Я люблю бывать на открытии выставок: мало того что каждая выставка познавательна и увлекательна — на открытии выставок удобно знакомиться. Олигарха, конечно, на таком мероприятии не встретишь, но интересных мужчин попроще в художественных галереях появляется огромное количество. А главное, знакомство на почве искусства выглядит гораздо приличнее знакомства в пошлом ночном клубе, на курорте или в общественном транспорте… Могу поделиться технологией завязывания знакомств: надо медленно двигаться вдоль стенки, внимательно рассматривать картины и, словно невзначай, задумчиво повернуть голову вправо… Если справа стоит какой — нибудь хмырь, типичное не то, не теряйте времени, отворачивайтесь, но при этом постарайтесь разведать обстановку слева. Почему — то слева соблазнов всегда больше, не зря ведь существует идиома: «ходить налево»… Вступить в разговор с приглянувшимся незнакомцем на выставке проще простого. Задайте ему вопрос: «Как вам нравится это полотно?» — и считайте, что дело в шляпе!
Теперь вы понимаете, что я никогда не пропускаю открытия выставок в арт — галерее Krasnoff! Во — первых, я не замужем. Во — вторых, пляжно — ресторанных знакомств с меня достаточно: от них одни неприятности, похмелье, слезы, невроз и прочие. Ну а в-третьих, Надя — супруга Женьки Краснова, увековечившего свое имя в названии галереи, — моя подруга. Подруга — настоящая: никогда не забывает приглашать меня на мероприятия. Мы с Надеждой всю жизнь жили в одном городе, а познакомились и сдружились на Телецком озере. Нас поселили вместе в домике на турбазе, куда я ездила в отпуск позапрошлым летом. Стоял конец августа, моросили дожди, и в остывшем озере невозможно было купаться. Я бы свихнулась от скуки, если бы не Надя. Мы с ней, закутавшись в куртки с капюшонами, сидели под навесом террасы, смотрели на отдаленные горы, курили, пили кофе и рассказывали друг другу о наболевшем. Краснова в тот момент испытывала крупное разочарование от брака с художником, которого оставило вдохновение: он, как говорится, не пел, не свистел. Вообще не работал, но предъявлял непомерные претензии к отторгавшему его внешнему миру и к разлюбленной супруге.
— Прикинь, мне тридцать пять лет, а я даже ребенка не могу себе позволить родить, потому что чувствую: мы с Женькой скоро разведемся! У нас кризис, — сетовала новая подруженция.
— Да ладно тебе, Надюша, в среднем возрасте у всех кризис, — утешала я, в ответ жалуясь на то, что никто не зовет меня на свидания.
— Ну, не знаю, дорогая… — пожимала плечами подруга. — Уж в твои — то годы у меня был целый табун поклонников! — И Надежда ударялась в воспоминания, сильно приукрашивая бурное прошлое.
Вернувшись в Новосибирск, мы общались не часто: излишняя откровенность вышла боком. С Красновым Надя не только не разошлась, но, напротив, сблизилась. Муж и жена — одна сатана. И все — таки иногда она звонила, делилась новостями. Однажды Надя сообщила, что они с Женькой открыли галерею для проведения сменных экспозиций и салон, где собирались продавать картины и разные декоративно — прикладные безделушки. Возможно, Надежда рассчитывала найти в моем лице покупателя?.. У Красновых я ничего не купила, но на открытия выставок всегда являлась как штык. На самом — то деле у Красновых мне ни разу не повезло. Скорее наоборот. Однажды какой — то недотепа пролил на мою белую юбку красное вино. Вид у юбки сделался такой, будто я истекаю кровью, и с надеждами на знакомство пришлось распрощаться и срочно отправляться домой. Кстати, пятно так и не отстиралось, и нарядную юбочку пришлось выбросить… В другой раз в толчее возле фуршетного столика еще один недотепа отдавил мне ногу. Больно было — до слез!
Чему удивляться? Помещение Красновы арендовали маленькое — одно название «галерея». А халявщиков всегда приходит много, и все они с неистовой силой ломятся к буфету, желая урвать свой кусочек бесплатного сыра… Во время церемоний мне не раз доводилось мирить супругов, устраивая для них импровизированные сеансы психоанализа: Женька — не дурак выпить, а Надя — поборник трезвости и соблюдения приличий. В общем, всякое бывало, только мужчина моей мечты так и не встретился. Но ничего, еще не вечер!.. К тому же сегодня вечером я собираюсь отправиться на презентацию графических работ Кирилла Золотарева под названием «Души деревьев».
С утра я помыла голову и полдня просидела в своем кабинете, не высовываясь из — за перегородки, поскольку накрутила волосы на бигуди. Обед я решила отдать врагу, а освободившееся время посвятила макияжу. Нарисовать себе лицо — это искусство, и оно требует вкуса, вдумчивости и навыков. Начала я с того, что выбрала для лица тон легкого загара, потом двумя оттенками румян подчеркнула рельефность скул, веки покрыла золотисто — бронзовыми тенями. Но главное — я долго и тщательно красила ресницы — так, что они встопорщились и стали царапать стекла очков. Над губами я решила провести серию экспериментов. Сначала я покрыла их пламенно — карминной помадой, потом — ярко — фиолетовой. В обоих случаях я делалась похожей на «даму из Амстердама», где, как известно, много борделей. Пришлось остановить выбор на сдержанном, розовато — коричневатом тоне. Колготкам и юбке я предусмотрительно предпочла темные брюки: не трагедия, если их кому — нибудь вздумается облить или немного потоптать. Надела трикотажный жакет с перламутровыми пуговицами и треугольным вырезом. Такой вырез оптически удлиняет шею. Всем, у кого проблемы, рекомендую! Свой наряд я дополнила серебряными украшениями: мне нравится, когда на запястьях болтаются и бренчат браслеты, а в ушах раскачиваются длинные серьги. Серебряный звон веселит, придает жизнерадостности.
