Глава 6
Еще задолго до того, как королевским посланием Торкель Высокий был объявлен вне закона, он уже давно уплыл из Англии. Его ленные владения были на время переданы ярлу Хакону, норвежскому изгнаннику, сыну Эрика, ярла Нортумбрии, и его супруге Гюте, сестре короля Кнута. Второй свояк короля Кнута, Ульф Торгильссон, выскочил на первое место среди советников короля и вместе со своим старшим братом Эйлифом занялся флотом.
Ульф гордился, наслаждался своим новым облачением и вел себя благопристойно. Происходил он из рода одного из первейших ярлов Харальда Синезубого и унаследовал огромные угодья в Сконе, на Зеландии и в Швеции. Его шведские владения ему достались по материнской линии; из-за них какое-то время ему пришлось состоять на службе у шведского конунга.
Но Ульф был неугомонной душой и редко смирялся с неудачами. Когда его надежды через женитьбу породниться с Олавом Шведским разрушились, он тут же вспомнил о своем датском происхождении и пошел на службу к королю Кнуту — сей английский король стал к тому же и королем Дании в самое подходящее для Ульфа время. Кнут принял его на службу более чем охотно еще и потому, что тем самым смог щелкнуть по носу шведского конунга. Вскоре Ульф стал ярлом и королевским свояком. А сейчас уже был и одним из наиглавнейших лиц во всей Англии.
Прежде всего Ульф поставил своей целью удалить Торкеля Высокого. И в этом ему неожиданно помогла сама королева Эмма. А потом еще капля змеиного яда в королевское ухо — Торкель-де выражает свое недовольство, — и дни последнего были сочтены.
Незадолго до отъезда Торкеля Ульфу удалось нашептать королю о слухах, будто тот замышляет мстить и собирает корабли других изгнанников и их друзей. И будто суда Торкеля уже видели у берегов Нормандии.
Кнут с трудом верил в эти слухи. Какие друзья могли быть у Торкеля на Севере после того, как он полностью очистил Северное море и английский берег от викингов? Никто не сможет забыть тридцати шведских кораблей, заманенных Торкелем в ловушку и сожженных вместе с людьми.
С другой стороны, Торкель — легендарный морской ярл. Ему совсем нетрудно привлечь на свою сторону и недовольных, и молодых искателей приключений. Хотя бы только для того, чтобы потом похваляться, что-де ходил с дружиной самого Торкеля! Что бы при этом ни было совершено. Перед возможностью пощипать «богатую Англию» нетрудно было забыть и старые обиды на Торкеля или спрятать их на какое-то время в карман.
А вот то, что говорилось о Нормандии, Кнута немного обеспокоило. Надежда на союз с ней через Эмму ушла, как вода сквозь рассохшееся днище. Оскорбления Эстрид, нанесенного ей молодым Робертом, он никогда не забывал. Сам он тоже несколько повредил честь нормандских герцогов, отправив к ним Эмму рожать ребенка от Торкеля. Через своих осведомителей он к тому же знал, что герцог Ричард не одобряет его все возрастающей власти на Севере, и даже предполагал, что нормандцы как-то связаны с его трудностями укрепиться на датском троне. Олав Норвежский — близкий друг Руана уже давно. А Торкеля там привечали еще больше после его челночных переездов через Канал с семьей Эммы.
И Кнут был вынужден спросить Ульфа напрямик:
— Ты веришь, что Торкель ищет поддержки для борьбы против меня?
— Не исключено! — Ульф сидел, взобравшись на угол королевского стола и подпиливал свои ногти. — Ему может втемяшиться попытаться заполучить королеву из Винчестера морским путем. А потом подержать ее в Руане, пока…
Кнут этому ни на грош не поверил. Ульф не знал того, что знал Кнут об Эмме; она устала от Торкеля и теперь набожна, как овечка. Хотя?..
На всякий случай в устье Итчена Кнут поставил усиленный гарнизон и стал с большим вниманием следить за Эммой и ее перемещениями по стране. Но все его осведомители возвращались с одним и тем же: путешествия Эммы ограничивались монастырями и соборами, если это не были поездки по ее владениям или по делам ее предприятий.
Но Ульф продолжал пересказывать слухи: за короткое время Торкелю удалось собрать тридцать — сорок хорошо оснащенных кораблей. В Дании его тоже видели, правда, перед Викеном — тем спорным куском земли, которым сейчас владел Олав Харальдссон. Во всей этой суматохе Торкель заезжал и к шведскому конунгу О лаву в Хюсабю в Ёталанде — в еще одну спорную область, граничащую с датской землей. Свой флот Торкель держит в Витланде, рядом с Трюсо, самой крайней датской крепостью на востоке, где река Висла впадает в Балтийское море.
Кнут забыл изгнать Торкеля из этих датских владений, так что ясно — он обоснуется именно там. Возможно, Торкель задумал подмять их под себя, от Трюсо через Йомсборг и дальше… Там множество гаваней и островов, откуда трудно будет выкурить Торкеля. Прежде всего потребуется время, а его у Кнута, кажется, нет — ему нужны силы и деньги для более важного.
Когда же поползли новые слухи, будто флот Торкеля видели к югу от острова Уайт, Кнут понял: настал час разыскать Торкеля и либо подтвердить, либо опровергнуть оные. И приказал Ульфу и Эйлифу вооружать флот. Летом 1022 года он лично взошел на борт, чтобы возглавить морской поход.
Корабли он собрал у острова Уайт. Но никаких чужих судов никто там не видел, во всяком случае, многочисленных или с явно враждебными намерениями.
Оттуда Кнут отправился в Данию. Там ему тоже подтвердили, мол, в самой Дании Торкель не появлялся. Наоборот, там видели, что суда его плыли через Эресунн.
За прошедшие месяцы Кнут начал раскаиваться, что так бесцеремонно обошелся с Торкелем. Его старый воспитатель и брат по оружию многое сделал для него, особенно для освобождения побережья Англии от завоевателей. Плохо же король отблагодарил своего наставника. Вину в прелюбодеянии с Эммой Кнут переложил прежде всего на королеву, зная также, что его собственная связь с Альфивой значила немало. Со временем он вынужден был признать и правоту Эммы в том, что Торкель был у нее «до Кнута», так же, как Альфива была у него «до Эммы». С определенным основанием можно было бы сказать, что, женившись на Эмме, Кнут отобрал ее у Торкеля. Он же не был неосведомлен о прежней связи Эммы с Торкелем. Помнил он также и о том, что сам «предлагал» Торкелю Эмму, когда делил ложе с Альфивой в другом месте. Но это же, конечно, было в шутку и явно не всерьез воспринималось Торкелем!
Но как бы там ни было: что случилось, то случилось, и нечего заглядывать в будущее. И Кнут решил, что будет больше пользы иметь в лице Торкеля друга, чем врага.
К тому же Кнуту следовало вернуть Альфиву обратно в Англию. Она против своей воли осталась в Дании вместе со своими сыновьями. Кнут не находил разумным решение возвратиться в Англию с наложницей и сыновьями от нее именно в тот момент, когда сам же собирался наказать Эмму и Торкеля за их грехи…
У Трюсо он нашел того, кого искал. Торкель отстроил там себе лагерь, своего рода небольшую крепость — «треллеборг», и хорошо защитил корабли от возможных нападений. Да и кораблей было не меньше тридцати.
Для переговоров с Кнутом в море или на суше Торкель потребовал заложников. И когда с обеих сторон этот вопрос разрешился, Торкель вышел на веслах в море на своем корабле хёвдинга и стал рядом с королевским кораблем Кнута. Кнут рассчитывал, что Торкель поднимется на его корабль, но Торкель, поблагодарив, отказался.
— Я еще хорошо помню, что стало с заложником из Линдсея, которого ты высадил на сушу в Кенте, — заявил Торкель. — Так что лучше я останусь на своем судне, пока не узнаю, что ты замышляешь.
Королю не понравилось это сравнение, но обиду он проглотил.
— За эту юношескую проделку я, кажется, расплатился, и думаю, ее можно бы и забыть. Но — у некоторых память долга.
— А у других коротка, — ответил Торкель. — Когда они верят нянькиным сказкам, будто я такой дурак, что собираюсь победить тебя в бою.
Волнение на море было сносным, но оно все же затрудняло разговор. К тому же Кнуту не хотелось, чтобы его люди слышали, о чем он говорит с Торкелем. И он пошел на единственно возможный миролюбивый жест, перебравшись к Торкелю на корабль.
— Хорошо, поплыли к берегу, там под крышей поговорим с глазу на глаз. Ты же видишь, я не желаю тебе зла, так убери хотя бы щит.
Торкель вновь посмотрел на свой добротный щит из липовой древесины. У него уже вошло в привычку держать его перед собой, даже при разговорах с королем. Но сейчас он улыбнулся и сделал так, как пожелал король.
— Многие, слишком рано опускавшие свой щит, делали это в последний раз. Насколько я вижу, с тобой большая часть английского флота, и я, право же, не могу поверить, что ты желаешь мне добра.
— Да, а мне чему же верить? Говорят, что ты собираешь множество кораблей. И вижу — говорят правду. Тебе ведь не нужно столько кораблей, чтобы защищаться: значит, у тебя есть какой-то враг?
Король и Торкель вошли в каюту. Сейчас судно стояло возле пристани совершенно спокойно, и они могли разговаривать, не напрягая голоса.
— Я тебе не враг, даже если ты — враг мне, — ответил Торкель. — Тебе не хочется слышать это, но я скажу: только ради Эммы я решил пощадить Англию. По крайней мере, до тех пор, пока построенный мною флот находится в таком же хорошем состоянии, в каком я его оставил.
