Беседа с А.А. Якобсоном

(Иерусалим, апрель 1978 г.)

М.У.: Расскажи о своём отношении к сионизму, сионистам и Израилю.

А.Я.: Я согласен с сионистами в том, что с момента, когда был создан Израиль, судьба еврейского племени связана с этим государством. И у меня есть глубокое убеждение в нерушимости этой связи. В этом пункте я как бы и сионист. Но те правоверные сионисты, с которыми мне пришлось иметь дело, к этому первому и бесспорному для меня пункту автоматически прибавляют второй, как бы вытекающей из посылки: что судьба каждого еврея должна быть непременно связана с судьбой его народа. А в случае определённого конфликта между личным, индивидуальным, и общим, родовым, племенным — индивидуальное должно быть принесено в жертву народному. Я этого мнения не разделяю, так же, как и ты. Кроме того, имея в виду выходцев из России и вообще ту среду, которую я знал, то есть русских евреев, причастных к сионистским делам — я считаю сионистами только тех, кто для этой цели, на этой ниве, как-то поработал. Я имею в виду не только таких героев сионизма, как Меир Гельфонд или Фима Вольф, которые в допотопные сталинские времена участвовали в сионистских организациях, или как Виля Свечинский, который через какую-то восточную персидскую границу бежал в Израиль, за что и сел надолго. Но человек, который распространял в Москве «Экзодус» Леона Юриса или учебник иврита «Мори» или что-нибудь в этом роде, тоже был сионистом. Потому что он трудился на этом поприще. А я не трудился, или труд мой был случаен и как бы побочен. Я об этом не хочу говорить. Поэтому я — не сионист.

И на сионистские сборища я ходил нечасто. Ну, во-первых, нельзя же везде ходить. Я принадлежал к некой футбольной команде, к так называемым демократам. То есть был какой-то круг, к которому я сознательно принадлежал. И у меня было огромное количество друзей, было много кругов, которые либо пересекались между собой, либо не пересекались и ни к каким общественным движениям не имели отношения. К тому же я просто работал. Даже когда не служил в школе, я всё равно работал. Переводил, давал уроки. И у меня была личная жизнь. Всё поле не обскочишь. Это всё во-первых. А во-вторых, именно как круг людей сионисты меня не очень интересовали. Я, конечно, видел, что Меир Гельфонд — человек незаурядный и очень привлекательный, и он в ту пору сумел меня разглядеть, использовать — в самом хорошем смысле слова, за что я ему до сих пор благодарен. Он мне тоже. Другое дело — эта публика в массе своей, как я их воспринимал, например, на проводах. Наше поголовье выглядело, с моей точки зрения, симпатичнее, привлекательнее их. Я даже не могу сказать интеллигентнее, но — духовнее их. Например, когда провожали Юлиуса Телесина, какая-то женщина — вероятно, мученица Сиона, после этого и до этого сидела, а сейчас наверное живёт в Израиле — с необыкновенной гордостью и пафосом объясняла, почему она не любит Россию. Любовь может быть только одна, и раз она любит Израиль, то не любит Россию. Я содрогнулся от убожества её интеллекта. И подумал: Господи, что это за люди? Ну пусть они любят Израиль, но что у меня с ними общего? Я тоже люблю Израиль, то есть я за него болею душой. Я желаю ему силы, жизни и процветания, но о чём я могу говорить с людьми, которые мыслят на таком уровне? Или, помню, провожал я Сивашинского. Так эти самоуверенные молодые люди в кипах, которые там стояли, вызвали у меня неприязнь. Теперь — пошёл я проводить Бориса Цукермана. Я знал его достоинства и знал, что он очень много пользы приносит людям, например, своими юридическими консультациями. В общем, знал ему цену. Пошёл я с единственной целью — сказать ему два добрых слова. Мол, будьте здоровы, чтоб вам было там хорошо, в Израиле. И что же? Он произнёс целую сентенцию: «Да, мы уезжаем в Израиль, но если вы здесь, в этой стране, наведёте порядок, то мы, может быть, приедем когда-нибудь к вам в гости». Главное, что существовали «вы» и «мы». «Мы» — евреи и «вы» — демократы. Хотя недавно он скромно подвизался в доме Григоренко. Стояли эти козлы. Их лица сияли: наш гаон, как он его отбрил! А я подумал про себя, не напомнить ли ему слова из «Капитанской дочки»: «Его благородие, знать, одурел от радости»? Но сдержался.

Теперь о том, как я решил уехать в Израиль. Так или иначе, я еврей. Я всегда знал, что я еврей. С детства. Я не считал, что это хорошо или плохо. Стало быть, я всегда любил Израиль. Я любил его как еврейское государство. Прежде всего, как государство, в самом грубом, примитивном, марксистском смысле слова. Как государственную машину. Что меня роднит с этой страной? Казалось бы, ничего. Природа, конечно, очень красивая и величественная, но я люблю среднерусскую, вообще европейскую природу. Народ этот здесь, в Израиле, не вызывает у меня никаких сантиментов. К культуре этой я непричастен. Что такое для меня Израиль? Для некоторых это была Палестина, святая земля или, может быть, «от Нила до Евфрата» или ещё что-нибудь. А для меня этого ничего не было, да и нет. Если рассматривать отдельные учреждения этого государства с точки зрения аппарата управления, то это выглядит очень несимпатично: мисрады, пакиды, пкиды [конторы, чиновники, чиновницы], бюрократизм. А всё вместе — очень хорошо. Государство — единственное, что меня привлекает. Ибо это сила, которая защищает евреев. И другой силы в мире нет и быть не может. Это я сейчас всё понимаю. Но, видимо, я это всю жизнь бессознательно понимал, потому что я еврей. Но что такое еврей? По культуре я, конечно, русский. Не хочу рассматривать сейчас твой парадокс, что я настолько русский, как только еврей может быть. Я всю жизнь знал, что я еврей, и потому моя душа тянулась к государству Израиль. Это — первое и главное. Второе — я не хотел сидеть. Мне было безумно больно расстаться с моими друзьями. Не только потому, что я их любил, а и потому, что я, действительно, хотел разделить их судьбу. Короче говоря, всё меня привязывало к России. И если проделать совсем уж беспощадный психологический эксперимент и задать себе вопрос: А если бы у тебя, Якобсон, не было сына, который нас как бы взял всех и за верёвочку привёл в Израиль? Уехал бы ты из России или нет? На этот вопрос, будучи честным, я не могу ответить. Я не знаю. Не знаю, и всё. Потому что это гадание. Конечно, я бы выглядел очень красиво и благородно, если бы мог ответить: нет, всё было ради сына. А я, если бы не сын, безусловно, остался бы в России. На самом деле — во-первых, мы не можем отрешиться от того, что у нас есть сын. Стало быть, этот эксперимент в чистом виде поставить нельзя. Но даже если мы сделаем вид, что мы ставим его в чистом виде, всё равно внутренняя честность не позволяет мне на это ответить однозначно. Я не знаю, может, я и тогда бы уехал. Почему? Из страха перед тюрьмой? Ну, известно, что я был как бы не из последних трусов в России, кое-что делал, но я был не из тех, которые делали, потому что за это сажают. А были и такие. Психологически у меня была другая позиция: я делал, несмотря на то, что за это сажают. Естественно, боясь тюрьмы, как и свойственно нормальному человеку, а ещё больше боясь сумасшедшего дома. Я не могу ответить на этот вопрос. Думаю, что не уехал бы, если бы не сын.

М.У.: Вернёмся к 1956 году. Когда мы освободились и стали встречаться друг с другом и с более молодыми, с теми, кто не сидел, ведь наши рассказы как-то действовали? Мы не могли в дальнейшем не чувствовать за это ответственность. Мы-то хотели устраниться. Это нам плохо удавалось, но мы хотели: дескать, ничего не поделаешь, и вообще — мы уже сидели, с нас хватит. И поскольку ты и есть человек более молодого поколения, который сам не сидел…

А.Я.: Только в этом смысле.

М.У.: Но это очень важный смысл! Ты и есть тот человек, который не сидел, но на которого, я думаю, влиял тот факт, что твоя жена, тёща и тесть сидели. Так вот — что значила для тебя встреча с нашей семьёй, и как это повлияло на тебя в дальнейшем, когда ты пустился во все тяжкие? Я помню, мы ехали с Белорусского вокзала в Звенигород в пионерлагерь к сыну, и я сказала: «Смотри — каждый бежит по своим делам. Почему ты не живёшь спокойно?» А ты ответил: «Не у каждого посадили жену в 18 лет». Значит, это имело для тебя значение? И я думаю, что имело.

А.Я.: Ну что тут думать, это ясно! Это имело очень большое значение. Только трудно его взвесить. Факторов, которые определили моё, так сказать, идейное лицо, моё жизнеотношение, которые заставили меня в своё время — именно заставили — как-то выступить, было много. Встреча с вашей семьёй, где все сидели. Ещё раньше был миф о Сусанне. Я из всех вас знал только про одну Сусанну. Я уже тогда как-то плохо относился — не к советской власти, а к существующему в России режиму. Я был так наивен, что долго оставался марксистом и, конечно же, был за Октябрьскую революцию, за Ленина и прочее. Но я знал, что в нашей стране — несправедливый строй. И Саша Тимофеевский в своё время для меня, со своими смутными, романтическими рассказами про Сусанну, которая страдает за справедливость, был катализирующим фактором. Он её знал по литературному кружку в Кировском доме пионеров. Так получилось, что я сперва познакомился с Сусанной, весьма условно в неё влюбился и съездил в лагерь, где она когда-то сидела, за справкой, которую было очень трудно достать.

Ситуация была такая: ей нужно было поступать на истфак. Она из вас — самая молодая, и села, ещё не окончив средней школы. Как я помню, после освобождения она сдала экстерном за десятилетку и решила заниматься историей. Но для того, чтобы сдать экзамены на истфак, нужно было знать историю лучше, чем средний ученик. К тому времени я уже кончил исторический факультет и поэтому много с ней занимался. Она, конечно, была способной ученицей, и мы не сомневались, что по своей объективной подготовке она должна поступить. Но, с одной стороны, она была еврейкой — кстати, мы об этом абсолютно не думали, а с другой стороны, она сидела и не была реабилитирована. Это было очень существенно. И вот я решил съездить в лагерь, где она сидела, и попытаться достать справку о том, что она работала энное количество лет на тамошнем швейном производстве. Такая справка давала привилегии при поступлении в институт. Это был совершенно безумный замысел, который, однако, увенчался успехом. А было так. Я, мальчишка, поехал в это лагерь и нашёл там начальника лагпункта. Когда я ехал из Потьмы в Явас по известной узкоколейке, по которой — судьба так устроила — я ещё не раз потом ездил и к Даниэлю, и к другим, меня совершенно потряс разговор с одним производственником, который горько жаловался на отмену сталинских лагерей. Он совершенно не касался политики. Уверен, что он был хорошим человеком. Но он мне рассказывал о том, как добросовестно работали зэки, пятьдесят восьмая статья. Про женщин говорил, про швейное производство, про то, что сейчас, когда их всех отпустили и остался лишь блатной элемент, ужасно страдает производительность труда. Как они хулиганят, как с ними трудно. С ним вместе я пришёл в столовую, мы сели за стол, он вынул огромный шматок сала, бутылку спирта, мы заказали щи. Прекрасно там, в этой столовой МВД, кормили. Мы пообедали, и я пошёл к начальнику лагеря, майору. Я сказал ему следующее: «У вас сидела столько-то лет некая Сусанна. Она не реабилитирована. Я к вам обращаюсь — и голос у меня дрогнул, — как к человеку и коммунисту». Тут он поднял на меня глаза. До этого он вообще меня в упор не видел. Я не продумал этот ход заранее, это был экспромт. Думаю, он был из новых начальников, из тех, кто пришёл после ХХ съезда. Когда я дрогнувшим юношеским голосом сказал: «Обращаюсь к вам как к человеку и коммунисту», — он отложил свою папку и стал смотреть мне в лицо. Я сказал: «Понимаете, она — моя подруга, и я хочу, чтобы она поступила в институт по своим объективным данным». Он спросил: «Чего вы от меня хотите?» «Я хочу, чтобы вы выдали справку о том, что она проработала столько-то лет на швейном производстве». Он задумался и думал недолго, минуты две. Потом позвонил, и явился человек лет шестидесяти. Судя по его лицу, по повадкам, он столько лет жил при советских лагерях, сколько они существовали. Был он канцеляристом и имел совершенно холопский вид. К молодому майору этот старик явился моментально, как лист перед травой, как какой-нибудь конёк-горбунок. Начальник сказал, что вот, была такая заключённая, и там, в Москве, допускаются необъективности. «Так вы напишите справку». А мне сказал: «До свидания». Я пошёл за старичком. Он моментально, бисерным, писарским старинным почерком написал справку о том, что такая-то с такого-то по такой-то год работала на швейном производстве в системе МВД. У него было малочеловеческое лицо. Не злое и не доброе. Но, видно, он прожил такую жизнь, что непосредственные черты, которые определяют лицо человека, были вытравлены. И это лицо вдруг исказилось неподдельной радостью. Может быть, он в первый раз выписывал такую справку. И сделал это с величайшей радостью. Я взял справку и, когда вышел из лагеря, ко мне подъехал вольняшка на тракторе. На плече у меня висела торбочка, а в кармане, в кожаном мешочке, лежала эта справка. Видимо, лицо моё выражало счастье, потому что он спросил: «Освободился, парень?» Мне почему-то захотелось соврать, и я ответил: «Да, освободился». Хотя, видит Бог, у меня и волосы были не зэковские. «Ну и бляди же они, — говорит, — ну и шакалы! Ты где живёшь, в каком городе?» «В Москве». «Садись на трактор». Бросил свою работу, включил мотор и с невероятной быстротой довёз меня до станции Явас. Там я узнал, что если мне ждать поезда на Потьму, то я потеряю время. Я бросился пешком. Чтобы не сбиться с пути, я шёл по шпалам — как в той песне: «По шпалам, бля, по шпалам». Я тридцать километров бежал. Полил такой ливень, какого я не видел в жизни. Но я знал, что справочка не промокнет. И я поспел в Потьму именно на тот поезд, что вот на него, я вычислил, нужно бежать пешком. Приехал в Москву, примчался к Сусанне утром. Она ещё лежала в постели, улыбнулась, я протянул ей справку. Потом, будто, эта справка ей вовсе не помогла.

К чему я всё это рассказываю? К тому, что Сусанна была для меня всё равно, что Прекрасная дама. И если говорить о влиянии, то, конечно, на меня оказал влияние её образ, созданный Сашкой Тимофеевским, и она сама. Ну, а потом, когда я познакомился с тобой и стал твоим мужем, и узнал твоих родителей, которые тогда же, в 1956 году, освободились — это конечно был могучий фактор влияния. Но ведь их было много. Экспромтом назову ещё два. Во-первых, конечно, антисемитизм. Я выдержал на воле, пока вы сидели, самое страшное давление антисемитизма.

Я имею в виду антисемитизм эпохи дела врачей, ужасный антисемитизм конца сороковых и начала пятидесятых, когда я был уже не младенцем и когда происходили вещи страшные. Правда, лично я не испытывал антисемитизма. Но когда до меня доходили правдивые рассказы о том, что сестра из больницы пришла делать укол и, увидев её еврейское лицо, её не пустили в дом, это для меня не проходило бесследно. Но и это не самое главное. Самое главное — деревня. Когда Владик вчера говорил, что в России всего не хватало, это было очень отвлечённо. В ту пору мы уже не голодали в Москве. Были странные вещи — фазаны продавались дешевле кур. Красная икра была дешевле масла. Буженину, конечно, купить было трудно, но и её мы иногда ели. Но так случилось, что я два лета провёл в Коноплянке, совершенно классической русской деревне Тамбовской области. Говорю «классической» потому, что, с одной стороны, она — не пригородная, когда колхозники могут продавать продукты в городе и, значит, как-то существовать. С другой стороны, это не какая-то сибирская деревня с совсем уж побочными промыслами, где можно, например, охотиться. Это была классическая русская деревня в хорошей, чернозёмной среднерусской полосе. Где колхозникам давали сорок соток огорода — максимум того, что давали в России. Вот вчера шёл разговор о том, как притесняли крестьян. Твои однодельцы сидели в сталинских лагерях, испытали ужасное, но русской деревни они на самом деле не знали. И я сегодня, буквально два часа назад, возмущался, что не знаю русского народа. Конечно, я его не знаю. Но его и Достоевский, и Щедрин не знали. Но я знаю русский народ в том смысле, что я в нём жил. И всегда интересовался его жизнью. Кроме того, что ничего не давали на трудодень — это Бог с ним, но с этих самых приусадебных участков брали неимоверный налог, который отменили только после смерти Сталина, ещё при Маленкове. Сорок соток огорода! Человек, который жил в деревне, понимает, что такое сорок соток. С этого можно жить. Но с этого полагалось сдавать государству сорок килограммов мяса в год. Мясо на огороде не растёт. В этой самой Тамбовской области, в одном из её районов, жил когда-то Мичурин. Там росли чудные сады. Колхозники вырубили почти все сады, потому что они были обложены невероятным налогом. Но это ещё можно понять. Но что с огорода требовалось сдавать мясо, это понять очень трудно. Если человек мог выкормить свинью и сдать её государству, он выкармливал. Если нет — я лично знаю случаи, когда колхозник каким-то образом доставал деньги, покупал мясо и сдавал государству, чтобы сохранить свои сорок соток огорода. Я жил в Коноплянке летом 1949 и 1950 года, всё видел и понимал. Я понимал, что такое колхозы, что этот режим сделал с мужиком. Для меня это был чудовищный режим.

Почему я об этом говорю? Я просто пытаюсь соразмерить факторы, которые на самом деле соразмерить нельзя. Встреча с вами, что само по себе привлекало целый круг сидевших людей, к которым я заранее хорошо относился и был глубоко убеждён в ту пору, что кто сидел — уж обязательно хороший человек. И потому меня так потрясли стихи Манделя того времени о том, что «большевиков сажали так бесчестно, что нам казалось — честность в них». Для меня сидевшие были люди отвлечённые, пока я со всеми вами не познакомился. Итак, влияние вашей семьи, знание того, что людей сажали ни за что. Ведь сажали их, а не меня. Как правильно сказал вчера Владик, я ведь не испытал, как сажают. Я знал, что это ужасно несправедливо, но когда собирали налог и выла вся деревня — я этого не забыл. И глубоко убеждён, что память об этом для меня лично была важнее даже государственного антисемитизма, хотя из-за него погиб мой дядя Сёма, который заменил мне отца, когда тот умер в 1947 году от рака.

Дядя Сёма был нетривиальным человеком. В нём был нерв, средоточие родового начала нашей якобсоновской семьи. Когда-то дядя Сёма был лихим нэпманом, содержал конюшни, потом вступил в ЕКП — Еврейскую коммунистическую партию, прошу не путать с Бундом. Был он типографским работником и блестящим служащим Института санитарного просвещения, хотя почти ничему не учился. Он лично знал Маяковского, рассказывал мне про него много интересного. Это был добрый еврей. Маленький, коренастый, невероятно наполненный жизненными силами. И во все годы советской власти он жил очень хорошо, даже когда его «раскулачили» после нэпа. Он всё умел и мог. Женился он на русской женщине, дворянке и генеральской дочери Ирине Николаевне, был отчимом её дочери, тоже Ирины. Щедрый человек, из таких южных, полнокровных, как бы одесских евреев, хотя родом он не из Одессы, а из Витебска, как и мой отец. Дядя Сёма привык, зная свою силу, тратить деньги свободно. И вдруг его выгнали с работы. Он плюнул на тех, кто его выгнал — ха-ха! Уверен был, что везде устроится. У него был какой-то фантастически широкий круг знакомых. И вот его не берут, не берут, не берут никуда. В один прекрасный день, у себя дома в Брюсовском переулке, он разговаривал со своим приятелем Гальпериным, недавно получившим Сталинскую премию как хозяйственник. Дядя Сёма сказал Гальперину, судя по доносу и по тому, что ему инкриминировали в суде, что Сталин мстит нам, евреям, за Троцкого. Зная облик дяди Сёмы, я думаю, что Троцкий был для него, в глубине души, национальным и коммунистическим героем. Дядя Сёма ничего не имел против коммунизма, если при нём можно работать, много зарабатывать и красиво жить. А жить красиво для него значило жить широко, а главное, поддерживать родню. Сосед по фамилии Адольф, учитель географии, донёс на него. Я хотел убить Адольфа, но не убил, потому что испугался, что меня посадят. Дядю Сёму посадили вместе с Гальпериным, обоим выдали по 25 лет. Ну, они же не идейные люди — на следствии раскололись и клепали на всех и друг на друга, причём дядя Сёма, судя по некоторым отголоскам, вёл себя, видит Бог, хуже Гальперина. Их судили в Московском городском суде. Обычным судом, с защитой и обвинением. Я пришёл на суд. Мой старший двоюродный брат Гришка, герой войны с тремя орденами Славы, испугался, а я нет. Жена дяди Ирина Николаевна тоже не испугалась, не предала мужа, и падчерица его тоже не предала. Они продали последние вещи, нашли хорошего адвоката. Когда начался суд, я увидел, как дядю Сёму и Гальперина провели конвоиры, вооружённые винтовками со штыками. За время следствия дядя облысел. Прежде у него были хорошие волосы с пижонским зачёсиком набок. Шёл тяжёлый, как бык, головой вперёд Гальперин. Дядя Сёма сделал нечто вроде реверанса, как бы уступая место конвоирам. Их провели в зал, а нас не пустили. Потом к нам вышел адвокат, скорчил скорбную мину и сказал: «Ирина Николаевна, я сделал всё, что мог, но увы — 25 лет». Гальперин выжил, дядя Сёма погиб в лагере. Он был лёгким человеком, легко сходился с людьми. Думаю, при его смётке, он не был на общих работах. Ирина Николаевна собирала посылки с сухой колбасой и прочим. Из Москвы их посылать было нельзя, я ездил для этого за город. И вот в 1955 году на Воркуте, на каком-то лагерном празднике, дядя Сёма, который всегда был дамским угодником, пригласил даму, стал с ней танцевать, упал и умер от инфаркта. Вскоре после этого его реабилитировали «за отсутствием состава преступления».

М.У.: Ни за что, за разговоры, обычно давали по 10 лет.

А.Я.: Эта формула правильна, но она подходит к более раннему времени, а в тот период давали уже и по 25.

Я помню день, когда освободили врачей. Я кончал 10-й класс и был «в большом законе». Я был, в общем, любимчиком школы. Вёл секцию бокса, писал стихи. И был застрахован от личного антисемитизма не на 100, а на 200 процентов. Тем не менее, когда врачей освободили, это было для меня, может быть, самым сильным потрясением в жизни. Я знал, что они не виноваты. Это была такая фантасмагория, такой сюрреализм, что трудно было что-то понять. Но инстинкты у меня были сориентированы правильно — мне просто объяснили взрослые, что всё это вздор, что врачи не виноваты. И вдруг их освободили. Я шёл в школу и — Господи Боже мой! — что со мной происходило! До этого умер Сталин. Советская власть долго морочила голову народу. Ведь Сталин умер не 5-го, а Бог весть какого марта, ведь он как жил криво, так и умер. Это Ахматова умерла 5-го марта, с тех пор я перестал в этот день праздновать смерть Сталина. Партия готовила народ к его смерти исподволь — там «дыхание Чейн-Стокса» и прочее, что было понято и обшучено более взрослым и умным Юрой Гастевым. Мне в 10-м классе было 18 с половиной лет. Из-за войны я поступил в школу поздно и в 10-м классе был здоровым, бородатым парнем. И вдруг нас выстраивают мы стоим, и наш директор школы Михаил Васильевич Козлов каким-то ноющим, неестественным голосом говорит: «Умер ты, сокол наш ясный…»

Мы с моим другом Сашкой Тимофеевским были очень возвышенные молодые люди и рассуждали не в политических категориях — в политике мы ни черта не понимали — а в категориях «справедливо-не справедливо». И вдруг Сашка, который политически созрел раньше меня — полюбил Сталина и в первый и последний раз в жизни опубликовал стихотворение о любви к нему. За что я его не только тогда не осуждал, но и сейчас не осуждаю и до сих пор храню к нему некоторую нежность. Я думаю, что это был у него абсолютно искренний порыв. Но сам я ничего не чувствовал, кроме сухой и спокойной радости. Почему-то те евреи, которые окружали меня в нашей коммунальной квартире в Хлыновском тупике, думали, что будет хуже. Тётя Муся билась в падучей, а живший у нас партиец и индустриальный командир, директор огромного сталелитейного завода в Запорожье, удивлялся и говорил ей что-то в таком духе: «Конечно, очень жалко, что умер товарищ Сталин, но что же вы, девушка — девушке, правда, было за сорок — что же вы в истерику впадаете? Товарищ Сталин умер, а вот мы подтянемся». Он был хохол двухметрового роста, а в глазах стоял чистый смех, как мне сейчас кажется, и если я вру, то не нарочно. И мне, когда мы стояли в школе в стройных рядах, а наш директор сказал, что умер сокол наш ясный, трудно было удержать смех. Потом мы с моим одноклассником Володькой Ротштейном решили прогулять школу и целый день ходили по Москве и ели мороженное. И презирали тех, кто искренно плакал.

М.У.: Давай, валяй про марксизм. Имел ли на тебя влияние мой отец?

А.Я.: В этом плане встреча с твоим отцом не имела на меня решительно никакого влияния. В порядке юмора могу вспомнить, что однажды во время спора с твоим отцом, когда я довольно лениво отстаивал основания марксизма, а отец твой тоже довольно лениво — потому что для него это было, наверное, в тысячный раз в жизни — их опровергал, и проку из этого не было и не могло быть, Надежда Марковна сказала: «Я вот тоже марксистка, в отличие от Александра Петровича, у которого как бы иммунитет против марксизма».

В школе я никаким марксистом не был. И думаю, что ваши ребята — Владик Фурман, Женя Гуревич и Боря Слуцкий и, я думаю, Владик Мельников, были гораздо более в этом плане начитаны, чем я. Но поступив на исторический факультет Педагогического института, я решил этот марксизм изучить всерьёз, исходя из того, что это, как-никак, единственно правильная идеология.

У меня всегда была бескорыстная жажда понять мир, жизнь понять. Я был сформирован сызмальства в марксистских и домарксистских общелиберальных, общеинтеллигентских предрассудках ХIХ века: считал, что существует прогресс, что наука объясняет жизнь и мир. И был глубоко убеждён, что марксизм — это правильное учение. Никогда не ставил этот вопрос под сомнение. Я считал, что моё призвание — заниматься литературой, но решил сначала выучить историю, а литературой заняться без чужой помощи. Но историю надо было учить, имея в руках инструмент, правильный компас, ориентир. И я не сомневался, что есть только один ориентир — марксистское учение. И я им занялся. Без фанатизма и исступления, не как некоторые евреи, прижав к глазам, читают молитвенник. И не так, как Толя Марченко в лагере том за томом читал. Но и не так, как требовалось для экзаменов в институте. То есть, марксистом я стал, поступив на исторический факультет. И никакая жизненная практика, эмпирика, никакие обстоятельства советской жизни меня не поколебали. Сталинский режим я ещё прежде и давно возненавидел, но не отождествлял его даже с советской властью. Я думал, что Ленин был хороший. А когда догадался, что он тоже не то чтобы бином Ньютона, всё равно я совершенно чётко разделял то наивное предрассуждение, что советская власть и сталинизм — это одно, а марксизм — это другое, и стоял как бы на марксистских позициях или думал, что на них стою. Поколебала меня в марксизме, как говорил старик Иммануил Кант, «критика чистого разума». Тут будет маленькая как бы интермедия, но по делу.

Был такой человек — N., учитель истории в нашей 135 школе. Школа наша, между прочим, не была феноменальной, как 2-я математическая, но для наших сталинских времён была, конечно, школа необычайная. N. Был очень образованный историк. Он возымел ко мне некоторый интерес, я к нему — тем более. Кончив школу и поступив на исторический факультет, я стал с ним запросто встречаться. Он старше меня, но держался со мной на равных. Мы беседовали обо всём. Играли в шахматы, пили коньяк. Никогда не напивались — он был сдержан, я при нём тоже. Вдруг однажды, не помню в каком году, но точно до дела Синявского и Даниэля — а дело это и вообще в России было вехой очень серьёзной, а в моей жизни просто ось какая-то, водораздел — шли мы по улице Герцена, и он мне сказал: «Ты, Толя, взрослеешь и умнеешь и очень много уже понимаешь. У тебя остался только один предрассудок, одно заблуждение — марксизм. Ты уже понимаешь, что советская власть, Сталин и Ленин — это всё говно. Но то, что и марксизм — говно, это ты ещё не понимаешь, потому что ты пока молод и глуп. Когда ещё подрастёшь, то поймёшь и это». Для меня его слова прозвучали крайне странно, я бы сказал, как эсксцентрическая выходка. Однако, в этом плане меня ничем нельзя было удивить. Ещё в школе, в 5–6 классе, глупые мальчишки повторяли со слов своих недорезанных бабушек и дедушек, что весь коммунизм, начиная с Маркса и Лассаля и даже с Томаса Мора — настоящий фашизм и говно. Я всё это с любопытством выслушивал, и даже в голове не было — донести или рассердиться. Что ж, у людей такое мнение! Так уж тем более во взрослом возрасте я на это отреагировал спокойно и промолчал. Хочу сказать, что я никогда не относился к марксизму как к чему-то каноническому. Я знал, что N — чрезвычайно умный и образованный человек, и подумал, что это у него некий закидон, а вместе с тем, что-то меня кольнуло: наверное, есть в его словах какая-то правда! Идти с ним в бой в плане эрудиции было совершенно смешно, потому что его осведомлённость, его начитанность не шли ни в какое сравнение с моими. Я это рассказал к тому, что до начала 60-х годов я, видимо, в каком-то общем смысле считал себя марксистом. Более того, когда я сейчас перечёл своё письмо в защиту Даниэля, написанное в начале 1966 года, то отметил два обстоятельства. Я ссылался на то, что соображения Даниэля, высказанные в произведениях, которые ему инкриминировались, были «в духе решений ХХ и ХХII съездов» — так я аккуратно, деликатно выразился. Не то, что он следует этим решениям, но как бы им не противоречит. Это одно. А второе — боюсь соврать, но мне кажется сейчас, что я тогда ещё немножечко был марксистом. Конечно, съезд — чистый понт, камуфляж — что такое были для меня эти съезды! Но вот что-то такое, какая-то закваска — мне сейчас трудно подобрать слово — не то, что революционная, но связанная с традициями революции, которую принято у нас выводить от Маркса — во мне тогда ещё сидела. Но в ту пору все плоды быстро вызревали, и уже следующее моё открытое письмо было написано в другом тоне, и это не только я так обнаглел, а вообще вся атмосфера нагнеталась. Когда, скажем, вслед за Даниэлем мы защищали защитников Даниэля, то есть Гинзбурга, то и разговор был жёстче, и иллюзий никаких не осталось. Здесь я хочу отметить: когда я окончательно расстался с какими-то марксистскими следами в своём существе — я даже и не знаю. Видимо, увы, слишком поздно, где-то в середине 60-х годов. Но сомневаться в марксизме я начал гораздо раньше, до упомянутого разговора с N. Почему он знал, что марксизм — это говно, мне неизвестно. Он вообще был учёный. А я стал испытывать очень сильные сомнения в марксизме ещё студентом, году в 1957. Как я сказал, поколебала меня «критика чистого разума». Критики моего разума не выдержал марксизм. Дело в том, что я его довольно прилично знал. Когда я говорил про Владика Мельникова и про других ваших ребят, я сравнивал школьников со школьником: они, кончившие школу и занимающиеся политикой, всякую там историю партии и марксизм заодно знали лучше меня, но когда я кончил исторический факультет, то я, естественно, знал лучше их — ну, это понятно, я был и старше, меня и не расстреляли, и не посадили, и я просто очень много читал. Конечно, есть науки более точные и менее точные. Но, тем не менее, и для гуманитарных наук есть критерий добросовестности. И вдруг я ещё в конце института почувствовал недобросовестность Маркса. В отличие от Ленина, Маркс не был гениальным политиком, а был, в общем-то, кабинетным учёным. Ленин показал, каким он на практике был политиком. Если под политикой понимать искусство захвата и удержания власти. Ленин был, конечно, великим политическим бандитом, гораздо крупнее Гитлера, а не только Сталина. Каким был бы Маркс на практике, никому не ведомо. Но будучи кабинетным учёным, он в душе своей был политиком. И я понял, что Маркс политическим вожделениям своим приносил в жертву научную истину, чего, между прочим, в самом начал не делал даже Ленин. Например, первая работа Ленина «Развитие капитализма в России», написанная в 1899 году, она-таки почти научная. Похоже, что автор хотел придерживаться фактов. Он владел нехитрой методикой того времени. Обрабатывал, как умел, земскую статистику, и не так уж плохо. А вот Маркс, тот поступил совершенно по-шулерски. Я приведу только один совершенно азбучный пример. Возьмём идею абсолютного и относительного обнищания пролетариата. Так вот — относительное обнищание — это вещь мутная. Но идея абсолютного обнищания пролетариата — насквозь прозрачна: общая тенденция будто состоит в том, что рабочие чем дальше, тем становятся беднее не только относительно класса капиталистов — это как раз так называемое относительное обнищание — Бог с ним, это вообще не серьёзно. Но что рабочий сегодня живёт хуже, чем вчера, а завтра будет жить хуже, чем сегодня — это та экономическая подоплёка, из которой выводится теория пролетарской революции. Потому что, если этого нет, то мировому пролетариату незачем совершать мировую революцию. И на этом, в общем, зиждется весь марксизм. Если не расчленять его на довольно искусственные части: на философию, которой не было, на политэкономию, ничего общего не имеющую с наукой, и на так называемый социализм, который просто химера. Поскольку вообще, по марксистскому миропониманию, экономические отношения есть базис, а всё прочее — надстройка, то вот это самое абсолютное обнищание трудящихся создаёт необходимую тенденцию, некий императив мировой революции. Вот с абсолютным обнищанием Маркс и обнаружил себя, по-моему, как жулик. Когда Энгельс писал «Положение рабочего класса в Англии», он ничего не перевирал. Положение, действительно, было ужасное. Но в конце ХIХ века оно изменилось, и не зря же была вся эта ревизия, Бернштейн и прочее. Были кризисы, Господи, было очень много плохого при капитализме, я вообще до сих пор не очень люблю капитализм. Но абсолютного обнищания не было, и Маркс это знал. Но он во имя своих установок на мировую революцию истиной пренебрёг. Научная недобросовестность Маркса меня потрясла. Для меня, с другой стороны, было большим ударом, когда крупный учёный Игорь Шафаревич совсем недавно проявил явную недобросовестность в критике социализма. Но я уже привык к тому, что люди приносят истину в жертву своим страстям. Но тогда, в середине 50-х годов, предчувствие того, что Маркс поступил, как вор, произвело на меня очень тяжёлое впечатление.

Когда я написал открытое письмо про Гинзбурга и Галанского, я пришёл к N. Очень радостный, принёс ему письмо. Ведь он ещё несколько лет назад был весь из себя антисоветский, а это был 1968 год, большой накал страстей, и уже было не до марксизма. Начался, действительно, какой-то поединок с советской властью. И могу с гордостью отметить, что я не питал никаких иллюзий относительно того, что мы её победим. Но была сладость и сила в самой честности нашей позиции. Ну, кроме того, и в том, что заступаешься за друзей. Я пришёл к N., и, как сейчас помню, мы пили чай, коньяк и говорили обо всём на свете. Вдруг я взял и прочёл ему своё открытое письмо. Написано оно было по материалам советской прессы. Я знал стенограмму суда, но выбрал самую, как мне казалось, выгодную и разумную позицию человека, который защищает Гинзбурга и Галанскова не как много знающий о том, какой это был Шемякин суд, а с позиции просто читателя советской прессы. Я разобрал статьи в «Комсомолке» и «Известия» так, что даже юристы удивлялись, как я сумел с чисто правовой точки зрения — это по их терминологии «с правовой», а по-моему, просто с точки зрения здравого смысла — хорошо защитить ребят. О, если бы это могло их защитить! К письму нельзя было придраться, настолько логически неуязвимо оно было выстроено. И вдруг N. сказал: «Кто такие Галансков и Гинзбург, я не знаю. Но я знаю Синявского, которого, как ты пишешь, защищал Гинзбург. И считаю, что этот Синявский — вреднейший человек». Меня поразило: при чём тут Синявский! Я же пишу про Гинзбурга. Это был переход от прямой защиты живых людей, которых ни за что ни про что посадили, к каким-то схоластическим построениям. Ну, это он умел. Он спросил: «Почему Синявский взял псевдоним „Абрам Терц“? Он же русский. Чтобы опорочить евреев!» Я не сразу понял: «Постой, постой, о чём ты говоришь? Во-первых, в чём тут порок для евреев? Во-вторых, что же — он сел на семь лет, чтобы опорочить евреев?» А дальше началась такая грубая и примитивная демагогия, что я разозлился. Я сделал из него отбивную котлету. Конечно, словесно. То есть я тут же потерял по отношению к нему всякий пиетет и попёр на него, как танк. Тогда он применил вполне советский приём. Он сказал: «Всё это неважно. Важно — по какую сторону баррикад ты находишься». Ну конечно же, мне хотелось ему врезать. Но я встал и ушёл. И кончено, словно не было в моей жизни никакого N. Через много лет, году в 1972, то есть за год до нашего отъезда в Израиль, раздаётся звонок. Я уже был совершенно отпетым типом, меня таскали на допросы в Лефортово. Но N. мог не знать — в газетах же об этом не писали. А он жил уж совсем какой-то академической жизнью. Я думаю, что он не был стукачом, а был просто советским человеком. Внешне, конечно. В душе он люто ненавидел советскую власть, а также марксизм и всё прочее. И вдруг он звонит к нам в Зюзино и говорит: «Анатолий Александрович, я просматривал свою записную книжку и нашёл ваш телефон. Мы давно не виделись, я даже не уверен был, живёте ли вы по старому адресу. Не хотите ли встретиться?» Я говорю: «Не имею ни малейшего желания с вами встречаться. А живу я там же, где и жил: по другую сторону баррикад». Надо отдать ему должное, он не положил трубку первым. Произошла долгая пауза, я положил трубку сам.

* * *

Когда я кончал институт, у нас на кафедре преподавал теорию литературы Фёдор Харитонович Власов, мужчина лет пятидесяти. Я учился на истфаке, но под конец у нас образовался историко-филологический факультет и ввели этот предмет. Преподаватель он был смехотворно убогий, и о нём говорить с этой стороны нечего. Этот Власов был большой злодей. Конечно, «стукач» — хорошее, выразительное, универсальное слово, очень ёмкое, но его часто употребляют не по делу. Например, называют стукачами филёров, топтунов. Но это же не стукачи! Стукач — это, так сказать, твой приятель, который ходит к тебе в дом и на тебя стучит. Власов, конечно, был стукачом, но сама категория стукачества, при всей своей ёмкости, всё-таки недостаточна, чтобы под этот знаменатель подвести личность Фёдора Харитоновича. До войны, в годы великого террора, он был, как я потом узнал, ответственным работником в области вузовского просвещения. Не помню, в каком институте он до войны работал, по-моему, в МОПИ, то есть, в областном педагогическом. Он пересажал огромное количество людей, целые группы студентов и преподавателей. По-крупному работал, был самым настоящим мясником. Палачом твёрдой руки и широкого размаха.

Окончание мной института совпало с пресловутой «оттепелью», с тем временем, когда явно стучать было не в моде. Более того, одного историка, специалиста по новому времени, разоблачили в институте публично, на учёном или каком-то ином совете не для студентов в том, что он сажал людей. И он уволился. Это — к характеристике времени.

О прошлом Власова я узнал от некоего Иосифа, мужа учительницы русского языка нашей, 135-й школы, Генриетты Моисеевны, достойной и интеллигентной женщины. Муж её сидел с незапамятных времён, с 37-го года. Той поры был узник. Она это скрывала. То есть, я и не спрашивал. Кто-то об этом знал, кто-то не знал. Посадили его студентом, и он как раз и был «клиентом» Власова. Иосиф учился в институте, где преподавал Власов. Освободился он в 1956 году, тогда я с ним и познакомился, а он снова стал жить со своей женой Генриеттой Моисеевной. Добра от этой жизни не получилось, они разошлись, родив хорошую девочку. Это и понятно — она была нормальной, разумной женщиной, а он — человек очень странный, и то, что он много сидел, я думаю, не является решающим обстоятельством. Я знал людей не сидевших, настоящих чайников и охламонов, и сидевших, которые были в жизни весьма уравновешены и нормальны.

Вскоре после того, как я окончил Педагогический институт, Власов защищал там докторскую диссертацию, как сейчас помню, по роману Л.Леонова «Русский лес». Ясно, какова могла быть научная ценность этой диссертации. Но известно, что на гуманитарном, идеологическом поприще происходили в этом смысле всякие чудеса. Любые дикари и профаны становились докторами и академиками. И вот Иосиф пришёл на власовскую защиту, чтобы разоблачить его как злодея. А ещё пришла его матушка-старушка, свекровь Генриетты Моисеевны. Сама же она не пришла, зная, как я потом понял, характер своего мужа и боясь позора.

Порядок устной защиты таков, что о диссертанте можно говорить что угодно. Можно выступить и рассказать не только о его научной работе, но и охарактеризовать его моральный облик. Тут вот что интересно — что учёный совет и большинство преподавателей знали, что пришёл разоблачитель, и хотели этого разоблачения. В большой аудитории нашего Ленинского института сидели респектабельные преподаватели и научные работники и подавали ему знаки: иди, мол, потому что Иосиф разговаривал с ними до этого в кулуарах. Так же и студенты — как бывшие, так и учившиеся в то время — знали, что предстоит разоблачение. Не говоря уже о юных вольнодумцах, вроде меня, которые жаждали разоблачения Власова. Ведь это был злодей, самый настоящий преступник, как же его не разоблачить?! Выглядело это так: в зале на сцене — стол. За столом соискатель Власов и несколько членов учёного совета. Иосиф с места заикнулся было, что хочет выступить, охарактеризовать соискателя, и тогда кто-то из учёного совета довольно вяло возразил, что это — неизвестно что — к делу не относится. То есть Иосифа элементарно сбили. Создали самую незначительную помеху для выступления. И само простое было — несмотря на эту помеху, спокойно выйти туда, к президиуму, стать на кафедру, с которой говорили все оппоненты, и сказать то-то и то-то. И ведь была поддержка из зала. Но он уже испугался. Его храбрости хватило на то, чтобы прийти и разоблачать Власова в кулуарах. Время вообще было разоблачительное. Но, во-первых, его мать всячески препятствовала его выступлению, она и пришла для того, чтобы удержать сына от опрометчивого шага. И сколько мы его ни умоляли, по его лицу было видно, что на него напал страх. А он, между прочим, изображал из себя настоящего мужчину, битого арестанта, который ничего не боится, тем более, в такое время. Но он повторял: «Да, сейчас так, а что будет потом? Что со мной будет потом?»

Когда я как-то пришёл к Генриетте Моисеевне и познакомился с этим типом, он рассказал мне про Власова следующий эпизод. Одного из студентов Власова посадили в 1939 году и вскоре отпустили. Этому студенту на свободе было неуютно, атмосфера создалась такая, что он чувствовал себя совершенно затравленным: вот-вот опять посадят. А он не знал, что его посадил Власов. И пришёл, так сказать, в альма-матер, в свой институт и в кабинет к Фёдору Харитоновичу. А тот был чуть ли не директором института. Как минимум, декан. Крупная шишка. И этот освободившийся, чудом высочивший из тюрьмы, пришёл к Власову и говорит ему: «Фёдор Харитонович, случилось невероятное. Меня и моих товарищей, студентов нашей группы, арестовали. Я чудом освободился, а они невинно страдают, заключены по какому-то жуткому недоразумению». И прочее. Власов ответил: «Органы безопасности разберутся. Подождите-ка немножко». Вышел, позвонил в НКВД и продолжал с ним разговаривать. Пришли чекисты и тут же, в кабинете Власова, этого студента арестовали. И с концами. Это был товарищ Иосифа. Он рассказывал об этом случае так, будто видел всё своими глазами. И прибавлял: «Да я бы на месте этого студента, если бы увидел, что Власов меня предал, неужели не схватил бы стул и не разбил бы ему голову?» У него были сильные, волосатые руки, и вообще он имел вид геройский и зверский. И тогда я подумал: Да, этот парень так бы и сделал. А тут, в 1957 году, на защите власовской диссертации, он позорно потел и дрожал. Его хватило только на одну робкую попытку. Чуть-чуть на него цыкнули, при том, что явно аудитория была на его стороне, и он испугался. Кстати, Власов не защитил в тот раз диссертацию. Его просто забаллотировали. Но, насколько мне известно, он её защитил потом. И стал доктором наук.

А на той защите, помню, выступал один генерал. Уж он-то говорил не о Власове-филологе и не о его диссертации, и не о его научных работах, а о его боевом прошлом. Власов какое-то время находился, так сказать, на фронте. Во всяком случае, в армии. Конечно, в политотделе или в особом отделе, но это неважно. По каким-то намёкам генерала было совершенно ясно, в каком ведомстве служил Власов. Да и где он мог служить? Не сомневаюсь, что он и во время войны продолжал свою деятельность.

* * *

Про «Хронику» я расскажу только то, что, как та рубашка, ближе к телу. Тут связаны всякие моменты: образование Инициативной группы, предшествующий этому событию арест Петра Григорьевича Григоренко и Ильи Габая. А «Хроника» уже выходила, с 1968 года. Её делала Наталья Горбаневская. Она сделала 10 номеров, и делала их хорошо. Она вообще человек литературный, умеет писать, владеет материалом. Главное свидетельство этому, наряду с 10-тью первыми номерами «Хроники», это, конечно, составленная ею замечательная документальная книга «Полдень». Вместе с тем, «Хронику» Горбаневская делала самоубийственно. Делала её дома, очень медленно, не понимая, что фактор времени здесь — это фактор выигрыша. То есть — побыстрее сделать, и с плеч долой. Её уже отдали на поруки матери, не хотели создавать лишнюю мученицу, временно отпустили, не посадили, и она стала у себя дома делать «Хронику». К ней приходили дважды. Находили явные следы «Хроники», улики. Ну, её и посадили. И посадили в Казанскую психушку. Я после ареста Натальи был вне себя. Мне не хотелось оставаться на свободе. И освобождение её произвело на меня потрясающее впечатление. Когда она позвонила и сказала, что говорит уже из Москвы, со мной произошло нечто непонятное, что я могу понять только сейчас, после своей болезни. Но я сейчас говорю не о себе и не о ней. Ведь «пресловутое общее дело» от её ареста тоже пострадало.

Первые 10 выпусков «Хроники» были очень тоненькие, потому что мало было материала. «Хронику» можно уподобить снежному кому. Катится маленький шарик, обрастает снегом и превращается в огромную снежную массу. В ту пору, когда «Хронику» делала Наталья, материалов было относительно немного. Когда её посадили, то случилось так, что «Хронику» стал делать я. И первые два номера после неё сделал целиком и полностью, написал от первой буквы до последней. У меня была очень хорошая машинистка и секретарша, Надя Емелькина. Секретарша нужна была мне в том смысле, что с грудой бумажек необходима была предварительная работа: только сотая часть была обработана заранее. Но условия работы были совершенно другими. Я не думал, что мы можем целые годы играть в ту игру. Я рассчитывал выпустить ещё несколько номеров и обскакать, так сказать, Галину Борисовну — КГБ — на какой-то короткой дистанции. И понял, что для этого нужно, во-первых, делать «Хронику» не дома и не в каком-то, заведомо известном КГБ месте, а искать более подходящие места и делать быстро. Кроме того, случилось так, что накопилось много материала. Доказательством этому служит то, что 11-й и 12-й номера — очень толстые. Что такое, собственно, создание «Хроники»? Это, условно говоря, три звена. Первое — собирание, накопление материала, его предварительная обработка. Этим я никогда не занимался. Существовало стихийное разделение труда. Второе звено — это как бы рабочая часть. Вот этой рабочей частью, собственно написанием или, говоря языком советской власти, «изготовлением» «Хроники», я и занимался. А третье звено — распространение, которое вело за собой отзвуки, отголоски и новую информацию. Я вначале ещё приносил домой свеженькие, напечатанные на папиросной бумаге номера, а потом стал бояться и этого не делал. После 11-го и 12-го номеров возникли трудности. Случилось так, что следующий выпуск почти весь написал Гарик Суперфин. В своей области, в библиографии, он гений. Но когда он попытался стать автором, то это оказалось чем-то совершенно невразумительным. Дело в том, что благодаря Горбаневской, создавшей в первых 10-ти номерах определённую традицию, «Хроника» выходила на хорошем литературном уровне. Произошёл скандал. Потом Гарик был бесценным человеком. Я был заменим, а Гарик — нет. Когда же он сел не в свои сани, он наделал такого, что мне и вспомнить страшно. Я это зарубил. А «Хроника» должна была выйти вовремя. Потом уже начались всякие финты и пассажи, а в то время она выходила с точностью газеты «Известия». Нужно было спасать дело, и я привлёк других людей. С тех пор уже образовался некий коллектив, как я в шутку называл, «бригада антикоммунистического труда». Мы меняли места, меняли дома. В дальнейшем я до 27-го номера включительно оставался литературным редактором «Хроники» и автором многих материалов. Начиная с 13-го номера стало легче, потому что, кроме меня, в «изготовлении» участвовали другие люди. «Бригада» могла состоять из одного, двух, четырёх человек — неважно. Важно, что я был не один. Но я за это дело отвечал. Итак, с весны или с лета 1969 года, это легко уточнить, по осень 1972 года, с 11-го по 27-й, кроме одного, 15-го, когда меня не было в Москве, — то есть 16 номеров «Хроники» — это была моя работа. Но, начиная с 13-го — не только моя. Говорю только о второй стадии, об «изготовлении». Что касается собирания материала и распространения, то это было не моё дело.

* * *

Известно, что Инициативная группа возникла весной 1969 года после майского ареста Петра Григорьевича Григоренко в Ташкенте, а вслед за ним вскоре и Ильи Габая. Но разговоры и планы её создания относятся к более раннему времени. Я не был свидетелем очень важных разговоров, а только знал о них с чужих слов. О том, что несколько человек — почему-то мне сейчас помнятся Красин и Горбаневская — обсуждали возможность создать постоянно действующую легальную организацию. Другое дело, что фактически получилось так, что — не при КГБ будь сказано — органом этой легальной организации, Инициативной группы, стала нелегальная «Хроника текущих событий». Но это позже. Дело в том, что «Хроника» старше Инициативной группы. Но замышлялась Инициативная группа тоже давновато. На моих глазах инициатором этого дела был Пётр Григорьевич Григоренко. Мы собрались у него в доме. И ты была и даже приняла очень активное, не по чину — я шучу, конечно, — участие, ухитрившись схватиться, сцепиться с Петром Григорьевичем. А он вообще к таким личным столкновениям относился очень болезненно, был неохоч к таким вещам. Тем более, тебя он видел едва ли не впервые. Я помню, как один раз, схватившись из-за чего-то с Якиром, он — старый человек — вышел на кухню, и у него от волнения прямо в раковину хлынула из носу кровь. Итак, был Пётр Григорьевич, Пётр Якир, Красин, Юлиус Телесин, Борис Цукерман и я. Почти не сомневаюсь, что был Сергей Ковалёв. Может, Великанова. Тогда был посажен Иван Яхимович, и Пётр Григорьевич предложил создать как бы Комитет в защиту Яхимовича. Для него была важна идея создания легальной группы, организации. Именно инициативной группы. Инициативной по существу, то есть проявляющей инициативу. Название же это пришло потом. Он, Григоренко, аргументировал необходимость создания группы так: нужно защищать Яхимовича, защищать других, а для этого должен быть какой-то центр. Теперь делает каждый, что хочет, на свой страх и риск, и это прекрасно и мужественно, но нужно как-то координировать наши действия. Допустим, в своё время Якобсон, условно говоря, написал такое-то письмо, и Габай написал такое-то письмо. А если будет координационный комитет в защиту Яхимовича или как его ни назови, тогда наши действия будут скоординированы. Пётр Григорьевич был необыкновенно трогательный человек. Он был — и есть — человек умный и трезвый, но в нём была какая-то детскость, и я запомнил, как он сказал: «Тогда все будут лучше работать». Тут ты в него вцепилась. У тебя был страх не за себя, а за нас, ты всё это подробно проходила в детстве. Особенно тебя напугало слово «организация». Пётр Григорьевич не потерпел такого натиска с твоей стороны.

М.У.: Я сказала, что они бандиты, а он ответил: «А я бандитам не хочу подчиняться».

А.Я.: Да, и сказал, что у тебя истерика. И вообще высказался весьма сурово. Впоследствии он к тебе прекрасно относился, и ты, как и Санька, и я, вела с ним переписку, когда он сидел в психушке.

Я точно помню, что когда поставили вопрос на голосование, то Петра Григорьевича поддержали только я и Юлиус Телесин. Он высказался безусловно пользу этого дела и ушёл. Помню, что Цукерман сказал: «Жаль, что на моих глазах разрушается такой хороший замысел». Замысел был хороший, но Цукерман его не поддержал. Григоренко всегда пользовался юридическими советами Цукермана. Тот ведь знал до тонкости все советские законы, и с этой стороны и нужна была его поддержка. Безусловно против были Красин и Якир. Ты, естественно, не имела права голоса, а когда проголосовали, то, мне помнится, Григоренко поддержал один я. Помню ещё, что Красин с необычайной важностью и торжественностью сказал такую фразу: «Уже два года, как в России существует демократическое движение». Я впервые тогда услышал это выражение, и меня покоробило. Что ж, известно, что Красин в енисейской ссылке сам записывал свои речи на магнитофон, и сам их слушал. А потом ему эти плёнки поставил в Лефортове Павел Иванович Александровский, его следователь. Там он повторял такую, примерно, фразу — за дословность не отвечаю, но отвечаю не только за общий смысл, но и за тон: «Волею судеб я возглавил демократическое движение России». Это в его духе! Я ещё вчера говорил, что выражение «правозащитное движение» — точнее и не то, чтобы скромнее, но отражает суть дела правильнее. Почему «правозащитное» — хорошо, объяснять не надо. Всякое же демократическое движение предполагает демократические реформы, преобразования, вернее, прожекты таких реформ. Некую демократическую программу. У нас её не было. Мы, даже и понимая, чего стоит советское законодательство и право, всё равно к нему апеллировали. И до сих пор ещё апеллируют. Ну, сейчас другие времена, другой разговор, я говорю про то, что было тогда. Мы выступали против беззаконий, против произвола, против нарушения буквы закона. Далее — демократия всегда апеллирует к массе народа. Мы особенно не апеллировали. Есть замечательная песня Кима:

Так вот — была горсточка больных интеллигентов. Это очень точно, но со здоровым, та сказать, миллионом связи-то никакой не было. Потом, когда «Хроника» разошлась шире, может, мы стали больше связаны с массами. Но конструктивной, демократической программы преобразований у нас не было. С моей-то точки зрения, главное — было нравственно сопротивление. Но у нас было и очень хорошее как бы правовое направление — Чалидзе, например, Литвинов. Задал этому направлению тон Цукерман, но он потом отошёл, а Чалидзе и Литвинов и сейчас эту линию гнут. И стремятся всё интерпретировать в правовых категориях. И они ввели термин «правозащитное движение», который меня, безусловно, больше устраивает, чем «демократическое движение». Он просто правильней. И потом это как-то снижает пафос. А Красин был крайне склонен к патетике.

А потом, когда посадили Петра Григорьевича, мы собрались совсем в другом месте, и здесь уже Красин и Якир, которые незадолго до этого решительно отвергли идею организации, стали её инициаторами. Ну, а я — по-прежнему, не изменив своей позиции, был «за». Тем более было очень горько, и злость большая была на Софью Власьевну — советскую власть — что посадили генерала и Ильюшку Габая. Я был «за», а самыё умные и чуткие ко всему люди, Сергей Ковалёв и Татьяна Великанова, были против, потому что Якир и в то время уже вёл себя в некоторых случаях недостойным образом. То есть, делал вещи безответственные, а бывает, что безответственность становится синонимом недостойности, и это ещё мягко сказано. Он позволял себе взять, допустим, и в какой-нибудь нашей петиции — им конца не было — поставить подпись человека, его не спросившись. Или чуть не силой навязать кому-то это подписантство. И ещё он выкинул какие-то пассажи — я уже не помню — из-за которых Ковалёв и Великанова при голосовании воздержались.

Мне-то всегда было ясно, какого мужества и какой силы человек Ковалёв. Сейчас это известно всему миру. Он и Черновол — по-украински правильнее Чорновил — возглавляют великое движение узников за статус политзаключённых. И вообще, Ковалёв — титаническая личность по силе ума, по необыкновенному благородству. Но он очень тихий, очень скромный, ему всегда были отвратительны любая оголтелость и экстремизм. И сейчас его позицию в лагере нельзя назвать оголтелой. Он просто проводит свою линию. На самом деле, это, с моей точки зрения, одно другому не противоречит — то есть быть тихим и проводить свою линию.

Но я хочу сказать, что психологически получалось так, что, допустим, Ковалёв не хотел связываться с делом, которым занимался Якир, но связывался же. И я, поругавшись из-за вполне определённых вещей с Якиром в 1970 году, взял и вышел из Инициативной группы. Очень хотели узнать от меня на допросах в Лефортове, почему это я вышел. Естественно, Якир им это «осветил». Но он осветил со своей точки зрения. А они хотели, чтобы я сам рассказал. Но я на этот вопрос отказался отвечать, как и вообще на все их вопросы. Кроме таких: «Это ваша подпись?» «Да, моя». «Значит, вы автор?» «Да, или один из авторов». Ну, а потом, когда посадили Вовку Буковского, так я опять вернулся в Инициативную группу. Потому что, связавшись, эти связи разорвать уже нельзя. Ты чувствуешь, что ты нужен, что ты можешь чем-то помочь, что очень трудно, что посадили очередного товарища. И тут вступают в борьбу две силы. Центробежная — то есть, бежать от этого страшноватого «центра», страшноватого не тем, что пребывание в нём чревато арестом, а тем, что собрались там уж очень разные люди. Что одно дело — та же Великанова и тот же Ковалёв, которые мне всегда были близки, с которыми я всегда находил общий язык и которым я безгранично доверял, как и они мне, а другое дело Якир и Красин. Значит, бежать, отделиться, не быть, так сказать, в этой обойме, в этой команде, футбольной или иной. Быть самому по себе, как Синявский, как Даниэль — свободные литераторы, каким и я был долгое время, до демонстрации в связи с оккупацией Чехословакии в августе 1968 года, когда познакомился с Григоренко. Но я уже, конечно, о нём много слышал, а он читал мои письма, в частности, в защиту Гинзбурга и Галанскова. До этого я, повинуясь голосу своего разума и своей совести, выступал на свой страх и риск. Так же, как и другие. Но Пётр Григорьевич сказал: «Давайте объединимся, и тогда мы все будем лучше работать». Григоренко и был носителем такого организующего начала. Его арест нас и объединил. Но фактически-то мы не объединились. У нас всегда были разногласия, никогда не было полного доверия всех ко всем. Потому что мы были слишком разные люди. Никто не подозревал, конечно, что Якир и Красин так себя поведут, но это были люди другого стиля. Или, например, Буковский. Он был самым настоящим борцом, чтобы не сказать революционером. В расхожем представлении с понятием «революционер» непременно связан атрибут насилия. Но если это исключить, то он был революционером — с темпераментом борца, практического деятеля, который считает, что для дела можно себе позволить очень многое. А Ковалёв был настроен совершенно иначе. Я был согласен с Ковалёвым. И хотя Вовка-то Буковский герой — да что об этом говорить! — он не был мне так близок, как тот же Ковалёв. Правда, Буковский не был членом Инициативной группы, но это совершенно неважно. Ведь то недолгое время, что он был на воле, он всегда входил в самое ядро. И больше всех, конечно, дров колол. Он всегда больше всех делал, потому что интенсивность его практической деятельности была огромна. Стоит вспомнить его обращение к психиатрам. Он функционировал с колоссальным напряжением, непрерывно, и был самым настоящим профессионалом. Не помню — кого же это судили? Он подошёл ко мне и говорит: «Ну что ж, ты, значит, вышел из Инициативной группы, теперь ты и „Хронику“ откажешься делать?» Я говорю: «Почему же? Как делал, так и буду делать».

