Дмитрий Болабоня, торчиловский пастушок, который каждое лето пасет колхозное стадо, нисколько не растерялся, когда его вызвали с уроков и сказали, что в учительской его ждет корреспондент всесоюзного журнала.

Он наотрез отказался от приглашения сесть и, стоя навытяжку как у доски, приготовился ответить на любой вопрос, громко, внятно и полным ответом.

Тут надо сказать, что кто слегка и оробел, так это сам корреспондент, потому что, согласитесь, непривычно сидеть в чужой учительской, когда незнакомые учителя проверяют тетради, а возможно, и сам директор рядом, за соседним столом.

Учительская не то место, чтобы встречаться с пастушками. Куда лучше прохладные опушки, душистые луга.

Но что делать, если на дворе второе сентября, а приехали мы сюда с одним очень занятым начальником, который пока терпеливо ждет, но вот-вот поднимется и скажет — пора возвращаться.

Есть ли у Димы кнут? Конечно, есть, и сделал он его сам. Вырезал палку — это кнутовище, к нему прикрепил кнут, сплетенный из привода от старого комбайна. Чтобы он щелкал, надо конец натянуть, намотать на руку и резко отпустить.

— Я как щольну своим кнутом! — говорит он.

— Как ты говоришь? — я хочу точно записать произнесенное им слово.

Учительница за столом напротив поднимает голову, если бы это было на уроке, она его бы поправила, но она сдерживается и снова опускает глаза к столу.

— А коров ты бил?

— Жалел.

— Тебя коровы слушались?

— Они все не слушались. Им кричишь во все горло: «Куда пошли!», а потом верхом на коня и — догонять. Травы не было, как жарко было. Они в кусты, кóпани где высохши, воду по кустам ищут.

Там такая старая корова, она все знает, ей кричишь, кричишь, она все стадо поведет куда-нибудь. Идет — ноги, ляжки — как верблюд. Эту корову я прозвал Верблюд.

Когда не жарко, комаров, слепней нет, они лучше едят.

— Костер жег?

— Конечно, жег. Рыбы наловим и варим в кастрюльке. Красноперка, окуни, подлещик. Там червяки есть, любую доску отвороти. Другой раз возьму книжку, когда нечего делать, стану читать. Я брал сказки.

— Скучно, когда дождь?

— Сильно с утра скучно. А я в поле высплюсь. У нас был шалаш, сена постелено. Флаг был вывешен, на камнях в песок вторнут. Коровы разбомбили.

Черники много было, земляники. Коровы рябину едят — достанут головой.

Если коров раздразнить — можно их напугать. Однажды я накинул на себя пленку, встал на четвереньки и побежал как медведь — они как попрут убегать, но с испугу могли на меня и навалиться.

Когда жарко, я на коня, коня искупаю, я на нем плаваю, с него ныряю. Ко мне мальчишки в поле приходили, приезжие, им же хочется прокатиться.

Мать другой раз не пускала меня в поле. Я быстро на коне ездил, она боится, что свалюсь.

— Сколько тебе лет?

— Еще покамест десять.

Однажды ему пришлось помериться ростом с волком.

ИЗ РАССКАЗОВ ДИМЫ БОЛАБОНИ

Один раз я видал волка с волчицей. Волк такой красный, мне по шею, с волченятами. Чуть не помер со страха.

Коровы ходили, я сидел, там у нас камни. Смотрю, кто-то из кустов вылезает. Думал — лось, а это волки. Они меня увидели, я кнутом щольнул, они посмотрели и побежали тихонечко. Волченята маленькие, только трава шевелится. Две штуки увидал или три там. Они такие серые, все всмешку, не поймешь, маленькие, может, недели нет. Они подумали, когда я щольнул, что это ружье, и убегли.

Я пошел следы посмотреть, какая у них лапа, больше моей ноги, здоровый след. Там через грязь надо было переходить. Они как раз рядом живут, к выгородке приходят.

