Гибель язычества не была внезапной. Упадок его длился веками, но к времени императора Юлиана (361–363) оно уже изжило себя и как религиозная, и как политическая идеология. Политика Юлиана, который стремился восстановить древние культы и на их основе создать единую религию с догматикой, теологией и корпоративной жреческой организацией, была последней вспышкой, трагическим, но и вполне понятным последним подъемом язычества, всплеском эллинского духа, которому затем предстояло еще совершить исторически необходимый труд — создать четкие формы воплощения христианства. Наступила эпоха выработки христианских догм и обрядовости, эпоха соборов и ересей.

На Западе, особенно в среде высшей римской аристократии, как бы оцепеневшей в последнем языческом трансе, было немало защитников древней религии. Она сохранялась и в крестьянских слоях, для которых христианство было непонятным и чуждым, в то время как традиционные боги были привычными, живущими рядом, почти соседями. Именно крестьянская среда осталась обиталищем так никогда и не побежденных до конца остатков язычества на протяжении всего средневековья. Язычество и связанные с ним ереси обрели также мощную поддержку в верованиях стремительно наводнявших территорию империи варваров.

Язычество как официальная идеология умерло, но, подобно мифическому Гиацинту, оно в последующие века упорно прорастало в народных обрядах, верованиях и фольклоре. В эпоху Возрождения вновь воскресли не только его философские системы, произведения античного искусства, но возродился языческий рационализм, чувственное и радостное восприятие мира, самоощущение человека, который может стать богом. Античные боги как воплощение веры в непосредственную человечность всего божественного, неразделимость высшего мира и мира человеческого, в доступность святыни, в способность ее быть воплощенной в пластических, чувственных формах, породили особое мироощущение, дали совершенное искусство. Мысль, что идеальное, божественное не только вообразимо, но и воплотимо, была свидетельством большой свободы духа и разума. Эта мысль пережила века и дала мощные ростки в ренессансной культуре.

Некогда Рим усвоил греческую теогонию. Единая стихия, из которой возникали греко-римские боги, дробилась ими же. Радостноносные олимпийцы таят в себе предузнание собственной гибели. Один и тот же бог предстает в разных обличьях, с разными функциями, дает начало новому, отпочковавшемуся от него божеству, которое подчас способствует забвению своего родителя. Каждый бог стремится расширить поле своей власти, но это приводит к тому, что боги начинают соперничать не только на Олимпе, но и в сознании людей, им поклонявшихся.

Римляне с их тягой к регламентации стремились каждому моменту жизни человека найти своего покровителя. Так два десятка богов и богинь охраняли ребенка только в момент его рождения. Боги Рима — абстракции права и морали, эманации сил не столько природных, сколько общественных. Однако слившаяся с греческой римская мифология не ограничилась этим синтезом. Рим принял в свое лоно богов тех народов, которые входили в империю. Место рядом с Юпитером, даже потеснив его, заняли египетские Осирис и Изида, персидский Митра, бесчисленные боги Востока. Культы и мистерии предстают в поразительном смешении. Не случайно Лукиан еще во II в. вопрошал: откуда появились у римлян эти Апис, Корибант, Сабасий? Кто этот мидиец Митра, в персидском одеянии и с тиарой на голове, ведь он не знает ни слова по-гречески и не понимает даже когда римлянин с ним здоровается. Лукиана особенно возмущали египетские боги, предстающие с собачьей головой или в виде пестрого быка из Мемфиса. А ведь римляне воздают им божеские почести, у этих богов есть свои оракулы и жрецы. Лукиан считает постыдным даже говорить об ибисах, обезьянах, козлах и тысячах других смехотворных богов, которыми египтяне наводнили небо, а не только поклоняться им.

Когда жизненное начало греко-римского политеизма изжило себя, философы попытались рациональным путем создать религию. По существу, язычество «последних римлян» Претекстата, Симмаха или Макробия приближается к своеобразному монотеизму. Не зря ведь Юлиан, возрождая язычество, все же выделил как главный культ поклонение высшему единому богу — вечному Солнцу, которое очень мало напоминало антропоморфного Гелиоса времени греческих полисов. И языческая философия последних веков Рима упорно ищет единого бога. Язычество в лице последних своих философов-неоплатоников Плотина, Порфирия, Ямвлиха, Прокла делает последнее усилие: в соединении рационализма и мистики стремится дать величайший синтез античного миросозерцания. Устремившись к бесконечному, которое есть все и есть ничто, античная мысль все же оперлась на свое давнее оружие — диалектику и абстрактные логические построения. Юлиан, который хотел явить народу обновленное и усиленное язычество, на самом деле предложил недоступную ему философию, которая была понятна лишь узкому кругу избранных и уже в силу этого не могла быть связующим духовным звеном общества.