Кнут склонил голову в знак того, что понял. Но благодарить за такое заверение Торкеля — не слишком ли будет? И король глубоко вздохнул; ему так хотелось высказать то, что он таил в своих мыслях:
— Я хочу примирения с тобой, Торкель. Я готов восстановить твои права и доброе имя. Ты достоин лучшего вознаграждения за то хорошее, что ты сделал для моей державы. Да и в самом деле, ведь смешно, что мужчины вроде нас с тобой никак не поделят одного кусочка.
Тщетно попытался король сам смеяться над собственной, как ему показалось, удачной шуткой. Торкелю явно все еще трудно считать Эмму просто женщиной среди женщин.
— Я должен поблагодарить тебя за слова примирения, — сказал наконец Торкель. — Но в Англию я больше не вернусь. Если ты можешь заменить мое изгнание отправкой в Данию, этого будет достаточно. Я смог бы там разместиться поудобнее, чем в Трюсо. Эдгит и Харальду не очень нравится здесь.
Кнут подумал было предложить Торкелю быть правителем в Дании в его отсутствие. Этого вполне бы хватило для восстановления справедливости. Но Торкель, казалось, все еще не был умиротворен. А все его суда? Собранные им парни явно не намерены сидеть в гавани и гладить собак?
— Есть у меня одна мысль, — сказал король, широко расставив локти на столе. — На побережье Сконе у Эресунна у меня есть усадьба. Там сейчас живет Альфива с моими обоими сыновьями. Она горит желанием вернуться в Англию и получила от меня обещание, что это так и будет. Однако Свейна я с удовольствием оставил бы там, чтобы он как следует изучил язык и укоренился в Дании. Я питаю надежду, что он получит Данию, когда станет взрослым. Я хочу, чтобы ты был его воспитателем.
— Об этом еще надо подумать. Выучить чему-нибудь путному необузданного сына Альфивы — дело не из легких. Я слышал, что он такой же неуправляемый, как и сыновья Этельреда, а это говорит само за себя.
— Свейну всего восемь лет, — ответил король. — Он может исправиться, если попадет в хорошие руки. Он еще как восковая дощечка, на которой может отпечататься все — и хорошее, и плохое. Я согласен, нрав у него непростой, вот почему я желаю ему самого лучшего воспитателя. Усадьба, считай, твоя. А к ней могу еще добавить, если пожелаешь.
Торкель не таил от короля своего презрительного свистящего смешка, так раздражавшего Кнута еще в Вестминстере.
Королю захотелось узнать, что это его так развеселило, но Торкель не ответил, он просто не мог сказать правду: он, зачавший ребенка с законной королевой Англии, должен теперь стать воспитателем сына наложницы английского короля, мальчишки, о котором Эмма не хотела даже слышать!
Насмеявшись вволю, Торкель ответил, мол, Священное Писание не советует доверять князьям, и добавил:
— У меня у самого были в Англии кое-какие княжеские подарки, но как дым исчезли они… Так что не знаю, какова завтра будет цена твоим сегодняшним обещаниям.
Король начал злиться:
— Я ведь предложил тебе восстановление твоих прав, — заскулил он. — Чего тебе еще? Я что, должен пасть к твоим ногам и облобызать их? Мое предложение хорошее. Примешь его, будешь иметь спокойную старость. Но тогда ты должен распустить свои корабли, кроме тех, что ты привел сюда с собой из Англии…
— Я так и думал, что у тебя будут подобные условия.
— …или поставь их под королевское командование в Дании. Чьего-либо собственного флота таких размеров я не потерплю у себя в стране. Между прочим, ты еще не ответил, зачем ты… набрал так много судов?
Торкель пожал плечами.
— Я думал попытаться пойти на Готланд, — нехотя ответил он. — Там, мне кажется, у меня нет причин стать недругом какому-нибудь королю, поскольку никто, кроме самих готландцев, не правит островом.
— Готланд? Смотри не обожгись. Они, что дьяволы, умеют огрызаться, а богаты, что сами тролли. Кстати, я слышал, готландцы пошли под власть шведов, на каких-то условиях… Да, но это неточно. Но, если мы часом не нарвемся на гнев шведского короля, ты можешь попробовать начать с Готланда — при этом получишь немного помощи. Я бы ничего не имел против того, чтобы считать этот остров датским: удобное расположение для торговли, отличная крепость в Балтийском море. А ты — ярл Готланда!
Воодушевление короля не передалось Торкелю.
— Лучше я возвращусь к вопросу об усадьбе в Сконе, — ответил Торкель. — Но распускать флот у меня нет никакого желания — во вся — ком случае пока что.
— Ну, ладно, пока ты не трогаешь английское побережье, можешь сохранять свой флот. В один прекрасный день он может оказаться мне полезным. Но чтобы ни ты, ни твои корабли не стали на сторону Олава Харальдссона, когда у меня появится время заняться им, я требую, чтобы ты отдал мне своего сына Харальда. Он будет воспитываться при моем дворе и иметь хорошее будущее в Англии. Думаю, Эмма будет счастлива получить твоего сына под свое крылышко и…
Не презрительно ли скривился при этом король?
— Таковы твои условия, чтобы разрешить мне сохранить свой флот?
— Да, в этом случае у меня будет хороший крючок. Насколько я наслышан, ты очень любишь своего сына?
Торкель застонал. Кнут собирается забрать в Англию заложником его единственную радость! А отдает ему взамен бездельника — королевского сына от наложницы.
— При одном условии, — сказал Торкель.
— Еще одном?
— Что ты заберешь с собой в Англию и Эдгит.
Кнут задумался на несколько мгновений.
— Тогда ты должен отказаться от нее, чтобы она смогла выйти снова замуж. Но это должен быть мужчина с жесткой рукой. Жестче, чем твоя. Ведь держать ее в Англии свободной — опасно для жизни.
— В таком случае мы договорились, — со стоном проговорил Торкель.
* * *
Эмма узнала довольно скоро, чем занимался Кнут на Севере. То, что Альфива вернулась в Англию с младшим сыном Кнута, было достаточно плохо, но то, что его старший сын остался в Дании, чтобы там получить воспитание, не успокоило ее. А что Свейн, кроме того, будет на воспитании у Торкеля, в это она совсем не хотела верить, этот злобный слух распустил сам Кнут, чтобы рассердить Эмму.
Чтобы по возможности отвлечь мысли Кнута от Альфивы, Эмма использовала каждый удобный случай показаться рядом с ним, будь то праздник, какое-нибудь торжество или церковная церемония. Кнут не мог брать с собой туда Альфиву, ведь это плохо выглядело бы в глазах епископов и аббатов, в поддержке которых он так нуждался.
Чем красивее под руководством Эммы становился Вульфсей, тем больше Кнуту нравилось требование Эммы сделать Винчестер королевской резиденцией. Резчики по дереву и строители не бездельничали во время «ссылки» Эммы в Нормандию. Сейчас все сверкало великолепием, и Кнут охотно собирал здесь гостей отовсюду, давая им возможность восхищаться. С тем, что основные заслуги он присваивал себе, Эмма охотно соглашалась.
Одним из восхвалявших короля Кнута был скальд Сигват, поэт, которого Кнут посчитал достойным обосноваться при своем дворе. Но как и все скальды Севера, Сигват питал уж слишком большое доверие к способности англов понимать его драпы. Конечно, дружинники Кнута стучали по столам от восторга, и из вежливости английские гости делали то же самое, понимали они, о чем пелось, или нет. Несмотря на свои познания в датском языке и привычку к скандинавской поэзии, Эмма сама не всегда была уверена, что уразумела то, что слышала. Но главное, однако, — король бывал доволен.
Чем больше Кнут узнавал от Эммы, тем больше ее влюбленность в город Винчестер становилась и его влюбленностью. Возможности Кнута изучать историю Уэссекса увеличивались в той же степени, в какой он проникал в язык англов. Насколько Эмма понимала, долгое отсутствие Кнута в Англии, а затем и ее собственное, привело к тому, что король забыл многое уже выученное, как из английского, так и из латыни. Но он быстро восстановил потерянное и вскоре уже самостоятельно занялся хроникой короля Альфреда, хранившейся в соборе, и манускриптами, собранными Эдит.
Возобновление занятий Кнута и Эммы сблизили их вновь. Так, по крайней мере, казалось Эмме. Естественно, ее радовало, что Кнуту нравится ее преподавание. Но когда Кнютте в пятилетием возрасте показал почти такую же неспособность к латыни, как и его отец, ее уверенность в собственных педагогических способностях дала трещину. Эмма делала все, что могла, чтобы удовлетворить Кнута и в любви. Однако с его стороны следовало ожидать известного недоверия. Лихорадочный период объятий, когда он говорил ей, что хочет «выгнать из нее Торкеля», сменился засухой. Пресыщенностью, рассеянностью. Она оставила свои попытки толковать его чувства и решила переменчивость в его настроении считать частью кары за ее собственные грехи. Несмотря ни на что, радовало ее совсем иное! И прежде всего — его желание вновь и вновь обращаться к ней за советом.
Одно лишь огорчало ее: как бы ей хотелось, чтобы с ней заранее переговорили и объяснили, почему Харальд сын Торкеля должен воспитываться при королевском дворе. Она не понимала причин этому — разве что он должен стать заложником верности Торкеля? Она спросила об этом Ульфа, и тот подтвердил, что все именно так. Ульф ездил забирать Альфиву из усадьбы Кнута в Сконе, которая находилась к северу от Копенгагена, и слышал, что Торкель должен «сделать человека» из сына Альфивы и что это правда. Но Кнут в этом деле малословен и, видно, не хотел доверять Ульфу, что того раздражало.