Когда волки вылезли, конь сразу уши поставил и смотрит, стоит так и ржет. Я сразу догадался, я знаю, где гнездо их. Я ехал потом, недели через две или три, чуть на волчат не наступил, только они уже были большие, толстенькие сами, как щенки.

А в первый раз я подумал сперва, что это лось, такой пестрый, я их не боюсь, наоборот, подойду ближе. Однажды смотрю, что-то ходит такое, на коня сел, — может, коровы из деревни прибежали, а это лось ходит.

Вот они выходят из леса, след в след, впереди матерый, за ним волчата идут тихо, только трава шевелится, на краю огромного поля сидит пастушок, — заметили они его? обратили на него внимание? — скорее всего заметили, но в расчет не приняли. Но вот раздался выстрел кнута. Они не бросились наутек. Как сказал он, «посмотрели и побежали тихонечко».

Приспособившись к жизни вблизи человека, постоянно сталкиваясь с ним, волки научились оценивать степень грозящей им опасности. Как рассказывают охотники, теперешние волки совершенно не боятся женщин и детей, а к взрослому мужчине, если он без ружья, относятся вполне равнодушно. Стволы, пахнущие порохом и ружейным маслом, они не спутают ни с палкой, ни с дубинкой, ни с игрушечным автоматом.

Кнут не внушал им особого страха, но они предпочли держаться все же от него подальше.

Торчиловский пастушок не пустился бежать прочь с того места, не затаился в надежде, что его не заметят. Он был вооружен, охранял и защищал свое стадо.

Деревня Торчилово, где живет Дима Болабоня, небольшая, детей в ней мало, соседская девочка Марина, она на год старше, дружит с ним.

В школу они ездят на велосипедах, зимой для них запрягают лошадь.

— Хозяина нет дома, — ответила мне Димина мать. Она сказала так о сыне, а не о муже. — Скоро должен приехать. Пастух просил подменить, загулял накануне.

Я говорю ей, какой у нее замечательный сын — и волков-то он не испугался.

— Каких волков? Он мне ничего не говорил!

В окно видно, как на коне подъехал Дима.

— Я тут тебя выдала, сказала про волков.

— Я не рассказывал. Знаешь, мамка, я волка видал! — выпалил и скрылся за печкой.

— Во, видали таких! — говорит Димина мать. — Он у меня малец молодец. Приду с вечера с дойки, уж корова подоена, однажды, он еще совсем маленький был, смотрю: сидит, доит, головенка торчит из-под коровы.

— Про этого ребенка и я бы согласился прочитать, — сказал мне алольский дед Каменков, когда я рассказала ему о торчиловском пастушке. — С восьми лет стадо пас! Пастуху тяжело пасти, а ему как игра. Мне интересно, что за характер у него!

Попробуй-ка с коровами в жару справиться, когда их донимают слепни и мошка, коровы отмахиваются, отмахиваются, а потом хвост на спину заложат и зыкнут домой — да по посевам, потраву сделают. Пока ты одних отворачиваешь, передние уже убежали, а хромые отбиваются от стада, не могут быстро идти, норовят в кустах спрятаться.

Кстати, и про волков деду Каменкову есть что рассказать.

Отец его работал по жерновам. Шел он в Новый год в Мутовозово в гости. Не доходя сешотинских могилок встретил волков. Четырнадцать штук, вокруг сели и сидят. Он пять, десять минут стоит. Шагнул два шага, и они продвигаются. Думает, попробую попросить у них, чтобы отпустили.

— Ну, друзья, довольно меня держать, пустите, мне некогда.

Один в сторону, другой, дали дорогу, хоть бы один встрял.

И с тетушкой тоже случай был. Шла она под Новый год и тоже волков встретила. Стояла, стояла, а потом и легла на дорогу, телогрейкой закрылась с головой. А у них как раз свадьба была, гуляли они. Первый подошел — ногу поднял, и так один за другим все пошли, а самый последний взял тронул зубами за телогрейку, они и разорвали этого волка, зачем тронул.

