гостях советский врач, который говорил о каком-то порошке, который дает хороший эффект при лечении гриппа.

— Товарищ капитан, вот бы нам сейчас достать это лекарство, — подсказал я врачу.

— И правда! — схватился он за голову. — У нас же несколько пузырьков его лежит на складе с самой весны.

А я даже не знал, что порошок, который настоятельно рекомендовал нам капитан Тихомиров, имеется у нас.

Начальник медслужбы сразу же позвонил командиру части и доложил ему, что у нас есть возможность для эксперимента.

— А на сколько человек хватит вашего чудо-лекарства? — поинтересовался командир.

— На всех заболевших, конечно, не хватит. Мы его получили, так сказать, для пробы.

— Тогда достаньте его в нужном количестве, — сказал командир после недолгого раздумья. — Поезжайте к советским товарищам. Может, у них возьмете заимообразно.

Начальник медслужбы и я сели в машину «скорой помощи» и поехали в советскую воинскую часть.

Капитан Тихомиров встретил нас радушно. Он внимательно выслушал нас, а потом сказал, что они в профилактических целях уже применяли это лекарство и на сегодняшний день в их части нет ни одного случая заболевания гриппом.

— Тогда помогите нам, — попросил наш доктор капитана Тихомирова. — Знаете, как эпидемия парализует часть: порой приходится даже прекращать занятия.

Тихомиров сходил на склад и принес нам лекарство. К сожалению, его оказалось немного: не больше чем на одну роту. Правда, он тут же позвонил в соседнюю советскую часть, но и там весь запас лекарства был уже израсходован.

— Ничего, сейчас что-нибудь придумаем, — сказал Тихомиров и, извинившись, куда-то вышел из кабинета.

Вернувшись, он сказал, что разговаривал относительно нашей просьбы с командиром части и выход найден.

Вместе с нами капитан Тихомиров поехал в соседнюю советскую часть, где нас уже ждали и сразу же передали нам нужное количество вакцины.

Вернувшись к себе в часть, мы тотчас же приступили к вакцинации всего личного состава. Нам помогали капитан Тихомиров и еще несколько советских врачей. Лекарство действительно оказалось чудодейственным. Буквально на следующий день солдаты, у которых наблюдалась высокая температура, почувствовали себя хорошо, а некоторые из них даже интересовались, когда их выпишут из санчасти.

А спустя несколько дней начальник медслужбы доложил командиру части, что опасность эпидемии гриппа ликвидирована.

Разумеется, и мы были рады оказать помощь советским друзьям, если капитан Тихомиров обращался к нам с какой-нибудь просьбой.

Помню, был случай, когда одному советскому солдату врачи никак не могли поставить диагноз. Пригласили для консультации венгерского профессора, и он поставил верный диагноз. Солдата быстро увезли в госпиталь в Будапешт, и через несколько недель его поставили на ноги.

Со временем между санчастью нашего полка и советской воинской частью было налажено своеобразное соревнование. Так, военные госпитали часто обращались в воинские части за донорской кровью, и каждая из частей старалась как можно скорее доставить ее в госпиталь. Откровенно говоря, соревноваться с русскими товарищами нелегко, так как они охотно и быстро откликаются на любую просьбу…

Ну, а теперь я расскажу о том самом казусе, который произошел со мной. Я уже говорил, что с советскими товарищами у нас установились хорошие, дружеские отношения. Я лично довольно часто бывал в расположении советской воинской части, где у меня были хорошие друзья, вместе с которыми мы иногда проводили совместные вечера.

Как-то я рассказал нашему полковому врачу о том, как мы накануне веселились вместе с русскими.

— Вы говорите по-русски? — спросил меня начальник.

— Говорю немного, — ответил я.

Однако вы сами прекрасно понимаете: для того чтобы приятно провести вечер с советскими друзьями, вовсе не обязательно хорошо разговаривать по-русски. Два друга, не зная языка, превосходно понимают один другого, когда объясняются жестами, взглядами, подкрепляя это теми немногими словами, какие они знают. Мы посидели, выпили по бокалу лимонада и по бутылке пива…

Через несколько дней после этого к нам в часть должна была приехать комиссия для проверки санитарного состояния.

Меня вызвал к себе начальник санслужбы и сказал:

— У нас кончился запас хлорной извести. На складе ее так мало, что даже говорить неудобно.

Мы начали думать, где бы нам поскорее достать хорошей извести. Ехать в Будапешт было уже поздно.

— Съездите к советским товарищам и попросите у них, — посоветовал мне врач. — По-русски вы понимаете, так что мне нет необходимости ехать вместе с вами.

И я поехал к нашим русским друзьям.

Капитан Тихомиров принял меня приветливо.

Я же, еще не отдышавшись, начал объяснять ему причину моего прихода.

Капитан почти силой усадил меня и забросал вопросами, смысла которых я не понимал.

Я и в обиходном-то языке не очень разбираюсь, а тут капитан говорил профессиональным языком врача.

Позже выяснилось, что по моему виду и несвязной речи капитан решил, что у нас в части случилось нечто серьезное и нам срочно нужна его помощь.

Он задал мне еще несколько вопросов, смысла которых я тоже не понял, однако, не желая показать этого, я время от времени говорил то «да», то «нет».

Наконец капитан вскочил и дал мне знак следовать за ним.

Я пошел за ним. Тихомиров заглянул в несколько кабинетов, что-то сказал сидевшим там врачам, и те сразу же засуетились. Надев на себя белоснежные халаты, они схватили различные ящички с медоборудованием и помчались вниз по лестнице.

Я — за ними. Во дворе у подъезда уже стояли четыре медицинские машины. Меня усадили в одну из них, и мы поехали.

Я почувствовал, что тут что-то не так, видимо, меня не так поняли, но сделать уже ничего не мог.

Машины, включив сирены, мчались по городу по направлению к казармам нашего полка.

Когда машины подлетели к проходной, дежурный по КПП подошел к первой машине, но капитан Тихомиров жестом показал, чтобы он поскорее поднял шлагбаум. Бедняга младший сержант подумал, что случилось какое-то несчастье, и моментально поднял шлагбаум.

Мы подъехали к санчасти. Увидев перед санчастью четыре машины «скорой помощи», к зданию со всех сторон стали сбегаться солдаты, решив, что произошло что-то чрезвычайное.

Капитан Тихомиров и приехавшие с ним врачи, схватив в руки чемоданчики, спешным шагом направились в кабинет начальника медслужбы, который уже шел им навстречу.

— Можем приступить, — на ходу сказал ему Тихомиров.

— К чему приступить? — удивленно спросил мой начальник.

— Как к чему? К дезактивации! — И Тихомиров рукой показал в сторону казарменных зданий.

Я попытался было объяснить, что, видимо, произошло недоразумение, но мой начальник прервал меня вопросом:

— Что случилось, товарищ Миглеци?

Я весь покраснел, так как только теперь до меня дошло, какую кашу я заварил.

Когда же начальник медслужбы объяснил Тихомирову, что он посылал меня за хлорной известью, капитан расхохотался. Вслед за ним засмеялись все присутствующие, и только мне одному было не до смеха. Я готов был от стыда провалиться сквозь землю.

С тех пор каждый раз, когда нужно кого-то послать к русским товарищам, кто-нибудь из моих коллег шутливо предлагает:

— Давайте пошлем Миглеци, ведь он у нас прекрасно понимает по-русски.

 

НА УЧЕНИЯХ КАК НА ВОЙНЕ

Вы просите рассказать вам о моей солдатской жизни? Это можно, только я тогда расскажу и о том, что было в ней не по-уставному. Дело в том, что всякое в жизни случается. В армии я был командиром танка, а до нее — маляром. Как видите, далеко не родственные профессии, однако я и специальностью танкиста овладел, хотя в первые дни я боялся даже подходить к танку — такой стальной громадиной он мне казался. Да ничего удивительного в этом нет, так как до этого танки я видел только в кино. А в танковом училище нас всему обучили, да и уроков вождения было немало.

Когда, согласно назначению, я прибыл в роту, как раз проходили учения. Меня посадили на учебный танк, механик-водитель которого, как назло, в то время был болен. Танк оказался в порядке, и я повел его. Сначала все шло гладко, но вдруг перед самым «минным полем» танк застрял.

Я ужасно разозлился, командир честил меня на все лады, а танк ни с места. На учении как на войне: танки идут на скорости с закрытыми люками, видимость ограничена, но все равно вылезать на «минное поле» не положено.

Я понимал, что если танк так и останется на этом месте, то после учения командир роты «заест» меня.

— Пусть лучше меня считают погибшим «смертью храбрых», но я вылезу из танка и посмотрю, что там стряслось, — сказал я командиру машины и вылез. Я догадывался, что с зажиганием что-то случилось. Посмотрел: так оно и есть! От аккумулятора клемма отошла. Я зажал ее, запустил мотор, и мы тронулись. Хорошо еще, что наш танк не выполнял задачи танка-тральщика, а то бы мне как следует досталось. Ну, вы сами можете представить, что и в каких выражениях я высказал механику, который устанавливал аккумуляторы!

Вообще-то служить в танковой части — дело очень интересное! Многие считают, что водить танк вовсе не трудно: он, мол, на любой местности пройдет. Пройти-то он пройдет, но только тогда, когда механик-водитель умеет его водить.

Когда мы, механики-водители, приобретали опыт вождения, нас стали обучать способам самобуксировки. Сначала я не понимал, зачем это нужно, если гусеницы и так способны преодолеть любое препятствие.

Первое занятие проходило на болотистой местности. В одном месте я рванул рычаги, чего ни в коем случае не следовало делать. На болотистой местности разворот нужно делать плавный, описывая большой полукруг, иначе танк зароется в грунт. Так и случилось со мной. Вот тогда-то я и понял, зачем нас учили самобуксировке.

На этом учении я познакомился и с другими интересными вещами, например с вождением танков под водой. Дно реки оказалось илистым, вода — грязной, и перископ скоро так залепило грязью, что, когда танк выполз на берег, я ничего не видел. Я хотел остановиться, так как не знал местности, на которой мы действовали, тем более я не мог предполагать, что по берегу проходит глубокий овраг. Командир заметил овраг в самый последний момент и крикнул мне по радио: «Стой!» Выручил нас мой рефлекс быстро реагировать на приказ.

Остановившись, я вылез из танка. Как посмотрел вниз, так меня сразу же в жар бросило: танк замер на самом краю обрыва. Удивляюсь, как он туда не сорвался. Вылез весь экипаж, начали советоваться, что делать дальше. Назад не подашь, развернуться тоже нет возможности.

— Попробую я вперед плавно сползти, — робко предложил я.

Командир танка внимательно осмотрел овраг и сказал:

— А знаешь, это неплохая мысль! Если дать самый тихий ход, то можно благополучно сползти на дно оврага вместе с осыпавшейся землей.

В тот момент я уже пожалел, что высказал такое предложение, но отступать было уже поздно. Пришлось мне лезть в танк и браться за рычаги.

Полагаю, вы видели фильм «Плата за страх», в котором показано, как везли на машине нитроглицерин. Так вот, точно то же самое испытал и я в тот момент. Помню только, что танк начал медленно сползать вниз, а затем вдруг остановился. Башню с орудием я развернул назад, так что она мне не мешала.

Несколько мгновений я даже пошевелиться не мог, такое меня охватило нервное напряжение. Пот лил с меня ручьем, хотя время было холодное, осеннее. Этот спуск я по праву считаю своим боевым крещением.

Экипаж у нас дружный, дважды завоевывал звание отличного. На одних учениях, во время марша, из танка, который шел за нами, нам передали по радио, что мы должны немедленно остановиться, иначе у нас вот-вот порвется гусеница. Я посмотрел на дорогу и понял, что если я остановлюсь, то задержу всю колонну, которая следовала за мной. Дорога была узкой, а по обе стороны от нее — глубокие кюветы, наполненные талой водой. Кто съедет в кювет, тот, возможно, застрянет там до конца учений.

Я сказал командиру танка, чтобы он вылез из танка и молотком забил выехавший наполовину палец трака, пока я буду вести танк на минимальной скорости.

Я снизил скорость, и командир на ходу забил палец трака до отказа. Вообще-то я прекрасно понимал, что по инструкции такого ни в коем случае делать нельзя. Но ведь на войне танкисты могут попасть и в более сложное положение. А на учениях как в бою. Так вот мы многому научились на учениях.

 

СЛУЧАЙ НА ПОСТУ

В четыре часа утра разводящий выставил меня на пост. Время я запомнил точно, потому что отпускал на одну дырочку ремешок на часах, который был очень сильно затянут. Дул холодный ветер, и я, чтобы не замерзнуть, начал ходить вокруг поста. Невольно в голову лезла мысль о том, что если бы я попал в первую смену, то мне сейчас не пришлось бы стоять на посту. Перед рассветом стоять труднее всего. Очень хочется спать. Я и дома очень не любил рано вставать, но в армии свои порядки.

Спустя некоторое время я услышал шум подъезжающей машины. Инстинктивно взглянул на часы: четверть пятого. Шум приблизился, и вот на повороте невидимой дороги показалась машина с точечками притушенных фар. Сам я по специальности водитель и по одному шуму двигателя могу безошибочно определить марку машины. На сей раз двигался «чепель». Машина уже миновала меня, а затем остановилась. Я заметил, что из нее кто-то вышел и пошел по пахоте, удаляясь от меня.

«Ну и рано же встают агрономы», — подумал я, решив, что человек этот направляется в полевую бригаду, расположенную недалеко от МТС.

Чтобы время шло быстрее, я не стоял на одном месте, а прохаживался взад и вперед, как было предусмотрено табелем постов. Кругом стояла тишина, и впечатление было такое, будто вокруг все вымерло. В голову лезли разные мысли, воспоминания. Через несколько недель будет два года, как я в армии.

Две недели назад я был дома, в отпуске. Заходил на завод «Медикор», где работал до армии. Товарищи сказали, что они ждут меня после демобилизации.

«А это совсем неплохо, — подумал я. — Зимой буду работать в тепле, а летом не жарко — воздух на заводе кондиционированный…»

И вдруг до моего слуха донесся шорох. Я внимательно осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил.

«Наверняка ветер», — подумал я и продолжал ходить. — Но какой-то шорох странный был: будто человек шел. Я еще раз осмотрел местность вокруг. Ничего. Я повернул в обратном направлении, так как мне показалось, что шорох слышался оттуда. И там ничего. Тогда я пошел по направлению к кустам. Время от времени я останавливался и прислушивался. «Ерунда какая-то! Галлюцинация, ни больше и ни меньше!» Повернувшись кругом, я пошел в обратном направлении и тут так запнулся, что чуть не упал. Брючина за что-то зацепилась. Я перевел автомат на грудь, шапку сдвинул на затылок, чтобы она не свалилась с головы, когда буду нагибаться, и нагнулся, чтобы отцепить брючину… И в тот же миг получил сильный удар по голове. Однако удар пришелся по шапке, и это значительно смягчило его силу. Я покачнулся, но на ногах устоял.

«Нападение на пост!» — мелькнуло в голове. Я выпрямился. Нападающий, увидев, что я не упал, двинулся мне навстречу. В руках он держал железный стержень и замахнулся на меня, но я, сжав обеими руками автомат, успел им сильно толкнуть незнакомца в грудь.

Незнакомец пошатнулся, выронил стержень, шапка слетела у него с головы. Он выхватил из кармана пистолет. Я заученным движением снял автомат с предохранителя и оттянул затвор назад.

Незнакомец повернулся и быстро побежал к месту, где стояла машина.

Я дал очередь в воздух и хриплым от волнения голосом крикнул:

— Стой! Стреляю!

Незнакомец шмыгнул за машину. Только теперь я почувствовал, что голова моя раскалывается от боли. Шапка несколько смягчила удар, но сила его была так велика, что кожа на голове лопнула, и я чувствовал, как кровь медленно стекает мне за воротник. Прижав автомат к груди, я пошел к машине. Рассвет еще не наступил, но территория вокруг поста хорошо освещалась прожекторами. Незнакомца я не увидел, но вдруг заметил дуло пистолета, которое смотрело на меня. И в тот же миг раздался выстрел. Я открыл ответный огонь, дав несколько коротких очередей.

«Не может быть, чтобы в караульном помещении не слышали стрельбы», — подумал я и, присев на корточки, заглянул под машину, чтобы увидеть ноги преступника. И увидел: он убегал. Я выскочил из-за машины, подгоняемый ненавистью: негодяй ни в коем случае не должен уйти.

— Стой! — крикнул я.

Но незнакомец не остановился. Тогда я опустился на одно колено и дал длинную очередь.

— Ложись! — громко приказал я ему.

Незнакомец бросил пистолет и, сделав несколько шагов, бросился на землю.

Когда я подходил к нему, ко мне из караульного помещения уже бежали солдаты.

Я ощупал голову, на которой вскочила шишка величиной с грецкий орех. В волосах запеклась кровь.

«А что, если шапка не смягчила бы удара? — мелькнула у меня вдруг мысль, и я почувствовал, как мороз пошел по коже. — Или бы он не промахнулся, когда стрелял в меня из пистолета?» На лбу у меня выступил пот.

И вот теперь преступник сам лежит на земле с простреленной ногой.

Начальник караула позвонил в часть, и оттуда через несколько минут прислали машину, чтобы забрать преступника.

Меня, разумеется, сразу же сменили с поста. Врач осмотрел мою голову и для безопасности направил меня в госпиталь. Там врачи внимательно обследовали рану, но ничего серьезного не обнаружили.

После этого случая меня часто спрашивали, думал ли я в момент нападения на меня о военной присяге и о своем долге. Откровенно говоря, в тот момент мне некогда было об этом подумать. Требовалось быстрое и решительное действие. На моем месте каждый солдат поступил бы точно так же.

Позже, уже полностью успокоившись, я сам задал себе вопрос: а так ли я действовал, как меня учили, как этого требовала военная присяга и воинский долг?

Принимая присягу, я говорил такие слова: «…Клянусь, не щадя жизни, защищать свою родину, Венгерскую Народную Республику, от внешних и внутренних врагов…»

Пост, который мне доверили в ту ночь, был для меня крохотным кусочком родины. И хотя я в тот момент не думал об этом, но действовал так, как этого требовали от меня воинский долг и моя совесть.

Когда я увидел лежащего на земле раненного мною врага, я не испытал ни капли жалости. У меня к нему было чувство отвращения, и только.

Я рад, что успешно выполнил свой солдатский долг. Вскоре после этого мне присвоили звание «сержант», а министр обороны наградил меня медалью.

 

СХВАТКА С БАНДИТАМИ

Вас заинтересовал тот случай? Разумеется, я его не забыл и, наверное, никогда не забуду. Тогда меня легко могли убить бандиты. Было их двое. Я видел, как они бросились бежать к реке. Я побежал им наперерез и крикнул: «Стой! Бросай оружие!»

Они остановились, повернулись лицом ко мне, а тот, что пониже ростом, навел на меня автомат и заорал:

— Не шевелись, застрелю!

Но я не остановился и сделал несколько шагов по направлению к бандитам.

Раздалась автоматная очередь, и под ногами у меня взвились фонтанчики пыли. Бандиты тут же бросились бежать. Я за ними. Когда я почти догнал их, громко крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Тот, что был с автоматом, остановился и выпустил две короткие очереди, но снова промахнулся.

Я остановился. Оружия у меня не было, именно в то время не было…

А началось все так. В порядке поощрения за хорошую службу командование предоставило мне краткосрочный отпуск для поездки домой.

И вот я дома. Рою во дворе колодец. Вдруг прибегает соседский парень и кричит:

— Кальман, иди быстрее! В кукурузе, что возле дороги, прячутся два бандита! С оружием!

Я на это только махнул рукой: мол, показалось тебе. Но парень не успокоился, начал объяснять, что и он и его друг, которого он оставил наблюдать за бандитами, все разглядели отчетливо.

До места, где видели бандитов, от нашего дома было недалеко. Сначала я хотел подскочить туда на мотоцикле, но раздумал, решив, что по кукурузному полю я их бегом скорее догоню. Не только любопытство подстегивало меня в тот миг. Солдат и в отпуске все равно солдат, не так ли?

Я бросился к кукурузному полю. Увидел парня, которого сосед оставил для наблюдения. Парень показал мне, в каком направлении скрылись бандиты. Я побежал дальше, а вслед за мной, немного отстав, бежали парень и сосед. Одного из них звали Питю Пак, а другого — Янчи Мольнар.

Пробежав немного, я осмотрелся, потому что никого не видел. Прислушался и вдруг услышал впереди себя треск стеблей кукурузы. Поле я знал хорошо и поэтому сказал парням:

— Вы подавайтесь немного вправо, а я постараюсь прижать их к дороге.

Вскоре я увидел бандитов и прибавил шагу. Расстояние между нами стало быстро сокращаться.

Заметив меня, бандиты побежали к дороге. Догнал я их у тропинки, что идет вдоль глубокой канавы. Они как раз вылезали из канавы.

— Стой!.. Бросай оружие! — крикнул я.

Бандиты были мне незнакомы. Вооружен был лишь один из них, тот, что пониже ростом. Он вытащил из-под полы автомат и, направив его на меня, заорал:

— Не шевелись, застрелю!

Бандит выстрелил, но не попал в меня. Они побежали. Нас разделяла глубокая канава, перепрыгнуть через нее было невозможно, да и выбраться нелегко, если попадешь туда: края у нее были почти отвесные.

Однако год службы в армии и армейская закалка не прошли для меня даром: я быстро выбрался из канавы и догнал убегавших бандитов.

— Стой!.. Руки вверх! — крикнул я. Низенький блондин выпустил две короткие очереди, но, к счастью, снова не попал в меня. Я на миг остановился. В руках у меня ничего не было, а бандиты, которых я преследовал, вооружены. В голове мелькнула мысль, которую нам, солдатам, не раз высказывал командир: бездумная спешка не имеет ничего общего с храбростью. Мне тоже следовало действовать осторожнее. О том, что моей жизни грозит опасность, я не думал. Мной владело одно желание: задержать бандитов. Действовать нужно было быстро и решительно.

И тут со стороны дороги я услышал тарахтение мотоцикла Жиркаи. Ко мне бежали сельские парни.

Шестом подозвав Жиркаи, я вскочил на сиденье и, крикнув соседским парням, чтобы они не выпускали бандитов из виду, приказал:

— Давай быстрей в полицию!

В сельском отделении, как назло, полицейского не оказалось: у него был выходной.

— Гони к сельсовету! — крикнул я Жиркаи.

Мы на такой скорости мчались по улице, что жители испуганно шарахались в стороны.

Я быстро позвонил в полицейский участок соседнего села и коротко доложил о случившемся. Пока я разговаривал по телефону, приехал полицейский старшина Янош Шандор. Жиркаи уже рассказал ему, в чем тут дело.

— Нужно оружие! — сказал я старшине.

— У меня есть два пистолета… Хотя подожди, в сельсовете есть ружье, — вспомнил старшина.

Через минуту достали ружье и пачку патронов к нему. Тем временем к сельсовету подъехал на своем мотоцикле Тибор Иззо из сельхозкооператива.

На двух мотоциклах мы вчетвером выехали из села и направились к тому месту, где остались двое наших парней.

Когда мы подъехали к парням, бандитов там уже не оказалось. Однако я хорошо знал местность и подсказал старшине, по какой тропе нам лучше ехать, чтобы обойти бандитов и преградить им путь.

Старшина согласился. Сделав крюк, мы выехали на луг, с которого увидели обоих бандитов. Оставив мотоциклы в кустах, мы залегли с таким расчетом, чтобы бандиты вышли прямо на нас. Старшина был вооружен пистолетом, кооператор — ружьем, я тоже взял себе пистолет. Решили взять негодяев живыми. Кто они такие, мы еще не знали.

Бандиты тем временем приближались. Когда до них осталось метров тридцать, старшина громко крикнул:

— Бросай оружие! Руки вверх!

Бандит с автоматом сразу же открыл огонь по нас.

Мы тоже начали стрелять, но не в бандитов, а мимо, так как знали, что теперь они от нас все равно уже никуда не уйдут.

После короткой перестрелки бандиты побежали назад.

Я вскочил и бросился за ними. Выстрелил два раза поверх их голов, надеясь, что они испугаются и сдадутся, но они не остановились. Добежав до широкого оврага, густо заросшего камышом, они скрылись в нем.

Тем временем, заслышав стрельбу, к нам подоспели местный охотник Иштван Юхас и еще несколько односельчан.

Там, где овраг кончался, шли заросли густого кустарника, в котором залег старшина. Я залег примерно в середине оврага, договорившись со старшиной, что он будет стрелять по краю оврага с тем, чтобы бандиты отходили на меня.

Так и получилось. Как только старшина произвел несколько выстрелов, бандиты переместились в мою сторону. По тому, как гнулся и шелестел тростник, я определил, что они приближаются, и дал знак старшине, который перебежал ко мне и залег рядом.

Не прошло и трех минут, как бандиты вышли из зарослей тростника прямо на нас.

— Бросай оружие! Руки вверх!

Бандит с автоматом снова поднял оружие, а я в тот же миг бросился на землю и несколько раз выстрелил из пистолета. Вдруг я почувствовал легкий толчок в ногу, но разглядывать не было времени. Я наугад стрелял по тому месту в тростнике, куда только что бросились бандиты. Стрелял, пока не кончились патроны. Я выругался, а в этот миг рядом со мной кто-то громко вскрикнул:

— Попали-таки, гады!..

Я обернулся и увидел, что Шандор лежит на земле, схватившись за грудь, и по ней растекается темное пятно.

Бандиты, отходя в глубь оврага, продолжали стрелять в нашу сторону.

— Соберитесь с силами и отползите немного назад, — сказал я Шандору.

Старшина перевернулся на бок, потом на живот.

— Ползите назад! — крикнул я ему, заметив, что красное пятно выступило у него и на спине.

Выстрелами бандиты так прижали меня к земле, что я не мог даже приподняться, а не то чтобы подползти к старшине и помочь ему.

— Не лежите на месте… Ползите назад!.. — снова крикнул я старшине.

Постепенно мне удалось отползти немного в сторону.

Вскоре к оврагу на звук стрельбы сбежались жители села: кто был гоним любопытством, кто — желанием хоть чем-нибудь помочь.

Оказавшись рядом с Иззо, я сказал ему:

— Садитесь на мотоцикл и быстрее за «скорой помощью»!

Сам я пополз за раненым. Вид у старшины был неважный: он побледнел от большой потери крови, руки его судорожно хватали траву, он тихо стонал.

Охотник Юхас, оценив положение, открыл стрельбу из ружья по зарослям тростника, чтобы отвлечь этим бандитов от нас и дать нам возможность уползти в безопасное место.

Я оттащил старшину немного назад, где можно было уже встать, взвалил его себе на плечи и понес к дороге. Понимая, что дорога каждая минута, я торопился. Дойдя до дерева, что росло у дороги, я положил Шандора на землю и расстегнул на нем китель. Пуля прошла немного ниже сердца. Подозвав к раненому людей, я взял у старшины оружие и снова пошел к оврагу.

За временем я не наблюдал, мне казалось, что с начала преследования прошла целая вечность. За раненым приехала «скорая помощь», и мне показалось, что прошло слишком много времени, хотя односельчане говорили, что на этот раз «скорая помощь» пришла на удивление быстро.

Ранение старшины наполнило мое сердце ненавистью к бандитам: хотелось поскорее обезвредить их. Я внимательно следил за тем, в каком месте шевелятся верхушки камыша, и моментально стрелял в ту сторону. Вскоре я заметил, что бандиты перестали отвечать на мою стрельбу. «Значит, у них кончились патроны», — решил я.

