Ответственный редактор доктор исторических наук Л. П. Маринович.

Рецензент: доктор исторических наук Н. А. Хачатурян

 

От автора

Не город Рим живёт среди веков,

А место человека во вселенной!

О. Мандельштам

Тень Рима лежит на истории мировой цивилизации. Язык Рима — латынь — дал корень слову «цивилизация», обозначившему утверждение гражданских начал человеческого сообщества. Древний Рим — одно из прочнейших оснований, на котором зиждется современная цивилизация как таковая. Анатоль Франс как-то заметил: «Рим не умер, потому что он живет в нас». И дело не только в том, что в последующие эпохи римское наследие было усвоено наукой, искусством, образованном, литературой, медициной, нравом, политикой, строительством, ремеслами и т. д. Такое «усвоение» подчас без труда просматривается даже невооруженным глазом, достаточно взглянуть на сохранившиеся римские дороги и мосты или сравнить современные правовые акты наиболее развитых государств с римским правом. Значение Рима для современной цивилизации значительно больше, чем только значение наследия, «остатков». Рим — ее корневая система, ибо мировая история — это в значительной степени метаморфозы римского основания.

Древний Рим был по существу первой реализованной возможностью создания единого цивилизованного мира, включавшего значительную часть тогдашнего человечества. Пройдя путь от маленькой общины на Тибре до мировой империи, он явил попытку объединения людей и народов с помощью государства. Идея единства человечества не как моральная идея равенства всех перед богом, но как общественной целостности была перенесена из римского духовного универсума в концепцию христианского мира, вселенской церкви, хотя последняя отринула и осудила прошлое Рима, его институты, его религию, его образ жизни. И не случайно именно в Риме, этом «Вечном Граде», через апостола Петра господь «воздвиг церковь свою». В этом земном центре Вселенной история изменила свой облик, но осталась единой в своем мировом движении, а Рим стал символом ее непрерывности.

К Риму, однако, восходит не только чувство единства мировой истории, но и твердое осознание суверенности свободного человека, вытекавшее из столь естественного для античного миросозерцания представления о высшем положении человека в иерархии живых существ, обусловленном тем, что человек наделен разумом. В Риме это осознание из сферы ментальной перешло в область гражданской жизни, обретя правовые и государственные гарантии. Римский гражданин выступал и действовал как «лицо», и к этому факту восходят истоки европейского индивидуализма, ставшего одним из факторов «исторического рывка» Европы.

История как бы избрала Древний Рим полем, на котором «проигрывала» все мыслимые и немыслимые политические ситуации, борьбу партий и личностей, взлеты и падения религий и культур, грандиозные социальные эксперименты, военные победы и поражения, высочайшие взлеты духа и отвратительнейшие проявления человеческой натуры. Все вместил Рим — порядок и распад, закон и произвол, высокую мораль и предельную безнравственность, свет и тьму. Великие люди Рима остались образцами, с которыми так или иначе сопоставляли себя последующие поколения.

Европейская цивилизация постоянно испытывала своеобразную ностальгию по Риму, заставлявшую европейских государей провозглашать себя преемниками его власти. Константинополь стал «вторым Римом», а Москва — «третьим». Римская империя приобрела почти сакральное значение. Певец римской славы Вергилий стал проводником Данте в инфернальном мире и хранителем последних тайн бытия для средневекового человека. Великая Французская революция облачалась в римские одежды. Для поэтов русского серебряного века Рим обладал мистической притягательностью, он казался олицетворением державности и символом мировой любви, ибо в зеркальном отражении Roma есть amor.

Но не только величие Рима притягивало потомков. В течение многих столетий с каким-то гибельным упоением возвращались они к его падению, к крушению могущественной цивилизации, усматривая в них некий «рубеж времен», кару Провидения, грандиозную веху мировой истории. Внутреннее разложение Рима потрясало при этом не меньше, чем варварский натиск на цивилизацию. В этом саморазрушении как бы угадывался прообраз гибели мира. И хотя со временем такое эсхатологическое переживание событий сглаживалось, ощущение «рокового» характера того, что происходило при переходе от античности к средневековью, сохранялось даже в объективных научных исследованиях.

Интерес к закату и гибели Рима обострялся в переломные, трагические моменты истории. После событий семнадцатого года русские интеллигенты иногда сравнивали себя с «последними римлянами». Ощущение трагичности собственного бытия, конечно, не снималось, но она хотя бы обретала не случайный характер, а исторический смысл, вписываясь в движение мировой истории, не знавшее пощады ни к великим царствам, ни к совершенным цивилизациям, ни тем более к индивидуальной человеческой жизни. Обращение к прошлому становилось средством преодоления исторического и личного одиночества, страха смерти.

Рубеж времен — эпоха, когда поступь истории кажется неотвратимой. В исторических переломах просматривается какая-то общность, делающая их похожими в общественных, политических и личных аспектах, в ситуациях и психологических коллизиях. В эти периоды возрастает роль масс, но и наиболее ярко заявляют о себе индивидуальные характеры. В то же время в их яркой оригинальности при более глубоком постижении внезапно проступает историческое сходство, дающее основание для параллелей и аналогий, преодолевающих время и пространство.

В этой книге речь пойдет о последнем веке Западной Римской империи, завершившей свое существование в 476 г. Но время — это не абстрактная категория. Один из героев этой книги — святой Августин заметил, что «каковы люди, таковы и времена». Чтобы понять смысл исторического времени, нужно понять людей, живших тогда.

Для истории очень важно то, что человек делает, но не менее важно и то, как он воспринимает мир и себя, как он думает. Мысль, идея, интеллектуальная устремленность — мощные факторы жизни, а следовательно, и истории, ибо она не взаимодействие безличных сил, но бесконечное сплетение человеческих судеб, действий, помышлений и чувствований, из которых и складываются события, ее наполняющие.

Закат Рима был закатом великого государства, мощной цивилизации, но не закатом человеческого духа. Рим был не только ареной острейшей политической борьбы, но и «обителью идей», которым предстояло еще завоевать мир. Борьба между язычеством и христианством вступила в свою решающую фазу, в тот период в основном формировался корпус идей, впоследствии унаследованный средневековьем, время выдвинуло деятелей крупного интеллектуального масштаба, которые оказали заметное влияние на европейскую культурную традицию.

Перед читателем пройдут пятеро из них — государственный деятель и оратор, защитник язычества Симмах; военачальник и историк Аммиан Марцеллин; сенатор и философ Макробий; отец церкви Августин, провинциальный ритор Марциан Капелла. Все они современники. Первые четыре — «знаменитые люди», интеллектуальные лидеры эпохи. Марциан Капелла — скромный автор школьного учебника, по которому отроки в Западной Европе постигали азы премудрости в течение целого тысячелетия, все эти фигуры, бесспорно, оригинальны, но в каких-то аспектах они и типичны как в отношении к своему времени, так и в отношении к будущему.

Написать «традиционные» биографии этих людей было бы интересно, но не всегда возможно. Если о Симмахе, Августине или Марцеллине известны многие подробности их жизни, то сведения о Макробии и Капелле крайне скудны. Но когда человек является «властителем дум» своей эпохи или тем более времени грядущего, то, быть может, более интересно представить не его жизнеописание, а попытаться обрисовать его интеллектуальный силуэт на фоне эпохи. Ведь в своих идеях, мыслях человек подчас предстает в более истинном обличье, чем в делах или каждодневной суете. Такие интеллектуальные силуэты людей Позднего Рима, чьи биографии мысли протянулись через тысячелетия, творчески оплодотворяя европейскую культуру, и предлагаются вниманию читателя.

 

Глава I. Вечный город, христиане и варвары

Начало IV в. было временем небольшой передышки для Римской империи в ее движении к закату. Казалось, было преодолено то, что в III в. представлялось неизбежным, ибо после падения династии Северов в 235 г. территория империи оказалась охваченной разгулом военной анархии. Трон становился легкой добычей солдатских императоров, за пятьдесят лет он принадлежал двадцати двум монархам. Рим, бывший еще недавно единой мощной державой, распадался. Провинции провозглашали свою независимость от центральной власти, сражаясь из-за границ и устанавливая собственные пограничные кордоны. Больше не было единых законов. На местах право сменил произвол. Сила стала главным доводом в любых спорах и тяжбах.

Это была не только военная сила, но и сила денег, а деньги обесценивались. Исчезло из обращения золото, которое пряталось в тайниках предприимчивыми людьми, чтобы вновь появиться при стабилизации политического положения. Сенат являл собой жалкое зрелище. Споря о правовых основах государства, законодатели своими словопрениями оскорбляли даже память о римских законах.

Цены росли, исчезало продовольствие, что приводило к голоду среди значительной части населения. Никто не хотел работать — ни рабы, ни крестьяне, ни ремесленники. Городские магистраты и управители поместий не выполняли своих функций. Плебс бунтовал, требовал хлеба и смены власти. Человеческая жизнь потеряла всякую цену, а знаменитая «римская свобода» — всякие гарантии. Все это приводило к крайней психологической и духовной напряженности в обществе. Люди уже не верили в покровительство римских богов, процветали восточные культы. Популярнейшими фигурами стали маги, прорицатели, астрологи. Все жаждали чуда. Набирала силу новая религия, пришедшая из Иудеи, — христианство.

Однако в 284 г. на трон римских цезарей вступил Диоклетиан. В детстве ему, уроженцу далматинской провинции, гадалка предсказала великую судьбу. Простой солдат, во многом благодаря личным заслугам поднявшийся до высот власти, Диоклетиан сумел приостановить развал империи и приглушить пожар войны и междоусобиц, пожиравший несколько десятилетий римский круг земель. Суть реформ Диоклетиана была проста: он сумел, наделив крестьян землей, обязав ремесленников заниматься делом «из рода в род» и стимулировав их труд рядом привилегий, обуздав торговцев единым тарифом, а официалов жесткими мерами заставив выполнять предписания центральной власти, стабилизировать сельское хозяйство, производство, управление и торговлю. При нем были введены твердые цены на товары, разумно изменена система налогов и обуздана инфляция. Гражданская власть была отделена от военной, реформировалась армия. Диоклетиан вёл довольно жесткую политику и в области религии и идеологии, при нём имели место широкие гонения на христиан и усилился божественный ореол императорской власти. В конце своего правления Диоклетиан совершил поступок, аналог которому едва ли можно легко обнаружить в мировой историк. Обладая безграничной и, что особенно важно, реальной властью, Диоклетиан в 305 г. без видимых причин отрекся от трона и удалился в свое имение на берегу Адриатики, где отдался радостям сельского хозяйства, бесповоротно предпочтя их обольщениям власти.

Преемник Диоклетиана Константин Великий (306–337), продолжив его реформы, тем не менее отказался от религиозной политики своего предшественника. В 313 г. был издан Миланский эдикт, ставивший христианство в равное положение с другими религиями, — преследования христиан прекращались. Константин, осознавший консолидирующую роль религии в укреплении государства, сам также стал христианином. Историки спорят, было ли крещение Константина совершено по божественному наитию или по тонкому политическому расчету; думается, одно не противоречит другому. В любом случае, это было событие, имевшее огромное значение не только для Рима, но и для европейской цивилизации. Со времени Константина закладывается союз государства и христианской церкви, христианство начинает превращаться в государственную и мировую религию, впитывая в себя и пресуществляя римский универсализм. Первоначально христианство принесло людям великую мечту о царстве истины и справедливости, служившую духовному объединению человечества, тому, чтобы «имя Божие святилось» в людях, чтобы «царствие Божие пришло в мир», чтобы «воля Божия исполнилась» и на небе, и на земле. Но союз с властью вместо единения в церкви и в обществе привел к разделению и даже вражде. Церковь вступила в эпоху тринитарных и христологических споров, продолжавшуюся несколько веков и чреватую не только религиозным расколом, но и идейным размежеванием общества, политическими распрями, преследованиями и казнями инакомыслящих, наконец, пагубным разрушением общественных связей. Вместо того чтобы действовать великою силой любви, церковь обратилась к власти и принуждению, желая не только увещеванием, но силой утвердить свой абсолютный авторитет. Отступление от высших нравственных принципов обернулось против самой церкви. Внутри нее начали образовываться все новые и новые еретические течения, которых к концу IV в. насчитывалось уже более полутораста.

Тем не менее в IV в. христианская церковь выдержала, быть может, серьезнейшее испытание. В острейшей религиозной и, не боюсь добавить, политической борьбе выкристаллизовалась основа единства веры, которая должна была консолидировать христианство и церковь. В 325 г. на Никейском соборе под покровительством императора Константина Великого был принят Символ Веры, который стал определенным рубежом в спорах о Троице. Он гласил: «Верую во единаго Бога-Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь».

Триединство — наиболее неумопостигаемая идея христианства. В этой религии всеединый сущий Бог позволяет людям познать себя через Божественный Логос и Дух Святой, но не отвлеченно, а через Логос, воплощенный в распятом и воскресшем Спасителе, а Дух — в живом, неистощимом начале духовного возрождения. Но и Бог-отец, и Бог-сын, и Бог Дух святой не есть три Бога, они лишь три ипостаси абсолютно сущего.

В первой четверти IV в. возникает арианство, доктрина, которая, даже будучи впоследствии, казалось бы, преодоленной, на протяжении многих веков давала неожиданные ростки в христианстве. Александрийский священник Арий (256–336), отличавшийся огромной энергией и упорством в спорах, заявил, что Логос, воплощенный в Христе, т. е. в конкретном человеке, является рожденным, а следовательно, не единосущным Богу-отцу, т. е. Бог-сын меньше Бога-отца. С точки зрения «здравого смысла», согласно которому и Земля представляется плоской, такое утверждение выглядит «более правдоподобным». По против Ария решительно выступил александрийский епископ Афанасий (295–375), человек, не менее решительный и не желавший делиться ни с кем своим влиянием. Постепенно споры о Троице приобрели характер всеобщей одержимости, особенно в восточных частях империи. По свидетельствам современников, в городах останавливалась всякая деятельность, не работали даже бани, ибо все спорили о «рожденном и нерожденном».

Жизнь, однако, брала свое, нельзя было вечно вести отвлеченные споры. На соборе в Никее арианская ересь была осуждена, а подданные вернулись к своим повседневным делам. Арианских епископов выслали на окраины империи, но император и торжествующие ортодоксы оказались недальновидными. Еретики отправились к варварам, и в результате немало племен, в частности готы, впоследствии сыгравшие одну из первых ролей в погребении Западной Римской империи, были обращены в христову веру именно в арианской интерпретации.

Христианские епископы и священники разных регионов и толкований, к сожалению, не примирились между собой. IV век стал временем бурых синодов и соборов, на которых в весьма напряженной обстановке, подчас даже со случаями рукоприкладства, шли нескончаемые споры по вопросам не только догматики, но и власти. Никейский собор, заявивший о первенстве «Римской кафедры», дал толчок соперничеству между Западом и Востоком в деле созидания и укрепления церкви, которое в итого привело к их великому расколу, столь трагически отразившемуся на судьбах Средиземноморья и всей Европы.

Христологические споры были по существу продолжением тринитарных, но в них на передний план выдвинулась проблема соотнесения в Христе двух природ — божественной и человеческой. Новый завет возвестил, что Логос как божественное творческое начало воплотился в конкретной исторической индивидуальности — Иисусе Христе, который был рожден девой Марией. Если в Христе первое, или производящее единство — это Логос, т. е. Бог как действующая сила, то второе его начало — человеческое, именно поэтому он, согласно Священному писанию, есть второй Адам. Обретя человеческую плоть, Христос осуществляет свое предназначение Спасителя.

Появились различные толкования того, как соединяются в Христе божественная и человеческая природы. Аполлинаристы, а затем монофизиты абсолютизировали божественную природу, усматривая в плоти Христа лишь некую «кажимость». Несториане же настаивали на преобладании в нем человеческой природы.

Римская кафедра, не очень вникая в теологические тонкости споров, попыталась взять на себя роль примирителя сторон, однако эта попытка практически не удалась. Собор в Халкедоне, в 451 г. утвердивший догмат боговоплощения, который гласил о совмещении в Христе во всей полноте божественной и человеческой природ «не через смешение сущностей, но через единство лица», углубил организационное расхождение церквей. Константинопольский патриарх был провозглашен равным римскому первосвященнику.

На Западе, однако, в конце IV в. больший общественный резонанс, чем споры о природах Христа, вызвало появление пелагианской ереси, решительную борьбу с которой повел один из «отцов» римско-католической церкви — Аврелий Августин. Центральным пунктом разногласий Августина и Пелагия было толкование свободы воли и божественной благодати. Пелагий полагал, что человек изначально свободен в своем выборе и не отягчен бременем первородного греха, а это ставит его в довольно независимое положение в отношении благодати божией. Августин же настаивал на абсолютности божественного предопределения и благодати и греховности человеческого рода, хотя и не отрицал наличия у человека свободы воли. Собор в Эфесе в 431 г. осудил инакомыслие Пелагия.

Несмотря на острейшую религиозную борьбу, в которой христианский бог побеждал богов-олимпийцев, римское общество, за исключением собственно духовенства, было гораздо более глухо к теологической полемике, чем население на Востоке, где тринитарные и христологические споры приобрели животрепещущий характер и волновали всех — от монархов до простолюдинов. Западная же аристократия замкнулась в своем кастовом высокомерии; плебс с еще большим неистовством требовал хлеба и зрелищ; императоров больше всего беспокоила борьба за власть и страх за собственную жизнь. Чиновники и официалы едва справлялись с нарастающими, словно снежный ком, экономическими, финансовыми и социальными проблемами, при случае с удовольствием уступая их решение епископам. Колоны и мелкие владельцы земли выбивались из последних сил, чтобы взрастить хоть скудный урожай на истощенной земле в условиях, когда разбойники и варвары постоянно угрожали самому их существованию, а крупные землевладельцы, окруженные вооруженными отрядами (как в будущем феодалы), отбирали у них не только излишки, но и необходимое, — голод и эпидемии стали рядовыми явлениями в еще недавно обильной Италии.

Вся эта нестабильность и нарастающее давление варварских племен на границы империи порождали у людей страх и изматывающую беспечность безнадежности. Экзальтация и религиозный энтузиазм самого различного толка уживались с разгулом и изощренным развратом, спиритуалистические искания с грубейшими материальными устремлениями, жадностью, корыстью, полнейшим невежеством. Императорский двор и сенаторская аристократия погрязли в интригах, предательстве и измене. «Славный римский народ» также, по существу, перестал уже существовать, превратился в неорганизованные и разноязыкие толпы, которым было очень мало дела до великого прошлого Рима. Это тем более объяснимо, что население «Вечного города», и западных провинций давно уже не было этнически однородным, запад заполонили выходцы с Востока и варвары, принесшие сюда свои религии, мировосприятие и образ жизни. Ведь недаром еще во II в. едкий Ювенал утверждал, что сирийский Оронт стал притоком Тибра. В этой вакханалии страха и разгула люди пытались найти выход: одни в гальванизации древних и иноземных языческих культов, другие — в аскетическом служении христианству. Однако в IV в. христианство на Западе все еще не стало массовой религией. Его подчас принимали из моды, по карьерным или имущественным соображениям, от него легко отказывались, втайне умилостивляя древних привычных или иноземных богов. Приверженцами же древней религии, защитниками великого прошлого Рима остались наиболее образованные представители высшей римской аристократии.

Если бы мы захотели воссоздать жизнь западного общества по источникам того времени, то перед нами предстали бы две совершенно различные картины. В произведениях языческих писателей мы видим золотовенчанный вечный Рим, гордящийся своей былой славой и благочестием, верный древним богам, сделавшим его своим избранником и даровавшим ему великую миссию господства над миром. Об этом пишут поэты Авсоний, Клавдиан, Рутилий Намациан. Об этом же свидетельствует и переписка крупнейшего государственного деятеля того времени Квинта Аврелия Симмаха.

По примеру Цицерона и Плиния Младшего он оставил десять книг писем, в которых запечатлелись его время и его современники. Конечно, Рим уже перестал быть столицей государства, императоры предпочитали ему Милан и Равенну. Однако он все еще оставался духовным средоточием западного мира, местом пребывания сената. При чтении писем Симмаха создается впечатление, что жизнь второй половины IV в. мало чем отличалась от жизни, описанной Плинием Младшим на исходе I и в начале II вв. Сенат все так же был запутан в сетях личных счетов и противоречий, которые волновали его гораздо больше, чем дела империи. Он льстит императорам Грациану и Феодосию в тех же выражениях и с таким же подобострастием, как прежние ораторы Домициану или Траяну. Знать и чиновники все так же домогались выгодных должностей, суливших быстрое обогащение и реальную власть. Аристократы, как и прежде, окружены толпами клиентов и льстецов. Симмах пишет, что «в Риме считается величайшим почетом быть окруженным толпою»[1]Symmachi Epistolae. VI. 32.
.

Регулярно и с большим тщанием отправляются языческие обряды, продолжают существовать коллегии авгуров, весталок, других римских жрецов. Знать увлекается литературой, риторикой, отчасти философией, но еще больше она следит за модами и строжайшим соблюдением этикета. Симмах сетует, что светские обязанности поглощают большую часть времени, но все же считает невозможным не отдавать необходимые светские визиты. Словом, кажется, что жизнь течет по искони заведенному порядку, которому ничто не угрожает.

Народ упивается гладиаторскими боями и зрелищами и идет за тем, кто его лучше накормит и развлечет. И Симмах, будучи префектом Рима, просит у императора помощи в организации цирковых и театральных представлений. Император проявляет щедрость, и жажда толпы удовлетворяется конскими ристаниями, представлениями, в которых участвовали слоны, привезенные для этого издалека. Для празднеств в честь претуры сына Симмаха любящий отец позаботился даже о том, чтобы в Рим были доставлены крокодилы! Гладиаторы продолжали умирать на аренах Рима, и не случайно поэт Пруденций призывал прекратить кровавые игры, но его голос не был услышан.

Письма Симмаха, свидетельства людей его круга позволили некоторым исследователям сделать вывод, что люди того времени не ощущали переломного характера эпохи, в которой они жили. Симмах, конечно, видел многие пороки той поры, ему самому пришлось защищать религию своих предков и потерпеть в тяжелой борьбе окончательное поражение. Тем не менее, незадолго до этих событий он восклицает: «Мы живем в век, благосклонный к добродетели, когда талантливые люди должны жаловаться только на себя, если не получают того, что они заслуживают»[2]Symmachi Epistolae. III. 43.
. Поистине позиция столь же идеалистическая, сколь и трогательная!

Симмах отмечает и признаки экономического истощения римского мира. В провинциях растет разбой, по дорогам невозможно проехать, императоры набирают в армию рабов, поскольку им не хватает солдат, но все это он рассматривает лишь как болезненные явления, которые, однако, не могут привести к смерти Рима, ибо мир не может существовать без «вечного города».

Другая картина складывается из свидетельств христианских авторов. Прежде всего мы не видим никакого покоя и благоденствия. Напротив, жизнь общества и всех его слоев предельно напряжена: оно находится на краю пропасти, и помешать его гибели может только христианство, с неистовой энергией добивающееся политической и духовной победы. Страстными обличениями Пороков римского общества наполнены страницы сочинений «отцов церкви» Иеронима и Августина. Ложная вера, моральная деградация, всеобщая продажность, разврат — это еще далеко не полный перечень грехов, обрекающих это общество на уничтожение. Христиане беспрестанно подвергают язычников нападкам; их раздражает, что Рим, который они хотели бы видеть главой христианского мира, остается по преимуществу языческим. Тем не менее и в Риме позиции христиан укрепляются. Здесь все благосклонней внимают христианским проповедникам вроде красноречивого блаженного Иеронима, у ног которого возлежат аристократические дамы, пожелавшие обрести вечную жизнь и спасение.

Симмах постоянно упоминает об общественных церемониях в честь древних богов, весь жреческий корпус находился при исполнении своих обязанностей. Произведения Иеронима, Амвросия Медиоланского, Августина, поэта Пруденция и других христианских писателей, напротив, дают идеализированную картину благостного торжества христианства, сулящего в перспективе наступление столь чаемого «золотого века». Однако, как мы уже отмечали, положение и в самой христианской церкви было отнюдь не идиллическим. Ее единству угрожали не только ереси, но и политическая, и личная борьба за власть. Так, например, во время столкновения Дамасия и Урсина, соперников из-за места римского первосвященника, погибло несколько сот человек. В базилике Сицинина, как свидетельствует историк Аммиан Марцеллин, в один из дней насчитали 137 трупов, и потом было трудно утихомирить народ. Языческий историк отмечает, что на епископскую кафедру соперников влекло отнюдь не стремление быть добрыми пастырями заблудшего Рима, а, напротив, жажда наживы, власти и чувственных удовольствий. Стоит напомнить, что победивший в этой кровавой борьбе Дамасий затем около двух десятилетий железной рукой правил римской общиной, провозгласил римский престол «апостолическим» и сделал немало для того, чтобы подчинить его власти местные епархии западных областей. А утихомиривал разбушевавшихся христиан, поучал их миролюбию, смирению и братской любви не кто иной, как язычник, один из «последних римлян» — Претекстат, тогдашний глава языческой партии в сенате. Блаженный Иероним сообщает, что Претекстат заметил с насмешкой над мирскими устремлениями претендентов на епископскую кафедру, что если бы его назначили епископом Рима, то он бы немедленно сделался христианином. Тем не менее, в этой борьбе церковь постепенно набирала силу и становилась как бы государством в государстве.

Во второй половине IV в. следует серия императорских указов, запрещающих отправление языческих культов. Храмовые здания закрываются, земли и имущество языческих жреческих коллегий отбираются в пользу государства, а сами эти коллегии запрещаются. Плебс, увлеченный этими указами, начинает осквернять храмы языческих богов, которым еще недавно поклонялся и у которых искал защиты и покровительства. Вооруженные дубинками и камнями, христиане разрушали языческие статуи и памятники.

Так, один из наиболее просвещенных людей своего времени ритор Ливаний обратился с жалобой к христианскому императору Феодосию I: «В городе Берое была бронзовая статуя — Асклепий в образе прекрасного сына Клиния … В нем было столько красоты, что даже те, кто имел возможность видеть его ежедневно, не могли насытиться его созерцанием. И вот это творение, о государь, рожденное таким трудом и таким блестящим талантом, разбито и погибло, и то, что сотворили руки Фидия, изломано руками толпы»[3]История греческой литературы. M., 1960. T. 3. С 297–298.
.

В 395 г. после смерти императора Феодосия I происходит окончательный раздел Римской империи на западную и восточную части. Власть над Востоком достается одному его сыну, Аркадию (395–408), а над Западом — другому сыну, Гонорию (395–423).

В обеих приведенных выше картинах римского общества недостает существенного элемента, повлиявшего на судьбы Западной Римской империи, — варваров, германцев, которые еще в I–II вв. пополняли ряды рабов, а в IV–V вв. стали грозной и неумолимой силой, под ударами которой империя в конце концов пала.

Римская армия, прославленная столькими победами, в IV в. превращается в наемную, состоявшую из варваров. Даже военная казна получает теперь название варварской. Германцы становятся командующими армией и преторианской гвардией, по своей воле смещая или возводя на трон императоров. Римских орлов на армейских знаках постепенно вытесняли варварские драконы, прикрепленные к древкам копий. Римляне, много веков кичившиеся всем истинно римским, начинали подражать варварам даже в одежде. Так, император Грациан обряжался в костюм своих телохранителей-аланов, а молодые щеголи появлялись в брюках — ранее презираемом атрибуте варварства — и отпускали длинные волосы.

В IV в. натиск варварских племен на границы Западной Римской империи становится настолько сильным, что императорским войскам уже далеко не всегда удается его сдерживать. Однако если в 356–358 гг. Юлиан, будущий император Востока все-таки сумел отбросить франков и алеманнов за Рейн, то с начала V в. продвижение варваров на земли империи становится необратимым. Франки, вандалы, планы, свевы, а за ними готы отторгают у нее одну территорию за другой. Складывается парадоксальная ситуация, когда Рим от варваров защищают… варвары. Так, в конце IV — начале V в. главнокомандующим римскими войсками был вандал Стилихон, одержавший немало побед над варварами. В 408 г. император Гонорий под влиянием антигермански настроенного двора казнил Стилихона, что отрицательно сказалось на обороноспособности государства. В 410 г. Рим пал под ударами вестготов во главе с Аларихом. Это событие заставило содрогнуться западный мир. Даже христианский писатель Иероним, не любивший и осуждавший развратный Рим, с отчаянием воскликнул: «Увы, мир рушится!» Аврелий Августин, сетуя о печальной судьбе великого города, начал создавать свое сочинение «О граде Божием» — гигантскую религиозно-философскую утопию. Три дня вестготы грабили и жгли «вечный город», убивали его жителей. Впрочем, они вели себя примерно так же, как некогда римляне в завоеванных ими городах. Однако, если жестокость по отношению к варварам для римлян была делом обычным и оправдывалась «более низким» положением этих «дикарей», то посягательство на «главу мира» — Рим, жестокое отношение к римлянам, считавшим себя «цветом» вселенной, не только вызывало естественные человеческие чувства страха, ненависти, отчаяния, горя, но и никак не могло уложиться в сознании тех, кто от века привык считать Рим властелином вселенной. Это было не только крушение «Вечного Града», но и крушение многовековых представлений, всей системы римских ценностей.

В 439 г. от империи вандалами была отторгнута Африка — некогда богатейшая провинция державы, снабжавшая империю хлебом и продовольствием, а также очень развитая в культурном отношении. Северная Африка дала Риму выдающихся писателей и крупных деятелей христианства. Три героя этой книги — Августин, Макробий и Капелла — были ее уроженцами.

В середине V в. Италия пережила страшное гуннское нашествие. Территория Западной Римской империи стремительно и неудержимо сжималась, на бывших ее землях возникали одно за другим варварские королевства: Вестготское, Вандальское, Бургундское, Франкское. Низложение в 476 г. последнего императора Западной Римской империи подростка Ромула Августула было лишь тихой заключительной мизансценой великой исторической трагедии — падения Рима, сущность которой составила гибель общественной системы, первоначально основанной на рабстве, и соответствовавших ей структур, отношений, религии и культуры.

 

Глава II. Борьба за алтарь Победы: Квинт Аврелий Симмах

Гибель язычества не была внезапной. Упадок его длился веками, но к времени императора Юлиана (361–363) оно уже изжило себя и как религиозная, и как политическая идеология. Политика Юлиана, который стремился восстановить древние культы и на их основе создать единую религию с догматикой, теологией и корпоративной жреческой организацией, была последней вспышкой, трагическим, но и вполне понятным последним подъемом язычества, всплеском эллинского духа, которому затем предстояло еще совершить исторически необходимый труд — создать четкие формы воплощения христианства. Наступила эпоха выработки христианских догм и обрядовости, эпоха соборов и ересей.

На Западе, особенно в среде высшей римской аристократии, как бы оцепеневшей в последнем языческом трансе, было немало защитников древней религии. Она сохранялась и в крестьянских слоях, для которых христианство было непонятным и чуждым, в то время как традиционные боги были привычными, живущими рядом, почти соседями. Именно крестьянская среда осталась обиталищем так никогда и не побежденных до конца остатков язычества на протяжении всего средневековья. Язычество и связанные с ним ереси обрели также мощную поддержку в верованиях стремительно наводнявших территорию империи варваров.

Язычество как официальная идеология умерло, но, подобно мифическому Гиацинту, оно в последующие века упорно прорастало в народных обрядах, верованиях и фольклоре. В эпоху Возрождения вновь воскресли не только его философские системы, произведения античного искусства, но возродился языческий рационализм, чувственное и радостное восприятие мира, самоощущение человека, который может стать богом. Античные боги как воплощение веры в непосредственную человечность всего божественного, неразделимость высшего мира и мира человеческого, в доступность святыни, в способность ее быть воплощенной в пластических, чувственных формах, породили особое мироощущение, дали совершенное искусство. Мысль, что идеальное, божественное не только вообразимо, но и воплотимо, была свидетельством большой свободы духа и разума. Эта мысль пережила века и дала мощные ростки в ренессансной культуре.

Некогда Рим усвоил греческую теогонию. Единая стихия, из которой возникали греко-римские боги, дробилась ими же. Радостноносные олимпийцы таят в себе предузнание собственной гибели. Один и тот же бог предстает в разных обличьях, с разными функциями, дает начало новому, отпочковавшемуся от него божеству, которое подчас способствует забвению своего родителя. Каждый бог стремится расширить поле своей власти, но это приводит к тому, что боги начинают соперничать не только на Олимпе, но и в сознании людей, им поклонявшихся.

Римляне с их тягой к регламентации стремились каждому моменту жизни человека найти своего покровителя. Так два десятка богов и богинь охраняли ребенка только в момент его рождения. Боги Рима — абстракции права и морали, эманации сил не столько природных, сколько общественных. Однако слившаяся с греческой римская мифология не ограничилась этим синтезом. Рим принял в свое лоно богов тех народов, которые входили в империю. Место рядом с Юпитером, даже потеснив его, заняли египетские Осирис и Изида, персидский Митра, бесчисленные боги Востока. Культы и мистерии предстают в поразительном смешении. Не случайно Лукиан еще во II в. вопрошал: откуда появились у римлян эти Апис, Корибант, Сабасий? Кто этот мидиец Митра, в персидском одеянии и с тиарой на голове, ведь он не знает ни слова по-гречески и не понимает даже когда римлянин с ним здоровается. Лукиана особенно возмущали египетские боги, предстающие с собачьей головой или в виде пестрого быка из Мемфиса. А ведь римляне воздают им божеские почести, у этих богов есть свои оракулы и жрецы. Лукиан считает постыдным даже говорить об ибисах, обезьянах, козлах и тысячах других смехотворных богов, которыми египтяне наводнили небо, а не только поклоняться им.

Когда жизненное начало греко-римского политеизма изжило себя, философы попытались рациональным путем создать религию. По существу, язычество «последних римлян» Претекстата, Симмаха или Макробия приближается к своеобразному монотеизму. Не зря ведь Юлиан, возрождая язычество, все же выделил как главный культ поклонение высшему единому богу — вечному Солнцу, которое очень мало напоминало антропоморфного Гелиоса времени греческих полисов. И языческая философия последних веков Рима упорно ищет единого бога. Язычество в лице последних своих философов-неоплатоников Плотина, Порфирия, Ямвлиха, Прокла делает последнее усилие: в соединении рационализма и мистики стремится дать величайший синтез античного миросозерцания. Устремившись к бесконечному, которое есть все и есть ничто, античная мысль все же оперлась на свое давнее оружие — диалектику и абстрактные логические построения. Юлиан, который хотел явить народу обновленное и усиленное язычество, на самом деле предложил недоступную ему философию, которая была понятна лишь узкому кругу избранных и уже в силу этого не могла быть связующим духовным звеном общества.

Отвлеченная мысль, силящаяся выразить в логических формах или мистических озарениях сверхчувственное, пришла к отрицанию того, что составляло жизненную силу эллинско-римского политеизма, — возможности воплощения святынь в чувственных формах, непосредственного общения с богами. Античные боги на земле умирали, превращаясь в надмирные, эфемерные начала. Зевс, Афродита, Дионис становились символами, за которыми скрывались отвлеченные философские схемы. Тем самым язычество, достигнув своего высшего синтеза, отрицало самое себя. Однако в рациональных поисках Единого позднеантичная мысль не могла найти удовлетворения. Логические антитезы приводили к новым неразрешимым проблемам. И если вначале неоплатонизм но существу отверг мир и чувственные формы, то затем был вынужден отказаться от разума в пользу экстаза, причем экстаза, доступного лишь единицам, достойным слияния с божеством. Из общенародной веры язычество превратилось в элитарную религию, на смену которой неизбежно должна была прийти иная идеология, доступная всем, способная на каком-то этапе удовлетворить, хотя бы и иллюзорно, чаяния большинства. Такой религией стало христианство, уже давно накапливавшее силу в недрах античного общества.

Римский политеизм в ходе своего развития оказался тесно связанным с традицией государственности. Культ Рима и культ императора были не только религиозными, но и политическими стабилизаторами державы, объединяли разноязыкие народы империи. Не в силах преодолеть эти культы, христианство трансформировало и вобрало их в себя: на Западе они питали концепцию теократии с ее идеей господства Рима над миром и духовной власти над светской, а на Востоке — представления о слиянии церковной власти и власти императора как непреложном условии праведности и консолидации государства и общества. Христиане переняли у язычества и то, что составляло «тайну тайн» его огромного психологического воздействия на массы — принцип чувственного воплощения идеального, божественного. На VII Вселенском соборе обсуждалась связь иконопочитания с таинством боговоплощения. Однако усвоив этот античный принцип, христианство искало иные пути его осуществления, иные формы прекрасного, нашедшие совершенное выражение в зрелых формах христианского искусства.

Натиск христианства застал язычество отнюдь не монолитным. У основной массы его сторонников истинную убежденность подменяла скорее приверженность традиции, привычка к внешней обрядовости без углубления в существо древней религии. Ментальность масс уже давно сжилась с мифом, сохраняя присущую социальной психологии консервативность. Язычество охлоса было скорее сродни равнодушию, чем вере, поэтому вступившее в союз с государством христианство, которое обрело, кроме идейных форм воздействия, и методы социального принуждения, могло без особых трудностей привлекать в свои ряды многих язычников, нестойких в своих убеждениях.

Язычество образованных слоев было несколько другого рода. Его «теоретической» основой служил не столько миф, сколько философия, что обусловливало рационалистический характер миропонимания. Неоплатонизм как итог и высшее интеллектуальное достижение язычества имел своей целью поиск истинного знания, и в этом он, в сущности, противостоял богооткровенной доктрине христианства. В поисках выхода из тупика устремившись к созданию монотеизма, язычество римской «интеллигенции» приняло отвлеченные, абсолютные формы, ибо для нее было совершенно неприемлемо представление о нераздельной слиянности бога и человека в одном лице, как это утверждало христианство. На это, в частности, указал император Юлиан в своей полемике против христиан.

Философско-теологическое, мировоззренческое неприятие христианства сливалось в образованных слоях римлян с его политическим отторжением. Столкнулись не только два видения мира, две религии, но и две политические доктрины, и это столкновение в конечном итоге привело к гибели одной из противоборствующих сторон.