Отвлеченная мысль, силящаяся выразить в логических формах или мистических озарениях сверхчувственное, пришла к отрицанию того, что составляло жизненную силу эллинско-римского политеизма, — возможности воплощения святынь в чувственных формах, непосредственного общения с богами. Античные боги на земле умирали, превращаясь в надмирные, эфемерные начала. Зевс, Афродита, Дионис становились символами, за которыми скрывались отвлеченные философские схемы. Тем самым язычество, достигнув своего высшего синтеза, отрицало самое себя. Однако в рациональных поисках Единого позднеантичная мысль не могла найти удовлетворения. Логические антитезы приводили к новым неразрешимым проблемам. И если вначале неоплатонизм но существу отверг мир и чувственные формы, то затем был вынужден отказаться от разума в пользу экстаза, причем экстаза, доступного лишь единицам, достойным слияния с божеством. Из общенародной веры язычество превратилось в элитарную религию, на смену которой неизбежно должна была прийти иная идеология, доступная всем, способная на каком-то этапе удовлетворить, хотя бы и иллюзорно, чаяния большинства. Такой религией стало христианство, уже давно накапливавшее силу в недрах античного общества.

Римский политеизм в ходе своего развития оказался тесно связанным с традицией государственности. Культ Рима и культ императора были не только религиозными, но и политическими стабилизаторами державы, объединяли разноязыкие народы империи. Не в силах преодолеть эти культы, христианство трансформировало и вобрало их в себя: на Западе они питали концепцию теократии с ее идеей господства Рима над миром и духовной власти над светской, а на Востоке — представления о слиянии церковной власти и власти императора как непреложном условии праведности и консолидации государства и общества. Христиане переняли у язычества и то, что составляло «тайну тайн» его огромного психологического воздействия на массы — принцип чувственного воплощения идеального, божественного. На VII Вселенском соборе обсуждалась связь иконопочитания с таинством боговоплощения. Однако усвоив этот античный принцип, христианство искало иные пути его осуществления, иные формы прекрасного, нашедшие совершенное выражение в зрелых формах христианского искусства.

Натиск христианства застал язычество отнюдь не монолитным. У основной массы его сторонников истинную убежденность подменяла скорее приверженность традиции, привычка к внешней обрядовости без углубления в существо древней религии. Ментальность масс уже давно сжилась с мифом, сохраняя присущую социальной психологии консервативность. Язычество охлоса было скорее сродни равнодушию, чем вере, поэтому вступившее в союз с государством христианство, которое обрело, кроме идейных форм воздействия, и методы социального принуждения, могло без особых трудностей привлекать в свои ряды многих язычников, нестойких в своих убеждениях.

Язычество образованных слоев было несколько другого рода. Его «теоретической» основой служил не столько миф, сколько философия, что обусловливало рационалистический характер миропонимания. Неоплатонизм как итог и высшее интеллектуальное достижение язычества имел своей целью поиск истинного знания, и в этом он, в сущности, противостоял богооткровенной доктрине христианства. В поисках выхода из тупика устремившись к созданию монотеизма, язычество римской «интеллигенции» приняло отвлеченные, абсолютные формы, ибо для нее было совершенно неприемлемо представление о нераздельной слиянности бога и человека в одном лице, как это утверждало христианство. На это, в частности, указал император Юлиан в своей полемике против христиан.

Философско-теологическое, мировоззренческое неприятие христианства сливалось в образованных слоях римлян с его политическим отторжением. Столкнулись не только два видения мира, две религии, но и две политические доктрины, и это столкновение в конечном итоге привело к гибели одной из противоборствующих сторон.

Если на Востоке язычество достигло наибольшей высоты в последнем своем философском синтезе, то на Западе самыми стойкими язычниками оказались римские аристократы, для которых отказ от него был равносилен отрешению от славного прошлого Рима, от признания его вселенской миссии, — языческий культ и римская государственность в их глазах были неразделимы. Римская традиция требовала, чтобы человек, занимавший высокие посты в государстве, одновременно исполнял и важные религиозные обязанности, часто жреческие. И в IV в. город Рим оставался языческим центром. Сокращенный список памятных мест «вечного города» насчитывал 423 храма. Императоры вынуждены были мириться с языческим духом города, в котором продолжал пребывать сенат, учреждение, хотя и потерявшее реальную власть, однако сохранившее свой высокий социальный статус, собравшее остатки цвета древней римской аристократии.

