Пятница

Он жил в самом сердце Сконе.

В окружении бесчисленных загонов для лошадей, разбросанных повсюду, сколько хватало глаз. В Сконе есть такие места, где ощущаешь себя посреди бескрайней степи. Можно даже различить лошадей вдали, если как следует приглядеться.

Его двухэтажный дом стоял на холме. С балкона, должно быть, открывался впечатляющий вид на бесконечные километры белого штакетника.

При виде меня на лице Георга Грипа на какой-то миг отразилось удивление, однако он быстро взял себя в руки. А когда узнал, о чем я хочу с ним говорить, сухо заметил:

– Странно, но вы первый обратились ко мне с этой просьбой.

В его лице чувствовалось что-то мальчишеское, как и у Якоба Бьёркенстама, и у всех мужчин этого круга. Была это врожденная особенность или причиной всему морковки, которые Георгу Грипу совали в задницу в младшей школе?

Он не выглядел таким натренированным, как Бьёркенстам. Густая шевелюра с проседью окружала загорелое лицо светящимся ореолом. А мускулистые руки свидетельствовали о более близком знакомстве с лошадьми, чем наблюдение за ними с балкона.

На нем была рубашка с короткими рукавами и белые брюки.

– Спустимся во двор, – предложил хозяин.

Мы расположились за дачным столиком под пляжным зонтом. Удобные кресла напоминали те, в каких обычно сидят режиссеры на съемочной площадке.

Георг Грип занимался скаковыми лошадьми. Выращивал он их сам или только продавал, осталось для меня загадкой. Вероятно, потому, что я так и не удосужился его об этом спросить.

Единственное, что я понял, – лошади были аномально большие. Восседавшие на их спинах жокеи издали походили на букашек. Когда они пускались вскачь, земля гудела и во все стороны летели песок и куски дерна.

– Так что там со стариной Якобом? – начал разговор Георг Грип.

– Точно не знаю, – ответил я. – Собственно, с ним я никогда не встречался. Но его имя часто всплывает в деле, которое я сейчас расследую.

Он кивнул. Потом достал мобильник и отправил эсэмэску.

– Он ведь богат, – заметил Грип.

– Как и вся ваша компания, насколько я понимаю?

Георг Грип покачал головой:

– Нет, не все. Возможно, большинство происходило из обеспеченных семей, но не у всех получилось правильно распорядиться родительским наследством. Якоб… – Он замолчал.

– Вы что-то хотели сказать? – не выдержав, напомнил я.

– Якоб не слишком преуспел в этом.

– То есть?

– Бизнесмен из него, откровенно говоря, никудышный.

– Но…

– Знаю, знаю… – Он нетерпеливо махнул рукой. – Якоб Бьёркенстам один из первых богачей в Европе. Но здесь, по-видимому, его здорово выручили русские. Уверен, он до сих пор плохо представляет себе, чем занимается.

– Но в таком случае как он держался все эти годы?

– Родители. Мама и папа всегда были на подхвате, с советами и толстыми кошельками.

Тут перед нами возникла молодая женщина в коротком черном платье с белым передником и с подносом в руках, и я понял, что за эсэмэску отправлял Грип. Женщина поставила на стол два стакана, графин и миску со льдом.

– Чего-нибудь еще, господин Грип?

На вид ей было чуть больше двадцати. Короткие светлые волосы, вздернутый нос.

– Спасибо, – ответил Грип. – Пока все.

Мы оба провожали красотку глазами, пока она не скрылась за живой изгородью возле дома.

– Даже старику позволено быть ценителем женской красоты, – заметил Грип, наливая из графина в оба бокала.

Я сделал предупреждающий жест:

– За рулем.

– Но это всего лишь легкий грог. Выпейте и поезжайте куда вам угодно.

Мы выпили. Напиток действительно оказался хорош и как нельзя кстати в такую жару. Виски, лед и вода «Виши», насколько я успел разобрать.

– Шведское изобретение, – кивнул Грип на столик.

– Что, бокалы? – не понял я.

– Легкий грог, его пьют только в Швеции. Две унции спирта и много-много содовой воды – таким его придумали в годы сухого закона.

Я ничего об этом не знал, поэтому многозначительно прокашлялся и перевел разговор на другую тему:

– Вы что-то говорили о русских, которые помогли Бьёркенстаму приумножить его состояние, а я вот слышал, он ударил кого-то ногой в голову, так что бедняга скончался на месте.

Георг Грип кивнул:

– Такое вполне возможно.

– Вы тоже были там в тот вечер?

– Собственно, все началось с пустяка, – заговорил Грип. – Мы сидели в ресторане в Бостаде, в том, что со временем, я подозреваю, превратился в «Пепес бодега». Возможно, он уже тогда так назывался, я не помню, никогда не придавал значения таким вещам… Бьёркенстам? Кажется, кто-то что-то пролил ему на брюки или толкнул его девушку… В общем, получилась ссора, и деревенские укатили восвояси. Но мы, теннисисты, благородная кровь, мы остались. Ну а потом до нас дошел слух, что они поджидают нас снаружи, и мы вышли им навстречу. Мы ведь были пьяны и жаждали справедливости. – Он замолчал.

– И вы ее добились? – спросил я. – Правда действительно была на вашей стороне?

– Этого я не помню, – вздохнул Грип. – Не уверен, что кто-то вообще отдавал себе отчет в том, что происходит. Вы когда-нибудь принимали участие в массовых драках?

Я покачал головой и осторожно глотнул грога. К этому напитку надо было привыкнуть.

– Им влетело по первое число. Теперь можно подумать, что битва продолжалась несколько часов, но на самом деле все было кончено в считаные минуты. Наши отделались синяками и разодранными рубахами, у одного пошла носом кровь. Деревенские дали деру, но один остался лежать.

– А полиция что? – спросил я.

– Ничего.

– Как ничего?

– В те времена вокруг теннисного турнира в Бостаде не было такой шумихи, как сейчас. Ни охраны, ни народу… Думаю, полиция приехала из Энгельхольма минут через сорок пять, не раньше.

– И к тому времени все успели смыться? – закончил его мысль я.

– Все, – кивнул Георг Грип.

– Кроме одного.

Он снова кивнул.

Пусть он был человеком не моего круга, мне понравилось его крепкое рукопожатие и открытый взгляд. Что-то такое было в Георге Грипе, отчего я быстро проникся к нему доверием. Я был бы не прочь даже встретиться с ним еще раз, если бы представилась такая возможность.

Хотя не исключено, что виной всему был легкий грог.

Итак, я рассказал ему об Оскаре Хеландере, что тот звонил Якобу Бьёркенстаму, после чего получил пулю в лоб.

– Не думаю, что Якоб способен на такое, – покачал головой Грип.

– Да, но его свита… – возразил я. – Эти двое: русский крепыш, думаю, бывший боксер, и низенький, противный швед.

– Ну а этот, как его… Нюландер…

– Хеландер.

– Он уверен, что именно Бьёркенстам пнул того типа в голову?

– Так он утверждал по телефону, но умер прежде, чем я успел встретиться с ним. Я видел статьи в газетах. Журналисты как один писали, что личность убийцы установить невозможно. Вы вовсе не обязаны выдавать мне Якоба, но я спускался в подвал, где Хеландер хранил товар, и нашел там конверт с газетными вырезками.

– Они что-нибудь прояснили?

– Не окончательно. Но на полях этих листков кто-то от руки написал, что убийца известен точно. Думаю, это комментарии самого Хеландера.

– Не знаю, – недоверчиво покачал головой Грип. – До сих пор мне казалось, что Якоб – шалун, не более.

– Вы имеете в виду его школьные проделки?

Он пожал плечами и сделал хороший глоток грога:

– Вы и об этом знаете?