Если на Востоке язычество достигло наибольшей высоты в последнем своем философском синтезе, то на Западе самыми стойкими язычниками оказались римские аристократы, для которых отказ от него был равносилен отрешению от славного прошлого Рима, от признания его вселенской миссии, — языческий культ и римская государственность в их глазах были неразделимы. Римская традиция требовала, чтобы человек, занимавший высокие посты в государстве, одновременно исполнял и важные религиозные обязанности, часто жреческие. И в IV в. город Рим оставался языческим центром. Сокращенный список памятных мест «вечного города» насчитывал 423 храма. Императоры вынуждены были мириться с языческим духом города, в котором продолжал пребывать сенат, учреждение, хотя и потерявшее реальную власть, однако сохранившее свой высокий социальный статус, собравшее остатки цвета древней римской аристократии.

Глава сената Симмах свидетельствовал, что император Констанций, этот преследователь язычества, при посещении Рима «без гнева» смотрел на языческие храмы, читал начертанные на них имена богов и вообще относился с уважением к языческой религии. Историк Аммиан Марцеллин утверждал, что и при Феодосии, в правление которого христианство было окончательно официально утверждено, жрецы Матери богов омывали ее статую в реке Альмо. Иногда кажется, что запретительные императорские эдикты еще больше подогревали языческое рвение римлян. Знать выставляла напоказ свои жреческие обязанности, кичилась званием гиерофантов Гекаты, жрецов Геркулеса, Изиды, Митры и других богов. Претекстат Флавиан или Симмах, бывшие лидерами сената и римской языческой оппозиции, в основе своей приверженности к политеизму имели не только всеохватывающую любовь к славному прошлому Рима, но и жажду для него великого будущего, прежде всего политического, не понимая, что крушение римского мира и римской славы уже ничто не сможет предотвратить. Для них противостоять христианству означало противостоять всему неримскому, варварскому. Великое наследие Рима, его слава должны были быть переданными потомкам, и даже императорам не дозволено было посягать на них. Неизбежность сражения, которое язычество стремилось дать христианству, усиливалось и тем, что раскол происходил не только в государственной, политической и общерелигиозной сферах, он поражал души людей и их семьи. Так, в домах аристократов, наиболее стойких защитников язычества, женская половина, как правило, не поддерживала устремлений глав семейств и была христианской. Достаточно красноречива описанная Иеронимом семейная сценка: один из руководителей языческой партии, сенатор Альбин, играет в кабинете с маленькой внучкой, а та, устроившись на коленях деда, напевает христианские псалмы, которым ее научила мать. Аристократические римские дамы считали хорошим тоном быть в духовной оппозиции своим мужьям и отцам. Они с энтузиазмом внимали христианским проповедникам и часто состояли с ними в переписке.

После смерти императора Юлиана отношения между старой и новой религией на Западе хотя и были достаточно напряженными, но все же еще не вылились в какой-либо острый и обширный конфликт. Однако, хотя христиане и считали, что «древний культ только старался умереть эффектно», язычество все же не желало сдаваться и применяло различные формы сопротивления. Шаткий религиозный мир, длившийся с 364 по 382 г., вселял в его сторонников надежду на возможность поддержания престижа древней религии, привыкшей в течение многих веков черпать силу не только в собственных установлениях, но и в поддержке государства. Провозглашение христианства государственной религией застало язычество до некоторой степени врасплох, оно лишалось своей главной и столь привычной опоры — союза с властью.

В то же время взрыв в отношениях между старой и новой религией был неизбежен. Этому способствовало и поражение, понесенное римлянами от готов в битве при Адрианополе в 378 г., в которой был убит император Валент. За три года до этого (в 375 г.) на Дунае умер император Валентиниан I, отличавшийся относительной веротерпимостью. Западная Римская империя досталась его сыновьям Грациану (375–383) — человеку неумному и нетерпимому, и малолетнему Валентиниану II (375–392); императором Востока стал Феодосий I, прозванный впоследствии Великим.

С именами этих правителей связано принятие последних суровых законов против язычества. В 381 г. император Феодосий издал эдикт о лишении отступников от христианства гражданских прав и запрещении ночных жертвоприношений. В 382 г. Грациан сложил с себя титул понтифика (верховного жреца), конфисковал имущество языческих жреческих коллегий и лишил их финансовой поддержки со стороны государства. Это был сильный удар, так как язычество полностью и окончательно отделялось от государства и теряло свою материальную базу, ибо только государственная казна была в состоянии до поры до времени оплачивать блеск и пышность языческих церемоний. Одновременно с этим Грациан сделал шаг, казалось бы, менее значительный, чем лишение жреческих коллегий государственных субсидий, но вызвавший возмущение и негодование язычников, шаг, ставший поводом к последнему, решающему сражению между ними и христианами. Он приказал вынести из курии римского сената статую богини Виктории (Победы), стоявшую здесь со времен императора Августа, который повелел в 29 г. до н. э. воздвигнуть алтарь Победы в честь битвы при Акциуме. Этот алтарь был привезен из Тарента и установлен у подножия статуи Победы. Он был гордостью римского народа, символом его славы и могущества, залогом его политического и военного счастья. Более четырех веков крылья богини Победы осеняли Рим, вдохновляли несокрушимую поступь его легионов. Алтарь был вынесен из курии лишь в 357 г. при императоре Констанции II, гонителе язычества, но император Юлиан снова восстановил его. В 382 г. император Грациан приказал убрать его окончательно. Тем самым римскому сенату, в составе которого преобладали язычники и номинальные христиане, было нанесено тяжкое оскорбление. Сенат принял решение обратиться к императору с прошением о восстановлении алтаря Победы. Эта нелегкая миссия была поручена упомянутому выше Симмаху, главе сената и стойкому поборнику язычества.

Квинт Аврелий Симмах родился около 340 г. в аристократической семье. Его предки были сенаторами со времен императора Севера, а дед и отец занимали должность префекта Рима. Два его брата умерли довольно рано, а третий в 380 г. стал викарием Африки. Уже в зрелые годы Симмах женился на Рустициане, дочери Моммия Витразия Орфита, который в середине 50-х годов IV в. тоже был префектом Рима. Очевидно, с этого времени имя Рустициана сохраняется в роду Симмахов, — так звали и дочь его правнука Симмаха, крупного государственного деятеля при остготском короле Теодорихе, которая стала женой прославленного философа и магистра оффиций Боэция, вошедшего в историю европейской мысли как «последний римлянин» и «отец схоластики». Когда ему исполнилось около двадцати пяти лет, Симмах был назначен управителем Лукании и Бруттия, богатейших областей Италии. Пребывание в Лукании и Бруттии послужило укреплению позиций и богатства Симмаха. В 309 г. он был послан со специальным почетным поручением от сената к императору Валентиниану I в Аугусту Тревиров (в то время велись военные действия против варваров в Германии). Уже тогда сенат и император высоко оценили ораторские способности молодого политика. О них позволяют судить сохранившиеся фрагменты трех речей, в которых спокойное и несколько высокопарное отношение Симмаха к событиям находится в странном противоречии с описанием трагичности происходившего в «Истории» Аммиана Марцеллина.

С 370 по 374 г. Симмах был проконсулом Африки. Затем, даже отойдя от официальных дел, он еще оставался там на некоторое время и инспектировал свои имения. Тогда же у него завязались добрые отношения с военачальником Феодосием, отцом будущего императора.

После 374 г. в жизни Симмаха наступает период, свободный от заметной государственной службы. В 375 г. в Риме вспыхнул бунт из-за нехватки вина, отец Симмаха был изгнан из города, а его дом сожжен. Впоследствии виновные были наказаны, а отец с почетом возвратился в Рим. Сам же Симмах в течение этих нескольких лет заседал в сенате и упражнялся в красноречии, обращаясь с благодарственными речами к императору. В 382 г. начинается самый яркий период в жизни Симмаха — разворачивается борьба за алтарь Победы.

Через год после указа с июля 384 по январь или февраль 385 г. Симмах занял пост префекта Рима. Круг прав и обязанностей префекта был огромен. По существу, император делегировал ему как своему высшему представителю часть своей власти. Префекту был подчинен не только город, но и его округа. Его обязанностями были попечение о сохранности города и регулирование всех сторон городской жизни, а его главной функцией — «соблюдение закона и справедливости». Под наблюдением префекта находились сенат, администрация и все городское управление. Он руководил организацией общественных работ, проведением общественных игр, наблюдал за отправлением религиозных культов. В его ведении находились финансы, снабжение продовольствием и даже регулирование личной жизни граждан. Префект должен был информировать императора о том, что обсуждается и говорится в сенате, сообщать о назначениях на официальные посты, о настроениях народа. В то же время у власти префекта были определенные ограничения, ибо он назначался императором и мог быть в любой момент смещен. Это была не законодательная, а лишь исполнительная власть. Префект должен был блюсти законы, но не мог их издавать.

Симмах был одним из наиболее уважаемых людей империи не только из-за славы своего древнего рода, высоких должностей, которые он занимал с юных лет, наконец, огромного богатства, но и потому, что он был образованнейшим человеком своего времени, блестящим оратором и автором писем, ставших образцами эпистолярного жанра. Симмах прославился и своими личными качествами: неподкупностью, честностью, высокой моралью и вместе с тем добротой, благородством и дипломатичностью. Его высоко ценили не только язычники, но и христиане, признававшие за ним многие добродетели и сокрушавшиеся, что столь выдающегося и достойного человека они имеют не своим другом, но противником. Его антагонист, епископ Милана Амвросий, называл Симмаха «славнейшим», а, как известно, «отец церкви» был скуп на похвалы. От времен префектуры Симмаха сохранилось 49 его посланий. (Это лишь часть его эпистолярного наследия.) Некоторые из них касаются правовых вопросов, в других даются отчеты о состоянии дел. Здесь же можно увидеть приветствия, ответы на послания других лиц, сообщения о назначениях. Словом, это официальные документы высшего должностного лица. Все послания, кроме 9-го и 42-го, адресованы императору Западной Римской империи Валентиниану II. При всей официальности посланий можно заметить, что они написаны не робким человеком, так как Симмах отстаивает свой взгляд на вещи, требует для себя прав на самостоятельные решения. Он прямо указывает на несообразности высшей законодательной власти. Вместе с тем свои возражения Симмах облекает в высшей степени дипломатичную форму, хотя и не стесняется критиковать близких к императору официалов.

Полное собрание сохранившихся посланий Симмаха содержит около 900 писем, относящихся ко времени с 360 по 402 г. Отметим, что в Риме послания были литературным жанром, а не достаточно интимным элементом личной жизни. Опубликование этих посланий было впервые осуществлено сыном Симмаха уже после смерти отца, который произвел определенный отбор и «редакторскую правку». Как мы уже отмечали в предыдущей главе, можно было бы предположить, что человек, живший в столь бурное время и бывший государственным деятелем столь высокого ранга, в своих посланиях и речах вольно или невольно представит детальную картину своего времени, или по крайней мере отразит важнейшие события своего времени. Литературное наследие Симмаха сильно разочарует историка, жаждущего отыскать как можно больше конкретных фактов. Многие важнейшие события и многие его известные современники вообще не упоминаются им. Один из исследователей собрания писем Симмаха едко заметил: «Никогда еще человек не писал так много, чтобы сказать так мало»[4]Цит. по: Boissier С. La fin du paganisme. P., 1891. Т. 2. P. 183.
. (Не хочу проводить никаких параллелей, но невольно вспоминается, что уже в XX в. крупнейший государственный деятель Джон Кеннеди как бы шутил, что искусство политики состоит в том, чтобы уметь говорить много, но ничего не сказать. Если оценивать Симмаха по этому критерию, он был блестящим политиком.)

Не будем, однако, прибегать к рискованным аналогиям, сравним подобное с подобным. Литературное наследие Симмаха совершенно органично для римской традиции, вспомним хотя бы классические образцы — речи Цицерона или собрание писем Плиния Младшего, в которых общее, то, что может показаться современному читателю лишь «словами», доминирует над конкретикой, ибо таков закон культуры, построенной на риторических принципах, в которой совершенный образец важнее и в высшем смысле реальнее, чем самый конкретный факт. Риторический подход к отражению действительности порождает идеальный, точнее — выстроенный мир, создает образ реальности, который как бы обретает самостоятельное существование. Через сто лет эту римскую эпистолярную традицию с блеском и элегантностью подытожит квестор и магистр оффиций остготских королей Флавий Кассиодор (около 490 — около 585 гг.).

Отметим еще одну особенность посланий Симмаха. Он был политиком и администратором, жившим в эпоху исключительной общественной и религиозной напряженности. И настрой его посланий и речей определяется прежде всего поисками общественного согласия, дружественности. Автор посланий пытается сверху всех примирить. Это отражается и на стилистике посланий. Бесконечные варьирования мысли иногда кажутся утомительными, но они предназначены, чтобы снять напряжение. Письма Симмаха, как представляется, рассчитаны были не на то, чтобы информировать, но на то, чтобы в определенной мере настраивать и тех, к кому они обращены, и тех, кто их будет читать после опубликования.

Симмах — страж «Вечного Града» не только «по должности», — он аристократ по рождению и мышлению. Но это не интеллектуальный аристократизм Платона, а политический, социальный, типично римский аристократизм. Послания Симмаха — свидетельства трагедии умирающего миросозерцания и имперской идеологии.

Смысл происходящего префект Рима видел в отношениях сената, аристократии и императорской власти. Для него очевидно, что сенат — «лучшая часть человечества»[5]Symmachi Epistolae. I. 52.
. Именно поэтому важнейшей обязанностью префекта Рима он считает его защиту, и это особенно заметно в сохранившихся фрагментах речей.

Симмах был человек власти, который считал, что обладает ею и будет обладать по праву рождения и по закону предков. Он был чрезвычайно богатым человеком, и это тоже давало ему власть. Некогда Цицерон определил власть как «способность с помощью подходящих средств защищать себя и подавлять других»[6]Ciceronis Do inventionc. II. 56. 168.
. Симмах не стремился к подавлению, однако он счел возможным «не заметить» все, что выходило за пределы отношений власти так, как он это понимал, в частности вторжения готов и франков, битву при Адрианополе, волнения народа, сопровождавшие смену императоров, и многое другое. Симмах и помыслить не мог, что варвары, «еще более дикие, чем Спартак» могут оказать сколь-нибудь заметное влияние на судьбу Рима или его собственную. Он также был твердо убежден, что власть не может принадлежать людям низкого происхождения. И это писалось тогда, когда императоры зависели от прихоти солдат, а варвары становились реальными правителями империи. Аристократия еще сохраняла свои высокие позиции в обществе, но уже переставала быть подлинной хозяйкой положения. Симмах не видел или не хотел видеть этого, что особенно ярко проявилось в его многолетней борьбе за алтарь Победы.

Итак, напомним, император Грациан мотивировал свой приказ удалить алтарь и статую Виктории из курии в 382 г. тем, что они якобы оскорбляли веру сенаторов-христиан. Сенат же, не приняв такой «защиты», обязал Симмаха ходатайствовать перед императором о восстановлении древних и столь дорогих римскому сердцу святынь. Противоречие, обнаруживаемое в этих событиях, скорее кажущееся, чем реальное. Римская аристократия, в своем подавляющем большинстве оставшаяся по духу языческой, но могла спокойно принять отмену освященного многовековой традицией единения своей религии с государственной властью. Лишение же языческого жречества финансовой поддержки со стороны государства представлялось ей кощунством, надругательством над римским патриотизмом. Поэтому даже сенаторы-христиане сочли за благо промолчать, когда принималось решение о том, чтобы послать Симмаха к императорскому двору.

Миссия Симмаха была весьма сложной и деликатной и требовала незаурядных дипломатических способностей, выдержки и терпения. В 382 г. император Грациан отказался принять Симмаха и сопровождавших его лиц. Казалось, миссия главы сената обречена на поражение. Однако в 383 г. император Грациан был убит и бразды правления, как уже упоминалось, принял двенадцатилетний Валентиниан II, вернее, его мать Юстина, известная своей проарианской настроенностью. Юный правитель, подавленный и напуганный охватившими Италию мятежами и голодом, вероятно, ощущал непрочность своего положения. Во всяком случае, это хорошо сознавала его властолюбивая мать. Император не мог выступить против языческой аристократии так резко, как его старший брат Грациан.

В 384 г. Симмах вновь прибыл в Милан, бывший местом пребывания императорского двора, и был выслушан монархом. В зале государственного совета в присутствии министров и двора Симмах обратился к императору с речью, которая может служить образцом римского красноречия и римского патриотизма. «Кто из людей настолько друг варваров, — вопрошал Симмах, — чтобы не сожалеть об алтаре Победы? У нас бывает обыкновенно беспокойное предчувствие, заставляющее избегать всего, что может показаться дурным предзнаменованием. Отнесемся же по крайней мере с уважением к слову «победа», если отказываем в нем божеству. Вы многим обязаны ей, государи, и скоро будете обязаны еще больше. Пусть ненавидят ее могущество те, кто не испытал се благосклонности; а вы, кому она служила, не отказывайтесь от покровительства, сулящего вам торжество. Так как она всем нужна и все желают победы, то зачем отказывать ей в культе? Где будем мы отныне присягать в верности вашим законам и выслушивать ваши повеления? Какой религиозный страх ужаснет вероломного человека и помешает ему солгать, когда его призовут в свидетели? Я знаю, что бог везде, и нигде нет верного убежища для клятвопреступления, но мне также известно, что ничто сильнее не удерживает совесть от искушения, чем присутствие священного предмета. Этот алтарь служит гарантией общего согласия и верности каждого»[7]Symmachi Relationes. III. 1–3.
.

Симмах настаивал на том, что право древней религии на жизнь освящено авторитетом великого прошлого Рима и уважением к предкам, а обычаи пращуров не дозволено упразднять, ибо следование примеру отцов и дедов служит укреплению духа народа.

Вторым доводом Симмаха было то, что нельзя разрушать культ, который столь долго приносил счастье Риму. Как бы от имени богини «вечного города» он говорил: «Окажите уважение к старости, которой я достигла при этой священной религии. Оставьте мне древние святыни, мне не приходилось в них раскаиваться. Разрешите мне, поскольку я свободна, жить по моим обычаям. Мой культ подчинил моим законам весь мир: эти жертвоприношения, священные церемонии удалили от моих стен Ганнибала и галлов от Капитолия. Неужели я была спасена тогда, чтобы переносить позор в старости? Поздно предъявлять мне какие-либо требования, в мои годы позорно меняться»[8]Ibid. III. 9.
.

Тем не менее, речь Симмаха дает прекрасное свидетельство того, что язычество изменилось, приблизившись в своих монотеистических поисках к христианству. Симмах не случайно признает что «верховное существо, к которому все люди обращаются с молитвами, одно и то же для всех…». При этом внешнем сходстве еще разительней выглядит расхождение высших нравственных принципов позднего римского язычества и христианства. Язычник Симмах учит не чему иному, как свободе совести, утверждая, что моря созерцают одни и те же светила, у всех общее небо; все живем в одной вселенной. И разве так важно, каким путем каждый человек обретает истину? Ведь одного пути недостаточно, чтобы постичь великую тайну бытия. Благородство этой позиции взволновало современников оратора, ее вспоминали через много веков великий итальянский поэт Данте и пламенный трибун итальянского народа Кола ди Риенцо.

Более того, нетрадиционную для римлянина широту воззрений Симмах обнаруживает и при оценке религий других народов, заявляя, что у каждого из них есть свои обычаи и свои культы. Божественный разум, по его мнению, назначает каждой стране своих покровителей. Подобно тому как каждый смертный получает при рождении душу, точно так же каждому народу предназначены особые гении, управляющие его судьбой. Это прекрасный пример веротерпимости, призыв к которой становится лейтмотивом речи Симмаха. Он не требует привилегий для язычества за счет христианства, но настаивает на необходимости равенства религий перед государством; он просит свободы вероисповедания и защиты прав каждого человека выбирать себе богов. Позиция, которая могла бы показаться гуманной и свободомысленной и в более поздние времена. Великолепная речь благородного Симмаха встретила самый благосклонный прием со стороны императора и многих его приближенных. Казалось, миссия защитника язычества может достичь успеха. Однако христиане не могли смириться с этим. Против Симмаха выступил епископ Милана Амвросий, человек в своем роде не менее блестящий и не менее уважаемый, чем префект Рима.

Любопытно то, что между Симмахом и Амвросием существовали родственные связи, так как оба они имели отношение к римскому роду Аврелиев. Этот факт еще раз подтверждает, сколь драматичные формы подчас приобретало разделение римского общества по религиозному признаку, проходившее «по живому». Некоторое время Амвросий был префектом Северной Италии и успешно справлялся с этими обязанностями, прославившись своим бескорыстием, справедливостью и добротой. Амвросий стал епископом Милана неожиданно для себя, ибо в юности он и не помышлял о том, чтобы отдаться служению церкви. Талантливый администратор и блестящий оратор, он хотел трудиться на государственном поприще. Однако, когда в Милане умер епископ, а Амвросий явился в центральный собор города, чтобы успокоить взволнованную толпу, не знавшую, кого избрать себе в пастыри, жители Милана единодушно предложили эту почетную духовную должность своему префекту. Амвросий не без колебаний принял ее. Став епископом, он проявил недюжинные способности организатора и администратора, но, кроме того, развил свой незаурядный дар проповедника, достигнув в нем вершин, сравнимых с деятельностью знаменитого Иоанна Златоуста на Востоке.

В своих проповедях он страстно говорил о равенстве всех перед богом, о том, что земля принадлежит всем, призывал к милосердию, защищал бедняков и обличал их угнетателей. Более того, он осуждал неограниченное право собственности, утверждая, что природа сотворила право на совместное владение имуществом, лишь присвоение породило частную собственность. Авторитет Амвросия был огромен. Последнее сражение между язычеством и христианством велось двумя самыми достойными противниками, что придало событиям пафос истинной трагедии, в которой сталкиваются настоящие герои. Амвросий подготовил довольно пространный ответ Симмаху, сознательно или бессознательно он намеренно снизил основные тезисы речи римского префекта, сведя их к двум: требованию исполнения старых обрядов и уплате жалованья жрецам и весталкам, ибо отказ от этого якобы мог повлечь за собой всеобщий голод. Критика язычества носит у миланского епископа весьма рационалистический характер. Он резонно возражает Симмаху, что победы римлянам принесли не боги, а доблесть воинов, не щадивших жизни для защиты отечества. И нелепо верить, что исход сражений мог зависеть от воли богов, ибо и победители, и побежденные часто поклонялись одним и тем же идолам. Однако куда девается его рационализм и трезвость суждений, когда Амвросий начинает объяснять историю с точки зрения христианства. По существу, он часто оперирует теми же доводами, что и Симмах, разница лишь в терминологии. Призыву последнего язычника к веротерпимости Амвросий противопоставил призыв обратиться к истинному, с его позиций, богу, ибо «учиться истине никогда не поздно. Пусть стыдится тот, кто не в состоянии исправиться на старости лет. В преклонном возрасте (любопытно, что это говорил человек, не достигший еще и 45 лет. — В. У.) похвалы достойна не седина, а характер. Не стыдно меняться к лучшему»[9]St.Ambrosii Epistolae. XVIII. 7.
. Амвросий требует от государства для христианской церкви тех же привилегий, которые он так страстно отвергал в отношении к языческому жречеству. Более того, он, по существу, ставит церковь выше государства, ибо духовная власть, считает епископ, выше светской. Амвросий отбрасывает принцип веротерпимости, признавая безусловное право на существование лишь за ортодоксальным христианством, все еретические течения которого, так же как и язычество, должны были подлежать искоренению.

Вдохновленный посланием Амвросия христианский поэт Пруденций написал поэму «Против Симмаха», в которой развил доводы миланского епископа, насмехаясь над язычеством в стиле едких сатир Ювенала. Славу Рима он связывал прежде всего с величием Христа, великие язычники по воле провидения якобы трудились во имя наступления его царства, долженствующего стать венцом римской истории.

После исполненной страстей и накала полемики и благодаря не знающей преград энергии миланского епископа, пустившего в ход не только свой дар красноречия, но и другие средства, петиция Симмаха все же была отвергнута. Государство сочло необходимым навсегда отмежеваться от язычества. Придворные и горожане Милана повели себя так, как нередко ведут себя люди в подобных обстоятельствах: еще недавно с восторгом внимавшие Симмаху, они отвернулись от него. В конце концов милость земной власти оказывалась более важной для них, чем милость любой власти небесной.

Язычники попытались просить о восстановлении алтаря Победы еще раз в 389, а затем в 391 г., но их голос был заглушён требованиями церкви расправиться с язычеством. В 391 г. император Валентиниан запретил языческие жертвоприношения и обряды под страхом конфискации жилищ, земли и имущества. Языческие храмы подлежали закрытию или разрушению. 8 ноября 392 г. император Феодосии принимает еще более суровый закон против язычников, развязывающий серию суровых гонений против сторонников древней религии.

Некоторая либерализация религиозной жизни при императоре Евгении, правившем после Валентиниана, была быстротечной и не оставила заметного следа. После воссоединения Восточной и Западной империй под властью Феодосия (394 г.) жестокие законы против язычников применялись повсеместно. Однако даже сделанное через три десятилетия после закона 392 г. заявление Феодосия о том, что в его государстве не осталось больше язычников, было более чем преждевременным.

Открытая позиция Симмаха в религиозных вопросах и его аристократическая независимость не снискали ему особого расположения императоров. Напомним, что с занятием Симмахом поста префекта Рима надежды языческой партии возродились настолько, что ее лидеры даже обратились к императору с просьбой о восстановлении языческих культов и жреческих функций императора. В этом им, однако, было отказано, ибо при дворе усиливалось влияние христиан, настраивавших монарха против префекта-язычника. Этим воспользовались и подчинявшиеся ему городские официалы, недовольные его действиями. В результате всей этой борьбы Симмах вынужден был оставить свой пост, уступив его христианину Пиниану.

В 387 г. Симмах играл заметную роль в торжествах, посвященных третьему консульству императора Валентиниана, но уже вскоре он приветствовал узурпатора Максимина. Это было ошибкой Симмаха, узурпатор был низвергнут Феодосией, а Симмах нашел убежище в христианском храме. Христианский же епископ Леонтий способствовал тому, чтобы язычник Симмах был прощен. Симмах написал панегирик Феодосию. В 391 г. он был избран консулом и снова возбудил дело о восстановлении алтаря Победы, желая воспользоваться разногласиями между императором Феодосией и епископом Амвросием Медиоланским. Однако в этом он не преуспел.

Разочарованный своим поражением, Симмах поддержал еще одного узурпатора, Евгения. Но и этот узурпатор был смещен Феодосием. Симмах стал вести лишь частную жизнь. О нем как о прекрасном организаторе вспомнили в 395 г., когда в Риме разразился голод. Симмах откликнулся на призыв сената и помог в преодолении продовольственного кризиса. Но признательность сограждан не была продолжительной. Вскоре, когда Риму стал угрожать Стилихон, они нашли предлог, чтобы обвинить Симмаха как виновника их бед. Толпа потребовала изгнания его из Рима, однако вскоре римляне смягчились. Симмах снова вернулся в «вечный город», помогал организовывать официальные игры, которые готовились его сыном, ставшим претором в 400 г. Затем, в 402 г. Симмах присутствовал на торжествах по случаю консульства Стилихона.

В последний раз Симмах отправляется в Милан к императорскому двору в 402 г. и снова по поручению сената просит о восстановлении алтаря Победы, но получает окончательный отказ. Совсем больной, с приступом печеночной колики и подагры, он покидает Милан уже навсегда. Очевидно вскоре оказавшийся не у дел «последний язычник» умирает.

Язычество не было искоренено полностью ни через сто, ни через двести лет, оно постоянно беспокоило церковь в своих новых и новых обличиях. Следы римского язычества сохранились и в интеллектуальной культуре, и в недрах народного сознания, что заставляло церковь искать не только пути его искоренения, но и ассимиляции христианством. Битва с христианством была проиграна язычеством, но смерть его оказалась не более чем иллюзией.

 

Глава III. Римская слава и историки: Аммиан Марцеллин

В VI книге «Энеиды» Вергилия Анхиз, отец троянского героя Энея, легендарного основателя Римского государства, прорицает будущую великую судьбу Рима, которому предназначено «народами править державно»[10]Вергилий. Энеида. 851.
. Он предсказывает рост могущества нового государства, перечисляет его царей, героев республиканского времени, описывает правление императора Августа. Казалось бы, перед нами должно пройти как бы «разворачивание» исторических событий. Но ничего подобного не происходит. Все, что должно произойти (а на самом деле уже произошло ко времени Вергилия) предстает как застывшее в магическом кристалле, как вкрапление в вечный круговорот бытия вселенной. Не случайно историческому пророчеству Анхиза предшествует сжатый экскурс в платоновско-пифагорейскую космогонию, окрашенную также и в стоические тона, с признанием вечного переселения душ и изначальной и конечной неизменности всего сущего.

Другой великий римский поэт — Овидий в своих «Метаморфозах» также оказывается сторонником учения о вечном движении и вечном возвращении, которое он полностью переносит на историческую действительность. Такой подход характерен не только для поэтов, бывших «властителями умов», но и для историков, труды которых включались в «широкий круг» риторики. Лучшие римские историки, как правило, были писателями в том смысле, что они описывали то, что видели, знали или унаследовали в соответствии с культурно-исторической традицией. Подчас они не ограничивались этим и поднимались до аналитического уровня, пытаясь выявить причины событий или предвидеть их последствия. Они часто давали моральные оценки историческим деятелям, народам, событиям. Однако ни один из римских историков не поднялся до подлинно исторического осмысления изображаемой действительности. И тут дело не в личных достоинствах или изъянах того или иного римского автора, но в том, что для римского (и шире для античного) сознания подлинно исторический, т. е. принимающий всерьез временное начало, взгляд на историю, понимание истории как процесса, своеобразного развития, движения со своими кульминационными точками и спадами, определенной предсказуемостью причин и следствий, был глубоко чужд. «Опыт универсальной государственности, опыт векового великодержавия, — отмечает советский исследователь А. Ф. Лосев, — и социального, и политического, наконец, все это истинно римское чувство единства истории, приводящей от троянского Энея к императору Октавиану Августу, все это у римлян оказывается таково, что они вовсе не чувствовали единственности и неповторимости истории вообще и, в частности, неповторимости своей собственной истории. Как Рим ни горячо относился к своей социально-политической действительности, она в самый разгар великодержавия и национализма казалась Риму, в глубине его духа, не чем иным, как результатом круговращения небесных сфер и связанного с этим потока рождений и смертей, бесконечного перевоплощения душ в те или иные тела. Тут, в самой интимной точке римской социальной эстетики, мы начинаем ощущать античный холод и ту антиисторическую, доличностную, мертвенно-вещевистскую, хотя и мистическую, концепцию истории, которая именуется учением о «вечном возвращении» и об определяемости неповторимой личной судьбы человеческой души и души народов повторимыми и безличными движениями холодных и, в общем, слепых небесных сфер» (Лосев А. Ф. Эллинистическо-римская эстетика. М., 1979. С. 72–73).

Античному пониманию истории христианство противопоставило свою собственную философию истории. Эта область стала одним из важнейших полей битв между двумя мировоззрениями. Нельзя сказать, что христианская историография только абсолютно противостояла античной; она во многом ассимилировала ее опыт, который, однако, приобретал совершенно особое звучание в свете принципиально иной философско-исторической концепции. Имея фундаментом Ветхий и Новый заветы, опираясь на наследство, уходящее своими, корнями вглубь древнеиудейской традиции с её особенно острым переживанием временных и личностных аспектов бытия, христианская историография, освоив классические модели и античные правила сочинения, развивает новые представления о времени, структуре мира, истории и месте человека в ней. Она разрывает традиционный для античности круг исторического движения. История приобретает линейность, направленность, движется от сотворения мира к последнему пришествию, обретая тем самым начало и конец. Лишь за пределами собственно земной истории бытие спасенного человечества должно было быть космологизировано, слившись с бытием божественного мира. Показательно, что все события, представленные в христианском Писании, представлялись сторонникам новой религии глубоко историческими. И Бог-сын, и его мать, и пророки, и апостолы жили на земле в определенное время, а не во вневременном пространстве, как античные боги, проходили определенный жизненный путь. Ведь все персонажи Библии — действующие лица разворачивающейся во времени драмы, где каждый не только носитель отвлеченного качества и не знающего пощады античного рока, но прежде всего исторический персонаж с присущей ему волей и своеобразием личностной судьбы. В христианской интерпретации жизнь каждого человека представляет собой крохотный фрагмент всемирной истории. Вместе с тем пути истории неисповедимы, как неисповедимы и деяния бога, кроме него никто не может охватить ее целиком, а следовательно, и познать, выявить ее смысл. «Отцы церкви» взяли на себя решение задачи разбить историю на обозримые периоды, смысл которых можно было бы понять хотя бы в общих чертах. Эти усилия завершил Августин, разделивший историю на шесть веков соответственно шести возрастам человека, шести дням творения.

Однако и «отцы церкви» и христианские историки не могли отказаться полностью и от политической концепции истории. Другое принятое в христианской историографии подразделение истории — на Вавилонское, Мидийское, Персидское, Македонское и Римское царства — является по существу своему политико-религиозным. Христианские историки вынуждены были вписать реальную историю, известную из сочинений их противников, в библейскую историческую схему, включив туда и свою современность, ибо только так историография могла стать сильным, действенным оружием в борьбе за победу новой идеологии и политическое торжество христианства. Не случайно христиане начинают активно утверждаться именно в этой традиционной для античности идеологической области, стараясь всеми силами включить римскую историю в библейский канон, подтвердить ею истинность своего вероучения.

Языческое общество, кроме новообращенных, практически не было знакомо с библейской историей, которая и не могла его заинтересовать, так как была для него «периферийной», «сектантской» и «варварской». Римская история имела свои неоспоримые вершины в лице Тита Ливия, Тацита и Светония. Многие из государственных и политических деятелей Рима заполняли свой досуг созданием произведений исторического характера, что было почетно и широко принято. Продолжил эту традицию и один из последних защитников язычества — Аврелий Симмах, автор «Римской истории».

Во II–III вв. в христианской литературе шла подспудная работа, подготовившая «взрыв» христианской историографии IV в. Известный итальянский исследователь Л. Момильяно полагает, что в этом «взрыве» сказалась одержимость христиан идеей взять верх над Римской империей и сделать невозможным возобновление преследований и гонений их церкви. В 313 г., когда был издан Миланский эдикт, была обнародована и «Церковная история» Евсевия Кесарийского, биографа Константина Великого, которая вскоре была переведена на латинский язык. Около 316 г. появилось сочинение христианского апологета Лактанция «О гибели преследователей», в котором речь шла о печальных исторических судьбах гонителей христианства. Евсевий поставил целью раскрыть путь осуществления божественного провидения, соединяющий библейско-христианскую и языческую истории как изложения прямого и косвенного спасения человечества. «История» — это первая подлинно универсальная история, но проинтерпретированная не как мировая, а как церковная. В дальнейшем христианская историография, как позднеантичная, так в особенности средневековая, приняла «Историю» Евсевия за образец и в отношении общей концепции, и по методам изложения. Евсевий отходит от риторической традиции, апеллируя к собственному опыту и подлинным документам, особенно церковным. Тем самым он создает новую модель исторического описания, которая пришлась по душе средневековым историкам, тесно сплетавшим церковную и светскую истории, включавшим в свои труды свидетельства современников и документы. И Евсевий, и Лактанций, и другие христианские авторы сочинений исторического характера добивались, чтобы превосходство библейской интерпретации над языческой выглядело безоговорочным. Под пером Евсевия христианская хронология превратилась в универсальную, всеобщую историю. Однако этот жанр не был единственным в христианской историографии, он дополнялся собственно хрониками, агиографией и т. п.

Своей вершины христианская философия истории достигла в сочинении Аврелия Августина «О граде Божием», занимающем особое место в средневековой культуре, о котором речь пойдет в главе VI.

К концу IV — первой половине V в. относится творчество еще трех наиболее заметных христианских историков — Сульпиция Севера, Орозия и Сальвиана. Историк из Южной Галлии, учившийся у риторов Бордо, Сульпиций с редким для своего времени критическим настроем излагает и сопоставляет события, запечатленные в Библии. Его «Хронику» пронизывает «исследовательский» дух, способствовавший превращению описания в подлинную историю, которая органично связывает события минувших дней с современными Сульпицию, давая своеобразный образец «актуализации» историографии.

Ученик Августина Орозий, бежавший из Испании от нашествия варваров в Северную Африку (где, впрочем, ему так и не удалось укрыться от вандалов), решил на практике осуществить философски разработанный Августином замысел мировой истории. Однако в отличие от своего наставника Орозий был человеком мрачным, а тяжкие времена, в которые он жил, лишь усугубили его природный пессимизм. Его «История против язычников» отличается резкой антиязыческой и антиеретической направленностью. Все события, изображенные им, имеют трагическую окраску, содержат оттенок безысходности. Все земные царства, по Орозию, обречены на гибель. Ни одно из них даже в периоды расцвета не принесло человеку и человечеству добра и благоденствия. Аскетически настроенный Орозий имел в средние века многих почитателей, среди которых били историк франков Григорий Турский, Исидор Севильский, Беда Достопочтенный, Оттон Фрейзингенский, Иоанн Солсберийский.

Сочинение Сальвиана «О промысле Божием», написанное между покорением вандалами Африки и нашествием гуннов, отличается не столько антиязыческой, сколько антиварварской направленностью. Сальвиан в то же время осуждает и грехи римлян, судит пороки своего века.

Таким образом, IV — первая половина V в. были временем расцвета христианской философии истории и историографии, фундамент которых был создан предшествующей деятельностью христианских мыслителей по выработке ортодоксальной доктрины, дисциплинированию догматического мышления. Именно в это время христиане развернули непрекращающееся наступление на языческое мировоззрение и такую важную его часть, какой была история. Вдохновляемые политическими победами своей религии, они из гонимых превратились в гонителей, обвиняя язычество во всех грехах и несчастьях мира. Уже в этот ранний период, когда христианство делало первые шаги в качестве государственной религии, история показала, насколько тесно оно спаяно с политикой. Нетерпимость стала важнейшей чертой христианских идеологии и историографии того времени. Это особенно ярко проявилось в сочинении предтечи средневековых инквизиторов Фирмика Матерна, в начале IV в. призывавшего искоренить язычество, уничтожить языческие храмы и тех, кто их посещает. В свете такой нетерпимости и жажды отмщения со стороны христиан позиция историков-язычников того времени представляется на первый взгляд трудно объяснимой.

