Начало каникул

Как только я увидел эти картинки над деревянным диваном, я сразу успокоился: все получится. Два русака, тетерка, селезень и рябчик были как настоящие. Два жирных зайца были подвешены за задние лапки, виден был узелок бечевки над гвоздем. Дичь была сделана из выпуклого картона и выступала из плоских овалов как на блюде. Ясно, что тот, кто лепил эти картинки, был знаком с охотниками, а может, и сам был настоящий охотник. Интересно, кто мог так красиво развесить эту снедь? Если охотник — то зачем ему этим заниматься, связывать лапки, вязать петли, все эти забавы, чтобы дичь не протухла, не его дело. Хотя, если он собирался сам любоваться или кому-нибудь похвастаться, ему пришлось бы приказать кухаркам, чтобы они немного подождали, а не набрасывались с ощипыванием и набиванием подушек.

Если это просто съестные припасы в кладовой, тогда неинтересно. Я бы, если бы добыл такую утку, даже и не знаю, как был бы рад.

Мне постелили не под зайцами, а в другой комнате, но зайцы мне все равно приснились. Они приходили к амбарам за деревней. Я сидел в тулупе в тени стены, у двери. Передо мной было поле. Светила луна. Вокруг было полно их следов. Пахло сеном и мышами.

Вот он выходит из темного леса, бежит по опушке и выскакивает в чистое поле, бежит-бежит, остановится, прислушается, потом катится дальше. Его хорошо видно. Почему же его не увидеть, вон как хорошо видна изгородь, кучи навоза на дороге, торчащие из-под снега сорняки и комья земли. Только все двоится. У каждого предмета есть еще и лунная тень, меня предупреждали, что тень четче своего хозяина, я об этом знаю.

И вот на меня катятся два зайца, я давно держу ружье, правая рука у меня без рукавицы на железе, я прижимаю руку к прикладу, жду, на меня бегут два зайца, я стреляю в который плотнее, но это только тень, живой заяц делает скидку в три метра и удирает снова двойным зайцем.

Я просыпаюсь.

— Что ж ты все скинул, — говорит дядя Ваня, поднимает тулуп с пола и бросает мне на ноги, — спи.

Он уходит. Сквозь морозное стекло светит луна. На вешалке как живые висят темные вещи. С края постели свесился темный рукав. Я поднимаю его и кладу к себе на подушку. Он воняет. Я снова сижу под сараем.

 

Паленая щетина

Весь день возились со свиньей. С утра раскладывали на снегу перед сараем все необходимое. Заливали горелки бензином, пробовали силу пламени.

Потом вдруг все ушли. Когда я посмотрел в окно, никого не было, только дверь в сарае то открывалась, то закрывалась. Я сдернул с гвоздя чью-то фуфайку, схватил шапку и выскочил из дому. Не глядя в сторону сарая, я выбежал из ворот и спустился к реке.

У проруби возился дядя Ваня. Он закрывал четырехугольную дыру деревянной крышкой. Вокруг было скользко.

— Уже палят? — спросил дядя Ваня, увидев меня.

— В кого? — не понял я.

— Зарезали Сысойку?

— Не знаю, — сказал я, — а что?

— Не могу я этого видеть, — сказал дядя Ваня, — я к нему привык, придешь к нему, смотришь, чтобы не опрокинул, все доедал, даже ему наклонишь — жри, Сысойка, поправляйся. А потом подумаешь: «И чего ты, дурак, жадничаешь, скорее прирежут».

Когда мы возвратились, окровавленный Сысойка лежал на боку и трое мужиков смолили его синим пламенем из своих горелок. Я подошел поближе. Один бок был уже без щетины, пятнистый, как леопард.

— А не скажет ли хозяйка, что мало палили, — сказал один из мужиков и перевернул тушу на другой бок. Под примусным пламенем горелки щетина сразу сгорела, на коже вздувались и лопались пузыри, а живот как будто начинал дышать — так стягивались ткани. Ухо под пламенем выпрямилось, края его загнулись, и оно распустилось, как цветок.