Спустя несколько минут оба бандита вышли из камышей с поднятыми руками. Мы сразу же связали их. Если бы мы не охраняли бандитов, до села им не удалось бы дойти живыми, так велика была ненависть к ним жителей села, которые сбежались на шум.

— Их нужно доставить в сельсовет, — сказал я тем, кто был с оружием.

Бандит маленького роста был ранен в ногу и сильно хромал…

Вот так все это было… Известие о случившемся распространилось очень быстро по всей округе. Вечером в наше село приехали мой командир роты и замполит. Они сказали, что о происшедшем их уведомила полиция. Им сказали, что я принимал активное участие в поимке вооруженных бандитов.

Все ребята в роте гордились мной и при случае хвастались перед другими солдатами: «Вот у нас в роте какие ребята!» А мне снова и снова приходилось рассказывать, как было дело.

Когда я вернулся в часть, на построении всего полка был объявлен приказ о присвоении мне звания «младший сержант», а затем меня сфотографировали при развернутом Знамени части. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни.

Старшина Шандор находился в госпитале, его довольно скоро вылечили. Через месяц он уже был дома. Мы почти в одно и то же время получили правительственные награды: его наградили орденом, меня — медалью. А несколько позже я получил денежную премию МВД за поимку особо важных преступников.

Это было, так сказать, мое первое боевое крещение.

 

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПАРЕНЬ

— Иди и поговори с сержантом Гертелени, — посоветовал мне замполит. — Это замечательный парень! Уже трижды завоевывал почетное звание «Отличный воин», к тому же он секретарь комсомольской организации.

«Вот я и расспрошу этого замечательного парня о том, как он служил два года», — подумал я.

Однако рассказ сержанта оказался на редкость обычным, и в душе я рассердился на самого себя, на сержанта и на замполита, которому я сразу же сказал, что мне нужен необыкновенный солдат. Разговорить сержанта мне, как я ни старался, так и не удалось. «Ничего особенного я не делал», — твердил он до тех пор, пока я не оставил его в покое. А спустя неделю я получил от него письмо, в котором он рассказал о себе. Вот оно, это письмо…

Должен попросить у вас извинения, в прошлый раз я неправильно вас понял. Я думал, что вас интересует только история моей жизни. О других людях я много могу рассказать, а о себе — не умею. Служил вместе со мной один парень, действительно замечательный солдат, о котором на самом деле следует написать. Его я никогда не забуду.

Подведение итогов соцсоревнования между подразделениями всегда будоражило солдат, держало их в состоянии напряженности. Как секретарь комсомольского бюро, я бывал во всех соревнующихся ротах, оказывая ребятам посильную помощь: воодушевлял комсомольцев, направлял их усилия на ликвидацию имеющихся недостатков.

То, что случилось на заключительном этапе подведения итогов соцсоревнования, превзошло все мои ожидания.

В подразделении, о котором идет речь, многие солдаты были награждены почетными значками: одиннадцать человек — значками «Отличный воин» и двадцать солдат — значками передовиков. Рота эта завоевала звание передовой, и почти все солдаты были каким-то образом поощрены командованием. Солдаты, разумеется, гордились этим и радовались одновременно. В день торжества подразделения полка выстроились на плацу. Напротив трибуны стояла передовая рота почти в полном составе (сержант Иштван Немет находился на излечении в санчасти). За торжественной церемонией Немет не мог наблюдать даже из окна, так как казарменные здания закрывали плац.

В заключение церемонии награждения рота прошла торжественным маршем перед трибуной, на которой находились командование и приглашенные на торжество части. Как только церемония закончилась и роту распустили, солдаты наперегонки бросились к зданию санчасти.

Кто видел этот стихийный кросс, невольно ломал голову над тем, что бы это могло означать. Сержанты более степенным шагом тоже шли в санчасть, чтобы проведать сержанта Иштвана Немета.

Так что же, собственно, произошло? Почему я вспоминаю об этом случае?

Незадолго до этого подразделения готовились к проверочным стрельбам. Готовилась к ним и рота, в которой служил сержант Немет. Солдатам хотелось доказать, что они на самом деле лучшие в части. До этого они на всех стрельбах выполняли все упражнения только на «хорошо» и «отлично». Разумеется, что на этих стрельбах солдатам хотелось показать все свое мастерство.

Большинство солдат держались на стрельбище уверенно и спокойно. Разумеется, в роте были и такие солдаты, которые стреляли неважно и потому не надеялись на себя, но их было немного.

Сержант Немет считался одним из лучших стрелков в роте, и поэтому ему поручили подготовку тех солдат, которые вызывали опасения. Как правило, такие солдаты воспринимают советы только тех, кто слывет в роте снайпером.

В те дни сержант Немет много времени проводил на стрельбище. Каждый день после обеда он забирал с собой группу отстающих солдат и вел их на малое стрельбище тренироваться.

Немет ложился на огневом рубеже, а рядом с ним — очередной тренирующийся солдат. Солдаты менялись, а сержант, по-прежнему лежа, то давал советы, то сам показывал, как нужно ловить на мушку появляющуюся на короткое время цель. Стоял февраль, и к тому же довольно суровый, так что лежать на промерзшей земле никому особого удовольствия не доставляло.

— Простудитесь вы, товарищ сержант, — заботливо говорили ему солдаты.

Но он только махал рукой и строго поучал их:

— Не разговаривайте, лучше цельтесь в мишень!

Сержант таки простудился. За неделю до подведения итогов он потерял голос и говорил еле слышным шепотом.

Командир роты в то время находился в командировке. Я подошел к замполиту и сказал ему, что сержанта Немета надо бы направить в санчасть.

— У сержанта своя голова на плечах, и если он чувствует себя плохо, то пусть пойдет к врачу сам, — ответил мне капитан.

— Знаю я этого упрямца, сам он никогда не пойдет к врачу, разве что его туда на «скорой помощи» отвезут.

Тогда капитан отослал Немета в санчасть. Вечером того же дня я зашел в казарму.

— Ну, что тебе сказал врач? — спросил я у Немета.

— Я же тебе говорил, что не болен, — засмеялся сержант. Он показал мне несколько таблеток, которые ему дали в санчасти, и, словно желая окончательно успокоить меня, сунул одну таблеточку в рот.

Тогда я еще не знал, что сержант Немет, попросту говоря, обманул полкового врача. Он так держал термометр под мышкой, что тот не показал повышенной температуры. А врач внимательно осматривал только тех, у кого температура повышена. Он не мог предположить, что сержант скроет от него свою болезнь. Осмотрев горло Немета, врач прописал ему таблетки, но от занятий не освободил.

О болезни сержанта в роте узнали только тогда, когда большинство экзаменов были уже сданы. Оставалось сдать только теорию стрельбы да кросс. Немет на экзамене по теории вел себя как-то странно. Я присутствовал на том экзамене, так как переживал за ребят, хотя все шло успешно.

Когда экзаменаторы вызвали сержанта Немета, он пошел к столу какой-то странной раскачивающейся походкой. Я даже слышал, как один из экзаменаторов тихо заметил: «У этого сержанта не военная походка».

Я глазами сделал знак сержанту, чтобы он выпрямился.

Немет понял мой намек и, когда сел за стол, выпрямился. Когда ему задали вопрос, он сразу же вскочил, чтобы отвечать.

— К чему такая спешка? — удивленно заметил экзаменатор. — Обдумайте спокойно свой ответ, время у нас есть.

Но Немет уже был готов отвечать. Говорил он чуть дрожащим голосом.

Я сначала подумал, что это у него от волнения, и не особенно удивился этому. Он до этого два раза проваливался на инспекторской проверке. Первый раз это произошло на стрельбище. Он, лучший снайпер роты, получил по стрельбе только «удовлетворительно». И все только оттого, что очень волновался. Лежа на огневом рубеже, он чувствовал, что все взгляды сейчас направлены на него. Он так переволновался, что на спине у него проступило темное пятно пота. Ему было стыдно за результаты своей стрельбы. Мы, как могли, утешали его, но он никак не мог успокоиться и в течение нескольких дней ходил замкнутый и молчаливый.

В следующий раз ему опять не повезло: накануне его увезли в госпиталь с подозрением на аппендицит.

И вот теперь сержант Немет никак не хотел упустить последней возможности. Отстрелялся он на «отлично». Практических занятий он не боялся, так как хорошо подготовился.

— Пишта, успокойся! Все идет как надо! — шепнул я ему, уловив дрожь в его голосе.

Немет с трудом улыбнулся. На все вопросы экзаменатора он ответил отлично.

Через полчаса начался кросс. Я беспокоился за нескольких солдат, но отнюдь не за Немета. Очень часто он сам проводил утреннюю зарядку, и я не раз любовался его фигурой и красотой, с которой он выполнял упражнения.

Кросс проводился повзводно. Немет с самого начала возглавил бегущих. Мы, разумеется, и не подозревали, что у него жар и что ему хочется как можно скорее разделаться с последним испытанием. Я и до сих пор не могу представить, как он нашел в себе силы бежать в таком состоянии.

Я пробежал несколько вперед, чтобы в случае необходимости помочь солдатам, которые обычно выбиваются из сил перед самым финишем.

Когда Немет поравнялся со мной, я увидел, что о него градом катится пот.

— Пишта, ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил я его и тут только понял, что парень серьезно болен, но бежит.

Я бежал рядом с ним, чтобы в случае необходимости помочь ему. Метрах в двадцати от финиша Немет вдруг пошатнулся. Мне пришлось подхватить его. Один из солдат помог мне.

Добежав до финиша, Немет сразу же обмяк и осел на землю.

— Врача! — закричал я во все горло.

— Ведите его в санчасть, я пошлю за врачом, — сказал мне командир роты.

Когда мы пришли в санчасть, врач уже ожидал нас. Осмотрев Немета, он сразу же вызвал машину «скорой помощи».

Немета доставили в госпиталь с подозрением на воспаление легких. К счастью, это предположение не подтвердилось: просто сержант сильно простудился. Через несколько дней его перевели в полковую санчасть, где Немет начал было уверять, что он совершенно здоров, но на этот раз его никто не хотел слушать.

Пока солдаты, окружив стоявшего в коридоре санчасти Немета, рассказывали ему о торжественной церемонии, я отошел в сторонку, чтобы не мешать им. Когда же прозвучал сигнал на обед и они ушли, я остался с Неметом вдвоем.

— Ты напрасно так рисковал, — пожурил я его.

— Ничего страшного, — улыбнулся он и, немного помолчав, добавил: — Ты же знаешь, что я сержант, а командиру и мне нужно быть рядом со своими солдатами. Они привыкли ко мне, а если бы я перед самой проверкой лег в санчасть, они могли бы потерять веру в себя. Себе я никогда не простил бы этого. Тебе, как секретарю комсомола, нужно это понимать. — И он хитро улыбнулся.

Мне ничего не оставалось, как обнять этого замечательного парня…

И если мне когда-нибудь придется воодушевлять солдат на выполнение трудного задания, я обязательно расскажу им о том, как относился к своим обязанностям сержант Немет.

 

ОПАСНЫЕ СЕКУНДЫ

— Приходилось ли тебе переживать критические моменты?

— Ты имеешь в виду опасные ситуации?

— Да!

— Как не приходилось, приходилось…

— О чем ты думал в тот миг?

— В опасные для жизни секунды и даже доли секунд времени для рассуждений нет. Действовать нужно, а не рассуждать. Тогда для пилота существует только самолет и больше ничего. Пилот в такой момент остается наедине с техникой и старается подчинить ее себе.

— Тут уж дело случая, а?..

— Нет, не случая. Все зависит от человека, от пилота, от его способностей.

— А если речь идет о жизни?

— Тогда тем более. Даже если пилот совершил незначительную ошибку, может встать вопрос о жизни и смерти. Небольшое замешательство или крохотное упущение может привести к трагедии.

— Ты хоть одну машину разбил?

— Пока еще нет.

— Вот ты говорил, что тебе приходилось попадать в опасные ситуации. Как ты вел себя тогда?..

Этот разговор завел я однажды с подполковником Сигетвари. На мой последний вопрос он ответил не сразу. Достал блокнот, полистал его немного, а потом сказал:

— Я тебе сейчас расскажу несколько случаев из моей жизни…

Однажды выполнял я полетное задание. Когда пошел на посадку, вдруг обнаружил, что у меня не выпускается одна нога основного шасси. Передняя нога и левая выпустились, а правая — нет. В подобном случае инструкция позволяет пилоту катапультироваться. Но я решил иначе: доложил руководителю полетов о случившемся и стал ждать его указания.

Оно вскоре последовало: «Совершить вынужденную посадку». Я сделал круг над аэродромом и посадил машину как ни в чем не бывало, даже не исцарапав обшивки. Через два дня эта машина снова поднялась в небо…

А если бы я тогда потерял выдержку и хладнокровие, то угробил бы, возможно, не только машину, но и себя. Я же действовал так, чтобы сохранить машину…

Был у меня и другой случай, когда шасси заклинило. Создалось сложное положение. Я сумел благополучно выйти из него и, приземлившись, нашел причину. Оказалось, что при замене в гидравлической системе старой жидкости на новую была допущена ошибка: старая жидкость была слита не полностью, а смесь с новой оказалась неоднородной.

Короче говоря, когда шасси у меня не выпустилось, я получил приказ на совершение вынужденной посадки, а это, как известно, дело очень сложное. Тут очень важно, с какой скоростью зайти на посадку, как коснуться земли…

— Ты в ту пору уже опытным пилотом был?

— Ну, допустим… Но и опытный пилот может попасть в сложную ситуацию… А в другой раз летел я с молодым летчиком. Машина шла уже на большой скорости, как вдруг я заметил, что она не набирает высоты. Я спрашиваю летчика: «А почему мы не лезем вверх?» Перепуганный лейтенант мне отвечает: «Ручка-то у вас».

Чувствую, что-то тут неладно. Я сильнее рванул ручку на себя, она поддалась, но далеко не сразу… Самолет я посадил, но это стоило мне немалых усилий. Сели мы на полосу, а с меня пот градом катится.

— От физических усилий?

— Нет, от нервного напряжения. В чем была причина неполадки, я и не догадывался. Перед полетом сам все проверил, все действовало безотказно, а тут — на тебе. В такой ситуации от машины можно ждать любого сюрприза.

— И какова же все-таки была причина?

— Как только мы приземлились, я сразу же вызвал техников. Они молча выслушали меня и высказали предположение, что в систему управления что-то попало. Но что? Весь инструмент находился на месте.

Спустя несколько минут, покопавшись в машине, один из техников принес мне пистолет… Да-да, мой пистолет!

— Так как же он туда попал?

— Попал по моей вине. Кобура у меня была не застегнута: пистолет выпал и заклинил ручку управления. Хорошо еще, что заклинил не намертво.

— А что, если управление вообще откажет, да еще на большой высоте?

— Значит, что-то не в порядке, но что именно, заранее не скажешь. В аварийном положении всегда нужно действовать быстро и разумно…

Я тебе сейчас расскажу об одном случае. Летим мы однажды в паре на выполнение задания. Ведомый мой — человек неопытный. Выполнив задание, пошли на посадку. Я приказал напарнику сбросить газ. Знаешь, молодой, неопытный летчик, прежде чем выполнить какой-нибудь приказ, должен осмыслить его. Его действия еще не доведены до автоматизма.

Получив приказ, он сначала как бы спрашивает самого себя: «Что я сейчас должен делать?.. Вот то-то и то-то…» И только после этого он начинает действовать. Но в критической обстановке такого, даже самого маленького, промедления достаточно, чтобы произошла катастрофа. При тех скоростях, на которых мы сейчас летаем, десятая доля секунды и та имеет важное значение…

Словом, приказал я ему сбросить газ, а он несколько запоздал выполнить эту команду. Но я-то сам газ убрал, и получилось так, что он обошел меня и оказался впереди. Заметив, что он меня обогнал, парень испугался и чуть было не врезался в меня при облете.

Я ему крикнул: «Полный газ!» И он от страха дал такой газ и промчался по бетонке с огромной скоростью, так что едва не задел машины, которые стояли в ряд на летном поле. К счастью, аварии не произошло…

Заранее подготовить себя к действиям в такой обстановке нельзя. Все здесь зависит от того, способен ли летчик в создавшейся ситуации действовать четко и быстро или не способен. В той ситуации я лично уже ничего не мог сделать, так как скорость у меня была небольшая, а на такой скорости никакого маневрирования не проведешь. Мне ничего не оставалось, как дать ему команду «Полный газ!», чтобы хоть немного увеличить разрыв между нами.

— В то время ты был уже опытным летчиком, ну а что должен делать молодой пилот?

— Слиться с машиной и заставить ее повиноваться. Если он это сделает, то все обойдется благополучно. Это я исходя из собственного опыта говорю, ведь когда-то и я был молодым и неопытным летчиком.

Помню, пришлось мне как-то в молодости летать на задание в плохих метеоусловиях. Я в ту пору и в облаках-то еще не летал, но делать было нечего: приказ есть приказ. Я сел в машину — и в воздух. Мой ведущий тоже взмыл в воздух и исчез в облаках. Я же никак не мог решиться войти в облака. Вот мы так и летали: он наверху, а я под ним. Хотел я вызвать его по радио, а рация молчит… вернее, на прием работает, а на передачу нет. А облака в тот день, как назло, низко плыли над землей. Я чуть было колокольню не задел. В конце концов в результате сильного нервного напряжения потерял ориентировку.

На аэродроме творилось что-то невыразимое: меня искали, вызывали по радио, а я никому ничего не мог ответить. Чувствовал себя слепым и немым. О выполнении задания уже и не думал. Я решил немедленно вернуться на аэродром. Но как? Где он, аэродром? Я его потерял. Решил сначала найти Дунай, а затем уже искать аэродром. Спустя несколько минут подо мной показалась лента реки, и я, летя вдоль нее, вскоре сориентировался. Пролетел над городом, оставил позади несколько сел, а аэродрома все не было.

И вдруг над собой увидел машину ведущего. Командир, догадываясь, что у меня что-то с рацией, сказал мне по радио: «Если ты меня слышишь, покачай крыльями!» Я покачал. Тогда командир приказал мне пристроиться к нему и выполнять все его команды. Он меня и вывел к аэродрому. Самолет — машина послушная, нужно только уметь обращаться с ней.

— Ты вот все время рассказываешь о том, что делал в аварийном положении, а меня интересует, о чем ты в те минуты думал. Вспомнил ли о семье, о доме или о ком другом?

— Ты ждешь от меня высоких фраз?

— Нет. Правды!

— Так вот, скажу тебе откровенно, что в минуты опасности я оставался наедине с машиной, думал только о ней. Я следил за показаниями приборов, а руки инстинктивно делали то, что они должны делать. Думать о чем-то другом у меня не было ни времени, ни возможности. Все мысли только о том, как сделать так, чтобы сохранить машину и, следовательно, себя самого…

Еще на заре, так сказать, моей летной карьеры произошел со мной такой случай. Летели мы однажды строем эскадрильи. Меня назначили ведущим в паре, а ведомым у меня был такой же, как я сам, молодой офицер. Мы с ним правофланговыми. Вдруг команда: «Разворот влево! Атакуем!» Для того чтобы выполнить эту команду, мне с напарником нужно было сделать самый большой разворот. Мой ведомый дал больший газ, чем следовало, и, делая разворот, исчез из поля моего зрения, я же немного отстал. Ведомый, увидев впереди себя машину, пристроился к ней сбоку, то есть практически занял мое место. Всего этого я сразу не мог видеть, так как тоже менял направление. И вдруг у меня под носом проносится самолет моего напарника. На какое-то мгновение моя машина попала в его реактивную струю, и меня с такой силой тряхнуло, что я на миг потерял сознание. Хорошо еще, что быстро пришел в себя. Дав газ, я догнал строй. Мой ведомый, заметив свою ошибку, освободил мне место в строю. Таким образом, еще до начала атаки нам удалось восстановить положение…

— А как с чувством ответственности?

— Да как тебе сказать… Ни в обычном полете, ни тем более в ответственном оно не покидает пилота. Именно оно не позволяет пилоту покинуть машину, когда она терпит аварию и несется к земле. Пилоту передают с земли приказ: «Катапультироваться!», а он все еще пытается спасти машину. Ни о чем возвышенном он в тот миг не думает, а только о машине и своей жизни.

— Но, повинуясь чувству долга и своей совести…

— Можно и еще красивее сказать, но в тот момент не слова важны, а действия, быстрые и разумные. Вот так-то!

— Значит, все-таки главное — это знание своего дела, чувство долга и дисциплина?..

— Пожалуй, ты прав.

 

ЖИЗНЬ МОЛОДОГО СОЛДАТА

Меня часто спрашивают, когда же я наконец стану настоящим солдатом. Посмотрите, пожалуйста, на меня — вот и форма на мне! Могу вам сказать, что я и сейчас солдат. Вы скажете, что это одна только видимость. Да, верно, в армии я всего несколько недель, но ведь не случайно меня называют рядовой Лайош Керекеш. Правда, я пока не настоящий солдат, а всего лишь молодой солдат, или, как нас еще называют, новобранец. У нас на батарее есть настоящие солдаты, или, как мы говорим, «старички», хотя среди них некоторые парни моложе меня. Зато они отслужили в армии восемь месяцев. Для человека в форме это срок немалый! А если к тому же «старичок» еще и хорошо обучен, тогда он вообще уважаемый человек. У нас в подразделении такие парни есть. К ним и отношение совсем иное, нежели к нам.

Например, заходит дежурный по роте в казарму и объявляет о построении роты.

— Ну-ка пошевеливайтесь! — кричит он нам, а затем, повернувшись к одному из «старичков», совсем другим голосом, тихо и уважительно говорит: — Бела, ты тоже встань в строй!

Разумеется, такое никаким уставом не предусмотрено, но в солдатской жизни не все и не всегда бывает по уставу. Для нас, новичков, старослужащий солдат почти как начальник.

К слову, этот рядовой Бела Сабо знает не меньше любого сержанта. Он и нам помогает. Например, в самое первое наше утро в казарме командир отделения показал нам, как нужно заправлять койку. Я попробовал сделать точно так же, но у меня ничего не получилось.

Тогда подошел ко мне ефрейтор Фазекаш и говорит:

— Плохо заправили.

А сам взял у меня одеяло, два-три раза подоткнул кулаком соломенный матрас, и койка готова. Просто загляденье! Улыбнулся мне дружелюбно так и спрашивает:

— Теперь вам понятно, товарищ?

— Разумеется, понятно! — ответил я ему, хотя, конечно, понимал, что так хорошо научусь заправлять койку еще не скоро. Разве мог я ему ответить как-то иначе? Конечно не мог.

Правда, не все «старички» похожи на ефрейтора Фазекаша. Встречаются среди них и такие, которые словно радуются твоей неловкости, а если ты что-нибудь не так сделаешь, так они еще и посмеются над тобой.

Помню, выдали нам индивидуальные средства защиты от химического нападения: чулки, накидки и прочее. Разложили мы все это на полу в казарме и начали рассматривать. Ну и потешались же над нами некоторые «старички»!

На следующий день один из них заступил дежурным по роте. Вошел он в казарму и громко скомандовал:

— Смирно!

Мы все застыли на месте, потому что сразу же усвоили: когда подают команду, лучше всего тут же выполнить ее, а не искать глазами того, кто ее подал. Вот этот «старичок», поставив нас по стойке «смирно», заходил по казарме, наблюдая, не нарушает ли кто-нибудь из нас приказа.

Затем он подал команду «Вольно!», а потом снова «Смирно!» и, выйдя на середину казармы, хорошим, почти дружеским тоном спросил:

— У кого из вас хороший почерк?

Двое новобранцев подняли руки.

— Только и всего?! — удивился дежурный. — А чему же остальные учились в школе, если не научились даже красиво писать?

Тогда и я робко поднял руку и произнес:

— Я разборчиво пишу, но только не очень красиво.

— Ничего, выходите и вы из строя, — сказал мне дежурный.

Набралось нас человек шесть-семь. С гордостью мы посматривали на остальных солдат, уверенные, что сейчас получим важное задание: например, переписывать какие-нибудь документы.

Дежурный построил нас и вывел из казармы. И куда, вы думаете, он нас привел? В умывальник. Встал перед нами и, важно подбоченясь, злорадно расхохотался:

— Ну, а теперь живо беритесь за тряпки и наведите мне здесь такой порядок, чтобы я остался вами полностью доволен!

От возмущения я покраснел. Мы переглянулись, чувствуя себя оскорбленными, однако, не подав виду, привели комнату для умывания в полный порядок.

Вечером того же дня мы бесцельно бродили по казарме. Настроение у всех было неважное.

Лейтенант Чапо подошел к нам и спросил:

— Ну, как вы тут, привыкаете к солдатской жизни?

Мы молчали, словно воды в рот набрали.

Почувствовав что-то неладное, лейтенант окинул нас внимательным взглядом и, почему-то подойдя ко мне, спросил:

— Вам что-нибудь не нравится?

Я покраснел и смущенно пробормотал:

— Да нет, ничего.

— От меня вам ничего не удастся скрыть! — Офицер приблизился ко мне вплотную.

«Ну, теперь я пропал, — подумал я. — Если я расскажу лейтенанту о случае в умывальнике, «старички» мне этого не простят».

Старший брат не раз рассказывал мне о солдатской жизни, правда, он служил в старой армии, еще до войны, Были и у них «старички». Как-то одного такого «старичка» назначили старшим по казарме. Ох и издевался же он над молодыми солдатами! Весь день мучил их, как только мог, а вечером после отбоя заставлял рассказывать анекдоты.

Как только прозвучит сигнал «Отбой!», он сразу же как гаркнет: «Анекдоты! Начинай!..»

Все по очереди начинали рассказывать, а если кто-нибудь из новичков забывал анекдот или рассказывал такой, от которого «старичок» не смеялся, то новичку приходилось в течение получаса ползать под кроватями и повторять: «Ах ты, плохой анекдот, куда же ты запропастился?..»

Вспомнил я, что один солдат, который демобилизовался из армии только в прошлом году, рассказывал, что, пока в казарме находится кто-нибудь из офицеров, там царит полный порядок и все идет строго по распорядку. Но как только офицеры уходят домой, «старички» или дежурный начинают чудить…

— Все в порядке! — ответил я командиру взвода и для большей убедительности даже улыбнулся.

— Чего ты ерунду мелешь? — подошел ко мне Лаци Чюрош. — Не все у нас в порядке, товарищ лейтенант, не верьте вы ему. — И, повернувшись ко мне, набросился на меня: — Разве мы не вместе пол мыли в умывальнике, когда дежурный нам цирк устроил?!

Я еще больше покраснел.

Лаци честно рассказал обо всем лейтенанту, не забыв даже сказать, что дежурный заставил меня подметать лестницу снизу вверх.

Лейтенант слушал молча. Он то краснел, то бледнел и, выслушав Лаци до конца, куда-то быстро ушел.

В казарме он появился незадолго до отбоя, подошел ко мне и сказал:

— В следующий раз не будьте таким мямлей и не ждите, пока кто-то другой начнет говорить за вас!

Мне было очень стыдно перед лейтенантом, но ведь я всерьез считал, что новичок не имеет права открывать рот. До армии я таких страстей наслышался, что просто-таки боялся высказать свое несогласие с чем-нибудь происходящим в стенах казармы. И видимо, не один я боялся, так как иначе этот «старичок» не смог бы сразу же преподнести нам, молодым, такой урок.

После разговора с командиром взвода мы в течение нескольких дней и в глаза не видели нашего обидчика, а когда он снова появился в казарме, то был смирен как агнец. Говорили, что он отсидел несколько суток на гауптвахте. Узнав об этом, мы даже пожалели его, но ведь он сам виноват во всем.

Лаци я все же сказал, что ему не следовало бы «капать» на дежурного, который, быть может, и не такой уж плохой парень, просто в тот момент он был несколько ослеплен данной ему на сутки властью.

