Информационный повод

Рабочий день в редакции «Замочной скважины», судя по суете в ее коридоре, был в самом разгаре. Из одних кабинетов народ выходил, в другие входил. Люди разговаривали по мобильному, кивая проходящим мимо коллегам в ответ на приветствие. Кто-то пил кофе из пластикового стаканчика, стоя у окна или прямо у кофе-машины. С кучей конвертов и пакетов в руках и сумкой на длинном ремне через плечо из одной двери в другую курсировал долговязый парнишка в очках, видимо, курьер. Между всеми лавировала с ведром и шваброй техничка тетя Маша — именно так было напечатано на бейджике, прикрепленном к ее синему рабочему халату. Беспорядочность и бесцельность блуждания сотрудников и посетителей этого муравейника напоминали броуновское движение, и пожилой женщине было совершенно непонятно, как в такой атмосфере здесь делают газету, выходящую немаленьким тиражом. Сама-то тетя Маша эту газету не читала — зрение подводить стало последнее время, но что в киосках ее раскупают, видела своими глазами.

Словом, жизнь здесь кипела.

Не пустовала и импровизированная курилка — на площадке между этажами, на запасной лестнице. Здесь сильно сифонило в любое время года в оконные щели — чем не вентиляция. В качестве пепельницы на низкий подоконник была водружена симпатичная, распиленная надвое черепная коробка неизвестного науке животного. Как острили курящие — почившего в бозе от рака легких. Вообще-то курить здесь запрещалось. Начальство периодически гоняло отсюда любителей подымить, но без особого эффекта.

Представлявшие сильную половину издания «бурильщики» — так называли себя в шутку сотрудники «Замочной скважины», нещадно дымили и говорили обо всем сразу: о проигрыше футбольной сборной, победе хоккеистов, последнем из законов, что ущемил права автомобилистов, очередной оранжевой революции… У женщин, точнее, двух девушек: пухленькой блондинки Лидочки из рекламного отдела и субтильной брюнетки Инги из новостного, были свои животрепещущие темы. Появившаяся на площадке Светлана Петровна, худенькая женщина с большими серыми глазами, всегда тихая и молчаливая, в общем разговоре не участвовала. В редакции она работала всего вторую неделю и еще не познакомилась со всеми накоротке. «Мне бы ваши проблемы, свиристелки», — читалось в ее грустных глазах.

А у «свиристелок» голова шла кругом, столько всего надо было знать наверняка: своя ли грудь у Стеллы из коммерческого, страдает ли булимией Анжелина Джоли, беременна или нет Оля из бухгалтерии, и какая из диет все-таки лучше — банановая или кефирная. Обе, несмотря на разность в комплекции, усиленно на них сидели, однако румянец на щеках Лиды и ее цветущий вид вызывали явное недоверие. Надо заметить, не лишенное оснований: питаясь птичьими дозами некалорийной еды, быть такой упитанно-счастливой просто невозможно. «Точно у холодильника по ночам пасется», — подозревала Инга, с чувством собственного превосходства глядя на Лидкины пышные формы. Себе она позволить такого не могла: по пути к заветному идеалу надо было срочно избавиться от всего лишнего. «Минус еще три кило, и я влезу в то бикини, что отхватила на распродаже, и здравствуй море…» — уносилась она в голубые турецкие дали.

— Вы что, забыли о планерке? — неожиданный вопрос вернул размечтавшуюся худеющую Ингу и всех остальных к реальности. Анечка, секретарша главного, с бесконечными ногами, берущими начало, кажется, прямо из подмышек, прицокала на высоченных шпильках в курилку в поисках страдающих амнезией. Обе девицы уставились на нее почти с ненавистью: Аня отличалась отменным аппетитом, ела всё подряд и весила не больше рождественской индейки. И как ей это удается?!

— «Сам» рвет и мечет, а вы тут… — добавила с укоризной «индейка» с кукольным личиком, словно об этом перманентном свойстве главреда никто не знал.

— Идем, идем, — курильщики гуськом потянулись в коридор, к кабинету «самого».

«Интересно, как Анька называет его в постели, — мелькнуло в голове у Лидочки. — Витечка или Витюша? А может, ВиктОр? Как Гюго». И прыснула в кулачок, самой стало смешно от нелепости сравнения: где Гюго, а где их Виктор Николаевич, любитель клубнички во всех видах.

В кабинете главного редактора Виктора Николаевича Жемчугова, стареющего вальяжного мужчины с тщательно зачесанной лысинкой, затянутым под ремень брюшком и черными усиками в стиле чикагских гангстеров (подкрашивает он их, что ли?), уже собрался весь редакционный совет. Здесь были креативный директор Вадим Синицын с томными манерами капризного мальчика, дизайнеры Сергей и Майк, пофигисты и позитивщики, уже упоминавшиеся Лидочка с Ингой и журналисты Тимур Кравцов и Марина Васильева. Тут же суетилась около своего босса и Анечка, заглядывая ему одновременно в глаза и рот, чтобы прочитать в них его грядущие желания и распоряжения. Отличная секретарша!

Восседающий в кожаном кресле с высокой резной спинкой Виктор Николаевич, строго оглядев поверх очков в тонкой золотой оправе подчиненных, расположившихся наконец за длинным прямоугольным столом, и, не увидев среди них новенькой, кажется, Свешниковой, попросил Аню:

— Пригласи и эту… как ее…

Анечка с готовностью подсказала:

— Светлану Петровну?

— Да, — подтвердил он, — Светлану Петровну. Пусть поприсутствует, узнает, так сказать, работу газеты изнутри.

Виктор Николаевич и сам не понял, зачем позвал сюда Свешникову. Но у него появилось какое-то смутное чувство, когда он принимал ее на работу, что когда-то давно он уже видел эту женщину и был с ней даже знаком.

Длинноногая газель тут же бросилась выполнять поручение шефа.

Через пару минут к собравшимся присоединилась и слегка удивленная Светлана Петровна, которой по ее должности — литературного редактора — присутствовать на планерках было не обязательно.

— Итак, — начал Виктор Николаевич, — номер практически готов. Нет статьи на главный разворот. Какие будут предложения? — и обвел взглядом коллектив.

— Может, напишем про аварию, которая случилась недавно на объездной? — робко спросила Лидочка. — Помните, там еще люди погибли…

— Я тебя умоляю, Лидия, мон шер, — манерно растягивая слова и грассируя, прервал ее Вадим. — Ну о чем ты говоришь? Подумаешь — авария. Банальщина! Да там и погибло-то всего пятеро. Нет, это не информационный повод. Надо что-то другое.

— А давайте напишем про развод Джигурды и Анисиной! — радостно встряла Инга.

— А они что, разводятся? — вяло поинтересовался Сергей.

— Не знаю, но ведь могут, — не стала врать анорексичная новостийщица. — А разве это важно?

— Да мне-то по фиг, даже если это правда, — так же честно ответил мастер дизайна.

— Господа, господа, давайте серьезнее, — призвал к порядку хозяин кабинета. — А почему молчат акулы пера? — вопрос был адресован Тимуру и Марине.

— Можно про найденных в городских коммуникациях «мутантов» написать и фоток нащелкать. Да шнягу придумать, типа они там с голодухи друг друга жрут, — Тимур был как всегда неистощим на идеи.

— Ой, как интересно, — поверила наивная Лидочка, — там правда нашли этих мутантов?

— Ага, — вклинился Майк, — там этих мутантов — завались. Жить-то надо где-то бедолагам. А без света и нормального хавчика мутирует кто угодно, — добавил он, хохотнув.

— А-а, — догадавшись, разочарованно протянула менеджер по рекламе, — так это обыкновенные бомжи. А я-то думала… — Лидочка обиженно надула свои и без того пухлые губы.

— А что, — не унимался Тимур, — они выглядят вполне себе по-мутантски. Рожи опухшие, сами грязные, зубов пять штук на двоих… И разговор уже сильно отличается от литературного.

— Нет, опять не то, ребята, — вернул разговор в нужное русло креативный Вадим. — Надо что-то погорячее. Ну, не знаю, гуляющий по городу педофил, к примеру, на счету которого куча изнасилованных. Как детишки в страхе по ночам просыпаются, в лифт боятся заходить, писаются…

— Фу, — передернула плечиками Инга, — опять про этих извращенцев. Не люблю я про них.

— Зато читатель любит, — отрезвил брезгливую сотрудницу босс. — А читатель платит рублем, не забывайте об этом. Эти рубли и вас кормят, кстати. Какие еще будут мнения?

— Эх, расчлененки бы, да с картинками… — мечтательно произнес Вадим.

— Может, организуем? — сострил Сергей.

— Марина, а ты что скажешь? — главред повернулся к журналистке.

— Извините, Виктор Николаевич, у меня ребенок болеет, всю ночь температурил, вот голова и пустая, как барабан.

— Тум-тум, — тут же среагировал Сергей. — Барабан был плох, барабанщик — бог… — напел он вполголоса. И добавил: — Мариночка, ты и из пустоты должна извлекать тему. Например, таинственные пустоты, через которые люди путешествуют из одного мира в другой, параллельный.

И сам удивился:

— А круто я придумал, однако.

— Это всё не то, господа! — Виктор Николаевич начинал сердиться. — Что вы как дети, ей-богу! Нужен такой информационный повод, что нашу газету просто вырывать будут из рук, киоски сносить, как ураганом.

— Так про ураган и можно написать, — не унимался Серега. — Типа он всё порушил, порвал провода, вызвал наводнение. Семеро утонуло, нет, лучше семьдесят восемь человек утонуло, народ верит, когда цифры точные, остальные пропали без вести…

— Ой, как их жалко, — чуть не прослезилась Лидочка. — И никого не нашли?

Сергей покрутил у виска пальцем, и все рассмеялись.

Когда с грохотом упал стул, резко отодвинутый Светланой Петровной, никто ничего не понял. Потом все удивленно уставились на Свешникову. Лицо ее пылало, она была явно чем-то взволнована. — Боже мой, — справившись наконец с дрожью в голосе, негромко произнесла она. И повторила: — Боже мой… Вы хотя бы слышите себя?! Люди! Дорогие мои, родные… Ну как же так можно? — она обводила глазами сидящих в комнате, будто видела каждого из них впервые.

Все смотрели на нее с непониманием и нараставшим удивлением.

— Мне никогда в жизни не было так страшно и так противно, как в последние полчаса. Здесь. В поисках информационного повода. Как. Вы. Так. Можете? — проговорила она раздельно, делая ударение на каждом слове. — Да люди ли вы вообще?

— Ну, Светлана, э-э, Петровна, — зачем же вы так, — попытался урезонить сотрудницу главный редактор. — Вы же взрослый человек и должны понимать…

— Понимать, — прервала его Свешникова. — Понимать? Виктор Николаевич, по-вашему получается, информационным поводом может стать всё что угодно. Выдуманные истории, высосанные из пальцы факты, главное — погорячее, чтобы кровь будоражили, воображение, чтобы крышу срывало, чтобы как можно неправдоподобнее… Мало вам того, что есть в реальности? Насилуют, детей крадут на органы, убивают по пьянке ни за что друг дружку, новорожденных младенцев бросают чуть не на улице… Самолет разбился, а мы рады — «информационный повод». Автобусы на дороге лоб в лоб? ЗдОрово! Сколько пассажиров погибло? Двадцать? Жалко, маловато будет. Лучше бы побольше. Но все равно хорошо — есть о чем долдонить несколько дней.

— Да что вы себе позволяете, уважаемая? — попытался возмутиться шеф. — Уважаемая? Да кого вы уважаете, господин главный редактор? Вы давно забыли, что это такое! Вы забыли, что жизнь состоит не только из зла, насилия, негатива, хотя их и много. Их много, а мы еще множим. Не хватает жареных фактов? Не беда, нажарим. Для того и человек в штате — по судам ходить. Зато рейтинги высокие, тиражи.

Главный редактор снова ринулся в атаку: — А вы-то сами, Светлана Петровна, вы что, чистенькая, лучше всех? Вы — самая порядочная? Мессия? Святая? Вам кушать не надо? Вы сами пришли сюда работать, никто вас силком не тащил.

Все притихли, наблюдая за происходящим и не решаясь вмешаться теперь уже в разговор двоих.

— Да, Виктор Николаевич, сама пришла, грешна. Кризис, с работой туго, вот и пришла. Думала, смогу, пересилю себя. А здесь такая клоака…

— Да как вы смеете называть клоакой газету! — взвился в праведном гневе шеф. — Да ее десятки тысяч читают. И это сделал я, Жемчугов! — Жемчугов, говорите, — с иронией произнесла Светлана Петровна. — Какой же вы Жемчугов, Виктор Николаевич?

Главред смотрел на сотрудницу с нарастающим беспокойством, не зная, чего ждать от нее еще.

— А я вас помню совсем под другой фамилией.

Все замерли.

— Павсикакиев, кажется?

Лидочка, по обыкновению своей наивной непосредственности, хихикнула было, услышав смешную фамилию, но тут же спохватилась — глаза шефа вдруг налились кровью, а шея пошла пятнами.

— Да-да, старинная русская фамилия Павсикакиев, которую носили ваши предки, думаю, носили с гордостью, а вам она показалась неблагозвучной. Журналисту с такой фамилией карьеры не сделать, решили вы, и в одночасье стали Жемчуговым.

В кабинете повисла тишина, которую, кажется, можно было пощупать. Только Анечка, часто дыша, переводила взгляд своих кукольных глазок с обожаемого шефа на эту сумасшедшую, как она уже окрестила Светлану про себя.

— Да бог с ней, фамилией, ладно, грех невелик. Есть и настоящие.

Она помолчала.

— Вы помните, Виктор Николаевич, далекий город в Сибири, куда вас после учебы распределили? А девчушку-машинистку в той газете помните? — спрашивала женщина, не ожидая ответов. — Ей было семнадцать, молоденькая совсем. Стаж зарабатывала, чтобы поступить потом в университет. Ей так хотелось стать журналисткой, может, не такой известной, как вы, но честной, порядочной. Ведь тогда верили печатному слову. Помните?

Виктор Николаевич с трудом вспомнил, что действительно после защиты диплома его отправили в какую-то Тмутаракань и он пробыл там что-то около года, пока его родители не подсуетились и не пристроили в столичную газету. Но это было так давно. Больше двадцати лет прошло. Поднапрягшись, он даже вспомнил, пусть и смутно, ту девочку, с такими же большими серыми глазами, как у Светланы. Точно, была там машинисточка, с простым таким именем, то ли Катя, то ли Валя… Когда он заходил в машбюро, занося текст, она всегда смущалась, краснела и смотрела с любовью. Грех было не воспользоваться. Он вроде поухаживал за девчонкой немного, попровожал, пару раз даже ночевать у нее оставался, когда одна была дома.

— Это была моя младшая сестра Галя, — продолжила Светлана. — Добрый, светлый, славный и такой доверчивый человечек. Она полюбила вас. Всей своей чистой душой полюбила. Первое настоящее чувство. Ее, но не ваше. Совсем неопытная, она вам поверила. Уж не знаю, что вы там ей наобещали. Как уговорили. Не знаю… Думаю, сочинять вы и тогда были горазды.

Светлана помолчала, вспоминая, переживая снова давно минувшее, но не забытое.

— Когда Галочка поняла, что беременна, вас уже и след простыл, укатили в Москву. Ни адреса, ни письма, ничего. Словно и не было Виктора Павсикакиева.

Все сидели молча, не шевелясь. Лидочка даже дышала через раз, боясь пропустить хоть слово.

— Когда родился Андрюша, Галочки не стало. Нельзя ей было рожать с ее больным сердцем. Сколько я уговаривала, умоляла… Но она так захотела. Говорила: пусть Вити нет рядом, зато его ребенок будет со мной. Глупенькая, наивная девочка…

Слезы душили ее, но Светлана сдержалась. Не здесь. Не перед этими.

— Андрюша родился с патологией. Врожденный порок сердца. Я стала ему матерью вместо Гали. Я была ею для Андрюши семь долгих лет. И таких коротких. Больше его сердечко не выдержало. Теперь бы вылечили, теперь это лечится. А тогда… — она махнула рукой.