От IV в. до нас дошло немало исторических сочинений, созданных язычниками или номинальными христианами. При всем различии их уровня, степени достоверности, наконец, таланта все они имеют одну общую особенность: они не носят ярко выраженного антихристианского характера, большинство из них просто умалчивает о христианстве или содержит весьма либеральные высказывания о нем. Ни один из языческих историков, кроме Евнапия, не вступает в открытую полемику с враждебной религией, с людьми, стремившимися к уничтожению язычества. Можно предположить (как это делает выдающийся итальянский историк А. Момильяно), что прямой конфликт христиан и язычников не имел места на уровне «высшей» традиционной историографии. Христиане, при всей своей агрессивности, придерживались выработанных ими типов исторических писаний, язычники продолжали возделывать свое собственное дело. Действительно, христиане и язычники творят в разных исторических жанрах.

Подавляющее количество исторических сочинений языческой историографии в IV в. — это различные компиляции и бревиарии. Стремление к упрощению, систематизации, созданию различных «сводов», в доходчивой и довольно всеохватывающей форме излагавших тот или иной предмет, — это знамение времени, коснувшееся не только историографии. Иногда создается впечатление, что образованные люди той эпохи были заняты преимущественно «упаковкой» интеллектуального и культурного наследия предшествующей эпохи, стараясь сохранить и спрессовать как можно больше разнообразных знаний. Это заставляет думать, что они подспудно ощущали переломный характер времени, в котором жили. В исторических сочинениях это особенно заметно. Все они, как правило, посвящены изложению истории Рима, описанию римских древностей. Наиболее влиятельное историческое сочинение компилятивного характера — это так называемая «История в трех частях», являющаяся сводом сочинений различных авторов. Она открывается вступлением, посвященным происхождению римского народа, где содержатся легендарные и исторические сведения. Эту часть иногда считали позднейшей вставкой, написанной в XV в., однако сейчас это мнение отвергнуто научной критикой. Вторая часть, «О знаменитых мужах», содержит биографии римских царей, наиболее известных политических деятелей Римской республики и сопредельных государств. Излагающиеся в ней сведения не носят характера последовательного и исчерпывающего, что заставляет предположить о значительных сокращениях, которые были сделаны при использовании сочинения, послужившего образцом для нее.

Наиболее значительна третья часть, «О цезарях», принадлежащая перу писателя и крупного государственного деятеля (он был правителем Паннонии, а при императоре Феодосии I — префектом Рима) Секста Аврелия Виктора, одного из выдающихся «африканцев» (он был уроженцем Северной Африки). Аврелий Виктор находился в числе любимцев императора Юлиана Отступника, который даже повелел воздвигнуть ему медную статую при жизни. Сочинение Аврелия Виктора нельзя считать простой компиляцией, в нем ярко проявились особенности политической и моральной позиции и стиля автора. Римская государственность — вот его идеал: ее принципы на деле должны осуществляться просвещенным сенатом, пекущемся не о собственном благе, а о могуществе и счастье римского народа. Этот идеал, перекликающийся с настроем кружка Симмаха, выглядит хотя и весьма привлекательным с этической стороны, но анахроничным и абсолютно нежизнеспособным в условиях, когда единое Римское государство практически перестало существовать, когда варвары страшной угрозой «нависали» над Западом, а народ и высшие слои раздирались религиозными и политическими распрями, приводившими к экономической и социальной нестабильности.

Аврелий Виктор, обладавший, по свидетельству современников, высокими личными достоинствами, искал выход из тупика, в который зашло Римское государство, прежде всего в моральной сфере. Он обращал внимание на этическую сторону деятельности римских императоров, пытаясь найти даже у худших из них то, что способствовало усилению Рима, и осуждая даже тех, кому он наиболее симпатизировал, за аморальные поступки, за пренебрежение интересами народа. Хотя идеализированные представления историка разбивались о чудовищные факты реальной римской истории, но Аврелий Виктор не пытается обвинить в бедах, постигших Рим, христиан. Он с истинно римской гордостью считает, что на деятелях языческого Рима лежит ответственность за то, что произошло с великим государством. Богатое фактическим материалом сочинение Аврелия Виктора стало источником для других исторических произведений. Его использовал один из «отцов церкви» — Иероним Стридонский, в IX в. на него опирался историк лангобардов Павел Диакон, в X в. — Луиз Ферьера, в XII — Готфрид из Витербо и Генри из Хентингдона. В конце XVI и. «История в трех частях» была издана в Антверпене и разошлась по Европе, где она пользовалась широкой известностью и в новое время. «История в трех частях» Аврелия Виктора стала одним из источников «Египетских ночей» А. С. Пушкина.

Во второй половине 60 — 70-х годах IV в. была написана сокращенная история Евтропия, содержащая сведения от легендарного «построения Града» до времени императора Валента (364–373). Евтропий не стремился к использованию широкого круга источников, он преимущественно опирался на Тита Ливия и Светония. Завершает историю Евтропия рассказ о современных ему событиях.

По сравнению с произведением Аврелия Виктора бревиарий Евтропия носит более «деловой» и «политизированный» характер. Автор писал его для определенных кругов, в особенности для тех, кто имел отношение к управлению империей и государственной службе. Ведя свое историческое повествование по царствованиям сменявших друг друга монархов, Евтропий озабочен тем, чтобы дать примеры образцового служения государству, военных побед и могущества Римской державы, чтобы на положительном опыте научить преодолевать трудности, с которыми столкнулась империя в его время. Евтропий не придает значения религиозной борьбе, кипевшей в ней. Как крупный администратор, он усматривает причины ослабления государства в упадке дисциплины, своеволии солдат, отсутствии должной организации. Однако Евтропий не чуждается и деталей, оживляющих его повествование, при случае сообщает и исторические анекдоты, что вызывало особый интерес у читателей его сочинения в последующие века. Бревиарий Евтропия имел широкое хождение не только в Западной Европе, но и в Византии (он был переведен на греческий язык).

В IV в. была создана еще одна историческая компиляция, пользовавшаяся популярностью в средние века. Бревиарий Феста явно уступал по качеству сочинению Евтропия, однако он имел одну неоспоримую ценность — описание событий времени императора Валентиниана явно создано очевидцем. Для бревиария Феста также характерна индифферентность в вопросах религии.

Некоторые исследователи считают, что бывшая предметом долгих научных споров «История Августов» была вдохновлена языческой партией во главе с Симмахом. Шесть авторов создали коллективное произведение о римской истории, начиная с 117 по 284 г. Это сочинение обнаруживает зависимость от Светония, однако материал, изложенный в нем, носит тенденциозный характер. Несомненна апологетизация императоров, считавшихся с сенатом, и осуждение тех, кто проявлял тиранические наклонности. «История Августов» также содержит завуалированные антихристианские настроения.

Особое место среди историков IV в. занимает Аммиан Марцеллин. В эпоху компендиев и бревиариев он создал труд, достойный пера Тита Ливия или Тацита. «История» Аммиана Мардоллина как одинокая вершина возвышается над всем, что было создано в его время. Свою «Историю» Аммиан написал, по его собственному признанию, как «солдат и грек»[11]Ammiani Marcellini Rerum gestarum (Histona). XXXI. 16. 9.
. Выходец из Антиохии стал крупнейшим латинским писателем, достигшим определенного совершенства в изначально чуждом ему языке (хотя он и остается далеким от лучших образцов классической латыни). В юности Аммиан был офицером римской армии. Двадцатилетний грек сражался под знаменами известного полководца Урзицина, затем он сопровождал будущего императора Юлиана в его победных сражениях против алеманнов. Здесь он сблизился с этим реставратором язычества, верность которому сохранил до конца своих дней. Юлиан всегда был для Аммиана образцом императора и человека. В 363 г. Аммиан участвовал в походе императора Юлиана против персов. Смерть Юлиана, о котором он скорбел искренно и глубоко, положила конец продвижению Аммиана по военной лестнице. Он снова возвратился в город своей юности Антиохию, затем много путешествовал. Знания, обретенные им во время путешествий, он затем успешно применил в своей «Истории». В начале 80-х годов IV в. Аммиан поселился в Риме и разделил все тяжести пребывания чужеземцев в этом городе. Тогда же он приступил к созданию главного труда своей жизни, в котором с большой глубиной, точностью и проникновением в суть событий запечатлевает свою бурную и тяжелую эпоху. «История» Аммиана — произведение остросовременное, ибо ее автор не только был участником и свидетелем описываемых событий, но и стремился выявить причины происшедшего. До настоящего времени дошли последние 18 книг, посвященные 353–378 гг., однако имеются сведения, что он вел нить истории, начиная от правления императора Нервы (96–98). Хотя сохранившаяся часть его труда и содержит описание событий, очевидцем которых он был, она не простая их констатация, но во многом аналитическое свидетельство времени.

Аммиан, подобно Ксенофонту, Ливию или Тациту, находится во власти ощущения заключенности человеческой истории в великую и непостижимую замкнутость космоса, в которой любое индивидуальное проявление бытия, в том числе и дискретная историческая событийность являются лишь бликами на безбрежности всеединства, свидетельствами вечного возвращения и возрождения. Эту дискретную континуальность и отражает историк, не обязанный быть лишь хронографом, но компонующий время по его «смыслу». Аммиан выстраивает свою историю так, чтобы то, что было, запечатлялось бы не как чистая фиксация, но как картина, выявляющая истинную сущность происходившего, т. е. историческую реальность, проступающую через внешнюю канву событий.

В этом Аммиан бесспорно следует Платону, но не в примитивном ученическом смысле, когда один автор ссылается на другого, а в мыслительно-определяющем, когда последователь видит и выражает то, что считает истинным, в том же ключе, что и его предшественник. Речь идет не только об опорных реалиях «картины мира», но о самом главном, что отличает человека от всего живущего, — характере, способе мышления. В сущности, Аммиан, скорее всего подсознательно, как историк поступает согласно наставлению Платона: «Если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри нас, то это мыслительные круговращения Вселенной, им и должен следовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобным созерцаемому, и таким образом стяжать ту совершеннейшую жизнь, которую боги предложили нам как цель на эти и будущие времена»[12]Платон. Тимей. 90d.
.

Марцеллин, однако, не философ, а историк. При всем стремлении к обобщениям, аналогиям, параллелизмам, выявлению общего он мыслит конкретно-исторически и пишет прежде всего политическую историю, т. е. историю государств, императоров, полководцев, государственных деятелей, битв, походов и т. д. Но, руководствуясь благородным соображением, что историк не должен разглашать чужие тайны, он тем не менее объективно пытается совлечь покрои с самой главной для него тайны — в чем мировой и надмирный смысл истории Рима, и в частности того ее периода, современником которого был сам Аммиан.

Напомним, что Аммиан Марцеллин провозгласил честность в освещении событий главным условием написания истории. И действительно, субъективно он в своей «Истории» независим в суждениях и честен подчас до ригоризма. Объективно же он увлечен идеей вечного существования «храма всего мира» — великого Рима. Он зависит от этой идеи и как человек, и как историк. Но это не зависимость человека от обстоятельств, это отражение некоей космической зависимости, определяемой постоянным стремлением мыслящего человека вернуться к своему первоисточнику, в котором он «созерцает справедливость в себе, созерцает здравомыслие, созерцает знание»[13]Платон. Федр. 247d.
.

Как историк Аммиан Марцеллин пишет о том, что было вчера и не будет завтра, но основой его повествования оказывается то, что было, есть и будет всегда, т. е. о незыблемом основании истории. Для него это Рим. Рядополагая вечность и Рим, он поступает, как и многие из его предшественников. Он пишет римскую историю как историю мира. Эллин по рождению, Марцеллин выказывает себя как глубокий римский патриот. В этом он, кстати, не оригинален. Немало известных писателей и поэтов, выходцев из Греции, Галлии, с Востока, с искренним энтузиазмом прославляли Рим. В этом можно было бы усмотреть романтическую грезу о былом величии, ибо в то время Рим уже не был реальным «оплотом народов» и могучим средоточием мира. Но дело здесь, кажется, не только в романтизме. В сущности римский патриотизм оборачивался неизбывной тягой к универсализму. Римский универсализм — предчувствие единства человечества, что так тонко прочувствовало и так органично восприняло христианство, отринувшее языческое прошлое «Вечного Града», но перелившее его вечность в предвосхищение другого «Вечного Града» — небесного.

В кажущемся противоречии с идеей вечности Рима находится столь характерное для римского исторического сознания представление о «возрастах» мира, которое нашло отражение и в сочинении Аммиана Марцеллина. Ведь на первый взгляд в «кипящей в самой себе» вечности не должно быть того, что по определению связано с динамикой времени — рождением, становлением, гибелью. Однако для римского историка очень характерно включение линейного времени в круг, вернее, в замкнутую сферу бытия.

Аммиан «провидит» историю Рима через его детство, юность, зрелость и старость. С каждым этапом возрастает могущество Рима и расширяется сфера влияния на народы. Во времена Аммиана Марцеллина, относящиеся к «созерцательной старости» Рима, само его имя «побеждает народы». Старающийся следовать истине Аммиан тем не менее странным образом не желает видеть упадка великого государства и Города. Господствующая в его труде идея вступает в противоречие с беспощадной правдивостью историка. Рим, который, по Аммиану, «владыка и царь всех народов», предстает на страницах его «Истории» погруженным в стихию непрекращающейся войны, приносящей ему не только победы, но и жестокие поражения.

Даже победы нередко оборачиваются постыдной стороной, ибо оказываются результатами «невероятных преступлений»[14]Amm. Marc. XXVII. 9, 4.
. Римская армия уже давно не напоминает прославившиеся своей дисциплиной легионы. Солдаты, среди которых немало варваров, подчас становятся неуправляемой толпой, готовой к мятежам, погромам, политическим переворотам.

Страшным образом войны как почти повседневной реальности Рима становится мертвый солдат с залитой кровью рассеченной головой, продолжающий и мертвым стоять в толпе сражающихся у ворот Амиды. Смерть — вот подлинная госпожа на полях сражений, но она же и сестра подлинной славы. В панегирике императору Юлиану, которого Аммиан Марцеллин чтил не только как властителя, но и как истинного героя и человека, исполнившего предначертание судьбы, историк изображает его смерть как апофеоз достойно прожитой жизни. Однако автор «Истории» изменил бы себе, если бы не попытался быть объективным. Он отмечает, что смерть идеального цезаря Юлиана была как бы предопределена тем, что власть постепенно меняла душу правителя.

Война — это реальность и одна из движущих сил мировой истории. Другая важнейшая движущая сила — власть. Война — это следствие борьбы за власть. И если Рим — властелин мира, то каковы же еговластители? В «Истории» Аммиана Марцеллина проходит череда римских императоров — Цезарь Галл, Валент, Валентиниан, Феодосии и др. Однако истинный носитель власти для Аммиана Марцеллина — император Юлиан, который защитил славу, богов и нравы предков. Юлиан, как полагает историк, воплощает в себе лучшие качества монарха. Он способен удержать кормило власти в своих руках и направлять государственный корабль нужным курсом, но не стремится к абсолютному подчинению своих подданных. Император решителен, но не лишен благоразумия.

Он человек действия, но в то же время мудр, склонен к мистическим медитациям. Юлиан — защитник древних религиозных культов и религиозный реформатор, впрочем, по мнению историка, не всегда знавший меру в своих реформаторских устремлениях. Юлиан ищет славы, как и подобает императору римлян, но не только на поле брани, но и на стезе духовных исканий. Юлиан воин и мыслитель. Он человек, обладающий многими добродетелями, высокими нравственными идеалами, «у него есть душа»[15]Ibid. XXV. 4, 7.
. Его качества правителя и человека привлекают к нему людей. Его любят солдаты и подданные, но в то же время они видят в нем справедливого судью их деяний. Власть Юлиана сильна, но она не имеет ничего общего с тиранией. Его власть разумна, а разум в политике и в жизни Аммиан Марцеллин ценит превыше всего. «Дикая военная мощь бессильна перед разумом» — в этом историк совершенно убежден. Разум питает и высокие моральные качества. В условиях, когда христиане изображали отступника Юлиана, замыслившего восстановить язычество, чудовищем, исчадием ада, историк стремится показать величие и истинное, с его точки зрения, значение деяний этого философа на троне.

Антитиранический пафос вообще характерен для сочинения Аммиана Марцеллина. Сторонник сильной императорской власти, он тем не менее осуждает императора Констанция, этого «сносного» правителя, уже за то, что тот называл себя «моя вечность»[16]Ibid. XV. 1, 3–4.
. Правление должно быть основано на законе и справедливости, оно не должно превращаться в «узаконенный разбой». Произвол в государстве недопустим, ибо он порождает террор.

Аммиан Марцеллин с горечью свидетельствует, что неправый суд, террор, жестокие преследования, необоснованные казни стали обычными явлениями в римской жизни. Это привело к тому, что страх воцарился в обществе. Он разлагал души людей. Доносительство, предательство, немотивированные убийства приводили к нарастанию социальной напряженности. За одним кровавым валом репрессий катился другой. Рассказывая об одной из расправ при императоре Валенте, историк потрясенно констатирует: «На глазах у всех убивали людей, словно резали скотину»[17]Ibid. XXIX. 1, 40.
.

Автор «Истории» осуждает крайности применения закона об оскорблении величества. На печальные размышления о сходстве методов тиранов, применяемых для подавления инакомыслия или даже предполагаемого тайного неповиновения, наводят многие места из его труда. Вспомним лишь очень показательный пример о фабрикации дела об отравлениях при Валентиниане I, когда по спровоцированным доносам были организованы процессы против римской знати, членов многих аристократических фамилий. Итогом этих процессов стали пытки и казни, заставившие содрогнуться даже привычных к жестокости римлян.

Историк убежден, что произвол и террор не могут быть гарантиями стабильности государства и общества. Сильная власть должна иметь прочную правовую основу. В связи с рассуждениями Аммиана Марцеллина о власти исследователями не раз высказывались суждения, что он был выразителем политических взглядов консервативно настроенной римской сенаторской аристократии. Действительно, политические идеалы Марцеллина и лидера сенаторской оппозиции Симмаха во многом совпадают. Но ведь следует признать, что это в значительной степени общие идеалы справедливости и законности, разумного правления и ответственности государства перед своими гражданами, выраженные языком той эпохи. Эти идеалы были юридически сформулированы в сводах римского права, которое стало интенсивно кодифицироваться при императоре Феодосии II, а его наиболее полная систематизация была произведена при императоре Восточной Римской империи Юстиниане (527–565). Многие постулаты римского права, в том числе и те, о которых говорил Аммиан Марцеллин, составили универсальную основу, на которой базируется и современное право.

Вместе с тем сочинение Аммиана Марцеллина полно страстных обличений в адрес правителей империи, родовой римской аристократии, погрязшей в непристойности и бездуховности. Как приговор звучат слова историка, представляющие реминисценцию из Цицерона (поистине ничто не меняется столь медленно, как человеческая природа): «Они не признают хорошим ничего на свете, кроме того, что приносит выгоду, и к друзьям относятся, как к животным: любят больше всего тех, от кого надеются получить пользу»[18]Ibid. XXIII. 5, 12.
. Если элита общества погрязла в разврате, обуяна погоней за удовольствиями, охвачена ленивой праздностью, лишена элементарных понятий нравственного поведения, чего же можно ожидать от общества в целом? Жадность, тщеславие, ложь, предательство — самые обычные вещи в среде аристократии и вообще в состоятельных слоях общества. Большинство людей питает отвращение к наукам, нежелая утруждать себя малейшим напряжением мысли, зато многие охотно верят всякого рода магам, астрологам, прорицателям, лжелекарям. Они, «отрицая существование высшего божества на небе, не позволяют себе, однако, ни выйти на улицу, ни пообедать, ни выкупаться раньше, чем из основательного рассмотрения календаря, не узнают, в каком созвездии находится Меркурий или какую часть созвездия Рака занимает на своем пути Луна»[19]Ibid. 4, 24.
. Оживление суеверий всегда было характерно для нестабильных времен. Тем не менее, Аммиан не противник магии или предсказаний вообще, но предвидение будущего требует искреннего отношения к богам и правильного толкования. Историк горько сожалеет об упадке культуры в современном ему обществе, усматривает в образовании мощное средство улучшения его состояния, перевоспитания дурных от природы характеров.

Позиция Аммиана Марцеллина по отношению к христианству подтверждает столь характерную для того времени веротерпимость язычников. Он в высшей степени уважительно отзывается о Христе как о мудреце, познавшем тайны мироздания и в «возвышенном полете своих речей» соперничавшем с Юпитером. Историк отмечает цельность и простоту христианства, нравственность первых христиан. Даже своего любимца императора Юлиана он осуждает за религиозную нетерпимость, за запрещение христианам быть учителями в школах.

Автора «Истории», однако, коробит непримиримость, фанатичность христиан. В агрессивности церковных иерархов он усматривает не только стремление утвердить в обществе свою религию, но и посягнуть на власть. В этих целях те, кто должны быть добрыми пастырями, на самом деле натравливают людей друг на друга, используют в своих распрях народ, что приводит к кровавым столкновениям. Историка поражает то, что христианские священники и епископы вместо того, чтобы заниматься делами своей паствы на местах, непрерывно собираются на всевозможные соборы, синоды, где господствуют ожесточенные, но часто бессмысленные споры. Религия, которую они провозглашают связующим началом общества, на самом деле разрушает его. А сами они, являя примеры полной безнравственности, жажды власти, стяжательства, фанатичной непримиримости, растлевают души людей вместо того, чтобы возвышать их.

Нельзя не заметить, что, критикуя христианство, Аммиан Марцеллин как честный историк угадывает в новой религии силу, которая противостоит Риму как государству, ибо расшатывает его древние основания. И это Аммиан открыто заявляет тогда, когда христианство уже приобрело статус государственной религии, а язычество стало выглядеть «политически неблагонадежным».

Любопытно, что, описывая бесконечные распри менаду христианами, Аммиан Марцеллин делает неутешительное наблюдение: «когда свобода увеличит раздоры и разногласия, не надо будет опасаться единства в настроении черни», ибо «дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан к своим по-иному мыслящим единоверцам»[20]Ibid. XXII. 5, 4.
. Язычник Аммиан оказался прав. Христианство, которое последние римские императоры старались использовать как средство укрепления империи, стало одним из сильнейших дезинтегрирующих ее факторов. Думается, что это провидческое предчувствие в немалой степени определяло у Аммиана Марцеллина устойчивое, хотя и корректно выраженное, неприятие христианства, несмотря на то, что он считал, что без религии невозможно существование гражданского общества. Он полагает, что в Римском государстве следовало бы предоставить свободу для отправления всех культов, но вера должна быть искренней, ибо она элемент культуры народа и должна вести к моральному совершенствованию. Истинная религия не имеет ничего общего с фанатичным суеверием и чужда всякому преследованию тех, кто поклоняется другим богам.

Аммиан Марцеллин выполнил свое обещание «следовать истине» и не отступать от нее, «прибегнув к умолчанию или лжи», и этим показал достойный пример для историков в будущем.

Труд последнего римского историка остался неизвестным средневековью. Лишь в эпоху Возрождения древнюю рукопись нашел в монастыре Фульда итальянский гуманист Поджо Браччолини, который и способствовал знакомству образованной публики с «Историей» Аммиана Марцеллина, а в XVI в. чешский гуманист Сигизмунд Гелений издал произведение крупнейшего историка-философа в Базеле. Тем самым была хотя бы отчасти восстановлена беспристрастная интерпретация истории эпохи крушения античной цивилизации.

Своеобразным источником для средневековых историков стали панегирики IV в., относящиеся скорее к области риторики, чем собственно исторического знания. Панегирики были традиционным официальным жанром римского красноречия. Они издавна являлись неотъемлемой частью официальных торжеств и церемоний, своеобразным «пробным камнем» таланта ритора. Панегириками не гнушались и великие ораторы и писатели, достаточно вспомнить знаменитого Цицерона. Едва ли можно согласиться с более чем отрицательными моральными оценками панегириков исследователями конца XIX и начала XX в. Такие оценки выглядят неисторичными, ибо констатировать, что панегирики лишь узаконенная форма безудержной лести императорам и сильным мира сего, — это значит повторить то, что было совершенно очевидно и для современников панегиристов. Панегирики были неотъемлемой частью освященной традицией политической и риторической практики, элементом императорского этикета. Без панегирика торжественная церемония не могла считаться удавшейся, и не случайно императоры часто сами избирали себе панегиристов из числа наиболее блестящих риторов. Панегирик являлся символом величия империи, олицетворенного в правителе. Императорский двор подавал пример провинциальной администрации, которая жаждала получить свою долю похвалы. В IV в. распространение панегириков стало повсеместным. Панегирики писались в стихах и прозе. Образцом стихотворного панегирика могут считаться поэмы Клавдиана, восхваляющие императора Гонория и полководца Стилихона. Прозаических панегириков от этого времени сохранилось не так много, однако сборник, принадлежащий риторам из галльского города Отена, можно считать «классическим» для этого жанра. Он включает двенадцать панегирических произведений, лишь одно из них принадлежит Плинию Младшему, восхвалявшему императора Траяна, все остальные посвящены императорам IV в. В условиях, когда варваризация все больше охватывала Рим и Италию, провинциальные школы, и особенно школы Галлии, довольно долго еще сохраняли высокий уровень преподавания риторики. Не случайно один из лучших латинских панегиристов конца V — начала VI в. — Эннодий был выходцем из Галлии.

И авторы, и слушатели панегириков не видели в этой практике ничего зазорного. Император Юлиан, философ и писатель, сам также писал панегирики. Он отмечал, что если поэты имеют право лгать, то ораторы имеют такое же право льстить, и для них вовсе не позорно воздавать хвалу тому, кто ее заслуживает. Панегиристы были исполнителями официального заказа, и не случайно Назарий в панегирике императору Константину недвусмысленно заявляет, что ораторам не позволено иметь собственного мнения о государях. Панегиристы произносили то, во что хотело верить государство. Тем более важно, что все эти официальные панегирики IV в., дошедшие до нас, дружно умалчивали о христианстве. Конечно, они создавались в рамках традиционной риторической культуры, пользовались ее образами и штампами. Думается, что привыкших к такого рода красноречию государей не могло шокировать то, что в этих панегириках они уподоблялись языческим богам. Такое уподобление было обычной риторической фигурой, поэтической аллегорией. Тем более что, несмотря на принятие христианства в качестве официальной религии, императоры не пресекали практику своего обожествления. Известно, что и при Константине продолжали сооружаться храмы в честь императорской фамилии как своеобразные государственные здания, в которых воздавались божеские почести монарху. Статуи его долго продолжали оставаться предметом культа, а весь придворный ритуал был направлен на подчеркивание божественности императора.

Однако христианские государи IV в. среди своих главных заслуг числили защиту своей религии, союз с христовой церковью. Панегиристы, раздувавшие даже мельчайшие достоинства правителей до грандиозных размеров, тем не менее упорно молчат о заботах верховной власти о христианстве, хотя и выставляют императора любимцем неба, находящегося под покровительством творца и властелина мира. Панегиристы упоминают об отце богов, верховном управителе вселенной, однако такое обращение могло одинаково относиться как к языческому верховному богу, так и к богу христиан. Конечно, язычество IV в. уже давно отошло от первичных мифологических представлений, оно стремилось создать новую, «офилософиченную» мифологию на базе старой, что особенно проявилось в неоплатонизме. Язычество образованных людей тяготело к определенной форме монотеизма, но оттого оно не переставало быть противником и антиподом христианства. Панегиристы любили употреблять достаточно расплывчатый термин «божественность», который позволял говорить о многом и не давать конечных определений. Все это также позволяет предположить, что упорное умолчание о христианстве в официальных панегириках также было одной из форм борьбы вытесняемого язычества против наступавшего христианства и, быть может, молчаливым призывом к мирному сосуществованию двух религий.

Для римлянина история была не только фиксацией славных деяний предков, но и, по меткому определению Цицерона, мудрой наставницей жизни. В этой области она делила свои лавры с поэзией. Эпизод, с которого начинается эта глава, показывает, что в сознании римлян гомеровский эпос и история Рима образовывали своеобразный историко-поэтический сплав. Конечно, отношение к Гомеру и поэзии в IV в. уже не было вполне таким, как во времена Вергилия. Потрясаемые бесконечными войнами, постоянно жившие под страхом варварских вторжений, уставшие от религиозных распрей люди уже с меньшим энтузиазмом внимали поэтическим вымыслам; и хотя в условиях падения культуры и варваризации интерес к медоточивому Гомеру несколько угас, тем более что на Западе знание греческого языка становилось все более редким явлением, но далекие события Троянской войны все еще продолжали обладать определенной притягательностью для людей, желавших, с одной стороны, отвлечься от тягот своего времени с помощью занимательного чтения, а с другой — обрести некоторые моральные образцы. Последнее было особенно важно для той части читающей публики, которая оставалась враждебной или равнодушной к христианству. (Впрочем, несколько веков спустя глава Академии Карла Великого Алкуин будет жаловаться, что его учеников гораздо больше интересуют приключения античных героев, чем страсти Христовы.) События Троянской войны были широко известны римлянам по «Латинской Илиаде» — сокращенному варианту поэмы Гомера, созданному в I в. н. э.

В IV в. появилось новое сочинение «троянского цикла» — «Дневник Троянской войны» Диктиса с Крита, переведенный с греческого Луцием Септимием. Казалось бы, этот Луций Септимий применил весьма распространенный литературный прием, выдав себя лишь за переводчика некоей греческой рукописи, якобы принадлежавшей перу непосредственного участника Троянской войны Диктиса, сына легендарного Девкалиона. На эту мистификацию указывает хотя бы тот факт, что тщетно было бы искать Диктиса в числе героев, описанных Гомером. Совершенно фантастической выглядела и история нахождения рукописи, в которой были замешаны и критские пастухи, и император Нерон. Однако в 1907 г. был обнаружен подлинный фрагмент дневника Диктиса, относящийся к рубежу II–III вв. и запечатленный в одном из египетских папирусов. Следовательно, в любом случае латинская версия рассказа о завоевании Илиона имела греческий (хотя и не гомеровский) источник, отличавшийся от «Илиады», в чем, впрочем, не было ничего необычного. Известно, что истинность гомеровского изложения оспаривалась еще в древности, а имя первого критика Гомера Зоила стало нарицательным.

Сочинение Луция Септимия получило широкое распространение, но не его автору, а некоему Даресу Фригийцу предстояло стать «соперником» Гомера в средние века. «История о разрушении Трои Дареса Фригийца», представлявшая собой весьма слабый перевод на варваризованную латынь греческого сочинения II–III вв., появилась в конце V в. Следы греческой версии обнаруживаются у византийских писателей Иоанна Малалы, Иоанна Цецы и Исаака Порфирородного. Во вступлении к «Истории» особо подчеркивается, что именно она как свидетельство очевидца и участника, является правдивой, в то время как поэма Гомера создана якобы через несколько столетий после источника, положенного в основу «Истории о разрушении Трои», и полна вымысла и искажений истины. В некоторых деталях «История» действительно может показаться более правдоподобной, что, впрочем, не служит доказательством ее подлинности. Так, например, в ней сообщается, что знаменитый троянский конь — это не более чем изображение лошадиной головы над воротами Илиона.

Однако влияние сочинения Дареса и часто сопутствовавшего ему произведения Диктиса в средние века было огромным. Так, Исидор Севильский, первый энциклопедист средневековья, ставит Дареса как историка рядом с библейским Моисеем. Интерес к его произведению с новой силой вспыхнул в XII в. «История о разрушении Трои» пересказывалась и использовалась писателем Готфридом из Витербо и «равенским географом» Гвидо из Пизы, французским поэтом Симоном Ауреа Карпа, английским поэтом Бальдериком де Бургейлем. При дворе Генриха II Плантагенета зачитывались поэмой «О троянской войне», названной ее создателем Иосифом из Эксетера «Дарийскими стихами». В середине XII в. появляется пространная французская версия «Романа о Трое», которая в XIII в. снова обретает латинское звучание в переложении Гвидо да Колумна. В свою очередь произведение Гвидо было переведено на итальянский, французский, немецкий, английский, венгерский, южнославянский и русский языки. Любопытно, что сочинение Дареса стало источником целого ряда великолепных произведений европейской литературы. В его повествовании на первом плане находятся не подвиги Ахилла или Энея, а приключения воина Троила, брата Гектора, который якобы полюбил прекрасную троянку Брисеиду (у Гомера она становится возлюбленной Ахилла). Версии Дареса, а не Гомера следует в XIV в. Бокаччо в своей поэме «Филострато». Этот же сюжет развивает Чосер в своей широко известной поэме «Троил и Крессида». Сюда восходят мотивы «Троила и Крессиды» Шекспира, «Франсиады» Ронсара. Действительно, судьба весьма невыдающегося исторического произведения V в. была удивительно благоприятной, а влияние на литературу последующих веков — огромным.

Излюбленным героем европейского и восточного средневековья был Александр Македонский. О нем на греческом языке писались не только исторические сочинения, но и романы, восходящие к сочинению, приписываемому племяннику Аристотеля, Каллисфену. Произведение Псевдо-Каллисфена распространилось в латиноязычном мире в переводе Юлия Валерия Полемона (IV–V вв.), который определил расцвет разнообразной средневековой «Александриады». В XII в. в период подъема рыцарской культуры была написана на латинском языке прекрасная поэма французского поэта Готье де Шатильона. (Примерно в то же время создается и «Искандер-намэ» великого поэта Востока Низами.) Героический образ Александра одинаково волновал людей на Западе и на Востоке. Македонский полководец становится одним из излюбленных героев, приключениями которого зачитывались и заслушивались в средневековой Руси.

Не только произведения Тита Ливия, Светония или Саллюстия, но и исторические сочинения «последних римлян» оказали заметное влияние на культуру последующих эпох. Исторические бревиарии составили основу многих исторических сочинений средневековья, из них черпались сюжеты и для литературных произведений. «Исторические фантазии» типа романов о Трое или об Александре, хотя и не являлись подлинно историческими произведениями, однако стали пищей для умов не только образованных людей, но и представителей разных сословий средневекового общества в Европе, оказывая влияние на литературу вплоть до конца эпохи Возрождения. Из произведений язычников IV–V вв. историки последующего тысячелетия черпали и методы исторического повествования, так как шедевры латинской исторической прозы были далеко не всем доступны. Принципы систематизации исторического материала, способы его изложения, интерес к свидетельствам современников, включение документов в историческое повествование во многом восходят к традиции этого периода.

Важным является и то, что исторические сочинения язычников содержали и многочисленные моральные примеры, почерпнутые не из христианства. Очень лояльные по отношению к своим идейным противникам, они давали урок веротерпимости, и для последующих эпох (правда, следует заметить, что урок этот плохо усваивался). Назидательные примеры в рамках риторики использовались затем и в средневековых школах и университетах, проникали в литературу. Широкое хождение имели и исторические анекдоты — соединение исторического повествования с вымыслом. Деятельность историков IV–V вв. была продолжена Кассиодором и Исидором Севильским, составившими своеобразные исторические компендии, которые были так популярны в средние века и служили главной, как тогда считали, задаче истории — связывать времена.

Борьба между христианством и язычеством в историографии IV–V вв. носила своеобразный характер. Наступление, начатое христианскими историками, не получило прямого ответа со стороны язычников, продолжавших работать в традиционных жанрах и спешно «упаковывать» римское историческое наследие. «Последние римляне» натиску христиан противопоставили терпение и практическое отсутствие критики своих противников. Было ли это признанием поражения или свидетельством моральной стойкости? А быть может, каких-то надежд на будущее? С уверенностью ответить на эти вопросы очень трудно. Однако судьбы их наследия в средние века показали, что теологизированной христианской истории не удалось вытеснить полностью языческую традицию. За христианством осталась, собственно говоря, универсальная философия истории; практическая историография, политическая и военная история западноевропейского средневековья во многом следовала римским образцам. Будущее показало, что в битве идей на историческом поле побежденных не оказалось.

 

Глава IV. «Сон Сципиона» и загадка мироздания: Амвросий Феодосии Макробий

В первый день сатурналий в доме римского аристократа Макробия собрались принцепс сената Веттий Агорий Претекстат, дворцовый квестор Никомах Флавиан, префект Рима Квинт Аврелий Симмах. Эти поборники язычества были до конца преданы не только святыням предков, по и древней философии и литературе. Жрец Солнца, Весты, египетских и азиатских богов, Претекстат мечтал, подобно императору Юлиану, о создании синкретической языческой религии и предавался занятиям философией — он переводил «Аналитики» Аристотеля. Его моральный авторитет давал основания современникам сравнивать его с очень почитаемыми в римской истории людьми, образцами римской добродетели Катоном и Цинциннатом. Флавиан был душой языческой партии. Симмах прославился как неподкупный государственный муж.

Эти выдающиеся римляне стали героями «Сатурналий» Макробия, написанных в конце IV в. Амвросий Феодосии Макробий родился в третьей четверти IV в., возможно около 360 г. Он был уроженцем Северной Африки, давшей в III–V вв. немало незаурядных писателей и мыслителей. (Вспомним хотя бы, что из Римской Африки происходили Аврелий Августин и Марциан Капелла). Макробий, очевидно, был греком, но предпочел римскую образованность и латинский язык. Он занимал высокие административные посты и был «своим» в среде римской знати, особенно язычески настроенной. Как «сиятельный муж» он иногда отождествляется с тем Макробием, который в конце IV в. был префектом Испании, в 410 г. — проконсулом Африки, а в 422 г. — главным спальником священного дворца. То, что он занимал столь высокие должности во времена, когда язычество было официально запрещено, заставляет предположить, что формально он мог считаться христианином. Но его сочинения не оставляют сомнений, что он был непримиримым врагом христианства и в душе никогда не отступал от религии предков.