Еще не закончился обеденный перерыв, как позвонила Надюша и попросила прийти пораньше, помочь с приготовлениями к фуршету. Понятно, она, как обычно, без меня зашивалась!..
— Конечно, — легко согласилась я, позабыв, что на этой неделе отпрашивалась со службы уже дважды.
Илона Карловна Драгач — наш генеральный директор — про мои отлучки помнила и махом опустила меня на грешную землю.
— Пишите заявление с просьбой сократить вам рабочий день и можете быть свободны, Малиновская, — издевательски сказала она и потом заорала: — Да снимите, наконец, бигуди! Здесь вам не парикмахерская!!!
Невелико счастье иметь в начальницах одинокую, стареющую и стервозную женщину! Нашей Илонке — тридцать семь лет, а выглядит она… Нет, не стану злословить, постараюсь сохранить объективность… Итак, Илона Карловна всегда ходит в черном, но вовсе не потому, что носит траур по загубленной жизни, а потому, что ей кажется, будто черный цвет скрадывает полноту. Но, увы, восемьдесят восемь килограммов замаскировать практически невозможно!.. Вот у меня лишнего веса — каких — то ничтожных пять килограммчиков, и то я из — за них страдаю… Но вернемся к личности Илонки. По национальности она мадьярка с примесью румынской, сербской и немецкой кровей. Волосы, брови и глаза у нее жгуче — черные, нос крупный, крючковатый, подбородок двойной, перетекающий в пышный бюст. Госпожа Драгач похожа на ворону и слоненка одновременно — такой вот зоологический казус!
Моя шефиня ненавидит всех, чей удельный вес и физиологический возраст ниже ее собственного. А значит, недолюбливает весь коллектив торговой компании «Гурман».
Между тем девушкам из нашего офиса трудно находиться в одиночестве, совсем как девушкам из высшего общества, про которых поет Валерий Меладзе. Наша фирма напоминает гарем без султана: все сотрудницы от уборщицы до ведущего менеджера — женского пола. У нас, правда, есть сторож, но его можно в расчет не брать: по возрасту он немногим младше ветерана Куликовской битвы. Да и является дедуля в контору ближе к ночи, когда я уже смотрю по телику очередную серию «Секса в большом городе» и грызу кедровые орехи. Обожаю орешки, семечки, сухарики, чипсы и всякие прочие «снеки». Еще люблю шоколад, зефир, торты, мороженое… но это не важно, ведь сейчас я рассказываю не о себе. К нам в офис, конечно, захаживают всякие партнеры: дилеры, дистрибьюторы и другие деловые колбасы, у которых в глазах стоит вечный вопрос: «Где бы урвать денег побольше?!» Но какие это мужчины: женатые, скуповатые, неромантичные…
После неприятного разговора с Илоной Карловной я решила, что дразнить начальство не стоит и лучше действовать гибко. Оставила свое пальто на вешалке, сумочку — на спинке стула. Если госпожа директорша заглянет, у нее создастся впечатление временности моего отсутствия. Пусть подумает, будто я побежала в киоск «Подорожник» за пирожком… Вон Ленка Сизикова постоянно выбегает из кабинета, чтобы поговорить по сотику с бойфрендом. А мне почему нельзя?.. Пачку сигарет, карточку на метро, губную помаду и ключи от квартиры я распределила по карманам жакета, а сверху обмоталась старым пончо с мексиканскими орнаментами. Пончо я держу в офисе на всякий случай: бывает, внезапно отключат отопление или на улице резко похолодает…
Полдня в бигуди дали отличный эффект — кудри получились пышными, буйными, упругими. Я распустила волосы по плечам, стала похожа на знойную латиноамериканку и, ни с кем не прощаясь, выскользнула из офиса.
Погода меня ужасала! Все — таки у нас в Сибири не климат, а полный абзац! С утра было тихо и сухо, нормальная «Унылая пора, очей очарованье!». Естественно, я не захватила с собой зонтик. Теперь откуда ни возьмись налетел порывистый, сырой ветер. Моя челка вздыбилась, локоны поникли и растрепались. Зря я не полила их лаком… Небо над нашим переулком оставалось голубым, даже слегка озарялось проблесками закатного солнца, но с горизонта стремительно наплывали тучи — напористо, свирепо, неотвратимо. И пока я цокала, цепляясь за тротуарную плитку тонкими каблуками — шпильками, начался дождь с градом. Льдинки барабанили по крышам домов и по крышам автомобилей. Будь я автовладелицей, у меня сердце разорвалось бы от жалости к имуществу!.. Да и по не имеющим особой ценности тротуарам град хлестал бойчее, чем ансамбль ударных инструментов. Добрые люди попрятались, а мне, торопившейся, прилетело по голове по полной программе! В галерею Krasnoff я ворвалась избитая градом, промокшая, запыхавшаяся и выпалила:
— Всем привет!
— Юлька, ты чего, пешком, что ли, шла?! — вскинула на меня грамотно накрашенные очи Надежда, не ответив на приветствие.
Можно подумать, она не знает, что у меня не имеется машины с персональным водителем…
— Давай подключайся, — без всякого сочувствия к моей побитости велела Галка — старшая сестра Нади. Она уже кромсала кубиками буханку бородинского хлеба.
— Ты делаешь кириешки? — удивилась я.
— Нет, шашлыки, — гордо ответила Галка и посвятила меня в тайны производства.