Все мы выросли под ковриком с восходящей волчьей луной, где остервенелая стая вот-вот нагонит одиноких ездоков, один из которых неистово нахлестывает лошадей, а другой выцеливает из ружья самого крупного, который готовится к прыжку, а самый младший бежит последний, не поспевает на своих толстых лапах и решительно отстает от всех. Между тем тройка лошадей уже выносит легкие санки из чащи, на лесную полянку с одинокими елками.

Отступление о лошадях, слонихе в колготках и вóроне без штанов

Если бы не умный конь, неизвестно еще, стал бы Дима Болабоня пастухом. Сперва он начал ходить в поле, чтобы на коне покататься, а потом стал привыкать к нему, научил его становиться на дыбы и даже танцевать.

Дима Болабоня пугал не только коров, но и учительниц, и неизвестно еще, что опаснее.

Однажды учителя поехали в Невель на машине. Вдруг им наперерез выскакивает не то лихой ковбой, не то отважный горец и подымает лошадь на дыбы.

Возможно, где-то и равнодушны к лошадям, но только не в Торчилове и не в Алоле. Школьники алольской школы не устают восхищаться своим вороным Демой. Когда приходит пора уезжать, они обязательно идут прощаться с ним.

— Как бы мне увидеть этого Дему? — спросила я как-то парторга Пузыню.

— Необыкновенная лошадь! — сказал парторг Пузыня, все помыслы которого были направлены на закрепление молодежи на селе.

— Вот я ночь не опал, все думал, почему у нас приезжие из города не задерживаются?

— Ну и почему?

— А вот они привыкли в городе через проходную бросать жетоны, надо и нам проходную построить! В мастерских или на ферме.

Расскажу такую историю. Правда, в ней соперником новейшей технике оказался не конь, а слон.

Однажды, не так давно, по набережной реки Мойки водили слона. Снимался фильм. Слон должен был идти по горбатому мостику, потом спускаться на набережную, а уличные мальчишки должны были бежать за ним, обгонять, свистеть, радоваться и подбрасывать вверх от восторга шапки.

Его водили взад-вперед, снова на мост, снова с моста, а мальчишки уже довольно вяло ловили свои подкинутые шапки. Никакой радости изобразить они не могли. Стоило на слона взглянуть только раз, как он наводил уныние и тоску — порождение этих стен, камней, мокрого гранита. Он был в тени от каменных серых домов, но и сам он способен был заслонить солнце.

Слон был не то как небольшой особнячок, не то валун из-под Медного всадника. Кожа у него была как старый асфальт, выщербленный, кое-где вздувшийся. Скучный, слон громоздился среди камней сам как камень.

Зато автомобиль со сниженным профилем у ворот японского консульства сиял выпуклыми ветровыми стеклами, плавно переходящими в крышу, хромированными обтекателями колес, широкими фарами. Сквозь затемненные, дымчатые боковые и задние стекла видна была яркая приборная панель и массивные черные подголовники, прикрепленные к спинкам сидений.

Сам консул, пожилой японец в очках с такими же чуть коричневатыми стеклами, как и на его машине, и то не утерпел, вышел за ворота своего консульства посмотреть на слона.

Одного пятилетнего паренька поторапливала обрадовавшаяся мать — вот как Дениска сейчас удивится, и не надо в зоопарк идти на Зверинскую улицу.

— Смотри, слон! — говорит мать и тянет его за руку. Но тут малыш увидел автомобиль цвета слоновой кости, раздраженная мать дергает его за руку, малыш ревет и не хочет знать никакого слона.

Объявляется перерыв в съемках. Слон запускает хобот в карман дрессировщику и достает оттуда батон.

— Глядите, глядите, она в колготках! — удивляется какая-то женщина, приняв за одежду более темно окрашенную кожу ног и живота слонихи.