Глава сената Симмах свидетельствовал, что император Констанций, этот преследователь язычества, при посещении Рима «без гнева» смотрел на языческие храмы, читал начертанные на них имена богов и вообще относился с уважением к языческой религии. Историк Аммиан Марцеллин утверждал, что и при Феодосии, в правление которого христианство было окончательно официально утверждено, жрецы Матери богов омывали ее статую в реке Альмо. Иногда кажется, что запретительные императорские эдикты еще больше подогревали языческое рвение римлян. Знать выставляла напоказ свои жреческие обязанности, кичилась званием гиерофантов Гекаты, жрецов Геркулеса, Изиды, Митры и других богов. Претекстат Флавиан или Симмах, бывшие лидерами сената и римской языческой оппозиции, в основе своей приверженности к политеизму имели не только всеохватывающую любовь к славному прошлому Рима, но и жажду для него великого будущего, прежде всего политического, не понимая, что крушение римского мира и римской славы уже ничто не сможет предотвратить. Для них противостоять христианству означало противостоять всему неримскому, варварскому. Великое наследие Рима, его слава должны были быть переданными потомкам, и даже императорам не дозволено было посягать на них. Неизбежность сражения, которое язычество стремилось дать христианству, усиливалось и тем, что раскол происходил не только в государственной, политической и общерелигиозной сферах, он поражал души людей и их семьи. Так, в домах аристократов, наиболее стойких защитников язычества, женская половина, как правило, не поддерживала устремлений глав семейств и была христианской. Достаточно красноречива описанная Иеронимом семейная сценка: один из руководителей языческой партии, сенатор Альбин, играет в кабинете с маленькой внучкой, а та, устроившись на коленях деда, напевает христианские псалмы, которым ее научила мать. Аристократические римские дамы считали хорошим тоном быть в духовной оппозиции своим мужьям и отцам. Они с энтузиазмом внимали христианским проповедникам и часто состояли с ними в переписке.

После смерти императора Юлиана отношения между старой и новой религией на Западе хотя и были достаточно напряженными, но все же еще не вылились в какой-либо острый и обширный конфликт. Однако, хотя христиане и считали, что «древний культ только старался умереть эффектно», язычество все же не желало сдаваться и применяло различные формы сопротивления. Шаткий религиозный мир, длившийся с 364 по 382 г., вселял в его сторонников надежду на возможность поддержания престижа древней религии, привыкшей в течение многих веков черпать силу не только в собственных установлениях, но и в поддержке государства. Провозглашение христианства государственной религией застало язычество до некоторой степени врасплох, оно лишалось своей главной и столь привычной опоры — союза с властью.

В то же время взрыв в отношениях между старой и новой религией был неизбежен. Этому способствовало и поражение, понесенное римлянами от готов в битве при Адрианополе в 378 г., в которой был убит император Валент. За три года до этого (в 375 г.) на Дунае умер император Валентиниан I, отличавшийся относительной веротерпимостью. Западная Римская империя досталась его сыновьям Грациану (375–383) — человеку неумному и нетерпимому, и малолетнему Валентиниану II (375–392); императором Востока стал Феодосий I, прозванный впоследствии Великим.

С именами этих правителей связано принятие последних суровых законов против язычества. В 381 г. император Феодосий издал эдикт о лишении отступников от христианства гражданских прав и запрещении ночных жертвоприношений. В 382 г. Грациан сложил с себя титул понтифика (верховного жреца), конфисковал имущество языческих жреческих коллегий и лишил их финансовой поддержки со стороны государства. Это был сильный удар, так как язычество полностью и окончательно отделялось от государства и теряло свою материальную базу, ибо только государственная казна была в состоянии до поры до времени оплачивать блеск и пышность языческих церемоний. Одновременно с этим Грациан сделал шаг, казалось бы, менее значительный, чем лишение жреческих коллегий государственных субсидий, но вызвавший возмущение и негодование язычников, шаг, ставший поводом к последнему, решающему сражению между ними и христианами. Он приказал вынести из курии римского сената статую богини Виктории (Победы), стоявшую здесь со времен императора Августа, который повелел в 29 г. до н. э. воздвигнуть алтарь Победы в честь битвы при Акциуме. Этот алтарь был привезен из Тарента и установлен у подножия статуи Победы. Он был гордостью римского народа, символом его славы и могущества, залогом его политического и военного счастья. Более четырех веков крылья богини Победы осеняли Рим, вдохновляли несокрушимую поступь его легионов. Алтарь был вынесен из курии лишь в 357 г. при императоре Констанции II, гонителе язычества, но император Юлиан снова восстановил его. В 382 г. император Грациан приказал убрать его окончательно. Тем самым римскому сенату, в составе которого преобладали язычники и номинальные христиане, было нанесено тяжкое оскорбление. Сенат принял решение обратиться к императору с прошением о восстановлении алтаря Победы. Эта нелегкая миссия была поручена упомянутому выше Симмаху, главе сената и стойкому поборнику язычества.