На что рассчитывал Кнут, напоминая Эмме о Торкеле каждый раз, когда она смотрела на Харальда? С точки зрения Кнута, было бы естественным, чтобы она забыла Торкеля и все, что связано с ним — и как можно быстрее. Но в то же время Кнуту следовало бы заметить: Харальд схож с Торкелем, как две капли воды. В таком случае не является ли Харальд частью мести Кнута?
Можно было бы подумать, что достаточно и Гуннхильд для напоминания о нем, ведь одним напоминанием больше или меньше — уже не играло никакой роли. Но Гуннхильд была похожа на Эмму, и Кнут так подчеркивал собственную радость при общении с ней, что Эмма иногда даже забывала, что это не его ребенок. Сам же Кнут никогда и словом не обмолвился о каком-либо пороке ее происхождения: никаких сомнений — она его дочь. Когда Кнут приходил домой, первым его вопросом было: где Гуннхильд?
Эмма уже пресытилась общением с чужими детьми и полагала, что ей достаточно дурного опыта. Сейчас ей более чем хватало Кнютте и Гуннхильд. Правда, вначале она с кротостью и покорностью восприняла Харальда: быть может, это также посылается ей за грехи? Но когда и Эдгит стала заложницей, это было уже слишком. Эмма жестко заявила, что не собирается заниматься воспитанием Харальда, покуда Эдгит не уберется восвояси.
Но, с другой стороны, ей было жаль Харальда: бедняга, он вынужден расстаться сразу и с отцом, и с матерью. Кнут кипятился, он, дескать, выдаст ее замуж, просто не так то легко найти того, кто взял бы Эдгит: королевская дочка с прошлым — не та награда, о которой мечтал бы каждый. Эдгит же, в свою очередь, отказывала всем женихам, которые все же появлялись — они, оказывается, недостаточно высокородны, при этом она добавляла: если ее разлучат с Харальдом, она уйдет в монастырь. Тогда возникал другой вопрос: какой монастырь решился бы принять ее, и во что это вылетит королю?
В ожидании решения король предоставил в распоряжение Эдгит и Харальда королевский дом в Андовере. Он находился достаточно близко от Винчестера, и Харальд мог бы время от времени бывать при королевском дворе, не разлучаясь с матерью.
Обсуждалась и возможность передать Харальда на воспитание сестре Кнута, Гюте, и ее мужу Эрику, ярлу Нортумбрии. Но по непонятной для Эммы причине Эрик впал в немилость и вскоре умер. Убитая горем вдова не имела никакого желания вешать себе на шею еще одного ребенка. К тому же Гюта не знала, каким слухам о причине смерти Эрика верить. Эрик умер после глазной операции. У него было бельмо, и врач полагал, что достаточно сделать небольшой надрез по пораженной плеве. А сейчас слухи утверждали, что врачу посоветовали сделать этот надрез немного глубже, чем было необходимо…
Король клялся, что невиновен, и весь гнев выливал на клеветников, посеявших сорняк на семейном поле. Гюта уверяла, будто верит Кнуту, но в сердце своем была далека от этой веры. Она ведь знала, что другие враги Кнута и его явные друзья, например, Эадрик Стреона, лишились жизни при более или менее темных обстоятельствах. Что ее собственный брат — негодяй, для нее не было новостью. И что ее собственный муж Эрик время от времени в пьяном виде кричал, что у него был приказ боевым топором отрубить голову Стреоне, — об этом Гюте хотелось забыть больше всего.
Собственные мысли Эммы о том, могли ли Эстрид и Ульф заняться воспитанием Харальда сына Торкеля, и об их причинах, мы услышим чуть позже.
* * *
Король Кнут сам видел, что винчестерский собор Олд-Минстер самый величественный в Англии. И он с гордостью, даже со знанием дела показывал его всякому гостю; все это звучало так, будто он сам его строил.
Королю нравился уже сам внешний облик собора, и, сравнивая его с собором святого Павла в Лондоне, он будто повторял слова Эммы. У Олд-Минстера было не менее четырех башен; одна большая колокольня над хорами, и еще одна большая — с запада, и еще две поменьше — по обеим сторонам западного портала. Большая западная башня образовывала свод над королевским троном, расположенным так высоко над входом, что королевской семье был хорошо виден главный алтарь. Здесь Кнуту нравилось сидеть, на виду у всех, хотя, бывало, прихожанам и приходилось задирать голову, что увидеть его. Да, строивший эту церковь понимал, каким положено быть кафедральному собору королевской столицы!
А еще был здесь невероятный орган! Королю Кнуту так никогда и не удалось послушать орган во всем великолепии его четырехсот голосов, хотя, они, конечно, и не могли одновременно петь все вместе. Как-то раз он все же слышал гул органа, доносившийся до самого дворца Вульфсей, когда органист играл свои упражнения. В самой церкви, конечно же, как и в других местах, окна были не застеклены, и когда орган звучал, его слышал весь город. Именно этим и объяснялась причина, почему орган использовался столь редко. Монахи Нью-Минстера жаловались, мол, орган мешает им молиться, он заглушает их пение и из-за него осыпается штукатурка. Да, послушать завистливых монахов Нью-Минстера, так этот орган, и вправду, был сущим несчастьем!
В конце концов, епископ был вынужден запретить играть на органе, кроме особо торжественных случаев. Но при каждом таком случае Нью-Минстер должен был подтвердить свое согласие — и иногда случалось, что монахи не считали данный конкретный случай «особо торжественным».
Сейчас, однако, настал такой случай, когда никто в Винчестере не смел открыто отрицать его торжественности. Умер архиепископ Вульфстан Второй Йоркский. Вместо него король Кнут назначил Эльфрика Путтока, приора винчестерского монастыря. И Путтока надлежало возвеличить перед его отъездом на север.
Король Кнут прибыл в храм заблаговременно, дабы не упустить ни единого звука.
Услышать лишь, как воздушные полости наполняются воздухом, уже было событием. Требовалось семьдесят человек, чтобы поддерживать давление воздуха в самом органе. На нем играли одновременно два органиста, притом обеими руками. Кнут полагал, что им долго пришлось упражняться, чтобы добиться синхронности. Два монаха обслуживали мехи органа или скакали, как белки, то открывая, то закрывая клапаны, в зависимости от того, хотели ли органисты усилить или приглушить звучание. Кнут, ликуя, громко смеялся — ничего, его смех тонет в море звуков органа! Но когда инструмент, в конце концов, грянул во всю свою мощь, при полностью открытых клапанах, король был вынужден просто зажать уши. Так что даже хорошо, что этот орган не использовался при каждом богослужении!
Кнут заговорил с Ульфом насчет того, чтобы тот отправился в Данию и вместе с Эстрид, сестрой короля, правил этой страной. Трудно было понять, что там происходит, и неизвестно было, кому отдавать приказания, ведь никто там не знает, кто стоит над кем — главное, никто не знает, кто кому подчинен.
Кому-то нужно было приглядывать и за Торкелем, и за его чудовищным флотом.
— Да, самому Торкелю, должно быть, не по средствам содержание такого количества кораблей. Значит, кто-то еще вкладывает денежки, — кто-то, кто считает, что дело того стоит.
Ульф отлично знал, что многие суда Торкеля ходят по торговым делам и на восток, и на запад. Прочие же, принадлежавшие другим хёвдингам, отправлялись куда и когда угодно этим последним. Кнут, помрачнев, расставлял фигуры на шахматной доске. По жребию начинать должен был Ульф.
— Не знаю, хочу ли я стать твоим наместником в Дании, — сказал Ульф и начал игру.
— А что это вдруг? — спросил Кнут, сжимая пешку в кулаке; он был вне себя от ярости.
— Потому что ты позволяешь Торкелю иметь почти такой же флот, каким ты защищаешь свою страну, — ответил Ульф, продолжая партию, которую совсем недавно научился играть у посланника Великого князя Новгородского.
— Торкель у меня на крючке, — пошутил король. — Тебе нет надобности беспокоиться по этому поводу.
— Как знать, не считает ли Торкель, что ты у него на крючке, — парировал Ульф. — Ведь у него в руках датский престолонаследник.
Ульф взял коня Кнута, а тому и ответить было нечем. Как же так? Надо быть повнимательней!
— Ты слишком много болтаешь за игрой, — проворчал король. — Ты мешаешь думать, я даже коня потерял.
Ульф тихонько рассмеялся. Тех, кто обычно болтает за игрой, не переспоришь. Значит, когда король болтал, а Ульф думал, — это ничего, ведь положение короля и так хуже некуда и не требует от Ульфа особых усилий мысли. Хорошо же пошла игра, черт побери!
Король молча раздумывал над ситуацией. Потом сделал следующий ход и продолжил разговор.
— Пока еще ничего не говорилось о датском престолонаследнике, — размышлял Кнут, забрасывая в рот несколько сушеных фиг. — То, что Свейн может быть полезен в Дании, не значит еще, что я собираюсь сделать его там королем. Или вообще где-нибудь, — пробормотал он.
— Да-a? По Торкелю, все выходит иначе… Значит ты рассчитываешь, что Кнютте будет твоим…
— Какого черта, я ведь еще не умер? Но — совершенно ясно, Кнютте подходит больше всего, по разным причинам. Хотя многое зависит и от того, как он себя покажет.
— Шах и мат! — торжествовал Ульф. Он впервые сумел обыграть Его Величество.
Король уставился на шахматную доску, не веря своим глазам.
— Все это из-за коня, — решил он. — Не прогляди я его, ты бы не выиграл за столько ходов. Сыграем еще одну партию, посмотришь.
Ульф устал играть с королем, но отказаться от королевского реванша постыдился. Вздохнув, он позволил начать королю.