Пришла разгоряченная тетя Надя и принесла еще одну горелку. Теперь весь поросенок был гладкий, ножки его тоже были гладкие и вкусные на вид. Его глазки были зажмурены, а из приоткрытой розовой пасти шел пар. Я сунул туда палец, там еще хранилось тепло.

— Смотри, укусит, — сказал один из мужиков.

Я давно был дома, уже позавтракал и немного почитал, когда его перевернули на спину, положили две доски и взяли за задние ножки. Передние тоже сами собой поднялись.

Стали носить из дома горячую воду в ведрах, долго его мыли, скребли ножом, потом щеткой. Уже темнело, когда вспороли живот, и тетя Надя унесла в дом что-то длинное и дымящееся. Сначала, когда она еще только взяла это в руку, мне показалось, что это какое-то цветное полотенце. Я удивился, зачем оно здесь, хотя вокруг было много тряпок, брезента, щеток, ведер. Но потом, когда она понесла это в дом, я увидел, что это что-то мясное, наверное печень.

Я забыл сказать, что все собаки деревни сидели на снегу неподалеку. Им доставалось. Среди них не было ни одной гончей. Наша дворняжка Муха ушла в свою будку и не выходила.

— Ты теперь закрывай дверь на улицу плотнее, у нас теперь в сенях мясо лежит, — сказала тетя Надя вечером.

— А почему?

— А был случай. Заворыкинские собаки лягу утащили: из ларя в сенях.

— Что утащили?

— Лягу, ляжку, ногу. Барина Зворыкина гончие.

— Когда?

— Я еще небольшая была. До революции.

Мне кажется, я слышал фамилию Зворыкин, это был знаменитый охотник, мне попадались его книжки. Я про охоту прочитал все, что только можно, а на настоящей охоте никогда не был.

— А теперь в деревне есть охотничьи собаки?

— У нашего отца был пойнтер, а теперь ни у кого нет, только у одного лесника из Котлована есть хорошие собаки. Что же ты, Митя, весь день дома просидел. Так и каникулы пройдут. Дыши свежим воздухом, поправляйся. И на лыжах не катаешься. Если у тебя палок нет, попроси дядю Ваню, он тебе выломает.

— Я их специально не взял, — сказал я. — Надо привыкать без палок. А куда бы мне пойти?

— Сходи на реку, там васильковские ребята с горы катаются.

— А какие деревни ближе всего?

— Сходи к Боронатову, там церковь, или в Котлован, село большое, пять километров отсюда.

— А лесник этот где живет?

— Приедешь в Котлован, спросишь школу, как пойдешь, по улице по правую руку от школы третий дом. Сходи. Передай привет. Иван Дмитрич с ним раньше в леспромхозе работал. Скажи, приходите к нам, Владимир Федорович, Тулуповы вас приглашают ветчины свежей попробовать.

 

Ряженые

Он сказал: «Приду утром, если пороша выпадет». Стояли ясные ночи, скакали зайцы, снега не выпадало. Он не приходил.

Тут наступил Новый год. В нетопленой комнате на столе и по окнам стояла приготовленная еда.

Мне разрешалось туда ходить, таскать соленые огурцы. Грызя огурец, я рылся в книжном шкафу, выкрашенном коричневой масляной краской. Отец тети Нади был народоволец и даже сидел в Петропавловской крепости. Потом его присудили в Сибирь, по дороге он заболел, и ему разрешили отбывать ссылку у себя дома. Он возвратился из Петербурга, стал в деревне слесарем. Он выписывал из столицы книжки. У него были журналы «Русское богатство», старое издание Некрасова и книжка «О проституции в Англии».

Тетя Надя послала меня на ферму позвать доярок на Но-«Юность» и «Крестьянку». Она прочитала все свои роман-газеты, но говорит, что фамилии писателей не запоминает, а если она начнет перечитывать роман, то все сразу вспомнит. Раньше она была бухгалтером в колхозе, а теперь на пенсии.