Квинт Аврелий Симмах родился около 340 г. в аристократической семье. Его предки были сенаторами со времен императора Севера, а дед и отец занимали должность префекта Рима. Два его брата умерли довольно рано, а третий в 380 г. стал викарием Африки. Уже в зрелые годы Симмах женился на Рустициане, дочери Моммия Витразия Орфита, который в середине 50-х годов IV в. тоже был префектом Рима. Очевидно, с этого времени имя Рустициана сохраняется в роду Симмахов, — так звали и дочь его правнука Симмаха, крупного государственного деятеля при остготском короле Теодорихе, которая стала женой прославленного философа и магистра оффиций Боэция, вошедшего в историю европейской мысли как «последний римлянин» и «отец схоластики». Когда ему исполнилось около двадцати пяти лет, Симмах был назначен управителем Лукании и Бруттия, богатейших областей Италии. Пребывание в Лукании и Бруттии послужило укреплению позиций и богатства Симмаха. В 309 г. он был послан со специальным почетным поручением от сената к императору Валентиниану I в Аугусту Тревиров (в то время велись военные действия против варваров в Германии). Уже тогда сенат и император высоко оценили ораторские способности молодого политика. О них позволяют судить сохранившиеся фрагменты трех речей, в которых спокойное и несколько высокопарное отношение Симмаха к событиям находится в странном противоречии с описанием трагичности происходившего в «Истории» Аммиана Марцеллина.

С 370 по 374 г. Симмах был проконсулом Африки. Затем, даже отойдя от официальных дел, он еще оставался там на некоторое время и инспектировал свои имения. Тогда же у него завязались добрые отношения с военачальником Феодосием, отцом будущего императора.

После 374 г. в жизни Симмаха наступает период, свободный от заметной государственной службы. В 375 г. в Риме вспыхнул бунт из-за нехватки вина, отец Симмаха был изгнан из города, а его дом сожжен. Впоследствии виновные были наказаны, а отец с почетом возвратился в Рим. Сам же Симмах в течение этих нескольких лет заседал в сенате и упражнялся в красноречии, обращаясь с благодарственными речами к императору. В 382 г. начинается самый яркий период в жизни Симмаха — разворачивается борьба за алтарь Победы.

Через год после указа с июля 384 по январь или февраль 385 г. Симмах занял пост префекта Рима. Круг прав и обязанностей префекта был огромен. По существу, император делегировал ему как своему высшему представителю часть своей власти. Префекту был подчинен не только город, но и его округа. Его обязанностями были попечение о сохранности города и регулирование всех сторон городской жизни, а его главной функцией — «соблюдение закона и справедливости». Под наблюдением префекта находились сенат, администрация и все городское управление. Он руководил организацией общественных работ, проведением общественных игр, наблюдал за отправлением религиозных культов. В его ведении находились финансы, снабжение продовольствием и даже регулирование личной жизни граждан. Префект должен был информировать императора о том, что обсуждается и говорится в сенате, сообщать о назначениях на официальные посты, о настроениях народа. В то же время у власти префекта были определенные ограничения, ибо он назначался императором и мог быть в любой момент смещен. Это была не законодательная, а лишь исполнительная власть. Префект должен был блюсти законы, но не мог их издавать.

Симмах был одним из наиболее уважаемых людей империи не только из-за славы своего древнего рода, высоких должностей, которые он занимал с юных лет, наконец, огромного богатства, но и потому, что он был образованнейшим человеком своего времени, блестящим оратором и автором писем, ставших образцами эпистолярного жанра. Симмах прославился и своими личными качествами: неподкупностью, честностью, высокой моралью и вместе с тем добротой, благородством и дипломатичностью. Его высоко ценили не только язычники, но и христиане, признававшие за ним многие добродетели и сокрушавшиеся, что столь выдающегося и достойного человека они имеют не своим другом, но противником. Его антагонист, епископ Милана Амвросий, называл Симмаха «славнейшим», а, как известно, «отец церкви» был скуп на похвалы. От времен префектуры Симмаха сохранилось 49 его посланий. (Это лишь часть его эпистолярного наследия.) Некоторые из них касаются правовых вопросов, в других даются отчеты о состоянии дел. Здесь же можно увидеть приветствия, ответы на послания других лиц, сообщения о назначениях. Словом, это официальные документы высшего должностного лица. Все послания, кроме 9-го и 42-го, адресованы императору Западной Римской империи Валентиниану II. При всей официальности посланий можно заметить, что они написаны не робким человеком, так как Симмах отстаивает свой взгляд на вещи, требует для себя прав на самостоятельные решения. Он прямо указывает на несообразности высшей законодательной власти. Вместе с тем свои возражения Симмах облекает в высшей степени дипломатичную форму, хотя и не стесняется критиковать близких к императору официалов.