Приехал в Израиль из Москвы ученик Ковалёва Ривкин, и мы с ним обратились к Вайдману, швейцарскому профессору, крупному физиологу, который тоже приезжал сюда. Мы с ним встретились. И по его, и по всем отзывам, Сергей — выдающийся учёный ХХ века. У него есть идеи необыкновенной смелости, открытия в различных областях биологии. Это учёный огромных возможностей и уже больших достижений. И всем этим он пожертвовал делу своей совести и гражданскому долгу. Его выгнали из университета, он потерял лабораторию. Его взял к себе на работу человек большой доброты и широты, покойный Виталий Рекубратский, ихтиолог. Сергей и в этой области тут же стал делать открытия, нашёл какие-то мутации, хотя рыбы не были его прямым призванием. А в повседневной жизни он как бы человек замедленного действия. И при этом — огромного обаяния. Ещё не познакомившись с Ковалёвым, я слышал, что его нельзя не полюбить, что в нём — изумительная естественность, как в Андрее Дмитриевиче Сахарове, и в этом они сродни друг другу. И он удивительно умён. В нём нет никакой узости, какая бывает у некоторых учёных, будь то гиганты в своей области. А у Сергея — огромный интерес ко всему — просто к жизни, к людям, к литературе, искусству, к природе. С ним было всегда легко. С Таней, например, Великановой, которую я так же люблю, как и Сергея, и то бывало иногда трудно. Она как-то задыхалась от собственной огромной — внутренней — нервной и духовной деятельности. И создавала вокруг себя напряжение, как бы поле. И с ней бывало тяжело. Но я же и сам тяжёлый человек, я знаю. А с Сергеем всегда было легко. Обычно он у нас бывал, но прийти к нему на улицу 26-ти бакинских комиссаров и провести несколько часов, обычно уже до утра — было праздником. Он как-то удивительно успокаивающе действовал на людей. Хотя он вовсе не из той породы, что горьковский Лука — очень хороший, кстати, старичок. Единственный положительный герой пьесы «На дне». Лука успокаивал людей непосредственно, словами, он был против туполинейной, ранящей людей правдивости. Он их оберегал с помощью некоторых мистификаций. А Сергей как раз всегда говорил правду. Никогда не стремился ни сам в себе взрастить иллюзии, ни другим людям привить какие-то миражи. Умел смотреть правде в глаза. Какая-то исходила от него атмосфера необыкновенной внутренней уравновешенности, доброй силы и спокойствия. И в этой атмосфере было очень легко дышать.

* * *

Пётр Якир был как бы девственник. Всех обыскивали, а его нет. Потом, из разных источников, до нас стали доходить слухи, будто он давно был связан с органами. Но я и тогда считал, и сейчас считаю, что Петя был «двух станов не боец», а боец одного, нашего, стана. Тем не менее, его не обыскивали. То ли КГБ не хотел трогать его мать, Якиршу, командармшу, то ли у них были свои тактические соображения, потому что он вёл себя так, что давал КГБ очень много сведений. Скорее всего, и то, и другое. И вдруг, по заведённому уже о хронике делу No.24 — у Якира обыск. А стиль дома был такой: как-то Ира Якир — а она-то как раз собирала информацию и была большой мастерицей — поехала на Украину с ответственным, так сказать, партийным заданием от папы, и там, на Украине, выдержала обыск, обманула КГБ и привезла в каблуке какие-то бумажки, что, в общем-то, было не так-то просто, потому что Галина Борисовна [КГБ] — вполне квалифицированная дама в смысле обысков. Между прочим, Ира Якир всегда была безупречна: и имя её, и репутация — абсолютно белоснежной белизны, как и Вали, её матери, не говоря уже про мужа Иры, Юлика Кима. И когда Ира вернулась с Украины и, смертельно усталая, заснула, отвинтив свой каблук, то тут-то и пришли с обыском и прямо взяли этот каблук с записочками. Это — я вперёд заглядываю — было после первого обыска. Я просто хочу сказать, что и после первого обыска, когда Петя в этом плане уже не был персона грата, всё равно никаких предосторожностей в доме не соблюдалось, а Петя бывал всегда пьян. Помню, как на лестнице этой проклятой Пётр рассказывал чудовищные вещи Габаю, едва тот освободился: «А вот этот номер „Хроники“ делают Якобсон и N.» А сам Якир, кстати, «Хронику» не делал, никогда близко к ней не подходил. Габай просто содрогнулся. Не удивительно, что он потом бросился из окна. Я бы не бросился, я бы побоялся, но Габай уже был травмирован. Он понял, что попал просто в гадюшник. Что действительно всё это бесовщина. И в этой совершенно бесовской атмосфере жили такие чистые люди, как Ира Якир. Всё это очень трудно понять, но знать это нужно. Когда у нас был первый обыск по делу Nо.24, то мы как-то сумели дать знать, и к нам все устремились. Уж если к нам на обыски приходили люди, то к Якиру хлынули настоящие толпы, как паломники в Мекку, только с необычайной оперативностью. Говорят, у него делал обыск генерал. Когда пришли с обыском, дом Якира был, как обычно, полон народу. Во время обыска уходить, как известно, нельзя, и всех рассадили по диванам и стульям. А в это время новые люди валят буквально толпами. Сначала пускали, а потом прекратили: какой же это обыск, когда толпа собралась чуть ли не как на проводах в Израиль. Насколько я помню, обыск продолжался больше 12-ти часов. Многие, так сказать, мученики освободительного движения дремали на лестнице. Короче, только Якобсона там и не хватало. Каким-то образом мне дали знать, что у Якира обыск, и я туда двинулся. Когда я туда явился, было не очень поздно. Ещё и после меня приходили люди и имели героическую возможность сидеть до утра на лестнице и ждать до конца обыска. На них просто плевали. Тем не менее, вызвали большой наряд милиции, чтобы контролировать это дело, чтобы не хлынул туда народ густым потоком. Я заметил милицейские машины, их называли «раковые шейки». Сел в лифт, приехал в знаменитую квартиру 75, позвонил. Мне открыл высокого роста джентльмен, крупный офицер КГБ, и довольно вежливо спросил: «Кто вы такой?» Раздался истерический вопль Якира: «Это мой друг Якобсон!» Тогда тот спокойно закрыл перед моим носом дверь. Из квартиры вышли три милиционера. Не кагебешники, которые, будто бы, во главе с генералом делали обыск, а милиционеры. Спокойно взяли меня под ручку, посадили в лифт, и пока лифт спускался, лейтенант милиции спрашивает: «Вы почему в нетрезвом состоянии появляетесь в общественном месте?» А я говорю: «Это, может, для вас оно общественное место, а я приехал в гости к моему товарищу Якиру». А лифт всё ехал. «А почему вы такой небритый?» «Небритый я, потому что я не побрился, а вот у вас, по молодости лет, борода вообще не выросла». Это он съел, но когда мы вышли на улицу, он сказал: «Вот машина, и сейчас мы вас как пьяного хулигана доставим в милицию». А дальше он показал налево, проявив прямо-таки необыкновенное великодушие: «Но если вы сейчас же уйдёте отсюда к такой-то матери, то у вас есть шанс». Я без колебания выбрал второй вариант. Смирно и тихо свернул налево и, очень радуясь, пошёл к метро. По тому, чем я тогда занимался, мне совершенно не надо было попадать в милицию. Я уже знал, что такое милиция, это же было после нашего легендарного, а с моей точки зрения совершенно позорного происшествия на Красной площади в декабре 1969 года, с моим пресловутым растоптанием сталинского портрета. Это было на первом обыске. Чёрт знает, сколько оттуда увезли. Потом ходили легенды о том, как героически Якир ругался матом и будто бы ударил кого-то из обыскивающих. Глупости, никого он не ударил. Так же, как на знаменитую эту демонстрацию 25 августа 1968 года, на которую я из-за тебя не попал, а может и сам бы не пошёл, не знаю — он также ужасно хотел выйти, но почему-то оказался в милиции.

Якира посадили, как мне помнится, в июне 1972 года. Гершович помнит наверняка. Через несколько месяцев поползли слухи, что Якир даёт показания. Помню, мы шли на панихиду по Галанскову в Преображенскую церковь. Отец Дмитрий Дудко держал этот приход. Там мы впервые увидели Синявского после освобождения, он пришёл туда на панихиду. И вообще, все мы пришли. Там со мной об этом говорили. Но уже не впервые. Конечно, всё началось с очных ставок. Причём, надо отдать должное честности и мужеству Иры, его дочери, потому что от Иры, я думаю, всё это и пошло. Он не сразу её огорошил — дескать, я раскололся. Он сказал, что даёт показания из тактических соображений. Что-то даёт, а что-то не даёт. Мы немножко перепугались. Потом слухи больше, больше, потом ужасно взволновалась Валюша, и мы с ней встретились. Она спросила: «Неужели ты веришь, что мой Петя…» Я в ту пору не только верил, я просто уже знал, что Петя даёт показания. Было ясно, что он говорит обо всех подряд. Почему он это делает — другой вопрос. Тут же возникла версия, что его там то ли подкуривают, то ли наркотики дают, чёрт знает что. И всё оказалось вздором. Мне хотелось, как только можно, утешить Валю. Не помню точно, что я ей ответил. С одной стороны, я не бросился ей в объятия со слезами: «Ах, что ты, Валечка, конечно же наш Петенька святой». С другой стороны, не огорчил её, а как-то мягко сказал: «Подождём, Валюша. Ты знаешь, в какой стране мы живём, и что за организация КГБ. И, Господи, ты столько в жизни пережила, ты сидела и видела, Бог знает, что. Погоди, всё выяснится». Итак, слухи пошли от очных ставок. А потом всё стало несомненным. Якир и Красин капали на всех, и на меня тоже, поскольку я был, увы, не последней фигурой во всей это заварушке. Конечно, они на меня дали бездну показаний. Но главные их показания — в плане открытых писем — это вздор, там же и так стояла моя подпись. И до этого Ирина Белогородская год отсидела, а я даже в зал суда ухитрился попасть, где её судили. Говорю: «Я — автор, почему её судят, а не меня?» В чём меня можно было уличить? В чём-то криминальном, тайном. А именно, в изготовлении «Хроники». В отличие от них, я больше ничем тайным не занимался. С корреспондентами не общался. Так они рассказали, что знали. А они знали, что я её делал. Но где, когда и как я её делал, они не знали, потому что мы их близко к «Хронике» не подпускали. Почему не подпускали — не знаю. Конечно, сейчас очень легко сказать, будто мы были такие мудрые и проницательные. Но в действительности так получалось, что «Хронику» писали те, кто умел писать. Вначале это была Горбаневская, а потом другие люди. Но не Якир, и не Красин. Был разумный подход: людям не нужно знать лишнего. Если, условно говоря, кто-нибудь привозил из Литвы или с Украины какую-нибудь информацию, я же не обременял себя излишним знанием — где и как её раскопали. Поэтому Якир и Красин не знали, в каком доме и с кем я её пишу. А советская власть уже любила проводить чистые, с её точки зрения, процессы — чтобы были факты, чтобы всё было доказано. Даже независимо от того, как себя ведут подследственные. Ведут ли они себя, с нашей точки зрения, плохо и капитулируют, что, кстати, случалось нечасто. Либо они ведут себя безупречно. Либо ведут себя сначала слабо, а потом и уже до конца — героически. Так что Якир и Красин не могли засвидетельствовать, чем я занимался. Для этого понадобилась Надя Емелькина. Она-то и была прямым свидетелем. И она пошла на поводу у Вити Красина, и, по её собственным рассказам, два дня не давала показаний, а после очной ставки с Красиным она показания на меня дала. А потом прибежала на Автозаводскую, сказала, что так, мол, и так. Меня тут же предупредили. Кстати, в КГБ ей сказали: «Передайте „вашим“, что, если выйдет 28-й номер „Хроники“, мы немедленно арестуем Якобсона». Что и было передано. Мы собрались и обсудили вопрос: быть или не быть 28-му номеру. И я, естественно, был лишён права голоса как лицо заинтересованное, неспособное разумно, так сказать, посмотреть на предмет. И решили: нет, не выйдет сейчас 28-й номер. Он вышел, когда я уже был в Израиле, с перерывом больше года: Ходорович, Ковалёв и Великанова заявили о том, что они ответственны за «Хронику», и аргументировали её возобновление так: КГБ путём шантажа и угрозы посадить Якобсона добился временного её прекращения. Но мы считаем, что шантажу принципиально нельзя уступать.

В тот день, когда я кончил 27-й номер, я пришёл на Лесную улицу, в район Белорусского вокзала, где провожали в Израиль Гершовича. Я ему доверял и сказал: «Володя, сегодня мы кончили 27-й номер».

Когда стало ясно, что Якир и Красин дают показания, мы поняли, что положение очень фигово. И держали совет. Я в ту пору был особенно близок, и так оно и осталось до самого отъезда из России, с двумя людьми: с Татьяной Великановой и Сергеем Ковалёвым. Мы втроём всегда советовались и всё обсуждали. И даже тогда, когда мы уже знали о показаниях Якира и Красина, то и тогда оставалась по отношению к ним какая-то «презумпция доверия». Все эти сказки о том, что к ним применяют химию, гипноз или ещё что-нибудь, оказывали на нас, по-видимому, какое-то действие, если такая на редкость умная, трезвая, неспособная к эмоциональным всплескам женщина, как Татьяна Великанова, сказала: «Если меня посадят, и вы услышите, что я раскололась — не верьте. Ничего они от меня не получат, разве что включат мне в мозг электричество.» И тогда мы с Серёжей смиренно высказали предположение, что и мы не пойдём навстречу пожеланиям трудящихся, будем держаться, вести себя, так сказать, по совести. А дальше мы приняли разную тактику. Они — тактику высокомерного неразговора с ними — действительно, высокой мерой меря эту банду, а я разговаривал. Вдруг нас стали вызывать на графологическую экспертизу, проверять почерк. И так получилось, что я дал образцы своего почерка, а они не дали. То есть я написал под диктовку этого чекиста, майора Интерна Николаевича Комарова из бригады Александровского, как он велел — и пером, и карандашом, аж рука устала, чтобы в найденных у Петеньки бумагах идентифицировали мой почерк. А Ковалёв, Великанова и Ходорович писать не стали и послали Галину Борисовну в известном направлении. Смысл их отказа был такой — не хочу с вашей преступной организацией разговаривать. А я решил разговаривать, но показаний при этом не давать. Я считал себя находчивее следователей, считал, что я не даю им, а получаю от них косвенным образом информацию. То есть по вопросам кое-что соображаю и передаю своим. Татьяна и Сергей для себя выбрали правильную линию, а я для себя. Поэтому в ту пору меня таскали на допросы больше их. И вообще, на мне, казалось, было больше грехов. Но кто взвешивает грехи? Какая-то слепая Фемида. Я к этому относился совершенно хладнокровно и ходил в Лефортово, как в дом родной. И не в ваше старое Лефортово. Они себе построили настоящий дворец советов. Лубянка стала периферией, там остался КГБ РСФСР, а в Лефортове — КГБ СССР. И я туда ходил запросто. А потом всё докладывал Татьяне и Сергею. А их время от времени туда приволакивали, и они молчали или повторяли, что не хотят разговаривать с преступной организацией.

Так оно и было до конца, когда меня стали шантажировать насчёт Израиля. Я уже подал документы на выезд. И тут другой следователь, Александровский, произнёс речь: мол, выбирайте сами маршрут поездов. Он любил такие слова, как «дилемма», «альтернатива». И вообще готовился к допросам, как учитель к уроку. Правда, зная, что я разбирал два перевода одного сонета Шекспира, он иногда путал фамилии переводчиков. Так он сказал: «Выбирайте», — и назвал три пункта: Хайфа, Париж и Таруса. Хайфа была для него, как Марсель, олицетворением не просто Израиля, а вообще свободы. Ведь там порт, море. Ну, Париж — он и есть Париж, а Таруса — это даже лучше Москвы. Тогда это ещё не было местом, где живут ссыльные. Тогда это был просто курорт московской интеллигенции. «Либо — вы знаете, поезда идут и в ином направлении». То есть, либо вам свобода, либо другие маршруты. Давайте показания, хотя бы про себя. Конечно же, сперва про себя, а не про других. Расскажите то-то и то-то. Он хотел, чтобы я по поводу определённых документов подтвердил то, что они и так знали. Есть такой приём. На процессе Синявского и Даниэля на этом поймали свидетеля Хазанова. В КГБ знают всё, даже то, что собаку Даниэлей зовут Кирюхой, как же им не рассказать всё? Но и я был не Хазанов, и времена были не те. Я говорю: «Вы знаете, ну и знайте, и утешайтесь тем, что знаете. А я буду утешаться тем, что вы знаете это не от меня».

М.У.: Мне хочется, чтобы ты рассказал о некоторых людях, которых я тоже знала. Очень трудный для чужих глаз человек, для того, чтобы его описать — это Гарик Суперфин. А любить его очень легко.

А.Я.: Гарика Суперфина я знал с раннего его детства. Я проводил много времени в семье моего товарища и одноклассника, родители которого были давно знакомы с моей матерью. У их соседей был маленький, худенький мальчик. Я его старше лет на восемь, сейчас это не так важно. Но когда-то я учился в 10-м классе, а он во втором. Ребёнком он мне не нравился, как не нравятся вундеркинды. А он всегда был вундеркиндом. Хотя, может, он плохо учился в школе, но всегда сумасшедше много читал. И когда я уже всякими этими делами занимался — а чем занимался Гарик, было неведомо — Буковский, помню, сказал: «Гарик всегда знал всё». И в этой ёмкой фразе, на самом деле, содержится очень глубокая и ёмкая характеристика Суперфина. Но долгое время Гарик был как бы теневой личностью. И вот уж кто был, так сказать, охотником-одиночкой, кто не имел тяги ко всяким организациям, группам, партиям. Я тоже не имел такой тяги, но он особенно.

Известно, что в своей области он уникальный специалист. Сказать о нём «специалист» — это очень бледно. Конечно, он специалист. Но при том, что он не получил высшего образования — из одного института его отчислили, а второго он не кончил — он просто гигант в своей области. А область его очень обширна. Кратчайшим образом, единственным словом, я охарактеризовал бы это как источниковедение. Архивы, документы, библиография — это его стихия. У него — колоссальные знания, феноменальное чутьё, а главное — удивительный диапазон. Например, Лазарь Флейшман, который работает здесь, в Иерусалимском университете, в этом смысле близок Гарику. Он тоже документалист, охотник за документами. У него тоже немалая, но всё же обозримая, сфера исследования. А кругозор Гарика и сфера, поле его деятельности, поистине необозримы. Он был бесценным человеком не только для Солженицына и Сахарова. Все, кто в последнее время, перед арестом Гарика, имели дело с документами, источниками, архивами, всякого рода справками — не могли без него обойтись. Но даже и такие сумасшедшие эрудиты, как лингвист, филолог, семиотик и Бог знает кто — Кома [Вячеслав Всеволодович] Иванов — тоже, мне кажется, обращались к его помощи. Сфера его интересов — это вся история литературы и собственно история. Помню его разговор с Верой Прохоровой о генеалогии её дворянско-купеческого рода, неотделимого от русской истории и культуры. Всем этим он не просто интересуется, а обладает какими-то устрашающими знаниями. Это сказала мне потом и Вера, на которую, кстати, он произвёл самое лучшее впечатление. Но феноменальнее всего, конечно, его профессиональная эрудиция. Незадолго до ареста он сделал крупное открытие в области истории литературы — разыскал письмо Гоголя. Наследием Гоголя после его смерти и по сей день занимались, наверное, не менее усердно, чем наследием Пушкина. И обнаружить письмо Гоголя — дело нешуточное. Гарик просто его вычислил. Он понял на основании имеющейся информации, что такое письмо должно быть Гоголем написано. Исследователи не знали, где и как его искать. А Гарик его нашёл. Но не успел сделать публикацию, его посадили.

М.У.: Он редактировал воспоминания Микояна.

А.Я.: Ну вот, пожалуйста! Воспоминания Микояна он редактировал! Тут надо сказать, что Микоян уже был в каком-то смысле отставным вельможей. Не опальным, а именно отставным. Был не у дел, не был одним из руководителей партии и правительства. Но всё равно был вельможей. Его воспоминания — это история революции, Гражданской войны. И это тоже входило в круг интересов Гарика. Причём, тот же Флейшман проводит всю жизнь в архивах и библиотеках, а Гарик порхал, как птичка. Непонятно было, когда он читает. У него была способность — взять любую книжку, брошюру, и сразу её как бы разглядеть, всё в ней как бы увидеть. Жил он в маленькой комнатке; для меня-то это квартира Тихомировых, но в историю она войдёт как суперфиновская квартира. Изголовье его постели и стулья были завалены грудами книг. Судя по письмам из Москвы к тебе его матери Баси Григорьевны, он выписывал в лагере какое-то колоссальное количество книг и журналов. Другое дело — отдавали ему их или нет — за всё надо было бороться. Но мы-то, в общем, не видели, когда он читает. Он необыкновенно живой человек, никакая не архивная крыса. Я это говорю не в злом смысле, но есть такой тип — кабинетного учёного. Нельзя сказать, что Гарик был душа нараспашку, хотя с близкими людьми он был способен на очень большую откровенность, даже исповедальную. И его живые, непосредственные связи с людьми были столь же многообразны, как и его научные интересы и устремления. Отсюда — огромный круг его знакомых, масса времени, которое он проводил с людьми, в частности, с нами, к нашей с тобой радости. Конечно, он человек с разными странностями. Да и кто же не со странностями? И потому, что Гарик был такой маленький и как бы слабый — а на самом деле крепкий, жилистый — он с детства выработал необыкновенно мужественную линию поведения: если какой-то конфликт или драка на улице — никогда никому не уступать, огрызаться на любого, будь тот хоть семи пядей во лбу. Я сам был этому свидетелем, но и без меня он бывал эдаким петушком. Но вместе с тем, он где-то не надеялся на свои силы. Он боялся, что в лагере ему будет трудно, боялся физического труда. Но никакими силами нельзя было его заставить уехать из России. Его уговаривали все, в том числе, Солженицын. Я это знаю со слов моих товарищей.

Арест его был неотвратим. Гарик был неизменным консультантом, библиографическим редактором «Хроники», совершенно бесценным человеком. Накопилось много материала, и понадобился библиографический аппарат. Появилась картотека. О ней возникла целая легенда. Больше всего КГБ охотилось не за самой «Хроникой», а за её архивом, картотекой. Завладеть ею — значило засечь сотни людей. Красин дал на Гарика разного рода показания, в том числе и про это. За ним началась охота, и его посадили. На следствии он сначала проявил слабость, которую потом с лихвой искупил. Да что там «искупил»! А потом — всё его поведение на суде и после, в лагере — это образец геройства. И так до сих пор.

М.У.: А как ты объясняешь, что такой человек мог проявить слабость? Ведь это невероятно. Разумный, уравновешенный. Как они могли его охмурить?

А.Я.: Не знаю. Я ведь не сидел. Я очень смело вёл себя на допросах, но я был вольный. И у меня были ощущения вольного, а не арестованного. А как там сидят в тюрьмах и дают показания — уж если кому догадываться, то тебе, а не мне. Что я буду гадать? И не подумаю даже. Потому что я не сидел.

М.У.: Ну, хорошо. Про Гарика — всё?

А.Я.: Про Гарика мы с тобой можем очень много говорить. Но то немного, что я сейчас рассказал, его ведь как-то характеризует?

М.У.: Да. Он везде бывал.

А.Я.: Со своим огромным портфелем.

М.У.: Что вообще его привело в этот круг? Он говорил иногда, что ему вся эта деятельность…

А.Я.: Да — как бы до лампочки. Но что значит «говорил»? Он же был ироничен, был мистификатором в высоком, прямо каком-то гоголевском смысле. Я думаю, тут было два момента. Во-первых, его любопытство. Опять же в самом высочайшем смысле слова. В словах «любопытство» и «испытатель» один корень. Испытатель — пытающий природу человек. У Гарика было любопытство к истории, к живой истории, к участию в ней. И конечно, к её документальной части. Потому что для него история облекалась в документы. Но, кроме того, это и люди. А во-вторых, чего там гадать, — совесть его привела, как и всех нас, как бы он ни иронизировал. Причём, он всегда знал всему цену, он и в людях разбирался прекрасно. Всему он знал цену и знал неотвратимость расправы над ним и мучений, которые ему предстоят.

 

Наша лагерная переписка

Решаюсь включить в это издание наши письма, выбирая то, что может дополнить рассказ о лагере или об инвалидном доме, по-новому характеризовать пишущего или адресата. Больше всего сохранилось писем отца. И мне особенно хочется познакомить читателя с его письмами. Мне кажется, что без них — он предстаёт в этой книге однобоко. Революционер и лихой вояка — или просто любитель приключений; удачливый, но не избежавший провалов разведчик, — что ещё увидел читатель? И даже оказав редкую честь — поместив о нём статьи в энциклопедиях — пишут о том же. Между тем, знавшие его — больше помнят о нём другое. И вот это другое в его личности я и надеюсь передать с помощью писем.

Сожалею, если слишком резкие литературно-исторические суждения отца, его выпады против религии — кого-то заденут. Прошу учесть, что родились эти суждения в особых условиях и вызваны беспокойством отца за дочь. Убрать их из текста — было бы жаль, лишило бы письма их боевого духа.

Позволяю себе небольшие поправки, в основном, синтаксические, и некоторые сокращения.

Раздел состоит из общей части, из подборки писем отца мне и из писем отца — маме 1955–1956 гг.

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

Самое старое по времени — это письмо отца из карагандинского лагеря матери в лагерь на Воркуту, пересланное ей, как видно, бабушкой из Черновиц:

[без даты — лето 1952 г.]

Надя, дорогая моя!

Вот уже 18-й месяц прошёл, как я получил последнее письмо от Майи. Из Черновиц я вообще ещё ни одного письма не получал, кроме одной коротенькой записки при посылке, от Иринушки.

Я знаю, что Майя заболела нашей семейной болезнью, но чем кончилась эта болезнь, и как долго будет продолжаться курс лечения — этого я не могу узнать. Черновицы молчат. Шлют посылки, но ни слова ни о Майе, ни об Ирине, ни о тебе. А гнусная вещь — неизвестность. Ты-то понимаешь, что я — не такая уж нервная барышня, чтобы мне нельзя было прямо написать правду. Очень прошу тебя взять на себя это дело и вразумительно сообщить, что с ребятами и с тобой. Как твоё здоровье? Если ты ограничена, как я, двумя письмами в год, то перешли для меня письмецо через маму, но напиши обязательно.

Мне смертельно надоел этот дом отдыха, но жаловаться на условия жизни не могу. Я почти совершенно не работаю, много отдыхаю и привожу в порядок свои мысли. Понемногу прихожу к выводу, что нечего стыдиться своего младенчества. Не всё так глупо было в ранней молодости, как я впоследствии иногда думал. Жаль, что нечем утолять жажду знания. Добраться бы на годик до хороших книг! А пока что я стиснул зубы и жду. Десять лет — не вечность, если чувствуешь, что своего назначения в жизни ещё не выполнил. Полагаю, что ты чувствуешь примерно то же самое.

Крепко, крепко целую тебя и надеюсь, что поможешь пробить стену молчания и неизвестности о детях.

Будь здоровой и бодрой. Пиши. Алёша.

Не все наши письма сохранились. Отец вообще не хранил писем. Нет самого первого моего письма, посланного с новосибирской пересылки бабушке и сестре в Черновицы, и первого очередного письма им с 49-й колонны. В ответ пришла открытка от бабушки, отправленная, судя по почтовому штемпелю, в октябре 1952 г. Эта открытка, да ещё такое же неинформативное письмо от неё — вот всё, что, кроме нескольких посылок, я получила до весны 1954 года, когда вернулась из лагеря Стелла Корытная, лагерная подруга матери, и связала нашу разбросанную семью.

Дорогая Маичка! Твоё письмо я получила. Я уже выслала две посылки. Ответа ещё нет. Я послала очки, которые ты просила, костюм лыжный, очень тёплый, простыни старые, нитки белые и чёрные, гребень, чеснок, лук, конфеты, печенье. Больше не принимают. В следующей посылке я тебе вышлю остальное, что тебе нужно. Насчёт твоих вещей я не знаю, где они, я ещё не была в Москве с тех пор, как тебя взяли. Я заболела и не могу выдержать от такого горя, что случилось с тобой. Я думаю, что из-за комнаты это всё произошло. Чтобы я была моложе, я бы выяснила это дело. Мне уже 74 года, я еле хожу. Прошу тебя, моя дорогая внучка, напиши — на сколько, и что ты делаешь. Где твоя учёба, что ты так мучилась? Мне соседи сказали, что ты ничего не знала, крое учёбы. Что за несчастье с тобою, ты бы уже была на третьем курсе. Целую тебя крепко. Поздравляю тебя с днём рождения, и от мамы. Твоя бабушка несчастная.

Моё второе письмо было написано, как полагалось в спецлагере, через полгода после первого:

12.12.52

Здравствуйте, мои дорогие!

Накануне моего дня рождения получила от вас вторую посылку. Очень благодарна вам за всё, что вы послали, так приятно знать, что меня ещё не забыли. Ведь за 7 месяцев, кроме посылки, я получила одну открытку, в которой бабушка ничего не писала об Ирине, маме и папе. Эта открытка меня очень взволновала. Мне очень тяжело читать, как бабушка переживает из-за меня. Прошу Вас, бабушка, берегите себя. Неужели, кроме этой открытки, которую я получила месяц назад, вы ничего не писали? Почти два года прошло с тех пор, как я ничего о вас не знаю. Продолжает ли Ирина учиться? Пусть она пришлёт свою фотографию.

Я вполне здорова.

У нас уже настоящая зима. Ещё в ноябре бывали морозы в 40 гр., в январе, говорят, бывает до 60-ти. Но, между прочим, здесь большие морозы переносятся легче, чем в Москве средние, потому что климат сухой. Часто ли вам пишут мама и папа? Была ли бабушка в Москве? Как её здоровье?

Ещё раз повторяю — пишите мне почаще. Когда-нибудь, если сможете, пришлите, пожалуйста, тёплый платок, зубной порошок, несколько приколок для волос и простой карандаш.

Большое спасибо за лыжный костюм и за очки.

Целую всех вас крепко. Всего хорошего.

Не расстраивайте себя переживаниями обо мне. Привет маме и папе. Пошлите папе мою фотографию.

Будьте здоровы, ваша внучка.

Поздравляю Ирину с днём рождения. Майя.

Следующее очередное моё письмо не сохранилось, вот 4-е письмо:

2.1.54

Дорогие мои, поздравляю вас с Новым годом.

Новый год я встретила очень хорошо, как раз получила от вас посылку. Получила я посылку в середине сентября, потом к ноябрьским праздникам, и теперь снова. Большое вам спасибо, дорогая бабушка. Кроме того, получила деньги, которые вы мне послали ещё летом. И за всё это время — только одно письмо, в котором бабушка ничего не писала о маме, папе и Ирине. Ирина вообще не пишет — отказалась, наверное, от меня. Что ж, это бывает. Но мне кажется, что бабушке было бы легче написать мне одно большое письмо о матери, отце и обо всех других, ведь я 3 года ничего ни о ком не знаю, чем посылать посылки. Теперь мне было бы дороже получить письмо, чем посылку. Сегодня привезли письма, все ходят такие счастливые, читают друг другу письма, показывают фотографии, а я только хожу да облизываюсь. Моей подруге папа прислал открытку, поздравил с Новым годом её и меня тоже. Я живу хорошо, работа лёгкая, на слюдяной фабрике, питание хорошее.

У меня есть подруга, которая ко мне очень хорошо относится, как сестра. Конечно, не так, как моя сестра, которая меня совсем забыла. Очень прошу, пришлите мне какую-нибудь мою фотографию, если можно, из последних. Галя (так зовут мою подругу) очень хочет иметь на память, ведь мы можем скоро расстаться.

Вообще, друзей у меня много, ко мне все хорошо относятся, помогают.

Следующее письмо я напишу, наверное, через полгода, раньше я, быть может, не смогу, так что вы не беспокойтесь. Но вы можете писать, сколько хотите, а пишете реже, чем я. Почему? В чём дело? Бабушка, в посылку можно класть письмо и фотографии. Очень бы хотела иметь ирину фотокарточку и вашу. У меня в комнате висела моя фотография, а под стеклом — мамина и папина маленькие фотокарточки. Пожалуйста, пришлите мне это в письме. Единственное, в чём я здесь нуждаюсь, это обувь. Пришлите мне подешевле какие-нибудь туфли номер 36 с половиной или просто 37. И пришлите расчёску и густой гребень.

Дорогие мои, не переживайте обо мне, я верю, что мы скоро встретимся. Теперь всё изменяется к лучшему.

Бабушка, если что-нибудь случилось с мамой, папой или Ириной, не скрывайте от меня, прошу Вас, я ко всему готова. Будьте здоровы, целую вас всех. Маме и папе привет и поздравление с Новым годом. Майя

П.С.: Бабушка, за халву — отдельное спасибо, она мне напомнила Черновицы и всех вас. Ещё раз крепко целую.

Ещё одно письмо от отца — маме:

6.1.54

Надя, дорогая моя!

Год начался счастливо для меня. Получил твоё письмо, из которого я узнал о Майечке. Что ж, этого нельзя было не ожидать. Славная, она не могла остаться с «ликующими, праздно болтающими».

Однако я немного обижен. Мне она ничего не пишет и ни разу не посылала своих стихов. На младшую не сердись. Бабушка написала мне, что она лучше сама будет мне писать, а Иринушке не надо. И это справедливо. Нет, Надя, Щедрина я, конечно, читаю, но мне этого уже больше не надо, эту стадию я уже прошёл. Мне почти всё — ясно. Завидую тебе бесконечно. Я живу в таком поэтически-уединённом месте, что нового ничего не узнаю. Разделяю твою уверенность в скорой встрече. Материально живу хорошо. Мог бы обойтись даже без посылок, если бы это не было единственной связью с доченькой.

Целую тебя крепко. Держись крепко. Алёша.

Ни мои родители, ни я не могли понять, почему молчат наши близкие. Вот, что матери ещё до моего ареста написала по этому поводу бабушка, — просто и невероятно:

Дорогая доченька! Ты даром волнуешься за нас. Мы все здоровы, только писать не можем. Не могу тебе написать, почему. Посылки я высылаю каждый месяц тебе и Алёше, несмотря, что от него ничего не получаем. Дочка, я всё вышлю, что тебе надо будет. Письма не жди от нас. Так должно быть. Я как старуха 72 года ещё могу тебе написать и послать посылку. Может быть ради тебя я буду дольше жить. Мне нужно жить для тебя и для твоих детей. Они растут и хорошо учатся.

А вот, что написал матери её брат дядя Сёма в 1956 году, когда мы все освободились:

….Этого счастливого дня я ждал около 10-ти лет. Было очень трудное время, когда от всех приходилось скрывать, ибо это очень тяжёлыми последствиями ложилось на всех близких и даже дальних родственников.

А между тем, мой дядя был простым советским служащим, работал в каком-то транспортном управлении.

Иногда нам разрешали, получив посылку, сообщить об этом родным. И родные удивлялись, почему письмо такое короткое:

28.3. 54

Дорогие мои!

Вашу посылку я получила. Большое спасибо. Мой новый адрес для писем: Иркутская обл., г. Тайшет, п/я 215/023, для посылок: Иркутская обл., Тайшетский р-н, п/о Костомарово, п/я 215/023.

В посылках я не нуждаюсь.

Жива, здорова, телеграмму получила. Жду писем, целую, Майя.

Такие письма — идеал для начальства. Нам постоянно внушали, что писать надо кратко, иначе письмо не дойдёт. И теперь я не знаю точно, какова судьба недостающих писем (т. е., сохранилось меньше, чем разрешённых два письма в год) — выбросила их цензура или они пропали позже, когда бабушка и сестра, а потом Стелла, пересылали их от одного к другому.

Вот листок того времени — письмо отца, посланное маме через Стеллу и потому — без даты:

Дорогая моя!

Только что получил первое письмо от Маечки и счастлив. Угнетает только твоё молчание. Вспомнил твою уверенность, что «под наши надежды подведено серьёзное основание». Что это — разочарование? Напрасно. Не скоро сказка сказывается. Пиши, пожалуйста. Мне многого не нужно — пару слов о своём здоровье, и что ты знаешь о Майе. В её собственном письме, к сожалению, фактических данных мало. Я по-прежнему здоров, работаю немного и, как все, жду приятных новостей. Как ты?

Будь здорова, целую тебя крепко и жду весточки.

Алёша

Кое-что, конечно, «погибло естественной смертью», просто затерялось. 1-е письмо Стеллы, такое драгоценное, не сохранилось. Началась либерализация, ограничения на переписку отменили, и писать стало можно сначала раз в 2 месяца, а потом — неограниченно. Вот одно из первых моих писем Стелле, с вложенным первым письмом для матери (переписку между лагерями разрешили, помнится, только через год):

22.5.54

Дорогая Стеллочка!

Радуюсь возможности написать Вам письмо. Жаль, что я не умею писать восторженных писем, потом что обыкновенными словами трудно выразить всё, что у меня сейчас на душе.

Две недели назад получила от вас посылку. Это был второй радостный день за последние несколько лет. Первый — это когда я получила Ваше письмо. Не могу даже сказать, чему я больше всего обрадовалась — письму от папы, книгам, таким замечательным, или же в отдельности каждому пакетику, в которых чувствовались Ваши заботливые руки. А фотокарточка! Ведь моя милая сестрица не присылала мне ни письма, ни фотографии. Честное слово, я гораздо чаще смотрю на Ваше милое лицо, чем на хитрую иркину физиономию.

Прошу Вас, Стеллочка, не присылайте мне продуктов и вещей. От книг отказаться не могу. В предыдущем письме я просила, если можно, учебник английского языка для вузов и какие-нибудь стихи. Но больше не нужно даже книг.

Вы мне должны поверить, если я скажу, что материально я ни в чём не нуждаюсь. Честное слово. Труд лёгкий, не физический. Здоровье у меня хорошее. Я хотела бы, чтобы маме и папе было так легко, как мне.

Единственная тяжесть — разрыв с семьёй. Но эту тяжесть облегчили Вы, моя дорогая сестричка. Бандероль пока не получила. Пишу пару слов мамочке:

Мамочка, как тяжело не иметь от тебя ни одной строчки. Теперь я понимаю, за что ты так хвалила Стеллу и называла её своей дочерью. Она — как добрый ангел нашей семьи. Я её больше люблю, чем Ирину. Последняя любовь к моей сестрице улетучилась, когда я прочла её первое письмо, такое холодное, без всякого сознания своей вины передо мной. Неужели она и тебя так мучает?

Я жива и здорова. Работа лёгкая, не физическая, меня не утомляет. Иногда участвую в самодеятельности. О папе и бабушке я ничего не знаю. Бабушка посылки посылает, а писем не пишет. Получила откуда-то 20 рублей. Думаю, что это от Тамары или её новой знакомой.

Очень рада, что ты теперь знаешь всё обо мне.

Я очень дружна с Галей. Тома её знает. Она мне вместо сестры. Вторая сестра — Стелла, а Ирину я даже не знаю, называть сестрой или нет, я на неё очень обижена.

Пиши, мамочка, если сможешь.

Целую тебя крепко,

Майя

20 рублей мне послала мама, я об этом догадалась. Тамара, как потом и другая моя одноделка, Сусанна, оказалась с ней вместе в Потьме, куда их отправили с Воркуты. Сестра моя, которой к моменту ареста матери было только 10 лет, причинила нам всем много огорчений. Конечно, мы судили её слишком жестоко. Когда, наконец, пришло от неё первое письмо в мае 1954 года, через два года после моего приезда в лагерь, я ответила ей со всей накопившейся горечью:

7.5.54

Здравствуй, Ирина!

Получила твоё письмо, написанное из Москвы. Это письмо меня одновременно обрадовало и огорчило. Обрадовало потому, что я, наконец, знаю, что ты жива и здорова, а огорчило потому, что ты, я вижу, до сих пор не понимаешь, какая ты свинья. Я ожидала, что ты хотя бы извинишься за своё молчание, но ты, оказывается, считаешь, что не написать сестре ни одного письма — это ничего особенного. Я помню, что ты и раньше ленилась писать письма, но по отношению ко мне я вижу не лень, а кое-что похуже.

Конечно, ты — уже взрослый человек, можешь поступать, как хочешь. Я, кстати, упрашивать тебя не собираюсь. У меня есть теперь другая сестра, более внимательная, чем ты. С тех пор, как я получила первое письмо от неё, я как будто ожила.

Мне здесь очень легко в материальном отношении, но тем тяжелее было сознавать полную оторванность от семьи. Ведь бабушка мне тоже почти не писала — всего два письма за всё время, из которых я ничего не узнала ни о ком. Конечно, большое спасибо бабушке за посылки и деньги. Я никогда не забуду этого. Только жаль, что я пока ничем не могу отплатить за её заботу.

Вот, дорогая сестрица, я и прочла тебе мораль, рискуя вызвать твоё недовольство. Может, ты опять перестанешь писать. Как хочешь.

Пойми, ради бога, что я ничего о тебе не знаю уже несколько лет. Даже твой почерк показался мне совсем чужим. Странно думать, что ты уже мечтаешь, в какой институт поступить, рассуждаешь о Бетховене и Рембрандте.

Хочу тебе посоветовать как можно серьёзнее заниматься, как можно лучше быть подготовленной. Не знаю только, какой из тебя врач получится, если ты такая бессердечная. Ну ладно, теперь о другом.

Я получила недавно от кого-то 20 рублей из Потьмы. Я думаю, что эти деньги послала мама, хотя я не знала, что она переменила адрес. Хотела бы знать, так ли это. Если так, передайте ей моё спасибо. Напишите ей также, что мне бы хотелось переписываться с ней. Ведь теперь я могу писать гораздо чаще.

Ну, всего хорошего.

Если собираешься писать, то пиши быстрее. Напиши побольше о себе и бабушке, а главное — о маме и папе. Будешь писать Стелле — передай ей от меня привет. Сегодня получила от неё посылку. Большое ей спасибо.

До свидания,

Майя.

Бабушка, дорогая, простите, что я Вам пишу только пару слов. Надо ведь Иру поругать, она и вас, может, будет больше слушаться. Беспокоюсь о Вашем здоровье. Скоро напишу ещё. Обо мне не беспокойтесь. Передайте привет всем. Целую крепко-крепко, как Вы этого заслужили… Ваша внучка Майя.

Отправив письмо, я тут же об этом пожалела. Ответное письмо сестры закапано её и моими слезами:

Здравствуй, Маечка!

Получила сейчас твоё письмо. Ты говоришь, что я свинья по отношению к тебе. Мне, конечно, очень-очень обидно это слышать от тебя. Если бы ты знала, как ты не права. Ты говоришь, что я тебе совсем не пишу. Да я и сейчас пишу и не знаю, получишь ли ты моё письмо. Я, правда, писала после того, как приехала из Москвы, очень мало — всего одно письмо и записки в бандероли и посылке. Но если бы ты знала, как мне тогда трудно было писать! Я через несколько дней после того, как приехала, заболела. Вернее, болела я и раньше (у меня плохо с лёгкими), но тогда мне пришлось слечь. А это было в 4-й четверти. Мне не разрешили заниматься. Сколько я обходила врачей, пока добилась разрешения окончить школу! Майечка родная, разве я могла писать тогда обо всём этом?

А потом начались экзамены. А на экзаменах мне снова «повезло». Я сдала два русских, химию, письм. математику, историю, и снова заболела. Готовилась я, лёжа в постели. Вернее, совсем не готовилась. И это, конечно, дало свои результаты: алгебру я сдала кое-как на 4, а по физике получила 3. По предыдущим экзаменам у меня 5, а в аттестате 3 по физике. Обиднее всего то, что сразу после физики я стала себя чувствовать совсем хорошо. Ну вот и об этом мне было очень неприятно писать.

Во время экзаменов я решила (вернее, не я, а врач) не поступать в ВУЗ, пропустить год и поехать в какой-нибудь санаторий. Но я скоро должна была переменить решение. Достать путёвку в санаторий оказалось невозможно, а пропустить год — тоже. Но ни в мед. ин-т, ни в университет я поступить не смогу. Если раньше я ещё надеялась, то Фима (помнишь, Юлин брат) разбил мои иллюзии. Он разговаривал со своими бывшими преподавателями. Я не знаю, что они ему сказали, но он даёт гарантию, что меня не примут даже на заочный. Я ходила в райком узнавать насчёт работы, и на этот раз мне повезло. Я, кажется, устроюсь работать старшей пионервожатой в лесную школу (это — круглогодовой санаторий для детей-туберкулёзников). Это было бы для меня очень хорошо. Там я могла бы поправить своё здоровье. Я всё-таки буду пытаться поступить заочно на филологический. Если я не поступлю, это для меня уже не будет таким большим ударом: я себя уже подготовила к этому. Вообще в этом году в ВУЗах творится что-то страшное: по 7 человек на место уже сейчас, а ещё можно подавать документы до конца месяца. Ну, об этом хватит.

Ты извини меня за то, что моё письмо такое неприятное. Ни маме, ни папе о своём здоровье я, конечно, не писала. Ведь я надеюсь скоро выздороветь, так зачем же их зря огорчать?

Да, получила ли ты Короленко? Какие книги ещё тебе выслать? От мамы получаем теперь письма чаще, чем раньше, от папы тоже. Реже всех письма твои. Маечка родная, если бы ты только знала, как я люблю тебя и как мне тяжело без вас всех, то ты бы, наверное, не говорила мне того, что ты написала.

Ну, целую крепко-крепко. Ира.

Постепенно мы стали переписываться регулярно, взаимная обида прошла, но не сразу:

9.6.54

Дорогие мои!

Давно ничего от вас не имею. Подожду, когда кончатся у Ирины экзамены, может, тогда у неё время найдётся написать мне. Если не найдётся, я больше не ожидаю и в письмах буду обращаться только к бабушке.

Я, как обычно, жива и здорова. Опять стала играть на сцене. Письма и посылка Стеллы меня очень обрадовали и ободрили. Наконец, я немножко узнала о своей семье. Стелла послала мне письмо от папы, но я его не получила. Получила на днях от Стеллы бандеролью Пушкина. Бандероль, посланную раньше, я ещё не получила. Книги лучше доходят в посылке.

Бабушка, я никак не могу добиться, как Ваше здоровье, как Вы живёте в материальном отношении. Может быть мне удастся отослать Вам мамину шубу. Она мне совсем не нужна, только мешает в дороге.

Передайте маме большой привет. И папе тоже. О них я тоже ничего не знаю. В каждом письме я пишу одно и то же: «ничего не знаю», ответ один — молчание, не считая письма Ирины из Москвы, из которого я тоже ничего не узнала.

Я ни в чём не нуждаюсь, только в письмах.

Целую вас крепко.

Дорогая бабушка, напишите хоть пару строчек. Ваша внучка.

Наконец, в середине 1954 года, я получила через Стеллу первое письмо от матери:

Маюшка, родимая моя, радость моя!

Теперь ты уже, наверное, получила моё письмо. Неужели оно так-таки первое за все эти годы? А ведь я писала и в 52-м, и в 53-м. Ко мне дошло два твоих коротеньких письма. Относительно Ирины понимаю твои чувства. В прошлом году я им написала, что из всего, что мне приходится испытывать, это — самое тяжёлое, самое больное. Раза два получила от неё покаянные письма с обещаниями писать часто и мне, и тебе с папой, но после них — опять молчание на многие месяцы. Что же касается бабушки, то она стара и немного впала в детство. Когда после многих месяцев ожидания я, наконец, получаю письмо от неё и с трепетом его начинаю читать, там ничего, кроме жалоб на дядю Сёму и Ирину, нет. Только поэтому я могу догадаться, что они живы и относительно здоровы, т. к. на смертельно больных людей как-то не принято жаловаться. Не повезло нам, моя девочка, насчёт родни. Дядя Сёма и иже с ним перестали мне писать с января 1951 г. Вообще, по-видимому, щадя меня, они ничего лучшего не могли придумать, как бросить мне совсем писать, и я почти год совсем без писем была, при большом изобилии посылок (в виде компенсации, что ли?). Но с февраля месяца, с возвращением Стеллы, всё изменилось и, главное, не только для меня, но и для тебя, и для папы. Как хорошо иметь взрослую, умную, хорошую дочь. Моя родная, это и к тебе относится, не только к Стелле. Хотелось бы только, чтобы ты не столь лаконична была в твоих письмах. Я понимаю, что не всегда, и не обо всём можно распространяться, но всё же немного конкретнее можно было бы писать. Я рада, что ты категорически отказываешься от помощи со стороны Стеллы, но всё же хотелось бы знать, как образуется твоё материальное благополучие, получаешь ли зарплату, или как? Хотелось бы также знать больше о твоей «сценической деятельности» и вообще обо всём, чем ты живёшь, что думаешь, читаешь. Как хорошо, что у тебя есть близкий друг. Те, кто знает вас обеих, говорят, что вы в своё время не очень сходились во взглядах на некоторые вещи. А как сейчас? Кстати, не приходилось ли тебе встречать кого-нибудь из моих знакомых? Ведь мир так тесен, как мне пришлось в моей жизни неоднократно убеждаться. Любимая моя, одна фраза из твоего письма к Стелле прозвучала для меня убедительно, это: «…чтобы маме с папой было так же легко, как мне». Странно, но почти то же выражение я употребила в письме к тебе в 52 г.: «Желаю, чтобы твой путь и путь папы были не тяжелее моего». И папа не жалуется, пишет, что живёт хорошо. Что же, по-видимому, удачливая семья, не правда ли? Радость моя, какое счастье — знать, что ты жива, здорова, не очень несчастлива и что можно надеяться услышать от тебя скоро. Пока пиши через Стеллу.

Крепко целую и обнимаю тебя и Галю,

твоя мама.

Вот несколько моих писем Стелле вперемешку с письмами мне от отца и матери:

30.6.54.

Дорогая Стеллочка!

Давно не было от Вас весточек. Ирина так мне больше и не пишет. Теперь она кончила сдавать экзамены, но всё-таки не может найти для меня времени. Мне тоже не хочется ей писать. Напишу только бабушке.

Большое спасибо за Пушкина. Но, Стеллочка, зачем Вы прислали такое дорогое издание? Достаточно было маленького томика стихов. Конечно, книга прекрасная, но нельзя так тратиться. Говарда Фаста ещё не получила. Неделю назад получила бандеролью бумагу и конверты. Очень благодарна, как раз это мне теперь нужно. Кажется, теперь я могла бы написать маме и папе. Пришлите пожалуйста, их адреса, только — на отдельной бумажке.

К несчастью, письма от папы я так и не прочла. Очень обидно, но я не теряю надежды, что скоро смогу наладить с ним и с мамой связь. Напишите, пожалуйста, им об этом.

Я по-прежнему жива и здорова. Меня окружают хорошие люди, которые относятся ко мне, как к дочери. Здесь есть одна женщина, которая мне так же дорога, как когда-то Вам — моя мама. Даже профессия у неё та же, что и у мамы.

Теперь я опять работаю на воздухе. Это мне только полезно.

Стеллочка, очень жду Ваших писем. Почти все книги я уже прочла. Это — моё богатство, все у меня берут, как в библиотеке.

Всего хорошего. До свидания, крепко целую.

Адрес на конверте немного неточен. Надо: п/я 215/020-К.

Письмо отца было в посылке Стеллы, но мне его не отдали.

8.8.54

Дорогая Стеллочка!

Только недавно получила Ваше письмо от 25 мая. Вы пишете, что только что получили моё первое письмо. Очень жаль, что у нас такая слабая переписка. Теперь я могу писать очень часто, мама и папа — тоже. На днях послала письма маме и папе. Вчера написала папе письмо. Собираюсь завтра отправить.

Открыточка мне очень понравилась. Она у нас висит на стене, и все ею любуются.

Кажется, я Вам уже писала, что сейчас у меня очень хорошие бытовые условия, живу в комнате для 4-х человек, вместе с женщиной, к которой я очень привязана.

Сейчас выходной день. До обеда я лежала и читала Пушкина. Я учу наизусть «Моцарта и Сальери». К сожалению, с музыкой тут неважно. Конечно, Бетховена не услышишь.

Стеллочка, пишите почаще. Очень бы хотелось иметь какую-нибудь мамину фотографию. Мне ничего сейчас не нужно, кроме писем. Правда, очки у меня очень плохие. Во-первых, слабые, а главное — кривая оправа. Я очень мучаюсь, даже стала немного косить. Пока здесь нет окулиста, так что рецепт выписать некому, а я даже не знаю, какая у меня сейчас близорукость. Думаю, что не больше –6. Если можно, пришлите мне, пожалуйста, очки с диоптрией –6. Оправа пусть будет подешевле, только обязательно не кривая. Знаете, Стеллочка, мне нужно, чтобы стёкла можно было вытащить, то есть, чтобы в оправе были маленькие винтики. Это нужно на случай, если стёкла окажутся слишком сильными. Футляр у меня есть. Правда, я не знаю, можно ли в Москве достать очки без рецепта. Очень не хочется беспокоить Вас такой просьбой, но приходится.

Вы спрашиваете, понравились ли мне книги. Какой вопрос! Не только мне понравились, но я их едва смогла прочесть, так их все хотели читать. Мои друзья Вас знают и восхищаются.

На фотографии мне больше понравились Вы, чем Ира. Она мне, между прочим, так и не пишет больше. До свидания. Целую, Майя.

Лирику Лермонтова и «Сакко и Ванцетти» я ещё не получила.

Первое дошедшее до меня письмо отца из лагеря в Казахстане:

Теректы, 8.8.54

Маёчек, милая!

Давненько я от тебя ничего не слыхал. Я это не в порядке жалобы. Понимаю, как трудно писать, мне самому это трудно. Вот если бы устно поговорить… Но и это будет и, возможно, скоро. Меня мало трогают «ожидания», но я уверен, что кое-что сбудется несомненно. Если бы я был хоть сколько-нибудь осведомлён в твоих делах, то, мне думается, я мог бы примерно определить, на что ты можешь рассчитывать в ближайшее время. Что, если ты вспомнишь старика Эзопа и дашь мне понять, в чём твоё дело?

Я очень рад за тебя, что ты, может быть, нашла своё призвание — искусство. У тебя и раньше, помнится, были большие способности. Одно мне совершенно ясно — что т. наз. «сроки» — вещь совершенно пустяковая. «Ничто не вечно под луной».

Старикам, конечно, много легче. Вы, молодые, часто склонны переоценивать преходящее и принимать его чуть ли не за вечное. Я же твёрдо уверен, что мы скоро увидимся.

Живу я тоже неплохо. Здоровье моё примерно такое же, как раньше. Правда, большая седая борода придаёт мне вид патриарха, но я ещё чувствую себя вполне молодцом, хотя зовут меня все дедушкой. Я теперь на новом месте, где меня совершенно освободили от работы. Жару я переношу легко, читаю и думаю о прочитанном и пережитом. К сожалению, передумывать приходится многое. Увлёкся естествознанием, в особенности физикой. Перечитываю всякие научно-популярные брошюрки, стараясь среди мусора найти ценные фактические данные. Ну вот, я увлёкся собой, и приходится сразу обрывать.

Милая, напиши о себе. Как ты живёшь, как твои глаза и, по возможности, как ты думаешь. Целую тебя крепко, мой Маёчек. Твой неунывающий папа.

Вот первое из сохранившихся моих писем матери, посланное «через волю», т. е., неофициальным путём:

3.9.54

Дорогая моя мамочка!

Не знаю, получишь ли ты моё письмо. Но — пользуюсь моментом.

Через несколько дней я вернусь на прежнее место. Там, наверное, встречусь с Галей. Но сейчас я тоже не одинока. Живу и работаю вместе с одной женщиной, о которой я тебе писала — её зовут Верочка. Какой это прекрасный человек. Твоя коллега. Но она совершенно не похожа на тебя. Некоторые находят её очень странной. Она, например, совершенно не обращает внимания на свой внешний вид. В этом отношении она перещеголяла меня. Душа у этого человека замечательная. Она совершенно не думает о своём материальном благополучии. Все люди, независимо от их положения, одинаково вызывают её любовь. Её можно было бы назвать образцовой христианкой, если бы она всегда была способна всех прощать. Она чем-то напоминает мне папу. Конечно, во многих отношениях она мне ближе, чем Галя, хотя Галка — моя ровесница, а Вера старше на 14 лет. Ну ладно, мамочка, я что-то разболталась о своих делах. На днях получила сразу два письма — от Ирины и от бабушки. Обе пишут об одном — Ирина уехала в Москву. Трудно судить на расстоянии, но мне жаль бабушку, которая ведь очень к ней привязана. Ещё я беспокоюсь о материальном положении Стеллы. Как бы Ирина не явилась лишним бременем для неё. Конечно, я понимаю Иру тоже. Я ведь тоже не хотела когда-то уезжать из Москвы.

Ты знаешь, я себя совершенно иначе чувствую теперь, когда имею связь с тобой и с папой. Я теперь чувствую, что должна беречь себя для нашей встречи. А то я уже теряла веру, что это будет когда-нибудь.

Помнишь, я когда-то писала стихи? Уже два года я не берусь за это занятие. Что-то ничего не получается. Когда-нибудь я тебе прочту то, что я написала в 52-м г., в самое тяжёлое для меня время. Теперь мне несравнимо легче. У меня сейчас навязчивая идея — сфотографироваться и послать вам всем мою фотокарточку.

Мамочка, напиши мне, как твоё здоровье, как живёшь, какие у тебя друзья. И подробнее, как я тебе написала. Целую, Майя

Письмо мне от мамы:

8. Х.54

Маюшка, моя родная! Боюсь, что это письмо не поспеет ко дню твоего рождения. Тем не менее, поздравляю тебя, моя девочка, и надеюсь, что мы ещё будем отмечать все вместе много раз этот день. В этот день я с тобой больше, чем когда бы-то ни было, думаю о тебе, вспоминаю всё с момента твоего рождения до того дня, как мы расстались. Благодаря счастливой случайности мне удалось восстановить картину твоей жизни почти до последних месяцев (до весны этого года). Жаль, что я не получила поздравления ко дню моего рождения. Знаю о нём из твоего письма от 11.9.

Ты пишешь, что решила начать заниматься усердно. Родная, старайся использовать время хотя бы для изучения языков. У тебя способности лингвистические должны быть — используй их. К сожалению, у Тамары их нет, но всё же она делает, что может, и успевает неплохо. Я получила от Стеллы всю необходимую мне литературу — хороший учебник, грамматику и несколько романов. Трудно передать, какое наслаждение мне доставляет читать грамматику Ганшиной и Василевской. Я могу предаваться этому занятию часами. Понемножку вяжу. Больших способностей в этой области не проявляю, но всё же связала джемпер Стелле и передала с бабушкой, правда, не совсем готовый. Боюсь, что Стелла не соберётся его закончить, и он так и будет лежать. Теперь я вяжу кофточку Ирине. Ты, конечно, уже знаешь, что она сейчас в Москве. Меня мучает, что она может быть бременем для Стеллы, которой и самой нелегко.

Моя девочка, не странно ли, что я гораздо больше знаю о тебе, о твоей жизни, даже мелочи твоего быта, чем об Ирине? И страшно тревожно за неё. Всё, что я о тебе узнала, меня в значительной степени успокоило. Особенно то обстоятельство, что ты с хорошими людьми, что они к тебе привязаны, и ты к ним. Это — самое важное. Что касается твоих надежд относительно папы и меня, то пока они ещё довольно смутные. А дальше посмотрим. Вот видишь, Маёк, как я много пишу, не то, что ты. Твои письма производят такое впечатление, как будто ты пишешь их только для того, чтобы отбыть обязанность. Боюсь, что у нас семейная нелюбовь к писанию писем. Но все рекорды, конечно, побила Ирина.

Маюшка, прошу тебя, не забывай бабушку, пиши ей. Мне очень больно за неё, она страшно одинока.

Родная моя, тебе уже 22 года и, говорят, ты выше меня. Как бы мне хотелось тебя увидеть, обнять. Если бы знать, когда. А может быть, лучше не знать. Если бы в 48 г. я могла предвидеть 51-й, я, вероятно, не жила бы. А ты, говорят, весёлая, жизнерадостная. И я себе охотно это представляю. Кончаю, родная, всё равно всего не скажешь.

Целую тебя крепко.

Передай привет и мою любовь твоим друзьям, тем, которые тебя любят и хороши к тебе.