— Не думаю, что Торкель столь забывчив, — продолжил король, в то время, как Ульф с первого же хода стал повторять начало предыдущей партии. — Я ясно сказал ему то же самое, что говорю тебе сейчас: я намерен воспитывать всех моих сыновей в Дании. Не все время, конечно, но хотя бы по несколько лет каждого. Так что через несколько лет ты получишь Кнютте на воспитание — или его получит Эстрид.
Он должен быть не слишком взрослым, иначе ему трудно будет выучить язык. Посмотри на меня: я еще не совсем стар и был еще младше, когда приехал сюда, в Англию, — и все же мне было ужасно трудно как следует овладеть английским.
Король, очевидно, сейчас уверен в своем английском, подумал Ульф, иначе он бы никогда не признался в своей былой беспомощности.
Ульф слушал, не отвечая. Но сделав следующий ход, сказал:
— Но у Кнютте мать говорит по-датски, так что ему легче.
— Да. Но со своими друзьями он целыми днями говорит только по-английски и практики в датском у него нет. А в Дании он будет вынужден…
И на полуфразе умолк, обнаружив, что его конь оказался в том же положении, что и в прошлый раз, хотя он и следил за собой и не допускал ошибок. Нет, пожалуй, допустил… Он просчитал следующие ходы: Ульф пойдет сейчас так и так, а он отпарирует так и так, но через три-четыре хода он получит мат. И он коварно взглянул на Ульфа:
— Кто научил тебя этому искусству троллей?
— О, нет, — рассмеялся Ульф, — это никакое ни искусство троллей, но хорошее начало игры, о котором я никогда раньше не знал. Но и не собираюсь его раскрывать. Последи за тем, что я делаю, — в следующий раз. Если будет время на шахматную партию до моего отъезда в Данию.
— Я сам дойду до этого искусства, — возразил король, не отрывая глаз от доски. И попытался восстановить в памяти предпринятые до этого ходы Ульфа, а потом сказал: — Торкеля не трогай, Ульф, я оставляю себе это удовольствие — свою головную боль.
Эмма рассеянно слушала разговор мужчин. Но когда те заговорили о Торкеле и сыне Альфивы, она насторожилась. А то, что она затем услышала о Кнютте, оказалось для нее воистину радостной новостью. Она выпустила из рук рисунок, который рассматривала и отправилась вслед за Ульфом. Даже ускорила шаги, чтобы перехватить Ульфа прежде, чем тот доберется до места, где он и Эстрид должны будут переночевать.
— Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказала она, переведя дух.
— Ты хочешь, чтобы я передал от тебя привет Торкелю? — усмехнулся он.
Она не ответила, только обогнала его и пошла впереди к входу в домовую церковь. Он вынужден был последовать за ней, а потом и сесть рядом на самую нижнюю скамью.
— Твое благочестие широко известно, — продолжал он шутить. — Теперь я знаю, что ответить королю, если он нас видел вместе, ты просто хотела помолиться вместе со мной перед тем, как я отправлюсь в государство язычников.
Он быстро стал на колени на подушечку и начал креститься, но не успел закончить ритуал, как она схватила его за руку.
— За богохульство Господь накажет, — шепнула она. — Не надо злословить, я попрошу за тебя, когда останусь одна.
— Значит ты просишь и за меня в своих молитвах?
— Ульф, я слышала, о чем вы разговаривали с королем. Я слышала и то, что король сказал о Кнютте. Прошу тебя, запомни это! Потому что, стоит мне только завести об этом речь, как король принимается увиливать от ответа, дескать, у него три сына и три державы, так странно было бы не выделить каждому его долю — «пока сыновей не стало больше», так он говорит.
— Я пока еще ничего не понимаю, — сказал Ульф, когда она сделала паузу.
— Да, я время от времени напоминаю королю о том, что случилось с государством Карла Великого. Он разделил его между своими тремя сыновьями — и оно распалось. Так бывало и с другими крупными государствами на протяжении всей истории человечества: сыновья наследовали каждый свой кусок и оказывались вовлечены в усобицу друг с другом. Почему мы не учимся? Кнютте — уже наследник английского престола, конечно, если и Кнут, и Витан сдержат свою клятву. Почему бы не подумать о том, чтобы он стал и датским престолонаследником, пока его отец еще жив? Всегда начинается шумиха, когда отцы внезапно умирают, красноречивым примером тому мой свекор.
— Ты далеко загадываешь, ты…
— Наверное, потому, что я старше, чем он, и в мое время случалось немало такого, чего бы мне не хотелось пережить еще раз.
— А что я буду иметь, если помогу тебе? — поинтересовался он.
Она бросила на него поспешный взгляд искоса. Потом вновь, глядя на образ Девы Марии на хорах, спросила:
— А чего ты желаешь?
— Тебе бы следовало задать вопрос по-другому: «А кого ты желаешь?» Ты никогда не понимала этого, но что касается тебя, Эмма, — тут у меня такие же желания, как и у Торкеля…
Чего же она так никогда и не понимала? Когда Ульф приехал в Англию, она была так занята капризами собственной судьбы, что у нее просто не было времени — или желания — думать о том, чего могут желать от нее мужчины. Но сейчас от этой мысли ей стало легче кое-что понять: усмешки Ульфа при упоминании о Торкеле — и одновременно его желание выспросить ее обо всем, знать все ее мысли. Она злилась на него за это и воспринимала его любопытство как своего рода выражение его обычного желания быть «всезнайкой».
Сейчас — возможно — пролился свет и на его явную неприязнь к Торкелю. В то же время она знала — сам Торкель считает Ульфа своим другом.
— Но у тебя же есть Эсгрид, — с недоумением сказала она. — Такие молодожены, что…
— Эсгрид! — хмыкнул он. — Мы с твоим собственным племянником вполне могли бы кое в чем прийти к общему мнению… к сожалению.
— В таком случае, хорошо, что ты уезжаешь!
— А ты можешь приехать попозже. Ты ведь слышала, что сказал король: он собирается прислать ко мне Кнютте. А почему ты сама никогда не посещаешь Данию, ты же ее королева?
— А сейчас уходи, Ульф, — ответила она. — Я еще немного посижу. Не думаю, что стану посылать привет Торкелю Высокому.
Он поспешно и крепко сжал ее локоть. А потом поднялся и исчез.
Сердце Эммы звенело и дрожало. Чтобы избежать сплетения накатывающихся мыслей и чувств, вызванных словами Ульфа, Эмма вместо «Господи, помилуй», стала повторять:
— Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда Норвегия. Теперь, когда…
Теперь, когда Норвегия больше не входит во владения короля Кнута, что же остается? Два государства: Англия и Дания. Сколько сыновей у Кнута с Альфивой? Двое. Что остается Кнютте? Ничего… Что, в таком случае, остается у нее? Столько же, сколько и после Этельреда. Если быть точной: ничего. Ничего, кроме возможности вновь оказаться отправленной в изгнание вдовствующей королевой.
Но короли норвежских кровей доставляли меньше неприятностей, чем короли, пришедшие в эту страну извне или их вассалы, они никогда не вели себя, как норвежцы, Кнут не только оставил Норвегию «до лучших времен», как он заверял Эмму. Наоборот, Олав полностью разбил его вассала Свейна и изгнал из страны Хакона, и гордый ярл Нортумбрии остался там, где восседал, не направив ни одного своего судна для драки со своими родственниками. И не очень-то многое указывало на то, что Кнуту удастся когда-нибудь вернуть себе эту корону.
Противоположное же было куда более вероятным: если — чего боялся Ульф — шведский и норвежский короли сговорятся, то плохо будет датскому королю.
Что же делала в этом положении сама Эмма? Тянула ли она время, как обычно советовал Этельред? Или?
Все это Эмма намеревалась раскрыть Ульфу. Но он заставил ее потерять нить своих раздумий. Надежда на его совет о будущем Кнютте увядала. Разумный разговор превратился в торговлю о благосклонности и вознаграждении, формой выплаты которого было ее собственное тело. Самым оскорбительным при этом было, что она осталась и продолжала слушать похотливую болтовню Ульфа. На оскорбления она нарвалась сама!
Пойди она тут же к Кнуту и расскажи ему все, Ульф никогда бы не оказался в Дании в качестве королевского наместника. Но — тогда она бы разоблачила и саму себя; и Ульф знал, что она не решится жаловаться. Но она должна понять причину того, почему она сразу же не встала и не ушла, а полубеспечно, но в то же время с колотящимся сердцем продолжала слушать Ульфа. Как женщина она была очень тронута: мужчина смотрел на нее с вожделением. Что мужчины так относятся к ней, не было само по себе новостью для нее. Новостью было то, что она слушала его тоже с вожделением. Да, увы, именно так. Как мужчина Ульф не привлекал ее, хотя был хорош собой и элегантно одет. Но он раздул в ней искру сладострастия, которую, как ей казалось, она погасила в себе после отъезда Торкеля, решив жить лишь для Кнута. Раздул, как тлеющий уголек под грудой пепла.
И ей тут же с ужасающей силой стало ясно, что все ее покаяния и искупления грехов ничегошеньки не стоили. Ее тело, привыкшее к Торкелю, ничего не забыло, не приняло наказания, а, наоборот, питало собой возмущение во все более рассеянных объятиях Кнута. Ей просто-напросто был нужен мужчина.
У мужчин есть свои определения таким женщинам. Она и сама бездумно пользовалась ими, так же, как мужчины. Этим презрительным словом она определяла и Эдгит. Не говоря уже об Альфиве: второй женщине, «привыкшей» к словам и делам любовным, но не умевшей стыдиться и незаметно исчезать, когда этого требовало приличие.