Я тогда работала в одной организации, которая находилась неподалеку, и, конечно, тоже выскочила на улицу, не успела выйти за ворота, как навстречу мне идет наша начальница.

— Куда это вы? — спросила она.

— Там слон! — говорю я.

— Какой еще слон?

— Кино снимают! По мосту водят!

— Ну ладно, — строго сказала она. — Сейчас вы идете смотреть слона, а потом вы мне нужны.

Теперь мальчишки не бегут вслед за диковинкой. Зато такую привычку переняли деревенские псы, преследующие мотоциклиста, с лаем, весело, норовя ухватить за ногу, а то сопровождая и автомобили лаем, сначала догоняют, потом бегут вровень, потом, конечно, постепенно отстают; откуда они переняли это развлечение — не то от мальчишек, которых теперь не удивишь, а возможно, и от своих диких родичей — волков, которые спокойно, молча, для них это не игра, бегут рядом со стадом оленей, рассчитывая, что кто-то ослабевший отстанет.

Мальчишки, волки, это что, однажды я видала шального поросенка, который выбежал навстречу грузовику и некоторое время семенил рядом. Это был знаменитый резвый кабанчик, который жил в селе Новокузьминском. Ехавшие на уборку льна рабочие из города, не первый раз проезжавшие через это село, уже ждали его появления, и воспитанное на воле домашнее животное не изменило странной своей привычке.

Раз уж зашел разговор о слонихе в колготках, расскажу еще короткую историю про вóрона без штанов.

Однажды в Ленинграде открылась выставка птиц. Там было много сов, среди них — ушастые совки. Вокруг толпились дети и спорили, видят ли совы днем. Совки водили открытыми глазами за пальцами, с помощью которых все новые и новые посетители хотели установить природу дневного зрения этих ночных птиц. Указательные пальцы неутомимо раскачивались, как маятник ходиков, перед их ярко-оранжевыми круглыми глазами. У них были грустные личики, а на голове торчали перьевые ушки.

Был там и ворон с пышным оперением на лапах.

Уборщица тетя Оля ему говорила: «Вова — хороший мальчик. Скажи — Оля!»

Но он взлетал под потолок высокой клетки и швырял оттуда камень, стараясь попасть прямо в миску с водой. Иногда ему это удавалось, и брызги летели в тетю Олю.

Но она снова и снова уговаривала его: «Скажи — Оля!»

И вдруг все, кто был на выставке, услыхали какой-то басистый мужской голос, который явственно произнес: «Галя!»

А ворон взлетел на самый верх и принялся чистить свои черные, как будто бархатные, перья на лапах, похожие на штаны.

На работе я рассказала, конечно, и про Вову. Я говорила — пойдите обязательно на выставку. Там ворон в бархатных штанах. Он говорит бархатным голосом. На следующий день одна девушка мне сказала: «Знаешь, я была на выставке. Видела вóрона, он говорил, только, знаешь, — она смутилась, — он почему-то был без штанов!»

Итак, слонихи в колготках, вóроны без штанов, а курицы от природы без кишечника — в этом была убеждена одна москвичка, она была уверена, что для удобства столичных хозяек в курицах полностью отсутствуют кишки, такая выведена современная порода. Причем переубедить ее, кстати по специальности медсестру, было невозможно. Зато у куропаток, которых она иногда покупала в магазине «Дары природы», все было на месте, и нужно было изрядно повозиться с потрохами.

— Вот за что я не люблю куропаток, что у них есть кишки.

ВИДЕНИЕ НА ОБОЧИНЕ

ДОРОГА В ТОРЧИЛОВО

Второй раз в Торчилово я ехала в конце марта, на исходе необычайно суровой зимы. Все проезжающие в это время из Пустошки на Шалахово замечали еще издали справа от дороги на куче снега, которую обычно сгребают бульдозером, не то корягу, не то какой-то кусок гнутой арматуры. Это был очень тощий, распертый на ребрах волк, обмороженный, черный, с содранной шкурой. У него был беззащитный собачий вид. Какие-то охотники зачем-то подтащили его к дороге. Так иная кошка притащит непременно придушенную мышь на глаза хозяину, то положит на тропинку, то бросит хозяину в ноги — показать свои труды.