Отличный рецепт: дешевый и сердитый. Для эрзац — шашлыков на деревянные шпажки, кроме хлеба, требовалось нанизать микроскопические кусочки сала и маринованных огурцов, чем я и занялась, едва успев помыть руки. Отсутствие обеда дало о себе знать — я не удержалась от того, чтобы забросить в рот кусок сальца, хотя оно далеко не самый любимый продукт моего питания. Галина рассердилась:
— Ты сюда жрать пришла или как?!
— Scheisse! — отозвалась Надя по — немецки, но, к счастью, не по моему поводу. — До открытия остался всего час!.. Девчонки, сгребайте все и дуйте в подсобку!
— Идиоты! — в унисон с Надей выругался какой — то человек, пытавшийся приладить к стене тяжеленную картину. Картина обрушилась на пол, и из рамы во все стороны полетели осколки стекла. — Краснов, твою мать! У тебя что, сил не хватило крюк нормально вбить?!
— Иди — ка ты… — послал его невозмутимый Краснов. — Твоя выставка, ты и вбивай!
Неврастения и суета частенько возникают перед открытием экспозиций. И все же мне больше нравится, когда выражаются по — немецки, как Надя, а не по — русски, как Женька: это воспринимается менее оскорбительно. Моя подруга привезла свое бранное слово прямо из Германии: прошлым летом она тусовалась в Берлине на Love Parade и с тех пор считает, что упоминать про шайссе — круто. Ну и ладно…
Евгений, несмотря на взвинченность, помог нам перенести продукты в подсобку, а там, скрывшись от всевидяще — осуждающих глаз супруги, предложил дернуть по стопочке. Я ничего не имела против водки, поскольку замерзла в пончо, а Галя гневно отказалась. Все же у нее тяжелый, некомпанейский характер… Краснов налил по второй, и мы махнули. Себя я со стороны видеть не могла, но заметила, как раскраснелся галерист: его физиономия залилась кумачовым цветом и стала оправдывать фамилию. Когда он в третий раз вознамерился наполнить рюмки, Галина окрысилась:
— Задолбали!.. Может, хватит?!
— Бог троицу любит, — осадил Краснов свояченицу.
Я с ним согласилась и, расхрабрившись, закусила целым, непорезанным огурцом, игнорируя недовольство Галки. Настроение у меня резко улучшилось. К открытию торжественной церемонии я достигла эмоционального подъема, всем подряд улыбалась и готова была вальсировать под неподходящую фоновую музыку: задумчивые сочинения Альбинони для флейты, лютни и других средневековых балалаек. Автор выставки — хмурый мужик средних лет, уронивший на пол картину, — держался скромно. Он сомкнул брови на переносице и, глядя куда — то поверх собравшихся, невнятно бубнил про то, что рисовать деревья — все равно что их выращивать. Еще он выдал сомнительную сентенцию об идентичности человеческих и древесных душ и циклов жизни. Последнее высказывание заставило меня посмотреть на него внимательнее. В широком, обветренном, скуластом лице Кирилла Золотарева просматривалось нечто то ли якутское, то ли бурятское: своеобразный раскосый разрез глаз, широкий, словно приплюснутый, нос. Но русые, густые, отросшие волосы придавали ему сходство с православным священником.
Посетители недружно поаплодировали графику. Зрителей набилось выше крыши: человек пятьдесят или шестьдесят, если не больше. Из богемной, живописной и художественно — поэтической шатии — братии выделялся респектабельностью Владимир Миллер — чиновник областной администрации: статный, холеный, одетый в отлично скроенный костюм и не менее дорогой галстук. Я бы с ним с удовольствием познакомилась, но — как? Миллера на всех светских мероприятиях сопровождала симпатичная блондинка — супруга. Ее можно было понять: такого заметного мужчину нельзя отпускать в одиночное плавание.
— Друзья, запомните этот день и это имя: Кирилл Золотарев! Сегодня мы с вами являемся свидетелями большого культурного события. Открылась первая персональная выставка выдающегося графика, знакомством с которым нам предстоит гордиться, — изрек господин Миллер, сверкнув очками в стильной золоченой оправе, и тотчас сбил пафос шуткой: — Золотарев — это художник с большой буквы «X»!
Публика отзывчиво засмеялась. Выдающегося графика приперли к стене телевизионщики: оператор ослепил его лампой, а неведомая молоденькая журналистка сунула в зубы микрофон. Невеселый виновник торжества стоял перед ней бледнее известковой стенки, тушевался и мямлил. Судя по всему, он не успел привыкнуть к славе и к ужасу публичного существования.
Надя и Галя в четыре руки выкатили на середину зала сервировочный столик с суррогатными шашлыками. Жека следом катил тележку с водкой; он всегда берет на себя миссию водкочерпия. Поклонники изобразительного искусства налетели как саранча. Мне лезть в гущу событий не было необходимости: ведь я успела и выпить, и закусить, поэтому со спокойной душой направилась рассматривать рисунки. Не понимаю, что в них незаурядного: невнятные серые пятна, абстрактные разводы…
— Ну как, нравится? — спросил меня кто — то.
О! Похоже, со мной желали познакомиться!
— Мм… знаете, у меня пока не сложилось определенного мнения, — на всякий случай расплывчато ответила я. Скосив глаза, я увидела парня, единственной достопримечательностью которого был фотоаппарат с массивным объективом, нацеленный в пространство. Я разочаровалась: перед таким можно было и не умничать. Разочаровавшись, честно ответила: — Мне эти графические листы напоминают рентгеновские снимки. Сами посмотрите: фон воспроизводит симметрию легких, продольные параллельные линии похожи на ребра. Нет, конечно, можно себе вообразить, что ребра — это ветки, а легкие — абрис невидимых душ, но подобные аллюзии вторичны. И вообще — какой в этом смысл?
Неизвестный с фотоаппаратом промолчал, общий гвалт в зале почему — то стих, что заставило и меня оглянуться и завертеть головой по сторонам.