Светлана устало села на стул в полной тишине. Сотрудники молчали, кто прятал глаза от неловкости, кто, наоборот, таращился во все оба. Виктор Николаевич, словно уменьшившись, сдувшись, сидел в своем большом массивном кресле как лилипут на престоле колосса. Подчиненные никогда не видели его таким жалким, почти раздавленным.

— Как вы думаете, Виктор Николаевич, ЭТО может стать информационным поводом? — сделала она ударение на «это». — Сгодится для разворота такая история? Ведь вы так любите полоскать чужое грязное белье на страницах вашей замечательной газеты — так выполощите свое! Хотя нет, вряд ли. Таких случаев — десятки тысяч. Они вполне житейские. Не вы первый, не вы последний. Вы же не изнасиловали в извращенной форме. Не убили с особой жестокостью. Не бросили в колодец. Не расчленили. Не съели наконец. Вы просто растоптали чужую жизнь походя, даже не заметив этого. Сущий пустяк по нашим временам. Это — не информационный повод.

Помолчала.

— Не думайте, будто я искала вас, чтобы отомстить за сестру. Слишком много чести! Я встретила вас здесь случайно. И даже не сразу узнала. Да, потрепала вас жизнь, а, Виктор Николаевич? Знаю, что потрепала. Высот в журналистике не достигли, премий не заслужили, из горячих точек под пулями репортажей не делали. Да и правильно, опасно же, могут убить. А жить-то хочется. Хоть и некому после себя оставить добрую память — детей Бог не дал. Может, и правильно, что не дал? Но вы и теперь в своем амплуа — пудрите мозги молоденьким наивным девочкам.

Анечка непроизвольно отодвинулась от шефа.

— Всё, на что вы оказались способны, создать эту бульварную желтую газетенку. Надо же придумать — «Замочная скважина»… Да не «бурильщики» вы, ребята, не надо пачкать хорошую мужскую профессию. Вы, вы… — подыскивала Светлана подходящее слово, — вы просто жуки навозные, говнюки! — нашлось наконец нужное.

Светлана Петровна встала и вышла из кабинета. Забрав из комнаты, где было ее рабочее место, сумочку и пару личных словарей, написала заявление об увольнении.

На вопрос встреченной в коридоре тети Маши: «Куда ты, девонька, собралась, еще же рано. Иль приболела?», ответила: — Ухожу я, тетя Маша, насовсем ухожу, душно тут, дышать нечем…

«Странно, — подумала тетя Маша, — вроде дует с площадки», но все же поспешила открыть окна, раз душно. Пусть проветрится…

Подходя к кабинету главного, Светлана услышала голос Жемчугова, который с вдохновением диктовал: — Анечка, ты записываешь? Я ничего не знал о беременности Гали. Она скрыла от меня эту новость. Я, как порядочный человек, никуда бы не уехал, если бы она мне сказала, что я стану отцом. Но Галина подло скрыла этот факт. Видимо, уже тогда у нее созрел план шантажировать меня ребенком. Так, дальше. Родился мальчик. Нет, двойня, мальчик и девочка, а лучше тройня. Галина от такого счастья… или горя? Да какая разница?.. теряет рассудок и попадает в сумасшедший дом, где до сих пор находится, а ее, то есть наши, о которых я и не подозревал, дети — в дом малютки, где, заразившись чумой…

Анечка посмотрела на шефа с сомнением: — Так и писать — чумой? Ее же вроде давно уже нет.

Виктор Николаевич и сам понял, что с чумой он переборщил, и поправился: — Ладно, не чумой, а птичьим гриппом… Хотя тогда его еще не было. Ну, хорошо, хорошо, умерли они все разом, заразившись в роддоме сепсисом.

Напиши, эта новость, что мои детишки ушли в мир иной совсем крохами, просто убила меня. Ведь я мог стать отцом сразу троих ребятишек. Ну, и добавь, что при этих словах скупая слеза оросила его мужественное лицо, лицо человека, который невыносимо страдал.

Дальше. Сестра Галины на могиле малюток дала слово отомстить за их смерть. И всю свою жизнь посвятила поискам отца детишек. И вот, наконец, она нашла меня. Но чтобы не вызывать подозрений, коварная женщина устроилась ко мне на работу, чтобы подобраться совсем близко и ударить наверняка. И сегодня она при всех — вы ведь видели это? — стреляла в меня, но пистолет дал осечку… Хотя… откуда у нее пистолет. Ладно, обойдемся без него. Пиши: угрожала мне убийством. Она кричала, что убьет меня, отравит, наймет киллера…

Видимо, вариант с киллером ему особенно понравился, и Виктор Николаевич довольно крякнул. Потом продолжил: — А я, как благородный человек, способный понять чужое горе, великодушно простил ее. И историю эту, напиши, Анечка, я не имел права умалчивать. У нас все равны. Пусть народ знает своих героев. И заголовок, крупно: «Она желала мне смерти, но я ее простил!»

Послышались дружные аплодисменты и голос Анечки: — Виктор Николаевич, вы такой благородный!

Чуть погодя опять голос Жемчугова: — Надеюсь, все согласны со мной: это как раз то, что нужно для разворота! Наши рейтинги взлетят как никогда, — последнее он произнес с нескрываемым удовольствием.

Светлана, так и не зайдя в кабинет, оставила заявление на стуле в коридоре. Здесь ей больше делать было нечего.

Информационный повод, слава богу, был найден.

Пустой файл О ценностях истинных и иллюзорных, о том, что жить надо настоящим

«Выпь кричала тонко и пронзительно», — написал он и откинулся в кресле. Как на самом деле кричит выпь, он не знал, но фраза эта ему понравилась. Рассказ об охоте на пернатых был «халтуркой». Он взялся за нее из-за безденежья, а дело ни тпру ни ну. Птиц этих он в жизни не видал, стрельбу по животным считал блажью, а на самих убиенных птах ему по большому счету было наплевать.

Свернув застопорившееся на крике выпи описание охоты, он открыл другой файл. Кроме напечатанного посредине крупно и многообещающе — «роман», здесь было пусто. И эта пустота раздражала, как раздражает пустое чрево холодильника — когда есть хочется, а идти в магазин лень.

Надо было с чего-то начинать, с первой, запевной строчки, а ее-то как раз и не было.

Он хотел закурить, надеясь таким образом настроиться, привлечь Музу ароматом табака. Может, и она неравнодушна к нему, ведь женщина же…

Всем его женщинам нравилось, когда он курил трубку. Как старик Хэм. Он вообще старался ему подражать: обзавелся бородкой, купил трубку и частенько сиживал так — с глубокомысленным видом, словно обдумывая очередной свой опус… Но получалось как-то не слишком похоже. Курить табак после сигарет не было чем-то диковинным и даже нравилось, но растительность на остреньком подбородке и впалых щеках выросла чахлой и редкой и не придавала ему ни мужественности, ни желаемой мудрости его кумира. Так, одна волосатая неопрятность.

Не закурил. Зачем обманывать? Да и обманываться… давно уже не мальчик.

Курсор на мониторе нетерпеливо пульсировал, словно ждал, когда же человек начнет.

Но человек сидел неподвижно. И тоже чего-то ждал. Не озарения. Не удара в темечко кого-то оттуда, свыше. Догадался уже: то самое, свыше, либо сразу есть, либо никогда не придет — жди не жди.

Понимание этого шло к нему долго. Встречалось с возмущением, вполне искренним негодованием. Он был уверен, что разговоры про врожденную гениальность, дар свыше — байки. Что его просто еще не оценили, не поняли.

У нас ведь памятники ставят после смерти.

Когда-то давно, еще в школе, он что называется подавал надежды. Тогда рамки обязательной программы были ему узки, и потому он любил писать сочинения на свободную тему. Тут его полет не был ничем ограничен, и он с упоением фантазировал: то покорял космические дали, то нырял в океанские глубины, то отправлялся на полюс… Учителям казалось, что мальчик неординарен и далеко пойдет.

Закончив школу, пару лет пробегал курьером в газете, зарабатывая стаж и понемногу пописывая. Потом — литературный институт, который должен был развить его способности и сделать настоящим писателем. Увы, после третьего курса за систематические прогулы и «хвосты» несостоявшийся гений был отчислен.

Но он не огорчился. Какая ерунда — институт, говаривал он приятелям. Чему он может научить?! Настоящий талант не нуждается в огранке, он «блистателен как бриллиант чистой воды».

От этой фразы — про чистоту драгоценного камня — разило шаблонностью, он это понимал, но сравнивать свое дарование с чем-то менее блестящим и ярким не желал.

А другие отчего-то не замечали в нем особенных способностей: его взяли лишь внештатным корреспондентом в ту самую газетку, где он начинал курьером.

По молодости он еще тщился, пыжился доказать, что остальные — ему не чета. Всё собирался написать что-нибудь этакое эпохальное, что перевернет литературный мир и принесет ему неслыханную славу. Но хотелось есть, и он годами строчил «на потребу». С брезгливостью, снисходительно, будто делая одолжение — нате, читайте, ведь ЭТОГО вы хотели.

Он даже сочинил пару больших вещей. Первая была гремучей смесью фантастики с мистикой, приправленной перчиком сексуальных сцен, вторая — рыцарским романом на современный лад, где кавалеры прекрасных дам с мечом в ножнах разъезжали на… мерседесах и пили кока-колу.

Ни то, ни другое почему-то не напечатали.

Однако он продолжал жить в предвкушении: вот-вот откроется ОНО, то самое, заветное. Откроется только ему единственному. И тогда заткнутся все, кто относился к нему презрительно: «Писака!»

Но ОНО где-то блуждало, наплевав на его мучительное ожидание. Приходило к другим, озаряло, согревало их в лучах приходившей следом славы, нежило в объятиях приятной известности.

Он не завидовал таким обласканным. Подавлял в себе это чувство, считал его примитивным, недостойным себя. Словно жил в каком-то другом, собственном измерении. Ждал настоящего, заслуженного признания. Часто говорил себе: не мелочись! Нет успеха — придет!

Гордыня иссушила его.

Иногда ему удавалось ненадолго оседлать удачу. Но всякий раз, когда требовалось окончательно покорить эту капризную кобылку — кропотливым изнурительным трудом, — усердия и благоразумия не хватало.

Цель, казалось, уже рядом, вот-вот и будет достигнута, приручена, взнуздана. Он начинал нахлестывать бедного Пегаса, погонять, вонзая шпоры нетерпения в его тощие бока. И тот или издыхал, или скидывал неумелого наездника на повороте.

И так происходило всегда — за что бы ни брался.

Кстати, с женщинами у него происходило то же самое. Понравившуюся даму он предпочитал брать наскоком, скорым штурмом. Звонки, письма, цветы, шампанское — и женщина была его.

Быстрая победа некоторое время тешила его самолюбие: он снова доказал себе, что может. Впрочем, эйфория вскоре улетучивалась, виктория теряла свой упоительный вкус. Взятая крепость лишалась привлекательности, преодолевать было нечего, и отношения под тем или иным предлогом прекращались.

Годы шли, но озарение так и не пришло. Роман века так и не был им написан. Успех так и не настиг его. Женщина, любимая, желанная, так и не вошла в его дом. Настоящие друзья так и не появились.

Всё теперь у него начиналось с «не». Ненаписанный роман, нерожденные дети, несложившаяся семейная жизнь, невыносимая работа…

Круг был порочен, а бег по нему давно привычен.

Но однажды… ему позвонили (и откуда только узнали номер?!) из известного французского издательства, названия которого он от волнения не разобрал. Сотрудница с симпатичным акцентом сказала, что ее руководство в курсе того, что им написано два романа и что оно заинтересовано в эксклюзивном праве на их публикацию. Так и сказала: «в эксклюзивном праве». И назвала сумму предполагаемого гонорара за каждый. Цифра его потрясла. Он переспросил, решив, что ослышался, — звонили-то издалека, помехи, шум… Нет, не ослышался. Гонорар был о пяти нулях. И не в рублях, конечно, и даже не во франках, а в евро.

Если господин писатель согласен, — между тем продолжала француженка, — они готовы прислать условия договора и будут с надеждой ждать его положительного ответа.

Ее воркующее «оревуар» и последовавшие за ним гудки прозвучали манящим обещанием дивной жизни, о которой давно мечталось, — в собственной вилле на берегу теплого моря…

Вот ОНО, вот, наконец-то! — возликовал «господин писатель», пустился от восторга в пляс, запрыгал и, не удержавшись, упал и… проснулся.

Светился экран ноутбука. Файл был по-прежнему пуст… Человек долго сидел молча, без движения, глядя в монитор, где продолжал жить и пульсировать курсор…

Женщина гладила салфетки…

За окном валил снег. «Зимы ему мало! — непонятно на кого сердилась женщина. — Ведь март уже, а весной и не пахнет…»

Женщина родилась в марте. В эту пору в ее родных краях бывало солнечно и тепло, цвели абрикосы и миндаль. Она всегда любила это время.

Но на Урале в марте миндаль не цвел. Он в этих краях вообще не водился.

Женщина гладила. Водила утюгом по льняным, в полоску, салфеткам и вспоминала, что у ее матери их всегда была наготовлена целая куча — наглаженных, аккуратно подрубленных вручную. Странно, ведь гости у них бывали не так уж и часто, а дети прекрасно обходились и без таких «излишеств», как салфетки. Но мама была хорошей хозяйкой, и неожиданный приход гостей не мог застать ее врасплох.

«Я совсем не похожа на маму, — женщина отметила это с некоторым огорчением. — И хозяйка из меня так себе. И терпения у меня нет. Мама с отцом всю жизнь прожила, хотя всякое было. А я…»

Она задумалась и не замечала, что полотно утюга в который раз скользит по уже несуществующим складкам.

«Боже мой, салфетки… Я ведь сто лет их не гладила. С чего бы это? Неужели мне снова хочется семьи? Размеренности дней. Тихих уютных вечеров.

Не знаю, не знаю…»

Начиналось всё так невинно, на литературном сайте.

Его ник показался ей странным, даже абсурдным. На фото — строгое и очень умное лицо. И глаза… Ее поразили его глаза, точнее, взгляд — проницательный, недоверчивый.

Да, с чего всё началось тогда, год назад? С его «Камня преткновения», на который она наткнулась случайно. Хотя случайно ли?

Этот «Камень…» перевернул всё в ней. Ей показалось, что он поставил с ног на голову все ее представления об отношениях мужчины и женщины, кто из них «правее» и «главнее». Она читала, перечитывала и понимала, насколько он прав, этот Пеший Всадник. «Какой умный дядька, — подумала она, — как тонко и глубоко он видит. И сказать не боится, а ведь наверняка для многих это чуть ли не ересь. Какой молодец!»

Женщина с улыбкой вспомнила, как написала этому Пешему Всаднику на его рассказ комментарий: глупый, наивный, бестолковый. Просто ей очень хотелось выразить свой восторг и уважение. Причем вполне искренне.

Нет, она совершенно не старалась произвести на него впечатления, разве что делала это подсознательно.

Самое удивительное, что ее комментарий привел его в некоторое замешательство. Оказывается, он не ожидал такой реакции от нее, автора глупостей под названием… Ну да не важно, каким…

Ей захотелось почитать его еще. Каждая вещь открывала что-то новое в нем. Тут он — задорный бесшабашный парнишка, выросший у кладбища. Здесь — нарисовал картину праздника, того, советского, изнутри. Рассказ о сыне ее просто потряс. А «Запоздалая любовь»… Сколько чувств, эмоций, молодой энергии! И боль, которую она почувствовала как свою.

Потом — письма, первое из которых было неожиданным. Но привыкла к ним быстро. Спешила по утрам к компу, и всегда ее ждало письмо, одно не похожее на другое.

Звонки. Это была уже почти осязаемая частица его, незримого собеседника.

Сообщения на сотовый. Увлеклись. Игра (игра?) захватила обоих. Она смотрела на себя со стороны: ну точно девчонка, с азартом нажимает на кнопочки, набирая текст очередной смс-ки…

Порыв — «приезжай ты, или приеду я…». Она чувствовала, что еще не готова к этому, что всё развивается слишком стремительно, как лавина, не давая осмыслить, понять.