– Читал, – кивнул я.

– О чем именно?

– О морковках, которые он засовывал в задницы, и о многом другом.

– Да, он был хитер на выдумки. Морковки, вешалки, утюги… Один целый час простоял с куском мыла во рту и прищепками на мошонке. Мы молчали, боялись. Якоб ведь мог и головой в писсуар окунуть. Или заставлял дрочить на фотографию родной матери…

– Боже!

– Все замалчивалось.

– Но как такое возможно?

– Папаша, Эдвард, был главный наш меценат. Состоял в совете попечителей школы.

– И вы что, тоже в этом участвовали?

Грип пожал плечами и поморщился:

– Я никогда этим не гордился, но Якоб умел увлечь за собой. Иногда он бывал чертовски харизматичен, и в такие минуты мало кто мог перед ним устоять. За такими, как он, люди идут на смерть.

Я покачал головой:

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Здесь нечем хвастаться, поймите. Да, и я был такой же свиньей, как и он. Мы вели себя просто отвратительно. Я мог бы раскаяться, и я раскаиваюсь, но что толку? Что сделано, то сделано. Но ведь я молчал все эти годы. Получается, что я рассказываю вам это, чтобы хоть как-то успокоить совесть… Удивительно, повторюсь, просто удивительно, что до вас никто не обратился ко мне с этим вопросом… У меня бизнес, и я богат, – продолжал он, – но я человек честный. Упрямый, да, даже безжалостный, может быть, но честный. У меня недвижимость в Лондоне, и я мог бы до конца своих дней ни о чем не беспокоиться. Я был женат три раза, у меня три дочери и двое сыновей. И я не сплю ночами при мысли о том, что кто-то может сотворить с ними нечто подобное… «Товарищеское воспитание» – так говорил тогда директор школы журналистам. И я был до того глуп или труслив, что не понимал, что это значит на самом деле. – Георг Грип показал на галопирующую лошадь. Жокей в седле был похож на вцепившуюся в ее спину блоху. – Это всего лишь хобби. И я могу позволить себе это, потому что богат. Я выбрал галоп. Понимаю, что в Швеции перспективнее рысь, но галоп мне ближе. Галоп – это риск, это азарт, вокруг него накручено столько романтики…

– Вы с Якобом, я слышал, играли в теннис?

– Да, и, помнится, даже что-то выигрывали. Якоб был не без способностей, но Карл, его сын, – это надежда страны. Я читал в газете или каком-то теннисном блоге, что он вошел в национальную команду Кубка Дэвиса. Ему только семнадцать, но мы с детьми готовы поставить на него и на Кубке Дэвиса. Были ведь у нас и Борг, и Виландер, и Эдберг… Those were the days, а?

– Вы до сих пор играете?

Он покачал головой:

– Даже гольф бросил. Я – белая ворона среди своих сверстников.

– И где этот Карл сейчас?

– Во Флориде. Якоб и Агнета одно время, кажется, даже жили там, чтобы он мог учиться в теннисной школе.

– Я видел старую фотографию Якоба Бьёркенстама в боксерских перчатках. Он занимался боксом?

– Да, но оказался слишком труслив для этого вида спорта. Ему бы только с сосунками драться.

– Или пинать лежачих, – подхватил я.

– Или пинать, – кивнул он. – Парень наверняка был без сознания, когда Якоб ударил его. – Грип поставил бокал на стол. – Если, конечно, это был Якоб.

– Сможете выступить со всем этим публично?

– А кому это нужно? Этой истории лет двадцать пять – двадцать шесть. Кого это все сейчас волнует?

– Родителей.

– Эдварда и Вивеку?

– Нет, убитого парня.

– А-а, ну тогда понятно. Только ведь сейчас, как и тогда, никто ничего не сможет доказать. Это была драка, стенка на стенку… Ну, какие сейчас устраивают «Ангелы ада» и тому подобный сброд… Или болельщики на стадионе, когда проигрывает их команда. Нет никаких свидетелей. Никто ничего не видел, не знал, не говорил. И я совсем не уверен, что это был Якоб, а не кто-то другой.

– Но Оскар Хеландер утверждал, что знает это наверняка.

Георг Грип недоверчиво поморщился:

– Как будто он видел…

– И Оскар Хеландер убит, застрелен, – закончил я.

– Ничего определенного сказать не могу, – пожал плечами Грип. – Я даже не помню, в каком состоянии мы были в тот вечер.

– Наркотики?

– Что? – не понял Грип.

– Вы слышали, что Бьёркенстам занимается наркотиками? Или Бьёркенстамы?

– С чего вдруг такие вопросы?

– В лесу обнаружена большая плантация марихуаны, не так далеко от моего дома. В утренней газете была об этом статья. Один мой информатор утверждает, что этим заправляют Бьёркенстамы. Точнее, моего информатора не удивило бы, если бы он узнал, что за этим стоит это семейство, так он выразился. Полиция оценивает стоимость урожая в миллионы крон.

– Об этом мне тоже ничего не известно. В молодости мы многое себе позволяли, особенно когда открыли для себя площадь Стюреплан. Но наркотики… Это был, как говорится, не наш кайф. Спиртное – да. Мы не баловались шампанским, мы его пили… – Тут он буквально взорвался громовым, булькающим хохотом. – Я уже давно живу в Лондоне, британский менталитет подходит мне больше шведского… Я сомневаюсь, что Якоб пробовал наркотики, для этого он слишком осторожен, я бы даже сказал труслив. Он никогда не лез в бутылку, предпочитал, чтобы для начала это сделал кто-нибудь другой.

– А вы, похоже, не слишком его любите, – заметил я.

– Люблю? – повторил Грип. – Да я его ненавижу с некоторых пор.

– За что же это?

– За то, что он подлец и обманщик.

Про себя я не удовлетворился этим объяснением, но промолчал.

– Вы многое о нем знаете, как я погляжу, – заметил Грип после долгой паузы. – А о той девушке что-нибудь слышали?

– О какой девушке? – не понял я.

– Его отношение к женщинам – это отдельная тема. Видите ли… здесь у него были свои странности…

– Какие?

– Он умел соблазнять деревенских простушек – деньгами, щедростью, шармом. Однажды он затащил одну такую в гостиничный номер, а наутро ее обнаружили там привязанной к кровати и с яблоком во рту. И на ягодице у нее было написано: «поросячья сучка». Но Якоб все отрицал. По его словам, они занимались любовью, потом он ушел и об остальном ничего не знает.

– И чем это закончилось?

– Ничем. Поговорили, поговорили, и папаше Эдварду пришлось раскошелиться.

– Боже мой, – прошептал я. – До сих пор я был уверен, что повидал всякого и меня трудно чем-либо удивить, но это… Как выражался мой дедушка, никогда я еще не заплывал так далеко от берега.

– И это было уже после знакомства с Агнетой, – продолжил Грип и добавил, пригладив пышную шевелюру: – Она покончила с собой.

– Кто, девушка?

Грип кивнул:

– Причина не установлена, но это, конечно, из-за Якоба. Она ведь говорила, что он взял ее силой, да и, как я слышал… анально. Она была изранена, вся в крови и сперме. Он же утверждал, что здесь ни при чем, что она сама все это подстроила. Я же думаю, что это проделки Якоба, он всегда жестоко обращался с женщинами… Это после этого случая я с ним порвал. Агнета – хорошая девушка. Ей пришлось нелегко, она ведь человек совсем другого круга. Все мы были одной большой компанией, все хорошие знакомые и переспали друг с дружкой хотя бы по одному разу. И тут появилась Агнета, она ведь училась на маникюршу… Наши дамы хихикали, и не всегда за ее спиной. Не знаю, как сейчас, но тогда она чертовски хорошо выглядела.