Эти оскорбительные определения редко использовались в отношении мужчин. Да, она действительно называла Этельреда «потаскуном» и презирала его. Но его никогда не заковывали в колодки, и никто из епископов принародно не осуждал его. Он был королем-охотником; порицать могли жертву, но не охотника. Даже она сама не могла справиться с ним.
Кнут же, наоборот, наказал ее за Альфиву. Хотя сам он, насколько она знала, держался за эту единственную наложницу. В глазах всего света Кнут был необычайно «верный» король! И все же она ждала и надеялась, что он бросит Альфиву, поскольку она была вынуждена отказаться от Торкеля. Так на так. Но это была всего лишь наивная надежда!
Разница между Этельредом и Кнутом состояла в том, что первый менял наложниц часто и так же быстро забывал их, в то время, как Кнут держался лишь за одну и заботился о ней на глазах у всех — по крайней мере, когда он был в Дании. Не должно ли Церкви осудить поведение Кнута? Ведь Кнут практиковал двоеженство и мог бы стать плохим примером для собственного народа. Или, быть может, дома, в Дании, он был менее «благочестивым», чем здесь — и это различие молчаливо признавалось мужами Церкви?
Но зачем эти бесполезные сравнения различных условий игры для мужчин и женщин? Ей, что, необходимо оправдание? В таком случае, оно нужно лишь ей самой. Но ей, отдававшей себя и свое тело двум королям, одному после другого, без ответного чувства в собственном сердце, разве ей нужно было какое-либо алиби, чтобы лечь в постель к Ульфу и тем самым заполучить для своего сына королевскую корону? Могло же ее тело один раз послужить разумной цели — причем на пользу и Кнютте, и ей самой!
И все же бунт ее тела не имел никакого отношения к королевской короне. В этом заключалась мучительная истина. И еще меньше он связан с Ульфом. И меньше всего она понимала, чем бы Ульф мог помочь ей — за плату или даром.
«Потянем время» — как это теперь нужно! Но время теперь стоит дорого.
* * *
Этой весной Эмма много ездила верхом на Слейпнире, давая выход своей неугомонности и тревоге во всем теле. Жеребец сейчас ничего не имел против и с удовольствием носил ее без конца по цветущим долинам Хемпшира, одолевая холмы на коротком галопе. Конечно, оруженосец Эммы гонял и выгуливал Слейпнира, когда у королевы не было времени. Но теперь все совсем иначе: всадница так легка и прекрасно знает, как чувствительны его уголки рта. Хоть и она, время от времени, принуждала его к послушанию, сильно натягивая удила и произнося жесткие слова — ведь не так-то легко в эти дни приходилось жеребцу, когда чуть ли не в каждой конюшне была течная кобыла!
Эмма-то понимала, чего жаждал Слейпнир. Но от этого беспокойство ее собственного тела становилось отнюдь не меньшим. Каждый раз после своих скачек на Слейпнире она возвращалась, не чувствуя собственных рук и бедер, и благословляла его выносливость.
Ей очень хотелось полностью ощутить весну во всей ее сумасшедшей роскоши. Раньше она могла остановиться и окунуть лицо в цветущую гроздь, вдохнуть ее густой запах, чтобы запомнить его на всю предстоящую осень и зиму. Назвать по имени каждое дерево и каждую травку на своем пути и порадоваться, с благодарностью воскрешая их в памяти зимними вечерами. А когда она не знала имени, она не сдавалась до тех пор, пока не узнавала его у кого-нибудь, живущего в тех местах.
Сейчас она часами скакала по дикому, расточительно роскошному ландшафту, не замечая даже то, что видели ее глаза. Иногда она заставляла себя остановить Слейпнира и вновь вызвать в себе прежний восторг. Но запах ничего не говорил ей, и в цветочных чашечках уже не было благодати. Это было словно твердить заученную с детства молитву, уже утратившую какой-либо смысл.
Сегодня Эмма подвергла Слейпнира испытанию на силу и выносливость. Она поскакала с ним вверх по Кадер-Рину, высокому холму прямо к югу от Винчестера. И здесь, наверху, словно сквозь крышу кукольного домика, перед ней открылся чарующий вид города. Гигантским и в то же время грациозным выглядел отсюда сверху собор Олд-Минстер, и только отсюда можно было увидеть его таким, как представлял его себе строитель. От позолоченного церковного петуха над центральной башней били молнии солнечных бликов. Петух, казалось, стоит на уровне ее глаз, и, зажмуря глаз, она словно бы могла держать его за перо хвоста.
Кадер-Рин — не простой холм. Говорят, что на этом месте стояла первая столица Уэссекса. Но трудно представить себе, как мог жить здесь целый город. Эмма долго искала, но не нашла даже какого-нибудь естественного источника. Правда, Слейпнир нашел воду и напился, но это была дождевая вода, скопившаяся в углублении камня, словно в примитивно выдолбленном пруду. Возможно, так и добывали воду в этой изобилующей дождями стране? Здесь же внизу протекает река Итчен: наверное, тогда они имели какое-то причудливое устройство для поднятия воды наверх? Она же знала, сколь искусны были римляне в этом; в Винчестере все еще сохранились остатки их акведуков и терм.
Но — в данном случае, Кадер-Рин был обжит еще до римских времен. Еще до Рождества Христова кельтские племена белгов основали Винчестер, на том же месте, где он стоит по сегодняшний день. Скорее всего, здесь же находились укрепления вокруг святилища язычников. Позже на этом же месте была построена христианская часовня. Сейчас она лежит в руинах, и Эмма часто подумывала, не восстановить ли ее. Но все считали это дурацкой затеей; ну что делать с этой часовней, стоящей на недоступном холме?
Здесь наверху имелся и лабиринт. Кто-то же его выложил. Может быть, монахи, служившие при часовне? Для чего? Чтобы убивать время — если у них было таковое? Она прошла весь лабиринт и вышла из него: квадрат в сорок ярдов.
Сначала она хотела войти в него обратно и посмотреть, помнит ли она дорогу. Но нет, она слишком устала и уже и так слишком долго отсутствует.
Ульф и Кнютте, Кнютте и Ульф. Опять все то же! Ни лабиринт, ни часовня, ни святилища язычников больше не могли отвлечь ее от проклятой идеи, в которой она увязла. Как в лабиринте без выхода. Во всяком случае, пока что она выхода не видит.
Тут-то она и вспомнила о своем обещании посетить монашескую пивоварню, чтобы решить, перестраивать ли ее, ведь она собиралась взять все расходы на себя. Она глубоко вздохнула: значит, ей придется объехать почти весь город, пивоварня находится к северу от городской стены…
Что теперь толку задавать самой себе вопрос, где были ее мысли, нет надобности — она уже знает ответ. Но неужели она совсем ничего не помнит!
— Бедный ты, бедный, Слейпнир, — сказала она, поглаживая его гриву, — не скоро тебя расседлают сегодня!
Но конь успел уже отдохнуть, попастись и найти яму с водой, так что он ничуть не огорчился, а, наоборот, тут же пошел бодрой рысью. При спуске с холма Эмма старалась придерживать жеребца, чтобы случайно не осложнить себе путь. Ведь чувствовала она себя куда более усталой, чем Слейпнир. Сначала она подумала, не поскакать ли ей прямо домой и оттуда послать монахам весточку, мол, приехать к ним не сможет. Но тут же отбросила эту мысль: длительная прогулка верхом станет епитимьей за забывчивость и необузданность души.
Во всяком случае, будучи усталой и рассеянной, она ехала невесть куда и вскоре уже не знала, где находилась. Не сам же дьявол попутал ее — как она не могла найти дороги, хотя ездит здесь верхом вот уже более двадцати лет?
Появилась тропа, и она повернула Слейпнира на нее, не раздумывая, и так быстро, что конь даже поскользнулся. И резко встал, как раз в тот момент, когда она выпрямилась. Так ей показалось, да… но на самом деле она летела через гриву коня, головой вперед, все еще ловя в воздухе поводья, чтобы остановить падение. Но тут она грянулась головой о камень, и все заволокло белым туманом.
Эмма проснулась оттого, что перед ней стоял мужчина и смотрел на нее. Мужчина этот был одет в доспехи. Она не знала его, его доспехи показались ей старомодными. Он снял шлем и поклонился. Она взяла его протянутую руку, и он поднял ее. Пока еще ни один из них не произнес ни слова. Смутно, с трудом Эмме вспомнилось, что у нее к нему какое-то важное дело, но не могла вспомнить какое. Без сопротивления она позволила незнакомцу повести себя за руку между деревьями к прогалине. И увидела сначала лишь пустую прогалину, а потом… Красивый замок. Как же она до сих пор не знала, что он здесь стоит? Он напомнил ей замок в Бретани, которую она посещала в детстве, но названия его она не могла вспомнить.
На пороге стоял один из красивейших и прекрасно сложенных мужчин, когда-либо виденных ею. Он вежливо поклонился и поцеловал ей руку, принял ее у воина в доспехах и повел во дворец, тот самый, которого она сначала не заметила на прогалине… Эмма надеялась, что сон ее вот-вот развеется и дворец исчезнет с такой же быстротой, как и возник, но он оказался выстроенным из крепких бревен, а сверкающий чистотой пол украшала мозаика.
Она подняла глаза и посмотрела на стоящего рядом мужчину. Он был не так высок, как Торкель, но все же походил на него: так, казалось ей, выглядел Торкель, будучи юношей — таким станет и Харальд. Но мужчина не ответил на ее взгляд, а продолжал смотреть прямо вперед. Она последовала за его взглядом — и тут она увидела праздничный зал, убранный для пира, а в нем сидели нарядные мужчины и улыбались ей. Все они были одеты в удивительно красивые платья с украшениями, золотыми цепями, кольцами. Но покрой одежды и внешний вид цепей Эмма не могла вспомнить, быть может, она видела их лишь на некоторых миниатюрах в красочных заставках и буквицах манускриптов монастыря Нуннаминстер.