Успокоились оба, не желая гнать лошадей. Может, в надежде сберечь свой покой. Или комфорт…

Его письмо, всё в сомнениях, не напрасно ли они затеяли всё это, ее не то чтобы обидело. Задело. И это когда кроме первоначального дружелюбного любопытства у нее появилось к нему что-то еще, пока не обозначенное словами. Увлеклась ли и она им? Теперь женщина уже не могла ответить «нет». А он — «не увлекайся мной…» Значит, ее собеседник как всякий мужчина — по привычке — вовлекал в свои «сети» симпатичную ему женщину? Неужели так? Но почему, почему ей так не понравилось это письмо? Разве и она «флиртовала» с ним, решая убедиться в своих женских чарах?..

Ах если бы всё было так просто!

Он вел себя порой как мальчишка. Влюбленный. С обидами. Почти театральными репликами. Она даже пожурила его.

Одумался. Стал сдержаннее. Но именно его непредсказуемой романтичности, порывистости в поведении стало недоставать…

…Женщина гладила салфетки. Блуждала по прошлому. Мечтала о будущем.

Так хотелось стать, наконец, счастливой — рядом с любимым человеком…

Отставила утюг. Задумалась, вспоминая письма…

«…Твое письмо подействовало на меня неожиданным образом, словно накрыло теплой, нежной волной и понесло в страну детских, юношеских, теперь уже несбыточных, мечтаний.

Прочитал днем, а ощущение все еще гнездится в сознании, окончательно не улетает. Сплошная добрая эмоция.

Я начинаю тебя «бояться», неровен час, влюблюсь, а это уже страдания…

Чуть-чуть я уже влюбился.

Буду считать это поверхностной эйфорией, зыбью, легким бризом на поверхности моей глубинной, неповоротливой психики…

Так что меня так растормошило?

Твоя тонкая лесть, умеешь, возможно, непреднамеренно.

Твоя способность рассуждать по-мужски.

Своевременно соглашаться, это — от восточной женщины!

Желание быть счастливой, с этаким легким налетом нежности и ностальжи.

И стиль, умение излагать…

И все это, в совокупности, и называется женским умом».

«…Сегодня я стряпала пироги. Давно не делала этого. Хотя раньше, когда всё было относительно ладно, ни одного выходного не проходило без выпечки. Мне нравилось это делать. Запах печеного — это запах семьи. Запах уюта. Семейного очага. Неужели для меня так важна семья? Формальные атрибуты счастья…»

«…Я исподволь пытаюсь увлечь тебя, но от этого трудно отказаться, общаясь с женщиной. Тем более с той, что мне по нраву, как говорится, в пазл. Это получается на автомате, само собой. Не надо мной увлекаться, постарайся, это только будет отвлекать тебя от выбора реальных претендентов. Всегда будешь сравнивать. Зря мы всё это затеяли…»

«…Мне больно. Я устала быть одна. Мои плечи хрупки. Я не могу быть всё время «железной леди», я самая обыкновенная женщина. И мне хотелось плакать — после твоих слов: «Не надо мной увлекаться…»

…У меня уже был опыт поездки к человеку, которым я увлеклась. Было пять дней счастья. Так мне казалось. Потом — опустошение и боль. И это не забылось. А потому я вряд ли решусь снова на такой «эксперимент». То, что последует после встречи, не стоит этих дней взаимного упоения, мгновений счастья.

Мне нужно больше. Мне нужно всё.

Спасибо тебе — за то, что встретился. За твое чувство ко мне. За то, что сумел разглядеть и понять такую же одинокую душу.

Ты глубоко симпатичен мне, может, даже больше.

Прости, если чем-то обидела. Я не хотела этого.

Я не прощаюсь с тобой. И не ставлю точку. Лишь многоточие…»

«Мне тоже, в принципе, нужно всё.

Устал я, очень устал. Эмоциональность свою нужно обуздывать.

Всё кажется — там, за поворотом, оно, счастье…

Но… Тормоза сносились, разгоняться нельзя, впереди — стена…

Давай не будем ставить точку…»

«…Нас разделяют расстояния и прошлое, и, возможно, настоящее. Есть еще такой момент, как «понравишься — не понравишься» при встрече. Одно дело — общение на расстоянии, другое — глаза в глаза»…

«Настоящее нас не разделяет. По крайней мере, меня. Я больше чем уверен, что мне ты понравишься — когда глаза в глаза. Укоренились мы, укоренённость наша, вот что нас разъединяет…»

«…Мы с тобой избегаем разговоров о любви. Наверное, это правильно. Так ли уж важно, как называется связавшее нас чувство?! Главное, что оно есть, что мы прикипели друг к другу, нашли свои «половинки», что само по себе невероятная удача. Я и так чувствую, что, как ты ласково называешь меня, сколько говоришь и пишешь милых словечек, называешь меня прелестью, — это для тебя не очень привычно, и ты в какой-то мере «ломаешь» себя…»

«…Стал перебирать в памяти всех женщин, встречавшихся на моем пути.

Долго перебирал, рассматривал уже со своих теперешних высот и пришел к не очень оригинальному для тебя выводу: ты — ЛУЧШАЯ из них.

Мне очень хочется сказать, что я от тебя в восхищении. Ты стала любимой для меня женщиной. Не встречались мне такие. Не чувствовал ни в ком всей гармонии, которую я вижу в тебе.

Скажи, а о чем ты мечтаешь? Как видишь наше будущее? Что тебя беспокоит?»

«…Ты задал в последнем письме такие серьезные вопросы, что я чуточку растерялась. Как рассказать вот так сразу о сомнениях, о чем думаешь, чего ждешь, о чем мечтаешь…

Я мечтаю о своем доме. Нашем доме, понимаешь? Чтобы я могла сама расставить там всё так, как мне хочется. Не обещаю, что в нем будет всегда идеальный порядок, — разве уют и тепло дома важнее отсутствия пыли и стопок отглаженного белья?!

Я мечтаю о вкусных запахах на кухне. Например, пирогов или когда жарится мясо с большим количеством лука. М-м, как я люблю этот запах! Отчего-то он ассоциируется у меня с настоящим домом, семьей, благополучием.

Еще о том, чтобы ты курил свою трубку с ароматным табаком, а я сидела рядышком или у тебя на коленях, и мы слушали наш любимый блюз…

У нас мало пока еще общих воспоминаний, но они так симпатичны мне…

А еще хочу пойти с тобой на рыбалку. И поймать там какого-нибудь чебака или карасика… Или за грибами отправиться. Обожаю бродить по лесу, когда под ногами мягко пружинит, птицы поют и воздух можно пить — такой он чистый и особенно вкусный.

Я мечтаю увидеть с тобой город твоего детства. Места, где ты родился, рос, которые помнят тебя, твоего отца.

Еще я мечтаю показать тебе свои родные края. И ты поймешь, откуда родом этот милый разрез глаз. И почему я так люблю тепло — поймешь.

Я хочу увидеть с тобой другие города или даже страны. Почему бы и нет?! Мы бы открывали друг друга для себя и — вместе — мир вокруг нас.

Хочу засыпать в твоих объятиях и просыпаться у тебя на плече, ощущать твое дыхание.

Я хочу быть рядом с тобой. И физически. И в мыслях. И в сердце. Хочу красиво стариться рядом с тобой, становясь какими-то черточками похожей на тебя.

Наверное, я всё пишу не так, не о том. Какие-то глупости, наивные мечты…

Но одно я знаю точно — я хочу этого!»

…Женщина гладила салфетки, а в душе ее цвели абрикосы и миндаль, решительно игнорируя снежный март за окном…

Ах этот чудный мамин яблочный пирог

Прочла на днях один роман. Роман как роман, таких множество: случайная встреча мужчины и женщины, вспыхнувшая любовь, препятствия, чинимые жизнью, счастливая развязка… Раньше, лет десять назад, пожалуй, меня эта история даже умилила бы. Но теперь… Боже мой, выдуманная жизнь, выдуманные чувства, всё выдуманное. Искусственное.

Отчего же тогда не бросила читать? Бросила бы, если бы не дивное, совершенно изумительное описание кухни ресторанной жизни — простите за каламбур. И самой кухни в прямом смысле — колдовства приготовления блюд, церемонии их подачи, и того, как всё было устроено и работало в том баре на берегу океана. Рассказано настолько аппетитно, зримо, что, казалось, видишь те великолепные блюда, слышишь их волшебные ароматы, ощущаешь во рту божественные, незабываемые вкусы…

Вообще, удивительна наша память на вкусы и запахи. Казалось бы, сто лет не ела фруктовой мороженки в бумажном стаканчике, а купила современный «фруктовый лед» на палочке и… вдруг, неожиданно, вспомнилось то чудо из далекого детства — лилового цвета, с легкой кислинкой, которую черпали деревянной лопаточкой, да понемножку, чтобы продлить это, увы, не такое уж частое удовольствие. Но как ни растягивай его, оно все-таки заканчивалось. Стаканчик пустел. Палочку, пропитанную мороженым, еще чуть-чуть можно было подержать во рту, даже погрызть немного. Но и она тоже теряла вкус и с сожалением выбрасывалась. Липкие руки и губы некоторое время напоминали о съеденном лакомстве, но, будучи вымытыми, уже не пахли вкусной фруктовой прохладой…

Или вот ощущения, когда попробовала в первый раз киви. Обычно ведь, впервые что-то пробуя, невольно ищешь ассоциации: на что, ну на что же это похоже? Знаете, что напомнил мне вкус этой «лохматой картошки»? Зеленый урюк, до зрелости которого далеко, как до верхушки развесистой урючины посреди нашего сада. Как я любила грызть эти кисленькие плоды, иногда посыпая их солью — так было еще вкуснее. Когда объедаешь совсем тонкую в ту пору жесткую зеленую оболочку, добираешься до косточки — еще светлой, с белым полупрозрачным мягким ядрышком, вкусным и сладковатым. И оно тоже съедалось с удовольствием.

Впрочем, в детстве вкусным было всё. Хрустящая горбушка черного хлеба, натертая чесноком с солью, незрелые яблочки размером с грецкий орех, виноградные усики и нежные кисловатые молодые листья, «пирожное» — за которое запросто сходил кусок хлеба с маргарином, присыпанный негусто сахарком… С ним обычно выходила играть на улицу моя лучшая подружка и на привычное пацанское «дай откусить, не жадись» вынуждена была угощать других. Кому ж охота прослыть жадиной!

Но всё это так сказать «подножный корм». А уж как вкусна была мамина стряпня! Она не была какой-то изысканной, со сложными блюдами, традиционными в каких-то семьях воскресными обедами — с праздничной белой скатертью, сервировкой. Нет. Она была совершенно простая: борщ, куриный суп с лапшой, жареная картошка и рыба, и… просто волшебная выпечка, которая удавалась маме всегда. Румяные булочки в виде роз, пахнущие ванилью, блестящий, с гладкой поверхностью рулет с орехами и изюмом, аппетитные ватрушки с домашним творогом, который мама делала из магазинного молока, и просто заставляющий проглотить язык пирог с яблоками.

Ах этот незабываемый яблочный пирог! Закрываю глаза и будто наяву вижу его — испеченный в сковороде, он круглый, с гладкой румяной корочкой, с красиво и аккуратно защипанным швом, с ароматом, от которого просто кружится голова, — сладких яблок, сдобного теста. А вкус, боже мой, какой вкус: кусочки с сочащейся яблочным нектаром мякотью просто таяли во рту… Я могла съесть, кажется, одна такой пирог — так его любила. А еще любила смотреть, как творилось это чудо. Опара на тесто из молока, свежих дрожжей и части муки обычно ставилась с вечера, а утром, когда мы все еще спали, в тесто добавлялось всё необходимое: яйца, сахар, сливочное масло. К тому времени, когда мы просыпались, тесто, уже поднявшееся и обмятое пару раз, было готово. Помытые яблоки, а это был белый налив из нашего сада, уже ждали своего звездного часа. Они чистились и резались в последний момент, когда была раскатана нижняя часть пирога. Яблоки, посыпанные сахаром, выкладывались на нее, а сверху накрывались крышечкой из теста, которую мама виртуозно защипывала. Потом пирог немного расстаивался, смазывался яйцом с ярким оранжевым желтком — такие всегда у домашних курочек, и отправлялся в духовку. Теперь оставалось только ждать. И это было для меня самым трудным.

Скажите, как, ну как можно спокойно ждать, когда по кухне через некоторое время начинал плыть запах сначала просто пекущегося теста, потом к нему присоединялся слегка обозначенный, потом всё более явственный яблочный аромат. Нетерпение гнало к маме: «Мам, ну скоро? Ну когда?» Мама, чтобы отвлечь меня от роли сторожа пирога, который никуда не собирался удирать, отсылала нарвать листочков смородины для чая. Рос у нас такой куст с дивно пахнущими листьями, но не дающий ягод — климат не тот. Но мы его все равно очень любили — за эти самые листья.

Пока я со всей ответственностью выполняла поручение, вынутый из жаркого нутра плиты пирог уже отдыхал на доске, накрытый салфеткой. Горячим его никогда не ели, как я ни просила, — а это еще примерно с час мучительного ожидания. На что бы его потратить, чтобы не маячить у стола и не заглядывать под салфетку каждые пять минут, проводя пальчиком по его теплой гладкой поверхности. «Ну, может, уже остыл? Посмотри, мам, он уже совсем холодный», — говорила я, немножко привирая.

«Неугомонная, зови уже папу и братьев, будем пить чай», — говорила мама наконец, когда у меня не оставалось слюнок.

Обычно мама пекла не один такой пирог — для нашей семьи, состоящей из родителей, меня и трех братьев, одного его, конечно, не хватало, потому их было два. А еще один — такой же красивый и румяный — был предназначен для соседей, семья которых была такой же большой. Так было принято: когда в нашем доме пеклось что-то вкусное, мама всегда угощала этим наших добрых соседей. Думаю, что их дети, уже сами давно взрослые и даже имеющие внуков, вспоминают иногда тот яблочный пирог, который готовился с такой любовью и душевной щедростью моей мамой. Как помню я невероятно вкусный плов, лепешки с выжарками и луком или самсу с тыквой, которые пекла в тандыре наша соседка тетя Хасият.

Давно уже нет мамы. Но память о ней и обо всем, к чему прикасались ее умелые и добрые руки, жива во мне. Она согревает меня и сегодня. Да и как можно забыть? Ведь тот яблочный пирог был не просто кулинарным блюдом. В нем для меня соединилось всё, что связано с родным домом, его уютом, теплом, любовью, счастьем…

…Я часто пеку шарлотку и почему-то очень редко — яблочный пирог. Наверное, потому что помню мамин, и мне при всем старании не повторить его. А еще потому, что не вернуться туда, в детство, где самым любимым кушаньем был мамин яблочный пирог.

А пойду-ка я в машинисты… Об абсурдных предложениях с сайтов о работе

— Всё, — сказала Галка решительно, — иду в машинисты катка! Прав, наверное, для работы на нем не надо. Зачем? Никого не обгоняешь, не подрезаешь, едешь себе, едешь и грузинские песни поешь… Помнишь, короткометражки Резо Габриадзе про дорожных разметчиков? Так же хочу!

Нина, привыкшая за долгие годы общения к подобным шуткам подруги, не удержалась:

— А почему именно в машинисты, а не, к примеру, в президенты, Галюнь?

— Не, президентство — это не мое, — возразила Галка, — да и не зовет никто в президенты. И даже в его первую леди не зовут.

— А в машинисты, что, зовут?

— Ага. Зовут, — рассмеялась Галина. — Ты же знаешь, я в поисках работы и потому рассматриваю всё, что предлагают.

Нина знала: ее подруга, корректор по специальности, не так давно потеряла работу в журнале. Тот благополучно закрылся, не выдержав конкуренции с финансово более подпертыми изданиями. Галина сразу же разместила свое резюме на всевозможных сайтах по поиску работы, но пока подходящей не находилось.

— Представляешь, прислали тут на днях с одного из сайтов подборку вакансий. В письме еще написали так персонально: мол, Галина Петровна, уважаемая, эти актуальные вакансии мы подобрали специально для Вас.

