1

Кто он? Как ответить ей на простой и такой короткий вопрос?

Кто он на самом деле?…

Кем он чувствует себя в этой жизни?…

Еще совсем недавно он ответил бы, не задумываясь: успешный бизнесмен, руководитель клиники, один из лучших в городе пластических хирургов, владелец неплохой собственности, наконец. Все еще завидный жених, на которого смотрят с интересом и вожделением бабы. Этот, как его… бой-френд. Тьфу, ну и слово… Смешно сказать, сорокалетний мальчик-друг! А Лорка именно так его позиционирует. Как, впрочем, и многочисленные ее предшественницы.

Что он сам знает о себе сегодняшнем? Он сам сегодня не может понять, кто он, чего хочет, что имеет. Зачем он…

Маленький мальчик, зло и усердно борющийся со своими ветряными мельницами, со своими комплексами. До недавнего времени так и не поборовший до конца самого главного своего комплекса.

Прихлебатель, всеми силами пытающийся въехать в Рай на чужом горбу. Загребатель жара чужими руками.

Или все же он нормальный мужик, сумевший, наконец, сбить с себя оковы, пробить многолетнюю стену положенностей по статусу, мелкого и ненужного бытового мельтешения, условностей, им же и выстроенных?

На поверку оказалось, что то, кем он чувствовал себя вчера, не соответствует тому, что он ощущает сегодня.

Совсем недавно ему казалось, что жизнь его сложилась и что приоритеты в ней расставлены. Казалось, что правильно распределены чувства и эмоции: ответственность, расчет, снова ответственность, еще раз расчет, ненависть, обида, а дальше другие, второстепенные чувства…

Совсем недавно на первом месте была обида. И горечь того, что тебя предали, продали, выкинули из жизни как бесполезную, мешающую вещь. С этой обидой он существовал годы и годы, сроднился с ней, сжился, пропустил через самое себя. А когда она проросла насквозь все его естество, когда выпила столько душевных соков, что самому себе он казался иссушенным стариком, исчезла и она. Испарилась, оставив напоследок чистое и фатальное чувство, что все сложилось, как должно быть. Как спланировано было где-то наверху, высоко-высоко, не разглядишь… А если что-то не сложилось, то это его личные ощущения, амбиции. Это сам он напутал и напортил, выстроил непонятно что и кое-как. И оказалось вдруг, что у колосса его обиды маленькие глиняные ножки.

И вот сейчас, стоя перед ней, такой далекой и чужой, но в то же время такой родной и желанной, он бледнел и метался, млел, не умея ответить на вопрос о себе самом.

Откуда, с какого момента начать отсчет, чтобы понять, кто же он на самом деле? Полгода назад? Год? Пять лет?

А, может, пятнадцать, когда впервые взвалил на себя ставшую ныне такой привычной ответственность? Ответственность с большой буквы, ответственность за других, за многих.

Или двадцать лет, когда все было просто, все по плечу, все возможно, а в оценках присутствовали два основных цвета – черный и белый?

Или тридцать, когда детский маленький опыт впервые столкнулся с опытом реального жесткого мира?

Когда же на свет появился настоящий он?…

 

2

Он хорошо помнил их старую квартиру в Москве – огромную, ухоженную, такую вальяжную квартиру в доме сталинской постройки с зелеными ковровыми дорожками на лестнице, неизменными фикусами в кадках, – когда какой-нибудь фикус желтел или погибал, его тут же заменяли новым, – с постоянными дежурными по подъезду в обезличивающих строгих серых костюмах. Тогда никто не называл их консьержами, да и задача перед ними стояла другая…

Он помнил молодую, безмятежную и счастливую, благоухающую духами, всегда нарядную маму, щедрую на любовь к своим, домашним, жадную до жизни. Сильного, громогласного, с широкой белозубой улыбкой отца.

Помнил елку до потолка в гостиной и горой сложенные под ней подарки. Елка была, как на картинках в детских книгах, – ровным, безупречным конусом, образцом эвклидовой геометрии, с темно-зеленой, душистой хвоей, скрывающей древесину, с пяткой ствола, закопанной в мокрый речной песок, вся в блестящих перетяжках стеклянных бус, нитках дождя, разноцветных игрушках.

Были любимые игрушки, милые детскому сердцу «не за что, а вопреки». Ангел бабушкиного детства с обожженным тряпичным крылом, блеклый, с побитым носом – ангела прятали внизу и ближе к стене, в их доме религиозный символ был вне закона, – расписной будильник толстого стекла, в силу тяжести висевший совсем близко к стволу, желтый цыпленок на прищепке, с оборванным поролоновым хохолком. Были игрушки-щеголи, игрушки-франты: особенно изящные, тонкие и яркие, привозимые из-за границы. Эти бились чаще всего, потому что Сережа чаще других трогал их руками, неловко дергал за тоненькие ниточки. Вроде бы только коснулся пальцем, покрутил, а – дзынь! – и горка печальных, опасных и однообразно-зеркальных осколков на полу…

Сереже мечталось увидеть, как через раскрытую форточку влетает на санях Дед Мороз и складывает, складывает подарки, вынимая их из большого красного мешка. Складывает прямо к ногам своей бумажно-ватной, раскрашенной копии, к обернутому серебристой парчой ведру с песком.

Но никак не удавалось укараулить коварного деда, каждый год сидел Сережа в засаде, ждал, отложив все игры, а не получалось. Отец же зычно смеялся, а мама уговаривала не расстраиваться: на будущий год обязательно получится…

Он помнил, как каждое лето втроем они летели в Крым, в санаторий, и отец учил Сережу плавать, а мама заставляла все время вытираться после воды, – сама растирала до жара худенькое загорелое тельце махровым полотенцем, – и менять мокрые трусы на сухие. Завернувшись в полотенце с лиловыми розочками, прыгая на одной ноге, Сережа выделывал коленца посередине пляжа, пытаясь преодолеть дурацкие трусы: мокрые скручивались на ногах в жесткие жгуты, а сухие никак не хотели подтягиваться вверх, цепляясь за влажные, холодные ляжки.

Помнил, как вечером мама с отцом уходили в театр, оставляя его с няней. Сереже тоже очень хотелось с ними, туда, где медленно гаснут огни на похожей на гигантскую крюшонницу хрустальной люстре, где внезапно стихает какофония в оркестровой яме и начинается необыкновенное, волшебное представление. До слез хотелось… Но папа учил, что мужчина должен стойко переносить невзгоды, и Сережа покорно – но стойко! – брел в детскую, как старичок, шаркая тапками, в своей печали.

Он помнил темный отцовский кабинет с лампой под стеклянным зеленым абажуром – как у Ильича – и фразы: «Папа работает, не мешай», «Папа готовится к заседанию», «Цэка считает», «Цэка требует»… Эта цэка рисовалась в голове Сережи большой и сердитой, враждебной осенней мухой, радужно поблескивающей телом, топочущей многочисленными ногами. Такой, какую он рассматривал через папино увеличительное стекло: пялящую круглые навыкате глаза, хищно водящую хоботом, с поросшими шерстью лапами. Страшная муха-цэкатуха.

А потом папин кабинет опустел. Перестал вечерами раздаваться в прихожей его зычный смех, исчезли с вешалки пальто и шляпа, исчез портфель, а тапки беспризорно ютились под вешалкой в одной и той же позе, а няня – о, чудо! – вдруг разрешила Сереже пить молоко из папиного стакана в резном, ажурном подстаканнике. Странно, но это отчего-то не радовало…

Мама вся на глазах съежилась, перестала петь. Сережа чаще и чаще видел ее в домашнем халате, с перетянутыми аптечной резинкой волосами, с красными глазами. Сережа решил, что папу забрала в полон злобная, с шерстистыми лапами муха, и он в панике бросился к маме со своей догадкой. Мама на его расспросы отвечала, прижимая к себе и гладя по коротко стриженной голове, что с папой все в порядке, что папа уехал на всесоюзную стройку, строить ГЭС, а у нее, мамы, до слез болит ножка. Сережа боялся за мамину ножку, просил ее сходить к доктору, предлагал подуть, а мама грустно улыбалась сквозь слезы и гладила, гладила по голове, прижимала к себе еще тесней… Было не очень приятно, плечам тесно и больно, а голове неудобно под механически движущейся бесчувственной рукой, но он терпел. Потому что так всегда учил отец.

Вместе с отцом исчез водитель Иван, привозящий в дом большие сумки с улицы Грановского, из спецраспределителя: с бесстыдно-красным, телепающимся на весу мясом, желтоватым, крупнозерным творогом, склизкой, холодной рыбой, пахнущей глубоким омутом, любимой папиной чурчхелой, липнущей к рукам, медом в янтарных сотах. Уехала к себе в деревню няня. Погруженный в недетские печали, Сережа не сразу заметил, что на завтрак мама не дает ему больше похожие на эскимо глазированные сырки, а варит всмятку яйцо и кладет к нему кусочек докторской колбасы. Чтобы было не так уныло, яйцо ставилось в уродливую, яркую подставку-русалку, которую раньше мама называла мещанской, в широко топырящийся кончик хвоста.

После оказалось, что в холодильнике «ЗИЛ» перевелись вкусные шоколадные тортики «Прага», которые так любила мама. И яблоки стали не такие вызывающие красивые, блестящие и сочные, и не лежали они больше на столике в гостиной в хрустальной вазе, – ешь, не хочу, – а выдавались Сереже из холодильника по одному, с коричневыми, мелкими, неприятными на вкус вмятинками на анемичных боках, с черненькими родинками и возвышающимися на кожице яблочными бородавками.

Однажды Сережа слышал, как приехавшая из Ленинграда бабушка упрашивала маму трагическим тоном:

– Только не ломбард, Олюшка, только не ломбард!.. Это же как омут: нырнешь – не выплывешь…

Сережа решил, что мама записалась в бассейн. Когда спросил ее об этом, получил чувствительный шлепок ставшей внезапно жесткой и тяжелой узкой рукой. Было не так больно, как оглушительно обидно. Но он не стал плакать, закусил губу. Потому что отец не уважал мужских слез.

Дольше всего оставался сок: привычный, солнечно-желтый, как желток деревенского яйца, кисловато-сладкий сок из белой банки, украшенной летящей антилопой и огромным апельсином. Сережа знал, что сок этот плывет на пароходах из самой Греции, и чистосердечно полагал, что именно такой сок – нектар и амброзию – пьют на своем Олимпе красавцы греческие боги.

Но и жестянки с соком сдали свои позиции, уступили место безрадостным стеклянным банкам с проржавевшими крышками и плещущейся в них мутной бурдой. «Сок яблочный с мякотью» было написано на полузатертой этикетке размером вполовину поздравительной открытки, криво пришлепнутой к банке. Этот сок разительно отличался от того, прежнего, и невозможно было представить, что его пьют не то что боги, а даже их младшие помощники. Видать, и на Олимпе настали тяжелые времена, недосуг стало богам давить оранжевые мячики солнечных апельсинов…

Этим летом они впервые не поехали в санаторий, а провели лето на даче под Ленинградом, у бабушкиных знакомых. На даче было, конечно, здорово: были добродушная беспородная собака Майка, старая лодка с длинными тяжелыми веслами, уныло поскрипывающими в уключинах, самодельные удочки, пенки от варенья, томящегося в тазу на закопченной керосинке, даже невиданный прежде самокат. Только не было раскатистого отцовского смеха, и хвастаться выловленными карасями было не перед кем.

И в классе Сережу начали сторониться многочисленные прежние приятели, не звали играть с собой на переменах, наклейками меняться отказывались, хотя Сережа предлагал верный обмен, и в пару с ним вставать не хотели.

Когда закадычный дружок Вова Петров не пригласил Сережу на день рождения, Сережа не очень расстроился, просто не понял и опять пошел с расспросами к маме – ведь он же целую неделю, высунув от усердия язык, клеил Вовке модель самолета. Но у мамы снова разболелась нога, она ничего не объяснила и опять тихонько плакала ночью.

И без объяснений было понятно, что дело в отце. Вернее, в его отсутствии. В мохнатой африканской мухе-цэка, силком заславшей папу на ГЭС. Одного, без семьи. И он сидит сейчас промокший, у костра, жарит на огне одинокий ужин и строчит Сереже письмо в пристроенном на колене блокноте. Бедный, бедный папа… Но папа вернется, и все встанет на свои места: улыбающаяся мама, елка, театры, Иван с душистыми рыночными котомками. Все-все. И маму папа отведет к самому лучшему доктору, который вылечит ножку.

Только письмо от папы все не приходило.

Весной Сережа с мамой пошли в зоопарк и встретили мамину подругу тетю Зою с дочкой, заносчивой Сережиной одногодкой Лизой. Сереже тогда показалось, что тетя Зоя делает вид, что не замечает их, но выскочка Лиза громко закричала:

– Мама! Мама! Смотри, Сережа с тетей Олей!..

А когда Сережа с Лизой стояли у вольера со слоном, ели мороженое и наблюдали, как пьет воду из помятого ведра слониха, Лиза вдруг спросила с интересом:

– А ты свою новую маму видел?…

Сережа повернул к ней светлую стриженую голову и, не мигая, уставился прямо в лицо, хорошо различая ветряночные щербинки на носу.

– Ну, ту, которая с твоим папой живет. Здесь, в Москве, – как дураку объяснила ему Лиза.

Он прикидывал, куда бы треснуть побольнее и не слишком ли это будет, – папа запрещал драться с девочками, – но от неловкого движения мороженое выпрыгнуло из серебристой бумажки и шлепнулось к ногам. Драться расхотелось. Оказывается, его папа, его гордость и всегдашний пример, совсем и не мерзнет у костра, не стоит по пояс в непокорной воде, не пишет писем при свете керосиновой лампы, а преспокойно живет в Москве, да еще и с другой мамой…

Сережа в растерянности опустил вниз глаза и принялся разглядывать жирную белую кляксу мороженого под ногами. Лиза тоже посмотрела на кляксу с интересом и засмеялась, запрыгала на одной ноге, тряся жидкими косичками, запела:

– Руки-крюки, руки-крюки!

Почти целого мороженого было жаль. И чесались руки броситься к Лизе, толкнуть так, чтобы она опрокинулась далеко назад, на низкие металлические шипы, ограждающие слоновье жилище. Но детским своим умом Сережа внезапно понял, что Лиза здесь не при чем, не она виновата в его бедах, слезах матери, посчитанных яблоках, бурде с мякотью… А еще понял, что на сей раз к маме за разъяснениями идти нельзя. Нельзя, и все тут. И не пошел, поселив внутри себя первую свою тайну – тайну о второй маме.

Только ночью не спал, размышлял в темноте: зачем же им с отцом нужна вторая мама? У всех его друзей по одной маме и по одному папе. Правда, у некоторых были братья и сестры, бабушки и дедушки, – его, Сережина, бабушка жила в другом городе, а дедушки геройски погибли в войну, – и даже собаки. Папа тоже обещал подарить на день рождения щенка. Но для чего ему еще одна мама? Вдруг папа решил вместо щенка подарить ему новую маму? Ее что, тоже нужно будет любить? Как собаку?

Любить чужую тетку Сереже не хотелось, тем более что, в отличие от собаки, никакой радости от нее он не представлял. А вдруг у мамы совсем разболится ножка, и она умрет? Может быть, поэтому папа заранее нашел другую маму? Папа все и всегда любил делать заранее, очень был недоволен, когда выяснялось, что чего-то нет или что-то не готово в самый последний момент.

А вдруг у этой тетки есть свой мальчик, – Сережа знал, что такое иногда бывает, – и этого мальчика, а еще хуже – девочку, папа тоже заранее наметил себе в дети? Ну, нет, так не может быть, папа любит только их с мамой, только к ним он всегда спешил вечером, только им привозил подарки из поездок. Сережа сам видел, как после раздачи подарков папин чемодан оставался выпотрошенным, осевшим кожаным бурдюком…

Но зачем все-таки нужна другая тетка? Или это Лизка специально наврала? Однако такой мерзкой, изощренной, по-взрослому подлой, жабьей, холодной лжи не стоило ожидать от глупенькой, востроносой Лизки.

Эти недетские вопросы во множестве роились в белесой голове, выпархивали из нутра в темноту комнаты, двигались тенью от колышущейся занавески. Сережа быстро вылез из-под одеяла, прошлепал ногами по холодному полу, чувствуя маленькими подошвами песчинки и крошки под ногами, – теперь, когда мама убирала в квартире сама, ходить босиком Сережа разлюбил, – толкнул дверь в папа-мамину спальню и с разбегу нырнул маме под одеяло. Мама обняла его теплыми руками, прижала к мягкой груди и всхлипнула.

А потом мама сказала, что они едут в Ленинград, к бабушке. Сначала Сережа думал, что как обычно, на каникулы. Но оказалось, что они едут туда насовсем. Было очень жаль уезжать из родной Москвы, из любимой квартиры, в маленькую бабушкину квартирку, в Ленинград, где Сережа никого не знал, где не было товарищей. Но и в Москве с друзьями не ладилось: на детские праздники, где собирались прежние кореша, Сережу звали все реже… И щенка отец так и не подарил. Он вообще не приходил, не звонил. В прошлом году не пришел даже на день рождения, хотя Сережа целый день просидел в ожидании на окне и строго-настрого запретил резать без отца торт со свечами. Торт они разрезали вдвоем с мамой, когда на улице совсем стемнело и в темной воде Москва-реки начали густо отражаться звездочками огни.

Как-то вечером Сережа принял настоящее мужское решение. Он подошел к маме, сел рядом с ней на диван, по-взрослому положил руку ей повыше колена, похлопал по ноге и по-деловому, сердито произнес:

– Надо же вещи собирать. А ты все сидишь. Билеты не взяты, а ты сидишь. Опять все в последний момент? Так скоро осень уже, – на дворе стоял июнь, – а еще надо меня в школу устроить. Давай я помогу, что ли. Чемоданы доставай.

И мама не заплакала, даже не всхлипнула. Только под маленькой ладошкой мелко задрожала обтянутая капроном нога.

 

3

В Ленинграде жизнь сильно отличалась от той, московской. Больше не было у Сережи просторной детской с обоями в голубых облачках, жил он теперь с бабушкой и спал на скрипучем, раскладном кресле. На секретере, где так хорошо смотрелась бы его коллекция машинок, машинки делили место с бабушкиными аптечными пузырьками. Оттого машинки, если взять их в руки, пахли лекарствами. Не было дежурного в подъезде, не было ковров и фикусов на лестнице, а сам подъезд густо вонял кошками и мочой.

Только одна стоящая вещь была у бабушки – дедовские ордена. Дед, мамин отец, прошел всю войну и погиб уже после девятого Мая в Германии, от шальной немецкой пули, оставив после себя фотографии, письма с фронта и награды. Все это дедушкин друг исхитрился как-то переправить бабушке. Бабушка сшила для наград специальную ярко-алую бархатную подушечку, тесно приколола на нее ордена и медали и иногда давала Сереже посмотреть.

Сережа, никогда не видевший деда, очень им гордился, перебирая позвякивающие друг о друга ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, Октябрьской Революции, чувствовал, как сквозь пальцы проникает в него частичка дедовского мужества, отсвет его славы.

В новой школе тоже все было по-иному. Не обладающие партийной закалкой элитной московской школы, учительницы были по большей части бездарно крикливы, носили штопаные чулки и мешковатые платья, от докучливых вопросов отмахивались, тратя сэкономленное время на воспитание здесь же обучающихся своих нерадивых чад. Отчего-то дети всех учителей обучались в их же школе…

Здесь Сережа узнал, что школьные парты могут быть старыми, с множеством слоев разноцветной унылой краски, видневшейся в трещинах древесины, что в столовой может несвеже пахнуть кислой капустой, сосиски могут быть темными и жесткими, а у столовской двери может быть извечная молочная лужа, натекающая из подмокших треугольничков-пакетов, сложенных в металлические корзинки высокой горкой.

Сережа увидел, что, кроме чешских ярких пеналов, оранжевых BICовских ручек, мягких ластиков Koh-i-noor, бывают и деревянные пеналы-гробики с заедающей выдвижной крышечкой, блекло-синие стиральные резинки, размазывающие по странице карандаш «Художник», и пачкающие ручки по тридцать пять копеек за штуку. Очень скоро все это появилось и у него – московскую, привычную, канцелярию он быстро раздарил и растерял, с удивлением обнаруживая свои вещи у незнакомых ему мальчишек и девчонок.

С самого начала новой школьной жизни у нежадного и не очень в бытовом отношении внимательного Сережи начали сами собой разбегаться вещи. Например, вышел на большой перемене во двор, и его тут же зазвали играть в ножички на плотно утоптанном пятачке двора. А когда прозвенел резкий и требовательный звонок на урок, все враз разбежались от порезанного на сегменты кружка. Исчез и подаренный отцом швейцарский ножик.

Быстро перестав быть обладателем несметных канцелярских сокровищ, жевательных резинок, веселых переводных наклеек, Сережа почувствовал, как к нему угасает живой интерес одноклассников, и, не сильно от этого страдая, просто навсегда сохранил за собой любовь к красивым и стильным мелочам.

Теперь бабушка Люба кормила Сережу завтраками, встречала со школы, проверяла уроки, потому что мама вышла на работу. Экскурсоводом в музей Октябрьской революции. Возвращалась домой поздно, усталой, и казалась Сереже какой-то блеклой. Она пыталась вникать в проблемы сына, контролировать его успеваемость, даже веселиться вместе с ним, но выходило у нее рассеянно, безучастно и через силу.

Вместо тортиков из «Праги» бабушка пекла пироги с вареньем и капустой, да и то нечасто.

Как единственный в доме мужчина, Сережа должен был сопровождать бабушку в поход по магазинам, помогать нести сумки. В сумках, тряпичных мешочках с ручками, пошитых из дедовской плащ-палатки, лежали грязные картошка с морковкой, серые макароны, завернутые в толстые синюшные бумажные кульки-фунтики, и в маленьком фунтике – конфеты «Кавказские», подобие шоколадных конфет, без фантиков и с побитыми углами. С пенсии бабушка шиковала: покупала по сто граммов «Белочки», «Кара-Кума» и зефира в шоколаде. Сережа как «Отче наш» знал, что на сто граммов полагается семь шоколадных конфет и три с половиной зефирины.

Бабушка Люба была доброй, хоть и ворчливой, и часто с пенсии они покупали что-нибудь «для души»: кусочек дорогого душистого мыла «Красная Москва», вафельный торт «Сюрприз» или даже ананас. А один раз пошли в зоомагазин и купили для Сережиной души рыбок. Но любовь к аквариумистике у Сережи не привилась, дело это оказалось мало захватывающее и хлопотное. И щенка бабушка подарила, смешного, пузатого, пегого спаниельчика с коротким хвостиком-огурцом. В честь старого, прежнего города, которого Сережа тоже никогда не знал, как и деда, щенка назвали Питером.

Несколько раз Сережа слышал, как на кухне, прикрыв дверь, приглушенно ругаются из-за каких-то денег бабушка и мама. Бабушка говорила, что если присылает, то надо брать, а мама отвечала, что не может ничего брать и отошлет назад, обратно. Тогда бабушка называла маму идейной дурой, а мама с сердцем говорила, что им ничего от него не нужно, потому что… Почему не нужно и что именно, Сережа не понимал. Но обе они, мама и бабушка, как самый главный аргумент в споре использовали одну и ту же фразу: «ради Сережи», и Сережка чувствовал свою вину, сам не зная за что.

Отца Сережа несколько раз видел по телевизору, в программе «Время». Выглядел отец хорошо, серьезно и деловито, и не было похоже, что он очень тоскует. Когда мельком, среди прочих, показывали отца, бабушка вставала и демонстративно переключала телевизор на другую программу, а гордость не позволяла Сереже попросить ее еще посмотреть на отца. Никогда не просила об этом и мама. Но с этого времени оба они – мама и Сережа – полюбили смотреть новости, вглядываясь в маленький экран в надежде увидеть хоть мельком родное лицо. От греха подальше бабушка во время новостей старалась выпроводить внука на улицу, гулять с Питером.

 

4

Сережа рос и быстро адаптировался в новой жизни, новом окружении, новом быте. Он хорошо и легко учился, играл в футбол в дворовом клубе «Кожаный мяч», ездил в Дом пионеров в кружок «Юный химик». Теперь и здесь, в Ленинграде, было у него много товарищей. Но друзей не было. С другом нужно было делиться самым сокровенным, а поделиться сокровенным, своим прошлым, он не мог. Не хотел. Не желал.

Быстро растущий организм все время требовал топлива, и Сережа с аппетитом уплетал вареную картошку, кашу с постным маслом и серые макароны. К картошке были котлеты, одна котлетка и целая тарелка картофеля, а макароны были двух сортов: «по-флотски», с пережаренным жилистым фаршем, и сладкие – с маслом и сахарным песком. В те времена в жизни существовали два сорта макарон: привычные серые, с дыркой внутри, и длинные, желтые, «соломкой». Макароны «соломкой» стоили дороже, и давали их в очередь, а очередей мама не любила, поэтому даже эти два вида в Сережином быту были сокращены ровно вполовину. Правда, встречались еще рожки и вермишель, рассыпанные в картонные коробочки, но он на всю жизнь запомнил те, серые, клейкие, которые долго надо было промывать водой, чтобы они не превратились в единый мучной конгломерат. Много позже, насчитав в супермаркете возле дома тридцать четыре различных макаронных упаковки, все аккуратные, броские, бесстыдно просвечивающие желтым содержимым, – не поленился сосчитать, – он, усмехнувшись, вспомнил те, своего детства, спеленатые в плотную зеленоватую толстую бумагу…

Но все это нисколько не омрачало Сережиной жизни, как не омрачала ее и одежда. Брюки, перешитые бабушкой из дедовских на ручной машинке, суконные ботинки «прощай, молодость» на молнии и драповое серое пальто с воротничком из искусственного меха. До поры до времени, до того дня, когда он нечаянно подслушал разговор двух одноклассниц. Разговор шел о нем. Одна из девчонок, красивая, волоокая Светка, отозвалась так:

– Ну, он, конечно, ничего, я согласна. Даже, может быть, очень ничего. Глазки – отпад. Но ты посмотри, как он одет. С ним же рядом пройти стыдно!

Вернувшись после школы домой, Сережа глубоко задумался. Почему с ним рядом стыдно? Вещи у него чистые, отглаженные, от него не воняет, а бабушка говорит, что в одежде главное – это чистота.

Сережа подошел к большому зеркалу и внимательно, с удивлением принялся рассматривать глядящего оттуда подростка. Светлые детские волосы потемнели до темно-русого, круглое лицо вытянулось овалом, запушились волосками прежде гладкие персиковые щеки.

Загипнотизированный своим отражением, Сережа медленно расстегнул маленькие пуговки клетчатой хлопчатобумажной рубашки с потертыми краешками манжет, стянул ее, не отводя глаз от мутного стекла старого трюмо, и вгляделся еще пристальнее. «Кожаный мяч» и макароны явно действовали положительно. Шея не торчала по-цыплячьи из еще недавно остреньких детских плеч, а туловище вполне прилично обросло молодой, сочной мышцой. Даже обтянутое застиранной, посеревшей майкой, выглядело оно вполне прилично, на Сережин взгляд. А что, разве у других не так? Сережа начал вспоминать, как выглядят его одноклассники на уроке физкультуры, в раздевалке, и понял, что так не у всех. Вспомнил болезненно жирного, с трясущимися женскими сиськами Андрюху, щуплого Вадика, похожего на выпавшего из гнезда скворчонка, жердистого Санька. Хм, раньше Сережа никогда не задумывался о строении тела…

Стоять раздетым было холодно, и он накинул рубашонку. Картинка в зеркале поскучнела. На первый план выплыли загибающиеся от старости уголки воротника, обтерханные манжеты, трудно сходящиеся на груди полы, натягиваемые разными пуговичками.

Может быть, дело в этом? В линялой рубашонке, брючатах, перелицованных из довоенных дедовских по выкройке из «Работницы», в полосатой жилетке, связанной мамой для тепла из остатков женских кофт? Сережа припоминал, в чем же ходят другие мальчишки. И открылась ему удивительная истина: одетые Андрюша, Вадик, Санек не отталкивали своим видом. Более того, им позволяли провожать себя до дома девчонки. Та же самая волоокая красавица Светка. С ними ей было не стыдно? Так, может, и правда, дело в одежде? Точно, в ней. Вот, например, мама. Раньше, давно, она была нарядной и красивой, и одежды у нее был целый огромный шкаф. А теперь весь их семейный гардероб помещается в старом бабушкином шифоньере, и мама ходит на работу в одном и том же коричневом костюме, всегда усталая, унылая.