Человек, стоящий рядом с ней, был одет богаче всех. Кем же он может быть? Вот он подводит ее к своему почетному месту и сажает по правую руку от себя. Ясно, этот человек — король. Эмма огляделась по сторонам, ища королеву, но найти таковой не смогла.
По приказу короля — он дважды хлопнул в ладоши — зал заполнился слугами с блюдами и кувшинами. Пока еще никто ничего не сказал, не сказала ничего и Эмма. Король был печален, хотя все вокруг, казалось, были веселы. Эмма не знала, решиться ли ей спросить его. Быть может, она тем самым нарушит этикет и будет наказана за это? Но когда в ее бокал было налито вино, и король поднял свой бокал в ее честь, она больше не могла сдержать своего любопытства.
— Позволь мне задать тебе простой вопрос, — начала она, — кто ты, господин?
Он поставил на стол свой бокал, не успев отпить из него, и ответил:
— Я король Артур, некогда властелин всех британских земель.
Король Артур! Но — такой король был лишь в сказаниях? А, может быть, он существовал и в действительности? Эдит утверждала, что лет пятьсот назад у бриттов действительно был король, его звали Артур, и он правил страной из города под названием Камелот. Но где этот Камелот, никто уже больше не знал. Эдит утверждала, будто Камелот был в Винчестере, ведь поблизости никакой другой столица не было. На это Эмма фыркнула и попеняла Эдит за ее английское тщеславие. Насколько Эмма помнила рассказы мамы Гуннор, Камелот был в Бретани. Эмма казалась весьма удивленной, поскольку король указал в ее сторону вновь поднятым бокалом и рассмеялся. Впервые Эмма увидела короля Артура веселым и с удовольствием приписала его смех на свой счет. С радостью вылив за его здоровье, она продолжила задавать свои дерзкие вопросы.
— Прости меня, но все это так неожиданно. И пока я не забыла, я должна спросить тебя о еще одной, важной для меня вещи. Король Артур, где находился Камелот?
Теперь рассмеялись все, сидевшие вокруг стола, и король широким жестом обвел всех и вся и вновь засмеялся:
— Здесь — Камелот.
— И здесь что — он всегда находился?
Король выпятил губы и будто задумался.
— Мм-да, насколько знаю…
— И все это с волшебником Мерлином и с… — Эмма не помнила других имен и, чуть-чуть помолчав, продолжила: — И все это правда?
Король ответил — но сейчас уже с печальным видом — что, к сожалению, все это правда, и правда, что Мерлин погрузил его в волшебный сон. И проснется король лишь, когда его народ окажется в крайней нужде и начнет взывать к нему и его мечу; и тогда возвратятся к нему былые силы и он сможет спасти свой народ.
— Но, — продолжал король, — раз в семь лет я имею право выйти из своего забытья, и тогда восстают из тлена и Камелот, и мой двор — всего на один день. На сегодня приходится этот радостный день, но это — и день печали, потому что сейчас он закончится и больше не повторится долгих семь лет. В этом году мне выпало счастье видеть Вас своей гостьей, леди Эмма, и за это я Вам сердечно благодарен.
Он вновь выпил с ней за ее здоровье, но во рту Эммы вино словно испарилось и превратилось в нечто без вкуса и запаха. А ее, как и прежде, мучила жажда.
Она начала приходить в себя, а король Артур, казалось, таял у нее на глазах. Во всяком случае ей показалось, что прямо сквозь его тело она видела спинку трона. И она быстро заговорила:
— Никто мне не поверит, когда я стану рассказывать об этом. А когда я буду еще и утверждать, что именно сегодня виделась и разговаривала с Артуром, королем Британии, все решат, что мне все просто приснилось.
Эмму так и подмывало попросить знака, украшения или чего-нибудь подобного, что могло бы подтвердить пережитое. Но она понимала — не может она желать подобного от легендарного короля.
Сейчас король улыбался и как раз хотел что-то сказать, но тут Эмма вспомнила еще об одном удивительном, чему хотела получить объяснение.
— Сир, — сказала она, подражая его манере не обращаться к ней на «ты». — Вы назвали мое имя. Откуда Вы знаете, кто я?
— Я просто знаю: Вы — королева Англии. И у Вас большие огорчения. Позвольте мне сказать: доверьтесь Вашему порыву и поезжайте в Данию — завтра Вы узнаете, что Вам надо взять с собой… А еще — прежде, чем мы расстанемся, я хочу попросить Вас: сожмите вашу ладонь, леди Эмма.
Немного удивленно посмотрела Эмма на него. Ей хотелось запомнить то, что он сказал о Дании — и как он это сказал? Потом она последовала его просьбе и зажала правую руку.
И вновь посмотрела на короля Артура, от которого перед ее взором остались лишь глаза и руки.
— Откройте ладонь! — приказал король.
Она повиновалась, и оттуда вылетела шелковисто-синяя бабочка. Она глазами следила за полетом бабочки через зал и услышала голос короля, доносившийся из все отдалявшегося сияния:
— Ты сохранишь память обо мне на всю жизнь, и в какое время года ни захотела бы ты вспомнить этот день, к тебе прилетит бабочка и коснется твоего виска…
С раскрытым ртом следила Эмма за полетом синей бабочки, а потом схватила серебряный бокал с вином: ее мучила такая жажда, что ей просто необходимо было утолить ее чем-либо!
На этот раз вино полилось прямо ей в рот, и она с наслаждением сделала глоток. Но поперхнулась и закашляла. Она быстро повернулась, чтобы откашляться, и тут увидела, что лежит на земле и во рту ощущает вкус пива. Оглянувшись в надежде увидеть короля Артура, она увидела лишь перепуганного монаха, склонившегося над ней с кружкой пива в руке.
— Deo gratias! — вскрикнул монах. — Я боялся, что леди Эмма сломала шею, ведь сначала я не видел у нее признаков жизни.
Рядом во рву пасся Слейпнир.
* * *
Об этом видении Эмма сначала никому не решалась рассказывать, уверяя себя, что то был всего лишь сон, сумеречное состояние, когда она лежала в обмороке, едва живая. Лишь Эдит описала она свой «сон», но ожидая, что та рассмеется и скажет: «Подумать только, какие смешные сны видятся моей королеве!»
Но Эдит неожиданно вся воспламенилась и стала умолять:
— Расскажи еще!
Сначала Эмма вспомнила не все, но чем больше она приходила в себя после падения, тем больше и больше вспоминала.
Только об одном не решалась рассказывать. О синей бабочке. Сначала она сама хотела испытать, как-нибудь попозже, действительно ли это «знамение», сбудется ли предсказание или нет. В чем-то ее видение само напоминало бабочку, хрупкую и легко ранимую, — она не могла позволить себе неосторожно дотрагиваться до ее крылышек. Она упомянула ее намного позже.
Только одну деталь из рассказов Эммы Эдит приняла не без сомнения. Когда Эмма рассказала ей о том, что король Артур говорил насчет Дании, Эдит постучала стилосом по восковой дощечке и, зажмурив правый глаз, стала рассматривать Эмму так, как она обычно делала, когда кому-то или чему-то не доверяла.
— А сейчас леди Эмма совершенно уверена?
— В чем? — озадачилась Эмма.
— В том, что леди Эмма не вложила в уста короля Артура собственные мечты?
Эмма вскочила, призывая в свидетели всех, кого вспомнила, начиная со дней Авраама, Исаака и Якова, включая яйца святого Кутберта, коими она клялась лишь про себя или в присутствии сестры Эдит. Наконец Эдит согласилась поверить в истинность рассказанного Эммой, а посему и не удивилась тому, что произошло несколько дней спустя.
Королева пришла к ней с наброском письма от короля.
— Перепиши это для меня как писец, — попросила она. — А от меня за это получишь настоящую реликвию.
Эдит взяла черновик и прочла его. Письмо было посланием всему датскому народу от Canutus, «Britanniae Monarchus», а также «Rex Danorum», но в остальном написанное по-датски. Король Кнут милостиво сообщал, что посылает в Данию свою дорогую королеву вместе со своим любимым сыном Хардекнутом уже сейчас с тем, чтобы в будущем не было никакого сомнения в том, кто унаследует трон Дании после его смерти.
Далее король Кнут уверял, что надеется и верит: его поверенный Ульф сын Торгиля, и все остальные властители, как духовные, так и светские, пожелают принести клятву верности королю Хардекнуту так же, как они присягнули ему самому.
Король уполномочивает свою королеву Эмму выполнить это поручение, а по возвращении в Англию передать короля Хардекнута в руки Ульфа сына Торгиля на воспитание с тем, чтобы тот вырос хорошим датчанином, знающим датский язык как родной. Королева сама говорит на языке оной страны и прочее объяснит сама.
Затем шли обычные тирады о деснице Божьей, указующей путь любимому датскому народу, и так далее, и так далее.
Эдит тяжело вздохнула и серьезно посмотрела на Эмму.
— А не полить ли тебе водички на голову?
— Нет. Кнут же сам сказал, что Кнютте получит датский трон — это слышала не только я сама, но и ярл Ульф тоже. А теперь пиши, только начисто.
— А как тебе удастся убедить датских властителей поверить, что все это написал сам король Кнут?
— Следующую неделю король Кнут пробудет у Альфивы. Я знаю, где он хранит свою печать, ведь он не берет ее с собой в подобные поездки. Властители увидят его печать и поверят. А затем присягнут Кнютте, и Кнут не сможет отказаться от послания, как бы он ни хотел. Сделанного не вернешь. Так что, пиши, дорогая Эдит.