Нина заинтересованно спросила:

— Да ты что?! И что за вакансии?

— Не поверишь, все как одна «по мне». Теперь вот вся в растерянности: не знаю, какую выбрать.

В словах Гали чувствовался подвох, но Нина пока не догадывалась, в чем он.

— Слушай, так ведь это же здОрово, когда есть из чего выбирать, — искренне порадовалась она за подругу. — Ну так вот, — продолжала Галка, — я и хотела с тобой посоветоваться, ты же у нас кадровичка, знаешь, что почем.

Нина и тут не услышала иронии.

— Ну, давай, не тяни кота за резину, — сострила она.

— Не буду, еще в лоб отскочит, — в тон ей ответила Галя. — Значит, так, первая вакансия называется Office Manager.

— Офис-менеджер, — перевела Нина. — Господи, ну ни слова в простоте! Этого «манагера» теперь кругом суют. Ладно бы еще менеджер по продажам, по закупкам, а то ведь уборщица и та — менеджер по клинингу, а проще, по швабре да ведру поломойному.

— Зато как звучит: «менеджер по клинингу», — почти пропела Галинка.

— Звучит-то звучит, но подозреваю, что твой Office Manager — это как многофункциональный кухонный комбайн: она и секретарша, и завхоз, и тайный осведомитель босса о настроениях сотрудников — кто против кого дружит. Не исключено, что этим ее обязанности не ограничиваются…

— Да, — заключила Галина, — это мне точно не подойдет. Тем более на эту должность скорее всего требуется девушка максимум до двадцати трех, с модельной внешностью, с ногами из-под мышек и с мозгами оттуда же. Так что этот вариант не мой.

— А что еще предлагают? Огласите весь список, пожалуйста, — напомнила Нина известную фразу из любимого обеими фильма.

— Следующая вакансия — начальник отдела маркетинга, с зарплатой аж под сто тысяч.

— Да ты что?

— Ага, представляешь?! С одной стороны, начальник — это хорошо, — стала рассуждать Галинка. — На работу он не опаздывает, а задерживается, платят больше, чем подчиненным, есть на что два раза в год ездить на острова — и это плюс. Но, опять же, и спрашивают с него за всех. А это минус. Да к тому же маркетинг для меня — понятие очень расплывчатое. Я вот про него точно знаю одно: когда тебе пытаются втюхать, к примеру, два товара по цене одного, типа за второй я почти ничего не плачу, а о том, что первый при этом в два раза дороже того же в соседнем магазине, помалкивают, — это маркетинговый ход. То есть, попросту, обман тех, кто обманываться рад. Нет, не получится у меня обманывать, я краснею, когда вру, — призналась Галя..

— Это правда, я знаю, — согласилась Нина, улыбаясь.

— Еще зовут в бухгалтеры. К сожалению, это отпадает сразу, — огорченно произнесла Галина. — В цифрах я не путаюсь только в первом десятке. И потом считать чужие деньги, сводить дебеты с кредитами и составлять отчеты мне кажется таким скучным… Цифры, цифры, цифры — ужас какой-то…

— Ну, это как сказать, Галя. Кто-то даже слышит музыку цифр, особенно цифр средств, капающих на его личный счет. Это же просто песня!

— Только, видимо, не из моего репертуара.

— Хорошо, а еще где предлагают работать?

— На складе.

— Где-где?

— Да, складским работником. Представляешь меня в синем халате, в нарукавниках, выдающей что-нибудь промасленное?

— Глупенькая, в нарукавниках уже никто не работает лет тридцать как… Везде учет компьютеризированный, подъемники, погрузчики ездят.

— Нет-нет, и не уговаривай, не пойду кладовщиком… — замахала руками Галина.

— Так и быть, не ходи в кладовщики. А куда пойдешь?

— Так одна вакансия осталась — машинистом катка. Вот зарплата, жаль, не указана. Написано: по результатам собеседования. Боюсь, по этим результатам меня и за так работать не возьмут.

— Галка, шутки шутками, но тебе действительно прислали эти вакансии?

— Нин, абсолютно серьезно. Я сама удивляюсь. В моем резюме четко, черным по белому, написано, что я по образованию корректор, что всю жизнь им работаю и что ищу работу по своей специальности.

— Тогда при чем здесь все эти манагеры, кладовщики, машинисты катка?

— Вот и я о том же? При чем? Может, я чего-то не понимаю? Может, связь с моей профессией все-таки есть?

— Да какая же здесь связь может быть? — удивилась Галина подруга.

— Ну не просто же так мне прислали именно эти. Не от балды ведь! Вот взять офис-менеджера. Она следит за порядком в конторе, чтобы всё функционировало, и функционировало правильно. То есть она корректирует эту работу. Так?

— Ну, предположим, — улыбнулась Нина.

— Значит, в какой-то мере она корректор.

— Хорошо, убедила. Ну а начальник отдела маркетинга? Что здесь придумаешь?

— Здесь будем отталкиваться от слова «начальник», то есть руководитель. Стало быть, у него кто-то или что-то в подчинении, так?

Нина согласно кивнула.

— У корректора тоже есть «подчиненные» — предложения, например, правила, слова. То есть она над ними начальник, и они ее слушаются, — в глазах Галины появилась лукавинка.

— Ну, так по твоей логике любую должность можно притянуть за уши к твоей профессии.

— Разговор ведь не о любой, а о тех, что мне, уж не ведаю на основании какой логики, предложили на сайте. Значит, их и разбираем. Так, теперь счетовод Вотруба, то бишь бухгалтер. Н-да, тут сложнее. Какая связь между исправлением ошибок и командиром над цифрами? — задумалась Галя. — А, нашла! Как переводится это слово с немецкого? Не знаешь? Buch — книга, Halter — держатель. И главное здесь первое слово — книга. А я кто по диплому? Корректор книг и журналов, — с победой воскликнула Галя.

— Ладно, ладно, согласна. Интересно, а как ты свяжешь свою буквоедскую профессию со складской? — с шутливым вызовом спросила Нина.

— Ну, тут всё просто. Склад — это хранилище чего-то, так?

— Так, — не стала спорить подруга.

— Моя голова, мой мозг — тоже хранилище — навыков, умений, знаний. В том числе и знаний корректора. То есть я, получается, работник своего склада, то есть мозга. Ну а если я умею управляться на этом складе, то получится и на другом.

— Вывернулась, — похвалила подругу Нина. — Я даже предположить не могу, какую связь ты найдешь своей специальности с работой машиниста катка.

— Дай подумаю. Машинист катка чем занимается? Ровняет и размечает дорожное покрытие, чтобы оно было гладким, с понятной и четкой разметкой. Правильно я понимаю?

— В общем, да.

— Ну так и я делаю тексты ровными и понятными, избавляя их от ошибок.

— Всё, сдаюсь. Твоя взяла! — рассмеялась Нина. — Ну и какую же из этих пяти подходящих вакансий ты выбираешь?

— Я бы выбрала ту, что тоже можно связать с моей, корректора, — вправщика мозгов тем, кто такие вакансии рассылает.

— Ну, дорогая, такую тебе не предлагают. Да и нет ее в природе.

— То-то и оно, что нет. А жаль… Ну да ничего, наше нигде не пропадало. Буду искать дальше «с перламутровыми пуговицами»…

Гроза

Электричество отключилось как всегда не вовремя, хотя чего-то такого Анна и ее муж Василий все-таки ожидали. Гроза — с сильнейшим ветром, ливнем, сверканьем и грохотом — буйствовала уже минут двадцать. Потоки воды низвергались сплошной стеной, как в каком-нибудь водопаде. Бешеные порывы ломали ветви деревьев, крутили их в воздушных водоворотах и швыряли оземь. В печной трубе завывало и стонало. По крыше стучало, барабанило, грозясь унести легкий дачный домик, ходивший ходуном, как в «Волшебнике Изумрудного города». И вряд ли в страну Оз…

Замершей у окна Анне казалось, что очередная молния, спустившись с черного гремящего медными тазами небосвода, ударит прямо в стекло, разобьет его, пронзит ее насквозь или застрянет во плоти. И останется от нее на теле дымящаяся точка…

Аминь…

Женщина тряхнула головой, сбрасывая наваждение. Отголоски страха перед грозой, первобытного, заставлявшего когда-то в детстве прятаться под одеяло, вызывавшего дрожь и оцепенение, жили в ней и теперь. Ей, давно уже взрослой, бояться было неловко и даже нелепо. Она сердилась на себя за такую слабость, но перед мощью и диким своенравием этой природной стихии все равно робела как маленькая.

Василий, наблюдая за реакцией жены на безобидную, по его мнению, грозу, тихо похихикивал в усы. Он знал об этой смешной, как ему казалось, странности супруги, и не отказывал себе в удовольствии подначить ее порой. Вася не раз с серьезным видом рассказывал о якобы реальных случаях, когда шаровая молния залетала в дом в открытую форточку, убивала всё живое, включая кошек, котов и мышей, и вылетала обратно… Аня округляла в ужасе глаза и наивно верила, напрочь забывая, глупая, как любит иногда подшутить ее муж.

Анна, уставившаяся как завороженная на творящееся за окном, не услышала шагов мужа, который подкрался сзади и молча коснулся ее плеча. От неожиданности она вскрикнула, резко обернулась, и в этот момент темноту комнаты осветил белый слепящий высверк. Он исказил лицо Василия, придав ему дьявольское выражение, а его хохот только усилил жуткое сходство.

Нежные нервы трусихи не выдержали, и Анна лишилась чувств и сползла бы на пол, не подхвати ее вовремя муж.

— Глупенькая, ну чего ты испугалась? — говорил Вася, когда она пришла в себя. — Ты же в безопасности. Успокойся, поспи.

Под ласковый шепот мужа женщина незаметно для себя задремала.

Когда Анна проснулась, вдруг, словно, кто-то толкнул ее в бок, то долго не могла понять, где она и что с ней случилось. В комнате было по-прежнему темно, но за окном уже все стихло. Только по водосточной трубе бежала вода и капало с крыши. Гроза прошла. Затихающий вдали шум дождя напомнил женщине о жажде. В горле пересохло, шершавый язык тяжело ворочался во рту. Во всем теле ощущалась непривычная слабость. Подташнивало.

— Вася, — окликнула она мужа тихим, чуть хриплым голосом. — Вася, ты где?

В ответ — тишина.

Анна пересиливая дурноту и головокружение, поднялась с кровати. Вязкий мрак, окутавший комнату, казалось, проникал в поры ее светлой кожи, выкрашивая ее в чернильность ночи. Держась за стену и покачиваясь на потерявших твердость ногах, женщина дошла до входной двери, распахнула ее и ступила на крыльцо. Свежий и влажный воздух ударил в ноздри, разом ее отрезвив, придал сил. Она вздохнула полной грудью. Огляделась. Глаза, постепенно привыкшие к отсутствию света, начали различать очертания, кустов, деревьев, соседских домиков.

— Вася, — снова позвала Анна мужа уже громче, — Вася, ну где же ты? Мне страшно.

И снова никто не отозвался, лишь хрипло и басовито забрехала собака сторожа у въезда в дачный поселок.

В просвет туч на несколько мгновений проскользнула луна и осветила ближние к дому окрестности. Этих мгновений хватило, чтобы Анна успела разглядеть странную дорожку из выгоревшей травы, принятую ею сперва за лунную. Начиналась она в десятке метров от домика и обрывалась у сетки, разделявшей участки, будто споткнувшись — обо что-то большое и темное, валяющееся на земле. Осторожно спустившись по ступенькам, женщина подошла к заборчику из рабицы и тут только поняла, что это «большое и темное» — ее муж Василий. Он лежал ничком, в неудобной позе, и, казалось, крепко спал. Вася не шевелился. Его волосы были опалены. Пахло жженой тканью и еще чем-то, знакомым, но с тошнотворным оттенком. Это был запах горелого мяса.

Анна отшатнулась. Ее короткие волосы встали дыбом. Сознание помутилось, и она упала без чувств тут же, рядом с телом мужа.

Лай сторожевой собаки, сменив тональность, перешел в вой, наводящий жуть и тоску.

…Гроза, теперь совсем не страшная, громыхала уже где-то далеко…

Дело № …

Вовка сидел у окна и пялился на улицу. Скукотища! Никто из ровесников в этом году в деревню не приехал, одна пузатая мелюзга. «Вот ведь просился у родителей в лагерь, — сердился он, — так нет, отправили к деду с бабкой: они уже старенькие, им помогать надо. Ага, как же. Они вон сами со всем справляются, прямо как пионеры. И воды всегда полные фляги, и траву бабушка Нина непонятно когда успевает повыдергать. И всё свое твердят: «Отдыхай, внучек, наработаешься еще, успеешь». Короче, полный абзац! Ну что, скажите, здесь делать? Коровам хвосты крутить? Так и коров-то на всю Ивановку осталась одна, у бабы Юли».

К дому подъехал на велосипеде мальчишка лет семи. Он с лихим разворотом, подняв клубы пыли, затормозил напротив окна и позвал:

— Вовка, айда купаться!

— Не-а, не хочу, — Вовка поленился даже из окна высунуться, чтобы ответить.

Велосипедист так же лихо развернулся и укатил в сторону речки.

В комнату заглянула бабушка Нина.

— Вовчик, ты бы пошел погулял, что ли! Смотри, день какой славный!

— Бабуль, да скучно мне с этими малявками.

— Ой, Вовка, а давно ли сам был таким же? — улыбнулась бабушка, а сама подумала: а и правда, неинтересно ему уже с малышней, совсем большой вырос. Десять уже.

— Нынче и грибы припозднились как на грех. Да и то, какие тут грибы — жара вон какая стоит, и дождей нет давно, — посетовала бабушка Нина. — А так бы хоть с дедом за сыроежками сходили в лес за дальним покосом. Грибы немудрящие, простые, а в жарехе лучше их нету. Может, и я с вами пошла бы. Хотя нет, ноги мои так далеко уже отказываются гулять.

Бабушка отправилась на кухню. Чуть погодя крикнула оттуда:

— Ну, тогда телевизор посмотри, что ли, кино какое-нибудь.

— Ба, ну какое кино…

Настроение у Вовчика совсем испортилось. Телевизор смотреть ему не хотелось — в это время никаких детективных сериалов. Книги читать — тоже. «Черт, еще целый месяц тут торчать», — совсем сник Вовка и сонно зевнул.

Мимо дома с косой на плече снова, как и накануне, прошагала соседка, тетя Оля. «Интересно, куда это она? — тут же проснулся Вовка. — Коровы у них нет, куры перед домом пасутся. Зачем же им еще травы-то?» Не успел он проводить ее взглядом, как увидел другую соседку, тетю Наташу. Она тоже была с косой и шла в том же направлении, что и первая «косилка», как он обозвал тетю Олю.

Тут уж любопытство не дало усидеть на месте и выгнало Вовку на улицу. Бабушка только и успела проговорить в спину: — И правильно, Вовка, проветрись, чего сиднем-то сидеть.

Мальчик выскочил из дома, даже не переобувшись, в шлепанцах, и двинулся за «косилками». К тому времени вторая из женщин нагнала первую, и они, смеясь и переговариваясь, пошли вместе. Вовка следовал за «двойным объектом», делая вид, будто ему абсолютно нет до них дела и он просто прогуливается, причем совершенно случайно в ту же сторону, что и тетеньки. Но те не обращали никакого внимания на юного «шпиона». И лишь раз оглянулись и помахали рукой: привет, мол, пацан! Вовка, застуканный «преследуемыми», остановился, наклонился, вроде как занозил ногу, и буквально на несколько мгновений потерял их виду. А когда выпрямился, женщин уже не было видно.

Мальчишка, теперь уже не прячась, резво побежал по улице, рискуя потерять тапки, и вертя головой по сторонам. Странно, но тети Оли с тетей Наташей нигде не было. Они как сквозь землю провалились. Он заглядывал во все дворы, но «косилок» так нигде и не нашел. Спустился к речке. Там была одна детвора, плескавшаяся у берега, да незнакомая городская женщина в широкополой шляпе, сидящая в тенечке от кустов ивняка. Видимо, приглядывала за купающимися детьми или внуками.