– Она и сейчас выглядит отлично, – заметил я.

– Меня это не удивляет.

Я допил остатки грога в бокале:

– Я хотел еще спросить о папе… Эдварде…

– Что?

– Я слышал, он увлекается железнодорожными моделями.

Грип снова разразился громовым хохотом:

– Простительная глупость в его годы, а?

– Нет, я тоже это люблю… Я вообще люблю поезда… Просто любопытно…

Грип налил себе полный бокал и осушил его одним глотком:

– Я слышал об этом его увлечении, но не видел ни одной модели. Видимо, это слишком личное. Бьёркенстамы не открывают душу кому попало.

Так, слово за слово, Георг Грип проводил меня до машины. Под конец он даже разрешил мне называть его ГГ, как это делали все его хорошие знакомые. При этом он не хотел фигурировать в газете под своим именем.

– Просто один из старых приятелей Якоба Бьёркенстама, о’кей? Или как там у вас пишут… незаинтересованное лицо?

– Да, иногда так пишут, – подтвердил я.

Распрощавшись с Георгом Грипом, я покатил по просторам Сконе, поистине обильной, благословенной земли. Как получилось, что она стала прибежищем расистов, ксенофобов и разных человеконенавистнических партий с нацистскими корнями? Говорят, что к ним примыкают отверженные и обиженные судьбой, представители рабочего класса, которых безжалостно угнетают капиталисты. Но люди, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться, принадлежали совсем к другому кругу.

На кого были обижены хозяева этих особняков за белыми заборами?

Перед тем как отправиться к Георгу Грипу, я обнаружил в местной газете статью о ДТП с летальным исходом. Как сообщили в полиции, два мотоцикла зацепились друг за друга на узкой, не слишком оживленной дороге. Один скончался на месте, другой находится в больнице в Хельсингборге, все еще без сознания. Свидетелей происшествия нет.

Там еще говорилось что-то о байкерах, но ничего о «Рыцарях тьмы».

И ни слова об автомобиле и поваленной изгороди в винограднике.

Погибший все еще стоял у меня перед глазами, несмотря на весь выпитый накануне вечером кальвадос. Память снова и снова в замедленном темпе прокручивала страшные кадры: его смертельное сальто-мортале над моим автомобилем, толчок, глухой удар об асфальт. Я буквально слышал, как с треском раскалывается его череп. Шлемы старой немецкой модели, стоило ли на них полагаться? В конце концов, ведь немцы проиграли ту войну.

Парню, как сообщали в газете, было двадцать четыре года.

Другому двадцать семь. Он получил тяжелые телесные повреждения, но жизнь его вне опасности.

Я направлялся в Андерслёв, к Арне и Эмме.

Не успел я выйти из машины, как девочка бросилась в мои объятия.

Арне пригласил меня на обед: отварная рыба с половинкой яйца и кусочком масла. Он уже вовсю колдовал у плиты, подвязав передник.

– Ты не забыл, что у тебя диабет, Арне? – спросил я его. – Уверен, что тебе можно топленое масло?

– Немножко можно.

Эмма щеголяла в новом наряде: Арне купил ей летнее платье и сандалии.

– Прошлись по магазинам в Треллеборге, – объяснил он. – Не может же девочка постоянно ходить в одном и том же платье. Старое я постирал.

– Все хорошо? – обратился я к Эмме, поставив ее на пол.

Она кивнула.

За столом Арне еще раз пожаловался на приятелей молодости, которые сидят по своим норам или умирают в домах престарелых, вместо того чтобы наслаждаться жизнью и общаться друг с другом.

– Зато ты у нас молодец, – похвалил я. – Хотя твой последний выезд в город я по-прежнему считаю непростительной авантюрой. Не буду отрицать, она пошла тебе на пользу, ты заметно повеселел.

Арне пожал плечами:

– Мне страшно повезло, что я встретил Хильдинга Круну.

– С таким везением и талантом ты далеко пойдешь, – кивнул я.

Пока Эмма с Арне убирали со стола, я сел за компьютер.

Юнна прислала статью о русских, которые работали с западными бизнесменами. Речь шла как о вполне законных и балансирующих на грани закона сделках, так и об откровенно преступных аферах. Якоб, насколько я понял из комментариев Юнны, предпочитал последние. При этом он не производил впечатления ни законченного злодея, ни невинной жертвы. Так, теневая фигура, серый кардинал.

Несмотря на подробнейшие разъяснения Юнны, я плохо понял, в чем там, собственно, было дело. Секретные счета, подставные лица, отмывание денег – все это оказалось для меня слишком сложно, и я быстро потерял интерес к этой стороне проблемы.

Прошло всего несколько часов, как мы расстались с Георгом Грипом, тем не менее я позвонил ему и спросил, не мог бы он навести справки о финансовых махинациях Якоба Бьёркенстама по своим каналам.

– Дайте мне сегодняшний день, – ответил он. – А завтра можете пригласить меня в свой ресторан.

– Ну и чем мы дальше будем заниматься? – спросил я Арне, после того как завершил разговор и выключил компьютер. – Старик пожал плечами. – В таком случае тебе придется одолжить мне щетку.

Я уже купил и щетку, и ведро, но все это оставил в машине, которой сейчас занимались «мальчики» Андрюса Сискаускаса.

– Хорошо, что ты приодел Эмму, – похвалил я Арне. – Мне вечно недосуг, но ей нужно еще больше платьев. И уж совсем никуда не годится разгуливать по улице в резиновых сапогах. – Я повернулся к Эмме. – Ты когда-нибудь была в Копенгагене?

Она отрицательно покачала головой.

– Съездим?

Девочка пожала плечами.

– Это совсем недалеко, сразу за Эрезундом.

По дороге в Копенгаген я рассказал Эмме, что встречался с их соседом в доме под Йонсторпом, и спросил, правда ли, что вечером накануне того дня, когда она у меня появилась, их с мамой увезли куда-то на большой белой машине.

Она кивнула:

– Те самые люди, от которых я убегала.

– А мотоциклистов ты не видела?

Эмма задумалась.

– Может быть, но я уже не помню. Я так испугалась.

– Думаю, твою маму обманули.

– Я тоже так думаю, – согласилась Эмма.

Я нашел парковку в нескольких кварталах от Ратушной площади. Когда мы с Эммой переходили улицу, она внезапно остановилась перед машиной.

Я обернулся:

– В чем дело, Эмма?

Она не отвечала.

– Ты не хочешь идти?

Но тут на светофоре зажегся зеленый свет, и она послушно сунула свою ладошку в мою руку.

Эмма никогда не бывала в Копенгагене, но знала, что нельзя переходить дорогу на красный свет.

Когда мы двинулись, у меня комок стоял в горле.

Мы пересекли Стрёгет и оказались на улице, где год назад я преследовал убийцу. Как она называлась?.. Ларсбьёрнстреде, Студиестреде, Вестергаде… Еще когда мы жили в этом городе с Юнной, я заприметил множество магазинов и бутиков в этом квартале. Были среди них и секс-шопы, с тростями, плетками и прочим инструментом для любителей острых ощущений. Юнна предпочла всему этому пару кроссовок на толстой подошве, которые годились не только на то, чтобы щеголять в них по улице. Они были дорогие, но стоили заплаченных за них денег.

В бутиках Эмма стеснялась, я тоже. Мне ведь раньше никогда не приходилось одевать ребенка. Но мы нашли хороших помощников в лице продавцов, и, когда перекусывали красными сосисками возле передвижного буфета, в машине нас уже ждали пакеты с нижним бельем, двумя костюмами, джинсами, несколькими футболками и пара солнечных очков с розовыми дужками. Я всегда питал слабость к «Доктору Мартенсу» и из трех расцветок ботинок детского размера – черной, красной и голубой – выбрал черную.