Тетя Надя послала меня на ферму позвать доярок на Новый год. Скажи, говорит, всего наготовлено, а есть некому.

Я туда пошел, промочил там валенки, у них от пола шел пар, и сказал им, чтобы приходили, а что всего наготовили, а есть некому — не сказал. Они сказали придут.

Первой пришла тетя Нина со своей внучкой — моей троюродной сестрой Светкой. Отец Светки был настоящий цыган. Он ушел со своим табором куда-то и больше не приходил. Еще у тети Нади были две племянницы Фая и Ина. Отец у них был еврей. Жили они в городе, а летом их привезли в деревню. Тут началась война. Немцы заняли Калинин и стали бомбить станцию Удомля. К тете Наде пришел председатель и сказал: «Надя! Спасай своих явреек. Немец их не пощадит». Тетя Надя вызвала из города их мать, и она их увезла подальше. Но панику подняли зря. Ничего бы им не сделалось, потому что немцев из Калинина прогнали и до Удомли они не дошли.

Ждали доярок. Стали бить часы по радио, все выпили самогона, а нам со Светкой налили водки.

Прошел час. Дядя Ваня ушел спать, все были мрачные, тетя Нина со Светкой собрались уходить.

Вдруг застучали в двери, тетя Надя пошла открывать, и в комнату ввалились, я даже не знаю, как сказать, такие ввалились в шубах и с усами, и с чулками на лицах, с плоскими носами, и с черными дырками для глаз. Они скакали и орали и били в печную заслонку.

— Кто это, кто это? Поля, ты? — хватала тетя Надя то одного, то другого, а они хохотали и, надрываясь, что-то выкрикивали.

Мы со Светкой просто померли, нас вытащили из-за стола, и со Светкой стал плясать какой-то в штанах, и со мной.

— Ряженые, ряженые пришли, — и чего тут с нами стало, и не сказать, а с которым ряженым скакали мы, плясали-плясали и приплясали прямо в темную комнату, где лежал в постели Иван Дмитрич.

— Ваня, Ваня, вставай! — кричала из другой комнаты тетя Надя. — Ряженые, ряженые!

И мы приплясали к самой кровати, а мой ряженый полез к Ивану Дмитричу, а он вдруг как закричит: «Уходите из моего дома!»

И все тут остановились. И все ряженые открыли свои лица — это были доярки, — повернулись и пошли вон, а тетя Надя кинулась к дверям, встала на пороге и сказала со слезами: «Не пущу!»

А ряженые стали застегивать свои шубы, завязывать платки, а тетя Надя ухватилась за них и сказала: «Не отдам, не пущу, я здесь хозяйка, — пусть он там сидит — все испортил, — а вы мои гости — стыд какой! Теперь людям на глаза не покажешься».

Мы со Светкой сидели тихо, ряженых возвратили и усадили за стол. Сначала было стыдно, все делали вид, что ничего не случилось, и было не очень весело, а потом разошлись. Доярки стали так орать песни, что чуть не лопнули. А еды правда было много. И огурцов, и апельсинов, и ветчины, и капусты, и пирогов.

Мы со Светкой тоже старались перекричать доярок, но их было не перекричать.

Они пели: «По Дону гуляет, по Дону гуляет». А мы со Светкой кричали: «Подонок гуляет!» А дядя Иван Дмитрич делал вид, что спит. А ряженая, с которой мы плясали, пошла тихонько к нему в комнату и сказала: «Простите, Иван Дмитрич, если что не так. Мы доярки простые, выпили ради праздника».

— Не сердись, Паша, — сказал Иван Дмитрич, — я у вас молоко каждый день беру, а это я спросонья.

Потом доярки выпили на дорожку и пошли, им было рано вставать на работу.

 

1 января

— Эх и снегу навалило, — сказала тетя Надя утром, когда я еще лежал в постели. — И тепло. Что же твой егорь из Котлована не идет. Иди, следы свежие посмотри. Вон во дворе кошачьих полно. Ты что, и вправду вставать? Спи, отсыпайся, вчера поздно легли.