Пацаненок, приезжавший за ним на велике, увидев Вовку, закричал: «Вовчик, иди к нам! Мы тут в подводников играем». Но мальчик лишь отмахнулся: не до вас.

Вернувшись домой, взял чистую тетрадку, ручку и на первой странице вывел: «Дело № 1. Люди с косами».

Название ему понравилось.

Почесал в затылке. Что писать дальше, юный сыщик не знал. Потом подумал и добавил: «Подозреваемые: тетя Оля и тетя Наташа». В чем именно подозреваемы две добропорядочные деревенские жительницы, по такой лаконичной записи было непонятно. Не знал пока об этом и сам детектив. Его фантазия иссякла, и он отложил составление отчета до тех пор, пока информации не станет больше, чем на две строчки.

На следующий день история с «косилками» имела продолжение, к которому наш следопыт был уже готов. Когда тетя Оля и тетя Наташа, опять с косами, прошли мимо дома, Вовка, сидевший у ворот, чуть погодя отправился вслед за ними. На нем были темные очки, дедова серая фетровая шляпа и старый бабушкин болоньевый черный плащ, бывший ему почти по щиколотку, а потому перевязанный в поясе бельевой веревкой. Получился этакий «человечек в черном» — незаметный и бесстрашный. Вовке было ужасно жарко, он вспотел, однако стойко терпел неудобства маскирующего наряда, продуманного им, кажется, до мелочей. Одного не учел наш герой: «люди в черном» из фильма в общей толпе были действительно незаметны, словно тень. Они уж точно не выделялись как Вовка — в этом нелепом наряде посреди пустынной деревенской «стрит» он был похож на вороненка, важно шагающего по своим неотложным делам.

В конце улицы женщины свернули во двор учительницы Клавдии Ивановны. Вовка, миновав калитку, спрятался за старой березой у плетня. Место наблюдения было выбрано им идеально: отсюда был хороший обзор и отличная слышимость.

Учительница, одинокая старенькая женщина, стояла на крылечке, держась за перильца, и кого-то благодарила: — Девочки мои, какие вы молодцы! Спасибо вам! Вы ведь всю травищу выкосили, мне-то самой уже не под силу. Теперь вон какая красота. Дай бог вам здоровья, девчонки!

Вовка огляделся вокруг: никаких девчонок рядом и в помине не было, только тетя Наташа и тетя Оля. Но какие же они девчонки, они тетеньки взрослые. Но именно их так смешно называла Клавдия Ивановна, а они и не спорили. Ответили только:

— Клавдия Ивановна, ну что вы! Мы рады вам помочь. Вы же наша классная, самая лучшая учительница.

— Да будет вам, девочки, когда это было…

— Нам немножко осталось, за баней докосить, и всё, готово, — сказала тетя Наташа.

— Хорошо, вы заканчивайте, а я пока самовар поставлю. Чай будем пить, — хозяйка вошла в дом, а ее взрослые ученицы, обогнув его, пошли к бане.

«Так вот они куда ходили, — стукнул себя по лбу Вовка. — Тут я их и потерял. А они, значит, сразу за дом в сад пошли, вот я их и не увидел. Теперь понятно».

Вовка, взмокший до невозможности, снял с себя ненужный теперь сыщицкий плащ со шляпой и побрел домой. Там он в отчете о «преступлении» добавил еще одну запись: «Дело закрыто, потому что жертвов нет», забросил тетрадь на этажерку и пошел на речку.

Однако спустя несколько дней в той тетради суждено-таки было появиться записи с новым делом, которое именовалось страшным словом «убийство». А подозреваемым в нем был не кто иной, как… родной Вовкин дедушка Степан. Впрочем, обо всем по порядку.

В один из дней Вовчик, вернувшийся с речки как всегда голодный, в поисках бабушки забрел в полутемный дедов сарай, где и застал самого деда Степана: тот непонятно зачем пытался спрятать под верстак рубашку, которая была в чем-то испачкана. Увидев внука, дед стушевался.

— А, это ты, Вовка, — сказал он с облегчением, словно боялся увидеть кого-то другого. — Накупался?

— Ага. Есть хочу. Не знаешь, где бабуля?

— Да к соседке, наверное, пошла да заболталась. Знаешь же этих женщин, те еще трещотки, — пошутил он, однако глаза у него бегали. — А я, пожалуй, пока бабуля твоя на обед не накрыла, в душ схожу, что-то сопрел в этой жаре, — заторопился дед Степан в садовый душ.

«Так, интересно, зачем это дед рубашку свою прятал? Здесь что-то нечисто, — заподозрил неладное Вовка и, как только дедушка зафыркал под струями воды, достал рубашку из-под верстака. Она оказалась забрызгана… кровью. В бурых пятнах были правый рукав, передняя часть и сзади. Когда Вовка понял, чем замарана рубашка, он с ужасом и отвращением бросил ее на пол, а потом запихнул ногой обратно туда, где она лежала. Ему вдруг стало страшно оставаться одному в сарае, и Вовка выскочил оттуда шустро, как молодой сайгак.

Проходя мимо душа, Вовчик услышал сквозь шум льющейся воды бормотание деда: «Только бы Нина не узнала… Она мне не простит… Она убьет меня за это…»

Что не простит? О чем она не должна узнать? За что убьет? Эти вопросы совсем запутали Вовку, который не знал, что думать об этих пятнах. Если на рубашке дедова кровь, то где раны? Ведь Вовка видел его только что в одних брюках, и на теле ничего не было, никаких порезов. Если это чья-то кровь, то чья?

И тут мальчишку словно осенило: он не раз слышал, как дед Степан грозился когда-нибудь убить соседа дядю Федора, любившего пьяным жечь прямо у дома костер, искры от которого разносил ветер. Тогда даже мальчику бывало страшно, что загорится не только его дом, но и другие тоже.

Вовчик вспомнил: как раз накануне дядя Федя, опять сильно пьяный, снова развел огонь почти у стены их дома, и дедушка из-за этого ругался, а бабушка успокаивала его: — Ну что с дурака возьмешь, Степа? Он же на всю голову больной.

Потом дед куда-то ушел и вернулся часа через два и попросил бабушку накапать ему сердечных капель. Он был не похож на себя обычного: весь взъерошенный, нервный. Неужели он… убил дядю Федора? Вовке стало страшно от этой мысли: дедушка, его добрый и мирный дедушка Степан — и убийца? «Нет, такого не может быть, — не верилось мальчику. — Тогда откуда на рубашке кровь? И дяди Феди сегодня не было видно… Точно, убил. Убил и закопал…»

Вовчик аж вспотел от представившихся картин — одна страшнее другой. Вот дед идет к соседу поговорить, чтобы тот больше не жег костры. А дядя Федя, который пьяный очень вредный и злой, не хочет слушать деда и говорит ему всякие нехорошие слова… Потом неожиданно нападает… Дедушка, защищаясь, тюкает его кулаком — а кулак у деда большущий. Тот падает и напарывается виском на что-нибудь острое… И умирает… А дедушка, испугавшись, что его обвинят в задуманном убийстве, прячет труп, закапывая его в овраге…

Что-то похожее в своих любимых детективных фильмах мальчишка видел не раз. Но одно дело, когда смотришь фильмы про преступления чужих людей, придуманных, где играют актеры, и совсем другое, когда это твой родной дедушка.

Дед Степа все еще плескался в душе, бабушка еще не вернулась от соседки, и у Вовки было время обдумать то, что случилось. Он достал с этажерки тетрадь, и на следующей после первого дела странице появилась запись: «Дело № 2. Незадуманное убийство дяди Федора. Подозреваемый — мой дедушка Степан». И чуть ниже: «Адвокат подозреваемого: его внук Вова Синицын». Он уже решил, что будет защищать деда, потому что верил: дед не мог просто так, ни за что, убить человека. Он вообще никого не может убить. Вовка стал думать, какие слова скажет полицейским, чтобы те поняли, какой у него хороший дедушка, какой он добрый, что «застрадавший» сам виноват, а еще…

В этот момент он глянул в окно и увидел… плетущегося по улице как всегда пьяного соседа. Вовка, не веря тому, что видит, таращился на него во все глаза. Даже протер их, думая, что «оживший покойник» ему привиделся. Однако более чем живой дядя Федор никуда не испарился, более того, заорал песню: «Виновата ли я, виновата ли я…»

Теперь уже сомнений не было: дядя Федор жив-живехонек.

Вовка аж подпрыгнул от радости: его дедушка никого не убивал.

«Так, тогда откуда кровь на рубашке деда и чего он боится? И за что баба Нина его не простит?» — эти вопросы требовали немедленного разрешения. Мальчик уже хотел идти к деду, чтобы расспросить его, но тот, в чистой сорочке, с мокрыми после душа волосами, сам вошел в комнату.

— Ну и болтушка наша бабушка Нина, да, внучок? — подмигнул он Вовке. — А ты чего такой? Случилось что?

Вовка заерзал на стуле: говорить или нет?

— Деда, а ты зачем рубашку спрятал в сарае? И чья на ней кровь?

Дед Степан удивленно посмотрел на внука:

— Какая кровь? А-а, вон ты о чем. Да нет, Вовчик, там не кровь. Это сок черемуховый. Я спиливал сук на дереве, и, когда он падал, зацепил меня. Вот рубашку и вымазал всю в ягодах. А пятна от них, ты точно подметил, как от крови… И не отстирываются, — виновато сказал он.

Потом, оглянувшись на дверь, попросил:

— Ты только бабушке не говори про рубашку, ладно?

Вовка машинально кивнул, раз дед просит, значит, так надо.

— Она мне ее давно подарила, на день рождения. Тогда в магазинах шаром покати было.

Увидев непонимание в глаза внука, пояснил:

— Это теперь, Вовка, в магазинах полно всяких товаров и продуктов. А было время, это когда твои родители были чуть постарше тебя, когда за многим приходилось стоять часами. А могло еще и не хватить. Вот тогда-то твоя бабуля и купила мне эту рубашку, отстояв большущую очередь. Хотела сделать мне приятное. Я ее носил сначала только по праздникам — так берег. Ну а потом… Она пообтрепалась, стала старенькой, как и я, вот Нина и разрешила мне ее носить дома. А я вона что…

— Нашел о чем переживать, — это вернувшаяся бабушка Нина, видимо, услышала часть их разговора. — Всему свой срок приходит. Значит, и рубашкин век закончился. Ты ее и так уж, почитай, лет пятнадцать носил. Ладно, идите обедать, на столе всё.

Так завершилось очередное «дело» юного Пинкертона, который записал в своей тетрадке о благополучном его исходе совсем не по форме, с тремя восклицательными знаками в конце: «Ура! Мой дедушка ни в чем не виноват, он самый лучший на свете!!!»

…

На следующее утро деревня проснулась от истошного крика почтальонши тети Маши: «Убили, Федьку убили…» По ее словам, она обнаружила в овраге «труп» Федора. «Он весь в кровище и не шевелится», — в страхе твердила она. Но, пока Мария бегала за помощью, «труп» проспался и, сожалея о разбитой при падении бутылке красного вина, что была у него с собой, отправился искать, чем бы разбавить свое огорчение.

Но это уже совсем другая история…

За стеклом О том, как надо держать удар…

Она стояла чуть в стороне от других. Голая. Беззащитная. Одинокая. Ранимая в своей обнаженности. К тому же лысая.

Другие девушки смотрели на нее свысока. Презрение было написано на их надменных, деланно равнодушных лицах. Они еле заметно улыбались друг другу и показывали на эту чудачку — кто глазами, кто рукой. Мол, откуда взялось это тонконогое чудо?

А она… Она так мечтала очаровать всех своей грацией, красотой, тонким вкусом. Но все произошло совсем не так, как она ожидала.

Она растерялась. Никак не думала, что ее первый выход в свет произойдет вот так. Что ее, голую, будут бесстыдно рассматривать. Показывать на нее пальцем. Смеяться.

Она хотела прикрыться руками. Отвернуться. Спрятаться. Убежать. Но от волнения ноги не слушались.

«Ну почему, почему они так жестоки? Они даже не попытались узнать меня. Заглянуть в мою душу. Узнать, о чем я думаю, мечтаю… И эти, за окном, тоже пялятся, смеются…» Слезы готовы были брызнуть из ее глаз, но она сдержалась. Нет, не станет она плакать на виду у всех. Не дождутся!

Она почувствовала на себе еще один взгляд, внимательный, оценивающий. Заставила себя поднять глаза и… о боже, какой стыд! Симпатичный парень, в джинсах и свитере, смотрел на нее и улыбался. Нет, не смеялся, а именно улыбался: не робей, мол, девочка, покажи всем, чего ты стоишь!

Успокоилась. Расправила плечи. Выпрямила спинку — как учили. Оказалось, что она не такая уж и худая, скорее тоненькая и хрупкая. Что фигурка ее прелестна своей стройностью. Что ноги длинные и ровные, с тонкими щиколотками и изящной ступней. Что…

— Ну, что раскудахтались, красотки, тоже мне — джулии робертс! Напугали новенькую. Сами-то не помните, какими пришли? Цыц мне! — и, с одобрением, — а ты молодец, малышка, держишь удар. Сейчас будем одеваться!

Через полчаса девушка, уже одетая в брючки-дудочки и вязаный блузон, с симпатичным париком в виде короткой мальчишеской стрижки, которая шла ей необыкновенно, стояла в витрине прямо напротив магазина мужской одежды. Она улыбалась. Тому обаятельному парню напротив. Прохожим. Своим недавним страхам и смущению. Теперь ей ничего не было страшно. Она победила!

Турецкий берег

День не задался с самого утра.

Началось с того, что Маша проспала на работу. В общем, ничего необычного, такое случалось с ней и раньше. Чего греха таить, любила поспать. Да так крепко, что никакой звонок ее не мог добудиться: ни мелодичный на телефоне, ни громкий трезвон обыкновенного китайского ширпотреба, ни противный, как комариный писк, зуммер на электронных часах. Они наперебой, а то и все разом заливались кто во что горазд, а Маше хоть бы хны. Хорошо, что у подруги Анны, с которой Мария снимала квартиру, сон чуткий. Одна беда: Аня иногда оставалась ночевать у своего молодого человека, и тогда пиши пропало — засоня снова просыпала.

Всю ночь Маше снилась Анталия, отдыха в которой последние полгода она вожделела круглыми сутками, и потому просыпаться не хотелось совсем. Никогда. В ее мечтательном сновидении знойные черноокие красавцы-мужчины с голыми торсами, в шальварах и фесках с кисточкой нежно овевали длинными опахалами ее загорелое стройное тело в бикини и предлагали на выбор разноцветные тоники. При этом смотрели на нее эти турецкие мартовские коты призывно и только что не орали под окнами номера так же страстно, как их любвеобильные четвероногие собратья в пору телесного томления.

Всё обещало неземных удовольствий. Или даже больше… Хотя куда уж больше!

Мария, вся в нетерпении, готова была сдаться, не в силах больше держать оборону своей никем толком так и не поруганной чести, но тут… зазвонил телефон. Без пяти минут одалиска поморщилась: «Ну хотя бы здесь оставили в покое!..» Оказалось, ей нужно срочно возвращаться домой — делать финансовый отчет. Но море было таким синим, солнце — таким ласковым, а персонал отеля, особенно волоокий Аполлон по имени Махмуд-оглы, таким предупредительным… Нет, решила Маша, в конце концов я в отпуске, и катись оно всё… в дебет с кредитом.

Она отключила телефон и отдалась неге предвкушения счастья безраздельно, вся — от солнцезащитных очков а-ля Диор до напедикюренных ноготков и отшлифованных пяток…

Когда Маша смогла, наконец, вырваться из нежных клещей мужчины с заграничным именем Морфей, часы показывали столько, что было понятно: она проспала не только всё на свете, но и сам свет тоже. Потому что теперь, когда ее точно уволят за далеко не первое опоздание, наступит полный мрак: не на что и негде станет жить, и о поездке в Турцию тоже придется забыть. Однако сдаваться вот так запросто было не в привычках Марии, и она быстренько собралась. Даже успела провести щеточкой с тушью в районе глаз. Блеск на губы навела уже на ходу, причем без зеркала. В него она решила сегодня не смотреться. Да и что бы она там увидела: обыкновенные зеленые с рыжими крапинами глаза, вздернутый нос, веснушки на щеках… Причем щек этих на лице явное преобладание. И никаких тебе высоких скул, красиво очерченных ботоксно пухлых губ, греческого носа, глубоких глаз-омутов. Ничего такого! Ну и зачем пялиться лишний раз на то, чего нет?!