В дошедших до нас сочинениях Макробия, в частности главных из них — «Сатурналиях» и «Комментарии на «Сон Сципиопа», нет ни одного упоминания о христианстве, и если бы от этого периода сохранились только его произведения, мы не могли бы допустить и мысли о каком-либо упадке язычества, Рима и существовании иной, соперничавшей с язычеством религии.

Вопрос о том, предшествовали ли «Сатурналии» «Комментарию на «Сон Сципиона» или наоборот, все еще вызывает подчас споры в науке. Иногда считают, что «Комментарий» был написан раньше, ибо он является сочинением весьма сложным по своему содержанию и способу изложения, а «Сатурналии» были созданы с целью популяризации идей «Комментария», разъяснения той неоплатонической проблематики, которая разрабатывалась в них. Однако более принята точка зрения о более позднем написании «Комментария» как произведения более серьезного и более зрелого; в этом случае его относят примерно к 410 г. Как бы то ни было, оба эти сочинения были незаурядным явлением своего времени и оказали большое влияние на западноевропейскую средневековую культуру.

Итак, Претекстат, Флавиан и Симмах являются участниками празднеств, посвященных древнейшему из римских богов Сатурну, с которым связывали в римской мифологии идею «золотого века». Эти празднества отмечались в декабре и ознаменовывались пирами, маскарадами, играми. Среди гостей находятся также Сервий, известный комментатор «Энеиды» Вергилия, врач Дизарий, ученый египтянин Гор и, наконец, греческий ритор Евсевий и философ Евстахий. Изысканное общество собралось для того, чтобы насладиться великолепным пиршеством ума. Один из гостей, весьма бестактный Евангел, порой высказывает мнения, шокирующие всех присутствующих, оспаривает авторитет Вергилия в вопросах философии и поэзии и задает «провокационные» вопросы, отвечая на которые участники пира оттачивают свою позицию.

«Сатурналии» Макробия относятся к жанру «симпосий», застольных бесед, начало которому положил Платон своим диалогом «Пир». В греческой и римской литературе найдется немало произведений принадлежащих к этому жанру. Диалог «Пир» также оставил современник Платона Ксенофонт Афинский. Известный моралист Плутарх написал «Пир семи мудрецов» и «Девять книг пиршественных вопросов». «Пир» мы также можем найти у римского сатирика Лукиана, мотивы пира нашли развитие у Апулея и в «Сатириконе» Петрония. В III в. н. э. появилось сочинение Афинея «Пирующие софисты». Перу императора Юлиана Отступника принадлежит сатира на римских цезарей «Пир, или Кронии», а один из крупных деятелей христианской церкви Мефодий Патарский в IV в. создает свой «Пир десяти дев», используя традиционный жанр античной литературы для борьбы с еретиками и пережитками язычества.

Описываемый Макробием пир длится три дня. До обеда гости обсуждают вопросы «высокой философии», религии, науки и литературы, после обеда беседа течет более свободно, приобретая иногда легкомысленный и анекдотический характер. Если утром собеседники заняты тончайшим истолкованием Вергилия, то вечером их может занимать вопрос, почему женщины пьют меньше, чем мужчины, и среди них несравненно меньше пьяниц или почему кровяная колбаса вредна для желудка.

Несомненно, «Сатурналии» носят, выражаясь современным языком, научно-популярный характер. Рассуждения, представленные в них, изложены так, чтобы быть понятными не только узкому кругу интеллектуалов, но большинству тех, кто получил добротное школьное образование. Если учесть, что IV в. был временем оживления образовательской деятельности на латиноязычном Западе, то не остается сомнений, что «Сатурналии» преследовали не только философские, но и просветительские цели, являясь своеобразным компендием, собранием традиционной учености и мудрости[21]Macrobii Saturnalia. I. 4.
и более того, в значительной степени составленным из отрывков сочинений предшественников Макробия. Это произведение еще раз возвращает нас к проблеме авторства в поздней античности и средние века. Новоевропейская культура превыше всего ценит оригинальность произведения, поздняя античность и средневековье более всего ценили авторитет. Оригинальность и новизна могли скорее рассматриваться как отрицательные явления, в то время как освященность авторитетом (философским, литературным, религиозным, политическим) придавала произведению более высокую ценность. На этом одинаково сходились и языческие, и христианские авторы. Метод «центона» — составления новых произведений из отрывков наиболее известных и живших ранее авторов — один из господствующих в литературе IV–VII вв.

Ориентация сочинения Макробия — неоплатоническая. Основные его источники — учения Платона, Плотина, Ямвлиха, Порфирия и других неоплатоников. Главный мотив «Сатурналий» — «надо преклоняться перед древностью»[22]Ibid. Ill, 14, 2.
. Под таким призывом могли бы без оговорок подписаться гуманисты Возрождения. Макробий хочет сохранить древность неприкосновенной, однако такое намерение неизбежно приходит у него в противоречие с требованиями времени. Участники симпосиона излагают древние учения, говорят о древних богах и обычаях, однако все они заняты прежде всего тем, чтобы представить духовное наследие былых времен как некое единство, выливающееся в итоге в поиски некоего божественного идеала. Собственно, Макробий пребывает в кругу неоплатоновских идей и образов; он популяризирует плотиновское учение об универсальном уме, имманентном жизни и неразрывно объединенном с нею. Поэтому сочинения Макробия в средние века стали основным источником сведений о философии Плотина.

Макробий пытается выстроить единую и непогрешимую картину мироздания, порожденного путеводителем всего сущего, в котором Единое, Числа, Ум, Мировая Душа, Космос, материя движутся в едином круговороте. Ум есть первообраз всех вещей. Он является средоточием всех идей-образов, лежащих в основе всякого другого бытия. Для автора «Сатурналий», следующего за Плотином, мифология основывается на том, что каждый бог, каждая идея есть первообраз и предельное выражение какой-либо стороны бытия. Мир идей переходит в свое инобытие, сначала смысловое и осмысляющее, а затем материальное с помощью Мировой Души, которая и есть жизненная сила всего сущего. Душа оживляет Космос, небесные тела, светила, тела людей, животных, растения, располагая их в соответствии с иерархией бытия. Вечная жизнь есть нисхождение души и вещества от высшего к низшему, а затем восхождение их от низшего к высшему. Эта вечная связь совершенного и несовершенного и есть связующая мироздание «золотая цепь Гомера». Символическое истолкование мифологии, представленное в «Сатурналиях» и связанное больше с логикой, чем с мистикой, вдохновляло средневековых философов и поэтов, которые заимствовали у Макробия прекрасный и такой всеобъемлющий образ «золотой цепи», связующей все в мире. Символическое истолкование у Макробия предстает и как своеобразная форма отрешенности от реальной жизни, и как средство выявления многомерности и многозначности бытия и способов его отражения.

Это особенно ярко проявляется в четырех книгах «Сатурналий», посвященных аллегорическому истолкованию «Энеиды» Вергилия. О том, сколь высоко ценил Макробий Вергилия, свидетельствует то, что поэзию великого мантуанца он уподобляет деятельности перводвигателя Мироздания. Подобно тому, как высшее начало созидает вселенную, Вергилий творит свой поэтический мир, не менее реальный в слове, чем действительно существующий мир в своем бытии. Поэт придает смысл человеческому существованию, ведет человека к моральным высям, учит его правильно жить, открывает в аллегориях сокрытый смысл сущего, предсказывает будущее. Вергилий для Макробня не просто поэт, слагающий достойные удивления стихи, он творец, наделенный почти божественными функциями, учитель и провидец, тайнознавец и пророк. Он носитель морали и знания, в которых его авторитет непререкаем так же, как и авторитет Гомера, Платона и Цицерона, величайших, по мнению Макробия, мужей древности, наставников человечества. Через восемь веков великий поэт средневековья Данте, избравший себе в проводники по загробному миру в «Божественной комедии» и наставники жизни Вергилия (возможно, не без влияния Макробия), так определит понятие авторитета: это все равно, что действие, достойное того, чтобы ему доверяли и повиновались. Вергилий, как считал вслед за Макробием Данте, в высшей степени достоин этого.

Комментарий Макробия к Вергилию, так же как и комментарий его друга Сервия ко всему корпусу сочинений римского поэта, были, с одной стороны, своеобразными научными исследованиями его творчества, непосредственно вытекающими из практики риторической школы и связанными с системой римского образования, которое строилось прежде всего на изучении «классиков». С другой стороны, и Сервий, и в особенности Макробий внесли значительную лепту в создание и распространение «вергилианского мифа», который стал одним из важных факторов средневековой культуры и оказал определенное влияние на европейскую культуру нового времени.

Вергилий был одним из главных предметов изучения в римской и средневековой школах. Он был одним из самых популярных авторов, о чем свидетельствует наличие немалого количества списков его произведений, датируемых от II до XV в. Ко времени Макробия комментирование Вергилия насчитывало четыре века. Среди комментаторов были Азиний Поллион, Луций Варий и Мелисс (I в. и. э.), известные грамматики Луций Анней Корнут (I в. н. э.) и Элий Донат (IV в.). Автор «Жизнеописаний 12 цезарей» Светоний составил биографию Вергилия, к сожалению не дошедшую до нас.

Следует отметить, что, высочайший авторитет римской языческой культуры, Вергилий привлекал и внимание христиан. «Отец церкви» Иероним (IV в.) включил его в круг обязательного изучения в монастырской школе в Вифлееме, а другой «отец церкви», Августин, обнаружил в Вергилии душу, христианскую по природе. Таким отношением со стороны христиан Вергилий был прежде всего обязан своей IV Эклоге, в которой он предсказывал появление царственного младенца, с которым должно было быть связано начало нового «золотого века». Христиане усмотрели в этом туманном пророчестве предсказание явления Христа. С другой стороны, для христиан привлечение на свою сторону Вергилия, чье творчество как бы обнимало всю римскую культуру, означало усиление их идейных позиций. Отчасти поэтому они так хотели изобразить Вергилия душой, предчувствовавшей приход спасителя и страдавшей в атмосфере язычества. Произведения Вергилия, насыщенные образной символикой, давали благодатнейшую почву для аллегорического истолкования, в том число и христианского, что подтвердила средневековая практика комментирования римского поэта.

Обращение Макробия к истолкованию Вергилия, конечно же, находится в русле римской языческой культурной традиции. Однако не исключена и другая причина этого обращения — скрытая полемика с попытками христиан привлечь Вергилия в число своих сторонников. Макробий тоже создает образ «светлого» Вергилия, пророка «золотого века», однако для него этот век становится не веком спасителя, а возвращением времени Сатурна, которое должно наступить за подходящим к концу «железным веком» Дианы.

В «Сатурналиях» Вергилий предстает и другой своей ипостасью — как человек, познавший глубинные тайны бытия, концы и начала, как волшебник и маг. С ним Макробий связывает гадания, всю практику «тайнознания», к которой в Риме относились с такой серьезностью и суеверным ужасом. Произведение Макробия, так же как и комментарии Сервия, питало получившую развитие в средние века традицию «темного» Вергилия, мага и чернокнижника, посетившего ад и знающего пути подчинения себе нечистой силы. В XVI в. легенды о «темном» Вергилии были собраны в единый сборник, в котором о нем сообщались самые невероятные сведения: будто он своими чарами основал Неаполь или извел римского императора и т. п. Как бы то ни было, Макробий убеждает читателя в том, что поэзия — это не просто искусство составления стихов, она есть и всезнание, и риторика, и философия, и теология, и аллегория. Этот тезис окажется очень важным для культуры средних веков. И хотя «Сатурналии» не поэтическое произведение, однако Макробий пытается следовать в них провозглашаемому образцу, создавая своеобразную энциклопедию знания, верований и интеллектуальной жизни своей эпохи, в контексте борьбы с христианством.

«Сатурналии», созданные в столь тяжкие для римского народа и язычества годы, тем не менее не несут на себе отпечатка грозных событий и предчувствия конца, особенно характерных для христианской литературы этого периода. Можно усмотреть некий парадокс в том, что представители одерживавшей победу идеологии, молодой религии озабочены ожиданием конца света и описанием несчастий, настигающих грешников, в то время как последние язычники остаются исполненными созерцательного спокойствия, морального достоинства, питающегося добродетелями предков и уверенностью в своей правоте. Когда поддерживаемые государством, побеждающие христиане обрушивают самые тяжкие обвинения на головы своих врагов, их противники не бросают им ни единого упрека, предпочитая обсуждать вечные проблемы бытия в строгом соответствии с заветами античной любви к мудрости, и не опускаться до сиюминутных реалий и споров. В этом, возможно, проявился аристократизм и элитарность погибающей античной цивилизации, что отчасти делало ее «эталонной» и «вневременной» для последующих поколений. Но такая «отстраненность» была и источником, и показателем увядания и ослабления языческой культуры, которая на нападки, оскорбления и разрушительные действия христиан могла реагировать лишь тем, что гордо избегала отвечать на них и напряженно искала пути сохранения своих высших достижений в нараставшем хаосе воин, варварских нашествий, религиозных распрей и человеческих страданий.

Для своего «Комментария на «Сон Сципиона»  Макробий избрал в качестве комментируемого фрагмента заключительную часть сочинения Цицерона «О государстве». Это произведение великого римского оратора в течение многих веков было известно лишь по вышеназванному комментарию. Его сохранение для последующих поколений уже само по себе имело большое культурное значение. Цицерон, в свою очередь, взял эталоном для своего трактата «Государство» Платона. Однако, если диалог греческого мыслителя представляет своеобразную утопию, конструирование образа идеального государства, то Цицерон вдохновлялся типично римской практикой государственности, историей Римской державы. Тем не менее «Сон Сципиона» — наименее «практическая» часть произведения Цицерона, в которой не только речь идет о будущем Рима, но и синтезируются наиболее общие представления о боге, мире, государстве, человеке, посмертной судьбе души и т. д. По существу, здесь сконцентрированы вопросы, волновавшие философскую мысль первых веков новой эры и находившиеся в центре идейной и религиозной полемики III–IV вв., разрабатывавшиеся как в языческом неоплатонизме, так и в христианской теологии. Так что, думается, выбор именно этого фрагмента Макробием не случаен, ибо комментарий к нему давал возможность изложить свои взгляды на ключевые вопросы идеологии того времени.

Сюжет цицероновского отрывка весьма прост. Сципион Младший, внук Сципиона Старшего (Африканского), победителя Ганнибала, видит во сне своего деда. Сципион Младший просит своего прославленного предка открыть ему истину относительно будущих судеб Римского государства, природы мироздания, души, жизни, смерти, славы и т. п. Сципион Старший отвечает, что земная жизнь на самом деле есть не что иное, как смерть (тезис, равно созвучный и платонизму, и христианству), а истинная жизнь ожидает избранных, прежде всего тех, кто спасал родину в трудный час, служил ей и расширял ее пределы. Поэтому великие римляне продолжают жить в небесных высях и после своей земной смерти. Такой элитарный подход, награждающий бессмертием только героев, весьма отвечал настроениям избранного круга языческой аристократии, в который входил Макробий.

Кроме того, привилегия мыслить, философствовать, по мнению Макробия, присуща людям из высших слоев общества, насыщенных старой культурой. Человек несостоятельный, вышедший из низов мог стать святым, аскетом, но никак не настоящим философом. Глубинные тайны бытия подчас сокрыты далее от посвященных, истина же может явиться лишь высшим мужам, обладающим: совершенным интеллектом, другие же должны довольствоваться ритуальной драмой, которая представляет истину аллегорически, тем самым не давая ей возможности стать всеобщей и простонародной[23]Macrobii Commentarium in Somnium Scipionis. I. II. 18. (Далее: Com.).
. Собственно, эта позиция была характерной для всего неоплатонизма, последователем и защитником которого был Макробий. Это течение, давшее последний и высший синтез античной философии, сформировалось как учение избранных и для избранных. Сложнейшие иерархизированные философские построения неоплатоников в своей полноте были не всегда понятны даже философски образованным людям. (Не случайно Макробий задается целью разъяснить их.) Эзотерическая таинственность окутывала не только само учение, но и жизни его выдающихся адептов — Плотина, Ямвлиха, Прокла. Вместе с тем в нем нет ничего подобного новоевропейскому индивидуализму и субъективизму, ничего, связанного с культом отдельной личности, презирающей толпу и все общественное только из-за собственной гордости, своеволия и титанизма. Замкнутость, «непонятность» неоплатонизма определялась прежде всего тем, что он аккумулировал, переплавлял огромный мыслительный материал античной цивилизации, выработав для этого собственный аппарат мысли, чувства и образности и закодировав с его помощью в систематическом виде философское существо античного миросозерцания. Для понимания позиции Макробия важно также отметить, что престиж римской культуры был тесно связан для нее с величием римской государственности. Римская элита была носительницей идеи империи как авторитарной вселенской державы, воплощавшей в себе религиозные, государственные и культурные ценности. Макробий отдает дань и стоическому неоплатонизму, в особенности Нумению из Апамеи, и собственно неоплатонизму как таковому, следуя за его основателем Плотином, сирийским неоплатоником Ямвлихом и Порфирием, систематизатором философии Плотина. Платонизирующий Цицерон интерпретируется Макробием в совершенно неоплатоновском духе, хотя последний субъективно не делает различия между платонизмом и неоплатонизмом. Макробий, впрочем как и другие комментаторы его времени, не всегда точно следует предмету обсуждаемого отрывка. Часто фрагмент из комментируемого сочинения он использует как повод для демонстрации собственной эрудиции, что дает возможность читателю ознакомиться с различными областями античного знания.

Четыре вступительные главы «Комментария» посвящены обсуждению сходства и различия в подходах Платона и Цицерона к государству, общественному устройству. Макробий особенно настаивает на роли государства как организующего начала человеческого бытия. Очень важна вторая глава, в которой Макробий в полемике с эпикурейцами, выступавшими еще против Платона, отстаивает мнение, что видение, сон, даже вымысел могут быть предметами серьезного философского обсуждения и вести к постижению истины. Он оправдывает их аллегорическое значение, философскую интерпретацию мифа, в чем оказывается созвучным с Плотиной, Порфирием и Ямвлихом, а также другими неоплатониками, тем самым подготавливая почву для дальнейшего расцвета аллегорического толкования с приданием особого значения видениям, которое отличало западноевропейское средневековье. Здесь же Макробий кратко излагает неоплатоновскую систему мироустройства, указывая вместе с тем на границы аллегорической интерпретации: «Мы не должны, однако, считать, будто бы философы оправдывают допущение вымысла, даже если он имеет реальные основания (хотя бы и указанного рода) во всех рассуждениях. Они обыкновенно делают это, когда размышляют о Душе или духовных потенциях воздуха и эфира, прочих субстанциях, пребывающих в нижнем и верхнем воздухе, или о богах вообще. Но когда спор касается Высшего, или Первоначала всех богов, который у греков зовется благом и первопричиной, или когда речь идет об Уме, называемом греками Нус и содержащем порождающие вещи виды, именуемые идеями, когда об этом, повторяю, говорят, т. е. о высшем боге и Уме, они совершенно не обращаются к вымыслу. Когда они желают описать их, превосходящих не только границы человеческой речи, но и человеческое разумение, то обращаются к подобию или аналогии»[24]Ibid I, II, 13–21.
. Макробий отмечает, что Высшее Благо, перводвигатель, может быть уподоблено Солнцу (образ, столь популярный у неоплатоников). Комментатор отождествляет Высшее Благо и Единое с Аполлоном, богом света (давая этимологию имени Аполлон, т. е. отрицание множественности, заимствованную, вероятно, у Плотина).

Мировая Душа одухотворяет Природу, дает ей начало жизни, но сокрытый механизм се действия понятен лишь избранным, он не выступает на поверхности, а проявляется как мистерия, которая может быть отражена в мифе, вымысле и понята через них[25]Ibid II 17–18.
. Поэтому, когда речь идет о Душе и ее порождениях, истолкование вымыслов приобретает познавательное значение. (Показательно, что спустя век с небольшим неоплатонически настроенный мыслитель Боэций последует совету Макробия, истолковав миф об Орфее и Евридике как аллегорию освобождения человеческой души.)

Таким образом, уже во вступительных главах Макробием заявлена неоплатоническая система образов, которая отражает иерархию бытия: Единое, Ум, Душа, составляющие диалектическую триаду, и не просто абстрактные пределы всего сущего, но через эйдосы, порождающие все многообразие природного существования.

В третьей главе Макробий дает классификацию снов, подразделяя их на пять типов: загадочный, энигматический сон; пророческое видение; сон-оракул; ночной кошмар; фантастическое видение. В классификации снов комментатор в основном следует знаменитому в древности «Толкователю снов» Артемидора (I в. н. э.), который стал основой бесчисленных «сонником» последующих веков вплоть до сочинения Мартына Задеки, по которому гадала пушкинская Татьяна. Однако между Макробием и Артемидором обнаруживаются и некоторые расхождения, которые можно отнести за счет того, что между ними были посредники, быть может некоторые сочинения Порфирия или «Гомеровские вопросы». Возможно и другое — и у Макробия, и у Артемидора был один общий источник, в частности сочинение на аналогичную тему интереснейшего мыслителя I в. н. э. Посидония, предтечи неоплатонизма, отзвуки учения которого о живом, одушевленном Космосе с очевидностью обнаруживаются у Макробия. При описании снов комментатор также ссылается на Гомера и Вергилия. Следует также вспомнить, что интерес к «видениям» не был чужд и самому Платону, описавшему в десятой книге «Государства» «видение» Эра, который якобы побывал в «мире ином» и возвратился на землю. Любопытно, что описанный Эром пейзаж весьма напоминает некоторые ландшафты средневековых «видений».

Популярность сочинения Макробия в средние века была, пожалуй, не меньшей, чем «сонника» Артемидора. Познавательная и предсказательная значимость снов и «видений», столь высоко оценивавшаяся в средние века и официальной культурой, и особенно народным сознанием, имела, таким образом, «теоретическое» обоснование не только в христианской теологии, особенно той ее части, чтобыла рассчитана на широкие слои верующих, но и в языческой традиции. Этот момент иногда ускользает при оценке места снов и «видений» в средневековой культуре, которые рассматриваются преимущественно в христианском контексте.

Четвертая глава непосредственно комментирует высказывание Сципиона Старшего о бессмертии души. Избранники, исполнившие свой долг перед отечеством, обретают вечное местопребывание на небе, а точнее, на Млечном Пути.

Пятая глава особенно ярко демонстрирует, что Макробий использует фрагмент из Цицерона не только для комментирования в собственном смысле, но и для максимально широкого изложения современных ему знаний по тому или иному вопросу. Краткое замечание Сципиона Старшего относительно того периода времени, когда Сципион Младший достигнет наивысшей славы, служит Макробию для показа его эрудиции в области арифметики и символического толкования чисел. Макробий преимущественно основывается на пифагорейской интерпретации. Так же как его предшественники — римский энциклопедист Варрон, создатель популярного учебника по арифметике Пикомах, комментатор «Тимея» Халкидий и просветители V–VII вв. Капелла, Боэций, Кассиодор и Исидор Севильский, — Макробий стал одним из главных авторитетов «теологии чисел», их символического толкования, получившего развитие в средневековой Европе.

Шестая глава посвящена непосредственно раскрытию символического и сакрального смысла чисел от единицы до восьмерки и их комбинаций. У Макробия мы находим наиболее полное (по сравнению с другими авторами) изложение символики числа семь, выдержанное в неоплатоническом духе. Прежде всего семерка — комбинация единицы и шестерки, что одновременно содержит мужское и женское начало, чет и нечет. Единица — это не просто число, это источник и начало чисел, это монада, начало и конец всех вещей. Она является символом высшего бога, Единого[26]Ibid. I, VI. 8.
. Она также символизирует Ум, исходящий из Единого и всегда пребывающий за пределами изменчивости, т. е. вне времени, в настоящем, и содержащий в себе бесконечное многообразие всего сущего. Затем монада может быть отнесена к Душе. Душа свободна от связи с чем-нибудь материальным, будучи соотнесенной только со своим создателем, однако она одушевляет мироздание, связывая Ум и чистую Природу. Монада также символ первопричины всего сущего. Непогрешимая монада олицетворяет Деву (Афину). И через монаду эта непогрешимость передается семерке, которая «не рождает и не порождена», она также символ Афины Паллады.

Шестерка, которая в соединении с единицей образует семерку, является числом «со многими достоинствами и возможностями» прежде всего потому, что это единственное число из десяти, равное сумме составляющих его частей. Такие числа древние называли «совершенными». Шестерка также передает свое совершенство семерке. Семерка вбирает в себя достоинства и двух других пар чисел, ее составляющих: двойки (диады) и пятерки; тройки и четверки.

Двойка, поскольку она следует сразу за монадой, является первым числом в собственном смысле. Она первая отпадает от всемогущего в разряд изменчивых вещей, и таким образом прежде всего относится к небесным сферам, планетам, солнцу и луне, ибо они уже отделены от неподвижного перводвигателя и движутся в соответствии с числовым ритмом. Необычной силой обладает число пять, потому что оно охватывает все, что имеет бытие или же предназначено к появлению в будущем, т. е. оно концентрирует в себе все, что пребывает на нижнем и верхнем уровнях бытия: Высшего бога, Ум, Мировую Душу — источник всех душ, небесный мир и мир земной; число пять суммирует в себе все мироздание.

Следующая пара, состоящая из тройки и четверки, также исполнена сакрального смысла: тройка является связующим все началом, а четверка символизирует четыре элемента, из которых состоит мир, т. е. его первооснову, четыре основные качества всего существующего (со ссылкой на платоновского «Тимея»). Таким образом, вобрав в себя все основные достоинства чисел, семерка является ключом мироздания.

В этом же роде Макробий излагает символику прочих чисел и геометрических фигур, рассматривая их как выражение мировой гармонии, пронизанной числовым ритмом. Часть главы посвящена символическому истолкованию числовых начал человеческой жизни. В этом Макробий опирается на сочинения выдающегося римского врача Гиппократа и Псевдо-Ямвлиха.

Вопрос о гражданских и человеческих доблестях был одним из главных в римской литературе с ее огромным вниманием к моральной проблематике. Через много веков он стал центральным и в гуманистической этике европейского Возрождения. Макробий посвящает обсуждению доблестей восьмую главу. Он полагает, что наличие у человека определенных доблестей — залог бессмертия души. Повторим, что Сципион Старший среди условий бессмертия первыми называет спасение и преумножение отечества, ибо ничего из имеющего место на земле не может быть более любезным верховному управителю вселенной, чем славное, достойное объединение, сообщество людей, основанное на принципах справедливости, называемое государством. Это утверждение Макробия, вытекающее из самого существа римского миросозерцания с его абсолютизацией гражданственности и государства, находится в полном контрасте с христианскими воззрениями на бессмертие человеческой души, которое было поставлено в прямую зависимость от божественной благодати и религиозно понятых добродетелей чисто индивидуалистического свойства.

Правители и защитники отечества — первые из тех, кто, по мнению Макробия, безусловно заслужили бессмертие. Он оспаривает мнения философов, в частности Платона и Плотина, что бессмертия прежде всего достойны мудрецы, постигшие разумом тайны бытия и обретшие знание истины. Тем не менее, Макробий, опираясь на авторитет оспариваемых им мыслителей, дает классификацию доблестей, из которых прежде всего выделяет четыре: благоразумие, умеренность, смелость (мужество), справедливость. Благоразумие необходимо для того, чтобы спокойно взирать на мир и отвергать его соблазны, устремившись к постижению божественных вещей, сосредоточив на этом все силы своей души. Умеренность — чтобы подняться выше над потребностями и страстями тела настолько, насколько это позволяет только человеческая природа без угрозы жизни. (Эти мысли Макробия почти дословно повторены мыслителем XII в. Абеляром в его сочинении «Христианская теология».) Смелость, мужество необходимы, чтобы душа не боялась расстаться с телом, чтобы ею не овладел страх перед подъемом на небесные высоты; справедливость — чтобы избрать единственно достойный человека образ жизни, служение высшим доблестям.

Эта четверная классификация доблестей, берущая начало у Платона, была усвоена последующей философской традицией, отождествившей их с четырьмя главными добродетелями. Амвросий Медиоланский легализировал платоновско-макробиеву классификацию в христианской теологии. Церковь признала благоразумие, умеренность, справедливость в качестве «природных» добродетелей, прибавив к ним собственно религиозно-теологические надежду, веру и любовь.

Каждая из четырех доблестей, собственно, охватывает определенный тип добродетелей: политические, моральные (очищающие душу), добродетели благочестивого разума (порождаемые мудростью), добродетели-примеры. Человек обладает политическими добродетелями, потому что он общественное животное. С помощью этих добродетелей праведный человек посвящает себя служению государству, обществу, защищает города, почитает родителей, любит своих детей, заботится о родственниках. Реализацией политических добродетелей человек запечатлевается в памяти сограждан. Чтобы обладать политическим благоразумием, человек должен мобилизовать все силы своего разума, рассматривать человеческие деяния в свете божественного авторитета. Чтобы обрести политическую смелость, необходимо возвысить свой разум над страхом перед опасностями, не бояться ничего, кроме неблагодарности, с одинаковым достоинством нести бремя несчастий и принимать дары процветания. Политическая умеренность требует от человека избегать низких, неблагородных помыслов и поступков, нескромных, превышающих его силы желаний и устремлений. Умеренность должна сопровождаться скромностью, смирением, самообузданием, воздержанностью, честностью, сдержанностью, уравновешенностью и благочестием. Политическая справедливость связана с обязательной заботой о согражданах и тех, чья судьба вверена данному человеку. Из справедливости произрастают честные отношения между людьми, дружба, гармония, чувство долга, благочестие, любовь и человеческая симпатия. С помощью политических добродетелей человек становится господином самому себе, а затем и правителем государства или руководителем какого-либо человеческого сообщества, никогда не забывающим о собственных обязанностях перед согражданами.

Добродетели второго типа, очищающие, относятся к тем, что дают возможность человеку приобщиться к божественности; это прежде всего добродетели созерцателя, а не государственного человека. Это добродетели, порождаемые мудростью, отказом от земных вещей и телесных страстей, это добродетели философов.

Третий тип включает добродетели уже совершенного, освободившегося от земных уз безмятежного разума. Это открытая смелость и мужество мудреца, не подавившего свои страсти, но уже совершенно избавившегося от них и устремленного к божественному разуму.

Четвертый тип включает добродетели как архетипы, пребывающие уже собственно в божественном разуме. Из них эманируют добродетели перечисленных выше трех типов.

Главы IX–XIV первой книги составляют важнейшую часть «Комментария» Макробия — это его «сердце». Здесь излагается учение о душе, имевшее столь большое значение в неоплатонизме, описывается, как душа из высших сфер опускается в земные пределы и поднимается обратно. Это сюжет, который в те времена чрезвычайно занимал не только философов и теологов, но и самые широкие слои как язычников, так и в особенности новообращенных христиан. Достаточно вспомнить, сколь пламенно вопрошали об этом верующие Августина.

От IV–V вв. до нас дошло немало тактатов «О душе», и Макробий также откликается на острейшую дискуссионную проблему своего времени. Он отмечает, что философы, «чьи взгляды являются правильными»[27]Ibid. I, IX, 1.
(т. е. прежде всего последователи Платона), не сомневались в том, что души имеют свое небесное начало, более того, пребывая вблизи источника своего происхождения, они обладают высшей мудростью, знанием истины, которые постепенно утрачивают, спускаясь с высоты через небесные сферы, чтобы быть водворенными в свои темницы — земные тела. Прохождение через каждый пояс иерархически выстроенного мироздания уносит частицу совершенства души, стирает в ней память о ее происхождении.

Душа, представляющая собой тончайшую и легчайшую субстанцию, когда она не отягчена ничем телесным, пребывает в высших слоях небесного пространства в непосредственной близи к чистому разуму и свету. Однако когда душа соединяется с телом и позволяет его страстям подчинить себя, человек уподобляется животному. Такая душа трепещет от страха, покидая тело, ибо вся она пребывает в земных тенях, она боится бестелесности и снова жаждет обрести другое тело, будь то тело иного человека или животного. Для описания «падения» души Макробий использует заключительную строку «Энеиды» Вергилия: «…и к теням отлетела со стоном».

Идея переселения душ (метемпсихоз) характерна для древнейших египетской и индуистской религий, она развивалась также в учениях орфиков и пифагорейцев. О круговращении и возвращении душ писал также Платон в диалоге «Федон», а за ним и неоплатоники, в частности Порфирий в сочинении «О возвращении души», повлиявшем и на Макробия. О переселении душ в VII в. вспомнит Исидор Севильский, а в XII в. Винсент из Бове, автор широко известного «Зерцала природы».

Однако не все души обречены на переселение. Души правителей государств и мудрецов, которые никогда не забывали своего небесного происхождения и исполняли свой долг, после смерти тела оказываются вновь в своей отчизне, которую, можно сказать, «они никогда и не покидали»[28]Ibid. I, IX, 6.
. Не случайно же, отмечает Макробий, древние причисляли к богам основателей городов, а также героев, отличившихся в служении земному отечеству. Их души, как полагают философы, возвращаются в высшие сферы вселенной, неподвижные и вневременные. Звездная часть вселенной становится обиталищем этих душ, которые уже никогда не возвращаются в тела. Млечный Путь — часть этой неподвижной звездной сферы, поэтому совершенно справедливо замечание Сципиона Старшего, что правители и защитники государства обретают здесь вечное пристанище, чтобы уже никогда не покидать его.

Макробий развивает платоновскую теорию «первой и второй смерти», также воспринятой средневековой теологией и литературой. Рассматривая вслед за Платоном тело как гробницу души, он считает, что соединение души с телом в акте человеческого рождения на самом деле есть момент ее смерти или в лучшем случае подобного смерти сна. Гибель тела сопряжена с возрождением души, обретающей возможность воспарения к своему первоисточнику. Телесная смерть очевидна для всех, но лишь мудрые знают, что смерть тела влечет за собой возрождение души. Макробий отмечает, что большинство людей не понимают, почему бога смерти иногда называют великолепным, богатым, а иногда жестоким. Он напоминает, что одно из имен бога инфернальной сферы, бога мертвых, было Дит, которое ассоциировалось с латинским словом «богатый». Аналогическое объяснение имени бога преисподней Плутона дает Платон, производя его от соответствующего греческого слова[29]Ср.: Платон … Кратил. 403 е.
. Богат этот бог потому, что в момент «второй смерти», т. е. гибели тела, он открывает для души возможности вновь обрести утраченные богатства и присущую ей по природе свободу, а жесток потому, что обрекает самое душу на гибель в момент «первой смерти», которая несведущим кажется жизнью, а на самом деле оказывается погружением в забвение смерти[30]Com. I, XIV.
.

Комментатор приводит аллегорическое толкование пребывания души в инфернальной области, ссылаясь на древних философов. Подземный мир выступает как аллегория человеческого тела — гробницы, в которой заключена душа. Река забвения Лота символизирует заблуждение души, утратившей знание истины и забывшей свое происхождение. Огненная река Флогетон — это пламя снедающих человека страстей и желаний. Ахерон — это печаль и тоска земного существования, Коцит символизирует то, что вызывает человеческие стенания и слезы, а Стикс — погружение человеческого разума в бездну ненависти.

Любопытно истолкование Макробием наказаний, претерпеваемых душой в царстве Дита. И танталовы муки голода и жажды, и сизифов труд, и другие тяжкие испытания рассматриваются им как отражение жизненного опыта людей. На самом деле это аллегории страданий души, которые она переживает при осознании собственных заблуждений и проступков. Макробию очень близка мысль Вергилия, что наказание душе дастся не извне, а что «каждый из нас понесет свое собственное наказание»[31]Вергилий. Энеида. VI. 743.
.

Путешествие души из верхних сфер мироздания в нижние излагается Макробием как увлекательный роман, и не случайно оно пользовалось в средние века широкой известностью. Душа проходит через «врата Солнца», которые Макробий располагает там, где Млечный Путь опоясывает Зодиак, а его большой круг пересекает Зодиак через два созвездия: Козерога и Рака. Комментатор следует Порфирию, который, в свою очередь, желал согласовать свое описание с повествованием Гомера о пещере на Итаке. В результате, как заметил средневековый глоссатор, была сделана ошибка, на самом деле пересечение идет через созвездия Близнецов и Стрельца.

Созвездие Рака — это врата человека, ибо душа проходит через него, когда спускается на землю. Созвездие Козерога — врата богов, так как через него душа возвращается в высшие сферы. Итак, Млечный Путь — родина души. Ссылаясь на Пифагора, Макробий утверждает, что именно поэтому новорожденный нуждается в молоке, так как первые движения его души происходят на Млечном Пути. Наивная, но такая по-человечески понятная аналогия. На Млечном Пути душа находится в сонме богов, но уже опускаясь к созвездию Льва, она делает свой первый шаг к земному существованию. Однако, пока она не достигла созвездия Водолея, она все еще является частью беспредельной и неделимой Мировой Души. Лишь последующая эманация приводит к индивидуализации души. На круге Сатурна она обретает разум и понимание, на круге Юпитера — способность к действию, на круге Марса — смелость, на круге Солнца — чувственное восприятие и воображение, на круге Венеры — страсти, на круге Меркурия — способность говорить и объяснять, на круге Луны — телесные функции. Именно в этом последнем круге душа утрачивает связь с миром богов и погружается в телесный мир, душа как бы «оглушается». Эти рассуждения Макробия оказали влияние на Исидора Севильского, Беду, Данте и многих других средневековых авторов.

Важное значение для средних веков имело то, что Макробий дал очень краткое, но емкое и понятное изложение существа учения неоплатоников, показал его суть так, что сложнейшая и рафинированная философия смогла стать понятной для образованных людей средневековья, которые, как правило, греческий язык вовсе не знали или знали недостаточно хорошо, чтобы читать сочинения неоплатоников в подлиннике. XIV глава представляет своеобразный «конспект» неоплатонизма.

Макробий рассуждает «по поводу» цицероновского пассажа о том, что люди были созданы с пониманием того, что они должны устремлять свой взор за пределы шара, именуемого Землей, который находится в середине храма. Разум, данный людям, имеет свое происхождение от вечного огня звезд и планет, этих сферических тел, которые вращаются и движутся по своим орбитам с достойной изумления скоростью.