Я знал, что гончие лучше всего работают при такой погоде, когда нет сильного мороза, следы свежие и запахи лучше всего держатся.

Но он пришел, и начался этот самый лучший день.

Его гончий пес Заливай бежал впереди, а мы шли по дороге. У каждого по ружью и десятку патронов дробью первый номер, на зайца и тетерева. Заливай забегал во все дворы, и из каждого отзывались цепные псы, кто нам попадался — желал нам поля, мы вышли за деревню и так еще прошли, пока Владимир Федорович не подозвал пса и не сказал, что можно начать отсюда, и мы свернули вдоль полузамерзшего Выдрина ручья. Он пошел по одну сторону, а я по другую. Скоро я потерял его из виду. Берега, поросшие ивняком и ольхой, были извилистые, заросли густые, но он время от времени покрикивал, и мы так продвигались.

Вдруг я спохватился: ружье висит у меня за плечом, а я озабочен только тем, чтобы не потерять своего егеря. Вдруг сейчас раздастся лай, на меня выскочит заяц, а я... Я вскинул ружье, взвел курки, взял его наперевес и пошел вперед. Теперь стало неудобно. Заросли были густые, снег, правда, не глубокий, хорошо еще, что не на лыжах, но мне все казалось, что курок заденет за ветку и ружье еще ненароком выстрелит.

— Давай на мою сторону, — крикнул Владимир Федорович, и я спустился.

Ручей замерз не весь: посередине чернела дымящаяся вода. Я поискал брода и перебрался по поваленной березе. Меня поджидал Владимир Федорович.

— В прошлом году здесь зайцы были, — сказал он, — а сейчас что-то не видно. Много лис развелось, всех зайцев сожрали. Пойдем в Сытомино. Что это у тебя с ружьем? Дай-ка. Э, брат. Да у тебя в дуле и снег и сучки какие-то. — Он вытряхнул все на снег. — Смотри, даже земля попалась. Опусти снова на предохранитель.

— Что-то заело, не получается.

— Давай я тебе сделаю. Вот так.

Мы вышли в поле. Владимир Федорович указал на виднеющуюся вдалеке у леса крышу: «Направление туда, я пойду вдоль леса, а ты полем. Здесь должны быть русаки».

На склонах холмов снег выдуло и видна была зеленая примятая травка озимых. Заливай скакал вдоль опушки леса, вынюхивая каждый куст, за ним шел Владимир Федорович, а я шел по полю, они должны выгнать зайца на меня.

К избушке я подошел раньше их. На дверях кто-то написал углем «Ристоран». Все стены были изрешечены дробью. Я открыл дверь. Сквозь щели в досках намело снегу. Было заметно теплее.

— Видал тетеревов? — издали закричал Владимир Федорович, подходя.

— Где?

— На березе сидели, целая стая. А теперь уже, видно, улетели. Когда оттепель, они бормотать начинают. Если бы ты приехал весной, я бы тебе показал настоящий ток. У меня сыновья не интересуются и ружья пропадают зря. Пойдем, что-то у меня поясницу продуло. Поглядим теперь беляков, они в лесу держатся.

Мы вошли в лес и стали смотреть в его глубину. Он видел то же, что и я. Стоят привычные ели, ветер осыпает снег, уходит влево санный путь, нависает тусклое небо. Ему все это нравится? И мне тоже. А что тут такого? Разные физические явления, превращение воды, игра света и цвета. Что же заставляет нас глядеть в глубину леса? Почему радует любой отпечатанный на снегу след?

— Это у горностая, а это у лисы, — говорит Владимир Федорович, сойдя с тропинки и разглядывая следы.

Вдруг послышался лай собаки.

— Ты встань туда на полянку, с дороги не уходи, а я побегу сюда.

