I

В трюме стало темно. Фигуры гребцов едва виднелись. Проступали части тел, освещенных лиловым светом окон, в которые уходили древки весел, сделанных из цельных бревен. Под резкие звуки флейты и барабана сто восемьдесят человек, как один, нагибались и откидывались назад, наполняя трюм громом, скрежетом и чем-то, похожим на хохот гиены. Гребцы не знали ни цели путешествия, ни мест, мимо которых проходили, но когда надсмотрщик, указывая хлыстом, крикнул что-то другому, молодой раб припал к расщелине окна, и только удар бича заставил его откинуться и погрузиться во мрак. По скамьям пошла весть, что близок византийский порт и продолжительный отдых. Только теперь почувствовалась вся острота боли, накопившейся в руках и спинах: последние сутки гребцы работали без перерыва и с трудом двигали веслами. Зажгли светильники. Дощатое чрево триэры озарилось грязным коричневым светом. Проступило длинное ущелье, образованное тремя ярусами скамей с гребцами, сидевшими там, как павианы в клетках. Тела их лоснились от пота и космы волос ниспадали на зверские лица. Рабы не любили час зажигания огня: недра триэры становились похожими на склеп, а мрак в окнах таинственным и грозным.

Старший надсмотрщик всматривался в лица гребцов. Близость гавани оживила их, они гребли из последних сил, но делали это охотно.

В полночь в окнах левого борта блеснули огни Византии.

Некоторые рабы знали этот белый город на вершине холма, пропахший рыбой и кожами, с вздымающимся из-за стен портиком храма Диоскуров и головой огромного коня. Судно подходило к Босфору и скоро вошло в него, что почувствовалось по замедлению хода триэры.

Флейта и барабан неожиданно смолкли и рабы с наслаждением опустили вздувшиеся от напряжения руки. Многие сразу же заснули, упав на весла. Триэра остановилась. Слышно было, как к ней подходило судно. Оттуда раздался звонкий голос, говоривший долго и певуче. С триэры его о чем-то спросили и он снова запел, как жрец перед закланием жертвы. Потом послышался удаляющийся плеск весел, а на палубе триэры засуетились. Рабы спали и громко стонали во сне. Удар гонга не в состоянии был разбудить их. Тогда засвистели бичи. Люди поднимались с проклятиями, поводя налитыми кровью глазами.

На бронзовом треножнике вспыхнуло яркое пламя, осветившее высокую фигуру Никодема в шлеме и с копьем. Стало так тихо, что слышно было, как вода лизала бока триэры. Никодем долго осматривал гребцов, впиваясь в каждое изможденное лицо.

— Все вы получите свободу в тот день, когда кончится плаванье. Но если завтра на рассвете триэра не будет за шестьдесят стадий отсюда, я прикую вас к скамьям двойными цепями и потоплю судно вместе с вами! Так я сказал.

Послышались вопли:

— Милосердия! Пощады! Мы умираем! Никодем исчез.

Надсмотрщики вкатили глиняные амфоры и стали раздавать пресную воду. Потом внесли ящик с землистыми лепешками и с тухлой рыбой, нарезанной кусками. При виде такой щедрости некоторые стали громко прославлять господина. Они ловили пищу налету, выхватывали друг у друга, ревели и дрались, звеня цепями. Когда кончилась кормежка, зазвучал гонг. Рабы положили руки на весла. Барабан и флейта начали свою мелодию, под которую рабы, как зачарованные, качнулись вперед, откинулись назад, и трюм снова наполнился грохотом. Триэра тихо тронулась. Музыка, медленная вначале, стала ускорять темп, заставляя толстые древки весел летать быстрее. Мелодия гребли завладела рабами, барабан стал владыкой триэры. Ни удары бичей из буйволовой кожи, которые размякли от крови в эту ночь, ни скрежет весел не доходили до сознания. Только треск барабана сверлил мозг и заставлял ускорять движения.

Достигли небывалой скорости. Лица рабов стали масками, в них не осталось ни отчаяния, ни злобы. По спинам текла кровь, смешиваясь с потом. Пар застилал огни светильников, садился на потолок, падал крупным редким дождем. Гребцам нехватало воздуха, и рты их широко открылись, как у мимов во время Дионисий. У кого-то хлынула кровь и он упал на древко. Подбежавший надсмотрщик исполосовал ему спину бичом, но раб оставался лежать. Двое других, продолжая грести, волочили взад-вперед его тело, повисшее на весле. Стали падать и на других скамьях. Надсмотрщики охрипли от крика. С тонкой пеной, стекавшей с губ, они метались, как рыси в клетке, свистя бичами.

Когда Никодем снова спустился в чад трюма, рабы не стонали и не просили пощады. Резкие звуки барабана и флейты цепко держали их в своей власти, не позволяя ни остановиться, ни замедлить темп. У флейтиста выкатились глаза и налились жилы на лбу, а барабанщик превратился в статую, у которой двигались одни руки. В трюме стоял лай Цербера и звон его цепи.

Никодем не спал в эту ночь. Палубная прислуга со страхом смотрела, как он, звеня доспехами, бегал от кормы к носу, вглядывался в темному и скрипел зубами. Ему пришла мысль поднять парус. Никто не осмелился напомнить, что ветра нет; парус был поднят, но тотчас бессильно повис. Выхватив меч, Никодем стал его полосовать.

— С вами будет тоже, если мы не придем вовремя! — крикнул он дрожащим людям.

Приближался рассвет. Предметы на палубе стали серыми, но прошло много времени, прежде чем открылась гладь Босфора и края берегов. Волнение Никодема усилилось. Он снял браслет и бросил в воду. Следя за блеском тонущего золота, чуть слышно шептал молитву тому, которого с детских лет почитал больше других:

«Если ты ускоришь бег судна и не погубишь дела всей моей жизни, я принесу тебе царскую жертву и до смерти буду отличать перед всеми богами. Если же раб твой тебе не угоден и ты не дашь ему достигнуть цели, то приношу в дар тебе это судно. Но клянусь, оно пойдет ко дну со всеми людьми, чьи лень и коварство губят меня!»

Он ушел в шатер и устало повалился на ложе.

Из трюма доносился мерный стук весел. Босфор суживался, его берега, точно покрытые овчинами, грозили раздавить одинокую триэру. Местами они казались исцарапанными когтями льва и красное мясо их выступало наружу.

В воде розовыми устрицами всплыли облака, а на фракийском берегу вспыхнули верхушки буков и пиний, когда в шатер к Никодему вбежал кормчий.

— Господин, мы погибли! Путь прегражден!

В нескольких стадиях от триэры пролив пересекала темная цепь. Это было сооружение в виде точек, соединенных линией. По мере приближения оно становилось отчетливее и на нем заметили людей, крошечными песчинками бегавших взад и вперед. Ни один из рабов Никодема, проплывавших прежде Босфор, не видал этого. Знали, что всё побережье от Понта до Нила взволновано каким-то событием, но, постоянно пребывая в плаваниях, редко выходя на берег, ревниво оберегаемые от соприкосновения с людьми, они не имели ясного представления о том, что было известно уже всему миру. Старались прочесть что-нибудь на лице господина, но Никодем бледный, недвижимый, был похож на надгробное изваяние.

Слава богам! Мы пройдем!