Зверь был крепко поставлен на все четыре лапы, скован сильными морозами, кто его знает, сколько он тут простоял, ни зверем, ни птицей не тронутый, вокруг тоже как будто все вымерло, на снегу ни одного следа. Так он и будет стоять до весны, когда оттает, опадет обледенелый памятник охотничьего озорства и глумления.

Не о такой охоте говорит старый ловчий в рассказе Бунина, о соперничестве на равных: «Лежит на поляне взятый зверь, кровяной, гордый».

Эти охотнички были, по-видимому, не из таких. Что искали, что надеялись найти под снятой шкурой? Какой ряженый задумал одолжить волчью шкуру да так и не вернул?

Возможно, тут было начало страшной истории, одной из тех, которые рассказываются обычно по палатам пионерлагерей после отбоя, днем все там привычно, можно даже увидеть на стене дневник настроения, как, например, в спортивно-оздоровительном лагере «Пламя» в Алоле.

Там был вычерчен график — предмет особой заботы парторга Пузыни — против каждой фамилии ежедневно проставлялось настроение:

отличное

хорошее, приподнятое

спокойное, ровное

грустное

плакать хочется

Итак, с какими успехами пришли на сегодняшний день юные алольцы на фронте борьбы за приподнятое настроение? Из этого графика следовало, что за отчетный период показатели возросли со знаком плюс. Но результаты были бы еще выше, если бы не две подружки, заскучавшие по дому. Если бы не черные квадратики, которые стояли против их фамилий, общая картина показателей была бы вполне радужной.

Итак, ободранный волчина давно остался на обочине, а в голову лезли неправдоподобные истории, которых я наслушалась в Алоле.

Тут были сказки о пропадающей волчьей шкуре, в которую облачался по ночам какой-то человек и превращался в волка.

Рассказывали, что в Опочецком районе волки съели первоклассницу, когда она возвращалась домой. Нашли только портфель и клочья платьица. Это в Опочке было, не у нас, говорили алольцы, у нас детей встречают и провожают.

Вспоминали о разбойниках с Андреевой горы, которые сбрасывали ограбленных купцов с кручи в реку Великую.

Говорили, что когда горели леса, то нельзя было тушить — то и дело рвались снаряды, оставшиеся с войны; что по вечерам воют волки на Белом озере, что есть такие глухие места, куда не ходил человек сто лет, такие глухие урочища.

Рассказывали о бабушке Пимановне, которая живет в деревне Микульчино, кроме нее, в деревне никого нет, к ее дому приходят лоси, Пимановна открывает ночную занавеску и видит, что они смотрят в окно, крупные лоси с большими рогами. Она говорит им: «Вы что, в зоопарк пришли?» Так они и смотрят друг на друга через стекло.

Рассказывают, рассказывают, я сама вздрогнула — что это? Кто-то злобно цапнул за стекло, сухо, жестко всей пятерней или копытом, потом шлепнуло по стеклу низкого окна — навалилось боком?

— Жасмин! — сказала Пимановна.

Там же неподалеку медведь в окопах зимует, летом болтается где-то, а к зиме к окопу приходит.

История про медведя на подряде в ходу у председателей колхозов и директоров совхозов. Только у каждого получается, что дело происходило не у него, а у соседа, вот только не помнят точно — где, не то это произошло в «Рассвете», не то в «Просвете». Как медведь телят пас, слыхали? Летом телята ночуют в выгородке под открытым небом. Приходят утром их поить, а никого нет. Заворотки открыты, видны медвежьи следы. Долго искали пропавшее стадо. Обнаружилось оно в соседнем районе, не то в Себежском, не то в Невельском. Все живы и здоровы. Могли они уйти сами без посторонней медвежьей услуги? Опытные хозяйственники единогласно решили — нет! Ночью телята очень пугливы, если бы даже загон остался не замкнутым, они бы одни ни за что не ушли, нужна была особая медвежья пастушеская сноровка, чтобы заставить их покинуть место ночлега, и даже опытному пастуху не удалось бы выгнать свое стадо, вздумай он это сделать.