Гон приближался. Я выбежал на полянку, снял ружье, бросил рукавицы на снег, взвел курки, попробовал вскинуть ружье, мешал полушубок, но не очень, я приготовился ждать.

Собака лаяла не переставая. Раздался выстрел, все стихло. Теперь он, наверное, подбегает к добыче, поднимает теплую тяжелую тушку. Все это без меня.

Вдруг снова раздался лай. Я увидел пегую спину собаки, пес выскочил на дорогу, замолчал на секунду, ткнулся мордой в снег, зарывшись по уши, и, снова взлаяв, поскакал по дороге, на ходу хватая снег.

Я пошел за ним и увидел свежий заячий след и в нем красные песчинки крови.

Из леса вышел Владимир Федорович, подошел ко мне, увидел следы собаки и зайца и снова двинулся в сторону удаляющегося гона, велев мне оставаться на месте, только чуть прикрыться кустами, потому что беляк обязательно побежит по своему следу и вернется на старое место.

Лай затих где-то по ту сторону болота, и я снова снял рукавицы и стал ждать. Я думал о своем единственном в мире пушистом и увесистом зайце.

Никого мы не подстрелили, а когда возвращались домой, у самой деревни расстреляли патроны в стенку ближнего амбара. Владимир Федорович отсчитал пятьдесят шагов, и мы влепили по очереди в мягкие доски. Владимир Федорович похвалил кучность боя моего ружья.

Ему все равно надо было проходить мимо нашего дома по дороге в Котлован, и я позвал его к нам.

 

Заливай

Ох, как мы наелись. Ведь мы ходили с раннего утра, а сейчас уже темнело. Сначала я снял валенки и носки, все это закинул на печку. Мы сидели на лежанке, пока тетя Надя накрывала на стол, всем налили по стопке самогона, и мне тоже, и я тоже выпил, и наелся как никогда в жизни. Мы ели и густые щи, и студень, и жареную свинину с картошкой. Я так осовел, что ничего не разбирал, а Владимир Федорович тоже разогрелся, и ему не хотелось выходить на мороз, ему еще надо было идти пять километров.

Собаку тоже позвали в комнату и накормили, а Владимир Федорович стал выговаривать Заливаю, «какой ты нетактичный, пришел в комнаты» — и погнал его на двор, а тетя Надя вступилась и сказала, что молодец, хозяина не бросит. Заливай остался под столом, полизал лапы и заснул. У него были поранены лапы от мерзлых комьев земли. Вот, оказывается, чья кровь была в заячьих следах, а я думал, что это Владимир Федорович ранил беляка.

Совсем было темно, когда Владимир Федорович выпил последнюю рюмку и собрался идти. Тетя Надя сказала мне, чтобы я его немного проводил, и мы пошли. Владимир Федорович удивился, что уже так темно, он думал, что еще рано. Я его проводил до околицы. Он пожал мне руку, и они пошли к себе, в Котлован.

А я вернулся и стал скорее ложиться, но тут тетя Надя сказала:

— Ну как он?

— Нормально, а что?

— Надо было его оставить, куда он так поздно пошел, и выпил много, совсем пьяный, еще замерзнет.

Ночью я спал плохо. Было душно. Тулуп завалился мне на лицо. Сквозь сон я слышал собачий лай.

Я проснулся очень рано, разбудил меня стук двери, это входила с мороза в кухню тетя Надя со словами: «А ведь Заливай ночевал под крыльцом».

Я замер.

— Я слышала, — говорила тетя Надя мужу, — ночью собака лаяла и кто-то как будто в дверь стучался, а это Заливай, стало быть, царапался, просился.

Я лежал и не шевелился. Заливай ночевал под крыльцом. Он и сейчас здесь, он прибежал за нами, чтобы мы помогли, а мы спали.

Я вспомнил, что ночью слышал, как тетя Надя открывала дверь, прислушивалась и спрашивала: «Кто здесь?»

— Вставай Митя, — ко мне вошел мой дядя, — одевайся и беги в Котлован.

Я вскочил.