Он велел трубить сигнал и зажечь курильницу. Повалил густой дым. Навстречу поднялись такие же столбы дыма и послышался комариный писк рожков. Люди Никодема только теперь заметили, что черная цепь, преграждавшая пролив, в одном месте разорвана и там виднелись темные массы кораблей. Прорвавшаяся глыба света залила Босфор. Открылась щетина мачт, снеговые массивы палаток по берегам и густой человеческий муравейник, сверкавший копьями и шлемами. С триэры теперь ясно видели, что заграждение представляло гигантский мост, повергавший в ужас своими размерами. Даже старый кормчий был подавлен. Сколько раз проходил он в этих местах, сопровождая господина, сначала отрока на небольшом судне, провозившем кратеры, вино и стутуэтки богов, потом юношу, гордившегося доверием отца, отпускавшего с ним лимонно-желтые и оранжевые милетские ткани, наконец, бородатого мужа на гордой триэре, полной скифского зерна. И всегда Босфор был глухим, пустынным и опасным из-за разбойников. Теперь он кишел людьми и являл невиданное чудо.

С моста трубили и махали полотнищем, чтобы триэра ускорила ход. Но бег ее замедлялся. Гребцы выбивались из сил. Тогда, ворвавшись в трюм, Никодем проколол мечом первого попавшегося надсмотрщика и раскроил голову сидевшему поблизости рабу. Он пообещал всем верную гибель, если они не напрягут последних сил.

С моста летела яростная брань; судно грозили не пропустить, если оно не поспеет во-время. В течение четверти часа на триэре воцарились ад и остервенение. Меч Никодема блестел в смрадном тумане трюма и надсмотрщики сжились с мыслью достигнуть моста обезображенными трупами.

Когда Никодем поднимался наверх, триэра уже вступала в пролет. Мелькнула линия кормовых частей судов, поддерживавших мост, бесконечные перила, груды досок и пестрые лохмотья рабов, глазевших сверху.

Мост был пройден.

Никодем пал перед жертвенником. Дым от благовонных курений разнесся по палубе, а из трюма выносили лоснящиеся тела рабов. Изо рта и из ушей у них лилась кровь.

 

II

Пройдя мост, Никодем долго не мог найти места для причала: на протяжении нескольких стадий, вдоль берегов, стояли густые ряды кораблей. Триэра бросила якорь почти посередине пролива. К ней подошла лодка и на палубу поднялись длинноволосые персы в тяжелых одеждах с кистями. Они спрашивали, куда идет триэра и зачем? То были царские распорядители.

Никодем провел их в шатер на корму, посадил в кресла из душистого дерева и велел умастить руки и бороды благовониями. Потом поднес каждому по красивому браслету, а на шеи возложил посеребренные цепи. Он объяснил, что плывет из Библоса в Синоп с грузом благовоний и египетских тканей. Персы благосклонно выпили вино, нубийские финики им очень понравились и, съев их целое блюдо, попросили еще. Развеселившись, стали смеяться и обнимать Никодема. Перед уходом старший хорошо отозвался о подарках, но выразил сожаление, что его ничем не отличили перед подчиненными. Никодем поднес ему слоновый клык и ларец с ладаном.

Когда персы уехали, на триэру прибыл маленький юркий лидиец. Он был долгое время рабом-номенклатором у родовитого афинянина и знал всех известных людей в Аттике и на Истме. Теперь он получил свободу и сам имел много рабов, доставлявших ему всевозможные сведения. Этими сведениями он торговал и составил большое богатство. Его знали от Коринфа до Суз и на всем этом пространстве не существовало ни одной тайны, которая не была бы ему известна. Он знал содержимое караванов, пересекавших сирийскую пустыню, вел счет золота и слоновой кости в подземных кладовых финикийских купцов; механизмы всех заговоров, при больших и малых дворах — были открыты ему в полной мере. Лукавый взор его проникал в сумрак геникея, за тонкий полог кровати. Это он был причиной гибели Алкинои, открыв ее мужу, самофракийскому архонту, любовную связь ее с собственным братом. Он был вхож во дворцы всех тиранов и получал от царя щедрое жалованье за то, что сообщал о намерениях греков. Зная секреты царского двора, он продавал их за высокую цену сатрапам далеких провинций и тиранам греческих городов. Сейчас он разбил шатер на Босфоре и рыскал, как крыса.

Никодем хорошо знал этого человека и рад был услышать от него новости, но ему было известно страстное желание лидийца узнать нечто о нем самом и о содержимом его триэры, поэтому он сразу отвел его на корму и велел задернуть шатер.

— Поздно же ты прибыл, Никодем; опоздай твоя триэра еще на час, ей бы никогда больше не бороздить Понта. Впрочем, неизвестно, что лучше: остаться по ту сторону моста и иметь возможность плавать по всем морям или проникнуть в дикий Понт и потерять надежду на возвращение? Тебе теперь надо продать судно в каком-нибудь порту и обратно идти сушей. А судно у тебя чудесное, это сам божественный Арго. Надобно ожидать неслыханных барышей от поездки, чтобы решиться потерять такой корабль. Для кого ты копишь богатства, Никодем? Ведь у тебя ни детей, ни наследников, а сам ты мог бы до конца дней мирно жить в Милете в довольстве и славе. Что заставляет тебя в такое грозное время совершать рискованное путешествие на край света?

Никодем улыбнулся.

— Мощью царя царей и милостью Агура-Мазды края света скоро будут расширены.

Лидиец вдруг надулся и принял важный вид. Он еще в Афинах беседовал с мудрецами и всегда полагал, что усвоил много знаний.

— Ты не знаком с философией, Никодем, иначе бы не говорил таких смешных вещей. Кто из смертных может расширить края света, очерченные великими богами? Да будет тебе известно, что достигнуть края света можно, но изменить его никому не дано. Ведь для этого надо было бы огромное множество воздуха сгустить до плотности земли, а от этого нарушилось бы соотношение частей материи, установленное богами. Воздуха и без того становится мало, это давно заметили те, кто поднимались на высокие горы. Если же совершить его превращение в землю, он совсем исчезнет и всё живущее погибнет.

— Но почему же, Ардис, воздуха становится мало и куда он пропадает?

— Он улетучивается в пустоту, окружающую землю.

— О, Ардис, — усмехнулся Никодем, — когда это успели тебя одурачить наши милетские ослы? Они всем прожужжали уши своей пустотой и своим воздухом. Ведь не пустота, а вода окружает землю: мы живем на гигантском острове и то, что называем морями — не более, как озера и лужи на нем. И сам воздух не более, как особое состояние воды. Разве не поднимается он целыми облаками с морей и рек и разве не падает сверху дождем, когда сгущается?

Лидиец горячо возражал. Он утверждал, что те, кто так думают, сами наполнены водой и мысли их не более, как болотные испарения.

Никодем сдержался.

— Хорошо, Ардис, если ты прав, то на краю земли, надо думать, воздух очень редкий и мало воды; между тем, там густой и ароматный воздух, льют сплошные дожди и все реки текут оттуда. Не знак ли это, что не пустота, а океан окружает землю.

Лидиец побледнел от злости.

— Скоро увидим, кто прав. Когда любимые тобой варвары будут загнаны на край вселенной, посмотрим, куда они будут падать, в море или в бездну?

— Любимые мной варвары?..

Схватив лидийца за горло, Никодем чуть не всадил ему нож, но тот сделал предостерегающий знак.

— Не спеши. Мне не суждено погибнуть от твоей руки.

— Ты в этом уверен?

— Так же, как и ты. Я всегда знал, что ты честный торговец и платишь аккуратно. Ты не прибегнешь к недостойному убийству, чтобы уклониться от платы. А заплатить ты мне должен дважды: один раз за сохранение твоей тайны, а другой раз за тайны чужие, которые тебе необходимо узнать.

— Будь проклят, подлый шпион! Я не нуждаюсь в твоих сведениях, а тайны у меня никакой нет.