Потом мы ели мягкое мороженое с карамелью у фонтана напротив кафе «Европа» и глазели на туристов, одетых до того пошло и безвкусно, как только можно было себе вообразить.

Эмма долго не могла отойти от жонглера на одноколесном цирковом велосипеде. Обычно она ценила мои шутки, но склонность к такого рода развлечениям сразу уронила ее в моих глазах. Конечно, у жонглера были разноцветные усы и огромный помпон на макушке, но я и представить себе боялся, что произойдет, если мы вдруг повстречаем клоуна.

Таможенники на мосту Эрезундсбрун пялились на нашу машину с литовским номером, но остановить так и не решились. Границу мы пересекли без проблем.

Когда я привез Эмму в Андерслёв, Арне спросил меня, что я собираюсь делать дальше.

– Для начала съезжу на лесную плантацию, а потом навещу Бьёркенстамов, – ответил я.

На самом деле для начала я направился в Мальмё – перекусить в компании Эвы Монссон. Она сказала, что завтра будет на участке только до обеда, а потом сможет встретиться со мной.

– Ты обязательно должен познакомиться с Линн, – повторяла Эва. – Она отличный полицейский и работает в Хельсингборге. Вам следует обсудить все с глазу на глаз, без посредников. Случись еще что-нибудь, тебе нужно иметь под рукой своего человека.

– Как скажешь, – согласился я.

На трассе Е6 GPS литовского автомобиля упорно показывал, сколько мне осталось до Вильнюса. Я не забывал время от времени поглядывать в зеркало заднего вида, особенно на перекрестках, но никаких мотоциклистов больше не появлялось.

Оставив машину на почтительном расстоянии от поворота, я направился к теплице. Но шел не по тропинке, а петлял окольными путями между деревьями и кустарниками, пока не оказался на большой поляне.

Ларс Берглунд утверждал, что именно здесь в годы его молодости располагалась танцплощадка. Несмотря на царившую вокруг тишину, я легко мог вообразить себе, как все было: множество разодетых мужчин и женщин, а также детей всех возрастов и разливающаяся по поляне музыка. Должно быть, теплица стояла как раз на месте той самой площадки.

Да, времена нынче другие.

Не скажу, что хуже, но другие.

И тогда случались пьяные драки. Самогон – главный «кайф» того поколения, как наркотики нынешнего. Так что, в сущности, мир не меняется. Для одних – барбекю и вино, хорошая работа, квартира, дети и мопс на подушке. Но некоторые понимают счастье совсем иначе.

Лично я для себя еще ничего не решил.

Одно время я не представлял себе жизни без женщины по имени Бодиль и хотел создать семью с ней и ее дочерью Майей. До сих пор ночами я иногда читаю ее старые эсэмэски, смотрю фотографии, которые она мне присылала, и нахожу в этом счастье. На них Бодиль голая. Я изучил кончиками собственных пальцев каждый миллиметр ее тела.

Чтобы проникнуть в теплицу, мне пришлось отвести в сторону полицейскую заградительную ленту. Еще на заправке я купил две бутылки «Рамлёсы», которые вылил на загадочную каменную плиту, после чего без особого труда соскреб с нее мох и землю.

Моим глазам предстала целая энциклопедия нацистской символики, портрет Адольфа Гитлера и три шведских имени:

Анна

Вивека

Бертиль.

Я помнил их по статье и фотографии, которые Арне отыскал в архиве газеты «Треллеборг аллеханда».

Ниже было еще что-то, но там почва так глубоко проникла в камень, что я не мог ее отскрести, не нарушив его целостности.

Я сделал несколько снимков и ушел, захватив бутылки и щетку. Я никого не видел и не слышал, но все же предпочел держаться подальше от протоптанной тропинки и пробирался к дороге через лес.

Внезапно начался дождь, быстро перешедший в настоящий ливень.

Разверзлись хляби, будто там, наверху, кто-то дал команду вылить на землю складировавшиеся в тучах многолетние запасы воды. Я преодолел отделяющие меня от машины последние метры, завел мотор, и дворники замелькали, как палочки дирижера спид-металл-группы. Как если бы у таких групп были дирижеры.

Но и эти судорожные движения мало чем помогали. Словно в замедленной съемке, я проплыл мимо площадки для гольфа и остановился напротив особняка Бьёркенстамов, который, подобно замку, возвышался на холме в окрестностях Сольвикена.

Ветер трепал вымпелы на флагштоках. Стоял полдень середины июня, но небо так заволокло тучами, что в сгустившихся сумерках лучи лампы на одном из окон освещали площадку, словно прожектор.

Возле дома стоял черный «мерседес», за рулем которого сидел мужчина с обритой головой. Он провожал меня взглядом, когда я, натянув бейсболку, взбежал по лестнице, чтобы постучаться в дверь. Он даже включил дворники, чтобы лучше видеть, что я буду делать.

Не успел я поднять руку, как дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина, которого я сразу узнал. Оказавшись нос к носу со мной, он отпрянул от неожиданности, и в этот момент за его спиной нарисовалась чета Бьёркенстам – Эдвард и Вивека.

Над входной дверью был небольшой козырек, поэтому, несмотря на ливень, я почти не промок, что позволило мне сохранить уверенный вид и присутствие духа. Я вытащил мобильник и несколько раз щелкнул всех троих на камеру.

В этот момент на крыльцо вбежал лысый водитель «мерседеса» с зонтом в руке.

– Какого черта ты здесь делаешь? – набросился он на меня.

– А тебе что?

– Дай мобильник.

– Не дам.

– Ты должен удалить то, что здесь наснимал.

– Ничего я тебе не должен.

Но тут подал голос человек, с которым я чуть не столкнулся в дверях.

– Роббан, оставь его! – приказал он лысому.

Роббан отступил на шаг, но смотрел так, словно в любую минуту был готов наброситься на меня с кулаками.

Его начальник повернулся к Бьёркенстамам, как видно, собираясь прощаться.

Тут из глубины дома показался еще один, старик лет семидесяти с лишним, с бледным продолговатым лицом и зачесанными назад седыми волосами. Он сжимал в руке трость с серебряным набалдашником.

Его я тоже узнал сразу. Он был из тех, кто никогда не здоровался со мной в Сольвикене. Бертиль Раск, тот самый, что в шестьдесят третьем году выступал с речью на площади в Треллеборге.

Мужчина, только что попрощавшийся с Бьёркенстамами, протянул мне руку:

– Маркус Йифлуд, рад познакомиться.

Я не отреагировал.

Я знал Маркуса Йифлуда как активного члена одной ксенофобской политической партии. В последнее время она быстро набирала популярность, потому что выступала за права пенсионеров и против иммигрантов, претендующих на чужой кусок национального пирога. Она выдвигала откровенно нацистские лозунги и защищала, как считалось, интересы трудящихся масс. Но трудно было представить себе человека, более далекого от последних, чем Маркус Йифлуд. Его жирно блестевшие волосы были зачесаны назад и разделены пробором, прямым, как кокаиновая свеча. Щетина на бледных щеках, вероятно, требовала по несколько часов ежедневного ухода. Йифлуд носил костюм неизвестной мне марки: двубортный пиджак и жилетку. Он весь был надменность и высокомерие, а бегающие свиные глазки обычно прятал за солнечными очками, которым в нынешние грозовые сумерки не могло быть никакого оправдания.

Маркус Йифлуд состоял в руководстве молодежного отделения и имел разногласия с партийной верхушкой, которую считал не то недостаточно радикальной, не то недостаточно арийской. Мой отказ пожать ему руку его как будто совсем не возмутил – как видно, он не впервые сталкивался с подобной неучтивостью. Йифлуд пожал плечами и, прикрываемый зонтиком Роббана, вприпрыжку побежал к черному «мерседесу».