В силу возраста Сережа не мог пока еще переложить свои мысли в область политэкономии, проследить причинно-следственную связь между предметами первой необходимости и социальным статусом взрослых. Он не знал, не интересовался, что Андрюшин папа ходит в загранку, мама Вадика работает женским мастером в салоне красоты, а бабушка Санька – опытный гинеколог со связями. Но на всякий случай подумал, что, если бы с ними был отец, то многое сложилось бы иначе.

С того дня Сережа начал обращать внимание на внешний вид. Пытался поговорить об этом со своими домашними женщинами, но бабушка ловко отрезала, что не одежда красит человека, а мама молча смотрела в окно. Диалога не вышло. Больше Сережа тему моды дома не поднимал, но на людях старался спрятать под стул ноги в ботах «прощай, молодость» и натянуть рукава свитера так, чтобы не проглядывали побитые обшлага рубашки.

Девчонок он вполне искренне решил игнорировать, не умея определить им места в своей жизни. Они были со стороны удивительные, притягательные, жившие в принадлежащем только им красочном, легкомысленном мирке, но не приближаться к ним Сережа счел за лучшее. Потому что всякий раз, когда оставалось сделать последний шаг, в голове всплывали потряхивающая жидкими косичками востроносенькая Лизка и красавица Светка, переговаривающиеся между собой:

– Руки-крюки! Руки-крюки!

– С ним же рядом пройти стыдно!

И из глубины души раздавался тоскливый, щемящий, протяжный вопль:

– Ох, если бы был с нами папа!..

Во избежание им же самим запрограммированных неприятностей, всего себя отдал «Кожаному мячу». Там, в мужском коллективе одинаково потных, запыхавшихся, взлохмаченных, чувствовал себя на равных, чувствовал себя первым. Там, да еще в химической лаборатории, растрачивал начинающую потихоньку бить скудным ключиком сексуальную энергию. И, возможно, сам того не понимая, принял верное для физического состояния решение, помогшее избежать многих неприятностей пубертатного периода. В том числе даже банальных акнэ вульгарис, испортивших не одному подрастающему организму чудный период взросления. Прыщей обыкновенных.

Только с одним человеком мог Сережа общаться запросто. С Юлей Васильевой, такой же, как он, серой мышкой в мешковатом плаще с чужого плеча и поношенных сапогах фабрики «Скороход». За неясного цвета говнодавы Юлю так и дразнили в классе: Юля-Скороход, а еще Юля-Кот-В-Сапогах. Та же гордо шлепала тяжелыми подошвами сапог, принадлежащих прежде чужой, взрослой ноге, не имея альтернативы.

Юлю Сережа за ту отстраненную гордость очень уважал. Так уважал, что постепенно даже начал носить за ней после уроков старенький дерматиновый портфель. До самого ее дома. Не из ухажерства, нет, не из желания понравиться и произвести на маленькую женщину впечатление, а просто оттого, что было приятно идти с ней рядом, говорить о пустяшном и о важном. А что портфель, просто она же девочка…

При внимательном рассмотрении Юля оказалась совсем не серой мышкой. Она имела собственный взгляд на вещи и события, отличалась завидной наблюдательностью, беспощадной, недетской самоиронией, перерастающей порой в совершенно мазохистский сарказм. Вовсе не серая мышка.

Однажды, когда Юля простудилась и не пришла на уроки, Сережа решил ее навестить и даже приготовил для такой цели конфету «Гулливер» и твердое зимнее наливное яблоко – презент соседки за спасение с дерева ее вырвавшегося на свободу обезумевшего кота.

Прижимая к груди тщательно выстиранный бабушкой целлофановый мешочек из-под печенья со сложенными в него дарами, Сережа зашел в такой же, как у него, заплеванный подъезд, взбежал на этаж и позвонил в звонок. Без осторожного «Кто?» обитая войлоком и клеенкой дверь доверчиво распахнулась, и на пороге возникла девочка в розовом свитере с высоким горлом и закатанных до колен тренировочных штанах. Светло-русые волосы ее были распущены по плечам и струились до поясницы роскошным живым палантином.

Сережа хотел спросить у девочки, где Юля, но понял, онемев, что это сама Юля и есть. Без форменного коричневого платья, украшенного лишь черным передником, да тонкой полоской кружева по вороту, без сиротского плаща, без убранных в старомодную косу волос, Юля была запредельно, фантастически хороша, пугающе притягательна.

Обалдевший от нового чувства, Сережа подумал, что если снять с нее розовый свитер и трикотажные штаны с вытянутыми коленями, то она, скорее всего, будет похожа на Венеру Боттичелли, которой так восхищалась мама.

От смелой мысли о том, что Юля тоже могла бы стоять, бесстыдно прикрываясь только волосами и ладошкой, вылупляться, как драгоценная жемчужина из раковины, Сережа почувствовал, как закололи между лопаток маленькие иголочки, уходя по спине вниз, как марионеткой задвигалось в паху, натягиваемое неведомыми ниточками, и начал наливаться горячей краской, сильнее прижимая к груди пакетик с нехитрыми подарками.

Юля широко улыбнулась, тряхнула головой так, что ожила копна волос, перетекая с плеча за спину, и от радости подпрыгнула на месте.

– Ой, привет, Сережа! – Схватила его за руку и втащила в глубь квартиры.

Сережа робел и смущался, его будто током пробило от ее прикосновения, от ощущения прохладных тонких пальцев на своей руке. Юля же, казалось, и не заметила его удивительного состояния.

– Как хорошо, что ты пришел, а то я одна и одна, хоть волком вой. Я же не местная прима, чтобы к моему печальному одру спешили толпой сострадающие. Я по телеку уже все передачи пересмотрела, даже учебные. Прикинь, испанский для восьмого класса! А читать долго не могу, слабая еще и голова болит. Ты со мной обедать будешь?

Она радостно и беспечно щебетала, не испытывая никакой неловкости.

– Ты бы мне Питера своего привел на денек, что ли. Мы бы с ним разговаривали по-испански, обо всех сплетничали бы. Тебя бы обсудили… Хочешь, чтобы мы с Питером тебя обсудили?

Сережа хотел. Хотел, чтобы она говорила о нем, думала о нем. Он знал, что Питеру будет плохо, неуютно одному, без хозяина, которому полагалось с утра быть в школе, но отчего-то сразу согласился.

– Хорошо, я могу. Прямо с утра, да?

– Да ты что, он же испугается, что ты его насовсем отдал! Это я пошутила. А здорово было бы, ты только представь: сидим с ним и по-испански шпарим. Да положи же ты свой пакет и раздевайся…

Сережа прыснул, представив сплетничающим флегматичного, равнодушного к людским проблемам Питера. Протянул Юле пакет, мешавший в руках. Он только сейчас вспомнил про гостинцы. Юля схватила пакет и, как белка, с радостным любопытством зашуршала пластиком.

– Спасибо, Сережка, здорово как… Я очень люблю и яблоки, и шоколад. Особенно если вместе, вприкуску. Но давай сначала обедать будем. Я буду тебя кормить супом и блинчиками с творогом.

Не прекращая симпатичного девчачьего чирикания, она потащила Сергея за руку на кухню, усадила на скрипучий, доисторический венский стул и принялась доставать из громко урчащего старенького холодильника алюминиевые кастрюльки, под ручки которых были заткнуты корковые винные пробки – чтобы не горячо.

Юля хозяйничала споро и умело, а Сережа сидел, наблюдал за ней и думал о выходящей из пены Венере. С этой девочкой всегда было весело, интересно, надежно. Было. Теперь же он чувствовал неловкость, стеснительность, будто увидел в первый раз. Досадное, непонятное чувство это не исчезло и к чаю, когда Юля по-братски разделила с ним яблоко и конфетину, налила из большой стеклянной банки целую вазочку вишневого варенья.

После обеда Сережа поболтал с ней через силу, рассказал о нехитрых школьных новостях и ушел, унося с собой новую тайну. Тайну о том, что Юля Васильева – красавица. Он еще какое-то время не мог привыкнуть к этой мысли, а потом удобно разложил все по полочкам, определив, что Юля, во-первых, настоящий товарищ, а во-вторых, потом все остальное… А что похожа на Венеру, так это не очень большой недостаток…

Но чтобы не робеть в ее присутствии, первое время в гости к ней брал с собой в качестве моральной поддержки пегого спаниеля Питера.

 

5

В школе Сережу и Юлю, как водится, дразнили женихом и невестой – слишком нарочитой, мозолящей глаза стала их неразлучность. Да только, что толку дразнить, если ни один из них на подначки не реагировал, не вспыхивал, не кидался в драку. Никакого интереса дразнить. Так, ехидно отмечали между собой, что они нашли друг друга, два нелепых существа, голодранцы, заумники, бубнилки-зубрилки. А бубнилки-зубрилки, два сплотившихся в крошечную стайку гадких утенка, шли и шли вперед, взявшись за руки, стиснув зубы. Как идет против течения на нерест самая лучшая и вкусная рыба. Шли, зная с детских лет, что соломки им не подстелют, что рассчитывать в этой жизни могут только на себя, ну и еще чуть-чуть на маму. Они старались, побеждали в школьных олимпиадах, самообразовывались в музеях, – благо, стоит копейки, – зарабатывали в суровой этой жизни первые, маленькие бонусы.

В один из холодных дней, когда вдвоем стояли они в очереди в школьной библиотеке, прозвучало по радио сообщение, от которого прошиб Сережу пот, и стало страшно-страшно, хуже, чем ночью на кладбище. Сережа вцепился обеими руками в темное блестящее дерево библиотечной стойки так, что побелели костяшки пальцев, боясь поднять глаза и встретиться с кем-нибудь взглядом. Он боялся, что пугливая, доверчивая Юля посмотрит на него печальными бездонными глазищами и спросит: «Что же мы теперь будем делать?» – а ответа он не знал. Он сам стоял и мучился вопросом: «Как же так? А мы? Что будет теперь со всеми нами?», чувствовал, что закончилось в их жизни что-то большое и значительное, вечное что-то. Эпоха закончилась. Рядом с ним что-то бухнуло и заскрипело – это тяжело завалилась на шаткий стул библиотекарша Полина Семеновна.

– О-хо-хо! Что же будет, что же будет!.. Только бы не война! – Полина Семеновна полными ручками обхватила седую голову с идеальной прической и мерно раскачивалась из стороны в сторону на скрипучем стуле.

В этот день умер Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев, бессменный лидер их великой страны, вождь и учитель страны развитого социализма, неустанный борец за мир и благоденствие.

По радио передавали красивую тихую музыку. Чайковский, узнал Сережа. И тут же незрелую еще голову пронзила мысль об отце. Хотя в доме на имя его было наложено табу, Сережа помнил сильные руки белозубого красавца, уроки плавания в Крыму, помнил, как покупали на феодосийском рынке фрукты, складывая их в большую плетеную корзину с двумя ручками, помнил, как ходил с папой на Главную елку страны в Кремль, и еще много чего помнил из той, прежней жизни с отцом…

Без слов Сережа схватил Юлю за руку и потянул за собой, бежал по лестнице вниз, перепрыгивая через ступеньки, совершенно не задумываясь, поспевает ли она. В раздевалке впервые в жизни Сережа толкнул женщину, громкую и сварливую нянечку Фаину, отказывавшуюся выдать детям пальто до конца уроков, сдернул с вешалки два похожих клетчатых пальтишки и, полуодетый, выскочил на улицу.

– Бежим к тебе! – бросил он Юле на бегу. Он знал, что у себя дома бабушка не позволит смотреть важное политическое событие в опаске, что покажут зятя.

До самого вечера Сережа с надеждой пялился в экран, вдруг да покажут отца. Но показывали только «Лебединое озеро» в исполнении труппы Большого театра. Классика перемежалась фотографиями усопшего вождя, вехами биографии, этапами боевого пути.

Домой Сережа вернулся поздно вечером. Домашние женщины, вопреки опасениям, не обратили внимания на его поздний приход, тихо спорили на кухне. Мама опять плакала, бабушка снова воспитывала маму. Сережа быстро раздвинул ставшее совсем коротким кресло, умылся и юркнул под одеяло. Долго лежал в тишине и одиночестве, размышляя о дальнейшей судьбе страны и о том, наступит ли теперь война. О папе. Пока не заснул.

Два дня Сережа и Юля нагло прогуливали школу. Сидели у Юльки дома и таращились в телевизор. Вернее, пытался высмотреть что-то за хроникальными кадрами только Сережа, а Юля по-женски покорно недоумевала: что же новое пытается он узнать. С готовностью кормила его обедом и хлебом с вареньем.

Отца так и не показали, но, чувствуя себя обязанным не лезть с расспросами к подруге, Сережа вдруг одним махом выложил ей всю свою биографию. Впервые рассказал кому-то, какой замечательный был отец, какая была у Сережи комната с обоями в белых облаках на голубом, рассказал про Крым и про елку, даже про Лизку и про зоопарк.

Юля слушала, по-бабьи подперев кулачком щеку, а, выслушав до конца, подытожила:

– Ох, лучше все-таки, когда совсем нет отца, чем так.

– Как это, вообще нет?

– Как у меня: только мама и я.

– Но папа же был когда-то? Погиб?

– Нет, не был. У меня всегда была только мама. И так было всегда, а папы не было. Не строй рожи, все я прекрасно понимаю. Не партеногенезом же я появилась. Но только это ничего не значит.

И Сережа мысленно согласился с тем, что лучше было бы никогда не иметь отца. Жить втроем с мамой и бабушкой и не знать, не вспоминать того человека, которого столько времени безрезультатно ищет хотя бы на экране телевизора, который забыл о сыне, найдя себе новую семью. Не чувствовать себя брошенным.

– Никогда не женюсь, – твердо решил Сережа.

После Нового года началась следующая череда событий.

Вышла замуж Юлина мама. Не лишь бы за кого, а за бригадира проводников международных вагонов. Крутая должность по меркам «невыездных» в большинстве своем окружающих. Такой муж был получше синей птицы, скрещенной с летающим в небе журавлем. Не хуже других понимала это и новобрачная, объявившая дочке со вздохом облегчения:

– Хватит, отмучилась за столько лет сполна. Имею право на нормальную женскую жизнь. Заслужила.

Как это надо было понимать?

Юля подвергла тщательному разбору фразу матери, слова о том, что отмучилась, что заслужила, имеет право. Юле казалось, что живут они вдвоем с мамой дружно и счастливо, а тут такой пассаж… Но, глядя на помолодевшую, похорошевшую мать, на соколом вьющегося вокруг бригадира, не стала надолго зацикливаться на в сердцах брошенных словах. В самом деле, ее мамочка заслужила самую лучшую жизнь на свете.

Новый мамин муж оказался дядькой деятельным, кипучим и не жадным. Пытаясь с мужской неуклюжестью построить крепкое гнездо, он справедливо полагал, что материальная сторона вопроса имеет решающее значение, и как из рога изобилия сыпал на головы «своих девочек» все мыслимые блага. Немецкие тряпки – рейс Ленинград-Берлин, болгарские фрукты – рейс Ленинград-София, чешскую бижутерию, польскую джинсу, венгерские виниловые пластинки. Ленинград-Варшава, Ленинград-Будапешт, Ленинград-Прага, стучат-стучат колеса. Юля скоро научилась точно угадывать, чем будут полны сумки на этот раз.

Сереже же бригадир сразу не понравился. Он подозревал, что поджарый и шустрый усатый дядька лишь прикидывается рубахой-парнем, а на самом деле хранит за пазухой вострый ножик, и где-то плачет по нему маленький брошенный мальчик. Сидит у окна и смотрит на реку, темнеющую за окном у него на глазах.

Юля стараниями бригадира преобразилась, и тут уже не один Сережа заметил, какая она красавица. Но шансов у однокашников было мало, место рядом с Юлей было к тому времени прочно занято. Несколько раз за это Сереже угрожали физической расправой, но осуществить угрозы не успели. Ушлый бригадир проводников обменял две квартиры на одну, и Юля Васильева уехала, перейдя в другую школу.

По выходным они часто встречались, гуляли по городу, ходили в музеи и в кино. Юля приносила с собой красочные журналы на малопонятных языках стран социалистического лагеря, шариковые ручки, печенье в плотных красочных пачках, непривычные на вкус конфеты. А Сережа с трудом наскребал денег на два билета в кино. Как и прежде, он ходил в свитерах из разноцветных остатков ниток и разношенных ботинках, жутко комплексовал и оттого становился внезапно груб. Юля же не маялась больше в уголке, гордо, с удовольствием несла себя по улице, хотела к людям, к свету. Еще бы, в новой школе никто не знал Юли-Скорохода, не дразнили ее гадким утенком, бубнилкой и зубрилкой, голодранкой.

В один прекрасный день – действительно прекрасный, теплый и солнечный, какие редко бывают в эту пору в Ленинграде, – Сергей после долгих мучительных размышлений безжалостно порвал с Юлей, обозвав напоследок раскрашенной мартышкой и безмозглой устрицей. Чтобы было лег че.

Ушел, не выслушав возражений, резко крутанувшись на стоптанных каблуках-микропорах, совершенно сам не веря в искренность собственных слов. От того, что не верил, от собственного, непривычного пока еще паскудства чувствовал себя так мерзко, что уши горели огнем.

А заплаканная девочка долго стояла, роняя слезы в темную воду Мойки, вызывая у проходящих и проезжающих особей мужского пола, от юнцов до пенсионеров, острое желание помочь и приголубить.

Помочь ей, безвинной, было нечем, а в физических утешениях она не нуждалась, находясь в том юношески-романтическом возрасте, когда нужен лишь один, единственный и больше никто…

Больше Сережа с Юлей не встречался, не звонил. И она не позвонила. Слонялся один, держа в друзьях только спаниеля Питера, и озабочен был только окончанием школы и мыслью, что так больше жить нельзя.

 

6

Отзвенел последний школьный звонок, позади остались экзамены и выпускной. Нужно было готовиться к вступительным в институт, но как-то вечером Сережа невольно подслушал разговор домашних женщин. Говорили о нем, о том, что мальчик вырос и необходимо одевать его поприличней. У мамы в музее кто-то продавал привозные вещи, но стоило дорого. Ничего не поделаешь, все равно надо покупать. Можно продать дедовские ордена, лучше Ленина, он дороже. В Гостином на галерее спекулянты покупают ордена, главное – не попасть на мошенников.

В этот же вечер Сережа, набравшись смелости, пошел на переговоры к соседу, прорабу со стройки, и к концу разговора был принят временно подсобным рабочим на стройку. Орден Ленина был спасен.

Мама с бабушкой, конечно же, закатили истерику: виданное ли дело, вместо подготовки к экзаменам их мальчик целыми днями будет вкалывать в котловане. Их истерика стала еще сильней, когда сын и внук озвучил мотив своего поступка.

– Кому он нужен, ваш институт, если в него пойти не в чем?

Но это был второй шок. Первый пришел, когда мама с бабушкой узнали, что за вуз выбрало их драгоценное чадо. Вопреки их выбору технологического, в крайнем случае – кораблестроительного, Сережа подал документы в медицинский. Нет, мама с бабушкой не имели ничего против благородной профессии врача. Все дело было в том, что их Сережа с детства безумно, панически, до дрожи в коленях боялся вида крови. Что уж тут за врач! Не выдержит – и прямая дорога в армию.

Бабушка порывалась поехать в институт и забрать документы, но Сергей охладил ее порыв, спокойно предупредив, что в таком случае вообще не станет поступать, уйдет из дома, будет жить вместе с Питером в рабочем общежитии и вкалывать на стройке до самой старости. Пытаясь примирить женщин с неизбежностью, он даже выдумал рассказ про то, как великий Боткин тоже в юности боялся крови, что не помешало ему оказывать лечебную помощь даже царской семье.

Не то чтобы Сергей с младых ногтей восхищался деятельностью Боткина, Пастера, Филатова, Перке, Отто, – о некоторых из них он и не слышал, – не то чтобы спал и видел себя в белом крахмальном халате в окружении внемлющих учеников, не то чтобы представлял себя врачом «скорой», бойцом на передовой. Нет, выбрал он институт в знак протеста против собственной слабости, пытаясь пересилить самого себя. Он никогда ни с кем не обсуждал свои страхи и не предполагал даже, не знал, что боязнь крови, тем более собственной, не такой уж великий порок для мужчины. И откуда было ему знать, что эта черта у него наследственная, тесно роднившая его с отцом, который тоже всегда смертельно бледнел от вида порезанного пальца.

К осени все сложилось довольно удачно. То ли не зря прошли школьные олимпиады и занятия в «Юном химике», то ли мальчиков вправду охотнее, чем девочек, брали на учебу, но в институт он поступил легко. И отправился туда первого сентября в новых болгарских джинсах «Рила», дефицитных кроссовках «Адидас» и – тут уж постаралась мама – красивом сером однотонном свитере.

Приняли Сергея в институте на равных. Не дразнили, но и на шею не кидались. На все шесть лет попал он в ровную категорию статистов – не прим, не эпатажных выскочек, не последних в ряду, а крепких середняков.

Тесно сошелся он только с невысоким, коренастым, легким в общении балагуром Димой Новоселовым. Как притягиваются разные полюса магнита, так на годы слиплись и они, такие разные с виду.

Дима был, на Сережин взгляд, слишком увальнем и слишком говоруном, но зато открытым, беззлобным и прямодушным парнем. Они абсолютно не мешали друг другу, гармонично дополняя один другого, хотя выглядели слишком комично: высокий, широкоплечий, серьезный Сергей и катящийся рядом улыбчивый Димка-колобок. Тарапунька и Штепсель. Пат и Паташон.

Оба ценили в товарище то, что отношения их строились на принципах суверенитета и невмешательства. Каждый рассказывал о себе ровно столько, сколько считал нужным, и с досужими расспросами не лез.

Узнав, что Сережа подрабатывает на стройке сторожем, Димка сказал «Класс!» и тут же нанялся санитаром в клинику внутренних болезней. В деньгах Дима не нуждался, но очень нуждался в самостоятельности, которой был лишен с детства.

Ходили они, зевая от недосыпа и усталости, компенсируя недостаток сил возросшим чувством самостоятельности и собственной значимости. Даже сумели заслужить уважение старших товарищей, видавших виды бородатых и усатых парней, поступивших в институт после армии и выделяющихся на фоне зеленой молодежи весомостью фраз и значительностью оценок. Те два, три, четыре года, что отделяли их от салаг-вчерашних школьников, в этом возрасте стоили многого.

Отчего-то резко и сразу пропал страх крови, даже бороться не пришлось. Да никто и не тащил Сережу за руку к разверзнутой, влажной ране. Показывали постепенно: сначала белые сухие кости, потом кости с желтыми, неестественными, профармалиненными связками, потом обесцвеченные до темно-коричневого мышцы, больше похожие на мумии. И некогда было пугаться: дом, институт, стройка и так по кругу, с редкими отклонениями от привычного маршрута. Пивка попить, в кино сходить. И деньги наконец-то появились, свои, возвышающие в собственных глазах, но как по волшебству исчезло время. Регулярно хотелось спать.

Мама с бабушкой в целом были очень довольны, если бы не регулярные его зевки и сонная рассеянность. Бабушка, начавшая вдруг резко сдавать, все чаще торопила:

– Скорее бы уж ты, Сереженька, выучился. Хочу тебя доктором увидеть. Лечил бы меня, пока жива…

И постаревший, погрузневший Питер теперь все больше лежал у бабушкиных ног, ленясь бегать. Он чувствовал, что хозяин вырос и занят нынче чем-то более важным, чем игра в мяч. Только вечером, заслышав звук поворачивающегося в замке ключа, радостно спрыгивал с дивана, бежал, цокая по полу когтями, поскуливая и виляя огурчиком хвоста навстречу блудному хозяину, унюхивать многочисленные чужие и новые запахи, исходящие от его одежды.

 

7

Еще в начале осени, когда только-только начали облетать с кленов желто-красные листья, Сережа встретил на институтской аллее удивительную девочку. Встретил и понял, что пропал. Вот так с первого взгляда и понял, наблюдая с часто бьющимся сердцем за ее приближением. Девочка неслась вперед, как каравелла по волнам, легко, плавно и стремительно. Чуть распахивались полы ослепительно белого крахмального халата, обнажая восхитительные, округлые коленки, и недовольно волнились на ветру волосы, прижатые белой медицинской шапочкой, требуя свободы.

Два дня назад, в перерыве между лекциями, мужики обсуждали женские колени. Сережа участия в споре не принимал, только слушал, силясь понять, какой же должна быть та идеальная женская нога, от которой невозможно оторвать взгляд. Не острая, круглая, но не толстая, не плоская…

Целый день он упорно разглядывал девчоночьи колени, мелькающие из-под юбок. Кажется, круглые, не толстые, они не вызывали отчего-то особых эмоций. Фиксированные суставной сумкой две суставные поверхности, укрепленные сухожилиями, утолщенные мышцами, обтянутые кожей. Функционально, природой продумано, с эстетической точки зрения мило. Но при виде этой коленки, по-хозяйски приподнимающей в своем движении полу халата, до Сережи наконец дошел весь смысл спора. Эта коленка волновала и манила, настойчиво требовала прикоснуться и оглушительно притягивала к себе.

Девочка-каравелла быстро пробежала по ей ведомым важным делам, а Сережа даже не запомнил ее лица. Только общий туманный облик засел глубоко в подкорке, шевелясь и тревожа.

Рассудив трезвым умом, Сережа заставил себя прийти к выводу, основанному, как ему казалось, на собственном печальном опыте, что такая модница-красавица в халатике в талию наверняка есть просто глупенькая побрякушка и хороша со стороны, пока не раскрыла рот. И вынужденно успокоился, усилием воли вытесняя свербеж в подкорке.

Снова он встретил девочку через некоторое время, уже похолодало. Она была в простых черных брючках, куртке, с убранными в косу волосами. Коленки вовсе были скрыты от постороннего глаза, но у Сережи пуще прежнего защемило сердце. От вида тонкой руки, придерживающей ворот наброшенной куртки, от маленького девственного уха, не обремененного серьгой, от распахнутых глаз с длинными ресницами. Сережа строго напомнил себе, что она все еще молчит, но легче почти не стало.

Казалось бы, чего проще – подойди, познакомься, разговори, убедись в своей правоте, развернись и уйди. Не крокодил же она, в самом деле, не съест. Но скорее Сережа решился бы подойти и поцеловать декана – сущую мымру предпенсионного возраста и климактерического поведения, – чем заговорить с незнакомкой.

Встречались они часто, и Сережа, ничего ни у кого не спрашивая, просчитал, что учится она на его курсе, только на другом факультете. Подметил, что девчонка она общительная, незаурядная, но репутацией красавицы не пользуется. У нее были две подружки из ее же группы и бессчетно приятелей и приятельниц. Сережа к тому же был уверен, что мальчика в институте у нее нет.

Своим немым восторгом и радостью каждой встречи Сережа не делился даже с Димкой. Пока однажды у библиотечного подъезда не встретил их обоих, мирно беседующих о чем-то своем.

Сереже показалось в тот момент, что он познал истинный смысл трагедии «Отелло»: впервые в жизни он почувствовал, что способен на всепоглощающую, яростную, неконтролируемую ревность. Нет, он неоднократно видел ее с другими ребятами, но эта пасторальная картинка мирной беседы с единственным другом под сенью облетевших тополей выбила почву из-под ног. Эта ревность шла рука об руку с предательством, которое он ощутил, была круто замешана и сильно сдобрена. Хотя, казалось бы, о чем разговор? Незнакомая девочка беседует с его другом. Только-то и всего…

Сережа решительно приблизился, чтобы раз и навсегда положить конец сам не знал чему, но девочка упорхнула раньше, процокав мимо каблуками, оставив Димку одного у библиотечной двери.

Димка рассеянно и завороженно проводил ее взглядом, поднял к небу мечтательные глаза, и на лице его заиграла потусторонняя улыбка. Еще немного он отрешенно смотрел сквозь Сережу, а потом сильно толкнул друга кулаком в плечо, высоко подпрыгнул козлом, издав гортанный вопль, и счастливо предложил:

– Пойдем, что ли…

Они шли, а Сережа хотел, но не мог спросить о ней, боялся, что от одного-единственного вопроса сразу обнажится душа, выставив на всеобщее посмешище его сокровенный восторг, глубоко упрятанное и туго спеленатое чувство.