Обеспечил ли толстопятый ежедневные суточные привесы? Говорят, вышел на плюс.

Старики не упомнят — зато мы не забыли — это о небывалой зиме.

Морозы доходили до сорока двух градусов, в разных концах города отказывало отопление. Дома стояли холодные, иногда и без электричества, только по кухням голубели зажженные разом все газовые горелки. Автобусы, которые все же выходили на линию, следовали в густом облаке пара. По вечерам у елочных базаров собиралась черная очередь. Грелись у костров. Ближе к ночи привозили елки.

Никогда не был так хорошо виден над Ленинградом Орион — небесный охотник, как в эту пронзительную зиму.

Потом, когда морозы вроде бы слегка отпустили и показалось, что крутые времена прошли, вдруг посыпались телефонограммы с прогнозами еще более суровых поворотов. Тут все заговорили об одном способе утеплиться, нечто вроде третьих рам, на это изобретение даже было выдано авторское свидетельство. В магазинах садового инвентаря разом исчезла парниковая пленка, а по конторам — канцелярские кнопки. Но конца света не настало.

Это был год, когда сгорело вербиловское сено, за соломой гоняли в соседние области. Подходила к концу необыкновенно холодная зима, когда замерзала картошка в подпольях, у петухов отсыхали отмороженные гребешки и бородки, куриные яйца, только что снесенные, сразу замерзали, топить приходилось по два-три раза в день, проруби мгновенно стягивало льдом.

В такие дни торчиловский хозяин Дима Болабоня надевал лыжи и бежал в лес кормить птиц.

Дома только Димина бабушка. Дима с Мариной пошли к соседке — расчистить дорожку, принести воды.

Я листаю альбом. Димина бабушка вспоминает свое детство. Вот они с сестренкой, маленькие злые внучки, спрашивают свою бабку:

«Когда, бабка, помрешь?»

«А что вам, ваше место не займу», — отвечает та.

«А нет, баб, не потому, когда нам сарахван откажешь?»

«Ну ладно, кашурки».

— И нам по сарахвану, по плату баа отдала. Мать увидала у нас обновы, спросила, откуда. Мы сказали, что баа подарила. И баба нас не продала, матери про тот разговор ничего не сказала. Мы потом благодарили ее: «Ну спасибо, баа, что ты нас не продала».

Я спрашиваю, как пережили они зиму.

— Что тут было! — говорит Димина бабушка. — На окне толсто инея наросло, вершка на два. Калишь, калишь, а все равно холодно, не натопить было. Раздеться нельзя было. Живет здесь одинокая старуха Домна. У нее коровы нет, так у ее петуна гребень отмерз, стал набок, борода налилась, как два камня, и отвалилась, красивая была, теперь маленькая выросла.

И вот я иду к бабе Домне.

Кроме обыкновенной русской печки посреди комнаты у бабы Домны стоит какая-то странная печка, с длинной железной трубой, чугунка, похожая на те печки-буржуйки, которыми отапливались ленинградцы в блокаду.

— Таким, как я, без помощи не обойтись. И куры не помогают, и кошка не поможет.

— Бабушка! Куда лопату ставить? — спрашивает Дима.

— Ну как, хозяин, все сделал?

— Давай воду принесу.

— Не надо.

— Так ты ничего не израсходовала?

— Какие у меня горшки!

Теперь баба Домна что-нибудь расскажет.

— Я люблю про войну, — говорит Дима. — Дома, как на печку ляжем, я говорю своей бабушке: баб, рассказывай, как в войну жили.