— Стой так, не мельтеши! Не двигайся, я сказал! — нагло скомандовал тип с большим объективом, развернув меня, будто избушку на курьих ножках: к залу передом, к офортам задом.
— Что вы себе позволяете?! Я вам не мебель! — возмутилась я.
Моя реплика прозвучала вызывающе громко в установившейся тишине, но тем не менее взгляды присутствующих обратились не на меня, а на только что вошедшую длинноногую девицу, полускрытую огромным букетищем цветов. Она испускала волны гламурного парфюма и разряды статического электричества — воздух искрил и щелкал. Впрочем, щелчки испускала фотокамера, причем в самой непосредственной близости от моего уха. Ссориться с ее обладателем было недосуг, и я игнорировала мелкое неудобство, заинтересовавшись появлением шикарной незнакомки. Она словно белая лебедь подплыла к замухрышистому Золотареву, не вполне оправившемуся от натиска тележурналистов, и протянула к нему крылья, уронив на пол цветы.
— Аллочка! — воскликнул Золотарев.
— Кирюша! — отозвалась белая лебедь.
Публика замерла, затаила дыхание, а эти двое расцеловались самым что ни на есть беззастенчивым образом. Фотограф, стоявший рядом со мной, точно взбесился: он стрекотал орудием съемки как пулемет или давешний град, лупивший по крышам домов и автомобилей.
— Поздравляю тебя, Кирочка, любовь моя, — выдохнула девушка, оторвавшись от губ художника, и с хрипотцой добавила: — Я всегда в тебя верила, помнишь, я говорила…
— Не надо, Алка, ничего не говори, — хамовато перебил ее герой дня. — Все туфта, важно только, что ты приехала! Алка, Аллочка моя…
Просветлевший Золотарев глядел на прекрасную лебедь и ерошил грубыми пальцами ее блестящие волосы. Кажется, даже морщины на его скуластой физиономии разгладились от воодушевления, он явственно похорошел, сделался почти привлекательным.
— Как трогательно, — повернулась я к фотографу, желая хоть с кем — нибудь поделиться впечатлениями.
— Стой смирно, — жестко отбрил меня он.
— Угу, сейчас все брошу и буду стоять! — дернулась я. Вот дурак, еще вздумал мной командовать!.. И вообще… пришла какая — то Аллочка и все испортила… Прямо поручик Ржевский в юбке!
А репортер вконец охамел: он присел на корточки и пристроил камеру к моему бедру. Я шлепнула его по макушке, прошипела:
— Отстань! Я — не ширма!
Впрочем, в самообороне не было необходимости: парень отстал добровольно. Он распластался на полу, как разведчик, переползающий под колючей проволокой, и увлеченно снимал выдающиеся ноги девицы. Будь я на его месте, сняла бы крупным планом ценное ювелирное изделие — изящный анклет из белого золота с бриллиантовыми подвесками, болтавшийся на ее щиколотке. Наверняка это было изделие от какого — нибудь знаменитого дизайнера — Тиффани, Картье или на худой конец Бушерона.
В чем мне не откажешь, это в отсутствии наблюдательности. В мгновение ока я подметила девственную чистоту модельных туфелек девицы: без сомнения, она прибыла на автомобиле, остановившемся у самого крыльца. Могу поспорить, на этикетке ее обуви значился именной лейбл Карло Паззолини, а их стоимость колеблется между пятьюстами и семьюстами баксами. Еще я приметила двух квадратных, стриженных под ноль мужчин, которые переминались возле входной двери. На них были приличные костюмы и галстуки, но это ничего не меняло — пиджаки и брюки сидели на качках как на корове седло. Ясный перец — охранники. Изнывая от любопытства, я присела на корточки рядом с распластанным на полу фотографом и прошептала:
— А кто эта девушка?
— Жена Крымова, — коротко бросил он.
— А Крымов — кто?
Фотограф оставил вопрос без комментариев, просто отполз за частокол ног, протирая плиточное покрытие рубашкой и джинсами. Кирилл Золотарев и Алла Крымова продолжали переговариваться вполголоса. Народ пялился на них с куда большим интересом, чем на души деревьев. Не выдержав, я подошла и подобрала букет, валявшийся под ногами у парочки. Букет был дивно хорош: лилии, розы, гардении, другие диковинные цветы, названий которых я не знаю… Мне подобной роскоши никто и никогда не дарил!..
— Алла Сергеевна, счастлив видеть вас. — Светский лев Миллер приблизился к лебеди и почтительно приложился к ее холеной ручке в перстнях и браслетах.
— Ах да, — вынырнула она из какого — то другого пространства. — Здравствуйте, Владимир Григорьевич…
— Как поживает наш дорогой Борис Лаврентьевич?
— Спасибо, у него все замечательно, он сейчас в Мадриде, — слабым, утомленным голоском отозвалась она и тотчас опустила очи долу.
Вслед за Миллером к Аллочке подскочил пунцовый Краснов, протянув даме пластиковый стакан:
— Алла Сергеевна, не откажите в любезности, выпейте водочки за успех Кирилла!
— Водочки? — переспросила она и посмотрела на плебейский стакан так, будто ей подали шайссе на лопате. Возникла короткая пауза, Жека чуть не провалился от стыда, но вышел из положения, выпив водку за Аллу.
— Прошу вас, Аллочка Сергеевна, — подоспела трепещущая от почтения Надежда. — Мы так рады вашему визиту, господи!.. Мы вам так признательны… прямо не ожидали…
Моя подруга держала на вытянутых руках мельхиоровый поднос с красной икрой, порезанным лимоном, запотевшей бутылкой «Финляндии» и хрустальными стопками, из которых мы с Женькой пили накануне. Остальным предлагалась простая местная водка «Сибирь» того же экономкласса, что и хлебные шашлыки… Не понимаю, почему перед этой ломакой все ходили на цыпочках и величали по имени — отчеству?