Спрашивать и не требовалось. Димка без передыха трындел всю дорогу о клевой, мировой, офигительной, сногсшибательной девчонке, которую звали Катя Миронова. За пятнадцать минут Сережа узнал о ней больше, чем за все предыдущее время тайного любования, потому что не говорить о ней Димка не мог. И стало яснее ясного, что Димка тоже пропал. А значило ли это, что пропала их дружба?

Этим вопросом мучился Сергей весь вечер: с одной стороны, убеждение о примитивности и корыстности женской натуры не исчезало, а, с другой стороны, никогда раньше не пьянила одна лишь мысль об обычной, в сущности, девчонке.

Короче, наконец-то обретенная мужская дружба требовала серьезной проверки на вшивость. Уступить или не уступать? Что предпочесть? Кого из них двоих выбрать, и надо ли выбирать? Мучимый этими и сотней других вопросов, Сережа промаялся до утра, до спасительного звона будильника. Нужно было вставать и ехать в институт, на эту сладкую Голгофу. На встречу с той, что…

 

8

Для Сережи началось странное и незабываемое время. Все в душе было перевернуто с ног на голову. В голове творился такой раскардаш, как бывает в доме только в Чистый четверг перед Пасхой, когда одновременно расклеиваются и моются окна, убираются до лучших времен зимние вещи, коньки и лыжи, ставится опара под куличи, и красятся в золотистой шелухе яйца.

Сережу кидало из хандры в щенячий восторг, из полного уныния в безотчетное обожание всех и вся. Настроение его скакало, как давление у гипертоника, и даже бабушка с многозначительным вздохом говорила маме, что у мальчика наконец-то начался запоздалый переходный возраст. А это как поздняя ветрянка – быть беде…

В ответ на такие заявления Сережа или ярился на домашних, принимался громко хамить, вгоняя бабушку в краску, или же начинал по-отцовски заливисто хохотать, обнимать женщин и клясться им в вечной любви. Снова в зависимости от настроения. За день Сережа успевал пережить в душе столько лишь ему ведомых взлетов и падений, сколько другому и за год не осилить. Встретились или не встретились, как посмотрела, с кем прошла, улыбнулась или нет…

Весь его день был наполнен этими грандиозными событиями, рядом с которыми меркли все вопросы внутренней и внешней политики.

Позже, много лет спустя, Сергей Кириллович мог однозначно сказать, что это были самые лучшие дни его жизни, дни, наполненные неведомыми ни до, ни после эмоциями, раскрасившими жизнь во все цвета спектра, да еще плюс угольно-черный…

Сережа вдруг осознал, что может элементарно робеть перед существом из низшего мира, у которого в голове наверняка серое вещество хранится вперемешку с пуговичками, тряпочками, тесемочками, колечками и бусиками. Узнал, как охватывает в один миг острейшее желание схватить в охапку, прижать и смять, чувствовать на ощупь, кожей ощущать дыхание. Понял, как могут выходить из-под контроля хозяина части тела, не подчиняясь поступающим через синапсы командам одуревшего головного мозга. Например, начинал жить совершенно самостоятельной жизнью враз повзрослевший половой член.

Это была пора великих, величайших открытий. Открытий себя, через себя и о себе.

Бессчетно раз Сергей давал себе слово быть с ней галантным, нет, лучше хамоватым, остроумным, с упором в сатиру, надменно-снисходительным, всезнающим, своим в доску. Но при встрече хорошо получались только зажатость, стеснение и неуклюжесть. Полная олигофрения. Имбецильность в стадии дебильности.

Если рядом был Димка, то прекрасный момент встречи с Катей проходил более или менее достойно. Ну, просто стоял рядом, делал озабоченный вид, рылся в карманах, отвлекался на другие, ненужные разговоры. Но один на один – беда. Взрослый, здоровый и сильный мужик, он стеснялся, как первоклашка в женской бане, робел поднять на Катю глаза. Так часто и проходил мимо, демонстративно смотря в сторону. О том, чтобы обхватить, облапать, стиснуть, пробасить комплимент, об этом что говорить!

То был необъяснимый дурной угар. И, как пьяница тянется к стакану, так Сережка, борясь с самим собой, тянулся к их встречам. Похмелье стало наступать постепенно, когда уже не закрыть было глаза на то, что для его друга эта самая невероятная в мире девчонка тоже значила очень-очень многое.

Димка не раскрывал своих чувств, тоже носился с ними один на один, как горький пьяница-одиночка с бутылкой, не изливал душу. Он просто сводил к Кате все обсуждаемые темы: «Катя сказала…», «Катя считает…», «Кате кажется…» Он ни о чем больше не мог говорить. И Сережа, затаив дыхание, ждал этих вовсе не плавных переходов.

Сережа по-хорошему завидовал товарищу: тот сумел перебороть себя, смело шагнуть в пропасть общения с ней, знал о ней множество мельчайших подробностей. От того, что она получила в сессию, до того, что она думает о войне в Афганистане. Знал ее вкусы, увлечения, ее семью, размер ноги, ее любимую песню и детские болезни.

А Сережа все мучался вопросами: «Кого предпочесть? Что делать?»

 

9

Они встречались и расставались, разъезжались на каникулы и собирались вновь, а Катя все привычно сияла над ним загадочной, далекой звездой.

Казалось, все разрешилось само, встало на свои места. Димка уехал в Москву, оставив их одних. Но Сережа так и не смог подойти вплотную, перешагнуть через этот ее насмешливый взгляд, ироничную улыбку, снисходительный поворот головы. Ругал себя, мысленно репетировал, а не мог. Он уже давным-давно знал, как появляются дети, что нужно сказать и сделать, чтобы приятный вечер плавно перетек в зажигательную ночь, как поманить и как расстаться, а самый решительный свой шаг сделать не получалось.

Осенью в Ленинград приехал Димка и сразу же кинулся к Сереже. Много рассказывал о себе, о Москве. И, конечно же, о ней, о Кате Мироновой. Оказалось, что даже в своей Москве Димка знает о ней больше него, Сережи. Сережа ревновал ужасно. Изводя себя, по-дурацки ревновал.

А еще узнал новость о Димке. Друг подсел на наркотики. Говорил, правда, что редко, что лишь для ощущения полноты жизни, что контролирует ситуацию, что в столице другой ритм, другая жизнь, другая тусовка… Сережа озаботился и запереживал, пытался поговорить, но без толку. Димка упорно уходил от разговоров о необходимости опомниться. Обрубал, что сам знает и все несерьезно. Сережа даже решил было наконец поддаться на уговоры и съездить в Москву, самому взглянуть на жизнь и тусовку, но не сложилось.

Тяжело и мучительно болела бабушка, требуя постоянного ухода и средств на лечение. Сначала ушел из жизни товарищ детских лет Питер, а сразу же после этого слегла бабушка. Сережа с энтузиазмом молодости старался помочь ей, верил во всесильность медицины. Он договаривался о консультациях с лучшими институтскими специалистами, доставал втридорога дефицитные лекарства, но медицинские светила в большинстве своем лишь разводили руками, тактично намекали на тщетность усилий. Бабушке же тяжело давались поездки по врачам, после них она долго лежала, отдыхая, и упрашивала Сережу бросить никчемную затею по ее исцелению, объясняя все тем, что ее моторчик выработал свой ресурс, а новый Бог не дает, справедливо расчищая место в жизни для молодых.

Сережа, еще не став врачом, столкнулся с самой сложной врачебной проблемой: помогая другим, зная об успехах и достижениях выбранной им науки, он ничем не мог помочь своему близкому и родному человеку.

Бабушка под конец жизни стала много рассуждать на закрытую прежде в семье тему – о Боге, а Сережа, исправно таскавший в это время в сумке учебник по научному атеизму, слушал ее и не перебивал.

– Богом каждому на земле отпущено, и спорить с ним не след. Знать, пора мне собираться, заждались меня дедушка твой, родители мои, сестры, подруги прежние. Я последняя осталась, что ж цепляться… Я до конца пути дошла, вон тебя вырастила в какого красавца. Пойду я туда, наверх, не держи ты меня, мне пора к ним. Смерть, Сереженька, не наказание, не думай. Бог, он не наказывает, он воздает. Пусть уж и мне воздастся за жизнь земную.

Строгая и неверующая Ольга, Сережина мама, – член партии и ведущий сотрудник Музея революции, – тоже слушала религиозные бабушкины рассуждения спокойно, держала мать за холодную, бледную и высохшую руку и только печально улыбалась в пространство за окном, глядя вдаль, в те самые небеса.

Природа, животные, старики, все они тяжело и болезненно переживают темную холодную зиму, тая в душах надежду на скорый приход весны, карабкаясь из последних сил навстречу лету, живительному, ласковому теплу, зеленой траве. Дотянув до весны, все живое вздыхает с облегчением: значит, еще поживем, раз пережили этот Час Быка… Бабушка до весны не дожила, догорела тоненькой церковной свечкой на Крещенье и отлетела наверх, как и жила, без суеты и беспокойства.

 

10

Летом, подзаработав денег, Сережа решил, что может наконец-то позволить себе полноценный отдых и поехать на море. Их с мамой ничего больше не удерживало дома. Мама уезжала по профсоюзной путевке в Трускавец, «на воды», и было не стыдно перед ней, что отдохнуть он хотел один. Мама с энтузиазмом восприняла Сережину идею и настоятельно советовала Ялту, где когда-то отдыхали они всей семьей. Ялта так Ялта, и Сережа взял билет до Симферополя.

Нельзя сказать, что, сойдя на южную горячую землю, он сразу как будто вернулся в детство. Еще бы, тогда, далеко-далеко, они прилетали в чистенький, уютный аэропорт, а сейчас Сергея окружали грязь и толчея южного вокзала. Громкие, густо воняющие потом тетки в ситцевых платьях, обвешанные кутулями, орущие дети всех возрастов, мужики в сетчатых бобочках и летних шляпах, окутанные ароматами бочкового пива и воблы, бесцеремонные носильщики, хитроглазые таксисты, старухи с табличками о сдаче комнат, доносимые ветром миазмы немытого общественного сортира, смешанные с запахом мазута от нагретых солнцем шпал… Обычная атмосфера сотен южных вокзалов, от больших до полустанков.

И только в самой Ялте, ступив из троллейбуса на пыльный асфальт, почувствовал, как пробило на воспоминания. Вдыхая неизменный, пахнущий йодом и цветами горячий воздух, глядя на изумрудную гладь воды, утыканную до самых буйков головами отдыхающих, щурясь под палящими лучами, Сережа не головой даже, телом вспомнил стародавние ощущения. Он вспомнил отдельные дома, повороты улиц к морю, фотографа на том же самом месте на набережной. А на рынке пронзительно вспыхнуло в мозгу виденье: он, семилетний, вместе с папой и мамой идет по этому же базару, весь перемазанный сладкой, подтаявшей «ватой», а папа подставляет маме корзинку, куда она складывает отборные фрукты. И все трое они заразительно смеются…

Сережа вышел на пляж, разделся, бросил вещи на расстеленное одеяло и побежал к воде. С разбегу кинулся в парную воду, рассекая ее сильными гребками, поплыл подальше от людской массы, за буйки, лег там на спину и, закрыв глаза, замер. Он лежал на воде и впервые за много лет разговаривал с отцом. Понадобилось очутиться здесь, чтобы решиться на такой важный разговор. Он вспоминал уроки плавания на этом пляже и призывал отца в свидетели того, что он, Сережа, научился все-таки плавать. А еще задавал отцу мучивший его вопрос:

– Что же ты, старый, ни разу за столько лет не захотел даже взглянуть на меня? Не помогать, не жить с нами вместе, а просто взглянуть. Поговорить. Неужели нам не о чем с тобой поговорить? Ведь я не сделал тебе ничего плохого, я обожал тебя больше всех на свете, гордился тобой. Твое слово было для меня законом. Что же такое могло произойти между тобой и мамой, что ты, именно ты, взял и вычеркнул меня из жизни? Неужели не было пустоты в том месте, которое раньше занимал я? Или я просто не занимал в твоей душе места? А как же походы в горы, лыжные прогулки вдвоем и многое другое, что связывало нас с тобой тогда, прежде?

Ответа не было и, лежа на спине в соленой воде, покачиваясь на волнах, ощущая, как стягивается высохшая под солнцем кожа на лице, Сережа уверенно подтвердил данное им в детстве слово никогда не жениться. Не жениться, чтобы ни при каких обстоятельствах не оставить брошенным у окна маленькое, родное существо, плоть от плоти его, Сережи.

Здесь, в Ялте, Сережа познакомился с Ниной, стюардессой из Киева, на несколько лет постарше его, тоже снимавшей комнату у Сережиной хозяйки. Нина отдыхала одна, и они красиво, бурно скрашивали друг другу одиночество.

Нина, летавшая на международных рейсах, к двадцати пяти годам повидала много стран и городов, захватывающе рассказывала о другом, потустороннем, запретном мире. Рассказывала об индийских коровах, египетских пирамидах, улочках и площадях старой Праги, о другой культуре, другом быте. Сережа слушал ее рассказы, раскрыв рот и затаив дыхание, как еженощные сказки Шахерезады, часто не веря и переспрашивая, заставляя ее убеждать себя, мечтая тоже когда-нибудь обязательно увидеть все это. Ведь можно же стать спортивным врачом, ездить с командой по миру, или окончить специальные курсы при Чудновке и сесть судовым врачом на торговое судно. Можно выехать в какую-нибудь развивающуюся страну, наконец, и оказывать там помощь местному населению. Непременно, обязательно все увижу, подумал Сережа.

Это был обычный курортный роман, в котором никто ни к кому не имел претензий. Они и притянулись друг к другу по воле случая, соседи по хлипкой, курортной сараюшке, вынужденные тесниться вместе с другими курортниками на утлой летней кухоньке с пожароопасной плиткой, искрящей по своему разумению. Другой, немаловажной причиной была взаимная опаска: она отчего-то считала, что от медика ничего не должна подцепить, а он точно знал, что все бортпроводницы регулярно обследуются у гинеколога.

У Нины был мягкий характер, хорошая, крепкая украинская фигура, крупные белоснежные зубы и роскошные длинные волосы. Она споро управлялась с плиткой, готовя типично южное овощное рагу с большим количеством «синеньких», вкуснейшую окрошку, свободно шутила на любые темы, умело пила молодое виноградное вино и не требовала обещаний.

Сережа провел с ней время легко и беззаботно и понял, что к таким и именно к таким отношениям он и готов. Он объяснял себе, что если не можешь схватить журавля за хвост, то и синица впору. Хотя сердце не замирало в сладостной истоме, не кружилась шальная голова, не прилипал язык к нёбу, а душа не падала в пятки. Да и пустое все это, одни эмоции, которые при желании просто объясняются законами нейрофизиологии.

Он проводил Нину в аэропорт и тем же вечером поездом уехал в Ленинград, перестав вспоминать о ней уже в средней полосе России.

Симферопольский аэропорт, кстати, не вызвал в нем ожидаемого чувства узнавания, не пробудил воспоминаний. Вспомнилась только клумба, разбитая на том же самом месте и по тем же канонам, что и много лет назад…

 

11

Осенью в Ленинград из своей суетной, продвинутой Москвы снова приехал Дима Новоселов. Был бодр и весел, говорил, что с наркотиками завязал, пустое. Но при этом отводил глаза и переключался на другую тему.

Пригласил Сережу на родительскую дачу на выходные, обещал хорошее общество, гитару и шашлык. Отчего же было не поехать. Сережа поменялся дежурством на «скорой», где подрабатывал, набивая руку, и с легким сердцем двинулся утром на вокзал, звеня сложенными в сумку бутылками спиртного и причитающимися с него харчами.

Еще только издали заметив Катю, он понял, что наваждение никуда не ушло, что она волнует ничуть не меньше, чем раньше, и что он снова робеет перед ней, как никогда и ни перед кем. Это было самое отвратительное – он, взрослый сильный парень, не робевший на своей «скорой» ни перед молодыми, хваткими фельдшерицами, ни перед трупами и полутрупами, он, на которого вдруг беспричинно начали вешаться и институтские девчонки, и довольно взрослые, самостоятельные тетки, он, научившийся в короткий срок разделываться с зазнобами, ну совершенно не знал, как вести себя с этой, по отзывам других, вполне тривиальной девчонкой. Он понял, что это его легкое согласие на выезд на дачу подспудно, безотчетно было вызвано именно нереальной, неправдоподобной, малюсенькой надеждой на встречу именно с ней.

С Катей были еще две девочки, такие же хорошенькие своей молодостью и малоискушенностью, и она жалась к ним в маленькую яркую стайку. В электричке места им хватило только в тамбуре, и он оказался почти вплотную прижатым к Кате шумной толпой дачников с корзинами и тележками. Сбоку от них вырос чахлый куст молодых малиновых саженцев, колющихся тонкими стволиками через грубую дерюжную обертку. Сережа смотрел на ее макушку, умильно разглядывая маленький, торчащий из хвостика вихор, именуемый в просторечии петухом, и, досадуя на робость, ловил себя на мысли, что в другой ситуации, с другой прижатой к нему девчонкой он точно знал бы, что делать и говорить. Ух, он бы тогда шутил, ну и шутил бы, в полушаге от пошлости, держал бы ее рукой за ровную спинку и прижимал к себе еще сильнее. Он был бы озорным, задорным, сыпал бы нехитрыми комплиментами и смеялся бы вместе с ней, привлекая к веселью дачников с саженцами. Он бы…

Дверь открылась, и на остановке в набитый тамбур еще поднабралось народа, который, кряхтя и охая, утрамбовывался плотнее и плотнее. Катя незаметным движением переместилась в свою девичью стайку, ухватившись за голубой рукав Иришкиной куртки. Она оказалась к Сергею спиной и тихо хихикала до нужной им станции над им одним ведомыми смешинками.

На перрон высыпали шумно и тут же, свалив под ноги рюкзаки и сумки, закурили и загалдели наперебой. За городом, на приволье все сразу стало проще. Иронично-надменный, «городской» Катин взгляд уступил место восторженному любованию. Она не «кусалась» взглядом, а смотрела на Сергея безмятежно и добро, и его опаска стала отступать.

На старой, обжитой несколькими поколениями даче оказалось еще легче. Казалось, его подбадривают и стены, и скрипучие половицы, и деревья в тихом саду. Сережа «утратил бдительность», расслабился, позволил себе заговорить с ней, и оказалось, что она приветливая к нему, добродушная, хоть и острая на язык, а главное – понимающая его с полуслова. Именно так – не успевал он закончить начатую фразу, как она на лету подхватывала ее, развивая и метко дополняя.

Вместе со своими девчонками она сновала по дому, по двору, налаживала недолгий их совместный уют. И за столом Сергей оказался рядом с Катей. Он сидел и втайне удивлялся: как ему удается так ровно скользить по опасной глади общения, от чего еще больше входил в раж и был безмерно доволен собой, обстановкой, компанией и жизнью в целом.

В застольном споре Катя выступала с ним единым фронтом, – двое против остальных, – находила внезапные аргументы, четкие метафоры. Сережа чувствовал себя практически счастливым, боясь, тем не менее, загадать наперед дальше, чем на один шаг, вкушая лишь блаженство минуты.

Когда они в первый раз танцевали, и он в первый раз почувствовал под ладонью трогательно выступающий позвоночник, замер и не смел вдохнуть, а она просто и свободно покоила руку в его руке, не подавая никаких признаков волнения.

И тут он увидел глаза Димки, взгляд боли, безысходности и душераздирающей тоски. Не понять тот взгляд было невозможно: Димка мужественно и безответно страдал, издали наблюдая за идиллией танца. И сразу же поскучнел и скособочился вечер… Сергей почувствовал себя предателем, бессовестным эгоистом. Целый год он имел возможность ежедневно общаться с Катей, а «закрутил» именно у друга на глазах, прекрасно понимая, что сам дачный вояж был организован Димкой из-за Кати. И не имело значения, что дружба их была нынче скована временем и расстоянием. Она была, и все тут. Но и прекратить, отпустить Катю Сережа был не в силах.

Терзая себя вновь накатившими вопросами, Сережа метался, чаще необходимого прикладывался к «Столичной», набирался смелости для решительного шага. А куда собирается шагать, все не решал.

Катя, попивая из высокого фужера красную «Алазанскую долину», пристально наблюдала за ним, ореховыми глазами следя поверх бокала. И тут она неудачно пошутила насчет него. Он так и не смог потом вспомнить, как же именно, но в тот момент абсолютно точно знал, что неудачно. Неумно и обидно. В захмелевшем мозгу как будто выстрелило: «Вот! Началось! И она такая же, как все. Уже чувствует, что имеет на меня права, может решать и командовать. Ни-ког-да. Никогда ни одна баба не будет решать за меня, что делать. Даже эта. Тем более эта, выпившая столько крови, вытрепавшая столько нервов… Она пытается рассорить меня с единственным другом одним фактом своего существования, да при этом и высмеивает меня. Никогда».

И хмельной Сергей дал себе слово ничем не нарушать крепкой мужской дружбы. Дурацкое, никому оказавшееся не нужным слово.

Как на грех, именно в эту минуту куда-то понесло и Машку. Сергею осталось только милостиво позволить ей хороводиться вокруг, демонстративно принимая щедрые знаки внимания. Пусть-пусть, говорил он себе, пусть видит и не обольщается. Как-то из-под контроля вышел момент, когда Машуня крепко взяла его за руку, и он податливо, послушно профланировал за ней в темноту маленькой комнатки. В спасительной темноте он позволил ей бесстыдно открыться, раздеться, шарил по ее телу быстрыми горячими руками, находил ее рот своим ртом, задыхался, тонул и снова всплывал. В один миг перед Сережиными глазами встало Катино лицо с испытующими ореховыми глазищами над красным отсветом бокала. И он не смог. Не оправдал. Не захотел.

Спешно оделся, путаясь в вещах, и выскочил на свет, на всеобщее обозрение. Щурясь кротом под взглядами, спешно пересек комнату и укрылся на крыльце. Стоял, чувствуя разгоряченным телом холод ночи, трезвея и пытаясь осмыслить произошедшее с ним.

На крыльцо к нему вышел Димка, тихо притворив за собой дверь. Сцена вышла неприятная. Не называя вслух Катиного имени, они оба боролись за нее, но при этом каждый каким-то чудом пытался всучить ее другому, как вещь. Ну что же это была за удивительная девочка, если оба они враз потеряли голову совершенно, ради своей любви разом отказывались от нее…

Закончился разговор рукоприкладством. Сережа, который был физически много сильнее, бесспорно победил бы в поединке, но, нелепо качнувшись, не удержался на ногах и упал спиной на стоящее на скамейке ведро с водой. Ведро с грохотом и плеском обрушилось набок, покатилось, прыгая по деревянным ступеням.

Оглушительный грохот, как предупредительный выстрел в небо, привел обоих в чувство. Стало яснее ясного, что ни о любви, ни о дружбе в этот вечер уже не говорить, что все испорчено своими же руками, мозгами. Стало стыдно собственных благих порывов, своего поведения, глупости.

Сережа, как Чацкий, спешно покинул собрание, за неимением кареты трясясь в холодной пустой электричке.

Это был всему конец. Конец дружбе, любви, юности. Не обретя ничего, разом потерять все, что имел. Ради чего хотелось жить. Он смотрел в темноту ночи и осознавал, что пути назад, возврата нет.

Не было прощания с Димкой. Не было и не могло быть после такого ничего с Катей. Сережа был уверен, что в Катиных глазах безвозвратно, бесславно погиб. После той ночи на даче они стали будто совсем чужими. Вдвоем старательно отводили глаза при встрече и избегали этих странных встреч.

 

12

…Глядя в широко распахнутые, чуть посветлевшие со временем глаза, Сергей Кириллович думал: надо ли рассказывать ей об этом? Время ли сейчас, спустя столько лет, запоздало рассказывать ей о своих былых чувствах? Уместно ли? Необходимо ли ей?

Или же его «я» – это то, кем он стал сегодня, год за годом строя свое дело, свою карьеру, свою, еще недавно отлаженную, как часовой механизм, жизнь?

Учебный год Сергей начал ударно. Кроме дежурств на «скорой», устроился еще поддежуривать ночами медбратом в операционную. К тому времени понимал, что терапия ему скучна, гинекология однообразна, и остановил свой выбор на кафедре общей хирургии. Именно здесь, считал он, следует набираться настоящего, прикладного опыта.

В клинике Сергей сразу пришелся ко двору. Ему охотно отвечали на вопросы, показывали, даже самому разрешали принимать участие в операциях – подержать ранорасширители, наложить швы и тому подобное. Это было здорово, по душе, Сергей с нетерпением дожидался конца занятий и летел на работу.

Дома он почти не бывал, только спал иногда, забываясь сном в тот самый момент, когда голова касалась подушки. Успеваемость страдала сильно. Сергей самостоятельно делил дисциплины на нужные ему и ненужные. К последним относился кое-как, чего и не скрывал. Например, считал абсолютно бесполезными для хирурга общую гигиену и организацию здравоохранения, детские болезни. От этого имел кучу неприятностей, не раз был близок к отчислению, но в последний момент всеми правдами и неправдами «добивал» предмет.

В таком ритме о личной жизни даже не вспоминалось. Так, только если само шло в руки, на один раз. Может, на несколько. Да и барышни не собирались мириться с почти полным отсутствием к ним внимания. Своих подружек Сергей забывал скоро, иногда моментально, изначально не успев разглядеть и запомнить. Искренне не узнавал их при встрече и в душе считал самого себя мерзавцем.

Сразу после ноябрьских праздников позвонил Димка, чудом застав Сергея дома. Звонил не из Москвы, а из Мурманска, но что там делает друг, Сергей так и не понял толком. О былом раздоре, о последней, так нелепо закончившейся встрече, о драке не вспоминали. Впрочем, не телефонный это разговор. Просто разговаривали так, будто ничего между ними не произошло, и было понятно, что рады друг другу, искренне благодарны за великодушную забывчивость.

Димка просил помочь и встретить на Московском вокзале посылку, переданную со сговорчивой пассажиркой. Ничего не объяснял, только смеялся и говорил, что груз больно потешный. Все время смеялся, даже когда серьезно просил не отказать в помощи. И вроде бы уже все было обговорено, и Сергей обещал не подвести, а Димка все тянул и не прощался. Вспоминал мелкие случаи из их совместной учебы, пока Сергей не напомнил, что в копеечку влетит разговор-то.

В тот день, когда нужно было встречать поезд, Сергей дежурил на «скорой», но ничего другу об этом не сказал. Просто поменялся дежурствами с фельдшером Колей и, оттрубив две ночи кряду, поутру потащился встречать передачу. Найдя нужный вагон и нужное место, застал там развеселую худенькую хохлушку с носиком-кнопочкой, лет тридцати, вкусно пахнущую чесночным салом. Та, откровенно строя глазки, за две минуты поведала, по-украински кругло перекатывая слова, что в Мурманске она замужем за рыбаком, едет к маме в Харьков, а в Ленинграде пробудет три дня у подруги. Не дождавшись от Сергея, казалось бы, само собой разумеющегося приглашения, она слегка надулась, досадуя на явную его недогадливость, но тут же с интересом выставила выщипанные бровки шалашиком, вспомнив о посылке.

– Парень, а зачем тебе столько валенок-то? Уж до чего в Мурманске ихнем зима студеная, а валенки одни старперы носют. А у вас город кулюторный, везде театры да музеи. Пошто в валенках туды ходют?

– Валенки?! – удивился Сергей.

– А ты как будто не знаешь! Дружок твой сказал, что тебе на всю зиму, носить будешь. А ты, я гляжу, не деревня какая…

Сергей мало походил нынче на «деревню»: аккуратно и неброско одетый в модную «Аляску», темно-синие, настоящие джинсы, теплые зимние кроссовки. Тетка же, потеснив его бедром, легко подняла одной рукой нижнюю полку и выудила на всеобщее обозрение тючок попарно сложенных «валетом» деревенских, катаных валенок. Навскидку – пар пять. Все были обмотаны неотбеленной дерюжкой и крепко перевязаны тонкой бечевкой. Впечатляло. И правда, потешный груз. Что ему делать с таким обилием валенок, Сергей не знал, но взял их в расчете на последующие за этим разъяснения.

Чтобы не делать крюк до дома, захватил тюк с собой в институт и сто раз пожалел об этом. По дороге до клиники только ленивый не прошелся по поводу его экзотического груза. Чертыхаясь, Сергей положил тюк в бельевой у сестры-хозяйки и благополучно забыл о его существовании.