Эдит крутила и вертела королевское письмо.
— Я и раньше сожалела о твоем лицемерии, — пробормотала она. — Для нас всех было бы лучше, если бы ты была посмиренней… Кнут ведь узнает, кто переписывал этот акт. Как ты думаешь, что будет с моей головой?
— Но, Эдит, ты же сможешь ответить, что мне вполне поверила, и, потом, ты же не знаешь датского? Вся буря обрушится на мою голову, если что и случится. А то, что королевскую печать ставила я сама, этого-то никто не сможет узнать.
— «Кровь на нас и на детях наших», сказали судьи иудейские Пилату. Черта с два! Ну, моя голова тоже станет реликвией, если я рискну ею ради тебя.
— Вот это левый мизинец святой Флорентины, — объяснила Эмма.
— По-моему, он принадлежал Питерсборо?
— Уже нет.
Эмма купила все мощи святой во Франции для своего верного аббата Эльфсиге, но, как известно, кое-что она приобрела и для себя лично. Одна реликвия святого отправилась в Норвегию с Олавом Харальдссоном. Эмма иногда поговаривала о том, что купила еще какой-то «кусочек» от останков, которыми владел монастырь Питерсборо; не может же монастырь обладать всем, тем более, что Эмма согласилась хорошо заплатить — уже во второй или даже третий раз?
Сестра Эдит вновь тяжело вздохнула и заявила, что реликвия эта ужасна. Но — она знала упрямство Эммы. Лучше бы она заставила согрешить кого-нибудь другого, тогда бы Эдит легче было взять на себя и труд, и тяжесть вины.
Эмма поблагодарила и расцеловала Эдит. Когда Кнут вернулся от Альфивы, она заявила ему, что отправляется в Данию и берет с собой Кнютте.
* * *
Как только Эмма достигла Дании, ярл Ульф созвал тинг. Члены тинга собирались в Йеллинге, древнем городе короля Харальда Синезубого на Юлланде, поскольку ни королевский двор, ни церковь в Роскилле не смогли бы вместить такую огромную толпу. Собраться можно было лишь в зале Харальда или церкви в Йеллинге, если погода не позволит проводить тинг под открытым небом.
Эмма тоже была потрясена размерами йеллингской церкви. Правда, деревянной, но примерно пятидесяти саженей в длину и более двадцати в ширину. В старом зале Харальда было на что посмотреть: да, именно так, должно быть, и выглядел зал Ролло, о котором она много слышала в детстве в Руане.
Много знатных господ прибыло сюда верхом или на кораблях. Они не уступали ни английской, ни французской знати в роскоши, а многих из них даже сопровождали личные оруженосцы. Высоко над головой, с величественной миной несли они господское оружие, с рукоятями, богато отделанными золотом и янтарем; ножны, сияющие серебром, украшала эмаль. Кое-кто из стариков был одет, правда, еще как сам Ролло, большинство же, как Торкель или Кнут.
Бьерн, Торгильс, Свейн, еще Бьёрн и Тостиг. Их имена ничего не говорили Эмме, места, откуда они прибыли, давали ей возможность понять, сколь все же пространна датская держава Кнута. И она, наконец-то, смогла увидеть карту страны, давшую ей довольно полные сведения. Представляя ей то одного, то другого ярла, Ульф указывал на карте место, откуда они прибыли: вот этот из Сконе, а этот из Блекинге, этот из Рюгена, а тот из Халланда, а вот из той части Вестерётланда, которая принадлежит королю Кнуту. Затем пошли хёвдинги и ярлы из самой Дании с ее множеством островов.
Имена некоторых епископов она уже знала и раньше. Старый Готебальд из Лунда. Одинкар из Рибе, тот, который совсем недавно посвящал в сан Гербранда из Роскилле в Кентербери… Нет, она отказывается запоминать остальные имена.
Всем было любопытно повидать королеву Эмму, уже однажды бывшую английской королевой и родом из Нормандии. Все были одинаково потрясены молодостью и красотой королевы, уже успевшей столько достичь. Члены тинга ожидали увидеть стареющую женщину. Но, конечно же, им было ясно: ведь совсем недавно она родила Кнуту ребенка. Сам молодой принц, которого она держала за руку, не старше шести лет и сразу видно, кто его отец.
Эмма свое лучшее платье со сверкающей вышивкой из Нуннаминстера. Пока Ульф читал королевское послание Кнута, мужчины больше смотрели на Эмму, чем слушали ярла. Во время чтения Эмма стояла, как ей и было положено, и мужчины не могли налюбоваться ею. Вот как должна выглядеть королева! А не как тролль или лесовичка, как та, что король привозил сюда в Данию несколько лет назад. Альфива, наверное, хороша в постели, она умеет даже скакать на лошади и ругаться, как берсерк. Но чтобы женщине добиться чести, занимать такое высокое положение, нужно быть такой, как эта королева!
Да, конечно же, все слушали то, что читал ярл Ульф, но лишь когда Эмма взяла слово — заговорив громко и ясно, да еще и на их собственном языке! — все действительно посчитали, что перед ними стоит следующий король Дании. Королева заставила его изящно поклониться членам тинга, и те ударили в свои щиты первыми подвернувшимися под руку предметами, поскольку свое оружие они вынуждены были оставить за дверью. Умно объяснила им стройная королева, что без их согласия и клятвы верности письмо короля Кнута не имеет никакой цены. Находчиво было и ее напоминание о том, что имя Хардекнут носил прадед короля Горма Старого.
А в это время королевское послание переходило из рук в руки. Многие глядели в него лишь для вида, поскольку читать не умели, а показать это боялись. Только когда письмо дошло до епископа Гербранда, оно надолго у него задержалось. Епископ позвал Ульфа.
— Это королевское послание не похоже на письма короля Кнута, которые я сам заверял, будучи в Англии, — сказал епископ мрачно. — Прежде всего не хватает свидетелей, есть лишь подпись самой королевы. Далее, подобные письма обычно пишутся на латыни. Мне не известно там ни одного писца, который знал бы датский.
— Вероятно, сейчас он приобрел одного такого, — ответил Ульф, — но об этом лучше может сказать Ее Королевское Величество. Что же касается латыни, то по собственному опыту я знаю, что короли еще до Кнута писали по-английски, обращаясь к своим соотечественникам, поскольку адресат — не духовное лицо. Поэтому меня радует, что король Кнут сейчас может писать и по-датски. Наконец, что касается содержания, то я сам могу поставить свое имя как свидетель, потому что я собственными ушами слышал именно такие его слова.
Эмма, выслушав разговор, вновь взяла слово.
— Насколько я понимаю, отсутствие подписей свидетелей под письмом короля, кроме моего собственного имени, вызывает у некоторых удивление. Вина в этом целиком и полностью моя. Решение о моей поездке в Данию было столь поспешно, что просто не успели вызвать большее количество свидетелей.
— Но если недостаточно свидетелей, — добавил Ульф, — то необходима королевская печать, а ее мы здесь видим. Кстати, я понимаю, почему король Кнут отказался от необходимости давать множеству неизвестным нам англичан чиркать на своем письме — во-первых, они не понимают датского, и, во-вторых, не имеют никакого отношения к делам Дании!
Эта его речь вызвала смех и одобрение. Епископ не захотел больше волновать прелестную королеву; он ведь тоже видел печать и посчитал ее достаточной. Хотя… Но мысли свои после этого молчаливого «хотя» высказывать не стал.
Итак, датский тинг присягнул королю Хардекнуту на верность и послушание; при условии, конечно, что тот не станет пользоваться королевской властью, прежде чем будет иметь право носить оружие, или если тинг не примет иного решения. С радостью услышали присутствовавшие и о том, что Хардекнут останется в Дании, дабы получить тут воспитание. Королева тоже может остаться здесь, посчитали многие.
— О Свейне, за которым Торкель присматривает там, в Сконе, мы ничего хорошего не слышали, — заметил хёвдинг с острова Фюн. — Так что, я считаю, этот выбор не только хорош, но и куда лучше прежнего.
Все зашикали на хёвдинга с Фюна и из-за начавшегося дождя устремились в огромный зал короля Харальда отпраздновать радостное событие. А о норвежской короне сказано ничего не было.
— Ну вот, — облегченно вздохнул Ульф, — все и обошлось, хоть и не совсем гладко. А теперь, я надеюсь, мне не придется напоминать о вознаграждении…
* * *
Эмме нравилось все, что она видела в Дании. Холмы острова Зеландии напоминали ей о южной Англии — удивительная страна! Роскилле немного разочаровал ее. Королевский замок она нашла уютным, а вот церковь к востоку за ней была маленькой и деревянной. Эмма-то ожидала увидеть собор! Ведь церковь эта сейчас — место захоронения датских королей со времен ее свекра.
С некой дрожью вошла она в церковь Пресвятой Троицы и походила между саркофагами и надгробьями. Ей хотелось знать, прибыл ли на свое место ее «подарок» или его расхитили во время долгого пути?..
Но она нашла его! Маленький гроб с останками Гуннхильд дочери Харальда. С трудом различала она руны, начертанные вдоль его длинной стороны, руны о дочери датского короля, убитой в Англии anno domini 1002.
В ту ночь, на кухне и в пивоварне Нуннаминстера вываривая кости Гуннхильд, она не могла и предвидеть, что в один прекрасный день станет датской королевой и женой племянника Гуннхильд. К тому же матерью будущего датского короля Хардекнута.