Полное собрание сохранившихся посланий Симмаха содержит около 900 писем, относящихся ко времени с 360 по 402 г. Отметим, что в Риме послания были литературным жанром, а не достаточно интимным элементом личной жизни. Опубликование этих посланий было впервые осуществлено сыном Симмаха уже после смерти отца, который произвел определенный отбор и «редакторскую правку». Как мы уже отмечали в предыдущей главе, можно было бы предположить, что человек, живший в столь бурное время и бывший государственным деятелем столь высокого ранга, в своих посланиях и речах вольно или невольно представит детальную картину своего времени, или по крайней мере отразит важнейшие события своего времени. Литературное наследие Симмаха сильно разочарует историка, жаждущего отыскать как можно больше конкретных фактов. Многие важнейшие события и многие его известные современники вообще не упоминаются им. Один из исследователей собрания писем Симмаха едко заметил: «Никогда еще человек не писал так много, чтобы сказать так мало»[4]Цит. по: Boissier С. La fin du paganisme. P., 1891. Т. 2. P. 183.
. (Не хочу проводить никаких параллелей, но невольно вспоминается, что уже в XX в. крупнейший государственный деятель Джон Кеннеди как бы шутил, что искусство политики состоит в том, чтобы уметь говорить много, но ничего не сказать. Если оценивать Симмаха по этому критерию, он был блестящим политиком.)

Не будем, однако, прибегать к рискованным аналогиям, сравним подобное с подобным. Литературное наследие Симмаха совершенно органично для римской традиции, вспомним хотя бы классические образцы — речи Цицерона или собрание писем Плиния Младшего, в которых общее, то, что может показаться современному читателю лишь «словами», доминирует над конкретикой, ибо таков закон культуры, построенной на риторических принципах, в которой совершенный образец важнее и в высшем смысле реальнее, чем самый конкретный факт. Риторический подход к отражению действительности порождает идеальный, точнее — выстроенный мир, создает образ реальности, который как бы обретает самостоятельное существование. Через сто лет эту римскую эпистолярную традицию с блеском и элегантностью подытожит квестор и магистр оффиций остготских королей Флавий Кассиодор (около 490 — около 585 гг.).

Отметим еще одну особенность посланий Симмаха. Он был политиком и администратором, жившим в эпоху исключительной общественной и религиозной напряженности. И настрой его посланий и речей определяется прежде всего поисками общественного согласия, дружественности. Автор посланий пытается сверху всех примирить. Это отражается и на стилистике посланий. Бесконечные варьирования мысли иногда кажутся утомительными, но они предназначены, чтобы снять напряжение. Письма Симмаха, как представляется, рассчитаны были не на то, чтобы информировать, но на то, чтобы в определенной мере настраивать и тех, к кому они обращены, и тех, кто их будет читать после опубликования.

Симмах — страж «Вечного Града» не только «по должности», — он аристократ по рождению и мышлению. Но это не интеллектуальный аристократизм Платона, а политический, социальный, типично римский аристократизм. Послания Симмаха — свидетельства трагедии умирающего миросозерцания и имперской идеологии.

Смысл происходящего префект Рима видел в отношениях сената, аристократии и императорской власти. Для него очевидно, что сенат — «лучшая часть человечества»[5]Symmachi Epistolae. I. 52.
. Именно поэтому важнейшей обязанностью префекта Рима он считает его защиту, и это особенно заметно в сохранившихся фрагментах речей.

Симмах был человек власти, который считал, что обладает ею и будет обладать по праву рождения и по закону предков. Он был чрезвычайно богатым человеком, и это тоже давало ему власть. Некогда Цицерон определил власть как «способность с помощью подходящих средств защищать себя и подавлять других»[6]Ciceronis Do inventionc. II. 56. 168.
. Симмах не стремился к подавлению, однако он счел возможным «не заметить» все, что выходило за пределы отношений власти так, как он это понимал, в частности вторжения готов и франков, битву при Адрианополе, волнения народа, сопровождавшие смену императоров, и многое другое. Симмах и помыслить не мог, что варвары, «еще более дикие, чем Спартак» могут оказать сколь-нибудь заметное влияние на судьбу Рима или его собственную. Он также был твердо убежден, что власть не может принадлежать людям низкого происхождения. И это писалось тогда, когда императоры зависели от прихоти солдат, а варвары становились реальными правителями империи. Аристократия еще сохраняла свои высокие позиции в обществе, но уже переставала быть подлинной хозяйкой положения. Симмах не видел или не хотел видеть этого, что особенно ярко проявилось в его многолетней борьбе за алтарь Победы.