Однако Лаци со мной не согласился, заметив, что дежурный не имел никакого права издеваться над нами.

В перерыве между занятиями я как-то спросил ефрейтора Фазекаша, почему тот «старичок» так с нами поступил.

— Он хотел отвести душу, — ответил мне ефрейтор.

— Как это «отвести душу»? — не понял я его.

— В данном случае это означает, что он хотел как бы отомстить вам за те насмешки, которым подвергался в свое время со стороны «старичков», когда сам был салагой… С нами в прошлом году тоже подобные штучки выкидывали. Помню такой случай. Однажды в воскресенье, когда солдаты вернулись из увольнения, возвратился из города и старший по нашей комнате, да еще слегка под хмельком. И решил он, не долго думая, устроить нам смотр. Ходит по казарме, пошатываясь, и смотрит, как заправлены у нас койки. А кто-то из нас возьми да и хихикни: уж больно смешон наш «старичок» был. Боже мой, что тогда было! Разумеется, и кровати наши не так заправлены, и в тумбочках, по его словам, творится неизвестно что. Приказал он нам весь вечер наводить в помещении порядок.

— А почему вы не сказали об этом безобразии своему командиру? — спросил я.

Ефрейтор посмотрел на меня и улыбнулся:

— А вы почему промолчали о случившемся в умывальнике? Ничего не сказали товарищу лейтенанту даже тогда, когда он вас об этом спрашивал.

Мне нечего было ответить ефрейтору.

— Вот так и мы молчали, товарищ Керекеш, — продолжал ефрейтор. — Не хотели впутывать в эту некрасивую историю командира взвода. Дело в том, что старший по комнате не всегда бывал с нами груб, иногда он даже покрывал нас. Он вообще был добрым человеком. Не могу забыть один случай. До армии наш старший по комнате сержант Геза Вало работал каменщиком. Однажды он получил письмо из дому, а в письме сообщалось, что дом его родителей находится в плохом состоянии, вот-вот завалится. Узнав об этом, мы тотчас же спросили Гезу, не можем ли мы чем-нибудь помочь ему, но он только рукой махнул. Настроение у него, конечно, испортилось. Он рассказывал нам, что люди эти, собственно, и не родители его, он у них приемный сын. Но они его вырастили и воспитали, а теперь вот он не имеет возможности помочь им.

Мы посоветовали сержанту написать рапорт о предоставлении ему отпуска, который необходим для того, чтобы помочь старикам родителям починить дом. Мы тоже хотели поехать вместе с сержантом, чтобы помочь ему, но нас не отпустили, так как мы в армии-то всего-навсего две недели прослужили. Однако сержант уехал домой не один. С помощью секретаря комсомольского бюро удалось организовать строительную бригаду из десяти человек, которые и поехали в село, где жил Вало, и построили его родителям новый дом.

Повернувшись ко мне, ефрейтор Фазекаш продолжал свой рассказ:

— Вот так-то, товарищ Керекеш. Людей нужно воспитывать. Мы не ангелы, а живые люди, и у всех могут быть недостатки и ошибки. Вот и наш сержант: с нами он бывал груб, но по отношению к приемным родителям оказался чутким и добрым человеком.

— И все равно о грубости умалчивать нельзя, — заговорил Лаци Чюрош, который рассказал лейтенанту о случае с уборкой умывальника. — И ложка дегтя может испортить бочку меда.

Фазекаш бросил на Лаци строгий взгляд. Мы ждали, что последует за этим.

— У каждой медали две стороны, — сказал ефрейтор, немного помолчав. — Совершать грубости по отношению к солдатам, конечно, не положено, но и вы, новобранцы, далеко не всегда ведете себя достойно.

— Что верно, то верно, — согласился Чюрош. — Мы ведь тоже люди, и к тому же самые разные.

— В соседней роте, например, на прошлой неделе проводился марш, — сказал ефрейтор. — Не успели солдаты пройти несколько километров, как один из новичков уселся на землю и заявил, что двигаться больше не в состоянии. Командир отделения приказал ему встать и идти дальше. Новичок пошел, но через несколько сот метров симулировал обморок. Все знали, что это симуляция, не больше. Товарищи чуть не избили притворщика.

— Но это совсем другое дело! — заметил Чюрош.

— Вот вы уже и сдаете свои позиции, — улыбнулся Фазекаш. — Но даже и с такими типами нельзя обходиться грубо. Есть устав, есть инструкции, согласно которым и нужно действовать. Однако люди все разные: по характеру, по воспитанию. Поэтому каждый проступок, кем бы он ни был совершен, нужно внимательно разобрать, выяснить, почему он совершен. Я простил моему командиру отделения его грубость, потому что он в целом оказался человеком чутким, добрым. Простил, а про себя решил, что, когда стану младшим командиром, никогда не буду повторять его ошибок, а вот хорошие его качества обязательно перейму…

Ефрейтор Фазекаш прекрасный человек, мы все очень полюбили его. А как хорошо он разбирается в наших чувствах и поступках!

Однажды, например, он отозвал в сторону рядового Антала Фориша и спросил его:

— Матери домой написал письмецо?

Антал скорчил удивленную мину, не понимая, почему Фазекаша волнует такой вопрос.

А Фазекаш покачал головой и сказал:

— Не забудь написать, ведь у нее скоро день рождения.

Фориш так и застыл на месте словно столб: он и на самом деле забыл о дне рождения матери!

— Знаешь, наши матери очень беспокоятся за нас, думают о нас постоянно, боятся, как бы с нами чего не случилось. Успокаивать их надо, хотя бы маленьким письмецом. Если мы им не пишем, они думают, что у нас нет ни минуты свободного времени… Напиши ей сегодня же, поздравь и от имени нашего отделения.

Об этом случае мы долго говорили потом: нам было в диковинку, что совершенно чужой человек беспокоится о том, чтобы сын сделал своей матери приятное…

На нашей батарее произошел и другой случай. Однажды лейтенант Чапо пришел в подразделение задолго до подъема. Мы старались все делать так, чтобы не получить от него никаких замечаний, так как лейтенанта мы почти не знали и, откровенно говоря, побаивались его. Познакомились мы с ним еще на призывном пункте, куда он приехал, чтобы забрать нас.

— Ну, дети мои, становитесь в колонну по три, — сказал он нам тогда.

Я чуть не рассмеялся, так как лейтенант был всего на несколько лет старше нас.

— Послушайте, как разговаривает с нами наш новый отец, — шутливо сказал я ребятам…

Как бы там ни было, мы несколько сторонились командира нашего взвода. Поэтому можете себе представить, как мы волновались, когда он пришел в подразделение. Он присутствовал на нашем завтраке и на утреннем осмотре. Когда командир отделения проверял наши противогазы, лейтенант стоял позади и внимательно наблюдал за нами, но ничего не говорил. А когда ефрейтор Фазекаш попросил у него разрешения закончить осмотр, лейтенант подошел зачем-то к Дьюрке Вашу, а тот, показав пальцем на его китель, вдруг сказал:

— У вас, товарищ лейтенант, нет одной пуговицы на кителе.

Все мы уставились на Ваша, а стоявший рядом со мной Йошка Шаради прошипел:

— Этот идиот рассердит лейтенанта!

— Посмотри на него, он еще и улыбается, — шепнул я Шаради.

И тут произошло неожиданное. Лейтенант внимательно осмотрел себя и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Вы правы, от моего кителя действительно оторвалась одна пуговица. И как это я утром не заметил, что она оторвалась? Ну что ж, сейчас вместе будем пришивать пуговицы: я к своему кителю, вы — к своему.

Мы раскрыли рты от удивления. Лейтенант обязан был заметить, что у Дьюрки нет пуговицы на кителе, но Вашу-то какое дело до кителя лейтенанта? Однако лейтенант воспринял его замечание спокойно.

Помню я и такое. В первые дни нашего пребывания в армии нам внушили, что в казарме курить строго воспрещается. Но однажды вошли к нам два сержанта. Они пришли проверить порядок, а сами в это время курили. Покурив, бросили окурки на каменный пол и ногой затоптали их. Мы молча переглянулись с ребятами, решив про себя, что здесь, видимо, действует принцип: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку…»

Чюрош хотел было сказать что-то сержантам, но мы остановили его. Он начал возмущаться, говоря, что это несправедливо, что так поступать они не должны. Разумеется, он был прав: требования, касающиеся нас, солдат, должны распространяться и на младших командиров.

А на следующий день у нас состоялись политзанятия. Офицер — руководитель занятий говорил о прошлой и настоящей жизни, а затем начал объяснять нам, что такое «новый экономический механизм».

Первым попросил слова Чюрош.

— У нас здесь, — начал он, — происходит нерациональное расходование средств.

— Что вы имеете в виду? — спросил его офицер.

По лицу Чюроша пробежала усмешка.

— Ну, например, сигареты.

Мы переглянулись, ничего не понимая.

— Сигареты? — удивился офицер. — Я что-то не совсем вас понимаю…

— Уж больно они длинные.

Офицер принял это замечание за шутку и спросил:

— У вас, видимо, не хватает сил выкурить сигарету до конца?

— Я вполне серьезно говорю: нам дают такие длинные сигареты, что их просто невозможно за перерыв докурить до конца. Мы пробовали — и не могли.

На занятии присутствовал секретарь партийного бюро полка. Он тоже вмешался в разговор:

— А мне кажется, что сигареты у нас слишком коротки. Я за один раз выкуривал две.

— У вас, товарищ майор, есть на это время, — отпарировал Чюрош. — Вам никто не скажет: «Бросай курить, иди строиться!»

Мы захихикали, поняв, куда клонит Чюрош. Секретарь партбюро тоже заулыбался.

— Выходит, что закуривать нужно сразу же, как только объявят перерыв, — сказал он.

Мы поддержали Чюроша, заговорили о том, что порой перерыв между занятиями бывает не более трех минут. Не успеешь прикурить, как зовут строиться…

Секретарь партбюро записал нашу жалобу себе в блокнот.

Обрадовавшись, что к нашим замечаниям прислушиваются, мы осмелели.

— Скажите, разве полы в казарме всегда должны быть влажными? — спросил я.

— Этого вовсе не требуется, — твердо ответил офицер.

— А у нас в казарме они никогда не высыхают, — поддержал меня Шаради. — Я вот уже целую неделю пишу письмо домой и все никак не могу дописать до конца. Только сядешь, а тебе говорят: «Шаради, вы свободны? Тогда сбегайте в умывальник, а то там бог знает что творится!»

— В расположении части всегда должны быть чистота и порядок, — заметил руководитель занятий.

— А посмотрите на наши окна, — проговорил Чюрош. — Они очень грязные. Если бы мне сказали, что их нужно вымыть, я с радостью сделал бы это. Но нас постоянно заставляют мыть только полы…

Нас невозможно было остановить. Офицеры только диву давались, но слушали нас.

Наша служба только началась, а командиры уже стараются вдолбить нам побольше знаний. Мы уже и на артиллерийских стрельбах побывали, пока, правда, только на показательных. Было так интересно, что дух захватывало. Сначала командир батареи теоретически объяснил нам, как организуются и проводятся стрельбы, а потом начались и сами стрельбы. А какие разгорелись страсти, когда командир предложил желающим подойти к орудию! Первым вызвался Дьюрка Фабиан. Командир расчета разрешил ему и всем желающим подойти к орудию поближе и громко начал объяснять:

— Вот сейчас заряжающий посылает снаряд в ствол орудия… Наводчик наводит орудие на цель… А теперь замковый производит выстрел…

Все с напряжением ждали, но выстрела не последовало.

— Стреляющий испугался, — громко заметил Шани Финта.

Мы засмеялись. Командир бросил строгий взгляд на Финту, но затем и сам рассмеялся, а потом скомандовал:

— Огонь!

Как же испугался Фабиан! Он даже отскочил в сторону. Все опять громко засмеялись.

Побывали мы и на учениях. Правда, задействованы все были как подносчики снарядов. Плохо то, что мы многого не понимали. Особенно трудно нам пришлось на второй день: солнце жгло неимоверно. Пот лил с нас ручьем. После обеда мы перешли к преследованию «противника».

Ефрейтор Фазекаш советовал нам не пить много, так как после этого мы начнем сильно потеть. Но нас нельзя было остановить, рука сама так и тянулась к фляжке, и вскоре наши запасы воды иссякли.

Когда мы оказались в открытом поле, где не было ни малейшей возможности укрыться от солнца, нам приказали окопаться самим и отрыть укрытие для орудий. И все это нужно было сделать под палящими лучами, а кругом ни дерева, ни кустика.

Осмотревшись, я увидел вдалеке журавль колодца. Бросился к ближайшему орудию с криком:

— Ребята, быстро давайте мне свои фляги!

Собрав фляг двадцать, я подбежал к ефрейтору Фазекашу.

— Прошу разрешения сбегать за водой, — попросил я его. Ефрейтор инстинктивно потянулся за своей флягой, но рука его застыла на полпути.

Я стоял и ждал, не понимая, почему Фазекаш не дает мне свою флягу и ничего не говорит.

— Идите обратно в свой расчет, — наконец сказал он мне.

Я не пошевелился, тогда ефрейтор еще раз повторил мне эти же слова. Ничего не оставалось делать, как вернуться в свой расчет и раздать ребятам их пустые фляги.

Они по-разному отреагировали на это: Чюрош выругался, Финта пробормотал что-то невнятное, и только Сабо, солдат из числа старослужащих, сказал:

— Я так и знал, что он не разрешит.

Копали часа два. Все измучились от жары, устали. Я никак не мог понять, почему нам запрещают пить воду, если неподалеку есть колодец.

Лишь под вечер, когда был объявлен большой перерыв, Фазекаш разрешил собрать фляги. Я пошел с ними к колодцу и наполнил все фляги, в том числе и флягу Фазекаша, водой.

— Я вижу, вы не поняли, почему я вам в полдень не разрешил пойти за водой, — сказал он, беря у меня свою флягу.

— Откровенно говоря, не понял, — признался я.

— А все потому, что вы забыли приказ, который нам отдали утром. Вспомните-ка: «Все колодцы вокруг отравлены, питьевую воду можно брать только из бочки».

— Ничего бы с нами не случилось, — проворчал я.

— Я тоже пить хотел, — признался Фазекаш. — И не хуже вас знаю, что на земляных работах пить воду не вредно. Но ведь нам дали вводную, что «противник», отходя в тыл, отравил все колодцы. А если приказ отдан, его надо выполнить. А разве в боевой обстановке колодцы на самом деле не могут оказаться отравленными?

Я снова пробормотал что-то. Все-таки полностью необходимость такого шага я так и не осознал. Возможно, послужу подольше, тогда осознаю.

На третий день учений произошел еще один случай. Артиллерия должна была поддерживать наступление огнем и колесами. Водитель нашего тягача рядовой Тураи вел машину на большой скорости. Вдруг он так резко затормозил, что все мы чуть не попадали. Тураи выскочил из кабины, мы посыпались за ним из кузова, чувствуя, что случилось что-то серьезное.

— Черт возьми, почему… — начал было разносить водителя ефрейтор Фазекаш, но тут же замолчал.

— Рессора лопнула, — печально произнес водитель. — Оно и не удивительно: по такой дороге-то…

— Но дорога-то ровная…

Однако было не до споров: нужно поскорее занимать ОП и выполнять боевую задачу. Командир орудия отдавал нам необходимые распоряжения, хотя в голосе у него уже не чувствовалось прежней уверенности. Мы понимали, что за поломку машины шоферу попадет по возвращении в часть, может, попадет и нам. Оказалось, что рессора треснула еще до учений, но тогда этого никто не заметил.

— Ну, мы покажем этому Месарошу, — погрозил водителю один из «старичков». — Хорошо еще, что мы не сломали себе шею.

— А что, разве за машину отвечает только водитель? — заметил сержант Нитраи. — Не ты ли сам рессоры чистил, а?

— Нет, не я. А действительно, кто последним чистил рессоры?

«Старички» заспорили, и тем самым было отвлечено внимание от нас, молодых, чему мы очень обрадовались.

Во время отдыха выяснилось, что кое-кто из солдат храпит во сне, а Ласло Гелаи не то что храпит, а прямо-таки ревет. И если его не остановить, то он способен разбудить своим ревом всю батарею. Поскольку я лежу рядом с ним, солдаты мне кричат:

— Керекеш, толкни ты его в бок!

Я разбудил Гелаи, и он, проснувшись, тотчас же начал уверять всех, что он и не храпел вовсе. Однако стоило ему снова задремать, как храп возобновился…

Дьюри Хомоки хорошо играл на скрипке. По вечерам он часто брался за смычок, но жаловался на то, что пальцы перестают его слушаться. Дома он ежедневно репетировал по пять-шесть часов и берег руки, а тут ни для того, ни для другого не было такой возможности.

Лоли Косаш — единственный доброволец во всей батарее, и это служит хорошим поводом для наших насмешек над ним. Он же сам попросил призвать его в армию, чтобы поскорее отслужить положенный срок, так как хотел жениться, а родители невесты сказали ему:

— Ты сначала действительную отслужи, а потом уже и женись.

Лоли сразу же запросился в армию. Порой мы ухмыляемся при нем, но он воспринимает это по-своему.

— Что вы, желторотики, понимаете в настоящей любви, — говорит он нам и тут же садится писать очередное письмо своей невесте.

А Фадор, например, так спит, что каждое утро его нужно персонально будить, так как сигнал «Подъем!» до него не доходит.

— Батарея, подъем! — кричит во все горло дежурный.

Подъем — самое неприятное мероприятие за весь день. При этой команде нужно не вставать, а вскакивать. Дома я просыпался по будильнику. Я до конца выслушивал его тарахтение, а потом погружался в приятную дремоту, потому что знал: мама всегда заводит будильник на полчаса вперед. Уж она-то меня знает… Спустя четверть часа после звона будильника она сама будила меня словами:

— Сынок, вставай, а то опоздаешь… — Но я и на этот раз не вставал, а ждал ее следующего прихода в мою комнату. Так повторялось изо дня в день, из года в год и, как ни странно, не надоедало ни мне, ни маме.

Я нисколько не сердился на маму за то, что она заводила будильник на полчаса вперед, так как моментально встать было для меня самым трудным делом. Но так было дома…

В казарме же по сигналу «Подъем!» я поднимался как пьяный, но на вторичный крик дневального я уже вскакивал. Постепенно я привык к подъему. А вот Фадор никак не может привыкнуть и ждет, когда его начнут расталкивать.

Ребята в батарее подобрались самые разные. Взять, например, Лаци Надя. Он чересчур заносчив, я бы даже сказал, самолюбив. Добровольно он не пойдет ни на какую работу. Больше того, он старается отлынивать, даже если его посылают. Пришлось немало повозиться с ним, даже пригрозить, что напишем письмо родителям, прежде чем он исправился…

Первое время кое-кто из новичков был похож на молодого петушка, готового вступить в драку по малейшему доводу и даже без оного.

Так, Антал Тосеги и Карой Хюти однажды обменялись оплеухами, но, когда старший по комнате собрался их наказать, оба в один голос заявили, что они просто шутили. Старшему показалось подозрительным, что они так и не помирились. Когда стали разбираться, то оказалось, что Хюти обозвал Тосеги предателем за то, что родители того в 1956 году эмигрировали из страны.

Пришлось лейтенанту Чапо разбираться с этой историей. Командир взвода убедил Тосеги рассказать историю своей жизни всем ребятам на собрании, так как она очень поучительна.

Тосеги неохотно, но все же согласился и рассказал, что в 1956 году, когда в стране вспыхнул контрреволюционный мятеж, его родители, взяв сына, бежали за границу. В Австрии они попали в лагерь, где на четвертый день поссорились друг с другом. Мать в тот же день сбежала из лагеря, а отец сделал то же самое утром следующего дня. Ребенок оказался брошенным на произвол судьбы.

Мальчика пересылали из одного лагеря в другой, а затем он попал в Бельгию, где его взяла на воспитание одна бездетная супружеская пара. Там для него все было чужим. Мальчик часто плакал и просился домой, на родину, а приемные родители пугали его тем, что в Венгрии его сразу же посадят в тюрьму.

Спустя несколько лет Тосеги познакомился с одним парнем, который был на несколько лет постарше. Вдвоем они решили бежать в Венгрию. Однако они не имели документов, и убежать далеко им не удалось: задержала полиция. Когда их отпустили, парни разыскали венгерское посольство, и только с помощью сотрудников посольства через несколько недель им удалось вернуться на родину.

Выслушав эту невеселую историю, Хюти попросил у Тосеги прощения…

Вот всего несколько историй. Большинство ребят у нас хорошие. Они добросовестно служат в армии. Раз нужно — значит, нужно. Разумеется, привыкать к военным порядкам и дисциплине нелегко, но со временем привыкнут. Привыкну и я. Служили же до нас люди, а чем мы хуже?..

 

СЕМЕЙНЫЕ БУРИ

На трибуне появилась высокая стройная женщина, капитан медицинской службы. Ее выступление на конференции привлекло всеобщее внимание: одни, словно соглашаясь с ней, одобрительно кивали головой, другие, не согласные, недоуменно гримасничали.

В самом конце конференции председатель в своем докладе отметил выступление капитана, и я полностью согласился с ним.

Вскоре после этого мне довелось встретиться с капитаном Эржебет Вагоне. Напомнив ей о ее выступлении на конференции, я заметил, что оно не всем понравилось. Она улыбнулась и ответила:

— Кто-кто, а уж я людей знаю. Вы думаете, мне неизвестно, что некоторые из них шепчутся за моей спиной? Правда, таких не очень много. Этим людям, знаете, никто не угодит. Когда я выступаю на каком-нибудь собрании, то всегда вижу их недовольные физиономии, на которых словно написано: «Ну, эта Вагоне села на своего любимого конька!» Но меня они этим еще больше разжигают. Пусть говорят что угодно. Кое-кто из них даже называет меня Бригадиршей. Ну что ж, это прозвище нисколько не оскорбительно, напротив, я им даже горжусь.

Помню, на первомайской демонстрации я несла знамя и как одержимая орала во все горло: «Да здравствует партия!» Мне не стыдно признаться вам, что я тогда даже ладоши себе отбила, так сильно хлопала. Кричала «ура» людям, которые, как позже выяснилось, оказались не очень хорошими. Но мне тогда все новое, пусть оно и не было свободным от ошибок, казалось великолепным после старого режима. Вы понимаете, товарищ, великолепным!.. Я вижу, мои слова кажутся вам несколько странными. Это оттого, что вы даже представления не имеете о том, как я жила при старом строе. Знаю, что и вам, и другим людям при хортистском режиме немало пришлось пережить, но такого, как мне, вряд ли. Если я вам все расскажу, вы даже не поверите…

Я молчал, давая женщине понять, что ее история интересует меня.

— Правда, рассказ будет длинным…

Я выжидающе посмотрел на нее, и она начала рассказывать.

— Жили мы в Уйпеште: отец, мать и шестеро детей. Отец много пил, часто скандалил с матерью, обижал ее, почти не приносил домой денег. На нас он, казалось, не обращал никакого внимания, и потому вся забота о детях лежала на плечах матери. Она бралась за любую работу, чтобы немного подработать: убирала у чужих людей, стирала им белье. Я и до сих пор не понимаю, как матери удавалось одеть и накормить такую ораву. Видимо, мы жили в большой бедности. Говорю «видимо», потому что мало чего помню: слишком маленькой была тогда. Все, что произошло позже, заслонило собой воспоминания далекого детства.

Случилось это летом 1934 года. Вечером, после очередного скандала, мать вгорячах схватила самого маленького моего братишку Гезу и убежала с ним из дому.

Мы с нетерпением ждали, когда мама вернется. Чтобы не уснуть, мы тихо перешептывались, лежа в кровати. Нам хотелось дождаться возвращения мамы, но она все не шла. В конце концов сон сморил нас, а когда мы проснулись утром, то, к своему ужасу, увидели, что мамы дома нет.

Отец согрел воды, чтобы мы могли умыться. Когда мы оделись, отец повел нас в город. Куда он нас вел, мы не знали, а спросить не решались. Сбившись в кучку на площадке трамвая, в котором мы ехали, боязливо озирались вокруг. Наверное, у нас был очень жалкий вид, потому что некоторые из пассажиров, проходя мимо, давали нам мелочь. Как сейчас помню, что, когда мы сошли с трамвая, у меня в кулачке были зажаты медные монетки.

На улице Юллеи, 88, размещался тогда детский приют. Мы, разумеется, не знали, куда нас привели, но смутно чувствовали приближающуюся беду. Отец ввел нас в длинный коридор и сказал, чтобы мы подождали его. Мимо нас провели группу стриженных наголо мальчиков и девочек. Нам захотелось поскорее уйти из этого здания, все равно куда, лишь бы только уйти, и мы робко двинулись по лестнице к выходу.

Отец, вернувшийся с какой-то женщиной в белом халате, догнал нас на лестнице.

«Это они?» — громко спросила женщина отца. И он что-то тихо прошептал ей на ухо.

Пожилая женщина понимающе кивнула и жестом подозвала нас к себе.

«А вы можете идти», — сказала она отцу.

Отец помахал нам рукой и уже на ходу промолвил:

«Дети, за вами придет мама!»

Не успел он дойти до двери, как я разревелась. Следом за мной словно по команде захныкали братишки и сестренка. Мы бросились к отцу, кричали, чтобы он подождал нас…

Сейчас уже не помню, кто первым запнулся и упал на лестнице: трехлетний Пали, двухлетняя Жужика или я сама? Помню только, что все мы так и покатились по лестнице вниз… На какое-то мгновение я увидела лицо отца. Сначала он остолбенел, затем нерешительно сделал шаг по направлению к нам, но потом резко повернулся кругом и выбежал в дверь.

Не могу вам описать, какое чувство охватило меня в тот момент. Отец и до этого обращался с нами не очень-то ласково, и тем не менее я его любила. Но там, в коридоре приюта, моя любовь к нему кончилась, вернее говоря, неожиданно оборвалась. Ушибов от падения я не ощущала, только ужасно болело что-то внутри. Я чувствовала себя несчастной, всеми покинутой сиротой. Когда слезы высохли на моих глазах, я села и бессмысленным взглядом уставилась в пустоту.

Жужи, не понимая случившегося, начала знакомиться с женщиной-сестрой. Успокоились и остальные. Я же в тот момент возненавидела всех и вся. Плакать мне больше не хотелось. Закусив до боли нижнюю губу, я молча выполняла все, что мне приказывали. Безропотно разрешила остричь себя наголо, молча надела полотняную рубаху, полосатое платье и тяжелые башмаки. Заупрямилась я только тогда, когда меня отделили от братишек и сестренки. Мне было жаль их… Если бы я могла, я сделала бы для них что угодно…

Вы можете представить себе, что пятилетний ребенок вместо игр занимается тем, что делит людей на плохих и хороших? Я испуганно оглядывалась, следя за тем, кто и с какой стороны собирается меня ударить. Думаю, не ошибусь, если скажу, что худшей жизни, чем в приюте, и быть не может. Разве я не права? Хорошее пришло много позже…

Вам когда-нибудь приходилось читать в книгах о торговле рабами? Нечто похожее на торговлю детьми происходило и в нашем приюте в то время. Сюда приходили важные господа из столицы и приезжали богатые крестьяне из сел, не имеющие детей. Все они хотели приобрести ребенка. Нас разглядывали и толстые рыночные торговки, и элегантные благородные дамы. Важно прохаживаясь среди детей, они выбирали нас, как выбирают в магазине товар. Того, кто приходился им по вкусу, сразу же отделяли от остальных. Ребенок собирал в узелок свои немудреные пожитки, и совершенно незнакомый человек, которого называли воспитателем-опекуном, уводил его.