Поясняя, почему Цицерон уподобляет вселенную храму (через Макробия эта аллегория вошла в европейскую культуру), комментатор дает весьма рационалистическое объяснение: это было сделано для того, чтобы через наглядность примера те, кто почитают богами только видимые небо и звезды, могли почувствовать и, быть может, даже представить всемогущество и величие той силы, которая с таким совершенством управляет этой великолепной громадой мироздания. Он стремится соединить эстетическое восприятие и абстрактное постижение, объяснить невидимое через видимое, отвлеченную идею через образ. Это возьмут на вооружение не только средневековые философы и поэты, но и художники, создатели средневековых соборов, посвятившие творения рук своих не исключительно прославлению всевышнего, но и сделавшие их своеобразной моделью и энциклопедией вселенной. Скорее всего, эти художники никогда и не слышали о Макробии. Однако такое созвучие в их помыслах свидетельствует о близости одного из «последних римлян», Макробия, к средневековью больше, чем любое прямое заимствование. Его идеи как бы растворяются в духовном универсуме средневековья, становятся его естественной частью.

Всемогущий создатель всего сущего пребывает в том же храме, в котором живет и человек. Поэтому человек и должен жить как существо, наделенное частицей божественного огня, разума, неподвластного законам телесного мира и возвышающего человека до уровня божественности. Дух, который и есть разум, роднит человека и небо. Бог, которого также называют первопричиной, является началом и источником всего сущего в прошлом, настоящем и будущем. Он, величайший и самодостаточный в своей полноте, порождает из самого себя Ум (Нус). Этот Ум, когда его взор обращен к создателю, обнаруживает полное сходство с ним, но когда он обращается вниз, то он исторгает из себя Душу. Эта Мировая Душа есть также часть Ума, однако по мере эманации: из него она вырождается собственно в мироздание и тела, хотя сама является бесплотной. В ней содержится чистейший разум, однако она уже обретает чувственное восприятие и способность физического оформления и роста. Чистейший разум наделяет ее истинной божественностью, в то время как две последние способности приближают ее к материальному миру. Душа творит телесный мир, человек же самое совершенное из его творений, потому что в него она входит непосредственно, так же как и в небесные светила и тела. Поэтому разум человека близок к небу, он несет в себе божественность. (Как тут не вспомнить очень близкие по смыслу рассуждения гуманистов эпохи Возрождения, стремившихся поднять человека до бога.)

Душа, опускаясь в низшие сферы мироздания, обнаруживает, что в силу своей бренности царство телесных, преходящих вещей лишает ее своей целостности и божественности, почерпнутой из Ума. Человеческие тела, однако, хотя и с большим трудом, способны быть ее хранилищами, ибо только человек ходит прямо, устремлен головой ввысь, к небесам, его голова является подобием сферы. Он один наделен разумом, который соединен с чувственным восприятием и физической природой. Благодаря своему разуму человек возвышается над животным и растительным миром, он способен постичь законы вселенной.

Со страстью эрудита Макробий перечисляет, какие истолкования претерпевала Мировая Душа в различных философских учениях. Платон, считает Макробий, полагал, что Душа есть самодвижущаяся сущность. Ксенократ видел в ней Число, сообщающее свое движение всему. Аристотель называл ее энтелехией. Пифагор и Филолай — гармонией, Посидоний — идеей, Асклепиад — гармоничным соединением пяти чувств, Гиппократ — тончайшим духом, разлитым во всех частях тела, Гераклид Понтийский — светом, Гераклит-философ — искрой звездного огня; Зоной — духом, внедренным в тело; Демокрит — духом, пребывающим в атомах и обладающим такой свободой движения, какую позволяет иметь тело. Перипатетик Критолай считал, что душа состоит из пяти сущностей; Гиппарх называл ее огнем; Анаксимен — воздухом; Эмпедокл и Критий — кровью; Парменид — смешением земли и огня; Ксенофан — равно землей и водой; Боэт — сочетанием воздуха и огня; Эпикур — смешением жара, воздуха и дыхания. Признанно бестелесности души, равно как и ее бессмертия, было всеобщим, — заключает Макробий[32]Com. I, XIV.
.

Совершенство, считает комментатор, нисходит по ступеням мироздания и до земного мира, от человеческой души оно начинает свое восхождение назад, к небесным сферам, к своему первоисточнику. Человеческая душа, отпавшая от Мировой Души, снова вливается в нее. Аналогичным образом происходит и круговорот вещества в Космосе — сфере становления Мировой Души, от его высших сфер, в которых происходит переход Ума в Мировую Душу и появляется телесность, и до его низших сфер с тяжелой и плотной Землей в их центре. Этот вечный круговорот телесности и духовности, ниспадения и восхождения образует великое единство всего сущего, верхнего и нижнего. Это и есть великое таинство неизбывного бытия, бесконечной возможности совершенствования, но и устрашающей возможности впадения в ничтожество, утраты высшего начала. Это и гимн возможностям человека, и предостережение. Однако во всем этом нет элемента личной трагедии, нет ни ужаса перед грехопадением и вечной гибелью, ни надежды на вечное спасение, нет, наконец, индивидуальной ответственности, как в христианстве. Человек вообще должен реализовать свое предназначение в безличном и вечном круговращении бытия, не оборвать эту великую и таинственную «золотую цепь», связующую все ступени мироздания (образ, восходящий к Гомеру[33]Гомер. Илиада, VIII. 19–27.
и любимый авторами средних веков и даже нового времени, например Гёте).

Отсюда вытекает убежденность Макробия, что человек волен распоряжаться своей жизнью и смертью. Стоическая традиция принимала это право, признавая самоубийство в силу соответствующих условий достойным настоящего гражданина. Христианство с его индивидуалистическими тенденциями в ужасе отшатывалось от самоубийства как от величайшего греха. Макробий полагает, что человек должен умереть так, чтобы душа покинула тело в соответствии с законом мироздания, природы, не нарушая великой всеобщей связи[34]Com I, XIII, 6.
. Когда человек чувствует деформацию этой связи в собственной жизни, он вправе принять крайнее решение. Макробий ссылается в данном случае на Плотина, некоторые исследователи усматривают в его рассуждениях на эту тему влияние Порфирия, однако представляется, что здесь комментатор находится в наибольшем согласии с самим собой и своим собственным ощущением Космоса.

Для «Комментария» Макробия характерен столь типичный для неоплатонизма интерес к космологическим вопросам, которые приобретают у него не столько философскую, сколько более «практическую», астрономическую интерпретацию. Астрономии посвящена значительная часть этого сочинения, начиная с XIV главы первой книги и до IX главы второй книги. Эти главы в средние века часто переписывались отдельно и служили специальным пособием по астрономии, космографии и астрологии. У Макробия собраны сведения об этих предметах, которые до него встречались в сочинениях многих греческих и римских авторов, в том числе Птолемея, Феона Смирнского, Гемина, Варрона, Плиния, Халкидия и др. «Астрономию» Макробия затем основательно использовали Марциан Капелла и Исидор Севильский, включив значительную ее часть в свои сочинения, ставшие учебниками в средневековых школах.

Макробий повествует о шаровидной Земле, представляющей фиксированный центр вселенной, вокруг которого вращаются семь планетных сфер, движущихся с запада на восток, и верхняя небесная сфера, движущаяся с востока на запад. Движение планет проходит через Зодиакальный круг, один из одиннадцати больших небесных кругов, в число которых входит Млечный Путь, арктический и антарктический круг, небесный тропик и экватор, а также меридиан и горизонт. Любопытно, что, рассуждая о горизонте, он впадает в ошибку, смешивая горизонт как небесный круг с видимым горизонтом.

В описании движения планет Макробий, по собственному признанию, колеблется между позицией Платона, которого он считает в этом вопросе последователем египетской школы, и Цицерона, который, как ему кажется, не избежал влияния халдеев, а также древних астрономов Гераклида и Аристарха. Очень популярной в средние века была та часть «Астрономии», в которой описывались размеры Солнца и небесных тел, способы их вычисления, определения астрономических расстояний, деления знаков Зодиака и Зодиакального круга, инструменты астрономических наблюдений.

Вторая книга Макробиева «Комментария» имеет дело с предметами, общими для большинства позднеантичных и средневековых компендиев. Это изложение античных теорий музыкальных созвучий (т. е. широко понимаемая гармония), география с началами картографии (в этой области Макробий был большим авторитетом для средневековья), его преемники унаследовали от этого «последнего римлянина» как вполне реалистические сведения, так и совсем фантастические — вроде того, что Океан делит Землю на две полусферы, нижняя из которых населена антиподами.

Он тщательно разъясняет различные градации времени. Оценивает возраст мира (мировой год) в 15 тыс. солнечных лет. Мировой год — это время обращения всех звезд и небесных сфер, начиная от исходной точки и до возвращения в нее, лунный год — это месяц, солнечный год — двенадцать месяцев.

Свой географический экскурс Макробий завершает комментарием к знаменитому и многократно повторенному античными и средневековыми авторами фрагменту из сочинения Цицерона о том, что Земля, если смотреть на нее с небес, выглядит крохотной точкой в пространстве, а любая часть Земли — лишь точка на этом крохотном шаре. Невольно вспоминается реминисценция Данте из Цицерона — Макробия:

В конце XX в., когда космические путешествия особенно дали почувствовать, сколь мала и беззащитна наша Земля, мысль Макробия стала снова понятной и близкой.

В заключительных главах Макробий возвращается к теме бессмертия души. Таким образом, композиция сочинения как бы образует замкнутый круг, а круг, как известно, считался в античности символом совершенства. Все смысловые линии «Комментария» замыкаются в исходной точке, достигают внутренней завершенности, образуя некоторую аналогию круговой, замкнутой в самой себе вселенной, становясь духовной аллегорией универсума.

Макробий был современником крупнейших деятелей и мыслителей христианской церкви Августина, Иеронима, Амвросия, Иоанна Златоуста. Он находился на службе у императора Феодосия, с именем которого связано окончательное запрещение язычества. И тем не менее, ни в его «Сатурналиях» (как мы уже писали об этом), ни в «Комментарии на «Сон Сципиона» нет и намека на испепеляющую борьбу между христианством и язычеством. Он нигде ни словом не обмолвился о торжество новой религии. Что это? Непонимание происходящего? Презрительное молчание римского аристократа, видевшего, подобно Тациту, в христианстве лишь «нелепое и недостойное внимания суеверие»? Или это трагическая, последняя оппозиция новой, не знающей пощады идейной и политической силе, которой невозможно противостоять, от которой нельзя уклониться, а можно лишь с достоинством настоящего римлянина, носителя древней доблести, молча отринуть, исключить, если не из реального бытия мира, то хотя бы из круга собственного духовного существования, оградить священное для римлянина прошлое и его богов от попытки их уничтожить? А в глазах такого убежденного язычника, как Макробий, христианство представало именно такой силой — враждебной, непонятной и неумолимой.

В подобных настроениях Макробий был не одинок. В своем сопротивлении христианству язычество подчас было не менее упорным, чем новая религия в стремлении к господству. Через полтора века после Макробия другой выдающийся римлянин, Боэций, который хотя и был автором нескольких теологических трактатов, однако в своем последнем предсмертном сочинении «Об утешении философией» не скажет ни слова о христианстве. В V в. Клавдиан, придворный поэт христианских императоров, вспомнит о христианстве лишь один раз и то в несколько легковесном тоне. Автор классического для средневековья учебника Марциан Капелла также обойдет христианство молчанием. Такие совпадения заставляют думать не о случайности, но об определенной оппозиции, внутреннем неприятии христианства определенным слоем римской интеллигенции, к которой принадлежал и Макробий. Сохранение античного наследия, пропаганда достижений древней культуры, их систематизация были у этой группы своеобразным средством противостояния христианству.

Антихристианская направленность систематизаторской и популяризаторской деятельности вскоре после Макробия ослабеет. В VI–VII в. эту просветительскую эстафету примут деятели христианской культуры, такие, как Кассиодор и Исидор Севильский. Однако язычески настроенный Макробий «задаст ей тон», столь последовательно осуществит задачу систематизации античных духовных ценностей и став первым в ряду энциклопедистов и эрудитов, осуществивших передачу античного наследия грядущей эпохе.

Сочинения Макробия, особенно «Комментарий на «Сон Сципиона», обладали особой притягательной силой для людей средневековья. Прежде всего темы, затронутые в них, были удивительно созвучны их сознанию, мировосприятию. В «Комментарии» они могли найти сведения, иногда общие, а подчас исчерпывающие, относительно классификации снов, аллегорического и мистического толкования чисел, добродетелей, иерархии мироздания, о небесном и земном мирах, о связи разума и чувственного восприятия, о движений небесных сфер и планет, о размерах Солнца и Земли и влиянии знаков Зодиака, о мировой гармонии и музыкальных созвучиях, об облике различных земель и виде Океана и т. п.

Макробий рассматривался не только и даже не столько как авторитет сам по себе, но как автор, изложивший учения величайших философских школ древности, прежде всего платоников, неоплатоников, аристотеликов, неопифагорейцев и орфиков, латиноязычных энциклопедистов. В средние века, например, Плотин был известен преимущественно по произведениям Макробия, считавшего основателя неоплатонизма «более мудрым, чем кто-либо». В сочинениях Макробия много реминисценций из «Эннеад» Плотина, которые через его комментарии стали известны средневековому читателю. Он же многое сделал для популяризации на Западе учения неоплатоника Порфирия. Для средневековья произведения Макробия стали своеобразным кладезем неоплатонизма.

Однако наследие этого «последнего римлянина» в средние века никогда не оценивалось как чисто философский источник. Оно особенно ценилось как энциклопедическое собрание античного знания, а несколько дидактический стиль макробиевых сочинений способствовал этому. Отдельные части произведений Макробия служили учебниками по астрономии, географии, арифметике, гармонии. Не случайно от средних веков дошло большое количество рукописей, содержащих законченные в смысловом отношении фрагменты «Сатурналий» и «Комментария».

Влияние Макробия обнаруживается уже в начале VI в. Известнейший философ и эрудит того времени Боэций говорит о Макробий как об «ученейшем муже». Основатель Вивария, первого центра средневековой образованности, Кассиодор и «первый энциклопедист средневековья» Исидор Севильский в своих сочинениях также обнаруживают заметные следы влияния Макробия. «Сатурналии» во многом вдохновили произведения англосаксонского писателя Беды Достопочтенного «О временах» и «О порядке времен». Сочинение Псевдо-Беды «Об устройстве мира» также написано не без влияния «Комментария» Макробия. На Макробия ссылался крупнейший мыслитель раннего средневековья Эриугена, его трудами пользовались члены Академии Карла Великого, в частности ирландец Дунгал.

Настоящий «взрыв» интереса к сочинениям Макробия произошел в XII–XIII вв. Блистательный Абеляр считал его «удивительным философом и интерпретатором великого Цицерона», первым среди последователей Платона. Макробий был в числе важнейших источников выдающегося логика Петра Ломбардского, крупнейшего средневекового педагога Гуго Сен-Викторского и многих других авторов того времени. Заметное влияние Макробий оказал на шартрскую школу философии, на писателей, вышедших из монастыря Сен-Виктор. Бернар Сильвестр и Гильом Коншский, известные своим свободомыслием, украшали свои сочинения пассажами из макробиевых сочинений.

«Поликратик» Иоанна Солсберийского, одного из наиболее своеобразных средневековых мыслителей, а также «Антиклавдиан» Аллана Лильского также в определенной мере опираются на Макробия. Надо отметить, что этот позднеримский полигистер вообще оказал заметное влияние на развитие европейской схоластической философии. «Сумма всеобщей теологии» Александра Гэльского, «Сумма философии» Роберта Гростота, «Сентенции» Петра Ломбардского находятся в определенной зависимости от сочинений Макробия. Винсент из Бове, выдающийся средневековый эрудит, обнаруживает несомненные следы знания этого мыслителя.

Альберт Великий опирался на сочинения Макробия как на один из главных источников сведений о платоновской философии. Крупнейший авторитет схоластики Фома Аквинский использовал их в своей «Сумме теологии». В XIV в. «Комментарий к «Сну Сципиона»» был переведен в Византии и имел хождение как учебник.

Макробий с его особым тяготением к аллегоризму, опоэтизированному истолкованию, с его системой ярких образов оказался близким по духу писателям и поэтам средневековья. Поэтическое видение мира Макробием не предполагало пристального внимания к деталям, высокой требовательности к точности эстетического воплощения. Образы Макробия пронизывает равномерный свет универсальной истины и универсальной красоты. Его творчество оказалось чрезвычайно созвучным эстетическому восприятию средних веков, произвело большое впечатление на автора известнейшего «Романа о Розе» французского поэта Жана де Мэна, великого Данте и родоначальника английского Возрождения Чосера. Макробия любили цитировать Петрарка, Пико делла Мирандола и другие авторы эпохи Возрождения.

Особое место занимает он в истории средневековой геометрии и математики. Не случайно Адальбольд, будущий епископ Утрехта, рекомендовал монаху Герберту, будущему папе Сильвестру и незаурядному математику, изучать его труды. Макробий вместе с Халкидием и Марциапом Капеллой был передатчиком античных космологических доктрин, поддерживавшим научную астрономическую традицию на Западе, подобно Симпликию на Востоке.

В средние века за Макробием также закрепилась репутация мага и волшебника, на него ссылались в руководствах по гаданию, толкованию снов и составлению гороскопов.

Сочинения Макробия только в XV и XVI вв. издавались более 30 раз. Знаток философии и астрономии, постигший магию чисел, рационалистически настроенный комментатор и поэтизирующий мироздание писатель, Макробий и сегодня задает исследователям загадку своей непоколебимой верностью языческой культуре, вскормившей его, и в то же время своей «открытостью» духовному миру наступающей эпохи; удивительным сочетанием эзотеричности и рационалистической «высветленности» своего знания.

 

Глава V. Брак Филологии и Меркурия: Марциан Капелла

Влияние культуры на общественную жизнь в качестве важнейшего компонента включает воспитание человека, члена общества, и передачу социальных, моральных и интеллектуальных ценностей от поколения к поколению. Во все времена школа (или тождественные ей социальные институты) была одним из наиболее действенных средств, с помощью которых социальные общности или государство обеспечивали духовное единение народа. В то же время школа была одним из самых традиционалистских, даже консервативных учреждений. Изменения в ней проходили гораздо медленнее и незаметнее, чем в какой-либо другой области общественной жизни. Это во многом обусловило сложность и неоднозначность отношений между школой, государством и церковью на исходе античности и в начале средневековья.

В IV–V вв. школа, несмотря на победу христианства, продолжала быть такой же, как и в первые века империи. Опасность для новой религии заключалась в том, что школа учила не только читать, писать, считать, но и мыслить определенным образом. Она в некоторой степени формировала и общественный идеал человека, вытекавший из всего строя древней литературы, которая считалась вершиной культуры и учености, ибо античная культура — это прежде всего культура словесная, риторическая. Для грека или римлянина важно было не только помыслить что-либо, но еще более важно облечь мысль в слово, найти для неё точное и красноречивое выражение. Владение словом, красноречие, знание литературы числилось в ряду основных гражданских доблестей. Хорошо выученный и прекрасно владеющий словом человек в Риме не только имел все основания для высокой самооценки, но и пользовался большим уважением сограждан. Не случайно уроженец Галлии поэт Авсоний, получивший великолепное риторическое образование, мог считать себя больше римлянином, чем недоучившийся гражданин «вечного города».

Словесность была средством общения и взаимопонимания, ибо позволяла человеку свободному и досужему раскрыть свою природу и в этом почувствовать свою связь с другими такими же членами общества. Поэтому принципы школьного образования были одними и теми же для всех слоев общества, различие состояло лишь в объеме изучаемого материала и качество преподавания.

Римская школа не была привилегированным учреждением. В ней могли учиться дети тех, кто был в состоянии заплатить за обучение. Существовало множество частных городских школ. Со времени императора Веспасиана (последняя треть I в. и. э.) государство все больше брало на себя заботу об общественном образовании, субсидировало городские школы, оплачивало труд городских учителей.

Школы для бедного люда размещались обычно при какой-нибудь лавке, мастерской художника или ремесленника, отгороженные лишь ветхим занавесом. Дети сидели на полу, а учитель — на стуле (это и была его кафедра). Словом, обстановка была самой непринужденной, хотя в ходу были телесные наказания. За малейшую провинность ученика могли высечь розгами. Одна из сохранившихся фресок Помпеи изображает именно такой момент в жизни школы. Подобный порядок обучения унаследовала и средневековая школа, разве что в холода ученики сидели на соломе, а не на голом полу.

Процесс обучения был многоступенчатым. Римский писатель Апулей, которого, как известно, очень любил Пушкин, проводил аналогию между пиром и школой: «Во время пира первая чаша утоляет жажду, вторая возбуждает веселье, третья удовлетворяет сластолюбие, четвертая лишает рассудка. На пиршестве муз бывает наоборот: чем больше дают напитков, тем больше дух наш приобретает мудрости и разума — первую чашу нам наливает литератор (тот, кто нас учит читать), он начинает сглаживать шероховатость нашего ума; затем следует грамматик, который украшает нас разнообразными познаниями, наконец, ритор дает нам в руки оружие красноречия»[35]Apulei Florides. 20.
. Литератор, обучавший чтению, письму иногда началам счета, был первым учителем, но для некоторых и последним. Ученики, как правило, хором повторяли слова учителя. Эти бесконечные повторения Августин называл «ненавистным пением».

Из рук первого учителя ребенок переходил к грамматику. Ведущий теоретик римского образования Квинтилиан указывал, что искусство грамматики должно состоять в умении правильно говорить и объяснении сочинений поэтов. Следует отметить, что научить ребенка правильно говорить было не так просто, учитывая специфику латинского языка. Грамматическая школа имела некоторый «научный» уклон. Здесь учились комментировать произведения, которые имели особое значение для римлянина, были не столько занимательным чтением, сколько жизненным, духовным руководством, энциклопедией бытия. Это были прежде всего сочинения Вергилия и Цицерона, позже Теренция, Саллюстия и др. Схолии, берущие начало от школьных комментариев к «Энеиде», образовали даже особую ветвь в позднеантичной литературе. Это своеобразные исследования античной культуры и мировоззрения.

Ритор обучал активному владению словом, придавал блеск образованию. Он учил правильно строить речи, декламации. Предварительно речи писались, ученики также должны были уметь составить басню, а порой и поэтический рассказ на заданную тому. Для обучения риторическому искусству имелись специальные сборники упражнений. Однако система образования далеко не исчерпывалась грамматикой и риторикой. Более того, Квинтилиан настаивал на том, что, прежде чем перейти в школу ритора, ребенок должен получить «энциклопедическое» образование. Этого требовал «энциклопедический» дух греко-римской культуры, стремившейся к достижению целостного знания обо всех сторонах природы и человеческой жизни. Реализации этой задачи Квинтилиан посвятил свои «Ораторские наставления». «Энциклопедическими» руководствами образования были сочинения Варрона и Плиния Старшего.

При таком подходе все более распространенным становится семичастный канон образования, включавший семь свободных искусств: грамматику, диалектику, риторику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию. Своими корнями он уходил во времена Платона и Аристотеля. Курс свободных искусств рассматривался как подготовка к овладению «наукой наук», философией, квинтэссенцией античного знания. Постепенно сложилось разделение семи свободных искусств на две ступени: низшую — тривиум, включавшую грамматику, диалектику и риторику, и высшую — квадривиум, или комплекс «математических наук», которые в древности понимались прежде всего как науки о числовых соотношениях, поэтому в них включались арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Теоретизированные дисциплины квадривиума подводили к изучению философии, логические основы которой излагались второй дисциплиной тривиума — диалектикой. Наиболее популярным учебником по диалектике было «Введение» Порфирия к «Категориям» Аристотеля, переведенное на латинский язык Марием Викториной, а затем Боэцием. Состав дисциплин, входивших в школьный курс, не был все же окончательно закреплен и мог варьироваться. Так, например, Варрон, написавший в I в. до н. э. фундаментальный трактат по «школьным» наукам, включил в него архитектуру, медицину и философию. Квинтилиан же, напротив, опустил диалектику и арифметику. Однако к V в. канон из семи свободных искусств утвердился как на Западе, так и на Востоке. Все следовавшие за Марцианом Капеллой «школьные» писатели строго придерживались его. Боэций, правда, писал лишь о дисциплинах квадривиума, но Кассиодор и Исидор Севильский отдали дань обеим ступеням.

Несмотря на идейную и политическую победу христианства, свидетельства современников позволяют утверждать, что человек, обучавшийся в школах, расположенных на Западе, получал в V и начале VI в. практически то же образование, что и ученик II–III вв. Он так же читал и толковал античных авторов, преклоняясь перед Гомером и Вергилием, Платоном и Цицероном.

Епископ Эннодий, руководивший в начало VI в. одной из лучших школ своего времени, продолжал утверждать, что красноречие есть первое из искусств, которое дает силу управлять миром. Он также давал высочайшую социальную оценку образованию (и это в условиях всеобщей варваризации), утверждая, что отличные познания усиливают блеск знатного происхождения. Дело, однако, было в том, что при сохранении общего подхода значительно упал уровень преподавания наук. Место «Наставлений по арифметике» Никомаха из Герасы или «Начал» Евклида по геометрии заняли краткие бревиарии, сухие сводки-перечисления. Школа все больше требовала зубрежки и запоминания, искусство толкования и комментирования все больше уступало место простому повторению, а красноречие, выхолощенное и формализованное до предела, становилось преимущественно информативным, приобретало «музейный» оттенок, ибо в общественной практике уже не было нужды ни в защитительных или обвинительных речах, построенных по римскому образцу, ни в изысканных и подобающих тому или иному случаю жестах и декламациях. Церковные проповеди вытесняли их, однако и сами эти проповеди вольно или невольно заимствовали правила римского красноречия.

Это было неизбежно, так как, по существу, подавляющее большинство видных деятелей христианской церкви вышли из стен риторической школы, будь то непреклонный противник и обличитель язычества Тертуллиан или основоположник средневекового мировоззрения Августин. Святой Иероним в кошмарном сне видел, будто небесный судья обвинил его в том, что он «цицеронианин, а не христианин!». Иероним же в одном из своих сочинений, адресованных его некогда другу, а впоследствии злейшему врагу Руфину, писал: хочет ли тот, чтобы человек забыл выученное в детстве? Он клялся, что, покинув школу, ни разу не открывал светских писателей, которых там изучал.

Школа была той неуничтожимой брешью, через которую язычество проникало в христианскую культуру. Она была вратами преемственности между ними. Христианские школы получат распространение позже (хотя они существовали в IV–V вв.). Однако и они унаследуют многие черты школы римской, точнее будут построены по ее же образцу, только древних поэтов и философов потеснят (но не вытеснят) Священное писание и тексты христианских авторитетов.

Чрезвычайно показательный для времени перехода от античности к средневековью учебник был создан в V в. Марцианом Капеллой. Марциан Капелла был уроженцем Карфагена. Африка в III–V вв. вообще была питомником риторических и философских дарований, расцветших как на языческой, так и на христианской ниве. Здесь родились основатель неоплатонизма Плотин и его ученик Порфирий, философ Макробий, христианские апологеты Тертуллиан и Дактанций, наконец, Аврелий Августин. Это не случайно — в тот период Северная Африка была центром эллинистически-римской образованности, имела разветвленную сеть хорошо поставленных риторических школ, работа которых не прекращалась, несмотря на многочисленные социальные катаклизмы, вандальское завоевание и непрерывные богословские распри. В школах Африки еще сохранялись почти утраченное в европейских западных провинциях империи знание греческого языка, вкус к философским занятиям и высокий уровень собственно риторического обучения.

Капелла, чья деятельность приходится на первую половину V в., был языческим ритором и занимался адвокатской деятельностью. Однако не оставляет сомнений, что призванием его была педагогика. Его главное сочинение «О браке Филологии и Меркурия». Это преподанное в стихах и прозе наставление в науках носит несомненно дидактический характер. Оно обращено к сыну, в чем Капелла, возможно, следует примеру Цицерона, адресовавшего свой трактат «Об обязанностях» своему сыну Марку.

«О браке Филологии и Меркурия» в буквальном смысле руководство по обучению определенному кругу знаний. Это жанр, как мы уже писали, достаточно традиционный для греческой и в особенности римской культуры. В качестве образца Капелла избрал сочинение учебного характера римского энциклопедиста Варрона и «Наставления» крупнейшего римского теоретика ораторского искусства Квинтилиана. Капелла, однако, придает своему изложению более близкую ему и более соответствующую духу его времени аллегорическую форму, приводящую в восхищение средневековых эрудитов.

Сюжет его сочинения несколько «театрализован». В блистательном дворце Юпитера на Млечном Пути царят волнение и суматоха. Меркурий, покровитель практического знания в традиционном римском смысле, задумал вступить в брак. Вначале он необдуманно сватается к Софии (Мудрости), затем к Психее (Душе), но получает отказ. Супружеский союз между ними оказывается невозможным не столько из-за «несходства характеров», сколько из-за противоположного «духовного настроя». Аполлон, бог света и разума, обращает внимание незадачливого жениха на прекрасную деву Филологию, которая может придать Меркурию блеск и дать истинное счастье. Ум, эрудиция и красота Филологии, олицетворяющей гуманитарное (в широком понимании) знание, будут прекрасно сочетаться с достоинствами Меркурия, что предвещает прочный и плодотворный союз. Сонм богов, весьма подробно представленный и украшенный присутствием персонифицированных Фортуны, Здоровья, Благосклонности, а также аллегорических добродетелей, после бурных дебатов приходит к решению о разумности предложения Аполлона. Юпитер в пышных стихах благословляет этот брак. Начинаются приготовления к свадьбе, которыми руководит мать Филологии Фронезис (Рассудок). Однако сама невеста еще колеблется. Истинно мудрая девица и любительница наук (что, собственно, и означает ее имя), она ищет подтверждение правильности этого выбора, обратившись к символике небесной и числовой. В мистике чисел находит она положительный ответ и дает согласие стать супругой Меркурия, ибо их брак послужит гармонизации мира. Сопровождаемая Добродетелями Филология появляется перед женихом и гостями. Ее окружают музы, каждая из которых щедро одаряет новобрачную особыми достоинствами и способностями. Их дары сопровождаются велеречивыми стихотворными обращениями.

Затем в разговор вступают добродетели Благоразумие, Справедливость и другие. Хариты также одаряют Филологию своей благосклонностью, делая ее еще неотразимей. Затем все хором воспевают невесту. После этого появляется женщина царственного вида. Это Бессмертие (Афанасия). Она намерена ввести Филологию в круг богов, но для этого Филология должна очиститься. Причем это очищение понимается достаточно недвусмысленно. Филология, открыв уста, извергает из своей груди целую библиотеку различных сочинений. Ее поддерживают добродетели — Труд, Скромность, Согласие, Благочестие. Филология испила из предложенного ей Апофеозой, матерью Афанасии, кубка бессмертия и вознеслась во дворец Юпитера. Перед Филологией, как в калейдоскопе, предстают и сменяются многочисленные языческие божества.

Аполлон продолжает покровительствовать Филологии, он дает ей в помощь семь служанок — семь свободных искусств — Грамматику, Диалектику, Риторику, Геометрию, Арифметику, Астрономию и Музыку, каждая из них излагает существо своего предмета. Эти изложения образуют энциклопедию школьных наук, которая стала самым популярным учебником в средневековых школах Западной Европы — необходимым образовательным минимумом, который должен был постичь каждый прошедший ступени тривиума и квадривиума. «Научная» часть сочинения Капеллы также насыщена аллегорическими образами и толкованиями. Не случайно «Брак Филологии и Меркурия» наряду с произведениями Макробия и Боэции был одним из главных источников средневекового аллегоризма. В свою очередь, Капелла создавал свои аллегорические образы не без влияния римского писателя Апулея, тяготевшего к религиозно-мистической аллегории в не меньшей степени, чем к эротическим мотивам.

Изложение курса наук Капелла начинает, как и полагается, с грамматики, сообщающей должное обрамление свободным искусствам и являющейся их фундаментом. Такое основополагающее значение грамматике придавали еще Платой (см. его диалог «Филеб»), а затем Цицерон, Тацит и Сервий. Ко времени Марциана Капеллы это мнение уже было освящено многовековой традицией античной школьной практики. После пышного славословия грамматике автор приступает к изложению задач изучения этой дисциплины, которые вкратце можно было бы резюмировать как овладение письмом и чтением. В более широком смысле грамматика учит размышлять и проверять. Любопытно, что Капелла применяет к грамматике определения, которые обычно всегда прилагались к философии, подразделяя ее на активную и созерцательную. Активной она представляется Капелле в сфере чтения и письма, пассивной — в области размышления и оценки.

Грамматика включает четыре части. Первая раскрывает тайну передачи звука буквой, слова произнесенного запечатленным знаком. Вторая опирается на первую и в собственном смысле составляет общий предмет грамматического обучения, т. е. первоначальное обучение письму; третья — обретение настоящей грамотности, четвертая — постижение истинного смысла написанного.

Буквы, из которых складываются слова, имеют двойственную природу. Они естественны при произнесении и воссозданы, «искусственны» при написании. Капелла подробно останавливается на том, как надо произносить буквы, тем самым передавая грядущим поколениям звучание «классического» латинского языка, который вскоре стал вытесняться местными наречиями. Он рассматривает построение слогов, их связь в слове, ударения, постоянные и переходящие с одного слога на другой при изменении слова, длинные и краткие слоги.

Кратко излагаются основы склонения имен существительных, объясняется природа глаголов, наречий, причастий, предлогов, виды согласований слов в предложении.

В стихах, открывающих книгу по диалектике, Марциан Капелла отмечает заслуги в этой области Аристотеля, стоиков, в частности Хризиппа и Карнеада. Он патетически восклицает, что диалектика зародилась в чертогах богов и ею руководствуется сам Юпитер для того, чтобы правильно судить[36]Martiani Capellae De nuptiis Philologiao et Mercurii. III. Pr. 2.
. Ее изучали в Египте и Аттике, отдали дань диалектике Сократ и Платон. От Аристотеля «прекрасную даму Диалектику» принял в Риме Варрон. Это утверждение еще раз свидетельствует, что Капелла трактовал диалектику ислючительно в «школьном смысле», а не как философию или ее непосредственную часть. Диалектика призвана научить порядку слов, соответствующему вещам, и показать, какой их порядок чужд данным реалиям, а какой им соответствует; сообщить, что такое субстанция, качество, количество, соответствие, отношение, место, время, положение, состояние, действие, страдание. Здесь Капелла перечисляет десять аристотелевских категорий. Она является также руководством для правильного построения утверждения и отрицания, т. е. для ведения диспута, все авторы, писавшие о диалектике на латинском языке после Капеллы вплоть до заката средневековья, будут повторять дословно или с минимальными отклонениями это утверждение автора «Брака Филологии и Меркурия». Он передает средневековью эстафету «школьного» отношения к диалектике, формируя то почтительное отношение к ней, которое окажется столь важным для складывания и развития средневековой схоластики.

Две другие задачи диалектики оказываются неразрывно связанными с риторикой, ибо состоят в изучении правильности построения предложения и суждения, нахождении наилучшего образа выражения своих мыслей, утверждения и отрицания. Четвертая задача диалектики собственно логическая. Она заключается в том, чтобы показать, как правильно с помощью силлогизмов и других логических фигур и приемов построить общую концепцию, создать правильный, рациональный порядок слов и понятий.

Капелла дает определение рода, который считает объединением многих форм в едином имени, как, например, «животное», могущее включать в себя и человека, и лошадь, и прочие живые существа[37]Ibid. IV. М. 1.
. Он отождествляет форму и вид. Форма в то же время подчинена виду и является его конкретизацией. Далее в трактате раскрывается, что такое различие, акциденция, собственное значение, определение и т. п. Капелла останавливается на этих понятиях вскользь, не раскрывая подробно их существа, ограничиваясь лишь общей констатацией. Такой же метод изложения он применяет при рассмотрении всеобщности или целостности, части (которой он уделяет лишь одну фразу), порядка разделения обсуждаемого предмета, вычленения индивидуализированных аспектов рассмотрения в процессе выявления истины.

Шесть маленьких разделов книги посвящены объяснению понятий и тому, как они облекаются в слова, возможности употребления одного и того же слова для обозначения различных вещей или многих слов для обозначения одной вещи и т. д. В заключительной части главы речь идет о категориях. Он называет субстанцией, или первичной материей, всю совокупность воспринимаемых вещей, второй субстанцией — ее индивидуализированные проявления. Качество он связывает с формой вещи, отмечая, что оно может иметь различные степени совершенства. Количество может быть дискретным либо протяженным, первое мы наблюдаем в числах или словах, второе — в линии и времени.

Капелла отмечает, что в диалектическом рассуждении важное место занимает категория отношения, ибо соотнесение вещей или понятий служит получению истинного знания. Изложение логических принципов построения суждения, теорию силлогизмов автор «Брака Филологии и Меркурия» излагает очень кратко, но достаточно ясно, не прибегая к сложным философским примерам или пространным рассуждениям.

Завершает изложение наук тривиума Риторика, являющаяся в звуках труб и торжественного пения. Риторика занимала исключительное место в греко-римской культуре, которая в значительной мере была устной, а не письменной. Сфера культуры была прежде всего сферой звучащего слова. Риторика была и хранилищем культурной традиции, ибо предписывала, как следует говорить, а впоследствии после Цицерона — и как следует писать. Она давала готовые способы выражения мысли, оценки политической ситуации, наконец, даже движений души. Не случайно христианству легче было отрешиться от языческой философии, чем от языческой риторики. Сочинения «отцов церкви» изобилуют риторическими периодами, а у писателей «темных веков», равно как и у любителей античности XII в., явственно проглядывают знакомые фрагменты Цицерона, его излюбленные словосочетания и приемы. Капелла, как явствует из его сочинения, является поклонником не живого красноречия, но догматической школьной риторики, хотя в качестве ее задачи он выдвигает умение говорить к месту и убедительно, как и Цицерон, который, как известно, был выдающимся представителем практического красноречия, поставленного на службу общественным целям.

Капелла рассуждает преимущественно об общих вопросах риторики, перенеся центр тяжести в сферу сугубо «теоретическую». Он полагает, что вопросы риторики могут быть конечными или бесконечными, касаться какого-либо конкретного факта или некоей универсальной проблемы[38]Ibid. Pr. 2.
.