— Если что случилось, никому не говори, что он у нас был. Видел ли кто вас вчера в деревне? — вдруг сказал он.

Было уже десять часов. Из Котлована с восьми начали ходить машины. Если он замерз прямо по дороге, то его уже заметили, если он сбился с дороги, то я увижу по следам.

У крыльца я увидел Заливая. Он не бежал впереди как всегда, а плелся за мной. Мы быстро вышли за деревню и пошли по шоссе на Котлован.

Я вглядывался во все следы у дороги. Почему собака вернулась? Бросить своего хозяина она не могла. Оставалось самое страшное. И во всем виноват я со своими пышными зайцами. Это из-за меня ему пришлось тащиться ночью. Он присел где-нибудь отдохнуть и, разморенный, заснул, заснул и замерз, а верный пес прибежал к нам звать на помощь. И я шел все быстрее по дороге.

Как только показалась их деревня, пес поскакал по дороге и его не стало видно. Движение по шоссе было вовсю. Ехали трактора, груженные хлыстом лесовозы, молоковозы. Если бы его заметили, то давно бы подобрали.

Я остановился. Теперь я его не спасу, теперь его, наверное, уже привезли домой. Как я постучусь к ним в дом и что скажу его жене?

Я попробовал представить, какой он из себя, и не мог. Я даже его не рассмотрел. Когда мы только выходили на охоту, я так радовался, что на него и не смотрел. Я только и думал: «Мы идем на охоту, у меня есть егорь». Мы ходили с раннего утра и до темноты, он, наверное, сильно устал, он ведь старый. Я-то небось заснул, как только его проводил. Это я подлец, и охотиться не умею, и ружье еле в руках держу, и это все из-за меня. Спал, подлец, и не проснулся даже, когда ночью надо было бежать, все бы тогда можно было исправить.

Я бежал и думал, если все пропало, пойду ночью в стог и буду там сидеть, пока не замерзну, пусть меня утром найдут.

Наконец я пришел в Котлован и подошел к их дому. Около него было много собак.

И я увидел живого Владимира Федоровича! Он нес два ведра с водой. Я подбежал к нему и заплакал.

— Вы не получили еще моего письма? — спросил Владимир Федорович. — Я утром написал письмо и бросил в кружку. Ах, как нехорошо, надо было мне к вам сегодня сходить. Как только вчера я с тобой попрощался, меня догнала машина. Шофер был знакомый, он повез меня, а Заливай, я думал, прибежит следом. А он заблудился, если бы я сел в машину уже за деревней, он бы, может, и нашел дорогу, а у вас в деревне растерялся. Вот топлю баню, жене воду ношу. А у нас собачья свадьба. Все котлованские собаки собрались. Моя лайка пустует, я потому ее на охоту не взял, а то бы тетеревов постреляли.

 

Китайские яблочки

После этого дня каникулы стали быстро убывать, снега прибавилось, стало можно кататься на лыжах, но не очень.

Вечером мой дядя пошел с бидончиком на ферму, а вернулся в сопровождении одной доярки. Она несла его молоко, а он был зеленый и сразу лег. Ему дали сердечных капель, но у него не прошло, всю ночь я видел, как зажигался свет, вставала тетя Надя. Утром пришла фельдшер. Она была горбунья. Она все повторяла: «Я говорила, пить надо меньше».

— Да что вы, Татьяна Семеновна, он с Октябрьских в рот не брал, только в Новый год стопку выпил.

Она побыла у постели, а потом тетя Надя усадила ее за стол, налила щей и поставила самогонку. Сначала они говорили о болезни, а потом о постороннем, как ни в чем не бывало. А Иван Дмитрич молча лежал в другой комнате. Но лучше ему не стало, и рано утром следующего дня его отправили в больницу на станцию Удомля.

Мы остались вдвоем с тетей Надей.

— Ешь, Митя, лучше, что я скажу твоей матери, — говорила она, — поправляйся, — Этим она как бы извинялась, что не получается веселого санатория для поправки.