Первой забрали из приюта маленькую Жужи, а спустя несколько дней дошла очередь и до меня. Цирюльник из провинции на «смотринах» долго разглядывал меня со всех сторон, а затем сказал:

«Уж больно хиленькая девчонка, толку от нее в хозяйстве мало будет».

«Ничего, она со временем окрепнет», — успокоили его.

«Ну ладно, беру я ее».

Когда из приюта забирали маленького ребенка, ему обычно говорили, что за ним приехали бабушка или дедушка. Мне даже и этих слов не сказали, не спросили даже, хочу ли я идти в дом к совершенно чужому человеку. На моем «Деле» чиновник приюта написал: «Сдана на воспитание». И это было все.

Хозяин увез меня к себе. В крохотной кладовке мне поставили койку. В первый же день новые хозяева объяснили мне, в чем заключаются мои обязанности. Я очень устала, сильно хотела спать и поэтому слушала их невнимательно.

Утром следующего дня я поняла, что есть на свете место, где жить еще хуже и труднее, чем в приюте. В пять часов утра в мою каморку влетел хозяин. Грубо сдернув с меня одеяло, он заорал: «Ах ты, дармоедка, тебе давно пора вставать, а ты все спишь!» И бросил на меня метлу.

И тут я заметила, что прижимаю к себе какой-то предмет. Оказалось, что это старая тряпичная кукла. Кто мне ее дал, я не помню, но она была моей единственной игрушкой. Накануне вечером я играла с ней, рассказывала ей о своих злосчастиях, да так и уснула.

Хозяин вырвал куклу у меня из рук и, бросив на пол, начал топтать ногами.

«Ах ты, ослица, вместо куклы тебе нужно подружиться с метлой!» — выкрикнул он и вытащил меня во двор.

Спустя несколько дней я полностью усвоила все свои обязанности. Вставала ровно в пять и сразу же шла подметать двор, а затем до завтрака убирала в помещении, где работал хозяин. Я мыла плевательницы, при виде которых хозяйку, как она говорила, всегда мутило. Хозяйка держала уток, и мне нужно было кормить их. От работы и от холодной воды кожа на моих руках потрескалась. Мне было очень больно, но на это никто не обращал внимания. На ночь я завязывала руки, и боль немного утихала, но утром все начиналось снова…

Питалась я кое-как, доедая то, что не ели хозяева: черствый хлеб, несвежий суп. Новые башмаки, которые я получила еще в приюте, у меня отобрали и продали, а мне вместо них дали какие-то драные сандалии. Хозяева считали, что найденыш, так меня называли, должен только работать. Когда я подросла, я стала многого стыдиться. Не знаю почему, но я стыдилась, если мне в школу не давали завтрак. И когда утром мне перепадал кусок хлеба с жиром, я не ела его, а брала с собой в школу, где на перемене медленно съедала хлеб, чтобы все видели, что у Эржи Фаркаш тоже есть завтрак.

А сколько обид, сколько издевательств я перенесла! Хозяева у меня довольно часто менялись, но жизнь моя не улучшилась: жила я все в той же каморке, и моим единственным другом была кошка.

Моя новая хозяйка, старая вдова, имела виноградник, на котором я должна была работать. До виноградника было не менее трех километров. Мне приходилось везти туда тележку с тяжелыми бидонами для опрыскивания, а с виноградника я привозила корзины с виноградом. Нередко я так выбивалась из сил, что не могла сдвинуть тележку с места. Меня отвели к врачу, и он сказал, что мне обязательно нужно делать операцию, какую именно, я, разумеется, не знала.

По ночам, лежа в своей каморке, я горько жаловалась на судьбу. Я ведь знала, что где-то у меня есть отец и мать, как и у всех детей. Одного я не понимала, почему они не приедут за мной и не заберут меня отсюда, где мне приходится переносить столько страданий…

Позже я узнала подробности относительно того, как мы попали в приют. Оказалось, что отец, сдавая нас туда, сказал, что мать бросила нас. На самом же деле наша бедная мама ушла к своей бабушке; через три дня она вернулась домой, где нас уже не было. Она побежала в приют, умоляла отдать нас, но ей ответили, что нас уже роздали по людям, хотя это было не так…

Позднее, когда мама нашла меня, она по нескольку раз в год приезжала ко мне. Она заранее извещала о своем приезде, и я с нетерпением ожидала ее, думая о том, как бы получше принять маму. Я продумывала нашу встречу до мелочей. Мысленно видела и чувствовала, как мама обнимает меня, как целует и ласкает. Мама же всегда приезжала уставшей и печальной, а когда прощалась со мной, то подолгу горько плакала.

Моя учительница Мариа Бана очень помогала мне в те годы, относилась ко мне с теплотой и лаской. Жила она неподалеку от собора, и я по воскресеньям ненадолго забегала к ней. Она по-настоящему была моей наставницей и воспитательницей. Если бы не она, то мне никогда не закончить бы начальную школу, да еще с отличными оценками.

В ноябре 1944 года я наконец-то покончила с житьем «в людях», мне удалось вернуться домой, к матери. Мама жила тогда на окраине Будапешта. Вскоре фронт приблизился к столице, и всех нас начали эвакуировать. Сборы не были долгими: все наше имущество уместилось на ручной тележке.

Сначала нас направили в Буду, а затем в Пешт. На улице Десефи нам дали комнату. Там и застало нас освобождение. Мы вернулись жить в свою старую квартиру.

В то время было очень трудно с продуктами. Есть было нечего. Как сейчас помню, зашел к нам однажды нищий и попросил что-нибудь подать ему. Мама зазвала его в квартиру и сказала, что он может взять себе все съестное, какое найдет в доме. Нищий сжалился над нами и дал нам по куску хлеба…

Чтобы не умереть с голоду, мы решили уехать в село, где я жила до этого. Там нас уже знали. Мои два братишки и мама начали ходить на поденщину, а я устроилась на работу к своему старому хозяину.

Мой старший брат в начале 1946 года вернулся в Будапешт, а вслед за ним туда переехали и мы. Всем нам удалось устроиться на работу в мастерскую, где делали щетки. Работа была тяжелой, а получали мы за нее гроши. Наш хозяин постоянно ворчал и жаловался на то, что его щетки никто не покупает, и под этим предлогом не желал нам оплачивать работу. Пришлось возмутиться и сказать: или он нам платит зарплату, или же мы забираем весь сделанный нами товар. Хозяину ничего не оставалось, как заплатить нам, однако и тут он, как мог, обсчитал нас…

На следующий год я попала в больницу, где мне сделали операцию. В больнице я увидела, как заботливо ухаживают за больными сестры, и решила стать медицинской сестрой. До этого я никогда не задумывалась над выбором профессии. Но, выйдя из больницы, твердо решила, кем буду. Почему? Да потому, что, еще прозябая в каморке у хозяина, я уже решила помогать в жизни слабым, а теперь желание помогать больным утвердилось во мне.

Однако мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и я временно устроилась на стройку, где подносила кирпичи и раствор, таскала тяжелые ящики на леса.

В январе 1949 года я пошла в профсоюз медиков и сказала, что хотела бы стать сестрой милосердия. Никто не поверил, что мне уже исполнилось восемнадцать. Я предъявила документы. Меня взяли, но послали учиться в Сомбатхей, однако это нисколько не смутило меня: ради своей идеи я готова была поехать хоть на край света.

Двухгодичные курсы медицинских сестер я окончила на «отлично». Одновременно с курсами я училась в партшколе. В Сомбатхее меня избрали членом городского совета. Передо мной открывались такие возможности, о которых я до этого и мечтать не могла. Руководство решило послать меня учиться дальше. Словно крылья выросли за моими плечами… Но я отказалась и попросила направить меня на работу в больницу, потому что хотела поскорее начать помогать больным. Мне поручили хирургических больных. Было их пятеро, и все в очень тяжелом состоянии. Трое суток днем и ночью я не смыкала глаз, а на четвертые сутки уснула, раздав больным градусники. Врач приказал отправить меня домой. Я же, проспав несколько часов, вернулась в больницу. Эта работа нравилась мне, и я отдавала ей все силы…

В 1950 году началась война в Корее. Узнав о том, что подбирается медперсонал для работы в Корее, я подала заявление. Но меня не взяли, потому что тогда я еще училась. В ноябре меня перевели в Пешт в хирургическую клинику. Я написала второе заявление с просьбой направить меня на работу в Корею.

Одиннадцатого февраля 1951 года в составе второй группы медицинских работников меня направили в сражающуюся Корею. При отправке меня спросили:

«Вы так молоды! Не боитесь ехать на фронт?»

«Боюсь, — ответила я, — но обязательно хочу поехать».

Я не стала объяснять, почему хочу сделать именно так. Ведь порой даже самое благородное желание, выраженное словами, теряет свою выразительность.

Вы, наверное, читали о том, как шла война в Корее. Я тоже читала все, что о ней писали, но теперь я знаю, что никакими словами невозможно описать все ужасы войны. Не нашла я и такой статьи, в которой автору удалось бы описать тот страх, который человек испытывает на фронте.

Наша группа прибыла в Корею в то время, когда части Народной армии нанесли американским захватчикам крупное поражение. Когда колонна наших машин проезжала по мосту, агрессоры начали бомбежку. Корейские зенитчики открыли огонь по самолетам противника. Три самолета были подбиты и начали спешно освобождаться от бомб. Земля содрогалась от взрывов…

До этого я думала, что, находясь в Будапеште, уже пережила все тяготы войны, но настоящие ужасы, от одного вида которых стыла кровь в жилах, я увидела в Корее. Я видела развалины городов, толпы людей, оставшихся без крова, раненых детей.

Там, в Корее, я по-настоящему поняла, как необходим людям мой труд. Нередко во время операции начиналась бомбежка, гас свет, приходилось продолжать операцию при свете карманных фонариков…

В убежище мы спускались очень редко. Раненых было так много, что порой мы по нескольку дней не выходили из госпиталя. Однако далеко не всем мы могли оказать помощь, участь многих из них уже была решена. Ужасы, которые я там увидела, всю жизнь будут стоять у меня перед глазами.

К нам привозили тяжелораненых, потерявших много крови. Мы делали им переливание, но крови часто не хватало, и тогда мы становились донорами. Я, например, три раза отдавала свою кровь. Когда такой раненый приходил в себя, я видела в его глазах выражение благодарности.

И не однажды какой-нибудь раненый брал меня за руку и, обратив ко мне умоляющий взгляд, шептал:

«Мне очень больно, сестра! Помоги мне!»

Я, как могла, утешала его, хотя знала, что этот человек уже не жилец на свете. Порой, глядя на таких, я отворачивалась, чтобы раненые не видели моих слез.

После очередной бомбежки мы ходили по домам, искали раненых. Зайдя в один полуразрушенный дом, я увидела в комнате лежащую на полу мать. Рядом с ней лежал младенец, так и не выпустив из ротика сосок материнской груди. Осколок бомбы оборвал сразу две жизни. Я остолбенела, увидев это. Следом за мной прибежала домой из детского садика пятилетняя девочка. Она подбежала к матери и, упав ей на грудь, заплакала: «Мамочка, родненькая, правда, тебе не больно?» Но мать уже ничего не могла ей ответить.

Какая-то женщина принесла нам своего раненого ребенка. Двухгодовалой девочке осколком бомбы раздробило ножки. Мать умоляла нас спасти ее единственного оставшегося в живых ребенка, так как война уже унесла у нее шестерых детей. Наши врачи сделали все возможное, но девочка умерла от сильной потери крови. Мать тут же упала на пол: плакать она не могла, а только тихо всхлипывала…

Более года провела я на многострадальной земле Кореи.

Когда я вернулась в Венгрию, меня спросили, где я хочу работать. Я ответила, что там, где нужна больше всего.

В августе 1952 года мне присвоили звание лейтенанта медицинской службы и назначили старшей сестрой в один из провинциальных военных госпиталей. Спустя год меня перевели на работу в министерство обороны, однако на канцелярской работе я чувствовала себя не на месте. Меня тянуло к больным, к тем, кто действительно нуждался в моей помощи.

В 1955 году в Корею направляли новую группу медицинских работников, и я вызвалась поехать на один год. Страна залечивала нанесенные войной раны. Мы помогали нашим корейским друзьям налаживать медицинскую помощь…

Контрреволюционный мятеж 1956 года застал меня уже в Венгрии. Я работала тогда в военном госпитале, где мне пришлось разочароваться в людях, которым до этого слепо верила. Я была вынуждена уйти из госпиталя, сбежать не от больных и раненых, а от тех нескольких человек, работавших в этом госпитале, с которыми мне было не по пути.

К тому времени я вышла замуж. Мой муж служил в полку рабочей охраны, пошла туда фельдшером и я. Теперь я, как вы видите, капитан медицинской службы. У меня есть сын Лаци, он родился в ноябре 1957 года, а вскоре после него родилась моя дочка Кати. Счастливые, веселые дети. Они ничего не знают о том, какой трудной жизнью жила в их возрасте мать. И хорошо, что не знают. Теперь вы, видимо, понимаете, почему я не обращаю внимания на тех, кто шепчется за моей спиной. Я имею право громко говорить, потому что заслужила это право своей нелегкой жизнью…

Затаив дыхание слушал я историю жизни этой женщины.

Придя домой, тотчас же взялся за перо, чтобы написать о ней и вдруг подумал: «А что сталось с другими детишками из семьи Фаркашей? Куда их забросила судьба?»

Начались поиски. Больше всего удалось узнать о брате Эржи, подполковнике Яноше Фаркаше. Я разыскал его, он служил в небольшом провинциальном гарнизоне. Из разговора с ним мне стало известно много нового о семье Фаркашей.

Когда я появился на квартире подполковника Яноша Фаркаша, он как раз оказался дома, так как находился в учебном отпуске. Увидев его, я так и замер: передо мной стоял человек, с которым я уже был знаком.

— Это ты? — улыбнулся я, обнимая Яноша.

— Конечно, я, кто же еще? Я и есть один из семьи Фаркашей.

— Ты знаком с тем, что я написал о твоей сестре?

— Да. Мы с ней несколько раз встречались, и она рассказывала мне об этом.

— Тогда ты догадываешься, зачем я приехал.

— Хочешь продолжить…

— Да, конечно.

— Завтра у меня экзамен в университете.

— Тем более тебе надо переключиться на другое…

— Вообще-то ты прав… Только для начала я сварю кофе.

Я с нетерпением ждал рассказа Яноша. Эржи, когда я у нее был, показывала мне много фотографий. На одной из них был запечатлен ее братишка Янош. С фотографии на меня смотрел худой мальчуган в бедной одежде. О нем Эржи ничего не говорила, она только сказала, что его жизнь тоже была не сладкой.

И вот кофе на столе. Мы молча пьем его из крошечных чашечек.

— Ты всех членов нашей семьи будешь разыскивать? — нарушил молчание подполковник.

— Всех.

— Нелегкая задача. Я почти никого не помню. Вот только с Эржи поддерживаю связь.

— Ничего, я разыщу и остальных. Ты первый на очереди. Рассказывай все как на духу.

— Так уж и все?

— Разумеется, все: о своей жизни, о детстве, обо всем, что только помнишь.

— Я расскажу, а тебе только удивляться придется. В детстве я побывал у многих хозяев, и каждый из них числился моим опекуном-воспитателем. Я даже имен их не запомнил, такими «хорошими» они были. Как звали лошадей, за которыми я приглядывал, помню, потому что для меня они были нежнее любого человека, тем более что я и жил рядом с ними в конюшне.

— Это когда ты «в людях» жил?

— Да, с этого я и начну… Родился я 28 декабря 1930 года в Уйпеште. Мы часто переезжали с квартиры на квартиру, но я запомнил одну, что на улице Ес, в доме № 64. Мы снимали ее в подвале. Состояла она из одной комнаты, кухни и сарайчика, где хранились дрова. Перед самым нашим домом ходил трамвай. Не помню только, какой номер. Мы с братишками собирали камешки и клали их на рельсы, наблюдая, что с ними станет. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, года четыре, не больше. Мы, мальчишки, собирались группами и так, все вместе, ходили по улицам. «Охотились» за булочником, который в огромной корзине разносил своим клиентам хлеб и булочки. Мы подстерегали его, подкладывали на его пути камни, а если он спотыкался и падал, то собирали булочки, которые рассыпались по земле, и тут же убегали.

Тогда у меня была одна цель, одно желание — хотя бы раз досыта наесться. Мать обычно кормила нас вареным картофелем, иногда кто-нибудь из соседей, жалея нас, давал нам хлеба. По ночам мне снились сны, в которых я видел хлеб, колбасу и картошку. Как мне тогда хотелось есть!

У Аттилы Йожефа есть стихотворение, в котором он рассказывает о пролетарских детях. Ты, наверное, его знаешь. Ребенок постарше нянчится с меньшими братишками. Нечто подобное было и у нас. Когда мама уходила на работу, она поручала старшему из нас малышей. А тогда самой маленькой у нас была сестренка Жужика. Мать оставляла ей в банке каши, которой мы и должны были кормить Жужи. Иногда мы не удерживались, и каждый съедал по ложке каши. Жужика плакала, хотела есть. И когда мать возвращалась с работы, она не могла понять, почему Жужи плачет. Наевшись, сестренка моментально засыпала…

Что же я еще помню? Помню двор, узкий темный коридор в доме, раковину, рядом с которой стояла моя койка. Теперь это покажется смешным, но я очень часто залезал не на кровать, а под кровать; прятался, напроказив или тогда, когда пьяный отец начинал скандалить. Нас, детей, отец почти не обижал, но я все равно очень боялся этих ночных скандалов. Мама обычно просила у него денег, а он их не давал ей. Они ругались, а я с испугом следил за ними из-под кровати, ожидая, когда они замолчат и в доме станет тихо. Тишину я очень любил. В тишине можно было спать спокойно и видеть приятные сны.

О нашем детстве ты уже знаешь от Эржи. Все так и было. Она только во времени немного ошиблась. Все события происходили на год позднее. Летом 1935 года отец перевез нас на улицу Юллеи. Мне тогда было четыре с половиной года, Эржи исполнилось пять с половиной, старшему братишке Золи — почти семь, младшему брату Пали — три, Жужи — только два года, а маленький Геза еще лежал в колыбели. Отец забирал нас всех и вел гулять. Однажды он нас пятерых так и привел в приют. Не успели мы опомниться, как его и след простыл. Мы плакали, звали его, но все было напрасно. Потом нас всех увели в здание…

В приюте нам все казалось непривычным и чужим. Там нас в первый раз в жизни выкупали в ванне. На столе, за который нас усадили, была разостлана чистая скатерть. Нам дали что-то поесть, но мы, напуганные и расстроенные, даже есть не могли. У нас, как и у всех маленьких детей, было свое чувство солидарности: стоило кому-нибудь из нас заплакать, как тут же начинали реветь остальные…

Потом нас перевели в Дембеш. К нам в приют часто приходили чужие люди. Они забирали детей к себе. Однажды мне сказали, показав на какую-то женщину:

«Она будет твоей мамой!»

Я же, вырвав свою ручонку из рук той женщины, заорал:

«Она не моя мама!.. Отпустите меня домой!»

«Замолчи, негодник! — прикрикнула на меня воспитательница. — Теперь твоей мамой будет эта тетя!»

Я забился в угол. Низко опустив голову, никого не подпускал к себе. Любого, кто приближался ко мне, я щипал, царапал, кусал, отталкивал.

Незнакомая дама, подождав немного, сказала мне:

«Иди ко мне, сынок, у меня тебе будет хорошо».

Ее ласковый голос смягчил мое сердце. У этой женщины я прожил почти год. Она действительно была очень добра со мной, любила и жалела меня. Последующие годы были для меня намного тяжелее. Все, у кого я работал, смотрели на меня как на рабочую силу и так загружали меня различными поручениями, что даже по воскресеньям у меня не оставалось ни минуты свободного времени. Со своими братишками и сестренками я встречался только по воскресеньям, и то не всегда. Иногда братишки приходили навестить меня, но мой хозяин, завидев их, еще издалека кричал:

«Идите отсюда, он сейчас занят!»

Трудно было улучить минутку, чтобы поговорить с ними хотя бы через забор. Время шло, и все хуже становилась моя жизнь. Я возмущался, спорил с хозяином, а когда он обижал меня, я сопротивлялся. За десять лет жизни «в людях» я побывал в тринадцати семьях…

Судьба не церемонилась и с остальными детьми. Братишка Золи попал в семью очень богатого человека. Днем Золи работал по хозяйству, а вечером его посылали на хутор пасти свиней. Однажды случилось так, что околел поросенок. Хозяин сильно избил Золи, а он написал письмо своему прежнему хозяину с просьбой спасти его от этого ада. Прежнему хозяину удалось забрать Золи обратно.

Потом мы с Золи работали вместе у одного хозяина, обрабатывали одиннадцать хольдов пахотной земли и три хольда виноградников. Такое едва ли под силу трем-четырем взрослым работникам, а наш хозяин взял в аренду еще пять хольдов. Рассвет и темноту мы встречали в поле. Работали до изнеможения, а питались кое-как, жили, можно сказать, впроголодь.

По соседству с нами жил старый поденщик дядюшка Лайош Лайтнер, который начал понемногу просвещать нас. В его доме мы впервые в жизни услышали передачу московского радио. По совету дядюшки Лайоша мы однажды отказались работать, заявив хозяину, что не ударим палец о палец, пока он не станет нас по-человечески кормить. В тот же вечер мы получили хороший ужин, зато на следующий день все пошло по-старому. По вечерам мы с братишкой Золи часто ломали себе голову над тем, что нам такое сделать, чтобы жить было полегче. Золи был старше меня на два года, и потому, видимо, в его голове разумные идеи рождались раньше и быстрее, чем в моей.

«Хочешь поесть куриной лапши?» — предложил он как-то.

«Еще бы!»

«Последи, чтобы хозяин не увидел», — попросил он меня и, схватив вилы, заколол двух кур, затем бросил их в свинарник и с громким криком: «Хозяин, свиньи едят ваших кур!» — помчался к хозяину. Поскольку такие случаи имели место и раньше, нас ни в чем не заподозрили. Хозяйка сварила этих куриц и отдала нам…

Каждый год мы два-три раза убегали от своего хозяина, но голод снова приводил нас к нему. Что нам оставалось делать? Хорошо еще, что хозяин встречал нас без порки. Иногда мы «мстили» хозяину. На винограднике росло много фруктовых деревьев. Когда из Пешта в наши края наезжали туристы, мы предлагали им полакомиться плодами с этих деревьев. Туристы, разумеется, обирали каждое дерево до последнего яблока. На следующий день, правда, хозяин узнавал, что «ограбление» сада не обошлось без нашего участия, но взять с нас было нечего, так как за работу хозяин никогда не платил нам.

О чем еще можно вспомнить?.. О холодных зимах. Помню, перед рождественскими праздниками мне пришлось идти в школу за табелем босиком. Наш скупой хозяин почти ничего не давал нам из одежды. Например, моему брату он три года подряд обещал сшить белую рубаху. Золи ушел от него в 1943 году, но белой рубахи от хозяина так и не дождался. Потом такую же белую рубаху хозяин пообещал и мне, но и я тоже не получил ее…

Когда Советская Армия освободила Венгрию, я познакомился с одним советским солдатом. Звали его Павлом, а меня он называл Яшкой. Куда бы ни шел Павел, я увязывался за ним. Однажды, когда мы прогуливались с ним по набережной Дуная, какой-то мерзавец открыл по нас огонь. Павел не растерялся и, схватив меня, затащил в яму. Потом он отвел меня домой. У Павла было доброе сердце. Каждый день Павел кормил меня мясом, давал сахар, колбасу.

Золи и Эржи раньше меня покончили с жизнью в «людях», я же освободился от нее только в конце 1946 года. В драной одежонке и стоптанных босоножках, забрав несколько выращенных мною кроликов, я ушел от хозяина. В тот день он как раз резал гусей. Узнав о моем намерении, хозяин заговорил со мной таким тоном, будто я был его родным сыном. Он очень хотел, чтобы я остался у него. После десяти лет рабского труда и полуголодного существования со мной впервые заговорили по-человечески, впервые посадили за хозяйский стол, но слезы душили меня, и я даже есть не мог.

Выскочив из-за стола, я схватил своих кроликов и чуть ли не бегом бросился на улицу. Дрожа от холода, я шел по дороге, которая вела из села…

Правда, и дома жизнь у нас была не из легких: как-никак у матери на руках оставалось четверо детей. Мать, Золи и Эржи работали на кожевенном заводе, я же сначала устроился на Чепеле, а через год перешел на строительство Ферихедьского аэродрома. Там я вступил в профсоюз, начал посещать семинары по политграмоте. Познакомился с одной женщиной, которую все иначе и не называли, как тетя Катя. Она очень помогла мне, подготовила к вступлению в коммунистическую партию.

Вскоре на мое имя пришла повестка с призывного пункта. Мне тогда как раз исполнилось семнадцать лет. С детских лет я мечтал стать солдатом, и вот осенью 1948 года моя мечта сбылась. С тех пор не расстаюсь с армией. В 1950 году стал минометчиком. Два года командовал взводом, а затем минометной ротой. Ты себе и представить не можешь, как это радовало меня! Ведь до того почти всю свою жизнь я был мальчиком на посылках, гнул спину на хозяина и не слышал ни одного доброго слова. Ласково меня никто не называл, кроме моей учительницы, которая говорила мне: «Янчи, сынок!»

А теперь я, бывший приемыш, носил военный китель с золотыми звездочками на погонах. Люди верили мне, чем я особенно гордился. Мне хотелось, чтобы все люди знали, как я, бывший голодранец, стал офицером Народной армии…

Ну, не буду отклоняться от главного. Мне оказали большую честь: выбрали секретарем парторганизации, а ведь мне в ту пору было всего двадцать два года. Никакого опыта партийной работы я не имел, а забот заметно прибавилось. Мы как раз переезжали в новые казармы, которые размещались довольно далеко от города, да и от населенных пунктов вообще. Возникал вопрос, где же будут учиться наши дети, где наши жены будут покупать продукты питания и все необходимое.

Много предстояло мне работы, всюду надо было успеть. В таком темпе можно было не заметить карьеристов и самодуров. Как-то мне доложили, что один командир ударил шофера, тот упал и сломал себе два ребра. Я сразу же выступил за строгое наказание виновника. Товарищи начали меня отговаривать, ссылаясь на то, что командир молод и просто погорячился, к тому же поступил он так вовсе не без причины…

Я тоже был молод, многого еще не понимал, но в одном я и тогда был последователен: никого не разрешал обижать. Командиров, которые пытались превысить власть или просто были грубы с подчиненными, я не любил и строго с них спрашивал.

Служил у нас в части один цыган, Йожеф Коломнар… Он очень не любил, когда им командовали. Стоило сержанту заставить его что-нибудь сделать, ну, например, вымыть пол в казарме, как цыган начинал возмущаться. Он не только не выполнял приказания, но еще и ругал командира. За это его не раз наказывали, но ничто не помогало.

Когда командирам надоело нянчиться с цыганом, они попросили меня побеседовать с ним.

И вот цыган стоит передо мной.

«Садитесь», — предложил я ему.

Он сначала затряс своей лохматой головой, а затем резко бросил:

«Нет!»

Я подошел к нему поближе, предложил закурить. После долгих колебаний он закурил, но так и не сел. На мои вопросы он отвечал коротко.

«Садитесь же!» — предложил я еще раз.

Цыган прошел к столу и присел на краешек стула, потом косо посмотрел на меня, вскочил и выкрикнул:

«Сажайте меня на губу, а сейчас отпустите!»