Риторическая разработка речи насчитывает пять частей: определение предмета, выработку структуры речи, словесное выражение, запоминание и произнесение. При построении речи следует уделять больше внимания принципиальным, а не случайным вопросам. Классификацию дел и слушателей Капелла дает, опираясь исключительно на материал Цицерона, в частности апеллируя к его речи в защиту Милона, убийцы трибуна Клодия.

Автор «Брака Филологии и Меркурия» в соответствии со школьной традицией подразделяет речь на несколько основных частей: вступление, изложение, разработку, развитие темы, которое распадается на определение темы, разделение, доказательство и заключение. Речь должна быть построена на тщательно отобранном материале, раскрывающем внутреннее существо и внешние проявления дела. Тему следует вразумительно сформулировать во вступлении. Словесное выражение должно стать предметом особой заботы выступающего или пишущего. Оно должно быть правильным, ясным, уместным и достаточно пышным, т. е. отличаться благозвучностью и образностью. Необходимо помнить о чистоте языка, отборе нужных и подобающих данному случаю слов, правильно располагать их, верно и продуманно строить фразу.

Главным средством достижения необходимого уровня речи является использование фигур, специальных оборотов, которых в школьной риторике насчитывалось множество. Следует различать фигуры мысли и фигуры слова; к фигурам мысли относятся, например, риторический вопрос, восклицание, обращение, к фигурам слова — повторение, анафора и т. п.

Несмотря на краткость изложения, следует признать, что сочинение Капеллы могло ознакомить учеником с основами античной риторики, ибо представляло продуманную систему. Однако у Капеллы обнаруживаются очень ярко и недостатки школьного курса риторики, который закоснел в наборе неизменных стереотипов, был совершенно оторван от реалий не только практической, но и интеллектуальной жизни. Вместе с тем этот недостаток порой оборачивался и достоинством, определяя живучесть риторики, ее приспособляемость (в своей неизменности) к иным историческим и культурным условиям.

После риторики ученику для совершенствования в науках следовало подняться на новую ступень и приступить к изучению математических дисциплин. Но тщетно современный читатель искал бы в учебниках по арифметике или геометрии привычные ему сейчас правила и упражнения. Практическая часть исключалась вообще. Кроме того, предметы этих дисциплин не совсем совпадали с тем, с чем привык иметь дело современный учащийся, проходящий курс математики. Традиционно он начинался с изложения арифметики (такую последовательность освятил своим авторитетом еще Платон, высоко ценивший этот предмет как средство подготовки мышления для восприятия истины). Однако Капелла открывает курс математических наук геометрией. Возможно, это вызвано тем, что персонифицированная Геометрия стремится обратить на себя внимание Меркурия, убеждая его прежде всего в своей практической полезности для архитектуры (например, для создания легендарного Лабиринта), скульптуры, различных пространственных измерений, для изучения астрономии и т. д.

Прежде чем перейти непосредственно к изложению геометрического материала, Геометрия рассуждает о форме Земли, подчеркивая, что наша планета не плоская, но круглая, шарообразная. Этот момент надо особо отметить, так как любой ученик средневековой школы, начавший изучать курс математических наук, должен был знать о шарообразности Земли, что заставляет сомневаться в справедливости утверждения, будто почти до конца средневековья господствовали представления о плоской Земле, покоящейся на китах, снопах и т. п. При этом Капелла ссылается на древнегреческого философа Анаксагора, в учении которого было немало гениальных догадок и который впервые создал правильную теорию солнечных и лунных затмений.

Шарообразная Земля помещается, считает Капелла, в центре мира (взгляд, вообще распространенный в античной науке). Земля омывается Океаном, который делит ее на верхнее и нижнее полушария. Он также подразделяет землю на пять зон, каждая из которых предназначена для присущих ей обитателей. Так, люди занимают полосу, наиболее пригодную для их жизни. Капелла полагает, что в южном полушарии живут антиподы, которые ходят вниз головой. Земля — центр, вокруг которого вращается небесная сфера и закрепленные на ней созвездия.

Земля состоит из суши и морей, образующих своеобразную водную систему. Капелла традиционно делит Землю на три части, известные в его время, — Европу, Азию, Африку. Он подробно описывает Европу, начиная с ее юго-западной оконечности — Испании, называет города испанской провинции, включая сюда и принадлежавший к ней североафриканский Карфаген. Особого описания удостаиваются Пиренейские горы и Нарбонская провинция. Затем следует описание Италии, сообщения о легендарных основателях италийских городов, перечисления островов в Тирренском море, четырех выступов, которыми Европа вдается в море и Океан, краткие заметки о Фессалии, Македонии, Фракии, Африке (прибрежной части и внутренней до реки Нигер). При описании населения Африки в ход идут легенды об атлантах, троглодитах, гарамантах и прочих нелюдях, чудовищах.

Капелла считает Египет вершиной Азии, к нему примыкают Аравия и Сирия. С их описаниями соседствуют сообщения о Фригии, Каппадокии, Ассирии и Персии, образуя удивительную смесь реальности и фантастики. Довольно пространно описывается Индия, при этом упор делается на сведения, почерпнутые из легенд о походе Александра Македонского. Краткий раздел посвящен Вавилонии. Таким образом, подавляющая часть шестой книги сочинения Капеллы — это то, что мы привыкли относить к области географии, землеописания, а не геометрии. Тем не менее, вслед за Капеллой, который, в свою очередь, не был изобретателем такого подхода, а лишь излагал предмет так, как это было принято в римской школе, преобладание географии при изучении геометрии, станет нормой для средневековья. Лишь последний раздел шестой книги посвящен геометрическим фигурам. По существу, это кратчайшая сводка «Начал» Евклида. Капелла дает определение точки, линии, угла, плоских и объемных фигур.

За Геометрией приходит очередь Арифметики. Арифметика явно «своя» в кругу богов, все они тепло приветствуют ее. Свой предмет Арифметика начинает излагать с описания единицы (монады), которая есть начало чисел. Она также символ единого бога, единого мира, единого Солнца, единой Луны. Затем Капелла в том же духе истолковывает все числа до десяти. Он дает определение, что есть число, каковы четные и нечетные числа, понятия простых и сложных чисел, совершенных и несовершенных. Излагая теорию геометрических чисел, он отождествляет числа с геометрическими фигурами — тема, разрабатывавшаяся еще пифагорейцами и Платоном. Капелла весьма туманно рассуждает об увеличении и уменьшении чисел, выделении части из числа, не давая никаких практических рекомендаций, так что из его наставлений едва ли можно научиться правильно производить различные действия с числами.

Появление Астрономии взволновало всех присутствующих богов. Отметив древность и значимость этой науки, Капелла начинает излагать концепцию мира, построенную на эклектическом основании. Мир состоит из четырех элементов. Он представляет собой сферу, внутри которой заключена Земля. Земля окружена небом, состоящим из воздуха и огненного эфира. Солнце, Луна и звезды движутся по своим круговым орбитам, они определенным образом закреплены на небесной сфере. Капелла подробно описывает круги на небесной сфере, перечисляет, через какие созвездия они проходят, пространство между ними. Он описывает эти созвездия, пытается как-то соотнести их между собой, но далек от того, чтобы составить единое представление о карте звездного неба.

В особый раздел у него выделено описание планет. Любопытно заявление Капеллы, что Земля не является центром вращения всех планет, в частности Венера и Меркурий вращаются непосредственно вокруг Солнца. Капелла также описывает Луну, ее движение, затмения, соотносит вращение Солнца с его движением через Зодиакальный круг и созвездия.

Показательно, что у Капеллы совершенно отсутствуют астрологические темы в книге по астрономии, а ведь эта тематика была очень популярной в его время. Однако, по-видимому, он не считал нужным включать ее в круг школьного обучения.

Завершает сочинение Капеллы книга о музыке. Непосредственному изложению предмета музыки предшествует пышный пролог, в котором участвуют все герои сочинения Капеллы. Аллегорические фигуры в страшном нагромождении, все произносят речи, поют, играют на различных инструментах, пока, наконец, Гармония не вносит во всю эту фантасмагорию некоторый порядок своей речью. Устами Гармонии Капелла объявляет, что считает первостепенным долгом музыки совершенство искусства модуляции и согласования звуков, соблюдение должного ритма. Хотя он говорит о трех родах музыки: звучащей (т. е. собственно музыке), ритмической (как в числах) и метрике (как в словах), и указывает на значение гармонии как упорядочивающего мирового начала, однако все эти заявления звучат у него как бы вскользь. В основном Капелла излагает начала «звучащей» музыки, что было не совсем обычно для античных теоретиков музыки, считавших главной музыку теоретическую, а еще выше ставивших музыку мировую. Именно такой схеме следовал в начале VI в. Боэций, оставивший классический для всего средневековья учебник музыки. У Капеллы перечисляются тоны, аккорды, модуляции. В особый раздел выделена ритмика, а затем метрика, но все сообщаемые сведения даются как бы скороговоркой без глубокого проникновения в предмет. Книга о музыке выглядит довольно бедной. Не случайно в средние века она никогда не оценивалась высоко.

В сочинении Капеллы не только встречаются греческие термины, но и отмечаются ссылки на авторитет греческих философов, ученых, поэтов: Аристотеля, Хризиппа, Карнеада — в диалектике; Демосфена — в риторике; Архимеда и Евклида — в геометрии; Пифагора — в арифметике; его же, Платона, Эратосфена, Птолемея, Гиппарха — в астрономии; Орфея, Амфиона, Ариона — в музыке. У него встречаются упоминания Лина, Гомера, Аристоксена, Гераклита, Фалеса, Демокрита. Некоторые наиболее великие мудрецы и поэты помещаются им среди богов. У Капеллы зарождается идея «интеллектуального рая», пленившая впоследствии Данте. Капелла повторяет Цицерона, Варрона, Квинтилиана, однако прочной классической культуры за строками «Брака Филологии и Меркурия» не чувствуется. Это становится очевидным при сравнении произведения Капеллы с сочинениями даже близких ему по времени Макробия или Боэция.

Творение Капеллы могло служить лишь усвоению довольно скудной суммы знаний. Важно, однако, что эти знания были общими для античности и средневековья. То, что подчас считалось «средневековым невежеством», на самом деле было почерпнуто из учебников позднеантичной школы, и скорее может свидетельствовать не о различии, но о сходстве некоторых аспектов мировосприятия поздней античности и средневековья.

Это подтверждается и той исключительной популярностью, которой пользовался трактат Марциана Капеллы около восьми веков после его создания. Его влияние легко отыскивается в произведениях Кассиодора и Исидора Севильского, деятелей Каролингского Возрождения. Он был в числе первых авторов, переведенных на один из новых зарождавшихся европейских языков (немецкий). Этот перевод сделал на рубеже X и XI вв. Ноткер Губастый. Первое печатное издание «Брака Филологии и Меркурия» вышло в самом конце XV в. (1499 г.), а юный Гуго Гроций, будущий знаменитый философ, издал его в Лейдене в 1599 г., усмотрев в изучении его определенную пользу.

Вычурность африканского ритора импонировала европейским маньеристам XVII в. На рубеже XVII и XVIII вв. трактат Капеллы предполагали издать специально для обучения французского дофина, однако великий Лейбниц, которому была поручена подготовка издания, по какой-то причине не сделал этого.

В значительной степени под влиянием Капеллы средневековая система образования приобрела тот вид, в котором она просуществовала около тысячи лет: первая ступень — тривиум, объединявший круг гуманитарного знания, овладение навыками письма и отчасти счета, чтения и понимания «программных» для школы текстов, основами красноречия; и квадривиум — математические науки, число которых было сужено до четырех, в то время как в римских школах в обязательный образовательный куррикулум могли входить медицина, юриспруденция и другие дисциплины. Для средневековых школ и «низших» факультетов университетов, так называемых «факультетов искусств» порядок преподавания, разработанный Капеллой, стал нормой. Грамматика была базовым предметом. Она включала изучение алфавита, произношения и написания, частей речи, а также толкование содержания и формы литературных произведений. Диалектика (логика) давала изложение категорий Аристотеля, учила искусству строить логические доказательства, вести диспут, Риторика наставляла в искусстве правильно и выразительно говорить, составлять латинские стихи и прозу, в нее входили элементы права. Арифметика учила навыкам произведения арифметических действий, давала аллегорические толкования чисел и пропорций. Геометрия излагала некоторые положения Евклида, а также основы географии, медицины и других естественных наук. Музыка была сложным теоретическим предметом, трактовавшим о мировой гармонии и всех видах ее проявления, в том числе и о музыке звуковой. Астрономия формулировала представления о строении неба. Весь этот комплекс «школьных» наук венчался философией (в средние века богословием).

 

Глава VI. Путь к Божьему граду: Аврелий Августин

Когда Симмах в Милане хлопотал о восстановлении алтаря Победы, он попутно совершил маленькое благодеяние — помог занять освободившееся место городского ритора молодому выходцу из Африки, недавнему манихейскому аудитору, а теперь поклоннику неоплатонизма некоему Аврелию Августину, который вскоре станет одним из самых непреклонных и самых талантливых врагов язычества. Если этот факт может показаться горькой иронией судьбы относительно Симмаха, то в общественной жизни IV — начала V в. он выглядит не историческим парадоксом, а закономерным явлением, воплотившим в себе противоречия и неожиданные компромиссы того бурного и смутного времени.

Августин родился в 354 г. в Тагасте — городе в Северной Африке. Его семья в немалой степени определила для него тот путь мучительных духовных исканий, который ему пришлось пройти в годы юности. Мать Августина Моника, которую он очень любил и которая, оставаясь мягкой и терпеливой, была ревностной христианкой, сумела сделать то, что не под силу многим властным и решительным женщинам, — обратить сына, а затем и мужа в свою веру, заставить их жить так, как она считала нужным. Отец, напротив, был жизнелюбивым поклонником язычества, стремившимся дать сыну хорошее риторическое образование и научить наслаждаться радостями бытия. Августин был хотя и очень способным, но не очень старательным учеником. Он не хотел учиться греческому языку, о чем впоследствии сожалел, не любил он и арифметику, однако на поприще риторики достиг значительных успехов, выделившись из среды своих товарищей. Его радовали яркие зрелища языческих праздников, все еще пышно отмечавшихся в Северной Африке; он бездумно предавался наслаждениям, вполне обычным для юношеского возраста, но потом столь сурово осужденным им. Однако среди всей этой мирской суеты девятнадцатилетний Августин испытал огромное душевное потрясение, вызванное чтением диалога Цицерона «Гортензий» (это произведение не дошло до нашего времени). «Читая его, — вспоминает Августин, — я чувствовал, что становлюсь другим. Все тщеславные надежды, которые я питал прежде, покинули мой разум, и я испытывал огромное, невероятное желание посвятить себя мудрости и достижению бессмертия»[39]St. Augustini Confcssiones. I. (Далее: Conf.).
.

С этого времени начинается увлечение Августина философией. В поисках мудрости он обращается к величайшим авторитетам греческой мысли, в мир которых его вводит Цицерон, Августин назовет Цицерона «наш друг Туллий», который принял эллинскую философию на латинском языке и сделал ее «совершенной»[40]St. Augustini Contra Academi cos. I, 8. (Далее: Contra Acad.).
. Заметим, что это слова Августина, уже принявшего христианство.

Мудрствования философов, однако, вскоре перестали его удовлетворять. В них было слишком много изощренной разумности, граничащей с суетностью, и мало души и подлинного благочестия. Думается, что наставления матери, глубоко запавшие в душу ребенка, все время пытались одолеть наставления мудрецов. Пережив разочарование в философии, Августин тем не менее не обратился сразу к христианству. Он все еще находился в плену у риторики и классической литературы (впрочем, это увлечение полностью не было преодолено им никогда). Он становится преподавателем и профессиональным ритором сначала в родной Тагасте, затем в Карфагене, продавая «за деньги искусство победоносной болтовни»[41]Conf IV, 2, 3.
.

Его слава растет, а его частная жизнь в это время наполнена привязанностью и любовью. Он обрел верную подругу (хотя впоследствии резко осуждал эту свою связь), которая стала матерью горячо любимого им сына Адеодата. Однако жажда более широкого признания его риторических талантов побудила Августина покинуть родную Африку и отправиться в Рим, где, впрочем, он не стяжал такого успеха, на который рассчитывал. Затем он переехал в Милан, где с помощью Симмаха и стал городским ритором. Августин расстался со своей возлюбленной, но не перестал вести рассеянный образ жизни. Все это, однако, не мешало ему заниматься активными духовными поисками. Пережив увлечение философией, он стал скептиком. Затем около девяти лет был манихеем.

Манихейство пришло в Рим с Востока. Его основателем считается легендарный Мани, живший в III в. и ведший свое происхождение из Индии, который проповедовал в Средной Азии и Персии. Резко выраженный дуализм персидской религии оказал на него заметное влияние. Мани учил о борьбе в мире двух начал — добра и зла. Бог, считал он, есть добро, он все собой наполняет, пребывая в человеческих душах. Однако царство бога, которое есть царство духа и света, не единственно существующее. Ему противостоит злой мир, подвластный антиподу бога — дьяволу, владыке тьмы. Злое начало произвело плоть человека. Ее оковами зло умерщвляет доброе начало, и необходимо одолеть плоть, чтобы тем самым освободиться от зла. В великой битве добра и зла, света и тьмы человек должен сделать свой выбор. Земная жизнь дана человеку для подвигов борьбы между духом и телом, для окончательной победы добра над злом. Манихеи считали, что, когда власть тьмы достигла своих крайних пределов, бог света явился в мир и назвался Христом, однако он не был человеком и принял лишь призрачное тело. Дух тьмы в своей ненависти сделал так, что это призрачное тело, над которым он не имел власти, было распято, но на самом деле мнимая смерть была торжеством светлого духа и символом освобождения всех душ из-под власти дьявола.

Мани проповедовал суровый аскетизм, отказ от всех радостей земной жизни. После смерти, учил он, душа праведника, прошедшая очищение водой и огнем, пребывает в царстве света и наслаждается вечной жизнью. Души же, погрязшие в плотской жизни, должны будут переживать круговорот превращений, переселяясь в другие тела, пока не ощутят потребность совершенствоваться. После окончательной победы духа света над духом тьмы все души соединятся в царстве добра. Материя останется косной и мертвой, однако зло все же будет пребывать в ней, создавая потенциальную угрозу благу. Майи был казнен, но его учение с удивительной быстротой захватило страны Средиземноморья, распространилось в Римской империи. Культ Мани сливался подчас с культом персидского бога Митры, с культом Христа, однако неизменным оставался его бескомпромиссный дуализм, который питал многие еретические течения в христианстве не только в III–VI вв., но и на протяжении всего средневековья, побуждая их сторонников грезить о царстве света, справедливости и равенства.

Манихейство оставило неизгладимый след и в учении Августина, так никогда и не сумевшего до конца преодолеть эту остро прочувствованную дихотомию добра и зла как двух великих космических начал и двух ведущих сил в человеческом существовании. Однако Августин постепенно разочаровался в манихействе, как некогда разуверился в языческой философии. Последней каплей для него была встреча с манихейским епископом Фаустом, к которому он обратился, надеясь обрести наконец истину, а на самом деле обрел убежденность в суеверии и невежестве адептов Мани. Августина разочаровало то, что Фауст, не кривя душой, признался, что он принял мнения своих духовных наставников на веру, не подвергая сомнению истинность манихейского учения и не обращаясь за подкреплением к разуму и мирским наукам. Августин счел это невежеством. Но ведь через несколько лет, став христианином, он будет призывать к тому же самому, к превосходству веры над разумом. Разница будет состоять лишь в том, что вера будет не манихейская, а христианская. Августин отверг то, что затем сам использует, и надо сказать, это вообще очень типично для него и проявится в отношении и к платоникам, и к донатистам, и к мирскому знанию.

Отвернувшись от манихейства, Августин снова обратился к философии, надеясь таким образом закалить свой ум и душу и преодолеть мучившие его противоречия. Платон помог ему преодолеть «материальные» представления о боге, мышление Августина стало более метафизическим и «духовным». В платоновском боге, мировом демиурге и управителе, он находил аналогии с христианским Логосом. Но этот бог был слишком велик, слишком далек от страданий гонимых и ничтожных, чтобы полностью удовлетворить человека, ищущего ответы не только на «мировые вопросы», но и на искания человеческой души, забитой и страждущей, жаждущей узнать, как правильно жить в этом грешном и жестоком мире и как помочь людям обрести надежду на спасение.

Под влиянием миланского епископа Амвросия Августин начал склоняться к христианству. Тут стоит вспомнить, что еще в ранней юности, ознакомившись с Библией, он с высокомерием юноши и ритора осудил ее за темноту суждений и косноязычие. Он счел, что истина не может быть преподана столь некрасиво. На рубеже его тридцатилетия Священное писание произвело на него совсем другое впечатление. Необработанность и безыскусность писания усилили его восприятие Августином как высшей истины, еще более выигрывающей от простоты изложения. Проповеди Амвросия и пример его жизни укрепили Августина в решении обратиться в христианство, однако тело его еще сопротивлялось. Последние возмущения плоти, «глупейшие глупости, тщеславнейшее тщеславие», старые друзья еще удерживали его. «Они цеплялись за мой телесный плащ, — вспоминал он, — и нашептывали: «Ты хочешь нас покинуть? Еще минута, и тебя не будет с нами! Еще минута, и то, и се будет воспрещено тебе навсегда!..» Этого было достаточно, чтобы удержать меня, и я чувствовал, что не в состоянии сделать и шага, когда старые привычки говорили, мне: «Можешь ли ты прожить без нас?»[42]Ibid. XIII. 11.
.

Чтобы окончательно подготовиться к крещению, Августин удалился в Кассисиак — имение своего друга. Однако напрасно бы мы стали думать, что он вел там уединенную, чисто созерцательную жизнь. Он окружен здесь своим семейством и учениками, с которыми продолжает заниматься риторикой и философией. Цицерон и здесь остается его спутником. Августин занят делами по управлению имением, однако подспудно в нем идет огромная душевная работа. Он пишет несколько философских диалогов — «Против академиков», «О блаженной жизни» и др.

При чтении их возникает вопрос: действительно ли в тот момент столь остро стояла проблема борьбы против последователей Платона? Несомненно, в IV в. неоплатонизм все еще соперничал с христианством, но это была уже неравная схватка. И дело не только в том, что после поражения Юлиана Отступника язычество было отринуто государством и обречено на умирание. Языческая философия все более замыкалась в себе, становилась непонятной даже многим образованным людям, сознательно усиливая свой элитарный характер, сливаясь с теургическим действом, облекая знание в покров эзотерической таинственности.

Философы, как, например, Ямвлих, приобретали репутацию магов и чудотворцев. С другой стороны, неоплатонизм все больше тяготел к логико-диалектическим конструкциям, теологизирующей логике (обе тенденции сольются в творчестве последнего главы Афинской школы Прокла Диадоха). Философское мудрствование неоплатоников не увлекало, как мы уже говорили, даже языческие массы, ряды которых редели, более того, они не всегда интересовали даже представителей языческой элиты, как это, например, было в случае с блестящим ритором Ливанием. Деятельность неоплатоников была замкнута в узком кругу, из которого они не могли и не хотели выйти. Августин это прекрасно понимал. Он написал свои сочинения перед крещением, быть может, не столько против реальных идейных противников, сколько для увещевания самого себя, для того, чтобы однозначно разрешить изнурявшую его внутреннюю борьбу.

Философия, и в частности платоновское учение, выступавшее как олицетворение мудрости вообще, некогда была для Августина самой верной и самой приятной пристанью, но теперь она перестала быть таковой[43]Contra Acad. I. 3.
. Теперь все размышления вели его к христианству, убеждая, что не поиски истины (столь важные для языческой философии), но сама истина (язычникам, по убеждению христиан, недоступная) делает человека счастливым обладателем подлинного блаженства. Августин не оспаривал и не критиковал выходившие из моды философские положения, но отрицал философию во имя веры. Он вольно или невольно убивал в себе философа, и в этом мучительном процессе рождался теолог и будущий выдающийся практик христианской церкви. Наконец, руководимый верой и поддерживаемый «высшим» милосердием Августин вместе с другом Алипием и сыном Адеодатом принял крещение 25 апреля 387 г. Однако, как показала вся его дальнейшая жизнь, он, став христианином, не совсем перестал быть философом и ритором. Не смог он до конца отрешиться от своего прошлого и тогда, когда был избран епископом Гиппона.

Христианство тоже в конце концов было детищем античного мира, не желавшим, однако, признавать этого родства. Субъективно Августин страдал от того, что не мог полностью стряхнуть с себя наследие античной культуры, в которой он воспитался, оформился как человек, мыслитель и даже как христианин. Объективно же Августин осуществлял важную историческую задачу — синтеза античной культуры и христианства, без которого эта новая религия никогда не могла бы стать тем, чем она стала для средневековой Европы. Концепцию Августина отнюдь нельзя назвать однозначной, поэтому любая попытка ее реконструкции связана с невольным упрощением. Эта неоднозначность Августина привела к тому, что разные стороны его учения с одинаковым успехом использовались официальной церковью, ортодоксальной теологией и еретиками. Августин был столпом католицизма, и на него же опирались протестанты в своей борьбе против католической церкви. Даже в наши дни христианские теологи и философы, не удовлетворенные рационалистической ограниченностью томизма, снова обращаются к Августину, давшему образцы христианского самоанализа и психологизма.

В «Разговорах с самим собой» — диалоге, написанном непосредственно перед принятием христианства, Августин так сформулировал свою цель: «Хочу познать бога и душу»[44]St. Augustini Soliloquia. I, 2, 7.
. Поскольку бог, по Августину, является абсолютным истинным бытием, единственно сущим, сотворившим по своей воле мир и человека, то познание бога и души представляется ему полным и всеобъемлющим, включавшим также и постижение мира. Таким образом, Августин наметил средневековую тематическую философскую триаду: бог — мир — человек, в рамках которой вращалось теоретическое мышление феодальной эпохи.

Два вопроса особенно занимали Августина: психология, предназначение человека и философия истории. До августиновской «Исповеди» греческая и латинская литературы не знали такого глубокого самоанализа, столь всестороннего и тонкого раскрытия психологии личности. Душа человека в «Исповеди» высвечивается как бы изнутри, полная сомнений, уязвимая и в то же время стойкая. Описывая свою жизнь с самого начала, Августин обратил внимание на то, что внутренний мир человека не есть определенная и неизменяемая данность, он непрерывно меняется, развивается, совершенствуется. В раннем средневековье «Исповедь» не была достаточно оценена, но начиная с Абеляра и Данте, это сочинение вдохновляло многих деятелей европейской культуры, в том числе Петрарку, Руссо, Льва Толстого.

У нас нет оснований не доверять свидетельству Августина, что ему для истинной веры не было нужды в доказательствах. Однако то, что человек с полной убежденностью признает относительно себя, бывает часто не полной правдой, но лишь ее субъективным выражением. Это можно заметить и в случае Августина, который не только жаждал верить, но и стремился понять. Все сочинения, написанные перед крещением и непосредственно после него, — это во многом философские труды, или во всяком случае такие, в которых преобладает поиск истины, ведется беседа не только с богом, но и с мудростью.

Исключительно смятением души не может быть объяснен тот факт, что когда однажды ночью еще сравнительно молодой Августин, отдыхавший на вилле своего друга в Кассисиаке, внезапно проснулся и стал искать причину своего пробуждения, он прежде всего задумался о миропорядке, а не о чем-либо более житейском и низменном. Он обнаружил, что его пробуждение вызвано странными перерывами в журчании ручья, протекавшего рядом с виллой. Оказалось, что падавшие листья образовывали естественную запруду, которая вызывала нарушение в его течении. Это маленькое происшествие натолкнуло Августина на мысль написать трактат «О порядке», в котором он осмыслял законосообразность существующего.

Августин не изжил до конца и не мог изжить в себе философа, потому что пришел к христианству не только через страдания души, но и через искания разума. Поэтому он и спрашивает в своем сочинении «О порядке»: «Утверждать, что следует избегать всякой философии, разве не то же, что советовать не любить мудрости?»[45]St. Augustini De ordino. I. 32.
. Уже будучи епископом Гиппона, прославленным своим благочестием и аскетизмом, он в одном из своих писем напишет любопытную вещь, рассуждая об одном апокрифическом Евангелии, в котором описывается вознесение Христа на небо в сопровождении ветхозаветных пророков и патриархов. К сонму вознесенных вместе с Христом Августин хотел бы приобщить Платона, Цицерона и Вергилия, которые предчувствовали, по его мнению, бога-спасителя. «Среди ораторов и поэтов, — писал он, — которые выставляли на посмешище обществу сказочных богов, были исповедовавшие одного бога. Но и среди тех, которые обманывались относительно почитания бога и воздавали почести творению, а не творцу, есть, конечно, такие, которые честно жили, подавали прекрасный пример простоты, целомудрия, воздержания, пренебрежения к смерти ради блага родины, верности слову не только относительно сограждан, но даже врагов, которые поэтому вполне достойны служить образцами»[46]St. Augustini Epistolao. 164.
. Уже на исходе своей жизни, в 427 г. (он умер в 430 г. в осажденном вандалами Гиппоне), Августин в сочинении «О христианском учении» дал очень емкое и образное сравнение христианина, извлекающего самое ценное у языческих авторов и использующего это для славы своего учения, с израильтянами Библии, которые, как свидетельствует писание, похитили из Египта золотые сосуды и посвятили их своему богу.

Обращение языческой мудрости, произведений древних авторов на утверждение христианства, его культурное обогащение всегда оставалось предметом заботы Августина, равно как и ряда других христианских деятелей.

Следует напомнить, что христианство возникло как религия угнетенных и отверженных, более того, как религия не-римская, в мире, где имя римлянина было синонимом понятия «человек». Историк Павел Орозий уже на исходе римской эпохи написал: «Где бы я ни пристал к берегу, хотя бы я там никого не знал, я все-таки спокоен… я римлянин среди римлян… человек среди людей»[47]Pauli Orosii Histona… V, I.
. Правда, в этом высказывании есть еще слова «христианин среди христиан», но, чтобы эти понятия стали в один ряд, понадобилось несколько столетий. Первоначально учение Христа было религией гонимой, и гонения на него продолжались более двух веков. Однако с момента своего возникновения оно заявило о себе как о единственной вселенской религии, которая должна господствовать не только над душами всех людей, но и над всеми земными государствами и установлениями по тому праву, что ее основателем является не какой-нибудь пророк, но непосредственно сам бог, воплотившийся в человека и своими страданиями искупивший грехи человеческого рода.

Чтобы реализовать свои идейные, политические и моральные притязания, новая религия должна была низвергнуть ни больше, ни меньше как могущественный языческий политеизм, имевший огромную государственную поддержку, стать необходимой государству, овладеть умами масс. Христианство за три с половиной века из верований небольшой горстки невежественных провинциалов, инородцев выросло в наиболее распространенную религию Римской империи. После этого стало возможным и осуществление его политических притязаний, привлечение на сторону христианства императорской власти. Но тут, как ни странно, перед христианством со всей остротой поднялась проблема, которая, как показалось, была уже почти совсем решена, — чтобы стать окончательно вселенской религией, овладеть не только политическим кормилом, но и сознанием каждого человека, христианство должно было преодолеть уже не языческие культы, но целую культуру огромной эпохи, культуру, сохранявшуюся и в недрах народного сознания, и в высочайших образцах духовной деятельности общества, во всей системе воспитания и образования и в самом образе жизни. То была античная эллипистическо-римская культура, в глубинах которой христианство некогда черпало идеи для своих постулатов и которую, возникнув и слегка окрепнув, оно отринуло как порождение враждебного ему языческого мира.

Суетное мирское знание, которым так гордился эллинский и римский мир, вообще не имело в глазах первоначальных христиан никакой ценности, ибо оно противостояло подлинной, с их точки зрения, мудрости, которую бог мог вложить в души тех, кого он избрал. Евангелие утверждает: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное» (Матф. 5:3). Праведность человека от веры, а не от знания, истинная духовность в служении богу, только она может способствовать спасению человека, в то время как мирская мудрость лишь ведет его к греху и погибели. В Послании апостола Павла к колоссянам прозвучало предостережение: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Колосс. II, 8).

Такое отношение к мирской мудрости вытекало из принципиальных оснований христианства. Если бог есть высшая истина, то она непознаваема, ибо бог не может быть объектом несовершенного знания. Мудрость божия может быть дана только в Откровении, т. е. слове божием, поэтому истинная наука, с точки зрения христианина, — это постижение этого слова, истолкование его смысла, т. е. не познание в подлинном значении этого понятия, а экзегеза. Содержание христианского богословия дано неизменно, раз и навсегда, речь может идти лишь о путях раскрытия смысла, заложенного в слове. Таким образом, как бы ни кружил человеческий разум, в конечном итоге он придет к тому же, с чего начинал, к своему истоку. Подлинная наука, каковой для христианина могла быть только наука о боге, не может и не должна доводить свои положения до степени чувственно осязаемой наглядности, она не нуждается в логической стройности и математической точности. Она покоится на писаном слове бога, взятом в единстве с преданием, она в свете веры изучает всю истину, заключенную в тайне Христа. Отсюда вытекают еще две особенности: признание «естественности» чуда как своеобразного моста из царства идеи в сферу жизни (а чудо, к каким бы хитроумным толкованиям ни прибегать, противостоит рациональному познанию) и необходимость морального насыщения знания, превращения его из знания рационалистического в знание этико-религиозное.

Сила первоначального христианства заключалась в том, что оно, не поступаясь своими исходными позициями, тем не менее, находило возможности быстро реагировать на социальные и политические изменения, а также достаточно быстро вбирать в себя из языческого мира, его идеологии и культуры все то, что могло сделать и сделало его более могущественным. И если в сфере общественной священник постепенно из духовного наставника превращался в своеобразного представителя администрации, как произошло, например, с западными епископами, то в сфере идей христианство из замкнутой доктрины постепенно переросло в широкую и многослойную идеологию, ассимилировавшую значительную часть античного культурного наследия. Для этого, правда, понадобилось несколько веков.

Один из наиболее ранних сохранившихся фрагментов из сочинений христианских апологетов II в., принадлежавший Марциану Аристиду, утверждал, чтовера безусловно выше разума. Однако примерно в это же время начинает зарождаться в христианстве течение, которое не только признавало за античной культурой некоторую ценность, но и указывало на возможные пути ее использования, подчинив христианскому учению. Писавший по-гречески мученик Юстин предлагал видеть в языческой мудрости некий низший пласт, на который может опереться истинная мудрость, дарованная в Откровении, а потому являющаяся высшим авторитетом, как идущая непосредственно от бога. Кроме того, Юстин пытался доказать, что то лучшее, что имеется в культуре язычников, или, в свою очередь, имеет своим источником (хотя и неосознанно) откровения библейских пророков (так, например, считал он, Платон заимствовал идеи у Моисея), или перекликается с Библией, а поэтому может быть полезным в утверждении и распространении христианской религии. Эта линия была продолжена деятелями церкви II — первой половины III в. Климентом и Оригеном. Климент Александрийский, например, был убежден, что в диалоге «Государство» Платон предвосхитил появление мессии, описав некоего распятого на кресте праведника.

Тем не менее, преобладающий тон ранней апологетики — это яростные нападки и осуждение языческой культуры. Противодействие ей и еще большая неразборчивость в методах критики характерны для латинских апологетов, в особенности для Тертуллиана. Тертуллиан был родом из Карфагена, жил при Септимии Севере. Он принял христианство уже будучи взрослым и стал наиболее страстным, даже яростным его защитником. Это объяснялось не только чертами его характера и превратностями личной судьбы, но и том, что жизнь его пришлась на то время, когда христианство превращалось в массовую религию, вербуя все новых и новых сторонников, в том числе и из более высоких и обеспеченных слоев общества. Оно становилось социально значимой силой и нуждалось уже не в оправдании, но в нападении. Лучшего исполнителя этой задачи, чем запальчивый и ригористичный Тертуллиан, трудно было отыскать. Он заявил, что не может быть ничего общего между Афинами и Иерусалимом, между академией и церковью, между философом и христианином, между питомцем Греции и небом. Вера для Тертуллиана не только несравненно выше всякой науки, но ее вообще ввиду абсолютного превосходства нельзя даже сопоставлять с разумом. Лишь свободный от науки человек, полагал апологет, может быть настоящим христианином, ибо только незапятнанной знаниями душе присущи высокие нравственные начала. Категорические максимы Тертуллиана были резюмированы в средние века как «верую, ибо абсурдно», хотя сам он никогда не писал этой фразы. Тем не менее Тертуллиан тоже не свободен от влияния римской риторики, он, собственно, нападает на античную культуру, пользуясь во многом ее же методами. Надо сказать, что нигилистическое отношение Тертуллиана к разуму, философии, знанию находило в средние века едва ли не намного больше сторонников, чем «умеренная позиция» Юстина и его последователей.

Живший через сто лет после Тертуллиана Арнобий, успевший насладиться официальным признанием христианства (ум. в 327 г.), проводит в своих сочинениях мысль, что «мудрость человеческая есть глупость перед первым богом». Ни философское мудрствование, ни мирское знание, по его мнению, не могут привести человека к познанию бога, а следовательно, бесполезны. Но все же Арнобий не отметает их безоговорочно. Хотя разум и является ненадежным проводником, однако если человека ничему не учить, душа его останется подобной чистому листу. Следовательно, в знании и воспитании, но обязательно руководимых верой, есть некая польза.

Еще более ярко этот двойственный подход представлен у Лактанция, которого потомки называли «христианским Цицероном». Осуждая языческую мудрость и языческую литературу, Лактанций тем не менее следует их великим образцам. Он занят поисками пути и истинной мудрости. Отождествляя ее с христианским учением, он вместе с тем старается обогатить его философией, создать некий философско-христианский синтез, в чем предвосхищает Аврелия Августина. Идея соединения языческой образованности и христианской культуры пронизывает диалог другого апологета, Минуция Феликса, «Октавий» (III в.). Однако в IV в. Тертуллиан обрел достойного последователя: Фирмик Матерн требовал уничтожения языческих культов, а вместе с ними и всей языческой культуры.