С легкой дрожью в коленях склонилась Эмма над земными останками Гуннхильд и помолилась за то, чтобы сделанное ею во время этого посещения Дании принесло Кнютте не позор, а счастье, чтобы Господь обернул возможный гнев короля Кнута в убеждение, что Эммин поступок совершен ею во благо Дании — и Англии тоже.
Посреди молитвы она вдруг сбилась. Рядом с ней преклонил свои колени и Свейн младший, сын Эстрид и Ульфа…
Он тоже не мог представить себе, что однажды станет королем Дании и войдет в историю, как Свейн Эстридсон.
* * *
Эмма надеялась увидеть и Торкеля. Почему он не прибыл на королевский тинг? Ведь Торкель должен был стать одним из самых знатных людей Дании после того, как опала кончилась и он был назначен в воспитатели побочного сына Кнута?
Ульф сказал, будто мало что знает об этом деле. Вероятно, Торкель со своими судами сейчас на востоке и не успел получить приглашения на тинг за такое короткое время. Насколько Ульф слышал, Торкель занимается сейчас торговлей с Новгородом и Висбю. Говорят, что он пытался создать себе некий оплот на восточном побережье Готланда. Удалось ему это или нет, можно только гадать.
Но Ульф умолчал о том, что незадолго до приезда Эммы в Данию прошел со своими кораблями к реке Ледде и стал там чуть ниже королевской усадьбы, пожалованной сейчас Торкелю.
Торкель знал о приезде Ульфа, но на пристань не вышел, скрываясь от него большую часть дня; Ульф продолжал стоять на месте, но Торкель не показывался. Наконец, Ульфу надоело, и он сам послал своих людей за ним.
— Ты так не уважаешь наместника короля Кнута, что даже не хочешь поздравить его с прибытием?
— Гость с добрыми намерениями заранее посылает известие о своем прибытии, а не является на корабле с полной командой, — ответил Торкель. — Так что я все еще не приглашаю тебя в гости.
Ульф так и стоял на борту и рукой опирался на штевень.
— Вот как раз о кораблях я и хотел поговорить с тобой. Королю не нравится, что в мирное время ты держишь так много кораблей и воинов.
— Да, судя по вооружению — твоему и твоих людей — сейчас точно мирное время, — хмыкнул Торкель. — К тому же я не верю, что ты здесь по поручению короля.
Торкель выстрелил вслепую. Вполне возможно, что король все-таки принял решение: ведь Кнут разрешил Торкелю держать свои корабли лишь «покамест».
— Чему ты веришь, а чему нет, не так уж важно, — рассердился Ульф. — Во всяком случае сейчас ты передашь мне командование кораблями и прикажешь тем, кто, похоже, считает, что еще находится под твоим командованием, отправиться служить датской короне. В убытке никто не будет — кроме тебя. А ты можешь оставаться там, где находишься и владеть своим так называемым кораблем хёвдинга.
Торкель шагнул поближе и положил руку на рукоять меча.
— Моих собственных кораблей — девять, — жестко ответил он. — Они — подарок от короля Кнута.
Ульф чуть поежился. Торкель стоял слишком близко — вдруг он выйдет из себя и направит свой меч против наместника.
— Вопрос о праве на владение не стоит. Но командование воинами в датских водах будет в моих руках. Тот, кто не согласится по-доброму, будет выдворен и может искать себе гавань, где захочет.
— Я несу ответственность перед королем Кнутом за безопасность его внебрачного сына, — парировал Торкель. — Если кто-нибудь из врагов короля придет сюда, как ты, чтобы похитить его, я не смогу воспрепятствовать им со своими шестьюдесятью моряками.
Ульф улыбнулся.
— Да, это, возможно, и трудная задача для старика. Король понял это и хочет смягчить твое беспокойство. Поэтому я заберу мальчишку с собой — прямо сегодня.
Заслышав перепалку, все оставшиеся дома воины столпились вокруг Торкеля. Правда, их было не очень много, большинство кораблей разошлись для выполнения различных заданий; на берегу оставалось не больше дюжины дружинников. Может быть, Ульф знал об этом заранее?
Торкель отошел с ними в сторонку, чтобы услышать их мнение.
Сопротивляться бесполезно, уж слишком велико было преимущество у Ульфа. А многие из молодых парней, служивших у Торкеля, уже устали от того, что вместо ожидаемых приключений им пришлось ограничиться спокойной торговлей с востоком. С захватом Готланда тоже ничего не вышло; Торкель миролюбиво попросил разрешения заложить там запасы еды и при необходимости пользоваться гаванью в заливе на восточной стороне острова, каковое он тут же получил — за соответствующую плату. Викинги должны были заняться ненавистным сельским хозяйством или днями напролет подсчитывать меха и кожи из Гардарики…
Кончилось все тем, что они объявили о готовности перейти на службу к Ульфу. Единственными, кто выразил желание остаться у Торкеля, были те из команды, кто последовал за ним из Англии.
— Благодарю вас за верность и предложение остаться служить мне, — сказал им Торкель. — Но что есть, то есть. С одним кораблем мне все равно не выйти в море, я заплачу вам все, что я должен по сегодняшний день. А потом вы с миром можете идти с ярлом Ульфом.
И была великая попойка, и причитали женщины и дети членов команды, живших на королевской усадьбе у реки Ледде. Ведь им так было хорошо здесь — и куда теперь им деваться?
Торкель предоставил Ульфу и его людям утишать эту бурю. И услышал крик Ульфа, мол, те, кто сейчас в плавании, могут спокойно оставаться там, где оказались сейчас. А он, Ульф, оставит несколько драккаров для переговоров с командами тех кораблей, которые могут вернуться. Некоторые из них были из Швеции или Норвегии, некоторые с Готланда и других мест вокруг Балтийского моря; они смогут выбрать — оставаться на службе у датского короля или вернуться туда, откуда пришли.
Тяжелой поступью отправился Торкель искать Свейна. И искать его пришлось долго. Сын наложницы прятался, прислушиваясь к приказам ярла Ульфа. Потом он тихонько выбрался из своего убежища в надежде найти более надежное. Он ни за что на свете не хотел уходить от Торкеля!
А Торкель не хотел отпускать от себя Свейна. После нескольких горьких дней, когда Свейн мерялся силой с Торкелем, превратив для него эти дни в ад, Свейн стал настоящим мужчиной. Как только исчезла Альфива, с ним стало можно разговаривать. Торкелю не приходилось наказывать его строго. Сейчас они лучшие друзья. Диковиной было, чтобы Торкелю приходилось повышать голос. Свейн старался делать все, чтобы угодить воспитателю. А тот научил его ходить под парусом, пользоваться легким оружием, и в обоих случаях Свейн показал свои способности. Так что даже приходской священник сумел всерьез заняться обучением мальчика.
Торкель нашел Свейна в ларе с зерном; из зерна виднелся только его нос. Свейну просто не удалось сдержать чих, напавший на него.
— Я не хочу к этому дьяволу Ульфу, — заревел Свейн. — Я убью его.
— Если ты это сделаешь, все падет на меня, — ответил Торкель. — Это покажет лишь, что я не тот, кто смог сделать из тебя человека.
— Но я хотел бы поехать с тобой в Новгород!
— Ты, конечно же, поедешь в Новгород, если попросишь об этом отца.
— Еще один дармоед!
— Ты не должен говорить так о своем отце и короле, — загремел Торкель. — Ты это знаешь. Как, черт возьми, ты сможешь быть полезен своему королю и своей стране, если станешь драть горло, как простой бонд?
Не будь момент столь печален, Торкель рассмеялся бы над новым титулом короля Кнута, только что дарованный ему сыном. Но сейчас сердце его смягчилось, и он понял: без уговоров ему не удастся взять с собой Свейна на корабль Ульфа ярла.
— Свейн, — начал он и почувствовал, как ему изменяет голос. Проклятая старость делает человека плаксивым! — Свейн, мне, как и тебе, жаль, что наши пути расходятся. Я научился любить тебя, и я знаю, что буду радоваться за тебя, когда ты повзрослеешь. Однажды я с гордостью смогу сказать: этот Свейн сын Кнута — мой воспитанник… Доставь мне удовольствие и не дай Ульфу ярлу возможности видеть плаксу, поднимающегося на борт своего корабля. Докажи ему, что идет английский принц — куда более знатного происхождения, чем этот Ульф, — знающий, как вести себя. Вот так!
Свейн вытер нос и глаза, но на Торкеля смотрел задумчиво.
— Но — я все равно не покажу ему, что рад покинуть тебя? Тебе ведь это тоже не доставит удовольствия, а, Торкель?
— Нет, не доставит. Пройди надменно, мол, к этому меня вынудили. Но не цепляйся зря, а то доставишь Ульфу удовольствие применить к тебе силу. Ульф ярл сейчас — наместник твоего отца в Дании, так что покажи ему ровно столько уважения, сколько он потребует, но не больше. Пока сам не поймешь, достоин ли он большего, чем твоего уважения. Я думаю, что он отправит тебя обратно в Англию, и довольно скоро. Возможно, мы…
Торкель готов был сказать, что, возможно они еще встретятся. Ведь он на самом деле был уверен, что весь этот переезд происходит без ведома короля. Но если он станет утешать Свейна надеждами на возвращение в Ледде, то пообещает большее, чем сможет выполнить.
Они крепко обнялись, прямо у ларя с зерном, быстро, по-мужски. Свейн ушел, чтобы проследить за упаковкой своих вещей и больше Торкель его не видел. Он лишь отметил для себя, что остался у него только единственный корабль — ну, если не считать женщин и рабов.
На восходе следующего дня одинокое судно вышло из реки Ледде, воспользовавшись свежим северным ветром, и вскоре уже шло на юг. С тех пор никто не видел Торкеля Высокого и даже ничего не слышал о его жизненном пути.