Не вспомнил он про тюк и тогда, когда внезапно услышал о Димкиной гибели. Жестокой, непонятной гибели единственного друга. В Ленинград его привезли в цинковом гробу, хоронили на еврейском кладбище, не открывая.

До того дня Сергей, много лет проживший в городе на Неве, и не подозревал о существовании особого национального кладбища. И непонятно, чему больше удивлялся – самому кладбищу, маленькому и запущенному, или же принадлежности друга к великому многострадальному народу.

Само собой, горевал, не мог объяснить себе случившегося – ладно, прожившая трудную жизнь бабушка, но молодой, здоровый мужик, балагур, только вступающий в истинную мужскую пору, расставшийся с жизнью, ничего толком в ней не успев…

К горечи потери присоединилось непроходящее удивление от поминок, немного притупившее чувство утраты. Не было традиционных блинов, кутьи, обильного стола со щедрой выпивкой и закуской, не было тостов «за помин души». Только скорбные мужчины по очереди говорили печальные слова, как бы покорно принимая случившееся, а безутешные родители мало чем выказывали свое горе, сидели вплотную друг к другу, выпрямив спины и тесно держась за руки. Вдруг запели женщины. Они пели высокими голосами тихую мелодичную песню на чужом языке, и у сидевших за поникшим столом по щекам катились слезы.

Сергей, хоть и чувствовал себя чужим за этим столом, взял слово и от лица товарищей попрощался с другом коротко, выразил соболезнование родителям. После быстро ушел, поехал в общагу и вдрызг напился за помин Димкиной души вместе с ребятами.

 

13

Время шло, день был похож на день, работа сменялась учебой и наоборот. Из интересов на первом месте была клиника, куда скрывался от невзгод, житейских проблем, от самого себя.

Далеко за спиной осталась «болезнь» всех студентов, когда с приходом на каждую лечебную кафедру из десятков изучаемых болезней как минимум пяток с ужасом обнаруживаешь у себя.

Переболев несуществующими болезнями, Сергей перестал постоянно прислушиваться к собственному организму, выискивая в нем скрытые изъяны. Давно уже он не боялся больных с их настойчивыми и вязкими расспросами, умел повернуть беседу в нужное для себя русло, избегая рассказов о дальних родственниках и семейных неурядицах, а то и вовсе тактично, но твердо прекратить.

На кафедре к нему привыкли, все больше доверяя самостоятельную работу, рангом выше сестринских обязанностей. Сергей чувствовал собственную значимость, млел от обращения «Сергей Кириллович» и был на сто процентов убежден, что абсолютно правильно выбрал свое дело. Правда, подумывал о том, что неплохо было бы двинуться дальше, заранее готовиться к специализации. Например, перейти на торакальную или на кардиохирургию.

Весной, когда вся клиника дружно вышла на отбывание повинности субботника, Сережа с удивлением услышал от сестры-хозяйки о том, что неплохо было бы ему забрать свой пакет. Тут-то и всплыли в памяти забытые валенки. Хотел отвертеться, оставить на кафедре, но не удалось. Чертыхаясь, снова вез категорично всученный ему сверток, вновь ловил на себе насмешливые взгляды и лениво отбивался. Дома выслушал еще и насмешки матери, не преминувшей пройтись по поводу ходового накануне лета товара. Сережа беззлобно огрызнулся и свалил валенки на балкон, так и не представляя, что же с ними делать.

Через неделю мать собралась мыть окна и с утра сетовала, что неплохо было бы и на балконе хлам разобрать.

– Мать, давай не сегодня. Послезавтра буду свободен, помогу, – без особого энтузиазма вызвался Сережа.

– Куда тебе, и так спишь на ходу. Сама помою, – с улыбкой ответила мама.

Поздно вечером вернувшись домой, Сергей еще в прихожей почувствовал, как в нос ударил резкий запах корвалола. Сбросив ботинки и куртку, спешно вошел в комнату и застал бледную до синевы мать, с трясущимися руками сидящую в кресле над распотрошенным валеночным свертком. В поднятых на сына красных глазах ее стояли и немой вопрос, и животный страх, и яростный гнев.

Ничего не понимая, Сергей бросился к креслу, схватил за руку, щупая пульс:

– Мама, мам, что болит? Сердце, да?

Но мать медленно отобрала руку, покачала головой, глазами указала на сваленные деревенские обувки. Так и не поняв, в чем дело, Сергей взял в руки один из валенок, почувствовал его излишнюю тяжесть. Голенище было немного раздуто и чем-то заполнено, сверху неплотно забито клочком газеты. Потянув шуршащий, скомканный обрывок, Сережа перевернул валенок вниз голенищем и вытряхнул под ноги упругие, плотные пачки, крест-накрест заклеенные бумажными полосками.

Кроме пачек с желтовато-коричневыми сторублевками, фиолетовыми четвертными, зелеными полтинниками, были и другие деньги. Будучи парнем современным, Сергей, конечно, видел вживую американские деньги и даже держал их в руках – похожие друг на друга, невзрачные серо-зеленые купюрки. Но видел их по одной, по две. А сколько же их было здесь? Частные валютные операции карались государством строго.

Впрочем, и советских денег в таких количествах Сергей в руках не держал. Настоящими они быть просто не могли. Он ошалело посмотрел на мать:

– Мам, что это?

– Сереженька, это ты мне скажи, откуда у тебя это, – умоляюще проголосила-пропела мать.

– Мама, это не мое, – как в детстве, проныл Сергей.

– Сергей, только честно скажи, прошу тебя! Во что ты впутался?

– Мама, да что мне врать? Где мне столько платят?

Под ноги из голенищ высыпались новые и новые деньги.

Деньги были не во всех валенках, большинство оказалось пустыми, но и тех, что выпали, было вполне достаточно для испуга. Сергей даже примерно не взялся бы сказать, сколько перед ним денег. Даже в рублях, а тем более в запретных долларах.

– Это шутка чья-то, они не настоящие. Это Димка…

Димкино имя прозвучало как выстрел, смерть его была слишком ужасна, и моментально еще более опасными стали в понимании матери и сына пухлые пачки под ногами…

Ольга Петровна нагнулась, осторожно взяла в руки пачку, надорвала бумажную полоску и вытащила купюру с номиналом «пятьдесят» и портретом какого-то американского деятеля. Медленно провела подушечкой пальца по надписям, посмотрела на просвет, потерла край и уверенно заявила – не зря же в молодости вращалась среди столичного бомонда:

– Нет, сынок, они самые настоящие.

Сережа предпочел бы услышать, что это шутка, кустарная, плохая подделка. В голове путались мысли: всплывали обрывочные сведения о шпионаже, ЦРУ, изощренных методах вербовки, здесь же крутились картины недоступной, роскошной жизни – автомобиль, новая мебель, дальние страны, шуба из песца для мамы… Параллельно, на заднем плане сознания промелькнули КГБ и комитет комсомола.

Из последнего валенка на денежную кучку спланировал сложенный вчетверо листок из обычной тетради в клетку. Сергей подобрал его, развернул и тут же узнал похожие на арабскую вязь Димкины каракули, сложившиеся в прощальные слова.

«Серый! Мне уже ничем не поможешь, я крепко влип. Но так просто я не дамся. Осталась еще одна маленькая хитрость. Подлецов надо наказывать. А тебе эта история, я надеюсь, поможет. Ничего не бойся, к тебе следы не приведут. Ты был и есть мой лучший друг. Димон. P. S. Береги Катьку. P. P. S. Ты читаешь, а я смотрю на тебя сверху. Ха-ха-ха!»

Дочитав до постскриптума, Сергей инстинктивно поднял голову кверху, но увидел лишь блеклый пластмассовый абажур да растрескавшийся шов потолка.

«Сделаю ремонт. Сразу же», – отметил Сергей, но тут же осознал, что после этой записки для Димки все было очень долго и мучительно.

Борьба с подлецами оказалась трудным и непосильным делом. Только, как ни крути, Димке не поможешь, а такой шанс выпадает лишь однажды. И, похоже, дело здесь не в шпионаже и не в ЦРУ. Какому ЦРУ нужен рядовой студент! Димка завещал деньги ему, Сергею, значит, так тому и быть.

Но понял Сергей и то, что все его мечты мелки для валяющихся под ногами деньжищ. Полет Сережкиной фантазии не шел дальше подержанной «копейки», а как людям объяснишь свое внезапное обогащение? Стало доходить, что распорядиться такой суммой он не готов: даже после всех покупок останется немерено. Дома такое не держат, в сберкассу не понесешь. Не в землю же закапывать в консервной банке! Прямо-таки Шеф из «Бриллиантовой руки». Вот только все это не комедия…

Занятый бесполезными финансовыми подсчетами, он не заметил, как мать взяла из его рук записку. Прочитав, сдавленно вскрикнула. После бабушкиной смерти мама привыкла во всем просить совета у Сережи, но теперь она не советовалась, она просто слепо боролась за жизнь и здоровье своего детеныша.

Ольга Петровна сгребла все деньги на грязную холстину, в которую были замотаны валенки, туго перевязала узлом, как перевязывают белье в прачечную, и не терпящим возражения тоном приказала:

– Чтобы духу этого в нашем доме не было! Немедленно!

Сергей открыл было рот, чтобы возмутиться ее бабской тупости, разъяснить, что они могут теперь себе позволить, припомнить для убедительности свое детство, а ее, стало быть, молодость, но ничего этого сказать не пришлось. Прочитав все по глазам сына, Ольга Петровна спокойно добавила:

– Или я на себя руки наложу. Я на старости лет одна оставаться не хочу. Хватит мне отца.

Сергей мельком удивился, при чем здесь отец, но понял, что она не отступит. Если бы мать плакала, уговаривала, заламывала бы руки, то можно было бы успокоить, уговорить, доказать. Но мать, высказав, что хотела, сидела совершенно спокойная и решительная, только лихорадочно блестели глаза. Спорить было бесполезно. Она приняла свое решение, как когда-то приняла решение раз и навсегда порвать с Кириллом, отказаться от помощи, вычеркнуть из жизни. Тогда она сдержала слово, не отступит и сейчас.

Сережа тяжело опустился на покрытый накидкой продавленный диван, жалобно скрипнувший пружинами под его весом, и застыл, не сводя глаз с узла. В дерюжку были крепко-накрепко увязаны его желания, его мечты и страсти. В кресле, замерев в ожидании, молчала мать. Сергей определенно не знал, как поступить: допустим, – только допустим, – что он согласится легко расстаться с упавшим в руки богатством, но куда же его деть-то…

– Мама, а куда его деть? – Как в детстве, бросился за помощью.

– Подальше от дома! – туманно, но твердо ответила та.

– Ну, давай, что ли, пожертвуем куда-нибудь. В детский дом, что ли…

– Ты в своем уме?! На помойку и подальше от дома, чтобы никто не видел, – испугалась Ольга Петровна.

– Может, спрячем и подождем? Уже столько времени прошло, никто меня не трогал. – Аргументов не было, только легкая надежда.

– А ты хочешь, чтобы тронули? Хватит с меня похорон. Сереженька, я тебя умоляю…

Голос ее звучал жалобно. Никогда в жизни мать не говорила ему: «Я тебя умоляю». Лучше бы кричала… Все было решено без него.

Димкой без него. Матерью без него. Отцом без него.

Так тому и быть.

 

14

Сергей покорно поднялся с дивана, в прихожей долго надевал куртку и ботинки, вернулся, подхватил убогий узел и молча вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.

У подъезда закурил и постоял, глубоко затягиваясь дымом, не зная, куда теперь идти. Он курил и вспоминал Димку. Его фигуру колобка, широкую улыбку, лукавый взгляд с прищуром, голос. Сережа как будто наяву слышал голос: «Серый! Мне уже ничем не поможешь… Я смотрю на тебя сверху. Ха-ха-ха!»

Снова невольно поднял голову, увидел свет фонаря и в свете мелкую морось дождя. Сергей поразился: надо же, зная, что жить тебе осталось всего ничего, думать не о спасении своей шкуры, а о том, как бы кого-то там наказать, и пристраивать деньги так, чтобы кому-то там не достались…

Сергей вспомнил похороны, тягучую еврейскую песню, держащихся за руки родителей, и решение пришло само собой. Он поднял воротник куртки, пытаясь защититься от холодных дождевых капель, и решительно зашагал в сторону метро.

Да и черт с ними, с деньгами, утешал себя на ходу. Сам прорвусь, не калека. Буду на две ставки работать, дежурств возьму. Протянем. Не жили богато, не хрен начинать… Впрочем, почему не жили? Жили ведь. Только помнилось то время смутно: мама с тянущимся следом шлейфом духов, все время придумывающий новые, веселые развлечения отец. Опять отец…

Дверь Сереже открыл сильно постаревший Димкин папа. Казалось, он не удивился неурочному визиту, отступил в глубь прихожей, кивком приглашая войти. Сергей силился вспомнить, как же того зовут, вспомнил только имя, по Димкиному отчеству, и не знал, как обратиться. Еще ему было важно знать, дома ли Димкина мама. Сергей опасался, что и она поведет себя, как его собственная мать. Разговор должен был быть мужским.

Не успел придумать начало разговора, как в изумлении услышал:

– Меня, Сережа, зовут Михаил Моисеевич. Ты не беспокойся, я один дома. Проходи. Какая беда привела?

Сергею стало стыдно. Показалось, что стоящий перед ним немолодой мужчина ясно выразился: ты, сукин сын, ни разу не позвонил, не поинтересовался, как родители твоего друга горе пережили, а со своим несчастьем сюда приперся, не постыдился…

Михаил Моисеевич, как столетний ворон, склонил голову, моргнул и добавил, прочитав написанное на лице визитера:

– Да нет, я не об этом. Помогу всем, чем могу. Не стесняйся, заходи…

Сергей снял ботинки, в носках прошел по толстому ковру и, подойдя к столу, водрузил на полированную поверхность свой узел, развязал и протянул невозмутимо молчащему Новоселову листок с последним посланием сына. Протянул и пожалел: сейчас отец узнает, что его Димка был нечист на руку. «Черт, что же я делаю!» Но отступать было поздно.

Новоселов читал долго, много дольше, чем требовалось, глубоко, тяжело вздохнул. Зачем-то снял очки, протер стекла вынутым из кармана домашней куртки белоснежным платком и снова водрузил на нос. Отошел к окну и оттуда, из глубины комнаты, стоя спиной к Сереже, произнес дрогнувшим голосом:

– Значит, именно это они искали…

– Кто искал? – Дело и вправду оказалось серьезным.

– Ты что думаешь, никто такие деньги искать не станет?…

Новоселов отвернулся от окна и внимательно посмотрел на Сергея.

– Значит, так мой сын считал нужным сделать. Мальчик, – горько добавил, – хотел, как правильно. Он тебя, Сережа, любил и уважал. Боялся, что ты про него плохо думать станешь. Он мне рассказывал, что вы поругались. Переживал…

Михаил Моисеевич снова замолчал, борясь с дрожью в голосе. А Сергея будто прорвало, он выложил Новоселову все о своем объяснении с матерью.

– Я же не знаю теперь, что мне с ними делать. Я не могу их выбросить на помойку, в самом деле. Возьмите хоть вы их себе.

Казалось, ясно прозвучало: если бы не мама, то я нашел бы им применение, про вас бы и не вспомнил. А раз так сложилось, то ничего не попишешь, заберите себе. Не пропадать же добру…

Но Новоселов не обиделся.

– Важно уже то, что ты сознаешь, что тебе с такой суммой не справиться. И мать твоя права: даже если все обойдется, все равно, незачем тебе сейчас такие деньги, впрок не пойдут. Самое большое, что ты сейчас можешь придумать, это машина и путешествия.

– Откуда вы узнали? – искренне изумился Сережа.

– Что же я, по-твоему, молодым не был? А сейчас, между прочим, другие времена на подходе. Ты о свободном предпринимательстве слышал, я надеюсь?

– Ну, слышал. Кооперативы? Джинсы варить и продавать или обувь шить?

– Почему обязательно джинсы варить? И это сегодня джинсы, а завтра можно будет дальше шагнуть. Все только начинается. А чем, скажи, тебе джинсы плохи?…

– Нет. Я хирургом хочу быть, а не барыгой. Мне у лотка стоять не улыбается. Коробейником.

– Темный ты парень, Сергей, хоть и хирургом хочешь быть. Зачем самому у лотка стоять? Деньги правильно вложить нужно, а там найдется, кому у лотка стоять. Кстати, деньги не такие гигантские, как кажется. На большое дело не хватит.

– А вы их можете правильно вложить? – задав этот вырвавшийся с надеждой вопрос, Сергей снова почувствовал себя недоумком, но слово не воробей.

– Эти деньги мой сын посчитал правильным тебе оставить. Я только тебе помочь могу. Вместе вложим. Ты и я. Я, в отличие от твоей матери, их выбрасывать не собираюсь. Мы с тобой за них перед Димой в ответе, перед его памятью. Только делать все придется по уму. Я и сам в таких делах не последний человек. Я, Сережа, на хлебозаводе плановым отделом руковожу. Но тем не менее грамотного нужно будет кого-то привлечь, чтобы не ошибиться.

– Михаил Моисеевич, но я совсем не могу. Я учиться не успеваю, хвостов полно. У меня работа еще…

– Смешной ты. Сам себя послушай: мне, ты говоришь, большими деньгами заниматься некогда, потому что я по ночам за копейки вкалываю… – Новоселов улыбнулся впервые с начала разговора. – Но в одном ты абсолютно прав. Твоя сегодняшняя задача – учиться. И учиться хорошо. А вот когда ты выучишься, тогда мы с тобой и поговорим. Ты не переживай, у нас с матерью никого больше не осталось, мне стараться не для кого, не обману… Кстати, ты о специализации уже думал?

– Думал. Хочу кардиохирургией заняться.

– Кардиохирургия – это хорошо, – задумчиво одобрил Новоселов. – Это очень даже хорошо. Престижно. И звучит громко. Вот и занимайся пока кардиохирургией, а о постороннем не думай. Рано…

Сергей вышел от Новоселовых сбитый с толку, но успокоенный. Так, кстати, и позабыл спросить о здоровье и самочувствии Миры Борисовны. И о делах самого Михаила Моисеевича ничего не спросил, не предложил помощи. Забыл. Просто радовался тому, что нашел себе поддержку и реальную помощь. Нашел там, где и не пришло бы в голову искать.

Но уже на подходе к дому он озадачился, заподозрив подвох. Не обвели ли его вокруг пальца, как мальчишку? Сомнительно это, честное слово, уговор о деньгах с чужим, в сущности, человеком и на неопределенный срок. У Новоселова остались деньги, а у Сережи что? Ничего, даже последняя Димкина записка осталась там. Ни расписки, ни следов. Молодец, Серега! Лопухнулся классно! Мог бы хоть немного взять из тюка, пока вез…

Ругать себя – дело неблагодарное, поэтому, в конце концов, решил: ну и пусть, все, что ни делается, все к лучшему. Деньги дело наживное. Не ему, так хоть Димкиной семье впору придутся. Но зачем тогда было так парить? Взял бы спокойно, сказал бы: спасибо, до свидания. И все. Зачем огород городить?

Дома Сергей отчитался перед матерью, встретившей не пороге с вопрошающим лицом. Так честно и сказал: ни в какую помойку не выкинул, отвез домой Новоселову, тот взял. Об их уговоре рассказывать матери не стал, да и был ли уговор, непонятно. И нечего волновать мать напрасно: опять запаникует, за корвалолом побежит. Но внутри сильней и сильней пилил себя за то, что поддался им обоим, – в первую очередь матери, – надо было быть похитрее. А теперь поздняк метаться.

Какое-то время Сергей ждал звонка от Михаила Моисеевича, надеялся, что тот будет регулярно звонить, рассказывать о том, как продвигаются их дела. Но звонков не было, а сам он тоже не звонил. Сергей – молодо-зелено, ушедшего пока еще не жаль, все впереди, все в твоих руках, по плечу, – вернулся к привычным заботам, делам, планам.

Но на кардиохирургию ушел.

 

15

На общей хирургии все, от профессора до сестры-хозяйки, жалели о Сережином уходе. Некоторые уговаривали остаться, пророчили хорошее будущее, другие понимающе кивали, соглашались, что узкая специализация – дело правильное.

Но Сергей все решил, а решений своих он не менял. Не к лицу мужчине быть не хозяином своего слова: хочу даю, хочу беру обратно…

На кардиохирургии встретили буднично, без интереса, хотя Сергей точно знал, что зав. общей хирургией дал ему отличные рекомендации. Приобщать его к работе в операционной никто не спешил, на операциях разрешали только смотреть, а больше нагружали осмотром больных перед и после операции. Вроде бы было ново, Сергей уговаривал себя, что интересно, но не вдохновляло. Ему казалось, что из хирургии он угодил прямиком в самую что ни на есть терапию, и сам себя мысленно дразнил доктором Боткиным.

И разговоры, постоянно ведущиеся на кафедре: о финансовых проблемах большой хирургии, скором переходе на платную медицину, – ему не нравились. На «общей» все было громко, азартно, с юмором, незлым матом, до хрипоты: как создать новую методику, как лучше выполнить какой-нибудь хитрый анастомоз, вспоминали случаи из практики, – а здесь, как в болоте, тихо, полушепотом, с мудреными экономическими терминами вечно обсасывалась проблема рентабельности и нерентабельности, вопрос дотаций и перехода на страхование. Как будто последние дни доживали…

Внезапно, когда Сережа и не ждал уже, позвонил Новоселов. Звонил по делу, но о деньгах ни слова не сказал. А Сергей не спросил, неловко было. Понятно, раз не говорит, значит, не хочет. А чего именно не хочет – говорить или делиться, – об этом Сергей старался не думать. Но в просьбе отказывать не стал и согласился съездить к брату Новоселова, профессору челюстно-лицевой хирургии Первого медицинского, за лекарством для заболевшей Миры Борисовны. Отказать Димкиным родителям Сережа не мог.

Клиника челюстно-лицевой хирургии была спрятана в глубине старого парка, затеряна в зелени деревьев. Брат Новоселова, крупный, ярко выраженный еврей, весь заросший темными жесткими волосами с густой проседью, встретил Сергея приветливо, живо блестя черными маслинами чуть навыкате глаз. Узнав, что перед ним почти коллега, шумно оживился и тут же предложил посмотреть операцию, на которую как раз собирался. Операцию назвал крайне любопытной, почти уникальной. Отказаться было неловко, тем более что профессор Новоселов называл Сергея не иначе как «коллега» и «мой молодой друг». Правда, с другой стороны, проблемы челюстно-лицевой хирургии Сергея не особо волновали, да и времени было жалко, предстояло еще лекарства через полгорода везти. Борис Моисеевич успокоил, что сам отвезет, все равно сегодня к брату собирался, и деваться стало некуда.

Борис же Моисеевич вызвал сестру и попросил пригласить к нему больного со смешной фамилией Соломка. В ожидании Соломки стал показывать Сергею фотографии больной, которую предстояло оперировать. Со снимков смотрело страшилище почти без лица, блестящее грубыми, синюшными келоидными рубцами, с глазом, полузакрытым обезображенным веком. Для мужика-то ужасно, а для женщины просто смерть. Чем так, лучше сразу в петлю. Новоселов комментировал, рассказывал о том, как ревнивый муж плеснул ей в лицо кислотой, чтобы другие не заглядывались. Женщина на себя руки накладывала, но вовремя откачали.

В это время в кабинет робко постучали, дверь приоткрылась, и в узкую щель протиснул себя молодой человек в тренировочном костюме, с сеточкой мелких ровных шрамов на лице. Соломка. Профессор приветливо усадил его в кресло, включил яркую лампу и, взяв голову больного двумя руками, принялся вертеть ее перед светом. Удовлетворенно хмыкая, задавал короткие вопросы и снова хмыкал в ответ. Осмотрев, повернулся к Сергею.

– А ведь был не лучше, чем на тех фотографиях. На производстве сосуд с реактивом взорвался. Не сразу, конечно, но видишь, построили ему новое лицо. Как, Соломка, привыкаешь?…

Соломка потешно улыбнулся, так, что натянулись шрамики и немного перекосилось лицо. Как будто испугался своей улыбки и враз стер ее с лица, надел неэмоциональную маску.

– Ну-ну, – подбодрил профессор, – не бойся, не разойдется. Учись теперь владеть своим лицом.

Соломка снова сделал попытку улыбнуться и виновато пробасил:

– Тянет и щекотится.

– Ще-ко-тит-ся, – по слогам задумчиво повторил Новоселов и еще помял лицо короткими волосатыми пальцами.

И Сергей осознал, что ему все происходящее чрезвычайно интересно. Что сейчас он непременно пойдет в операционную, будет стоять и наблюдать за процессом перевоплощения. За волшебством.

– Щекотится… – еще раз повторил Новоселов, – хорошо, когда щекотится. Очень хорошо.

И серьезно добавил, повернувшись всем корпусом к Сергею, выпуская из рук многострадальную Соломкину голову:

– Понадобилась серия вмешательств. Полтора года. Но вот теперь можно и в люди выпускать. Жених!

Последнее было обращено к Соломке, одобрительно.

Соломка снова смущенно скривился, нервно натягивая кожу на лице:

– Вы скажете, профессор, – жених!..

– А чем ты не жених?! Или ты принципиально в бобылях ходить думаешь? Я же слышал, что ты сестрам прохода не даешь…

– Доктор, так сестрички мне как родные, а с тем лицом меня весь город видел. Франкенштейн! Ко мне же не подойдет никто, а вы – «жених»…

– Слушай меня, Соломка, внимательно! Во-первых, есть еще другие города, где тебя не видели, там, я уверен, хорошенькие найдутся. Во-вторых, про Франкенштейна забудь. Ты теперь интересный мужчина с прошлым. Шрамы, они, как известно, мужчину украшают и женщин интригуют. Можешь теперь девушек на свои шрамы как на удочку ловить. В-третьих, ты в своем городе – герой. Я читал, как о тебе ваши газеты писали. Микрорайон-де спас. Это тебе не хухры-мухры – микрорайон!.. Ладно, Соломка, рад был видеть, но мне на операцию пора. Я тебе физиотерапию назначу, чтобы пластичность улучшилась, а ты потихоньку на выписку готовься.

По дороге в оперблок, где Сергею выдали застиранный хирургический костюм, Новоселов долго рассказывал о большой психологической травме, которую получают больные в придачу к травме физической. О том, как психологический барьер после приобретения нового лица оказывается серьезней, чем сама травма.

Операция действительно была уникальной, делали ее совместно с бригадой офтальмологов, боровшихся за глаз пациентки. Как муравьи, дружно, все вместе они скрупулезно восстанавливали то, что было несправедливо и варварски разрушено. Новоселов выступал в этом слаженном оркестре дирижером, одного его кивка, как движения палочки, было достаточно для того, чтобы вступал в игру новый инструмент. Все было категорически непривычно и непонятно: как можно оперировать, глядя в микроскоп, как удается крупным мужским пальцам так точно и безошибочно действовать…

Возвращаясь домой, Сергей понимал, что участь его решена. Отныне не хочет он никакой «большой» хирургии, ему казалась близкой, захватывающей, манящей микрохирургия лица.

Много позже, случайно, в откровенном разговоре с профессором наедине, за полночь, он узнал, что его учитель и кумир Борис Новоселов в том, разыгранном как по нотам много лет назад спектакле, выступал всего лишь талантливым исполнителем главной роли. Режиссером же, автором крутой перемены в судьбе студента Сережи был Михаил Моисеевич Новоселов, заранее просчитавший одно из самых перспективных направлений медицинской деятельности. И выходило так, что снова кто-то решал за него, Сергея, вел его за руку туда, куда считал нужным, не спрашивая согласия, не посвящая в детали. Снова Сергей был маленькой, послушной марионеткой, на этот раз в руках двух умных, хитрых и дальновидных старых евреев. Пожалел ли? Ни разу. Но сознание не окончательной самостоятельности придавало решению полынный, с горчинкой привкус.

 

16

Михаил Моисеевич Новоселов снова возник неожиданно, позвонил, когда Сергей уже почти год работал после института в клинике Бориса Невоселова. Ничего не объяснял, назначил встречу у себя дома.

Встретил Сергея, который теперь уже законно именовался Сергеем Кирилловичем, еще чуть постаревший, но бодрый и активный. Гораздо более живой, чем в тот, прошлый визит. Неплохо выглядела и Мира Борисовна. Сумели вдвоем осилить горе, продолжить жизнь нестарых еще – чуть до пенсии – людей. Гордо и довольно известили Сергея о том, что уезжают в Израиль. Жить. Здесь никого не осталось, все там, на земле обетованной. Документы получили, все оформлено, билеты на самолет взяты.