Итак, напомним, император Грациан мотивировал свой приказ удалить алтарь и статую Виктории из курии в 382 г. тем, что они якобы оскорбляли веру сенаторов-христиан. Сенат же, не приняв такой «защиты», обязал Симмаха ходатайствовать перед императором о восстановлении древних и столь дорогих римскому сердцу святынь. Противоречие, обнаруживаемое в этих событиях, скорее кажущееся, чем реальное. Римская аристократия, в своем подавляющем большинстве оставшаяся по духу языческой, но могла спокойно принять отмену освященного многовековой традицией единения своей религии с государственной властью. Лишение же языческого жречества финансовой поддержки со стороны государства представлялось ей кощунством, надругательством над римским патриотизмом. Поэтому даже сенаторы-христиане сочли за благо промолчать, когда принималось решение о том, чтобы послать Симмаха к императорскому двору.

Миссия Симмаха была весьма сложной и деликатной и требовала незаурядных дипломатических способностей, выдержки и терпения. В 382 г. император Грациан отказался принять Симмаха и сопровождавших его лиц. Казалось, миссия главы сената обречена на поражение. Однако в 383 г. император Грациан был убит и бразды правления, как уже упоминалось, принял двенадцатилетний Валентиниан II, вернее, его мать Юстина, известная своей проарианской настроенностью. Юный правитель, подавленный и напуганный охватившими Италию мятежами и голодом, вероятно, ощущал непрочность своего положения. Во всяком случае, это хорошо сознавала его властолюбивая мать. Император не мог выступить против языческой аристократии так резко, как его старший брат Грациан.

В 384 г. Симмах вновь прибыл в Милан, бывший местом пребывания императорского двора, и был выслушан монархом. В зале государственного совета в присутствии министров и двора Симмах обратился к императору с речью, которая может служить образцом римского красноречия и римского патриотизма. «Кто из людей настолько друг варваров, — вопрошал Симмах, — чтобы не сожалеть об алтаре Победы? У нас бывает обыкновенно беспокойное предчувствие, заставляющее избегать всего, что может показаться дурным предзнаменованием. Отнесемся же по крайней мере с уважением к слову «победа», если отказываем в нем божеству. Вы многим обязаны ей, государи, и скоро будете обязаны еще больше. Пусть ненавидят ее могущество те, кто не испытал се благосклонности; а вы, кому она служила, не отказывайтесь от покровительства, сулящего вам торжество. Так как она всем нужна и все желают победы, то зачем отказывать ей в культе? Где будем мы отныне присягать в верности вашим законам и выслушивать ваши повеления? Какой религиозный страх ужаснет вероломного человека и помешает ему солгать, когда его призовут в свидетели? Я знаю, что бог везде, и нигде нет верного убежища для клятвопреступления, но мне также известно, что ничто сильнее не удерживает совесть от искушения, чем присутствие священного предмета. Этот алтарь служит гарантией общего согласия и верности каждого»[7]Symmachi Relationes. III. 1–3.
.

Симмах настаивал на том, что право древней религии на жизнь освящено авторитетом великого прошлого Рима и уважением к предкам, а обычаи пращуров не дозволено упразднять, ибо следование примеру отцов и дедов служит укреплению духа народа.

Вторым доводом Симмаха было то, что нельзя разрушать культ, который столь долго приносил счастье Риму. Как бы от имени богини «вечного города» он говорил: «Окажите уважение к старости, которой я достигла при этой священной религии. Оставьте мне древние святыни, мне не приходилось в них раскаиваться. Разрешите мне, поскольку я свободна, жить по моим обычаям. Мой культ подчинил моим законам весь мир: эти жертвоприношения, священные церемонии удалили от моих стен Ганнибала и галлов от Капитолия. Неужели я была спасена тогда, чтобы переносить позор в старости? Поздно предъявлять мне какие-либо требования, в мои годы позорно меняться»[8]Ibid. III. 9.
.

Тем не менее, речь Симмаха дает прекрасное свидетельство того, что язычество изменилось, приблизившись в своих монотеистических поисках к христианству. Симмах не случайно признает что «верховное существо, к которому все люди обращаются с молитвами, одно и то же для всех…». При этом внешнем сходстве еще разительней выглядит расхождение высших нравственных принципов позднего римского язычества и христианства. Язычник Симмах учит не чему иному, как свободе совести, утверждая, что моря созерцают одни и те же светила, у всех общее небо; все живем в одной вселенной. И разве так важно, каким путем каждый человек обретает истину? Ведь одного пути недостаточно, чтобы постичь великую тайну бытия. Благородство этой позиции взволновало современников оратора, ее вспоминали через много веков великий итальянский поэт Данте и пламенный трибун итальянского народа Кола ди Риенцо.