— Верно ли это, Никодем? Неужели я ошибся, следя за тобой последний год и рассчитывая получить целое состояние? Нет, Ардис никогда не ошибался. Те три золотых таланта, что я должен получить с тебя, уже предназначены в качестве ссуды финикийцу Сихею. Он поплывет на Закат в страну Таршиш, где серебро вытекает прямо из расщелин гор, он привезет его полный корабль и половина будет мне по договору. Я непременно должен получить с тебя три таланта. Сихей обещал привезти камень прозрачный, как вода. Если в него смотреть, можно видеть морскую глубь до самого дна. Он дает власть над нереидами и позволяет каждое новолуние вызывать их к себе на ложе. Я непременно должен получить три таланта.

Никодем с трудом заставил себя усмехнуться.

— Долго пришлось бы ждать твоему Сихею. Три таланта могли бы быть получены только при моем возвращении в Милет.

Лидиец от восторга подпрыгнул на своем сиденьи, а потом, вскочив, стал приплясывать, напевая веселую песенку. Еще миг и Никодем раскроил бы ему голову мечом, но тот, словно читая его мысли, остановился.

— Это самая веселая минута в моей жизни, Никодем, и ты мне ее доставил. Я бы охотно продлил свое веселье, если бы не считал святотатством смеяться над таким разумным мужем, как ты. Зачем ты себя унижаешь, прибегая к детским хитростям? Или ты не знаешь, кто я? Мне ли не известно, что в Милет ты больше не вернешься, что все свои оливковые рощи, виноградники, ткацкие мастерские, рабов и самый дом свой ты продал, превратил свое богатство в золото и драгоценные вещи и всё это хранится теперь в недрах твоей триэры? Мне ли не известно, что ты плывешь на…

Рот его широко открылся, а глаза стали выползать из орбит. Железные пальцы Никодема сжимали ему горло так, что оно начинало хрустеть. Лидиец перестал мотать руками и лицо его посинело, когда испугавшись, Никодем бросил свою жертву на пол. Сначала он молча смотрел на неподвижную фигуру маленького человечка, потом, опустившись на колени, стал ощупывать и подносить ладонь к оскаленному рту. Убедившись, что лидиец дышит, он поднял его на ложе и влил в глотку вина. Придя в себя, Ардис долго молчал. Потом заговорил, не открывая глаз.

— Благо тебе, Никодем, что твой рассудок одержал верх. Не вернись я отсюда до полудня, всё было бы известно Гистиэю.

При имени Гистиэя Никодем смутился.

— Но я знал, — продолжал лидиец, — что ты мудр и не захочешь кончить своего дела здесь на Босфоре, не достигнув желанной варварской земли. Ты велик, Никодем, тебе предстоят большие дела, поэтому ты заплатишь мне три таланта за свою тайну, а за обиду дашь в придачу алавастр полный пурпура. Для твоего золота приготовлены уже ларцы из мертвого дерева самшита они так тяжелы, что пустые тонут в воде, медная секира отскакивает от них, как от камня. В них буду я хранить твое золото, Никодем. Дай мне еще вина.

— Собака ты, Ардис! Тебя не женщина родила, а сам Цербер изрыгнул, как блевотину! Я устал от болтовни с тобой. Бери свой талант серебра и убирайся в Тартар!

Лидиец хихикнул.

— Серебра, сказал ты? Ты ошибся, Никодем, не серебра, а золота, и не талант, а три таланта. Талант серебра потрачен был на то, чтобы следить за тобой. Твои гетеры и рабыни дорого продавали твои тайны. Моему человеку понадобилось двести драхм, чтобы нарядиться вавилонским купцом и вступить в связь с Коринной, с той самой, что ты отпустил на свободу перед отъездом. Не хватайся за меч, Никодем, ты ее больше не увидишь… А сколько потрачено, чтобы завлекать в притоны на Самосе твоих афинских друзей, когда они, побыв у тебя, возвращались домой? Твои друзья прекрасные люди и полны возвышенных мыслей, но они слепнут при виде девки, поднимающей подол, и уже не видят вертепа, в который ведут их грешные ноги… Нет, Никодем, жидкий звук серебра пусть не омрачает нашей беседы, да будет она полна торжественного звона золота!

— Не два же таланта я должен дать тебе, проклятая гиена?

— Ты прав, Никодем, не два, а три. За два таланта я мог бы тебя без особых хлопот продать Гистиэю, но так как я этого не сделал, я хочу, следовательно, получить три. И ты, как разумный человек, должен признать, что это не дорого. Это всего лишь десятая часть твоих богатств. Остальное ты можешь употребить на свое дело. Я знаю, как много у тебя расходов впереди и беру скромную плату. А теперь, Никодем, открой шатер. Видишь там, на самой высокой террасе, палатки с зелеными верхами? Это шатры Гистиэя — лучшего слуги царя и твоего врага. Он и здесь, как перед троном, занял самое видное место. Твоя триэра кажется ему скорлупкой, он не спускает с нее глаз и рвет барсову шкуру на своем ложе, стараясь придумать средство погубить тебя. Посмотри теперь на эти суда, что стоят сбоку. Это корабли Гистиэя. Взгляни на стоящие спереди: это флот хиосцев, верных друзей Гистиэя. Ты в западне, Никодем, и должен принести жертву богам, что я беру у тебя только три таланта, а не половину содержимого твоей триэры. Никодем молчал. Глаза его в бешенстве обращались то на береговые высоты, где белели шатры, то на маленького лидийца, удобно развалившегося на ложе.

— Хорошо, Ардис, я дам тебе всё, что ты просишь, я дам тебе больше, если ты будешь доставлять мне нужные сведения, но да хранят тебя боги, если вздумаешь обмануть и предать меня. Тогда лучше бы тебе не родиться!

— Вот это речь почтенного человека и испытанного торговца. Будь спокоен, Никодем, я знаю, что ты лев и способен даже в момент агонии задушить в когтях такого пигмея, как я. Я не рискну играть с тобой. Будь здоров и готовь три таланта золота.

 

III

Слух о прибытии Никодема, первого богача Милета, облетел оба берега. Все знали, что тканями, которыми он снабжал Аттику и Пелопоннес, можно было устлать Босфор, а зерном, вывозимым из Скифии, накормить целое войско. Многие давно добивались его благосклонности и теперь, надев чистые одежды, спешили к нему на корабль. Тираны, лично знавшие Никодема, отправили посланцев, чтобы приветствовать его, поднести дары и получить в ответ еще более ценные подарки. Корма триэры наполнилась оливковыми и пальмовыми ветками, присланными в знак мира и дружбы.

Прибыл посланный от Мильтиада, владетеля Херсонеса Фракийского. Он привез серебряную рыбу с глазами из изумруда и с перламутровым хвостом. Простершись на палубе, посланный молил почтить своего господина и посетить шатер его на фракийском берегу.

С наступлением сумерек Никодем отправился.

Красивый Мильтиад уже стоял, окруженный свитой рабов, и, взяв гостя за руку, провел в палатку. Там, возлегши за столом, они вспоминали дружбу отцов, собственную юность, как еще совсем недавно, радостные и гордые шагали в афинских рядах, готовые отразить ненавистного Гиппия.

— Мы не были афинянами, Мильтиад, и Гиппий не угнетал нас, но мы боролись с ним потому, что ненавидели всякую тиранию. Не мечтали ли мы, изгоняя его из Афин, изгнать когда-нибудь из Ионии и его варварского покровителя? А теперь?.. Не одна Иония, но вся Эллада станет завтра добычей деспота и ты, Мильтиад, устилаешь его путь своими одеждами.

Мильтиад опустил голову.

— Я уже думал об этом… Увы! Что могу сделать я для Эллады? Выступить с горстью людей? Сжечь мост и обречь на варварское разорение всё побережье и твой родной Милет?