После принудительного обильного обеда, от которого голодный Сергей Кириллович слегка осоловел, Михаил Моисеевич ласково попросил жену:

– Мирочка, будь добра, оставь нас с Сережей…

Мира Борисовна покладисто засобиралась из дома, поведав, что пойдет смотреть сериал к соседке Лене.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – напутствовал жену Новоселов.

Мира Борисовна, повернувшись от порога, подняла на мужа кроткие темные глаза, нежно улыбнулась и старательно проговорила, обращаясь к мужу, витиеватую фразу на иврите, из которой Сережа понял только одно слово (почему-то на идише), относящееся к любимому мужу, – «поц».

Расхохотавшись, Новоселов пояснил:

– Язык учит. Тренируется.

Когда жена ушла, Михаил Моисеевич посерьезнел, помолчал, протер без того безупречно чистые стекла очков.

– Хочу, Сережа, перед тобой отчитаться. Признайся, ты ведь решил, что старый жид денежки-то прикарманил.

Заливаясь густой краской, Сергей поймал себя на мысли, что в который раз Димкин отец как будто свободно читает в его голове то, что там скрыто и для чтения не предназначено. Читает безошибочно и точно. Не комментирует, но и не молчит.

Что отвечать ему, Сергей не знал: если так свободно читает мысли, то какой смысл возражать, возмущенно отнекиваться.

– Я раньше с тобой на тему денег не говорил, потому что ты еще маленький был для них. По большому счету, и сейчас не дорос до такой ответственности. Бремя денег – тяжкое бремя, Сережа, а у молодого человека должна быть нормальная, полноценная, бесшабашная молодость. Голодная, я бы сказал. Тогда и желание появляется в люди выбиться. А так – одно из двух: или тебя подавят деньги, поработят, или же развратят. Вон, смотри, по телевизору рекламу крутят: биржа «Дюймовочка» и ее хозяин со своей псиной в ошейнике из якутских бриллиантов. Мальчишка! Чего хорошего? Это кажется, что молодец, схватил удачу за хвост, а в реальности – зажравшийся юнец. Где завтра будет? А я скажу тебе где – в жопе. Ладно, вернемся к нам с тобой. Повторяю, рано тебе финансовую самостоятельность давать, но делать нечего. Мирочка меня совсем заела: поехали да поехали…

Михаил Моисеевич дал расклад о судьбе и движении денег, так бездумно отданных Сергеем больше двух лет назад. Все это время деньги холились и лелеялись, вкладывались в очень выгодные предприятия, быстро оборачивались и снова вкладывались. Два года, покупая в ларьках спирт «Рояль» или тяжелый, тягучий ликер «Барензигель» со сладким, дынным вкусом, Сергей и не подозревал, что вкладывает трудовые рублики в свое же собственное дело. После крайне прибыльного предприятия по спаиванию собственного народа деньги поумнели и посолиднели, крутиться стали в области того, без чего не обходится ни одна семья, ни один человек. Бакалейные товары. Итальянские макароны, не липнущие друг к другу, густой, непривычного вкуса немецкий майонез, чистое и прозрачное растительное масло, разлитое в диковинные пластиковые бутылки, соусы, кетчупы, крупы, сухофрукты – все это превращалось в деньги, которые приводили с собой за ручку новые, блестящие денежки.

Слушать было трудно. Сергей путался в терминах, движениях и передвижениях товаров, обороте средств. Но это же и восхищало. Не стесняясь своих мыслей, Сергей выдал:

– Михаил Моисеевич, вы игрок? Я думал, так можно только на бирже или в казино.

– Я не игрок, – рассердился Новоселов, – я старый еврей, бухгалтер. И мне ваши биржи-однодневки смешны. И Леня Голубков ваш мне противен. Тьфу! Торговля – это труд, скрупулезный труд, ежедневная работа, расчет на несколько шагов вперед, стратегия. И чтобы завтра тебе не стыдно было за свою работу… Не грабить страну надо, не вывозить последнее, а ввозить и кормить народ. Люди, они каждый день есть хотят. Сахара хотят, масла, джема и маринованных огурцов в праздники, муки для пирогов. Это было, есть и всегда будет. На Руси этим купечество занималось, и дело это считалось почетным. Послушай, как звучит: купец первой гильдии! На них вся Россия держалась. На их пожертвованиях, попечительстве, вкладах. Вот к чему стремиться нужно, а вы на Леню Голубкова равняетесь. Он, видишь ли, не халявщик, а партнер!.. Ты никогда, кстати, не задумывался, почему в торговый институт конкурс больше, чем в медицинский? Почему в торговле, как и в медицине, рядовых сотни и тысячи, а светил единицы? Эти последние, они лучшее от тех купцов первой гильдии взяли. Соответственно времени, разумеется. И государство, между прочим, их труд всегда ценило. Слышал о знаке «Заслуженный работник торговли»? И вот снова времена пришли, когда тех знаменитых купцов и их принципы неплохо бы вспомнить. Ладно, я об этом долго могу говорить, среди этого моя жизнь прошла. Но мы с тобой для другого дела собрались. Я понимаю, что тебе мои рассказы любопытны, и только. Не захочешь ты торговлей заниматься, у тебя другое дело есть. Кстати, Боря тебя хвалит, руки, говорит, хорошие и голова на плечах. Ты вот что, клинику свою открыть не хочешь?

– Что? Какую еще клинику? – В Сережином понимании старик мощно загнул. Это на Западе могут быть свои клиники, а у нас, слава Богу, медицина государственная. Пока, во всяком случае.

– Для начала небольшую. Косметические услуги. Посмотри, брокеры-маклеры, дилеры с менеджерами денег нахватали за лес, за металл. Надо и тратить начинать. На себя, любимых, на жен своих. Им ведь своих «Мисс Огород» нужно содержать в чистоте и порядке. Чтобы прыщи были выдавлены, волосы лишние выщипаны, маникюры-педикюры сделаны. Чтобы морщины раньше времени не появлялись. А морщины, как тебе известно, год от года только увеличиваются, так что работы хватит. А то приходится бедным в Европу ездить красоту наводить.

– Да ну вас, Михаил Моисеевич, шутите? – возмутился Сергей. – Я же не косметолог, я, в первую очередь, хирург, и важным делом занимаюсь. Пластической хирургией. Восстановительной, а не косметической. Ну, делаем мы иногда косметическую пластику, так то иногда. Я не хочу весь день зажравшимся теткам имплантанты в грудь засовывать.

– Тебе видней, Сережа, но ничего ближе к теме, каюсь, придумать не смог. Я, кстати, домик на Охте выкупил, бывший роддом. Можно было бы там и начать.

– Начать?

Опять что-то большое и значимое, важное решалось помимо его воли. Зло взяло, что его мнение никому не интересно. Умом понимал, что предложение-то дельное, но все равно взбрыкнул:

– А если я ничего начинать не хочу? Я, может, деньги Мавроди отнесу…

– Сережа, ты не сердись на меня, – перебил Новоселов устало, – может, я слишком на тебя давлю… Мирочка бы ругаться стала, она всегда говорит, что я толстокожий и никого кроме себя не слышу.

Он удрученно вздохнул и в очередной раз потер очки.

– Ты поверь, я много вариантов перебрал. Чтобы, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Нужно на годы вперед решать и не ошибиться. Ты, разумеется, волен самостоятельно решать, распоряжаться по своему усмотрению. Я перед тобой отчитался, а дальше ты сам. Вам, молодым, кажется, что вам все и всегда виднее. Но и мы, старики, чего-то да стоим. За нами время стоит, опыт… Я тебя, как марионетку, за ниточки дергать не собираюсь, но и ты помни, что мы с тобой перед Димой в ответе. Теперь твое время настает. А Мавроди неси, что не отнести, только лучше бы ты деньги тогда, два года назад, в помойку бросил. Бесплатный сыр только в мышеловке бывает… Ты не ерепенься, готовься к тому, что тебе тяжелое дело предстоит.

– А если я не справлюсь? Я же в коммерции, как свинья в апельсинах.

– Конечно, один не справишься. И главное, чтобы ты, как можно дольше, это понимал. Не лихачил и в авантюры не пускался. Главное, Сережа, в каждом деле – стабильность. Стабильность и развитие. А один не будешь. Ты, надеюсь, не думаешь, что я два года один работал. И Боря тебя не оставит. Я тебя познакомлю с мужиком одним по фамилии Пинхель, из наших. Не человек, а кассовый аппарат, всю жизнь главбухом проработал, на пенсию вышел и никому не нужен стал. Фабрика его кондитерская без работы стоит, его и спровадили. А мужику всего шестьдесят, работать и работать может.

И Сережа сдался. Пусть судьба его решена чужим дядей и без его ведома, резона отказываться нет. Было где-то унизительно и безрадостно, но в глубине души все энергичнее и энергичнее кричал кто-то, что все сказочно-удачно, суперски, такой шанс один раз, и то не каждому…

 

17

Получилось.

Больше десяти лет жизни, практически все силы и время, здоровье и нервы, все было отдано этому делу, но получилось. Но не рассказывать же ей сейчас об этом. Вряд ли ей интересно то, что он весь первый год стонал во сне, пугая мать. Что в одночасье поседел во время экономического обвала, когда казалось, что все пропадет пропадом. Что все эти годы чувствовал не только радость успехов, но и гигантскую, непереносимую ответственность не только за больных, но и за коллектив, которому нужно было регулярно, независимо ни от чего, платить адекватную зарплату, быть в курсе многих человеческих проблем. Всякий раз, когда приходилось принимать важное решение, касающееся бизнеса, ему снились кошмары.

Со временем он привык. Привык брать ответственность на себя. Советоваться с Пинхелем, с Новоселовым, с другими специалистами, но отвечать за дело лично. И никогда никого не обвинял, если не получалось. Теперь он без тени смущения смотрел в глаза Михаилу Моисеевичу и Мире Борисовне, когда встречался с ними где-нибудь в Хайфе или в Европе. С легкостью, с удовольствием помогал им, искренне заботился. Он решал и многочисленные проблемы своей матери, твердо решив дать ей на старости лет ту жизнь, которой она была лишена много лет.

Ольга Петровна быстро освоилась в море страстей и событий, гораздо быстрее вечно занятого сына. Вернула себе радость жизни, каталась на лыжах в Куршавеле, ходила по магазинам в Милане, загорала на Канарах, с удовольствием обустраивала новую, огромную квартиру и даже заводила изредка легкие романы.

Периодически ловя в глазах близких ему стариков детскую, искреннюю радость, восторг мелочей, он завидовал им, не находя в себе таких бесхитростных, добрых эмоций.

Он выстроил свою империю, начав со старого двухэтажного роддома на Охте и дойдя до известной за пределами города целой сети салонов и клиник, оказывающих самые передовые услуги. Он находил, выкраивал время, чтобы оперировать самому, и то были самые любимые его часы – часы общения врача с больными.

Больные были разные: пресыщенные жены бизнесменов, озабоченные проблемой продления молодости, звезды шоу-бизнеса, вкладывающие во внешность как в источник получения прибыли. Самыми же дорогими были пациенты с действительно серьезными проблемами. Таких Сергей Кириллович помнил долго, следил за их выздоровлением, радовался вместе с ними. Шестнадцатилетняя дочка школьной учительницы, практически лишившаяся лица на первой в жизни дискотеке, где одна девочка приревновала к ней своего мальчика и спокойно исполосовала лицо соперницы бритвой в грязном клубном туалете. Старая дева тридцати пяти лет, награжденная от природы крючковатым клювом вместо носа, обратившаяся в клинику без всякой веры в медицину, под нажимом подруг. После удачной операции она почувствовала вдруг собственную неотразимость, вышла замуж за владельца автосервиса и родила хорошеньких, толстеньких близнецов. Бизнесмен-«металлист» с лицом, похожим на берега Юкона времен Золотой лихорадки, – все оно было «перекопано» багровыми ямами фурункулеза, а мужик заикался и путался на переговорах, где партнеры завороженно пялились на его многострадальный фейс, не в силах отвести глаза.

Именно этот бедолага-предприниматель и подтолкнул Сергея Кирилловича к открытию специального салона для мужчин, единственного на тот момент в России. Все вокруг твердили, что мысль бредовая, заранее прогарное дело, но Сергей стоял на своем. И открыл, предварительно понаблюдав, как ведут себя в «женских» салонах мужчины. Как мнутся, краснеют, садятся в самых неудобных местах, в стороне от уютно чувствующих себя дамочек, и стараются до минимума сократить количество визитов, перенести процедуры на дом. А ведь мужскому полу тоже нужно бывает с угрями бороться, дерматиты лечить, волосы в носу подстригать и многое другое. И, если дамы всегда гордятся тем, что тщательно ухаживают за лицами, руками, животами и ягодицами, то для мужиков это выходит будто чем-то постыдным, тем более в присутствии молоденьких и молодящихся подруг…

Для салона был продуман специальный, брутальный интерьер, закуплена новая аппаратура, даже специальная рекламная кампания была продумана, в основе которой лежало как бы отсутствие рекламы, лишь намек.

Как обычно, Сергей Кириллович «попал в десятку», а точнее, стопроцентно выверил и рассчитал. Работал салон, как конвейер, без передышки. Даже при том, что прейскурант был утвержден грабительский. Просто Сергей Кириллович точно знал, что бедные богатые стыдливые собратья все равно к нему пойдут, хотя те же самые услуги можно было получить вдвое, а то и втрое дешевле на соседней улице.

Терпеть не мог Сергей Кириллович, когда кто-нибудь начинал рассуждать при нем о героических буднях врача, о ежедневном подвиге. Злился, отвечал, что каждодневным подвигом много не наработаешь, иссякнет весь героизм вместе с силами, умом тронешься. Работать надо планомерно и стабильно, а героизм – всего лишь показатель плохой организации труда и некомпетентности руководства.

Сейчас все шло уже по накатанной, продвигалось героическими усилиями менеджеров, управляющих, заместителей. Сергей Кириллович позволял себе в основном уделять внимание отделению пластической хирургии, в косметологию наведывался только с «инспекторскими проверками», да в самых спорных случаях, дать разгон. Правда, в последнее время опять начал «резвиться», обдумывал создание чего-нибудь эдакого, особенного для представителей сексуальных меньшинств. Уж кому как не им пользоваться последними достижениями косметологической науки и техники. Но идея пока полностью не выкристаллизовывалась в голове, а Сергей не торопился, считал, что само срастется в свое время. Или не срастется, отпадет.

Вот только с личным… Как в песне, «…да вот только с личным – привет!» Катастрофически не хватало времени. Нет, вранье: если бы все повторилось, как тогда, единожды в жизни, сердце бы замирало, и в голове кавардак, и каждый день весна в душе, и части тела существуют отдельно от организма, тогда и время бы нашлось. Но сердце не замирало или замирало как-то не так. Как каждого нормального мужика, его волновали ножки, грудки, попки, личики. И практически всегда он получал то, чего хотел, а от этого становилось на душе еще тоскливее. Отчего-то выбирал всегда длинноногих, фактурных, смазливых и совершенно безмозглых. С ними, с глупышками, было легче: они не видели, занятые лишь собой, его скучающего лица, снисходительного отношения, его нелюбви. И здесь на первый план выступал трезвый расчет.

После первой встречи Сергей мог практически безошибочно определить, когда прелестное создание преданно заглянет в глаза и капризно, а может просительно проворкует:

– Милый, а ты сделаешь мне губы, как у Анжелины Джоли?…

Или «скулы, как у Джей Ло», или «грудь, как у Памелы Андерсон».

Чтобы понять, кстати, о чем идет речь, приходилось пристально следить за восходом и закатом звезд на голливудском небосклоне. Проблемой необходимо владеть, считал Сергей Кириллович, и не проявлять своей безграмотности идиотским вопросом: «А кто это?…»

После такой просьбы для Сергея роман был завершен, отношения исчерпаны. Потому что больных своих, даже взбалмошных дамочек с претензиями, он любил, но любовью какого-то другого качества. Он улыбался ничего не подозревающей глупышке в ответ и в тон ворковал:

– Конечно, маленькая, если ты хочешь. Давай прямо на следующей неделе…

Только один раз ему не хотелось расставаться так быстро, и он под видимым предлогом отодвинул операцию почти на два месяца. Но и этой сделал «носик, как у Мирей Матье»…

Так легко и просто барышни переходили из разряда любовниц в разряд пациенток, а затем бывших пациенток.

И все. И без сожалений. Когда ангелочки понимали, что произошло, было уже поздно. Сначала они ни сном ни духом, носились со своими синяками, швами, примочками и припарками, а, в конце концов, так и оставались – в полном смысле слова «с носом». Или со скулами. Или с роскошным, полным лучшего силикона бюстом.

Ольга Петровна опустила руки и перестала бороться с безалаберной личной жизнью сына, отчаялась увидеть внуков. Только с печальным укором, еле скрытой иронией интересовалась:

– Серенький, где же ты таких дебилехоньких берешь? Ведь много же приличных женщин вокруг, умниц, а у тебя все одно – Мисс Жопа Крыжополя!.. О чем ты с ними говоришь-то?…

– А зачем с ними говорить? Поговорить, если надо, я с тобой могу, – отвечал единственный горячо любимый сын.

Приличных женщин Серенький остерегался, держался подальше. С ними, с приличными, нужно было быть честным и порядочным, обещать и жениться. А он не хотел. Не был готов. Боялся. Боялся, что это не навсегда, что не выдержит он жизни с приличной и уйдет, оставив ждать у окна маленькое существо со стриженными в скобку светлыми волосами. Своего сына.

Но ведь не расскажешь же маме о том… Как всю жизнь боялся приличных, предпочитая им самовлюбленных и пустеньких дурочек, разбирающихся только в тряпочках, золотинках, мехах и ресторанах. Зато как разбирающихся!.. К почти сорока годам Сергей абсолютно точно знал о женщинах главное – это очень и очень дорогое удовольствие.

Не расскажешь маме и про поиски отца. Как только Сергей смог позволить себе такие расходы, он сразу же втайне от всех начал его искать. Искал сам. Затем подключил частного детектива. Потом вышел частным порядком на спецслужбы. Однако никого не нашел. Вторая жена отца погибла в аварии, а сам отец в конце застоя остался за границей с партийной кассой, там и затерялся. Специалисты вообще говорили о его отце неохотно, говорили, что след потерялся давно где-то в Аргентине, а дальше ничего узнать не удалось.

В тот день, когда получил последний отчет о выполненной работе, он, пластический хирург Сергей Кириллович Потоцкий, начинающий удачливый бизнесмен, взрослый успешный гражданин, сидел за рулем припаркованного к обочине «мерседеса» и молча плакал, ощущая себя сиротой. По-детски горевал, слизывая языком горячие крупные слезы, что больше никогда не увидит отца, не поговорит с ним «за жизнь», не похвастается успехами, своим новеньким, выписанным из Германии «мерсом», наконец.

А, может быть, именно маме, только ей и нужно было все это рассказывать? Распахивать ущербную душу, доставая наружу самое сокровенное. То, что не показывал никогда и никому. Да только оно ей надо…

Ведь тогда придется рассказать ей, как в одночасье его налаженная, ровная, идеальная жизнь превратилась в сплошной мексиканский сериал, в дешевую шпионскую киношку. Богатые тоже плачут.

 

18

Все сделанное и пройденное, все достигнутое перевернул неурочный телефонный звонок.

– Здравствуйте. Будьте добры к телефону Сергея Кирилловича Потоцкого.

– Здравствуйте. Я вас слушаю.

Звонили по домашнему телефону, голос был индифферентно незнакомым, а лишь бы кому домашний номер Сергей не давал.

– Сергей Кириллович, – голос был приятным, низким и красиво рокотал, – с вами говорит Тимухин Юрий Филиппович. Дело у меня к вам приватное и конфиденциальное…

Сергей Кириллович слегка напрягся, но быстро отпустило. Давно было всем известно, что никаких приватных и конфиденциальных дел, связанных с бизнесом, он не решал, тем более по домашнему телефону. Подобные дела переадресовывались специально существующим сотрудникам. А личных приватных и конфиденциальных дел с мужчинами у него не было по определению.

В голове смешно всплыла из глубины памяти песенка, которую в детстве он слышал по телевизору в телеспектакле из жизни пионеров. Что-то вроде: «В городе Немухине, Тимухине, Катухине, тимухинцы-катухинцы…» Захотелось просто и без затей послать этого Тимухина и повесить трубку. Но имидж не позволял.

– Я вас слушаю внимательно, – лениво подтвердил на всякий случай Сергей. Он подготовился к тому, что некто Тимухин сейчас будет что-то просить. Как говаривал еще киношный граф Калиостро: «Люди делятся на тех, кому что-то нужно от меня, и тех, от кого что-то нужно мне. Мне от вас ничего не нужно». Вероятней всего, неизвестный Тимухин сейчас будет упрашивать о каком-нибудь содействии, требовавшем или искусных рук, или банально денег. Такие случаи уже бывали.

Но Сергей Кириллович не угадал.

– Сергей Кириллович, у меня есть к вам поручение. Важное в первую очередь для вас. И не беспокойтесь – ничего противозаконного. Кроме того, моя работа заранее оплачена.

– Да говорите вы, не темните!..

Сергей ничего не понимал и начинал сердиться.

– Дело в том, что мне не хотелось бы вас излишне волновать. Тем более, делать это по телефону, – упрямо рокотал собеседник, не переходя к сути.

Сергей быстро вспомнил, когда в последний раз видел мать. Чепуха, недавно от нее приехал. Не может быть…

– Благодарен вам за заботу обо мне, но давайте простимся, если вы не намерены переходить к самой проблеме. – Это было похоже на посылание на известные буквы. Только вежливое посылание.

– Сергей Кириллович, вы ведь разыскивали своего отца? Лет десять назад?…

– При чем здесь мой отец? – грубо перебил Сергей. При упоминании об отце он разволновался. За грудиной туго сжалась главная мышца организма. Сладко заныло в подвздошии в предвкушении волшебного: «Мальчик, твой папа жив, он любит тебя и ждет…»

– Сергей Кириллович, не могли бы мы встретиться лично? Речь при встрече пойдет о вашем отце.

– Он жив?… – Голос дрогнул, и вопрос вырвался криком. К черту имидж, сейчас ответ на этот вопрос был для Сергея самым важным.

– Пожалуйста, все при встрече.

– Но ведь он же не умер? – Голос сорвался на фальцет. Несколько лет назад Сергею Кирилловичу не вполне удачно удалили полип на голосовой связке, и теперь, особенно когда сильно волновался, в горле натягивалась какая-то струнка, и он начинал говорить высоко, почти фальцетом. Ненавидел этот свой голос и потому специально занимался с психотерапевтом, учился сохранять спокойствие по мудреной китайской методике. Обычно сохранять спокойствие удавалось…

Собеседник на том конце провода помолчал, вздохнул и укоризненно произнес:

– Сергей Кириллович! Я готов встретиться с вами в любое удобное вам время и в любом удобном месте.

Сергей растерялся. Он плохо представлял, где встречаются люди для бесед такого рода. Да еще вечером в выходной… Он знал, куда пригласить даму, где назначить обед деловому партнеру, где просто оттянуться с коллегами…

– Приезжайте ко мне домой, – предложил Сергей, сотни раз наслышанный о том, что бывает с доверчивыми обывателями, пускающими на ночь глядя в дом незнакомых мужчин. – Мой адрес…

– Не нужно, адрес я знаю. Я примерно так и полагал, что вы пригласите меня к себе. Когда вам будет удобно? Я в десяти минутах езды от вашего дома.

– Через десять минут и удобно. Жду вас.

– До встречи, – мягко произнес неведомый собеседник и положил трубку.

На Сергея накатили сомнения. Все было слишком внезапно, слишком неправдоподобно. Вспомнил, наконец, и об участи доверчивых домовладельцев, но было поздно. Можно было, конечно, просто не открыть дверь, но несерьезно это… Вспомнил Сергей и о Лоре, давно уже ворковавшей на кухне по мобильному. Говорить об отце в присутствии Лоры было выше его сил. Тем более что всего пять дней назад Лора перенесла под его чутким руководством операцию по увеличению лба и улучшению разреза глаз.

Сергей приоткрыл дверь на кухню.

– …Натуся, да она же все время врет!.. Прикинь, она сказала, что ей не нравится Мел Гибсон. Он же просто душка! Всем женщинам в мире, без исключения, нравится Мел Гибсон. Всем!.. А она просто дешевка и выскочка! Ну как, как может не нравиться Мел Гибсон?!

– Лорик, деточка, заканчивай разговор, – перебил Сергей, удивляясь мельком, какая разница – нравится или не нравится кому-то там Мел Гибсон, если ни одна из них никогда с ним не встретится. Мелу Гибсону точно все равно. Кстати, Сергею Мел Гибсон тоже не нравился…

Лора быстренько попрощалась, дала отбой и недовольно надула губки в сторону Сергея.

– Фу, как ненавижу, когда ты так говоришь!.. Как будто сейчас завизжишь…

Слова она манерно тянула, во всем пытаясь походить на Ренату Литвинову. Считала, что это очень стильно – быть Ренатой Литвиновой. Причина срыва голоса ее волновала много меньше, чем эстетика разговора.

– Лора, сегодня тебе придется переночевать у себя дома, у меня важная встреча. Извини.

Лора, которая уже порядком не ночевала по месту прописки, обосновавшись в Сережиной квартире, от незаслуженной обиды даже сморщила лоб, который, – как сама говорила, – нельзя морщить ни под каким предлогом.

– Масик, ну как же так?! Как я с таким лицом поеду к себе?! Меня же увидят люди!..

Выходило и впрямь похоже на Ренату. Но, если раньше это забавляло Сергея, то сейчас начало подспудно раздражать. Зачем нужна была вторая Рената Литвинова, если оригинал прекрасно справлялся со своей ролью, и дублер ей не требовался. Очень хотелось крикнуть: «Слушай, Рената недоделанная, собирай манатки и катись отсюда!» – но это было бы уже полной потерей имиджа.

Сергей вдохнул, задержал дыхание, начал мысленно повторять специальные сочетания цифр по своей китайской успокоительной методике. Лицо Лоры и впрямь пока было далеко до шедевра. Гематомы и послеоперационный отек не сошли, делая ее похожей на избитую у ларька пропойцу. Взглянув на Масика повнимательнее, Лора по выражению его лица безутешно поняла, что ночевать ей все же придется у себя.

– Масик, но ты ведь меня довезешь?…

– Нет, котенок, извини. Я вызову тебе такси. Человек вот-вот подъедет. Будь добра, собирайся быстрее…

Лорик торопилась не спеша, и звонок в дверь застал ее еще в квартире. Сергей открыл дверь, и на пороге возник породистый, лет шестидесяти мужчина в отличной дубленке и дорогом неброском галстуке, проглядывающем в вырезе мыском.

– Юрий Филиппович Тимухин, – представился он и с достоинством слегка поклонился. На губах его играла легкая улыбка. Та самая, редкая, мало кем освоенная, которая приличествует практически любому случаю. «Чеширский Кот», – прозвал его Сергей.

Сергей пригласил Тимухина в большую, неуютную, модернистскую прихожую, плод гениального замысла дизайнера, явно чуждого домоводству, где прихорашивалась напоследок Лора. С любопытством сороки Лора уставилась на Тимухина, без умолку щебеча о том, что не нужно обращать на нее внимание, она перенесла «пластическое оперативное вмешательство», все в скором времени будет идеально, потому что выполнено лично Сережей…

Тимухин, галантно целуя протянутую ему ручку, заверил, что все уже почти идеально и что Лора поразительно похожа на Ренату Литвинову. Сходство было сомнительным, но не заметить Лориных стараний по этой части было невозможно. Лора благодарно закатила глаза, и Сергей испугался, что сейчас ее никакими силами не выпроводишь. Она стреляла глазами в Сергея, молчаливо требуя немедленно познакомить с шикарным и загадочным Тимухиным, но Сергей решил быть хамом и не знакомить. Быстренько напялил на Лору шубу и выставил за дверь, поцеловав и заверив, что такси уже должно ждать внизу.

Тимухин, понимающе наблюдавший за скорыми проводами, как только за ней закрылась дверь, произнес:

– Ваш отец, Сергей Кириллович, жив и здоров соответственно своего возраста. Думаю, это основное, что вам хотелось бы услышать. Но знать об этом никто, кроме вас, не должен. Это в интересах вашего отца, а я являюсь его полномочным представителем в России.