Мама

P.S.: Светик, родной! Как я жду твоих писем, подробностей посещения Люб. Абр. А как насчёт Ольги? Жалко потерять вещи. Люб. Абр. должна знать, как её найти. Возможно, что Женя Ласкина тоже знает. Извини, что обременяю тебя поручениями, родная.

Моё письмо Стелле:

11.11.54

Дорогая сестричка!

На днях получила от тебя сразу три письма. Два из них — это письма Ирины к тебе. Только по этим письмам я могу судить, что за человек моя сестра. Я очень рада, что она полна энергии и жажды жизни. Это хорошо. В прошлое воскресенье получила твою посылку. Она шла недолго. Стеллочка, ну разве можно так тратиться! Конечно, посылка доставила мне огромную радость. Ты ведь знаешь, что это такое в моём положении. Между прочим — «Мартин Иден» — одна из моих любимых вещей. Пока я ещё не могу её читать, но я уже начала усердно заниматься.

С Галей мы расстались в марте и наверное скоро опять встретимся. Учебник хороший. Материя на платье мне очень нравится. Кроме платья, наверное, получится юбка. Между прочим, Стеллочка, в перечне ты пишешь: «шёлковый костюм, трико» Но юбки к костюму нет, и трико тоже. Синий цвет я вообще очень люблю.

Сейчас у нас дожди, уже холодно. Я надела чулки, которые вы мне послали. Банку с клубничным вареньем мы открыли сегодня, в субботу. Только, Стеллочка, я в ужас прихожу, сколько ты истратила денег! И очень жалею, что попросила, чтобы ты прислала мне очки.

Я послала маме поздравление с днём рождения. Знает ли мама мой адрес?

Стеллочка, мне кажется, что папа скоро будет дома, а, может, и мама тоже.

Книги, которые ты мне прислала раньше, я все прочла. «Моцарта и Сальери» уже выучила, теперь буду учить «Медный всадник».

Как странно, Стеллочка, стихи Некрасова, о которых ты пишешь, я тоже очень люблю и знаю их наизусть. Знаешь, у меня было время — год с лишним, когда я могла выучить много стихов. Тогда мне попался Некрасов. Между прочим, я выучила «Рыцарь на час». Назым Хикмет у нас был в библиотеке, сейчас пока нет. Я его читала, но очень мало. Стихотворение, о котором ты пишешь, я не помню. Обязательно перечитаю. «Времена года» я прочла. Понравилось, хотя в худож. отношении много недостатков.

Стеллочка, сейчас уже воскресенье. Что у мамы с руками, напиши, пожалуйста. Только что получила от тебя два письма — твоё от 31.8. и папино. От папы — это первое. Как жаль, он не получил два письма, которые я послала на его адрес.

Ты обижаешься, что я мало пишу. Неправда, я тебе пишу каждую почту, пропустила только два раза. Скорее бабушка и Ирина могут обижаться. Кстати, от Ирины я опять ничего не имею. Ты ещё её оправдываешь. От тебя я всего получила 11 писем, включая мамино, а от неё — только два. Два письма за всё время! Ей, конечно, нелегко. А разве тебе легко? Ты старше её, но не в пять раз. Ещё называется сестра. Фотокарточка твоя очень мне понравилась. Но почему такая грустная? Кончаю. Крепко целую тебя и твоих друзей. Между прочим, Ира тебе посылала фотографии мамы и папы. А у меня их нет. Понимаешь? Ну, целую ещё раз.

Майя.

Ещё — от отца:

2.10.54

Маёчек дорогой!

Я ждал, ждал ответа на мои письма тебе и маме и, не дождавшись, пишу снова. Так и ты делай — не жди ответа, а регулярно, ну, хоть раз в месяц-два пиши пару слов.

А писать тебе трудно. Я всё вижу тебя такой, какой оставил 6 лет назад, хотя знаю, что ты теперь — большая и учёная. Да и о чём писать? Ты знаешь, как мало есть о чём писать из этих учреждений.

Я жив, здоров, примерно так же, как 6 лет назад. Охотно верю тому, что ты писала в прошлом письме, что ты лучше выглядишь, чем дома в Москве.

У вас, вероятно, такая же истерика, как у нас тут. Все ждут перемен и нервничают нестерпимо. До сих пор я успешно держался вдали от этой истерики, хотя я не сомневаюсь, что перемены будут, и значительные.

Конечно, мне много легче, чем тебе. Меня никто не заставляет тяжело работать, да и вообще старикам лучше, чем молодёжи.

Я усердно «грызу гранит науки» — конечно, по собственной системе и на доступном мне материале. А трудно без систематического образования. Помню, как ты в последнем своём письме из Москвы исправила мою ошибку в понимании теории относительности. Верно, верно, масса тела возрастает неограниченно при скоростях, приближающихся к скорости света. Не знаю, Маёчек, чувствуешь ли ты, как это важно? Настолько важно, что, узнав о твоих успехах в области искусства, я немного вздохнул и пожалел, что ты не увлекаешься физикой. Ну, да ничего — ты ещё молода.

Целую тебя крепко и с нетерпением жду твоего письма,

твой папа.

18.10.54

Славная моя Маюшка!

Прав великий Панглос — «всё к лучшему в этом наипрекраснейшем из миров», и, главное — становится всё лучше и лучше. Получил твоё письмецо от 12.9. в возможно наикратчайший срок и спешу ответить так же быстро.

Как я жалею, что я так плох в поэзии (проклятый Писарев, это всё он виноват). Я бы тебе ответил пушкинским стихом на твою цитату из Надсона. Но я надеюсь на твою память. Рад, что ты увлекаешься поэзией, но я больше налегаю на прозу — на философию. Мой любимый писатель — Козьма Прутков. Вот бессмертный мыслитель. Помнишь ли ты его? «Нельзя объять необъятное», «гляди в корень», «бди», и проч. Эти вечные истины мне приходят в голову, что бы я ни читал.

Ну, а что ты читаешь? Я тут занялся ликвидацией своей безграмотности. Начал я с Аристотеля, но неожиданно осёкся. Не одолел я «Физики», в которой есть всё, кроме физики, теперь грызу естествознание, и больше по популярным изданиям.

О маме я знаю, благодаря божественной доброте Стеллы, но от неё ни одного письма не получал. Целую тебя крепко и жму руки твоим подругам.

Твой папа.

Вот единственное сохранившееся моё письмо лично бабушке:

26.11.54

Дорогая моя бабушка!

Получила на днях Ваше письмо. Я очень рада, что, наконец, что-то знаю о Вас. Правда, то, что Вы пишете, очень печально. Но, бабушка, ведь Вы у нас имеете сильную душу. Соберите все свои силы для радостной встречи с нами. Эта встреча скоро будет, надейтесь, милая бабушка. Главное, чтобы Вы берегли себя, я это всегда буду повторять. Мне очень жаль, что Вы тратите все свои силы, чтобы помочь Ирине. Я понимаю, как Вам должно быть тяжело, но Ирина скоро выучится и будет Вам помогать.

Хорошо, что Бог Вам послал на помощь такого человека, как Стелла. Теперь нам всем гораздо легче.

Милая бабушка, Вы пишете, что покупаете продукты, чтобы Стелла мне посылала. Большое спасибо, но только я Вас так всегда прошу — не тратьтесь на меня. Ведь я Вам писала, что работа у меня очень лёгкая, я совсем не устаю, и кормят нас хорошо. Теперь я опять на старом месте. Летом работала на улице, а теперь в помещении. За лето я ещё больше поправилась. Вы же знаете, что для здорового человека труд, если не тяжёлый — только полезен.

Стелла и так тратится на меня, я не хочу, чтобы Вы посылали мне то, что можете сами покушать.

Дорогая бабушка, я всегда читаю Ваши письма своим друзьям. И все удивляются, какая у меня хорошая бабушка. Вас называют героиней. И все желают Вам всего хорошего за Ваше прекрасное сердце. Конечно, Бог Вам заплатит за всё. И я верю, что мы скоро сможем Вам доказать, как мы Вас любим и ценим.

Я уже писала, что Ваши деньги я получила и на них справила день рождения. В прошлый раз я послала Вам свою фотокарточку. Надеюсь, Вы скоро её получите. Может быть, я опять сфотографируюсь одна, без людей. Я хочу, чтобы Вы видели, как я поправилась. Я стараюсь писать как можно чаще.

Знаете, я уже писала, что мне сшили хороший костюм из материала, купленного за Ваши деньги, который прислала Стелла. Я его по воскресеньям надеваю. Всем очень нравится.

Целую Вас крепко. Ещё раз повторяю — берегите себя. Ваша внучка.

Бабушка дожила до встречи с нами, а я доказала ей свою любовь и благодарность: когда в 1961 году умерла в результате несчастного случая её любимица, моя сестра, это удалось от неё скрыть. Мы тогда жили в разных городах, и я писала ей письма от имени и почерком сестры несколько лет, до самой смерти бабушки.

Мне — от мамы:

9.12.54

Доченька моя родненькая!

Какая радость иметь возможность непосредственно писать тебе и получать от тебя письма. Вчера у меня опять была бабушка на свидании. Она мне показала твоё письмо. Из него я узнала, что ты вернулась на 23-ю. Спасибо тебе, родная, за ласковое письмо, которое ты написала бабушке. Мне её очень жаль. Ведь она хороший человек, с яркой индивидуальностью, но, к сожалению, она страшно духовно или, вернее, интеллектуально, далека от тех, кого больше всего любит, и кто ей дороже всего. Отсюда — все конфликты. И она очень несчастна. Сколько горя я ей причинила, да и она мне. Будь умницей и побалуй её хоть раз в месяц большим, ласковым письмом.

Моя голубка, получила от папы сразу несколько писем. Он и тебе писал, надеюсь, что ты уже тоже получила и ответила ему. Фото твоё я получила только группу, а другая, где ты одна, пропало. Обидно до слёз. Папа получил и находит, что ты — настоящая «арестантская мадонна» на карточке. Я надеюсь всё-таки тоже раздобыть её. На днях собираюсь тебе выслать посылку, главным образом, вещи — кофточку я связала, носки — Надя. Ведь я теперь вполне в курсе твоих дел, и гардероб твой мне весь известен. Думаю, что теперь ты получишь всё, что тебе нужно.

Любимая, родная, папа тебе уже, вероятно, сам написал, что у него есть перспективы скоро выйти. У меня пока таких перспектив нет, но вообще у меня полная уверенность, что всё это уже дело только месяцев и для меня. Но это меня не так уж интересует. Меня гораздо больше занимает твоя судьба. Но приятно, что всё зашевелилось, лёд тронулся. Правда, это очень нервирует. Я совсем из равновесия вышла. Не могу, как раньше, спокойно читать, заниматься, но это ничего, можно по-всякому жить.

Целую крепко тебя, моя любимая, и обнимаю тебя и твоих друзей.

Твоя мама.

Моё письмо Стелле и Ирине:

12.12.54

Дорогие девочки!

Я такая счастливая, как никто из моих друзей. Почти каждую почту я получаю по 3–4 письма. Все мне завидуют, но и рады за меня. Ведь все знают, что целых два года, не считая того времени, когда я не могла получать писем, я ничего не имела, кроме посылок от бабушки. Только по ним я могла судить, что бабушка жива.

Стеллочка, мне так жаль, что переписка с нами отнимает у тебя всё свободное время. Бедняжка, у тебя такое измученное лицо на маленькой фотокарточке. Береги себя, дорогая сестричка. Я со страхом жду посылку от тебя. Ведь я понимаю, чего она тебе стоит. Но конечно, я страшно рада, что смогу читать Блока. Передайте большое спасибо Зиночке. Я буду учить Блока наизусть. Продолжаю учить Пушкина, выучила «Пир во время чумы». Стеллочка, напрасно ты собираешься послать самописку. Я раньше писала карандашом, так было удобнее, а теперь буду всегда ручкой. А тебе это — лишняя трата.

Подражание негритянскому эпосу — прелесть. Я, конечно, выучу наизусть.

Очень рада, что Ася помогла папе. Передайте ей и другим знакомым мой привет. Лучше бы ты послала папе 100 р., а остальные взяла себе. Зачем ему такая куча денег? Правда, если он освободится как инвалид и поселится где-нибудь в Средней Азии, то ему каждая копейка дорога будет. А пока тебе бы пригодилось. Стеллочка, я разделяю твоё мнение и мнение Пастернака, что простота — это самое главное в поэзии. Поэтому я бросила сама писать стихи, так как у меня нет таланта, чтобы коротко и просто выражать свою мысль.

Ты удивляешься моему увлечению Еванг. Одно время меня очень интересовала эта вещь. Не думай — я атеист до мозга костей, но Нагорная проповедь поразила меня своей простотой. Слова Христа вообще удивительно понятны. И часто думаешь — какая вообще разница между верующим человеком и неверующим? Большинство верующих интеллигентных людей совсем не так понимают веру, как это мы думаем. У нас слишком примитивный и даже вульгаризированный взгляд на это. А, в сущности, по-моему, иногда человек сам не понимает, верующий он или нет.

Ну, целую вас. Привет Зиночке и другим друзьям.

М.

19.12.54

Дорогая мамочка!

От тебя я получила всего два письма. А папа пишет, что от тебя не получил ни одного. У меня одна мечта, что он скоро освободится и приедет ко мне на свидание. Папа пишет, что это, вероятно, будет через 3–4 месяца.

Получила письмо от Вали Кречик из Риги. Ты, конечно, хорошо знаешь её. Она мне написала, как она с тобой вспоминала обо мне. Ты можешь верить всему, что она рассказывала. Она — человек очень честный, хотя и не без недостатков. Ты, конечно, удивляешься, что общего у меня было с ней. Она — интересный тип. Доказательство, что нет абсолютно плохих или хороших людей.

Вот Надя Коваленко — прекрасный человек. Она ко мне очень хорошо относилась. Она познакомила меня с Еванг. Я надеюсь, что вы найдёте общий язык с ней, хотя у вас разные взгляды на жизнь.

Ольге [Эльви], если встретитесь, передай большой привет от меня и от Верочки. Мы слышали об изменениях в её судьбе и от души радуемся. Передай ей, что всё лето мы были вместе — Верочка, Хельми и я. Сейчас Хельми в другом месте. Верочка сейчас на той же работе, что и раньше. Если я буду перечислять всем приветы, то у меня не хватит места.

Мамочка, от Ирины я получаю письма очень редко, а ты? Но я о ней не беспокоюсь, она не пропадёт.

Я продолжаю заниматься языком. Что тебе написать о своей жизни? Ты обо мне можешь узнать больше, чем я могу написать. Вот папа, бедный, ничего не знает о нашей жизни.

От Стеллы получаю письма очень часто. Я даже предложила, чтобы она писала пореже, если это отнимает у неё много времени.

Я хочу выяснить, как насчёт моих вещей — конфискованы они или нет. Может быть, можно добиться, чтобы выплатили деньги. Ведь личных вещей у меня не было, а у папы конфискации нет. Всё-таки лишние деньги не помешают.

Целую тебя крепко,

Майя.

Дорогая Надюша, я совсем недавно узнала, что ты с мамой вместе. Я часто тебя вспоминаю и берегу память от тебя — воротничок и салфеточку. Носки твои меня очень выручают. Но сильнее всего, конечно, память о тебе в душе. Я берегу переписанную Нагорн. проповедь. Переписала её на днях чернилами. Наполовину выучила наизусть. Ты даже не представляешь, какое большое значение для меня имела ты. Наденька, я очень бы хотела знать, имеешь ли ты что-нибудь из дому. Ты ведь должна быть дома скоро — теперь другой взгляд на таких людей, как ты, тётя Мария и др. Целую тебя крепко. Пиши мне. Майя.

2.1.55

Дорогая Стеллочка!

На днях получила письмо от бабушки. Она пишет, что была второй раз у мамы. И пишет, что мама «выглядит немного лучше, чем летом». Почему мама плохо выглядит? Может быть, она больна? Я хочу знать всё.

Стеллочка, я достала Лесю Украинку и очень ею увлекаюсь. То, что ты мне рекомендовала, я ещё не прочла, потому что этих драм не было в том томе, который мне дали. Но я прочту и два других тома. Вчера и сегодня я всё время читаю. Оторвалась только, чтобы написать письмо тебе и бабушке. Я даже не ожидала, что это такая замечательная писательница. Я уже давно не читала ничего подобного. Сколько глубины в каждой строчке. Я очень рада, что легко читаю по-украински. Вообще украинскую литературу я очень люблю, хотя и недостаточно с ней знакома. Очень люблю Коцюбинского.

Как видишь, праздники проходят хорошо. Новый год встретили весело, всей бригадой вместе. Был накрыт большой стол, ёлка была красиво разукрашена.

У нас стоят большие морозы, ниже 50 гр., но я работаю в помещении, так что ничего.

Стеллочка, напиши, конфискованы ли мои вещи, я хочу хлопотать. Последнее твоё письмо было от 29.10, так что я даже немного беспокоюсь.

Привет всем твоим друзьям. Целую крепко,

Майя.

7.1.55

Моя дорогая мамочка!

Как счастливо начался для меня новый год! Вчера получила твою посылку. И подумай только — целый день на работе я жалела, что ничем не могу угостить девочек, которые празднуют Рождество. Хозяйство у нас общее, и я хотела сделать свой вклад. И вот — прихожу с работы и слышу, что мне посылка. Милая мамочка, какую ты мне радость доставила! Особенно дороги вещи, давно знакомые — платье, юбка, старое полотенце. А кофточка — неужели ты сама вязала? Какая прелесть, такой хороший цвет, мне очень идёт. Тапочки — как раз по ноге. А у меня редко бывает обувь по ноге, всегда — или больше, или меньше. И как раз мне нужны были рукавички. И блузочка очень красивая. Я всё сразу надела и не хочу снимать. У меня первый раз такой красивый платок. И в ночной рубашке я спала первый раз. Верочка и другие девочки единодушно восхищаются. Даже на улице меня останавливают и расспрашивают об этой замечательной посылке.

Но всё-таки у меня было немного тяжело на душе. Ведь я знаю, сколько хлопот тебе доставила эта посылка. И лучше бы ты сама съела все вкусные вещи, которые послала мне.

А красивая косыночка, наверное, от Нади Коваленко. Или, может быть, она просто похожа на ту косыночку, которая была у неё. Если от неё, то передай ей большое спасибо и вообще привет от меня. В прошлом письме я написала ей пару слов и жду ответа.

Мамочка, только очень жаль, что ты не написала хотя бы несколько слов. Ведь я от тебя имела только два письма, а пишу тебе очень часто. Я также надеялась, что получу от тебя фотографию. Обязательно снимись, если будет возможность. Мы ждём приезда фотографа. Я обязательно снимусь вместе с Верочкой и одной хорошей девочкой — Тан-Ток-Сук. Она кореянка. Обязательно пошлю тебе карточку. А то на той, что я тебе послала раньше, я очень плохо получилась. Знаешь, я познакомилась с одной очень интересной женщиной, Марией Павловной [Глинской]. Она — художница и музыкант. Она обещала мне нарисовать мой портрет. Мамочка, я очень хорошо встретила Новый год. Надеюсь, что и ты тоже была со своими друзьями.

Пожалуйста, если встретишь Зайцеву Тамару, передай ей привет от Манюни [Никоновой] и скажи, что она ей уже несколько раз писала. Целую тебя крепко. Привет Тамаре. Писала ли она о пересмотре своего дела? Пусть обязательно пишет.

Майя.

27.1.55

Милая, дорогая мамочка!

Твоё письмо от 9.12. я получила полторы недели назад, но отвечаю только сейчас, потому что как раз тогда ответила тебе на полученную посылку. Мамочка, я писала тебе уже, как я благодарна, нет, это не то слово — как я была потрясена и плакала, получив твою посылку. Но только жаль, что ты не вложила письмеца. Голубую кофточку я, как надела, так и не могу снять, хотя меня все убеждают, что носить её на работу — жалко. Вообще хочется всё сразу надеть на себя. Всё такое милое, домашнее.

Вчера написала бабушке письмо. Вообще я стала довольно часто получать от неё письма. Её ужасно жаль, но я её стараюсь успокоить, пишу, что у нас каждый день почти вызывают на свободу.

Между прочим, может быть, бабушка, по своей болезненной обидчивости, преувеличивает грубость отношения Ирины. Она просто с детства избалована бабушкой. И к тому же она привыкла говорить бабушке то, что думает. Я помню, что когда мы жили в 48-м г. в Черновицах, Ира, например, если ей что-нибудь не нравилось в доме бабушки или дяди, она этого не скрывала, а говорила прямо. А ты ведь понимаешь, что по сравнению с жизнью в нашей семье, всё вызывало раздражение и у неё, и у меня. Только я, по старшинству, старалась не подавать виду.

Последние несколько дней я была поглощена чтением «Домби и сына» Диккенса. Как и многое, книги тоже ценятся после того, как много переживёшь. Диккенса я очень люблю, и ты тоже, конечно. Между прочим, в прошлом письме я тебе послала пару стихотворений Леси Украинки, переведённых на русский яз. Я надеюсь ты поймёшь и эти стихи, написанные давно этой же поэтессой. Если тебе понравится, я пришлю ещё несколько. Это, конечно, самоуверенность с моей стороны, но ты осуждать не будешь.

Целую тебя крепко. Привет Тамаре. Почему она мне даже привет не передаёт? Может, она сердится на меня? Целую,

Майя.

Мамочка, передай Тамаре, что я решила от своего имени написать в Москву Ворошилову заявление о ней. Ведь я её дело очень хорошо знаю. Пусть она тоже пишет, если ещё не написала. Я думаю, что по закону ей полагается не больше пяти лет за недонесение. А в таком случае, она подойдёт под амнистию. И пусть она не боится откровенно писать, какую роль играла в этом я. Я тоже всё напишу откровенно. Мне это не повредит. А то меня четыре года мучит совесть, хотя в своё время я проявляла запоздалые старания исправить положение.

Также передай мой большой привет Надюше. Большое спасибо за носки. Между прочим, я всю зиму ношу её коричневые носки, и они совсем целые. Очень жду, чтобы она написала мне пару строчек.

Целую, Майя.

Заявление о Тамаре я уже написала. Я писала, что единственный пункт, в котором сходились наши мнения — это отношение к родителям. И ещё раз повторяю — пусть не боится нелестно отзываться о моей роли. И о некоторых намерениях Жени она ведь не знала. А главное, что была с нами не согласна.

5.2.55

Ура! Ура! Наконец-то, Маюшка, получила от тебя весточку. Моя посылка дошла. Я счастлива, представляя себе твою радость. Кто из нас более счастлив, неизвестно. Моя радость омрачается только тем, что мы не получаем писем друг друга. Я пишу бесконечно, и ты, по-видимому, тоже. В чём же дело? На днях, если не начну получать твоих писем, напишу жалобу в Москву. Нельзя допустить, чтобы права, которые дарованы нам правительством, отнимались у нас какими-то бездушными бюрократами (а может быть и хуже — вредителями). Ты там, со своей стороны, сделай то же.

Крепко обнимаю тебя, моя радость, тебя и твоих близких.

Мама.

23.2.55

Дорогая мамочка!

Получила на днях твою открытку и очень беспокоюсь, почему ты не получаешь моих писем. Я сейчас же ответила коротко, открыткой.

Я тоже давно от Стеллы ничего не имею, от Ирины последнее письмо получила в начале января. От папы в декабре получила сразу три письма — второй раз за всё время. Так что у меня столько же оснований считать себя всеми забытой, что и у тебя.

Мамочка, я вообще не могу понять, как можно обижаться и подозревать, что я, например, тебя забыла. Кого же я буду помнить, если не тебя? Я тебя всегда помню, и если бы меньше помнила, то, может, не пришлось бы уезжать из Москвы.

У меня большое горе — уехала Верочка. Наверное, мы больше не встретимся. Я к ней была очень привязана, ведь мы были вместе больше двух лет. Хотя мы никогда не были особенно близкими друзьями — только немного в последнее время, но у меня, кроме тебя и папы, кажется, нет дороже человека.

Так что я осталась почти одна. Но это ничего. Вообще я не боюсь одиночества. Тогда можно больше читать, заниматься.

Я тебе уже писала, что в прошлое воскресенье я сфотографировалась и жду карточку, чтобы послать тебе. Снялась я в том платье, материю для которого прислала Стелла. Хотя не знаю, как получусь. Я старалась улыбаться.

Целую тебя, моя хорошая.

Несколько разоблачительных писем отца, вообразившего, что я «ударилась в религию»:

Теректы, 17.3.55

Маечка, доченька моя милая!

Твоё письмо меня сильно разволновало. Оно, действительно, умное, но мне от него стало немного грустно. Дались тебе вечные, безусловные истины. Конечно, самое важное в мировоззрении каждого человека — это его точка зрения, «колокольня», с которой он смотрит на мир. Правда — но, к сожалению, не совсем. Подавляющее большинство вовсе не имеют никакой точки зрения и на мир смотрят чужими глазами. Да им и смотреть не надо и не хочется. У них твёрдые, установившиеся взгляды и, конечно, — единственно верные и правильные.

«Нагорную проповедь» я читал в последний раз лет 40–50 назад. Помню впечатление огромной нравственной силы и величия. Всё это правда, но увы — учение, созданное Христом и его учениками — христианская религия — самая подленькая сейчас и самая рабская религия в мире. Ужели тебе действительно может нравиться эта вселенская, всеобъемлющая любовная патока? Да и что это за любовь, если она распространяется на всех без исключения? Чего стоит, например, такое положение: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас». А «Бога бойтесь, царя чтите, слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам вашим, не только добрым и кротким, но и суровым»?

Можно отнестись с пренебрежением и даже с жалостью к побитому угнетателю; может быть, только так и нужно к нему относиться, и именно это имеет в виду А.Франс, по-моему, но любить… ну нет, этого я никому не должен.

И почему ты обязательно хочешь добиться окончательной истины для всех веков и всех людей? А что будут делать наши дети, внуки и правнуки? Разве величайшее счастье — это не борьба за «правду-истину и правду-справедливость»?

Меня всегда занимала история первых веков христианства. Я никак не мог понять, каким образом кроткие яко голуби и преследуемые христиане так сравнительно быстро превратились в бездушных и прямо кровожадных гонителей всякой живой мысли. Мне кажется, я кое-что понял сейчас. Вокруг меня, прямо на моих глазах, возникают эти «общины верующих», истекающих любовью к отвлечённому ближнему и, в сущности, ненавидящих конкретного ближнего. Это всего только «покорившиеся», которые стараются подвести какую-то идеологию под свою трусость. Маечка, милая, не надо! Это не для тебя. Ты — мыслящий человек и, как ни старайся, ты им останешься. На повестке дня не любовь, а ненависть к врагам — гитлеровцам и всяким.

Прости, Маёчек, что я так много места в письме и так много времени отнял у тебя своими скучными рассуждениями. Больше не буду.

Стихи я не то, что не люблю — нет, если в них есть какой-нибудь смысл, идея — я готов простить автору его странную манеру излагать их.

Целую тебя, Маёчек, крепко. Пиши, если не сердишься.

Твой папа.

30.4.55

Доченька, моя милая!

Большое спасибо за автобиографическую справку. Наконец-то, сопоставив твоё и мамино письма, я начинаю понимать, как ты добилась таких рекордных достижений. Но признаюсь, — чувства, которые возбудил твой рассказ, были далеко не христианскими…

«Наследственность» твоя меня радует бесконечно, но и несколько беспокоит. Что было хорошо для родителей, то наверное требует поправок для ребёнка. А я мало чем могу теперь тебе помочь. Боюсь, что сознание необходимости поправок и улучшений, может быть, и является причиной твоих метаний (не сердись, Маёчек). Мама прислала мне твоё стихотворение «Молитва безбожника», которое она достала у какой-то твоей подружки. Ну, конечно, оно мне не понравилось! Доченька, ты понимаешь, что дело не в Боге. А чёрт его знает, может быть и есть Бог или нет его. Всё дело в том, что стихотворение нехорошее. «Душе усталой одинокой, слабеющей в мирской борьбе, так сладок веры сон глубокий». Боюсь, что всё дело в том, что багажу у тебя маловато, что, подобно всем твоим сверстникам, ты думаешь, что мир существует только с начала этого столетия. И тут — моё преимущество — я знаю: всё это — только эпизоды, как бы трагичны они ни были для тебя лично. И хоть бы веру ты выбрала не такую скверную!

Ну, да я опять за то же. А сколько раз я давал себе слово не говорить об этом.

Милая моя, «верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья». И верить в это уже само по себе пленительное счастье.

Целую тебя крепко, папа.

7.5.55

Милый Маёчек!

…И даже то хорошо, если пара моих писем пропала, потому что я сам жалел об их содержании. Мне так надоели «истинные христиане» с их злобной проповедью любви по расчёту, в ожидании щедрых процентов на небесах, с их нетерпимостью к инаковерующим и слепой ненавистью к знаниям, что я прямо ужаснулся от мысли, что ты могла впасть в отчаяние и что иссякла твоя «козацкая сила». Дело, конечно, не в Боге. Я с глубоким сочувствием и уважением отношусь к украинским мужикам, оторванным от своих близких, но и на чужбине чтущим свои обычаи и верования. Они — не мракобесы и не изуверы, а их моральная устойчивость несравненно выше, чем у многих и многих «просвещённых» вольнодумцев, гордящимся тем, что они слово «Бог» заменили словом «природа». У меня был тут приятель, врач, ученик Филатова. Несчастья личной жизни и отсутствие серьёзного мировоззрения его пошатнули. Он искал утешения в любви к Христу. Это было глупое и омерзительное зрелище, когда специально выделенной общиной верующих наставник, неграмотный и тупой начётчик, наставлял его в вере, грубо осаживая, когда тот старался рассуждать. Вера меня не интересует, вернее, она мне смешна. Всё равно — опирается ли она на книги, написанные 2 тыс. лет тому назад, или на достижения науки в середине прошлого века. Но я тебе уже наверное надоел своими поучениями. Я всё забываю, что ты уже не 16-тилетняя школьница, а взрослый человек. Но как бы я хотел с тобой посидеть часик-другой и поболтать по душам. Но и это будет, в этом я — верующий.

Сейчас только узнал, что в нашей библиотеке имеются сочинения Леси Украинки, кажется, стихи и поэмы. Вот почитаю и посмотрю, что тебя так привлекает.

О моей судьбе, так же, как и о моём здоровье, не беспокойся. Я получил справку от Ирины о её готовности взять меня на иждивение и приступил к хлопотам. Это дело месяцев, а пока я прохожу медицинские обследования. Я не спешу, потому что и тут «надо мною не каплет». Моё пребывание здесь — временное, а ждать здесь — не хуже, чем где-нибудь в Клину под Москвой…

Прочие письма отца помещены отдельной подборкой.

Письма от мамы и от Сусанны:

4.4.55

Хорошая моя! Получила твоё письмо от 18.3. Твоё заказное с фотографией получила и уже ответила. До того получила письмо, где было стихотворение «Матери», и тоже ответила. Я немного жалею, что дала такую суровую оценку этому стихотворению. Оно не такое плохое. Там одна только избитая фраза в конце, кот. мне не понравилась, остальное неплохо, а местами очень нравится. Страшно жалко, что не получила предыдущих двух стихотворений. Вообще меня больше всего угнетает то, что столько наших писем не доходит. Это такое мучение. Вот ты всё жалуешься, что я не пишу о своём здоровье и работе. А я писала. Здоровье у меня весьма удовлетворительно для моего возраста и состояния. Кроме сердца, которое слегка пошаливает, меня ничто не беспокоит. Вот только руки дрожат (об этом ты можешь судить по почерку). Но, в общем, мне особенно жаловаться на своё здоровье нечего. Представь себе, что с тех пор, как мы расстались, я даже ни одного зуба не потеряла. А что касается работы, то я тебе тоже писала, что вяжу. Это не утомительно и мне нравится. Так что, как видишь, у меня всё хорошо. Только вот дождаться бы мне папы. Я рассчитываю, что, как только он окажется на свободе, он приедет ко мне на свидание. Стелла бомбардирует меня письмами, требует, чтобы я писала о пересмотре дела. У меня нет принципиальных возражений против этого, но пока папы нет и у тебя — никаких изменений, я просто не заинтересована в перемене местожительства. Родная, что за странная фраза в твоём письме: «…может быть, вам с папой улыбнётся счастье…» Да мы и так — не несчастны. Разве ты — несчастна? Или папа? Бывает тяжело, тоскливо, утомительно (да и то — не так уж часто теперь), но это во всяком положении бывает. Но пока остаётся интерес к жизни, до тех пор человек живёт.

Целую, мама.

[Без даты]

Любимая, хорошая моя! Может быть это, наконец, дойдёт до тебя. Не знаю, получила ли ты хоть что-то из того, что мы с Сусанной писали тебе. Очень прошу подробно описать свой гардероб, и обязательно напиши, что тебе хотелось бы ещё иметь, в чём нуждаешься. Шубу мою обязательно отошли бабушке. Тебя, вероятно, никуда не вызовут, но даже если и вызовут, она тебе не нужна. Правда, я знаю, насколько она тебя выручала в те годы, как и меня в своё время. Она заслужила, чтобы стать семейной реликвией. Но теперь не те времена.

Я бесконечно счастлива, что встретила Сусанну. Она — всё, что я уже отчаялась найти. Если вы встретитесь, вы будете большими друзьями, и навсегда. Я её очень полюбила. После Стеллы она первая такая — настоящая. О Тамаре я уже тебе писала. Мы уже не вместе, хотя и очень близко, даже есть надежда увидеться с ней на днях. Но ты, вероятно, сама получила её письмо, которое она послала через Стеллу. Жалко её.

Родная пиши, смотри, ответь на все мои многочисленные вопросы. Целую, мама.

[Прилагается письмо Сусанны]:

Дорогая Маюшка! Мы с мамой твоей вот уже полтора месяца вместе, всё время вместе. Много раз тебе писали, но ты, видимо, не получала наших общих писем. А очень жаль. Мне очень много нужно тебе сказать, о многом спросить, очень трудно изложить на 2-х страничках. С мамой мы бесконечно разговариваем обо всём. Я слушаю и с каждым днём узнаю очень много важного и нового. Ты, может быть, сама не знаешь, какой у тебя мама человек! Она очень молодая, всё прекрасно понимает и чувствует, по-настоящему умный и культурный человек в самом высоком смысле этого слова. Я очень благодарна судьбе за эту встречу. Благодаря этим беседам, этому постоянному общению, я живу сейчас очень интенсивной жизнью. Узнаю много и, я бы сказала, ясно. Мы много говорим о тебе. Как жаль, что мы не были знакомы! Может быть, многое было бы по-другому. О ребятах я до сих пор ничего не знаю. Пишут мне мать Вл[адика]. Ф[урмана] и сестра Б[ориса] Слуцкого. Отец Вл. освободился. Получила неожиданную весточку от Аллы Рейф. В каком состоянии твоё дело, ты, наверное, знаешь. Не думаю, что исход его изменит что-то радикально, а остальное всё неважно. Ты пишешь очень коротко, а знать хочется так много. Пиши как можно чаще и подробнее, «философские» письма, ведь самое главное — что и как ты думаешь. У меня эти годы прошли очень интересно, много впечатлений, замечательных встреч. Так что жалеть ни о чём не приходится. Кончаю. Вкладываю стихи — перевод мой из Леси Украинки, которую люблю. Те стихи, которые переводила ты, и ранние, знаю и люблю. Будь здорова, крепко жму руку, целую,

С.

16.4.55.

Дорогая моя мамочка!

На прошлой неделе я получила целых девять писем…

От папы получила замечательно бодрое письмо. Он у нас молодец. Только меня страшно беспокоит его дальнейшая судьба. Он пишет, что не может представить справки о том, кто бы его взял на иждивение. И поэтому до сих пор там же. Я думаю, что такая справка — это простая формальность, но в его судьбе может сыграть решающую роль.

Дорогая моя Наденька! Хотя и с опозданием, поздравляю тебя с праздником. Сегодня весь день вспоминаю тебя. Вспоминаю всю твою заботу обо мне, твои чудесные подарки к этому дню. А я так никогда и не смогла вознаградить тебя за твою заботу. Прости, родная, и верь, что, несмотря на мою невнимательность, я тебя всегда вспоминаю с большой любовью и благодарностью. Получила твоё письмо. Большое спасибо за вниманье. Я не пишу длинное письмо, потому что уверена, что ты не сегодня-завтра будешь дома. Тётя Мария (ты с ней гуляла вечером перед моим отъездом) передаёт тебе привет (она уехала на 21-ю), а также Клава Г., тётя Оля. Мария П. и Оля, кажется, вместе с Верочкой. Целую тебя крепко. Майя.

1.5.55.

Милая, дорогая мамочка!

В прошлое воскресенье получила твоё письмо от 4-го апреля вместе с письмом Сусанны и сейчас же ответила. Мамочка, ещё раз повторяю, что меня страшно огорчают твои упрёки и сетования на то, что я мало пишу, и вообще, что наши письма пропадают. Прошу тебя, не огорчайся, это неизбежно, ведь было хуже, вспомни, как мы долго друг о друге ничего не знали. Ведь я за 52 и 53 годы получила два коротеньких письма от бабушки, и всё. А теперь — редкую почту я не получаю писем. И ты, наверное, тоже. Так не надо переживать.

Кроме того, ты ведь понимаешь, что со мной ничего не может случиться. Здоровье у меня такое, что лучшего желать нельзя. Вообще, в материальном отношении всё в порядке. Работа лёгкая, хорошие люди тоже всегда находятся. А это, ты знаешь, самое важное. Очень жаль, что мы расстались с Верочкой и наверное больше не встретимся. Письма получаем друг от друга очень редко. Единственное, что со мной может случиться — это перемена местожительства. Но меня это не пугает. Это обещает возможность встретиться с Верочкой или Галей. И с трепетом слушаю разговоры о возможности перемещения в ваши края.

Мария Павловна взяла шефство над моей внешностью. Я, ты знаешь, не очень обращаю на это внимание. А благодаря ей я даже иногда завиваю волосы и становлюсь похожей на папуаса, а это всем нравится. Она вообще заставляет меня прилично одеваться и даже чистить ботинки.

Ещё немного потеплеет, и буду щеголять в голубых тапочках и носочках, которые ты прислала, и в прочих нарядах. Теперь я хожу в костюме, сшитом из материала, присланного Стеллой. Все говорят, что мне в нём очень хорошо. Дорогая мамочка, я пишу всякую чепуху, но ты писала, что тебе интересно всё.

Мамочка, передай большой привет Надюше и Сусанночке, я им в прошлых письмах тоже написала.

Большой привет Регине С. от Марии Павл. и от Гражины.

15.5.55.

Моя родная, хорошая мамочка!

Приходится повторяться в письмах. Я тебе уже писала, что получила от папы два письма с нового места. Твою открытку с его адресом — не получила. Посылку, о которой ты спрашиваешь, я не получила. Вероятно, у Стеллы не было возможности её послать, там более, что я писала, что ни в чём, кроме очков, не нуждаюсь. Теперь я купила очки за деньги, высланные бабушкой. И прошу тебя, мамочка, не думай, пожалуйста, ни о каких посылках мне. Я сама собираюсь послать бабушке твою шубу. На днях у меня опять будут нужные средства, и только причины, от меня не зависящие, могут помешать мне послать шубу.

Мамочка, я прекрасно понимаю, как папе нужны наши письма. Я ему пишу тоже нередко, хотя реже, чем тебе, потому что он спокойнее, чем ты, относится к тому, что письма получает нечасто. На днях получила от него два письма и открытку. Он всё ещё убеждает меня не быть сектанткой. Хорошо, что ты меня знаешь, и тебе не приходят в голову такие нелепые предположения.

Теперь здоровье папы беспокоит меня совсем с другой стороны — благополучно ли он пройдёт мед. комиссовку перед тем, как ему разрешат уехать к Ирине.

Рада, что ты её скоро увидишь. Она тоже хочет поскорее поехать к тебе на свидание. Говорят, она у нас очень хорошенькая. От них обеих я письма получаю. Когда некоторое время писем нет, я знаю, что у них просто мало свободного времени. У нас здесь каждый день происходит что-то новое, люди часто уезжают домой. Жить в материальном отношении стало очень легко. Много раз я тебе уже писала, что здоровье моё буквально цветущее, лучше, чем у всех моих друзей. Честное слово, это правда. Ты спрашиваешь о друзьях. Их у меня всегда достаточно. Ко мне все, за редким исключением, хорошо относятся.

У нас уже тепло. Я вам завидую — у вас природа совсем, как в Москве. Странно — почему-то, действительно, сильнее всего хочется на волю весной. А, казалось бы, какое нам дело до погоды?

Целую тебя крепко, не переживай ни за что, всё хорошо, как только может быть в нашем положении.

Сусанночка, очень была рада получить твоё письмецо и открытку. Стихи мне тоже очень нравятся. Жаль, я Багрицкого совсем почти не знаю. В предыдущих письмах я тебе писала и послала свою карточку тебе и Наде Коваленко. Очень хочу иметь твою. Боюсь, что вы преувеличиваете мои хорошие качества. Как бы мне не разочаровать вас. Пишу мало, чтобы вернее дошло. Целую тебя и жму руку. Я так мечтаю встретиться с тобой, моя милая сестричка. Майя.

Сусанна мне послала свои стихи, назвав их стихами Багрицкого.

Отца «сактировали», и суд его как инвалида освободил. Но нужно было, чтобы кто-нибудь взял его на иждивение. Соответствующая справка от сестры запоздала, его отправили в Тихоновский инвалидный дом под Карагандой. Дальнейшие хлопоты в этом направлении ни к чему не привели, так как сестра жила в Москве, режимном городе. Освободился он и приехал в Москву через год, после 20-го съезда партии.

Письмо от Сусанны (вначале) и мамы:

20.5.55

Родная Маюшка! Только что получили твоё письмо, если бы ты знала, сколько было радости! Я отвечаю сразу, очень уж хочется поговорить с тобой. Начну с того, что мама просто-таки возмутилась, и очень забавно, по поводу того, что ты её уговариваешь не беспокоиться отсутствию писем: «Откуда она взяла, что я переживаю, что меня надо утешать?», и т. д. Она такой молодец, что утешать её, действительно, не приходится. Держится чудесно, бодра, смотрит на мир очень ясными и спокойными глазами, у неё много юмора, ни в чём никаких трагедий, всё очень разумно и хорошо. Я не перестаю восхищаться её взглядом на вещи, вообще всем в ней. С ней так легко и просто, она всё понимает и чувствует.

Дорогая моя, тётя Вера живёт с мужем в Донбассе. Больше я ещё ничего о ней не знаю. Я уже два раза просила Аду, сестру Бориса, узнать у родных Мельникова их точный адрес, но пока почему-то нет от неё ответа. Я тебе писала, что число отъезда Жени и Владика — 29.4. (как сообщают), а Бори — 1 марта. Я всё же верю, что они — есть. Скоро всё выяснится. А эти страшные числа — не нужно думать о них, нельзя этому верить. О Борисе я писала в разные места и в разное время 8 раз. Или молчание, или — тот же ответ. Я не могу не думать о них, не жить вместе с ними, чувствую их такими близкими, просто неотрывными, несмотря на все эти годы. О Жене — я плохо его знаю, т. е. была с ним знакома только около 3-х месяцев. Знала его очень увлекающимся, полным ребяческой романтики, хорошим товарищем, немного «путаником», которому ещё нужно повзрослеть.

Майечка, ну как ты можешь так мучиться думами о Тамаре? Она-то бесконечно тебя вспоминает, писала тебе. Если бы ты знала, как ты ей дорога!

О себе особенно рассказывать нечего. Чувствую себя лучше, правда, иногда бывает плохо, но не без этого. Занимаюсь, читаю с мамой кое-что (Салтыкова-Щедрина, например, вчера). Экзамены — после 10.6. Боюсь отчаянно, хоть и знаю как будто. Работаю вместе с мамой. Как Галя? Я получила днями письмецо от Аллы. Она в культбригаде, ходит свободно. Судя по отзывам, пользуется большим успехом. Катя с мамой уехали туда, где я была. Нина в Житомире. Вот и всё пока, будь здорова.

С.

Родненькая, мне нравится, с какой серьёзностью ты мне делаешь внушение за мои неразумные претензии — чтобы наши письма доходили друг к другу. Ну что ж, больше жаловаться не буду. А всё же жаль, что Сусанна не получила твоей фотографии, а следовательно, и письма. Тоже очень хотелось бы, чтобы ты информировала меня, когда получаешь письма от папы, Ирины, Стеллы. О Тамаре много раз тебе писала. Она однажды просила меня (ещё вначале) написать, что просит у тебя прощения. Я этого не написала, считая несколько излишне мелодраматичным. Но считает себя виноватой перед тобой она, а тебя перед собой — нет. Она тебе написала письмо через Стеллу. Получила ли ты его? Родная, я жду Ирину на свидание в июне. Очень хочется её видеть. Пиши, родная, всё же, когда чаще пишешь, кое что доходит. Обнимаю крепко,

Твоя мама.

25.5.55.

Дорогая, любимая мамочка!

Ах, как ты меня обрадовала и огорчила! Получила твои 100 р. Моя хорошая, ну зачем же так много? И вообще, я бы могла и так обойтись. А послать бабушке шубу я могла бы и за 20–30 р. Ведь тебе нелегко было достать эти деньги, я знаю.

Спасибо, моя милая мамочка. Как больно, что не я тебе помогаю, а ты мне. Бедные твои руки, им так тяжело работать. Ты мне так и не написала, что с ними, почему они дрожат. Если бы я могла помочь тебе. Но как? Если б случилось невероятное, и мы бы встретились с тобой, кажется, я не дала бы тебе сделать лишнего движения. Но пока я могу только благодарить и мысленно целовать твои руки.

Грыжа меня абсолютно не беспокоит, я её держу «про запас», операцию делать не стоит. К тому же, врачи, может, и не согласятся — слишком маленькая, а на моей работе она вообще куда-то девалась, может, вообще исчезнет, если это бывает в медицине. Так что она существует незримо, только облегчая мне жизнь.

Мамочка, я тебе много раз писала, что в самодеятельности я уже давно не участвую. Хожу на курсы счетоводов, занимаюсь языком и читаю. Прочла недавно романы М. Пуймановой «Люди на перепутье» и «Игра с огнём». Перечитываю Бальзака…

30.6.55

Родненькая! Я тебе уже послала открытку по новому адресу, который мне прислал папа. Вчера, наконец, получила твоё письмо от 5.6. Жаль, что ты не получила наших фото, которые мы послали по старому адресу. Может, ещё получишь? А то придётся послать ещё раз. Меня огорчило известие о твоём переезде, но если ты не очень огорчаешься, то и я не буду. Сожалею, что ты не оказалась вместе с Ирэной. Судя по отзывам Сусанны, тебе с ней было бы интересно. Но конечно, тебе есть о чём поговорить и с Идой. А мама её действительно очень хорошая. О ней рассказывала мама Сусанны на свидании. А кого ты ещё встретила там? Между прочим, мне говорили, что ты как-то давно встретила кого-то, кто знал меня. Кто это? Дорогая моя, напиши побольше о своей работе. Не забудь про свою грыжу и что тебе нельзя тяжело работать. Чем отличается новое место от старого? Я слышала, что там ещё больше комаров. Если тебе приходится работать на стройке, может быть, ты станешь штукатуром или научишься класть печи? Видишь ли, мы с Сусанной всё время играем в увлекательную игру. Выбираем себе привлекательные места для жительства, строим дома, заселяем их исключительно дорогими нам симпатичными людьми и живём коммуной. Для этого нам нужно всё уметь делать. Но, кроме того, я думаю, что это будет тебе легче сейчас, а то все подсобные работы — очень тяжёлые, я это знаю по собственному, правда, весьма непродолжительному опыту.

Получила от папы письмо с фото. Я была так же поражена, как он, получив моё фото. Усы его очень меняют, а эта ужасная шапка совершенно меняет весь его облик. Он, правда, оговаривается, что снимок неудачный. У меня же и этого утешения нет. Все находят, что мой — замечательно удачный. Я сама этого не нахожу, но молчу, чтобы не показаться тщеславной. Всё это не столь важно. Главное, чтобы здоровье не очень было разрушено. Папа хвастается, что чувствует себя не хуже, чем когда мы с ним расстались. Я также, принимая во внимание все обстоятельства, не могу особенно жаловаться. Пиши же, моя девочка, всё о себе, уж очень ты лаконична. Получаешь ли письма от Ирины и Стеллы?

Крепко целую тебя, моя любимая, привет Иде и всем твоим друзьям.

Мама.

Моё письмо сестре, посланное через волю:

26.8.55

Дорогая Иринушка! Редкий случай поговорить с тобой по душам. Сегодня приехал к Иде папа. Я уже была у него и немножко, минут 15, с ним говорила. Ещё поговорю, если смогу. Как странно, что он поедет в Москву, увидит тебя, будет рассказывать обо всём, что видел. Я пришла с работы так поздно — часов в 11, и сейчас же, не кушая, не умываясь, побежала на вахту. Теперь уже около часу, а я ещё долго буду писать. На работу мы уходим в первом часу дня, выспаться успею.

Дорогая Иринушка, я получила уже давно твоё письмо, написанное, когда ты была на свидании у мамы. От бабушки было письмо, но ты изволила только адрес написать своей ручкой. Впрочем, не буду придавать этому факту никакого значения. У нас, лагерников, это очень болезненно — связь с домом, потому что бывают случаи отказа от родных. Я знаю одну женщину, от которой отказалась дочь. Наверное, нет несчастнее человека. И обида на дочь, и страх за её судьбу, женщина не знает, где она, а ведь девчонке только 17 лет. Где-то в детдоме, вероятно. Я так часто получаю письма, и она с жадностью слушает эти чужие письма. А ведь дочь — её единственное счастье. И ты понимаешь, что значит для меня, например, переписка. Теперь мне пишут со всех сторон, я даже не успеваю отвечать. Но это теперь, когда не ограничена переписка, а что было прежде? И вдруг это счастье оборвётся?

Ты, наверное, знакома с моим делом. Не стоит повторять тебе. Сделала я почти ничего. В сущности, только согласилась заранее на всё. Но зарекомендовать себя успела с такой стороны, что не имею надежды на коренное изменение в своей судьбе. 25 или 10, или 15 — какое это имеет значение?

Вот почему я не хотела и жалобу писать. Конечно, жаловаться есть на что. Но они меня знают, и я их знаю. И кривить душой не стоит.

Так что связь с родными для меня всё. Но ещё раз повторяю. Если ты молчишь, я не делаю никаких мрачных выводов. Я уже знаю, что ты не такая, как мы все этого боялись. Сусанна мне все уши прожужжала, в каждом письме восхваляет тебя. Но просто хочется знать о твоей жизни. И главное — как здоровье? Так что время от времени пиши мне. Говорит, что ты меньше меня ростом. Интересно.

Я так беспокоюсь, почему папе нет ответа из Москвы. Он хочет поехать ко мне. Мне так хочется с ним повидаться.

Что же написать о себе? Сейчас довольно противно. Работа тяжёлая — подсобные работы на кирпичном заводе. Но главное, что хотя мы работаем как будто 8 часов, но на дорогу и на всякие собирания уходит ещё часа три. Так что в свободное время я едва успеваю написать два письма, а читаю за едой обычно. К тому же, работа эта грязная. Так что заниматься, даже если бы и было чем, то попросту нет времени. А жаль, годы идут, ты меня уже обогнала. Впрочем, и то образование, которое я имею, мне здесь совсем не нужно. Возить и грузить дрова и кирпич — для этого не надо образования. Но я совсем не ропщу на судьбу. Ты знаешь, я сама выбрала такую дорогу. Вот тебе я завидую — у тебя хорошие друзья. В сущности, ведь именно одиночество, отсутствие людей, думающих так, как я, заставили меня пуститься на поиски родных душ. Я их нашла и скоро потеряла. А здесь очень редко можно встретить интересных людей, даже хотя бы просто образованных. Настоящих политически грамотных людей почти нет. Громадное большинство не имеет даже среднего образования. В большинстве это простые крестьянки, украинки и литовки, русские сектантки, небольшой процент москвичей и из других городов. Но за эту интеллигенцию приходится только краснеть. Теперь нас соединили с «бытовиками» (осуждёнными не по 58-й — политической — статье). Это ужас. Такие есть страшные типы — воровки, бандитки и проч. Правда, у нас сейчас нет воровства, потому что им всем дали должности дневальных и проч., но всё равно — слышать их разговоры и грязную, дикую брань — это мучение.

Дорогая Иринушка, как хотелось бы узнать — как ты живёшь. Папа говорит, ты ему интересные письма пишешь. И я тоже хочу получать такие умные, хорошие письма. Ты писала папе о книге Анатоля Франса «Восстание ангелов». Я тоже много думаю над всеми этими проблемами.

Дорогая сестричка, как жаль, что мне даже нечего передать тебе на память. Посылаю тебе коробочку, которую я в последний момент взяла с собой из дому. Она со мной была все эти годы, напоминая мне о доме. Пусть и тебе напоминает о прошлом.

Я всё-таки верю, что если не для меня, то для тебя близко время встречи не только с папой, но и с мамой.

Как мне больно, что у тебя плохое здоровье, что материально тебе тяжело. Подумай, ведь я, несмотря ни на что, прекрасно себя чувствую. Как бы ни устала, но посплю — и хоть бы что. Так что, если кто-нибудь беспокоится обо мне, так и передай — здорова, дескать, за троих, хотя, глядя на внешность, этого сказать нельзя.

Дорогая Иринка, напиши, что ты читаешь, чем интересуешься? Вот Сусанне ты же написала хорошее письмо. И о бабушке нашей напиши. Я в каждом письме о ней спрашиваю. Она же у нас героиня. Неужели ты этого не понимаешь? А как поживает дядя с семьёй? Ведь это тоже не военная тайна…

26.8.55

Дорогая Тамарочка!

Письма от тебя в ответ на своё я ещё не получила. Но ты, возможно, и не написала, ожидая письма от меня. Но я знаю, что ты получила мою карточку. Я её даже маме не послала, только тебе.

Вчера приехал к Иде папа. Я уже его видела, разговаривала с ним. Он очень хороший, простой человек. И мать у неё — очень добрая женщина. Ты знаешь, она прислала мне посылку. Я была так тронута.

Только к нам с тобой никто не едет. Мой папа всё ждёт ответа из Москвы. Как только получит документы, приедет ко мне. Но мне кажется, этого никогда не будет. Дорогая Тамарочка, если у тебя будет возможность, пришли и мне свою карточку. Так хочется посмотреть на тебя.

Я получила из адресного стола Артёмовска ответ на свой запрос. Сейчас же написала родителям Жени письмо. Если они ответят, я попрошу карточку Жени. Сусанночка пишет мне очень часто, прислала мне уже три карточки. Писала, что была у тебя. Интересно, какое впечатление она на тебя произвела. Мама от неё в восторге. И я её люблю, как сестру. Сусанка написала мне, что Надя Коваленко поехала домой. Я так рада за неё. Как твоя Лика живёт? Нет ли улучшения в её здоровье?

Я с нетерпением жду изменения в твоей судьбе. Папа Иды рассказывал, как он хлопочет. Должен быть индивидуальный подход — так ему ответили. Я надеюсь, ты скоро встретишься со своей сестрой.

Ты знаешь, может, у нас потому такая слабая переписка, что мы не переписываемся непосредственно. Напиши мне номер своего почтового ящика. У нас здесь очень хорошо с почтой. За три недели письмо идёт туда и обратно. Это к папе мамины письма идут дольше, но обычно не пропадают.

У тебя, наверное, больше времени, чем у меня. Что ты сейчас читаешь? Я перечитываю Горького. Но времени так мало, что я даже не успеваю отвечать на письма. Я тебе писала, что я сейчас вместе с Идой. Пишу «вместе», но это не совсем так. У неё своя подруга. Она живёт с ней вместе, а сейчас и работает не в той смене, что я. И вообще, я с Галей была гораздо более дружна, чем с нею, хотя у нас, казалось бы, есть о чём говорить. Так уж получается.

Ирэна уехала в Кемеровскую область. Туда же уехала Верочка — женщина, с которой вместе я была два года. Я была к ней привязана, как к матери.

Так пусто стало теперь, ужасно. Надеюсь, что с Галей встречусь осенью, во время уборочной кампании.

Напиши мне, как ты живёшь. Как тебе даётся работа? Ты не инвалид случайно? У тебя ведь сердце больное, я помню.

Не падай духом, Тамарочка, я верю, что скоро тебе улыбнётся счастье. Я так часто вспоминаю наше знакомство. Думала ли я, что это так трагично кончится для тебя?

Пока кончаю писать. Так хочется, чтобы ты получила моё письмо и ответила. Вот с Сусанкой я так подружилась по письмам. И с Галкой мы продолжаем переписываться, получила от неё уже две карточки. Она очень хорошо выглядит. Папа Иды рассказывал, что её родители очень плохо живут, отец совсем больной. Галя тебе передаёт привет. Будь здорова, дорогая Тамарочка, целую тебя крепко. И от Иды тоже тебе привет. Жду твоего письма,

М.

24.8.55.

Дорогая сестричка Сусанночка!

Твоё большое, хорошее письмо дошло за 9 дней. Я тебе уже писала, что твою новую карточку я получила. Ида мне очень завидует, даже просила, чтоб я ей отдала одну твою карточку. Я, конечно, не дала, но вообще ты напрасно так холодна к ней. Она всегда тебя тепло вспоминает.

Хорошая моя сестричка, не могу передать тебе, как я обеспокоена твоим здоровьем. Ещё раз прошу тебя — не переутомляйся. Подумай, как твоя жизнь нам драгоценна. Вот если бы тебя актировали. Как — об том не подымался вопрос? Пусть «медицинская часть» больше занимает места в твоих письмах.

Насчёт стихов я остаюсь при своём мнении. Поэт должен чувствовать и своё горе, и чужое. Значит, страданий на его долю должно перепадать больше. Впрочем, это судьба не только поэтов, но и всех порядочных людей.

Знаешь, я не люблю благодушных поэтов, терпеть не могу их телячьего восторга перед жизнью. Я перечитываю сейчас Горького. Критико-публицистические статьи его я частично читала, но уже давно. Возьму у нас в библиотеке. Перечитала его пьесы. Мне раньше очень нравились его «Дачники» и «Дети солнца». А теперь «Дачники» мне очень не понравились. Как всё искусственно, натянуто. Ни один персонаж не говорит естественно, кроме пошляков. Вообще Горького я очень любила, а теперь меня поражает его искусственность. Но, конечно, не везде. «Дети солнца» мне нравятся гораздо больше. Самой естественной мне кажется больная, истеричная Лиза, и мне понятен её страх и ужас перед жестокостью жизни. Да и в ней виден эгоизм — довела человека до самоубийства, неизвестно из-за чего.

Да, цвета мы научились различать, но, друг мой, это только быкам простительно кидаться на ненавистный цвет, не разбирая, в чём дело. А нам надо думать и думать. Ах, как мне надо встретиться с папой, мамой и с тобой. Ты подумай, я так долго не встречала людей, думающих так, как я. Даже те, кого я люблю и уважаю, всё-таки в какой-то степени инакомыслящие. Большинство же предпочитает уподобляться вышеупомянутым быкам.

Я у тебя давно хотела спросить: знакома ли ты с приключениями Иды и др. папиных земляков? Вот, где институт настоящий!

О детях я думаю редко. Я думаю, что не должна их иметь, даже, если бы условия жизни изменились. Нет, воспитывать я пока никого не берусь, надо у себя в голове полный порядок навести. Впрочем, уже «готовый» брат — это другое дело.

О судьбе мамы и папы я часто думала. И то, что они, видя своё изуродованное детище, сохранили веру и любовь к жизни, меня удивляет и вызывает преклонение перед ними, но понять этого я не могу. Я, как видно, воспринимаю жизнь гораздо трагичнее, чем мои родители. Знаешь, я часто думаю, что, может, неудачная личная жизнь — совсем личная — играет большую роль в моём взгляде на жизнь вообще. Это нехорошо. Обидно думать, что этот мой взгляд был бы не таким мрачным, если бы…

Сусанночка, ты неисправимый романтик. И это у тебя — от чистоты душевной. И мой папаша — тоже романтик. Напрасно он боится, что его рассуждения «материалистичны» для меня. Стихов он, правда, не любит, но это от упрямства.

О молодёжи ты, возможно, судишь и правильно, но о какой молодёжи? Посмотрела бы ты на моих ровесников, обитателей Воен. городка, где я жила. Поэтому, возможно, я так увлеклась Женей, что это — первый умный мальчик, которого я встретила.