— Наша отчизна погибнет из-за безукоризненно правильного умения мыслить, — воскликнул Никодем. — Надо выступить, а потом раздумывать. У меня нет войска и нет кораблей, — одна триэра, — но я выступил, я иду на врага. Милет мой для меня не существует, там не осталось ни моего дома, ни моих богатств; всё, чем я владел, находится здесь на триэре. Ее палуба — площадь первого в мире государства, объявившего войну деспоту. Ты назовешь мое предприятие безумием, быть может, это так, но когда я услышал о невероятном замысле нашего владыки, я счел это еще большим безумием и, не колеблясь, противопоставил ему свое собственное. Которое победит? Одно знаю: нет случая более удобного, чтобы избавить мир от деспота. Знаю также, что если его поход увенчается успехом, Эллада погибнет.

Никодем задумался. Вино его из чаши тихо лилось на ложе. Мильтиад позвал флейтистов и танцовщиц, на гость продолжал оставаться рассеянным. Тогда он велел принести серебряный лекиф искусной работы и поднес в дар Никодему. Тот безучастно рассматривал его, слегка повернув голову. Лицо его внезапно оживилось, он схватил блестящий сосуд и любуясь воскликнул:

— Лучшего подарка ты не мог мне сделать, Мильтиад.

Из гладких стенок лекифа выступали округлости женщины, ноги которой сливались в змеинный хвост, крутившийся упругими кольцами. За спиной стояла четверка лошадей, а лицом она обращалась к могучей мужской фигуре с луком и стрелами в руках. То был приход Геракла в пещеру Ехидны в поисках украденных кобыл. Прищурив глаза, Никодем всматривался в косматую злобную голову женщины-змеи.

— Она достойная праматерь этих варваров! Волосы у нее были желтые, как солома, а глаза цвета озерной воды. Но какие молнии могут метать эти глаза! Мы, эллины, никогда на это не способны, черные глаза ассирийцев просто жестоки, а вращающий белками эфиоп смешон. Только эти бездонные водяные глаза способны рождать первобытный гнев. Наполни сосуд лучшим вином, Мильтиад, и выпьем за великое потомство Геракла и Ехидны. Не ему ли ныне надлежит спасти мир?

Мильтиад покачал головой.

— Ты скоро излечишься от своей болезни. Твои белоглазые варвары обречены, и мне грустно, что ты стремишься разделить их судьбу. Останься, пока не поздно.

Ты, Мильтиад, преувеличиваешь силы царя и преуменьшаешь доблесть варваров. Не от них ли пал всемогущий Кир?

Мильтиад стал уверять, что теперешние скифы не те, которые некогда уничтожили Кира. Те жили на другом конце света, в стране кассиев, они были смуглые, с раскосыми глазами. То были знаменитые Енареи, которых оскорбленная Афродита Целестинская поразила ужасной болезнью. Тот народ был могущественный, он опустошил Сирию, сокрушил Ниневию, но боги рассеяли его и ныне о нем ничего не слышно.

— Тот народ существует, Мильтиад, и я его скоро увижу. Это те же скифы. Они многочисленны, как степная трава, и обитают во всех концах земли. Киру пришлось иметь дело с одной их частью. Ныне они встанут, как небесная гроза, и новому Киру суждено испытать судьбу своего предка. Я верю, что его длинноволосая голова тоже будет брошена в кожаный мешок, наполненный собственной кровью.

Беседа друзей затянулась далеко за полночь. Расстались, когда в шатер через треугольное отверстие потянуло утренней сыростью с Босфора. Суда, загромоздившие пролив, походили на спящих крокодилов. Лагеря тиранов, окруженные земляными валами, тоже спали, когда Никодем в сопровождении легкой охраны стал спускаться с берега. Только царские рабы были подняты на ноги. Они помещались в лагере, обнесенном частоколом, и жили без палаток под открытым небом. Страшное зловоние неслось из их логова. Чуть свет их выгоняли на работу, и сейчас они выходили из ворот ограды, подхлестываемые бичами. Сонные, с искаженными лицами, шли густым стадом, прижавшись друг к другу. Многие были совсем голые, другие едва прикрыты лохмотьями. Три месяца назад их пригнали на заросшие берега Босфора, где обитали только медведи и кабаны. Рабы рубили лес, прокладывали дороги, носили бревна из глубины фракийских гор, выравнивали площадки для лагерей. Но не успел придти флот, не успела начаться постройка моста, как половины их не стало. Они десятками тонули в Босфоре, падали в лесу и по дорогам, оставались по утрам лежать в лагере, откуда их выволакивали за ноги и бросали в воду. Убыль пополнялась новыми тысячами. Сейчас у них пробудилась надежда остаться в живых: мост закончен и очищался от хлама.

Никодем отвернулся, чтобы не смотреть в сторону моста, и хотел ускорить шаги, когда услышал голос, порицавший его за гордость и высокомерие. Он обернулся и почтительно склонил голову.

— Щит города! Надежда Милета! Достопочтенный Гистиэй! То, что ты считаешь гордостью, простая рассеянность. Я не предполагал в столь ранний час тебя встретить здесь. К тому же мысли мои отвлечены были заботами.

— Охотно верю, у Никодема всегда свои заботы, отличные от забот Милета. Не так ли и теперь? Весь город напрягает силы, чтобы достойно снарядить флот по приказу царя, один ты печешься об умножении своих богатств, которых у тебя и без того больше всех.

Никодем горячо возражал. Он ли не радел общему делу и он ли пожалел что-нибудь для Милета?

— Слов нет, ты не жалел жертв, преследуя свои безумные планы, направленные к погибели отчизны.

— К погибели ее врагов, Гистиэй!

— Не хочешь ли сказать, что и я враг? Ведь предметом твоих козней был прежде всего я.

Никодем понизил голос и почти шопотом произнес:

— Когда-то мы были друзьями, Гистиэй, и ныне я готов снова стать твоим другом; устрани только препятствие… Ты знаешь, о чем я говорю. Гистиэй вскипел.

— Ты безумец, Никодем, но ты хитер и опасен в своем безумии! Знай, что я не малое дитя, неспособное заметить пропасти, в которую его завлекают. Гистиэй сумеет сделать эту пропасть могилой своих врагов.

 

IV

С кормы триэры Никодем рассматривал широкие, с куполообразными верхами палатки самосцев. Глядя на них, он каждый раз приходил в волнение. Однажды отплыл на азийский берег и извилистой тропинкой поднялся к самосскому лагерю. Перед большим шатром стояло воткнутое в землю крылатое знамя на золоченом древке. В шатре было сумрачно и сыро. Посередине стоял каменный стол, заваленный папирусами. Никодем долго озирался, пока не заметил человека в массивном мраморном кресле. Он казался усталым.

— Не знаменитого ли Мандрокла я вижу перед собой?

Сидевший ответил не сразу.

— Если, назвав меня знаменитым, ты вложил в это насмешку, то ты не более, как франт, подкрашивающий щеки и брови, чтобы нравиться распутным девкам. Если же ты сделал это потому, что услышал мое имя из двух-трех случайных уст, то ты вполне достоин той суетной толпы, что видит славу в частом повторении имени, а не в великом деянии, которого не может понять.