Завтрак в виде обезжиренного до полной бесполезности йогурта остался нетронутым в холодильнике — не до него. Ничего, для фигуры полезно, подумала полноватая Мария, закрывая дверь квартиры. Лифт, как всегда, не работал, и пеший спуск по лестнице добавил еще один плюсик здоровью.

Улица встретила неприветливой серой хмарью, к тому же который день сеялся противный холодный дождь, а зонт Маша, конечно же, впопыхах забыла. Идти за ним обратно и покорять Эверест в восемь этажей было некогда, пришлось прибавить шагу, так что до остановки добралась быстрее обычного. И Мария и маршрутка, кажется, нужного номера, подошли к ней одновременно, и девушка нырнула в теплое и сухое нутро газели. Передав с заднего сиденья через пассажиров деньги за проезд, Маша отдышалась и, согревшись, незаметно для себя задремала.

Снился ей, естественно, снова турецкий берег. Теперь она не возлежала в картинно красивой позе на пляжной оттоманке с коктейлем в руках, а плыла. Куда, не могла понять — солнце слепило глаза, да ей это было безразлично — куда. Теплая голубая вода ласкала тело, ставшее легким до невесомости. В чистой прозрачности моря тут и там проскакивали рыбьи стайки и шныряли дайверы с выпученными глазами. Где-то кричали чайки. Хотелось так плыть и плыть бесконечно. Ощущение блаженства захлестнуло ее, и она тонула в нем, тонула, тонула… пока не услышала, что ее зовут: «Девушка, а девушка!»

— Девушка, а девушка, тут конечный остановка, выходи, пажалста, дальше машин в парк пойдет, — голос смуглого водителя вырвал Марию из морской пучины и вернул в реальность. Маша, толком не проснувшись, сомнамбулой вышла из пустого салона. Маршрутка развернулась, газанула, отрезвляюще обдав выхлопом, и была такова.

Мария огляделась: где это она? Остановка не имела ни козырька для пассажиров, ни опознавательных знаков типа названия — лишь столб на пустыре, на котором флюгером болталась металлическая табличка с полуистертыми номерами маршрутов. И на первый взгляд и на все последующие эта Тмутаракань была совершенно ей незнакома. Здесь Маша никогда не бывала.

И вообще место было какое-то странноватое. Поблизости не наблюдалось ни людей, ни домов, ни какой-нибудь живности типа птиц, собак или кошек. Даже привычные взору трубы предприятий на горизонте не дымили — невероятно, но их попросту не было. Только совершенно пустынная, без единой машины, дорога, по которой они приехали, купы деревьев вокруг пустыря и высокое синее небо.

Девушка не первый год жила в этом городе, освоилась после своего маленького провинциального захолустья и, в общем, не страдала топографическим кретинизмом, но тут немного растерялась. Было непонятно, куда идти, долго ли ждать транспорта, чтобы вернуться. И, главное, спросить не у кого. Да еще телефон, не заряженный с вечера, предательски пиликнул и впал в летаргический сон. Ах как это было не вовремя!

Оглядывая окрестности, Маша заметила одну необычность: здесь на пустыре была очень сухая, кое-где даже потрескавшаяся земля, похоже, дождем тут не мочило давно, хотя всю последнюю неделю в городе стояла сырая погода. Впрочем, сейчас это занимало меньше всего: не льет, и ладно. Одной проблемой меньше.

Без толку прождав некоторое время хоть какого-нибудь средства на колесах, девушка решила выбираться из этого богом забытого уголка и пошла по натоптанной от остановки дорожке в сторону просвета между деревьями. Раз есть тропинка, разумно рассудила Маша, значит, она куда-нибудь да приведет, и бодро пошагала по ней, оглядываясь на пустырь: а вдруг все-таки приедет маршрутка или автобус. Мария старалась не думать сейчас про то, что на службу в свой банк она опоздала окончательно и уже бесповоротно. Такого ей не простят однозначно, других увольняли и за меньшее. И никакая протекция не поможет. Значит, придется искать другую работу. «Ну и ладно, — как-то слишком уж беззаботно смирилась с потерей Маша. — Зато теперь не придется соблюдать этот дурацкий дресс-код и даже летом париться в колготках», — подумала она.

Марии ее работа, честно говоря, не нравилась в принципе: сухие бездушные цифры, чужие деньги, приход, расход, отчет… Тоска смертная. И зачем дала себя уговорить после школы: «Иди, доченька, в экономисты, они всегда нужны, без работы не останешься…» Да и что было с нее взять, пацанки, ничего еще в жизни не понимала, вот и послушалась. А ведь в детстве мечтала лечить животных. Жалела, всех найденных приводила и приносила в их с мамой крохотную однушку, перевязывала сломанные крылья птицам, мазала зеленкой ободранные бока котам, детским кремом — собачьи раны. Но мама считала это увлечение дочери всего лишь игрой в Айболита, через которую проходят почти все сострадательные девочки.

Невзрачная и блеклая, как выцветший от частой стирки ситцевый халат, Машина мама, жизнь которой подобно течению равнинной реки была тихой и ровной, без эмоциональных всплесков и потрясений, для дочери хотела судьбы яркой, счастливой, полной интересных событий. Ее собственная такими событиями была небогата. Самым интересным стало ее интересное положение, в котором был некоторым образом замешан один командировочный москвич, любитель фантастики и книг о космосе, наведывавшийся в библиотеку, где она работала. Завершилось всё после известия о беременности вполне по-земному — отъездом несостоявшегося папаши в Белокаменную, к законной супруге, и благополучным рождением дочери Маняши.

Вся нерастраченная любовь к рано ушедшим родителям и герою ее короткого, но не бесследного романа обрушилась, естественно, на девочку. Маняша росла среди пыльных фолиантов, маленькой любила играть между полками с книгами, где нередко и засыпала, положив под голову кого-нибудь из классиков. Однако использование их трудов этим и ограничивалось: пристрастить девочку к серьезному чтению не удалось. Стать таким же книжным червем, как мать, выглядевшая в свои еще нестарые годы мумифицированной особой без возраста, Машу не прельщало. Жить чужими выдуманными страстями, плакать над сентиментальными историями и не иметь своих? Нет уж! Маняша, как ни любила родительницу, повторять ее судьбу не желала.

Учеба в нелюбимом институте давалась Марии с трудом. На третьем курсе она чуть было его не бросила, правда, не из-за твердости гранита науки. Тогда у нее случилась любовь. Безумная и, как утверждала Маша, на «всю жизнь». Предметом воздыхания стал молодой, симпатичный, но, увы, женатый преподаватель. Любовь Машина была в самом деле сущим безумством, если учесть, скольким девушкам он еще нравился, и не чета ей, почти дурнушке, так что рассчитывать на взаимность не приходилось. Но влюбленная девушка, несмотря на насмешки однокурсников, все равно поджидала своего «бога» после лекций, узнав домашний адрес, караулила у подъезда, пыталась устраивать «случайные» встречи.

Пылкие чувства провинциальной студентки привыкший к женскому вниманию ловелас поначалу принимал как должное. В какой-то момент она даже заинтересовала его — своей отчаянной настойчивостью, готовностью пожертвовать всем ради его благосклонности, и он однажды, поссорившись с женой и прилично выпив, провел с Машей ночь. Однако когда любовь пышущей здоровьем простушки стала чересчур навязчивой, мужчина нашел способ от нее избавиться. Он прямо сказал Маше, что она ему никогда не нравилась, а в ее постель он попал исключительно по пьяному случаю. О чем сожалеет. Так и сказал:

— Я, Маша, жалею о том недоразумении. — Надо же как выразился: — «недоразумении». — Прости, был сильно пьян. Ничего не помню.

И посоветовал, как старший и более опытный товарищ, никогда не добиваться самой любви мужчины. Таких легко доставшихся девушек они не ценят, признался он.

А еще добавил:

— Ты бы фитнесом занялась, что ли…

Бывшая до той роковой страсти пухленькой и розовощекой, девушка после краха ее любовных надежд перестала ходить на занятия, осунулась, потеряла аппетит и желание жить. Когда стало совсем невмоготу, наглоталась с горя таблеток, собрав в горсть все, бывшие в их с подругой аптечке, и легла умирать. Но то ли лекарства оказались поддельными, то ли подруга вовремя вернулась домой, в общем, обошлось промыванием желудка и успокоительным уколом в попу, которую, как выразилась ее спасительница, надо бы хорошенько отшлепать, чтобы неповадно было травиться из-за мужиков.

Так закончилась ее большая, «до гроба», любовь.

В институт Маша вернулась месяц спустя, после того как преподаватель, чуть не ставший причиной смерти юной девы в самом расцвете сил, уехал на длительную стажировку за границу. С глаз долой, из сердца вон.

Постепенно всё забылось, учеба в вузе осталась позади. Машу взяли на работу в банк, в котором, как оказалось, не последним человеком был бывший одноклассник матери. Об услуге его попросила мать на встрече выпускников: мол, дочка получила образование, а устроиться по специальности очень трудно. Так Мария получила место мелкого клерка, мельче которого только технички.

Зарплаты хватало на съем с подругой на двоих маленькой квартирки очень далеко от центра, скромное некалорийное питание и минимум удовольствий в виде редких вылазок в ночные клубы. Большего себе Маша не позволяла, потому что копила на мечту — очередную поездку в Турцию. Побывав там однажды, влюбилась в «заграничный рай» как в того преподавателя — раз и навсегда. Что уж так пленило девушку в далеких от родной Средней полосы краях, было непонятно, но она упорно, почти каждый год, ездила в так любимую ею Турцию.

Когда подруга Аня, предпочитавшая отдыхать дикарем в компании таких же любителей чистого воздуха, прозрачных горных рек и заповедных уголков, подшучивала над Машиной турецкой страстью, та отмахивалась:

— Да что ты понимаешь… Привыкла в своих таежных походах москитов кормить. Ни тебе комфорта, ни сервиса. А там — рай, просто рай…

Аня поддразнивала:

— Так уж и рай? Может, в этом раю тебя ждет какой-нибудь черноусый ангел, а?

— А что, может, и ждет. Знаешь, как они к русским девушкам относятся — на руках готовы носить…

— Ну да, — смеялась подруга, — все удовольствия за наши деньги. Супер-пупер онклюзив — ношение русских девушек на руках включено в оплату!

«Да, — думала Маша, идя по дорожке между деревьев, — теперь неизвестно когда получится поехать в отпуск. Пока найду другую работу, пока пройдет полгода, пока денег накоплю… Черт, и куда меня занесло… Угораздило же заснуть».

Тропинка, по которой Мария углубилась в лесок, уводила ее все дальше и дальше от пустыря. Деревья здесь были старыми, с неохватными стволами и огромными раскидистыми ветвями. «Как в сказке», — подумала Маша. Меж тем сказка становилась всё мрачнее. Из-за высоких крон солнце еле пробивалось, стояла абсолютная тишина, давящая на уши. Ни шороха, ни птичьего гомона, ни людских голосов…

Под ложечкой неприятно засосало, и не только от голода. Маша вдруг поняла, что заблудилась. Ее окружали лишь деревья-исполины и прохладный, холодящий кровь полумрак. Девушка невольно поежилась. Она начинала терять самообладание. Завезли непонятно куда, никого поблизости нет, точно все разом вымерли, да еще и этот причудливый лес.

«Так, — строго сказала себе Маша, — никакой паники. Сейчас двадцать первый век. Век нанотехнологий, Глонасса и… — перебирала она достижения научной мысли, — и коллайдера. Да-да, коллайдера, адронного. А тут какая-то фигня творится. Либо это мне снится, либо я сошла с ума».

Маша ущипнула себя. Черт, больно. Значит, это не сон. А сойти с ума вот так сразу, в один миг? Такое возможно? Нет, и это вряд ли… Надо искать логичных объяснений, решила она. Только было наладилась искать, как неожиданно налетевший ветер принес первые крупные капли дождя, всего через несколько мгновений слившиеся в один сплошной поток. Разверзлись хляби небесные! Вот уж где девушка пожалела, что поленилась вернуться за зонтом. Да и вряд ли он бы спас ее. Ливню хватило нескольких минут, чтобы превратить несчастную заблудившуюся в мокрую курицу.

Мария с детства боялась грозы. Даже находясь дома, она пугалась раскатов грома на улице и сверканья молнии и всегда пряталась под одеяло. А здесь, в темном лесу, одна, не знала, куда спрятаться от громыханья и ярких вспышек. Овладевший ею страх так затуманил голову, что Маша не придумала ничего лучше, как забраться под нижние широкие ветви большущей ели в надежде переждать там непогоду. Но она ярилась, вовсе не думая успокаиваться. Совершенно вымокшая, дрожащая от холода, проклявшая всё на свете, Мария лишь шептала: «Боже, боже мой!.. Помоги мне, Боже!»

Очередной раскат, кажется, разорвал барабанные перепонки девушки, а озарившая следом всё вокруг металлическим светом молния — круглая, как шар, пугающе ослепила. И самое страшное, что она двигалась к девушке — неумолимо, как рок.

Тут уж нежные девичьи нервы не выдержали, и Маша потеряла сознание.

Сколько она пробыла в забытьи — неизвестно, только, когда пришла в себя, всё стихло. В лесу, где совсем недавно бушевал ветер, грохотало и сверкало, а сверху лились тонны воды, вновь воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Маша ощупала себя — вроде цела, только ужасно болит голова, словно сдавленная обручем. А еще, и это напугало девушку больше миновавшей грозы, Мария вдруг поняла, что абсолютно не помнит, как оказалась в этом мрачном лесу, куда шла или ехала и, главное, зачем.

Девушка выползла из-под ели, с трудом встала на ноги. Сильно кружило голову, к горлу подкатывала тошнота. «Возьми себя в руки! Ты сильная, — приказала Маша себе. — Ну, пожалуйста, надо идти, просто идти», — уговаривала она. Идти, но куда?

Вдруг в звенящей тишине сумеречного леса послышался какой-то шум. Мария вздрогнула от неожиданности, прислушалась. Нет, ничего не слышно. Видимо, почудилось. Но через мгновение она вновь услышала звук. Что именно издавало его, еще не было понятно. Девушка, покачиваясь от слабости, машинально пошла на этот звук. Вскоре стало понятно, что он похож на приглушенные стоны… Хотя нет, скорее это поскуливание. Точно, кто-то скулил.

Мария шла быстро, как могла, почти бежала, насколько позволял бурелом под ногами, спотыкалась, падала, снова вставала и не переставая молилась, чтобы эти звуки не прекращались. Она порвала колготки, оцарапала ноги, но не останавливалась ни на минуту. Вперед, только бы найти того, кто так жалобно повизгивает, ведь ему, наверное, нужна ее помощь. В этот момент Маша не думала и о недавнем обмороке, и о собственных страхах, и о том, что от голода подвело живот и страшно хотелось пить…

Вскоре лес поредел, в нем стало больше света. Звук, на который Мария так спешила, стал явно громче. Теперь было понятно, что плачет щенок. Пройдя еще немного, Маша вышла на поляну с высокой травой, окруженную со всех сторон деревьями. Звук шел из ее центра — тут, свернувшись комочком и скуля, лежал рыжий с белыми подпалинами и длинными смешными ушами щенок. Левая задняя лапа Рыжика, как сразу окрестила его девушка, была затянута петлей силка. Маша приблизилась.

— Маленький мой, сейчас, сейчас я тебе помогу.

Она осторожно, чтобы не сделать еще больнее попавшему в беду собачьему детенышу, распутала узел и освободила лапку. Рыжик, почувствовав свободу, хотел встать, но не смог — поврежденная распухшая конечность не дала этого сделать.