— Немцы тоже разные были, — начинает баба Домна. — Один говорит: «У меня тоже два киндрика таких». А другой начальник обещал: «Скоро из ваших шкур ремни будут делать».

— Баба Домна, расскажи, как раньше гадали, — просит Марина.

— Охапки дров воровали: схватишь охапку, если число поленьев в ней парное, то замуж выйдешь.

Был однажды такой случай. Сговорились девки идти гадать. Байну откроем и ночью пойдем. А гадают так. Нужно открыть дверь из предбанника в байну, встать на пороге и ждать, что будет. Там, считалось, живет баянник, у него руки мохнатые, а ладонь гладкая. Когда шерстяной рукой погладит — богатый замуж возьмет, когда голой — тогда бедный, а когда кнутом стебанет — тогда муж бить будет, нехороший. Верили, что гаданье будет вернее, если сунуться в байну голым задом.

Вот один дед услыхал про их сборы, шорох-ворох, да в байну с кнутом.

Вот одна девица туда входит, темно, страшно, сейчас она свою судьбу узнает, не успела за подол взяться — уже бежит обратно: посмотрите, девки, что у меня сзади, мы видим — рубец!

Бывало, домовой мешал. Натягивает всячины полную хату, всякого тряпья, ты, к примеру, лежишь на койке, а он в тебя кидает.

— Теперь все домовые в Сибирь уехали, — смеется она. — Нет никого, никого не боятся теперя-ка. Чертей война вывела. Война научила, не стали бояться никого.

В третий раз я в Торчилове.

И вот прохладные опушки, полные спелой земляники, душистые лужайки, по которым разбрелись коровы, а вот и он сам, на краю поля, в желтой майке и коричневых вельветовых джинсах, строгает ножом какую-то деревяшку.

Конец июля, луга давно скошены, но снова отросла трава отава.

На одной улице в разгар сенокоса я видела от руки написанный лозунг: «Каждую травинку в стог!» Это было в соседней Тверской области, в селе Котлован.

Каждую травинку в стог, каждое слово в строку, каждую фразу в тетрадку, каждый пучок в кормушку, а как же те былинки, обойденные на повороте, — пусть доцветают! Возможно ли все упрятать в стог? Тогда голодные из голодных котлованокие коровы будут сыты. Каждая травинка в стог — котлованская утопия.

Все же постараемся, чтобы ничего не пропало. Стожки на дальних покосах добросовестно сметаны. Все торчиловские разговоры — в блокнотах.

На этот раз кроме блокнотов у меня с собой магнитофон. У меня тоже своя жатва. Как сохранить и передать живую силу слова.

Теперь у меня как будто запущена косилка-плющилка, председатели очень любят эту производительную машину, слегка подвяленная трава сохраняет аромат и питательные вещества. Итак, Димины рассказы в блокнотах и кассетах увозим с собой, а чугунная печка бабушки Домны, а как коровы тянут шеи к гроздьям рябины, почти как жирафы, — тоже забираем, прихватим немного и колотого льда.

В марте возили рубленый лед из озер, с пузырьками в драгоценной глубине, укрывали торфом, опилками до лета — охлаждать бидоны с молоком. Есть, значит, кое-что из зимы — на лето; это озерный лед. Когда жаркое лето — нужно больше льда, когда суровая зима — больше сена, в холода скот ест больше.

А лед-то зачем в нашей повести, а пригодится, каждое лыко в строку! А Димин кнут? Как без него обойдешься. Надо только рассмотреть его получше. Признаться, я не очень поняла, как он сплетен и что за комбайн такой, приводные ремни которого разве что годятся на кнуты.

Но вернемся на лужок.

Горит сигнальный огонек, кассетник включен на запись, мы сидим на пятках, склонившись к микрофону, мирно пасутся коровы, по дороге проехал мотоцикл, вот, наверное, странную картину мы из себя представляли, как будто бы нашли что-то в земле, не то изучаем, не то караулим — уж не крота ли из норы?