— Теперь я не сомневаюсь, что ты Мандрокл. Кому, как не рабу всемирного деспота, пристала такая гордыня? Но не думай, Мандрокл, что слава, которую ты создал, послужит к украшению твоего имени. Трижды лучше умереть безвестным, но любимым согражданами, чем жить в веках проклинаемым потомством! Подумай, с чьими лаврами переплетется твой лавр? Для чьей статуи строишь ты пьедестал? И неужели не пугает тебя клеймо врага отчизны? Ведь с той минуты, как варварские полчища ступят на твой мост, ты будешь проклят вовеки. Сожги его, Мандрокл, пока не поздно, и ты прославишься этим больше, чем строительством! Ты явил миру свой гений в создании невиданного сооружения, теперь яви величие гражданина уничтожением своего детища. К тебе взываю я — Никодем из Милета. Я весь свой дом, всё богатство и самую жизнь приношу в жертву отчизне. И вот я требую от тебя жертвы во имя ее.

Мандрокл молчал, потом поднявшись, взял за руку Никодема.

— Пойдем со мной.

Выйдя из шатра, они блуждали запутанными тропинками среди земляных валов, бревен и куч мусора.

Когда кончился этот лабиринт грязи и хлама, открылась ровная дорога. Она выходила из-за холмов прямо к Босфору. Мандрокл вывел спутника на ее середину и, повернув к проливу, сказал:

— Иди.

Гладко вымощенная, посыпанная блестящим песком, она украшена была разноцветными копьями, воткнутыми по краям. В простоте, строгости и благородстве ее очертаний было нечто, поднимавшее дух. «Только колесницам богов ходить по этой дороге!» — подумал Никодем. Могучий разбег ее вынес на мост.

Двести больших кораблей, соединенных попарно, держали его на своих спинах. Укрепленные якорями, каменными глыбами на толстых канатах, они стояли недвижимо, как скалы, и для защиты от напора волн перед ними вытянулась линия мелких судов, грудью встречавших течение.

Посмотрев на вьющиеся кольца и воронки, уходившие в пролеты, Никодем почти осязательно ощутил страшную толщу воды, шедшей из Понта, и мощь противопоставленного ей сопротивления. Он не видел толстых бревен и железных скреп, положенных на борта кораблей, но чувствовал их во всем прочном и уверенном облике моста. Когда ступил на его гладкую поверхность, устланную досками из кедра, он испытал ощущение затерянности среди этой шири. Его тотчас схватили нескончаемые линии дубовых перил, сверкавших скрещенными секирами и золочеными щитами с парящими над ними серебряными крыльями знамен. Они увлекали вдаль к победному, шумящему. Ноздри его раздулись, как у боевого коня. Он ловил себя на желании вихрем промчаться по кедровому настилу и чувствовать за собой грохот многих тысяч подков. Рванувшись в простор моста, далеко оставил Мандрокла и остановился только на середине Босфора. Великая гордость захлестнула его при виде царственной высоты моста, взнесенного над водами и над стадом кораблей, как торжество необъяснимого, нездешнего, что есть в человеке.

— Что ты мне скажешь теперь, Никодем из Милета?

Никодем смущенно отошел к перилам, уставился на воду, а потом, быстро обернувшись, воскликнул:

— Живи многие лета, Мандрокл! Пусть народы воюют, тираны угнетают — художник, посланец богов, он делает одно прекрасное. Благословенно имя твое! Прости и будь мне другом.

 

V

Сорок восемь народов, носивших ярмо Великого Царя, были встревожены его намерением потрясти вселенную своими подвигами. Уж много лет колесницы его стояли, покрываясь пылью и ржавчиной, а боевые кони мирно паслись в долинах Элама. Теперь он требовал со всех земель новых коней и тысячи колесниц. Из каждой сатрапии, из каждого подвластного царства в Сузы стекалось золото, верблюды, кони и воины. Народы бросали нивы и пастбища, брали мечи и, простившись с родными хижинами и богами, шли умирать во имя того, кто правил ими милостью Агура-Мазды. От Армении до Нубии — женщины, деты и старцы плакали, надрывая сердца уходившим. Воины не надеялись вернуться назад. Поход, задуманный царем, носил признаки безумия. Он хотел их вести против неизвестного народа, места обитания которого никто не знал. Одни думали, что оно за океаном, другие — на берегу океана, но все знали, что там — конец света и чаша небес касается краями земли.

Со всех концов царства поднялись босоногие оборванные пророки, предрекавшие гибель. Они взбирались на городские стены, выходили на площади, становились на перекрестках дорог и со страшным воплем и кривляниями выкрикивали предсказания, от которых кровь останавливалась в жилах. Особенно страшный провидец явился в Сирии. Он спускался с Ливана и, встав на голой скале близ дороги, рвал длинную бороду, крича на всю пустыню:

— Горе сосущим и кормящим грудью! Горе покоющимся под сенью сильных! Вот встали сильные и пошли и ветер развеял прах их! Вижу, встает орел от Востока, поднимается конь от Запада; зубы его, как мечи, и грива тьмой обнимает вселенную. Берегитесь зубов его, ибо стонать вам под копытами его!

В Гиркании из пещеры вышел прокаженный и потребовал, чтобы царю рассказали его сон. Он видел, будто царское войско, выстроенное на необозримой равнине, превратилось в мышей.

Даже Атраваны были мрачны. У некоторых из них погас вечный огонь на атешгахе.

Царь приказал гнать прорицателей, но сатрапы, напуганные знамениями, неохотно выполняли повеление. Они высылали пророков из одной области в другую, способствуя распространению их страшных предсказаний. Народ роптал. В Сузах на улицах с плачем простирали руки к царю с просьбой не трогать сыновей, мужей, отцов. Недовольство проникло во дворец, им оказались захвачены высшие сановники. Сам брат царя Артабан был против похода и отговаривал Дария.

Царь остался непреклонным. Пророков он велел схватить и распять на щитах, расставив их по дорогам и на улицах. Трех сатрапов, покровительствовавших пророкам и сеявших смуту, привезли в Сузы, прикованными к колесницам. Их, вместе с семью другими царедворцами, бросили в львиный ров. Царь заставил весь двор и брата своего Артабана смотреть, как звери терзали противников его воли. В народе тоже произведены были избиения. Каждый день проносили по улицам воткнутые на копья руки, ноги, головы тех, кто осмеливался плакать и просить царя избавить от похода своих близких.

Между тем, шли войска от Египта, Ливии и Сирии, тянулись отряды от хорезмийцев и согдийцев, от арменийцев и каспиев. Медленными потоками вливались они, как в широкую реку, в царскую дорогу, тянувшуюся от Суз на Сарды. В Сузы каждый день вступали войска и с шумом проходили через город. По мере их прибытия ропот стихал, головы поникали и вскоре над столицей веяла, подобно горячему ветру пустыни, одна сила, одна воля — железная воля царя.

Но Дарий хотел слышать суждение умнейших, хотя и коварнейших из своих слуг — тиранов эллинских городов, расположенных по азиатскому побережью. Они были вызваны в Сузы.

Советы их были различны. Одни, тяготившиеся властью царя, втайне радовались его безумному предприятию и горячо советовали продолжать задуманное. Они надеялись на гибель его в походе. Но милетский тиран Гистиэй задал вопрос: известно ли царю, чтобы он, Гистиэй, подавал когда-нибудь совет, клонившийся не ко благу царя? Дарий признал, что этого еще не было. Тогда Гистиэй предложил немедленно отказаться от похода.

— Ты идешь, царь, в страну, о которой мир до сих пор ничего не знает. Известно лишь, что она необъятна, как море, и такая же пустынная. Какие богатства хочешь ты почерпать там? Завоевав ее, ты не украсишь своего венца и не приобретешь новых слуг. Народ, населяющий ее, нищий и дикий, он не строит жилищ и не приумножает богатств неустанным трудом, но, подобно сухому листу, гонимому ветром, бродит по своей земле и питается грабежом чужих стран. Его ли ты хочешь покорить? Знай, что страна та отделена от твоих владений бурным Понтом и трудно доступна. Вошедшее туда войско подвергнется многим случайностям и тяготам. Неразумно заводить его так далеко от родных селений.