— Нет — нет — нет, — решительно и холодно отказалась Алла, посмотрев на поднос так же презрительно, как на стакан Женьки. — Я вам тоже признательна, но у меня совершенно нет времени, мне пора.
— Как, даже на флюорографии не посмотрите? — почему — то воскликнула я.
— На какие флюорографии? — Крымова вскинула соболиные брови над лазорево — синими, бездонными глазами.
Наверное, носит контактные линзы: у нормальных человеческих глаз не бывает такой пронзительно яркой окраски, мелькнула у меня мысль… И все же она была потрясающе, шокирующе красива!.. Сама Шарон Стоун рядом с ней створожилась бы от комплекса неполноценности… Я покраснела, но лебедь вернула меня к действительности повторным вопросом:
— Что вы имеете в виду?!
— На мой взгляд, рисунки графика Кирилла Золотарева напоминают флюорографические снимки грудной клетки! — заявила я.
— Я вас умоляю, не слушайте Юльчу, вечно она пытается острить, и всегда неуместно, — заискивающе попросила Надя, всей широтой своей спины оттесняя меня на задний план.
Мне стало стыдно за нее: кто бы ни был этот Крымов, зачем же пресмыкаться перед его женой?!
— А-аллочка, не уходи — и — и, — простонал художник. — Это невозможно!..
У меня возникло подозрение, что он сейчас падет ниц и примется целовать ее модельные туфельки. Но подозрение оказалось ложным — Золотарев устоял перед соблазном.
— До встречи, Кирочка. — Крымова скользнула рукой по его щеке и отвернулась, закрыв лицо ладошкой. Все той же водоплавающей, скользящей походкой прошествовала к выходу и скрылась за дверью в сопровождении хранителей своего бесценного тела.
Еще с минуту в галерее царила тишина, словно присутствующие сговорились почтить минутой молчания осенний отлет белой лебеди в далекие теплые края. Прервал тишину чиновник, возмущенным тоном он выговорил Краснову:
— Евгений, как ты мог так опростоволоситься?! Нет бы предложил даме хорошего вина или шампанского, а то — вылез со своей кондовой водкой!.. Ты бы еще воды из — под крана принес!
— Владимир Григорьевич, да разве я мог предположить, что приедет сама Алла?! — Сокрушающийся Жека замахнулся на Золотарева. — Балбес! Не мог предупредить?!
Кирилл не проронил ни слова. Он свинтил крышку с «Финляндии» и наполнил стопку. Ни на кого не глядя, опрокинул ее — и тотчас налил себе вновь. Надя отодвинулась и спросила с ехидцей в голосе:
— Я, по — твоему, подавальщица, да? Должна стоять перед тобой на вытяжку, да?! — Она развернулась к Миллеру и совершенно другим тоном ласково попросила: — Владимир Григорьевич, Лариса Юрьевна, выпейте хоть вы, умоляю вас!.. Да что же это такое? Хочешь как лучше, из кожи вон выпрыгиваешь, а получается… одно расстройство…
— Извините, Надюша, я не пью водку, печень не позволяет, а Володя предпочитает красное сухое вино, — ответила за Миллера его миловидная, улыбчивая супруга. — Знаете, есть такая французская поговорка: «Бокальчик красного за ужином, и не надо тратиться на врача»!
— Ах, как это метко! — изобразила восхищение бедная и бледная Краснова. — В следующий раз мы обязательно позаботимся о вине, чтобы не тратиться на…
Насчет поговорки я была целиком и полностью согласна с Ларисой Юрьевной. Поговорку нужно было затвердить наизусть и взять на вооружение. Впрочем, моего мнения никто не спрашивал — Надя продолжала роптать, а Лариса Юрьевна ее увещевала:
— Не расстраивайтесь, что вы? Про вино это я так, к слову. Главное, что в целом выставка удалась.
— Ладно, братцы, гуляйте! И ты, Кирюха, не унывай, еще раз тебя поздравляю, — панибратски хлопнул чиновник художника по плечу. — А мы с Ларочкой пойдем. Счастливо оставаться!
Кирилл ответил достаточно неожиданным образом:
— Нет, я никуда не поеду!
— Кто тебя куда зовет, дурень? — удивился Миллер. — Я говорю: гуляй, пока есть возможность, пока молодой!
Золотарев стащил бутылку с Надиного подноса и присосался к горлышку, как трубач, целующийся с трубой. Чета Миллер, чтобы не видеть этого безобразия, степенно удалилась, и в галерее восстановилось прежнее оживление, поскольку еще не вся водка была выпита и не все эрзац — шашлыки оприходованы. Только я как истукан стояла рядом с напивающимся графиком и обнимала раскидистый букет, предназначенный ему. Одумавшись, я протянула цветы адресату:
— Заберите свои лавры!
— Оставь их себе, детка, — отмахнулся он, не посмотрев в мою сторону. Потряс бутылкой, проверяя, сколько в ней осталось булькающей жидкости, и снова присосался к горлышку.
— Отдай, дубина! — Бережливая Надя вырвала у него «Финляндию» и отнесла ее обратно в холодильник.
Не знаю отчего, но у меня пропал всякий энтузиазм: я ощутила себя посторонней на этом празднике жизни. Мне чужого не надо: букет я оставила в подсобке, завернулась в пончо и отправилась восвояси. До чертиков хотелось курить, поэтому я задержалась на крыльце. Но прикурить на улице оказалось проблематично: пламя зажигалки задувал ветер, и сигарета быстро отсырела под моросящим дождем.