Мне казалось, что я вижу самого себя. Я понимал, что такое поведение Коломнара чем-то вызвано. Таким, как он, долгое время был и я: не раз спорил с хозяином, не думая о том, что он, разозлившись, поколотит меня. Я был диким, но таким меня сделала нелегкая жизнь. Видно, и в Коломнаре что-то надломилось…

Постепенно парень начал сдаваться. Этому предшествовал мой рассказ о себе, о своем трудном детстве. Сначала он, казалось, и не слушал меня вовсе. Сидел, опустив голову на грудь, и только иногда поглядывал на меня. Я начал задавать ему вопросы о том, где и как он жил до призыва в армию.

И тут Коломнара словно прорвало: он начал говорить. В его голосе чувствовалась злость, как будто во всех его злоключениях был виноват не кто-нибудь, а именно я.

Коломнар рассказал, как он жил в цыганском таборе, кочуя вместе с ним по всей стране, как они голодали, а особенно он, самый маленький. Когда же цыгане шли воровать, его, мальца, посылали первым, так что тумаков обычно ему доставалось больше, чем другим. Постепенно парнишка привык к тому, что его все обижают и бьют.

Я старался затронуть в Коломнаре человеческие струнки. Можно было посадить на гауптвахту, можно было ходатайствовать о его досрочной демобилизации. Казалось, какое значение имеет один человек в армии, тем более такой, с которым греха не оберешься. Но мне хотелось сделать из Коломнара не только солдата, но и настоящего человека. Хотелось вдохнуть в него веру в людей, в жизнь. Я чувствовал, что в этот момент должен сказать ему что-то, чтобы он сразу же поверил мне.

«Знаете, Коломнар, а ведь в армии вы свободно можете стать младшим командиром!» — сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня, а затем спросил:

«Это вы серьезно?»

Я и сам был несколько удивлен своим заявлением, но отступать было уже некуда. Коломнар ждал ответа на свой вопрос.

«Это вы просто так говорите. Лучше скажите, что нужно сделать, чтобы стать младшим командиром?»

Я пообещал ему при следующей беседе все рассказать.

Распрощавшись с Коломнаром, я вызвал к себе командиров отделений и рассказал им о нелегкой жизни цыгана, а потом посвятил их в свой план, который им почему-то не понравился. Тем не менее мы с ними договорились, что Коломнара назначат заместителем старшего по казарме.

Нужно было видеть, как он старался! Да и не удивительно: впервые в жизни ему оказали доверие. Он очень старался, чтобы помещение было самым лучшим. Два года он отслужил с честью, и вот пришел день демобилизации.

В тот день он пришел ко мне в кабинет и заплакал. Хотел что-то сказать и не смог. Я обнял его…

Мое тяжелое детство и юность развили во мне чувство сострадания к людям с нелегкой судьбой. Однажды я познакомился с рядовым Лайошем Сийярто, с которым пришлось испытать немало трудностей. Командир роты и замполит уделяли Лайошу больше внимания, чем всем остальным солдатам. Однако и это не помогало: Лайош оставался все таким же флегматиком и циником.

Разговор со мной он начал дерзко, заявив, что уже и в тюрьме успел побывать.

«Оступиться легко, — заметил я. — Человеком стать гораздо труднее».

Не один раз вызывал я его к себе для беседы. Однажды рассказал ему историю своей жизни. Слушал он меня с хитрой ухмылкой, но вскоре заинтересовался. Когда мы прощались, я сказал ему:

«Если у вас возникнут какие-нибудь трудности, приходите ко мне».

Но он не пришел. Я разыскал его, поговорил с его товарищами. Они рассказали мне, что парень на удивление изменился: добросовестно исполняет приказания, больше того, бывают случаи, когда он добровольно изъявляет желание сделать что-нибудь. И вдруг пришла беда: находясь в карауле, он совершил преступление. Попал под трибунал, который приговорил его к отправке в штрафной батальон на восемь месяцев.

В день суда я разговаривал с Лайошем. Мне было жаль парня. Он дал слово исправиться. Освободили его досрочно за хорошую работу. Прибыв снова в часть, он первым делом пришел ко мне поблагодарить за советы…

Подполковник, на груди которого сверкали восемь правительственных наград, все рассказывал и рассказывал мне о своей жизни. Он уже одиннадцать лет как женат, имеет двоих сыновей. Окончил военную академию и теперь заочно учится в университете на третьем курсе исторического факультета.

— А что тебе известно об отце и братьях? — спросил я его в конце беседы.

— Об отце и братьях я, к сожалению, ничего не знаю.

— Узнал бы ты их сейчас?

— Вряд ли.

— А когда ты их видел в последний раз?

— Двадцать лет назад. Эржи разыскала отца. Он к тому времени женился на какой-то женщине. Разговора с ним как-то не получилось. Когда мы встретились, я сидел рядом с ним, но казалось, что между нами выросла какая-то стена отчуждения… Отец мой был столяром. Уехав домой, я через несколько дней написал ему письмо, в котором просил сделать мне солдатский сундучок, но ответа от него так и не получил. Так я и ушел в армию, завернув свои вещички в узелок.

— А позднее тебе не хотелось его найти? — спросил я подполковника.

— Желание было, но оно так и осталось желанием. Откровенно говоря, он и сам мог бы меня разыскать, если бы захотел.

— А если я его найду, захочешь ты с ним встретиться?

Подполковник тяжело вздохнул и только пожал плечами.

Адрес Золтана, старшего сына из семьи Фаркашей, я узнал от Эржи. Когда все они попали в приют, Золтану, самому старшему, было около семи лет, поэтому мне хотелось обязательно узнать его впечатления.

— Все, собственно, было именно так, как вам рассказывали Эржи и Янчи. Хорошего в детстве мы не видели. — И он махнул рукой. — Ну, теперь это в прошлом, правда, в душе остался неизгладимый след.

— Я слышал, вас часто били.

— Да, и знаете, я к этому даже вроде бы привык. Гораздо хуже на меня действовали оскорбления и сознание собственной униженности. Каждый мог сделать со мной все, что хотел. Представляете себе, с семилетнего возраста я уже привык к тому, что я хуже любого животного. Лошадь, например, имела цену, ее можно продать. У каждого хозяина, у которого мне приходилось жить, были свиньи, но даже когда забивали свинью и начиняли колбасы, мне ничего не перепадало. Я был вынужден отбирать у кошки украденный ею с хозяйского стола кусок колбасы.

— А как вы жили после хождения «по людям»?

— Примерно в самой середине войны вернулся к матери в Пештсентимре, где она работала на небольшом кожевенном заводе. Устроился туда и я. Было мне тогда пятнадцать лет. Хозяин посмотрел мои документы и, покачав головой, сказал:

«Тебе еще нет шестнадцати. Мне такие не нужны!»

«Мальчик работал у хозяина в селе, он справится с любой работой», — заступилась за меня мать.

«Возьму с трехнедельным испытательным сроком, а там посмотрим», — согласился хозяин.

Рабочий день начинался в семь утра. Когда было много работы, приходилось работать и ночью. Работа была тяжелой и грязной, но зато тут хоть платили…

Тем временем войска Советской Армии приближались к Будапешту. Мне прислали повестку с требованием явиться в казарму воинской части. Таких, как я, пятнадцати-, шестнадцатилетних юношей собралось несколько сот человек. Это была обычная воинская часть. Неделю нас продержали в казарме, домой не отпускали. Затем нас перевели в здание школы и каждый день гоняли рыть противотанковые рвы.

Однажды ночью мне удалось бежать. Утром я оказался дома и, к своему удивлению, узнал, что благополучно перебежал линию фронта…

В нашем доме расположилась полевая кухня одной из советских воинских частей. Я тотчас же предложил повару свои услуги. В полдень он знаками показал мне, чтобы я принес какую-нибудь посудину. Я принес миску. Русские солдаты весело посмеялись надо мной и сказали, чтобы я принес чего-нибудь побольше. Тогда я притащил такую большую кастрюлю, что мы смогли покормить мясными щами даже соседей.

Несколько недель я работал на этой кухне, а когда часть уезжала, солдаты предложили мне поехать с ними. Через переводчика я объяснил русским, что не могу этого сделать, так как являюсь старшим в семье, то есть кормильцем. Тогда русские оставили нам много муки, жира и других продуктов. Матери солдаты подарили будильник…

— А как сложилась ваша дальнейшая жизнь?

— Однажды Эржи сказала мне, что отныне сама будет заботиться о себе. Она уехала в Сомбатхей учиться на медицинскую сестру. В том же году Янчи показал мне повестку и сказал, что записался добровольцем в армию. Ему хотелось во что бы то ни стало выучиться на офицера. После их отъезда я немного загрустил, но что было делать? Они рассуждали абсолютно правильно.

И остался я с матерью, с больной сестренкой, бабушкой и двоюродной сестрой Аранкой, которой исполнилось девять лет. Мать в то время уже не могла много работать, и я оставался кормильцем в семье.

В 1949 году меня призвали в армию. Мать получила пособие — триста форинтов. Я беспокоился, как они будут жить без меня. В части командир скоро заметил, что я чем-то угнетен, поговорил со мной. Я все рассказал ему о своей жизни. Он побеседовал с солдатами, и они на общем собрании роты решили, что будут отдавать мне сало, которое нам давали к завтраку, чтобы я отсылал его матери. Собрали более килограмма. Вскоре об этом узнали в полку, и все стали помогать мне. Я посылал матери ежемесячно по сто пятьдесят — двести форинтов. Для нее это была большая помощь…

После демобилизации из армии я пошел работать в полицию. Меня охотно взяли, и с тех пор я так и работаю в системе министерства внутренних дел.

В 1953 году я женился, имею двоих детей: сыну Ласло тринадцать лет, а дочурке Анико — четыре… Вот и все о своей жизни…

— А что вам известно об отце?

— Ничего.

— В 1948 году вы с Эржи и Янчи проведывали его?

— Да. Неприятная получилась встреча. Я не мог простить отцу того, что он отдал нас в приют: нам столько перестрадать пришлось.

— А о чем вы тогда с ним разговаривали?

— Не помню. Было это двадцать лет назад, а главное — сердит я был на него очень… Что я мог о нем думать, когда он даже ни разу не навестил нас. Мать сколько раз приезжала, когда мы работали «в людях». Она хоть и не могла изменить нашего положения, но все же нам становилось легче, когда мы ее видели.

— А сейчас вы не хотели бы разыскать отца?

— Хотел бы, да найду ли?

— Простите его?

— Знаете, годы летят. Видимо, жизнь уже достаточно его наказала. Стоит ли еще обижать старика? Что это даст?

— А хотели бы увидеть его?

— Вы так говорите, будто уже разыскали его.

— И все-таки я жду ответа…

— Хотел бы… Но еще больше я хотел бы увидеть братишку Пали. Кто знает, что с ним?

— Найдем и его. А кроме Эржи и Янчи о ком из родных вам что-нибудь известно?

— О Жужи. Она живет в Демешде. Муж сестры работает в полиции, так что найти ее не трудно…

С Жужи я встретился в детском садике, когда она пришла, чтобы забрать полуторагодовалого Ильдико. Втроем мы пошли к Жужи домой. Муж ее уже был дома. С ними жила и восьмидесятидвухлетняя «бабушка» Сабо Лайошне. Через полчаса прибежал из садика и пятилетний Габи. Вся семья оказалось в сборе.

Больше всего могла рассказать тетушка Сабо, которая с малых лет воспитывала Жужи. И воспитывала не так, как остальные опекуны: она действительно заботилась о девчушке как о своей родной дочери, хотя и самой ей тогда приходилось нелегко. Муж ее вернулся с первой мировой войны больным и в 1934 году умер от туберкулеза, а на руках у тетушки Сабо осталось трое детей. Земли у нее было мало и совсем крохотный виноградник. Чтобы прокормить детишек, тетушка Сабо взялась пасти овец, что не всякому мужчине под силу. Больше того, она еще взяла к себе в семью четвертый рот — Жужику.

— Как-то я попросила настоятельницу приюта подыскать мне девочку, — вспоминала тетушка Сабо события тридцатидвухлетней давности. — Однажды она мне и говорит, что у нее есть хорошенькая девочка. Я как раз на винограднике работала. Бросив все дела, побежала я домой. Когда Жужику отдали мне, она сначала плакала. Я ее, как могла, утешала, говорила, что ей у меня будет хорошо. Но скоро Жужи привыкла ко мне, и детишки мои ее очень полюбили… Позже девочку хотели у меня забрать, но я отказалась. Отвезла Жужи к своей тетке в Будапешт, там она пробыла неделю, а потом я ее привезла снова к себе. Слава богу, меня оставили в покое…

Тетушка Сабо часто ругалась с хозяевами, у которых жили остальные дети из семьи Фаркашей, укоряла их за то, что они не по-человечески обращаются с детьми.

— Уж сколько я с ними скандалила, — рассказывала добрая женщина. — Придут, бывало, детишки проведать Жужику, а сами оборванные все, голодные. Однажды Эржи увидела, как Жужи сама берет из буфета хлеб, и спросила ее: «Тебе хозяйка разрешает самой брать хлеб?» «Конечно, — ответила ей Жужи. — Если я голодна, то могу взять…» «Мне это запрещено, и даже если я попрошу, то не всегда дадут…» Послушала я этот разговор, а сердце так и сжалось: да разве можно так обращаться с детьми?..

Жужи посмотрела на фотографии, которые я принес, и тихо заплакала. Успокоившись, она сказала:

— Тетушка Сабо хотела меня удочерить, но мама не согласилась. А тетушка Сабо обращалась со мной как родная мать, и дети ее были для меня родными. Они уже взрослые были, деньги зарабатывали. Мне покупали одежду, обувь, подарки… Меня и замуж-то тетушка Сабо выдала. Он тоже из приюта и так до сих пор ничего не знает о своих родителях.

— А вы что-нибудь знаете о своих родственниках?

— Об отце ничего. Пали я тоже давно не видела, о Гезе кое-что знаю, но мало.

— Я их всех разыскиваю, — сказал ей я.

Жужи снова заплакала, роняя слезы на семейные фотографии.

— Передайте им, когда найдете, что я очень хочу их увидеть, — сказала она, когда я стал прощаться, и склонила голову на плечо мужа.

Приехав в Сомбатхей, я сразу же разыскал дом № 39 по улице Керменди. Заглянув во двор, увидел мужчину, который чинил велосипед. Когда он поднял голову, я сразу же понял, что это тот человек, которого я ищу. Дети Фаркаша очень похожи друг на друга.

Я протянул ему руку.

— Геза Фаркаш, — представился он.

— Педагог?..

— А вы откуда знаете меня?

— Знаю, мне говорила о вас ваша сестренка.

Я рассказал Гезе о цели своего приезда.

Он принес два табурета, предложил мне сесть, сел и сам, а потом, проведя испачканными маслом руками по волосам, спросил:

— Что вам известно о наших?.. С кем вы уже встречались?

Я коротко рассказал ему обо всем.

— Я ведь своего брата Пали никогда и не видел. А что с мамой?

— С ней я пока не встречался.

Мы немного помолчали.

— Как странно получается: я, например, и не собирался разыскивать родного отца, а вот вы, совсем чужой нам человек, стараетесь сделать это.

— Я журналист, и это моя работа.

— Но для меня-то… он какой-никакой, а отец… Я ведь его совсем не знаю… В детстве, правда, мать кое-что говорила…

— И то, наверное, малоприятное.

— Это так. А что другое она могла сказать? Родить шестерых детей и жить фактически без мужа… Мне еще повезло: я недолго прозябал в нищете. До трех лет жил у матери. Она тогда работала в яслях, на окраине города, и я с ней там же был, а потом мать отправила меня к своей сестре в Сомбатхей. Сестра работала в парикмахерской, а муж ее был шофером такси. Своих детей у них не было, и они очень привязались ко мне, жалели меня. С трудностями я встретился позднее. В войну мужа тети забрали на фронт, и оттуда он уже не вернулся. Тетя очень много работала, лишь бы у меня все было. Я ходил в школу.

Потом начались мои беды. Тетя начала часто болеть. Заработок ее становился все меньше и меньше, а вскоре ей вообще пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Мы с ней очень боялись, что мне не удастся доучиться до конца. Но все-таки удалось, и в 1953 году я получил аттестат зрелости с отличием. Начал работать, а через год счастье улыбнулось мне: я поступил в Будапештский педагогический институт. Там я получал повышенную стипендию. Восемьсот форинтов в месяц — по тем временам большие деньги. Жил скромно, а половину стипендии посылал домой, матери. Тетя моя получала триста форинтов пенсии, да я отдавал ей часть денег: можно было прожить…

Тем временем к нам из Пешта приехала бабушка. В Пештсентимре у нее был небольшой домик, она его продала, а здесь купила себе маленький домишко. После ее смерти он достался мне по наследству.

— Так вы стали домовладельцем, да?

— Да, но видите, что это за дом. Тесновато нам в нем, все-таки я, жена, трое детишек да еще мать жены с нами живет.

— Сейчас с квартирами всем трудно.

— Да я и не жалуюсь… Через год получу двухкомнатную квартиру со всеми удобствами.

— Расскажите, пожалуйста, еще что-нибудь о своей жизни.

— Институт я заканчивал уже не в Будапеште, а в Печи. Учился хорошо, получал именную стипендию. Получил диплом, несколько лет учительствовал в Шарваре, а два года назад перебрался в Сомбатхей, к себе, так сказать, домой. Я своей жизнью доволен. Жена у меня хорошая, дети — тоже. Живем мы дружно.

— Думаю, что вам хотелось бы встретиться с сестрами, с братьями, с отцом?

Он покраснел:

— Если удастся. Живу я далеко от столицы. Не скрою, иногда я думаю о том, что где-то у меня есть родственники, что хорошо было бы найти их… Иногда вспоминаю о своем детстве, но больше, чем о матери и отце, думаю о своей тете, которая, собственно, и воспитала меня, ее дом стал для меня родным домом… Повидать, конечно, хотелось бы их всех. Братьев увидеть бы… Говорят, мир тесен, а вот видите, Венгрия вроде бы и небольшая страна, а человек человека не может разыскать за целых тридцать лет.

— Теперь, думаю, это удастся.

— Хорошо бы. Вы мне поможете?

— Обязательно.

— К кому вы теперь поедете?

— К Пали. Думаю, мне удастся его найти.

На глаза Гезы навернулись слезы. Я распрощался с ним, оставив его со своими думами, а сам поехал в Будапешт.

Центральное справочное бюро в Будапеште, несмотря на то, что мои сведения были неполными, дало мне справку о том, что Пал Фаркаш живет в девятом районе столицы, на площади Бакач, в доме № 3, работает на Чепельском автомобильном заводе.

Узнав телефон завода, я позвонил и объяснил, что ищу Пала Фаркаша. Меня несколько раз подключали куда-то, переключали, и наконец я услышал в трубке приятный мужской голос:

— Третий моторный… У телефона начальник смены Пал Фаркаш.

Я не поверил своим ушам. Неужели мне так повезло? Дети Фаркаша, жившие в темноте и нищете, стали такими людьми: Янош — подполковник, Эржи — капитан медицинской службы, Золи — сотрудник МВД, Геза — учитель, а пропавший без вести Пали оказался начальником смены такого крупного предприятия… Откровенно говоря, я немного побаивался, не пришлось бы мне разочароваться: ведь Эржи и Золи встречались с Пали последний раз двадцать лет назад. Срок немалый, за это время много воды утекло. Не все было спокойно в стране. Жизнь разбросала людей кого куда.

— Алло! Алло!.. — крикнул я в трубку. — Вы Пал Фаркаш, 1931 года рождения, сын Терезы Хорват?

— Да, это я, а вам что, собственно, товарищ, нужно?

— Я хотел бы с вами поговорить, и по возможности сейчас…

— Приезжайте!

Я сразу же поехал на Чепель. Пали я в цехе не застал.

— Великолепный человек, — сказал о нем начальник цеха, когда я представился. — Он у нас еще и секретарь парторганизации. Более того, член парткома всего завода… Чудесный человек, отличный специалист. Можете у кого угодно спросить, другого о нем не услышите…

И вот на пороге сам Пали. Я бы его узнал и в толпе рабочих: фигура, лоб, нос… Как они все похожи!..

Мы познакомились.

— Времени у меня маловато, — вздохнул он. — Через час мне нужно быть на совещании. — Он смущенно улыбнулся. — Программа у нас сжатая. Предстоит жаркий спор. Обсуждаем условия выполнения зарубежных заказов, дел невпроворот…

— Тогда не будем терять попусту времени, — предложил я.

Мы направились в здание управления, нашли свободную комнату. Когда мы сели, я положил перед Палом фотографии.

Он молча начал разглядывать их. Вот снимок двадцатилетней давности. На нем он изображен с двумя братьями. Остальных он вообще не помнил. Мать помнил довольно смутно.

Я коротко поведал ему все, что уже знал сам.

Лицо у Пала горело. Он забросал меня вопросами, и я едва успевал отвечать ему.

Затем настала моя очередь спрашивать.

— Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, — попросил я.

— Она у меня была лучше, чем у моих братьев и сестер. В приюте я провел года два, потом жил «в людях», но из своих хозяев помню только семью парикмахера Гиршингера…

— А когда вас взяли из приюта?

— Помню, однажды за мной пришла мама и забрала меня, чтобы отправить к отцу, который к тому времени женился. Новая жена отца устроила страшный скандал. Она, оказывается, ничего не знала о том, что у него была первая жена, с которой он хоть и не расписывался, но нажил шестерых детей. Я остался жить у отца с мачехой, которая, правда, полюбила меня и заботилась как о родном.

Я уже ходил в школу, как вдруг однажды выяснилось, что я ношу фамилию матери — Хорват. В школе ребята начали меня дразнить. Тогда мачеха упросила отца записать меня на его фамилию, и с 1941 года я стал носить фамилию Фаркаш…

Помню, было мне лет десять. Сижу я как-то дома один. Приходит мама и говорит, чтобы я забирал свои вещички и шел с ней. Но я не хотел идти жить к ней, мне и у отца жилось неплохо. Я заупрямился, и матери пришлось ждать прихода отца. Отец, разумеется, не хотел отдавать меня. Разгорелся скандал, но я все же остался у него…

В 1945 году отец получил в наследство полдома в Шорокшарах, и мы переехали туда из Уйпешта. В 1947 году я устроился учеником на электроламповый завод. Проработал там полгода, а когда однажды мастер за какую-то мелочь дал мне оплеуху, я ушел с завода. Устроился на Чепельский комбинат учеником токаря. Учился я хорошо и быстро овладел специальностью. Помните, в ту пору в газетах много писали об ударниках-токарях?

— Как же, Имре Муска, Эде Хорват…

— Обо мне тогда тоже в газетах писали, я выполнял норму на девятьсот — тысячу процентов. В 1951 году меня забрали в армию. Отслужил я, как положено, три года, демобилизовался и вернулся на Чепель. Попросился на самую сложную работу, но мне не доверили. Тогда я подал на расчет, но меня не отпустили с завода. Потом я все же перешел на другой завод, но мне там не понравилось.

Отец тогда работал на автомобильном заводе, и я пошел туда. Вот уже двенадцать лет, как я работаю на одном месте… Стал начальником смены. В 1951 году женился. Имею двоих сыновей. Жена работает в системе здравоохранения…

— Вы, я слышал, секретарь парторганизации?

— Да. В армии я вступил в партию. После контрреволюционного мятежа стал членом завкома. В 1957 году меня избрали в профком. Четыре года подряд уже возглавляю парторганизацию…

— С Эржи, Золи и Янчи вы встречались в 1948 году. А сейчас вы их узнали бы?

— Думаю, что узнал бы. Фотографии воскресили кое-что в памяти.

— Скажите, а вам не кажется странным, что большинство членов вашей семьи живет в Будапеште и вы все же не встретились?

— Да, это действительно странно. Может, мы, не узнавая друг друга, сколько раз проходили мимо.

— А мать свою вы узнали бы?

— Может быть…

— А где теперь живет ваш отец, чем он занимается, вы знаете?

— Да, в Шорокшарах. Он на пенсии…

— Вы у него были?

— Был. Не хотелось бы мне оказаться в его шкуре…

— Почему же?

— Да из-за его прошлого.

— А он вам не рассказывал о ваших братьях и сестрах?

— Очень мало. А о матери, сами понимаете, что он может сказать?

Вынув блокнот, Пал Фаркаш спросил у меня адреса родственников, записал их, потом снова попросил у меня фотографии. Долго рассматривал их, а затем, словно обращаясь к самому себе, сказал:

— Встретимся, скоро мы встретимся…

Я попрощался с Пали, который торопился на совещание, и поехал на встречу с матерью Фаркашей, Терезой Хорват.

Она жила на пятом этаже современного дома по улице Капога, в двухкомнатной квартире. Эту квартиру получила Эржи, вернувшись из Кореи. Когда Эржи вышла замуж и ушла жить к мужу, в квартире остались только мать и Аранка.

Дверь мне открыла Аранка. Мать сидела в комнате, держа на коленях внучку, дочку Эржи. Девочка играла с куклой. Отослав малышку в другую комнату, Тереза выслушала меня, а затем по моей просьбе рассказала о своей жизни.

Родилась она в 1907 году в Сомбатхее. В их семье было одиннадцать детей, шестеро из них умерли в детском возрасте. Когда Терезе было семь лет, родители ее развелись. Отец ее, алкоголик, умер в 1916 году. Жить в провинции тогда было трудно, и мать с детьми в надежде на лучшую жизнь переехала в Пешт. Мать купила себе овощную палатку, начала торговать зеленью. Затем овощную палатку она сменила на кондитерскую. Ни та, ни другая хорошего дохода не дали. Семья еле-еле сводила концы с концами…

Я с интересом ждал, когда Тереза заговорит о своих детях, о незаконном браке, о том, как ее родные дети попали в приют. Но, она, рассказав, как жила до замужества, вышла на кухню, чтобы сварить кофе.

Когда она вернулась, я тихо попросил:

— Расскажите, как вы жили потом.

Но старушка молчала. И тут я вспомнил, как ее дети говорили, что старуха в последние годы стала плохо слышать. Я, уже громче, повторил свою просьбу.

Она нахмурила лоб и, опустив глаза, тихо проговорила:

— Жив ли этот человек?.. — Она помолчала немного, а затем продолжала: — Красивый был парень. Может, другого такого и не было больше во всем Пеште. Мы с ним часто развлекаться ходили. Хорошо он играл на скрипке, хотя сам был простым солдатом…

— Почему же вы с ним не поженились?

— Сначала моя мать возражала против этого, а потом он сам не захотел. А дети рождались каждый год: шесть лет — шестеро детей. Один за другим. В небольшой комнате мы жили ввосьмером. Янош денег мне почти никогда не давал, и мы с ним из-за этого часто ругались. Однажды я так рассердилась, что схватила самого маленького, это был Геза, и побежала к матери. Когда вернулась домой, оказалось, что Фаркаш за это время успел сдать всех детей в приют.

— А вы не пытались забрать детишек из приюта? — спросил я.

— Я бросилась туда, но было уже поздно. Воспитательница сказала, что детей мне никто обратно не даст, так как средств к существованию у меня никаких нет…

Женщина долго молчала. Молчал и я, невольно думая о том, как тяжело жилось простым людям в монархистской Венгрии.

— Янош Фаркаш, сдав детей в приют, — продолжала Тереза, — бросил меня. Я переехала к своей матери, устроилась на работу. Три года проработала в детских яслях. Вместе со мной был Геза, позже я его отправила к своей сестре в Сомбатхей…

Затем жила, переходя с работы на работу. После войны работала погонщицей, землекопом, на кожевенном заводе спину гнула, была поденщицей…

Было и у меня желание зажить нормальной жизнью, как живут другие люди. Познакомилась с мужчиной, родила от него Аранку, но и на этот раз жизнь не улыбнулась мне. Начала я ездить и навещать своих детей, которых судьба разбросала но всей стране. Сердце кровью обливалось, когда я видела, в каких условиях они живут. Но что могла я сделать?.. Постепенно они один за другим освобождались от работы «в людях». Как обрадовалась я, когда однажды собрались около меня четверо из них!