Мне стало стыдно.

Я расчистил все дорожки во дворе и тропинку под гору к реке. Сначала сделал дорожки узкими, шириной в деревянную лопату, потом в две, а потом в три.

Стал ходить за водой, но на коромысле носить ведра так и не научился. Закидал снегом в саду приствольные круги, на яблонях висели красные замерзшие яблочки — наконец я до них добрался. Потом я пошел за хлебом, в магазине я услышал: «Конечно, он начальство, директором МТС был, и вдруг у него в доме распрыгались... Он после этого и заболел, видно, уже чувствовал себя плохо, а тут такой сыр-бор». На меня оглянулись, спросили: «Как здоровье Ивана Дмитрича?» Я сказал, что по-прежнему и что тетя Надя туда звонит.

Владимир Федорович больше не приходил, и я к нему тоже не шел.

Когда тете Наде нужно спуститься в подпол, набрать картошки, она свертывает половик, поднимает крышку, смотрит вниз — там темно, бросает туда ведро, оно громыхает по лестнице и цементному полу, если там есть кто, то разбегается: она боится мышей. Я однажды туда спустился, тетя Надя закрыла люк, и в темноте я перезарядил фотоаппарат.

 

Тетерева

Перед отъездом я в последний раз пошел на лыжах в лес.

Я теперь катаюсь с палками, мне их выдернул с забора Иван Дмитрич еще до болезни. Только они без кружков и проваливаются в снег до самой земли. Снегу за это время намело уже много, не то что в начале каникул. Сначала я приехал и ничего, кроме своих зайцев, не видел. Я каждый день глядел на картонных зайцев на стене и думал — ну когда же. И все тоже хотели, чтобы мне повезло. Как-то к нам пришла соседка только чтобы сказать, что когда она ездила за сеном в поле к стогу, то вспугнула одного.

А когда пришли ряженые, как было весело! А может быть, из-за них заболел Иван Дмитрич. Может быть, ему было уже плохо, а они тут расшумелись, а я громче всех, он их и прогнал. Он, конечно, потом расстроился, что так сгоряча все получилось, — вот ему и стало хуже. Я тогда испугался, что веселье кончится, а о нем не подумал, как он там один лежит, когда всех вернули и усадили. А наутро ко мне пришел из Котлована Владимир Федорович, и мы пошли на охоту.

Что я расскажу об этой охоте? Выходит, я так никого и не видел, не то что подстрелил. Правда, видел следы зайца, слышал, как Владимир Федорович выстрелил, и видел точечки крови на снегу. Но заяц ушел, и неизвестно, был ли он ранен, а кровь могла быть из исцарапанной ледяшками лапы собаки, которая шла по его следу. Даже тетеревов я не видел, когда мне Владимир Федорович сказал про них, они уже улетели.

Повалил мокрый снег. На лыжи стало налипать, палки проваливались все глубже. Я останавливался, опираясь на палки, раскатывал лыжи вперед и назад, после этого ехать было легче, потом снова лыжи делались пудовыми. Я уже не пробовал на них катиться, а просто шел, поднимая ноги, все дальше по просеке.

Вдруг прямо из-под снега вылетела стая. Я остановился. А они все взлетали и взлетали, и тут, и там, и по одну сторону дороги, и по другую. Сами черные, а под хвостом белая лира — все, как написано в охотничьих книжках. Я их сразу узнал. Я раньше такого никогда не видел, чтобы сразу столько взлетало. Они взлетали, а в снегу оставались лунки, по краям их черточки от их больших крыльев, а если туда заглянуть — на дне всегда лежит светлая березовая сережка — их помет.

Они сразу улетели.

Сердце у меня билось, и я был так рад, просто невозможно. Потом я увидел место, где тетерева гуляли по снегу. Это было похоже на маленький гусеничный трактор. Они гуляли от дерева к дереву и клевали просыпанные березой семена. Теперь они сидят где-то на березах, а может, снова попадали в мягкий снег.