— Тебе помочь? — по — свойски, участливо спросил какой — то мужчина.
Я стояла под лампочкой, а за пределами, очерченными ее светом, висел непроглядный мрак, и вопрошавший оставался невидимым.
— Ну, помогите, если сможете…
Из темноты выступил уже знакомый пронырливый фотограф. Он взял у меня зажигалку, зажал сигарету в губах и, сложив ладони домиком, прикурил. Фотограф стоял так близко, что я почувствовала его несвежее дыхание — так пахнет от тех, кто давно не ел и не чистил зубы. «Голодный тип» изрек:
— Познакомимся поближе, очкарик, — и со свойственным ему нахальством дотронулся до моего бедра, просунув руку под пончо. — Меня зовут Александр.
— Эй, полегче, убери лапы! — вывернулась я. — Мне без разницы, как тебя зовут!
Терпеть не могу, когда меня обзывают очкариком!.. И вообще — этот лопоухий курносый Александр совершенно не в моем вкусе…
— Чего ты, как дикая? Я чисто по — пацански подошел, хотел тебя проводить, — изобразил он святую невинность. — А ты что подумала?
— Больно мне надо думать про тебя! Мне провожатые не нужны, — буркнула я, но решила воспользоваться его знаниями. — Слушай, скажи, кто такой Крымов?!
— Хм, — усмехнулся репортер. — Телевизор не смотришь, газет не читаешь?
На самом деле я читаю газеты, но выборочно. В них меня интересует последняя страница — гороскопы, кроссворды, интервью с умными людьми. Да и по телевизору я смотрю не новости или аналитические передачи, а мелодрамы и комедии, иногда под настроение — МузТВ. Но не признаваться же ему в этом?.. Я сказала, что читаю много книг, разные пособия по менеджменту, управлению персоналом, корпоративной этике. А мой телевизор всегда настроен на канал «Культура».
— О, какие мы культурные, — усмехнулся фотограф, но соизволил сообщить: — Борис Лаврентьевич Крымов — хозяин крупнейшего в стране никелевого комбината и ряда дочерних предприятий. Считай, олигарх!
— А как… э — э — э… — Я не успела озвучить вертевшийся на языке вопрос, а фотограф на него уже отвечал:
— Никто не знает, как Алке удалось склеить Крымова, но до того она подвизалась танцовщицей в клубе и подрабатывала натурщицей.
— А-а, она позировала Золотареву, — догадалась я и обалдела от изумления: надо же, по девушке Голливуд плачет, а она прозябала в голодных, холодных художественных мастерских!..
— Алка, бывало, всем давала, — гнусно изрек фотограф. — И Золотареву, и Серебрякову, и другим дядям тоже.
— Эй, чувачок, нарываешься! В морду хочешь?! — откуда — то окликнули фотографа.
На крыльце возник не к добру помянутый Кирилл Золотарев и тряхнул перед носом моего собеседника увесистым кулаком. Длинная золотаревская грива при этом всколыхнулась, волосы упали на лоб и скрыли глаза. Если бы он попытался съездить проныре фотографу по морде, наверняка бы промазал. А «чувачок» не тормозил — он воспользовался заминкой и мгновенно скрылся, будто его тут и не стояло. Вот ведь прыть, вот сноровка! Возник неслышно и так же тихо улетучился. Прямо человек — невидимка… Кирилл мрачно уставился на меня, и я сочла необходимым отругать человека с фотоаппаратом, посмевшего скверно отозваться о девушке:
— Терпеть не могу таких циников!
Золотарев зевнул, оскалился, как тигр, и пожаловался:
— Bay, до чего же я притомился…
От зевка на его глазах заблестели слезы и в облике проступило нечто запущенное, замороченное. Меня хлестнуло чувство вины за то, что нелестно отозвалась о его картинах, и, чтобы сгладить оплошность, я понимающе закивала:
— Конечно, подготовить выставку — это так ответственно, так волнующе… Вы уж простите мой ляп насчет флюорографии. В действительности у вас превосходные работы!
— Оставь! — Он махнул рукой. — Мне без разницы кто что ляпнет, не о том базар…
За моей спиной распахнулась дверь, и пришлось посторониться — народ начал расходиться. Какой — то потертый, словно запыленный мужичок пожал Кириллу руку:
— Пока, старик, спасибо! Было кайфово.
Его молоденькая спутница подтвердила:
— Да, все было — супер. Пока — пока! — и окинула меня оценивающим взглядом, в котором не теплилось ни грамма приязни, одна сплошная критичность. Вот хамка!..
Они скрылись из вида, а нетрезвый Золотарев пошатнулся и снова глубоко, полуобморочно зевнул, морща нос, сощурив глаза до щелочек. Несколько секунд он пребывал в таком шатко — валком прищуренном состоянии, и до меня наконец дошло, что график напился вдрабадан еще до открытия вернисажа. И поэтому никого не стеснялся: ни прессы, ни публики, ни чиновников — просто лыка не вязал. От разочарования я поспешила выбросить сигарету и сказать «до свиданья».
— Куда? А ну стой, очкарик!
Знаток деревянных душ схватил меня за полу пончо.
— Послушайте, мне совсем не нравится подобное панибратство, — заявила я и постаралась вырваться. — Кто вам дал право обзываться да еще и цапаться?!
— Ни хрена ты не просекаешь в этой жизни, очкарик, — гнул свое Золотарев, продолжая тянуть пончо на себя.
— Эй, пустите!
— Не пущу.
Мало того что Золотарев практически стянул с меня верхнюю одежду, он еще и вцепился пальцами в мое запястье, будто наручником к себе пристегнул.