Ты пишешь: «У них нет изломов и надрыва». Но я не знаю, как это можно совместить с пониманием жизни. Хорошо сказал Гейне о цельных и «разорванных» людях в «Путевых картинах»: «Мир раскололся на две части, и трещина прошла в моём сердце. И потому оно так болит». Вообще, на эту тему я много думаю.

Бедная моя сестрёнка, для тебя драматизм ещё усиливается физической болью и вообще, слабым здоровьем.

Боже, когда мы узнаем что-нибудь утешительное о братьях! Лишь бы они были живы.

Ужасно больно за твоего папу. И у Гали папа тоже болеет всё время. Привет Тамаре, ответа от неё я не имела, но напишу. Привет тебе от Иды. Поцелуй маму за меня. Целую тебя и крепко жму руку.

7.9.55

Дорогая сестрёнка, хороший мой Суслик!

Получила твоё письмо от 20.8., написанное на Заярск. Как мне обидно за тебя, за твои неудачные экзамены. Но, дорогая, не принимай этого близко к сердцу, прошу тебя. Поверь, что это не так важно. Не трать своих последних сил. Твоё здоровье — вот, что важнее всего.

Вчера получила письмо от Ирэны из Кемеровской области, очень тёплое, хорошее письмо, которое меня очень обрадовало. Между прочим, Сусанка, напрасно ты не ответила Иде на её письмо. Она обижается.

Ирэна встретилась и познакомилась с Верочкой. Конечно, как и всех, Вера её очаровала. Я бы хотела, чтобы они сблизились, хотя обычно я не очень благосклонно отношусь к лицам, навязывающимся Вере в друзья.

Когда я говорю о твоём «романтизме», это в шутку. В действительности же я считаю тебя человеком с очень чистой душой и, благодаря собственной чистоте, идеализирующей других. И я не скромничаю, говоря о своей бесхарактерности. У меня действительно недостаточно твёрдый характер. И если ты думаешь, что моё поведение в 52 г. является признаком характера, ты ошибаешься. Я тогда абсолютно не делала над собой никаких усилий. Мне тяжелее было бы поступить иначе. Вообще — это интересная проблема — относительно характера. Вот у сестрицы моей, возможно, есть характер. Не удивляйся, но у меня не исчезает какая-то горечь в отношении к ней. Я понимаю, что ей тяжело, очень понимаю, но всё-таки…

Относительно ленинградцев я тоже слышала. И даже встречала одну девушку оттуда. Девица весьма несимпатичная. Но она — случайный спутник, а может, есть и другие.

Как это ни странно, но ласковые руки не принесли мне вреда, не избаловали меня. И оставили неизгладимый след только в душе.

Вообще, я довольно слабого сложения, но внутренности пока в порядке.

Линда К[ильвиц] меня тоже очень интересовала до тех пор, пока она случайно не проговорилась о своих убеждениях, которые были мне абсолютно чужды. Галка ей в этом отношении ближе. Меня она недолюбливала и за это, и ещё за другое. Я подружилась с одной немкой, которую Галя не любила. Я тебе об этом писала. Я тогда не была к Гале достаточно внимательна, а Линда очень уважала Галю. От тебя же она просто в восторге. Впрочем, мы были в хороших отношениях. Я её ценю за хорошие качества. Безусловно, она человек интересный, но расхождение в главном решает дело.

Мы с нашими мужчинами не работаем. К украинкам я тоже чувствую большой интерес. С одной из них я в очень хороших отношениях. Конечно, иногда с ними бывает трудно. Они фанатики. Но я их очень уважаю, особенно папиных земляков.

Мне было очень интересно читать о твоих друзьях. Из ребят я ни с кем не переписываюсь. Из прежних знакомых у меня нет никого, с кем я нашла бы общий язык, так же, как и с девочками.

От папы я тоже получила сегодня письмо. Он хлопочет о свидании со мной. Всё лето я ожидаю этого свидания. Вообще, раздражение во мне всё растёт, я, кажется, решусь когда-нибудь на крайние меры. Вот только, кроме свидания с папой, я очень дорожу перепиской.

Привет тебе от Иды. Она узнала адрес Владика Мельникова и написала ему. Он в Свердловской области. В прошлом письме я послала тебе стихотворение «Сон». Будь здорова, целую тебя крепко и жму руку. Поцелуй маму. Напишу ей отдельно.

Майя.

Открытка от мамы:

13.9.55

Родненькая! Как я обрадовалась твоему письму от 28-го. Оно как раз пришло вчера. Сегодня у меня хороший день — не ходила на картошку. Последние три года я проводила этот день на уборке картошки в поле. Чувствую себя хорошо, у меня полно цветов. Хорошо, что «квартира» просторная — целый угол у нас с Сусанной. Ты права — хорошо, что мы с ней вместе. Большое огорчение, что от Ирины нет письма. Отношу это за счёт почты. От папы я получила вчера письмо, но он, по обыкновению, забыл день моего рождения. 30 лет тому назад это меня огорчало, а теперь — не очень. Голубка моя родная, как хочется быть с тобой. Думаю, что это уже последний день рождения без тебя.

Целую, родная моя, крепко. Привет Иде и Гале. С. передаёт привет.

17.9.55

Дорогая Сусанночка!

Получила твоё письмо от 1.9. Я тоже отвечаю с опозданием. И тоже — по уважительным причинам.

Ты знаешь, я получила вчера от папы странное письмо. Ему вернули медали и удостоверения к ним, прислали посылкой из Кенгира, где он был раньше. Я не смею надеяться, но мне говорят, что это означает реабилитацию. У меня теперь все мысли заняты этим. Ведь для папы реабилитация играет громадную роль, иначе он, действительно, будет жить на иждивении родных. Адрес брата Владимира я напишу в письме к маме, чтобы быстрее дошло. О твоей странной переписке с одним из твоих братьев я слышала от Ирэны, она мне это писала. Но я как следует не поняла. Не мистификация ли это? И знаешь ли ты его почерк? Хотя, как я помню, это роли не играет. Дорогая сестричка, не стыдись своих «размышлений». Это болезнь возраста. Но меня удивляет в этом отношении Алла. Ведь она не шла с закрытыми глазами, как некоторые, не слепо подчинялась Жене. И неужели у неё такая короткая память? Даже если бы у неё была одна только привязанность к Жене и больше ничего — и этого было бы достаточно, чтобы никогда не знать и не искать покоя.

Ида, между прочим, тоже бредит возвращением домой. А я спокойно выслушиваю все новости. Моя мечта, чтобы Тамара уехала домой. Это для меня главное сейчас. Не могу сказать, чтобы у меня была большая любознательность к «новому краю». У меня нет такой жажды знаний, как у тебя. У меня какой-то «мрачно-философский» характер.

В отношении «ребячливости». Ты знаешь, меня тоже считают ребёнком некоторые. Но я знаю, что это неправда. Я очень часто чувствую себя старше других. Мне говорят: ты ребёнок, когда я рассуждаю об отношении наших женщин хотя бы друг к другу. Я ненавижу настороженные, враждебные отношения. И не только за это называют меня ребёнком. А я знаю, что не я — ребёнок, а они — жалкие, несчастные дети, которые не понимают, что в жизни важно, а что — неважно. Чёрт, настолько серая масса окружает меня теперь, что чувствуешь себя каким-то странным, исключительным типом. А ведь странностей не так уж и много.

Дорогая сестричка, какая ты глупенькая — неужели тебе надо оправдываться, что ты моложе других? Тебе повезло. И все рады за тебя, желают тебе только хорошего.

Хорошее это твоё выражение: «благодарна, что могу понимать их величие». Да, я это тоже часто чувствую. Например, я очень люблю Гейне, хотя читала его только в переводах. А вот Гёте я, как ни старалась, не могла полюбить, его величие мне непонятно.

«Человека» Горького я давно не перечитывала. Последний раз читала его в тетрадке у Гали. Галя, между прочим, стала какой-то экзальтированной девушкой. Наверное, это одиночество так на неё повлияло. Я, не соглашаясь почти ни в чём с Галей, неодобрительно отозвалась и о «Человеке». Знаешь, я больше люблю его реалистические вещи. А некоторые романтические, например, «Старуха Изергиль» (не вся), «Макар Чудра» и, особенно, «Сказки об Италии» не нравятся. «Сказки» просто неприятно читать. Как-то слащаво, ненатурально. Так что у меня двойственное отношение к Горькому. Некоторые его вещи я очень люблю, считаю самыми любимыми, а некоторые не люблю. Из тех, что ты вспоминаешь, я помню и люблю «Первую любовь» и, конечно, «Хозяин», «Мои университеты». Другие не помню или не читала. Мне очень интересно было читать воспоминания Горького о некрупных, теперь не знаменитых писателях, например, о Леониде Андрееве. Одно время, ещё в школе, я им очень увлекалась. Я тогда жила одна, было мне тяжело во всех отношениях. Нервы были не в порядке, что ли, но я зачитывалась Андреевым почти до истерики. Тогда я вообще часто плакала над книгами. Например, над «Рассказом Филиппа Васильевича» Горького, над рассказами Мопассана и др. Дошло до того, что более или менее спокойно я могла читать только публицистику. Кончаю, хотя хочется ещё писать. Говарда Фаста я почти не читала. Постарайся достать драмы Леси Украинки. Это что-то потрясающее. Украинскую литературу я очень люблю.

Крепко тебя целую, жму руку, Майя.

Моё письмо сестре:

15.11.55.

Дорогая моя Иринушка!

Получила сегодня твою посылочку, как раз в последний день перед отъездом отсюда. Как я была счастлива, если бы ты знала. И книги, и вещи — одно другого ценнее. И именно те книги, которые мне хотелось иметь. Я как раз стала тосковать о настоящих, хороших книгах. И вот — такой подарок. Большое тебе спасибо, моя дорогая, за заботу обо мне. Я этого никогда не забуду. А вещи — какие все милые и очень нужные. Платок такой мягенький. Ты знаешь, я до сих пор боюсь колючих вещей. А рукавички и носки даже слишком хорошие, я таких давно не имела. И за мамину карточку спасибо. Но вместе с радостью я чувствую и огорчение. Я знаю, что это был для тебя большой расход. Как мне больно, что я ни тебе, ни маме с папой не могу помочь.

Дорогая сестричка, у тебя ведь скоро день рождения. Заранее поздравляю тебя и ото всего сердца желаю всего самого лучшего в твоей жизни. Надеюсь, что в следующий раз мы будем все вместе в этот день. Вот, будет о чём поговорить, вспомнить.

Тебе исполнится как раз 18 лет. Столько было мне пять лет назад. Как много перемен за эти годы! Бедняжка, как я беспокоюсь, выдержит ли твоё здоровье такую жизнь, ведь ты совсем не имеешь времени отдыхать.

А у меня сейчас опять перемены в жизни. Я еду на старое место, откуда приехала весною. Мне будет там гораздо легче. Может, я встречусь с некоторыми своими знакомыми.

Софье Львовне я уже написала, что получила на днях и её посылку. Бабушкины деньги я тоже получила. Я очень недовольна, что она на меня тратится. Мне приятно всё это получать, но она должна понять, что я, в основном, обеспечена, а вам там каждая копейка дорога.

И в отношении твоей посылки я себя утешаю, что это больше не повторится. Тем более, что на новом месте работа будет не физическая, так что потребностей в каком-то «дополнении» нет. Ты понимаешь, Иринушка, что мне гораздо легче живётся, чем тебе, и здоровье у меня очень хорошее. А уж отдыхаю я, безусловно, больше тебя. Но это был подарок из твоей первой зарплаты, и я с радостью получила его.

Папа мне хвастает, что у него с тобой завязывается регулярная переписка. Я так жду его к себе на свидание. Даже не верится, что это когда-нибудь будет.

Ты, наверное, получила мою новую карточку. Я её всем послала, кроме мамы, потому что получилась хуже, чем в действительности.

Большое спасибо Зиночке, моему незнакомому другу, за радость, какую она мне доставила своей книгой. Она права, я очень хотела иметь её. Теперь я буду много учить наизусть.

Письмо написано перед этапом назад на 23-ю колонну. Я надеялась, что снова буду работать на слюдяной фабрике, что было бы очень отрадно после кирпичного завода, но пришлось отправиться на заготовку дров, и тёплые вещи, посланные сестрой, очень пригодились. Зина, старая подруга Стеллы, с которой познакомилась моя сестра, передала для меня Блока. Эту книгу я до сих пор не могу открыть без волнения. Ещё в посылке была «История моего современника» Короленко и «Герцен об искусстве» — подарки ко дню рождения. Софья Львовна и Лев Моисеевич — родители Иды. Как и родители Гали, они ко мне относились очень трогательно, помогали. Эта симпатия и взаимная привязанность нас, однодельцев, хотя большинство не знали друг друга на воле, и отношение старших — может показаться поразительным, учитывая обстоятельства дела, но это именно так. И лишний раз опровергает слишком упрощённый подход к «периоду культа личности» как к временам всеобщего озверения и ожесточения.

6.12.55

Дорогая Иринушка!

Сегодня день твоего рождения, поздравляю тебя ещё раз, моя хорошая. Целый день сегодня я думаю о тебе. Как хотелось бы знать, как ты сегодня проведёшь время. Надеюсь, ты не будешь одна.

С наслаждением читаю книги, которые ты послала. Особенно мне близок Короленко, ты понимаешь.

Мы с папой надеемся, что скоро увидимся. Моё начальство разрешает свидание. Моё заявление с резолюцией начальника отделения уже послано папе. Его начальник обещал отпустить папу, когда придёт это разрешение. Так что, если он сдержит обещание, то через пару недель мы, может быть, встретимся. Правда, я не могу поверить этому, слишком большим счастьем было бы это. К моей подруге приезжала сестра, сегодня уехала. Я ходила к ним в комнату и мечтала, как мы там будем с папой.

И с тобой, Иринушка, мне бы хотелось встретиться, но я понимаю, что это теперь невозможно, так что ты даже пока и не мечтай.

Я часто вспоминаю то время, когда мы виделись в последний раз. Вы тогда приезжали ко мне из Черновиц вместе с Юлей. Тебе тогда было только 12 лет, а теперь ты совсем взрослая. Я не думала тогда, что вижусь с тобой в последний раз. Как мне тогда хотелось, чтобы ты у меня осталась, но у меня было неопределённое положение с квартирой вообще. Помнишь, как мы ходили в Архангельское? Так больно вспоминать всё это.

Пиши, Иринушка, как ты живёшь. Надеюсь, ты не так одинока, как я была.

У меня достаточно времени, чтобы заниматься, но как подумаешь, что ни к чему это, и руки опускаются. Правда, читаю я всегда много. Очень рада, что ты тоже любишь Лесю Украинку. Папа достал и тоже увлёкся. Мне она нравится больше Шевченко. Он очень народен, он писал только для своего народа. У него, по-моему, есть некоторая национальная узость. Впрочем, если вспомнить его жизнь, то можно и это понять. Леся Укр. просто более интеллигентна, поэтому и ближе нам.

Большой привет Зинушке. С каким удовольствием и благодарностью я открываю каждый раз Блока. Большой привет Джеке, Роберту и Фриде Давыдовне.

Письмо от мамы:

19.12.55

Родненькая моя! Раньше всего поздравляю тебя с Новым годом. Надеюсь, что следующий, 56-й, принесёт нам то, чего мы больше всего желаем, — встречу. В прошлом письме я тебе уже писала, что был сусаннин папа и сообщил, что вас, вероятно, вызовут в Москву. Впрочем, ты, наверное, всё это знаешь, т. к. идина мама и галкин папа тоже поехали к своим дочерям. Сначала мы ждали со дня на день, а теперь несколько упокоились. Возможно, что мы ещё вместе здесь Новый год встретим. Тяжело мне будет одной без Сусанны, очень я к ней привязалась. Чем больше я её узнаю, тем больше люблю. Она редкий человек.

Я сейчас очень много вяжу — срочная казённая работа — и кофточку вяжу С. Совершенно не читаю ничего, даже газет и журналов. Хорошо хоть, что слушаю радио, а то совсем бы ничего не знала. А по радио иногда интересные вещи передают. Меня очень заинтересовали счётные электронные машины. Я как-то читала статью об этом, а на днях слушала доклад по радио. Это совершенно поразительная вещь. Вообще открытия последних лет иногда даже пугают. Кажется, что человечеству уже дальше некуда идти, что, если не образумятся, то всё может полететь к чертям, и обезьянам придётся начинать сначала. Впрочем, девочка моя, это я несколько не по адресу пишу. Я спутала — мне показалось, что я пишу папе. А вообще, я — оптимист и верю в самое лучшее. Будь здорова и счастлива, моя родная, любимая доченька.

Целую крепко, твоя мама

1.1.56.

Дорогая Иринушка, поздравляю тебя с Новым годом.

Ты наверное знаешь, что я ожидаю перемен в своей жизни. С удовольствием бы проехалась, хочется какого-то разнообразия. Думаю, что, если я приеду в Москву, ты сможешь добиться свидания. Мне так хочется увидеть свою сестричку.

Я теперь опять работаю на улице. Каждый день мысленно благодарю тебя за твои подарки. Мне так тепло теперь. Без твоих вещей мне было бы очень холодно. Ведь у нас уже больше сорока, а будет ещё холоднее. Но мне холод не страшен.

Мне сейчас очень тоскливо. Я опять рассталась со своей подругой. Пока были вместе, я не чувствовала, что она мне так нужна. А теперь очень скучаю. Скорей бы какая-нибудь перемена в жизни.

Подруги в нашей жизни — самое главное. Кроме этого есть ещё книги и письма. Но хуже одиночества ничего нет. Боюсь, что и ты уже это понимаешь.

Папа всё время добивается свидания со мной. Очень боюсь, что он может получить разрешение и разъехаться со мной.

Новый год мы с Идой отметили вместе. Сидели и мечтали о том, что в этом году, возможно, встретимся со своими близкими. Я не обольщаюсь розовыми мечтами, но на свидание с папой и с тобой, в случае поездки, я рассчитываю.

Будь здорова, дорогая, крепко тебя целую, Твоя Майя.

Вскоре произошли ожидаемые перемены, мы отправились с Идой в Москву на переследствие. С тайшетской пересылки я писала сестре:

14.1.56

Дорогая Иринушка!

Ты, наверное, уже знаешь от Софьи Львовны, что мы с Идой едем в Москву. В четверг, 12-го, мы приехали в Тайшет и вот уже несколько дней находимся здесь, ожидаем дальнейших событий. Вероятно, завтра или послезавтра поедем дальше.

Ты не беспокойся, если не так скоро приедем — всё идёт, как нужно.

Надеюсь, что мы с тобой увидимся. Наверное, ты сможешь этого добиться. Я тоже буду об этом просить.

Думаю, что поездка приведёт к положительным результатам, хотя на слишком многое рассчитывать нельзя.

Маме и папе я уже написала, что еду. Бабушке ещё не написала, чтобы она напрасно не беспокоилась, не возлагала на эту поездку слишком больших надежд.

У тебя, Иринушка, сейчас, наверное, экзамены, и тебе не надо думать о «посторонних» вещах.

Едем мы с Идой весело, не унываем. Хорошо, что мы вдвоём, и нам не скучно. Книги читаем, вспоминаем по этому случаю тебя добрым словом.

Жаль, что не удалось встретиться с папой.

Будь здорова, крепко тебя целую, привет от Иды. Майя.

Наряду с прочими сюрпризами, которыми встретила нас обновлённая Лубянка, была возможность писать и получать письма. Правда, это разрешили не сразу:

13.2.56

Дорогая, любимая Иринушка!

Как я мечтаю о том, чтобы поскорее увидеться с тобой. Я надеюсь, что нам удастся этого добиться. На днях получила от тебя передачу и деньги.

Дорогая моя, большое, большое тебе спасибо за всё.

Прошу тебя, Иринушка, больше этого не делай. Мне, конечно, было очень приятно, это был как будто привет от тебя. Но, честное слово, ты должна мне поверить, что я ни в чём не нуждаюсь. Кормят здесь очень хорошо, из одежды у меня всё есть. Так что я даже попрошу начальника, чтобы у тебя ничего не брали, если ты вздумаешь повторить. Ведь всё это роскошь, баловство для меня, а тебе каждая копейка дорога, я же знаю. И здоровье моё не сравнить с твоим. Меня просто совесть мучает, когда я подумаю о тебе. Кусок мне становится поперёк горла. Я всё время думаю — сколько стоит всё, что ты мне притащила.

А если кто-нибудь из знакомых решит помочь мне, то пусть знает, что я ни в чём не нуждаюсь, пусть помогают тебе.

Деньги я при первой же возможности отошлю тебе обратно.

Одно мне нужно, да и то не обязательно. Просто я думаю, что в Москве это легче купить, а то я и сама бы когда-нибудь купила. Если сможешь и когда у тебя будут деньги, может быть, купишь мне какие-нибудь туфли. Кажется, они стоят рублей 60, на микропористой резине. Я ношу 36 номер, желательно, на низком каблуке. Но это тогда, когда сможешь, а если нет, то тоже необязательно, я вполне обойдусь.

Иринушка, передай мой большой привет и поцелуй бабушке. Я не хотела, чтобы она ехала в такую даль, надеясь встретиться со мной, поэтому не написала ей.

Напиши, конечно, маме и папе, что я благополучно доехала и сейчас вполне бодра и здорова, надеюсь на лучшее будущее, а пока полёживаю да почитываю книги. Книг здесь много, и все такие интересные.

Как мне хочется знать о твоей жизни, об учёбе. Ты ведь уже скоро кончишь заниматься. А главное, хочется знать про твоё здоровье. В нашей семейке в этом вопросе никак не добьёшься правды.

Надеюсь, очень скоро мы сможем лично побеседовать. Подумай, ведь мы не виделись уже шесть лет с половиной, почти семь! Все мне так расписывают твои достоинства, внешние и внутренние, что мне просто не терпится тебя увидеть.

Итак, Иринушка, будь умницей, не тащи мне ничего. Повторяю, что я вполне сыта и одета. Мне очень совестно, что я попросила купить туфли. У меня же есть деньги, кроме тех, что ты передала. Так что, если будет трудно, лучше не надо.

Будь здорова, моя дорогая сестричка. Крепко, крепко целую тебя. Прости, что без марки. Твоя Майя.

15.3.56

Дорогая Иринушка!

Позавчера я получила от тебя третью передачу. Я надеялась также и на письмецо от тебя, так что решила два дня подождать. А мне, между тем, очень важно знать, дошло ли до тебя моё письмо, написанное после получения твоей второй передачи. В нём я писала для папы. На этот раз я думала написать маме, но пока не узнаю точно, что моё письмо дошло, не решаюсь повторять свой опыт.

Дорогая Иринушка, я устала повторять, что меня огорчают все затраты, связанные с передачами. Меня не утешает, что милые девочки берут на себя большую часть забот. Я знаю, что им тоже нужны деньги. Между прочим, у меня целы почти все консервы, весь сахар и многое другое с прошлых разов. Так что, кроме всего прочего, того, что вы передаёте, — слишком много.

Однако, большое спасибо, дорогие мои, как бы мне хотелось сделать и для вас что-нибудь приятное.

Мне передала Сусанка мамин шарф. Мне было очень приятно. Шарфик даже пахнет как-то особенно. Как мне жаль, что у меня нет ничего подходящего для подарка. Спасибо милой мамочке, спасибо Сусанке.

Из того, что ты мне передаёшь, мне нравится всё, но не нравится, что это всё очень дорого стоит. Апельсины, шоколад — мне страшно их есть (правда, съедаю, но с угрызениями совести).

Поцелуй за меня всех девочек и скажи, чтобы они не обижались, что я недостаточно выражаю свою любовь к ним. В прошлом письме я больше выражала благодарность и симпатию.

Как живёт бабушка? Наверное, она уехала. Как обидно. Передай ей мой поцелуй. Как хочется знать побольше обо всех родных. Передавай им всем мой горячий привет. Все мои мысли связаны с нашей будущей встречей, в которую я верю.

Что же писать о моей жизни? Моя жизнь — это мечты о всех вас и чтение.

Перечислю тебе книги, которые я прочла за это время: Брюсов, Байрон (мистерии), Бунин, Бомарше (трилогия), Вольтер («Орлеанская девственница»), Верхарн, Альфред де Виньи, Герцен («Былое и думы»), Гейне (статьи), Гаршин (письма), Гауптман, Вергилий («Энеида»), Ж. Мелье («Завещание»), Стендаль («О любви»), Рабле, Пруст, Ром. Роллан («Жан-Кристоф»), Станиславский, Толстой, Помяловский, Степняк-Кравчинский («Андрей Кожухов») и многое другое. Столько книг я в другое время едва ли смогла бы прочесть за целый год. Кое-что из этого я уже раньше читала, но это ничего. Так что, как видишь, в моём положении есть много преимуществ.

Между прочим, раз уж речь о книгах. Как теперь в Москве насчёт книг? Много ли вышло новых изданий? Интересно, можно ли найти в магазине, например, Есенина? Ведь в прошлом году было 30 лет со дня его смерти и 60 — со дня рождения. Если встретится, купи для меня, я его очень люблю. Только специально не бегай. Ну, что же ещё написать? Здоровье у меня, конечно, хорошее, да и что ему сделается. Но мне было бы интересно стать твоим пациентом! Приятно, после стольких лет, подышать московским воздухом. Я чувствую, что здесь начинается весна. «У нас» в это время ещё зима. Я уже гуляю без платка.

Как ты проводишь время, Иринушка? Наверное, усердно занимаешься. Я, к сожалению, была лентяйкой, но ты ведь у нас умница. Не беспокойся насчёт мединститута, успеешь. Хорошо, что у тебя будет профессия (и уже есть). А я тоже когда-нибудь, может, буду заниматься естественными науками. Правда, медицину я не люблю. Вернее, боюсь инстинктивно, как человек, у которого за десять лет ни разу не было температуры выше, чем 36 и 6. Я к врачам обращаюсь в крайних случаях, я встречала несимпатичных людей среди них. Ну, будь здорова, крепко целую. Всем привет и поцелуи. Майя.

Последнее письмо мне от матери в тюрьму меньше, чем за месяц до освобождения:

30.3.56

Дорогая, любимая!

Какое счастье — письмо от тебя. Я прямо обалдела, когда увидела его. Вместе с ним пришло письмо от папы, в кот. было вложено твоё от 25.2. До сих пор я ничего от тебя не получала. Одно твоё, которое Ирина мне послала, не дошло. Я была в совершенном отчаянии и, боюсь, причинила большое огорчение нашим друзьям своими паническими письмами. Дело в том, что у нас тут была заминка с почтой, и больше недели ничего ни от кого не было. Вчера получила, наконец, письмо от Ирины и открытку от бабушки с отчётом о свидании. Я так напряжённо ждала этого письма и была страшно разочарована, даже побранила Ирину за такое неудовлетворительное описание свидания. Бедная Ирина, нелегко ей с нами. Ведь мы «жертвы», «страдальцы», с нами нужно обходиться мягко, и она всегда во всём виновата. А между тем, я представляю себе её жизнь — учёба, работа, прокуроры, передачи и многочисленные друзья, которые являются то от мамы, то от папы, и которым нужно показаться в самом лучшем виде для того, чтобы те могли отписать родителям. Надеюсь, что скоро это кончится, во всяком случае, ты сможешь разделить с ней это бремя. Ей и то будет легче.

Я по-прежнему нисколько не интересуюсь переменой местожительства — до тех пор, пока ты несвободна. Вполне верю тебе, что ты в хороших условиях. Библиотека тамошняя мне знакома. Правда, у меня не всегда был неограниченный выбор, как у тебя, но несколько хороших книг и я там прочитала. Относительно «Энеиды» согласна с тобой. На меня она всегда наводила тоску. Ты права — описание всяких героических побоищ, совершались ли они человечеством во младенчестве или в зрелом возрасте, также не вызывают у меня никакого умиления. Твоё увлечение Толстым меня не приводит в ужас, мне это понятно, но я уверена, что это ненадолго. Он всё же очень малоубедителен как философ. Советую тебе, если можешь, почитать Тагора. Знакома ли ты с философией стоиков? В ней есть одна интересная сторона, о которой мы поговорим при встрече.

Родная моя, я понимаю и надеюсь, что у тебя никогда не будет таких идеальных условий для чтения. Я также горячо желаю и надеюсь, что они у тебя будут очень недолго. Но пока они есть, мне хотелось бы, чтобы ты читала с выбором, что-нибудь действительно нужное, фундаментальное. Анну Зегерс ты всегда сможешь почитать. Не трать времени на такое.

Голубка моя, понимаю твоё отчаяние по поводу необузданных передач. Я им уже об этом писала давно. Я именно так себе всё и представляла, т. е., твоё отношение к ним. Но что поделаешь? Отнесись к этому философски. В конце концов, это только знамение времени. А апельсины тебя напрасно беспокоят — они-то как раз не лишние. И мне кажется, я, правда, не уверена, что они не очень дорогие теперь. Самое тяжёлое это, конечно, когда не с кем разделить все эти вкусные вещи.

Но ничего, родная, может быть уже недолго осталось терпеть. Конечно, ты пошлёшь мне телеграмму как только окажешься за воротами этого гостеприимного дома. И конечно ты приедешь ко мне на свидание сейчас же, как только сможешь. Я так настроилась на это, что, если оно будет как-нибудь по-другому, это будет страшный удар. Как я рада, что тебе передали мой шарфик. Какая у тебя сестричка умненькая, чудесная.

Целую, моя любимая, радость моя, и жду в гости на целых семь дней, и гулять сможем, в лес ходить.

Мама

4.4.56

Дорогая Иринушка, милые девочки (не знаю, здесь ли ещё бабушка)!

На днях получила ещё передачу от вас. Я вижу, мои доказательства и просьбы только подливают масла в огонь. Вы дошли уже до куриц и пирожных — что вам можно сказать на это? Надо бы ругать, а приходится благодарить. Может, больше помогло бы, если бы я более решительно ругала? Но это было бы неблагодарно. Итак, мне остаётся благодарить вас, мои дорогие, хорошие девочки, непослушные и упрямые.

Иринушка, вместо того, чтобы возиться с передачей, ты бы лучше мне написала. Одно письмо за два месяца — это не очень много. Впрочем, я не сержусь, но просто хочется знать, как ты живёшь. Папино письмо тоже хочется получить — отправила ли ты его? Меня уверяют, что письмо пропасть не может.

Я всё время вспоминаю наше свидание, как жаль, что так коротко оно было. Но ничего — мы посмотрели друг на друга, а сказать путного ничего всё равно бы не успели.

Бабушку поцелуй за меня и скажи, чтоб она ехала домой. Жаль, что вы приходили вместе, но ничего, хорошо и это. Если дело затянется, просите ещё свидания. А если не затянется — то тем более.

Иринушка, я написала маме на другой день после свидания, получила ли она?

А ты, друг мой, сделала одну глупость, впрочем, не опасную. Но знай впредь, что, если я говорю «нельзя», значит, нельзя. Вот, куда ведёт недоверие к моим словам.

Иринушка, кажется, действительно, мама и папа будут скоро гулять по Москве. Судьба их скоро решится, может, скорее, чем моя. Но ты не психуй, будь спокойна. В радости спокойствие так же необходимо, как и в горе. Сусанка права насчёт маминых вещей, но я думаю, она успеет их отправить, если придётся ехать. Так же и папа. Ты им на всякий случай напиши свой точный адрес.

А бабушка пусть особенно теперь бережёт своё здоровье.

У тебя, Иринушка, сейчас страдная пора. Желаю тебе успешно готовиться к экзаменам. Разрешаю тебе пока не писать, если нет времени.

Писать что-нибудь на обёртках или коробках — дело бесполезное.

Целую тебя, моя дорогая, бабушку и всех девочек. Привет всем друзьям. Пусть Клавдия Алексеевна передаст привет Галочке. Будь здорова, Майя.

Пошли папе мой адрес.

«Глупость на свидании» — попытка сестры передать мне зеркальце, обнаруженное у меня при обыске после свидания. Почему-то это — запрещённый предмет в тюрьме, даже в 1956 г.

Клавдия Алексеевна — мать Гали Смирновой.

Последнее письмо сестре с листком для мамы, написано меньше, чем за неделю до освобождения:

19.4.56

Дорогая, хорошая Иринушка!

Несколько дней назад получила твоё письмо от 10-го, а вчера — передачу. Спасибо тебе и девочкам, как всегда, всё было очень вкусное. Тем более мне было приятно, что я теперь уже недели две вдвоём с Тамарой. Ты понимаешь, как нам хорошо вдвоём. Мама была бы очень рада, если бы узнала.

От неё я получила уже очень давно письмо от 30.3., но не хотела отвечать, потому что решила, что лучше написать вам обеим сразу, ведь, если её дело может действительно скоро кончиться, то письмо моё её не застанет. Но ты, Иринушка, всё-таки пиши маме и папе до последнего момента, ты понимаешь, какое у них теперь нервное состояние. Мне же, если нет времени, можешь не писать, я не буду сердиться. Иринушка, меня огорчает, что ты питаешь такие розовые надежды относительно моей судьбы. Во-первых, ты напрасно так часто ходишь узнавать обо мне и тратишь время. Безусловно, это вопрос не дней, а недель. С мамой и папой решится скорее. Я мечтаю, что мама скоро приедет и сразу придёт ко мне на свидание. Тогда пусть она просит, чтобы дали побольше времени. И папе тоже.

Передай девочкам, чтобы они, если видятся со Стеллой, передали ей мой большой привет. Как её здоровье?

Что касается совершённой тобой небольшой глупости — она касается зеркала. У меня на складе есть большое и маленькое. А здесь оно мне не нужно, я ведь тебе говорила, а ты никак не хотела понимать. И хоть бы предупредила меня. Ну, ничего.

Дорогая Иринушка, желаю тебе ни пуха, ни пера в будущих экзаменах. Бедняжка, сколько волнений в такой момент.

А от папы что-то ни слуху, ни духу. Интересно, как он реагирует на ожидаемые перемены в его судьбе. Так или иначе, но наша мечта осуществится — мы увидимся и с ним, и с мамой.

Будь здорова, Иринушка. Большой привет девочкам, привет от Тамары, крепко-крепко тебя целую. Письмо моё всё-таки пошли маме. Ещё раз целую, Майя.

Прости, если письмо без марки — это не от меня зависит.

Любимая моя мамочка! Прости, что не сразу ответила, но у меня были на этот счёт соображения всякого рода.

По твоему письму, дорогая моя, я вижу, что ты себе нашу встречу рисуешь совсем не так, как это, очевидно, произойдёт. Теперь-то ты уже знаешь, что скоро решится твоя и папина судьба. Так что, если ты скоро приедешь в Москву, то, каково бы ни было решение по моему делу, мы с тобой сможем встретиться.

Больно мне очень, что ты, как и Ирина, настроилась на самые блестящие результаты от всей этой истории для меня лично. Странно это читать в твоём письме, ведь ты никогда не была склонна к самообольщениям. Будем же мужественны, мамочка. Впрочем, я сама понятия не имею, как всё это обернётся, но всё-таки готова на всё. Прости, мамочка, тебе тяжело это слышать конечно, но мне просто невыносимо это ожидание приятных сюрпризов.

Уже больше двух недель мы вместе с Тамарой. Мы не ожидали такого счастья, представляешь, как мы ликовали! Очень хочется и Суслика в нашу компанию, но едва ли удастся. Надеюсь увидеться с нею после решения. Логики в этом мало. Тамара мне рассказала, конечно, о тебе и Сусанне, она вами буквально бредит. У неё с собой несколько английских книг, но увы, они в полном пренебрежении. Читать у нас тоже не хватает времени. Но теперь уже частично наговорились, так что опять возвращаемся к книгам. Я прочла том Ибсена: «Бранд», «Пер Гюнт», «Кесарь и Галилеянин» и др. Должна признаться, что «Бранд» не произвёл на меня большого впечатления. Я, вероятно, «не доросла». А от второй и третьей драмы я в восторге. Перечитываю сейчас Гейне, когда-то, лет пять назад, — моего самого любимого поэта и писателя. О ужас, «Путевые картины», которые меня когда-то очаровали, почти не трогают, а над памфлетом «Людвиг Бёрне» я чуть не уснула. Как странно меняются вкусы. Ещё плохо, что у нас с Тамарой разные литературные интересы, а выписываем книги мы вместе. Ну, ничего. Большой привет от Тамары. Целую тебя крепко, жду твоего приезда. Ирка продолжает таскать всяких куриц, но я теперь не сержусь. Будь здорова, М.

 

Из писем отца мне

В подборке представлены, по возможности полно, письма отца мне из лагеря и Тихоновского инвалидного дома в Караганде. Несколько первых его писем, в интересах композиции, помещены в «общий раздел» для усиления его «многоголосья». Остальные его письма, как мне, так (ниже) и матери, считаю правильным дать отдельно от прочей корреспонденции.

Теректы, 9.11.54.

Славный мой Маечек!

Получил твою фотокарточку с пометкой 8.IX.54 вместе с письмом. Фотокарточка, как водится, пошла по рукам. Общее и единодушное заключение: замечательная красавица, и очень похожа на меня. Соответствующий вывод о собственной наружности я сумел бы сделать, даже если не жевал бы вот уже вторую неделю учебника логики для средней школы. Кстати об учебниках и о школе вообще. Я на днях прочёл том писем Чернышевского из Вилюйска и Астрахани и, во-первых, укрепился в своём старом отвращении к школе и школьной науке и, во-вторых, утешился, что ты, хотя и невольно, покончила с этой глупостью.

Я очень рад, что ты занимаешься самостоятельно, в особенности, языками — пригодится.

Твоих приятелей я тут, увы, не встречал, но самый факт их наличия уже позволяет мне, как говорят англичане, «сложить два и два вместе». Хорошо! Твоя «глупая» болезнь меня, конечно, страшно огорчила. Но ведь можно сделать операцию. Главное — помнить, что энтузиазм хорош только в умеренных количествах.

Признаюсь, что карточка твоя мне не совсем понравилась — ты похожа, правда, на мадонну, но сильно изнурённую, перевыполняющую планы. Доченька, спокойнее — жизнь вся ещё впереди.

У меня пока никаких новостей. Но, возможно, будут скоро. Я не работаю совсем, здоров, как никогда, и ни в чем не нуждаюсь. Через пару недель приедет суд, и, если я об него не споткнусь, то ещё через пару месяцев я буду жить-поживать и добра наживать где-нибудь в пределах Средней Азии. Тогда я начну думать, что дальше делать. А пока я читаю, отдыхаю и с нетерпением жду ваших писем. Кстати, поучи свою маму, что мужа забывать — нехорошо — она мне совсем не пишет. Это у неё, наверное, наследственное от Иринушки. Целую тебя, милая, и жму руку твоим друзьям. Твой любящий папа.

13.4.55

Здравствуй, доченька дорогая!

Как ты увидишь по обратному адресу на конверте, я уже на новом месте и, по-видимому, прочно. Так-то — «человек полагает, а Бог — располагает». Впрочем, место неплохое. Называется инвалидный дом, а скорее похоже на дом отдыха. Кормят хорошо, одевают чисто, постель ослепительно чистая, по сравнению с местом, откуда я прибыл — прямо райская жизнь. Но я не об этом мечтал, и хотя «нет ничего вечного на земле», и это, я уверен, тоже не вечно, но немножко обидно.

А я мечтал уже скоро свидеться с тобою по пути в Москву, мечты эти были нереальны, я это прекрасно сам знал, но всё же какой-то шанс был. Ну, да Бог с ним — мы всё равно увидимся и, я надеюсь, скоро.

Почтовую плотину, по-видимому, наконец, прорвало, и я получаю письма пачками, и в том числе из разных мест получил твой адрес, и я пишу прямо тебе.

Я по-прежнему увлекаюсь науками, вернее, философствованиями по поводу науки. Я, например, твердо решил узнать, наконец, что такое теория относительности, и терпеливо жую статьи, ругающие Эйнштейна, стараясь по цитатам разобрать, в чем дело. Трудно. Только на днях я набрёл на номер журнала «Вопросы философии», в котором велась дискуссия на эту тему. Никогда я так не жалел о своем невежестве, как теперь. Я вспоминаю свою молодость, когда модно было толковать о необходимости «выработать себе мировоззрение», и думаю, что сейчас это даже более необходимо, чем когда-либо. С этого надо начинать.

В Москву приехал один мои старый приятель. Он видел Иринку, говорил с нею и прислал мне восторженное письмо, посвященное ее красоте, уму и душевным качествам. Правда, человек он увлекающийся, Но и жена его тоже одобряет Ирину. По-видимому, она, действительно, красива. Пишет ли она тебе? И часто ли пишет? Мама к ней относится, судя по письмам, сурово и, думается, несправедливо. Неизвестно, много ли лучше остаться без отца и матери на воспитании черновицких родственников, чем то, через что мы проходим.

Из письма мамы я узнал, что у тебя есть шансы на изменение судьбы в связи с хлопотами о других. Что ж, если мне пока не удалось попасть к тебе, может быть, ты будешь счастливее. Мама меня крепко пожурила за апатию, почему я не похлопотал о справке, т. е., не нашёл кого-нибудь, кто согласен дать обязательство взять меня на иждивение. Но я решил «ждать у моря погоды» — это, по-моему, лучше.

Дорогая моя, не сердись, что я пишу так путано. Письма мне плохо даются. До скорого личного свидания, тогда наговоримся. Привет твоим подругам, целую тебя крепко. Твой папа.

18.5.55

Здравствуй, доченька моя!

Покончив с бюрократическим делами, я могу теперь надоедать тебе «умными» рассуждениями на философские темы. Как я уже грозился в прошлом письме, я разыскал в местной библиотеке книжку стихотворений и поэм Леси Украинки. Я хотел найти источники твоих, по-моему, «зловредных» увлечении (не сердись, Маёчек, папам положено поучать своих детей, залезая иногда для этой благородной цели даже им в душу сапогами). Каюсь, я взялся за эту книжку с предубеждением против автора, — и был приятно разочарован. Прежде всего я обратил внимание на портрет поэтессы на обложке. Да ведь это же типичное лицо нигилистки, т. е. народницы прошлого столетия. И стихи её типичны для этой славной группы, только слегка окрашенные вполне оправданными настроениями её личной трагической судьбы. Да ещё — великорусское народничество заменено «украинизмом», преклонением перед былой «славой» её народа.

Конечно — она не Шекспир. Сонеты Шекспира даже я — безнадёжный тупица в поэзии — прочёл недавно с величайшим наслаждением. Она, по-моему, рядовой, чернорабочий революции, каких было много, и должно было быть еще больше. О художественных качествах её поэзии я, к сожалению, не могу судить по вышеуказанной причине своей тупости, но я полностью солидаризируюсь с её мыслью:

Где же тут христианская слякоть всеобъемлющей и потому бесстрастной и, т. сказать, казённой любви? Я охотно себе представляю, что в прошлом столетии она могла брать примеры для своих идей в истории первого века христианства. Историческая ценность таких примеров — ничтожна. Но тогда это оправдывалось обстоятельствами, и конкретные христиане не представляли собой такой опасности для свободной мысли, как теперь. Ну, не буду тебя больше огорчать, доченька.

Я надеюсь, что ты найдёшь возможность порадовать меня своими письмами, когда только сможешь, и не будешь брать примера со своей сестренки, которая опять меня забыла. Вот приеду в Москву и выпорю ее, несмотря на её «библейскую красоту», как её описывает один мой приятель.

Напиши, дочка, по возможности, о чем ты думаешь, что ты читаешь, и как твои дела. Приветствую твоих приятельниц и мечтаю о скорой встрече и хорошем разговоре с тобой наедине и «по душам».

Целую крепко твой любящий тебя папа.

21.5.55

Милый Маёчек!

Получил сегодня твое письмо от 6.5. и очень, очень сожалею, что в отправленном тебе несколько дней тому назад письме продолжал надоевшую и тебе, и мне дискуссию о христианстве. Теперь мне всё ясно. Мама не напрасно упрекает меня, что я старомоден в своей «нетерпимости к нетерпимости».

Однако я претендую на смягчающие мою вину обстоятельства: в отличие от мамы, я ни разу никого из твоих приятелей не встречал и ничего не знаю о твоей жизни за эти 6 лет, и ещё меньше я знаю о твоей духовной жизни.

С радостью принимаю твоё обещание прислать свои стихотворения. Неверно, что я совсем не люблю поэзии. Недавно мне попались в хорошем переводе сонеты Шекспира, и я был прямо потрясён ими. Сейчас я, тоже в переводе, перечитываю «Избранное» Уолта Уитмена. Очень хорошо!

Дяде Борису я не писал, потому что название города и республики всё же недостаточно для того, чтобы письмо дошло, хотя, возможно, что он по своему званию достаточно известная в городе личность. Но я написал снова в Керчь по адресу Розы, а фамилию указал девичью, так как забыл фамилию её мужа. Думаю — дойдёт. А вообще мне ничья помощь больше не нужна. Как я уже тебе писал, я использовал справку Ирины и теперь жду ответа Москвы. Думаю, что ответ будет положительный. Мой приятель, который подал своё заявление раньше, уже едет домой и даже получил паспорт. Если и я получу паспорт, я поеду прямо к тебе на свидание. Там мы доругаемся.

Здоровье моё, Маечка, прекрасное. Не пишу о своём сердце и желудке ничего потому, что решительно нечего о них писать. Сердце у меня, вероятно, такое же, как было шесть лет назад, а желудок, безусловно, много лучше. Шесть лет тому назад мне доктор обещал, что я умру лёгкой смертью — лягу спать и не проснусь. С тех пор я каждое утро просыпаюсь и даже снов никогда не могу вспомнить.

Маёчек дорогой, с христианством мы покончили, но духовные твои интересы меня очень интересуют. Стихотворения твои — это хорошо. Я могу тебе обещать, что я их не читать, а изучать буду. А что, если ты мне еще расскажешь, что ты читаешь и что о прочитанном думаешь? Что плохого, если мы в чём-нибудь не сойдёмся? Ну, поспорим немного — это неплохо. Кстати, почему ты думаешь, что ко мне «в моём положении нужно быть особенно чуткой»? Это даже немножко обидно. Положение мое ничуть не хуже, чем у других, а «от столкновения мнений рождается истина». Ну, будь здорова, милая моя доченька, привет твоим приятельницам. Целую тебя крепко, и до скорого свидания. Твой папа.

28.5.55

Доченька!

Все свои новости я исчерпал в прошлых письмах. Просьбу о переводе в г. Клин я сдал, и на мои вопросы, двигается ли мое дело, получаю обнадёживающие ответы: двигается..

Хорошая сторона моей неудачной полемики с тобой — я перечитал пару книжек стихотворений. Прочёл «Листья травы» Уитмена — пра-прадеда Маяковского. Сначала меня раздражала необычность формы и размеров, а потом понравилось очень. «Я не весь умещаюсь между башмаками и шляпой» — пожалуй, короче и сильнее прозой никак не скажешь. Некоторые его стихотворения я даже переписал, хотел тебе послать, но боюсь тебе надоесть литературными поучениями, как философскими. Привет и поцелуи Папа.

6.6.55.

Здравствуй, доченька дорогая!

Получил твое письмецо от 19.5.

Теперь — всё. Инцидент полностью исчерпан. Больше того — так как всё познаётся путем сравнения, то я охотно признаю, что по сравнению с медиками, которые тебя лечили на даче, нельзя не признать некоторых положительных сторон «ловцов душ». Впрочем, несмотря на внешнюю показную вражду, между ними гораздо больше общего, чем расхождений.

Большое тебе спасибо, что ты заставила меня заинтересоваться поэзией. Началось с того, что, подыскивая материал для нашей дискуссии, я прочитал «Стихи и поэмы» Леси Украинки (больше тут ничего нет), потом прочитал «Листья травы» Уитмена, а потом вошел во вкус и стал читать ещё и ещё. Положительно, стихами можно иногда сказать и короче, и сильнее и, главное, — убедительней, чем прозой. Вот, например, я вычитал в «Советской литературе» (на английском языке):

«Кто может заключить в карцер улыбку, кто может окружить песню стенами?» Это стихи Мигеля Эрнандеса. Хорошо. Конечно, если не придираться бюрократически к букве. Потому что ещё Пушкин указал (цитирую на память): «Вдохновение не продаётся, но можно рукопись продать». Можно, и даже очень можно, окружить стенами поэта. Но сказано сильно и. в конечном счёте, верно. Кстати, этот же Эрнандес (он погиб во франкистской неволе) в том же стихотворении пишет (перевожу с английского): «Я горд, счастлив и свободен, потому что есть любовь». Ну, это больше по твоей части.

Милая доченька, ты напрасно беспокоишься о моем здоровье. Оно — хорошее, и, учитывая мой почтенный возраст — даже отличное. Жаль только — рука часто дрожит. Но это только в начале письма, а потом — проходит.

Теперь о семейных новостях. Как-то скуки ради, я написал в Керчь. Одна открытка вернулась обратно с пометкой, что такой улицы в Керчи нет. Спустя некоторое время я написал опять, указав девичью фамилию тети Розы (ты её, конечно, не знаешь), и получил сразу денежный телеграфный перевод от Розы и дяди Давида, всего 200 рублей. Это очень хорошо, так как я надеюсь, если мне выдадут нормальный паспорт, поехать прямо к тебе на свидание. Для этого, конечно, нужны деньги, так как тут никаких билетов и командировочных не выдают. Остальные новости: бабушка твоя (моя мама) умерла в 1950 г. Борис заболел диабетом (сахарная болезнь) и вынужден был выйти в отставку. Остальная родня по разным городам. Роза зовёт меня в Керчь. Но теперь это ни к чему, так как заявление уже подано. Однако, я полагаю, что иметь Керчь про запас не мешает, если я в Клину не найду работы, тогда буду просить перевода.

Жизнь тут по-прежнему уютна и скучна. В прошлое воскресенье ездил верст за З0-40 купаться в Темир-Тау. Купаться не купался, но водку пили исправно и пели украинские песни. Замечательно хорошо идут украинские песни под московскую водку.

Обязательно сфотографируюсь, как только найду хорошую фотографию. Кроме того, у меня карандашный мой портрет, сделанный тут художником. На этом портрете я с козлиной бородкой. Его я вручу тебе лично при свидании. А пока будь здорова. Целую тебя, моя хорошая, благо в письме борода не колется. Твой папа.

15.6.55

Доченька, милая!

Получил твоё письмецо от 5.6. Умница ты необыкновенная. Каждое твоё новое письмо понемногу расширяет мои знания о тебе. Какие нежные, прямо христианские чувства к твоим преподавателям вызывают во мне твои дачные воспоминания! Но ты продолжай, прошу тебя, в таком же духе. Надеюсь, ты уже простила мне неуместные мои поучения, но, с другой стороны, ведь я оставил тебя совсем ещё ребёнком.

Я уже писал тебе в прошлых письмах, что надеюсь попасть к тебе на свидание, если получу нормальный вид на жительство. У меня даже были отложены деньги на дорогу, но вышла глупая история. Поехал, в первый раз за всё время, в город — на вокзал — узнать, сколько стоит билет до Тайшета, и в трамвае у меня деньги вытащили. Однако я не падаю духом. Отъезд отсюда ещё задержится на пару месяцев, а к тому времени я деньги достану.

Фотографию свою обязательно пришлю — я уже снимался, но карточка будет готова через несколько дней. Твою карточку я отправил Стелле, как ты просила, как только получил, т. е., дня 4–5 тому назад.

Меня сильно смущала мысль, что щедрость, проявленная твоими преподавателями на экзаменах, может быть, объясняется тем, где ты родилась, я даже решился намекнуть кому следует о своих подозрениях, хотя, как ты знаешь, я не люблю писать и ни разу не писал о себе. Но я получил ответ, что ты получила всё «по заслугам».

Кстати, в твоём адресе не указано место, где ты живёшь. Правда, указан посёлок, но на конверте он перечёркнут. Где же мне искать тебя? Для писем достаточен, насколько я понимаю, номер почтового ящика, но куда же ехать к тебе? На всякий случай подтверди, что ты имеешь адрес для визитов, и какой.

В остальном — у меня без перемен. Читаю. Получил от Стеллы сразу четыре книги на английском языке. Но еще до того я тут нашёл одного сожителя, выписывающего «Советскую литературу» на английском языке. Там печатаются лучшие произведения советских писателей. Таким образом я убиваю сразу двух зайцев: знакомлюсь с советской литературой и освежаю свой английский язык.

С поэзией здесь — туго. Но я не теряю надежду. А пока вспоминаю старое. Помнишь, кажется, у Тургенева: «Исполать тебе, крестьянский сын, что умел ты воровать — умел ответ держать».

Сожалею, что мне неизвестна фамилия твоего товарища но институту, о котором ты пишешь. Может быть, он в этих местах, и я мог бы навести о нём справки среди моих сожителей.

Пиши побольше, т. е., понемногу в каждом письме, о своих институтских и университетских делах. Ну, дорогая моя, горячий привет твоим друзьям. Целую тебя крепко, крепко. Твой папа.

21.6.55.

Доченька, здравствуй!

Посылаю тебе свой последний патрет. Фотограф — местный любитель, и результат — не очень удачный. Меня все уверяют, и я этому верю, что у меня очень интеллектуальное лицо, а тут получился какой-то чумак «У Киiвi на риночку», но лучше хоть что-нибудь, чем ничего.

Ты совершенно права, что мы «катастрофически мало знаем друг о друге». Вот почему я с таким нетерпением ожидаю получения твоих стихов, всех — и хороших, и слабых. В наших условиях это поможет мне узнать тебя лучше.

Я уже писал тебе, что у меня спёрли деньги в трамвае — четыреста рублей. Но это не помешает мне приехать к тебе на свидание, если я только получу паспорт. Я надеюсь получить деньги от твоей бабушки. Но вот — скоро ли это будет — не знаю. У меня есть хороший приятель в Клину, куда я собираюсь, но он вдруг замолчал — не отвечает на мои письма. Другой приятель в Иванове и — тоже внезапно замолчал. Сопоставляя это с письмами, которые мы тут получаем из Теректов и т. п. мест, прихожу к заключению, что спешить в Клин пока не стоит.

Однако, «всё к лучшему в этом наилучшем из миров», и очередной поворот к лучшему где-то близко за углом.

Целую тебя крепко, жму руки тебе и твоим милым подружкам, жду твоих писем, конечно по мере возможностей, и, главное, подробностей о твоих приключениях на даче и проч. Ещё раз целую тебя. Твой папа.

29.6.55

Милая, здравствуй!

Как ты на новом месте? Одна ли ты или с подружками? А у меня всё без перемен. Жду. Постепенно схожусь с товарищами-соседями. Среди них есть интересные, прошедшие большой путь.

Днем тут страшное пекло, но вечерами гуляем и беседуем на разные — литературные и смежные темы. В нашей компании только одна девушка моложе меня на пять лет, и мы её третируем, как девчонку. Самой старшей 72 года. Она лично знала многих людей, о которых я только в книжках читал. Не читаю — жую историю Украины на украинском языке и жду твоих и маминых писем. Жду твоих стихотворений. Дала слово — держись! Твой папа.

Получила ли ты мою фотокарточку? Если ты ещё сниматься будешь — учти меня. Привет твоим подружкам. Жму руку и целую крепко. Твой старенький, но ещё бодрый папа.

3.8.55

Здравствуй, дорогая моя!

Получил твоё письмо от 18.6. Ты понимаешь, с каким чувством я его читал, в особенности, автобиографическую часть. Не то, чтобы вопросы просвещения меня так интересовали, и не потому, что я не знаю, как проходят экзамены. Мне многое стало ясно, но не всё. Неясно главное — тема диссертации. Надеюсь, что ты постепенно и возможно популярнее изложишь и её. Это не праздное любопытство, ведь вот ты жалуешься, что не знаешь своей мамы и узнаёшь ее по письмам других. А я нахожусь в таком же положении в отношения тебя. Именно поэтому я просил тебя прислать свои стихотворения. Но если они больше, как я понимаю, не отражают твоих настроений, и если ты предпочитаешь отложить это дело до нашей встречи, то быть по сему.

Кстати о нашей встрече. Я уже писал тебе, что я обязательно поеду к тебе, если получу нормальный паспорт. Такой вариант возможен, но возможны и другие варианты. Если меня пошлют прямо в Клин или если вообще никуда не пошлют, то встречу придётся отложить. Но она обязательно будет. В этом ты не сомневайся.

О Сусанне я уже знаю из писем мамы. Как хотелось бы встретиться и пожать руку и ей, и всем вам. Хорошие вы все! И давай покончим с вопросом о моих болезнях. Ну, конечно, 65 лет — это возраст почтенный. Болезни любят такой возраст. Что у меня внутри, и что прибавилось за время пребывания в Казахстане — я не знаю. Но внешне — никаких серьёзных изменений. Я несколько быстрее устаю, руки иногда дрожат, мешки под глазами несколько чаще, и изредка побаливает где-то в области сердца. Ну, и ещё такие же пустяки. Конечно, врачи знают своё дело, но и я не настроен умирать от страха по поводу того, что когда-нибудь умру — все умрут. Так что ты, доченька, зря беспокоишься.

Обязательно подтверди получение моей фотокарточки. Если не получила — сообщи, я вышлю другую. И я рассчитываю, что ты внесёшь меня в список получателей, когда будешь фотографироваться вновь.

Я тут дожёвываю толстющую Историю Украины и всё прекрасно понимаю. Авторы используют какую-нибудь дюжину фраз, беспрерывно их применяя. Так что читаешь, как по-русски. Если это достоинство, то это единственное достоинство, замеченное мною в книге.

Я уже писал тебе о моих сожителях. Вчера один из них — историк — провёл интересную параллель между Иваном Грозным и Петром Первым (оба собственноручно убили своих сыновей). Рассказал — хорошо, на основании документальных данных, и вывод не в пользу Петра. Далеко нет. Чертовски обидно, что я так мало знаю. Кстати, интересует ли тебя история? Пиши больше о себе — хочу поближе познакомиться со своей дочкой и, надеюсь, товарищем. Твой папа.

9.7.55.

Доченька, дорогая!

Получил сразу два твоих письма — от 24 и 27.6. Такого у меня ещё не бывало. Ты, конечно, молодчага.

Жаль, что я тебя напрасно огорчил сообщением о пропаже денег. Всё устроилось самым благополучным образом: получил от твоего дяди Бориса 200 руб. телеграфом и ещё 100 руб. от Розы. Вместе с теми, что у меня ещё оставались, на дорогу и к тебе, и в Москву — больше чем достаточно. Теперь дело только в паспорте. Получу и выеду немедленно.

Письма от Бориса я ещё не получал. Знаю только из письмеца Розы, что он в отставке по болезни. Семейные традиции всё же и в моей семейке имеются. Писать не любят и не умеют, но помочь рады.

Я и сам с наслаждением встретился бы с Сусанной. Мама пишет о ней восторженные письма. Ты — тоже. Но вообще я думаю — вы все славные ребята. Это очень хорошо и важно!

Я тут навожу справки о своих земляках — твоих соучениках. Пока не могу похвастать успехами, но надежды не теряю. Жаль, что мои сожители почти все старые, больше всего занятые своими болезнями и почти все из одного места, но буду продолжать.

Дожевал, наконец, Историю Украины на украинском языке и могу сейчас перейти на нормальное чтение. Попробую последовать твоему совету перечитать Пушкина. Вся беда в моей нетерпимости. Не умею отделять форму произведения от той «линии», которую гнёт писатель, и читая сейчас какое-нибудь произведение, написанное много лет назад, я невольно сужу о нём по его теперешней «стоимости». Это, конечно, неправильно, но отвыкнуть не могу.

Кстати о поэтах. Мама прислала мне прямо прелестное стихотворение молодой поэтессы М.У. Оно начинается словами: «Вот уже 17 лет я хожу влюблённая». Очень хорошая, на мой вкус, штучка.

Конечно, очень плохо, что ты так мало успела узнать своих родителей. Но что, кроме всяких приключений, да и то не всех, можно было рассказать молоденькой девочке-школьнице? Опять приходится отложить разговор по душам до нашей встречи. Я не меньше твоего хочу узнать свою дочку.

Насчёт благоразумия моей поездки к тебе ты не беспокойся. Ты и сама не очень благоразумна, и я тебя за это очень люблю.

Всё ещё будет прекрасно. Это я не в порядке утешения. Я твёрдо верю в это. И прекрасное будущее, возможно, не так уж далеко.

Иринка пишет редко. Возможно, это у неё наследственное по отцовской линии. Получил из Москвы письмо от бабушки. Они обе едут или уже выехали к маме. Теперь я жду от них подробного отчета о поездке. Ирина проведет летний отпуск у бабушки.