Тетушка Тереза взяла на руки внучку, приласкала ее, а я попробовал сосчитать, сколько же у нее теперь внуков. Оказалось, одиннадцать человек. Мучить женщину дальнейшими расспросами мне не хотелось: жизнь и так не баловала ее.

Распрощавшись, я поехал в Шорокшары, чтобы встретиться с отцом детей, судьба которых так заинтересовала меня. Предупреждать его о своем приезде я не стал.

Когда я подошел к калитке дома, на меня залаяла собака и на ее лай вышел высокий седоволосый мужчина. Он прикрикнул на пса и подошел совсем близко ко мне. Я узнал его сразу. Все дети Фаркаша очень похожи на отца, от матери они почти никаких черт не унаследовали.

— Мне нужен Янош Фаркаш, — произнес я, глядя на него в упор.

Мужчина смерил меня взглядом с ног до головы и, словно почувствовав что-то, даже немного изменился в лице.

— Это я… — произнес он слегка дрожащим голосом. — Если позволите, по какому делу?

Я представился.

Из дома в этот момент вышла женщина, ведя за руку мальчика лет пяти.

— Если можно, я хотел бы побеседовать с вами, так сказать, с глазу на глаз…

Фаркаш пригласил меня войти, и мы сели на скамейку во дворе.

— Я решил написать историю вашей семьи… — начал я.

— Какой семьи?

— Семьи Фаркашей, — уточнил я.

Пожилой седоволосый мужчина уронил голову на грудь. Уставившись в землю, он молчал. Мальчик подбежал к нему и вскарабкался на колени.

— Иди побегай, — тихо вымолвил Фаркаш и легонько подтолкнул мальчишку.

Вынув из кармана фотографии его детей, я протянул их ему:

— Вот ваши дети. Эржи, Золи, Янчи, Геза, Жужи…

Фаркаш весь как-то вдруг съежился. Лицо его сильно покраснело, на глаза набежали слезы.

Я начал рассказывать все, что знал об их жизни.

Старик молча перебирал фотографии и тихо плакал.

Я замолчал, чтобы дать ему возможность хоть немного успокоиться. Когда он перестал плакать, я спросил:

— Если бы вы на улице встретились со своими детьми, узнали бы вы их?

— Нет… — со вздохом ответил он.

Жена Фаркаша подошла к нам, и он протянул ей фотографии. Женщина посмотрела снимки и, отдав их мужу, пошла в дом, чтобы не мешать нашему разговору.

— Скажите, зачем вы отдали детей в приют?

— Я не отдавал! — воскликнул он, и по его лицу побежала гримаса страдания.

— А кто же отдал?

— Их бабушка… мать Терезы…

— А ваши дети говорят, что вы сами отвели их туда.

Фаркаш ответил не сразу. Глаза, его снова наполнились слезами.

— Про отца, который даже не пытался разыскивать своих детей, можно сказать что угодно… — тихо произнес он.

Задолго до того, как начать писать о семье Фаркашей, я побывал в центральном архиве, где ознакомился с интересующей меня документацией. 30 июля 1935 года в регистрационной книге приюта была сделана такая запись: «…Сданы в приют дети, которых бросила мать. Отец детей — Янош Фаркаш-младший, проживающий в Уйпеште, по улице Андраши, в доме № 4…» Конечно, с этого документа я снял копию и теперь зачитал текст Фаркашу.

— Записать они что угодно могли… Им продиктовали, они и записали, — энергично произнес он.

Я не стал с ним спорить, тем более что судьба детей Фаркаша зависела отнюдь не от того, кто их отвел в приют.

— Вы о них и дома не заботились, а что могла сделать мать с шестью крошками?

Фаркаш молчал.

— Скажите, почему вы ни разу не навестили своих детей? — поинтересовался я.

Фаркаш спрятал лицо в ладонях.

— Что я могу сказать?.. Я ведь тоже в нужде жил… Если бы вы знали, как я жил, то, возможно, не осуждали бы меня так…

И он поведал мне историю своей жизни.

Фаркашу не было и двух лет, когда его родители разошлись. В пятнадцать лет Фаркаш пошел работать поденщиком, но, не выдержав тяжелой работы, бросил ее и, перебравшись в Пешт, выучился на слесаря… В 1926 году он окончательно поселился в Уйпеште. Он настилал паркетные полы, не брезговал и другой работой. Научившись играть на скрипке, Фаркаш сколотил небольшой джаз-банд и подрабатывал в ресторанчике, веселя гостей. Вскоре он познакомился с Терезой Хорват, перебрался к ней жить. Сначала они хотели пожениться, но мать Терезы и слышать об этом не хотела. Сама же Тереза не достигла еще совершеннолетия и без разрешения родителей не могла выйти замуж. Когда же у Терезы появились дети, сам Янош передумал жениться. Брак не был зарегистрирован, а дети росли…

— Вместе с Терезой вы прожили восемь лет, и она родила вам шестерых детей. Неужели вам в голову никогда не приходила мысль о том, что ваши дети будут считаться незаконными? — спросил я.

— В то время на такие вещи у нас никто не обращал никакого внимания… Вы видели, где мы жили?

— Нет, не видел.

— А вы сходите посмотрите… А деньги… Вот все говорят, что я их домой не приносил… Да у меня их часто вообще не было, а если и были, то хватало только на то, чтобы с горя напиться… Перед детьми я, конечно, виноват. Видимо, они мне этого никогда не простят. Ну а с их матерью… Наверное, с нею под одну крышу меня свела не любовь, а нужда…

После небольшой паузы Фаркаш продолжал:

— Да, детей я бросил. Потом хотел помочь им, но постыдился… Как бы я им объяснил, где был до этого? Вы даже не представляете, как меня совесть мучила. Я даже боялся узнать, где они находятся. Когда двадцать лет назад меня разыскали трое из моих детей, я как раз был без работы, не имел куска хлеба. Сын Янчи попросил меня сделать ему солдатский сундучок, а у меня в доме ни одной доски не было, а в кармане — ни одного филлера…

Я не стал больше мучить старика своими расспросами, вспомнил, как Пали сказал мне, что отец, видимо, серьезно болен.

Прощаясь со стариком, сказал ему, что дети его все же хотели бы с ним встретиться.

— Неужели они могут простить меня? — Старик снова прослезился. — Стар я стал, наверное, не доживу до этого…

— Ваши дети уже простили вас. Они хотят видеть вас, а ваши внуки — своего дедушку.

В глазах старика блеснули искорки надежды. Взволнованный, он проводил меня до калитки. Рядом с Фаркашем бежал мальчик.

— Это Янчи Бураи… Мы взяли его из детского дома… Воспитываем, как можем…

Вот ведь как бывает! Старый Янош Фаркаш, который тридцать два года назад отдал в приют собственных детей, теперь воспитывает мальчугана, взятого им из детдома… Видно, много пережил и многое понял этот человек!

В одно из воскресений в дом Фаркаша постучались пятеро мужчин. Трудно описать, насколько трогательной была эта встреча.

На одной картине известного советского художника изображен отец, возвратившийся в семью, которую он когда-то покинул. Он сидит на стуле, низко опустив голову, и ждет решения: примут его обратно или нет. Точно так же опустил голову и Янош Фаркаш, а затем, не говоря ни слова, заплакал и начал обнимать своих детей…

 

«ТАЙНЫ» ДОМА ОТДЫХА

— Вы спрашиваете, какое впечатление было для меня самым ярким?.. В доме отдыха каких только историй не случается… — Начальник дома отдыха майор Деже Пинтенич развел руками и улыбнулся.

— Тогда расскажите что-нибудь, — попросил я.

— Расскажу, только имен не буду называть!

— Согласен.

— Ну так вот… Один заезд состоял у нас исключительно из молодых офицеров. Повез я их на экскурсию в Гайятете. Туда мы прибыли на автобусе, побыли там и незадолго до обеда стали собираться обратно домой. Перед самым отъездом подошли ко мне несколько молодых офицеров и сказали, что они хотели бы вернуться домой пешком. Я согласился и рассказал им, как лучше пройти к дому отдыха.

«Товарищ майор, не беспокойтесь, мы не заблудимся…» — заверил меня один из них.

Мы вернулись в дом отдыха и к обеду ждали возвращения офицеров, но они не пришли. В два часа я уже забеспокоился, а в пять часов начал звонить в Гайятете, но ничего утешительного мне не сказали. Настало время ужина, а их все не было. Мы серьезно начали беспокоиться. Организовали группу поиска и уже хотели трогаться в путь, как вдруг на остановке автобуса увидели этих офицеров.

«Где вы были?» — спросил я у них.

«Прогулялись немного, — покраснев до ушей, ответил один из офицеров. — В Дьендешшоймошо».

Кто-то из нас не выдержал и рассмеялся, так как этот населенный пункт находился совершенно в противоположной стороне. Потом целых две недели только и было разговоров, что об этих заблудившихся офицерах.

— Что ж, веселье — это хороший отдых! — заметил я.

— Да, от смеха человек молодеет… А если в доме отдыха случится какое-нибудь происшествие, то потом его приукрасят — и опять разговоров на две недели. Оно и понятно: на отдыхе есть время поболтать, чего на работе не сделаешь. Например, разве дома будешь несколько дней подряд вспоминать о том, какую рыбину поймал сосед? А здесь это уже тема для долгих разговоров…

Ну, а если что интересное случится, тогда и подавно! Один заядлый рыболов все время проводил на берегу озера. В палату он приходил только спать, а в столовую — чтобы наскоро поесть. Однако ему не везло: он даже мелкой рыбешки не поймал. А может, он просто ходил на озеро, чтобы уединиться.

Однажды пришел ко мне один из отдыхающих и попросил дать ему удочки. Сказал, что пойдет на озеро. И что вы думаете? В полдень он появился с шестикилограммовым сомом! А вечером, разумеется без всякого улова, как всегда, пришел заядлый рыболов.

«Скажи, это случайно не ты поймал гигантского сома?» — не без издевки спросил его один из отдыхающих.

«Нет, я ему только приманку дал», — тихо пробормотал рыболов.

— Сюда к вам разные люди приезжают отдыхать, не так ли?

— Ой-ой! Каких только не бывает: и хорошие, и веселые, и нудные попадаются.

— Даже нудные?

— Да, из тех, что вечно чем-то недовольны. Подашь такому на обед цыпленка, а он скорчит гримасу и скажет, что дома ему лучше готовят. Или комната ему не подходит: мол, солнце мало заглядывает в комнату. Я когда с таким разговариваю, то мысленно приказываю себе: «Спокойно, Пинтенич, спокойно!»

— Такие отдыхающие хуже всего, правда?

— Но можете мне поверить, большинство отдыхающих — хорошие люди, а порой среди них попадаются даже очень интересные. Бывают, конечно, и такие, что сразу их не поймешь. Например, у него голова целый день раскалывается, а он об этом не говорит и лекарства не просит. Но стоит только наступить ночи, как он вызывает врача, а то и меня, и требует лекарства. Разумеется, сначала даже не обижаешься на такого. Но если он повторяет это еще и еще… Тут уж смолчать никак невозможно. Другое дело, если такому чудаку действительно нужна медицинская помощь, тогда пожалуйста! Но ведь просто таблетку от головной боли можно попросить у сестры и днем…

Пока я разговаривал с начальником дома отдыха, в дверь кто-то постучал. Опираясь на лыжную палку, в кабинет вошел майор и пожаловался, что у него распухла нога. Оказалось, что он просто гулял по заснеженному лесу и провалился в какую-то яму.

Начальник дома отдыха вызвал по телефону врача.

— Ну вот, видите, всегда что-нибудь да случится, — сказал он, обращаясь ко мне, когда майор ушел к себе в комнату. — Это еще что, так, пустяки! В первый же день нового заезда я всех предупреждаю, что за полчаса научиться кататься на лыжах нельзя. Однако всегда найдутся два-три чудака, которые захотят учиться кататься на лыжах именно на самой крутой горе. В результате перелом руки или ноги… госпиталь… Короче говоря, ЧП. Летом всех предупреждаем об опасности солнечных ожогов, но все равно без них дело не обходится…

— А других конфликтов не бывает?

— Иногда возникают, между самими отдыхающими. Сюда некоторые приезжают отдыхать с детьми. Дети есть дети… Они бегают, шумят. А здесь находятся такие, кто не выносит детского гвалта. Вот тебе и конфликт! Бывают размолвки и среди молодых супружеских пар. Приезжает такая пара отдыхать, вроде бы все идет хорошо. А потом оказывается, что муж обожает волейбол или плавание, на что уходит все его свободное время. Жене же эти занятия не нравятся. Она начинает скучать, потом ругается с мужем и уходит с волейбольной площадки или с реки. Вечером супруги сидят за ужином как чужие. Хорошо еще, если кто-нибудь из посторонних добродушно подшутит над ними, тогда они быстро помирятся…

— Я полагаю, что основная масса отдыхающих не доставляет вам особых забот?

— Конечно. Больше того, часто отдыхают такие люди, что их вроде бы и не видишь. Уедут они, а потом присылают письма с благодарностью. Например, не так давно я получил приятный сюрприз. Несколько лет назад у нас часто отдыхал известный писатель Бела Иллеш. Я думал, что он уже забыл об этом, но нет! Однажды я получил от него только что вышедшую книгу, да еще с приятным посвящением.

— Так у вас и знаменитости отдыхают?

— Я бы мог вам назвать много имен, но расскажу только об одном человеке. Не так давно отдыхал у нас генерал-лейтенант Афонин, часть которого принимала участие в освобождении Будапешта.

Как-то под вечер он пришел ко мне и попросил: «Майор, возьмите меня с собой на рыбалку!» Ну что ж, собрались мы с ним, пошли. Показал я ему, как нужно обращаться со спиннингом. Забросил генерал удочку и стал смотреть на воду. Посидел тихо, не говоря ни слова, с четверть часа, а потом и шепнул мне: «Как хороша эта тишина!»

Об удочке он даже забыл. Начал вспоминать войну, эпизоды освобождения Венгрии.

«А знаете, майор, — говорил мне генерал, — я ведь в войну едва не погиб чуть ли не в этих местах… Самые трудные дни, можно сказать, были уже позади. В конце января Будапешт в основном был освобожден. Гитлеровцы остались лишь кое-где в Будайских горах. Неподалеку от меня однажды разорвался снаряд противника, восемнадцать осколков впились в мое тело. Меня срочно отправили в Сольнок в госпиталь. Позже мне рассказали, что самый лучший хирург-профессор считал, что я на этом свете уже не жилец. Но, видно, не суждено мне было умереть, да и очень уж я хотел побывать у вас в мирное время. Вот так, как сейчас — Генерал улыбнулся и снова забросил удочку. — Давайте, не будем больше говорить о войне, — предложил он, немного помолчав, и добавил: — Здесь такая мирная панорама».

Поджарили мы с ним на костре сала, выпили немного, потом, собрав удочки, пошли обратно.

«Мы с вами пошли ловить рыбу, а где же она? Что о нас скажут в доме отдыха?» — смеялся генерал.

Когда генерал уезжал к себе на родину, он оставил запись в книге отдыхающих, — продолжал майор. — И отнюдь не ради приличия. Прощаясь, он тепло обнял меня…

Майор Пинтенич уже шестнадцать лет работает в доме отдыха, но каких-нибудь неприятных историй, случившихся с отдыхающими, он никогда не рассказывает, ссылаясь на то, что, мол, у врачей есть свои, врачебные тайны, а у него — тайны дома отдыха.

 

МУЖСКИЕ СЛЕЗЫ

Бандитским выстрелом в грудь был ранен полицейский Йожеф Чаки. Произошло это в помещении сельского Совета, когда полицейский проверял документы неизвестного.

Вызвали «скорую помощь». Раненый терял сознание, дыхание его стало прерывистым, он жадно ловил воздух раскрытым ртом. Через минуту машина «скорой помощи» увезла его.

— В военный… госпиталь… — еле слышно прошептал Чаки.

Так раненый полицейский Чаки попал не в гражданскую больницу, а в военный госпиталь, где врачи и сестры сразу же начали самоотверженную борьбу за его жизнь.

Хирургическое отделение госпиталя действовало как хорошо отрегулированный механизм. Заслуженный врач республики доктор Тибор Ремете проводил труднейшие операции. Внимательно осмотрев раненого, доктор нахмурился. Полицейский потерял много крови и лежал на операционном столе совершенно безжизненным.

— Переливание крови, и немедленно! — приказал хирург.

При обследовании выяснилось, что пуля перебила ребро и осколок его задел сердце.

— Кровь кончается, — испуганно сказала старшая сестра.

И в тот же момент один из ассистентов, закатав рукав белоснежного халата, вызвался дать свою кровь.

Главврач не отпускал руки раненого, следя за пульсом. Почти два часа продолжалось переливание крови.

— Состояние опасное, проводить операцию крайне рискованно.

Присутствующих в операционной волновал один вопрос: решится ли главный хирург на такую сложную операцию? Быть может, есть смысл подождать, пока не выровняется ритм сердца? От правильно принятого решения зависит жизнь человека, которого ждут молодая жена с годовалой дочуркой, родители, коллеги по работе…

Однако время требовало принятия срочного решения.

— Оперировать! — решился доктор Ремете.

И спустя несколько минут началась операция, которая продлилась несколько часов…

За окном сгустились сумерки. Февральский ветер раскачивал ветви голых деревьев. Столбик термометра упал ниже нуля.

У солдат Н-ской части перед ужином по распорядку дня личное время. Одни прогуливались по двору, другие играли в снежки, остальные сидели в комнате для политпросветработы: кто писал письма домой, кто читал газеты, кто играл в шахматы. Короче говоря, в казарме шла обычная жизнь.

И вдруг картина резко переменилась.

— Донорам немедленно явиться на КПП! Срочно нужна кровь. В опасности жизнь одного полицейского!.. — прервал свою передачу полковой радиоузел. — Донорам с первой группой крови немедленно явиться на КПП!.. Добровольным донорам немедленно явиться на КПП!..

В ту же минуту солдаты перестали играть в пинг-понг, в снежки.

Рядовой Карой Баллои бросился в подразделение за Фери Кайди.

— Быстрее бежим на КПП! Нужна первая группа!

Кайди мимоходом схватил с вешалки шинель и крикнул вслед убегавшему Карою:

— Найди в клубе Лайоша!

Минут через пять возле КПП собралось человек десять. Дежурный по полку вызвал машину.

И вот машина с добровольными донорами мчится по опустевшим улицам города.

Когда прибыли в госпиталь, операция длилась уже час, запасы консервированной крови для переливания кончались. Несколько сотрудников госпиталя дали свою кровь, но ее было явно недостаточно. Пульс у раненого едва прощупывался, дыхание стало прерывистым. Инъекции, следовавшие одна за другой, не могли заменить так необходимой для переливания крови.

Прошло несколько минут, и кровь рядового Ференца Кайди уже потекла по артериям раненого. А солдаты-доноры все подходили. Рядовой Лайош Киш отдал пятьсот граммов крови, Карой Баллои — четыреста…

Вскоре прибыли доноры из соседних частей, и среди них сержант Иштван Чато, ефрейтор Шандор Шаги, рядовой Ликот Прим и другие. Все они стояли перед закрытыми дверями операционной, готовые в любой момент отдать свою кровь раненому.

Первая фаза самоотверженной многочасовой борьбы за жизнь раненого закончилась поздно вечером. Доктор Ремете устало опустился в кресло, ассистенты тоже едва держались на ногах. Они сделали все от них зависящее…

В последующие дни ничего хорошего не произошло. Положение раненого не улучшалось: то подскакивала температура, то наступала аритмия. Предстояло провести еще одну операцию, чтобы извлечь пулю, которая застряла в правой руке полицейского…

Когда раненому стало лучше, к нему разрешили пустить родных и знакомых: приходили жена, родственники, приехал начальник полицейского участка сержанта Чаки, однако самыми желанными гостями у раненого были солдаты-доноры, отдавшие свою кровь.

Они ежедневно появлялись в госпитале, интересовались состоянием здоровья раненого, спрашивали, не нужна ли еще кровь.

Несмотря на тяжелое ранение, здоровый организм полицейского справился с недугом. В начале марта состояние Йожефа Чаки значительно улучшилось, и в конце марта пулю благополучно извлекли из руки. Приближалось время выписки из госпиталя.

— Сколько крови в меня влили, и все от разных доноров! Ну и характер же у меня теперь будет, — шутил раненый и довольно улыбался.

Однажды солдаты-доноры Карой Баллои, Ференц Кайди и Шандор Сас пришли навестить раненого. Баллои держал под полой халата бутылку с вином.

Поздоровавшись, он вытащил бутылку из-под халата и, протягивая раненому, сказал:

— Мы слышали, что вам такое сейчас на пользу.

— Это хорошее вино, густое, красное, — пояснил Кайди.

— Я в свое время тоже красным эгерским лечился, — лукаво подмигнул полицейскому Сас.

Йожеф Чаки громко рассмеялся и, взглянув на его румяные щеки, пошутил:

— Результат, я вижу, неплохой. Если бы я знал, что смогу таким стать, то пил бы только красное эгерское.

В такой непринужденной манере шел разговор между избежавшим смерти полицейским и солдатами-донорами, без крови которых раненому не удалось бы выжить. Разговор шел о жизни, о ее радостях. Чаки вспомнил жену, дочку и свой район, в котором он вот уже несколько лет подряд несет службу. Было время, когда он подумывал оставить опасную полицейскую службу, но ведь против собственного сердца не пойдешь. Работу он полюбил и уже не мог покинуть людей, которые уважали его и надеялись на него.

— Сейчас я снова чувствую себя здоровым человеком, — сказал Чаки, садясь на кровати и пожимая здоровой левой рукой руку Кароя Баллои, который сидел к нему ближе остальных. — Вот выйду из госпиталя, приеду к вам в часть и лично разыщу каждого донора, кто давал мне свою кровь, поблагодарю за то, что спасли мне жизнь. — Проговорив это, полицейский отвернулся, чтобы солдаты не заметили, как по его лицу текут горячие мужские слезы.

 

И СНОВА БОРЬБА

Болезнь навалилась на меня как-то сразу. Суставы ныли днем и ночью, а тут еще в довершение всего пришлось сидеть на строгой диете. А ведь я совсем не стар: мне еще и пятидесяти не исполнилось. Да, нашему поколению многое пришлось пережить, но мы выдержали!..

А могло случиться и так, что стал бы я подзаборником. Отец мой погиб на фронте в первую мировую войну, мать работала прачкой, воспитывая нас: меня и моего младшего брата…

После окончания начальной школы меня определили учеником к владельцу бакалейной лавочки. Одно время я даже исполнял обязанности помощника продавца. А в 1938 году меня призвали в армию. Вы, наверное, помните, что это было за время. Одна мобилизация следовала за другой, но я тогда мало в этом понимал. Мне очень хотелось работать на железной дороге, но призыв изменил все мои планы.

— Если ты станешь железнодорожником, всю жизнь будешь питаться всухомятку… В солдатах и то лучше живут, — говорили мне.

В 1941 году меня забрали на фронт. Думаю, вы прекрасно знаете, какие порядки были в старой, хортистской армии, так что ничего нового я вам не скажу. Для меня это было то же самое, что и обычная профессия, которая дает мне пропитание. Был я унтером и три года жил, можно сказать, спокойно.

Однажды суставной ревматизм приковал меня на целых три месяца к госпитальной койке. Тогда я и думать не думал, что эта страшная болезнь будет сопровождать меня всю жизнь.

Когда в сорок первом году меня послали на фронт, то назначили старшиной взвода связи. Я пережил все ужасы отступления. В начале августа в одном из боев «катюши» так потрепали нас, что из целого взвода в живых осталось только шесть человек.

Подошли мы однажды к реке, а я и плавать-то но умел. И до сих пор не знаю, как я добрался до противоположного берега. Меня поддерживало горячее желание живым добраться до дома. Переправившись через реку, мы пошли в горы, а там нас окружили и взяли в плен польские партизаны. Один наш вид говорил о том, что мы по горло сыты войной. Поляки отпустили нас по домам, больше того, они даже показали нам, куда идти.

Едва мы добрались до Венгрии, как нас сразу же схватили и бросили в концлагерь. В лагере с нами обращались как с предателями и изменниками родины. Спустя некоторое время нас снова отправили на фронт. В одном из боев меня контузило, и я попал в госпиталь. Затем сильный ревматизм приковал меня к постели. Третьего октября в Дебреценском госпитале и застал меня приказ об эвакуации. Сначала я решил, что никуда не поеду, останусь на месте, но старшина-сверхсрочник вызвал меня в канцелярию и пообещал, что даст мне такие документы, с которыми я смогу поехать куда захочу.

Моя жена с ребенком жила тогда в Кабе, к ним я и хотел поехать. Облавы следовали одна за другой, и я решил вернуться в Дебрецен, но вскоре попал к русским в плен. Отвели они нас в какой-то дом, но продержали там недолго. Однажды вечером началось какое-то столпотворение, стены дома заходили ходуном. Вдруг в дверях появился часовой и сказал:

— Давай домой, мадьяры!

Мы даже не пошевелились, потому что не поверили. К утру артиллерийская канонада стихла, и мы, выглянув на улицу, никого нигде не увидели… За несколько дней я добрался до дому. Оказывается, нашу деревню освободили советские части. Фронт продвинулся вперед, и оттуда доносился лишь приглушенный шум боя.

Постепенно налаживалась мирная жизнь. В первую очередь нужно было восстановить железную дорогу. До февраля я проработал на ней. А когда начались разговоры о том, что для новой армии набирают добровольцев, я поехал в Дебрецен и подал заявление. Рота наша формировалась в здании сельскохозяйственной академии. Меня назначили старшим над ста сорока голодными, полуоборванными солдатами. Начинали, как говорится, с нуля. Собирали по дворам повозки, лошадей, одежду и обувь. С грехом пополам одели и обули роту, а четвертого апреля 1945 года двинулись по направлению к границе Австрии. Однако по-настоящему повоевать нам не удалось: война скоро закончилась…

В конце мая я уже был в Балатоналмади. Там я познакомился с политработником Имре Ходошаном. Нелегкое то было время. Тогда я, разумеется, не знал, кому у нас в стране будет принадлежать власть. Старшиной нашей роты был бывший нилашист, который даже не скрывал своего прошлого. Большинство офицеров пришли из старой армии и, разумеется, не очень-то старались заниматься демократическими преобразованиями в армии.

В январе 1946 года из нашей роты демобилизовали всех офицеров. Из младших командиров остались мы с Ходошаном. Пришли мы с ним как-то в ротную канцелярию, чтобы решить, с чего начинать. Солдат в роте у нас было восемьдесят восемь человек. Самые нужные из них — портной да сапожник. Достали мы швейную машину, необходимый сапожный инструмент и организовали в одной из комнат мастерскую. Наладили работу: починку ботинок, сапог, пошив брюк из шинелей. Очень бедна была тогда наша армия. Часовой, заступая на пост, принимал от предыдущего часового вместе с постом и что-нибудь из обмундирования или обуви…

Весной 1946 года Ходошана перевели в пограничные войска, а меня вместе с личным составом роты — в Фехерварчурго. Жилось нам тогда нелегко: бывали перебои с мясом, рыбой. С продсклада нам чаще всего отпускали фасоль, и часть ее мы меняли на картофель. Свое более чем скромное меню мы обогащали довольно оригинальным способом: по воскресеньям организовывали танцевальные вечера, на которые приглашали сельскую молодежь, а входной платой на такой вечер для сельских парней и девушек служило одно куриное яйцо.