Стремление поставить ученость язычников на службу христианству присуще таким деятелям церкви, как Иларий из Пуатье, — поэт и гимнограф, один из основателей монашества на Западе. Иларий в поисках лучших форм монашеской организации даже совершил путешествие на Восток, где изучал греческий язык, богословие и философию. Он пытался использовать мудрость, почерпнутую отчасти у язычников, для укрепления догматического богословия.

В большей степени философом был Марий Викторин, отличавшийся образованностью и прекрасным знанием древней философии. Он перевел на латинский язык сочинения неоплатоников, уделял много времени разработке логической проблематики. Для него не было вопроса, нужна ли мудрость язычников. Всей своей деятельностью он решил ее однозначно, соединив разум и веру. Вместе с тем реально вера у Викторина часто отступает под натиском разума, философ в нем сказывается гораздо сильнее, чем теолог.

Самый блестящий проповедник западного мира IV–V вв. Амвросий Медиоланский, много сделавший для сближения западного и восточного точений в христианстве, находился под заметным влиянием риторической культуры, в особенности Цицерона. И хотя он выступал против язычества резко и целенаправленно и сыграл решающую роль в последнем акте борьбы против древней религии, однако и он проявлял интерес к некоторым сторонам античного знания.

«Отец церкви» Иероним (340–420 гг.) был «мужем трех языков». Он так и не сумел преодолеть в себе «цицеронианца» и страстного поклонника языческих авторов. Ссылки на «нашего Туллия», «нашего Горация», «нашего Вергилия» нередко в его сочинениях затемняют «свет» Священного писания, приводя к выводам, подчас парадоксальным для ревностного христианина.

Ученик известного римского грамматика Элия Доната, Иероним всегда отдавал предпочтение филологическим изысканиям перед философскими дефинициями. Владея древнееврейским и греческим языками, он осуществил труд, который стал одним из важнейших условий автономизации западной церкви. Не удовлетворенный тем, что существовавший до него перевод Библии на латинский язык, так называемая «Итала», был далеко не адекватен официальному тексту Священного писания, он предпринял его переделку на основе широких филологических сопоставлений. Иероним сделал новый перевод Ветхого завета, исправил перевод Нового завета, а также ряд других канонических текстов. Латинским вариантом Библии — Вульгатой — западная церковь обязана Иерониму.

В средние века широко читаемыми были принадлежавшие ему комментарии к Библии и другие сочинения, многочисленные и разнообразные по характеру, стилистике, языку. Но особенной популярностью пользовались ярко и просто написанные жития пустынников, в которых блестящий эрудит Иероним как будто забывал о своих любимых античных авторах и литературной изысканности. Рассказанные им легенды стали предшественниками латинской житийной литературы, предназначенной самым широким слоям средневекового общества. Иероним оказался у истоков той тенденции развития христианской теологии, которая нашла воплощение в деятельности папы Григория Великого и характеризовалась решительной дифференциацией религиозного сознания и теологической практики с учетом ее наибольшего влияния на массы. Таким образом, создавалось внутри дифференцированное (и от этого часто более действенное) единство идеологии, предназначенной питать умы, души, чувствования верующих, удовлетворять все их интеллектуальные, духовные и эмоциональные запросы и в то же время направлять их в строго определенное русло. В отношении же античного наследия Иероним занимал иную позицию, чем Григорий. Он был сторонником его использования для нужд христианства.

Деятельность христианских апологетов и «отцов церкви» обнаруживает, что и те, кто отрицал языческую мудрость, и те, кто стремился к созданию некоего симбиоза ее и христианства, — все они вышли из риторической школы, из риторической культуры, которая диктовала им формы выражения мыслей и полемики и до какой-то степени влияла и на способ мышления. Отрицаемое или принимаемое с оговорками культурное наследие древности было той питательной средой, без которой христианство не могло бы взойти столь обильно. Оно развивалось и оттачивалось в полемике с языческой культурой, дифференцировалось и приобретало философскую глубину, ибо имело в высшей степени достойного и образованного противника. Ведь не случайно в апологетических и полемических сочинениях христиан так много места уделяется изложению учений и доводов язычников и так подробно разворачивается их критика. Сопротивляясь, критикующий исподволь учился у критикуемого, победитель у поверженного. И трудно сказать, был ли поверженный на самом дело побежден, ведь часто он незаметно брал победителя в свои сети, заставляя мыслить и писать так, как этого хотелось тому, кого отвергали. Языческая интеллектуальная и языковая культура и система образованности постепенно проникали в кровь и плоть христианства. Однако это не способствовало какому-либо смягчению христианства в его отношении к язычеству, наоборот, вооружаясь оружием противника, оно делалось к нему еще более нетерпимым и агрессивным.

Вернемся, однако, к сочинению Августина «О христианском учении», которое он написал специально для наставления клириков. Эта книга о религиозном образовании, она о достоинствах христианской литературы, которые Августин по прошествии нескольких десятилетий все же выявил и систематизировал. Он указывал на то, что необходимыми условиями правильного понимания этой литературы являются страх, благочестие, знание. Однако любопытно, что базой для ее изучения Августин считает школьные занятия, ибо грамматика, риторика, диалектика, математические науки и история могут и должны не уводить от познания Священного писания, но, напротив, подводить к нему. Знания язычников тоже должны быть использованы для постижения высшей истины. Августин задает вопрос, прилично ли христианскому проповеднику, христианскому наставнику пользоваться риторикой, скомпрометированной ложными учениями язычников, и отвечает: «Так как дар слова предоставлен всем, как злым, так и добрым, почему же честным людям не стараться приобретать его, если нечестные пользуются им для торжества заблуждений и несправедливости?»[48]St. Augustini De doctrina Christiana. IV, 2.
Школьное образование, полученное в юности, не может препятствовать духовному обращению человека и обретению им подлинного знания, сокрытого в христианском учении. Страшно, по мнению Августина, если мирское знание служит суетным целям и уводит человека от истины. Он видит в школьных занятиях их прикладное значение. Сами по себе они не вредны, но их дурное использование может погубить человека навеки. Об этом свидетельствует и то, что Августин не считает школьное образование обязательным. Он полагает, что способный, разумный человек может «образоваться» сам, но на достойных примерах христианского красноречия и учености. Красноречие должно следовать за верой, а не наоборот. Языческое образование не должно рассматриваться как самоцель.

«Отец церкви» допускает языческую мудрость и литературу, но только до тех пределов, в которых они могут быть полезны для подтверждения и укрепления христианского учения, т. е. подчинены вере, выхолощены и проинтерпретированы надлежащим образом. Перед гиппонским епископом стоит та же цель утилизации античного наследия, но достигается она иными методами, чем у «последних римлян» перед угрозой надвигающейся варваризации общества.

Мы уже говорили о том, что Августин был достаточно образованным человеком, хотя его образованность и не была систематической и всеобъемлющей. Он черпал из всех источников античной мудрости, однако питание это было довольно беспорядочным и часто скудным. Тем не менее благодаря силе своего мышления он сумел проникнуть подчас весьма глубоко в различные области античной науки и культуры. У него обнаруживаются не только блестящие риторические навыки, но и глубокое понимание философской проблематики язычников, знание математических и отчасти естественных наук, великолепная осведомленность в классической литературе. Но часто это не прямые аллюзии из античных авторов, а то, что уже было препарировано школьной традицией. Это столь типичная для того времени «опосредованная» образованность.

Вскоре после своего обращения Августин счел необходимым написать ряд сочинений, посвященных «свободным» искусствам, в частности музыке, и задачам учителя. Это полностью соответствовало убежденности Августина, в то время считавшего, что занятие свободными науками, если поставить его в известные границы, оживляет ум, сообщает ему больше легкости и силы для достижения истины, заставляет пламеннее стремиться к ней с большей любовью.

Однако, не вникая в конкретное содержание того, что излагает Августин по курсу свободных искусств, можно с уверенностью сказать, что сам факт введения этого цикла в качество базового элемента в христианскую культуру таким величайшим авторитетом, каким являлся Августин для всего средневековья, сыграл важную роль во всем последующем развитии образования и культуры. Ибо так или иначе античное знание и римская система образования получили права гражданства в новых исторических и идеологических условиях.

Вместе с тем следует признать, что отношение Августина к языческой мудрости и образованности претерпевало в течение его жизни существенные изменения и было далеко от однозначности. Августин не был бы христианским мыслителем, если бы не признавал примата веры над разумом. Тезис этот он, правда, не сразу сформулировал категорично. Так, в сочинении «О порядке» он еще говорит о том, что «по отношению ко времени первичен авторитет, а по отношению к существу дела разум»[49]St. Augustini De ordine. I, 24.
. Однако в «Разговорах с самим собой» он восклицает: «Тебя призываю, бог-истина, в котором, от которого и чрез которого все, что истинно. Бог-мудрость, в котором, от которого и чрез которого мудрствует все, что мудрствует… Бог — умный свет, в котором, от которого и чрез который разумно соединяет все, что сияет разумом»[50]Soliloquia. I, 1.
.

Вначале он еще пытался обосновать необходимость приоритета веры необходимостью следовать авторитету.

«Ведь одно дело, когда мы верим авторитету, — писал он, — а другое дело, когда разуму. Вера в авторитет весьма сокращает дело и не требует никакого труда. Если тебе хочется, ты можешь прочитать об этом многое, написанное как бы из снисхождения великими и божественными людьми, которые находили ее (веру. — В. У.) необходимой для пользы простецов и которые требовали веры к себе со стороны тех, для чьих дуга, более тупоумных или занятых житейскими заботами, другого средства к спасению и не могло быть. Такие люди — а их всегда громадное большинство, — когда осмеливаются постигать истину разумом, очень легко одурачиваются подобием разумных выводов… Таким полезнее всего верить надежному авторитету и соответственно ему вести свою жизнь»[51]St Auaustini Do quantitate animae. 7.
. Постепенно, особенно после того, как Августин стал епископом Гиппона, его позиция в отношении веры и разума становилась более жесткой, он начинает тяготеть к ветхозаветным интерпретациям, его представления о мудрости из области философско-религиозной перемещаются все более в собственно религиозную. Так в «Исповеди» он определяет мудрость как благочестие, которое обязательно должно заключать в себе «страх перед богом». Любовь к мудрости превращается у него в любовь к богу, благоговение перед ним. Знание занимает лишь третью, нижнюю ступень после благочестия и божьего страха. И хотя Августин никогда не доходил до полного отрицания разума, считая его не препятствием, а подкреплением для веры, однако философия и светское знание оттесняются изучением Псалтыри. Но более того, и врачевание души, которое в античности всегда считалось уделом философии, Августином полностью отдается божественной благодати и милосердию всевышнего. Рационализм «отца церкви» оказывается весьма ограниченным. Это приводит к тому, что и к философии, и к свободным искусствам он начинает относиться достаточно скептически, не усматривая в них верных путей к истинному познанию, ибо они скорее порабощают душу, чем дают ей настоящую свободу, уводя ее от вечного к временному и природному. Он нападает на стихи древних поэтов, напоминающие нечестивые басни, обрушивается на пустую болтовню философов, обличает лживость ораторов. Его раздражает то, что друзья продолжают обращаться к нему за разъяснением наук, а не за духовными наставлениями. В «Исповеди» он сравнивает обучение светским наукам с опьянением, к которому уже испившие чашу учителя побуждают молодежь.

Он яростно протестует против этих привычек прошлого, которые увлекают людей подобно потоку и в конце концов топят истину в море предрассудков и лжи.

В конце жизни Августин ориентирует образование на клириков, подчиняя его окончательно интересам церкви. Христианская литература, ее изучение, толкование и проповедь становятся главными предметами в его педагогической системе.

Путь, пройденный будущим «отцом церкви», показывает, как менялось у него конкретное насыщение понятия «знание». Сначала для него оно было знанием о реальном мире и знанием о трансцендентном, которое достигнуто в процессе познания, осуществлявшегося преимущественно рациональным путем. Такое знание должно было быть подчиненным вере, должно было ее подтверждать. Это знание отождествлялось с философией и науками, в том числе свободными искусствами, которые сообщали некоторый итог предшествующему человеческому познанию. Однако затем Августин начал понимать под «знанием» данную в Откровении истину, часть веры. Это знание не философское и не научное (даже с учетом специфического значения понятия «наука» для того времени), а так называемое «теологическое», т. е. для человека, не являющегося адептом данной религии, строго говоря, и не знание вовсе, а заблуждение. Это знание могло предшествовать вере, т. е. сначала человек как бы схватывал разумом истину Откровения, а затем уже верил ей.

Путь самого Августина к вере тоже во многом был таким. «Теологическое» знание достигалось посредством разума, образуя «опорную площадку» веры: Августин отмечал, что «вере в бога должно предшествовать понимание некоторых вещей. В то же время вера помогает больше понимать сущность вещей». Он задается вопросом, можно ли было бы верить проповеднику веры, если бы прежде не был понят по крайней мере его язык. Но и наоборот: имеются вещи, которым сначала нужно верить, чтобы потом их понять.

Является ли концепция Августина оправдания веры разумом близкой к той, что будет развита в средние века Абеляром или аверроистами? На этот вопрос приходится ответить отрицательно. Следует признать, что познавательный оптимизм Августина весьма ограничен. И дело не только в том, что для него деятельность разума имеет естественные и сверхъестественные пределы, т. е. что высшая истина не может быть достигнута рациональным путем, но и в том, что истины, постигаемые разумом, заведомо ниже того, что дано в Откровении сразу и полно как совершенный авторитет. Кроме того, путь разума несовершенен и извилист, в то время как путь познания через веру прост и убедителен: человеку надо обратить взор внутрь себя, в свою душу, ибо бессмертная душа человеческая несет в себе нечто истинное, частицу божественного света. Августин призывает: «Старайся дознать, что такое высшее согласие; вне себя не выходи, а сосредоточься на самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивою — стань выше самого себя, помни, что размышляющая душа выше тебя. Поэтому стремись туда, откуда возжигается самый свет разума…»[52]St. Augustini De vera religione XXXIX.
«Преодоление сомнений души ведет к истине, которая не ограничена пространством и временем. Сомнения, т. е. страдания души, выше сомнений, отражающих блуждания разума. Поэтому в мудрости та часть, которая говорит о всеобъемлющем знании, относится к богу, а та, которая довольствуется исследованием явлений, — к человеку»[53]Contra Acad. I, 8.
. Из этого достаточно явственно следует, что, когда Августин говорит о знании и его соотнесении с Откровением, он, собственно, имеет в виду две стороны одного явления.

Естественно, что так понятый разум не может противостоять вере. Именно этот разум интерриоризован в человеке, в то время как разум «исследующий», т. е. собственно познающий, в современном смысле слова, есть порождение и отражение чувственного мира, а следовательно, в определенном отношении и искажение истины. Такой разум, к которому близок разум греческой философии, «научного» знания древних, не может, полагает Августин, вести к истине. Истина неизменна и вечна, она есть непременный атрибут божественной мудрости, «первая сущность». Мир же, познаваемый философами и данный в восприятиях человеку, лишь отражает истину, содержит ее отпечатки, которые не есть истина в собственном смысле, но являются лишь ее подобием. Таким образом, «исследовательский», в строгом смысле «философский» разум, в сущности, бесполезен для приобретения мудрости и достижения истины, а следовательно, поле его деятельности — философия и «наука» оказываются нужными лишь в одном аспекте, а именно для того, чтобы по возможности из них, как из каменоломен, извлекать строительный материал для возведения и укрепления совсем иного здания — храма веры.

Непоследовательность августинова рационализма обнаруживается и в том, что он важную роль в познании отводит интуитивному, психологически субъективному постижению объективной истины, в процессе которого человек «превосходит» самого себя, свою индивидуальность, сливаясь с всеобщим. Разум, считает Августин, есть взор души, которым она сама собою, без посредства тела, усматривает истинное; или он есть самое созерцание истинного без посредства тела; или он есть самое истинное, которое созерцается. Августин обращается не только к разуму, но и к религиозному чувству человека, присущему ему изначально. Трансцендентное, считает он, вторгается в сферу внутреннего человеческого существования. Не случайно современные модернизаторские попытки внутри католической церкви, вытекающие из недовольства «рационализмом» господствующей томистской доктрины, опираются на эти стороны учения Августина, в которых можно усмотреть далекие «проблески» экзистенциалистических поисков.

«Интуитивистские» искания Августина привели также к тому, что в XIII в. под напором логизированного аристотелизма и зарождающегося знания, базирующегося на опыте, церковь вынуждена была произвести «ревизию» теологии, сделать ее более рационалистичной. Эту задачу выполнил Фома Аквинский. Августин на некоторое время как бы отходит на второй план, и интерес к нему возрождается гораздо позднее в связи с реформаторскими устремлениями Лютера и его последователей, стремившихся заменить авторитет церкви авторитетом Библии, авторитет теологии авторитетом личной веры.

Так и не преодоленный Августином интерес к знанию, к языческой философии и литературе дал ему возможность все-таки включить их в фундамент новой культуры, границы которой он пытался очертить с помощью писания. Для средневековья более значимыми в большинстве случаев оказались не субъективные знаки положительного отношения Августина к элементам античного наследия, а его объективная позиция в тот период, когда он уже стал иерархом церкви.

Языческая культура не исчерпывалась философией, риторикой и свободными искусствами. Это было и мировоззрение в целом, и мировосприятие, и система духовных и этических ценностей, и особое чувство красоты, и типы социализации человека, включения его в общественные отношения, и образование, и образ жизни, и многое другое.

Августин вырос и воспитался в этой культуре — тем решительнее он старается отмежеваться от ее мировоззрения и религии, став христианином. Впрочем, таков удел всех новообращенных. И если он вольно или невольно допускает элементы философии, риторики, античного знания, даже эстетики в свои сочинения, то языческая культура как нечто целое, специфическое, как важнейшая часть язычества вообще, отрицается им со страстью и осуждением. Прежде всего это касается религии, которая была одной из главных опор античного общества и его культуры. Став христианином, Августин ни на минуту не усомнился, что язычество должно быть искоренено, и что в борьбе с ним все средства хороши. Он обосновывает это тем, что христианство несравненно выше язычества, ибо в нем истина и промысел божий. Поэтому, забыв о своих собственных духовных метаниях, Августин осуждает не только язычников, но и колеблющихся. Его раздражает то глубокое непонимание новой религии и нежелание следовать ее правилам, которые он постоянно видит в народе. Так в январские календы люди обмениваются подарками, устраивают игрища, на которых одеваются в шкуры животных, надевают звериные головы, мужчины обряжаются в женские платья. Люди, возмущается Августин, верят в астрологию, магию и руководствуются самыми нелепыми предсказаниями. Они, заболев, устремляются к знахарям, погрязшим в предрассудках язычества. Они обожают зрелища, цирк, театр, откровенно предпочитая их христианскому богослужению. Если «отец церкви» так сурово осуждает нерадивых, с его точки зрения, христиан, то что же сказать о закоренелых язычниках! Даже гибель мира не кажется ему чрезмерной платой за искоренение язычества, т. е. за торжество тех идей, которые он в данный момент защищает.

Августин убежден, что разгром Рима готами — это справедливая кара язычникам за преследования христиан и отказ от истинной религии. Эту мысль он всесторонне развивает в 24 книгах грандиозного по замыслу сочинения «О граде Божием» (413–427 гг.). Об этом произведении ученик Августина историк Павел Орозий напишет: «Едва показались лучи этого светила, как наполнили всю вселенную!»[54]Pauli Orosii Historia. Praefatio
Свою позицию отец церкви оправдывает тем, что если бог причиняет горе верующим, то делает это, желая испытать их добродетели или покарать пороки; в награду же за страдания тех, кто благочестиво переносит, их ожидает вечное блаженство. Орозий, живописуя в своей «Истории против язычников» несчастья мира, считает, что взятие Рима готами не такое уж большое бедствие если вспомнить хотя бы то, что некогда женщины-амазонки опустошали мир. Августин, конечно, более серьезен и весом в своих доводах, но он тоже подчеркивает в сочинении «О граде Божием», что это не первое несчастье в истории Рима, расплачивающегося сейчас за свое неверие, разврат и насилие, которое он чинил другим народам на протяжении многих веков.

Гиппонский епископ обрушивает на язычество уничтожающую критику, во многом перекликающуюся с доводами Амвросия Медиоланского и других «отцов церкви» и содержащую немало рациональных моментов. У него снова встречается аргумент, что могущество Рима было создано не благосклонностью богов, а силой римского оружия, доблестью его народа и разумом его правителей[55]St. Augustini De Civitate Dei. IV 8 28- V 1, 12, 17.
. В то же время боги ведь не смогли предотвратить многие крупные поражения греков и римлян, отвести от них несчастья.

Любопытны доводы Августина, что языческие боги не могут считаться богами в собственном смысле, так как они — это жившие в прошлом правители, мудрецы и герои, которым люди впоследствии стали поклоняться. Впрочем, этот довод неоднократно приводился и критически настроенными языческими писателям, например, Варроном или Плутархом. Вообще же языческая религия не есть богооткровенная данность, а создана людьми[56]Ibid Vl 4.
. Августин указывает на связь языческой религии и политики, на то, что она является орудием в руках правящей верхушки. Он считает язычество собранием аморальных басен, ибо его боги в основном преступники и прелюбодеи. И мудрый Платон, и благочестивый Катон более достойны храмов и почитания, чем Юпитер и Сатурн. Вообще, полагает епископ, язычество аморально, и не случайно оно никогда не пыталось и не могло стать наставником людей в области нравственности, что, по его мнению, является одной из главных задач религии. Между языческими богами вечно идет грызня из-за того, какая сфера природы или человеческой жизни подчинена каждому из них. Наконец, язычество оказалось не в состоянии выработать какую-либо догматику, что также свидетельствует о его неистинности[57]Ibid VL 5; VIII, 30.
. В качестве критического довода он приводит и то, что просвещенные греки и римляне и сами не упускали случая указать наслабости своей религии. Рассматривая язычество как порождение реальной жизни, как воплощение идей общества на определенном этапе его истории, отвергая его, Августин тем самым отрицает иобщество, его породившее. С другой стороны, отождествляя языческих богов с силами тьмы, злыми демонами, он усугубляет негативное отношение к ним, объявляя их носителями зла, а следовательно, интерпретируя и породившую их культуру как источник греховности (который, в христианском идеале, должен быть преодолен).

Следует повторить, что отношение Августина к языческой культуре, к античному наследию выглядит очень противоречивым. Как римлянин, он был взращен в ней и впоследствии писал и проповедовал, используя ее методы; как христианин, он должен был отказаться от нее, но не смог сделать это последовательно. Как церковный и политический деятель, он побуждал бороться с ней, но как философствующий теолог, был вынужден обращаться к ней за подкреплением веры. Как создатель новой христианской культуры, которой предстояло господствовать в Европе в течение средневековья, он стремился к ассимиляции определенной части античного наследия с целью осуществления нового интеллектуально-культурного синтеза. Собственно, все эти моменты найдут развитие в средние века, и такая многозначность Августина, во многом определявшего параметры средневековой идеологии и культуры, даст возможность создать относительно подвижную систему духовной жизни, в которой античное наследие окажется живительным родником образованности, философского рационализма и поэтического творчества. Столь пристальное внимание Августина к античной культуре (будь то критическое, или, напротив, положительное) станет для деятелей «Каролингского возрождения», для философов и поэтов XII в. как бы «увеличительным стеклом», приближавшим античность к их собственному времени. Через это весьма шероховатое стекло многое, правда, выглядело мутным и смещенным в масштабах, но все же главным было не это. Античное наследие инкорпорировалось в средневековую культуру, обретало в ней права гражданства, становилось фактором связи поколений, своим непростым и неоднозначным существованием подготавливая наступление подлинного Возрождения.

В переломные эпохи жизни общества неизбежно возникают вопросы о причинах и смысле происходящего, попытки хотя бы теоретически наметить выход из кризисной ситуации, оправдать или отвергнуть настоящее, обосновать исторические цели, социально-политические программы на будущее, формулируемые в терминах, адекватных времени. Это приводит к активизации той области человеческого мышления, которая была названа Вольтером «философией истории» и является осмыслением социальной действительности, основанной на ретроспекции прошлого ииногда конструировании будущего с целью «организовать» определенным образом пространство и время истории.

Проинтерпретированная в духе христианства идея упорядочения социального бытия, раздираемого непрекращающейся борьбой и неразрешимыми противоречиями, приобретает на рубеже античности и средневековья разную направленность на Западе и на Востоке. В V в. были созданы два произведения, не только обобщившие интеллектуальные достижения своего времени, но и давшие идеологические основания грядущей эпохе. Это сочинение Августина «О граде Божием», в котором остро переживаемый историзм опирается на всерьез принятое временное начало, а мир понимается как разворачивающаяся история, итак называемые Ареопагитики, приписываемые легендарному Дионисию Ареопагиту, которые представляют мир как космическую иерархию, пребывающую вне времени и вне изменения.

В этом христианском историзме и структурализме отразилось принципиальное различие двух течений, приведшее затем к расколу христианства на католицизм и православие. Но было бы ошибочным считать, что эти течения развивались не перекрещиваясь. Сочинения Псевдо-Дионисия Арсопагита, уже в IX переведенные на латинский язык, оказали влияние на многих мыслителей западного средневековья и Ренессанса от Иоанна Скота Эриугены до Фомы Аквинского. Марсилия Фичино и Николая Кузанского, приглушая эсхатологический историзм и остро переживаемую темпоральность Августина. Принято считать, что произведения шпионского епископа не получили распространения в византийском мире. Для восточной мысли христианский эсхатологизм часто оборачивался пространственным внеисторизмом, перерастающим в идеологию верноподданнической имперской государственности. Это ярко проявилось в исторических сочинениях, начиная от произведений Евсевия Кесарийского, придворного историографа императора Константина Великого. Однако противоборство этих двух тенденций, которое включало на Востоке снятие библейского историзма, развитого на Западе Августином, во многом определяло идеологический, культурный и даже политический облик Европы в течение многих веков, став своеобразной константой мировосприятия, без которой трудно осмыслить интеллектуальный синтез средневековья.

Августина иногда называют создателем философии истории. Это утверждение не вполне справедливо. Августин действительно впервые создал синтетическую (на принципах и в категориях своего времени) теорию истории человечества, ориентированную в будущее больше, чем в прошлое. Не будучи систематизатором, как например, Фома Аквинский, он тем не менее с художественным изяществом возвел прочный остов духовного пространства средних веков, в котором философия истории органично вытекала из мировоззренческой концепции. Вместе с тем Августин, создавая свою доктрину, опирался на многовековой опыт христианской теологии и историографии, отталкиваясь от своеобразных историко-философских представлений языческих мыслителей, прежде всего неоплатоников, у которых извечная неустойчивость человеческого бытия была вписана в мировое целое как структурно упорядоченное множество. Человеческие деяния, добрые и злые, полезные или бесполезные, в их интерпретации представали как частные проявления упорядоченного движения космоса самого по себе, ибо человек был частицей этого космоса, в котором в конечном счете все есть настоящее и который лишен подлинного развития, а следовательно, и историзма. Для римлянина создать историю событий или явлений означало субстантивировать их в неизменном бытии «вечного города» (само это название органично вытекало из римского мировосприятия), универсализировать их, сделав «историей римской», т. е. в понимании римлян — историей всеобщей. Античные представления относительно истории нашли свое отрицание в христианстве, но отдельные достижения древних мыслителей были использованы им, образовав сплав с геологической диалектикой.

Для иудейско-христианской традиции характерно представление о мире как истории, о мире, движущемся во временном континууме, устремленном к высшей цели — спасению человека богом. Если в античном миросозерцании бытие человека пространственно и структурно определено, зафиксировано статуарно-пластически, то кристаллизующееся в Библии миросозерцание базируется на принципиально антистатуарной доктрине творения, которая находит свое полное логическое завершение у Фомы Аквинского, определявшего бога как «чистое действие».

Для христианина все люди странники, а их жизнь не что иное, как путь во времени, отмеченный вехами божественного благословения и обетования, движение, смысл которого свершится в будущем, когда осуществятся не только ветхозаветные, но и новозаветные пророчества. Само творение есть акт исторический, и не случайны многовековые споры, дошедшие до наших дней, прекратился ли акт творения или он продолжается и доныне. Христианский бог, действующий не изнутри (как у Платона), а извне мира, будучи трансцендентным и совершенным, реализуя свой предвечный план, создает новые и новые ситуации во времени, а затем, в сущности, реагирует на них различным образом. В своих отношениях с израильтянами, в явлении Христа и обещании будущей блаженной жизни праведникам он оказывается неразрывно спаянным с процессом истории, проходя вместе с человечеством путь развития во времени.

Соединение христианской теологии с историографией способствовало переходу последней на новую качественную ступень, слиянию эллинистически-римской хронологии с новым историзмом. В IV–V вв. появляются классические образцы христианской историографии, направленные не только на создание новой универсальной и типовой хронологии, но и на доказательство всеобщности и процессуального характера истории, вытекавших из необходимости обосновать изначальность христианства и непреложную истинность Откровения, сделать свою историческую схему респектабельной, органично влив в нее языческую историю. Из стремления доказать всеобщность истории спасения с неизбежностью следовала необходимость создания всеохватывающей философии истории. За решение этой насущной теоретической (и политической) задачи своего времени и взялся Аврелий Августин.

Основание, на котором базируется философия истории и все мировоззрение христианского теолога — идея единого всемогущего бога, стоящего над миром, сотворенным им. Этот абсолютно трансцендентный, не ограниченный никакими пределами, целостный, неизменный и вездесущий бог господствует над миром и правит им, ибо тот есть творение его, предоставляя всему сотворенному производить и направлять свои движения как бы самостоятельно. Бог, по Августину, является абсолютным истинным бытием, единственно сущим, целокупно объединяющим три ипостаси. Этим объясняется единство первопричины, первообраза (Логоса) и источника происхождения всякого несовершенного бытия. В такой интерпретации — исходный пункт разногласий между Августином и основателем неоплатонизма Плотином, который считал, что Единое представляет собой абсолютный первопринцип, находящийся выше бытия, подчиненного ему. Христианский бог прежде всего «сущий», т. е. тождественный чистому бытию, неизменному и вечному. Для Августина такое бытие есть сущность в абсолютном смысле[58]Conf. Ill, 8.
, являющаяся совершенством и благом, высшим разумом, упорядочивающим все в движении к единой цели. Представление о боге как субстанции, не знающей никакого изменения, движения, действия, метафизически замыкается на проблему соотношения бытия и становления, неизменности и переменчивости, вечности и времени.

Исходным моментом движения, становления, времени является, согласно христианской доктрине, акт творения, которое, учитывая субстанциональность бога, но может быть ни эманацией, ни устроением материи, но является созданием мира по свободному волеизъявлению бога «из ничего». По убеждению Августина, внутри творческого акта бога не может быть никакой материи, ибо тогда пришлось бы допустить наряду с богом наличие другого бытия, иной субстанциональности и тем самым отринуть его всемогущество. Обращаясь к богу, автор «Исповеди» писал: «До твоего творения ничего не было, кроме тебя, и… все существующее зависит от твоего бытия»[59]Ibid. XI, 35.
.

Творение было единомоментным актом, в котором были созданы все частные бытия, которые есть в настоящем и будут появляться в грядущем до окончания времен в соответствии с их «семенными логосами», т. е. своеобразными зародышевыми формами, которые развернутся во времени[60]St. Augustini De Trinitate. VI 1.
. Все формы сущего созданы богом и первоначально сосредоточены в нем, ибо он — первый образец всей действительности, а его премудрость есть абсолютная полнота знания, охватывающая все и во все проникающая. Августин отождествлял ветхозаветную премудрость с евангельским Логосом, божественным интеллектом, определяющим не только общую направленность и принципы существования всего в мире, но и индивидуальное бытие каждой вещи, единомоментно заключая в себе ее прошлое, настоящее и будущее, и тем самым устанавливая рациональную связь между богом и его творением.

Существование мира разворачивается во времени, поэтому Августину представляется чрезвычайно важным постичь его ускользающую тайну. Его рассуждения о времени поражают тонкостью философской аргументации и психологических мотивировок. Но вдаваясь в их детали, остановимся на аспектах августиновского понимания времени, наиболее значимых для философии истории.

Августин задает вопрос: «Что обыкновенно бывает у нас предметом разговора, как не время? И мы, конечно, понимаем, когда говорим о нем или слышим от других. Что же такое, еще раз повторяю, что такое время? Пока никто меня о том не спрашивает, я понимаю, нисколько не затрудняясь; но, как скоро хочу дать ответ об этом, я становлюсь совершенно в тупик. Между тем вполне сознаю, что если бы ничего не приходило, то не было бы прошедшего, и если бы ничего не проходило, то не было бы будущего, и если бы ничего не было действительно существующего, то не было бы и настоящего времени. Но в чем состоит сущность первых двух времен, т. е. прошедшего и будущего, когда и прошедшего уже нет и будущего еще нет? Что же касается настоящего, то если бы оно всегда оставалось настоящим и никогда не переходило бы из будущего в прошедшее, тогда оно не было бы временем, а было бы вечностью. А если настоящее остается действительным временем при том только условии, что через него переходит будущее в прошедшее, то как мы можем приписать ему действительную сущность, основывая ее на том, чего нет? Разве в том только отношении, что оно постоянно стремится к небытию, каждое мгновение переставая существовать?» Он отчасти опирается, отчасти отталкивается от философской традиции, берущей начало у Платона и утверждавшей, что вечность — это неподвижный образ времени, целостная жизнь в себе, постоянно данная и чуждая всякого движения. Вечность, по существу, есть предельное состояние, объединяющее в себе прошлое, настоящее и будущее, все времена, всю текучесть и изменчивость мира. Она есть мгновение, содержащее в себе все начала и концы, все моменты времени, все развитие, свернутое в одну точку и потому по самой своей сущности отрицающее развитие, движение и самое время. Такая «бурлящая» в себе самой вечность на деле абсолютно статична, неизменна, ибо непреобразуема. В результате все, что протекает во времени, тоже, в сущности, непреобразуемо, бесцельно, ненаправленно. Характерно, что вечность и время различаются качественно, а не количественно. Вечность есть начало, порождающее, определяющее время. Вечность — это покой, нулевая длительность, время — чистая длительность, дискретность, текучесть. Вечность есть цельность и совершенство, в ней и с ней ничего не может произойти, она — завершенность, самоудовлетворение, равновесие. Время — это отпадение от вечности, ее распад. Пребывая во времени, человек постоянно как бы подлежит вечности, ощущает ее давление. Поэтому у неоплатоников время не есть собственно история. Отпадая от вечности или совершая восхождение к ней путем духовного совершенствования, человек осуществляет необходимое, замкнутое, круговое движение, отрицающее развитие, являющееся одним из моментов логического становления «умной вечности».

Августин также констатирует, что божественное бытие сопряжено с неизменно пребывающей вечностью, качественно противостоящей времени, которое не имеет никакого постоянства. Но если у неоплатоников рождение времени есть спонтанный процесс истечения, нарушения полноты вечности, в результате чего время понимается как количественно бесконечное (в противовес качественно понимаемой вечности), а мир оказывается совечным Единому, то у Августина, стоявшего на позициях креационизма, бог, творящий мир по собственной воле, творит вместе с ним и время. Таким образом, время обретает совершенно однозначное и определенно фиксированное начало, когда «сотворил бог небо и землю». Для христианского теолога совершенно очевидно, что «времени не было бы, если бы не было творения…» Мир сотворен не во времени, но вместесо временем. Вечность бога есть не только порождающая причина времени, но причина творящая; «ибо вечность, всегда и неизменно пребывающая, не имеющая ни будущего, ни прошедшего, является источником, порождающим времена и будущие и прошедшие»[61]Conf X, 14.
. Характеристиками времени являются его изменчивость, протяженность, линейная направленность и предельность. Время образуется совокупностью моментов движения, но не является его мерой (как у Аристотеля). Оно не пребывает в покое, постоянно «становится», но образ этого становления запечатлен в вечности, сконцентрировавшей его в себе в неразрывном единстве. Как и все сотворенное, время имеет два предела — момент возникновения и момент гибели, завершения его бытия, свершающиеся единственно по воле божьей. Свободное волеизъявление бога коренным образом отделяет концепцию Августина от неоплатонизма, согласно которому божественная душа правит миром как природа. Бог обладает вечностью и вечной целью, воплощенной исторически в жизни Иисуса Христа. Мир у Августина не пребывает как природа, но разворачивается как история, которая имеет начало, кульминационную точку и конец и исполнена глубокого сакрального смысла, заключенного в спасении человечества богом. Время, по его убеждению, не есть движение по кругу (он резко осуждает античную теорию круговорота), оно открыто в будущее, а следовательно, эсхатологично, телеологически окрашено.

В соответствии с этим Августин различает два типа темпоральности — бесконечную продолжительность существования (aevum) субстанций сотворенных, но обладающих определенным совершенством и потому практически неизменяемых — ангелов, и век, мировое время (saeculum), которое есть не только земля людей между небесным и земным градами, но и временной континуум, в котором осуществляется их взаимодействие. Saeculum — это, по существу, человеческое, земное время, временная реальность, разделенная эсхатологически, т. е. в предвидении конечных судеб мира и человека.

Показательно, что Августин пытается определить содержание времени не только через сравнение с вечностью, но и как бы изнутри, из собственно земной жизни: «Плохие времена, тяжелые времена — вот то, что люди не устают повторять, но давайте жить хорошо, и времена станут хорошими. Мы и есть времена: каковы мы, таковы и времена»[62]St. Augustini Sermo. LXX, 8.
. Такой реализм вообще свойствен Августину наряду с глубокой философичностью.

Августин полагает, что, сотворив человека, бог не сразу вверг его в беспорядочную на первый взгляд временную стихию. Первую фазу жизни Адама и Евы нельзя назвать вполне исторической, она протекала в особом периоде aevum. Актом, действительно открывающим историю человека, определяющим эпизодом его исторической драмы, породившим цепь страданий, непрестанную изменчивость его существования, вечно колеблющегося между стремлением к совершенному бытию и падением в ничто, пустоту небытия или зла, стало грехопадение, бывшее следующим шагом отпадения творения от бога за отпадением ангелов.