Целую тебя крепко, крепко. Береги здоровье, дорогая — оно нужно не только тебе. Твой папа.

14.7.55

Здравствуй, доченька дорогая!

Я на пару дней задержал посылку очередного послания, потому что ждал обещанного Ириной отчёта об её поездке к маме и надеялся сообщить тебе последние данные о ней и, может быть, о ваших общих подругах. Ирина из Потьмы прислала телеграмму, что письмо послано авиапочтой. Но его всё нет.

Я совершенно готов выехать к тебе в любую минуту, как только придёт решение Москвы. Денег на дорогу у меня сейчас совершенно достаточно. На этот раз я принял меры против всяких неожиданностей — внёс в сберкассу пятьсот рублей и чувствую себя настоящим капиталистом. Я даже думаю, что это к лучшему, что ответ из Москвы несколько задерживается — чем позже — тем лучше. Значит, ответ будет благоприятный, так как обстановка заметно улучшается.

Время я провожу по-прежнему: читаю, гуляю и даже, чтобы предстать перед тобой во всей красе, начал лечиться. Мне, оказывается, не только не вредно, но даже полезно было бы водку пить, так как у меня пониженное давление. Радикальное лечение придётся отложить на будущее, когда я начну зарабатывать. Но уважение моё к медицине всё не повышается.

Поэзию пришлось опять отложить — мне попалась любопытная книга, «Занимательная геохимия» покойного академика Ферсмана. Книжка издана посмертно, на основании материалов, подобранных для этого самим Ферсманом и дополненных другими. Плохо, по-моему, издана, несколько путано, и есть много недоговорённого и даже противоречивого. Но я читал её взасос. Не сердись, Маёчек, это всё же много интереснее любых стихов. Я читал книгу, как поэму. Встретится — почитай и ты, советую.

Одолел я также «Историю Украины». Безобразная книга, но — поучительная. Мне пришёл в голову такой вопрос: может ли вообще человек правильно понимать историю, если он не прошел той «высшей» школы, которую мы с тобой прошли и проходим. Сомневаюсь!

Как много мне стало понятно сейчас, чего я раньше понять не мог. Мне, например, непонятно было, как несколько сот «варягов» могли так комфортабельно устроиться в громадной стране, где и дорог-то никаких не было, и грабить огромный народ, разбросанный на огромном пространстве, среди непроходимых лесов и болот. Только, когда я прибыл в Джезказган и познакомился с бригадирами, контролёрами и проч., я постиг механику этого дела.

Постиг я также ценность утверждений о райской жизни первобытного общества, когда у людей фактически ничего не было, и это «ничего» принадлежало всем. Не сердись, доченька, что я отнимаю у тебя время пустяками — другого у меня сейчас нет.

Я все еще сгораю от любопытства узнать тему твоей диссертация на экзаменах. Жму руку твоим соученицам и целую тебя крепко. Твой папа.

14.7.55

Доченька!

Сегодня отправил тебе письмо и только что получил твоё от 3.7 с переводом стихотворений Леси Украинки и других. В своём письме я упомянул о книге академика Ферсмана и сделал по этому поводу довольно плоское замечание о преимуществах научно-популярной литературы перед поэзией. Мне сейчас вдруг пришла мысль в голову, что ты можешь подумать, что я это писал после того, как прочёл твои стихотворения.

Стихотворения прекрасны. В особенности «Родине». Хороши не только по чувству, но и по технике выполнения. Неужели это ты? Я тебе напишу отдельно, а это только, чтобы избежать недоразумения. Целую, папа

17.7.55

Дорогой Маёчек, здравствуй!

Получил, наконец, авиа-письмо Иринки. Она писала его, сидя у мамы. Из него я узнал, что мама хорошо выглядит, что она несколько поправилась, но мало изменилась, несмотря на седые волосы. Теперь я с ещё большим нетерпением буду ждать впечатлений мамы об Ирине. Я знаю, что она хорошенькая — она всегда такой была, но её духовный облик для меня совершенно неясен. В духовном отношении она нам с мамой обязана ещё меньше твоего. Какой она получилась?

Твоё письмо со стихотворениями ношу в кармане с собою и одно из них, «Родине», показываю умным людям. «Сон» я никому не показываю потому, что оно очень автобиографично, и думаю, что я не имею права его показывать. «Родине» — хорошо. Это даже мне, совершенно бездарному в поэзии, очевидно. Я имею ввиду исполнение. «Страдалец народ», «русский край» — всё это народническое, и вызывает во мне какое-то смешанное чувство. Не пройденный ли это этап? Не нужна ли какая-то другая исходная позиция?

Между молодёжью моего времени и тобой с друзьями — существенная разница. Нам не нужно было так много знать. Была совершенно очевидная, общепризнанная ближайшая задача. Все противоречия и расхождения были далеко впереди и представляли, т. сказать, академический интерес. У вас — совершенно другое дело. Вам необходимо знать неизмеримо больше, а знаете вы ещё меньше нашего.

Я уже писал тебе, что я тут беседую иногда с умными людьми. На днях я гулял с одним «бывшим» историком. Разговор как-то перешёл на такую, казалось бы, отвлечённую тему, как история Киевской Руси …

P.S Ввиду единодушного осуждения моих усов, я решил принести их на алтарь красоты. Но только перед самым отъездом.

24.7.55.

Здравствуй, доченька!

Получил письмо мамы — первое после свидания с Ириной. Хорошее письмо. Она пишет что Иринка — «взрослый и интеллигентный человек», женственная, изящная, с хорошими манерами и, что меня совсем поразило, очень сдержанная. Помнишь, как по дороге в Черновицы один из наших попутчиков назвал её «шило». Нам с мамой незаслуженно повезло с дочками. Но мама также пишет, что здоровье Ирины неважное: плохо с сердцем и лёгкие не в порядке. Живётся ей тоже нелегко.

Я исправно выполняю твоё желание: читаю Пушкина. Однако — это безнадёжно. Меня искренно интересует один только поэт — М.У., остальные меня мало захватывают, не сердись! К тому же, как на грех, первое стихотворение, которое мне попалось на глаза, когда я открыл наугад 1-й том Пушкина, было «Клеветникам России», и мои старые предрассудки немедленно проснулись. Но об этом в следующий раз.

Ты наверное ругаешься за это столь путанное послание. Я его перечитал и сам над ним посмеялся. Но я не хочу писать другого, так как почта скоро уйдёт. Привет твоим подругам. Целую. Твой папа.

28.7.55.

Дорогая моя!

Получил твоё письмо от 16.7, в котором ты, между прочим, упоминаёшь о своих институтских занятиях и о диссертации. Как я тебя понимаю, когда ты говоришь, что нужно было ещё много учиться и много знать. Но ведь ещё не поздно — ты ещё молода, и жизнь твоя ещё впереди.

Очень понимаю твой интерес к философии. Это, действительно, венец всей науки. Но, признаюсь, твои рассуждения о точных науках и, в особенности, о физике и даже об истории мне кажутся несколько легковесными (не обижайся).

Напомню: в русском языке слово правда имеет два значения: правда-истина и правда-справедливость. Не дорого стоит «справедливость», которая не опирается на истину, т. е., на знание, и не дорого стоит «истина», которая противоречит справедливости. И что это будет за философия, которая высасывает свои положения из толстого пальца, не учитывая новейшие достижения физики? Меня также поташнивает от описания беспрерывных драк и смертоубийств всяких там Святополков, Изяславов, Боголюбских, Грозных, Наполеонов и прочих «великих». Но ведь кроме этих «историй», есть ещё история прошлого человечества, без которого невозможно понять настоящего, и, стало быть, нельзя воздействовать на будущее. При встрече, если к тому времени не изменятся обстоятельства и твоей жизни, мы поговорим о том, как тебя обеспечить стоющими книгами по интересующим тебя вопросам.

Чертовски обидно, что, по-видимому, ты не все мои письма получаешь. Я пишу тебе каждые 4–5 дней, а ты пишешь, что ты две недели не получала моих писем. Поэтому я думаю это письмо направить заказным.

Пишет ли тебе Ирина? Я на своих родственников не могу пожаловаться сейчас. Только сегодня я получил два письма от Бориса с фотокарточками себя и своей дочери. Он — при полных регалиях, покрытый орденами и медалями.

Кроме того, я тут встречаю старых приятелей. Старых без кавычек. На днях я встретил жену своего кишиневского приятеля, которого я знал хорошо лет 50 назад. Самого приятеля уже 18 лет нет в живых. Получил письмо от одной девушки, которую я в последний раз видел в 1912 году. И представь, обе — очень бодрые особы. Нет, что ни говори — старики более консервативны и более устойчивы, чем современная молодёжь! Они знают, что мир существует уже давно и что всё, что кажется вечным — пройдёт.

В ожидании ответа Москвы я предаюсь мечтам о встрече с тобой. Вот уж поговорим, так поговорим! Несмотря на бодрый тон твоих писем, мне всё чудится, что ты несколько приуныла. Ей Богу, не стоит!

На днях я прослушал лекцию о самом сумасшедшем периоде русской истории — о «Смутном времени». Раньше я старательно избегал эту тему, когда, по словам А.Толстого, «казаки и поляки нас паки бьют и паки, мы ж без царя, как раки, сидели на мели». Но когда лектор показал мне подоплёку этого дела — мне многое стало понятным и поэтому — интересным. А там ли не была сплошная и, казалось мне, бессмысленная резня?

Дорогая моя, не сердись за бестолковость моих писем. Это происходит потому, что в коротеньком письме мне невозможно говорить по существу, а только намекнуть на впечатление от больших, серьезных тем.

Целую тебя, и до скорого, надеюсь, свидания.

Твой, с нетерпением ждущий встречи, папа.

3.8.55

Здравствуй, родная моя!

Прилагаю фотокарточку Сусанны, посланную мне, чтобы я мог на неё посмотреть и переслать тебе. Лицо её показалось мне странно знакомым. Я думаю, что это — просто ваше с ней духовное родство.

Я полностью почти восстановил связи со своей роднёй. Вчера получил от своей сестры Полины, которую я не видал лет 28–30, денежный перевод — 200 рублей. Обещала даже написать, что в моей семейке — большой подвиг. В результате у меня сейчас скопилось на сберегательной книжке 1100 руб., не считая мелочи на текущие расходы. Таким образом, у меня больше, чем достаточно, денег и на дорогу, и чтобы несколько приодеться для свидания с тобой. Остаётся только получить разрешение и поехать. И это — будет.

Я сейчас более или менее информирован о твоей институтской учёбе. Этот вопрос имеет не только академический интерес. «Ничто не вечно под луной», тебе ещё придётся учиться и работать и, как я надеюсь, скоро. Тему для диссертации ты, по-моему, выбрала удачно. Действительно, история марксистских кружков и студенческих волнений мало разработана, несмотря на обильную литературу. Очень важно установить преемственность в их идеологии, начиная со времён Грановского, Станкевича и Герцена, преемственность — это очень важно, иначе — жабье кваканье или бессмысленная тоска по тургеневским «дворянским гнёздам». Вот почему обильные цитаты из Ленина мне кажутся вполне уместными в этой теме. Но, конечно, кроме цитат, необходимы еще свои оригинальные мысли, необходим учет исторического опыта. Мне это пришло в голову, когда я читал об увлечении Сусанны Чернышевским, Добролюбовым и проч. Недавно мне попался в руки том переписки Чернышевского. Покойный не отличался большой терпимостью, и что он знал, он знал твёрдо и навсегда. Так, в письме к сыну он страстно возмущается учёными астрономами и математиками за то, что они даже теорию Канта-Лапласа со смешной осторожностью называли «гипотезой» и не считали её аксиомой. Сейчас его жалобы звучат несколько смешно именно благодаря их страстности.

Короче, необходимо много знать и многому учиться. Ты, по-моему, слишком много останавливаешься на романтике, на «терновых венцах». Эти венцы, к сожалению, неизбежная часть «игры», но не самая существенная её часть.

Я тут веду широкую переписку. Редкий день не получаю писем и не отвечаю на них. На днях получил письмецо от своей приятельницы по Парижу 1912–1913 года. Этих «венцов» ей на долю выпало очень много, и я с большим интересом ждал ее письма. Но увы, оно меня несколько разочаровало — романтики много, но учета опыта — мало. Нужно учиться и учиться.

Мама прислала второе отчетное письмо о свидании с Ириной, она отмечает её самостоятельность, интеллигентность и наличие силы воли. Пишет, что, несмотря на юный вид, она по внутреннему содержанию старше своих лет. Мама пишет, что, как это ни странно, Иринка любит и понимает искусство, особенно музыку. Но я немножко сомневаюсь в склонности моей младшей дочери к «терновым венцам». Маёчек, я пишу тебе часто, боюсь, даже слишком часто — надоедаю тебе общими рассуждениями. Вот почему я очень огорчился, узнав, что ты, по-видимому, не все мои письма получаешь. Это очень грустно.

Новостей у меня по-прежнему, нет. Джека прислала бандеролью пачку научно-популярных брошюр. Но я их ещё не просмотрел, так же, как не читаю английских книг, присланных Стеллой. Читаю капитальный труд — историю СССР для исторический вузов. Труд этот, хотя и капитальный, но по содержанию жидковатый. Однако жую его упорно.

С нетерпением жду твоих стихотворений, они всё же дают представление о твоих настроениях, хотя бы в недалёком прошлом.

До скорого свидания, доченька, и до беседы по душам. Твой папа.

7.8.55

Доченька милая!

Сколько событий! Почти одновременно получил два твоих письма: от 16 и 26 июля. Получил очень хорошее и интересное письмо от Иринушки, письмо от моего брата Лёни, приезд которого в Москву в 1947 году ты, может быть, помнишь. Он тогда с семьёй направлялся куда-то в Среднюю Азию, кажется, в Ашхабад. Узнав мой адрес, он прежде всего прислал 200 рублей. Одновременно пришли ещё 200 рублей от неизвестного из Красноярского края. Таким образом, я располагаю, не считая денег на текущие расходы, нерушимым фондом в 1500 р. Материально наше свидание полностью обеспечено. Дело теперь только в разрешении, и это по-видимому, тоже только формальность, требующая, правда, времени.

Письмо Иринушки меня и обрадовало, и несколько обеспокоило. Она, например, пишет: «У меня бывают иногда настроения, что я начинаю думать, что сатана был прав (помнишь Франса „Восстание ангелов“?) А мне не хочется так думать». Каков клоп!

Она критически пишет и о других прочитанных книжках. Видно — девочка начала думать, а это в родителях вызывает смешанные чувства, которые тебе, я думаю, понятны.

Теперь о наших разногласиях. Да есть ли они, эти разногласия? Ты, по-моему, несправедливо решила, что я «не признаю поэзии». С таким же успехом ты могла решить, что я, например, не признаю музыки, так как откровенно признаюсь, что творения великих композиторов мне совершенно недоступны, хотя я способен пролить слезу, слушая какую-нибудь вульгарную народную песню. Точно так же мне недоступны поэтические красоты признанных поэтов, Пушкина в том числе. Это просто ограниченность вкуса, и ничего больше. Однако об идейном содержании их произведений я, по мере разумения, судить могу.

Вот возьмём, для примера, «Бориса Годунова». Даже я не могу не восторгаться его исполнением и красотой. Замечательно сделана штука! Однако, перейдём к содержанию. Пушкин просто взял официальную, казённую версию оценки личности Бориса со слов казённого историка Карамзина. Мне очень приятно вспомнить, что Белинский отметил этот недостаток у Пушкина, а он ли не восторгался им.

Получился просто нечистый на руку, властолюбивый царедворец, убивший законного наследника, чтобы захватить его трон. Между тем, уже во времена Пушкина фактическая сторона дела подвергалась сомнениям. Царевич Дмитрий не был убит Годуновым и вообще не был убит, а умер во время припадка падучей, упав на свой нож. Белинский совершенно правильно указывает, что трагедия Годунова заключалась в том, что для решения стоящих тогда перед страной задач нужен был крутой и смелый поворот от политики Грозного, и для этого у него качества не хватило. Он был всего только способный, умный и даже лично порядочный исполнитель воли Грозного. Имею ли я право судить о высоко-поэтическом произведении Пушкина, не обладая чутьем поэзии? Вот в тех пределах, которые я указал выше — безусловно, имею.

Вот ты восторгаешься Онегиным, хочешь его наизусть выучить. Конечно, я не оспариваю поэтических достоинств этой поэмы лишнего человека. Но если не говорить о прекрасном языке и о технике исполнения, а рассмотреть отдельно его содержание, то мы найдём в ней всё того же Обломова. Но какого Обломова? Не безобидного и даже симпатичного Обломова Гончарова, а что-то очень претенциозное и пошловатое, хотя он и «как денди лондонский одет». Он, правда, не такой вредный и пакостливый, как его двойник Печорин, но всё же, такой же ненужный и самовлюблённый Обломов.

Ну вот, я опять расползся в общих рассуждениях и не уложился на четырёх страницах. Писать тебе и получать твои письма стало теперь для меня потребностью.

Чтобы тебе понравиться, я взялся перечитать Пушкина, и тут-то сказался мой органический недостаток: искать в произведении прежде всего содержания. Я всегда считал, что в обострённом интересе к подробностям личной жизни писателя есть что-то нечистое. Биография писателя — это его произведения. Какое мне дело, кого любил или как изменял он, или изменяла ли ему его жена? В Джездах я встретил такого чудака, который отказывался читать и серьёзно относиться к Некрасову, потому что тот отбил жену у Панаева. Дурак!

Но в биографии Пушкина, в его личном характере и качествах, есть моменты, без учёта которых иногда просто нельзя понять некоторых его произведений. Пушкин был лично знаком с декабристами, его ближайший друг Пущин — активный участник движения, но о существовании заговора он ничего не знал. Говорят — декабристы берегли Пушкина, не хотели подвергать Россию риску потерять своего великого поэта. Это — вздор. В то время Рылеев, например, был известен не меньше Пушкина. Нет, они просто слишком хорошо знали Пушкина… Всё это я вспомнил, когда перечитывал «Клеветникам России». И некоторые другие произведения этого периода.

Бывает, что умный писатель выведет глупого героя. Но никогда герой произведения не может быть выше, умнее и значительнее своего автора. Мысли Онегина — это «потолок» Пушкина.

Ну вот, придётся оставить всё на послезавтра. Места не хватает. А всё-таки стихотворение У.М. прелестно. Хорошо также «Родине», но «идеология» его вызывает у меня сомнения. А пока будь здорова и постарайся не очень на меня сердиться за «святотатственные» рассуждения.

Целую свою умненькую дочку.

Папа.

15.8.55

Милая доченька!

Подтверждаю получение твоей жалобы. Я не мог сразу сесть и написать тебе по существу. Не могу преодолеть жестокого приступа антирелигиозных чувств. Но ты и. не ждёшь от меня юридических советов: кому и как писать. Что касается выводов, то я их сделал уже давно.

Как я хотел бы сейчас быть с тобой, чтобы пожать твою мужественную руку. Сожалею, что я так настойчиво домогался подробностей. Тебе наверное больно было их вспоминать и писать. Мама была права — больше, чем когда-либо, я люблю тебя и горжусь тобой. Будь здорова, доченька, береги себя и помни, что ты нужна. Целую тебя крепко, твой любящий папа.

— 20.8.55.

Дорогая доченька!

Я наугад подал заявление-просьбу об отпуске для свидания с тобою, и, против всякого ожидания, мне обещали ответить во вторник, т. е., 23 авг. Думаю, что ответ будет положительный, и я немедленно протелеграфирую тебе. Капиталы мои всё возрастают — твоя тётя Чара прислала еще 200 рублей, и моя поездка к тебе в финансовом отношении вполне обеспечена. Но, так или иначе, — мы с тобой скоро встретимся.

Береги своё здоровье — я хочу тебя увидеть во всей твоей красе.

Я, как всегда, здоров и мечтаю о нашем свидании.

Целую, пока мысленно, папа

23.8.55

Доченька милая!

Какую я страшную глупость совершил, что раньше времени сообщил тебе о моих хлопотах! Сегодня, когда я явился за разрешением на поездку к тебе, мне предложили прийти завтра. Опытные люди говорят, что может пройти не одно завтра, раньше, чем я получу окончательный и утвердительный ответ. А я тебя уже растревожил. Но всё устроится наилучшим образом.

А пока я готовлюсь к основательным разговорам с тобою. Перечитал «Гайдамаков» Шевченко. В первый раз читал это ровно 50 лет назад. Эта штука стоит того, чтобы её не просто читали, а — изучали! Но об этом до личной встречи.

Прости, что я — коротко. Я как-то разволновался и не могу сесть за основательное письмо. Будь здорова, милая, целую, папа.

24.8.55

Родная доченька!

Ты, конечно, умница, но папа у тебя — совсем напротив. Одна из моих соседок уехала в отпуск куда-то в Сибирь. Узнав об этом, я немедленно помчался к нашему «духовному руководителю» и попросил отпуск к тебе. По глупости я в заявлении указал твой точный адрес. Мне было обещано, что просьба моя «наверное» будет удовлетворена, и я, не дожидаясь ответа, написал тебе открытку об этом. Однако вышестоящие не хотят ещё со мной расставаться. Я тебя, таким образом, напрасно растревожил.

Подумать хорошенько — это неважно, ответы из Москвы стали приходить очень часто. Отказов не бывает пока. В зависимости от моего статуса, я или поеду прямо к тебе, или через несколько дней или пару недель — из Клина.

Получил твоё письмо, датированное 6.8. и одновременно письмо от мамы. Она совершенно правильно считает, что если бы не было трёх смертей, то ответ относительно вас всех уже давно бы поступил. Но в августа он должен быть.

Твое письмо очевидно где-то долго пролежало, но я рад, что его получил. Ты пишешь, что сердце у тебя хорошее и лёгкие — тоже. Вот это самое главное. Восторги мамы но поводу Ирины несколько остыли, так как та, написав одно письмо, опять замолчала. Мне она написала столько же. Но я ее понимаю — о чем и как нам писать?

Мама мне пишет о каких-то твоих финансовых операциях, чтобы мне помочь, не надо, доченька. У меня теперь наличными деньгами 1700 рублей. Ничего мне не надо, и я совершенно готов выехать по первому сигналу.

Слушаясь указаний своей дочери, я достал Кобзаря Шевченко на украинском языке. Стихи даже на мои тупой вкус — прекрасны, в особенности, учитывая время, когда он их писал. Но (не сердись) я слышал, как этот же Кобзарь читали мои соседи украинцы-патриоты. Читали — а остальные слушали — с таким душевным трепетом, как верующие христиане когда-то Святое писание. Для них он не писатель прошлого века. Читали «Гайдамаков», и я ясно видел, что всё там вполне современно для них. Всё, и «ни ляхов, ни жидов» — в первую очередь. Я перечитал этих «Гайдамаков» дважды и нахожу, что более страшной книги я давно не встречал. Но я вспомнил также историю этого восстания. Конечно, в 1838 году Шевченко не мог указать, что, собственно, на Левобережье Украины положение крестьян было не лучше, чем на Правобережье, в панской Польше, что запорожские казаки во главе с Зализняком только воспользовались гражданской войной в Польше, чтобы основательно её пограбить, и что немалую роль во всём этом деле сыграли православные попы, освятившие ножи, якобы присланные Екатериной. А Гонта — сотник надвiрного Уманьского козацства, — т. е., внутренних, полицейских сил Польши, зарезавший своих малолетних детей за то, что их окрестили в католики!

И на страшном фоне дикой, беспощадной резни детей, женщин, стариков — мелодрама трогательной любви Ярёмы и Оксаны.

Боюсь, Маёчек, ты меня плохо поняла. Некрасов конечно прав: «не стареет тема народных страданий», но не пора ли отбросить в сторону барскую жалость к народу и рассматривать народ как собрание полноценных людей — личностей? Жалость к народу — не отдаёт ли она немножко презрением к нему?

Кстати, почитатели Шевченко, которых я наблюдал, это, по преимуществу, интеллигенция, правда, малограмотная. Не в этой ли малограмотности все зло и причины самоуверенности гуннов всех мастей?

Пока до свидания. Целую тебя, милая, папа.

28.8.55

Здравствуй, родная моя!

В ответ на твоё письмо, помеченное 6.8., я несколько дней тому назад отписал тебе подробно, но не уложился на двух листках и продолжаю сейчас.

Меня сильно беспокоит твоё упоминание о том, что «многие относятся к тебе плохо», и в особенности потому, что это, как ты говоришь, «наш брат». Это что-то мало похоже на то, что мне писала мама и рассказывала Сусанна — нельзя ли поподробнее об этом? Кстати, сдержанность — качество неплохое,

Самая большая новость последних дней — это письмо Иринки. Прекрасное письмо (это уже второе из Черновиц, о первом я тебе писал). Девочка начинает задумываться. Получил также письмо от моего приятеля В.П из Клина и Москвы. Таким образом, мои опасения оказались вздорными.

Я послушный папа. По твоему указанию усердно читаю и даже перечитываю Пушкина и Шевченко. Удастся — познакомлюсь и с Лесей Украинкой, и с Франко. «Бориса Годунова» я и раньше читал с наслаждением, и снова перечел с таким же удовольствием. Если отвлечься от истории, которой там, увы, очень мало, это прекрасная штука.

В первую очередь я перечитал «Медный всадник» и «Моцарт и Сальери» именно потому, что ты их наизусть разучиваешь.

Велик Пушкин и велика сила его художественного гения! (За эту оригинальную мысль я авторских не требую).

Всего две с половиной коротеньких строчки, и перед тобой встает, как живой, могучий образ преобразователя России! Читаешь и невольно забываешь, что за время царствования Петра население России сократилось ровно наполовину, что это он создал ту бюрократическую машину — чиновничий рай — которая высасывала все соки из народа, что он превратил страну в сплошной военный лагерь (и только ли военный?). А главное — его успех окрылил сотни больших и малых Пьер ле Гранов, то прорубающих, то заколачивающих окно в Европу. Забываешь и многое другое: его страшную жестокость, массовые казни, безудержное пьянство и разврат, казнь стрельцов, когда он собственными царскими руками пытал и рубил головы стрельцам.

Такова сила таланта Пушкина, к тому же, помноженная на силу привычных, высочайше одобренных представлений.

Меня очень огорчает твоё равнодушие или даже отвращение к истории. Правда, наука эта очень брешлива, пожалуй, самая брешливая из наук, но без нее никак не обойтись. У тебя это, по-моему, оправдывается только душевной усталостью.

Основательное знание истории тебе понадобится в работе над диссертацией, когда ты выйдешь, если, конечно, ты ещё собираешься её писать.

Ты угадала: мой старик — украинец по национальности, но в остальном ты ошибаешься. Он фигура в некотором смысле историческая — только не украинской истории, а русской. Он даже украинского языка не знает.

Надо кончать, так как я не хочу злоупотреблять терпением «третьего читателя». Целую тебя, доченька, и до скорого свидания. Папа.

3.9.55

Доченька моя!

Вчера получил твоё письмо от 20.8., позавчера — перевод от Фриды Давыдовны — 100 р. Этот перевод меня очень растрогал и сильно огорчил — деньги ей, пожалуй, много нужнее, чем мне, А сегодня я был потрясён новым событием: получил из Кенгира от бывшего моего начальства посылку — две медали, одну «За оборону Заполярья», и другую — «За победу над Германией». Главное — никогда у меня этих медалей не было. В посылке также — удостоверения к медалям. Всё честь-честью. Не могу похвастать, что понимаю, что сей сон означает.

Тайны работы почтового ведомства я понимаю не больше твоего. Но, насколько я знаю, ты должна запросить бабушку, получила ли она твою посылку, и если нет, то переслать ей почтовую квитанцию, чтобы она могла затребовать посылку от почтового ведомства. Не понимаю — зачем ты вообще посылала мамину шубу — ведь она, может быть, тебе скоро понадобится.

Не беспокойся, доченька. Я ни одной минуты не думал отправлять твоё письмо от 6.8. «по инстанциям», и думаю я о тебе, как ты этого заслуживаешь, т. е., как об очень хорошем, честном и думающем человеке. Твоё несколько мрачное настроение меня, конечно, огорчает, но я не могу не признать, что оно оправдано обстоятельствами.

Цитата из Некрасова — прекрасна, и нужно, кроме того, помнить, что «солдат выполняет своё назначение уже одним фактом пребывания его в окопах, даже когда он, по обстоятельствам, не стреляет, не атакует и не берёт крепостей».

Очень тебе благодарен за совет — перечитать Пушкина. Несмотря на полное отсутствие музыкального и поэтического слуха, я, мне кажется, неплохо чувствую язык, слово. «Онегина» я перечитал с большим наслаждением, несмотря на то, что «идеология» и сам герой романа мне совершенно чужды.

Ещё крепче, хотя и грубее, эту же мысль выразил автор «Гулливера»: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки». Ну и что же? Несмотря на кажущуюся смелость и революционность этой мысли, она совершенно бесплодна. В своё время это, может быть, и было оправдано, но сейчас звучит плоско и скучно. Не замечала ли ты, что все «сверхчеловеки», презирающие толпу, в повседневной жизни ничем не отличаются от презираемого ими мещанства? А сам Онегин?

Великий Пушкин тоже не лишён был человеческих слабостей. Возьми его смешную, тщеславную гордость своим знатным происхождением.

После победы над «псами-рыцарями» Александр Невский, этот предшественник Грозного и Петра, крепко закрутил Новгород и стал урезывать его вольность. Новгородцы возмутились и выгнали Невского из города. Великий патриот и святой отправился в Орду и там попросил помощи против своевольных новгородцев. Татары, которым ни разу не удавалось взять Новгород, охотно согласились и дали Невскому войско. Вместе с татарами и во главе своей собственной Переяславской дружины он подступил к стенам города. Там у него были свои сторонники. Боярин Радша (Пушкин) ночью открыл ворота и впустил татар и Невского. Союзники крепко похозяйничали в городе, а сам Невский расправился с организаторами и сторонниками восстания. Невский им всем выкалывал глаза. Пушкин, доказывая своё благородное происхождение, писал:

Как бы ни относиться к ратным подвигам Радши, ссылка Пушкина на этого предка сильно понижает его право «презирать людей». Какие бы ни были люди «вообще», их нужно изучать. Изучать и искать закономерностей их поведения, как в нормальных условиях, когда они выступают как отдельные личности, так и тогда, когда они действуют «толпой». Это, в сущности, и есть предмет истории. Без этого все венцы, в том числе и терновые, совершенно ни к чему. Ну пока, до свидания, дорогая. Хочешь-не хочешь, а я буду тебя долго донимать историей.

Целую тебя крепко-крепко. Твой папа.

9.9.55

Хорошая моя, здравствуй!

Получил твоё письмо от 28.8. ещё два дня назад и, против обыкновения, не засел сразу за ответ, а всё обдумываю его. Но сначала — о домашних делах.

Приеду — поговорим основательно о делах Лауры, а пока, если бы она написала дочке коротенькое письмецо и приложила отдельно ее адрес — я мог бы его переслать с припиской. Всё-таки мой обратный адрес приличнее.

Ты «не совсем согласна» с моей оценкой действий дочки Лауры. Это, думается, потому, что ты, по молодости, склонна подходить ко всем с одним и тем же аршином. Но, будь уверена, что тебя я судил бы значительно строже.

Теперь о твоих ошибках. Главная твоя ошибка — это переоценка возможностей, которые у тебя были, и переоценка результатов, которых, якобы добивались другие. Между тем, тут нужна бухгалтерия особого рода. На эту тему я уже тебе писал и, чтобы не повторяться, и чтобы сэкономить место, больше об этом сейчас не буду.

Читая о твоём «выдвижении» на экзаменах, я вспомнил сцену прощания князя Андрея с отцом в «Войне и мире». Старый князь говорит Андрею, отправляющемуся на войну: «Береги себя, мне будет жаль, если тебя убьют». И добавляет сердито: «Ну, а если будешь слишком беречь себя — мне будет стыдно». Конечно, «метать бисер перед свиньями» не стоило бы, но бывают моменты и положения, когда вступает в силу упомянутая выше «особая бухгалтерия».

Нет, Маёчек, я не думаю, что автор исторического романа или драмы обязан придерживаться исторической точности. Художественное произведение — не история. Сплошь и рядом автор сознательно «исправляет» историю, переносит события и лица из одной эпохи в другую, выдумывает события и положения, которых не было. Помню, Шекспир в одном из своих произведений помещает Чехословакию (Богемию) на берегу моря со всеми вытекающими для героев последствиями. Датского принца Гамлета, вероятно, никогда не существовало, и я думаю, что «Гамлет» остался бы великим произведениям, если бы Шекспир перенёс Данию в Конотопский уезд.

Но ведь и читатель имеет право, читая исторический роман или драму, вспоминать историю. Он имеет право также делать выводы о взглядах автора, об идеях, которые его одушевляли, когда он писал, словом, о духовном мире автора. «Годунова» я читаю с неизменным удовольствием. Хорошо, художественно сделанная штука. Но Пушкин недаром посвятил её Карамзину. Трактовка самого Годунова, событий и других лиц — совершенно карамзинская, т. е., в угоду дому Романовых и самодержавия. Скажешь, что он вынужден был это делать, чтобы иметь возможность писать и пользоваться покровительством двора Николая Первого. Допускаю, но почему же нельзя теперь, когда Николая нет, восстановить историческую истину, которая меня интересует, потому что она тесно связана с настоящим?

Пушкин же был человек, и ничто человеческое ему не было чуждо. А вообще «монолитных» людей в природе не существует. Люди обычно сплетены из самых различных, часто противоречивых качеств. Нет ни абсолютных злодеев, ни идеально добродетельных людей, ни абсолютно умных, ни даже совершенно глупых, где-нибудь и в чём-нибудь они на месте. Ты, мне кажется, совершенно права, когда сравниваешь его с Моцартом (не настоящим Моцартом, его я не знаю, а Моцартом в драме «Моцарт и Сальери»). Гениальный поэт, может быть, ещё более крупный прозаик (в потенции), очень умный человек, умевший так тонко подмечать и карать человеческую глупость, он сам играл очень смешную и жалкую роль при дворе. Не читала ли ты Тынянова «Пушкин» — очень хорошая книга, очень грамотно и честно написанная.

Я имел в виду ответить тебе по всем вопросам, затронутым в твоём письме, но видишь, расползся в мелочах и главного не сказал. Но я пишу часто, и буду тебе писать через пару дней.

Только что получил письмо от мамы. Она, по-моему, высказывает совершенно правильную мысль, что скандальность вашего дела задерживает его пересмотр. Она также пишет, что они с Сусанной усиленно занимаются науками. Молодцы! Читаю прозу Пушкина. Очень хороши «Повести Белкина» и «Станционный смотритель». Но об этом в следующем письме. Целую тебя крепко, приветствую Лауру. Твой упрямый папа.

19.9.55

Дорогая доченька!

Получил письмо от Ирины, Она уже «целых три дня» работает. С утра она учится, а с 5.30 вечера до 12 ночи дежурит медсестрой на фельдшерском пункте завода безалкогольных напитков. Она не забывает упомянуть, что больные, обращаясь к ней, называют её «доктор». Письмо очень бодрое, хотя ей, бедняжке, очень нелегко. Прислала две фотокарточки. На одной — она с молодым человеком, которого она в письме называет скептиком. Из письма моего приятеля В.П. я знаю, что он студент 4-го курса Черновицкого мединститута, микробиолог и, как говорит В.П., собирается не далее следующего года совершить великое открытие в микробиологии. Выражение лица у него, действительно, «скептическое», но неглупое. Хорошее лицо думающего человека. Что же касается его скептицизма, то у хорошего человека это качество — неплохое, и для Иринки полезное. Полагаю, что тебе как старшей сестре это интересно.

Хорошо понимаю твоё отвращение к истории. Я сам раньше за три версты оббегал эту скучную «муру» Тот самый Щедрин, которого «История города Глупова» тебя так утомила (меня — тоже), где-то рассказывает об одном историке, который, примерно (я — по памяти) так излагал свой предмет: «Царь имярек вступил на престол в таком-то году. Он нашёл страну разорённой и опустошённой; но великими трудами, неустанными заботами о государстве и мудрым управлением народом, он привёл её в цветущее состояние, В таком-то году он в бозе почил. Ему наследовал царь имярек. Он нашёл страну разорённой и опустошённой, но великими трудами и т. д. и т. п».

Разве это уж так не современно?

На Лубянке мне попалась История Рима известного историка Моммзена. Меня она так захватила, что, когда я в Джездах встретился со специалистом — профессором истории, я прямо закидал его вопросами: чем объяснить блестящие победы римских армий и завоевание ими почти всего известного тогда мира? Почему эти же римляне были так легко потом разгромлены варварскими германскими племенами? Ответ — римляне переживали тогда период разложения родового строя. А другие народы, например, галлы, германские племена и другие? Они — тоже. Почему же галлы и другие победили Рим, а не наоборот? Ответ: они переживали период разложения родового строя. То же самое я нашёл во всех учебниках истории, которые мне тут попадались. То же разложение родового строя, но разбавленное датами сражений, эксплуатацией, восстаниями и проч. Так ли уж устарел Щедрин?

Я расписался об истории, и даже не остаётся места для поэзии. А жаль, я недавно узнал о религиозных взглядах индусов (конечно, от своего старика, который, кстати сказать, очень плох, доходит). Очень поэтично, куда красивей еврейско-христианско-мусульманской религии. Но об этом — до другого раза.

Письмо мамы, которое я только что получил — далеко не такое бодрое, как Иринки, но тревожится она не о себе, а по поводу задержек с твоим делом. Но, хотя она высказывает совершенно правдоподобные предположения, что неудобно, после того, что сделали с мальчиками, просто разогнать вас по домам, всё же это им придётся сделать. Пахучее дело!

Я даже думаю, что ты, может быть, не дождавшись меня, скоро махнёшь в Караганду. Всё может быть.

А у меня всё по-старому, только ещё скучнее. Слухами тут буквально земля полнится.

Получил письмо от Бориса Отставной полковник, многократный орденоносец, он ютится с семьёй в сыром подвале. Прислал фотографию своей супруги — дама пудов на девять. Всё приглашает в Одессу. Только бы выбраться отсюда, а там будет, куда поехать. Привет твоим друзьям. Жму руку и целую крепко. Папа.

25.9.55

Доченька дорогая!

С неделю назад на меня вдруг напал такой свирепый грипп, с кашлем, насморком и всем прочим, что я только сегодня пришёл в себя. Вот почему я на пару дней пропустил срок тебе писать.

Мама в последнем письме очень хорошо пишет: «Несмотря на все злоключения, не жалею, что живу сейчас, и не прочь прожить ещё 50 лет». Представь, я чувствую совершенно то же самое. Очень интересно жить! Толстенный том переписки Маркса-Энгельса я проглотил, как приключенческий роман — даже выписки делал. История — не только забавная, но очень утешительная наука! Мама ещё пишет о своих занятиях в науках и правильно указывает, что молодому поколению нужно сейчас много больше над собой работать, чем это нужно было нам, когда мы были молоды. Нам было слишком легко. Ведь мы были «победителями», нам не нужно было стараться, приобретать знания, вырабатывать волю, характер. От нас требовалось только быть «на правильной стороне». Впрочем, тут она немного не права. Эта тогдашняя лёгкость нам потом боком выходила, ведь чего греха таить, и мы несём тяжёлую ответственность за то, что потом произошло.

Жестокий насморк не помешал мне вчера пойти в кино. Давали «Княжну Мэри», якобы по Лермонтову. Советую посмотреть, если у вас её показывать будут. Лермонтова там мало — просто несколько пошловатая подделка с пением и танцами.

Даже в ранней юности, когда я ещё очень увлекался демоническими героями, Печорин производил на меня отталкивающее впечатление. Ты в своем письме, конечно, правильно подчёркиваешь смягчающие его вину обстоятельства — стремление к активной деятельности при отсутствии поля приложения своих сил и проч. Но сколько я за 7 лет насмотрелся этих демонических фигур, преимущественно среди бригадиров и прочих придурков. И ты бы послушала эти восторженные взвизгивания девиц и довольные смешки молодых людей в зале. Нет — Печорины — ещё далеко не прошлое. Но я боюсь, что ты когда-нибудь потеряешь терпение и рассердишься на меня серьёзно за мои еретические взгляды.

Ещё несколько человек получили разрешение отсюда вернуться домой. Один из них прибыл вместе со мною и тогда же начал хлопотать, когда и я. Но он, кажется, подходит под Указ. Так или иначе, скоро и мой черёд подойдёт. Прямо терпения не хватает ждать.

Напиши мне, пожалуйста, что ты сейчас читаешь и чем интересуешься. Я весь ушёл в историю, но тебя она не интересует. Как жаль, я об этом мог бы писать и писать.

Если ты переписываешься со Стеллой, передай ей мой привет. Приветствуй также Лауру. Как у неё дела с дочкой? Я уже писал тебе, что мне кажется, письмо отсюда, возможно, скорее бы дошло. Что если бы она написала? Я бы переслал, и, если нужно, написал бы от себя несколько слов.

Целую тебя крепко и жажду тебя видеть. Твой папа.

1.10.55.

Здравствуй, доченька!

Получил твоё письмо от 14.IX. Ты совершенно права: больше ждали, подождём ещё немного. Свидание наше состоится и, наверное, скоро. Каждую почти неделю из нашего дома уезжают люди. Сегодня отправилась партия, и один из них прибыл сюда вместе со мною. Я, вероятно, один из ближайших на очереди. И даже лучше, если немного позже — больше шансов, что условия будут более благоприятными. И тогда ты воочию убедишься, какой у тебя папаша богатырь, а вовсе не утиль, как ты, видимо, думаешь.

А пока наша переписка тоже служит этому свиданию. Нужно обговорить всё менее важное и спорное, чтобы при встрече осталось самое важное. Очень рад, что ты, наконец, обзавелась ватным одеялом — я тут, как буржуй, летом и зимой под ватным сплю.

Твоя подруга-украинка, видимо, очень хорошая девушка, и Франко тоже был очень хороший человек и, помнится, хороший писатель. Сожалею, что тут всё еще нет его произведений, но я помню, какое сильное впечатление произвели его рассказы на меня в детстве, и сейчас, 50 с лишним лет спустя, я помню его тюремные рассказы, особенно один, где еврейский мальчик, подстреленный часовым за то, что взобрался на подоконник, умирая, просит: «Света, больше света». Очень хорошо, что Франко по поводу «роковин» Шевченко говорил так, как ты пишешь, но, тем не менее, «Гайдамаки» всё-таки самое значительное произведение Шевченко и самое для него характерное.

Семейное сходство между нами видно не только в форме твоего носа — мне так же противны подвиги всех и всяческих мясников, во имя чего бы они ни действовали. Кстати, Кулиш, видный украинский деятель, тогда же, в 1846 г., советовал Шевченко сократить и переделать «Гайдамаков», и его раздражало торжество мясников и кровавая бойня. И всё-таки, Шевченко, действительно, был великим поэтом украинского народа в неизмеримо большей степени, чем Пушкин — русского. Я не знаю во всей русской литературе 19-го, по крайней мере, века писателя, который имел бы большее право на звание поэта своего народа, чем Шевченко, даже Некрасов, который идейно, конечно, много выше, даже Толстой и Кольцов.

Но, конечно, украинские интеллигенты, которые сейчас, в. середине 20-го столетия, ищут в нём практическое руководство к действию, просто доказывают, что они не тем местом думают.

Нет, Маёчек, я не беспокоюсь, что ты можешь стать сектанткой. Я этого, правду сказать, и раньше не боялся — для этого ты слишком думающий и честный человек. Дело вовсе не в мщении. Мщение кому? Трагедия именно в том и состоит, что нет конкретных виновников, и никакое мщение не может что-либо изменить, в особенности, в совершённом. Стиснуть зубы и продолжать драку, вот в чём единственно достойный ответ честного человека. А что можно взять у Христа? Любить всех — это не любить никого. Ненависть и любовь — это не противоположности, а только разные стороны одного и того же чувства. Если тебе твой возлюбленный скажет, что он тебя любит потому, что Бог велел всех любить, и что он также любит и твою кухарку, и милиционера и всех прочих, то ты не сильно возрадуешься, я думаю. А теперь о жалости и о жалости к народу. Нужно ли это? Декабристы жалели мужика, потому что они были господами и стояли выше его. Русские интеллигенты — революционеры и народники — тоже жалели мужика, и по той же причине. Но Шевченко не жалел. Он был частью своего народа, его певцом. Зачем ему было перед самим собою в лепешку расшибаться? На протяжении всей истории мужик был и остаётся основой общества. Страдает, нищает мужик — гибнет общество, государство. Рим завоевал весь известный тогда мир, но при этим он разорил своего мужика — и Рим погиб. Разве такому богатырю нужна жалость? Это все равно, что жениться из жалости. Мы — часть народа, конечно, не украинского только, или русского, еврейского или другого. Кого же жалеть?

За семь последних лет у меня, да наверное, и у тебя, накопилось достаточно горечи. Но, преимущественно, не из-за мужика, а из-за недоучек-интеллигентов. Не нужно шоколадных мужиков — их нет, и не надо. Рабство отвратительно, конечно, с обеих сторон — и со стороны рабовладельцев, и со стороны рабов. Рабство создаёт также «гайдамацкие» подвиги.

Но я опять заговорился, придётся отложить.

Целую тебя крепко и жму руку Лауре и прочим. Папа.

3.10.55

Доченька, поздравляю тебя с днём рождения!

Не сердись, милая, пересчитал свои капиталы и прямо ужаснулся своему богатству. Перевёл тебе 100 рублей, чтобы ты могла поесть вкусного и угостить своих подруг. Я тоже отмечу этот день со своими товарищами и выпью за нашу скорую встречу в кругу близких и друзей. Не обращай внимания на гнусную действительность — она миф, её даже нет. Так, просто скверный сон. Верь, мы ещё повоюем! Целую тебя крепко, крепко и желаю много, много, счастливых праздников.

Твой любящий папа.

9.10.55

Здравствуй, милая доченька!

Ещё раз поздравляю тебя с днём рождения! Надеюсь, что тебе удалось как-нибудь отметить этот день (получила ли ты ассигнованные на это 100 рублей?). Что касается меня, ты можешь быть уверенной, что 20 октября я вместе со своими друзьями крепко выпью за именинницу.

Только что получил письмо мамы от 24.9. Оно полно надежд на наше общее скорое свидание. Кстати, она сообщает, что по сведениям из Москвы, твоё дело продвигается — обещали решение на днях. Мне трудно судить, насколько эти надежды обоснованы — живу на отлёте, вдали от источников «внутренней информации». Но даже в мою тихую обитель проникают обнадёживающие слухи о предстоящих переменах. Перемены же вообще я считаю вполне вероятными, если даже не столь радикальными, как надеется мама. Наше положение тесно связано с «текущим моментом», а он весьма запутанный и сложный. Несомненно, мы живём в очень интересное время, но, как утверждает один мой приятель, «в интересные времена бывает очень скучно жить». Вот тебе и диалектика!

Что бы я стал делать, если бы я был моложе? Я, думается, навалился бы на приобретение знаний, на подготовку к предстоящей жизненной борьбе. Но я не молод и, кроме того, я всю жизнь и всегда увлекался не тем, что мне практически бывало нужным. Так и теперь. Мой приятель-историк познакомил меня с религиозными воззрениями индусов, и я загорелся интересом к этому незлободневному вопросу.

Буддисты также утверждают тройственность Бога. Они верят в переселение душ. После смерти человека его душа поступает в распоряжение Шивы — бога справедливости и правосудия. Если она в течение истёкшей земной жизни вела себя «по-людски», то следующий цикл она совершает опять в человеческом образе. Если же она вела себя «по-свински» и этим доказала, что она ещё не доросла до уровня, достойного человека, то она переходит в тело свиньи, волка, змеи и т. д., в зависимости от её поведения в жизни. Но решение Шивы — не окончательное. Над ним высшая инстанция — Вишну, бог любви и милосердия. Вишну учитывает и раскаяние, и человеческую слабость и даёт душе возможность исправиться в следующей земной жизни. Над Шивой и Вишну находится собственно Бог — Брама. Он — бог света, творец мира и всего живущего. Выполнив эту трудную работу, он навеки погрузился в состояние вечного блаженства — нирвану.

Верующие строят ему великолепные храмы, возносят хвалу, но совершенно бескорыстно, не ожидая за это никакого воздаяния — Брама не занимается земными делами. Будда — не Бог, он учитель жизни и ходатай по делам человеческим перед богами справедливости и милосердия.

Никакого Страшного суда, истребления неверующих или инаковерующих, — не предусматривается. Ада и рая — тоже. Предполагается, что души человеческие, совершая свои бесконечные переселения, будут постепенно и постоянно совершенствоваться, пока они, подобно богу, не достигнут вечного покоя — блаженства нирваны. Это основа буддизма. Кроме этого, существует ещё много пережитков древнейших верований и много более или менее глупых и диких суеверий, в зависимости от культурного уровня верующих.

Я ещё подожду принимать буддийскую веру, но мне она кажется несравненно более поэтичной и разумной, чем единобожие. Любой из этих богов куда симпатичней жестокого, деспотичного и раздражительного еврейско-христианского и мусульманского Бога. А эта религия возникла годов на 3–4 тысячи раньше нашей эры. Верь после этого в прогресс человечества. Но я не буду больше об этом, не то подумаешь, что я это — в порядке антирелигиозной пропаганды.

В ответ на мое письмо на восьми страницах (история европейских народов), Иринка прислала открытку и обещание большого письма. Опять написал ей на восьми страницах на ту же тему. Добьюсь установления регулярной переписки.

Мне тут встретилось ещё одно очень поэтическое произведение. Это рассказ Куприна, о котором я хотел с тобою поговорить. Но я не хочу злоупотреблять терпением третьего читающего. До следующего раза.

Будь здорова, доченька, и до скорой встречи. Целую тебя крепко. Твой папа

14.10.55

Доченька!

Получил твоё письмо от 22.9. Чтобы опять не забыть, подтверждаю сразу, что уже давно получил от тебя штук 15 почтовых марок. Я всё забывал упомянуть об этом. Когда у меня выйдут запасы готовых конвертов, я эти марки использую.

Боюсь, что ты придаёшь чрезмерно важное значение случаю с медалями. Медаль «За победу над Германией» у меня точно была, но «За оборону Заполярья» — не было. Этот случай только доказывает, что в соответствующих инстанциях изменились некоторые порядки, и что служаки из Главсевморпути меньше трясутся от страха. Это — тоже немало, но не то, что ты думаешь. Вдобавок, я никому ни разу не писал, а это, по-видимому, непременное условие. Но всё это меня очень мало беспокоит. Всё равно — всё к лучшему.

Я уже писал маме и просил её беречь свои нервы. Все эти ожидания со дня на день «торжества справедливости» треплют нервы и подрывают здоровье. Всё дело в «текущем моменте», а он — ох, как запутан! Когда я пишу эти слова, радио передаёт содержание передовой «Правды» по поводу скверного поведения иранского правительства, и это тоже имеет прямое отношение к нам и к нашему положению. И, вероятно, не это одно. Поживём-увидим, а пока, блажен, кто умеет ждать, по возможности, не теряя времени.

Ты очень умненько заметила, что «кто разочаровывается в людях и презирает людей, тот прежде всего презирает в себе те же качества и в себе разочаровывается». И в этом вся суть! Но, нужно признаться, что к себе мы склонны относиться значительно снисходительнее, чем к другим.

Тебе, доченька, крепко не повезло. Я был много счастливее твоего — я в жизни встречал очень мало действительно плохих людей. Один, по-моему, очень умный человек выразился так: «плохих людей нет, есть только очень глупые и очень трусливые люди». Тут есть, может быть, преувеличение, но есть и довольно увесистое зерно истины.

Человечество существует уже около миллиона лет. За это время оно накопило много знаний и много полезного опыта, и продолжает его накапливать, становясь всё мудрее. Но каждый человек в отдельности живёт не миллион, а всего около полусотни лет, и должен начинать с самого начала. Современный человек ни на один грош не умнее и, значит, не лучше своего собрата времён Сократа и, может быть, даже глупее. Доведённое до крайности разделение труда не содействует развитию умственных и нравственных качеств человека. В этом противоречии между коллективной мудростью человечества и индивидуальной ограниченностью людей — может быть, основная трагедия современности. Но всё ли тут трагедия?

На днях мне попался рассказ Куприна «Тост». Это — фантазия о счастливом будущем. В 2906 году на торжественной встрече Нового года один из инженеров электромагнитной ассоциации «Всемирно-анархического союза свободных людей» произносит речь. Он прочёл книжку, которая его сильно потрясла: «История революций ХХ столетия». Собрание происходит на Северном полюсе. Как водится, много места в рассказе уделено замечательным техническим достижениям и, конечно, все присутствующие очень красивы и одеты в прекрасные одежды будущего.

Оратор рассказывает потрясённым слушателям об ужасах прошлого и потом переходит к рассказу о бесстрашных людях, которые в тогдашних условиях жертвовали своей жизнью и свободой в борьбе за свободу. Все молча выпивают бокал за безвестных борцов, «которые добровольно отрекались от радостей жизни, кроме одной — умереть за свободную жизнь человечества». Но женщина необычайной красоты, сидевшая рядом с оратором, вдруг прижалась головой к его груди и беззвучно заплакала. И на вопрос его о причине слез, она ответила едва слышно:

«А всё-таки… как бы я хотела жить в то время…с ними…с ними».

Тут я, к сожалению, должен остановиться и отложить дальнейшее до следующего письма. Целую тебя, дорогая, и надеюсь на скорую встречу. Привет близким. Папа.

21.10.55

Здравствуй, доченька!

Вчера вечером отпраздновал день твоего рождения. Несмотря на скромную обстановку, праздник прошёл, как выражаются сейчас в газетах, «в духе дружбы, сердечности и взаимного понимания». Твою фотокарточку (последнюю) мы поставили на видном месте и, выпивая за твоё здоровье, обращались к ней. Приветствовали тебя так усердно, что у меня сегодня еще голова немного трещит.

Следующий твой день рождения, я думаю, мы отпразднуем всей семьёй, вместе, и в более весёлой обстановке. Несмотря на все колебания и зигзаги, у нас, как говаривал, хотя и не очень грамотно, но с большим чувством, мой начальник по Профинтерну, «динамика вперёд, а не взад». Но колебания, по-видимому, ещё будут.

Моего приятеля В.П., о котором упоминает Ирина в письме к тебе, ты не могла знать — мы с ним близко сошлись в Джезказгане. Теперь он в Москве или под Москвой. Он доктор биологических наук, учёный с мировым именем в своей области. И при всём этом — прекрасный человек, К сожалению, ему сейчас довольно туго приходится материально, иначе я был бы более спокоен за Иринку.

Надо сказать, что мне вообще везло на хороших людей «за эти годы». Может быть, это отчасти объясняется одним моим крупным недостатком — равнодушием к конкретным людям при повышенном интересе к человеку вообще, отвлечённому человеку. Это — крупный недостаток, но благодаря ему у меня требовательность к людям меньшая, и меньше и поводов к разочарованию. От людей я требую только «значительности». Меня очень обрадовало, что хотя бы в одном пункте наши литературные вкусы совершенно совпадают. Я тоже очень люблю Голсуорси. Сейчас я перечитываю его роман «Человек-собственник» (на английском языке). Это не самое его лучшее произведение и не самое для него типичное. Оно было издано в 1906 году, а через 20 лет вышли остальные книги «Саги о Форсайтах». В период издания «Собственника» он писал: «Мною руководит ненависть к форсайтизму». В книге он всё время полемизирует со своими героями, шаржирует их и ругает. Сомс Форсайт, собственник, — прямо отвратителен. За 20 лет отношение Голсуорси к своим героям значительно изменилось, в особенности, к Сомсу. Из чёрного злодея он постепенно превратился в положительного героя и даже очень симпатичного человека. Но даже в этой первой книге Саги, несмотря на откровенно отрицательное отношение автора к героям, они производят какое-то двойственное впечатление. Цель их жизни — зарабатывать деньги, и это вызывает отвращение, но они сами очень значительны (не все, конечно) и как-то симпатичны, человечны.

Для любой цели в жизни нужны значительные люди. Это и нам нужно.

Если ты Михайловского читала только ту книгу, которая оставалась после того, как милые соседи растащили остальное, то это очень жаль. В этой книге, помнится, — только литературные заметки и отзывы об авторах, которые сейчас не представляют больше интереса. Как жаль, что тебе не встречались его основные работы. Они сейчас неожиданно приобретают актуальное значение.

Как видишь, твои марки пошли в ход. Я использую их и для писем к тебе, и к остальным моим корреспондентам. Жаль только, что мама стала что-то реже писать. У неё уборочная, и, вероятно, она сильно устает.

Я надеюсь, что ты будешь больше беречь свои силы и нервы. Пригодится. Целую тебя крепко, и до скорого свидания. Жму руки твоим друзьям. Твой папа.

[Без даты]

Дорогая доченька!

Я уже привык каждые 5–6 дней с тобою беседовать, и хотя с новостями у меня весьма негусто, сажусь тебе писать.

Сегодня ещё шесть человек получили разрешение ехать домой, значит, и мой черёд может наступить скоро. Ужасно надоело ждать!

Получил письмо от мамы. Она, между прочим, сообщает, что они с Сусанной усиленно занимаются, изучают историю философии. Сусанна изучает английский язык и, по словам мамы, делает успехи. Время распределили строго по расписанию: художественной литературе отвели один час, перед сном. Вот отчаянные молодцы!

Старый мой приятель В.П., долгое молчание которого меня сильно беспокоило, неожиданно прислал длинное письмо, посвящение, как обычно, хвалебным отзывам об Ирине. Однако сама Ирина из Москвы ничего не написала. Родственники тоже, написав по письму (Борис — два), замолчали.

У нас тут и раньше было скучновато, а теперь — зеленая тоска. Ветры — свирепейшие, и холодно. Прогулки в поле пришлось оставить. Сидим по комнатам и дуемся в шахматы. Сосед по комнате с утра очень чувствительно, но фальшиво и противным голосом уверяет, что «белой акации гроздья душистые ему не забыть никогда», а я вспоминаю, что на этот же мотив во время гражданской войны и у нас, и у белых были очень популярны бравурные марши: «Смело мы в бой пойдём» и т. д. Верь после этого, что музыка передаёт определённые чувства и даже мысли!

Так как с приличным чтивом тут всё ещё туго, то приходится ограничиваться воспоминаниями о ранее прочитанном. Кстати, помнишь ли ты статьи Михайловского?

Он очень много места и внимания уделял вопросу о различии психического состояния человека-индивидуальности и того же человека как части толпы. В толпе человек легко поддаётся внушению — гипнозу и способен совершать вещи, которые он никогда не совершит в нормальном состоянии. На английском языке, кроме понятия толпы в смысле сборища людей, есть ещё понятие «толпа» в таком именно состоянии внушения, или массового гипноза. Такая толпа называется по-английски mub. Маб линчует негров, совершает погромы и прочие подобные подвиги. Не помню, рассказывал ли я тебе о книжке Хаксли «Славный новый мир». Это утопический роман о будущем обществе. В этом будущем обществе младенцам, укладывая их спать, надевают наушники, и они сквозь сон слышат тихим, нежным голосом повторяемые нравоучительные истины. Это то же внушение, только механическое, и убеждения, таким образом полученные, на всю жизнь застревают в мозгу. Однако, прав ли Хаксли, когда он эту систему массовой штамповки убеждений, производства маб`а, переносит в будущее? В древние времена люди приходили в состояние массового гипноза только изредка, в храмах, под влиянием однообразных заклинаний, молитв и музыки. В цивилизованном мире миллионы людей, одновременно читая одну и ту же газету или слушая радио, подергаются процессу массового внушения и гипноза. Маб перестаёт быть случайным, эпизодическим явлением. Как всё это утешительно!

Перечитываю Тургенева «Накануне». Он всегда был моим любимым писателем. Голсуорси считал его своим учителем. Кстати, читала ли ты Голсуорси «Сага о Форсайтах»? Если нет — прочти — ученик, по-моему, лучше учителя много.

Всю эту философию я развел только потому, что, как я уже сказал, другого материала у меня не было, а разговоры с тобой — потребность.

Будь здорова, дорогая. Целую тебя крепко. Твой папа.

26.10.55

Милая доченька!

Получил твое письмо от 6.10 и немедленно помчался в город снова просить об отпуске для свидания с тобою. На этот раз ответ такой: «получите раньше разрешение на свидание». Одновременно с настоящим письмом посылаю письмо на имя начальника вашего отделения, вложу в конверт одну из твоих марок. Авось твой начальник растрогается и ответит. Тебе тоже, со своей стороны, необходимо подать заявление-просьбу о разрешении свидания. Если получишь положительный ответ — немедленно напиши мне (разборчиво — я предъявлю его своему начальству).