Сергей прислонился спиной к дверному косяку, стоял и переваривал услышанное. Он получил подтверждение тому, на что тайно надеялся все эти годы. Жив его отец, его старик… И было ясно, что это именно отец нашел его, Сергея, а не наоборот. Но одновременно вскипела в душе и злость: где же ты был все это время, когда я так в тебе нуждался? В твоем мужском участии, твоем плече, твоем слове? Когда ходил в суконных ботинках и перелицованных брючатах, жрал макароны с маргарином? Почему тогда я был не нужен, а сейчас вдруг понадобился? Или на старости лет за тебя некому жевать стало?…

К своему огорчению, Сергей чувствовал, что, несмотря ни на что, будет жевать за отца. Во всяком случае, попробует.

– А теперь, с вашего позволения, я разденусь и пройду.

Тимухин снял дубленку, по-хозяйски повесил на причудливо изогнутый крючок вешалки и уверенно проследовал в гостиную. Сергей на автопилоте двинулся за ним. В голове роились вопросы: где он, что с ним, что ему необходимо, чем помочь? Но он молчал, ни в силах выбрать первый и стесняясь неизбежного фальцета.

Тимухин достал из-за пазухи диктофон, положил его на стол перед Сергеем, нажал на кнопку «Play» и неторопливо вышел на кухню.

После тихого шипения раздался голос, которого Сергей не слышал много-много лет. Голос отца. Того самого горячо любимого когда-то громко хохочущего, белозубого, черноволосого красавца, которого сам же позже и ненавидел, но всю жизнь ждал. С которым разговаривал в трудные минуты жизни, с которым советовался бессонными ночами, ради отчета перед которым работал упорно, как термит. С годами этот голос стал глуше, в нем появился чуть заметный акцент, как бывает у всех русских, много лет живущих за границей. Это был даже не акцент в словах, а в интонациях.

«Здравствуй, Сережа! Мой Серый.

Я прошу тебя сейчас только об одном: дослушай до конца, не выключай. Дослушай, а позже уже прими решение. Не наоборот.

Мне тяжело обращаться к тебе после стольких лет разлуки, ведь ты нынешний старше меня вчерашнего, того, что ты, может быть, еще помнишь. Что скрывать, я сильно виноват перед тобой. Перед тобой и мамой. Но перед тобой сильнее, потому что мама вольна была выбирать в своих решениях, а ты не волен. Я оставил тебя, ничего не объяснив, но на тот момент я не знал, как объяснить тебе происходящее. Думал, что позже непременно это сделаю. Но вот только „позже“ это случилось через столько лет. Я мог бы, конечно, и раньше, но смалодушничал, испугался тебя. Испугался, что ты в силу молодости, горячности не захочешь моей исповеди. Сейчас, когда и сам я стал заметно старше и, надеюсь, умней, я не уверен в правильности прошлых своих поступков, но на тот момент, поверь, искренне считал, что выбираю единственно приемлемый вариант.

Сложилось только не так, как хотелось бы. Человек предполагает, а Бог располагает, мой мальчик. Да-да, для меня ты и сейчас еще мальчик. Взрослый, разумный, успешный мальчик. Мой мальчик… Я, как мог, старался следить за тобой все эти годы. За твоими успехами, твоими шагами, исканиями и поражениями. Хотя поражений-то как раз было мало. Я наблюдал за тобой и с гордостью узнавал в тебе себя много лет назад. Если бы я не поспешил родиться… Если бы не досталась мне страшная „развитым социализмом“ эпоха, эпоха, когда черное упорно называли белым, то и наша жизнь, возможно, сложилась бы по-другому…

Наверно, я бы еще тянул и откладывал наш разговор, да только тянуть больше некуда. Сколько мне Богом отпущено, неизвестно, а уйти, не объяснившись, было бы самым тяжким мне наказанием.

Я буду счастлив, очень счастлив видеть тебя возле себя. Ты навсегда мой единственный сын, независимо от твоего на это взгляда. Если ты будешь снисходителен ко мне и согласишься на нашу встречу, то тебе объяснят, как и где меня найти. Если же нет, то я не буду держать обиды – у всякого решения есть свои причины, и, думаю, мне они будут понятны. Я хочу, чтобы ты знал, что в любом случае я горжусь тобой. Твой отец».

Голос смолк, и только еле слышно шипел диктофон.

В горле Сергея изо всех сил натянулась ниточка, а глаза обильно повлажнели. Да он и не стеснялся того, что не может удержать катящихся по щекам капель. Дрожащими руками Сергей Кириллович перемотал запись на начало, только с третьей попытки сумел прикурить сигарету и, жадно затянувшись, снова нажал «Play».

Потом, давясь дымом и слезами, невидящими глазами глядел в темноту за окном, в шипении пытаясь найти еще какой-то скрытый смысл слов. Безучастно летели мимо окна пышные толстые снежинки…

 

19

Сергей не знал, сколько просидел вот так, глядя в окно, гася обжигающую пальцы сигарету и тут же зажигая другую, слушая навалившуюся ватную тишину, пока с кухни не раздалось тактичное покашливание Тимухина. Сергей воровато стер с лица слезы. Нужно было, видимо, что-то говорить, а он молчал и ощущал себя абсолютно необъяснимо. Словно был разобран на части. Эти части никак не собирались обратно, в единое целое. А если и собрались бы, то это был бы уже не тот, не прежний Сергей Кириллович.

– Сергей Кириллович, – мягко начал разговор Тимухин, – ваш отец много лет живет в Южно-Африканской республике. Он хорошо обеспечен и ни в чем не нуждается. И ни в ком. Кроме вас. Но, как вы, наверно, поняли, решение остается за вами.

Сергей молчал. Только что случалось, наконец, то, о чем он мечтал с самого своего детства, всю жизнь мечтал, а ощущения счастья не было и в помине. Были раздвоенность и пустота. Очень сильно, оглушительно, болезненно сильно хотелось тут же все бросить и помчаться навстречу отцу, все равно куда…

С другой стороны крепко держали старая обида и испуг. Страх сделать шаг в любую сторону. Кажется, ну вот, ты – царь и бог, одно твое слово, одно веление, и все по-твоему, все как хотел… Но в душе ощутимо присутствовала преграда, и Сергей, зажмурившись, разом перемахнул через нее, вдруг широко улыбнулся и с радостной обреченностью произнес:

– Я готов.

– Что ж, хорошо. Я рад, искренне рад за Кирилла. И за вас рад. Это благое дело. Однако должен вас предварительно сориентировать в проблеме. Дело в том, что Кирилл Сергеевич уже много лет носит другое имя, и о его местонахождении никому из его прошлых знакомых не известно.

Сергей недоуменно поднял брови.

– И что это значит? Что мой отец преступник? Или шпион?

Подобных поворотов рациональный и прагматичный Сергей Кириллович не любил и не признавал. Всегда сторонился мало-мальски похожих ситуаций.

– Да нет, ни в коем случае не шпион. Но жизнь сложилась так, что когда-то ваш папенька воспользовался, скажем так, своими возможностями и своим положением… – Чеширский Кот Тимухин тщательно подбирал слова для того, чтобы деликатно назвать то действие, которое выполнил когда-то Кирюша Потоцкий с партийными деньгами. – Ваш папенька, молодой человек, был в застойные годы очень близок к партийной верхушке страны. А когда уже приблизился хаос всеобщего дележа, «грабь награбленное!», – вы уж меня извините, – он соскочил за границу с партийной казной. Как ни крути, а по-другому не назовешь. Юрием Деточкиным Кирилл Потоцкий не стал, так как в детский дом денежки не отнес. Да и на Робина Гуда не слишком вышел похож…

Сергей слушал, раскрыв рот, обнажив высококлассный протез, имитирующий даже естественные щербинки на зубах. И обращение «молодой человек» не резало ухо – как раз так он себя и ощущал.

– Кирилл Сергеевич еще до начала перестройки многое наперед просчитал и вычислил. Вы уж мне поверьте, я знаю, что говорю, – много лет я являюсь его доверенным лицом… Он ведь томился в той стране, в СССР, как в клетке. Пользовался всеми привилегиями, знал больше многих и оттого еще больше томился. Знал, что то, что дано ему как избранному, в другом месте, при другом строе было бы положено ему как рядовому. Так задыхался, что обдумывал даже, как руки на себя наложить. Если бы не загорелся идеей по-тихому умотать из страны, то и наложил бы, думаю. Он после поездок в Париж и Ниццу чуть совсем голову не потерял: увидел, как люди на самом деле живут, как могут, должны жить, и почувствовал себя в Союзе не просто как в неволе, а как в цирковом зверинце. Пытался с Ольгой об этом говорить, но она идеологией одурманена была капитально, даже обсуждать эту тему боялась. Считала, что нельзя кусать руку, еду дающую. И тогда ваш отец, Сергей Кириллович, принял решение выехать за рубеж по партийной линии и там остаться, попросить политического убежища как разуверившийся коммунист, подвергшийся на родине остракизму за свое вероотступничество.

Знал, что не простят ему этого, тем более что собирался на Западе издать книгу об особенностях жизни партийной номенклатуры. Записки очевидца, так сказать… Знал, что не только ему такого предательства не простят, но и на самом дорогом отыграются – на семье. Не пощадят. А семью планировал со временем все же перетащить к себе… Знаете, если бы тогда Ольга с ним согласилась, то все равно сразу, вместе не получилось бы. Система не дремала, всей семьей за границу не выпускали. Именно из соображений безопасности, чтобы держало что-то на родине. Тогда Кирилл от вас с матерью ушел. Он думал, что так семью защищает, а Ольга не поверила, как настоящая женщина не могла простить измены. Он же сразу снова женился, на инструкторе горкома партии. В те времена разводы не в чести были, не будь она инструктором горкома, даже Кириллу досталось бы за распущенность нравов. Хотя Кирилла в Кремле любили. Вторая жена его большая стерва была. Старше его и прожженная. Она после немало сделала для того, чтобы его нашли. Но не нашли и на ней отыгрались, не поверили комитетчики в ее честность. Устроили автомобильную аварию, погибла она. Но я что-то отвлекся… Так вот, в те времена первые ветры перемен подули. Геронтократы, те, что у руля стояли, начали капиталы из страны вывозить. Так называемое теперь пресловутое «золото партии». Сами они ничего своими руками сделать не могли, почти никто из них и языка-то не знал ни одного, кроме русского да матерного. Рассчитывали на Кирилла, посвятили его во многие свои дела, которые никому знать не полагалось, доверились ему.

Кирилл им помогал рьяно, успешно. Парень был головастый, многие решения сам им предложил. Старики нарадоваться не могли. А на последнем этапе, когда понадобилось его личное присутствие в одном из банков, выехал в Швейцарию как гражданин Восточной Германии, с ювелирной точностью все оформил. Только деньги ушли на другой счет, а сам Кирилл исчез. Кого искать? Немецкого гражданина? А какое до него дело Союзу?

Перехитрили старики сами себя. Деньги были по тем временам фантастические. Стариков-цэковцев он сильно «опустил на бабки» – так ведь, кажется, сейчас говорят. Кое-кто из них после тех событий долго не протянул: одного инфаркт хвалил прямо в цэковском кресле, еще один пулю себе в лоб пустил, третий спился с горя. А те, кто побойчее оказались, те принялись все же искать. Вот тут, кстати, вторая жена Кирилла много подгадила. Муж да жена – одна сатана. Знала она, как оказалось, много лишнего. Даже Кирилл не подозревал, что она столько знает. С ее помощью дважды на него выходили, но ему удавалось скрыться. Последний раз просто чудом…

Жил в Турции, в Австрии, в Аргентине, Чили. А потом уже окончательно осел в ЮАР. До сих пор там благополучно существует, Кирюша-Не-Промах. Вы знаете, что в молодости у вашего отца было такое прозвище?… Не знаете? Знайте. Сейчас его зовут мистер Дэвид Юдзицки. По паспорту, заметьте. Он постарел, внешность изменил, как мог, правда, полысел по-настоящему, без специальных стараний. И к пластическим операциям не обращался. Просто превратился со временем партийный перспективный мальчик Кирюша Потоцкий в пожилого бизнесмена, лысого и добродушного.

– Позвольте, – не выдержал наконец Сергей, – вы что же хотите сказать? Получается, что он продуманно, целенаправленно променял свою, как вы утверждаете, любимую семью на мешок золота и сытую жизнь рантье? И спокойно готовился «идти на дело», зная, что его горячо любимая жена за гроши в Музее революции экскурсии водит? С ног падает к вечеру? Все эти годы сидел, как Скупой рыцарь на мешках с вашим гребаным золотом, спал спокойно, зная, что с его уходом от нас почти все прежние знакомые отвернулись? Мы с мамой «перестали соответствовать»!.. Да мать от позора, от обиды в Питер сбежала, всю жизнь свою поменяла, а вы говорите: «Планировал со временем перетащить к себе». И он теперь еще может называть меня своим любимым мальчиком?!

От негодования Сергей Кириллович не мог даже произнести слово «отец», говорил «он». Но сам с собой был не до конца честен. Это было сродни тому, как подросток, не имеющий отца, верит матери, что отец его, летчик-истребитель, геройски погиб при выполнении опасного задания. Догадывается, что все ложь, подозревает, что слишком много вокруг сыновей погибших летчиков, альпинистов, пожарных, но хочет верить и верит… Знал ведь Сергей, что отец пропал после того, как был связан с какой-то темной историей с партийной кассой, а из такой истории нельзя выйти чистеньким. Но отрывочные эти знания обращал для себя самого в незнания, гнал от себя.

– Где он был со своими миллионами, когда бабка раз в месяц с пенсии сто граммов шоколадных конфет покупала? Когда мать вечером, после работы, мне из старых своих кофт свитера вязала и у нее от усталости спицы из рук падали?! Она вязала и засыпала тут же. А я рос, и у меня из рукавов этих свитеров руки торчали… Я не о жвачках и Диснейленде мечтал, а о второй котлете, потому что котлетки бабушка делала ма-лень-кие. И яблоки мне мать свои отдавала, говорила, что не любит. Потому что мне витамины нужны были, я рос. А она мать. А любящий мой папаша обо мне в это время под звездным небом Аргентины грезил!..

Сергей Кириллович кричал, распаляя сам себя, чего не делал давным-давно. С тех пор как освоил китайскую психотерапевтическую методику. И была в этом почти бабьем визге не только необходимость выкричаться, а еще и настоятельное требование того, чтобы переубеждали. Чтобы из чужих уст услышать подтверждение того, во что так хотелось верить. Да, была обида, да, злость и непонимание. Но чувство обретенности отца, оно уже сидело внутри прочной занозой. И это ощущение того, что закончилась многолетняя безотцовщина, вынужденное полусиротство, было сильнее застарелой обиды голодного на сытого.

Чеширский Кот помолчал, повертел в руках взятый со стола номерной «монблан», подарок благодарной Сергеевой пациентки, и заговорил, впервые назвав Сергея просто по имени.

– Ты пойми, Сергей, это было действительно страшное время. Закрытость от всего мира и от себя самих, ежеминутное восхваление выживших из ума маразматиков, голод, выдаваемый за изобилие… Ты вспомни, брежневские мемуаразмы изучали как классику советской литературы – «Малая Земля», «Возрождение», «Целина». Рядом с ними тогда «Война и мир» бледнела. Ты помнишь вечные очереди, дефицит? А постоянное покорение чего-то ударными темпами и обязательно в масштабах страны?… Реки вспять поворачивали, моря осушали. БАМ строили. Где он, БАМ? А ведь сколько сил и средств вбухано, сколько орденов и медалей роздано… И рядом, только границу пересечь, совсем другая жизнь. Даже страны социализма, близнецы-братья, казались рогом изобилия. А дальше что делалось, в проклятом по всем трем каналам телевидения мире капитала, наживы и прибыли? Там, оказывается, было все, о чем здесь и мечтать не смели. Наши даже полиэтиленовые пакеты там в супермаркетах собирали, а здесь продавали, с ними здесь модницы ходили, оторванные ручки на «Момент» приклеивали. Ты вот сейчас в магазин идешь – покупаешь двести граммов колбасы твердого копчения и заморские фрукты штуками на выбор. А раньше это все в очередях выстаивали часами, брали килограммами. Туалетную бумагу по двадцать рулонов сразу и несли на шее бусами. Твой отец рассказывал, как он в Ницце в магазине три килограмма слив попросил, и на него смотрели, как на инопланетянина, – сливы эти штуками продавали… А отец твой тогда тоже молодым был и такой жизни хотел, какую ты теперь за обыкновенную считаешь. Да, был у него партийный распределитель, не носил он на шее туалетную бумагу, но ведь вынужден был все видеть и знать и все равно их развитой социализм восхвалять. Светлое царство коммунизма, мать его!.. Ты чудесную детскую книжку «Незнайка в Солнечном городе» помнишь? А продолжение? Это позорище «Незнайка на Луне», коммунистическая идеология для детских мозгов? Города Лос-Свинос и Лос-Паганос и страшный капиталист Спрутс?…

Я тебе, Сережа, много могу доводов привести в пользу твоего отца. Начать могу с того, что человек по природе своей слаб. Не в каждом силы диссидентом быть, за убеждения через лагеря пройти. Могу рассказать тебе о том, что мама твоя сама от всякой помощи отказалась. Кирилл ей сначала часто деньги высылал, а она ни копейки не взяла, все вернула. Гордая была, не могла измены простить. За это Кирилл и любил ее всю жизнь. Но только я тебе ничего больше говорить не буду. Ты сам обязан все осмыслить и свой вердикт вынести. Виновен или не виновен. Я тебя торопить не смею. Вот мой телефон, при желании позвонишь…

Тимухин положил на стол визитную карточку, после этого ненавязчиво попрощался и ушел, оставив Сергея один на один с переживаниями.

 

20

Забрезжил жидкий серенький рассвет, а Сергей все сидел и вел странный виртуальный разговор с отцом. Была почти выпита бутылка «Джонни Уокера», выкурено сигарет до густого сизого тумана по всей квартире, снова и снова прослушано письмо. А решение не было найдено… То есть найдено оно было с самого начала, но никак не удавалось озвучить его самому себе. Среди ночи хотел даже позвонить матери, но не стал. Не был уверен, что услышит от нее то, что рассчитывал услышать в ответ. А ничего другого Сергей слышать не хотел.

Дождавшись приличного для звонка времени, Сергей Кириллович все же позвонил по номеру, указанному на визитке, и кратко, не здороваясь, произнес:

– Юрий Филиппович, я хотел бы с вами встретиться для обсуждения деталей.

– Где и когда? – деловито, без эмоций уточнил Чеширский Кот.

Когда Тимухин приехал, Сергей Кириллович успел принять душ, побриться и убрать следы своей одинокой, задумчивой пьянки. Даже квартиру успел проветрить. Глядя на следы бессонной ночи, нашедшие отражение не только в содержимом мусорного ведра, но и на лице, Сергей усмехнулся, представив, какое выражение лица было бы у Лоры при виде всех последствий застолья на одну персону. Пить Сергей не любил и не умел, оттого без особой необходимости делал это крайне редко. Не любил утреннего похмелья, гадкого вкуса во рту, тошноты. А больше всего боялся потерять контроль над собой, допившись до потери памяти.

Тимухин понимающе оглядел помятое, с красными глазами лицо Сергея, втянул носом не до конца развеявшийся дух ночного бдения и еле заметно кивнул сам себе. Но прожитая ночь восстановила барьер между ними. Каждый из них знал, что решение принято, и моральная поддержка не была так необходима, как вчерашним вечером.

Юрий Филлипович снова обратился к Сергею «на вы»:

– Вы хотели обсудить со мной возникшие вопросы… Голос Чеширского Кота был между тем задушевным и участливым.

Сергей этим утром не пищал, был по возможности собран и деловит.

– Да, меня интересуют чисто практические вопросы. Как можно организовать мою встречу с отцом?

– Здесь возможны два варианта. Первый: вы встречаетесь на нейтральной территории, в одной из выбранных вами стран. Просто едете как турист. Вариант второй: вы летите к отцу в Кейптаун. Также как турист или по приглашению от частного лица, не от отца.

– Почему? – Было странно, что отец сам не может пригласить его к себе.

– Должен сразу сказать, что это его единственное условие. У Кирилла в последнее время, как бы сказать, обострилось чувство опасности. Возможно, всего лишь паранойя. Смотрите на вещи трезво: невозможно столько лет скрываться и не выработать паранойи преследования. Ваш отец все же не агнец небесный. То, что он в свое время сделал, – это не прощается, такие деньги срока давности не имеют. Его искали все эти годы, как знать, может, и сейчас еще кто-нибудь ищет… Конечно, Кириллу хотелось бы пригласить вас к себе. Но, кроме всего прочего, при известном раскладе это может сослужить вам недобрую службу: ни для кого не секрет, что вы сын Кирилла Сергеевича Потоцкого. Сами понимаете, гнев иногда переносят на тех, кто доступен…

– Так, может, все это пустая затея? И что, вы хотите сказать, что мои передвижения по миру кем-то фиксируются?

– Как знать… Работа несложная, а результат можно получить непредсказуемый. Если бы мы могли читать в головах наших неприятелей!.. Я полагаю, что вам стоит пойти на его условия. А насчет пустой затеи – вы ведь сами все решили. И он решил. Если получится, что вы не воспользовались единственной возможностью встречи, то вы будете корить себя за это всю оставшуюся жизнь. А когда может представиться другая возможность? И что изменится со временем?… Я не сторонник поспешных решений, но, полагаю, что следует воспользоваться шансом. Если вас, конечно, интересует мое мнение.

– Но я еще больше буду корить себя, если по моей вине пострадает отец. Или мать.

– Сергей Кириллович, ваш отец всегда считал, что лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и жалеть. Так что мы с вами предпримем все возможное для того, чтобы никакой оплошности не произошло.

Сергей молчал. Ситуация упорно выходила из-под контроля, а подобного в жизни он старался не допускать. Он многого не понимал и потому сердился. Он не интересовался шпионскими фильмами, не любил подобных книг. То есть смотрел, читал по случаю, но не взахлеб – сюжеты казались ему надуманными, действие неправдоподобным. И, избави Бог, никогда он не хотел быть героем детективной истории. В кино, книгах все было выстроено авторами, отрепетировано режиссерами, достоверно или недостоверно разыграно актерами, но то были красивые придумки, в голове автора заранее обреченные на успех, несмотря на все козни врагов. Или же героические истории были списаны с реальных событий, но над реальными событиями, на минуточку, работали целые службы и разведки стран. А кто станет думать за него? Чеширский Кот?… Но вдруг это и есть та самая, книжная, гениальная подстава, которая разработана кем-то для выхода на отца? Ох, нет, невозможно… Или? Ведь отец ничем не указал на человека, с которым можно иметь дело.

– Юрий Филиппович, а откуда мне знать, что не вы тот самый человек, который ищет моего отца?

– Вы молодец, Сережа. Это правильный вопрос, и я рад, что вы его задали. Говорит о вашем уме и осторожности. Взгляните… – Тимухин достал из кармана небольшой органайзер и вынул из него фотографию, взглянул сам, улыбнулся чему-то своему и протянул снимок Сергею. На фоне низенькой толстой пальмы со стволом, похожим на ананас, на изумрудной зелени газона с клюшками для гольфа в руках стояли двое мужчин. В одном Сергей сразу признал одетого для пленера Тимухина, другим был упитанный пожилой человек в бейсболке. Тень от козырька маской падала ему на лицо, но одет он был в блеклую желтую футболку с нарисованным на ней оранжевым солнцем и корявой детской надписью «Пусть всегда будет солнца!!!» Футболке было более тридцати лет, Сережка сам писал эти трогательные слова. Так и написал краской «солнца!!!», а обнаружил ошибку, только когда уже подарил. Он не мог даже себе представить, что футболка из плохонького трикотажа где-то до сих пор жива.

– Это я у вашего отца год назад. Понимаю, что это ни о чем не говорит, но мы с Кириллом по крайней мере знакомы. Больше у меня доказательств, увы, нет…

Сергея до глубины души тронуло, что есть вещь, которую отец из страны в страну бережно вез за собой, хранил, и вещь эта – его подарок отцу. «Пусть всегда будет солнца!!!» Он не пытался даже разглядеть черт отцовского лица, тщательно укрывшегося в тени бейсболки, только смотрел на оранжевое солнце с кривыми лучами, обтянувшее выпуклый живот, и чувствовал, как начинает сжимать сердце. Голос дрогнул:

– Что я должен сделать?

– Вы должны на некоторое время перестать быть Сергеем Кирилловичем Потоцким. Да-да, – Тимухин не дал Сергею возможности возражать, – именно так. Какое-то время вам предстоит побыть другим человеком. Вы летите себе отдыхать в Южно-Африканскую республику, а Сергей Кириллович в то же самое время для всех будет отдыхать где-нибудь в другом месте. Оформление всех документов я возьму на себя. Как я вам говорил, вся моя работа заранее оплачена.

– Дело не в этом. Как вы собираетесь все выполнить? Вам не кажется, что все это просто авантюра? Причем незаконная и подсудная.

– Есть немного. Но еще из классической литературы известно, что так путешествовали при необходимости с незапамятных времен. Америки мы с вами не откроем. И сейчас тоже так иногда поступают, если действительно нужно. Раз смог кто-то, сможете и вы. Тем более что существует четкий и отлаженный бизнес. Я не буду обращаться в ближайшую подворотню с воплями: «Где тут у вас паспортами торгуют?!» Скажите, Сергей Кириллович, если мне понадобится немного изменить форму лица, вы сможете это выполнить? От такой внезапной просьбы Сергей обалдел.

– Разумеется, могу, это моя работа. Только я не занимаюсь подпольными пластическими операциями…

– Зачем же подпольными? За кого вы меня принимаете? – Чеширский Кот откровенно веселился. – Я официально приду к вам в клинику, с документами на свое имя, и вы окажете мне услугу в соответствии с моими пожеланиями и согласно прейскуранта, потому что, как вы изволили выразиться, это ваша работа. Я, может быть, решил морщины убрать. А моя работа – решать за вас некоторые проблемы, которые вы не можете решить самостоятельно. Я – поверенный вашего отца, а теперь, временно, и ваш тоже. И вам не нужно знать, что и как делается, как мне нет нужды знать, куда в итоге денутся мои морщины…

Сергей внезапно ощутил, что происходящее очень нравится ему. Увлекает и затягивает. В глубине души зарождался драгоценный азарт, сродни тому, который просыпался в нем всякий раз, когда он решался на какие-то важные, глобальные дела. Вроде косметического салона для мужчин. Были азарт и уверенность, что дело непременно выгорит на все сто, абсолютно твердая уверенность, не перебиваемая никакими, казалось бы, самыми вескими доводами против.

Вот и сейчас ему страшно захотелось отставить на время прежнюю жизнь, взять себе чужую, новую, другой паспорт и шагнуть к едрене матери, неведомо куда. Знал, чувствовал, что на все сто выгорит, по-другому быть не может. Хотел этого. Рассмеялся громко, не сдерживая себя, глядя в лицо поверенного в непонятных вопросах Тимухина, и весело бесшабашно спросил, тряхнув головой:

– Когда?

– Ну, когда… – затрубил Тимухин, – понадобится некоторое время на подготовку. Вам и мне. Но я долго не задержу, надеюсь. В месяц управимся?…

– Я – да.

– И я уложусь. Вас устроит фамилия на мой вкус или будут пожелания?

– Если только это будет не Бен Ладен.

Сергей чувствовал, что его «понесло», хотелось шутить и куролесить.

– Обещаю нечто среднее между Борисом Березовским и Васей Пупкиным, – поддержал шутку Чеширский Кот.

 

21

Сергей Кириллович с головой нырнул в авантюру, предложенную непонятным поверенным. Сам не ожидал, что его, реального до тошноты человека, может так увлечь игра в шпионов. Каждый день открывал для себя новые заманчивые стороны игры, радостно, в предвкушении грядущих событий встречал грядущий день. Он был беспечен и игрив, сверкал глазами и подмигивал, ежеминутно шутил с больными и коллегами, и окружающие промеж собой дружно решили, что у доктора Потоцкого случилась наконец-то настоящая любовь. Истерично ревновала Лора, играя мимикой на обновленном лице, но ему было совершенно не до Лоры с ее фанабериями. Даже бросать ее не хотелось, портить себе редкое отличное настроение.