Более того, нетрадиционную для римлянина широту воззрений Симмах обнаруживает и при оценке религий других народов, заявляя, что у каждого из них есть свои обычаи и свои культы. Божественный разум, по его мнению, назначает каждой стране своих покровителей. Подобно тому как каждый смертный получает при рождении душу, точно так же каждому народу предназначены особые гении, управляющие его судьбой. Это прекрасный пример веротерпимости, призыв к которой становится лейтмотивом речи Симмаха. Он не требует привилегий для язычества за счет христианства, но настаивает на необходимости равенства религий перед государством; он просит свободы вероисповедания и защиты прав каждого человека выбирать себе богов. Позиция, которая могла бы показаться гуманной и свободомысленной и в более поздние времена. Великолепная речь благородного Симмаха встретила самый благосклонный прием со стороны императора и многих его приближенных. Казалось, миссия защитника язычества может достичь успеха. Однако христиане не могли смириться с этим. Против Симмаха выступил епископ Милана Амвросий, человек в своем роде не менее блестящий и не менее уважаемый, чем префект Рима.

Любопытно то, что между Симмахом и Амвросием существовали родственные связи, так как оба они имели отношение к римскому роду Аврелиев. Этот факт еще раз подтверждает, сколь драматичные формы подчас приобретало разделение римского общества по религиозному признаку, проходившее «по живому». Некоторое время Амвросий был префектом Северной Италии и успешно справлялся с этими обязанностями, прославившись своим бескорыстием, справедливостью и добротой. Амвросий стал епископом Милана неожиданно для себя, ибо в юности он и не помышлял о том, чтобы отдаться служению церкви. Талантливый администратор и блестящий оратор, он хотел трудиться на государственном поприще. Однако, когда в Милане умер епископ, а Амвросий явился в центральный собор города, чтобы успокоить взволнованную толпу, не знавшую, кого избрать себе в пастыри, жители Милана единодушно предложили эту почетную духовную должность своему префекту. Амвросий не без колебаний принял ее. Став епископом, он проявил недюжинные способности организатора и администратора, но, кроме того, развил свой незаурядный дар проповедника, достигнув в нем вершин, сравнимых с деятельностью знаменитого Иоанна Златоуста на Востоке.

В своих проповедях он страстно говорил о равенстве всех перед богом, о том, что земля принадлежит всем, призывал к милосердию, защищал бедняков и обличал их угнетателей. Более того, он осуждал неограниченное право собственности, утверждая, что природа сотворила право на совместное владение имуществом, лишь присвоение породило частную собственность. Авторитет Амвросия был огромен. Последнее сражение между язычеством и христианством велось двумя самыми достойными противниками, что придало событиям пафос истинной трагедии, в которой сталкиваются настоящие герои. Амвросий подготовил довольно пространный ответ Симмаху, сознательно или бессознательно он намеренно снизил основные тезисы речи римского префекта, сведя их к двум: требованию исполнения старых обрядов и уплате жалованья жрецам и весталкам, ибо отказ от этого якобы мог повлечь за собой всеобщий голод. Критика язычества носит у миланского епископа весьма рационалистический характер. Он резонно возражает Симмаху, что победы римлянам принесли не боги, а доблесть воинов, не щадивших жизни для защиты отечества. И нелепо верить, что исход сражений мог зависеть от воли богов, ибо и победители, и побежденные часто поклонялись одним и тем же идолам. Однако куда девается его рационализм и трезвость суждений, когда Амвросий начинает объяснять историю с точки зрения христианства. По существу, он часто оперирует теми же доводами, что и Симмах, разница лишь в терминологии. Призыву последнего язычника к веротерпимости Амвросий противопоставил призыв обратиться к истинному, с его позиций, богу, ибо «учиться истине никогда не поздно. Пусть стыдится тот, кто не в состоянии исправиться на старости лет. В преклонном возрасте (любопытно, что это говорил человек, не достигший еще и 45 лет. — В. У.) похвалы достойна не седина, а характер. Не стыдно меняться к лучшему»[9]St.Ambrosii Epistolae. XVIII. 7.
. Амвросий требует от государства для христианской церкви тех же привилегий, которые он так страстно отвергал в отношении к языческому жречеству. Более того, он, по существу, ставит церковь выше государства, ибо духовная власть, считает епископ, выше светской. Амвросий отбрасывает принцип веротерпимости, признавая безусловное право на существование лишь за ортодоксальным христианством, все еретические течения которого, так же как и язычество, должны были подлежать искоренению.