Так как всё — несомненно к лучшему, то всё уладится наилучшим образом.

Вместе с твоим письмом пришло письмо Лауры. Я ей уже ответил, но прошу тебя, со своей стороны, убедить её ничего больше не предпринимать. Надо подождать года два, и Адриана ей сама напишет. Девочка страшно напугана, и настойчивость со стороны Лауры не поможет, а может только повредить делу. Лаура — чужестранка и не понимает, что исключение из комсомола — далеко не то же самое, что никогда в него не вступать. Это может стать началом очень многих и крупных неприятностей. Впрочем, обо всём этом мы ещё поговорим при встрече.

Очень хорошо и правильно, что мы не поджидаем ответов на письма и пишем регулярно. Только так и можно установить настоящую связь. Но я не всегда помню, что именно я писал и в каком письме, и вот — в последнем твоём письме мне некоторые места остались непонятны. Так — ссылка на моих земляков в связи с датой 13.2.1952, и твоя уверенность, что не может случиться, что ты ко мне приедешь раньше, чем я к тебе.

И совершенно непонятно, в какие это тёплые края ты собираешься на полгода — на год? Но и это мы уточним при встрече.

Да, я думаю, что тебе нужно использовать «каникулы» и пополнить свой «багаж». Этим я не хочу сказать, что ты должна заниматься по какой-то программе, как это, по-видимому, делают мама с Сусанной, но продумать всё, что было и постараться всё понять — это необходимо. Для этого каждый может и должен идти своим путём. Нет, например, никакой необходимости обязательно изучать языки, если обстоятельства этому не благоприятствуют. Но как-нибудь уяснить себе смысл происходящего, усвоить коллективный опыт человечества, в одной области больше, в другой — меньше, в зависимости от вкуса и наклонности — это обязательно нужно. Как жаль, например, что тебя совершенно не интересует история — ну, хотя бы история культуры, цивилизации. Этому «обстоятельства», правда, тоже мало благоприятствуют, но, при способности критически читать и мыслить, можно все-таки кое-чего сделать. Кстати, с большой высоты общечеловеческих проблем «мелочи жизни» не так бы лезли в глаза — их легче было бы игнорировать.

Я не проповедую терпимости. Ни к идеям, ни к людям. Терпимость для меня — категория юридическая. Каждый должен иметь право думать и исповедовать, что он хочет. Я знаю, что в истории человечества все попытки ограничить это право приводили только к страданиям, к несчастьям, и надолго задерживали его прогресс. Но это не значит, что можно поставить знак равенства между всеми и любыми идеями и всеми их носителями. Есть что-то глубоко безнравственное в барским безразличии к добру и злу. У Чехова какой-то гимназист, помнится, говорит своему отцу: «И я ничего не знаю, и вы, папаша, ничего не знаете — всё относительно…» Ну, опять зафилософствовался и не успел дописать. Не забудь про заявление. Целую тебя крепко и с нетерпением жду свидания. Твой упрямый папа.

31.10.55

Здравствуй, милая доченька!

Получил одно да другим два твоих письма от 10 и 16 октября. Ты понимаешь, что мрачный тон предыдущего письма меня не мог не огорчить, но я совершенно согласен с тобой, что хроническая бодрость и жизнерадостность — это как-то неловко, пошло. Нам с тобою это и не нужно, и даже несколько унизительно, такая хроническая жизнерадостность хороша, разве, для пищеварения. Но ты сама совершенно точно определила источник своего пессимизма — отсутствие веры в свои силы и, как ты говоришь, отсутствие перспектив. И это и не хорошо, и неверно.

Ты, например, утверждаешь, что «знания, самые глубокие, нам (молодежи) не помогут», но я так же глубоко убеждён, что даже самые скромные, но только настоящие, лично «выстраданные» знания, могут и откроют вам дорогу в жизнь. Но боюсь, что путь, выбранный тобою — через классическую литературу — очень кружный и долгий. Литература — дитя своего времени. Ты, например, пишешь, что тебя отталкивают выражения антисемитизма у Франко. Я вообще не могу спокойно слышать и читать такие выражения. Только евреи имеют право быть антисемитами. Эта гадость оскорбляет не столько евреев, сколько русских, украинских и прочих порядочных людей. А между тем, Франко был на редкость честным и прямо благородным писателем. Он им и остаётся — переменились только времена.

Доченька, трудная это должность — быть папой! Масса условностей в отношениях к детям, которые просто невозможно переступить. Если бы я был только хорошим товарищем, я бы не боялся так залезать тебе сапогами в душу. А папе неудобно, нехорошо.

Мне вспомнился сейчас «Слепой музыкант» Короленко. Кстати, я очень люблю Короленко и могу его с увлечением читать даже сейчас, когда у меня полное отвращение к беллетристике. Так вот — помнишь гневное замечание чудака, бывшего гарибальдийца, слепому племяннику, будущему музыканту? А ведь у того были, пожалуй, основания для пессимизма?

Вчера отправил Ирине очередное увесистое «историческое» письмо. Первоначальной моей задачей было спровоцировать её на ответ и установить с нею постоянную переписку. Результаты пока неплохие — за октябрь получил два больших письма и открытку. Дело это меня самого увлекло. К письмам приходится основательно готовиться, хотя то, что я ей пишу — это не история, а критический разбор некоторых общепринятых мыслей и положений. Тем не менее, я чувствовал, что начинаю выдыхаться — не хватает ни знаний, ни материалов, но добрая душа Фрида Давыдовна прислала мне два тома лекций Ключевского «История России». Замечательная книга! Этот не стреляет непреложными, единственно верными, научными мыслями. И я читаю взасос.

Кстати об антисемитизме. Подбирая материал для писем Иринке, я столкнулся с вопросом о роли евреев и семитов вообще в развитии культуры и цивилизации европейских народов и, в частности, Киевской Руси. Эта роль — громадная! Все народы Европы, пришедшие из степей Средней Азии в полудиком или полу-варварском состоянии, можно разделить на две основные группы: на таких, которые, подобно грекам, а потом и римлянам, вошли в соприкосновение с древними культурными семитическими народами (финикияне, египтяне), и таких, которые по географическим или иным причинам были отдалены от этого влияния. Особенно сильно было влияние евреев, арабов и юдаизированных хазар на Киевскую Русь. Расцвет Киевской Руси прямо совпадает с расцветом Хазарского царства и торговыми отношениями. Падение Хазарского царства и упадок Киевской Руси тесно связаны между собой. Когда русские ушли дальше на Север и была создана Суздальская Русь, то это привело также к упадку их культуры и кончилось разрушением Киева Андреем Боголюбским.

Вот, не умею вовремя закругляться — придется на этом пока кончать. Милая доченька, как я мечтаю повидать тебя и поговорить с тобою устно.

Целую тебя крепко, и до скорого свидания. Папа.

P.S. Напиши, как ты отметила день рождения.

5.11.55

Здравствуй, родная!

Я все еще не могу тебя порадовать хорошей новостью, доченька, тут как-то все замерло — никаких изменений. Но они, по-видимому, будут и, возможно, скоро. Даже задержка с моим отъездом, как я понял из объяснений моего непосредственного начальника, связана с подготовкой крупной отправки. Во всяком случае, шансов на скорую встречу у нас теперь больше, чем раньше: как только я получу положительный ответ на свой запрос из Заярска, мне обещан отпуск.

Сегодня получил письмо от мамы. Из него я понял, что не все мои письма к ней доходят. Жаль, я надеюсь, что с тобой я более счастлив. Впрочем, это уже бывало: получается затор, а потом его прорывает… Мама очень тепло, прямо с восхищением отзывается о Сусанне — славная девочка! В связи с этим мне кажется неоправданным пессимизм, который иногда сквозит в твоих письмах. Помнишь некрасовское (ведь ты любишь стихи): «Нет, не иссякла та природа, не погиб ещё тот край, что выводит из народа столько славных, то и знай». «То и знай», может быть, с разбегу сказано, но «призыв» ваш действительно хороший и он не даёт оснований для пессимизма.

В моей безмятежной жизни хорошая книга — крупное событие. такое событие произошло недавно, когда я получил от Ф.Д. два тома Ключевского «Курс русской истории». Не могу сказать, что я во всем согласен с автором: его конек — географические условия, и он ими сильно злоупотребляет, мне кажется. Но у него нет сознательного богоугодного вранья, и в книге масса ценнейшего материала, позволяющего делать заключения по собственному разумению. А изложение — блестящее.

Меня в последнее время сильно занимает вопрос о государстве и — особенно — его происхождение. Ты, может быть, помнишь, что тема эта служила мне для диссертации в ранней молодости. Скуки ради я стал пересматривать положения моего юношеского труда. Ты, конечно, знаешь, что согласно единственно правильной научной теории, развитие производства, вызывая расслоение общества (первобытного) на классы, заставляет господствующий класс, эксплуататоров, создавать государственную власть, чтобы при ее помощи держать в повиновении эксплуатируемых. Развитие производства и производственные отношения — база, государство и прочее — надстройка. В своей юношеской диссертации, как это мне тогда положено было, я многое отрицал, но это положение и мне казалось незыблемым. Но, готовясь к письмам Ирине, я нигде не находил подтверждения этому закону. Даже напротив — везде и всегда государство, возникая иногда из необходимости защиты общества от кочевников-разбойников и организации регулирования расхода воды для орошения (Египет и другие страны орошаемого земледелия), неизбежно приводило к классовому расслоению, и эксплуататором очень часто являлось само государство.

Описывая историю завоевания днепровских славян норманнами-варягами, Ключевский рассказывает о несложной системе управления русских, т. е., норманнских, князей. «Как только наступал месяц ноябрь, русские князья „со всей Русью“, т. е., с дружиной, выходили из Киева на полюдье (сбор дани). Князья отправлялись в славянские земли древлян, дреговичей, кривичей, северян и прочих славян, плативших дань Руси, и кормились там в течение всей зимы, а в апреле, когда проходил лёд на Днепре, спускались опять к Киеву. В июне они, нагрузив лодки собранной данью, направлялись по Днепру к морю в Константинополь. К собранным товарам прибавлялась „челядь“ (захваченные дружиной пленные-рабы). Главными торговцами были киевское правительство — князь и его „мужи“-бояре. Данью князь делился со своей дружиной, которая ему служила орудием управления». Я несколько сократил выписку, а то бы не уложился. Среди этих первых купцов совершенно не встречается славянских имен. Кто тут базис, и кто надстройка?

И, как видишь, идея национализации внешней торговли — не новая. Ну, не сердись, что я тебя занимаю этой «историей». Будь здорова, милая, и выше подбородок.

Твой, любящий тебя и всех твоих близких папа.

16.11.55

Здравствуй, доченька!

Получил твоё первое письмо от 1.10 (наверное, 1.11.) и одновременно письмо Лауры от 311.10. На первое письмо я ей давно ответил. План ее мне кажется разумным, и я постараюсь следовать её советам, однако, спешить, по-моему, не следует — надо дать девочке немного успокоиться, тем более, что сама Лаура будет некоторое время отсутствовать. Да, ты совершенно права: передача запроса прокурору — необычное явление, и роль этого прокурора кажется мне странной, но именно поэтому не надо спешить, пусть и он успокоится, если он в этом деле больше чем по службе старается. Я постараюсь тщательно обдумать своё первое обращение к Адриане, так как от него многое зависит. А пока желаю Лауре хороших результатов от её поездки и с большим сочувствием жму её руку.

С нетерпением буду ждать письма Гали: «друзья моих друзей — мои друзья», и в данном случае даже много больше. К Сусанне я отношусь, как к своей дочке (надеюсь, ты не ревнуешь) и радуюсь, что не я один так чувствую. На днях к одному моему здешнему приятелю приехала его дочка. Она только что закончила 18-летний «курс наук» и, как водится, папаша устроил в её честь праздник. Я был очень тронут, когда он предложил первый тост «за милую дочку Александра Петровича и за всех оставшихся». Он сам — ветеран этих наук — 23 года «учился». Нет, доченька, я не чувствую себя отчуждённым среди окружающих. И тебе не советую.

Как хорошо, что у нас завязалась переписка на отвлеченные, философские темы. Упомянутый выше приятель рассказывал мне, как он во время перерыва в учебе, по пути домой, узнал тогдашний адрес своей дочки, где-то под Мариинском. Он прошагал 90 километров пешком и получил трёхчасовое свидание. Дочка удивлялась его бороде, он рассказывал ей какие-то глупые дорожные приключения, и они не заметили, как прошли эти 3 часа, не успев ничего важного сказать друг другу. У нас этого не будет, мы обо всём второстепенном договоримся в письмах перед свиданием. Мы — умные!

Теперь о Михайловском. Он ставит вопрос так: человек — самоцель. Он никому ничего не должен. Стремление к личному счастью не просто его безусловное право. В этот смысл его существования. Но в чем заключается это личное счастье? Еда, половая любовь, удобства жизни — это ещё не счастье, по крайней мере, не для всех людей. Он — индивидуальность, и стремится свою индивидуальность проявить, но проявить её может только в общественной деятельности, понимая эту деятельность широко. Какие тут возможны вариации, видно из твоего замечательно глубокого заявления: «В натуре человека жертвовать собой, для этого не надо быть Христом». Верно. И это нисколько не противоречит положению, что он, человек, никому ничего не должен. Но, конечно, это ничего общего не имеет с торгашеско-религиозной установкой: «Чти отца и мать свою, и долговечен будешь на земле», «Блаженны нищие духом, ибо они наследуют царство небесное», или «воссядут одесную отца своего» или как-нибудь иначе получат за рубль — два рубля (надеюсь, ты не думаешь, что я антирелигиозную пропаганду подпущаю — эту ошибку я больше не повторю, не по отношению к тебе).

Каюсь, я совершенно равнодушен к конкретным народам — еврейскому, русскому, украинскому и прочим. Народ для меня — это собирательное имя, противоположность угнетателям всех сортов и званий. Это объект моей «общественной деятельности». Наряду с очень умными замечаниями, ты иногда делаешь и не очень умные: «Беда, когда неуверен, что твоя жертва нужна». Дело не в твоей научной работе и её ценности. Может быть, она была и не очень ценной, но твоя жертва и страдания очень ценны и нужны (см. слова монтаньяра в «Трёх минутах» Л.Украинки). И нужны именно народу.

Не беспокойся о пропавших деньгах. Публика такая, что могла прихватить и их, но квитанцию к маминым часикам мне показывали. Так как меня полностью «раскулачили», то деньги могли попасть не тем, а другим жуликам. Ну и чёрт с ними — ты всё-таки не пропала без них! Шубу и другие вещи я получил и правильно сердился — их было много, и большей частью меня от них в дороге облегчили. Забудем об этом!!

Милая моя! Письма к тебе я имею обыкновение переписывать, иногда не один раз. Но сегодня у меня зверски дрожит рука, и я пишу, вернее, рисую это письмо уже часов пять. Поэтому оно такое путаное получилось. В другой раз постараюсь умнее написать. В другой раз я также коснусь других вопросов, затронутых тобою. Будь здорова, доченька, целую тебя крепко и также крепко жму руку другим своим дочкам. Привет от здешних моих приятелей. Твой папа.

23.11.55

Доченька!

С нетерпением, даже больше обычного, жду твоего очередного письма. По моим расчётам пора уже быть ответу от твоего начальства на просьбу о разрешении свидания. Между тем, с почтой, по-видимому, опять затор — Иринка в этом месяце ничего не прислала, и от мамы тоже давненько ничего нет.

Я тебе уже писал, что у одного здешнего моего приятеля гостит его дочка. Она, между прочим, большая любительница и ценитель стихов. Я дал ей прочесть твои «Сон» и «Родине», и они ей очень понравились. Узнав, что я тщетно ищу по магазинам Блока, чтобы переслать его тебе, она по памяти исписала много страниц стихами Блока, Есенина, Пастернака и других, и теперь я подумываю, как тебе их переслать или привезти с собою. Эта девушка некоторое время прожила вместе с Сусанной и её подружками. Это пополнило мои знания о твоих институтских делах и ходе экзаменов. «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой».

После долгих поисков я достал «Вибрани» Леси Украинки. Искал я их для того, чтобы больше войти в курс интересов и вкусов своих дочек. Каюсь, подобно многим другим, я с некоторым пренебрежением относился к «национальным» литературам. Да и поэзия вообще, как ты знаешь, не по моей части, и поэтому я сначала рассеянно перелистывал эту книгу. Начал я с «Драматичних творiв», потому что о них ты мне писала. Без особого интереса прочёл «Осеннюю сказку», «В катакомбах» и ещё пару других, пока не дошёл до «На полi кровi». Эту штуку я прочёл два раза подряд. Замечательно сильная вещь! Если ты её не читала, настоятельно рекомендую прочесть. Просто непонятно, как она могла остаться незамеченной. Байрон, назло своим самодовольным и благочестивым соотечественникам, опоэтизировал Каина, первого братоубийцу, Гёте — Сатану-Мефистофеля. Сатане вообще повезло в мировой литературе. Но всё это — необычайные характеры, и именно поэтому они малопоучительны в обыденной жизни. Я не помню во всей мировой литературе ни одной попытки уклониться от традиционной евангельской трактовки Иуды, человека, который за тридцать сребреников продал своего учителя и Бога. И только Л.Украинке принадлежит образ этого презренного из презренных, злодея из злодеев, как обыкновенного, даже неплохого человека-«господаря». Он честно трудился над своей нивой и виноградником, полученными от отца, как тысячи других, не лучше и не хуже их. Его увлёк «учитель» и заставил раздать своё имущество нищей «голоте», которую он, как настоящий господарь, глубоко презирал, и самому стать нищим и прислуживать нищим. Он не понял «учителя» и вскоре разочаровался в нём. Остальное ѓже логично вытекало из предыдущего — он хотел снова стать хозяином. Сильная штука и даже очень страшная, но, в то же время, и утешительная: где они, эти настоящие злодеи? Их очень мало по сравнению с общим количеством действительных злодейств, совершаемых во всём мире ежечасно и ежеминутно глупыми или трусливыми людьми, твёрдо знающими, что добро и что — зло.

Мне очень понравилась «Лiсова пiсня», но мне непонятно, как это может нравиться христианам. Ведь все эти лешие, водяные, русалки — это почти полное изложение языческих славянских верований до появления христианства на Руси. Но всё же очень красиво, даже мне доступно.

Прилагаю первую посылку стихов. Получение подтверди, и я пошлю ещё. Хороши они или плохи — не берусь судить, тебе виднее. Прилагаю пока один листок и не переписываю, потому что скоро почта, и я боюсь опоздать.

Сожалею, что в той книге Украинки, которую я читаю, нет «Трёх минут», они меня заинтересовали.

Будь здорова, милая доченька, целую тебя крепко и жму руку другим. Твой папа.

2.12.55

Милая доченька!

Вчера отправил тебе ответ на твоё письмо от 11.11 из Заярска, и сегодня получил первое письмо из Тайшета от 21.11. На всякий случай, немедленно написал заявление начальнику 1-го отделения и опять приложил марку. Я надеюсь, что и твоего письменного сообщения о положительном ответе на твою просьбу будет достаточно, но — на всякий случай.

Увы, недостаток почтительности у тебя, видимо, наследственный, и на моей карьере он тоже отразился. Я и не подумаю упрекать тебя за это. Но надо помнить, что гнев и раздражительность — это далеко не одно и то же. Гнев — великое чувство, а раздражительность — только слабость. Сам я, к сожалению, не крепко разбирался в этих тонкостях, но тебе, на правах родителя, считаю нужным напомнить об этом. Не надо, доченька, размениваться на мелочи. Во всяком случае, ничто не должно помешать нашему свиданию, и меня очень трогает, что ты не забываешь об этом.

К двум предыдущим письмам я прилагал по два листка стихотворений Блока, Есенина и других. Сам я их не читал — не по коню корм. Но, зная твою любовь к поэзии, я старался. И вдруг читаю в твоем последнем письме, что после вторичного чтения Блока, у тебя впечатление «не то». Долго колебался, продолжать ли посылать, и решил всё же посылать: не понравится — выбросишь.

Насчёт поэзии мы как-нибудь договоримся, тем более, что этих стихов у меня не так много. Но ты также пишешь: «Как ни стараюсь, но всё никак не могу почувствовать интереса к Киевской Руси… в этой эпохе не вижу проявления интеллекта, духа». Но ведь ты дальше пишешь, что «вопрос о государстве тебя всегда интересовал». Меня — тоже. Этот вопрос имеет самое близкое отношение к современности, и очень важно решить, является ли государство неизменным следствием развития производительных сил, развития производства, или это более или менее побочный продукт определённых исторических условий, Я глубоко убежден, что в этом вопросе классики определенно «загибают». Впрочем, не только в этом. Что же касается «торговли и грабежей», то они были во все эпохи. Эпоха Возрождения — славная страница в истории человечества, но торговли и грабежа в ней более чем достаточно.

В любви к Короленко я смело могу соревноваться с тобой, он мой любимый писатель. А вот насчёт того, «какое это было интересное время», можно поспорить. Скучное и тяжёлое было время, описанное в «Современнике», и люди тогда были, вероятно, такие же, как сейчас. Это сам Короленко — очень хороший человек, и обладал он замечательной способностью находить и показывать хорошее в людях. И показывать правдиво, без прикрас, но убедительно. И, может быть, ему помогало то, что он хорошо знал историю, в частности, историю русского народа. А знал он это не по классикам — он был их противником.

Кстати, помнишь ли ты рассказ Короленко «Чудная»? Он ведётся от лица конвоира об одной ссыльной. Прекрасный рассказ. Короленко писал героиню с действительно существовавшего лица — его товарища по ссылке в Вологодской губернии. Об этом он рассказывает в «Современнике». Ее фамилия была Улановская. Какое приятное совпадение! У тебя тоже есть немного от боярыни Морозовой.

А историей я тебя ещё долго буду занимать — писать больше не о чём, об остальном при встрече поговорим устно.

Будь здорова, милая. Целую крепко и не дождусь свидания. Привет хорошим людям!

P.S.: Смело пользуйся посылкой матери Иды, давать — большое счастье, может быть, самое большое в жизни, и надо поощрять хорошее в людях.

13.12.55

Здравствуй, доченька!

Лаура явно переоценила мои дипломатические таланты. По ее поручению я написал Адриане пространное письмо. Не упоминая про Лауру, я отрекомендовался другом их общей знакомой Ольги Мартовны, которую я встретил проездом в Таллине и которая просила меня сообщить ей все, что я сумею узнать о судьбе Адрианы. В письме я затронул ряд общих вопросов: о пользе просвещения вообще, о выборе профессии, о сравнительных преимуществах медицины и т п., стараясь возбудить в ней интерес и вызвать на переписку. Сегодня получил её ответ — всего несколько строчек, очень настороженных и подозрительных. Она удивляется, что я не послал ей прямо адреса Ольги Мартовны (которого Лаура тоже не знает), и подозрительно допытывается, откуда я узнал её адрес. Ума не приложу, как действовать дальше. Не плюнуть ли на дипломатию и не написать ли ей прямо, в чем дело?

Получил очень хорошее письмо от Ирины вместе с её фотокарточкой. Настоящая библейская красавица. Она пишет, что долго колебалась, посылать ли мне эту карточку, так как считает её неудачной. Я думал (и сейчас думаю), что она кокетничает, но моя здешняя приятельница, побывавшая летом в Москве и видевшая ее, уверяет, что оригинал, действительно, много лучше фотографии. Вот, какие у меня красавицы-дочки!

Мама пишет, что они с Сусанной живут в постоянном страхе разлуки и даже собираются воевать за свое право на совместную жизнь.

В своём последнем письме ты упоминаешь о психическом состоянии некоторых своих сожительниц. У меня тут в этом отношении дела обстоят не лучше, а пожалуй, много хуже — мои сожители все — старики и старухи с большим стажем сильных переживаний в недалеком прошлом.

Вчера у моего приятеля, врача-психиатра, были гости, его товарищи по прошлой совместной жизни. Они только сейчас, как говорится, получили возможность приобщиться к трудовой жизни народа. Один из них меня заинтересовал. У нас оказались общие знакомые, и мы разговорились. 20 лет назад он занимал высокие посты и «руководил». Против обыкновения, он не только не дурак и остроумный, интересный собеседник, но и очень образованный человек, интересуется философией, высшей математикой и физикой, текущую историю знает, т.с., из первых рук. Я был несколько удивлён, когда по ходу разговора узнал, что он католик по убеждениям (по национальности он еврей). Не просто христианин, а именно католик! После его ухода мой приятель-врач сообщил мне, что это — его бывший пациент, психически ненормальный человек, продолжающий быстро деградировать. Это пострашнее коротких буйных припадков. И это далеко не единственный случай. Вот такие факты подвергают большому испытанию мои христианские чувства.

По-прежнему интересуюсь историей. Я не совсем уверен, что знание прошлого действительно, по аналогии, помогает делать выводы о настоящем. Но нет сомнения, что близкое знакомство с настоящим проливает свет на многое, что казалось тёмным и непонятным в прошлом. А текущую историю я сейчас имею возможность получать из первых рук — со слов участников. Эх, доченька, если бы ты послушала то, чего я наслушался, то твоё отвращение к древней истории — «торговля и грабежи» — значительно уменьшилось бы.

С нетерпением жду твоего очередного письма и надеюсь на положительный ответ твоего начальства.

Будь здорова, милая. Крепко целую тебя и жму руку твоим подружкам. Твой папа.

18.12.55

Здравствуй, доченька милая!

Получил почти одновременно два твоих письма — от 29.11 и 2.12 и, кроме того, видовую открытку. Разрешения на свидание я ещё пока не получал, но, узнав из твоего письма, что твой начальник благословил нашу встречу, я немедленно помчался в город просить отпуск. Вчерашний день я потерял зря — надо было начинать здесь, на месте, у своего коменданта. Сегодня воскресенье, выходной день, и продолжать дело можно будет только завтра.

Буду торопиться, так как Иринка сообщила, что она была в прокуратуре и там ей сказали, что тебя и других скоро вызовут в Москву. Как скоро — это неизвестно, но, вероятно, в течение ближайших трёх месяцев. Иринка, конечно, со слов знающих людей, говорит, что это очень хорошо. Впрочем, она тебе наверное сама напишет подробно об этом. Прав бессмертный Панглос…

Меня очень заинтересовало твоё наблюдение, что украинцы относятся к евреям не так, как русские интеллигентские антисемиты. Наблюдение дельное, но я думаю, что ты ошибаешься в оценке его корней у русских интеллигентов. Антисемитизм не имеет никаких исторических корней ни в русском народе, ни в его интеллигенции. Это просто выражение морального, да и физического бессилия. Он все объясняет и все оправдывает и, прежде всего, свое собственное ничтожество. Словом — это религия побежденных и признавших свое поражение.

Велика сила затверженных с молодости убеждений, симпатий и антипатий. Во время гражданской войны я относился с отвращением к украинскому движению. Оно казалось мне совершенно ненужной и досадной помехой в серьезной политической борьбе между старым и чем-то новым, идущим ему на смену.

И вот, давно все изменилось, И фронт — не тот, и проходит он не там, где он проходил почти сорок лет назад, но отношение к людям и течениям механически остаётся прежним. И это нужно пересмотреть — хорошие среди них хлопцы встречаются!

Я не знаю, относится ли отмеченное тобою отношение украинцев к евреям ко всем украинцам. Я даже думаю, что разочаровавшиеся, морально побежденные украинцы ничем не сличаются от русских, но кроме этого мусора, есть и здоровое ядро, и оно заслуживает такого же уважения, с каким старые революционеры относились, например, к борющейся Польше в прошлом столетии. Герцен, Бакунин никак не были националистами, но горой стояли за Польшу, «за нашу и вашу свободу».

Я очень рад, что ты, по-видимому, легко сходишься с хорошими людьми. Очень хотелось бы посмотреть на твою Нюсю и ещё больше — поболтать с нею.

Кстати о затверженных и общепризнанных истинах. Я с детства знал, что евреи — способный, умный и даже исключительно талантливый народ. «Еврейская голова» — это я слышал с самого детства и так же механически усвоил. Но, Боже мой, такого процента тупиц и ограниченных людей, какой я за последние годы встречал среди моих сожителей евреев, я нигде, никогда среди других народов не встречал. Только ты, пожалуйста, не думай, что я ударился в антисемитизм! Просто этот народ тут представлен, в большинстве случаев, государственными чиновниками, а чиновники народ тупой.

Доченька, я очень прошу тебя сообщить мне скоренько, на чём основана твоя уверенность в судьбе Жени и других. Сообщи также, получил ли Владя-Владлен такую же отметку на экзаменах, как Женя. Мне это очень нужно для справок, которые я тут навожу.

Целую тебя крепко, и до скорого свидания! Твои друзья — мои друзья! Твой папа.

26.12.55

Доченька!

Пишу на всякий случай — Иринка сообщает, что ты, вероятно, уже к 1-му января будешь в Москве.

Заявление об отпуске на свидание с тобой я подал. С нетерпением жду ответа и боюсь, что он может прийти раньше, чем я узнаю точно, куда ты переехала или переезжаешь.

Если ты ещё на старом месте, то помни, что ты можешь писать с дороги и что в Москве ты можешь просить разрешения на свидание с Иринкой.

Разрешения твоего начальника не поступило, и это убеждает, что ты действительно переезжаешь.

Ну, ни пуху ни пера. Помни, что все жаждут тебя увидеть на воле, и есть все основания думать, что «мёртвые воскреснут». Целую крепко и жду ответа. Папа.

14.3.56

Хорошая моя доченька!

Иринушка и её милые друзья переслали мне твоё письмецо. Они удивительно славные, и ты не должна сердиться за излишества в их доброте. Конечно, им самим нелегко живётся, и они и так уже много сделали и продолжают делать для нас, но, может быть, величайшая радость, доступная человеку — это радость добра — не брать, а давать. Не надо мешать людям быть хорошими — это качество не чрезмерно распространённое.

С интересом прочёл описание твоей «роскошной жизни». Это уже, как ты знаешь, нечто реально новое и, возвращаясь к нашим старым философским спорам, в какой-то степени является и твоей заслугой.

Ты права, у меня сильно слюнки текли, когда я читал о хороших книгах, которые тебе попадаются — в Тихоновском доме инвалидов не густо насчёт хороших книг. Но бывают случайности. Сейчас я читаю толстенный том материалов «Восстание декабристов». Меня не очень интересуют детали: подробности заговора, восстание и прочее — это «дела давно минувших дней». Не очень умно и не очень даже героично вели себя «герои декабря». Но какой поразительный эффект этого неудачного восстания! Это снова возвращает к роли фантазёров и «непрактичных» людей в истории человечества.

Мама сообщила мне, что ты хотела, чтобы я написал Нюсе. Я перечитал все твои письма, но нигде не нашёл её фамилии. Как же писать без фамилии? Если успеешь, сообщи, и я немедленно отпишу ей. Бедная девочка!

Получил письмо от Лауры. Она теперь уже совершенно вольная птица (в пределах Томской области), но Адрианочка осталась твёрдой до конца и, несмотря на уговоры подруг и даже директора училища, отказалась с ней разговаривать.

Мы с мамой обмениваемся размышлениями о тебе и твоих перспективах на будущее. Они нам кажутся неплохими.

Размеры этого письма рассчитаны на то, что оно пойдёт вместе с письмом Иринке. Будь здорова, моя хорошая. Целую тебя крепко, крепко. Верю, что ты не теряешь бодрости. До свидания. Папа.

Последние два письма отца мне в тюрьму я получила при освобождении нераспечатанными, как полагалось вольному человеку, но они затерялись во время наших дальнейших скитаний по чужим, хотя и дружественным домам, до получения своего жилья.

 

Из писем отца маме

Переписка родителей была особенно оживлённой в разгар либерализации — с середины 1955 и до апреля 1956 — кануна освобождения.

17.7.55

Здравствуй, родная моя!

Наконец-то прибыло авио-письмо Ирины, которое она писала, сидя у тебя. Теперь я с ещё большим нетерпением буду ждать твоих впечатлений о ней. Какая она получилась без нас? Она для меня совершенно неясна.

Если не считать моего нетерпения скорее увидеть тебя и дочек, я живу тут весьма неплохо. Гуляю, читаю и беседую с интересными людьми. Я уже писал тебе о встрече с одним «бывшим». На днях, во время прогулки в поле, у нас разговор как-то перешёл на такую, казалось бы, отвлечённую тему, как история Киевской Руси. Я и сейчас ещё не могу прийти в себя от этой лекции-разговора. Ну, решительно камня на камне не оставил он от моих представлений в этой части. Даже относительно фактической стороны дела. Совершенно новая картина. Норманны-варяги пришли не с севера, а с юга. Киев — матерь русских городов — первоначально — пограничная торговая фактория еврейско-хазарского царства. Даже Днепр — не Днепр, а легендарная река Самбатион. И так — обо всём. Поляне — не жители Приднепровья. Само название говорит о том, что это были жители полей, степей, которых тогда не было на среднем течении Днепра. Местность эта была покрыта густыми лесами и болотами.

Даже религия славян была не такая, какую описали Карамзин и проч. Перун — не славянский бог, а бог мореходов-варягов. Даже «вещий» Олег погиб не так, как это описано Пушкиным. Погиб он на одном из островов Каспийского моря. И вовсе он не собирался «отмстить неразумным хазарам», а во время похода по ограблению персидских берегов, и по найму тех же еврейско-хазарских царей.

Я знаю — ты, наверное, сердишься, что я заполняю письмо такими пустяками. Я и сам не мог бы указать, почему меня всё это так волнует. Но я чувствую, что всё это близко касается и меня, и всех нас. Какая тут связь — мне ещё неясно, но связь есть. Ну ладно, оставлю это пока.

Чувствую, что у тебя создалось неправильное представление, что мне не понравилась твоя карточка. Это неверное представление.

Не пиши загадками. Почему тебе не понравилось письмо Майи? Разница между молодёжью моего и отчасти твоего поколения и Майей с её друзьями заключается в том, что нам не нужно было так много знать. Все противоречия и разногласия были далеко впереди. Им же нужно знать неизмеримо больше, а знают они ещё меньше нашего. Вот почему меня угнетает увлечение Майи поэзией. Ей нужно учиться и учиться. Но об этом я сам ей лучше в другой раз напишу. Горячий привет Сусанне и проч. Целую и жду твоего ответа. Алёша.

22.7.55

Дорогая моя, здравствуй!

Вот уже с неделю, как я получил отчётное письмо Ирины, написанное у тебя, и с тех пор ещё с большим нетерпением жду твоего письма о ней. Что она из себя представляет? Конечно, я и сам это увижу при встрече, но когда эта встреча состоится — один Бог знает. Москва — «как рыба об лёд».

Между тем, я стал испытывать настоящий кризис материала для переписки с тобою. Не писать же тебе о погоде и нашем меню.

Несмотря на то, что нас тут — свыше трёхсот человек, и продолжают пребывать новые люди, я вращаюсь в очень ограниченном кругу. И всё это — обломки, бывшие люди. Очень грустно наблюдать у некоторых из них постепенное умирание, возвращение к идеям и формам не молодости, а раннего детства. Я с нетерпением жду приезда моей парижской приятельницы, о которой я тебе уже писал. В связи с общим «похолоданием» задержался и её приезд. Очень будет интересно посмотреть, много ли и что именно она сохранила из прошлого. Она еврейка, а евреи много «консервативнее» других. Одна из здешних жительниц — девица 72-х лет — очень бойкая, живая старушка. И хотя она в жизни запросто встречалась и разговаривала со многими историческими людьми, её собственные взгляды поразительно мелки и примитивны. Она — дочь участницы «Земли и Воли» и процесса 50-ти, с умилением говорит о дворянских гнёздах. Как-то заговорили об «Обрыве» и одном из героев этого романа, страшном нигилисте. Помнишь? Моя старушка даже обиделась слегка, когда я ей указал, что её мамаша и папаша тоже были нигилистами. Самая молоденькая моя собеседница — девушка 60-ти с чем-то лет. Бывшая плехановка, уже тридцать лет, с короткими перерывами, странствует по злачным местам. Но почему — неизвестно.

У меня установилась прочная переписка с Маечкой. Стараясь подделаться под её интересы, я пробовал даже перечитывать Пушкина. Но увы — каким я был, таким я и остался — варвар. Стараюсь заинтересовать её наукой. Не знаю, получится ли что-нибудь. Сильно мешает моя собственная безграмотность.

Очередное моё увлечение — история. Книг серьёзных нет, стараюсь обсасывать одного, видимо, знающего историка. К сожалению, он очень больной человек, редко выходит из комнаты. Его беседы открыли передо мною новый мир. Но я боюсь надоедать тебе этой темой. Скажу только, что многие факты, которые я в разное время вычитал, в том числе и такие, которые не имеют, как будто, отношения к истории, например, ледниковый период, приобрели совершенно новое для меня значение.

Дописал до этого места, и вдруг мне приносят твоё письмо от 10.7. Первое письмо об Иринушке. Вот спасибо! Прямо камень с сердца свалился. Какое прекрасное письмо, и как нам повезло с дочками. Значит — уже не даром прожили на свете. Теперь я буду ждать от тебя ещё и ещё писем о вашем свидании. Если будешь писать Стелле, передай ей горячий поцелуй. Я чувствую себя бесконечно обязанным ей за всё, что она сделала для нас, в особенности, для Ирины.

Ну, будь здорова, о себе продолжу в следующем письме.

30.7.55

Здравствуй, дорогая моя!

Привет от Елены Яковлевны Клейнер. Помнишь ли ты её? Она тут работает врачом при больнице. Встретился с ней интересно: она всё ещё разыскивает своего мужа, Израиля, и приходит к нам, когда узнаёт, что прибыли новые люди, спросить, не встречал ли кто его. Честь его была восстановлена ещё, кажется, в 1939 г., и она могла бы вернуться домой, но не захотела и осталась в Караганде. Поступила правильно — здесь почти все такие, и она как хороший врач пользуется всеобщим уважением. Но рассудку вопреки, она никак не может себе представить своего Израиля мёртвым. В остальном — она умная, культурная женщина. Мне она очень обрадовалась, потому что Израиль ей много рассказывал о нашей с ним жизни в Кишинёве и потом в Туруханске.

Получаю письма от родных — от Бориса. Он прислал мне свой портрет и портрет дочери, на вид — хорошая одесская барышня. Сам он снялся в полной форме, покрытый орденами, медалями, и сверкающий шитьём и пуговицами. Зовёт к себе, хотя сам с семьёй ютится в подвале.

Маюшка мне пишет, и я ей тоже, и очень часто. Её приключения, по-моему, не прошли ей даром. Она, как ты однажды упомянула, «мечется». Прислала мне свои стихи. В них отражается её смятение и большая личная трагедия. Знаю, что её нужно поддержать, отвлечь какими-нибудь общими вопросами, но поэзия, увы, не моя область. Я совершенно не могу настроиться на поэтический лад или вызвать в себе интерес к этому способу излагать свои мысли. Пишу ей о науке — физике и истории. Получается плохо — её это не занимает, и хотя она старательно избегает упоминания о непротивлении и проч., но, думается, что она всё ещё клонится в эту сторону.

Моя парижская приятельница ещё не прибыла, но я её жду уже с меньшим интересом. Она прислала записку, и на меня сразу повеяло 18-м годом. Эта, по-видимому, устойчива, хотя она одной ногой, и даже больше, в могиле. Очень странна та прямо трогательная любовь, с которой о ней говорят её приятельницы, столь далёкие от неё по своим воззрениям.

Пишет ли тебе Маюшка, и что ты думаешь о её письмах. Не забудь, что я всё ещё не знаю, что это был за детский сад — т. е., их ярлык. Напиши, переписываешься ли ты со своими старыми приятельницами. Москвичи меня совсем забыли.

Ну, будь здорова. Целую и жму руку подружкам Майи. Твой А.

2.8.55

Родная, здравствуй!

Получил твоё письмо — оно полностью ликвидировало мою хандру, и я даже ловлю себя на том, что я всё бормочу: «Нет, весь я не умру… я памятник себе воздвиг нерукотворный…» Обе дочки у нас хорошие, хотя и каждая по-своему, и фото Сусанны тоже как-то сливается в общем впечатлении: хороша молодёжь!

Всё, всё в твоём письме меня волнует и радует, кроме покойников, конечно, но прав Чехов — «ничего не проходит».

Адрес Чары я послал тебе в прошлом письме. Повторяю… Однако, Ирина едва ли сможет у неё устроиться. Как я уже писал, сын её живёт раздельно от жены из-за отсутствия жилплощади. Впрочем, попробовать — стоит.

Разрыв Ирины со Стеллой меня очень огорчил. Отразилось ли это на ваших со Стеллой отношениях?

Удовлетворяю твоё любопытство относительно бытовых условий: в кино водят три раза в месяц, самодеятельность существует, говорят — хорошая, я не хожу. Бритва-самобрейка имеется, но лезвий к ней нет, и ни за какие деньги не достанешь. Это смешно, потому что автомобилей, мотоциклов и велосипедов здесь очень много. Об остальном я уже тебе писал.

Продолжаю читать капитальные труды. Сейчас жую Историю СССР, 19 век. По качеству она совершенно соответствует Истории Украины. Но хронология есть — и на том спасибо.

Письма мои, как ты видишь, становятся всё путаней, но ты как-нибудь разберёшься. Целую тебя крепко и жму руку С. и вообще молодым. Твой Алёша.

9.8.55

Здравствуй, родная моя!

Если бы ты знала, какая у меня обширная переписка завелась! Редкий день я не получаю писем. Получил очень хорошее письмо от Иринушки. Читал его, однако, со смешанным чувством — радости и смутного беспокойства. Она, между прочим, пишет: «У меня бывают настроения, когда я начинаю думать — прав был Сатана, а мне не хочется так думать». Каков клоп, а думает! Она ещё кое-чего пишет о своих настроениях и о прочитанных книгах. А я, как на грех, читаю сейчас Историю СССР 19-го века, и мне приходят а ум грустные мысли.

А всё же — очень хорошо.

Маёчек прислала мне для ознакомления письмо С[усанны]., посвящённое впечатлениям об Иринушке. Очень меня заинтересовало в нём сопоставление двух «поколений». Интересно и назидательно, но, я думаю, многое можно отнести за счёт личных качеств Ирины.

Боже, какой это всё-таки милый «детский сад», и какие страшные душевные переживания для девушек детского возраста. Маёчек в каждом письме настойчиво допытывается данных о состоянии моего здоровья и строго напоминает, что она уже не ребёнок и что она может и должна «знать всю правду». А я не верю. У нас незаслуженно хорошие, славные дети.

С Маёчком переписка установилась прочно. Я пишу ей часто, чаще, чем тебе. К сожалению, мне с ней труднее установить контакт, чем с тобой. Ведь я ещё очень мало о ней знаю, и круг её интересов мне как-то неясен. А говорить с нею нужно, и откладывать разговор до личной встречи — нельзя. Вот я ей и пишу — «вокруг да около».

Мне смертельно надоела «райская жизнь». Хочется работать и, чувствую, что я ещё вполне работоспособен. Здоровье моё — без изменений, ничего не болит, только, разве что, быстрее утомляюсь. Начал принимать лекарство в превентивном порядке. Врач, правда, напугал меня, что у меня пониженное давление. Насколько я понимаю, это должно сказаться на понижении умственной деятельности. Но, несмотря на качество моих писем, я никогда так много не думал на отвлечённые темы, как сейчас. Я довольно много читаю и даже делаю выписки из прочитанного. Нет, если я неполноценный, то я всегда таким был, и даже хуже.

Я не предъявляю тебе претензий писать чаще — сознаю, что времени у тебя много меньше, чем у меня. Но если сможешь — пиши больше о себе. Бытовые условия мне более или менее известны, а вот духовная жизнь меня сильно интересует. Говарда Фаста тут, к сожалению, нет, но, возможно, имеется в городской библиотеке. Доберусь — почитаю, чтобы узнать, чем это он стимулирует твою мысль. На этом закругляюсь. Будь здорова, и до скорого, надеюсь, свидания. Целую крепко, твой А..

14.8.55

Родная моя, здравствуй!

Получил твоё письмо от 30.7. вместе с милой припиской С. Совершенно ясно, что одно из твоих писем, посвящённых свиданию с Ириной, до меня не дошло, и я уже начал беспокоиться о тебе. Я уже писал, что Иринушка прислала мне очень умненькое письмо, и Маёчек мне передала твои впечатления от свидания и познакомила меня с письмом С. на эту же тему. Остальное — до встречи с героиней.

Почему мы мало учились в возрасте Иринки? Я думаю — отчасти потому, что нам не так много нужно было знать — отношения были более ясными, ближайшие задачи — более или менее очевидными. А Иринкам, Сусаннам и Маёчкам нужно знать больше и — это главное — необходима большая разборчивость в выборе знаний. Вот поэтому я так подробно останавливаюсь на беседах со «стариком». Эти беседы, ты понимаешь, носили случайный характер. Мы гуляли вчетвером и беседовали на самые разные, преимущественно литературные темы, и я больше слушал воспоминания о всяких злачных местах, где мои спутники побывали вместе. Тема «Киевская Русь» всплыла как-то случайно. Источники, на которые ссылался старик, — это всякие «Повести временных лет», доступные всем интересующимся, работы историков и археологов о Хазарском царстве и работы историков, которые встречались мне, но которые я в своё время не сумел читать. Сила моего старика — в умении читать и дерзко делать выводы из прочитанного. Он — марксист из старых, но в смелости обобщений и пренебрежении к авторитетам и установленным истинам, он больший анархист, чем мы с тобой были…

Мы все читали и знаем, что гунны вторглись в Европу в 6 веке, что они прошли Восточную и почти всю Западную Европу, перешли Рейн, вторглись в Римскую империю, и что где-то в Галлии произошла Каталуанская битва, после которой Атилла повернул обратно. Вскоре после этого сам Атилла умер, и армия его распалась. Но мне, например, никогда в голову не приходило полюбопытствовать — куда же делись гунны после этого? Их были сотни тысяч, с жёнами и детьми. Известно, что вскоре после этого появились и начали действовать авары, что славянские племена в 7-м веке обитали в Прикарпатье, откуда они распространились на юг, восток, северо-запад и северо-восток. Литовские племена заняли побережье Балтийского моря, и хазары обосновались на нижнем течении Волги. Там они пришли в соприкосновении с арабами, которые тогда достигли высшего расцвета своей цивилизации, и, по-видимому, не с одними арабами и персами, но, между прочим, с еврейской торговой буржуазией. Так или иначе, хазары приняли еврейскую религию. Это все известно. Об этом, как о курьёзе, я читал ещё, помнится, в 1908 г. или раньше и даже, помню, беседовал с тобой об этом.

Хазары были очень богатым государством. Они вели торговлю с Востоком (Иран, Индия, Китай и проч.), с Византией и её колониями на Чёрном море и со славянскими племенами на северо-западе. Известно, что хазарские каганы-цари переписывались с еврейскими учёными в Кордове, в Испании. Известно о существовании хазарского города Самбрей на реке, которую хазары, как добрые евреи, называли Самбатион, в честь еврейской легендарной реки, протекающей на краю света, вечно кипящей и швыряющей камнями. Это был крупный торговый центр. Однако археологи тщетно искали этот город на Тереке. Никаких следов Самбрей там не обнаружили, и непонятно, с кем и чем бы там торговали. Между тем, мы знаем, что хазары вели оживлённую торговлю со славянскими племенами, выменивая у них мёд, воск, пушнину. Там, на грани лесов, хазары устроили торговую факторию на берегу реки Самбатион (Днепровские пороги). Эта фактория постепенно разрослась в город, самоуправляющийся, как все хазарские города и названный хазарами Самбрей. Рассказывая мне всё это, старик уснащал свою речь цитатами из разных источников и своими соображениями по поводу этих цитат. Но это было больше месяца тому назад и, кроме того, я не умею так плавно и последовательно излагать свои мысли. Мне это показалось очень правдоподобным. Любопытный факт — в «Повести временных лет» имеется «Похвальное слово великому кагану Киевскому князю Владимиру [Святому], написанное митрополитом Иларионом.» Учти, что Владимир Святой княжил много позже, и Хазарского царства уже, пожалуй, не было, но еварейский титул каагана имел ещё большую ценность

Всё это несколько расходится с концепцией Грекова, согласно которой славяне «спокон века» жили в Восточной Европе. Кстати, это утверждение сильно противоречит современным данным геологии, согласно которым последний ледниковый период закончился не так давно. Усиленное таяние льдов, покрывавших почти всю Европу, началось всего 11–12 тысяч лет назад. Во время ледникового периода жизнь человека возможна была разве на самой южной оконечности Испании и, может быть, на южном берегу Крыма.

Я не помню, что я писал тебе 17.7., и боюсь повторяться. Но ты сама виновата — ты просила написать ещё. Теперь пеняй на себя.

Ты помнишь, конечно, подвиги норманнов. Они многократно грабили Англию, захватили большой кусок Франции (будущая Нормандия), проникали в Средиземное море, разграбили даже Египет, не говоря уже об Италии. Папа Римский учредил даже особую молитву о спасении от норманнской опасности. Но главной целью норманнов была самая богатая страна мира — Византия. Но тут они оказались бессильными: поперёк узенького Босфорского пролива стоял византийский флот с греческим огнём. Обойти этот флот не было возможности и победить его — невозможно. Тогда норманны решили попытать счастья с севера, со стороны Чёрного моря. Туда они пробрались, вероятно, по Северной Двине и Днепру. В теперешней Тамани, где находился славянский город Тьму-Таракань, они устроили свою базу, и с большим успехом стали грабить греческие колонии и саму Византию. Не Киев, а Тьму-Таракань была, по-видимому, первой базой варягов. Киев был захвачен много позже.

В древних источниках встречается одна странность. Описывая поход Игоря из Новгорода в Киев, упоминаются места, которых Игорь физически не мог встретить на этом пути — он встречаются не на север от Киева, а на юге, между Чёрным морем и Киевом. Да и не мог Игорь прийти из Новгорода, потому что города этого тогда ещё не существовало. Он был построен много позже и назывался сначала Норгольм.

Но я вижу, что совершенно безнадёжно рассказать об этом в одном письме. Если вам ещё не надоело — я напишу ещё в следующем. Моя затея поделиться с вами рассказами старика не дала мне возможности написать Сусанне отдельно и поблагодарить её за записку. Сделай это ты за меня. Целую крепко, твой Алёша.

18.8.55

Родная моя, здравствуй!

Из твоего только что полученного письма от 7.8. я узнал, что в пути — ещё три, и что в одном из них, вместе с припиской Сусанны, — её фото. На фото мне фатально не везёт. Одно письмо с припиской от 30.7. я получил, но фото в нём не нашёл. Сусанна там горячо заступается за Ирину, находит, что ты чрезмерно требовательна к ней, и делает не совсем лестные для «её поколения» сравнения с образованностью Ирины. Если ты имеешь в виду это письмо, то фото пропало.

Ирина, как я тебе уже писал, прислала из Черновиц очень хорошее письмо, но ни фото, ни стихов Маюшки в нём не было. Вот тебе случай проявить свою хвалёную строгость!

Впрочем, я сейчас довольно хорошо осведомлён о московских делах нашей старшей дочери. Она нашла простой и остроумный способ мне их изложить. Несмотря на то, что я был подготовлен вашими с нею письмами, это изложение вызвало у меня яростный приступ антирелигиозных чувств.

А вообще мы с ней переписываемся исправно, хотя это для меня — не легко. Она пережила страшное и ещё не совсем отошла. Её единственный эскейп — поэзия, а что я понимаю в поэзии? Но это у неё пройдёт — она из добротного материала.

Меня очень растрогали твои воспоминания о доме, домашних и домашних мелочах. Только брось уж оплакивать нашего Черкеса, он недаром жил на свете, его щенки — уже взрослые псы, ни в чём не уступающие своему родителю.

Гревса в нашей библиотеке нет, а в городской я ещё не записан.

Перечитываю Белинского. Очень хороша его статья о «Борисе Годунове» Пушкина. В своей трактовке Бориса Пушкин, не мудрствуя лукаво, следовал общепринятым тогда взглядам казённых историков — Карамзина и проч. В результате получилась трагедия больной совести человека, который для достижения трона не остановился перед убийством сына своего благодетеля. Всё это вздор. Царевич вообще не был убит — он умер во время припадка падучей, упав на свой нож.

Трагедия Годунова заключалась в том, что он был, хотя и очень умный и способный политический деятель для нормального времени и в нормальных обстоятельствах, но действовать ему пришлось, когда требовалось нечто большее — нужен был человек, который бы мог круто повернуть от пути, взятого Грозным. На это его не хватило. Он устранил внешние, уж очень коловшие глаза проявления опричнины, убрал Малюту Скуратова, собачьи головы у опричников, их чрезмерные и скандальные подвиги, но продолжал на них же опираться и пользовался их полной поддержкой. Дворянство, т. е. также опричники, окончательно утвердились в стране. Юрьев день отменил не Иван Грозный, а Годунов, и «Смутное время» было не чем иным, как несколько запоздалой революцией против господства дворян и за «старину», т. е. за более счастливые для крестьянства, городского купечества и связанного с ним боярства, порядки.

Долго ли продлится похолодание? Думаю, что будут ещё тёплые дни, но на резкие изменения, по-моему, рассчитывать нельзя.

Ты переоцениваешь культурный уровень моих сожителей. За редким исключением, они во многом уступают моим товарищам по Джездам, Джезказгану и проч. Но я занял больше половины письма историческими экскурсами и переписывать его не хочется — поздно. Напишу через 3–4 дня.

Целую тебя и жму руку С. Горжусь Маюшкой и люблю её подруг и друзей.

Твой А.

9.9.55

Здравствуй, родная моя!

Получил твоё письмо от 24.8 и очень обрадовался, так как на старости лет я, кроме всего прочего, становлюсь ещё и мнительным и легко начинаю воображать. От Иринушки я тоже получил всего два письма со времени вашего свидания, но на днях прибыло письмо от моего друга В.П., как обычно посвящённое нашей младшей дочери. Я хотел тебе его переслать целиком, но оно очень большое и напечатано на машинке на толстой бумаге. Ограничусь цитатами, которые тебя как маму должны интересовать. «При просмотре вытащенных ею фотографий выхватил из общей кучи одну, которую она неуклонно сдвигала в сторону (может быть, провокационно — она обезьяна из породы хитрых), на каковой был изображён молодой человек и за ним — упомянутая обезьяна. Юноша оказался студентом 4-го курса Черновицкого мединститута, микробиологом, работающим над вирусами и собирающимся не далее, как в будущем году, совершить великое открытие. В отличие от подавляющего числа Александров Македонских, он очень недурно учится и, кажется, вообще паренёк неплохой, во всяком случае, не пижон. Судя по фотографии, юноша очень интеллектуальный, но он, по-видимому, не такой „пламенный правдоискатель“, как Ирина… Были прочитаны отрывки из писем Виктора, разумеется, чрезвычайно высокого штиля, посвящённые исследованиям, которые он ведёт и вообще Наукам (с большой буквы). Дела материальные у неё неважнецкие. Собирается поступать медсестрой на полставки». Далее идут объяснения, почему В.П. не может ей сейчас материально помочь.

Не знаю, как ты, но я нисколько не обеспокоился и даже — совсем напротив. Но планы совместной работы и учёбы — мне меньше нравятся, уж очень она слабенькая.

Очень меня радует твоё благотворное влияние на молодёжь. Нажимай на своих племянниц, не жалей их. Теперь только учиться и учиться — потом некогда будет. Даже я, старая рухлядь, стараюсь набираться ума-разума.

Да, трудно бывает сформулировать свои мысли о щенках Ч. Но и мне — не легче. Я сейчас, как ты знаешь, заинтересовался историей. Особенно меня занимает Борис Годунов. Задача, которую он себе ставил, была очень проста: сохранить новый социально-политический строй — неограниченное самодержавие — и преданное ему новое дворянство, отказавшись от одиозных подробностей режима Ивана Грозного — от опричнины, собачьих голов и хвостов, бессудных расправ и проч. Он сравнительно далеко пошёл в этом направлении. Результаты — известны.

Ну, конечно, ты права относительно причины задержки ликвидации маюшкиного детского сада, но раньше или позже это решение принять придётся, и мне даже кажется, что чем позже это решение будет принято, тем радикальнее оно будет.

Стихотворений Маюшки Ирина мне не присылала, так же, как и фотографий. По словам В.П., она не присылает своей фотографии, потому что не фотогенична. Ну, бог с ней, с её фотографией, приеду — увижу оригинал. Жаль, что она маюшкину карточку не присылает.

Меня сильно занимает Женя Г. В нём, по-моему, по-моему, причина к теперешнему состоянию Маюшки. Впрочем, последние её письма — довольно бодрые и, главное, — частые. К сожалению, круг наших интересов — различен, приходится почитывать то, что я иначе бы читать не стал.

Удовлетворяю твоё любопытство по поводу «Истории СССР, 19 век». Это один из томов многотомного труда. Этот том посвящён 19-му веку. Авторы — действительные члены-корреспонденты Академии наук, профессора и т. п. в большом количестве, всех не перечесть, предназначается для исторических вузов.

Фаста я, пожалуй, теперь достану. Просматриваю пока Драйзера «Американскую трагедию».

Об истории с медалями я тебе уже писал в прошлом письме. Она, во всяком случае, говорит о то, что я не нахожусь на особом счету, и это даёт надежду на то, что меня всё-таки пустят в Клин.

Родственники, написав по письму и прислав денег, пока замолчали. Но я не скучаю и не огорчаюсь. Горячий привет Сусанне. Целую крепко. Твой А.

16.9.55

Родная моя, здравствуй!

Известий по-прежнему никаких. К тому же мои постоянные корреспонденты тоже, по-видимому, приутомились и замолчали. Молчит и Иринка. Но слухи не прекращаются. Говорят, что предстоят перемены, что нас откомандируют — не то в другие дома, не то — уволят под чистую. Доказательства: не состоялась очередная регистрация, участились посещения всевозможных комиссий, и.т.д. А пока скучновато.

Тут и раньше было скучно, а теперь — зелёная тоска. Дуют свирепые ветры, холодно, и прогулки в поле приходится сократить. Сидим по комнатам, дуемся в шахматы, читаем. Четыре человека в комнате — это всё же многовато. Один мой сосед поёт (очень скверно). Он участвует в кружке самодеятельности, и хотя поёт он одну только песню, но зато — с утра до ночи, с перерывами только для принятия пищи. Другие увлекаются радио, которое поэтому бубнит у нас с утра до отбоя. Всё это несколько развлекает и мешает сосредоточиться.

По-прежнему увлекаюсь историей, и настолько, что ничего другого читать не могу. Лежит у меня «Дон Жуан» Байрона на английском языке, но я ещё не взглянул на него.

Центральная идея раннего христианства — это ожидание Страшного суда — крушения старого мира и наступления Царства Божия в самое ближайшее время. Это не мешало, а наоборот — помогало им совершать всякие мерзости, в порядке ускорения наступления «Нового Иерусалима» (это я — на тот случай, если ты тоже увлечёшься проповедью сектантов).

Читаю я подряд всё, что относится к истории человечества, и с одинаковым интересом. На днях мне попалась в руки прекрасная книга «Избранные письма К.Маркса и Ф.Энгельса». Жаль, что это избранное, и даются только отрывки, но и то, что даётся — интересно и поучительно. Какая глубокая вера в неизбежность в самое ближайшее время крушения ненавистного капиталистического строя, в наступление всемирной социальной революции.

Энгельс, как известно, специализировался на военных вопросах. Но это — не академический интерес к науке о войне. В письме к Вейдемейеру (12 апр. 1853 г.) он сообщает, что уже изучил старые кампании, наполеоновские походы, Жомини, Клаузевица и др. «Вопрос о том, заключался ли оперативный план Наполеона в 1812 г. в том, чтобы сразу идти на Москву, или в первую кампанию продвинуться только до Днепра и Двины, снова встанет перед нами при ответе на вопрос, что должна делать революционная армия в случае удачного наступления на Россию». Но меня, признаюсь, больше трогают поэтические места в этой переписке. Говоря о позорном поведении прусского правительства, «сбросившего пышный плащ либерализма и представшего во всей наготе перед миром», Маркс говорит, что это заставляет его закрывать глаза от стыда, и дальше высказывает прямо замечательную мысль: «Стыд — это уже революция; …стыд — это своего рода гнев, только направленный вовнутрь» (Маркс-Руге, март 1843 г.). Очень красиво.