— Ну куда ты, глупенький. Иди ко мне.

Мария подняла щенка, прижала к себе, стараясь не задевать раненой ножки.

— И как ты здесь оказался, Рыжик? — спросила она. — Ну что ж, дружок, пойдем искать дорогу.

И только тут Мария поняла, что мир вокруг снова обрел звуки и краски. Веселый птичий гвалт ворвался в уши. Гудели пчелы, жужжали комары. Множество полевых цветов ковром стелилось под ногами. Недавние страхи перед оставшимся позади мрачным, темным, странным лесом, кошмар грозы улетучились, словно их и не было.

Впереди, в просвете между вековыми соснами, показался пригорок. Вот туда Маша с щенком на руках и направилась. Выйдя на открытое пространство, оказавшееся резко обрывающимся высоким уступом, Мария остолбенела от открывшейся ей вдруг картины, поразившей ее. Холмистая местность, с перелесками, нивами и полями, одно из которых было в подсолнухах, рекой, вьющейся серебристой змейкой — это было не просто красивым пейзажем. На эту красоту, как зачарованной, хотелось смотреть и смотреть. Она радовала глаз и грела душу, заставляла забыть о суетном и преходящем. От увиденного исходила мощная, захватывающая дух добрая и мудрая энергия. Маша, глядя на неохватный глазом простор, словно очнулась ото сна, ощутила вдруг такое спокойствие, умиротворение, что замерла, затаив дыхание… и от щемящего чувства красоты и… от пришедшего в этот самый момент прозрения.

Девушка попыталась вспомнить, когда писала или звонила последний раз матери. И не смогла. А когда ездила в родной город? В прошлом году или… Вот именно, «или»… Ну да, оправдания были наготове: некогда, закрутилась, замоталась. Жизнь в мегаполисе так изматывает… Ах как легко она забыла, где выросла, по каким улицам ходила вприпрыжку в школу, запамятовала, где живет ее самый родный и близкий человек — мама, постаревшая, часто болеющая, всегда ждущая ее. А Маша все не едет. Ей, видишь ли, мил другой берег, турецкий — с дешевым комфортом в целых три звезды… Где всё включено — кроме маминой всепрощающей любви и доброты ее сердца и ласковых рук.

«Какая же я дура, боже, какая дура. Хотя бы раз в год, но красивой жизни хотелось. Пыли в глаза пустить. Себе же. А мама там копейки считает от пенсии до пенсии…»

Севший вроде телефон вдруг чудом ожил и запел таркановским голосом.

— Алё, мам, это ты? Как я рада тебя слышать, родная, если бы ты знала…

Перевела дыхание, чтобы не разреветься.

— Как я? Мам, теперь всё будет хорошо. Нет-нет, не переживай, я здорова. Что у меня с голосом? Да это… помехи на линии. Мам, давай я расскажу обо всем при встрече. Да, мамуль, я приеду, завтра уже буду дома. И не одна. Нет, не с молодым человеком, — улыбнулась, — с Рыжиком. Готовь плошку и молока.

Маша помолчала, сглатывая слезы:

— Мам, я тебя очень люблю! Очень! Прости меня, мамочка!

Для тех, кому концовка рассказа показалась слишком уж предсказуемой и банальной, есть другой вариант. Выбирайте, кому что по душе. Лично я все-таки за первый, как бы он ни был прост.

…Маша проснулась сама, словно кто-то толкнул ее в бок. Глянула на часы. «Ничего себе, всего-то начало седьмого. Еще можно было дрыхнуть и дрыхнуть. И зачем Анька так рано встает? Плещется уже в ванной».

Анна, с полотенцем на голове и в халатике вошла в комнату. Удивилась:

— Надо же, наша спящая турецкая ханум соизволила сама проснуться! Ой, ну точно снег пойдет сегодня, — подтрунивала подруга.

— Да я и сама удивляюсь, как так получилось, — улыбнулась Маша. — Да это всё из-за сна.

— Что, опять про Турцию «крутили»? — пошутила Аня.

— Если бы! Такая хрень привиделась, это что-то! Представляешь, вижу я, что проспала…

— Ну, это не новость и наяву, — не удержалась от комментария подруга.

— Не перебивай, слушай лучше. Ладно, проспала я будто, по дороге на работу заснула в маршрутке, меня завезли в какой-то медвежий угол, где ни машин, ни людей, и там я — вообще кошмар — заблудилась в лесу…

— Понятно, сегодня «ужастик» крутили, — снова встряла Аня.

— Еще какой! — согласилась Мария. — Потом будто началась гроза ужасная, а я ее, ты же знаешь, и в жизни боюсь. И будто меня шендарахнуло молнией, и я потеряла память. Прикинь!

— Да, здорово тебя приложило, — посочувствовала подруга. — А дальше что?

— А потом я типа очнулась и услышала, что скулит кто-то, и пошла на звук. Нашла. Оказалось, щенок попал в западню. Взяла, значит, я его на руки и не знаю, куда идти.

— Ну-ну, а потом? — поторапливала с рассказом Анна.

— А потом я вышла на какую-то горку, и оттуда будто пейзаж такой открылся… ну, так, ничего себе, но в Турции-то гораздо красивее. И тут мать позвонила.

— Ой, я совсем запуталась с твоим сном. Мама-то твоя во сне позвонила или на самом деле?

— Да во сне, конечно. И я типа прощения прошу.

— За что?

— Да сама не знаю. Вроде за то, что не звонила, что ли. Да, в общем, глупость какая-то! Во сне чего только не приснится.

— Точно, иногда такое увидишь, и думаешь, к чему бы это.

— Ну ладно, собираться надо, — Маша наконец поднялась с постели. — Мне сегодня после работы еще за путевкой и билетами надо заехать. Эх, — потянулась она мечтательно, — еще неделька, и «прощай, немытая Россия», здравствуй, турецкий берег!

— Ну ты и маньячка, Маш! Хоть бы раз для разнообразия еще куда поехала. Ну, не знаю… домой, например.

— Ты с ума сошла, Ань? — возмутилась Мария и даже пальцем покрутила у виска. — Что я там не видела в своем Мухосранске? Занюханная провинция. Главная достопримечательность — парк, где полтора пенсионера в шахматы играют да сопливые дети с мамашами гуляют. Нет, Анют, только Турция. Море, фрукты, сервис… Всё яркое, красочное, и люди улыбаются, не то что здесь.

— Маш, так ты сама улыбайся, и тебе будут улыбаться. И вообще, по мне, так и здесь хорошо. Столько мест клевых.

— И не уговаривай, Ань! Только Турция! И там я буду улыбаться, обещаю!

О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья

Пасечник Иван Петрович, или попросту Петрович, как зовут его многие в Носово, проводив приезжавших на выходные дочерей и внуков, надумал перед сном пройтись. А что, моцион для здоровья полезный, особенно в его годы. Заодно и приятеля своего решил проведать, Сергея Васильевича, тоже пчеловода, но живущего на другой стороне ручья, на карте именуемого почему-то рекой Каменкой.

Иван Петрович, надо заметить, фигура весьма колоритная. Мужчина преклонных лет, под восемьдесят, но очень еще крепкий, коренастый, дубово-кряжистый, с сильными узловатыми руками. У него пышно вьющаяся серебристая шевелюра, по-молодому синие глаза, большой шишковатый нос и соответствующий внушительной внешности густой баритон. Вообще, он здорово похож на актера Леонида Маркова, только без присущей тому мрачноватой углубленности в себя. Этот попроще будет.

Петрович — коренной носовчанин, но теперь живет тут со своей супругой Ольгой только в теплую пору года, зиму же коротает в городе. Да и что здесь делать в другое время? Газ — баллонный только, вода — из колодца, и та верховушка. Тарелку телевизионную не повесишь — сопрут жадные до чужого добра люмпены из соседнего села. Да и дорогу к дому самим чистить от снега накладно. Вот потому-то на тридцать дворов обитающих круглогодично не наберется и десятка. Остальные наведываются лишь изредка да летом приезжают как на дачу. И тогда жизнь в деревне бурлит.

Вот и сейчас, смеркается уже, а жители ее спать еще и не думают. Ребятишки, что гостят здесь у своих бабушек и дедушек, играют на лужайке у домов в пятнашки и гоняют на великах, с ними же носятся счастливые от кипения жизни вокруг местные дворняжки. Лай, визг, веселый смех… Взрослые кто поливает свои экологически чистые, удобренные только куриным пометом огурцы с помидорами, кто косит траву, жужжа бензиновым моторчиком, кто другими важными делами по хозяйству занимается. Известное дело: дом невелик, а сидеть не велит. А иные бабулечки, переделав всё, на завалинке разговоры разговаривают да глядят с умилением на детскую беготню.

Петрович, наблюдая эту вечернюю пасторальную картинку, вспомнил, каким было Носово раньше. Обычная деревня, каких тысячи. Жили тут люди, без газа не тужили — печи русские топили, огороды сажали, работали, детей рожали… Потом, в перестроечные годы, молодежь в город лыжи навострила, да там и осела. Хозяйства в округе без крепких рабочих рук пришли в запустение, деревня обезлюдела. Остались старики одни, у которых, почитай, всё уже в прошлом, а в будущем лишь общая для всех дорога — на погост в ближнем березняке.

Ладно еще дети не забывают, думал Иван Петрович, помогают. Где продуктов привезут, где крышу подлатают, а кому-то, вон, повезло больше других: бревенчатую избу по-современному — сайдингом — отделали да еще и окна пластиковые вставили. Да и строиться здесь стали понемногу — это уже внуки повзрослевшие, под дачу для себя и потомства. Места-то красивые, поля вокруг, раздолье, воздух вольный да свежий, не то что в городе. Правда, несет иной раз специфически из силосной ямы, что сразу за околицей прячется, но это когда роза ветров не в пользу жителей. А и, с другой-то стороны, что нос воротить? Аромат не химии какой-нибудь, не отравы, а вполне натуральный, самый что ни на есть сельский. Так что, если на амбре это внимания не обращать, то в деревне житье вполне себе ничего, даже более чем!

Сергей Васильевич, в гости к которому направился Петрович, в отличие от него родился и вырос в городе, интеллигент во втором поколении, но корни у него тоже не дворянские. И дед и бабка его хоть и не были деревенскими, но жили в небольшом городке на Клязьме своим домом, держали кой-какую скотинку да сад на диво и зависть всем соседям. Сноровка к крестьянскому труду, к хлопотам по дому, усадьбе, к земле у Сергея Васильевича как раз оттуда, из детства с мастеровитым дедом, у которого были работящие руки и лучшие в округе яблоки и сливы. Пчел, правда, дед не держал. Это увлечение у Васильича, как величает его по-свойски Иван Петрович, появилось лет этак с тридцать назад. Сначала как хобби: интересно было, получится ли что из затеи. Потом затянуло, да так, что каждый год брал отпуск в пору роения да выезжал со своими подопечными на точок, где стоял с такими же пчеловодами по месяцу, а то и больше.

Позже Сергей Васильевич прикупил домик в Носово. Понравилось тут. В полях да оврагах полно разнотравья всякого медоносного для пчел, большой сад, где и поставил ульи, крепкий еще пятистенок. Приобретя жилье, в общем, под пасеку, постепенно привязался к этому месту, хотя поначалу не хватало леса и настоящей реки, на которой вырос. Уединенность, тишина, редкие приезды соседей, занятие по душе — что еще надо, если всё уже было и наступила пора зрелой созерцательности, когда ничего не изменить и остается лишь принять, как есть.

Сергей Васильевич, увидев направляющегося к нему гостя, решил подождать его, сидя на скамье перед домом, подставив лицо заходящему солнцу. Интересное лицо: удлиненный овал, прямой, довольно крупный нос, умные зелено-карие глаза, красивой формы седая бородка, выдающая в ее хозяине непростой склад. Если Петрович здорово напоминает актера Маркова, то Васильич похож сразу и на Кикабидзе, и на Мережко, и на Козакова. Прежде всего бородкой. И непонятно по виду, то ли грузин он, то ли представитель малого народа, то ли еще кто. Одно, впрочем, можно сказать точно: не китаец и не татарин.

— Здорово, Васильич! — Петрович пожал протянутую руку.

— Здорово!

— Что нового? Пчелы-то у тебя как, роились сегодня?

— Да, вышел один рой, килограммов на пять.

— Ох ты! Надо же! На пять? — недоверчиво уточнил «коллега по цеху». — А у меня сегодня по нулям.

— Так взяток идет, погода не роевая. Это моим взбрендило что-то.

— Да, точно. Взяток — у-у какой сильный. Тяжеленные летят, какие и промахиваются, в траву падают, не долетев.

— А как твои помидоры с огурцами? Поди, солите вовсю, — пошутил Сергей Васильевич.

— Да не, куда там. Огурцы-то едим, давно уж. А помидоры буреют только. Но много их.

— Да у тебя всегда всего много, — улыбнулся Васильич.

— Да это всё Ольга у меня, сам знаешь. Целыми днями возится в саду да в теплице. Цветов насадила, я в жизни таких не видал. Овощей всяких. Мы ж как раньше? Картошку, моркву со свеклой, ну, пупырчатых этих. А у Оли и сельдерей растет, и репа, и капусты всякой разной, и кабачки, и синенькие. Ох и охочая она у меня до огорода, — последнее произнес с гордостью.

— Да, повезло тебе с ней, — согласился Васильич.

— Ну и тебе грех жаловаться на свою. Только и слышно, как она тебя зовет: Сережа да Сереженька. Ласковая, по всему видать, приветливая. А, кстати, что-то нет ее сегодня…

— Да в городе осталась, по делам. Завтра заберу.

— А-а, понятно.

— А ты будто расстроенный чем-то, Петрович. Случилось что?

— Да, знаешь, Васильич, — будто сухая трава по весне от случайной спички, вспыхнул тут же Петрович, — терпения у меня нет на этого зятя. Вот что он себя выкобенивает, скажи?

— Это который? Старшей дочери муж? — уточнил Васильич.

— Ага, ее, дуры. «Вадюша», — передразнил он дочь и сплюнул. — Тьфу ты, прости Господи, «Вадюша». Бугай, лосяра здоровый, бестолковый, а как выпьет — вообще дурак дураком. И за что его Татьяна любит, не знаю. Пылинки прямо сдувает: Вадик, Вадюша… А по мне так говно говном.

— Эх, Петрович, не понимаешь ты ничего! Видел я твоего зятя. Рожа смазливая. Ходит павлином, нос задрал, ну прямо король, а сам смотрит — все ли заметили, как он хорош? Это, друг мой, тип такой. Высокоранговый и высокопримативный самец называется.

— Как-как? Самец — это понятно, раз мужик. А это… высокий… примитивный? — попытался произнести новое для себя слово Петрович.

— Да нет же, высокопримативный, — повторил Сергей Васильевич. — Хотя твоя оговорка — по Фрейду. Примитивность в этом есть, конечно.

— Так, ты что-то больно много зараз мудреных слов сказал. Погоди, не гони шибко. А этот… как его ты назвал — Фред…

— Фрейд, — поправил его Васильич.

— Ну, я и говорю: Фред, он кто? Тоже из этих… высоко…примитивных?

— Он ученый, врач, основоположник психоанализа…

— А-а, псих. Понятно, — тут же сделал вывод Иван Петрович.

— Да нет же, скорее спец по психам. Но не совсем. Он объяснял, почему мы поступаем так или иначе, на чем это основывается.

— Ну-у, удивил. Да я завсегда знаю, почему. Если есть охота, значит — голодный, спать — значит, ночь пришла, ну а выпить охота — тут, брат, и правда, причин может быть не одна. Вот как сегодня. Вот до чего довел меня этот, как ты говоришь?..

— Высокопримативный самец, — подсказал Васильич.