– Ну и что тебе нужно? – спросил меня Бьёркенстам, как только машина Йифлуда выехала со двора. – Или забыл, как тебя выпроводили отсюда в прошлый раз? Что же дало тебе основания считать себя здесь желанным гостем?

– Я пришел переговорить с вашей супругой, фру Бьёркенстам. А теперь, когда я встретил здесь Маркуса Йифлуда, меня просто распирает от любопытства.

– Тебе не о чем с ней говорить! – отрезал Бьёркенстам.

Тут я снова достал мобильник и сунул ему в нос кадры, которые отснял в теплице:

– Узнаете или плохо видно?

– Видно хорошо, – прошипела Вивека Бьёркенстам. Как она ни поджимала губы, силясь сохранить невозмутимый вид, фотографии, вне всякого сомнения, произвели на нее сильное впечатление. – Где вы это нашли?

– В теплице, куда меня заманил запах марихуаны.

– Исчезни! – прорычал Эдвард Бьёркенстам.

Но в этот момент дом огласился радостным лаем, и в моих ногах завертелся Отто. Его хвост так и ходил из стороны в сторону, словно дворники на моей машине несколько минут назад.

– Таковы правила чести уважающего себя журналиста, – объявил я. – У меня есть факты и своя версия, но я обязан выслушать и вашу. Я всего лишь предоставляю вам возможность отвести обвинения…

– Нет никакой чести у журналистов! – оборвал меня Бьёркенстам.

Но я еще не закончил речь, с которой до того выступал неоднократно:

– Ваше право не пускать меня в дом, хотя здесь довольно мокро. Но даже если вы не скажете мне ни слова больше, у меня достаточно материала, чтобы написать статью, которая привлечет внимание всей страны. Только в этом случае мои доводы останутся без ответа, как говорится, без комментариев. А это лишь усилит подозрения на ваш счет.

– Тогда, может, лучше впустить его? – неуверенно предложила Вивека.

– Ты думаешь?.. – пожал плечами Бьёркенстам.

– Я знаю эту породу.

Вивека коротко рассмеялась, но ее признание прозвучало как выстраданная истина.

На Эдварде были темные брюки, ворот белой рубашки расстегнут. Вивека, с узлом волос на макушке, сверкала украшениями, как новогодняя елка. Поверх черного костюма с серебряными вставками была наброшена шерстяная кофта.

Я пошел за ними через большой вытянутый зал, освещенный хрустальной люстрой. Отто все еще крутился под моими ногами. Мягкий ворс ковра на полу напоминал медвежью шкуру. Меблировка состояла из нескольких стульев, расставленных по залу без видимого порядка. Стены украшали огромные полотна с батальными сценами. На одном, впрочем, была собака, державшая в пасти птицу. Мне показалось, я где-то видел ее раньше.

Мы проследовали в другую комнату, с камином и тремя коричневыми кожаными креслами. Там тоже были картины с кровавыми сценами. Окна выходили в сад, где совсем недавно Эдвард Бьёркенстам жег сухие листья и хворост, хотя вся природа походила на кучу хвороста, готовую вспыхнуть от случайной искры.

В помещении стояла темень, дождь потоками стекал с оконных стекол. В кресле сидел мужчина с бокалом чего-то похожего на виски. Я сразу признал в нем Бертиля Раска. Возле него, на расстоянии вытянутой руки, стоял передвижной столик с десятком самых разных бутылок.

Фру Бьёркенстам подошла к камину и протянула руки к огню. Украшения заиграли красными искорками. На какой-то момент я даже побоялся, что она вспыхнет.

– Как странно, что приходится топить камин в середине лета, – заметила Вивека. – Надеюсь, к выходным буря утихнет. У нас ведь намечается праздник в гавани. Присаживайтесь. – Она повернулась и указала мне на кресло. – Хотите чего-нибудь?

– Нет, спасибо, – ответил я и сел.

Вивека Бьёркенстам расположилась на диване напротив, обхватила ладонями колени и сцепила пальцы в замок.

Эдвард Бьёркенстам продолжал стоять за ее спиной.

– Ну и какие же страшные тайны вы хотели от нас услышать? – начала Вивека. – Много разных слухов ходит о нас и нашем сыне Якобе. Вы, конечно, знаете, кто он такой. Но мой муж и я – честные шведские граждане. В Стокгольме мы общаемся с королевской семьей, политиками и крупными бизнесменами, а здесь устраиваем праздники в гавани. Экономика Сольвикена на грани краха и требует хороших финансовых вливаний. Ведь это на наши деньги отремонтировали пирс после того страшного шторма несколько лет назад.

– Гудрун, – подсказал Раск.

– Да, именно так он и назывался.

– Право, не знаю, с чего начать… – замялся я.

– Якоб и раньше часто становился жертвой клеветы, – продолжала Вивека, – еще в школе. Шведам трудно смириться с мыслью, что люди не равны. Но такова жизнь, так было и будет всегда.

– Есть факты… – начал я. – В общем, есть свидетели, что ваш сын убил человека. Это произошло в ресторане, в Бостаде…

– Но это очень давняя история, – перебила меня Вивека. – Обвинение так и не было предъявлено. Мальчишки – это мальчишки, иногда они отбиваются от рук. Такое случается и в лучших семьях.

– Все так, – кивнул я, – но человек, сообщивший мне об этом преступлении, был убит через несколько часов после разговора со мной.

Вивека Бьёркенстам продолжала улыбаться, однако глаза оставались холодными как лед.

– И какое отношение, во имя всего святого, имеем к этому мы?

– Он говорил, что накануне звонил вашему сыну.

Вивека пожала плечами:

– Разве это запрещено?

– Нет, но…

– Послушайте, как вас там…

– Свенссон, Харри Свенссон.

– Послушайте, Свенссон. Мой сын хорош собой, разве это преступление? Его любят женщины. Среди них много таких, кого больше интересуют наши и его деньги, это так. Находились и такие, что чуть ли не волоком затаскивали его в постель, а потом обвиняли в изнасиловании.

Я и словом не успел помянуть девушку, о которой рассказал мне Грип.

– Всем известно, что Бьёркенстамы не любят скандалов, – продолжала она. – Бьёркенстамы платят за молчание.

– Что это за чушь? – снова подал голос Раск.

Эдвард Бьёркенстам все еще молчал.

– Иногда мы действительно предпочитаем заплатить, только бы избежать сплетен, – продолжала Вивека. – Неприятно, когда бульварная пресса вмешивается в твою личную жизнь. Спокойствие стоит денег. «Нет дыма без огня» – иные красотки слишком хорошо усвоили эту истину, и у нас, и в Англии. Да, богатство чревато определенными проблемами.

– И много их? – спросил я.

– Кого? – не поняла Вивека.

– Проблем?

Уже в следующий момент я пожалел о своей неосторожной шутке. Вивека Бьёркенстам поджала губы:

– Если вы явились сюда издеваться над нами, вам лучше уйти. Я открыла перед вами двери своего дома, я была с вами искренней – вы должны это ценить.

– Свобода прессы – изобретение коммунистов, – снова послышалось из угла, где сидел Раск. – А правда никому не нравится.

Он одним махом допил виски и со стуком поставил бокал на стол.

Я сидел, погруженный в свои мысли. В камине трещали дрова. Отто обнюхал меня и улегся в ногах.

– Есть подозрения, что вы причастны к убийству одного фермера, – снова заговорил я. – Это случилось несколько лет назад.

– Какого черта? – зарычал Бертиль Раск, так что слюна брызнула у него изо рта.