Не сердись, что я всё письмо посвятил посторонним вопросам, но я уже сказал, что у меня мало других материалов.

У меня возникла идея послать Иринке немного денег, если бы я знал её точный адрес. Если ты уже получила от неё письмо из Москвы, сообщи мне её новый адрес.

Передай мой горячий привет Сусанне и другим племянницам. Крепко целую.

Твой А.

23.9.55

Здравствуй, родная моя!

Сегодня пишу только оттого, что срок подошёл, и я не хочу из-за мокрого носа нарушать установившийся порядок. Впервые за последние 7 с лишним лет подцепил прямо зверский насморк, из носа течёт ручьём, из глаз — тоже, горло пересохло, все удовольствия сразу. Если увидишь пятно на письме — это не слеза. Впрочем, сегодня уже лучше немного.

Твоё письмо от 6.9. получил. Прочёл и перечитываю его. «That is the spirit!». Как жаль, что Маюшке этого духа по-видимому, не хватает. Она сильно меня беспокоит. Вот уже второе её письмо с намёками на «врагов», с которыми она всё воюет. Я знаю, как эти «мелочи» могут отравлять жизнь. Не знаешь ли ты чего-нибудь об этом?

Мы с ней ведём литературные дискуссии. Ну, конечно, я не имею ничего против поэзии и не настаиваю, чтобы она вместо Пушкина читала антирелигиозную «научную» литературу. Но я очень боюсь, что её увлечение поэзией и именно Пушкиным — escape, что она надорвалась. А жаль — она человечина настоящая.

С её фотографией у нас вышло недоразумение. Эту карточку я имею и при сём возвращаю тебе твой экземпляр. Кстати, получив карточку, я стал к ней внимательно приглядываться. Какой у неё измученный вид, несмотря на широкую улыбку. Неужели это всё «личные переживания»?

Очень хорошо, что она, по-видимому, «переоценивает ценности», но как жаль, что нет у неё под рукой человека, который мог бы ей помочь разобраться во всём. Как крепко ей не повезло и всё ещё не везёт. В моей неудачной попытке попасть к ней на свидание виноват я сам. Вот старый дурак! Я ещё подожду немного и, если к тому времени не выяснится моё положение, я опять возобновлю ходатайство.

Очень одобряю твоё довольство, что живёшь именно сейчас. Действительно, мы живём в самое интересное время, может быть, во всю историю человечества, даже если нам немного оттоптали мозоли. Но я не понимаю твоей тяги в Якутию. Правда, и оттуда видно, но видеть — мало. Совершенно согласен с тобой относительно Чернышевского. Герцена я совсем недавно читал и тоже одобряю твою оценку. Белинского придётся перечитать.

А пока, не удивляйся, я с наслаждением читаю том переписки Маркса-Энгельса. В свете последующих событий отдельные места звучат довольно весело, но книга безусловно стоющая. Там, где они пишут о далёком прошлом, они вполне современны и сейчас. И Маркс далеко не был таким последовательным марксистом, как его последователи. Очень интересно объяснением различия между Востоком и Западом различием между орошаемым и неорошаемым земледелием. Жаль, что они, насколько я знаю, подробно не разработали этой идеи. А непочтительное отношение к героям Французской буржуазной революции? Например, о терроре: «Мы понимаем под последним [террором] господство людей, внушающих ужас; напротив того, это господство людей, которые сами напуганы. Это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх». А далее идёт такая резкая, без оглядки на литературные и иные приличия оценка деятелей Французской буржуазной революции, что я просто не решаюсь её тут привести и никогда не решусь повторить при молодых девушках.

Ну, а пока будь здорова, дорогая, целую крепко. Твой А.

P.S. Как у вас восприняли Указ? У нас тут некоторые волосы на себе рвут, что не служили полицаями, не расстреливали и проч. Теперь бы они были полностью восстановлены.

3.10.55

Родная моя, здравствуй!

Возвращаюсь к твоему последнему письму от 6.9., так как мне и совестно, и надоело страшно начинать словами: новостей никаких.

Поспорил на днях со своим приятелем-историком. Я повторил ему твою мысль, что мы живём в интересное время и жить — интересно. На это он меланхолично возразил, что в интересные времена жить скучно, а интересно жить только в скучные времена. По обыкновению, он основательно подкреплял это утверждение историческими примерами, самими по себе очень интересными. Но я всецело на твоей стороне: и жить интересно, и времена интересные, хотя его позиция мне понятна. Он провёл несколько счастливых скучных лет, изучая Смутное время по подлинным документам, увлёкся (и продолжает увлекаться) Александрийским периодом древней истории и попутно занимался революцией. Большую часть (26 лет) «интересных» времён он провёл в строгом уединении и весьма скучно. Хотя, правда, наблюдательный пункт у него неудобный, всё же жить — интересно, очень.

Особенно занимательно наблюдать выкрутасы Годунова Мыкыты. Нельзя не вспомнить бессмертное изречение Эмки.

Я тоже усиленно занимаюсь ликвидацией своей безграмотности. К сожалению, в местной библиотеке, кроме беллетристики, почти ничего нет, а съездить в город я всё не соберусь. Я даже обратился к Фриде Давыдовне за помощью. Взял я тут читать Драйзера. Прочёл «Титан» и «Американскую трагедию». Очень занимательные книжки. Но почему «Американская трагедия» — мне непонятно. «Титан» очень любопытная штука. Писать о Чикаго 80-х годов и ни разу, ни единым словом, не упомянуть о рабочем движении, о Иоганне Мосте, о первомайской забастовке — это любопытно для члена партии. При этом подробные, подозрительно подробные описания любовных приключений героя и туалетов героини. Но ты это, конечно, читала.

Только что поздравил Маюшку с днём рождения, перевёл ей сто рублей для проведения праздника и трясусь от страха, что она рассердится. Она у нас строгая. А у меня денег на дорогу совершенно достаточно. Я даже думаю отметить этот день, куда ни шло. Хотел эти деньги послать Иринке — ей они тоже не помешали бы, но твоя мамаша известила меня, что переводит ей 400 рублей. С твоей мамашей у нас установилась правильная переписка. Она всё воюет с роднёй, боевая старушка!

Письма Маечки как-то мало радуют. Я думаю, что ожидание решения, хотя она считает, что лично в нём не заинтересована, ей сильно действует на нервы. Какая, однако, дикая и подлая история!

Передай от меня горячий привет Сусанне. Она как-то смешивается в моём представлении с Маюшкой. Я был бы рад, если бы она опять черкнула несколько слов. Что её интересует?

Иринке я послал длиннющее письмо и всё жду ответа, но она не торопится. Ну и Бог с ней, хотя как писать, когда не получаешь писем и не знаешь, каков круг её интересов.

В свободное от писания писем время я почитываю. Читаю иногда английские книжки. Так сейчас одолел роман — не роман, не пойму — «Крестоносцы» Стефана Гейма, разоблачающий американских империалистов, оккупационную армию и ещё кого-то, но в чём именно, я что-то не понял. У него есть и русские герои — военнопленные, сражающиеся вместе с партизанами-французами. Я мог бы побожиться, что встречал их в последние годы.

Ну, будь здорова, дорогая. Ещё раз прошу: береги свои нервы. Целую тебя крепко. Жму руку Сусанне. До скорого свидания. Алёша.

31.10.55

Здравствуй, дорогая моя!

Не сердись — знаю, я опять на пару дней задержался с очередным письмом к тебе, но у меня есть смягчающие вину обстоятельства — я очень занят. Не помню, писал ли я тебе об этом, но я получил больше обычного мрачное письмо от Маюшки. Опять хлопочу о разрешении отпуска к ней на свидание. После того, как я написал просьбу о разрешении приехать на свидание, получил пару писем, гораздо более бодрых и жизнерадостных, с извинениями за мрачный тон предыдущего письма. Но и в этих письмах звучат пессимистические нотки — завидует душевному состоянию молодёжи нашего с тобой времени и говорит о неверии в свои силы и отсутствии перспектив… Я, конечно, её пожурил, как следует, но чувствую, что необходимо с ней устно поговорить. Ей я пишу часто — каждые 4–5 дней, иногда чаще. Она отвечает почти так же часто.

Иринке я пишу пореже, но зато помногу — 8 страниц в письме. Первоначально я задавался целью спровоцировать её на вопросы и установить таким образом постоянную переписку. Результаты пока обнадёживающие: в октябре получил от неё два больших письма и открытку. Я тебе уже писал, что ей я посылаю письма-лекции на исторические темы. Они отнимают у меня много времени на подготовку и, признаюсь, я их иногда по 2–3 раза переписываю, но не жалею об этом — мне самому интересно, и думаю, что и ей это не бесполезно. Переписываюсь с родственниками и приятелями — бывшими сожителями. Фрида Давыдовна, добрая душа, прислала мне два тома лекций Ключевского «История России». Замечательно интересная книга, но читать приходится урывками — некогда. Эта книга мне очень поможет в переписке с Иринкой.

Вернулась из отпуска Елена Яковлевна Клейнер. Она получила справку о смерти мужа. В графе о причинах смерти — волнистая черта. Бедняжка, она всё ещё надеялась…

Маёчек пишет, что она стала очень чувствительна к проявлениям антисемитизма. Даже её любимый писатель Франко отталкивает её нелестными замечаниями о евреях-эксплуататорах. Ну, ещё бы! Меня не так сильно раздражает сам по себе антисемитизм, как равнодушие к нему, нейтральность русских интеллигентов-не антисемитов. Эта гадость должна их оскорблять больше, чем евреев. Как у вас там на этот счёт?

Твои занятия сельским хозяйством, наверное, уже закончились, но пишешь ты не чаще. Я уже довольно давно ничего от тебя не получаю. А у меня по-прежнему без перемен. Впрочем, я думаю, что задержка с разрешением моего дела связана с загруженностью местного аппарата подготовкой отправки героев 17 сентября. Но пока что и их не отправляют. Всё замерло, все чего-то ждут. Может быть, всё разрешится в ближайшее время. Но ждать надоело.

Ну, будь здорова, приветствую Сусанну и целую тебя крепко. Жду твоих писем. Твой А.

P.S. Ф.Д. пишет, что Роберт очень болен. У него сердце. Ирина сообщила, что он передал ей для меня какие-то вещи, что Авра вышла замуж, Стелла — тоже.

18.10.55

Здравствуй, родная!

Кажется, пропустил срок очередного письма. Это произошло потому, что я целых три дня творил для Иринки. Ей я пишу — не скажу, интересно, но, безусловно, объёмно. Последние три послания — по восемь мелко исписанных страниц. Чем это кончится — не знаю, но чувствую, что начинаю выдыхаться. Однако я не вижу другого способа наладить с ней регулярную переписку. В этом месяце, за первые две недели, получил от неё две открытки с требованием — писать ещё, и побольше. Что ж, придётся поднатужиться. Впрочем, мне самому интересно писать на такие высокие темы, как история и философия истории. Я не столько поучаю, сколько сам учусь и привожу в порядок свои мысли. Пригодится. Но муки творчества — значительные.

Маюшка пишет часто и без понуждения. Меня это даже несколько беспокоит. Она работает много и тяжело и время на писание писем урезывает из своего отдыха. Она прислала мне свою последнюю фотокарточку. Личико — чудесное, но мне очень не понравились круги под глазами. Впрочем, она утверждает, что это — дефект фотографии и даже хвастает своим здоровьем.

Но писать ей труднее. Экскурсов в историю она не поощряет. По поводу твоих занятий с Сусанной она выражает восхищение вами, но пишет, что, кроме отсутствия времени, у неё нет также такой жажды знаний, как у Сусанны, и что она не надеется найти в книгах ответа на волнующие её вопросы. Это — много хуже.

Извини, что заполняю письма отчётом о своей переписке, но в этом всё содержание моей теперешней жизни. Время остановилось, и ничего нового тут не происходит. Придётся подождать. Это само по себе не так плохо — надвигается зима, и я даже предпочитаю «начать новую жизнь» весною. А пока понемножку почитываю, беседую с приятелями и, как я уже писал тебе, пишу письма.

Газеты поступают исправно, и радио звучит с подъёма до отбоя. Таким образом, я в курсе всех мировых событий. Я весь — за «дух Женевы», потому что, по-моему, сроки нашего свидания тесно связаны с этим духом. Но он, очевидно, сильно выдохся.

Ты совершенно права, что на логику полагаться сейчас трудно. Кроме факторов внешних, имеются, по всей видимости, и факторы внутренние. Наш Годунов — не один, и дружба, как и любовь, переменчива. Тут также возможны всякие неожиданности. По-моему, нам лучше запастись терпением. И, главное, беречь свои нервы. Они тоже ещё пригодятся.

Сельскохозяйственные работы, очевидно, и у вас уже закончились. Теперь ты, надо думать, будешь меньше уставать. Что ты читаешь?

Представь себе, я целых 6 страниц письма Иринке посвятил вопросу — что раньше было сделано: курица или яйцо, т. е., явилось ли образование государства следствием классового расслоения первобытной общины, или наоборот. И меня это действительно занимает, несмотря на все мировые события. Попробуй заинтересоваться таким «злободневным» вопросом, и тебе гораздо легче будет ждать, и меньше будет трепать нервы злоба дня. Я, во всяком случае, отклоняю все попытки своих сожителей беседовать на темы о предстоящих переменах. Так спокойнее.

Твой маршрут — сначала к Маюшке, потом — прямо к тебе — принимаю, но, конечно, если я поеду «на общих», т. е., с паспортом, иначе придётся сначала ехать в Клин.

Будь здорова, горячий привет Сусанне. Целую крепко. Твой А.

11.11.5

Здравствуй, родная!

Получил твоё письмо от 23.10. Подружка также благополучно прибыла и передала мне «Историю одной дружбы в Бандерлогии». Я был уже подготовлен, но чтение этого безыскусного рассказа вызвало во мне такой сильный прилив антирелигиозных чувств, что я ещё и сейчас не могу успокоиться. Но читал я его также с чувством радостной гордости. Вспоминались семидесятники и эпоха «хождения в народ». Однако я совершенно не согласен с автором в оценке результатов работы друзей: тут нужна совсем особая арифметика, и, думается, что сами бандерлоги правильнее их оценили. К этому я ещё вернусь в следующих письмах — слишком ещё свежо впечатление от прочитанного.

Мой приятель, о котором я тебе уже писал — ходячая хронология. Я часто слушаю его воспоминания о разных исторических персонажах, многих из которых он знавал лично и близко. Выводы я делаю сам и про себя.

Возьмём литературу. Многое тут надо пересмотреть и, между прочим, Киплинга и тех его героев, о которых ты писала в вашем общем с С. письме. Они не всегда только смешны и жалки. Бандерлог-Макиавелли — это штука серьёзная! Прошлое помогает понимать настоящее, и настоящее, в свою очередь, проливает свет на далёкое прошлое. Первые века христианства не кажутся мне больше такими далёкими и чуждыми: там тоже, наряду с Гретами, были Черкесы. И всё вместе — Бандерлогия.

Маюшка пишет мне часто. Я продолжаю соблазнять её историей, а она меня — Лесей Украинкой. Эта писательница стала как будто нашим семейным фаворитом. В последнем письме Иринка прислала прямо восторженный отзыв о её драмах. Маёчек заполнила почти половину письма выпиской из драмы «Три минуты». И знаешь — неглупые мысли. Но я остаюсь верен своему увлечению, хотя вполне понимаю отвращение Маюшки — мне самому бывает тошно читать — уж очень поучительно. Но увлечение Ключевским у меня проходит: мой домашний историк оригинальнее.

Описывая материальный и культурный расцвет Киевской Руси, Ключевский рассказывает, что князья знали иностранные языки, что они любили читать и собирать книги, что они проявляли ревность в распространении просвещения. Они заводили училища, и даже с греческим и латинским языками. Выработался книжный русский язык, развилась оригинальная литература. Уцелевшие остатки построек IX и X вв. в старинных городах Киевской Руси, храмов с их фресками и мозаикой поражают своим мастерством. И наряду с этим: «К половине XII в. рабовладение достигло там громадных размеров. Уже в X и XI вв. челядь (рабы) составляла главную статью русского вывоза на черноморские и волжско-каспийские рынки. Русский купец неизменно является с главным своим товаром, с челядью».

Кстати, Ключевский, вслед за другими авторитетами, считает главной причиной опустения Киевской Руси опустошительные набеги половцев. И это совершенно неубедительно. Он сам рассказывает о массовом переселении крестьянства на Запад и на Восток. Просто мужику надоела счастливая жизнь с образованными князьями, и он бежал в леса и болота. Но князья скоро находили его и там, и он бежал дальше. В сущности, вся история с колонизацией России — это история бегства русского мужика от русского государства. Так он и добежал до берегов Тихого океана, и дальше бежать было некуда. Остальное известно. Убегая от государства, он создал величайшее государство.

Ну вот, я тоже заполнил всё письмо посторонними рассуждениями. Но о чём больше писать? Не о родственниках ли своих? Они, для экономии времени и сил, перешли с писем на поздравительные телеграммы. Будьте здоровы, целую крепко и жму руку майиным подружкам. Твой Алёша.

19.11.55

Дорогая моя, здравствуй!

Получил несколько запоздалый и косвенный привет от племянницы и её подружек. К одному моему приятелю приехала погостить его дочка, недавно закончившая 18-летний курс наук. Бедняжка, она и сейчас ещё не совсем здорова — её преследует тень Льва. Как водится, был праздник, подымали тосты, и первый тост был предложен (не мною) за славную дочку Ал-дра Петровича. Разговорились, и я узнал, что приезжая проживала некоторое время вместе с Сусанной и её подружками и понаслышке знает о Маюшке и как у неё проходили экзамены. Она (приезжая) знает и любит стихи. Сейчас она по моему требованию выписывает по памяти для Маюшки из Блока, Пастернака и Есенина. Попутно она прочла мне пару стихотворений на бытовые темы неизвестного автора, которые произвели на меня большое впечатление, несмотря на мой иммунитет к поэзии.

Мне уже обрыдло сообщать одно и то же: нет перемен. Конечно, я стараюсь не терять даром времени: читаю и вообще разными путями стараюсь просвещаться. Я только сейчас полностью оценил преимущества вполне озвученной квартиры: за ходом женевских переговоров я следил с большим комфортом — с трубкой в зубах, только что без стакана пива, как некогда в Шанхае. Как и подобает «пивному стратегу», я старался разгадать козни лакеев Уол-стрита, и неожиданно пришёл к заключению, что центральным вопросом, имеющим непосредственное отношение к нам, является вопрос о полётах над нашей территорией. Они хотят запечатлеть изменения в ландшафте.

Я тебе уже писал об одной девушке, с которой я был знаком лет 50 тому назад в Париже. Она только проехала через наш город, и я её провожал к поезду. Сейчас она где-то в ваших краях, в таком же доме, как и я. С ней у меня установилась переписка, к счастью, не слишком частая. Она совершенно законсервирована на 918 годе. Письма её производят удручающее впечатление. Этакая 70-летняя бэбэ, которая ничему не научилась и ничего не поняла. Но отвечать приходится, хотя писать очень трудно — рука зверски дрожит. Нет, Маюшка и её подружки — единственная надежда. Они могут и будут учиться. Ну, а пока ей, видимо, очень тяжело приходится, и я это понимаю. Главное — бесперспективность. Им, молодым, не на что оглядываться или «падать обратно». Я большие надежды возлагал на личную встречу, но сейчас немного сомневаюсь и в этом, она не из «ожидающего сорта».

Я зря расхвастался в прошлом письме — в этом месяце от Иринки ничего не получал. Тут тоже какая-то драма. И В.П. ничего не пишет — занят очень, и я ничего не могу узнать. В последнем письме В.П. написал, что она стала реже приходить. Я бы ей писал чаще, но пока рука не придёт в порядок — трудно очень.

Я рассчитываю, что с нового места ты подробнее напишешь о себе. Пока получил одну только открытку. Маловато.

Мысленно целую тебя и С., жму крепко вам всем руки. Будьте здоровы. Твой А.

27.11.55

Дорогая моя!

Уже конец месяца, но, если не считать одной открытки с нового местожительства, да и то от 29.10, я ничего от тебя не получал. На старости лет я становлюсь мнительным и склонен делать всякие грустные предположения о причинах перерыва в связи. Даже Маюшка, которая писала мне часто, в этом месяце умолкла.

Сегодня несколько успокоился, потому что получил письмо от Иринки. Хорошее письмо. Но как трудно ей, бедняжке, приходится. Она бодрится, пишет, что работа её не утомляет, но жалуется на скверное настроение. Ещё бы — будет плохое настроение, когда приходится и учиться, и работать, да ещё два часа в день тратить на дорогу (её перевели на новое место). Милая чудачка, она всерьёз поняла свою задачу содержать старика-отца: строит планы нашей совместной жизни после моего приезда.

Насчёт «нахес» от дочки мы, видимо, немного поторопились — она жалуется, что не получает писем из Черновиц.

Пока я тебе пишу, над ухом у меня бубнит громкоговоритель: ой, не радуют меня новости! Конечно, «всё к лучшему», но ждать его трудно. Особенно это касается Маюшки. Б.Годунов — не Бог весть какой великан, но его младший братишка — совсем мелочишка. Но авось Бог не выдаст…

9.12.55

Здравствуй, родная!

Получил письмецо от Гали, подружки Маюшки. Письмо не очень складное, но меня очень растрогало. Оно полно похвальных отзывов о Маюшке — её лучшем друге. Маюшка тоже тепло отзывается о ней, о Сусанне и о прочих друзьях. Как это хорошо! По опыту прошлого и собственных наблюдений последних лет я знаю, что сознание морального поражения неизменно сопровождается всяческими разочарованиями в друзьях и товарищах. Где сохранилась крепкая дружба, там нет и поражения.

Письмо, как она обещает, первое по счёту. Я ответил ей поучениями о необходимости учиться, выработать мировоззрение и проч. Если ты что-нибудь знаешь о ней, — сообщи, пригодится при переписке. Детский сад меня очень интересует, в нём наше будущее, и только в нём — старое выдохлось.

Что касается внешних событий — завтраков, приёмов и прочего, то это меня мало занимает — я весь ушёл в Бандерлогию.

В остальном — без перемен, живу от письма к письму от Маюшки, Иринки и тебя. Маюшка получила посылку Иринки — тёплые вещи и книги. Пишет, что, получив книги, она прежде всего набросилась на Блока — и была разочарована. В первый раз, достав эту книгу у Аси, она просидела над ней, не отрываясь, всю ночь и думала, что впечатление останется таким же сильным всегда. Эта часть её письма меня несказанно утешила.

Одна моя здешняя приятельница специально для Маюшки записала по памяти стихи Блока […] В порядке отцовского контроля я их пробовал читать и, к стыду своему должен признаться, что не мог одолеть — скучно. По-видимому, в этом, как в музыке, требуется предварительное воспитание вкуса. Знаю, что хорошо и красиво, но моя плебейская душа не принимает этой красоты. Впрочем, одно стихотворение Гумилёва, «Рабочий», произвело на меня сильное впечатление. Может быть потому, что я знаю трагическую судьбу поэта, и потому, что оно странно-пророческое, в свете того, что с ним после этого произошло. Я даже имел в виду тебе его переслать, но не рассчитал, и места не хватает. Если ты его не знаешь, я пришлю. Очень сильная вещь. Сильнее не выразишь сознания одиночества и безнадёжности того дела, за которое он отдал жизнь.

Я очень рад за Маюшку — она легко заводит друзей. Сейчас она сблизилась с одной украинской девушкой. Сознаюсь, я до последнего времени не мог освободиться от предрассудков времён гражданской войны. Украинцы и их движение казались мне какой-то досадной помехой в серьёзном деле борьбы классов. Я сохранил это пренебрежительное отношение во все «эти годы». А сейчас я думаю, надо пересмотреть и эту позицию.

Кстати, в одном из своих последних писем Маюшка делает несколько дельных замечаний о сравнительных качествах украинского и русского «интеллигентского» антисемитизма. Она уверяет, что антисемитизм — не столь актуальный вопрос для украинцев, как для русских интеллигентских антисемитов. Я думаю, что она права — для последних он заменяет отсутствующую политическую программу или вообще — мировоззрение.

Читаю я мало, и в ближайшее время придётся ещё меньше читать — буду бегать хлопотать об отпуске. На днях прочёл «Село Степанчиково» Достоевского. Впечатление самое сумбурное чего-то нарочитого, чресчурного. Никогда его не любил и, думаю, не полюблю.

Целую крепко и жму руку Сусанне и прочим дочуркам. Твой Алёша.

25.12.55

Родная, здравствуй!

Получил одновременно два твоих письма от 3 и 12.12. Письма Маюшки ко мне хорошие, и на основании их не сделаешь вывода, что она «трудный случай», но тебе, конечно, виднее. Я рвусь к ней на свидание, делаю гигантские шаги в этом направлении и — всё ни с места.

Ты пишешь, что «торжество христианства не принесло того, к чему стремились первые христиане…но оно создало, хороший или плохой, новый мир» и что «инквизиция в конце концов кончилась». Не могу с этим согласиться. Торжество христианства именно тем объясняется, что оно отказалось от построения нового мира: творцы христианской церкви были такими же оппортунистами, как их позднейшие последователи и подражатели. Что касается инквизиции, то она перестала существовать, когда Европа освободилась, наконец, от морального влияния христианства. Если не придираться к названиям, то инквизиция, т. е. активное вмешательство в вопросы совести для «собственного блага» верующих и церкви, неотделима от всех видов христианства, всё равно — имеем ли мы дело с тремя или четырьмя лицами божества.

Возвращаясь к Маюшке, я думаю, что большую роль в её настроениях (если отвлечься от личных и, увы, оправданных переживаний) играет и играла брешливость литературы. Лишённые житейского опыты, все эти детишки принимают на веру литературных «героев», сравнивают окружающих действительных людей с этими вымышленными образцами, и разочаровываются.

На днях я снова перечитал «Русские женщины» Некрасова. Над этим произведением я в возрасте Маюшки не раз пускал слезу. Но, между нами говоря, это ведь сплошная брехня. Княгиня Трубецкая была урождённая Лаваль, т. е. француженка, а кн. Волконская поехала на каторгу не за мужем, а за возлюбленным, тоже декабристом, Поджио, имела от него двух детей. В этом случае уместнее было назвать поэму «Русские мужчины», так как Волконский с большим благородством покрыл своим именем всё дело.

Мой приятель-историк — умница необыкновенный. Он очень убедительно, например, говорит о пагубной роли дворянства и дворянского землевладения в истории России. Но немало гордится своим дворянским происхождением и тем, что один из его предков был гетманом Украины, много у него и других мелких смешных предрассудков. Это не мешает ему быть в общем очень хорошим человеком.

Надо этих детишек убедить, что живые люди не бывают ни стопроцентными героями, ни абсолютными злодеями. Нужна правда, а не утешения.

Ну, будь здорова, родная. Передай мою любовь С. и другим милым детям. Целую крепко А.

1.1.56

Родная моя!

Поздравляю с «Новым годом и с новым счастьем». Пора бы этому новому счастью улыбнуться и нашему семейству.

Ты, конечно, знаешь, что Маюшка снова переехала на новое место и, по сообщениям Иринки — в Москву. Впрочем, ты это должна знать точно…

От неё я ещё с неделю назад получил телеграмму: «На днях выезжаю». Я это сообщение воспринял со смешанным чувством. При старомодной честности и гордости нашей доченьки «личный контакт» — не большая радость, лучше бы они расхлебали эту кашу заочно… Но надеюсь на лучшее и с нетерпением жду твоего сообщения об отъезде Сусанны. Моя поездка к Маюшке сама собой отпала: я просто не явился за ответом на моё заявление об отпуске.

Разъезды продолжаются и у нас, и в окрестностях, но ничего сенсационного: по-прежнему уезжает преимущественно набор военного времени и более или менее случайная публика.

Одна из ваших дам, приехавшая сюда месяца три назад, благополучно вышла замуж. Жениху 73 года. На встрече Нового года об этом было заявлено публично. Были крики «горько», молодожёны с подобающим смущением целовались. Её зовут Кострова — поэтесса и неисправимая оптимистка.

А я пока развлекаюсь чтением. На днях мне попался объёмистый роман неизвестной мне писательницы Марии Марич «Северное сияние». Роман посвящён декабристам, и хотя он сделан довольно скверно, но прочёл я его с большим интересом. Много в нём благонадёжного вранья и просто глупостей. В прологе, например, неизвестно зачем описывается, как население Парижа восторженно забрасывало русских солдат цветами, провожало их криками: «Да здравствует русская армия!» и даже: «Да здравствует император Александр!». В романе, посвящённом истории заговора и восстания декабристов, непомерно большое место уделено истории дуэли Пушкина, не принимавшего никакого участия ни в заговоре, ни в восстании. Благонадёжность автора распространяется и на описание личной жизни жён декабристов. В ответ на объяснение в любви Поджио (отца её двух детей), жена Волконского, совершенно в духе пушкинской Татьяны, отвечает «но я другому отдана, и буду век ему верна», и проч., и проч. Тем не менее, я эти 660 стр. прочитал меньше, чем за два дня. Уж очень интересна тема, и автор, несомненно, знаком с материалами по этому делу.

Что такое «победоносная революция», и какая революция — неудачная? Что было бы, если бы заговор декабристов завершился бы 14 декабря удачно, и к власти пришли бы, вместо Николая I, — Ермолов, Сперанский и Мордвинов? Польское восстание подавил бы тогда не генерал Паскевич, а Ермолов. Пестель был бы, вероятно, казнён не Николаем, а Рылеевым и Трубецким. Неизвестно, упразднили ли бы крепостное право, но земли крестьяне не получили бы наверное, так как на этот счёт у декабристов было почти полное согласие — не давать крестьянам земли. Декабрьское восстание, Парижская коммуна, революция 1905 г. — всё неудачные революции, но так ли это? Интересно и поучительно сравнить их результаты с результатами победоносных революций. Колёса исторического прогресса смазываются кровью. Но я тебя, наверное, уже утомил своими экскурсами в историю далёкого прошлого. Будь здорова, пиши хоть понемногу, но часто. Целую тебя крепко и целую детишек. Твой А.

7.1.56

Здравствуй, родная!

Вызов Маюшки в Москву сейчас несомненно «гвоздь сезона», и меня, как и тебя, конечно, он бесконечно волнует; я с нетерпением жду всех твоих сообщений об этом, хотя бы самых коротких.

Я не одобряю намерения Иринки провести зимние каникулы у тебя. Её место сейчас в Москве. Бедняжка, лучше всего бы ей сейчас отдохнуть и повеселиться.

У нас тут по-прежнему тишь да гладь. Разъезды тоже приостановились. Морозы до сегодняшнего дня стояли прямо зверские. Я махнул рукой на спортивные упражнения и безвыходно сидел в комнате, тем более, что мне в последнее время везёт на интересное чтиво — только покончил с книгой о декабристах, о которой я тебе писал в прошлом письме, как получил первый том «Братьев Карамазовых». Книга эта скандально популярна среди моих сожителей. Поля страниц густо исписаны пометками и комментариями читателей, вопросительными и восклицательными знаками и, чаще всего, одобрительными замечаниями: «правильно», «пророчество», и проч. Общее впечатление от книги как-то сливается с впечатлением от этих пометок. В первый раз я читал её с лишним 50 лет назад и, перечитав сейчас, отложил с таким же чувством, как и в первый раз — не приемлю. Вот тебе лишнее доказательство, что я «случай задержанного развития». Я всегда придерживался взгляда, что биография писателя — это его произведения. Но к Достоевскому это правило совсем не приложимо. Наоборот — его биография определила его произведения. Петрашевец, прошедший через церемонию гражданской казни и через каторгу и помилованный Николаем I после покаянного прошения, должен был писать, как он писал. Есть что-то глубоко личное в его ненависти к «либералам».

Дописал до этих пор, и мне вручили твоё письмо от 25.12. Надо бы написать другое письмо, но у меня зверски дрожит рука, завтра я дежурю на кухне, и сейчас уже поздно. Насчёт испытания, которое ожидает детишек, ты совершенно права, в особенности, если учесть их честность и гордость. Вот когда мне надо бы быть в Москве. Но обо мне как будто забыли, и я даже справляться не хочу, так как я наскандалил с отпуском для поездки к Маюшке и теперь не хожу туда, чтобы мне этот отпуск не вручили.

Стихотворение следующее: «Он стоит пред раскалённым горном» […]

Маюшка этого стихотворения не получила — её перевели к тому времени в другое место, и я от неё ещё ничего не получал. Ну, будь здорова, родная. Воображаю, как тебе тяжело теперь одной.

Целую тебя крепко и жду твоих, хотя бы самых коротеньких писем. Твой А.

14.1.56

Дорогая моя, здравствуй!

…Сожалею, что ты не послала мне письмо Зины об Иринке. Да, ты совершенно права — «очень нам повезло в жизни». Но пойдут ли наши девочки точно по нашему пути? Думаю, что они изберут свои собственные пути. А путей по-видимому, много…

Тут недалеко гостили два новых человека. Впрочем, один из них уже не новый — я тебе о нём писал, это бывший деятель и вояка, еврей и верующий католик. Другой тоже был в больших чинах, побывал на родине Аси после нас, в 1936 году. Очень неглуп, очень грамотен и остроумный собеседник. Три вечера и два дня мы провели в бесконечных спорах, вперемежку с воспоминаниями. В этих беседах я вполне оценил старую истину — бывшие семинаристы поставляют наиболее последовательных атеистов. «Смещённых» я за эти годы встречал немало. Обстановка и пережитое вполне объясняют их распространение, но так далеко и так основательно мои прежние знакомцы никогда не отходили. Я себя довольно неуверенно чувствовал в роли представителя старомодного материализма. Католик донимал меня теорией относительности, новейшими открытиями в физике, астрономии и биологии, не говоря уже о цитатах из философов всех времён и народов, а другой вставлял короткие и замечательно едкие реплики по новейшей истории, которую он помогал делать. А бандерлоги вопят слишком громко и слишком однообразно… Переигрывают, как всегда.

У меня корреспондентов много меньше, чем у тебя. Письмо Гали очень трогательное, но переписка наша оборвалась в самом начале. Иринка опять умолкла, и я ей реже пишу, потому что отъезд Маюшки выбил меня из колеи, и не хочется писать просветительных писем.

Ну, будь здорова, целую крепко и жду новостей от Маюшки. Твой А.

Два письма отца Ирине, посвящённые, главным образом, причинам победы нацистов в Германии, выбраны из пачки адресованных ей «просветительских» писем, за содержащиеся в них личные свидетельства. Помещены вперемежку с письмами отца маме, с соблюдением сюжетной канвы: нашего близящегося освобождения.

16.1.56

Здравствуй, доченька милая!

Давненько мы не беседовали! Вызов Маюшки в Москву выбил меня из колеи — я и читаю мало, и пишу редко, и нахожусь в состоянии хронического смятения чувств. Кроме того, мама мне писала, что ты собираешься побывать у неё во время зимних каникул, и я ждал ваших отчётов об этой новой встрече. Эта твоя поездка, по-видимому, не состоялась, и это неплохо — тебе нужно было отдохнуть немного. Сейчас, когда Маечка в Москве или скоро там будет, тебе надо быть «на посту».

На днях я получил от неё письмо, всё ещё из Тайшета. Письмо датировано 29.12., и она пишет, что ждёт отъезда со дня на день. Другие её подружки уже выехали. Это я знаю из писем мамы и из письма подружки Майи, проживающей в одном с нею городе, хотя на разных квартирах. Надеюсь, что ты будешь держать меня в курсе дела.

Но я также хочу быть в курсе твоих собственных дел. Ты очень уж скупо пишешь о себе, доченька! Мама пишет, что она получила очень хорошее письмо о тебе от Зины, подруги Стеллы.

Я совершенно согласен с выводом мамы, что нам с нею очень повезло в жизни — обе дочки прекрасные. Но обидно судить об этом на основании косвенных данных — свидетельств посторонних людей.

У меня пока без перемен — скучно и однообразно, но бывают изредка и развлечения. На днях тут неподалеку гостили два новых моих знакомых. Они многое видали и многое пережили за последние 15–20 лет. Сильные переживания не прошли для них бесследно. Три дня и почти три ночи мы проспорили, спорили до полного одурения, и расстались хорошими друзьями.

Но это был, т.с., праздник, а будни проходят скучно и однообразно. Главное — однообразно. Однообразие — крупный фактор в жизни людей и даже целых народов.

Я помню — ещё в 1921 г., когда мы с мамой были в Германии, мы никак не могли объяснить себе тоску и уныние, которые у нас вызывала эта страна. Но однажды, это было в Берлине, мы отправились на прогулку в лес. На самой опушке мы увидели столб с доской и на нём надпись: «В этом лесу 63897 деревьев, из них берёз — 18200, сосен — столько-то, и т. п.» Лес был чисто выметен, на определённой дистанции расставлены урны для окурков и бумажек, и на деревьях — электрические лампочки и указатели дорог. Порядок и однообразие — поразительные.

Когда я этот случай рассказал моим новым товарищам [по инвалидному дому], один из них вспомнил, что полицейская статистика всех стран отмечает тот факт, что наибольшее количество буйств и драк во хмелю дают счётные работники. Мы все трое согласились, что скука и однообразие жизни, отупляющий «порядок» вполне удовлетворительно объясняют «художества» немецкой истории. Это — действия охмелевших счетоводов! От скуки они приняли лютеранство, массами вступали до 1918 года в социал-демократы, а потом так же табунами — в нацистскую партию.

Я вспомнил гнетущее впечатление, которое на нас с мамой производили квартиры немецких рабочих и служащих. Надраенные до ослепительного блеска чистые половицы, полотенца и занавески, вышитые изречениями из Лютера или других непреложных авторитетов: «Бог — наша крепость», «Любовью заниматься один раз в неделю», и т. д.

Однообразная работа или служба, однообразные штампованные убеждения, строго регламентированная жизнь. Удивительно ли, что во хмелю войны они быстро превращались в зверей. И этому нисколько не противоречит их склонность к сантиментальности.

Но я тебе уже наверное надоел своими философствованиями, и не хочу больше нагонять на тебя тоску. С понятным тебе нетерпением жду весточек о Маюшке и о тебе.

Будь здорова, целую тебя крепко, крепко. Привет В.П. и его половине. Привет друзьям. Твой папа.

Дальше — снова несколько писем маме:

27.1.56

Родная моя, здравствуй!

Письмецо твоё от 13.1. получил. Не могу сказать, что оно мне очень понравилось, хотя настроение твоё мне вполне понятно и в достаточной мере оправдано. Маюшка тоже пишет о паршивом настроении, и у неё это ещё более оправдано. И я прекрасно понимаю, что дело не в физических страданиях.

На днях мне рассказывали содержание книги Веры Фигнер «Запечатлённый труд». Я эту книгу не читал и глубоко сожалею об этом. Слабая сторона подобных мемуаров в том, что они публикуются после окончания сражения, и авторы мало останавливаются на описании «мелочей жизни» промежуточного периода когда они, разбитые и жалкие, были, казалось, навсегда исключены из жизни. Это тоже «ложь во благо» с благородной целью. А маюшкам это было бы, пожалуй, полезнее, чем примеры геройской твёрдости и прочего.

Ввиду кризиса с чтивом, перечитываю первую книгу Короленко «История моего современника». Совершенно понимаю это увлечение Маюшки. Пусть он не Шекспир, но это, по-моему, самый честный из известных мне русских писателей. От книги веет какой-то личной порядочностью автора.

Вчера же получил обширное письмо от Иринки, самое обширное за всё время нашей переписки. Она сдала четыре экзамена из пяти, ходит каждый день справляться, не приехала ли Маюшка, и даже уже приготовила четыре апельсина и курицу для первого свидания. На это свидание она твёрдо рассчитывает. Со слов прочих родственников она уверена в счастливом окончании дела. Её соображение: история стала настолько известной, что выгоднее её хорошо закончить. Что ж, её «гесс» не хуже всякого другого! Но, кроме семейных новостей, в письме много, неожиданно много, рассуждений и возражений против моих несправедливых нападок на христианство. Вот уж не ожидал! Правда, Иринка всё время подчёркивает, что «эта религия ей совершенно чужда», но всё же…

Родная моя, как мне понятна твоя тоска «по чему-то здоровому, нормальному». Я думаю, что нечто подобное, вероятно, испытывали древние интеллигенты в первые века христианства. Им было несравненно хуже, потому что они не могли не понимать, что это — конец культуры и разума, и во всём мире не было ничего, что можно было противопоставить этому. Сейчас далеко не то. Идёт большое и действительно новое, которому противопоставляется что-то уже бывшее и исторически осуждённое. На бандерлогах свет клином не сошёлся. Но о подробностях поговорим при встрече.

Насилу дописал это письмо — рука дрожит зверски. Это, конечно, от старости. Но почему это у тебя бывает — не пойму. Ты ещё девчонка по сравнению со мною. Я думаю, у тебя просто нервы разболтались. Попробуй обтираться холодной водой.

Крепко целую и жду твоих писем. Твой Алёша.

2.2.56

Родная моя!

Получил твоё письмо от 17.1. уже пару дней назад и не сразу ответил потому, что надеялся сообщить тебе новости о себе. Но увы, новость не сенсационная. После долгих размышлений в течение почти десяти месяцев «инстанция» решила меня в Клин не переводить. Мотивы: родственников там у меня нет, а Иринка живёт в Москве…Одновременно мне сообщили об отказе в отпуске для поездки к Маюшке, но уже без мотивировок.

Это создаёт новую ситуацию — я уже было привык к мысли, что весной увижу Иринку, побываю у тебя и поговорю по душам с Маюшкой. Я надеялся, что «переверну страницу».

Признаюсь, что последняя новость несколько испортила мне настроение. On top этого, получил письмо от Ф.Д. Очень милое письмо. По моей просьбе она пишет и об Ирине и приводит свои воспоминания о Маюшке и, между прочим, рассказывает, что в 18 лет этот опасный злодей любила вертеться перед зеркалом, строя самой себе гримасы, и разговаривала иногда совсем по-ребячьи. Эти подробности заставили меня пару дней «видеть красное» и отложить письмо к тебе.

По-видимому, я не скоро увижу девочек и не скоро попаду к тебе. Ни в Керчь, ни в Одессу, ни в Ленинград к Лёне мне не попасть; да мне и не хочется снова писать и проходить все мытарства. К Маюшке же ездить пока — некуда.

По-прежнему почитываю, что попадёт под руку. Сейчас увлёкся монографией действительного члена Академии наук Р.Ю.Виппера «Иван Грозный». Интересны оба — и автор, и книжка.

Он — бывший ординарный профессор, кажется, Московского университета, бывший действительный статский советник (генерал), бывший кумир студентов — легальный марксист и «почти социал-демократ». Даже я припоминаю его имя. Впрочем, несмотря на «радикальные» убеждения, он был очень преуспевающим. Его учебники неизменно рекомендовались Министерством просвещения. Но он несомненно был историком.

«Иван Грозный» он написал в 30-х годах, и от действительного Грозного странным диссонансом сохранилась его борода. Всё остальное совершенно современно.

До революции я думал, что не всё было благополучно в старой России, и не все князья и цари были благодетелями своего народа. Оказывается, это не так. Оказывается, не только сейчас, но с самого своего возникновения «мы самые, мы самые».

Книжку я читаю на английском языке. Если у вас она имеется, стоит посмотреть — и занимательно, и вполне заменяет газету.

В остальном — без перемен. Крепко жму руку, кому стоит, и целую тебя крепко.

Нас не так легко убить — мы живучие.

Твой Алёша.

3.2.56

Здравствуй, дорогая моя!

Получил вчера открытку от Зельмы, первую после её встречи с Иринкой. Отзыв обычный — «прекрасная девочка». Сейчас уже можно без всяких reservations принять, что она, по крайней мере, не глупа и умеет себя держать. Это — немало. А её отказ от материальной по- мощи в её положении рисует её с новой и прекрасной стороны.

Я уже в прошлых письмах писал тебе, что не жду никаких сенсационных изменений в положении Маюшки. Однако и тут возможны большие неожиданности.

Удовлетворяю твой интерес к историческим примерам и аналогиям. Ввиду твоего несколько неожиданного интереса к христианству, сошлюсь на пример из истории этой религии, тем более, что она имеет немало общего с религией Бандерлогии.

Первый, можно сказать, установочный, собор христианской церкви происходил в 325 году. То были наивные времена. Важнейшие принципиальные и организационные вопросы, действительно, решались чуть не на заседаниях собора. Николай Мирликийский (Николай Угодник) отхлестал своего противника Ария туфлей по щекам. Произошла всеобщая свалка, и председателю, императору Константину, пришлось ввести стражу, чтобыунять святых основоположников.

Такая трогательная простота нравов давно ушла в прошлое. Действительно серьёзные дела не решаются больше на соборах. Заседания являются только парадными представлениями, демонстрирующими перед верующими «несокрушимое единство» и проч.

Нечто похожее мы наблюдаем на земских соборах Ивана Грозного. Эти соборы не имеют ничего общего с парламентами — никакой борьбы мнений или даже интересов. Это просто собрание уездных начальников и воевод, отчитывающихся в исполнении порученных им дел. И конечно, никакого расхождения во мнениях. Однако вся эта внешняя благодать не устраняет ни классовой, ни иной борьбы и грызни. Она просто переносит эту борьбу за кулисы, вне соборов, хотя кое-какие выводы можно делать на основании служебных перемещений.

Иногда приходится выбросить за борт уж очень оскандалившегося угодника, сохраняя, по возможности, преемственность в действиях и, конечно, авторитет церкви. Я не хочу злоупотреблять твоей истинно-христианской терпимостью и терпением и пока кончаю свои исторические экскурсы.

Только что мне передали письмо от одной бывшей подруги Маюшки. Её тоже вызывали в Москву и полностью восстановили попранную справедливость. Явившись в Томск, где она обязана проживать, она прежде всего явилась на свидание к дочке, учащейся в ремесленной школе и «отдающей», по словам матери, — «все свои силы науке». Произошла отвратительная сцена — дочка решительно и весьма демонстративно отказалась разговаривать с матерью. — «Зачем ты явилась, ты мне не нужна». А ты говоришь о каких-то reservations!

Я насилу дописал это письмо — у меня зверский насморк с гриппом и рука больше обычного дрожит.

Конец стихотворения Тагора мне понравился, но ты права — я действительно «мало ценю всё это». Надо думать, ты имеешь в виду «сплошную поэзию и музыку в людях». Но об этом в следующий раз.

Целую тебя крепко и жду вестей о Маюшке. Твой А.

7.2.56

Здравствуй, родная!

Получил твоё от 24.11 вместе с вложенными тремя страницами письма Зины. Хотя о письмах в 14 страниц я раньше только в романах читал и не перестаю удивляться христианскому долготерпению «третьего», но страницы прочёл с интересом. Как жаль, что два письма Зины до Маюшки не дошли, в особенности стихотворения Тагора. У них должно быть много точек соприкосновения в настроениях.

Доченьки у нас, действительно, замечательные, и Иринушка действительно умница, но образ шоколадного ангелочка, какой она получается в изображении Зины, меня оставил равнодушным — не верю. Учитывая обстоятельства её жизни, это было бы даже неестественно. Я думаю, она нисколько не «мирная, тихая и ласковая» и наверное умеет за себя постоять.

Одно время я старался использовать всякие оказии, чтобы её смотрели и мне описывали. Думаю больше этого не делать — она как будто экспонат на выставке…

С удовольствием прочёл книгу Виппера «Иван Грозный», о которой я уже писал в прошлом письме. Она до смешного современна, т. е., скорее, была современна года три назад.

Очень меня растрогало умиление автора перед Грозным за то, что он уже тогда уничтожил множество зловредных служителей культа. Например, после ликвидации митрополита Филиппа, он уж заодно прихватил и епископов Казанского, Астраханского, Рязанского, Владимирского, Вологодского, Ростовского, Суздальского, Тверского, Полоцкого, Новгородского, Нижнего Новгорода, Псковского и Дерптского. И это по одному только делу. И опричнину он нисколько не баловал — они шли, как и прочие смертные. Он нисколько не пресмыкался перед Западом. Уже в последний год войны, когда страна была совсем разорена и истощена, он продолжал писать оскорбительные письма тем, у кого просил мира. Письма прямо поражают своей нелепостью. Например, его очень волновало, почему датский король называет шведского короля «братом», когда тот происходит от водовозов.

Всё же Виппер — профессионал-историк, и некоторые его обобщения очень занятны.

Дорогая моя, целую тебя крепко и надеюсь на скорую встречу. Твой А.

16.2.56

Здравствуй, родная моя! Давненько я от тебя ничего не получал, и не от тебя одной.

Полагаю, что у тебя не хватает времени внимательно следить за газетами или слушать радио — это очень жаль. Я с глубочайшим вниманием и интересом прослушал всемирно-исторический отчётный доклад. В нём и для нас много поучительного. Лично меня, при моей счастливой жизни, это мало задевает, но для прогнозов о делах Маюшки и её подружек материала достаточно. Пожалуй, тебе стоит заблаговременно похлопотать о совместной жизни. Нет, совершенно не прав был Соломон: ничего не проходит!

Несмотря на неудачу с планами переселения в Клин, я не совсем оставил занятия по подготовке к самостоятельной жизни. Читаю, размышляю и продолжаю пересмотр старого багажа. Самое замечательное, что я в нём, наряду с трухой, нахожу немало стоющего. Дело, по-моему, не столько в ценностях, сколько в самих нас, в подходе к этим ценностям.

Не сердись, родная, что письмо такое малосодержательное. Мне бы очень хотелось поделиться с тобою мыслями, и, в особенности чувствами, но ты знаешь мою застенчивость, и она вполне оправдана обстоятельствами. А событий у меня — никаких. Письмо Зины я сохраню и может быть перешлю его тебе частями.

Будь здорова — это главное. Целую тебя крепко, верю твёрдо, что мы ещё потрудимся и для себя, и для наших детей и даже внуков.

Твой Алёша.

24.2.56

Родная моя!

Вчера утром отправил тебе паническую открытку по случаю твоего, как я предполагал, долгого молчания. Ты уж не сердись, дорогая, я, право, твёрдо уверен, что «всё к лучшему», но когда я долго не получаю писем, я начинаю в этом слегка сомневаться, в особенности, когда замолкают все сразу. Но всё хорошо, что хорошо кончается.

Мой приятель-историк сильно хворает. Он очень плох, никуда не выходит, и я его ежедневно посещаю. Его воспоминания, когда мне удаётся вызвать его на воспоминания, меня очень занимают и волнуют. Он лично знавал героев недавнего прошлого, видал их в ореоле славы и величия, и потом на дне. И всё это только укрепляет моё отвращение к христианству во всех его вариациях.

Признаюсь, я с завистью узнал о твоей встрече со специалистом-физиком. Совершенно разделяю твои чувства. Совершенно верно, что невозможно быть «на уровне эпохи» без знания современной физики, без понимания теории относительности. К глубочайшему моему сожалению, для меня это книга за семью печатями. Тут наскоком ничего не добьёшься — нужна математика, и много ея.

Тут стоят небывалые морозы, сопровождаемые сумасшедшими ветрами-буранами. Но когда немного потеплеет, а потом подсохнет, я отправлюсь в город покупать книги. Тогда и тебе вышлю. «Иван Грозный» я читал по-английски, потому что по-русски его тут нет, книга библиотечная, из города, и переслать её тебе я не могу.

Относительно В.М. ты немножко ошибаешься. Она — не дура, но совершенно опустошённый человек. Это она 18 лет отдежурила «под тенью Льва». Лев, конечно — благородное животное, царь лесов и проч., но львята — совершенно выродились, по крайней мере, мужская их часть. Относительно их, я думаю, планы Черкеса вполне удались. Эта девица интересуется только стихами, которых знает сотни и тысячи. Сожалею, что дал ей адрес Иринки — компания мало подходящая. Но и отказать ей было неловко. Спасибо за орфографические поправки. Но чему ты удивляешься? Правописание и, в особенности, пунктуация, для меня всегда были тёмным делом. В особенности, двойные согласные. В сомнительных случаях я заглядываю в англо-русский словарь. «Сыпит» у меня самого вызывало сильные сомнения, но я торопился и, к тому же, забыл английское значение этого слова. А «интеллигент» даже и не вызывал сомнения: судя по здешним представителям этого сословия, одного «л» им заглаза довольно.

Снова — большое письмо Ирине на интересовавшую её тему — о причине прихода нацистов к власти в Германии:

6.3.56

Милая моя доченька!

Получил твоё обширное и очень содержательное письмо от 27.2. и вспомнил, что на днях поручил Зельме Марковне, подруге мамы, надрать тебе ушки за то, что не ты, а она первая сообщила мне о прибытии Маюшки и о её первом письме. Настоящим объявляется тебе полная амнистия и, учитывая все обстоятельства, я сам прошу твоего прощения.

Весть о твоей болезни ввергает меня в глубокое уныние. Дело не в ангине, а в том, что ты сильно переутомляешься, вероятно, скверно питаешься и, наверное, плохо одета для мерзких морозов текущей зимы. А как помочь этому делу — не знаю. Мама пишет, что ты категорически отказываешься от помощи друзей, и ты сама пишешь, что собираешься откладывать «лишние» 40 рублей и посылать их, «где они будут больше нужны». Чудаки вы, милые мои доченьки! Но, учитывая современное состояние мира, интересно бы посмотреть, что было бы, если передать его в руки таких, как вы с Майей непрактичных людей. Наверное, хуже не будет!

Верь, мне бы очень хотелось оправдать твоё лестное мнение о моей «учёности», и вопрос о том, почему гитлеровцы так быстро и легко пришли к власти в Германии, меня самого очень занимает. С моей точки зрения, это едва ли не самый важный и интересный вопрос современности. Но я не могу похвастать, что мне тут самому всё ясно. Незадолго до нашей разлуки мне попалась в руки книжка американского писателя Синклера Льюиса «У нас это не могло бы случиться». В этом романе автор очень убедительно доказывает, что «это» даже очень легко может случиться в США и, пожалуй, где угодно, во всём мире.

Я очень люблю писать тебе на такие большие и трудные темы, потому что это помогает мне самому для себя выяснить свои мысли и привести их в порядок.

Ничего не происходит сразу, даже «прыщ на носу», — говорят, — «не сразу выскакивает — всё сначала почешется».

85 лет тому назад Германия одержала полную победу над Францией. Война 1870-71 года имела большие последствия: аннексия Эльзаса и Лотарингии Германией, Парижская коммуна, установление Третьей Республики во Франции и, между прочим, уплата Францией громадной по тому времени контрибуции — 5-ти миллиардов золотых франков. Эти миллиарды сыграли большую роль в последующем бурном развитии германской промышленности. Конечно, они были не единственной причиной этого развития, но, безусловно, сильно ему содействовали. Сорок семь лет спустя, в результате Первой мировой войны, Германия потерпела полное поражение. Во главе победившей коалиции стояла Франция, а во главе Франции — Клемансо — «тигр», как его называли. Это был очень крупный и умный политик и, по твёрдости и жестокому упорству, полностью заслуживал свою кличку. Клемансо поставил себе цель — обезвредить Германию навсегда или надолго. Кроме того, у него из головы не выходили благотворные результаты миллиардов французской контрибуции для германской промышленности и военной мощи.

Для «тигра» Клемансо был очень умён, но международную экономику он понимал плохо. Используя решающее значение Франции в Версале, он добился договора об уплате Германией контрибуции даже не в 5, а в 100 миллиардов золотых франков и, кроме того, репараций, т. е. восстановления Германией всех разрушений, причинённых ею во время войны.

Требования эти были совершенно невыполнимы, и результатом их было не обогащение Франции за счёт Германии, а напротив — задержка в развитии французской промышленности и невероятно быстрое восстановление германской промышленности и военной мощи.

Нельзя сказать, что все государственные деятели того времени были так невежественны в вопросах экономики, как Клемансо. Но таковы были требования не одного Клемансо, а народа, и не одной Франции.

Немцы обладают замечательной способностью возбуждать к себе жгучую ненависть действиями, которые часто совершенно для них бесполезны. Помню, как во время своего страшно жестокого марша через Бельгию, немецкие солдаты — члены профсоюзов и социалисты, являлись в местные профсоюзные и партийные комитеты и с какой-то наивной наглостью требовали «дорожное пособие», так как они, де, странствуют по Бельгии. Война 1914 года захватила меня в Германии, откуда я только в 1915 году выбрался. Помню, как я однажды сидел в столовой Дома профессиональных союзов и слушал самодовольные рассказы солдат — бывших членов союзов, об их зверских подвигах на войне, — как они прикладами забивали на смерть пленных, расстреливали их целыми пачками. В этом отношении, если не считать массового истребления евреев, гитлеровцы не внесли ничего нового в немецкую практику ведения войны.

Словом, «глас народа» победил, и Клемансо навязал свои требования Германии. Но он забыл, или, вернее всего, не знал различия между контрибуцией, которую Франция уплатила Германии, и той, которую он думал получить в течение ста лет от немцев.

Чтобы скорее избавиться от немцев, сытые французские мужики развязали свои чулки, открыли кубышки и разменивали свою звонкую монету на бумажные деньги и выгодные займы. А немцам, чтобы вносить по миллиарду золотых франков в год, нужно было на такую же и даже большую сумму денег увеличить свой экспорт. Они должны были продавать дешевле французов, англичан и американцев, да ещё поставлять во Францию и Бельгию готовую продукцию по репарациям. Французам эти платежи и репарации не приносили счастья — их промышленность всё больше хирела от конкуренции Германии на французских рынках. Но и немецкому рабочему и мужику приходилось очень горько. И все эти невзгоды и страшные лишения связывались с господством западной «демократии» над немцами.

Германия стала в это время обетованной землёй для иностранных капиталовложений. Дешевле немцев никто не работал. Я тогда немного плавал и помню, что на советском судне я получал 7 фунтов (70 руб. золотом) в месяц, а немцы — 2–2,5 фунта, при рабочем дне на два часа дольше нашего. А англичане получали 12 фунтов и американцы — 20. Береговые рабочие жили ещё много хуже.

Потом пришла инфляция. Деньги падали в цене так быстро, что продукты, купленные утром, стоили вечером в два раза дороже. К концу коробка спичек стоила уже полмиллиона. Вот, когда начался массовый отход немцев от демократии и демократических партий.

В 1921 году мы с мамой были в Берлине и видели первомайскую демонстрацию. На всех плакатах был один только лозунг: «Nie wieder Krieg» — «Никогда больше войны». А в 1924-25 годах уже существовали многочисленные националистические организации, и начался бурный рост гитлеровской национал-социалистической партии.

Отход от социал-демократии шёл в два потока — к нацистам и к коммунистам. В рабочем классе рост влияния коммунистов далеко превышал рост нацистов. Так шло до начала коллективизации у нас. В 1930 году происходило что-то вроде гражданской войны, и уже заметно было проникновение нацистов в рабочие районы, а в 1933 они получили явный и подавляющий перевес.

Конечно, одна, т. сказать., «экономика» не объясняет победу и такую победу нацистов в Германии. Но эти экономические и, в особенности, исторические факты необходимо иметь в виду, чтобы понять, что именно там произошло. «Ходить бывает склизко по камешкам иным», и я думаю, что давно пора поставить на сегодня точку.

Только что получил письмо Маюшки из Свердловска. Оно помечено 1 февраля. За это же время её письмо к маме успело дойти по назначению, было многократно прочитано, мама успела мне написать о нём и, тоже с задержками, я его давно получил. Чудеса почты!

Целую тебя, милая доченька, крепко. Твой папа.

Остальные письма отца маме:

11.3.56

Родная моя, здравствуй!

Подтверждаю получение твоего письма от 24.2. Почту всё ещё странно лихорадит. Пару дней назад неожиданно получил письмо от Маюшки из Свердловска.

Я писал тебе под свежим впечатлением «великого события», и выводы получились неоправданно пессимистическими, в особенности, в отношении ближайших перспектив для нашего семейства. Сейчас я думаю, что шансы Маюшки вполне осязательны.

Исторические параллели — занятие более или менее праздное, но всё же занимательное. Вот почему я рад, что ты вновь заинтересовалась историей. Самое интересное в термидоре это то обстоятельство, что герои его — это вчерашние друзья и сподвижники Робеспьера. Все эти Бареры[?] и Баррасы — это не представители другой какой-нибудь партии, а ближайшие друзья, рабски выполнявшие волю своего господина-Робеспьера. А Бийо де Варасса [Бийо-Варенна?], и Колло д`Эрбуа Робесспьер неоднократно вынужден был осаживать в их чрезмерном усердии. И именно они громче всех требовали его смерти и не давали ему слова. Формально ничего не изменилось и после казни Робеспьера, но толчок был дан, и потом действовала уже сила инерции.