Дима рассказывает, как проходит длинный летний день в поле.

— Я встаю в шесть часов утра. Одеваюсь, ем, беру с собой в поле жратвы и иду за конем.

Он говорит, а руки его не то от волнения, не то по привычке теребят свежую отавку, пощипывают траву и бросают; сорвет и бросит, а сам продолжает рассказывать, тут важно ничего не упустить.

— Я беру óброть дома, прихожу к коню, к Орлику, угощаю его конфетой или сахаром, надеваю ему на голову óброть и веду домой. Дома я его заседлываю, дом замыкаю и еду в поле. Когда приезжаю на летнюю ферму, открываю зáворотки и заезжаю в выгородку на коне, выгоняю коров и гоню их в поле. Там нужно следить, чтобы коровы не залезли в овес, пшеницу или клевер.

Вот уже весь магнитофон закидан у нас мелкой гусиной травкой. Разговариваем, а руки все щиплют и щиплют. Кому свежая травка? Никто не откажется — ни кролик, ни теленок, ни поросенок. Возможно, тут привычка приносить гостинцы, часто детей посылают нарвать немного свежей травы для скотины, а может, лужок — это для него то же, что письменный стол, рабочее место для иного взрослого, последите, как, разговаривая по телефону в конторе, счетовод навяжет целые ожерелья из случившихся под рукой скрепок или как ваш директор играет при разговоре карандашом: то постучит — смотри! то поставит с ног на голову — плохо дело! а то и отбросит от себя — несдобровать.

Дима продолжает:

— Когда я приезжаю в поле, другой раз ремонтирую седло, если что-нибудь сломавши, или учу коня, но он ни черта не слушается, он какой-то как придурок. А я хочу, чтобы он слушался. Когда залезаешь на седло, он кусается.

Тут мы замечаем, что кассета начинает крутиться как-то рывками, ее ход замедляется. Ну все, встала.

Я высыпаю запасные элементы, сейчас начнем разбираться. Где-то на задней стенке он должен открываться.

— Можно посмотреть? — Я еще говорю: погоди, там какие-то плюсы-минусы, а кассетник перезаряжен и уже снова работает.

ИЗ РАССКАЗОВ ДИМЫ БОЛАБОНИ

Там была убрана пшеница, и в соломы бегали штук десять маленьких кабанят, они носились по соломе, кувыркались в ней и друг друга закапывали в солому. Они были как поросята, только почернее чуть-чуть.

Мы на дороге стояли, держали велосипеды и сильно смеялись.

А потом, пока мы стояли смотрели и они все бесились, вдруг из леса вышла кабаниха, она что-то там похрюкала, и они побежали за ней, их было, кабанят, пять штук, а самый маленький, он волокся чуть сзади, повернулся и опять побежал к соломе. Оглянулись и другие и тоже к нему побежали. Опять кабаниха пришла, похрюкала, и все пошли и ушли в лес. Мы похохотали и поехали домой.

Мы ехали и все разговаривали с Толиком. Моего друга зовут Толик. Потом, откуда ни возьмись, у старой кáрчни появилась лосиха, она нас увидала и удрала.

Слушая историю про кабанят, я удивилась, почему Дима Болабоня, такой точный в передаче деталей, сначала говорит, что кабанят было десять, потом оказывается, что всего пять. Какая цифра точная?

Потом я поняла, в чем дело. Попробуйте-ка сосчитайте кабанят, когда они бесятся! Конечно, их покажется куда больше, чем на самом деле! Каждый веселился за двоих! Они как будто старались приуменьшить видимое поголовье своего стада, закапывая друг друга в солому. Потом, вволю нарезвившись, сеголетки чинно выстроились и направились к лесу. Тут и оказалось, что их всего пятеро.

Счетчик снова отсчитывает метры пленки, посторонних шумов нет и тембр естественный.

Все записалось прекрасно. Интервью на опушке. Слышен даже шорох от пощипывания травы.