Многозначительно и вопрошающе улыбалась мать. С мамой было тяжелее всех. Говорить ей о своей радости было опасно, а не говорить безумно трудно. Сергей понимал, что сознательно обделяет ее на чувства, на бурю эмоций, но молчал. Оправдывался перед собой тем, что именно мать тогда, давно, поспособствовала его многолетней безотцовщине. Она взяла на себя решение, а теперь это делает он сам. Решения могут нравиться или не нравиться, быть оптимальными или не очень. Но они приняты, и все тут… Но на всякий случай, опасаясь сам себя, старался меньше встречаться с Ольгой Петровной.

Для всех Сергей Кириллович придумал историю, что некая немецкая клиника приглашает его к себе для обмена опытом. Даже заручился при помощи Чеширского Кота присланным электронной почтой приглашением.

Как бывает в подобных случаях, коллектив роптал: многим хотелось обмениваться опытом в Германии, да еще целых три недели – больше Сергей позволить себе не мог. Кумушки шептались по углам: ну что Потоцкий, и так царь и бог, надо интенсивнее выдвигать молодых, их посылать на учебу…

Сергей Кириллович недовольства пресек на корню, решительно заявив, что в этот раз едет он, и только он. А так как учиться в малоизвестной клинике было ему и правда нечему, то коллектив единодушно пришел к выводу, что именно в немецком городишке ждет Кирилла Сергеевича та самая новая любовь. Кто-то даже пустил слух о том, что работает она в российском представительстве. Сергей утку не опровергал и не поддерживал, чем только больше укрепил уверенность коллег.

Кстати, приглашением решался вопрос и с излишне навязчивой Лорой. Ей было популярно объяснено, что работа не отдых, и тащить с собой туда любовницу нет никакого резона…

Когда в начале февраля стояли особенно трескучие морозы и метели бушевали почти каждый день, занося город девственными, свежими сугробами, Сергей получил от Тимухина долгожданные документы и билеты на самолет. Мчась домой вне себя от радости, распевая во весь голос и неприлично лихача, Сергей зачем-то заехал в «SuperVision», где быстро и профессионально подобрали для него цветные линзы. Зачем он их купил, и сам не мог объяснить и сказал себе громко, стоя в пробке перед мигающим светофором:

– Совсем ты сдурел, Джеймс Бонд хренов!

Но теперь Сергей носил несерьезное имя Михаил Кузьмич Поярков, а человеку с таким именем позволительны были разнос и увлекаемость.

Утром в день отлета он чисто выбрился, без сожаления расставшись с привычными холеными усами, вставил в глаза линзы темно-коричневой окраски, пристально оглядел себя в зеркале, подмигнул и остался доволен собой. Линзы создавали непривычное глазу ощущение, чувство инородности. Он поморгал, устанавливая веками линзы на место, и произнес одобрительно:

– Хм, Джеймс Бонд хренов.

По дороге в аэропорт и в аэропорту Сергей ужасно нервничал. Все же не агент 007. Виданое ли дело, путешествовать по свету с липовыми документами!

Чтобы не выдать себя волнением, прибег к опыту китайцев, перебирая в голове цифровые комбинации. Но гражданин Поярков, летящий частным образом в ЮАР через Германию, никого из представителей власти не заинтересовал. Летит себе человек и летит. И знакомых, к счастью, не встретил никого. Но выброс адреналина был мощный, успокоился Сергей только после взлета, когда сидел с мокрой от перенапряжения спиной в кресле «боинга». От пережитого волнения никак не мог заснуть. Тщетно пытался читать. Забылся непрочным, тревожным сном он, только когда летел уже над Черным континентом.

 

22

Спал недолго, беспокойно. Проснулся и снова начал волноваться. Впереди ждала встреча с человеком, всю сознательную жизнь бывшим для Сергея сродни этому самому непознанному Черному континенту. Борясь со взбунтовавшимися нервами, даже наглотался «Персена», чего не делал никогда и ни под каким предлогом. Над другими смеялся за неумение владеть собой, а тут взял и наелся успокоительного. Но ведь он теперь не Сергей Потоцкий, а Миша Поярков, и ему многое позволено.

Сквозь редкие пушистые облака – как обрывки ваты – показалась земля в обрамлении изумрудно-синей глади океана. Самолет плавно снижался, держа курс на аэропорт Кейптауна. Обширные островки темной густой зелени на фоне светлой песочной равнины сменились панорамой стремительно приближающегося города. Гигантского, утопающего в листве и траве мегаполиса, растянувшегося на многие километры, в центре которого упрямо торчала гора с будто аккуратно срезанной ножом верхушкой.

Шасси коснулось земли, и дальше все завертелось, как в ускоренном дореволюционном кино. Вставали, шевелились люди, собирали вещи, двигались на выход… Сергей выполнял все действия, как заведенный, полностью занятый охватившим его предвкушением. Все, кроме главного, было ему безразлично, неинтересно и суетно.

Отца Сергей узнал сразу. Не то чтобы отец ничуть не изменился, законсервировался и стоял перед ним таким, каким Сергей его и запомнил на всю жизнь. И нельзя было сказать, что проснулся в нем внезапно мифический голос крови, безошибочно развернув лицом к отцу. Нет. Отец сильно сдал, хоть и выглядел хорошо сохранившимся для своих лет. Улыбка, правда, несмотря ни на что, была широкая, обнажающая ровные, белые крупные зубы. Теперь уже искусственные. Но знаменитая отцовская улыбка была не та – по-западному дежурно-открытая, казенно-радушная. От смоляной волнистой копны остались жидкие седенькие воспоминания венчиком за ушами, тщательно подстриженные на минимальную длину. Голова его напоминала новенький мохнатый мячик для тенниса, только не желтый, а серый, как в Сережином детстве. С возрастом округлился живот, второй подбородок грузно надвинулся на дряблую шею, но торс остался плотным и упругим, с чуть рельефно выступающими мышцами.

Отец был в мягких серых брюках, наброшенном на плечи зеленом кашемировом джемпере, а под ним, обтягивая плотный торс и животик: «Пусть всегда будет солнца!!!» Именно по блеклой желтой майке и узнал его Сергей с полувзгляда, вычленил из толпы. И все же, даже без «солнца!!!», это был его, Сережин, родной отец.

Теплая волна пробежала к кончикам пальцев, к глазам, ушам, ноздрям. Отец безошибочно еще шире растянул в улыбке рот, завидев высокого, крепко сбитого мужчину с рассеянным взглядом в толпу.

Они дружно шагнули навстречу друг другу, посмотрели несколько секунд в глаза придирчиво и изучающее, выхватывая зрительными анализаторами куски и фрагменты тел, ища знакомые, приметные черты, и застыли, тесно притиснутые друг к другу, плотней прижимая друг друга руками.

Это было странное, неожиданное и непонятное чувство. Сергей точно знал, что обнимает своего отца – высокого, много выше его, широкого в плечах, почти атлета, густо темноволосого, а руки обманывали его. Они не тянулись вверх, а опускались много ниже собственных плеч, не раскрывались в ширину, а сходились, нащупывая тело много меньше, чем должно было быть. И вместо того, чтобы запрокинуть далеко назад голову, пытаясь вглядеться в лицо, Сергей сквозь мутную, застилающую глаза цветную пелену видел перед собой внизу поблескивающую на свету гладкую лысину в возрастных пигментных пятнах. Такими же на ощупь были оба старика Новоселова – несильные, обмякшие мышцы на истончившихся, хрупких старческих костях. И все равно, врали руки, это был именно его отец и никто другой на свете…

Сергей ощущал телом, как отец кратко, скупо всхлипывая, пытается взять себя в руки, и не знал, чем подбодрить его. Просто молча похлопывал тихонько и бережно по теплой, чуть сгорбленной спине.

Каждый из них не решался первым оторваться, произнести какие-либо слова, но начали хором:

– Ну-ну, я здесь, старый…

– Здравствуй, сынок…

– Папа…

Сергей словно пробовал на вкус это слово, учился заново произносить.

– Папа.

– Сереженька. Мой Серый.

За долгую жизнь уж так сложилось, что Серым называл его только отец. Называли Серегой, Серго, Сергеем, Сереженькой, мама – Сереньким. И, услышав почти забытое свое прозвище, Сергей еще крепче сжал отцовские плечи.

Так же дружно они и разомкнули объятия, отстранившись, оттолкнувшись, как одноименные частицы. Внимательно оглядывали друг друга, теперь уже не вырывая кусков из общего портрета, разглядывали пристально и неторопливо, смакуя. Первым справился с чувствами Сергей:

– Папа, – негромко, осторожно произнес он, – может быть, поедем отсюда? Наверно, тебе лучше быстрее уехать. Здесь слишком людно…

– Я думаю, что ничего страшного. Но ехать надо, да. Не стоять же здесь. Что с багажом?

Они получили багаж, вышли на улицу к стоянке машин. Воздух был свежим и очень теплым. Сладко пахло незнакомыми цветами, нагретым асфальтом. Отец подошел к мощному «порше» из самых последних, с правым рулем. Сергей вопросительно взглянул на отца.

– Да, Серый, здесь движение правостороннее. Хм, а я уже внимания не обращаю, забыл. Думаю, с левым рулем сразу не смогу поехать.

– Брось, это как на велосипеде: садишься и вспоминаешь.

Отец улыбнулся одним краешком рта.

– Полагаю, мне уже не придется этого вспомнить.

Так уж случилось, что Сергею Кирилловичу не довелось быть в стране с правосторонним движением. Много где побывал, но везде трафик был привычным. Оказалось, что такая езда с непривычки очень утомительна и нервна. Было неуютно сидеть на месте, предписанном в твоем понимании для водителя, и не ощущать перед собой руля. А на поворотах, когда вдруг вылетали и мчались на тебя в лоб машины, Сергей вздрагивал и усердно принимался перебирать ногами, нащупывая отсутствующие педали. Несколько раз вытирал ладонью вспотевший от натуги лоб.

Отец, ловко и мягко управляя автомобилем, вопросительно намекнул:

– Серый, может, ты лучше назад пересядешь?

Это было бы как раньше. Отец за рулем, и маленький Сережка на заднем сиденье. Когда Сережка самонадеянно забирался вперед, на «мамино» место, отец и пересесть ему предлагал теми же самыми словами, с той же интонацией. Но Сергей Кириллович упрямо замотал головой, не соглашаясь.

– Как знаешь… Ладно, терпи, еще не близко.

Как раз въехали в город. Универсальные постройки ангаров и пакгаузов, мелькавшие вдоль шоссе, сменились жилыми кварталами среднего звена, затем – более респектабельной частной застройкой, торговыми кварталами, деловыми. Стало интересно и зрелищно.

Дом отца располагался в бурском квартале, где традиционно селилось наиболее зажиточное коренное население. Не черные, нет, а благородные потомки приплывших когда-то на эту землю голландцев-завоевателей. Здесь, за бывшей демаркационной линией, царило прибежище покоя и достатка белых людей.

Это был даже не дом в привычном смысле, – тот дом, в каком живут на Руси удачливые сограждане, – а настоящая вилла, усадьба, фазенда или как там еще оно здесь называется… На нескольких гектарах земли, занятых где парком, где пушистым зеленым газоном, где утрамбованным участком для выезда лошадей, разместились и изысканный особняк в колониальном стиле, и флигель работников, и изящная конюшня, и даже вольер с жирафами.

От окружавшего неброского, спокойного великолепия Сергей притих. Больше всего поразили не сочная зеленая трава и густота тенистого парка – это в засушливой, изнуряющей зноем Африке! – не наличие белой, – не черной, а именно белой, – прислуги, споро засновавшей с багажом, а отсутствие высокой, сплошной стены ограды. То есть номинально ограда была, но являла собой нечто совершенно эфемерное, невысокие аккуратные рамки по периметру с натянутой на них крупноячеистой сеткой, да легкие кружевные воротца на въезде.

На первый взгляд все вокруг было незатейливым, простым и старым, но опытный взгляд мог различить тщательную, безупречную ухоженность и таящуюся за старостью истинную благородную старину. Никакого китча, никакого модерна, никакого хайтека – боже упаси! – все картинно патриархально, колониально и благородно. Все входные двери, рамки ограды, ступени крыльца были выполнены из цельного красного дерева, выцветшего от времени.

Заметив изумление сына, отец подтвердил:

– Да-да, красное дерево. Здесь это не является особенной роскошью. Древесины мало, а в здешнем климате не каждое дерево долго выдерживает.

Говорили они только об увиденном, об окружавшем, всяко оттягивали начало важного для обоих разговора. Так и не решились на него в первый день, только один раз отец подошел вплотную к запретной теме, спросив как бы между прочим:

– Как там мама?

– Ничего, нормально. Борется с возрастом, осваивает разные блага цивилизации. Живет впечатлениями. Она ведь как ребенок, так простодушно всему верит и радуется!

– Жаль, внуков ты ей не подарил.

– Не сложилось пока, – коротко ответил Сергей.

Ближе к вечеру Сергей Кириллович заметил, что отец сильно устал, хоть и старается по возможности скрыть это.

Он враз как-то осунулся, заволочил ноги, начал тереть пальцами глаза. Тогда Сергей сам сослался на трудный перелет, обилие впечатлений, и, пожелав друг другу доброй ночи, они разошлись по комнатам.

Однако, несмотря на долгую дорогу, бессонную последнюю ночь, от перегруженности эмоциями сон не шел, и Сергей долго курил у распахнутого окна, слушая шум прибоя где-то вдалеке, вдыхая сладкий и пряный воздух, размышляя обо всем и ни о чем. Пытался разглядеть в чужом небе загадочный Южный Крест, но так и не угадал его в обилии крупных, непривычных звезд. Сергей Кириллович давно уже неуютно чувствовал себя в чужих домах, в отелях, на чужих матрацах, в окружении чужих вещей – ворочался с боку на бок, просыпался по несколько раз среди ночи, курил и снова ложился. Поэтому и не торопился в кровать. Но вдруг резко, в один момент захотелось спать, и он разделся, залез в кровать, как в мягкое логово, до подбородка укрылся одеялом и, словно убитый, глубоко и спокойно заснул.

 

23

Началось дивное, непередаваемое время. Счастливое для них обоих. Одно из самых счастливых в жизни. Может быть, самое счастливое. Их радовали общие впечатления, общие дороги, истоптанные на пару, общая еда, общая музыка, общее солнце над головой и общий ветер в лицо. Они лазили в горы и ходили на яхте, мерзли на опустевших пляжах, дегустировали вино на винодельческих фермах. Могли просто бесцельно бродить вдвоем по городу, бросив автомобиль. Брести, разговаривая или молча, по радушному, теплому, невероятно живому городу, умудряющемуся сочетать в себе истинную цивилизованность и непередаваемую экзотику, продуваемому насквозь океанским свежим ветром и опаленному вездесущими солнечными лучами. Заходили по пути на болтливый, кричащий, толкающийся рынок, в прохладный банк, заворачивали в лавки и лавчонки, ездили на площадь Гринмаркет, на базар промыслов, похожий на «Звездный» рынок времен расцвета частного предпринимательства. Те же разномастные прилавки с прилаженными к ним разноцветными тентами, с разложенными в беспорядке или в линию деревянными масками, ложками, статуэтками, каменными украшениями и поделками, футболками и кепками, сумками и ремнями из крокодила, батиками и другой дребеденью, предназначенной исключительно для туристов. Такие сувенирные развалы сопровождают любую значимую достопримечательность по всему миру, ярки и нахраписты, вороваты и куражливы и рассчитаны в первую очередь на лохов. За черное дерево здесь выдается искусно выкрашенная деревяшка, за чистое золото – неведомый сплав, за бриллиант… А за бриллиант здесь выдается бриллиант, поскольку имеется в здешней земле в изобилии, недорог и не нуждается в имитации.

Сергей Кириллович вел себя как истинный турист: все подолгу рассматривал, обходил со всех сторон, брал в руки и много снимал на камеру. Сергей снимал, а отец комментировал. Получалось забавно – видеоряд, заснятый Сергеем, и за кадром голос отца. Их поведение было абсолютно не разведчицким, рушило всю и всякую конспирацию, но абсолютно невозможно было говорить друг с другом, о былой жизни, о России и про Россию на чужом языке. А к этой теме возвращались они снова и снова, скатывались на нее, вращались вокруг нее, погружались в нее, чтобы иногда выныривать в реальность.

Они гуляли до гудежа в ногах, до голода, а после, устав, пили густое темное пиво, подставляя лица сильным порывам ветра, ловя кожей мелкие брызги волн. Сидели рядышком на громадных валунах у самой кромки воды, цедили пиво, закусывая выхватываемыми из бумажного пакета горячими кольцами зажаренных кальмаров. Именно так когда-то и мечталось Сергею: сидеть вдвоем с отцом на берегу Финского залива, пить «Балтику» и закусывать разложенным на газете собственноручно очищенным копченым лещом.

Затем снова бродили и снова сидели, вытянув натруженные ноги, на открытой веранде французского ресторана, с аппетитом поглощали гигантских улиток, запивая их кроваво-красным старым вином.

Вначале Сергей осторожно предложил говорить по-английски, чтобы не привлекать к отцу лишнего внимания. И они старательно говорили, хотя Сергей довольно долго строил в голове фразы, подбирал слова, а отец периодически подправлял его грамматику. Но как только речь заходила о доме, – том, русском доме, – оба сбивались на русскую речь, и это было одновременно и странно, и нелепо, и по-грустному смешно. Здесь, в Кейптауне, где и на учете-то в консульстве всего триста русских, российские проблемы были далекими и малоизученными. Освещались они так же скудно, как в России проблемы Южной Африки. И Сергей терпеливо разъяснял, приводил примеры, делал заключения. Рассказывал отцу о клинике, о стариках Новоселовых, о коллегах по службе, больных. О том, как хлестко отзывается об особенностях национальной политики больничная санитарка Килька, о том, как заново смастерил лицо попавшей в аварию девочке, о том, как изменился с годами их любимый Серебряный Бор, о Москве, о Питере. Отец заинтересованно слушал и иногда уточнял:

– А мне тут рассказывали… Это правда?

Ну как, скажите, можно было обсуждать двоим русским такие животрепещущие темы на чужом языке?

Только о матери они почти не говорили. Как будто бы оба боялись затронуть больное. Мать упоминалась только в контексте и была как бы табу.

 

24

Сергей с удивлением обнаружил, что его отец в действительности очень сентиментален, немного хвастлив и абсолютно беззлобен. Когда в один из «вечеров откровения» он спросил отца о том, как ему удалось с такими чертами характера когда-то вращаться в механизме государственной власти, в жесткой партийной молотилке, отец устремил взгляд поверх сыновней головы, помолчал, вспоминая далекое, и опять не появилось на его лице ни злости, ни жестокости:

– Тогда я был другим. Меня, Серый, видимо, изменили возраст и знание жизни.

– И материальное благополучие, – подсказал Сергей, так и не сумевший до конца забыть отцу свое детство.

– Да, – спокойно добавил отец, – и деньги тоже. К сожалению, именно они позволяют нам легче примиряться с окружающей действительностью. С ними это выходит быстрее и проще, чем без них. С ними, Серый, согласись, легче думать о душе. Впрочем, изначально все же должна быть душа…

И Сергей был с ним согласен.

В один из вечеров, когда они допоздна засиделись на улице, разговор зашел о смерти. Так, не применительно ни к чему, просто о жизни и смерти. О жизни после смерти. Нынче, на пороге сорока, эта тема все больше начинала волновать Сергея. И в полной тишине голос отца внезапно прозвучал тоскливо:

– Серый, похорони меня дома. На родине.

– Пап, ты о чем? Что тебе об этом думать? – переполошился такому обороту Сергей.

– Нет, ты не пугайся, я сегодня ночью умирать не планирую, и ничего у меня особенно не болит. Но думать пора уже, да и само оно думается все чаще. Я же старенький уже, врачам вот не очень нравлюсь…

– Что с тобой, папа? Что они говорят? Ты только скажи, я все сделаю, поедем со мной, я все сам…

– Сереженька, я верю в твои руки. Преклоняю колени перед твоим мастерством. Но я немного не по твоей части. Между прочим, у нас здесь, в Кейптауне, первая в мире операция по пересадке сердца была выполнена. Так что медицина здесь на уровне, и наблюдают меня классные специалисты, не беспокойся… Только я их все равно не люблю. Плачу им деньги, а не доверяю. Сам подумай, лежать голым, изрезанным, отовсюду трубки торчат и провода тянутся. Бр-р! И все это ради того, чтобы протянуть лишних полгода?… Я и пробовать не хочу. Нет, Сергей, я за эвтаназию.

– Папа, что все же врачи говорят? – безуспешно пытался добиться ясности Сергей. – Они что, требуют операции, а ты отказываешься? Папа! Ты сам знаешь об успехах современной кардиохирургии. Тысячи успешных операций в год. Что ты как обыватель рассуждаешь!

От испуга за отца, от неясности и неожиданности Сергей кипятился не на шутку.

– А я и есть обыватель. Это ты светило, а я – типичный обыватель. Да не пугайся ты так, я ведь просто теоретически рассуждаю, не применительно ни к кому. Мне всего-то шестьдесят семь, я умирать не собираюсь. Но начинать потихоньку готовиться нужно, надо к мысли привыкать.

Было ясно, что отец не хочет говорить подробно, не хочет обременять и пугать сына, не хочет муссировать малоприятную тему.

– Пап, к ней не привыкнешь никогда. Даже если ежедневно ждешь. Пустое.

Как бы итожа тягостный разговор, отец рассыпался хрустким, дребезжащим смехом и, обведя рукой открывшийся простор, великодушно предложил:

– Это все твое, Серый, забирай.

– Отец, ты не дури, мне не надо ничего. У меня свое все есть. Я даже дом купил на заливе, все как полагается. – Разговор превращался в опасно двусмысленный. Получалось так, будто отец специально отправляется на тот свет, дабы осчастливить сына внезапным богатством.

– Мальчишка, – усмехнулся Кирилл Сергеевич как-то горько, – ты меня не обижай. Я тебе не фунт конфет сулю. Все есть у него!..

Последнее было сказано резко. Отец осерчал, тряхнул безволосой головой. Невысказанным осталось: это у меня есть, а у тебя так, фантики…

Но это Сергей и сам прекрасно понимал. Да, утверждать, глядя в глаза отцу, что у него все есть и ничего не нужно, было по меньшей мере неправдой. То есть, конечно, есть и всегда казалось, что немало есть, но здесь, рядом с отцом, как-то само собой все указывало, что существуют принципиально другие уровни. А то, что, в отличие от отца, он все выстроил своими руками, так и это полная лажа: без Димки быть Сергею рядовым, затюканным жизнью хирургом, оперировать аппендициты на две ставки, с дежурствами для прокорма семьи. Сначала Димка позаботился, потом Новоселов соломки подстелил…

Но задумываться сейчас об этом не хотелось, как не хотелось и думать о том, что же будет делать со всем тем, что увидел у отца. Тут со своим не знаешь как справиться! И на ум пришла фраза, когда-то весело брошенная старшим Новоселовым: «Смешной ты парень, Сергей… Сам себя послушай: мне, говоришь, большими деньгами заниматься некогда, я на двух копеечных работах торчу».

Думать обо всем этом значило представлять, что отца, сидящего напротив с бокалом в руке, когда-то не будет. А Сергей только-только его нашел.

Кирилл Сергеевич с усилием встал, ушел в дом, вернулся, держа в руке зеленоватый эллипс размером со страусиное яйцо.

– Смотри, Серый, мечтаю в этой штуке на родину вернуться, а там уже в землю уйти.

Тяжелое малахитовое яйцо было инкрустировано золотыми виньетками и легко разбиралось на две половинки, открывая уютную, объемную полость.

– Ты что, специально его купил? Для этого?…

Сергей был шокирован. Вот так, сходить в магазин сувениров и прикупить себе гроб! Правда, говорят, сейчас многие так делают – при жизни заботятся о том, как и в чем пройдут последний путь, – но зачем же в фарс превращать?

– Мне его когда-то давно подарили, а позже я ему применение нашел.

Отец, казалось, ничуть не огорчился, произнося скорбные слова, был даже доволен своей выдумкой.

– Ну тебя к лешему, лучше челюсть в него на ночь клади.

– Серый, это у тебя, может быть, челюсть в стакане ночует, а мне без надобности. У меня имплантанты.

– Тогда складывай записки от дамочек.

– Вот тут увы-увы! Дамочки мне давно записок не пишут. Правда, недавно домогалась одна старушка, дружить со мной хотела…

Сочтя за лучшее, разговор увели от опасной темы о бренности жития, но вечер был омрачен. Чтобы безнадежно его не испортить, Сергей постарался быстрее уйти спать. В постели долго лежал без сна, размышлял о превратностях судьбы, справедливости и несправедливости, своевременности и несвоевременности. Так и заснул.

 

25

За два дня до отъезда наступило похмелье. Стало как-то враз ясно, что сказка не бывает бесконечной, что совсем скоро наступит финал, и каждый из них вернется к привычной жизни, пойдет своей дорогой. Тупо навалилась неотвратимость предстоящей разлуки. И стало понятно, что воссоединение разбитых сердец, – как в романе, – это не для них. А для них – не Синяя Птица счастья, а тупоносый, из металла и пластика, «боинг». И один билет в одну сторону. А дальше… Дальше «Game over» вместо «Happy end!». Может быть, еще свидятся при удачном стечении обстоятельств…

Оба понимали, что ничего не в силах изменить, что время невозможно купить ни за какие деньги. А их время было четко вымерено и размечено.

В отце будто бы проснулась не проявлявшаяся ранее меркантильность, сводившая все обостренные чувства в плоскость материальных благ, и он начал одурело гонять Сергея по магазинам, пытаясь напоследок набить карманы и чемоданы сына подарками, недодаренными за такую долгую жизнь.

В предпоследний вечер они крепко выпили. Вроде бы начали прилично и размеренно. Под неспешный разговор под лучами заходящего солнца. Но разговор не клеился, и «Камю» под закуску из благородных сыров и винограда не пошел впрок. Отец заснул прямо в кресле, уронив на грудь голову, а Сергей блевал потом на природе, упираясь руками в шершавый ствол старого эвкалипта.

Проснулся Сергей с головной болью, гадким ощущением не помещающегося во рту языка, с дикой жаждой. Встал с трудом, чувствуя, как при каждом неосторожном движении внутри головы начинает перекатываться тяжелый шар. С трудом добрался до ванной, долго стоял под упругими струями холодной воды, проклиная себя за неумение пить.

Посвежевший после душа, Сергей отправился на поиски отца и нашел его в гораздо более приличном состоянии, чем пребывал сам. Правда, старик тоже маялся похмельем, кряхтел и матерился.

– Отвык я так пить. А ведь какая была закалка, мать ее… Партийная закалка… за рупь не купишь.

Сергей впервые услышал, как отец ругается.

– Поехали… по магазинам, говна какого-нибудь накупим в дорогу.

Но Сергей твердо и решительно отказался, облекая свой отказ в плохо доступную пониманию непарламентскую фразу. Не оставшись в долгу, отец витиевато объявил, что раз так, то тогда они едут к крокодилам. Сергею на тот момент было абсолютно все равно, куда ехать: к крокодилам, так к крокодилам. А лучше вообще дома полежать.

Распорядившись готовить машину, отец достал из холодильника ледяную бутылку «Абсолюта».

– Папа, – простонал Сергей Кириллович, – не надо. Я не буду, меня от одного вида выворачивает. И тебе не нужно бы…

– Не учи отца е… – веско заметил Кирилл Сергеевич, – я хватку потерял, но опыт не пропьешь. Самое правильное – это по сто с утра. И все. И завязали.

Он разлил по соточке, и они молча, деловито выпили, закусив дольками янтарного ананаса. Оба сморщились, и отец ворчливо бросил:

– Надо бы селедкой или огурчиком соленым. А самое лучшее сейчас щец кислых тарелочку.

Но за селедкой или огурчиком идти было лень, а ждать, когда кто-нибудь принесет, – невтерпеж. Где-то глубоко внутри головы Сергея мелькнула мысль, что зря они затеяли опохмел, но отступать, как часто бывает в таких случаях, было поздно. Да и ни разу не улыбалось выглядеть перед отцом этаким нюней, мальчиком-пай. Кроме того, водка удачно и уютно улеглась в желудке, принося незначительное облегчение и некоторое просветление в голове. На всякий случай Сергей Кириллович по-хозяйски плотно закрутил пробку и сунул чуть початую холодную бутылку в карман бермудов. Возможно, это было уже перебором, потому что отец многозначительно крякнул, но заметил только:

– Самое ценное не отморозь, – имея в виду соседство ледяного стекла с сыновним тазом.