Дарий долго молчал, потом проговорил в раздумьи:

— Ты мудр, Гистиэй, но в тебе говорит грек. Я не уверен, твой ли собственный голос слышу или голос надменных афинян, опутывающих мое имя сетью лжи ибоящихся, как бы я не стал твердой ногой на фракийском берегу? Но этот день придет и очень скоро.

С этими словами царь отпустил тиранов, приказав им вернуться на Босфор, где собирался флот и строился самый большой мост, когда-либо виденный человечеством. Царская дорога, продолженная от Сард до Босфора, подведена была к самому мосту. По ней день и ночь шли войска, скапливавшиеся на азийском побережье.

 

VI

Однажды по кораблям самумом прошла весть о прибытии царя. Копья и шлемы засветились заискивающим блеском, тысячи глаз обратились на береговые холмы, за которыми в течение дня и ночи отдыхал Дарий от пути. Рано утром его носилки, подобные большому шатру, появились над Босфором.

Никодем, дремавший на шкуре, был разбужен ревом труб, звоном щитов и взрывом десятков тысяч голосов, нараставших с каждым мгновением. Стройные греки, закинув в небо косматые гребни шлемов, потрясали оружием, махали разноцветными тканями. Все были обращены в ту сторону, где из расщелины холмов медленно вытекал сверкающий поток и колыхался яркий, как пламя, балдахин. Остановившись короткое время на возвышении, он грузно поплыл вдоль берега. Столбы синеватого дыма поднялись с кораблей, наполняя Босфор ароматом курений.

В этот день Дарий хотел видеть море.

Его балдахин внесли на большой финикийский корабль, поднявший красные и желтые паруса. Босфору — сыну Понта — приказано было бережно нести триэру царя царей под страхом гнева и кар повелителя вселенной. Царь отплыл в сопровождении множества кораблей.

Там, где высокая скала с белеющим храмом на вершине стережет вход в Босфор, где открывается вечный Понт, он сошел с корабля и поднялся на гору.

Море встало перед ним стеной расплавленного олова. Царь впервые видел Понт. Захваченный его мощью и блеском, он хотел назвать его своим братом, но ощутив равнодушное дыхание, был обижен и обратился к Азуферну с вопросом — достоин ли Понт считаться равным царю? Ответ Азуферна потонул в возмущенных возгласах придворных:

— Ничто не может быть равным тебе, владыка. Даже океан. Море твой раб — такой же, как мы. Не милостивого слова, но бича достойно оно.

Царю подвинули высокое кресло из слоновой кости и хором умоляли не стоять перед Понтом.

Сев на трон, Дарий долго раздумывал — сделать ли Понт сатрапом или оставить в числе подвластных владык? Он уже нашел его скучным и хотел уйти. Тогда взор его, блуждавший по горизонту, обратился под ноги и на скатерти моря заметил пролетавшую белоснежную птицу. Он подался вперед и остался неподвижным. Обольстительная бездна Понта открылась ему в этот миг. Она была подобна то плесени бронзы, то играла переливами перламутра, принимала фиолетовый, почти черный оттенок. В белых точках, вспыхивавших на поверхности, царь угадывал бакланов и альбатросов, взлетавших и вновь садившихся на волны. Самый шум волн долетал, как пение мухи.

Так сидел Дарий, пока солнце не склонилось и море не потемнело.

Свита молчала. Только Азуферн, счастливый недавним вниманием царя, решился заговорить, но при первых же словах Дарий знаком велел сбросить его со скалы.

Распластавшись одеждами, сатрап тихо поплыл в темнеющую лазурь.

Дарий встал, когда солнца не было. Море свинцовой стеной упиралось в бледное небо и царь ощутил его, как дорогу в неизвестное. Подозвав Гистиэя, он указал на горизонт.

— Что там?

— Там мрак и скифы.

Когда он спустился со скалы, горели звезды, черные валы несли шумные вести из неведомых стран.

Взойдя на корабль, царь милостиво принял Понт в число своих слуг, бросив в волны золотую диадему.

 

VII

Ардис часто бывал на триэре, пил кипрское вино, ел дорогие яства и много болтал. Он описал расположение флота. Впереди, ближе к Понту, поставлены тяжеловесные финикийские пентэры, укрепленные множеством якорей и каменных глыб. Они поставлены так, чтобы своими корпусами защищать остальной флот от вод, идущих с моря. На них много воинов, но они так громоздки, что им нужно не меньше часа, чтобы сняться с якоря. Остальные корабли в состоянии будут развернуться после того, как двинутся передние ряды. Флот заперт между мостом и финикийскими гигантами. Лишь несколько небольших судов могут свободно двигаться по открытой середине пролива.

Никодем, после ухода лидийца, велел поднять все якоря и держаться на одном носовом. Весла, убранные внутрь, снова выдвинули наполовину из окон, а гребцов, отдыхавших в отдельном помещении, приковали к веслам. Их хорошо кормили, давали мясо, рыбу, вино, но они должны были спать, сидя на скамьях, и быть готовыми в любой момент начать работу. Палубной прислуге роздали метательное оружие, а на носу и на корме поставили снаряды, выбрасывавшие густые пучки стрел и копий.

Однажды Ардис, едва успев вскочить на палубу, стал, захлебываясь, рассказывать о царской трубе, привезенной на азиатский берег и поставленной у входа на мост. Это — золотое чудовище, тридцати локтей в длину. В ее отверстие в виде разверстой пасти льва проходила колесница, запряженная четверкой. Гладко отполированные недра загорались от малейшего луча темным пламенем. На одном ее боку изображалось взятие царем Вавилона, на другом — убийство Лжесмердиса. Трубил в нее один человек, но звук, вылетавший из львиной пасти, сотрясал горы и повергал на землю людей. Прибытие трубы означало приближение дня переправы войск. О том же свидетельствовало воздвижение на фракийском берегу у входа на мост двух каменных стэлл, изрезанных греческими и ассирийскими письменами с описанием события, в честь которого воздвигнут мост, а также с обозначением имен царя и строителя моста Мандрокла. На мосту, возле перил, поставили высокий постамент для Ариарамна, назначенного следить за переправой. Другой, против него, предназначался для Мандрокла.

И день настал.

Как только вершины фракийских скал вспыхнули красным светом, раздался громоподобный рев царской трубы, отчего рабы в триэрах подняли плач, а ионийские кони, сорвавшись с привязи, побежали по берегу. Когда кончился ее сокрушительный гром, десять пар белых волов, запряженных в платформу, на которой она стояла, тронулись. На азиатском берегу показались голубые ряды одежд, вышитых золотом. Это шли пятнадцать тысяч бессмертных с блестящими обручами на головах. Они выходили, подобно сверкающей чешуе дракона — за голубыми шли зеленые, за зелеными — розовые. Босфор звенел от ликующих возгласов. Вступая на фракийский берег, бессмертные горстями хватали землю и клали себе за пазуху. После них на мост вступила раззолоченная толпа, а над нею, утопая в сугробах белых опахал, горой вздымался балдахин, покрывавший шестерку коней, запряженных в колесницу. Там, высоко, с копьем в руке сидел царь, но из-за множества знамен и опахал его едва можно было видеть. Рабам, глазевшим в узкие окна триэр, казалось, что по мосту движется храм с суровым божеством внутри. За ним шла колесница с вечным огнем и обоз, заключавший двенадцать тысяч коровьих кож с записанной на них священной Авестой. Потом опять разноцветные ряды бессмертных. Когда потянулись клетки на скрипучих повозках, по Босфору прокатился гул страха и восхищения — за железными прутьями вздымались могучие спины и морды зверей. Ни один царь не возил в поход такого количества львов. Везли бочки с водой из Заба, потому что другой воды персидские цари не пили; амфоры с солью из рудников Аммониума, потому что другой соли они не вкушали; колесницы с царским вооружением, одеждою, утварью и припасами, клетки с птицами и обезьянами. Потом везли живых серн и кабанов для царской кухни, вина, плоды, благовония, масла для натираний. Последними шли повозки с наложницами царя.