— Думаешь, я пьяный? — Кирилл принялся обматывать пончо вокруг моей шеи на манер шарфа. — Да, я выпил!.. Я пил, потому что два дня не спал. Не мог спать, понимаешь? Красил картинки как заведенный… боялся увидеть ее… боялся сорваться…
Кирилл опустил руки, и я расправила измятое пончо, которое и без того совсем не сберегало тепло. Потерла запястье и для чего — то сказала:
— Выходит, вы ждали Аллу.
— Я всегда ее жду, — шмыгнул он носом.
— Что поделаешь?.. Все мы кого — нибудь ждем, — подвела я итог случившемуся, подразумевая свои вновь не оправдавшиеся надежды встретить идеального мужчину, и шагнула на ступеньку вниз, пытаясь таким образом сделать первый шаг к бегству от обожателя жены олигарха.
Не тут — то было! Пьянчуга схватил меня за плечи и, развернув, прижал к перилам. Он навалился на меня всей массой, показавшейся мне критической, уткнулся в мою макушку и захлюпал:
— Я не могу ее простить!.. Что мне делать, очкарик?
Только этого не хватало: утирать мужские сопли своей прической! Я отстранилась от него всем корпусом, для чего мне пришлось как следует перегнуться через перила, и пропищала:
— Ну, знаете, я не виновата! К тому же я вам не советчик, разбирайтесь как — нибудь сами. И прекратите обзываться очкариком! Меня зовут Юля… А очки, кто понимает, это неизменный атрибут стильного имиджа!
Он будто не слышал. Встряхнул меня за плечи, приблизил свое лицо к моему и заревел:
— Не, ты прикинь, а? Моя Алка какому — то старому козлу досталась!
— Хватит, Кирилл, — твердо, окрепшим голосом сказала я. — Вы устали, вам нужно пойти домой, лечь спать.
— Домой? — заорал он и с удвоенной энергией затряс мои плечи. — Зачем мне дом, в котором ее нет?!
Мне надоело мерзнуть под ветром и дождем и терпеть тяжесть постороннего пропойцы и его проблем! Я повела плечами, пробуя избавиться от цепких рук художника, но они держались за меня прочно, а сам художник хрипел в темноту: «Молчи, грусть, молчи!», хотя я больше не произносила ни слова. Золотарев почему — то зажал мой рот нечистой ладонью, чем побудил к отчаянному сопротивлению. Мы почти дрались: я толкалась, он упорно на меня наваливался, и оба мы пыхтели, как кипящие самовары. Пончо в разгар схватки упало, чуть не слетели очки, что меня окончательно раздраконило. Я завизжала:
— Да сколько можно? Отвяжись! — и резко отпихнула от себя незадачливого влюбленного.
Кирилл потерял равновесие, слетел с крыльца, взмахнув в воздухе распростертыми руками, словно крыльями. Потом грузно шлепнулся наземь. Наверное, сильно ударился и так же сильно обиделся, потому что затих и более не пошевелился.
— Ой… Кирилл, извините… — мигом пожалела я о содеянном. — Вы разбились, да?
Я с опаской приблизилась к нему — вроде живой, дышит, но разговаривать по — прежнему не желает. Закаменел своим бурятским ликом и крупным, рыхлым телом… Зато кто — то другой явственно крикнул в отдалении: в той стороне, где раскинулся скверик. Послышались шум борьбы и хлесткие удары, будто молотили боксерскую грушу. Одиночный крик переродился в громкий вопль, и такая в нем звучала нечеловеческая боль, что у меня мороз пошел по коже. Присев на корточки, я затеребила Золотарева:
— Вы слышите? Кажется, там кого — то избивают!
Он невнятно хрюкнул и сел, свесив кудлатую голову между согнутых коленей. Размазня!.. Я же не виновата, что пьяные нетвердо держатся на ногах… Ну, не рассчитала силу толчка… Драка в скверике закончилась столь же внезапно, как началась, — вопли прекратились, зато раздался треск сучьев и мощный топот. Мне показалось, что он приближается к нам и это несется стадо бизонов. Или изюбров.
— Мамочки! — стушевалась я и спряталась за спину Кирилла, остававшегося безразличным к опасности. Его олимпийское спокойствие мне почему — то не передалось, а вот уверенность в том, что бизоны нас сейчас сомнут и растерзают, окрепла. Я заголосила:
— Помогите!!!
Золотарев слабо ворохнулся:
— Никто не поможет… не жди…
— А — а — а, — сдавленно, тоненько голосила я до тех пор, пока не удостоверилась, что угроза миновала: стадо диких зверей пронеслось мимо, так и оставшись неувиденным и неопознанным.
Наступила абсолютная, необитаемая тишина, будто мы с художником находились не в центре мегаполиса, а на первобытном острове.
— Наверное, следует вызвать милицию, как вы считаете; Кирилл?
— Вызывай, — безучастно молвил он и, неожиданно легко поднявшись, бодро зашагал через газон.
— Погодите, куда же вы? — кинулась я вдогонку, не поспевая за его стремительными шагами, увязая каблуками в волглой, жухлой траве. — Постойте, Кирилл, умоляю, не оставляйте меня! Я боюсь! Я плохо вижу в темноте!
Этот зловредный человек и не подумал откликнуться, он почти побежал и мгновенно скрылся за деревьями парка. Мне не оставалось ничего иного, как повернуть обратно, к спасительному свету лампочки над входом в галерею. Я открыла дверь и столкнулась с гурьбой выходивших оттуда хмельных и беспечных дам и господ. Выпалила, заикаясь:
— Т-там, т-там…
Никто из них не потрудился узнать, о чем я пытаюсь сообщить, — вот гады! Хихикая, они прошли мимо, смотря на меня как на полоумную. Я ворвалась в зал, и очки в тепле тотчас запотели. Пришлось их снять. Протирая линзы концом измятого пончо, я позвала:
— К-краснов, Женя!