Эдвард Бьёркенстам покачал головой:

– Не горячись, Бертиль, он того не стоит.

Вивека махнула рукой в сторону выхода:

– Свенссон, вам лучше уйти.

Я и не заметил, как появились те двое, что помогали Бьёркенстаму в саду. Они остановились в дверях, все в тех же комбинезонах, и с угрожающим видом уставились на меня. Я поднялся и направился к выходу. Отто побежал за мной.

– У вас очень милая собака, – бросил я на прощание через плечо.

Я хотел удалиться с достоинством, но тут вмешалась проклятая литовская машина. Мне пришлось дать задний ход на выезде со двора, и она скатилась с дорожки. Только после этого мне удалось переключить скорость и рвануть вперед, на площадку для гольфа. Единственным утешением в этой ситуации стало то, что я испортил Бьёркенстамам газон.

О нацистском прошлом Вивеки ничего нового найти не удалось, зато Юнна прислала один из последних снимков Бертиля Раска. Это был именно тот человек, которого я видел в доме Бьёркенстамов и который много лет назад выступал с речью на площади в Треллеборге.

По дороге домой я сделал крюк и заехал в Лербергет.

Оказалось, Ларсу Берглунду тоже было что рассказать о Раске.

– Он наезжал сюда каждое лето и буквально заваливал редакцию своими опусами о том, куда катится шведское общество. Особенно его раздражали иммигранты. При этом он ни разу толком не объяснил, кого именно имеет в виду. Я отказывался публиковать эту чушь и в конце концов получил от него два письма. Они были написаны от руки, в них он называл меня евреем и даже обвинял в гомосексуализме.

– Забавный парень, – заметил я, и Берглунд кивнул. – Моя помощница Юнна прислала статью из «Экспо», – добавил я, – где говорится, что Раск оказывает ксенофобским партиям хорошую финансовую поддержку. Там же утверждается, что он неоднократно отрицал холокост.

– В то же лето, когда я получил эти письма, – продолжил Берглунд, – редактор намекнул мне, что, как либеральная газета, мы должны публиковать разные точки зрения. Не знаю, было ли это влияние Раска или на этот раз обошлось без него. Насколько я помню, он еще писал о том, что лицам еврейского происхождения нужно запретить занимать посты в муниципалитете. Тогда я не воспринимал его серьезно, и, вероятно, зря.

– Забавный парень, – повторил я.

– И что, ваша помощница нашла о Бьёркенстаме что-нибудь конкретное? – спросил Берглунд. Я покачал головой. – А знаете, о чем я думаю? Ведь если Бьёркенстам финансирует эти партии через Раска, нам следует переключиться на него. Такие, как Раск, привычны к любым обвинениям, с них все как с гуся вода. Но Бьёркенстамы… Они-то еще дорожат своим именем.

– Возможно, – отозвался я, не зная, что об этом думать.

* * *

Муж бушевал на кухне. Казалось, еще немного – и он разнесет всю мебель в щепы. Она подождала, пока грохот поутихнет, и спустилась к нему.

– В чем дело, дорогой?

Никогда еще она не видела его таким взбешенным. Волосы стояли дыбом, на лбу блестели капли пота.

– Головин… – прохрипел он.

– Что Головин?

– Его не будет.

Она знала, что для праздника в Мёлле сняли большой дом, а свекор со свекровью готовили большой карнавал в Сольвикене.

О том, что Головин не приедет, ей тоже было известно. Он сам написал ей об этом.

– Почему?

– Понятия не имею. Его секретарь только что сообщил мне, что у него какая-то важная встреча… черт… в Копенгагене.

И об этом она знала тоже.

– Дело дрянь, – прошипел муж.

– Что? – не поняла она.

– Он всех нас подставил.

Муж выбежал из кухни, завел машину и уехал. Она огляделась: ничего не было сломано, только опрокинуто несколько стульев. Несмотря на дождь, она решила прогуляться.

* * *

Линн, знакомая Эвы из полиции Хельсингборга, предполагала новый виток войны между недавно объявившимися «Рыцарями тьмы» и давно утвердившимися в Сольвикене «Ангелами» и «Бандитос». Об этом мне рассказала по телефону Эва Монссон. Она же сообщила, что один из «Рыцарей» недавно погиб в аварии, а другой в больнице все еще не пришел в сознание.

– Якобы два мотоцикла зацепились колесами. Только я думаю, здесь замешан еще кто-то. – (Я прокашлялся.) – Должно быть, кто-то из другой группировки позаботился, чтобы это выглядело как несчастный случай. – (Я молчал.) – «Ангелов» и «Бандитос» интересуют только деньги, но «Рыцари» развернули борьбу с иммигрантами, они что-то вроде неонацистов.

– Ничего себе! – удивился я.

– У того, который выжил, нашли два пистолета, по одному в каждом ботинке.

Завершив разговор с Эвой, я направился к Андрюсу Сискаускасу. Совесть, мучившая меня оттого, что я стал виновником трагического происшествия на дороге, сразу успокоилась. Все говорило о том, что парни во всем должны винить себя сами. Они получили задание застрелить меня или по крайней мере напугать, избить. Не исключено, что они же были причастны к смерти Оскара Хеландера. Вероятно, я заходил слишком далеко в своих выводах: то, что меня преследовала пара «Рыцарей тьмы», вовсе не делало их убийцами наркоторговца из Хельсингборга. Но подозрительным казалось, что они появились сразу после моей встречи с Бьёркенстамом. Хотя, если «Рыцари» причастны к неонацизму, в этом нет ничего удивительного: нынешнее окружение Бьёркенстамов так же сомнительно, как и прошлое.

Если теперь меня и мучила совесть, то оттого, что я не сказал всей правды Эве Монссон.

Андрюс Сискаускас и его «мальчики» снимали газонокосилку с грузовика, перегородившего бóльшую часть дороги. Мне пришлось припарковаться на значительном расстоянии от ворот.

– И ты стриг траву этой махиной? – Я показал на косилку, больше напоминавшую танк времен Второй мировой войны.

– Газон пришлось основательно перепахать, – кивнул Андрюс. – Нечего разводить в саду сорняки.

Я обратил внимание на странного вида шапочку на его макушке, но сейчас мне было не до нее.

– Так что в больнице? – спросил я Андрюса.

– Меня туда не пустили. Я оставил косилку во дворе, позвонил в дверь и попросил у женщины воды.

– Ну и?

– А она странно посмотрела на меня и сразу ушла. Потом принесла стакан и стояла на лестнице, пока я пил. Глаз с меня не спускала. А когда я напился, взяла пустой стакан и удалилась. Ни слова мне не сказала.

– И ты ничего не заметил?

– Чего не заметил? – не понял Андрюс.

– Ну, не знаю. Подозрительного ничего не видел? Странного, необычного?

Он покачал головой:

– За главным зданием два холмика, но там нам не дали стричь. Похоже на могилы. Может, кладбище животных: кошек, собак, кроликов. В Швеции к животным относятся лучше, чем к людям.

– Возможно, – согласился я.

– Как машина? – поинтересовался Андрюс.

– У меня получается только катить по прямой. Проблемы с переключением скоростей, тормозами и запуском.

– Особенности литовской системы, – улыбнулся Андрюс.

«Мальчики» за его спиной захохотали.

– Женщина подала мне не очень холодную воду, – серьезно заметил Андрюс, когда смех стих.

Дождь, по крайней мере, закончился. В Сольвикене я для начала вычистил свой почтовый ящик, потом сделал себе несколько бутербродов на кухне в ресторане и расположился на веранде с газетами и кофе.

Я устал и не представлял себе, что делать дальше.