Когда мост опустел, на одной из вершин фракийского берега звездой засветился золотой трон Дария. Покатости холма, густо уставленные царедворцами и бессмертными в дорогих одеждах, переливались, как ризы. И когда Дарий сел на свое место, Босфор опять содрогнулся от звука царской трубы. С азиатского берега хлынул поток конницы. Это были лидийцы. Дарий не доверял лидийцам, но любил их конницу. Петушиные гребни шлемов, золото застежек и браслетов, крупные кольца в ушах — делали лидийских всадников самыми нарядными во всем войске. Благоволение Дария к ним было так велико, что он не рассердился, когда они, вопреки приказанию идти шагом по мосту, понеслись во весь опор, наклонив цветистые древки копий. Он ясно слышал гулкую дробь их копыт по кедровому настилу, видел, как Мандрокл в ужасе замахал руками, а Ариарамн потрясал навстречу всадникам обнаженным мечом. Только когда на смену им выступили более сдержанные киликийцы, их удалось остановить и заставить идти шагом. Лишенные возможности блеснуть удалью, они выставляли напоказ отделанное оружие и сбрую, гарцовали, поднимали коней на дыбы, отчего на середине моста возникло замешательство и несколько человек были проколоты копьями.

За киликийцами валила белоснежная глыба аравитян, угрюмо сидевших на прекрасных конях. Они шли до полудня и после полудня. За ними бактриицы, за бактрийцами сагарды, сарангийцы, парфы и, наконец, персы. Закутанные в темно-красные одежды со множеством складок, в пышности которых терялись мечи, колчаны, даже щиты, они тянулись особенно долго. Солнце склонилось к закату, а на мост вступали новые массы всадников. Босфор погружался в сумрак.

Дарию хотелось остановить на ночь шествие, дабы с наступлением утра им опять любоваться, не пропустив ни одного отряда, но его убедили, что это затянуло бы переправу на пятнадцать дней. Переход продолжался. Всадники зажгли пучки сухой травы, ярко и долго горевшие. Через Босфор устремилась огненная река. Расплавленной медью текла она с азиатского берега и терялась в ущельях противоположной стороны.

 

VIII

Никодем всю ночь не спал от шума и топота. Поднимаясь с ложа, видел движущиеся огни, густые массы конников и слышал гул, подобный грому. А утром, когда снова взошел на корму, перед ним тянулась всё та же вереница конного войска. Теперь по мосту шли черные всадники в коронах из стрел. Лбы и гривы коней также были украшены торчащими стрелами.

Никодем был захвачен блеском шествия, но не хотел в этом сознаться. Он всеми силами возбуждал в себе гнев, проклиная варварское величие царя, призывая позор на головы народов, допустивших торжество грубой силы. Чем больше обнаруживалась мощь Дария, тем яростнее выкрикивал он проклятия. Втайне он не мог не сознаться, что афинские всадники, виденные им однажды в походе и так понравившиеся ему — жалкая горсть в сравнении с лавиной персидской конницы.

За конным войском следовали воины на верблюдах, с длинными копьями. Перед мостом верблюды подняли рев, пятились и ложились на землю. Некоторые побежали прочь, но эфесские копьеносцы встретили их ощетинившимися рядами и снова оттеснили к мосту. Дарий не любил верблюдов; он хорошо помнил, как в битве с Саками упал с верблюжьего горба и через него перескочили, едва не растоптав, четыре дромадера. Вскочив на ноги, он должен был в тучах пыли бежать вместе с безобразными животными, пока не поймал вражескую лошадь. Будучи принят за неприятельского всадника, чудом спасся от длинных копий собственных воинов. Он приказал, чтобы верблюды шли быстрее, но его упросили не ускорять движения. Верблюды и без того шли густой массой, тесня крайних к перилам настолько, что всадники с высоты горбов боязливо посматривали на волны Босфора. Царю пришлось терпеливо слушать верблюжий рев и звон колокольчиков.

Когда последний дромадер ступил на фракийский берег, показались великолепные слоны с башнями, полными воинов и оружия. Владыка Патталлы одел их дорогими покрывалами, вызолотил клыки и прислал Дарию в знак любви. Их приветствовали ревом царской трубы. Звери испугались. Передовой слон долго не решался ступить на кедровый пол. Понукаемый водителем, он затрубил и пустился, что было силы. За ним помчались все пятьдесят слонов. Туника на Мандрокле взмокла. Вчерашний галоп лидийцев, дикая необузданность верблюдов — доставили ему не мало опасений. Когда же глыбы слонов, подобно землетрясению, загремели по настилу, строителю показалось, будто балки, скрепленные железом, расходятся и мост расползается на части. Чудовища проносились молниями, с башен сыпались стрелы и дротики и клочьями летела дорогая бахрома попон.

На смену слонам шло колесничное войско. Кони, выкрашеные в огненно-красный, лиловый, синий и зеленый цвета, поднимались на дыбы. Пена страусовых перьев захлестнула мост. Колесницы были давнишней любовью Дария. Громыхание мидийских и персидских, плавный бег египетских, серебро ассирийских, красное дерево иудейских, золото и слоновая кость вавилонских поднимали его дух и зажигали неукротимым огнем войны. Они шли весь день и весь день взор царя не отрывался от сладостного зрелища. Он не омрачился даже, когда на мосту возникла давка. Буйволовы хвосты, украшавшие перила, бросило ветром в морды горячим коням. Кони шарахнулись, волоча запутавшегося возницу. Оба берега дрогнули от восклицаний, когда роскошно убранная четверка, с экипажем и людьми, опрокинув несколько колесниц и разломав перила моста, шумно упала в Босфор.

К вечеру на смену колесницам выступили пешие войска. Они вытекали из ущелья лентой густой черной крови, со звуками, похожими на плач и грубый хохот. Когда они очутились на мосту, греки, стоявшие на кораблях, заткнули уши от нестерпимого скрежета волынок, свирелей и барабанов. То были персы — победители вселенной. С пышными бородами и волосами, спадавшими до плеч, они казались собранием царей. Они шли всю ночь и весь следующий день, а потом по мосту застучали деревянные котурны фригийцев и писсидийцев. Следовавшие за ними ликийцы вооружены были только кинжалами и кривыми мечами.

Не спавший третью ночь Никодем ежеминутно вставал с ложа. Выкрики на непонятных языках, гул, похожий на шум горной реки, множество огней и страшная толща людей, валившая по мосту, сливались в бредовый сон. Утром он — изнеможденный, с позеленевшим лицом — смотрел шествие стройных арменийцев в шлемах из прутьев и в красных сапогах с высокими каблуками.

Три дня и три ночи шли пешие войска. Косматые бактры в бараньих шапках, черные нубийцы с упругими, как пружина, волосами, дарийцы и пакты с профилями хищных птиц. Племя гирканов вооружено было одними дубинами. Обитатели Инда несли бамбуковые палки, заряженные крошечными стрелами, напитанными смертоносным ядом; они выбрасывались на далекое расстояние сжатым воздухом и поражали на смерть.