В те времена иногда случались в армии такие ЧП. Выставят часового на пост, а когда через два часа придут его менять, то на месте, где он должен был стоять, находят винтовку, воткнутую штыком в землю, с запиской: «Я достаточно поголодал, пусть теперь другие послужат!» Правда, из нашей роты ни один человек не убежал. Видимо, сказалось то, что рота была укомплектована проверенными добровольцами. Солдаты были дружными, охотно помогали друг другу. Нужно было видеть, как честно и справедливо делили они паек. Если мы получали со склада две-три пары солдатских ботинок или две три пары обмундирования, то распределяли их только по жребию.

Осенью 1946 года меня перевели в город Печь, где я попал в батальон Лайоша Морица. Как сейчас помню, в батальон прислали единственную пару сапог. Комбат сразу же заявил:

— Будем тянуть жребий.

Счастье улыбнулось мне, и я получил сапоги…

В 1946 году я вступил в партию венгерских коммунистов. В то время и в армии шла острая партийная борьба. Тогда в стране существовало много различных партий, каждая из которых старалась оказывать влияние на армию. Агитационная работа шла вовсю, особенно в период избирательной кампании 1947 года. Командир нашей роты был членом партии мелких сельских хозяев, командир взвода, где я числился, — партии социал-демократов, а я, старшина, — коммунистов. Командир роты созывал солдат для агитации к себе в канцелярию, я приглашал солдат, которые симпатизировали коммунистам, на склад и там раздавал им листовки, которые я получал у товарища Чеми. Когда рота уходила на полевые занятия, я каждому солдату клал под одеяло коммунистические листовки…

Помню один интересный эпизод. Однажды я увидел, что командир роты принес в канцелярию целую пачку листовок, напечатанных в типографии партии мелких сельских хозяев. В голову мне пришла мысль завладеть этими листовками, но для этого нужно было избавиться от свидетелей. Как только командир роты куда-то вышел, я отправил писаря, сидевшего в канцелярии, в штаб полка со списком личного состава, а дежурного по роте за чем-то отослал на КПП. Забрав все листовки, я спрятал их у себя на складе, чтобы их никто не мог найти. Коммунисты и симпатизирующие им, как могли, мешали деятельности правых партий и всячески старались помогать левым партиям. Например, в день, когда должно было состояться собрание коммунистов, я никогда никого из них в наряд не назначал, но, зная, когда намечалось собрание членов другой партии, я старался назначать в наряд как можно больше солдат — членов той партии.

Миновали те тяжелые времена, и казалось, сразу же станет легче. Но не тут-то было! Осенью 1947 года меня направили учиться в академию имени Кошута. Отобрали нескольких человек, в их число попал и я, и сказали нам:

— Учитесь! Настало время и вас назначать на командные должности.

И мы учились, хотя, откровенно говоря, учеба давалась нам нелегко. После окончания академии мне присвоили звание «младший лейтенант». Несколько месяцев я служил в части, затем меня отозвали работать в академию, а потом послали в Советский Союз учиться дальше. Вернувшись с учебы, я стал командиром части. Работать было очень трудно. Большую часть года жить приходилось в палаточных лагерях. Не хватало различных строительных материалов. Ни я, ни подчиненные мне офицеры не имели опыта командной работы. Но как мы старались! Наводили порядок в частях и подразделениях. Было время, когда приходилось применять самые строгие меры к нарушителям.

Проверка, проходившая в 1951 году, показала, что мы еще не выполнили задач, которые перед нами стояли. Зато через год мы уже получили на инспекторской проверке отметку «удовлетворительно», а в 1953 году наша часть получила звание отличной. Осенью того года меня вызвал к себе подполковник Салваи. Я доложил ему о прибытии, а он обнял меня за плечи и сказал:

— Ну-ка подойди, сынок, поближе, поговорим немного…

Он сообщил мне, что меня переводят в другое место.

Там снова началась борьба: за сколачивание коллектива, за выполнение учебной программы… На осенней инспекторской проверке наша часть показала неважные результаты. Не добились мы приличных показателей и на следующий год. И только в 1955 году часть получила оценку «удовлетворительно». А сколько усилий нужно было приложить, сколько поту пришлось пролить для того, чтобы получить эту оценку!

Люди моего поколения приобретали знания и опыт в ходе работы, учились на собственном горьком опыте. Среди нас попадались и такие, кто не выдерживал и сходил с пути, а на их место приходили другие. Из небольшого ядра росла и постепенно крепла венгерская Народная армия. Потом внезапно грянула буря… Контрреволюционный мятеж 1956 года нанес удар по нашим рядам. Я в то время находился на учебе, но пятого ноября уже прибыл в часть. Задачи тогда перед нами стояли ответственные…

Новые задачи и сейчас стоят перед армией: нам необходимы грамотные младшие командиры. Созданы краткосрочные курсы по их подготовке; за очень короткое время нужно научить слушателей очень многому. Мы стремились к тому, чтобы сделать учебный процесс более эффективным…

Я пережил много трудных лет, но они не сломили меня. Мои старания не остались незамеченными: меня продвигали по службе, отмечали правительственными наградами, но самым главным для меня было сознание того, что и я внес посильный вклад в дело укрепления армии. В сентябре 1965 года товарищ Кором от имени руководства партии назвал нас, ветеранов армии, закваской венгерской Народной армии. Нам, «старичкам», это выражение особенно пришлось по душе.

Что вам еще рассказать? Работаем, все время за что-то боремся… Такая уж у меня жизнь: все время в борьбе.

Все это рассказал мне полковник Имре Хомоки. В подробности он не вдавался, говорил кратко, передавая, как он выразился, только «суть»…

 

«ЧУЖОЙ» ПАРЕНЬ

Жаль, что у вас нет магнитофона. Очень жаль. То, что я вам сейчас расскажу, хорошо бы записать на магнитную ленту. Почему, спросите вы. Да только потому, что такое не часто случается… Знаете, я всегда был боевым парнем. Но ведь кое-кто спросит: человек таким родится или только позже таким становится? В армейских условиях в одном подразделении собираются совершенно различные люди, и командир должен уметь с ними обращаться. Парням, воспитывавшимся в детских домах, как правило, в новой обстановке все кажется чужим, и они сами остаются чужими для остальных. Большинство детей, которые воспитывались не в семейных условиях, какие-то «дикие»: они всегда со всеми спорят. Не всякий командир справится с таким парнем, который порой может вывести из себя даже самого уравновешенного человека. Но «дикаря» это нисколько не смущает. Постепенно он приходит к мнению, что на этом свете он должен надеяться только на самого себя. Парень замыкается в себе и становится недоверчивым по отношению к окружающим его людям.

Когда такой человек попадает в новую обстановку, он долго не может найти себе места.

В последний призыв прибыл и к нам в роту парень, воспитывавшийся в детдоме. Помню, был такой случай. Отделения отрабатывали бег в противогазах. Командир скомандовал:

«Отделение! Газы!»

Все солдаты сразу же надели противогазы. Сделал это и новичок, но только на минуту. Пробежав несколько метров, он не только противогаз сорвал с себя, но и обмундирование начал сбрасывать и швырять на землю. Закричал он, начал ругаться. Разумеется, такое поведение новичка возмутило всех. Никто, однако, не мог понять, почему он так сделал. И только я один знал, что от бывшего детдомовца можно ожидать и не такого. Ему что ни прикажи, он будет сопротивляться.

Повели парня к замполиту. По дороге он успокоился и даже пообещал, что впредь будет выполнять все команды. Но когда снова пришлось надеть противогаз, парень опять запаниковал, бросился на землю, стащил с лица маску.

Много пришлось с ним повозиться, пока он не привык к солдатской жизни.

На теле у детдомовцев, как правило, можно найти следы татуировки. Я тоже был в детдоме, но никаких наколок на теле не делал, за что мои товарищи по детдому очень сердились на меня. Я отвечал им, что не хочу, чтобы у меня на теле были отметины, которые говорят о том, что я воспитывался в детдоме, а не в семье.

Конечно, я знаю, что для нашего общества я вовсе не потерянный человек. Когда так получилось, что родная мать не смогла воспитывать меня, я попал в детдом. И хоть там было совсем неплохо, мне немало пришлось поплакать от обиды и стыда. Стоило кому-нибудь приласкать меня, погладить по голове, как я сразу же начинал плакать.

В детдоме многих воспитанников навещали родственники, и я тоже с нетерпением ждал, что однажды и ко мне кто-то придет, но такого не происходило. По воскресеньям я без дела слонялся по коридору, заглядывал в комнату для гостей в тайной надежде, что меня кто-то ждет, возьмет за руку и посадит рядом с собой. Я медленно проходил мимо детей, которые разговаривали со своими матерями, и таращил на них глаза. Что такое материнская ласка, я уже не помнил, видимо, просто инстинктивно меня тянуло к матери. Возможно… Знаю, что и за доброе слово я тогда был способен на что угодно.

Увидев, как одна мать лохматит рукой волосы сына, я вышел в коридор и сам себе взлохматил голову. И даже радостно рассмеялся, как тот паренек, которого регулярно навещала мать, приносила подарки. Он хоть и жил в детдоме, но знал, что у него есть мать, что она заботится о нем. Как же мне хотелось, чтобы и меня хоть кто-нибудь навестил! Ложась спать, я не сразу засыпал. Я начинал мечтать, рисовал себе сцены встречи с матерью. Иногда я так и не засыпал до утра. Став постарше, я понял, что ждать мне некого, что ко мне никто не придет. Я начал интересоваться только теми ребятами, которым матери приносили подарки. Таких, как я, в детдоме оказалось немного. Одиночество сблизило нас. Более того, мы с ними даже начали проводить своеобразные операции. Например, узнав о том, что к кому-то пришла мать, мы поджидали этого паренька в коридоре, а когда он появлялся с подарком в руках, мы выхватывали пакет и исчезали.

Забившись в темный уголок, мы съедали подарок и тут же намечали для себя очередную жертву. Несколько раз нас наказывали за это, но мы не отказались от своих планов.

Плакал я теперь реже. На людей смотрел искоса и старался заботиться только о себе. По улицам ходил, опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза. Один раз я так задумался, что на меня наехала повозка. Было это так: мы возили дрова из села, и я чуть не попал под машину. Услышав, как заскрипели тормоза, я бросился на другую сторону дороги и оказался под повозкой, которую тащили волы. Я упал и разбил голову. Вы себе представить не можете, как я был рад! Голова моя болела сильно, но что такое головная боль, если вокруг тебя крутятся люди, интересуются тобой, утешают тебя. Мне дарили карамель, меня жалели…

Через несколько недель меня увезли в Сомбатхей, а затем в Шорокполани, где определили в семью Хегедюша. Там мне было неплохо. Дядюшка Хегедюш имел три хольда земли и еще немного брал в аренду. Я пас гусей, коров, ходил в школу, но главное заключалось в том, что я ел то же самое, что и хозяева. Через полгода к Хегедюшу приехали из опекунского совета, чтобы посмотреть, как я живу. Я пришел в грязной одежде, да и неудивительно: меня позвали прямо с поля. Представитель опекунского совета решил, что мне здесь живется плохо, хотя я и говорил обратное, и забрал меня в Сомбатхей. Через несколько дней я был уже в Теглаше, но сбежал оттуда. Меня поймали, привезли в детдом и наказали. Но я упрямо стоял на своем и просился к Хегедюшу. Никакие другие хозяева меня не устраивали. Меня тянуло к дядюшке Хегедюшу, в семье которого я впервые в жизни услышал простое человеческое слово. Когда я был голоден и просил есть, тетушка Хегедюш всегда говорила мне:

«Возьми поешь, ты же знаешь, где у нас еда!»

Такие слова по-настоящему может оценить только тот, кто хлебнул горя. Я стал готовиться к новому побегу.

Однажды вечером я тайком вышел из дома и, обходя жилье, направился к станции. Денег у меня, разумеется, не было и потому прыгать в вагон мне пришлось на ходу. Сев в вагон, я вывернул в углу лампочку и залез под полку. Я лежал в своем убежище и не шевелился, надеясь, что здесь меня никто не найдет. Меня бы так и не обнаружили, если бы у семьи, которая ехала в этом купе, не было ребенка. Он ползал по полу, и мать малыша, нагнувшись, увидела меня. Начались бесконечные расспросы: кто я такой, откуда, куда и зачем еду. Разумеется, я сказал, что еду из Сомбатхея, надеясь, что меня туда же и отвезут…

В конце концов в детдоме надоели мои фокусы, и меня отвезли обратно к дядюшке Хегедюшу.

Я обрадовался этому, подумав, что теперь моя жизнь будет спокойной. Хотя я был хрупким на вид парнишкой, но очень драчливым: никому не давал спуску.

В первую же неделю после моего возвращения к дядюшке Хегедюшу меня избил один учитель. За что, уже не помню, но я счел это несправедливым. На следующий день, собираясь в школу, я захватил с собой небольшую пилку. Подпилил ножки стола и стула, на котором сидел учитель. А потом каждый день пачкал пылью и грязью его сына.

Если же меня наказывали в школе, то не за плохую учебу, так как я всегда был отличным учеником, а за упрямство. А когда меня били, я сопротивлялся и давал сдачи. И хотя я все еще оставался ребенком, но уже не плакал из гордости. Однажды меня заперли в карцер за то, что я налил одному ученику чернил за воротник. Заперли и забыли, а когда на следующий день вспомнили обо мне, то нашли меня спокойно спящим на полу. Вы представляете, что было бы, если бы я не был детдомовцем.

Каких только фокусов я в ту пору не выкидывал! Помню, учился я уже в седьмом классе. Вы знаете, что зимой для детей санки — самое любимое занятие. Санки имели многие ребята, но мне почему-то никто не хотел давать их, чтобы я мог прокатиться хоть один-единственный раз с горки. Тогда я собрал группу таких же, как я, шалопаев (набралось нас человек десять), мы утащили из одного двора сани, в которые запрягали лошадь. Втащили сани на вершину холма, довольные собой и своей лихостью, и, усевшись, покатились вниз. Разумеется, от нас люди шарахались в страхе. Все обошлось бы благополучно, если бы мы не сбили учителя местной школы. В нашей куче он разглядел меня и заявил, что это моя затея и мне придется за нее расплачиваться. Собрался педсовет, на котором было решено отправить меня в исправительную колонию. Однако этого не произошло, и вот почему. На следующий день мы с ребятами впятером отправились на речку, лед на которой был еще довольно тонким.

«Ну, кто решится съехать с берега на лед?!» — поддразнил я ребят.

Желающих не нашлось. Тогда я сам разбежался и проехал по льду, который пружинил подо мной, но, к счастью, не проломился.

Следом за мной решился Йошка Шонта, но он был нерасторопен, плохо разбежался и остановился на середине реки. Лед под ним треснул, и он провалился в воду. Ребята, которые видели это, в страхе разбежались.

Я тоже изрядно перепугался, но все же прыгнул за Йошкой в воду, схватил его за одежду и стал тянуть к берегу. Плыть было невозможно, но я с трудом все же вытащил парня и выбрался на берег сам.

«Теперь меня еще и в этом обвинят», — мелькнула беспокойная мысль.

Одежда на нас сразу же замерзла, нужно было идти домой, но мы оба никак не могли решиться.

Тем временем прибежал Йошкин отец, которого известили о случившемся убежавшие с реки ребята. В руках он держал топор, наверное, хотел расправиться со мной. Я, конечно, дал стрекача, что и спасло меня от гнева Йошкиного отца. Однако дома мне все-таки досталось. Правда, после этого тетушка уложила меня в постель, напоила горячим бульоном. На следующий день я как ни в чем не бывало встал, но в школу не пошел, притворился больным.

Пришла Йошкина мать, принесла мне сладостей и во всеуслышание заявила, что я спас ее сына. Весть об этом быстро распространилась по селу. Мальчишки из школы ватагой пришли ко мне и начали наперебой просить, чтобы я рассказал им о том, как спас тонувшего Йошку. Три дня я чувствовал себя героем, а затем мне это надоело. Вот этот-то случай и помог мне избежать исправительной колонии. Более того, впервые в жизни я получил в школе четверку по поведению.

Сейчас, вспоминая о тех днях своей жизни, могу сказать, что злоумышленником я отнюдь не был, просто хотел жить так, как мне заблагорассудится.

Вскоре меня выбрали председателем совета пионерского отряда. Ни в одном отряде жизнь не кипела так, как у нас. Мы организовывали различные соревнования и состязания, сам я стал чемпионом области по шахматам. И вдруг меня исключили из отряда за то, что я ударил парнишку, который отказался покупать пионерскую газету. Ребята исключили меня из отряда, но девчонки потихоньку от ребят приняли меня в свою компанию и назначили поваром. Через две недели ребята решили вернуть меня в отряд. Я человек незлопамятный и не стал ломаться…

Работал я энергично, самое главное для меня было воодушевиться. Помню, собирали мы железный лом. Ребята притащили из дома старые чугунные печки, кастрюли, утюги. Я вошел в такой азарт, что притащил из дома плуг. Разумеется, я оказался первым сборщиком лома. Через неделю мой опекун узнал об этом и чуть не заплакал от досады. Поверьте мне, я не хотел причинять ему лишних огорчений, просто мне показалось, что плуг старый и не пригоден в хозяйстве…

Я, например, привык к тому, что у меня никогда не водилось карманных денег, как у других детей. Но у меня, как и у других детей, были свои желания и мечты. Так, давным-давно я присмотрел себе плетеный хлыст, как у свинопаса. Свинопас пообещал мне сплести точно такой же, если я принесу ему кожу. И я принес ее, отрезав голенища от совершенно новеньких сапог родственника моего опекуна. Хлыст получился на славу, хотя потом мне здорово за это досталось…

Я уже говорил, что учился хорошо. В детдоме поэтому решили, что мне следует продолжать учебу в гимназии. В конце первого полугодия у меня были одни пятерки. Я и позже учился хорошо, но вот с дисциплиной у меня не ладилось. А тут еще первая любовь… Девушка работала в столовой, и я, разумеется, то и дело убегал к ней из класса. Меня предупредили, а затем просто исключили из гимназии, но я нисколько не переживал. Утром в обычное время я выходил из дому под видом, что иду в школу, а сам шел к каменщикам, к которым устроился на работу. Когда обман разоблачили, на меня махнули рукой: мол, работает, и ладно! Я с облегчением вздохнул, решив, что теперь я всем покажу, как нужно жить. Зарабатывал я неплохо, но мне этого казалось мало. Я хорошо играл в ручной мяч, и меня повысили, так как спортсменов тогда было немного. Вскоре я зарабатывал уже около трех тысяч форинтов, но спустя некоторое время мне и этого стало мало.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я перебрался в город Печь, где устроился работать на урановую шахту. Меня определили в бригаду социалистического труда. Заработок мой вырос до четырех-пяти тысяч форинтов. Правда, работа была трудная: шесть часов приходилось стоять в шахте, не разгибая спины, и пот лил с тебя ручьем. Но я все же выдерживал.

Однажды в шахте произошел обвал. Мне повредило руку, ногу и грудную клетку. Несколько месяцев я пролежал в больнице, а когда выздоровел, то на шахту уже не вернулся: испугался. Наверху можно было заработать всего не более двух тысяч форинтов, и я перешел на другую работу.

Все чаще и чаще я задавал себе вопрос: «А кем я, собственно, хочу стать?» Так и не решив этого вопроса, снова пошел учиться в гимназию. Я проучился некоторое время, и вскоре мне прислали повестку с призывного пункта.

Не совру, если скажу, что в части за несколько дней обо мне узнали почти все. Я был самым неисполнительным солдатом. Возмущался, когда мне поручали уборку помещений; постоянно спорил с командирами. Естественно, я не раз получал взыскания, но это мало волновало меня…

Мне нравилось, что у меня нет родителей и потому на меня некому жаловаться. Однажды сержант пригрозил мне:

«Я напишу письмо вашему отцу!»

«А у меня нет отца», — спокойно ответил я ему.

«Тогда матери!»

«А у меня и ее нет!»

«А сестра или брат у вас есть?»

«Не знаю», — произнес я, пожав плечами.

Мои ответы еще больше разозлили сержанта, и он крикнул:

«Тогда сгиньте с глаз моих!»

Случилось это как раз тогда, когда командир роты капитан Иштван Такач подыскивал себе нового писаря. Отобрав нескольких человек, среди которых оказался и я, он усадил нас за стол и заставил писать диктант. Не думаю, чтобы капитану уж очень понравился мой почерк, хотя я и старался. Скорее всего, он попросту хотел мне помочь, тем более что взысканий у меня было слишком много, но для меня они ничего не значили.

Однажды меня наказали: лишили увольнения. И как раз в этот день состоялся матч по ручному мячу. А я, вратарь полковой команды, не принимал участия в игре! Тогда я без всякого разрешения перелез через забор и бросился на стадион. Встал в ворота, и мы выиграли.

Ребята после матча подняли меня на руки и понесли как победителя.

— Отпустите меня, мне нужно на губу бежать! — взмолился я, но они не отпускали. Я кое-как вырвался от них и убежал.

Мне добавили еще пять суток ареста. К слову сказать, из-за спорта еще раз пострадал. Сидел я опять под арестом, а в это время в соседнем селе должен был состояться матч. В ту пору я находился в отличной спортивной форме и потому мог здорово помочь нашей команде.

Представьте себе, что творилось у меня на душе, когда наша команда уходила на матч. Казарма вмиг опустела: все пошли болеть за наших игроков. Я же валялся на койке и каждые пять минут поглядывал на часы, ломая голову над тем, какой сейчас может быть счет.

Вдруг в казарму вбежал один знакомый парень и, кинув фуражку на койку, воскликнул:

— Не могу я смотреть, как наших бьют!

Меня словно плетью стегнули. Не думая ни о чем, я бросился на стадион, решив, что если не удастся сыграть, то хоть ребят буду подбодрять.

Заметив меня, все начали перешептываться:

«Вон Сабо! Сабо!..»

А спустя минуту они начали громко скандировать:

«Са-бо!.. Са-бо!..»

Тренер сделал мне знак, чтобы я раздевался.

Через минуту я уже стоял в воротах. До конца матча оставалось всего тринадцать минут, а в наших воротах уже побывало пять мячей. Нападающий противника сильно пробил с близкого расстояния и, уверенный в голе, даже закрыл глаза. Но этот трудный мяч я взял. За оставшееся время по моим воротам пробили четыре раза, и я не пропустил ни одного мяча. Если бы я встал в ворота с самого начала матча, то мы наверняка выиграли бы игру. Я уж потом жалел, что не сбежал из казармы раньше: все равно грубо нарушил дисциплину…

Капитан Такач (он потом погиб в автомобильной катастрофе) был первым человеком в моей жизни, которого я искренне уважал. Он обращался со мной по-человечески и, даже направляя на гауптвахту, не ругался, а с каким-то сожалением говорил: «Ну что ж, иди, Сабо!» При этом вид у капитана был такой, будто он хочет обнять меня. И хотя я ни разу не рассказывал ему о своей нелегкой жизни, он, видимо, чувствовал, что я, несмотря на все свои проступки, отнюдь не являюсь мерзавцем. Взять хотя бы последний матч: ведь я самовольно покинул казарму не для того, чтобы выпить вина, а для того, чтобы помочь своим ребятам.

Обязанности ротного писаря я выполнял добросовестно: исправно вел документацию, вовремя составлял все графики, не считался со своим временем. Полгода у меня все шло гладко: я не имел ни одного замечания. Но вот я узнал, что в Шорокполане намечается вечеринка, и мне очень захотелось побывать на ней. Уже не помню, почему именно, но я не стал просить ротного отпустить меня. Все ребята получили увольнительные, которые я отдавал на подпись капитану перед самым его уходом из казармы. В спешке он подписывал увольнительные записки солдатам и среди них подписал ту, которую я сам выписал себе. Разумеется, на следующий же день капитан бросился искать меня и был очень удивлен, когда дежурный по роте доложил ему, что отпустил меня в краткосрочный отпуск.

По возвращении из отпуска я спокойно встал в строй роты, как будто за мной не было никакой вины. Капитан выслушал доклад старшины роты, а затем, подойдя ко мне, лишь укоризненно покачал головой, однако не произнес ни слова в упрек. И лишь когда я пришел в канцелярию, он сказал:

«Знаете, Сабо, человек, у которого такой ум, смело может применить его и в работе».

Я, правда, не могу сказать, что работал без всякой инициативы. Моя хорошая работа чередовалась с какими-нибудь глупыми выходками. Я всегда поступал опрометчиво, не думая о том, что устав запрещает делать то или это…

Однажды пришел ко мне солдат из числа женатых и сказал:

«Ко мне приехала жена, и мне бы хотелось побыть с ней в селе».

Солдат этот совсем недавно находился в краткосрочном отпуске и потому, естественно, не мог рассчитывать на новый отпуск. Он, собственно, даже к ротному по этой причине не осмелился обратиться.

Мне стало жаль солдата, и я выписал ему увольнительную, да еще сам подписал ее.

Солдат ушел в село, но вовремя не вернулся в полк. Разумеется, я был виноват и в душе решил, что больше никогда не стану доброхотствовать. Но разве я мог стать таким? Моей слабостью всегда было желание помогать тем, кто попал в беду. Спустя некоторое время я самовольно выписал увольнительную еще одному солдату, который тоже подвел меня, не вернувшись вовремя в часть. Меня посадили под арест на шесть суток, а когда я вернулся с гауптвахты в роту, в канцелярии уже сидел новый писарь. Разумеется, командир принял абсолютно правильное решение.

Прошел не один месяц, пока я понял, что не имею права поступать так, как мне заблагорассудится. Старался больше анализировать свои поступки, как советовал мне капитан Такач.

В начале весны на отчетно-выборном комсомольском собрании кто-то крикнул:

«А что, если мы Сабо выберем в секретари?!»

И выбрали. Сами понимаете, что командир роты этому не очень-то обрадовался, но ничего изменить уже не мог.

Я с головой ушел в работу. Каких только мероприятий не организовывал! Ребятам же я сказал: «Раз выбрали, то делайте так, как я говорю!» Расшевелил всех, даже старослужащих солдат, которые вот-вот должны были демобилизоваться и потому уже ничего не хотели делать. Мои старания не пропали даром: на первой же инспекторской мы вышли на первое место в полку. В качестве поощрения нас направили в летний лагерь на озеро Балатон…

И знаете, что я заметил за собой? Я стал образцовым солдатом, который болеет за общие успехи, вот что! Помню, перед стрельбами я находился в отпуске. На целых два дня раньше срока я вернулся в часть. Порой я сам себя не узнавал. Постепенно вошел во вкус солдатской жизни, понял, что воинский коллектив тем и силен, что имеет одну общую цель.

Чтобы вам лучше понять, какая у нас была рота, расскажу о нескольких «старичках», которые служили уже по третьему году. И если полгода назад только восемь «старичков» состояли в комсомоле, то сейчас все они самые активные наши комсомольцы.

Молодой человек часто может ошибаться по неопытности, особенно в армейских условиях, где запретов намного больше, чем на гражданке. Был у нас в роте кладовщик по фамилии Пишта Адам. Ну и натерпелись же мы с ним! Раза три в году он напивался как сапожник, но как кладовщик был незаменим. Склад он принял от одного сверхсрочника, у которого постоянно были недочеты. У Адама же все всегда было точно. Нам он тоже нравился, потому что умел выпросить на базе хорошее обмундирование…

Один раз он появился в нетрезвом виде даже на стрельбище. Командир роты, естественно, строго наказал его, а мы вызвали Адама на комсомольское бюро, чтобы разобрать его поведение. Адам стоял перед нами с невинной физиономией. Сказал, что он здорово промерз на стрельбище, а мимо проходила какая-то старушка, в корзинке у которой была бутылка с палинкой. Старушка сжалилась над ним и поднесла ему стаканчик.