За последние дни я много всего узнал о семействе Бьёркенстам, но ни на шаг не приблизился к разгадке тайны, связанной с Эммой. Теперь она не молчала, как раньше, нам с Арне удалось разговорить ее. Но у меня не хватало решимости подвергнуть девочку допросу. Ее отец был убит – вот единственное, что я узнал о ней. Кроме того, что она перепугалась насмерть, увидев в газете фотографию Бьёркенстама.

Я побывал в доме родителей Якоба Бьёркенстама и несколько раз встречался с его женой. Мне давно следовало бы выйти на него самого, и почему я до сих пор этого не сделал?

Потому что боялся.

Мне нужна была охрана, по крайней мере компания. Обратиться с этой просьбой к Эве Монссон я не мог. Возможно, стоило попросить Андрюса Сискаускаса и его «мальчиков». Стоило ли? Я не знал. Я в задумчивости листал газеты.

Местная «Вечерка» сообщала, что нищий у входа в «Сюстембулагет» в Хёганесе получил удар по голове и доставлен в больницу. Личность нападавшего установлена, но выйти на него полиции пока не удалось.

Случай прокомментировал молодой политик Маркус Йифлуд, тот самый, с которым я столкнулся в доме Бьёркенстамов. «Хватит разводить попрошаек, – сказал он. – Их у нас более чем достаточно». Йифлуд разделял озабоченность простых шведов сложившейся ситуацией и предлагал вывезти всех нищих из страны.

Здесь же была фотография Йифлуда, за спиной которого стоял человек, пытавшийся отобрать у меня мобильник. Йифлуд называл его Роббаном.

Далее шел анонс праздника в Сольвикене, о котором я совсем забыл.

Эдвард и Вивека Бьёркенстам приглашали всех.

В субботу во второй половине дня предполагалось устроить ярмарку с угощениями, а потом танцы. Планировалось выступление музыкальной группы, о которой я ни разу не слышал. В воскресенье снова обещали ярмарку, всевозможные развлечения и ресторан на воде.

Я зашел на сайт местной газеты.

В самом верху была заметка о том, что выживший в ДТП мотоциклист скончался в больнице в Хельсингборге. Все произошло неожиданно, так как полученные в аварии телесные повреждения совершенно не угрожали его жизни. Медсестра, проводившая плановые процедуры перед ужином, обнаружила его в постели мертвым.

Теперь никто не сможет обвинить меня в смерти двоих молодых людей, к которой я так или иначе, по крайней мере, был причастен.

«Харри идет по жизни вразвалку» – так выразилась одна моя знакомая. Я пытался протестовать, но сознавал в глубине души, что она права. Разве что слово «вразвалку» звучало в этом контексте необычно.

Ощущение того, что жизнь утекает сквозь пальцы, в последнее время становилось особенно невыносимым.

Муки нечистой совести только усугубляли его. Ведь это Юнна, с которой я когда-то так подло обошелся, и на этот раз оказала мне неоценимую помощь. Я никогда не умел расставаться с женщинами. Делал попытки смягчить удар, но в результате усугублял страдания. Все получалось только хуже. Я оставлял за собой порушенные надежды и разбитые жизни и вразвалку шел дальше.

Другая женщина, значительно старше первой, моя соседка, часто повторяла поговорку, которую я, как кажется, неосознанно выбрал своим девизом.

– Все наладится, потому что иначе быть не может, – говорила она, столкнувшись с очередной проблемой. – А если не наладится, мир все равно не рухнет.

Это моя жизненная философия, которая иначе называется пофигизмом. Я никогда не брал на себя ответственности за содеянное, а просто сворачивал на другую дорогу. Вот и сейчас я тосковал о Юнне, которая с двумя детьми и мужем жила в одном из стокгольмских пригородов….Now you’re married with a kid, when you could be having fun with me… Была как будто и такая песня.

Я вошел в дом, включил компьютер и написал Юнне письмо, в котором поблагодарил ее за помощь. Просил сообщить мне номер ее банковской карты. У меня еще не закончились деньги, обнаруженные год назад в тайнике «убийцы с розгой», и я собирался перевести на счет Юнны двадцать пять тысяч крон.

Но мне было сложно сосредоточиться на Юнне. Слишком много всего крутилось в голове: Оскар Хеландер и его мертвая собака, Бьёркенстамы, одно из самых уважаемых семейств Швеции, и их грязные проделки, Эмма, мотоциклисты… А когда я перечитывал письмо Юнне, в голове завертелись связанные с ней воспоминания, ее фраза из нашего последнего разговора: «Перегнешь через колено и устроишь мне порку?» И во мне пробудилось нечто такое, о чем, как казалось, я успел забыть, во всяком случае, не думал долгое время.

Мы могли бы созвониться и раньше, – писала Юнна в ответном письме. – Тебе незачем было ждать столько лет.

Ну и как мне следовало это понимать?

Мысли путались в голове, поэтому я, должно быть, не сразу расслышал стремительно нараставший шум моторов.

Мотоциклы, причем не один и не два.

Я вышел на порог ресторана и принялся их считать – тех, что пока тарахтели внизу, в гавани, тех, что, скользя шинами, разворачивались на площадке, и тех, что уже стояли перед дверями, загородив подъезд и блокировав почти всю территорию порта.

Их было двадцать два, все, похоже, одной марки.

Грохот стоял такой, что закладывало уши.

На байкерах были голубые или черные джинсы, грубые ботинки, шлемы самых разнообразных моделей и черные жилеты с эмблемами на спине поверх футболок. Одни носили длинные волосы, другие короткие, в том, что касалось длины бород и шевелюр, царило полное разнообразие.

Но у всех на спинах стояло «Рыцари тьмы».

Ситуация напоминала классическую сцену из вестерна, когда банда прибывает в город и оглашает опустевшие кварталы выстрелами в воздух, прежде чем ковбои сойдут с коней и проследуют в салун выпить виски с содовой.

Здесь не было салуна, только сольвикенский ресторан, и никто не стрелял в воздух. Но банда есть банда, будь то байкеры или футбольные болельщики, и главная ее сила в единстве. Громко топая, мотоциклисты поднялись по лестнице к ресторану и дальше вели себя так, будто мир принадлежит им одним и они не намерены уступать ни пяди.

Я отошел на несколько шагов и укрылся за колонной террасы своего дома.

Симон Пендер еще пытался призвать молодежь к порядку, но его не слушали. «Рыцари» расселись по всему залу, а двое из них зашли за барную стойку и принялись разливать из кранов пиво.

Прошло совсем немного времени, прежде чем они проникли на кухню, где набрали себе, чего хотели, а потом направились в коптильню за рыбой и креветками.

Повел ли я себя как трус или это была такая тактика, точно сказать не могу, но я запер дверь своего дома и продолжил наблюдать за их действиями из окна своей кухни. Я не мог утверждать, что они явились в Сольвикен именно за мной, но предположить такое было вполне логично.

Тут трое байкеров подтащили к коптильне нашу официантку Иду и принялись толкать ее между собой. Ида кричала и брыкалась, но обнаженные мужские руки уже рвали на ней блузку. Это было слишком. Никто не заметил, как я выскользнул из дома и проскочил в ресторан через черный ход, туда, где с прошлого лета хранилась моя бейсбольная бита. Не обнаружив ее на месте, я через кухню прокрался в кабинет Симона Пендера и взял его биту, в то время как сам он, ошалевший от ужаса, затаился в углу.

Вооружившись, я прямиком направился к коптильне, где один из мужчин задрал Иде юбку, а другой пытался стащить с нее трусы.

Он не успел это сделать, потому что в следующий момент бита Симона Пендера обрушилась на его предплечье, и мужчина со стоном повалился на землю. Другой, отпустив Иду, двинулся на меня, но тоже рухнул с воплем, сраженный в коленную чашечку.