Иринка долго молчала и, наконец, прислала обширное и довольно содержательное письмо. Из него я узнал, что Маюшка вернула переданные ей 70 рублей и пригрозила отказаться от передач. Решительная девица! Это, конечно, не очень практично, но очень хорошо, и служит лишним доказательством отсутствия поводов для пессимизма. Иринка тоже интересуется историей. Она требует объяснения, почему и как фашисты пришли к власти в Германии. Её волнует судьба человечества, и она считает, что война является доказательством крайнего морального падения человечества. И видно, что эти вопросы её действительно интересуют. Но кроме этого, она много пишет о поэзии, и тут, конечно, ты должна ей помочь — я тут, как всегда, совершенно беспомощен. А стихи Тагора мне очень понравились!

Ты уже знаешь, конечно, что она болела ангиной, что она пролежала восемь дней у Зины. Боюсь, что она чрезмерно переутомляется и, вероятно, скверно питается. Кстати, ты пишешь об институте. Разве она думает продолжать учиться немедленно?

Здесь наступила первая оттепель, и я совершенно отрезан от города. Выхожу только в столовую и в соседний дом к товарищам.

У меня тоже не всё благополучно со здоровьем, но у меня это более оправдано — 65 лет…

17.3.56

Родная, здравствуй!

Получил твоё письмо от 6.3.56. Иринушка переслала мне письмо Маюшки. Содержание его тебе, наверное, известно, но на всякий случай прилагаю.

Твоё письмо прекрасно гармонирует с оптимистичными прогнозами других моих корреспондентов. Но самое большое впечатление на меня произвело послание Веры, жены Н. После семилетнего премудрого молчания она, наконец, разрешилась длиннющим, отпечатанным на машинке письмом. Не письмо — роман. Но основная мысль: «правда опять стала правдой», «повеяло, наконец, настоящим»… (подробности в газете). Но я старый скептик, и ещё подожду. И не верю, что она сама уж очень верит: обратный адрес она указала иринкин. Но щось есть. Ты обратишь внимание, что Маюшка не только хорошие книжки читает, но и много спит. Раньше она не очень бы разоспалась. Это уже — реально новое.

Я думаю, что «радужные перспективы, каких не было никогда», их объём и распространение вызвали некоторое смятение и растерянность, и это уже немало.

Родная моя, я тоже верю в коммунизм и надеюсь, как и ты надеешься. Но письмо и так уж толстое — оставим это до следующего раза. Целую крепко. А

23.3.56

…Иринка, не дожидаясь моих советов, переселилась к Н. и Вере. Разногласия у них пока только по благородным поводам: Вера отказывается брать у Иринки деньги, а последней это кажется неудобным. Меня, конечно, одинаково радуют и благородство Веры, и щепетильность Иринки, но я ей настойчиво рекомендую не огорчать Веру и не мешать людям делать добро — это недостаток не чрезмерно распространённый.

…Мы с тобой когда-то знали одно основное противоречие — «противоречие между общественной формой производства и личной формой распределения» (так, кажется?) и думали, что стоит устранить эту несуразность, и наступит царство равенства и братства. А как насчёт противоречия между общественной формой накопления человеческих знаний (наука) и личной формой её обобщения? Какая бездна лежит между каким-нибудь Эйнштейном и рядовым обывателем, даже учёным-чиновником, не говоря уже о простых смертных?

Всё это приходило мне в голову, когда я читал о реакции против славной эпохи Ренессанса. Чем были для итальянского мужика или подмастерья имена Леонардо да Винчи, Галилео, Рафаэля, Боккаччо и проч.? Как бы поступили восставшие крестьяне в Чехии и Германии, если бы им в руки попался — ну, хотя бы Коперник или Джордано Бруно?

А Савонарола — как он относился к памятникам древнего искусства, литературы да и к современным ему творениям Ренессанса и даже гуманистов? Народные движения, приведшие к Реформации, были направлены не только против чрезмерного увлечения римских пап спиртными напитками и девицами лёгкого поведения.

Не удивляйся, что я занимаюсь теперь такими отдалёнными делами. Во-первых, это помогает отвлечься от забот сегодняшнего дня и, во-вторых, эти вопросы не так уж несовременны сейчас.

Будь здорова, родная, крепко целую и жму руку друзьям. Алёша.

29.3.56

Дорогая моя, здравствуй!

Получил твоё «взбудораженное письмо» от 15.3. Не осуждаю: события, действительно, потрясающие. Однако в части, касающейся меня, твоя информация значительно опережает действительность — книжка по математике найдёт меня на месте, вероятно, ещё долго. Ты, видимо, не учитываешь словечка «спец.»

Впрочем, я не очень жалею об этой книжке, если это учебник обычного типа: эта наука мне что-то туго даётся, и у меня сейчас больше, чем когда-либо, всё внимание сосредоточено на истории и, преимущественно, на самой новейшей.

Обидно, что моя переписка с Маюшкой оборвалась. Я не пишу ей, чтобы не испытывать терпения её наставников, писать о пустяках мне не хочется, а писать о «тайнах мадридского двора», которые меня сейчас больше всего занимают — неудобно.

Бедняга Годунов, он, мне кажется, совсем завертелся, его namesake был несравненно умнее, образованнее и, конечно, много воспитаннее — знал, как держать себя в обществе посторонних, а этот — как медведь в посудной лавке.

Смятение и растерянность среди моих наставников — неописуемые. Один даже пришёл сюда, разыскал своих бывших воспитанников и просил разъяснить, как бы они на его месте поступали, и т. д.

По-прежнему, меня занимает история, в частности, отношения между Бандерлогией и Титонией. В них, по-моему, ключ к пониманию, если не всей современности, то — к началу её развития.

Караганда — город весёлый, хотя, вероятно, не единственный в своём роде. Население его, в особенности, старшее поколение, — с сильно подмоченным прошлым. Много чеченцев, поволжских немцев и прочих странствующих национальностей. Всё тайное тут быстро становится явным, и в мою тихую обитель проникают такие новости, что я только руками развожу.

Больше, чем когда-либо я завидую Эзопу и его таланту писать. Но увы, придётся, видимо, отложить подробности до нашей скорой, я уверен, встречи. Скажу только, что спуск на тормозах — развенчание Черкеса — проходит здесь с душераздирающим скрипом.

По поводу сообщения Маюшки о пересмотре твоего дела — я не вижу в этом ничего невероятного: твоя мама, помнится, писала, а я, так же, как и ты, никому ничего не писал. И это, мне кажется, не столь важно теперь.

Мне очень хочется попасть в Москву в надлежащий момент, и я думаю, что мы оба будем там своевременно. Во-первых, мы крепко все выпьем, а потом подумаем, что дальше делать. Думается, что работа найдётся.

Будь здорова, дорогая. Целую тебя крепко и жму руку друзьям. Алёша.

3.4.56

Здравствуй, родная моя!

Кажется, весна приближается и к нам. На днях приходил какой-то приезжий начальник и обещал числа 6–7 объявить, кто остаётся, а кто получит паспорт и может ехать домой. В частной беседе он сказал, что процентов 90 получат паспорта. Таким образом, у меня — солидный шанс через месяц-полтора увидеть Иринку, тебя и, может быть, Маюшку.

Ты права, Иринка, действительно, сбагрила скучную обязанность переписки с родителями на своих друзей. Сообщение о положении дел с Маюшкой я получил от Розы, подруги Зины. Она же сообщила подробности свидания Иринки и бабушки с Маюшкой. Как и следовало ожидать, и Маюшка, и Иринка растерялись, осыпали друг друга вопросами и не заметили, как прошли отпущенные им сорок минут.

Развенчание Черкеса проводится у нас в строго плановом порядке, и до нашего дома ещё очередь не дошла. Полного сеанса у нас, конечно, не будет — чтение обвинительного акта продолжается 3–3,5 часа. Но что-нибудь и нам расскажут. И хотя все эти тайны мадридского двора мне давно известны, но я жду их с острым нетерпением. Жаль, что их печатать неудобно. Чирий — на таком месте, что, как говорят украинцы, «ни самому подывытыся, ни людям показать». А у вас как? В общем, хочется спеть по-украински: термидор ты мой, термидорчик!

Перед тем, как сесть писать это письмо, я просмотрел твои прошлые письма. В последних двух чертовски мало материала для ответного письма. Но в письме от 6.3 ты упоминаешь, что позволила себе помечтать о happy end. Он уже наступил, по-моему, и мы, право, не так дорого заплатили за него. Быть в лагере Веры и Н. — много скучнее.

Будь здорова, родная. Советую умываться до пояса холодной водой, делать гимнастику и — главное — мобилизовать чувство юмора.

Поздравляю с «облегчённым режимом» — это всё же кое-что. Целую тебя крепко и жму руку всем хорошим людям. Твой А.

10.4.56

Дорогая моя!

Успокойся, письмо твоё от 28.3. я получил через дней 10–11 после отправки — это нормально, и кратковременные заторы неизбежны. Настроение твоё мне понятно, но оправдать его я не могу. Впереди ещё много, много такого, что потребует крепких нервов, и, возможно, очень скоро. Возьми себя в руки, родная.

Полностью разделяю твои восторги по поводу статьи о культе личности. Однако после неё были ещё статьи, и каждая последующая — крепче предыдущей.

Не знаю, просвещают ли вас достаточно; нам обещали прочесть материалы по этому вопросу, неопубликованные ещё в прессе. Их читали на собраниях парт- и профактива, и после них «Тайны мадридского двора» и «Рокамболь» кажутся просто пресным чтивом. Ребятишки в Тихоновке ругают друг друга по-новому — «личность».

Не сердись, но твои советы просить о переводе в Мордовию и обращаться в международные инстанции я отношу к твоей неосведомлённости и к состоянию твоих нервов. Выбор дома инвалидов в каждом отдельном случае решается Москвой.

По-прежнему развлекаюсь чтением московских писем — своих и чужих. Весна там чувствуется сильнее, чем в Караганде. Новости оттуда волнующие. Больше всего меня интересует сельское хозяйство и, конечно, мировые проблемы. Годунова не напрасно называют «первопочатником». Он ещё себя покажет!

В такое время как-то неловко спрашивать, что ты, кроме газет, читаешь. Но я почитываю. На днях прочёл новую книжку Фейхтвангера «Гойя». Фейхтвангер не может не быть интересен. И хотя роман посвящён испанскому художнику, истории его познания жизни, эта книжка странно, как принято говорить, перекликается с современностью. Меня особенно захватывают его исторические обобщения, которым он посвящает отдельные коротенькие главы. И особенно интересны главы, посвящённые истории инквизиции в Испании, и обзор пятилетия 1795–1800. Они прекрасно дополняют газетные статьи. Достал в нашей библиотеке первые два тома Писарева и неожиданно для себя читаю с большим интересом.

Целую тебя крепко и прямо умоляю подумать о своём здоровье — оно нужно не только тебе. Алёша.

16.4.56

Здравствуй, дорогая моя!

Ты, кажется, оказалась пророком: похоже, что в ближайшее время — через месяц-другой, я отсюда уеду. Паспорта обещают всем или почти всем, относительно которых тут имеются положенные документы. Одна местная начальница заверяет, что сама видела мою фамилию в списке подлежащих выдаче паспорта. Что ж — всё к лучшему!

Елена Яковлевна уезжает послезавтра. Её муж восстановлен в партии, ей вернули квартиру и назначили персональную пенсию — 700 рублей в месяц. Вчера мы отпраздновали отвальную, и я сейчас занят, помогая ей укладываться.

Забыл упомянуть, что моя программа остаётся прежней — сначала в Москву к Иринке, потом — к тебе. Если имеешь предложения, изменения — сообщи.

Само собой разумеется, что все эти дела являются главной или даже единственной темой разговоров в нашем доме. Я стараюсь держаться в стороне, не давать развиться нервам, но мне не всегда удаётся. На днях получил открытку от Иринки. Её письмо от 23 марта, в котором она описывала свидание с Маюшкой — не дошло. Но об этом я знаю из писем Розы, подруги Зины. В открытке она сообщает, что ей снова обещан ответ «в конце недели».

Эти откладывания наводят меня на размышления. Я думаю, что тут готовится фокус. Ходят упорные слухи, что к 22 апреля или к 1 мая готовится амнистия. Возможно, что «законники» используют этот случай, чтобы «спасти лицо» — подведут детишек под амнистию, избавив себя от необходимости высказаться по существу этого сильно пахучего дела. Ты, конечно, не упустишь времени начать хлопоты о своём воссоединении с Маюшкой. Это на всякий случай — я почти уверен, что она выйдет «под чистую», и очень вероятно, что наша разбросанная по всей географии семья снова соберётся вместе.

Рад, что ты не оставляешь усилий по своему политическому просвещению Я тоже. Рекомендую почитать выступление нового секретаря польской партии и, конечно, выступление тов. Хрущёва на съезде молодых строителей. Очень поучительно! Чтение газет — это, пожалуй, для меня сейчас единственная форма просвещения и самообразования, остальное как-то надоело — не могу сосредоточиться. Последние события, видимо, отозвались на нервах, несмотря на все мои усилия сохранить холодную голову. Многие истины, которые мне раньше казались самоочевидными, сейчас раздражают и воспринимаются, как глубокомысленная чепуха. Особенно — классики. Ну, что значит «первобытный коммунизм»? Ты — девушка учёная, и, может быть, мне это разъяснишь. Первобытные охотники не владели никаким имуществом, если не считать привязанного лыком или жилами к палке острого куска камня или самодельной дубинки. Что же у них было общим, если у них ничего не было? Каким образом классовая борьба может являться всем содержанием истории человечества, если в первобытном обществе и много позднее не было классов? Почему рабство относится к начальному этапу развития человеческого общества, если в США оно было отменено только в 1863 году, а в России в 1861? И отменено ли оно? Кто вообще установил эти законы «развития»?

Ты по всяким гимназиям училась и должна бы мне это разъяснить, но я боюсь, что ты только плюнешь и скажешь: «Мне бы твои заботы».

На отсутствие писем — не жалуюсь. Пишут исправно, и я всё время занят писанием ответов. Но старые друзья не беспокоят, и я не очень плачу об этом.

До скорого, теперь уже уверен, свидания. Целую тебя крепко, крепко, твой А.

23.4.56

Здравствуй, родная!

Подтверждаю получение твоего письма от 9.4. и спешу поделиться своими новостями. Только что сдал все бумажки на получение паспорта. Дней через 8-10 он, может быть, будет готов, и я немедленно отправлюсь за билетом в Москву. В начале следующего месяца, если не будет задержек, выеду. Нас предупредили, что за нами сохраняются все ограничения, предусмотренные для нашего брата, но об этом я стараюсь не думать — там видно будет. Итак, мы скоро увидимся и наговоримся досыта.

Вполне разделяю твое отвращение к «заклятым брехуньцам», сиречь, оголтелым оптимистам. Это тип, к сожалению, распространённый, но сдвиги, несомненно, имеются, хотя разница между одним носителем благодати и целым клиром сама по себе — небольшая.

Я тоже начал внимательно следить за газетами. Под руководством одного моего приятеля, понимающего толк в этом деле, я перестал проходить мимо перечисления участников всякого рода совещаний, сравнительного их расположения на фотографиях и присутствия на завтраках и обедах. Особенно интересны похождения братишки Моше Пьяде — бойкий старичок!

Елена Яковлевна выехала в Москву и оттуда в Краснодар. В прошлом письме я допустил неточность — квартиры ей не вернули. Я с ней провозился три дня, помогал укладывать вещи, возить их на вокзал и проч. и даже запустил свою корреспонденцию. У себя в кабинете она женщина властная, спокойная, но вне своей специальности курица — суетливая и склонная к панике. Слава Богу, она уехала.

От Маюшки тоже получил письмецо. Она — славная, и мы с тобой, конечно, счастливейшие из родителей. На полное её обеление я не рассчитываю, и, в лучшем случае, ей придётся поселиться где-нибудь в глуши. Там-то мы и поселимся, я думаю, вместе. Но лучше не гадать о будущем — там видно будет.

Письмо её подруге Нюсе я написал и вчера получил его обратно с пометкой: адресат выбыл. Что сие означает — не знаю.

Иринка продолжает пребывать у Н. и Веры По-видимому, там — никаких осложнений. Во всяком случае, ей остаётся уже недолго — как-нибудь доживёт до получения диплома. Она у нас молодец.

Очень сочувствую твоему одиночеству, но конечно, это лучше, чем если бы хорошие люди стали прибывать. Поскучай ещё немного, теперь уже, может быть, недолго. Маюшка намекает, что твоё дело усиленно пересматривается. Я считаю это весьма вероятным.

У нас тут гостит один любопытный человек. Он тоже бывший чего-то, грамотный инженер и вообще — неглуп. Но весь вечер вчера он с большим увлечением и знанием дела рассказывал мне о Талмуде, и на мой прямой вопрос, верующий ли он еврей, ответил утвердительно. Мой приятель, у которого я его встретил — человек с астрономическим стажем революционной деятельности, слушал его с увлечением и поддакивал. Это тоже знамение времени. Или безвременья?

Хочу увидеть Москву, потереться между людьми и понять, что происходит.

Будь здорова, родная, береги себя — ты нужна и мне, и детям, и другим.

Целую крепко, и до скорого свидания. Твой Алёша.

 

Мои лагерные стихи

 

Именной указатель

[224]

Абакумов Виктор Семёнович (1894–1954),

Абрам Терц, см: Синявский А.Д.

Абрамович Алиса Альбертовна (1901–1971),

Абрамович (Рейн) Рафаил Абрамович (1880–1963),

Авра, см.: Теймер А.

Агеев (т. е, А.П.Улановский).

Агнон Шмуэль (1888–1970),

Адольф, сосед дяди Сёмы Якобсона,

Адольф-Надеждина Надежда Августиновна (1905–1992),

Айрис, см.: Морли А.

Алекс (т. е., А.П. Улановский).

Александр II (1818–1881),

Александр Македонский (356–323 до н. э.),

Александр Невский (1220 или 1221–1263),

Александр Петрович (т. е., А.П.Улановский, 1891–1971)

Александровский Павел Иванович,

Алексеева Людмила Михайловна (р.1927),

Алёнушка, дочь Герты Скворцовой,

Алёша (т. е., А.П. Улановский).

Алёша Чёрный (т. е., А.П. Улановский).

Алёша, московский приятель,

Алёша Буланов (т. е., А.П. Улановский).

Алигер Маргарита Иосифовна (1915–1992),

Аллилуева Светлана Иосифовна (р.1925),

Ампёнов (т. е., А.П. Улановский).

Андреев Андрей Андреевич (1895–1971),

Андреев Леонид Николаевич (1871–1919),

Андрей Боголюбский (ок.1111–1174),

Аникеева Берта Владимировна,

Аргинская Ирэна Ильинична (р.1932),

Арий, священник 4-го в. из Александрии, зачинатель арианства,

Аристотель (384–322 до н. э.),

Аристофан (ок.445-ок.385 до н. э.),

Аттила (?-453),

Ахматова Анна Андреевна (1889–1966),

Бабахан Сергей Яковлевич («Николай»), наст. фам. и имя-отч. Бабаханян Сисак Акопович (1892–1936),

Бабушка М.А.Улановской со стороны матери (т. е., Рива Наумовна Пуриц).

Багрицкий Эдуард Георгиевич (1895–1934),

Бабушка Бригитты Герланд,

Бабушка М.А.Улановской со стороны отца, см.: Улановская Е.И.

Бабушка Н.М.Улановской, см.: Фридгант.

Баева Татьяна Александровна (р.1947),

Байрон Джордж Гордон (1788–1824),

Бальзак Оноре де (1799–1850),

Баркова Анна Александровна (1901–1976),

Баррас Поль (1755–1829),

Баршай Рудольф Борисович (р.1924),

Бася Григорьевна, см.: Позина Б.Г.

Баумволь Рахиль Львовна (1914–1998),

Бедахт Макс (1883-?), американский коммунист,

Безбожный Яша, см. Ройтман Я.

Бейлис Мендель (1874–1934), его процесс (1913),

Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848),

Белогородская Ирина Михайловна (р.1938),

Бен, американский коммунист,

Беннет Рей,

Берггольц Ольга Фёдоровна (1910–1975),

Берзин Ян Карлович. (Павел Иванович) (1889–1938),

Берия Лаврентий Павлович (1899–1953),

Беркман Александр (1870–1936),

Берлин Лев Залманович (1926–1952),

Бернштейн Эдуард (1850–1932),

Бетховен Людвиг ван (1770–1827),

Бийо-Варенн Жан Никола (1756–1819)

Биркенблит (Беркинблит) Михаил Борисович (р.1925),

Бирюкова, бригадир, застреленная конвоиром,

Блок, американский коммунист,

Блок Александр Александрович (1880–1921),

Блонден Годфри (Джеф) (1906–1996),

Блюмина Анна (Хая) Моисеевна (1898–1994),

Богарне Жозефина (1763–1814),

Богомольный, меламед в Бершади,

Богораз Лариса Иосифовна (р.1929),

Боккаччо Джованни (1313–1375).,

Болотин Илья Миронович (1898-?),

Бомарше Пьер Огюстен (1732–1799),

Борис, дядя М.А.Улановской, см.: Улановский Б.Е.

Бородин Михаил Маркович (1884–1951),

Бородин Миша,

Бородин Николай Михайлович (р.1905),

Бородина Надежда Александровна (р.1903),

Борчо, капитан, начальник 49-й колонны,

Боярыня Морозова, см.: Морозова М.

Бруно Джордано (1548–1600),

Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924),

Бубнова Елена Андреевна,

Буков Борис Яковлевич,

Буковский Владимир Константинович (р.1942),

Бунин Иван Алексеевич (1870–1953),

Бухарин Николай Иванович (1888–1938),

Быкова, бригадир на 49-й колонне,

Бюкар Аннабелла (192?-1998),

В.П., см.: Эфроимсон В.П.

Вагнер Ирма,

Вайдеман Сильвио,

Вайль Борис Борисович (р.1939),

Вайнгартен Зеппель.,

Вайнштейн Аллен,

Вайнштейн Билл,

Вальтер (т. е., А.П. Улановский).

Валя, жена киношника,

Валя, сидела «за войну»,

Валя, Валюша, см.: Савенкова В.И.

Ванда, полька, заключённая на 49-й колонне,

Ванда, эстонка в лагере,

Василевская Наталья Мариановна.

Василевский Александр Михайлович (1895–1977),

Васька, старый большевик,

Вейдемейер Иосиф (1818–1866),

Вейцман Хаим (1874–1952),

Великанова Татьяна Михайловна (1932–2002),

Вера, Верочка, Вера Ивановна, см.: Прохорова, В.И.

Вера, жена Н. Л.,

Вера Николаевна, этапница на Куйбышевской пересылке,

Верт Александр (1901–1969),

Вертинский Александр Николаевич (1889–1957),

Верхарн Эмиль (1855–1916),

Виктор, см.: Родионов В.А.

Викторов, см.: Железняков А.Г.

Вильгельм Телль, Вилли, немецкий коммунист, см.: Шульце Г. М.

Винников, Лев Моисеевич (1907–1976),

Винникова Ида Львовна (р.1932),

Винникова Софья Львовна (1907–1975),

Винницкий Михаил Яковлевич (Вольфович) (Мишка Япончик), (1891–1919),

Виньи Альфред де (1797–1863),

Виппер Роберт Юрьевич (1859–1954),

Владик, см.: Мельников В.З.

Владимир Святой, князь новгородский и киевский (?-1015),

Власов Фёдор Харитонович,

Воеводская Ирина Владимировна,

Воин Феликс Миронович (1932-?),

Волконская Мария Николаевна (1805–1863),

Волконский Сергей Григорьевич (1788–1865),

Волоховы, сёстры-анархистки,

Вольтер (1694–1778),

Вольф Эфраим (Фима) (р.1932),

Воронель Александр (р.1931),

Врангель Пётр Николаевич (1878–1928)

Габай Илья Янкелевич (1935–1973),

Гаврилова (Званская) Ирина Константиновна (р.1926),

Галансков Юрий Тимофеевич (1939–1972),

Галилей Галилео (1564–1642),

Галкин Самуил Залманович (1897–1960),

Галкин папа, см.: Смирнов А. Н.

Гальперин, подельник дяди Сёмы Якобсона,

Галя, Галка, см.: Смирнова, Г. А.

Галя, арестованная «за иностранцев»,

Ганшина Мария Александровна, (1888-?)

Гарбо Грета (1905–1990).

Гарик, см.: Суперфин Г.Г.,

Гаршин Всеволод Михайлович (1855–1888),

Гастев Юрий Алексеевич (1928–1993),

Гауптман Герхард (1862–1946),

Геббельс Йозеф (1897–1945),

Гейм Стефан (1913–2001),

Гейне Генрих (1797–1856),

Гельфонд Марина,

Гельфонд Меир (1930–1985),

Гена, заключённый на тайшетской трассе,

Генерал, белый эмигрант в Берлине, завербованный советской разведкой,

Генеральша, заключённая на этапе,

Генкина Анна (Анечка),

Генриетта Моисеевна, учительница,

Герасимов Виктор Александрович,

Геренчир Иринка,

Герланд Бригитта (1918–1962),

Герцен Александр Иванович (1812–1870),

Гершович Владимир (р.1935),

Гершуни Владимр Львович (1930–1994),

Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832),

Гил Геула,

Гильмор Тамара,

Гильмор Эдди Ланьер Кинг (1907–1967)

Гинзбург Александр Ильич (1936–2002),

Гинзбург Евгения Семёновна (1906–1977),

Гитлер Адольф (1889–1945),

Глинская Мария Павловна,

Гоголь Николай Васильевич (1809–1852),

Годунов Борис (ок.1552–1605),

Годунов Мыкыта, см.:Н.С.Хрущёв.

Гойхбарг Ревекка Исаковна,

Голсуорси Джон (1867–1933),

Голубенко Пётр,

Гольдманы, супруги, (т. е., А.П. и Н.М. Улановские).

Гольдман Эмма (1869–1940),

Гонта Иван (?-1768),

Гончаров Иван Александрович (1812–1891),

Горб Михаил (Моисей) Савельевич, перед своим арестом и расстрелом в 1937 г. — крупный чин в НКВД.

Горбаневская Наталья Евгеньевна (р.1935),

Гордин, американский коммунист,

Горев-Высоководец Владимир Ефимович (1900–1937),

Горшкова Елена Герасимовна,

Горький Алексей Максимович (1868–1936),

Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855),

Гревс Иван Михайлович (1860–1941),

Греков Борис Дмитриевич (1882–1953),

Григоренко Пётр Григорьевич (1907–1987)

Григорьев Николай Александрович (1878–1919)

Грин Джордж,

Грин Е.А., см. Ильзен Е.А.

Гришка, Григорий, см.: Якобсон Г.

Гроссер Бронислав (1883–1912),

Гроссман Василий Семёнович (1905–1964),

Гроцапко Рут,

Гузенко Игорь Сергеевич (1915–1982),

Гузенко Светлана (1924?-2001),

Гумилёв Николай Степанович (1886-121),

Гурвич Светлана Николаевна,

Гурвич Эсфирь Исаевна,

Гуревич Вера Евсеевна,

Гуревич Евгений Зиновьевич (1931–1952),

Гуревич Зиновий Ильич,

Гюнтер, жених немки Урсулы,

Давид, брат А.П.Улановского, см.: Улановский Д.Е.

Давыдов Василий Васильевич (1889–1941),

Даниэль Юлий Маркович (1925–1988),

Дар Тамар,

Даян Моше (1915–1981),

Девушка [которая] преподавала в техникуме,

Дед (дедушка-раввин), см.: Фридгант Н.

Деканозов Владимир Георгиевич (1898–1953),

Джейкоб Аларих,

Джека, см. Суходольская Е.К.

Джо, см.: Сталин И. В.

Джозефсон Леон,

Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926),

Диккенс Чарльз (1812–1870),

Димитров Георгий (1882–1949),

Динур Иехиэль (Кацетник) (р.1917),

Дитмор, бывшая балерина,

Дитмор, муж фрау Дитмор,

Дмитриев Л.А.

Дмитрий Иванович (1582–1591), царевич,

Добжанская Лола (1912–1951),

Добролюбов Николай Александрович (1836–1861),

Домбровский Юрий Осипович (1909–1978),

Достоевский Фёдор Михайлович (1821–1871),

Дочь Ивинской, см.: Емельянова И.И.

Дочь Серебряковой, см.: Серебрякова Зоря

Драпкина Чара Ефимовна,

Драйзер Теодор (1871–1945),

Дувидл, см.: Фрид Д.

Дудинцев Владимир Дмитриевч (1918–1998),

Дудко Дмитрий Сергеевич (р.1922),

Дуранти Уолтер (1884–1957),

Дуся, подпольщица в Одессе, см.: Зельдович Д.

Дух, прозвище разведчика,

Егоркина Татьяна,

Егорова Галина Антоновна, жена маршала,

Ежов Николай Иванович (1895–1940),

Екатерина II (1729–1796),

Елена, чешская еврейка,

Елена Герасимовна, см.: Горшкова Е.Г.

Елизавета Николаевна, сокамерница в Бутырской тюрьме,

Ельцин Борис Николавич (р.1931),

Емелькина Надежда Павловна (р.1931),

Емельянова Ирина Ивановна (р.1938)

Ермолов Александр Петрович (1777–1861),

Ершова Ираида Борисовна,

Есенин Сергей Александрович (1895–1925),

Есенин-Вольпин Александр Сергеевич (Алик) (р.1924),

Жаботинский, Владимир (Зэев) Евгеньевич (1880–1940),

Жвиф Александр Михайлович (Макар),

Жена-англичанка Линкольна Стеффенса, см.: Уинтер Элла

Железняк Максим (нач.1740-х г.-?),

Железняков Анатолий Григорьевич (1895–1919),

Жена Чеймберса, см.: Чеймберс Э.

Жена Фоли Кургана,

Женя, см.: Гуревич Е. З.

Жид Андре (1869–1951),

Жозефина, см.: Богарне Ж..

Жомини Антуан Анри (1779–1869),

Жуков Юрий Александрович (1908–1991),

Жуковский Василий Андреевич (1783–1852),

Журатович, супруги (т. е., Н.М. и А.П. Улановские).

Зайцева Тамара, заключённая на тайшетской трассе,

Закревский, директор училища в Бершади,

Зализняк, см.: Железняк М.,

Занд Михаил (р.1927),

Затонский, Владимир Петрович (1888–1838),

Зеленин Василий, сов. разведчик,

Зельдович Дуся,

Зельма Марковна, приятельница Н.М.Улановской,

Землячка Розалия Самойловна (1876–1947),

Зеппель, см.: Вайнгарт З.

Зина, Зиночка, см.: Миркина З.А.

Зиновьев Григорий Евсеевич (1883–1936),

Золя Эмиль (1840–1902),

Зорге Рихард (1895–1944),

Зорин (партийная кличка подпольщика),

Зося, украинка в мордовских лагерях,

Ибсен Генрик (1828–1906),

Иван Грозный (1530–1584),

Иванов Борис Иванович (1887–1965),

Иванов Вячеслав Всеволодович (Кома) (р.1929),

Ивинская Ольга Всеволодовна (1912–1995),

Игорь, великий князь Киевский (?-945),

Идина мама, см.: Винникова С.Л.

Израиль Борисович, см.: Минц И.Б.

Иларион, митрополит Киевский, 11 в.

Ильзен (Грин) Елена Алексеевна (1919–1991),

Ильзен Юлиана Алексеевна (Лиля) (р.1927),

Имбер Нафтали Херц (1856–1909)

Инбер Вера Михайловна (1890–1972),

Иоффе Адольф Абрамович (1883–1927),

Иосиф, бывший узник,

Ираида, цыганка, см.: Ершова И.Б.

Ира, московская подруга,

Ира, жена сотрудника американского посольства,

Ирина, сестра (т. е., И. А.Улановская, 1937–1961).

Ирина, Ирочка, см.: Гаврилова И.К.

Ирина, дочь Ир. Ник., жены дяди Сёмы Якобсона

Ирина Николаевна, жена дяди Сёмы Якобсона

Ирочка, доктор в Москве, см. Воеводская И.В.

Исакова Люба,

Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991),

Калинин Михаил Иванович (1875–1946),

Калиш Рахиль (жена И.Фефера),

Каменев Лев Борисович (1883–1936),

Каменецкий Исидор, см.: Родионов В.А.

Кант Иммануил (1724–1804),

Кантор Блюма Моисеевна, см.: Кантор Л.

Кантор Люба (Ахува)(1910–1994),

Капица Пётр Леонидович (1894–1984),

Каплан Фани (Дора) (1893–1918)

Каплер Алексей Яковлевич (1904–1979),

Капнист Мирра,

Карамзин Николай Михайлович (1766–1826),

Караташ Владимир (Володимир),

Карлбах Шломо (1925–1994),

Кауфман, Абрам Иосифович (1885–1971),

Кафка Франц (1883–1942),

Кацетник, см.: Динур И.,

Качер Этель Борисович (1906-198-?),

Ква-Ква, блатная на 49-й колонне,

Керенский Александр Фёдорович (1881–1970),

Керр Уолтер,

Кестлер Артур (1903–1983),

Кибиров, пристав в ссылке,

Кильвиц Линда,

Ким Юлий Черсанович (р.1937),

Киплинг Редьярд (1865–1936),

Киров Сергей Миронович (1886–1934)

Кирк Ирина (1926-?),

Киршнер, супруги (т. е., Н.М. и А.П. Улановские).

Клава Г., осуждённая «за веру»,

Клаузевиц Карл фон (1780–1831),

Клаузен Макс Годфрид (Макс),

Клейнер Елена Яковлевна (1901-?)

Клейнер Израиль (1895–1937),

Клемансо Жорж (1841–1929),

Ключевский Василий Осипович (1841–1911),

Кобли, сотрудник Комиссариата путей сообщения

Ковалёв Сергей Адамович (р.1930),

Коваленко Надежда,

Колкер Рухеле,

Козлов Михаил Васильевич,

Колло д’Эрбуа Жан Мари (1749–1796),

Кома, см. Иванов В.В.

Комаров Интерн Николаевич,

Кон Феликс Яковлевич (1864–1941),

Конан-Дойл Артур (1859–1930),

Кангун, три брата, в том числе: Моисей (1896–1917) и Лазарь (1900–1917),

Конквест Роберт (р.1917),

Константин I, римский император (ок.285–337),

Константинова, заключённая в Мордовии,

Коперник Николай (1473–1543),

Коржавин (Мандель) Наум Моисеевич (р.1925),

Короленко Владимир Галактионович (1853–1921),

Корытная Стелла Семёновна (Светлана) (1924–1969),

Корытный Семён Захарович (1901–1939),

Кострова, поэтесса в инвалидном доме

Коэн Шмуэль,

Красин Виктор Александрович (р.1929),

Красин Лев Борисович (1870–1926),

Кречик Валентина,

Кривицкий Вальтер (1899?-1941),

Криппс Ричард Стаффорд (1889–1952)

Кришталюк Адриана,

Кришталюк Лариса Фоминична (Лаура),

Кропоткин Пётр Алексеевич (1842–1921),

Крупская Надежда Константиновна (1869–1939),

Крыленко Николай Василевич (1885–1938),

Ксения Борисовна, см.: Чикаленко, К.Б.

Кубанцева Мария Александровна (Маруся, Эмма),

Кулиш Пантелеймон Александрович (1812–1897),

Куприн Александр Иванович (1870–1938),

Курган Рафаил (Фоля) (?-1930),

Куцнер, зав. кафедрой в Акад. им. Фрунзе,

Кушниров Арон Давыдович (1890–1949),

Кушнирова Любовь Абрамовна, (1902-?)

Кушнирович Радий Аронович,

Лана, дочь Г. Серебряковой,

Лаплас Пьер-Симон (1749–1827),

Лапшин Константин Николаевич,

Ларина Елена Григорьевна,

Ласкина Евгения Самуиловна,

Ласкина Софья Самуиловна. (1911–1991),

Лассаль Фердинанд (1825–1864),

Ласточкин Николай,

Лаура, см.: Кришталюк Л.Ф.

Лев, см.: Троцкий Л.Д.

Левин Лев Григорьевич (1870–1938),

Лёня, гитарист на проводах, см.: Липковский Л.

Лёня, брат А.П.Улановского, см.: Улановский Л.Е.

Ледер (Меклер) Мэри,

Лейб Фанни Борисовна,

Лейк Рут,

Лена, имя, придуманное Н.М. для перестукивания в тюрьме

Лена, немка, см.: Ниссен Лена

Ленин Владимир Ильич (1870–1924),

«Ленин Южной Африки», английский коммунист,

Леонардо да Винчи (1452–1519),

Леонов Леонид Максимович (1899–1994),

Лепешинская Ольга Васильевна (р.1916),

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841),

Лефантьев Август Александрович,

Лидия Васильевна, заключённая на тайшетской трассе,

Лидия Романовна, подруга Рахили Афанасьевны,

Лиза, анархистка в Крыму,

Лика, см.: Рабинович Л.Л.,

Лиля, сокамерница,

Линкайте Бируте,

Линкайте Марите,

Липиньска Гражина,

Липковский Леонид,

Липовецкая Муся,

Литвинов Павел Михайлоич (р.1940),

Литвинова Айви Вальтеровна (1890–1977),

Лозовский Соломон Абрамович (1878–1952),

Локшин Александр Алексндрович

Локшин Александр Лазаревич (1920–1987),

Лондон Джек (1876–1916),

Луговик Лука,

Луи Виктор (Виталий Евгеньевич) (1928–1992),

Лысенко Трофим Денисович (1898–1976),

Людкевич (Караташ) Анна Лукьяновна (Нюся),

Людкевич Лукьян,

Люксембург Роза (1871–1919),

Льюис Синклер (1885–1951),

Любочка, см.: Сапогова, Л.,

Лютер Мартин (1483–1546),

Ляля, см.: Маевская Е. Л.

Лядская Ольга Александровна (р.1926),

Магидов Роберт,

Мадьяр Людвиг Игнатьевич (Мильгорф Лайош) (1891–1937?),

Маевская Елизавета Людвиговна (Ляля),

Мазур Григорий Гдальевич (р.1931),

Мазур Инна, см.: Эльгиссер И.Л.

Майкл, американский коммунист,

Майский Иван Михайлович (1884–1975),

Майя В., дочь секретаря английского корреспондента,

Макар (партийная кличка), см.: Жвиф А.М.

Макартур Дуглас (1880–1964),

Макиавелли Никколо (1469–1527),

Маклоглин, австралийский корреспондент,

Макотинская Валентина Михайловна,

Макотинская Эрика Яковлевна,

Макотинский Михаил Яковлевич,

Макс, см.: Клаузен М.Г.

Макс, рабочий-печатник,

Максимова Клеопатра (Пятя) Петровна,

Маленков Георгий Максимилианович (1902–1988),

Мальро Андре (1901–1976),

Мандель Эмма, см.: Коржавин Н.М.,

Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938),

Мао-Дзе-Дун (1893–1976),

Маргарита Ивановна, заключённая в лагере,

Марина, врач в лагере,

Марина, см.: Гельфонд М.

Марина, прораб на 42-й колонне,

Марич Мария Давыдовна (1893–1961),

Мария (одно из прозвищ Н.М.Улановской в Америке),

Мария, осуждённая «за веру»,

Мария Александровна, сестра актрисы, см.: Фёдорова М.А.

Мария Ивановна, осуждённая за оккупацию,

Мария Николаевна, начальница санчасти на Предшахтной,

Мария П., осуждённая «за веру»,

Мария Павловна, см.: Глинская М.П.

Маркс Карл (1818–1883),

Маркелов, следователь в Лефортове,

Марочка, тётка Н.М., см.: Фридгант М.

Марти Андре (1886–1956),

Маруся, см.: Кубанцева М.А.

Марченко Анатолий Тихонович (1938–1986),

Маскетти Ромео, см.: Москетти Р.

Матильда, имя предположительное, племянница Троцкого,

Матрёна Тимофеевна, домработница,

Матусис, отец Ирины и муж Е.Б. Матусис,

Матусис Екатерина Борисовна,

Матусис Ирина (?-1949),

Мать, мама М.А.Улановской (т. е., Н.М.Улановская).

Мать, мама Н.М.Улановской (т. е., Р.Н.Пуриц).

Махно Нестор Иванович (1888–1934),

Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930),

Меир, см.: Гельфонд М.

Меир Голда (1898–1978),

Мейдманы, жители Бершади,

Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874–1940),

Мелье Жан (1664–1729),

Мельников Владимир Захарович (Владик) (р.1932),

Мензбир Наталья Михайловна,

Меникер Вадим (р.1935),

«Меньшевичка» в лагере

Микоян Анастас Иванович (1895–1978),

Минк Джордж (Френк),

Минстер Леон (Чарли),

Минстер Мэри,

Минц Израиль Борисович (1900–1986?),

Миркина Зинаида Александровна (р.1926),

Митя, см.: Сидоров Д.

Михайловский Николай Константинович (1842–1904),

Михина Ольга,

Михоэлс Соломон Михайлович (1890–1948),

Миченер Джеймс (р.1907),

Мичурин Иван Владимирович (1855–1935),

Миша, сотрудник НКВД,

Мишка Япончик, см.: Винницкий М.Я.

Молотов Вячеслав Михайлович (1890–1986),

Моммзен Теодор (1817–1903),

Мопассан Ги де (1850–1893),

Мор Томас (1478–1535),

Мордвинов Николай Семёнович (1754–1845),

Морли Айрис (р.1910),

Мороз Г.И. см.: Морозов Г.И.,

Морозов Григорий Иосифович (1921–2001)

Морозова Феодосия Прокопиевна, боярыня-старообрядка (1632–1675),

Москетти Ромео,

Мост Иоганн (1846–1906),

Мотавкин Виктор Александрович,

Моцарт Вольфганг Амедей (1756–1791),

Муля, Мулька, см.: Хаевский С.

Муравьёв Владимир,

Муся, см.: Липовецкая М.

Мухин Леонид Станиславович (р.1952)

Мэри, бывшая американка, жена Чарли, см.: Минстер М.

Мэтьюс, английский корреспондент,

Мэтьюс Татьяна,

Н., генерал в командировке в Гродно,

Н.Л., знакомый работник НКВД,

Надежда Марковна (т. е., Н. М.Улановская, 1903–1986).

Надсон Семён Яковлевич (1862–1887),

Надя, см.: Коваленко Н.

Наташа, сокамерница Н.М.Улановской,

Наум, подпольщик в Крыму,

Наумов Анатолий Наумович, сын Н.А.Наумова,

Наумов-Глатман Наум Абрамович (1898–1938),

Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877),

Некраш Рита, заключённая на Тайшетской трассе,

Нельсон Цецилия,

Николай I (1796–1855),

Никонова Манюня, заключённая на тайшетской трассе,

Николай, сов. разведчик,

Николай Мирликийский,

Нина, см.: Уфлянд Н.Е.

Ниссен Лена, немка в лагере,

Ницше Фридрих (1844–1900),

Новгородцева (Свердлова) Клавдия Тимофеевна (1876–1960),

Новик Песах (Пол) (1891–1988)

Овчинников, следователь МГБ,

Оксана, украинка в лагере,

Олег, древнерусский князь (?-912),

Ольга (имя условное), московская подруга,

Ольга Мартовна, знакомая Л.Кришталюк,

Оля, см.: Михина О.

Олдридж Джеймс (р.1918),

Онуфриенко, майор, начальник 9-й колонны,

Орлов, чекист,

Орлов, капитан, белый офицер в Крыму,

Оруэлл Джордж (1903–1950),

Островская Ляля, актриса в лагере,

Островский Александр Николаевич (1823–1886),

Отец, папа И.А. и М.А.Улановских (т. е., А.П.Улановский).

Отец Н.М.Улановской, см.: Пуриц М.)

Пальгунов Николай Григорьевич (1898–1971),

Панаев Иван Иванович (1812–1862),

Панфилова Екатерина Михайловна (р.1932),

Папанин Иван Дмитриевич (1894–1986),

Папа Иды, см.: Винников, Л.М.

Папа Гали, см.: Смирнов А.Н.

Паркер Ральф,

Паркер Валентина,

Паскевич Иван Фёдорович (1782–1856),

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960),

Патя, участница крымского подполья, см.: Максимова К. П.

Паулюс Фридрих (1890–1957),

Перекрёстова Евгения,

Петефи Шандор (1823–1849),

Пётр I (1672–1725),

Петров, боец на бронепоезде,

Петя, Петенька, см.: Якир П.И.

Печуро Соломон Саулович,

Печуро Сусанна Соломоновна (р. 1933),

Пик, капитан в Шанхае,

Пик Вильгельм (1876–1960),

Писарев Дмитрий Иванович (1840–1868),

Племянница Троцкого, см.: Матильда

Плетнёв Дмитрий Дмитриевич (1872–1941),

Повторно [арестованная],

Поджио Александр Викторович (1798–1873),

Позина Бася Григорьевна (1909–1978),

Полонский Иосиф Матвеевич («Степан») (1889–1973),

Поля, Полина, сестра А.П.Улановского, см.: Улановская П.Е.

Помяловский Николай Герасимович (1835–1863),

Потоцкие, семья польских графов,

Прохорова Вера Ивановна (р. 1918),

Пруст Марсель (1871–1922),

Прутков Козьма — лит. псевдоним,

Пуйманова Мария (1893–1958),

Пуриц Израиль Маркович (дядя Сёма),

Пуриц М., отец Н.М.Улановской,

Пуриц Юлия Израилевна,

ПурицРива Наумовна, бабушка И.А. и М.А.Улановских, матьН.М.Улановской (1880–1963).

Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920),

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837),

Пущин Иван Иванович (1798–1859),

Пьяде Моше (1890–1957),

Пятаков Георгий Леонидович (1890–1937),

Рабинович Лия Лазаревна (1920–1969).

Рабинович Ноэми,

Рабинович Нюся, см.: Рабинович Н.,

Рабинович Тамара Лазаревна (р.1932),

Рабле Франсуа (1494–1553),

Равинский, см.: Югов М.С.,

Радша, боярин,

Распутин, лагерный конвоир,

Ратнер Марк Борисович (1871–1917),

Ратнер Соня, подпольщица в Одессе,

Рафаэль Санти (1483–1520),

Рахлицкий Володя, сын начальника почты в Бершади,

Рахиль Афанасьевна, подруга Н.М.Улановской

Регина С., заключённая на тайшетской трассе,

Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926),

Рейф Алла Евгеньевна (Туманова) (р.1931),

Рейф Эдгар Евгеньевич (р.1938),

Рекубратский Виталий (?-1977),

Ремарк Эрих Мария (1898–1970),

Рембрантдт Харменс ван Рейн (1606–1669),

Ривкин Михаил,

Рид Джон (1887–1920),

Риклис Леви Ицхак,

Рильке Райнер Мария (1875–1926),

Рита, см.: Некраш Р.

Робеспьер Максимилиан (1758–1794),

Роберт, см.: Ясовский Р.Л.

Родионов Виктор Андреевич (Каменецкий Исидор),

Родители Жени, см.: Гуревич В.Е. и Гуревич З.И.,

Родители Стеллы Корытной: см. Якир И.Э. и Корытный С.З.

Роза, жена разведчика,

Роза, подруга З.А.Миркиной, см.: Сикулер Р.Г.

Роза, сестра А.П.Улановского, см.: Улановская Р.Е.

Роза Соломоновна, бригадир на Предшахтной,

Розанова Мария Васильевна,

Розенблит Филип и его жена,

Ройтман Яша по кличке Безбожный,

Рокер Рудольф (1873–1958),

Рокоссовский Константин Константинович (1896–1968),

Роллан Ромэн (1866–1944),

Романовы, династия,

Ротштейн Владимир Григорьевич (р.1936),

Рубин Виталий Аронович (1923–1981),

Рубины, семья

Руге Арнольд (1802–1880),

Руденко Роман Андреевич (1907–1981),

Рудин Яков Самойлович (1898–1937),

Рудина Виктория Александровна,

Рыжий, см.: Сафьян

Рылеев Кондратий Фёдорович (1795–1926),

Рюмин М.Д.,

Савва, анархист на Украине,

Савенкова Валентина Ивановна, жена П.Якира,

Савонарола Джироламо (1452–1498),

Садовников Ефим Львович,

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826–1889),

Сапогова Любовь, Любочка.

Сара, сионистка в лагере,

Сафьян, анархист в Крыму,

Сахаров Андрей Дмитриевич (1921–1989),

Саша, московский знакомый (р.1931),

Саша, Санька, сын, см.: Якобсон Александр.

Саша Локшин, см.: Локшин А.А.

Свердлов Яков Михайлович (1885–1919),

Свердлова Клавдия Тимофеевна, см.: Новгородцева К.Т.

Светлана (Стелла), см.: Корытная С.С.

Светлана, дочь Бухарина, см.: Гурвич С. Н.

Свечинский Виталий (Виля) (р.1931),

Свифт Джонатан (1667–1745),

Седых Константин Фёдорович (1908–1979),

Семёнова Марина Тимофеевна (р. 1908),

Сёма, дядя Анат. Якобсона, см.: Якобсон С.

Сёма, дядя М.А. и И.А. Улановских, см.: Пуриц И.М.

Серебрякова Галина Иосифовна (1905–1980),

Серебрякова Зоря, дочь Г.И.Серебряковой,

Сестра, Ирина (т. е., И.А.Улановская),

Сивашинский Израиль Ефимович (1909–1991),

Сидоров, следователь,

Сидоров Дмитрий,

Сикулер Рахиль Григорьевна,

Синклер Эптон (1878–1968),

Синявский Андрей Донатович (Абрам Терц) (1925–1997),

Скворцов Михаил,

Скворцова Герта,

Скуратов Малюта (?-1573),

Слава, сын трактирщика в Бершади,

Слепак Владимир (р.1927),

Слуцкая Ада Владимировна,

Слуцкий Борис Владимирович (1932–1952),

Смелов Константин (р.1925),

Смидли Агнес (1894–1950),

Смилянски Това,

Смирнов Айфал Николаевич (1889–1960),

Смирнова Галина Айфаловна (р.1931),

Смирнова Клавдия Алексеевна (1904–1989),

Сноу Эдгар (1905–1972),

Совирко Любовь,

Соколовская Елена,

Сокольников Григорий Яковлевич (1888–1939),

Сократ (ок.470–399 до н. э.),

Солженицын Александр Исаевич (Рязанский) (р.1918),

Соловьёва Клара,

Соломон, царь Израиля и Иудеи, 10-й век до н. э.

Солсбергер Артур (1891–1968),

Солсбергер Сайрус (р.1912),

Сольц Арон Александрович (1872–1945?),

Соня, инженер с автозавода им. Сталина, см.: Ласкина, С.С.

Соркина, коммунистка-повторница в лагере,

Сорокин Пётр (т. е., А.П. Улановский).

Сорокина Мария Андреевна (т. е., Н.М.Улановская).

Сотрудница Академии наук в лагере,

Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839),

Сруликл, см.: Фрид И.

Сталин Иосиф Виссарионович (1879–1953),

Станиславский Константин Сергеевич (1863–1938),

Станкевич Николай Владимирович (1813–1840),

Стасова Елена Дмитриевна (1873–1966),

Стелла, см.: Корытная С.С.

Стендаль (1783–1842),

Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (1851–1895),

Стеффенс Линкольн (1866–1936),

Стил Арчибальд,

Стокс Уильям,

Столыпин Пётр Аркадьевич (1862–1911),

Столяров Кирилл Анатольевич,

Стронг Анна-Луиза (1886–1970),

Суперфин Габриэль Гавриилович (Гарик) (р.1943),

Супруги Уэбб, см.: Уэбб Сидней и Беатрис,

Сусанна, Суслик, см.: Печуро С.С.,

Суходольская Евгения Константиновна (Джека),

Сучков Борис Леонтьевич (1917–1974),

Т., американская семья

Табакмахер Константин Маркович,

Тагор Рабиндранат (1861–1941),

Тамара, дочь русских эмигрантов в лагере,

Тамара, Тома, см.: Рабинович Т.Л.

Тамара, кибуцница, см.: Дар Т.

Тан-Ток-Сук,

Танька, см.: Егоркина Т.

Таня, дочь Г.Серебряковой,

Тардье, см. Фатер.

Тартаков, бывший анархист,

Тася, заключённая белоруска, см.: Тычина Т.

Тацит Корнелий (ок.58-ок.117),

Твердохлебов Андрей Николаевич (р.1940),

Теймер Авра (р.1932),

Телесин Зиновий Львович (1907–1996),

Телесин Юлиус (р.1933),

Терехов Геннадий Афанасьевич (р.1909),

«Террористка» в лагере,

Терц Абрам, см.: Синявский А.Д.

Тёща Бухарина, см.: Ларина Е.Г.

Тимофеевский Александр Александрович (Шурик) (р.1958),

Тимофеевский Александр Павлович (р.1933),

Тито Иосип Броз (1892–1980),

Тихомировы, знакомая семья,

Това, кибуцница, см.: Смилянски Това

Толстой Алексей Константинович (1817–1875),

Толстой Лев Николаевич (1829–1910),

Томпсон Крэйг,

Троцкий Лев Давыдович (1879–1940),

Трубецкая Екатерина (Лаваль) (1800–1854),

Трубецкой Андрей Владимирович (р.1920),

Трубецкой Сергей Петрович (1790–1860),

Туманова Алла, см.: Рейф А.Е.

Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883),

Тухачевский Михаил Николаевич (1893–1937),

Тынянов Юрий Николаевич (1894–1943),

Тычина Таисья, белоруска на 49-й колонне,

Угланов Николай Александрович (1886–1937),

Уинтер Элла,

Уинтертон Пол,

Уитмен Уот (Уолт) (1819–1892),

Украинка Леся (1871–1913),

Уланова Галина Сергеевна (1909–1997),

Улановская Ева Израилевна (урожд. Куричева) (?-1950),

Улановская Роза Ефимовна,

Улановская Эвелина Людвиговна, народоволка (1860–1915),

Улановский Ефим Аврумович,

Улановский Борис Ефимович,

Улановский Давид Ефимович,

Ульрих (т. е., А.П.Улановский)

Ульянова Мария Ильинична (1878–1937),

Уоллес Генри Эгард (1888–1965),

Урсула, немка в лагере (р.1931),

Уфлянд Нина Евгеньевна (р.1934),

Ушеров И., подпольщик в Одессе,

Уэбб Сидней (1859–1947) и Беатрис (1858–1943),

Файнгольд Натан (р.1930),

Фальк Роберт Рафаилович (1886–1958),

Фарих Евгения Михайловна,

Фарих Фабио Брунович (1896–1985),

Фарих, сын лётчика

Фаст Говард (р.1914),

Фатер (Тардье), левый эсер,

Фёдорова Зоя Александровна (1909–1981),

Фёдорова Мария Александровна,

Фейхтвангер Лион (1884–1958),

Фельдман Александр (Саша), большевик в Одессе,

Феня, сокамерница в Бутырской тюрьме,

Фердман Ефим, родственник, ныне — житель Израиля

Феррари Елена Константиновна (1899–1938),

Феррари Люся, см.: Феррари Е.К.

Ферсман Александр Евгеньевич (1883–1945),

Фефер Исаак Соломонович (Ицик) (1900–1952),

Фефера жена, см.: Калиш Р.

Фигнер Вера Николаевна (1852–1942),

Фидлер Хельга,

Филатов Владимир Петрович (1875–1956),

Фима, см.: Фердман Е.

Фишер Рут (1895–1961),

Флейшман Лазарь (р.1944),

Фоля, см.: Курган Р.

Форд Генри (1863–1947),

Франк Анна (1929–1945),

Франко Иван (1856–1916),

Франс Анатоль (1844–1924),

Француженка-католичка в лагере,

Фрид Исидор (Сруликл),

Фрид Дэвид (Дувидл),

Фрида Давыдовна, см.: Черномордик Ф.Д.

Фридгант, бабушка Н.М.Улановской,

Фридгант Марочка, тётка Н.М.Улановской,

Фридгант Нухим (дед),

Фридгант Яков, дядя Н.М.Улановской,

Фрумкина Мария Яковлевна (1880–1937?),

Фурман Владлен Леонидович (1931–1952),

Фурман Леонид Моисеевич (1898–1987),

Фурман Полина Моисеевна (1898–1982),

Хаевская Грета,

Хаевская Сара,

Хаевский Самуил (Муля),

Хазанов Юрий Самойлович,

Хаимский Моше, бывший кишинёвский житель,

Хайдеггер Мартин (1889–1976),

Хаймович, хозяин школы в Бершади,

Хаксли Олдос (1894–1963),

Халевский, инженер,

Ханум, аварка в лагере,

Харди Джордж,

Хая, сионистка в лагере,

Хельми, финка в лагере,

Хикмет Назым (1902–1963),

Хисс Олджер, американец, разоблачённый как сов. агент,

Ходорович Татьяна Сергеевна (р.1921),

Холт Пол,

Хрущёв Никита Сергеевич (1894–1971),

Худяков Иван Александрович (1842–1876),

Царевич Дмитрий, см.: Дмитрий Иванович.

Цвейг Генрих Соломонович,

Цеткин Клара (1857–1933),

Циглер Стефания (Штефи), заключённая на тайшетской трассе,

Цукерман Борис Исакович (1927–2002),

Чалидзе Валерий Николаевич (р.1938),

Чан-Кай-ши (1887–1975),

Чара, см.: Драпкина Ч.Е.

Чарли, см.: Минстер Л.

Чарльстон, английский корреспондент,

Чеймберс Уиттекер (1901–1961),

Чеймберс Эстер,

Чейн Джон,

Черкес, см.: Сталин И.В.

Черновол (Чорновил) Вячеслав Максимович (1938–1999),

Черномордик Фрида Давыдовна,

Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889),

Черчилль Уинстон (1874–1965)

Чехов, сотрудник НКВД,

Чехов Антон Павлович (1860–1904),

Чикаленко (урожд. Стеллецкая) Ксения Борисовна (1904–1975),

Чикаленко Пётр Евгеньевич, муж К.Б. (?-1928),

Чувилова Мария,

Чуковская Лидия Корнеевна (1907–1996),

Шатуновская Ольга Григорьевна (1901–1990),

Шафаревич Игорь Ростиславович (р.1923),

Шахворостов Иван,

Шварц-Барт Андре (р.1928),

Шевченко Тарас Григорьевич (1814–1861),

Шекспир Уильям (1564–1616),

Шерман Николас (т. е., А.П.Улановский).

Шиловский Георгий Петрович,

Шкловский Григорий Львович (1875–1937),

Шнайдер Каролина,

Шоет Ася,

Шолохов Михаил Алексндрович (1905–1984),

Штейнбрюк Отто Оттович (1892–1937),

Шульце Георг Макс (?-1937),

Шурик, см.: Тимофеевский А.А.,

Шуринька, см.: Локшин А.Л.,

Шустер, инженер с завода им. Сталина,

Щербаков Александр Сергеевич (1901–1945),

Щипачёв Степан Петрович (1898–1979),

Эйзенхауэр Дуайт (1890–1969),

Эйзенштейн Сергей Михайлович (1898–1948),

Эйнштейн Альберт (1879–1955),

Элиашберг Фаина Борисовна,

Эльви Ольга, финка в лагере,

Эльгиссер Инна Леоновна (р.1930),

Эмка, см.: Кубанцева М.А.

Энгельс Фридрих (1820–1895),

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967),

Эрнандес Мигель (1910–1942),

Этель Борисовна, см.: Качер Э.Б.

Этя, сионистка в лагере,

Эфроимсон Владимир Павлович (1908–1989),

Югов (Равинский) Михаил Семёнович (1901–1937),

Юлиус, см.: Телесин Ю.

Юрис Леон (р.1924),

Ягода Генрих Григорьевич (1891–1938),

Якир Изабелла Эммануиловна,

Якир Иона Эммануилович (1896–1937),

Якир Ирина Петровна (1948–1999),

Якир Пётр Ионович (1923–1982),

Якир Сарра Лазаревна (1900–1971),

Якобсон Александр (р.1959),

Якобсон Анатолий Александрович (1935–1978),

Якобсон Григорий, двоюродный брат Анат. Якобсона,

Якобсон Семён, дядя Анат. Якобсона (?-1955),

Якубович Михаил Петрович (1891–1982?),

Янковская Нина Васильевна (р.1926),

Ярославский Емельян (1878–1943),

Ясовский Роберт Леонтьевич,

Яхимович Иван Антонович (р.1931),