Мы внимательно выслушали его, а затем я строго сказал:

«А теперь брось валять дурака! Не считай нас идиотами и рассказывай все так, как было на самом деле!»

Адам немного помялся, но признался во всем. Мы его как следует поругали и отпустили, предупредив, что если подобное повторится, то так легко он не отделается.

Вдруг через несколько дней пришел он ко мне и пожаловался:

«Меня хотят исключить из комсомола!»

Мы, конечно, забили тревогу. Я понимал, что без решения бюро нашей организации его не имеют права исключить. Меня поддержали наши ребята.

Не подумайте, пожалуйста, что я покрываю недисциплинированных солдат. Нет и нет! Просто я не хочу, чтобы кого бы то ни было наказывали больше положенного. Против заслуженного справедливого наказания я никогда не стану выступать.

Вот возьмем хотя бы дело Ференца Бучи. В начале лета мы находились на учениях. Солдаты где-то достали вина, и Ференц напился. Его справедливо наказали. После этого он так старался, что с него не только сняли взыскание, но еще и поощрили за хорошую службу.

Да, чуть не забыл сказать, что я получил звание отличного солдата. И отнюдь не случайно. Представьте себе, что я даже из РПГ стрелял. Научился за довольно короткое время. Как сейчас помню, лежу я на стрельбище в смотрю туда, где должна появиться цель.

«Ну, Сабо, стреляй!» — донесся до меня голос командира полка. Оказывается, командир стоял позади меня.

Меня даже в пот бросило. Захотелось выполнить упражнение на «отлично». Отстрелялся я великолепно, поразив не только все свои цели, но еще и цель соседа.

Вскоре срок моей службы подошел к концу. Мне все говорят, что я за это время сильно изменился. Они, конечно, правы, я на самом деле изменился, и не столько сам по себе, сколько из-за благотворного влияния окружавших меня людей.

До призыва в армию я ухаживал за одной девушкой, родители которой запрещали ей встречаться со мною. Дело в том, что мы жили по соседству и они прекрасно знали, какой я. Когда же я вернулся из армии, они увидели не взбалмошного парня, а серьезного молодого человека.

Да, я чуть не забыл сказать вам! Собственно говоря, я даже не знаю своего настоящего имени. Я всегда считал, что я Йошка Барта, родился 6 января 1949 года. А вот когда получал паспорт, то удивился очень, когда под своей фотографией прочитал, что я Йожеф Сабо, родился 11 декабря 1948 года. Узнав адрес матери, написал ей письмо, в котором просил ее объяснить мне, как же это получилось.

Мать сообщила мне адрес отца, посоветовала обратиться за объяснением к нему. Жил отец в Карцаге, куда я и поехал. Мы с ним встретились. Передо мной сидел напуганный мужчина, опасавшийся, наверное, что я сяду ему на шею. Мне же от него ничего не нужно было, просто хотелось повидать родного отца. Однако откровенного и теплого разговора не получилось. Отец даже мне руки не подал. Я ушел, оставив его за столиком, и решил, что человека, по вине которого у меня было такое горькое детство, не стоит считать отцом…

Вы журналист, всем интересуетесь. Будет у вас время, съездите к нему, разузнайте, почему у меня получилась такая неувязка с фамилией. Я обращался с запросом в опекунский совет области, но ответа не получил, а хотелось бы узнать, в чем же, собственно, дело…

Вы хотите написать обо мне? Пишите, пожалуйста, только рассказ свой закончите словами, что в наше время больше нет «чужих» детей. И хотя я не выяснил точной даты своего рождения, одно я знаю точно: в армии я как бы заново родился.

 

ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Начинается последнее наступление. С самого рассвета мы с командиром разъезжаем по местности, глотая пыль. Глаза у меня слипаются от усталости: вот уже пятые сутки мы на учениях и спать приходится не больше четырех-пяти часов. Да разве это сон, когда уронишь голову на баранку и немного соснешь! Во время учений и маневров водителю, который возит командира, не позавидуешь. Все солдаты сидят в окопах, а мы как угорелые носимся от одного подразделения к другому. И если я не засыпаю за баранкой, так только потому, что переживаю за результаты учений вместе с командиром. На заднем сиденье устроился радист с рацией, ему тоже не позавидуешь. Он работает даже тогда, когда я изредка останавливаю машину, чтобы сделать короткую передышку.

Мы едем вдоль реки. Машину резко бросает из стороны в сторону:

— Варга, сынок, ты из меня всю душу вытрясешь, — усталым голосом говорит командир, хватаясь за что попало.

Я сбавляю скорость, и трясти начинает еще больше. Но нам нужно спешить, так что тут не приходится выбирать дорогу. Наконец выезжаем на более ровную дорогу.

Командир то и дело поглядывает на часы.

— Отстают, — говорит он и, повернувшись к радисту, добавляет: — Вызовите четвертого.

Раздается сильный треск из эфира, прерываемый бесстрастным голосом радиста:

— Четвертый, я Карой!.. Четвертый, я Карой! Как слышите меня? Прием…

Но четвертый почему-то не отвечает.

— Вызовите еще раз, — говорит командир.

По проселочной дороге к нам приближается командир одного из подразделений. Он докладывает о себе, и наш командир, показывая рукой вправо, спрашивает:

— А там что за колонна?

— Это одна из моих рот, не туда зашла.

Командир хмурит лоб:

— И что же дальше?

— Сейчас я их заверну сюда.

— Дорогое время теряете, к берегу выйдете с опозданием.

— Тогда я задействую другую роту.

— Хорошо! — Лицо командира проясняется.

Постепенно командир успокаивается. Вчера ему пришлось немало поволноваться. И было отчего. Штаб полка занял КНП на самом склоне холма, словно он находился не на учениях, а на воскресном пикнике. Солдаты разлеглись на солнышке, радуясь возможности вдохнуть свежего воздуха. В блиндажи заходили только по приказу. Учения были не из легких. И хотя командир полка старался планировать учения так, чтобы личный состав мог отдохнуть не менее четырех часов, из этого, как правило, ничего не получалось.

Мы торопимся к реке. Останавливаемся среди кустарника, и радист снова вызывает по радио командиров подразделений.

Над проселочной дорогой поднимается облако пыли: это мотопехота движется к реке.

— А где наши танки?

Командир смотрит на карту, отыскивая позиции танков. Обстановка становится напряженной, такой она бывает всегда накануне последнего наступления. С противоположного берега реки затараторил пулемет. Ему ответили с этой стороны.

— Ну, так где же наши танки? — спрашивает командир радиста. — Вышли они на связь или нет?..

— Эстер, я Карой!..

И вдруг из-за леса донесся грозный нарастающий гул.

— Наконец-то! — проговорил командир, но голос у него отнюдь не довольный. В такие минуты он всегда нервничает. Кто-кто, а уж я-то хорошо его изучил.

— Поехали, — строго говорит он мне.

Я даю газ и направляю машину ближе к берегу, затем останавливаю ее.

Какой-то солдат бежит сломя голову вдоль берега. Когда он приближается к вам, я узнаю его. Это Пали Ковач из пятой роты. Вот он ложится на землю рядом с истребителем танков и, вытягивая шею, смотрит вперед. Он так увлечен наблюдением, что даже не замечает, как мы с командиром подходим к нему.

— Уже стреляли?

Ковач поднимает к нам лицо и, втянув голову в плечи, отвечает:

— Еще нет…

Командир ложится рядом с ним и, приподняв голову, смотрит на тот берег.

— Вас так учили выбирать огневую позицию? — спрашивает он солдата.

Солдат молчит. Разумеется, его учили совсем по-иному, но на учениях не всегда получается так, как учили. Вместо ответа солдат вскакивает и, пробежав пять-шесть шагов, падает на землю и осматривается.

— Это уже лучше, — говорит командир.

Солдат сползает немного к реке и наконец находит удобное место.

— Вот здесь хорошо будет. Отсюда я весь противоположный берег вижу.

Командир подходит к нему:

— А лопатки у вас разве нет?

«И дернул же меня черт залечь на этом месте», — подумал солдат и неохотно полез за лопаткой. Сняв с земли слой дерна, он отложил его в сторону и медленно начал копать. Отрыл сначала ячейку для стрельбы лежа, затем стал углублять ее.

Командир наблюдал за его работой, но ничего не говорил, а только подумал в этот момент: «Ничего, как начнут стрелять с того берега, зароешься поглубже».

В этот момент солдата вызвал к себе командир отделения. Ковач вскочил с такой быстротой, будто ему предоставили краткосрочный отпуск, и бросился бежать со всех ног. Ему теперь все равно, куда его пошлют; пусть куда угодно посылают, лишь бы не нужно было больше копать.

Мы едем дальше. Вот в кустах расположился солдат. Рядом с ним ручной гранатомет. Солдат доволен тем, что теперь на него никто не обращает внимания. Он хорошо замаскировался и наблюдает за противоположным берегом. Его трудно разглядеть даже с близкого расстоянии. Он уже второй год служит в армии и знает, как нужно выбирать позицию и как ее маскировать.

Метрах в двадцати от него лежит солдат-новобранец. Он как лег на это место двадцать минут назад, так и лежит. Гранатометчик ничего не говорит ему, не советует окопаться, считая, что давать указания — дело командира, а не его.

Вскоре он замечает, что новобранец начинает клевать носом.

— Эй ты! Смотри не засни! — кричит новобранцу бывалый солдат.

Новичок поднимает голову и смотрит в сторону противоположного берега. Ему, как и остальным, очень хочется спать. Ночью пришлось поспать всего два часа, но что такое два часа, когда учения идут вот уже пятые сутки.

Спать хочется и гранатометчику, и, чтобы не уснуть, он все время старается отыскивать на том берегу все новые и новые цели. Это немного помогает. Он слышит позади себя треск сучьев и звуки шагов, но не оборачивается, так как знает, что это кто-то из своих, противник же находится на противоположном берегу реки.

Командир с чувством удовлетворения смотрит на солдата, на отрытый им окоп и спрашивает фамилию солдата.

— Рядовой Иштван Марко! — бодро отвечает солдат.

— Продолжайте вести наблюдение!..

К берегу подтянуты алюминиевые лодки и плотики. Солдаты, работающие на берегу, сняли с себя оружие и противогазы.

Заметив это, командир делает замечание:

— Оружие не бросать!

И солдаты осторожно поднимают оружие. Командир идет дальше, ворча, но ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Побросают оружие куда попало, а потом удивляются, что оно плохо стреляет.

Солдаты хорошо знают, что оружие нельзя оставлять на земле, но без него им удобнее работать: идет сборка лодок и понтонов.

Какой-то солдат действует так неловко, что защемляет себе пальцы. От боли присвистывает и сует руку под мышку. На лице его — выражение страдания.

В тот же миг в лодку прыгает другой солдат, который отталкивает неуклюжего в сторону.

— Уйди, чего нюни-то распустил! — ворчит он.

Неуклюжий бормочет что-то непристойное, но на него никто не обращает внимания. Все заняты сборкой лодок и понтонов.

— Тащите лодки вдоль берега! — раздается вдруг голос офицера.

Течение подхватывает огромную алюминиевую лодку и начинает сносить ее.

— Да тащите же! — хриплым голосом повторяет офицер.

Лодку тянут за веревку два солдата. Они стараются изо всех сил, хотя им и пришлось окунуться в холодную воду.

Тем временем к берегу солдаты подносят на плечах все новые и новые лодки.

Их нужно осторожно спустить на воду. Сделать это нелегко, так как солдаты очень устали, можно сказать, почти выбились из сил.

Новички стараются действовать так, чтобы не попасть в холодную воду, но это удается далеко не всем.

Тем временем к реке прибывают отделения и взводы. Солдаты на ходу надевают на себя спасательные жилеты. Вот они ловко прыгают в приготовленные для них лодки и, стреляя по противоположному берегу, отчаливают…

Пора заводить мотор, а он, как назло, не заводится. Моторист дергает за заводной шнур раз, затем еще и еще, но тщетно.

— Всегда с первого раза заводился, — словно оправдываясь, говорит он, чувствуя на себе недовольные взгляды двадцати пар глаз.

Но солдатам сейчас не нужны никакие объяснения, для них важно, чтобы мотор завелся. А течение тем временем сносит лодку все дальше и дальше. Но вот мотор наконец заводится.

Прямо перед нами мой земляк Пишта Месарош. Он залезает в плавающий бронетранспортер. Вслед за ним в машину садится и командир подразделения.

Ревет мотор, и бронетранспортер медленно спускается к воде. Месарош прибавляет газу, и машина, разрезая носом воду, въезжает в реку. Водитель включает гребные винты. Машина вздрагивает и неожиданно останавливается. Мотор все еще ревет, но бронетранспортер не двигается с места.

С берега дают советы, которые Месарош едва успевает выполнять, однако машина по-прежнему на месте.

— Зацепляй трос, будем тащить тебя на берег! — распорядился командир.

Месарош вылезает из кабины и смотрит на воду. Для того чтобы зацепить трос, нужно прыгнуть в воду, а она холодная! Что делать? Месарош, не раздумывая долго, прыгает. Погрузившись по пояс, он прикрепляет трос. Все тело пронизывает холод.

Он снова забирается в кабину и, сев за руль, помогает тягачу вытащить бронетранспортер из воды.

Месарош вопросительно смотрит на командира, который, опередив его вопрос, говорит:

— Поехали! Попытаемся еще раз!

Месарош включает зажигание. Мотор заводится с первого раза. Машина плавно ползет в воде, но снова застревает на мелком месте. С берега летят замечания, и довольно-таки едкие, но водителю ничего не остается, как молча сносить их. Тут уж ничего не поделаешь.

Проходит еще несколько минут, пока машина съезжает с мели, выплывает на середину реки и направляется к противоположному берегу. И вдруг мотор снова глохнет. Пока удается запустить его, машину сносит к понтонному мосту, который наводят через реку. К счастью, перед самым мостом машина снова садится на мель.

Солдаты почем зря ругают водителя. Другие бронетранспортеры уже форсировали водную преграду, а этому никак не везет. Раньше все шло как нужно, а теперь — на тебе!

Месарош ждет, когда за ним пришлют тягач. Ему стыдно перед солдатами, но не за то, что заглох мотор, а за то, что вчера он отказался идти с ними на переправу, ведь его звали…

Когда машину вытащили на берег, командир экипажа приказывает:

— Заводи — и на мост!

— Товарищ командир, разрешите еще раз попробовать через реку? — робко проговорил Месарош.

— На мост! — строго повторяет командир, хотя злости в его голосе совсем не чувствуется. Он лучше других видит, как старается Месарош.

Танк, обеспечивающий переправу, выдвинулся вперед. Командир закусил губу. Пора бы уже вводить в бой и остальные танки. Но он промолчал.

«Интересно, что они могут сделать отсюда? — подумал командир. — Бой вон где идет, а они тут торчат». Подождав немного, он сказал одному из своих посредников:

— Посмотрите, почему застряли танки.

Посредник исчез, а когда вернулся, доложил:

— Заканчивают проверку, этого требует инструкция.

— Да-да, конечно: все же танки будут форсировать реку под водой, хотя река и не так глубока.

Артиллерия в этот момент перенесла огонь в глубину. И вдруг взревели моторы танков. Первый из них пополз в воду, следом за ним — другие. И вот уже первый танк благополучно карабкается на противоположный берег, второй, третий…

«Выправилось дело…» — думает командир.

Но танки — это еще только начало. На тот берег необходимо переправить всевозможную технику, и переправить по понтонному мосту.

Какой-то капитан умело направляет на мост машины, руководят переправой.

Вот к мосту подъезжают зенитчики, недоверчиво осматривают его.

— Рискованная переправа… — произносит офицер-зенитчик. — Ну, пушки еще как-нибудь переправим, а вот локаторы…

Командир качает головой и отвечает:

— Смотрите, вам виднее, только не забывайте о том, что идет «бой»!..

Они-то не забывают, и потому вслед за пушками на мост выезжают машины с локаторами.

Командир доволен, он улыбается. «Разумеется, все можно переправить. Что же это за учения, если мы не сделаем всего того, что в состоянии сделать?..»

И мы с командиром переправились на противоположный берег. Наша машина въехала на холм, возвышающийся над местностью. Поле боя видно как на ладони. Если до этого стреляли в основном из пехотного оружия, то теперь в бой вступили и пушки.

Командир, прислонившись к борту машины, наблюдал за ходом боя. Гигантское облако пыли и дыма висело над полем.

Солнце светило командиру прямо в глаза. Натянув на лоб фуражку, он поднял к глазам бинокль и, обращаясь к радисту, сказал:

— Вызови танкистов!

— Эстер, я Карней! Эстер, я Карней!..

Эстер отозвался.

— Почему остановились танки? — Голос командира был строг.

Ответа танкиста я не слышал.

— Оправдание вы всегда найдете, а мне важно, чтобы все танки вели огонь по «противнику»!

Командир посмотрел на разостланную на снегу карту и, словно для себя, сказал:

— Теперь пора вводить в бой второй эшелон!

Немного подождав, он оглянулся назад, но ничего не увидел.

«Ничего не понимаю, — подумал он. — Майор Чати — опытный командир, так почему же он там тянет?..»

Командиру хотелось отдать приказ, но он не стал этого делать. Майор Чати сам должен сделать это. Так будет и в настоящем бою. Командир нервно сжимал рукой кожу сиденья. Беспокойство его росло с каждой минутой. По радио он поднял подразделения.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнул он, увидев, как справа от нас появились танки. — Так, так! Давайте, ребятки, давайте! — Однако через минуту лицо его снова помрачнело: пехота спешилась слишком рано. Дальнейший успех «боя» теперь целиком зависит от того, не будут ли допущены грубые ошибки.

Затем взгляд командира замер на целях «противника». Времени осталось мало: минут двадцать — двадцать пять. Самое трудное уже позади.

— Поехали! — говорит командир.

Куда ехать, мне говорить не нужно, я и сам хорошо это знаю. Спускаюсь в лощину. Командир отдает приказ радисту:

— Произвести пуск ракет!

Я с облегчением вздыхаю. Заметив это, командир улыбается и говорит:

— Не радуйтесь, это еще не конец!

«Вполне возможно, — думаю я, — но долго «бой» продолжаться уже не может».

Вскоре мы останавливаемся, поджидая офицера связи, и он не заставляет себя долго ждать. Еще издали докладывает:

— «Противник» уничтожен! — Развернув огромную карту на радиаторе машины, он показывает рубежи, цели и дает пояснения.

Через несколько минут рядом с нами, скрипя тормозами, остановился газик, из которого вылез покрытый пылью замполит.

— Действия частей похожи на действия в обстановке, приближенной к боевой, — говорит он.

— Приближенной к боевой… Сейчас только это и слышишь, — с улыбкой отвечает командир. — Жаль, что на это ссылаются и те командиры подразделений, которые отстали. А обратите внимание на наступление… Сейчас оно набрало темп, но в более серьезной обстановке нас не устроило бы ни охранение, ни разведка.

— Ну, не так уж все и плохо, — замечает замполит. — Подразделения вышли на намеченный рубеж, стрельба велась эффективно.

— А я несу полную ответственность и за действия тех подразделений, которые действовали неважно и не выполнили указаний штаба!

— Задача оказалась им не под силу, — пытается защищать отставших замполит.

Командир задумчиво смотрит на солдат, которые садятся в машину, чтобы продолжать преследование отходящего «противника».

Солдаты устали, и командирам приходится поторапливать их окриками.

— Садись в мою машину, — предлагает командир замполиту.

Мы трогаемся и едем вслед за наступающими войсками.

Солдатам эта переброска на пользу, хоть отдохнут минут двадцать. А командирам и сейчас отдыхать некогда: нужно правильно организовать преследование…

Вскоре мы снова останавливаемся. Командир, разостлав на коленях карту, говорит радисту:

— Вызовите мне Эстера!

А Эстер уже и сам докладывает обстановку. Выслушав его, командир отдает последнее распоряжение.

Издалека доносится гул моторов.

Я смотрю на командира, положив правую руку на ключ зажигания. Жду его приказа.

Он медленно поворачивается ко мне и спрашивает:

— Еще можешь вести?

Я чувствую, что краснею. Мне приятно, что командир произнес именно эти слова, а не свое обычное: «Поехали!» Разумеется, я и тогда бы поехал, но теперь — совсем иное дело. Значит, заметил, что и мне досталось на этих учениях. Пять суток, и почти все время за рулем…

Я трогаю с места и набираю скорость.

— После учений отдохнем, товарищ подполковник, — бодро отвечаю ему.

— Точно, — со вздохом соглашается командир и, сощурив глаза, внимательным взглядом наблюдает за подразделениями, которые в облаке пыли движутся впереди нас.

 

СОЛДАТСКАЯ МАТЬ

Старая Денеш Двердне не ждала гостей. Когда я вместе с ее сыном лейтенантом появился на пороге кухни, старушка так растерялась, что не знала, то ли ей обнимать сына, то ли здороваться со мной.

— Так неожиданно заявился, да еще с гостем! Хоть бы известил, — с легким упреком сказала она.

С завидным для ее возраста проворством она убрала грязную посуду со стола и поставила на него бутылку с вином, а уж потом спросила:

— Уж не случилось ли чего с тобой, сынок?

Михай нежно обнял мать за плечи, прижав русоволосую голову к ее черному платку, и, проведя ладонью по морщинистому лицу матери, сказал:

— Я нарублю вам дров, мама.

— Отдыхай, дрова у меня есть, — проговорила добрая старушка, приняв меня за командира сына и решив, что я хочу поговорить с ней в присутствии сына.

— Прошу вас, угощайтесь. — Она наполнила бокалы красным вином. — Я сама его не пью.

— Я слышал, что вы раньше жили в Цибакхазе? — сказал я, чтобы поддержать разговор.

Старушка ответила не сразу. Немного помолчав, тихо сказала:

— Уехали мы оттуда. Воспоминанья одолели… Знаете, иногда люди бывают такими злыми…

— Вы имеете в виду события пятьдесят шестого года? — спросил я.

Она лишь кивнула головой.

Мы замолчали. Мне не хотелось бередить еще не зажившие раны старой женщины, и, чтобы сменить тему разговора, я спросил:

— И давно вы здесь живете?

Женщина словно и не расслышала моего вопроса. Положив натруженные руки на пеструю скатерть, она заговорила с тихой грустью:

— Страшное время было. Я на улицу и то боялась выходить. Несколько недобрых людей держали в страхе все село. Сына моего, Дьюрку, позорили, и только за то, что он был офицером-пограничником. Тогда я многого не знала… и только позже…

— А о нем никаких известий не было?

— Кто-то приехал из Мошонмадьяровара, но, кроме ужасов, ничего не рассказал. Точно я ничего не знала, лишь сердцем чувствовала, что с Дьюркой приключилась беда. Плакала я тогда все дни напролет, судьбу свою кляла: разве для этого я сына на свет народила, чтобы его убили? Старик утешал меня, как мог: «Погоди слезы лить. Может, и не случилось с ним ничего такого…» А я материнским сердцем чувствовала беду, чувствовала, что нет его уже в живых.

— А когда вы об этом узнали?

— Только в январе. Приехал ко мне командир Дьюрки и увез меня к ним на заставу. По дороге он мне рассказал, как умер мой сынок. Точно, правда, я и до сих пор не знаю, так как я тогда от горя и не слыхала всех его слов.

— Он погиб смертью героя, — тихо заметил я.

Старушка тяжело вздохнула.

— Затоптали его, бедняжку, в грязь. Говорят, косточки целой не осталось. А когда он и без того еле дышал, мятежники проткнули его насквозь древком знамени.

Старушку охватила глубокая печаль, когда она вспомнила, как ее первенца убили мятежники, надругавшись над ним во дворе заставы. Она до сих пор так и не поняла, почему его убили. Не поняла, потому что не разбиралась в политике. Она твердо была убеждена только в одном, что ее сын был честным человеком.

— Разве может стать плохим человеком ребенок, который и слова-то ругательского за всю свою жизнь не сказал? — проговорила она и объяснила, что у них в семье вообще никто не ругался. Дюри был уже подростком, когда отец однажды, починяя изгородь, сказал: «Эти щенки совсем не хотят мне помочь». Услышав это, Дюри в слезах прибежал к матери и пожаловался, что отец говорит плохие слова.

Старушка снова наполнила бокалы вином и, поправив платок на голове, вышла из комнаты. Через минуту она вернулась, держа в руке фотографию. Стерев со стекла пыль, она протянула ее мне со словами:

— Вот тут вся наша семья… И бедняжка Дюри тоже… Я его таким и запомнила навсегда.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Летом пятьдесят шестого.

— А на похоронах разве не видели?

— Когда его перезахоранивали, меня звали посмотреть, чтобы я видела, как его изуродовали бандиты, но я не могла… Хотела, чтобы он в моей памяти остался таким, каким я его видела в последний раз.

Посмотрев еще раз на фотографию сына, старушка начала перечислять имена своих пяти сыновей и двух дочек. Рассказала, как она когда-то познакомилась со своим мужем, который батрачил в помещичьем имении. Потом началась бродяжья жизнь со всеми ее тяготами.

— Нас в семье двенадцать ртов было, а у мужа — семеро, — продолжала она. — И рассказать невозможно, как трудно мы тогда жили. Отца в четырнадцатом году угнали на войну, с которой он вернулся в самом конце. Все тогда работали. О школе никто из нас и мечтать не смел. Двух братишек я сама учила читать и писать…

— Ваш Дюри был офицером, а остальные? Все сыновья стали военными?

— Из нашей семьи все военными стали: шестеро моих братьев, а из семьи мужа — пятеро… Из моих детей первым ушел добровольцем Иштван. Я боялась за него, а он радовался. Говорил, что хочет стать офицером. А матери что нужно? Чтобы ее дети счастливы были, и только! А через год ушел в армию и Дюри. Он тоже стал офицером. Добровольцем ушел и третий сынок. Трое стали офицерами, а двое других, отслужив положенное, вернулись домой.

Было время, когда из семьи Денешей служить в армию уходили сразу двое: одновременно получили повестки. Правда, при желании можно было бы сказать, чтобы второго пока не забирали: довольно и одного. Но они этого не хотели. Да и как им было не защищать новую жизнь, когда они при ней только и стали людьми?!

Когда Дюри погиб смертью героя, младший еще ходил в среднюю школу. Узнав о гибели брата, он решительно заявил:

— Мама, я хочу поступить в офицерское училище.

Миши учился в военной школе-интернате имени Ракоци. После подавления контрреволюционного мятежа интернат закрыли. Мать радовалась этому: убитая гибелью Дюри, она не хотела, чтобы и младший стал военным.

— Вы пытались помешать Миши стать военным? — отважился я на вопрос.

— Нет. Он сам мне объяснил, что хочет стать на место Дюри. Мы, матери, часто не понимаем, а лишь чувствуем, что происходит вокруг нас. Дюри был настоящим человеком. Так могла ли я отговаривать младшего идти по его пути? А мне от Дюри только могилка на кладбище осталась. Часто я туда хожу. Приду, сяду на каменную скамью и думаю о нем. Мысленно вижу его в каждом военном. В Миши тоже его вижу… Может, я потому и успокоилась, что и он стал военным…

Старушка замолчала. Руки ее спокойно лежали на скатерти, на морщинистом лице не дрогнул ни один мускул.

Недалеко от Белграда на горе Авала стоит памятник, мраморный купол которого покоится на плечах огромных статуй, изображающих женщин. Скульптор, видимо, хотел сказать своим творением, что все тяготы войны несут на себе женщины. Я смотрел на добрую старушку и невольно думал: «Не только все тяготы войны, но и всей жизни…»