В ресторанном зале повисла полная тишина.

Ида поправила юбку и побежала вниз, к гавани, и дальше по направлению к шоссе.

Поверженные байкеры все еще корчились на земле.

Прочие оставили пиво, вышли во двор и встали передо мной полукругом.

«Рыцарь… защитник женщин… – стучало у меня в голове, – какого черта…»

Я надеялся, что Симон Пендер догадается позвонить в полицию, но ждать ее прибытия можно было долго.

Мирные посетители разбежались из ресторана сразу, как только появились байкеры. Некоторые из них, вероятно, уже успели покинуть и Сольвикен, а другие толпились на пирсе и мостках и с любопытством ожидали конца спектакля.

Наконец один из байкеров, здоровенный мужик с эмблемой «Iron Maiden» на футболке, отделился от полукруга и встал передо мной.

– Ты, что ли, Свенссон? – спросил он с сильным датским акцентом, но я не ответил. – Я вижу тебя впервые, но много о тебе слышал.

Я молчал. Прикидывал в уме, скольких из них успею обезвредить, прежде чем они меня вырубят.

Выходило не больше пяти человек.

– Ты достал моих ребят, они жалуются, – сказал датчанин.

– Да, но при чем здесь официантка? – только и смог возразить ему я.

– Ребята хотели немного развлечься, да и как иначе было выманить тебя из берлоги? – Он оскалился, и компания за его спиной разразилась громким хохотом. – Ну, как поступим, отделаем его битой или протащим за мотоциклом? Как думаете?

Большинство высказалось за то, чтобы протащить меня за мотоциклом.

У меня оставался бы хоть какой-то шанс, если бы они подходили ко мне по одному. Но они набросились на меня все разом, и я успел только кое-кого пару раз треснуть битой. У одного носом пошла кровь, другой схватился за рот. Ему я, вероятно, вышиб зубы. Но остальные повалили меня на землю, связали руки и поволокли по склону к коптильне, где уже ждал мотоцикл.

Потом, однако, случилось нечто непредвиденное: байкеры бросили меня на полпути лицом в гравий и исчезли. Повернувшись на бок, я увидел, как они седлают свои мотоциклы и спешно заводят моторы.

– Мы с тобой не закончили, Свенссон! – прокричал на прощание знакомый голос с датским акцентом.

Через минуту площадка перед рестораном опустела.

Самое странное, что поверженные мной двое байкеров тоже пропали. Уж и не знаю, как им хватило сил вскарабкаться на мотоциклы.

За суматохой я упустил из виду Боссе-рыбака, который, оказывается, тоже был в гавани. Он подбежал ко мне, присел на корточки и разрезал веревки на моих запястьях. На его ноже блестела рыбья чешуя.

– Харри, что это были за черти?

– Не знаю.

– Ты ранен?

– Нет, не похоже.

– Но тебе больно?

– Не очень.

– У тебя щека оцарапана.

– И камни во рту, – добавил я, сплевывая гравий.

Я оперся на его плечо. Когда мы поднимались к ресторану, я повернулся и оглядел гавань. Не меньше десяти человек тыкали в меня пальцами и обсуждали увиденное. За их спинами я заприметил женщину в вязаной кофте с капюшоном и с джек-рассел-терьером на поводке. Она смотрела мимо меня, на воду, но, когда она шла вдоль мостков в сторону шоссе, я узнал Вивеку Бьёркенстам.

Я мог бы ее окликнуть, побежать за ней, в конце концов, позвать Отто.

Но я не сделал ни того ни другого.

Если бы не боль, я наверняка был бы в шоке.

Когда мы вышли к ресторану, Симон Пендер задал мне тот же вопрос, что и Боссе:

– Харри, что это были за черти?

И получил слово в слово тот же ответ.

Я потер себе лицо, сплюнул еще раз и спросил Симона:

– Ты звонил в полицию?

– Нет, даже не подумал об этом.

– Один черт, они бы все равно не успели.

– Твои знакомые? – спросил Симон. Я покачал головой. – Но ведь они приехали сюда за тобой?

– Это твои парни. Это ты угощаешь их обедами на Рождество. Я все ждал, что ты выйдешь и возьмешь командование армией на себя.

Симон пристыженно опустил глаза:

– Это не они. Я говорил тебе об «Ангелах ада», с ними у меня действительно никогда не было проблем.

– Same same but different. Мог бы помочь хотя бы Иде, если уж тебе наплевать на меня.

Пока Симон с другой официанткой и молодым помощником с ирокезом на голове убирались в зале, я налил себе кальвадоса.

Но ведь они приехали сюда за тобой, Харри?

Да, именно за мной они сюда и приехали.

Я успел осушить половину бокала, когда вдруг зазвонил телефон.

В трубке раздался голос Ларса Берглунда:

– Пожар.

– Что?

– Горит бывший дом Дальстрёма.

– Чей? – не понял я.

– Отца Эммы. Тот, где она жила потом с матерью. Точно не знаю, но у «Рыцарей тьмы» там как будто была штаб-квартира в последние несколько месяцев.

– Теперь понятно, почему они так быстро смылись.

– О чем ты?

– Потом расскажу.

– Съездим туда? – предложил Берглунд.

– Почему бы и нет.

Ни я, ни он толком не знали дороги, но взметнувшийся к небу столб дыма указал нам путь лучше всякого GPS.

Пожарная команда перегородила трассу, но толпа любопытных во дворе внимательно следила за их работой. Кто бы ни стоял за всем этим, поджог был совершен мастерски.

У меня не было журналистского удостоверения, но Ларс Берглунд уже беседовал с пожарными. Те винили в случившемся враждебные «Рыцарям тьмы» байкерские группировки.

– Мы никого уже не застали, но люди слышали, как тарахтели моторы, прежде чем занялось пламя. А потом видели большую банду «Рыцарей». Они скрылись так же быстро, как и появились. – Пожарный снял шлем и вытер со лба пот. – Проследить, чтобы огонь не перекинулся на другие дома – вот единственное, что еще можно здесь сделать.

Поблизости не просматривалось никаких зданий, поэтому я не понял, что он имел в виду. Как видно, это была дежурная фраза, к которой прибегают пожарные, когда им больше нечего сказать.

Берглунд еще опрашивал очевидцев, я же думал о том, как сообщить Эмме, что дом, где она выросла, сгорел.

Вернувшись в Сольвикен, я тут же позвонил Эве Монссон и попросил ее связаться со знакомой в полиции Хельсингборга.

Потом рассказал Арне о том, что произошло.

Симон сообщил, что Ида позвонила в полицию и патруль все-таки приезжал.

– Но им больше нечего было здесь делать, – добавил он. – Самое интересное, что я разговаривал с тем же полицейским, который год назад расследовал кражу дизельного топлива.

– Да, дела… – отвечал ему я. – Кто-то поджег дом, где у «Рыцарей тьмы» была штаб-квартира.

Потом я сказал, что устал и хочу прилечь. Уже возле моего дома Симон вдруг спросил:

– И знаешь, как его звали?

– Кого? – не понял я.

– Полицейского.

– Нет, откуда же я могу это знать.

– Лаксгорд.

– Лаксгорд?

– Да, странная фамилия, ты не находишь?

– Мало ли у кого какая фамилия, – рассудил я. – Как Ида?

– В шоке. Некоторое время посидит дома.

Я кивнул.

Мне бы тоже хотелось исчезнуть, спрятаться где-нибудь от событий, в которые я оказался вовлечен, и от людей, которых боялся. Странное дело, но я был благодарен «Ангелам ада» за неожиданное спасение.

Уже в постели я вспомнил, что песня о женщине, которая сидит дома с ребенком, была из репертуара группы «Specials».

Полезно все-таки время от времени тренировать мозги.