Под грехом Августин понимал не отдельные пороки, но фундаментальный, изначальный, определяющий принцип человеческой природы и истории, вытекающий из «тварности» человека, представлявшего несовершенное благо и не обладавшего устойчивостью в божественном порядке универсума. Грех отождествлялся им с силой плотского желания, одолевающего всю сферу человеческого существования. Он передается от отца к сыну через зачатие, делая человека безусловно и изначально греховной «тварью», эта идея не изобретение Августина, она занимает важное место в христианской теологии, обвинявшей в испорченности мира самого человека.

Вместе с тем акт грехопадения не был однозначно определен богом (в этом сказывается противоречивость августиновской концепции), поскольку человек наделен свободной волей, выделяющей его из всего сущего. Августин пытается доказать, что в основе истории лежал реально совершенный акт свободного выбора. Несовершенство человеческой природы, бывшее в неоплатонизме следствием «неполноты бытия», у христианского теолога становится «грехом», т. е. «волевым злом». Совершая грехопадение, человек тем самым творил первую подлинно историческую ситуацию, предоставляя богу возможность осуществить свой спасительный труд и развернуть историю как развитие и претворение идеи спасения человечества, воплотившейся в искупительной жертве Бога-сына. Первородный грех Адама заключался в неповиновении богу, и этот грех проистекал из природы Адама как человека. Наказанием человеку стало лишение его привилегированного положения среди прочих божьих творений, низвержение его в поток времени, нестабильности, страданий, борьбы и смерти. В результате «всякое мгновение укорачивает срок жизни, так что вообще все время жизни — не что иное, как погоня за смертью, погоня, в которой никто не может остановиться даже на миг или замедлить шаг — все принуждены идти одинаково быстро»[63]St. Augustini De Civitate Dei. XIII 10.
.

Искупление первородного греха по существу есть не что иное, как спасение от смерти, предопределение к вечнойжизни, т. е. искупление человека из времени, а следовательно, и из истории как процесса временного человеческого существования, подобного «бурной реке» или «волнующему морю». И движение человека в этом потоке направляется божественной волей в соответствии с планом создателя.

Идея порядка, исходящего от бога и все в мире ориентирующего в движении к единой цели, пронизывает концепцию Августина. Над ним еще во многом довлеют неоплатоновские представления о мировом порядке, господствующем и иерархически организованном космосе. В то же время он идет дальше, усматривая божественную упорядоченность не только в статике, но и в движении. Представляется знаменательным, что сама идея сочинения «О порядке» осеняет его не в момент созерцания небесного свода или чего-то организованного столь же гармонично, но когда, вслушиваясь ночью в журчание ручья, он заметил, что его течение время от времени прерывается. Этот совершенно заурядный факт навел Августина на размышления о порядке сущего, который действует в мире как божественное провидение, полагающее ему определенную цель. Почерпнув у Плотина идею неумолимо логичного, т. е. жестко определяемого Логосом миропорядка, прекрасного и благого по своей природе, он развивает ее в духе христианского теизма. Промысл Плотина становится у Августина провидением или даже предопределением.

Для христианского теолога божья воля — первопричина всего сущего и любого движения. Проявление ее в мире природы и мире духа имеет свои особенности. Соответственно с этим провидение подразделяется на два вида — природное и волевое. Божественное провидение не есть закон, имманентно присущий миру (как у неоплатоников), оно представляет собой претворение божественного плана, существовавшего до мира. Провидение в природе выступает как упорядоченность тел и их движений в пространстве и во времени, осуществляемая богом непосредственно через скрытые причины, вложенные в вещи их творцом. В сферах существования ангелов и людей божественное провидение упорядочивает их движение во времени и действует через их воли, которые выступают на поверхности как непосредственные причины их действий, но на самом дело являются выражением воли божьей и носят вторичный характер. Люди — это работники бога, который их руками воплощает предначертанныйим план, поэтому они не могут считаться подлинными творцами истории, ибо в конечном счете не могут нести ответственности за свои деяния (в этом Августин противостоит античной историографии, которая усматривала собственный смысл в самих человеческих деяниях). В то же время поступки людей и происходящее с ними приобретают особый смысл, так как являются фрагментами общего созидательного процесса, движения к единой цели, тому исходу, который предначертан божественной волей человеку в общем плане управления вселенной. Приложенная к истории, эта идея окажется весьма плодотворной для средневековой историографии. История, понятая как осуществление божественного плана, была наделена глубоким смыслом, внутренне закономерна, организована во времени. По мнению Фридриха Шиллера, романтизировавшего эту концепцию, всемирная история — это всемирный суд, ибо степень и смысл человеческих деяний и событий обретает критерии оценки, вытекающие из общего развития исторического процесса, его глубинного смысла. Этот принцип подхода к истории оказался плодотворным для всей последующей историографии.

Августин утверждает, что «божественное провидение созидает земные царства, и всем управляет и распоряжается единый бог сообразно со своей волей»[64]Ibid. V, 9.
. Долг человека — быть послушным и исполнительным орудием божественного провидения.

Первородный грех не мог быть преодолен личными усилиями первого человека или его потомков. Человек обладал свободой, чтобы пасть, но он не имеет свободы подняться, его выбор не решает проблемы спасения. С совершением первородного греха изменилась к худшему и природа человека, значительно отклонившаяся от совершенного бытия. Люди могут быть добродетельными сами по себе, но это не гарантирует им спасения, ибо бог, сотворив все души одновременно, некоторым из них, независимо от их личных усилий, уготовил спасение в жизни вечной, а другим — гибель. Этот приговор станет известен лишь в последнем акте драмы, творимой создателем. Августин уверен, что без благодати божьей человек не в состоянии освободиться от греха. Он может быть спасен только через благодать, особую божественную силу, одних неизбежно направляющую к благу, а других оставляя вне сферы своего воздействия. Эта мысль Августина отнюдь не сразу была воспринята его современниками. Вопрос о свободе воли и благодати стал одним из самых острых в доктринальной борьбе того времени.

Противником Августина был Пелагий, выходец из Британии, сменивший свое кельтское имя Морган (моряк, морской) на аналогичное греческое (Пелагий — морской). Его проповеди пользовались в Риме большим успехом, особенно в аристократических кругах, которые были все еще лишь поверхностно христианизированы. Проповедь Пелагия больше тяготела к философии, чем собственно к христианской теологии. Он считал, что в первородном грехе повинен только Адам, а на его потомках греха нет, следовательно, нет и извращения человеческой природы. В таком случае церковь оказывается не очень-то нужной для спасения человека, ибо под сомнение ставится сама необходимость спасения.

Пелагий считал, что человек обладает свободой выбора. В его воле избрать самому путь добродетели или порока. Крещение служит не искуплению первородного греха, а лишь приобщением верующего к общине, что может способствовать его трудам на благом поприще.

Августин написал несколько десятков произведений против пелагиан, так как вопрос о свободе воли чрезвычайно занимал этого «отца церкви». Однако это был не просто теологический интерес. Как церковного практика Августина волновал статус человека относительно церкви. Он считал, что индивид должен быть безоговорочно подчинен организации. Августин увидел в пелагианстве опасность для церковной организации, поэтому он выступил вдохновителем осуждения этой ереси на соборах, а затем и определенных карательных мер по отношению к пелагианам со стороны церкви и государства.

Гиппонский епископ полагал, что предначертанный план бог частично делает доступным разумению людей через Откровение, дающее ключ к пониманию прошлого и настоящего и приоткрывающее завесу будущего. Тем самым смысл истории в общих чертах может быть постигнут таким, каким он пребывает в вечной простоте божественного разума. Христианская история открыта в будущее, которое не является бесконечным, но имеет свой предел — день, когда свершится Страшный суд. Исторический процесс приобретает эсхатологическую интерпретацию. Любое историческое событие, любое человеческое действие обретают истинный смысл лишь в отношении к этому предначертанному богом будущему. Они, как уже говорилось, становятся элементами устремленного к единой цели потока истории, но в то же время утрачивают свое индивидуальное конкретно-историческое значение. Эсхатологический подход, сопряженный с профетической интерпретацией истории, предполагает прочтение исторических событий как «знаков» во времени скрытой божественной справедливости, реализующейся в историческом будущем, перерастающем в будущее космическое. В конце истории, после Страшного суда, когда «господь грядет во славе», горстка праведников, предопределенных к спасению, обретет вечную жизнь. Таков весьма ограниченный оптимистический итог провиденциалистской концепции Августина, отразившей метафизический и ограниченный характер религиозных представлений о прогрессе.

Священная история, заключенная в библейском каноне и символически проинтерпретированная Августином, который был убежден, что бог говорит не только словами, но и событиями, постоянно влияла на средневековую мысль. В ней усматривали прообразы последующей исторической реальности и истории современной. Она находила подчас самые неожиданные выходы в новаторских теологических концепциях от еретического мыслителя XIV в. Иоахима Флорского до оригинального философа XX в. Тейара де Шардена. С другой стороны, профетическая харизма в средневековой историографии зачастую обращала историзм в его противоположность при попытках объяснить настоящее, ибо смысл всего происходящего замыкался на искупительной жертве Христа, а современность оказывалась лишь безвременьем ожидания второго пришествия. Основания для такого подхода средневековые историки также могли найти у Августина, который отказывался видеть прогресс в реальной истории Рима или какого-либо другого государства в противовес христианским теологам Тертуллиану, Оригену или византийскому историку Евсевию Кесарийскому, которые стремились перенести библейские представления на историческую картину, привычную для образованных римлян. Они считали, что римская история была подготовкой к установлению на земле обетованного времени. Августин, хотя подчас и был не чужд своеобразному римскому патриотизму, представлял эту историю в целом как цепь преступлений и бедствий. Эти мотивы с еще большей силой прозвучат у его ученика Павла Орозия, автора «Истории против язычников», сочинения, весьма популярного в средние века, который делает своей целью не создание общемировой исторической схемы, а написание конкретной истории.

Августин полагал: единство и всеобщность человеческой истории диктуются тем, что все люди происходят от одного праотца Адама и, следовательно, подлежат одному закону. Автору сочинения «О граде Божием» пришлось сделать немало хитроумных рассуждений, чтобы опровергнуть мнения о существовании диковинных народов (одноглазых, имеющих вывернутые назад ступни, отдыхающих в тени собственных поднятых вверх ног и т. п.). По мнению Августина, доказывавшего естественность чуда и кажущихся отклонений в природе и провиденциалистском порядке бытия, все народы, все люди являются равными перед богом и имеют общую историческую судьбу. Эта идея, базирующаяся на библейской схеме, была весьма актуальной и прогрессивной для того времени, когда в мировую историю решительно вторгались новые и новые варварские пароды, которым античной историографией было отказано в «историческом гражданстве».

Божественный план в истории осуществляется не сразу, а поступательно, поэтому Августин считает необходимым разделить исторический процесс на ряд периодов, выдвинув в качестве критериев степень зависимости от кульминационного события — воплощения Христа и аналогию с шестью днями творения, понимаемыми не буквально, по символически. Он также уподобляет эпохи-периоды возрастам человека. История делится им на семь отрезков: первый — младенчество, от Адама до Ноя (десять поколений); второй — детство, от Ноя до Авраама (десять поколений); третий — отрочество, от Авраама до Давида; четвертый — юность, от Давида до Вавилонского пленения; пятый — зрелость и начало заката жизни, от Вавилонского пленения до рождения Христа (эти три периода по сорок поколений); шестой — от евангельской проповеди до конца мира. Он может охватить такое количество поколений, которое было от первого Адама до последнего. Это «стареющий» век, но именно он является временем, когда земля производит душу живую. Отношение к нему у Августина весьма дуалистично. С одной стороны, это время всяческой деградации, а с другой — морального возрождения, подготовки ко второму пришествию. Венчает же эти возрасты человечества седьмой день, когда после праведного божьего суда будет положен конец времени и истории и наступит царство божье, которое будет длиться вечно. Надо отметить, что Августин постепенно очищал свою концепцию от милленаристских идей, от ожидания тысячелетнего царства божия на земле, хотя в средние века она иногда получала такую интерпретацию.

Августин не был создателем деления истории на возрасты, или эпохи. Такие попытки встречаются и у древних авторов. Но их деление преимущественно носило пессимистический характер. Лучшее время человечества, его «золотой век» всегда был позади, он открывал историю, заключал же ее «худший» век. Августин тоже далек от радужного оптимизма, он весьма ярко описывает старение, немощь и умирание современного ему мира, что было, учитывая особенности его крайне нестабильного времени, вполне естественно. И вместе с тем он стремится усмотреть в поступи эпох какой-то прогресс. Каждый возраст человека закономерен и необходим в рамках его жизни. Каждая эпоха естественна и необходима в рамках истории, она самоценна, ибо органична и значима в осуществлении божественного плана, являясь одной из ступеней в подготовке человечества к вечной жизни, «когда благочестивый народ восстанет, чтобы сбросить с себя остатки ветхого человека и стать новым»[65]St. Augustini Db vera religione. XXVII.50.
. Такое своеобразное моральное воспитание совершается сообразно эпохам, каждая из которых имеет своих праведников, украшающих ее.

Деление истории на эпохи заняло важное место в средневековом мышлении, а идея своеобразно проинтерпретированного религиозного прогресса (вероятно, не без влияния Лютера) нашла отражение у известного немецкого писателя и мыслителя XVIII в. Лессинга, привлеченного спиритуализацией представлений о мотивах добродетели и воздаяния в Новом завете.

Философию истории Августина венчает концепция «двух градов», изложению которой посвящен его фундаментальный труд «О граде Божием», писавшийся им более 14 лет. Разделение человечества на два рода по их этическим характеристикам появляется у Августина еще в сочинении «Об истинной религии» и во многом отдает традиционной риторикой. Постепенно представления о двух народах трансформируются в понятия общеисторические, ключевые в плане понимания августиновой концепции развития, которое перенесено им из плоскости реальной истории в сферу бытия и взаимодействия двух градов — земного и небесного, божьего, которые различаются по своему высшему предназначению, целям и ценностным ориентациям. Эти грады растворены в исторически эмпирическом обществе, рассеяны по земле.

При создании своей концепции двух градов Августин опирался на библейскую традицию и ветхозаветные пророчества о наступлении «царства божьего», которые получили особое значение в Новом завете, ориентированном на ожидание этого исхода. Для христианина лучшее время — в будущем, там, где царство небесное и обретение утраченного рая. Августин, несколько отступая от новозаветного толкования, проецирует «царство божье» и в прошлое, отнеся возникновение двух градов не только к началу человеческой истории, но и дальше, к моменту отпадения ангелов от бога, началу добра и зла, тем самым придавая им космические масштабы.

Надо указать еще на один источник Августина — доктрину основного теоретика донатизма Тикония, придававшего весьма серьезное значение обоснованию эсхатологического характера истории и разделявшего в связи с этим человечество на две части, два народа. «Святой» народ отождествлялся у него с церковью, а другой — с подпавшим под власть дьявола миром. Борьба с донатистской ересь была одним из главных дел жизни Августина, в осуществлении которого он выступил как сторонник принуждения в вопросах веры. Провозглашая, что истина «должна заставить их молчать», сам он уповал не только на «слово божье», но стал организатором широких гонений и карательных мер, предпринятых церковью в союзе с государством. Тем самым было положено начало средневековым преследованиям еретиков, получившим крайнее выражение в деятельности Священной инквизиции. Многие донатисты были преданы мучительной казни. Августинова теория «принуждения» инакомыслящих, подчинения и дисциплины была важной частью его проповеднической стратегии, в которой политические соображения иногда брали верх над евангельскими заветами. Это не мешало гиппонскому епископу оттачивать свою концепцию, не только обрушиваясь на противников, но и трансформируя заимствованные у них удачные мысли. Так получилось и с тикопиевским положением о двух народах.

Августин отказался от прямого отождествления «божьего града» с церковью, а «земного града» — с миром, интерпретируя их как две эсхатологически ориентированных общности, в которых воплотилось таинство божественного предопределения. Между обоими градами нет видимой границы, более того, их граждане не знают, к какому граду они принадлежат, ибо ни один из градов не ассоциируется ни с какой исторической общностью. Основателями двух градов (в смысле их реализации на земле) стали два брата — Каин и Авель. От первого берет начало град мирской, от второго — небесный, который есть общность, скитающаяся по земле, но ей не принадлежащая. Оба града сосуществуют во временной стихии, которая для земного града является единственной реальностью его существования, а для небесного — лишь иллюзорной реальностью, отражающей его вечную божественную природу. Благодаря такому компромиссному сосуществованию градов, тайное значение которого очерчивает Откровение, оставляя все же многое недоступным пониманию человека, Августин сводит воедино священную и мирскую истории, обосновывая их неизбежное взаимодействие и общность проявлений во времени как дихотомически разделенного социально-исторического комплекса.

Земной град составляют люди, желающие жить «по плоти», небесный — живущие «по духу». Они созданы «двумя родами любви: земной — любовью к себе, доведенной до презрения к богу, а небесный — любовью к богу, доведенной до презрения к самому себе»[66]Do Civitate Dei. XIV, 28.
. В учении Августина об обществе важное место отводится любви, понятию, столь значимому и в античной философии, и в христианском мировоззрении, переживавшем его с острым психологизмом. Любовь понимается Августином как проявление божественной космической силы, как связующая нить между человеком и богом-творцом. Вместе с тем человеческая любовь дуалистична, что вытекает из дуализма души и плоти. Первая порождает любовь духовную, вторая — плотскую. Августин считал, что обе любви могут сосуществовать в человеке для его же блага так, чтобы любовь, которая делает нас блаженными, возрастала за счет убывания той, которая делает людей несчастными. Истинная любовь, упорядочивающая человеческое существование в соответствии с божественным устройством космоса, направляющая его на правильный путь, есть любовь к создателю. С мистической экзальтацией августиновы рассуждения о любви будут проинтерпретированы в XII в. вдохновителем крестовых походов Бернаром Клервоским, который назовет свое главное сочинение «О любви к богу».

Два града — это поле борьбы добра и зла, суетного искания славы в самом себе и обретения ее в боге. На земле и в человеке пролегает граница между божьим царством и бездной зла. Человек — объект, средоточие и цель борьбы двух космических сил. Не зная заранее божественного предопределения, человек может активно проявить себя в этой вселенской битве добра и зла, уповая на царство небесное: «… этот небесный град, пока находится в земном странствовании, призывает граждан из всех народов и набирает странствующее общество во всех языках, не придавая значения тому, что есть различного в правах, законах и учреждениях, которыми мир земной устанавливается или поддерживается; ничего из последнего не отменяя и не разрушая, а, напротив, сохраняя и соблюдая все, что хотя у разных народов и различно, но направляется к одной и той же цели земного мира, если только не препятствует религии, которая учит почитанию единого высочайшего и истинного бога»[67]Ibid. XIX, 17.
. Тем самым Августин открыл для средневековых историков путь для объяснения истории своих народов и своего времени как определенных состояний в последовательном осуществлении единой христианской судьбы и дал возможность не связывать победу христианства с историей Римской империи (как это было у предшественников автора «О граде Божием»).

Августин, создавая грандиозное панорамное видение всемирной истории, смотрел в будущее, формируя и обосновывая столь важную для средневековья идею принадлежности к единому христианскому миру, религиозно-духовной общности, обусловленной возможностью осуществить человеческие чаяния и упования в Христовом царстве. Окончательному торжеству божьего града, этого объекта христианской надежды, он придал трансцендентный характер. Конкретные условия жизни человеческого общества находятся как бы в тени этой эсхатологической реальности, которая не может быть нарушена и которой человека лишить нельзя, ибо провидение неизбежно влечет к ней как к высшей цели. На разных этапах средневековой истории представленная у Августина эсхатологическая концепция христианской надежды обретала политический смысл, окрашивалась то в оптимистические, то в пессимистические тона, получала то революционизирующий, то примиренческий характер. Не случайно и то, что с ростом осознания человеком себя как деятеля происходит смещение акцентов в понимании августиновой концепции двух градов. Начинает преобладать едва намеченная у Августина мысль отом, что политически организованное мирское общество существует, чтобы способствовать достижению высших человеческих упований, совпадающих с божественными устремлениями. Христианская надежда приобретала более земной и действенный характер.

Теолог не отождествлял град божий и церковь. Не все ее члены являются подлинными гражданами божьего града, ибо не дано человеку по справедливости отделить плевелы от зерен. В церкви есть и настоящие праведники, и люди, живущие «по человеку». Современную ему церковь, «странствующую» в земном мире и «хромающую», Августин противопоставляет церкви грядущего, очищенной от примкнувших к ней нечестивцев, ложных христиан, число которых превышает число праведников и которых он уподобляет разбойникам. Тем не менее для него нет сомнений в том, что церковь не может быть подвергаема хуле. Правда, сам Августин не всегда следует этому, обрушивая на «неправедных» в церкви обвинения в греховности и указывая на «пятна и морщины» невесты Христовой. Реалистически характеризуя церковь как земное учреждение, несущее на себе отпечатки земных пороков, он вместо с тем развивает концепцию совершенной церкви, которая уже в его время составляла ядро земной церкви и которая есть ее подлинная суть. Речь идет об общине снятых этой церкви, которой, по мнению Августина, будет принадлежать царство небесное. Праведники есть и в миру, вне церкви, но они к ней присоединятся по воскресении.

Надо сказать, что учение Августина о благодати, не вполне согласующееся с провозглашаемой им свободой воли, и вытекающие отсюда сомнения в роли церкви в спасении человека были камнем преткновения для его комментаторов и последователей. Если спасение предопределялось заранее, то какова роль церкви в этом мире? Средневековые теологи, особенно занимавшие ведущее место в церковной иерархии, обычно опирались не на этот аспект учения гиппонского епископа, который объективно мог дать основания для умаления политической роли церкви, так как отводил ей роль преимущественно образцового морального сообщества. Более того, сам Августин в этом вопросе высказывал нередко противоречивые, а подчас и взаимоисключающие точки зрения. Это было логическим отражением его внутреннего развития и невозможности примирить не только свободу воли и предопределение в рамках христианства, но и моральные установки и политические притязания этой религии.

Августин, живший в эпоху острейшей доктринальной и политической борьбы внутри церкви, стремившейся быть ведущей политической силой в тогдашнем мире, сам бывший активным и расчетливым политиком, не мог не выступить защитником притязаний церкви. По существу, он был первым, кто всесторонне обосновал догму о церкви, вошедшую в христианское учение как формула «церковь есть царство небесное». Субъективно не отождествляя ее с божьим градом, Августин объективно все же не нашел иной возможности определить место церкви, как поставив ее над миром. Мистическое соединение церкви как «тела Христова» или «невесты Христовой» с богом, спасающим человечество, дает ей основание быть «столпом и основанием» истины, ибо истина Писания держится тем, что свершает и постановляет вселенская церковь. У Августина, столь уповавшего на благодать божью, весьма категорически выражена противоположная мысль о том, что церковь имеет монополию на отпущение грехов. Вне церкви даже добрые деяния, мученичество и христианский подвиг утрачивают свой смысл. При таком подходе церковь уже оказывается всемогущей силой, которой как наместнице бога на земле должно подчиняться все. По мнению Августина, «царство Христово» не только в будущем, оно уже наступило, смысл его — духовное воскресение, второе рождение человека, приведшее к формированию общности святых, этому ядру церкви. Весьма многозначная доктрина Августина вне зависимости от его собственных намерений открывала широкие возможности для теократических выводов, что прекрасно подтверждает история католической церкви.

В своей епископской деятельности Августин также был поборником жесткой ортодоксальности и первенства церковной власти. Приоритет церкви проистекал из того, что мирское государство полностью принадлежало земному граду, являясь воплощением греховности. Широко известно его определение государства как «разбойничьего скопища»[68]Ibid. IV, 4.
, в котором нет места справедливости. (Эта мысль через десять столетий покажется весьма интересной «последнему ваганту» Франсуа Вийону). По мнению Августина, дни такого государства сочтены, ибо на нем лежит божье проклятие. Это освобождает подданных государства от необходимости служить ему. (Идея, возрождавшаяся во время государственных смут и революционных потрясений.) Естественная стихия бытия государства — непрерывные войны, «великий разбой». Это особенно претит Августину, который высшее земное благо усматривал в состоянии мира, покоя, желаннее и сладостнее которого нет ничего[69]Ibid. XIX, II.
.

Мир может быть достигнут только при наличии порядка, социальной организации, дисциплины, а все это нельзя обеспечить без существования государства. И Августин, как и в трактовке церкви, снова приходит к противоречию, усматривая в государстве божественное орудие достижения мира. Он полагал, что «бог, мудрейший творец и справедливый распорядитель всех творений, создавший как лучшее украшение земли смертный род человеческий, даровал людям соответствующее их жизни благо — земной мир и все, что нужно для его обеспечения, с тем чтобы тот, кто в земной жизни воспользуется, как должно, благами, ведущими к миру, обрел мир бессмертный в вечной жизни, а тот, кто ими не воспользуется, не обретет мира земного и утратит мир небесный; мир государства же есть установленное согласие граждан по отношению к власти и повиновению»[70]Ibid. 13.
. В этой связи он смягчает свое мнение о правителях земных государств. Если прежде он уподоблял их разбойничьим вожакам, видя различие между ними только в масштабах злодеяний, то теперь Августин призывает молиться за них, особенно за христианских императоров. Подданные же обязаны служить добрым правителям, а правление дурных сносить с христианским смирением. Даже в рамках одного сочинения «О граде Божием» отношение Августина к государству претерпевает существенные изменения. Как теолог и как епископ он в конце концов приходит к идее сотрудничества церкви и государства, рука об руку скитающихся в земном граде. Но в этом союзе государству все же отводится роль слуги града небесного.

Августина, как и духовных наставников клонящегося к гибели язычества, волновала судьба Рима, в прошлом которого он видел прежде всего не величие и славу, а цепь кровавых преступлений, насилие, неисчислимые грехи и полную утрату духовных ориентиров. Для Августина не было сомнений в том, что будущий Рим возродится только христианством.

На рубеже времен особенно остро встала проблема человека, ибо именно человек был и остается ареной добра и зла, средоточием столкновения множества духовных, исторических и социальных сил. И если сочинение «О граде Божием» — фундаментальное осмысление теологии и философии истории, то «Исповедь», речь о которой уже шла выше, — это открытие индивидуальности, начало теоретических поисков личности.

Античная философия осмыслила человека как существо общественное, отчасти проанализировала объективные условия человеческого существования, онтологическую сущность человека. В ней были намечены лишь неопределенные искания относительно его внутреннего мира, имевшие отвлеченную, неиндивидуализированную форму. Напомним, что за тысячу лет до Августина были сформулированы максимы, до сих пор имеющие фундаментальное значение: «Человек есть мера всех вещей» Протагора и «Познай самого себя» Сократа, правда, повторенное за дельфийским оракулом.

В платонизме, безусловно представлявшем человека как носителя духа, сам дух был осмыслен как начало чисто субстанциональное, внеличностное. Даже стоики, и самый «гуманизированный» из них — Марк Аврелий, — рассматривали человека как бы со стороны, с холодноватой отстраненностью. «Диалог с самим собой» напоминал даже не суд, а «общение» ученого с объектом познания.

Христианство дало мощный импульс «персонализации» проблемы человека. Но и на этом пути «Исповедь» Августина — первый опыт всеохватывающего самоанализа, осуществляемого не через сопоставление человека преимущественно с миром, но через сопряжение его с надмирной личностью, с одной стороны, и посредством проникновения в глубины собственного «Я» — с другой. И в этом смысле «Исповедь» — основополагающая веха европейской культуры. Напомним, что она не была понята ранним средневековьем и была отчасти почувствована лишь в XII в., на подъеме средневекового гуманизма. Но подлинный интерес к ней начинается, пожалуй, с Петрарки, и вся последующая история развития индивидуальности, личности в Европе едва ли мыслима без влияния «Исповеди», которое прямо или косвенно обнаруживается и в XX веке, будь то у философов-экзистенциалистов или у сторонников обновленческого движения в современном католицизме, у русских мыслителей начала века или в теоретических изысканиях некоторых западных психологов.

«Исповедь», написанная на рубеже IV–V вв., — первая европейская автобиография, но это и первая история души. И она показывает, что перед нами не только крупнейший теолог, философ, писатель, но личность огромного масштаба. Пройдя путь напряженнейших духовных исканий, испепеляющего душевного борения, Августин поднимается до подлинных высот духа, вырастает над своим временем.

В «Исповеди» самопознание — духовный подвиг. Происходит не только раскрытие, но сотворение человеком самого себя через общение с богом. В одном из ранних своих сочинений, «Разговорах с самим собой», Августин на вопрос о том, что он хочет познать, отвечает: «Бога и душу». «Исповедь» — это поиски не только бога, но прежде всего — человека. Диалог человека с богом — ветхозаветная традиция. Августин делает его инструментом самопознания, порождая новый жанр литературы и шире, формируя новый подход к человеку. Подойдя к высшей доступной ему границе, человек соприкасается с истиной о самом себе. Августин показывает, сколь огромные и непознанные силы таятся в душе человеческой, питаемые его слиянностью с богом.

Несмотря на то что автор «Исповеди» постоянно напоминает о своей «малости» перед богом, он открывает, что человек больше и глубже самого себя, ибо для него и через него говорит бог. И это открытие приобретает непреходящее значение. До Августина никто не достигал такого понимания и столь острого переживания собственного «Я», человеческой уникальности, определяемой внутренним миром индивида, соотносимого не с космосом или обществом, но с совершенной Личностью, включающей в себя это «Я» и в этой части тождественной ему и в тоже время объемлющей все другие «Я», не растворяя их, как человеческие души растворялись в мировой душе в трактовке платоников,; но стремясь поднять их до себя в их обособленности и инаковости, тем самым утверждая самоценность и божественную природу индивидуальности. Отношения бога и человека как носителя возможной свободы воли составляют ось его концепции предопределения.

Августин, однако, не только формулирует идею самопознания, но и очень широко затрагивает спектр вопросов человеческого сознания вообще, сопрягая их с предназначением человека и смыслом индивидуального существования, которое оказывается не менее ценным, чем существование человеческого сообщества. Для Августина важнее всего человек как «Я», движущееся к совершенной цели. Человек не средоточие интересов и действий общества, не игралище природных сил. Он уникальный собеседник бога, сгусток духовных устремлений. Не только человек обращается к богу, но и бог с ним соотносится, т. е. объективно, чтобы проявить свое совершенство, богу оказывается нужным человек с его индивидуальностью.

В этой связи любопытно построение «Исповеди». На первый взгляд это диалог двух личностей, совершенной и несовершенной, бога и человека. Но это своеобразный диалог, идущий как бы с подголосками. Ведь «Я» человека не монолитно, оно каждый раз распадается на разные «Я», тоже вступающие в разговор. И тут впервые вполне определенно начинает звучать проблема сознательного и бессознательного в человеке, столь важная для европейского мышления. Если в познании Августин придавал огромное значение интуитивистскому пути, то в человеке он всерьез задумался над ролью бессознательного, сочетанием рационального и эмоционального, рефлексии и переживания.

Для Августина менее всего важно состояние как момент фиксации чувства или настроения. Он весь сосредоточен на движении и развитии внутреннего «Я», познающего себя не только отвлеченно и рационально, но и через прочувствование, «проживание» в сопряженности всех состояний и моментов истории души в их контрастной динамичности, через самораскрытие. Несколько отвлекаясь от нашего предмета, хотелось бы заметить, что никто другой до него, а быть может и после, в европейской культуре вплоть до XX в. не ощущал так остро темпоральность в качестве определяющего, неотъемлемого элемента мира, истории и человека. Он переживал движение времени почти физически как поток, а не как дискретное собрание моментов прошлого, настоящего и будущего (как, например, неоплатоники). Время для него — это пространство человеческой жизни, отчасти задающее пределы индивидуальности. И поэтому совсем не случайно в «Исповеди» столь много внимания уделено проникновению в тайну времени.

В «Исповеди», в частности в X главе, Августин прибегает к образу зеркала, которое отражает загадку человеческого «Я»: образ зеркала с тех пор прочно входит в европейскую культуру. Но зеркало дает лишь отражение, способствующее самопознанию, оно выявляет, но не исчерпывает глубины «Я». Подлинная встреча человека с самим собой происходит «в огромных палатах памяти», которая есть вместилище и духа и бога, и мира, прочувствованных через индивидуальный опыт, пережитых «Я». Память — основа человеческого «Я», без нее нет человеческой души, в сущности, без нее для индивида нет мира внешнего. «Велика сила памяти; не знаю, Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии ее бесчисленных глубин» — замечает Августин[71]Conf. X.
.

Человек призван «творить правду в сердце своем» перед лицом творца. Это не только констатация скрытой значительности человека перед высшей силой, это возможность утверждения истины в самом себе и через самого себя. А ведь, в сущности, мысль, что скрытая истина есть то, чем живы люди, — одна из основных в европейском гуманизме. Но человеческая душа есть не только мысль, и это чутко ощущает Августин. Человек утверждает и постигает себя через любовь. Любить — значит поднимать до бога и себя, и других людей. Не менее важна для самопостижения человека и красота, «которая превыше души». Возникает аналогия с Достоевским, утверждавшим вслед за Шиллером, что «красота спасет мир».

Путь постижения человеком самого себя — это путь правды. Августин подчеркивал, что нельзя лгать самому себе. Внутренняя реальность человека не только должна быть адекватна внешней, она должна быть истинной. Он говорит, обращаясь к богу: «Ты излечил меня от страсти оправдывать себя». Утрата правды для человека — это утрата самого себя, отвержение от бога и от своей сущности. Совершенно поразительны рассуждения Августина о человеческой истине. Задумываясь над тем, почему истина порождает ненависть, он дает ответ почти парадоксальный, но удивительно точный: «Не потому ли, что истину так любят, что, любя что-то другое, люди хотят, чтобы то, что они любят, оказалось истиной? И так как они не хотят обманываться, то и не хотят, чтобы их изобличили в том, что они обманываются. Итак, они ненавидят истину из любви к тому, что они почитают истиной»[72]Ibid.
.

Августин разделяет «внешнего» и «внутреннего» человека, но не ограничивается этим. Он разверзает такие бездны человеческого духа, которые не знает и сам этот дух. Наряду с этим он не избегает говорить о том, что можно было бы назвать «психофизическими основами личности», рассматривая роль чувственного восприятия как фундамента формирования личностных характеристик индивида. Так, например, он высказывает догадку о значении снов в понимании и истолковании внутреннего мира человека.

«Исповедь» — сочинение неисчерпаемое, и каждый, казалось бы, познанный ее пласт таит под собой новые глубины. Августин показал, что история души человеческой нисколько не менее важна, значительна и интересна, чем история империй и народов, и во многом предугадал пути, по которым стало развиваться познание человека в последующие столетия.

Аврелий Августин — мыслитель, заложивший основы средневекового миросозерцания, и не только потому, что у него обнаруживается весь спектр проблем, важных для интеллектуальной, духовной жизни Западной Европы в средние века. Августин как бы предвосхитил и воплотил самый дух средневековья с присущим ему стремлением к Абсолюту и универсальностью, объединил почти непостижимым образом столь характерный для Запада рационализм и утонченную интуицию, панорамное, всеохватывающее видение и прагматическую скрупулезность, пропедевтическое тщание и мистический космизм, поразительное ощущение непреложности объективного хода истории и страстное до самоистязания чувство человеческой индивидуальности.

Учение Августина было важным фактором становления и развития европейской культуры не только в средние века, но и до настоящего времени, еще у самых истоков обозначившим сложность, неоднозначность и основную направленность ее судьбы.

 

Вместо послесловия

«Люди, не сведущие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий, но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если проследить события давних веков или даже времен, более близких к нам, то станет явным, что такие же и столь же печальные потрясения случались не один раз» — так очень точно выразил существо и умонастроения своей эпохи последний великий историк Рима Аммиан Марцеллин. Но ведь подобные слова могли прозвучать не только на латыни на закате великой империи и великой цивилизации, но и на иных языках, на других рубежах истории…

Герои этой книги жили в безжалостную эпоху, но это не пресекло их духовных исканий. Душе и разуму каждого из них открылись свои грани истины — божественные и человеческие — и каждому, в меру его сил и возможностей, достало достоинства сохранить и запечатлеть их, чтобы не исчезли они в бездне разрыва времен. «Биографии мысли» сосредоточили то существенное в судьбах этих людей, что выделило их на общем фоне эпохи. Нас долго заставляли оценивать людей только но их непосредственным действиям, но ведь мысль — прежде действия, она порождает ту энергию, которая вызывает движение личных и общественных сил, мысль — это связь поколений, выявляющая скрытую сущность их бытия. Наконец, мысль — это путь возвращения человека к самому себе. И не пространство мира, а пространство собственной души — место, где разыгрываются главные сражения индивидуальной жизни и одерживаются самые важные победы.

Судьбы и духовное наследие выдающихся людей «последнего века» Рима отразили то, что даже крушение целой цивилизации не может прекратить труд ума и души, становящийся подлинным источником жизни.

В хаосе распада общества средством облегчения ощущения трагедии рушащегося мира и гибнущего вместе с ним человека стало обращение к прошлому, к опыту предков, к истории. Римский универсализм перерос в предчувствие нового единства человечества, которое объединяло уже не чувство принадлежности к мировому государству, но прозрение пути к Божьему граду. Рождалось новое понимание взаимоотношения истории и человека. В этом, быть может, было главное историко-культурное значение последнего, стареющего века Рима.

Рушатся цивилизации, исчезают государства и народы, но остается человек. И в самые тяжкие времена в нем не угасает стремление сохранить себя не просто как биологический вид, но как творческое начало вселенной, жаждущее постичь и воплотить доступными ему средствами истину, красоту и добро. В преддверии третьего тысячелетия люди острее стали ощущать «рубежность» своего бытия, его открытость в будущее, основанную на неразрывной связи с прошлым, ибо будущее — это побеги на кроне мирового древа, корни и ствол которого — наше прошлое и настоящее. История — это, быть может, и есть то легендарное древо познания, взбираясь по которому человечество и человек постигают самих себя, подходят к мыслимым пределам, ощущая нераздельность своего существования с изначальным бытием, мировым первоначалом. Не отсюда ли рождается новая греза о единстве человечества и мировой цивилизации на гуманистических основаниях?