Они загрузились на заднее сиденье, и молчаливый загорелый водитель, старик ненамного моложе отца, повез их на крокодилью ферму.

«Куда едем? Зачем? Какие еще к чертовой матери крокодилы, если завтра все закончится?» – недоумевал Сергей. Он был готов взять командование на себя, резко развернуть машину и приказать двигаться в обратный путь, но куда? Куда бы они сейчас ни поехали, везде тупиком ожидала бы их предстоящая разлука. Так не все ли равно? Почему не к крокодилам?…

Но водка с ананасом сделала свое дело, сработала как анестезия для воспаленной души, отодвинула на задний план действительность, оставив место лишь неясным, ватным ощущениям. От фермы в памяти Сергея отложились только маленькие пирожки с крокодильим мясом – ничего особенного, средней паршивости домашние пирожки, бабушка лучше умела. Но под припасенную водку сошли…

Еще запомнились висящие связкой маленькие высушенные крокодильи лапки-брелоки – вещественные доказательства массового крокодильего душегубства. От вида этих лапок, от пирожков, похожих на пирожки с курятиной, от фокусов и полуцирковых номеров с дрессированными рептилиями Сергея затошнило. Стало жаль томящихся за сеткой животных, с детства наводивших панику на неокрепшую психику словами из «Краденого солнца». Как ни навязывали Сергею чудовищные брелоки из прикрепленных к металлическому кольцу отрезанных лап, снижая и снижая цену, он категорически отказался. Даже отцу не позволил подарить ему шикарную деловую папку из крокодильей кожи, сказал, что этот кошмар будет тогда преследовать его до конца жизни.

Чтобы сгладить впечатление от фермы, они еще немного выпили, но водка в кармане согрелась, стала противно теплой и отказывалась глотаться. После этого они еще куда-то ехали, шли, ели, снова ехали, пока не оказались отчего-то в Университете.

Что их, двух старых, пьяных дураков занесло в Университет? И там, в Университете, они лежали прямо на газоне вместе со студентами, разглядывая блеклое осеннее небо через кружевную зелень листвы старых-престарых, помнящих колонистов деревьев. Вековые корпуса были сплошь увиты таким же вековым плющом, только проглядывали рыжие черепичные крыши. Наверняка оба они казались местным студиозусам стариками, ведь их отцы были примерно одного с Сергеем возраста. И пьяному Сергею Кирилловичу впервые пришла в голову мысль, что и у него мог бы быть такой же крепкий и продвинутый отрок, который мог бы лежать сейчас под деревьями в компании отца и деда…

После Университета были яхт-клуб, океанариум, Ватер-фронт. На Ватерфронте они оказались уже в темноте, но все здесь кипело, жило и веселилось. Пытались посмотреть представление, даваемое в щедро подсвеченном Агфа-амфитеатре, но Сергей Кириллович постыдно заснул и проспал до самого конца. Потом они пили пиво на понтоне, заедая его обжигающе горячим ассорти из морепродуктов, потом зачем-то слонялись по Cape Grace Отелю и даже танцевали в ночном клубе.

Как они оказались дома, Сергей совершенно не помнил.

Пришел в себя Сергей, аккуратно разбуженный отцовским экономом. Пора было приводить себя в порядок и ехать в аэропорт.

Времени оставалось настолько мало, а состояние было настолько скверным, что думать и говорить о горечи расставания не было сил. Как не было сил и просто говорить. Хотелось уже поскорее закончить все, отрубить одним махом, не истязая ни себя, ни старика.

Перед самым отъездом отец вынес из своего кабинета небольшой пластиковый пакет, дрожащей рукой протянул Сергею и попросил обязательно передать матери.

– Серый, это мои к ней письма. Я писал ей, а отправить так и не удосужился. Не в службу, а в дружбу: отвези ей, пусть она знает…

Голос его дрогнул, и Сергей не узнал, что же именно должна была знать мама. Отец не досказал, а сам он постеснялся спросить.

– Отец, слово даю, отвезу и передам. А если она захочет ответить?

– Адрес знаешь, – резче, чем нужно, ответил отец. – Не захочет читать, тогда просто сожги…

В аэропорт отец не поехал: долгие проводы – лишние слезы. Крепко обнялись на дорожке возле крыльца, постояли, пытаясь телом запомнить тепло другого тела. Отец оторвался первым, и Сергей, глядя ему в глаза, понял, что кто-то из них должен прервать это первым. Он не знал, что нужно сказать напоследок: «До свидания, отец» или «Прощай, отец», и смог лишь выдавить из себя:

– Ну, будь…

Быстро вскочил в машину, захлопнув за собой спасительную дверь. Сметливый отцовский водитель, безуспешно пытающийся выглядеть невозмутимым, резко ударил по газам, сморгнув отсутствующую соринку, и увез Сергея прочь.

В аэропорту Сергей принял на грудь еще водки – для отключения головы, – да запасся джином на всякий пожарный. Лететь предстояло долго, находясь всю дорогу наедине с собой, со своими мыслями и переживаниями.

В самолет он вошел, полный безучастия ко всему. Тяжело бросил тело в кресло, пристегнул ремни и закрыл глаза.

 

26

Он не знал, сколько времени спал, и очнулся от потревожившего слух шевеления. Медленно, с трудом повернул невероятно тяжелую голову, где снова в студенистом мозгу плавал и перекатывался громадный ртутный шар. Полумрак салона больно ударил по глазам световой вспышкой. Жить не хотелось ни капли. «Зачем? Ну, зачем? Ох, зачем? – крутилась в голове одинокая мысль, выражавшая осуждение вчерашнего. – Нет, я все-таки не сопьюсь. Я, если буду так пить, просто раньше сдохну», – с тоской подумал Сергей, приглядываясь к источнику шума.

В фокусе оказалась тонкая полоска чуть тронутого загаром мягкого женского брюшка между туго обтягивающими бедра джинсами и задравшимся кверху розовым джемпером. Сергей догадался, что это его соседка тянулась вверх в попытке открыть багажный ящик. Вероятно, следовало ее предупредить, что куртку он запихнул кое-как, мгновенно приперев крышкой, и она может выпасть на голову, но благой порыв прошел сам собой, раздавленный прокатившимся ртутным шаром. Именно она, обладательница чистой гладкой кожи животика, растревожила его органы чувств, всколыхнула студенистую массу внутри черепной коробки. Пусть сама и выпутывается.

Раздался шелест, шлепок, приглушенное бряканье предметов об пол. Ну, точно, уронила… Уронила, да еще и из карманов все высыпала. Сергей страдальчески сморщился: каждый звук, даже глухой, отдавался в больной голове гулким ударом. «У, корова неловкая!..» Правда, сознавал, что и сам виноват, но шевелиться, извиняться, собирать вещи, наклоняя голову к ногам, не было никаких сил.

Он готов был уже снова погрузиться в прострацию, но дамочка вдруг тихо, но отчетливо выругалась на родном ему языке. Было слышно, как она шарит руками по полу, собирая рассыпанное, снова что-то роняет, ругается, – правда, не зло, а досадливо, – и начинает все сначала. Когда она довольно красочно прошлась по поводу его драгоценной персоны, Сергей, несмотря на тупую боль в затылке, осторожно скосил слегка приоткрытые глаза.

В этот раз взору предстала скрытая розовым трикотажем скрюченная спина, переходящая с одной стороны в пучок забранных на затылке «крабом» каштановых волос, а с другой – опять же в голубые джинсы, чуть отходящие в поясе и обнажающие очередную бежевую полоску тела. Невидимая рука под креслом деловито нащупала его ногу и, не заинтересовавшись, прошуршала дальше.

Этот генератор беспокойства, обладавший гладким телом, крепкой попой и каштановым пучком на затылке, так умело владеющий русским, безоговорочно не понравился Сергею. Он не любил таких, слишком самостоятельных, слишком самоуверенных – не женственных, одним словом. И женщин в джинсах он не любил. И вообще, что может делать здесь одинокая русская женщина? Сергей всегда считал, что приличные девушки путешествуют по миру в сопровождении своих «самоваров», или же сидят дома и терпеливо этих самых «самоваров» ждут. На самый худой конец, осматривают мир в сопровождении подруг и компаньонок. Скорее всего, какая-нибудь официантка с зашедшего в Кейптаун торгового парохода. Летит домой, отработав свою смену. Кстати, ругающихся женщин Сергей Кириллович тоже не любил.

Дамочка наконец-то собрала с пола барахло, ловко засунула на прежнее место его куртку и, так же как он, быстро прихлопнула ее крышкой. Устроившись на сиденье рядом, она с шумом выдохнула и принялась остервенело тереть руки гигиенической салфеткой. Это Сергею тоже не понравилось. Понравился только исходящий от нее тонкий свежий и чуточку пряный аромат, напомнивший Сергею запах Нового года – елки, мандаринов и корицы для пирога. Мысли засыпающего Сергея так и увели его в сторону зимы, дома.

Снова очнувшись, точнее, выпав из небытия, Сергей почувствовал себя не в пример лучше. Только сильно хотелось пить, а еще – по нужде.

С закрытыми глазами он размышлял о том, как бы лучше обратиться к своей соседке с просьбой пропустить его – по-русски или по-английски. По-русски подразумевало неизбежное дальнейшее общение, чего абсолютно не хотелось.

Не хотелось банальности и пошлости никчемного разговора о погоде и природе, ненужных взаимных любезностей, навязанного обстоятельствами ухаживания. Она, негромко сопевшая в соседнем кресле, по определению была ему не интересна.

Решил обратиться на английском и в дальнейшем в разговоры не вступать. Как представишь, что один раз заговоришь, а потом нужно будет полсуток беседу поддерживать, прямо тошно становится…

Сергей приоткрыл глаза и с тоской взглянул на спящую соседку, прикидывая, как половчее ее разбудить. В голове возник резкий спазм, будто выпустили весь воздух и образовался полный вакуум, а среди вакуума всплыли слова любимого им Воннегута: «Когда я был моложе – две жены тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…»

Рядом сидела Катя Миронова. Та самая девочка, от которой замирало когда-то сердце, в голове был полнейший раскардаш, и части тела существовали сами по себе. Катя, которая являлась причиной беспрестанной смены настроений, поводом для томительной бессонницы, источником идиллических юношеских мечтаний. Каравелла была теперь не парадно новехонькой, а слегка потрепанной штормами, с парусами, выцветшими на жгучем жизненном солнце, с подъеденными солью житейского океана бортами, со своими кубками и вымпелами, поражениями и потерями.

Ни сном ни духом, она спокойно спала совсем рядом, чуть приоткрывши во сне рот и смешно посапывая. Прядь каштановых волос вылезла из-под заколки и в беспорядке нависала на щеку. Лицо ее бороздили мелкие, заботливо ухоженные морщинки, и было заметно, что из «девочки-каравеллы» она превратилась в «женщину с прошлым». Но все равно, это была она и только она.

Сергей перебирал в памяти то, что успел разглядеть раньше, в полумраке: чуть выдающийся вперед животик, подтянутые ягодицы, крепкие ноги под джинсами… Тогда она показалась ему много моложе.

Тяжелую больную голову пронзила горькая мысль: ну почему именно сейчас? Вот ведь какая штука: столько раз вспоминал о ней, мечтал встретиться, расспросить, рассказать, а когда наконец встретил, то оказался чуть живым с похмелья, не способным шевелить языком в пересохшем рту, да еще и Михаилом Кузьмичом Поярковым, будь все неладно!..

Какие все-таки страшные шутки шутит с нами жизнь! Желаешь чего-то, стремишься, мечтаешь, а когда твое желание исполняется, ты не то что не рад, а готов хоть сквозь землю…

Сергею Кирилловичу стало не по себе: вот сейчас она проснется и узнает его, а он летит по чужим документам. Инкогнито из Петербурга, блин-компот! Ведь подозревал, что авантюра не доведет до добра, так и вышло. Она узнает, спросит, и он что, скажите на милость, должен будет сказать? «Я ждал этой встречи много лет, дорогая, но сейчас не могу с тобой разговаривать, потому что я – это не я, или не совсем я…» Тьфу.

За все прошедшие годы он видел ее лишь однажды, чудом встретил в многомиллионном городе, да и то судьба подразнила: она стояла за окном вагона, и поезд, медленно отрываясь от перрона, увозил ее в Москву. Было это лет, может, с десять или двенадцать назад. Нет, больше. Тогда, на перроне казалось, что жизнь несправедлива к нему. Знал бы он тогда, как она может быть несправедлива на самом деле, когда того захочет! Сидеть рядом с ней, быть обреченным на многочасовое соседство и не иметь возможности признаться. Как объяснишь ей смену биографии? Как скроешь свое имя? По закону подлости обязательно кто-нибудь из пограничников или таможенников спросит: «Мистер Майкл Пояркоф?» И дальше что? Ладно, на себя наплевать, в конце концов, а отец, которому дал слово, которому обязан молчанием?

Сергей разглядывал ее лицо, висок с пробивающейся у корней сединой и мечтал оказаться как можно дальше отсюда, дабы не искушать судьбу. Безразлично, в теплой ли Африке, в заснеженном ли Питере, на Северном полюсе, на Луне, на Марсе, только бы подальше… Как шептала бабушка? «Не введи нас во искушение и избавь нас от лукавого…» Именно что от лукавого!

В бессилии Сергей Кириллович, разом забывший обо всех своих прежних плотских желаниях, покорно закрыл глаза, силясь разрулить ситуацию. Рули, не рули, ситуация была, прямо скажем, патовая. Это он понял еще и потому, что в горле натянулась струнка, и наружу готов был вырваться норовистый голосок молодого петушка.

Извечный вопрос: быть или не быть? Сделать и пожалеть или не сделать и пожалеть? А с другой стороны, ну признают они друг друга, проговорят сутки о прошлом, о пережитом, о достигнутом. Она расскажет о своей нынешней жизни, семье, муже и детях и, оставив телефон на всякий пожарный, предложит звонить. Еще хуже, если возьмет его телефон и, придумав себе какой-нибудь фатальный дефект лица, начнет звонить. Ей-то нужна их встреча? Ей что, мило скрасить одиночество в полете, чтобы потом рассказывать при случае знакомым: «Представляете, в самолете встретила однокурсника, пятнадцать лет не виделись и случайно оказались рядом. Это же надо!»

А, может, не узнает? Ведь столько лет прошло. Уже не тот стройный, восторженный юноша. У него живот, седина, и линзы цветные, глаза скрывают. Хотя ей вряд ли есть дело до его глаз. «Ты помнишь, Сергей, цвет глаз своих прежних пассий?» И сам себе ответил: нет.

Между прочим, есть ведь шоу двойников. У каждого из нас, если поискать, бродит где-то по свету копия. Главное – все отрицать, не признаваться. Сергей придумал, как ему показалось, гениальный ход: положил на сиденье за своей спиной новый паспорт, с тем чтобы она сама могла во всем убедиться. Ну скажите, какая женщина удержится от того, чтобы не заглянуть в чужой, бесхозно валяющийся паспорт?…

Нахваливая сам себя, он повернул голову и снова, теперь уже неспешно, принялся разглядывать Катю, находя среди прежних новые, незнакомые ему черты. Какая печаль заложила эту тонкую складочку между бровями? А эти смешинки лучиками в уголках глаз, откуда они? А вмятинка на подбородке, ее раньше не было.

Беззастенчиво, пристально, с видимым наслаждением он изучал это новое для него лицо.

 

27

И тут она проснулась. Похлопала для верности ресницами и в упор уставилась на него своими прежними ореховыми глазищами. Смотрела и молчала. Не бросилась на шею с воплями: «Ой, сколько лет, сколько зим! Сережа, как я рада! Сколько же мы не виделись?», а просто молча спокойно наблюдала. Не узнала, понял Сергей. Забыла. И на душе стало тоскливо-претоскливо. Вот ведь как славно все разрешилось: не узнала, и все!

Она перевела взгляд с лица ниже, мазнула равнодушно по груди и снова посмотрела в лицо.

Сергей привстал на плохо слушающихся, затекших ногах, кратко извинился по-английски, – все, как задумано, – и протиснулся мимо нее в проход салона, успев заметить, что в ее волосах, как и прежде, торчит непокорный «петух».

Сергей шел по проходу и думал о том, что их встреча оказывалась непохожей на известную встречу Штирлица с женой в баре «Элефант». Тоже близко, тоже глаза в глаза, тоже после долгой разлуки, а не похоже. А ему бы хотелось, чтобы было похоже…

В туалете Сергей заметил, что неудобно и неприятно расстегивать «молнию» на брюках – части тела опять пытались жить самостоятельной жизнью. Такого с ним не бывало давно. «О, Господи!» – обреченно вздохнул он, набирая в ковшик рук тепловатую воду. Умылся, прополоскал рот, но лучше себя не почувствовал. Только тяжелый ртутный шар в голове немного уменьшился в размерах.

Вернувшись на место, Сергей все-таки сорвался на фальцет, произнося по-английски нейтрально: «Sorry!»

И услышал в ответ знакомый, забытый голос:

– Да чего уж там, проходите…

Сергей улыбнулся: сработало. Катька легко попалась в нехитрую ловушку с паспортом. Теперь и для нее он был просто Михаилом Кузьмичом Поярковым. Очень хорошо! Но все же, как жаль…

Сзади загремели тележкой с напитками, и они дружно, как по команде, приготовились к приему пищи. Чтобы как-то поддержать себя в борьбе с двусмысленной ситуацией, Сергей взял порцию джина с тоником и одним махом опрокинул в себя. Пошло хорошо, мягко. Внутри сразу приятно потеплело, и он попросил повторить, в очередной раз приговаривая себе: «Ох, сопьюсь!»

На третьем стаканчике ему уже казалось, что жизнь не так скверна. И шар исчез, разбившись на мириады невидимых ртутных капелек. Ему казалось, что весь прежний алкоголь уже вышел из него. Но стюардесса, похоже, так не считала: придирчиво оглядев Сергея Кирилловича, налила какую-то нелепую, микроскопическую дозу алкоголя, доверху наполнив стакан тоником. Катя косилась неодобрительно, демонстративно поджимала губы.

И Сергей Кириллович понял, что легче всего ему будет пережить этот перелет в отключке, утратив грань между вымыслом и реальностью. Тем более что с каждым глотком отпускало и ниточку в гортани, значит, переставал безбожно волноваться. Тот, который всю жизнь боялся потерять контроль над ситуацией, потерять память и сознание, сидел и совершенно спокойно был готов вверить себя Кате. Более того, очень даже хотел потерять наконец этот контроль, выйти из-под влияния проклятого разума, плыть по течению.

Что называется «у нас с собой было» – Сергей достал припасенную в аэропорту бутылку «Гордонса» и заметил, как исказилось в панике Катино лицо. Но все продолжал и продолжал примерять на себя роль Пояркова: первым заговорил, попытался познакомиться, услужливо предложил выпить. Было совершенно не страшно, ничего не сковывало, не смущало. Ему нравилось водить Катьку за нос и вести себя так тоже нравилось…

Но Катя была другого мнения. Демонстративно отсела подальше и заснула, сопя и роняя голову на грудь. Осмелев, Сергей пересел к ней поближе, чтобы удобнее было рассматривать, искать в немолодой женщине черты прежней Катьки. Как будто почувствовав что-то сквозь сон, Катерина тут же проворно просунула руку под его согнутый локоть, тесно прижалась и опустила голову ему на плечо. От этого прикосновения внутри поднялась теплая, нежная волна, и вспомнилось, как они танцевали однажды на дачной веранде и как он осторожно держал ее за спину, ощупывая под свитером беззащитный позвоночник. Она посапывала на плече, а он вспоминал. И было так покойно, так хорошо сидеть, прижавшись друг к другу, что не хотелось больше ни на Луну, ни на Марс, а хотелось только, чтобы не заканчивался никогда этот перелет, который свел их вместе после стольких лет разных жизней.

Конечно же, проснувшись, Катерина разбузилась и разбрыкалась, обнаружив его у себя под боком. Или себя у него под боком, не важно. А он даже ничуть не удивился, слушая ее выпады, и радовался больше и больше, узнавая в новой, незнакомой женщине ту, давешнюю, взбалмошную и острую на язык Катерину.

И разговор начал понемногу клеиться, и она стала постепенно оттаивать, но тут Сергей был застигнут врасплох вопросом о ювелирном деле. Вежливо-заинтересованно попросила: «Расскажите мне…» Да что же ей расскажешь, если вопросом Сергей владел только на уровне цен, периодически спонсируя покупки побрякушек. Нет, нельзя расслабляться. С ней нужно ухо востро держать, а он в воспоминаниях рассиропился. Так и проговориться недолго, все же не Штирлиц он. Не Штирлиц.

Не найдя ничего лучшего, Сергей Кириллович сменил тему, широким жестом предложил Катерине выпить. Катю его предложение покоробило, лицо ее некрасиво перекосилось, и она отгородилась от Сергея под предлогом просмотра кинофильма.

Сергей Кириллович понимал, что неудовольство ее не имеет к нему никакого отношения, полностью адресовано вахлаку Пояркову. Он еще выпил спасительного джина, вцепившись в бутылку, как Аладдин в лампу. На душе стало еще лучше, совсем хорошо стало.

Ну а затем наступил провал в памяти – ничего не помнил, хоть убей, кроме ее узкой ладони на своей большой руке и магических слов «мы с тобой», волшебным образом объединяющих их и дававших надежду.

Катя смеющаяся, Катя, аппетитно жующая большую, густо обсыпанную сахарной пудрой булку, Катя, мирно спящая на безликом аэропортовском диване, теплым драгоценным подарком свернувшаяся на его груди, Катя, гневно размахивающая руками, выкрикивающая обращенные к нему ругательства, умоляющая… Такая разная и во всех своих ипостасях такая ужасно притягательная, манящая изгибом рук, поворотом головы, низковатым грудным голосом с непередаваемыми интонациями, дрожащими ресницами.

Глядя на нее, слушая, обнимая ее руками, Сергей даже сквозь пьяный угар гнал от себя крамольную мысль о том, что это его женщина, та, которую он ждал и искал, та, что, по сути, есть пресловутая мифическая «половинка». Казалось, останься она рядом, и вся жизнь переменится, мир перевернется, наполнится яркими красками, волшебными звуками, непередаваемыми ощущениями. Только останься рядом…

Но как гром среди ясного неба прозвучали слова: «Любимый… Боб… я его люблю…»

Ну, разумеется, Боб, разумеется, любит. Как же иначе? На что он рассчитывал?

Иначе бывает только в слезливых дамских романах, да еще в сказках: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день».

А в реальной жизни только песня смешной группы «Непара»: другая семья, другой у тебя…

Почему, Серый, такие песни популярны, знаешь? Правильно, потому что жизненны. Шансов у тебя, парень, нет, потому что она кого-то там любит. Вон, дурацкую плошку ему купила, охотнику хренову…

Сергей Кириллович чувствовал, что дальше с ним началось то, что еще в первой половине прошлого века классически было названо «Остапа понесло», и остановиться он не мог.

 

28

В себя начал приходить только где-то на подлете к Питеру. Ртутный шар лежал на своем месте – в самом центре головы, плавал в похожем на простоквашу веществе. Лоб покрывала липкая и холодная алкогольная испарина. Руки и ноги дрожали, было мерзко во рту. Но зато в душе ничего не путалось. Пусто и привольно, холодно, как в склепе.

«Что это я? – удивился сам себе Сергей Кириллович. – Подумаешь, дел-то, встретил свою однокурсницу. Зачем она мне? Я успешен, я благополучен, я счастлив… Вот черт, совсем недавно, до встречи с ней, я точно знал, что счастлив. Я…»

На этом аутотренинг оборвался: что же он еще такое особенное, что перечеркнуло бы важность самого Катькиного существования, он придумать не смог.

Нет, надо просто ее трахнуть. Поманить, расслабить и элементарно трахнуть. Ничего сложного, до сих пор всегда со всеми получалось. И тогда моментально рассеется миф, пройдет, испарится флер, наваждение исчезнет. Не может же она чем-то принципиально отличаться от других баб.

Мозг заработал конструктивно: как бы по-простому, без затей и объяснений взять у нее номер телефона и обязательно, непременно позвонить.

Все старо и пройдено в нашем подлунном мире. Сергей Кириллович забыл, как двадцать лет назад точно так же уговаривал себя заговорить с ней. Заговорить, чтобы убедиться, что она такая же, как все, девочка, ничуть не лучше…

В самый неподходящий момент показалась Лора, картинно неся себя им навстречу. Впрочем, Лора много что делала картинно и в неподходящий момент. Ведь было же внятно дано понять перед отъездом, что все закончено. Приличные девушки такие намеки понимают. Только вот Сергей не имел привычки общаться с приличными девушками.

Правда, ему было сто раз наплевать на Лору – номер телефона он мог бы взять и при ней. Что там номер! Запросто мог бы при Лоре бухнуться перед Катькой на колени, предложить себя, руку, сердце и все остальное, начиная от американского суперлазера, заканчивая грязными носками и немытыми тарелками.

Мог бы, да не смог.

Точно так же не смог, как и много лет назад.

Не смог именно с ней, единственной, с кем когда-либо хотелось бы смочь.

Трусливо обратился к разуму: во-первых, Боб, во-вторых, в ее глазах внезапно появилось знакомое выражение отчужденности, высокомерия, ледяной вежливости, в-третьих…

«В-третьих» было самым важным. «В-третьих» оставалась меленькая, крошечная возможность того, что все выгорит, получится по его, и тогда успешный, благополучный, самодостаточный профессионал, бизнесмен и завидный жених полетит в пропасть, головой на камни, покатится в тартарары, захлебнется, пропадет. Не минуты не сомневался, что тогда точно пропадет…

Город встретил холодом. Холодом встретила неуютная, нелюбимая машина. Американский вариант, полный тюнинг, развод на деньги. Но что-то подобное, как убеждали, было положено ему по статусу. Холодом встретила безликая квартира, неудачная работа равнодушного дизайнера. Сергей передвигался по комнатам, мылся, переодевался, разбирал вещи и ощущал, что у него нет дома, жизни, близкого человека, сына, с которым было бы так классно лежать на газоне, щурясь под яркими лучами. Ничего-то у него нет…

Где-то над ухом дребезжала Лора, без умолку пересказывая последние новости тусовки. В молчании Сергей Кириллович прошел мимо недоумевающей, враз притихшей Лоры в спальню и, как был, в одежде, завалился на широкую, такую одинокую кровать. С головой накрылся одеялом и провалился в спасительный сон.

Утро следующего дня было, как близнец, похоже на утро любого другого дня еще пару месяцев назад. Похмелье уступало место душевной пустоте и холоду. Только с облегчением обнаружил, что Лора покинула его жилище. Интересно, надолго ли? Ладно, хоть на время, но это избавляло от неизбежных объяснений.

Приведя себя в порядок, Сергей Кириллович позвонил матери, сообщил, что вернулся из Германии, и пообещал вечером навестить. Потеплее оделся и двинулся в клинику.

Все вокруг было как прежде. Лифт – двор – стоянка – прогреть машину – выехать на проспект… Доведено до автоматизма.

Только сам он был не прежний.

Работа затянула прямо с порога – трехнедельное отсутствие требовало теперь трехкратного внимания. Работа оказалась спасением, отдушиной, заняла все его мысли, помогла забыть о маленькой случайной встрече с однокурсницей.

Но пережитое за последний месяц встряхнуло и перевернуло что-то в душе. Другая жизнь уже пустила там тоненькие корешки. Сергей Кириллович решительно и окончательно расстался с Лорой и новых романов заводить не спешил. В одночасье сменил автомобиль, не обращая внимания на престижность. Обратился в риэлторскую контору с просьбой о продаже квартиры, а сам переехал в дачный дом на берегу залива.

Тут уже все окружающие, те самые, что прежде со знанием дела обсуждали – наконец-то! – новую большую и светлую любовь Сергея Кирилловича, на этот раз единогласно сошлись во мнении, что у доктора Потоцкого – кризис среднего возраста, столь часто случающийся с интеллигентными, тонко чувствующими мужчинами в сложном возрасте под сорок.

В скрипучем, старом рубленом доме, купленном несколько лет назад у эмигрировавшего в Штаты знакомого физика, жил бобылем, одиноко проводил длинные светлые вечера, сидя на старых детских качелях с газетой в руках. Отсюда уезжал утром в клинику, вечером возвращался обратно. Привозил с собой одинаковые пластиковые пакеты с нехитрой едой и полуфабрикатами из попутной «Ленты», ужинал в тишине, смотрел телевизор и как будто чего-то ждал…