Вдохновленный посланием Амвросия христианский поэт Пруденций написал поэму «Против Симмаха», в которой развил доводы миланского епископа, насмехаясь над язычеством в стиле едких сатир Ювенала. Славу Рима он связывал прежде всего с величием Христа, великие язычники по воле провидения якобы трудились во имя наступления его царства, долженствующего стать венцом римской истории.

После исполненной страстей и накала полемики и благодаря не знающей преград энергии миланского епископа, пустившего в ход не только свой дар красноречия, но и другие средства, петиция Симмаха все же была отвергнута. Государство сочло необходимым навсегда отмежеваться от язычества. Придворные и горожане Милана повели себя так, как нередко ведут себя люди в подобных обстоятельствах: еще недавно с восторгом внимавшие Симмаху, они отвернулись от него. В конце концов милость земной власти оказывалась более важной для них, чем милость любой власти небесной.

Язычники попытались просить о восстановлении алтаря Победы еще раз в 389, а затем в 391 г., но их голос был заглушён требованиями церкви расправиться с язычеством. В 391 г. император Валентиниан запретил языческие жертвоприношения и обряды под страхом конфискации жилищ, земли и имущества. Языческие храмы подлежали закрытию или разрушению. 8 ноября 392 г. император Феодосии принимает еще более суровый закон против язычников, развязывающий серию суровых гонений против сторонников древней религии.

Некоторая либерализация религиозной жизни при императоре Евгении, правившем после Валентиниана, была быстротечной и не оставила заметного следа. После воссоединения Восточной и Западной империй под властью Феодосия (394 г.) жестокие законы против язычников применялись повсеместно. Однако даже сделанное через три десятилетия после закона 392 г. заявление Феодосия о том, что в его государстве не осталось больше язычников, было более чем преждевременным.

Открытая позиция Симмаха в религиозных вопросах и его аристократическая независимость не снискали ему особого расположения императоров. Напомним, что с занятием Симмахом поста префекта Рима надежды языческой партии возродились настолько, что ее лидеры даже обратились к императору с просьбой о восстановлении языческих культов и жреческих функций императора. В этом им, однако, было отказано, ибо при дворе усиливалось влияние христиан, настраивавших монарха против префекта-язычника. Этим воспользовались и подчинявшиеся ему городские официалы, недовольные его действиями. В результате всей этой борьбы Симмах вынужден был оставить свой пост, уступив его христианину Пиниану.

В 387 г. Симмах играл заметную роль в торжествах, посвященных третьему консульству императора Валентиниана, но уже вскоре он приветствовал узурпатора Максимина. Это было ошибкой Симмаха, узурпатор был низвергнут Феодосией, а Симмах нашел убежище в христианском храме. Христианский же епископ Леонтий способствовал тому, чтобы язычник Симмах был прощен. Симмах написал панегирик Феодосию. В 391 г. он был избран консулом и снова возбудил дело о восстановлении алтаря Победы, желая воспользоваться разногласиями между императором Феодосией и епископом Амвросием Медиоланским. Однако в этом он не преуспел.

Разочарованный своим поражением, Симмах поддержал еще одного узурпатора, Евгения. Но и этот узурпатор был смещен Феодосием. Симмах стал вести лишь частную жизнь. О нем как о прекрасном организаторе вспомнили в 395 г., когда в Риме разразился голод. Симмах откликнулся на призыв сената и помог в преодолении продовольственного кризиса. Но признательность сограждан не была продолжительной. Вскоре, когда Риму стал угрожать Стилихон, они нашли предлог, чтобы обвинить Симмаха как виновника их бед. Толпа потребовала изгнания его из Рима, однако вскоре римляне смягчились. Симмах снова вернулся в «вечный город», помогал организовывать официальные игры, которые готовились его сыном, ставшим претором в 400 г. Затем, в 402 г. Симмах присутствовал на торжествах по случаю консульства Стилихона.

В последний раз Симмах отправляется в Милан к императорскому двору в 402 г. и снова по поручению сената просит о восстановлении алтаря Победы, но получает окончательный отказ. Совсем больной, с приступом печеночной колики и подагры, он покидает Милан уже навсегда. Очевидно вскоре оказавшийся не у дел «последний язычник» умирает.

Язычество не было искоренено полностью ни через сто, ни через двести лет, оно постоянно беспокоило церковь в своих новых и новых обличиях. Следы римского язычества сохранились и в интеллектуальной культуре, и в недрах народного сознания, что заставляло церковь искать не только пути его искоренения, но и ассимиляции христианством. Битва с христианством была проиграна язычеством, но смерть его оказалась не более чем иллюзией.