— Вот он я. Ты что, Юльча, ослепла?
Галерист, подойдя вплотную, скорчил дебильную рожицу: наверное, таким образом давал понять, насколько безобразно я выгляжу. На себя бы посмотрел! Его рожа из пунцовой успела сделаться багровой. Тем не менее я не отступила от намерения призвать его на помощь:
— Ж-жень, там, около вас, в скверике, была драка!
— Ну, тебе же не прилетело? — мерзко хохотнул он. — Так и успокойся, не ищи приключений на свою задницу.
— Юльча, тебе Золотарев, случайно, не встретился? — строго спросила исполненная важности Надежда.
— Как же не встретился! Еле отделалась от него! Все наваливался, приставал ко мне со своими жалобами.
Женька рассмеялся мне в лицо, обдав запахом алкоголя:
— Приставал! Ха — ха — ха! Ну, ты размечталась, однако!
Галине тоже стало весело, и немногочисленные оставшиеся посетители разделили ее эмоциональное состояние.
Посрамленная и раздосадованная, я ретировалась в туалет. Закрыла унитаз крышкой и села, сжав горящие щеки ладонями. Что за невезение?! Сходила на выставку, развлеклась и развеялась, называется… Как ни боролась со слезами, они все равно хлынули. Но я попыталась справиться с собой, сказала себе: «Баста! Хватит ныть!»
Посмотрелась в зеркало: тихий ужас! Мокрые волосы спутались, как жухлая трава на газоне, тушь потекла, помада размазалась… Я сняла очки и сразу изменилась: сделалась намного привлекательнее. Да, очки — это недостаток. Они скрывают красоту глаз, искажают внешность, без конца запотевают. В них трудно бегать и прыгать, нельзя нырять и кувыркаться на брусьях. В детстве, когда зрение ухудшилось, мне пришлось оставить спортивные тренировки, хотя я обожаю плавание и художественную гимнастику. Еще в очках невозможно целоваться: они мешают, воспринимаются как преграда… И все — таки у близорукости, если вдуматься, есть свои преимущества. Разве наш мир настолько совершенен, чтобы рассматривать его во всех подробностях, с предельно наведенной резкостью? Нет, конечно! А очки позволяют мне существовать в двух реальностях. Когда я их надеваю, оптика усугубляет грубость окружающей действительности. Зато, стоит мне их снять, та же действительность становится расплывчатой, сказочно преображается. Без очков мне все на свете кажется милым и симпатичным. Серьезно! Все парни становятся прекрасными принцами, все девушки — феями!..
И все — таки с собственной некрасивостью срочно нужно было что — то делать. А как, если расческа, шпильки и косметика остались в сумочке, а сумочка — в офисе?.. Единственным моим достоянием в этот миг была губная помада. Прежде чем ею воспользоваться, я высморкалась под краном, пригладила волосы и смоченными пальцами оттерла траурную кайму с век. Заодно вымыла и вытерла бумажным полотенцем заляпанные стекла очков. Ну, теперь можно было смело отправляться в суровый реальный мир!..
Галерея встретила меня пустотой и духотой, будто побывавшие в ней люди исчерпали весь воздух, пригодный для дыхания. В этой разреженной, смрадной атмосфере души деревьев, разъединенные скромными серенькими рамками, выглядели заброшенными, осиротевшими. От них веяло такой вселенской тоской, что у меня сам собой сложился стих:
Поделиться своим замечательным стихотворением оказалось решительно не с кем: Надя сосредоточенно подметала пол. Галка с недовольной миной скидывала объедки и использованные стаканчики в большой черный пластиковый пакет. Повысила на меня голос:
— Юльча, чего встала колом? Держи мешок, помогай!
Ненавижу, когда меня называют Юльчей и когда меня используют как одноразовую посуду, потому сообщила, что тороплюсь. Надежда делано вздохнула и язвительно изрекла:
— Ах, конечно, мы такие все из себя занятые, а друзья пусть колбасятся как хотят!.. Можно подумать, дома семеро по лавкам… Ведь ни ребенка, ни котенка!
Зачем постоянно напоминать, что дома меня никто не ждет? И зачем преувеличивать? Разве мало я ей помогала? Кто, если не я, носил провиант из магазинов, расклеивал афишки на автобусных остановках, протирал пыль с картин в подсобке?.. Да большего и золотая рыбка на посылках не сделает!
— Ладно вам, девки, чего накинулись на Малиновскую? — встрял Краснов, которому сейчас весьма бы подошла фамилия Багрянцев. — Юльчу без вас сегодня Золотарев приставаниями замучил!
Сестры — хохотушки дружно покатились со смеху, что, впрочем, не помешало Галине всучить мне пластиковый пакет:
— На, выкинешь по дороге.
Галка — Овен по гороскопу, оттого она такая упрямая, прямо — таки упертая. Умеет постоять за себя и настоять на своем. А я — Близнец. Всем известно, люди нашего знака покладистые, сговорчивые, они мягче гончарной глины. Прямо бери и лепи из них что хочешь. Вей веревки… Я с улыбкой приняла мусор и, выдерживая клоунский фасон, с поклоном шаркнула ножкой:
— Премного вам благодарна, — еще добавила: — Всего доброго, до скорого!
Пусть Красновы не догадываются, что более не увидят меня в своем королевстве кривых зеркал…
Дождь припустил с новой силой, на улице стало еще прохладнее. Как глупо все… Глупо выходить из дома без зонтика, глупо оставлять пальто на вешалке, еще глупее искать знакомств на выставках. Я была права: олигархи арт — галереи не посещают, но вместо них в галереи являются красавицы жены и вносят смуту, от которой стонут души деревьев, бьются стекла в картинах и разбиваются сердца.