Никодем увидел народы, о которых прежде не подозревал. Однажды на мост вступило племя в плащах и шлемах из ярких перьев, вооруженное деревянными мечами. В другой раз, выйдя на корму, он увидел косматых гигантов, наполнявших Босфор гулким топотом. Рабы в триэрах закричали при виде их налитых кровью лиц с кабаньими клыками и выпученными глазами, белевшими из-под черных грив. То было одно из индийских племен, военная мудрость которого заключалась в устрашении врага своим внешним видом. На высоких ходулях, скрываемых длинным платьем, в свирепых масках и мохнатых накидках, оно обращало неприятеля в бегство одним появлением. Даже проницательные греки, быстро понявшие хитрость, испытывали невольный страх. За ними шел низенький народец, приплюснутый к земле и, вместо шлемов, носивший широкие зеленые зонтики. Шли саттагиты, гандарии, табареньены, шли париканы и ортокорибанты, макроны и моссинеки, фаманейцы и саспиры: шли племена гор, обитатели пустынь — полуголые и плотно одетые в ватные брони, спаленные ливийским солнцем и застуженные ветрами Ирана; шли с бычьими рогами на шлемах, с подвязанными волчьими хвостами; шли красивые белокурые народы с печатью божества на челе и звероподобные, вышедшие из недр Тартара: шли без конца, лились неиссякаемым потоком.

 

IX

Никодем был подавлен. Гнев, который он старался поддерживать, подобно священному огню, давно пропал. Все проклятия истощены, все слова негодования сказаны. А персы шли, и каждый новый отряд молотом обрушивался ему на голову. Была минута, что он, упав на ложе> хотел выпить серебряный алавастр с ядом, всегда висевший на груди. Ободрился немного, когда войска кончились и потянулись тысячи ослов, мулов и верблюдов с мехами вина, корзинами фиников, тюками сушеного мяса и хлеба. Занятый их созерцанием, Никодем долго не замечал раба, пришедшего доложить о прибытии незнакомца. Закутанного в плащ пришельца привели в шатер. Там он, открыв лицо, воскликнул:

— Достойнейшему Никодему, благородному и доблестному привет! Господин мой Мильтиад желает тебе много лет жизни и тихой кончины в старости. Он просит внимательно отнестись к предостережению, которое я сделаю. Ему известно, что тайна твоя продана коварным лидийцем за два таланта, и Гистиэй уже отдал приказ о задержании твоего судна. Либо беги немедленно, либо доверься моему господину: он твой друг, как всегда, и сумеет укрыть от преследователей.

Посланный произнес свою речь с низким поклоном и не заметил, как побледнел Никодем. Но тотчас услышал его твердый голос:

— Скажи Мильтиаду, что, если умирая, я буду в состоянии произнести чье-либо имя, то это будет его имя. Но скажи также, что Никодем до конца хочет изведать пути борьбы разума с силами тьмы.

Он передал статуэтку Афины Паллады в дар Мильтиаду, а посланному за добрую услугу — серебряную цепь.

Не успела лодка посла отойти от триэры, как все три ряда весел были спущены. Люди заняли места, согласно ранее полученным указаниям, а один из рабов поставлен наблюдать за милетскими и хиосскими кораблями. На них поднимали якоря и отвязывали причалы, в трюмах слышался лязг цепей, но весел в окнах еще не было. Никодем понял свое преимущество и приказал рубить канат единственного якоря, на котором держалась триэра. Судно вздрогнуло, как от толчка, и стало отходить к мосту. Это длилось несколько мгновений. Последовал удар весел, другой, третий. Отдохнувшие, хорошо поевшие рабы гребли усердно. Триэра, точно пробуя силу напора вод, слегка колебалась, потом быстро пошла посередине Босфора. Где-то закричали, затрубили в рожки. Гул тревоги прокатился по всему флоту. Триэра плыла между двух стен кораблей, палубы которых чернели народом. Никто не понимал смысла происходящего. Только когда милетские корабли, снявшись с якорей, начали погоню, пуская дымовые столбы, наполняя Босфор трелями рожков, греки поняли требование — задержать триэру. Но они не могли быстро сняться с якорей и ограничились тем, что сыпали тысячи стрел, отчего судно приняло вид колючего чудовища.

Никодем заранее обдумал подробности бегства и теперь уверенно шел сквозь строй врагов. Милетян он оставил далеко позади, а финикийские корабли, по его расчетам, не могли успеть преградить дорогу по причине тяжеловесности. Всё же, ему показалось, что корабельная стоянка тянется бесконечно долго.

Ярко расписанная стрела вонзилась в палубу у самых ног Никодема. Вокруг древка обвивался папирус. Это было письмо.

«Мудрому и доблестному Никодему из Милета, Ардис — недостойный слуга — шлет привет! Душа моя — преисполнена любви к твоему мужеству и благоразумию, позволившим мне заработать пять талантов. Ты добрый торговец и не осудишь за то, что я не захотел довольствоваться тремя талантами там, где можно получить пять. Но я продал тебя Гистиэю не раньше, чем убедился, что ты наготове и можешь в любую минуту избегнуть опасности. Мильтиада известил я. Да сделает Посейдон путь твой глаже простыни и покойнее ложа!»

Триэра приближалась к тому месту, где кончалась стоянка флота и сквозь узкий проход уже виднелась гладь Босфора. Еще сто ударов весел. В это время, неизвестно откуда появившийся корабль выплыл навстречу. За ним — видно было — разворачивалась огромная финикийская пентэра. Опасность мелькнула в сузившихся глазах Никодема. Настал момент смелых решений. Он велел грести изо всей силы навстречу судну и, когда оно, приблизившись, дало знак остановиться, направил триэру прямо на него. Враг явно не понимал его намерений. Только когда корабли были носом к носу и триэра, подобно черепахе, вобрала в себя весла правого борта, на вражеском судне догадались и с криком засуетились. Но было поздно. Корабль Никодема, пройдя вдоль борта противника, с треском поломал его весла. В то же время неприятель был закидан дротиками и усеял палубу убитыми и ранеными. Мгновенность маневра и дерзость, с которой он был предпринят на глазах у всего флота, — поразили греков. Они перестали обстреливать триэру и ждали, что произойдет при встрече с финикийским гигантом, пять рядов весел которого уже сверкали в воздухе, как щупальцы фаланги.

При виде участи, постигшей первое судно, пентэра изготовилась к бою, выстроив на палубе воинов с метательным оружием и со щитами. Плывя посередине водного пространства, она оставляла Никодему лишь узкую дорогу между одним из своих бортов и линией стоявших на якоре кораблей. Вступив туда, триэра неминуемо была бы засыпана дротиками с обеих сторон.

Тогда, по знаку Никодема, стали поднимать из трюма узкие глиняные сосуды и устанавливать приспособления с торчащими вверх упругими стрежнями, на подобие слоновых хоботов. Оба судна мчались навстречу друг Другу со страшной скоростью. Когда были на расстоянии полета стрелы, с триэры полетели глиняные амфоры.

Большими желтыми яйцами падали они на пентэру и на корабли, стоявшие на якорях, заливая палубы пахучей черной жидкостью. Следом взвились стрелы с горящими пучками на концах. Вражеские суда вспыхнули. Забыв про битву, люди бросились тушить пожар, но черная жидкость пылала даже на воде. А с триэры сыпались новые сосуды, выбрасываемые упругими хоботами.

В поднявшейся сумятице судно Никодема благополучно прошло опасное место. Выставив на носу длинный шест с пылавшей жаровней, оно грозило поджечь каждого, кто посмеет преградить дорогу. Теперь уже никто не дерзал это сделать. Триэре позволили выйти за линию стоянки флота, где она подняла паруса и быстро устремилась к морю. Позади пылали корабли, суетились лодки, а над хаосом мачт блестела позолота моста и слышался ослиный рев.

К вечеру триэра разрезала первую волну Понта.