— Ага, он, гад, так вывел из себя, думал, уж не вернусь обратно. И сразу выпить захотелось. Хотя сначала — в морду дать самцу этому. Еле сдержался. Ежли б не бабы — точно врезал бы. Ведет себя нагло. Никто ему не указ. Ни тебе уважения, ни почитания. Внука моего ни за что обижает, пасынка своего. Не мужик, мол, ты, тряпка. Оскорбляет всяко. А ведь сам, сволочь, когда жена его первая беременной была на последних месяцах, баб гулящих в дом водил. Прямо при жене. Она потом, как родила раньше срока мертвого ребеночка, удавилась, бедная. А этого я бы сам удавил. Если б не Танюха. Любит его как кошка. И за что только бабы таких любят? — задумчиво проговорил Петрович. — Хотя что с баб взять. Одно слово — баба. Вот моя дочь Татьяна. Первый муж у нее был пьющим, но все равно — мировой мужик. И уважал меня, и слова дурного никогда нам с матерью не говорил. Ну, закладывал за воротник, но скажи, кто в России не пьет? Не пожилось им, вишь, разбежались. Встретила этого… паразита недотравленого. Вцепилась в него, годы-то уходят, всё твердила: не отговаривайте меня, это мой последний шанс. А этот «последний шанс», не будь дураком, только позволяет себя любить, а сам зарабатывает в два раза меньше Таньки. Но форсу, форсу, будто министр, — Петрович смачно сплюнул.

На улице совсем стемнело. Детвору загнали по домам, старушки с завалинок тоже ушли отдыхать, и только косарь с «бензиновым сердцем» всё косил и косил. И что он там видел, в темноте этой? Видно, увлекся, не в силах остановиться.

Зашли в дом. Сергей Васильевич хотел угостить чайком соседа, да по виду того понял: нет, ему сейчас чаем не поможешь. Покрепче что нужно, стресс снять.

— Налить самогоночки-то? Выпьешь? Ты, смотрю, на взводе.

— Наливай. И правда, что-то я совсем разнервничался. Сам-то не будешь, что ли?

— Нет, не буду. Я лучше кваску выпью. Моя Аленка замечательно его делает: на ржаных корочках, да с изюмом, еще чего-то кладет. За уши не оттянешь. Тебе, может, и кваску налить? Попробуешь?

— Не, не надо. Я квас что-то с детства не люблю. Меня с него слабит всегда.

— Ну ладно, была бы честь предложена. Тогда вот тебе самогоночки, на дубовых опилках настояна, практически коньяк. Огурчики бери, Аленка солила. Они у нее хрусткие, с чесночком.

Иван Петрович выпил, крякнул, занюхал корочкой черного хлеба, похвалил:

— Хороша самогонка!

Сергей Васильевич налил еще рюмочку гостю. Тот был не против.

— Ты вот давеча про самцов начал, будь они неладны! Расскажи, что это за зверь такой — с высоким чином, что ли… — опять не получилось выговорить.

Сергей Васильевич снова терпеливо поправил:

— Высокоранговый самец. Вообще, это ведь не только о людях можно так сказать, — начал он.

— А еще про кого? — поинтересовался Петрович, хрустя огурцом.

— Да и про животных тоже. Вот возьмем петухов. Какого куры признают за главного, кому топтать себя дают?

Иван Петрович непонимающе уставился на хозяина: мол, понятно кому — петуху.

— Да петуху — это известно. Но вот какому?

Не дождавшись ответа от гостя, Васильич продолжил:

— Самый востребованный петух в курятнике тот, в котором больше всего развиты свойства самца: он самый крупный, с большим ярко-красным гребнем, с длинными шпорами, с богатым ярким хвостом. Такого боготворят, по человечьим понятиям, все куры, а петухи послабее, похуже — побаиваются, вынуждены уважать.

— Это да, — согласился Петрович. — Так и есть.

— А вот эксперимент проводили ученые, — продолжал меж тем Сергей Васильевич. — Запустили в курятник, где до этого были те самые высокоранговые петухи, которых я тебе описал, другой породы — помельче, с маленьким гребешком, размером со среднюю курицу. Так ведь заклевали его!

— Ишь ты как! — удивился Иван Петрович. — То есть этот высоко… примативный, — наконец получилось сказать, — это тот, которого куры и бабы любят? — сделал вывод гость.

— Ну, если упрощенно, то да. А еще он — уверенно прет напролом, вожак, крутой, как теперь говорят. Так наука этология утверждает.

Еще одно новое слово Петровичу уже было не осилить. И спрашивать не стал, что за наука такая. Решил выпить вторую стопочку, пока «не закипела».

— Скажи, получается, что и я этот самый примативный высоко мужик? Меня ведь женщины всегда любили.

— Ну, в общем, да. И ты тоже высокопримативный самец. Да и я тоже, — вздохнув, отчего-то невесело произнес Сергей Васильевич.

— Да нет, я не такой, — не согласился все-таки Петрович. — Вадим этот — самец приматный, чтоб ему ни дна ни покрышки, а я — нет. Я не такой. Я на подлость не способный, как он.

— Ну почему же непременно на подлость? — Сергей Васильевич налил себе еще квасу. — Вот нашего президента, например, тоже называют высокоранговым или альфа-самцом.

— Президента? — с сомнением переспросил Петрович.

— Ну да. А будь иначе, разве выбрали бы его снова?

— А ведь прав ты, Васильич, будь он поплоше — не выбрали бы. А так — орел-мужик, высокого полету, — переиначил на свой лад Иван Петрович с трудом запомнившиеся было слова.

И добавил:

— Ну, в компании с ним быть таким самцом я согласен. Раз так, Васильич, наливай мне последнюю — Бог троицу любит, да и пойду я домой. Отдыхать. Только запомнить надо, чтобы зятю сказать, как еще приедет, кто он, гад, есть: высокопримативный самец, — произнес Петрович четко. Без запинок. И это после трех стопок! И добавил: — А морду я ему все равно набью. Будет знать, кто в доме альфа-самец!

…Ночь опустилась на Носово, накрыв ее ароматами нагретой за день земли, шорохами, редкими вскриками птиц, отзвуками гремящей где-то грозы. Сергей Васильевич сидел в темноте у открытого окна, глядя на дальние всполохи молний. Не спалось. Из головы не шел недавний разговор с Иваном Петровичем. И не только он. Улыбнулся, вспомнив, как старался тот не забыть новые для себя слова. А ведь точно зятя своего поколотит! Петрович хоть и разменял давно восьмой десяток, а горячий как юноша, вон как кипел негодованием.

Если бы всё было так просто… Не уважаешь других, лезешь нахально в чужой дом со своим уставом — кулаком привьем почитание, а нет — вот Бог, вот порог. А как же жизнь дочери? Ведь она этого дурака любит. И не по науке этологии любит. А какого есть. И не важно ей, высокоранговый он или нет.

«Да и какая, к черту, разница? Что эта наука да и любая другая дает для понимания сущности человека, смысла его жизни? — словно спорил с кем-то невидимым Сергей Васильевич. — Разве может она научить не разрушать себя, свой мир. Научить не только следовать инстинктам и стремиться получить как можно больше впечатлений, эмоций, адреналина, а перебороть в себе первородное, звериное, прислушиваться к тому, что вовне, вокруг, уметь услышать, понять. Ту же природу. Она же вопиет уже — захламленная, загаженная, отравленная, напрочь загубленная цивилизацией. А мы ее дальше губим…»

Есть желание покорить горную вершину, думалось ему, переплыть океан в одиночку, перейти Ниагарский водопад по канату, в конце концов написать «Здесь был Вася» где-нибудь, где эту надпись кроме самого Васи, может, никто и не прочитает? Да ради Бога! Пусть это будет самый «страшный» и явный след пребывания Васи на земле. Но зачем делать из этой земли помойку, чтобы кругом мусор, грязь… Причем прежде всего в мозгах. Уже недостаточно просто секса, просто бокала хорошего вина, просто радости, просто счастья. Нужно, чтобы зашкаливало, чтобы «крышу» сносило. И тогда в ход идут наркотики, алкоголь в немереных количествах, а дальше по цепочке нередко и насилие…

«Какая здесь тишина. Покой. Птицы поют. Сверчки… как в детстве… А пахнет как… травой скошенной, цветами… Ощущение, будто всё гармонично и ладно в мире. И правит им — любовь. И не разрушающая, а созидающая.

Эх, перестали мы за суетой, погоней за миражами видеть и чувствовать красоту простых вещей и явлений. Ценить то, что имеем, — пусть крохотный, локальный, но свой кусочек гармонии и счастья. Выстраданный. Родной.

Надо бы завтра к приезду Аленки земляники ей собрать. И цветов полевых букет. Она любит цветы. Хотя нет, не буду, станет журить, зачем, мол, нарвал, они же завянут быстро, а так растут и глазу весело. И пусть весело. Хорошо, когда человека радуют мелочи — простые и естественные…»

Камертон

Странная штука память. Нередко мы задаемся вопросом: отчего в воспоминаниях гоним прочь неприятное, что когда-то огорчало, раздражало, выводило из себя?.. Отчего хочется слышать и слушать в себе только то, отчего сердце вдруг в волнении подкатывает к горлу, застучав неравномерно, вразнобой с привычным ритмом…

А действительно — отчего? Оттого ли, что помнить хорошее не составляет труда, это — легко и приятно. А вот плохое, неприятное… О, чтобы разбираться с этим, требуется работа души, мозгов. Анализировать нужно, пытаться поставить себя на место «оппонента», понять его.

Зачем? Начнешь так анализировать, глядишь, да и сам виноватым окажешься. Не такой уж ты хороший, оказывается, каким всю жизнь хотелось казаться. Не такой добрый, не такой бескорыстный. А эгоизма сколько «вдруг» повылезает…

Воспоминания и следующее за ними копание в себе всегда чревато находками, которые хочется тут же, пока никто не увидел, закопать снова, поглубже закопать. Такие находки способны лишить покоя и сна, потому как нет ничего сильнее, чем наши пороки, являющиеся продолжением достоинств. И наши минусы и наши плюсы одновременно дают нам силу и делают уязвимыми. Словом, делают нас людьми.

Вспоминаю сейчас один случай из своей жизни, произошедший давным-давно. Это даже и не случай, так, эпизод, который, возможно, своей на первый взгляд незначительностью и не стоит упоминания. Но мне он запомнился, засел в памяти занозой, которая, будучи задетой ненароком, вскользь, и теперь вызывает боль, саднит даже много лет спустя.

Я приехала в Питер в отпуск. Было мне тогда чуть больше двадцати. Остановилась у подруги — девочки Тани, замечательного человечка с глазами мечтательными, лучистыми и открытой и чистой душой. Доброта ее была не показушной, рассчитанной, как у иных доброхотов, на зрителя и обязательное ответное чувство, а исходившей из глубины ее сущности. Она любила весь мир, каждое его создание. И бросившего их с братом Митькой совсем маленькими отца любила, а «предательство» оправдывала жизненными обстоятельствами и трудным характером своей матери, резкой на слово и скупой на ласку. Таня очень тосковала по нему, берегла те немногие воспоминания, что остались у нее об отце — слабом безвольном человеке, которого раздавила властная и сильная жена. Его «подобрала», как говорила об этом мать с презрением, другая женщина, скорее всего более мягкая и мудрая, и увезла в другой город. Он регулярно присылал им оттуда алименты, а мать всегда громко, не стесняясь в выражениях, ругалась, что денег этих ни на что не хватает, что сделал, наверное, справку, подлец, о маленькой зарплате. Приходили и открытки к праздникам, которые мать демонстративно выбрасывала в мусорное ведро, а Танюшка потом украдкой их оттуда доставала, обтирала и хранила в коробке из-под конфет.

Именно с этой коробкой появился в их квартире однажды отец, года через два после того, как ушел от них. Мать еще не вернулась с работы, и они с братом были дома одни. Звонок в дверь раздался, когда за окном начали сгущаться ранние в эту пору питерские сумерки. На пороге стоял отец. Таня сразу узнала его. Он был абсолютно трезв, нервно-возбужден, теребил в руках шапку, не зная, куда ее деть, пока не засунул в карман пальто. Он неловко обнял Танюшку. Митька стоял в сторонке и настороженно смотрел на чужого дядьку — отца он не помнил совсем. Отец достал из-за пазухи коробку конфет: «Вот дурья голова, забыл совсем. Доченька, Митяй, угощайтесь». Митька-сластена, конечно, сразу же схватил яркую, пахнущую шоколадом коробку и умчался с ней в комнату. А Танюшка всё смотрела и смотрела на своего папку, и такое счастье переполняло ее, что она боялась пошевелиться, чтобы его не спугнуть. Они так и стояли в тесной прихожей, негромко разговаривая и напряженно вслушиваясь в шаги на лестнице — оба с тревогой ждали возвращения с работы матери.

Вскоре она пришла, как всегда уставшая и взвинченная. Что произошло потом, Тане не хотелось вспоминать. Мать, топчущая сапогами конфеты, вытряхнутые из коробки на пол. Виновато вжавшийся в вешалку с детскими пальтишками отец. Ревущий от страха перепачканный шоколадом Митька. И она сама, взиравшая на мать с мольбой… Тогда отец, не сказав ни слова, обнял Танюшку, стараясь не смотреть ей в глаза, полные слез, вышел в дверь и долго стоял еще этажом ниже на площадке у лифта, куря одну сигарету за другой и не вытирая мокрого лица. А Таня… Таня успокоила брата, который все всхлипывал: так жалко было ему испорченного лакомства, умыла его и уложила спать. Потом собрала в совок раздавленные конфеты, сладко и пряно пахнувшие ванилью, вытерла пол и заглянула в комнату матери. Та лежала лицом к стенке, вздыхая протяжно и громко. Таня хотела было подойти к ней, но так и не смогла себя заставить.

Какими на вкус были те конфеты, Таня не узнала — ей от них досталась только коробка.

Об этом мне рассказала Таня, когда я спросила ее как-то об отце: где он, что с ним. Сказала, что после той истории она его больше не видела.

Подруга работала днем техничкой, а вечерами училась в университете. Полноватая, с женственными, округлыми формами, Таня стеснялась того, как выглядит. Еще она очень стыдилась своих рук, обезображенных экземой. Ей бы какую другую работу, почище, без необходимости возиться с пылью и грязной водой, которые так вредили ее и без того нездоровой коже, но другую найти было сложно. Таня не жаловалась, ее устраивало, что и работа и учеба — в одном месте, да и добираться из дома только с одной пересадкой в метро.

Помнится, что носила она что-то неизменно темненькое, невзрачное, скрывающее полноту и… делающее незаметной ее саму. Деньги, те малые копейки, что получала Таня за свой поломойный труд, отдавала почти все матери, у которой на шее сидел еще и ее младший брат. И только на книги позволяла она себе, поднакопив, потратить иногда то, на что можно было купить что-нибудь нарядное из одежды.

Познакомились мы с Таней через мою сокурсницу, и понравилась она мне сразу. Казалось, она озаряла всё вокруг каким-то необыкновенно добрым светом. Девочкой она была начитанной, знала множество стихов, но никогда никого рядом не подавляла своими знаниями. Напротив, она умела слушать так, что хотелось говорить и говорить, причем говорилось при ней удивительно складно, умно и возвышенно.

Мы подружились сразу. Она звала меня Аленьким…

В один из дней, когда я, не дождавшись подругу из университета, уже лежала в темноте на скрипучем кресле, пытаясь заснуть, Таня вернулась домой с занятий позже обычного. Света она не включила. Слышно было, как тихо она переоделась, натянув старенькую сорочку. Потом, я поняла по звукам, ее вытошнило. Она рванулась из комнаты. Некоторое время ее не было, только доносились звуки из туалета — Тане было плохо. Она вернулась, видимо, с тряпкой, вытерла пол, не включая света, довольствуясь его полоской, падавшей из коридора.

Потом — новый спазм, и Таня еле успела выбежать из комнаты. Так продолжалось, может, около часа. Измученная, Танюшка легла наконец на кровать, долго еще ворочалась, пока не затихла.

А я… Я так и лежала, делая вид, что сплю.

Я и сегодня спрашиваю себя: отчего ты, дубина, не встала, не включила свет, не помогла? Может, ты и не могла бы ей в тот момент помочь физически, но ведь можно было хотя бы посочувствовать, поддержать, быть рядом, а не лежать якобы сонным бревном. Ну почему? Почему? Ведь сама Таня, будь мне так плохо, как ей, сделала бы всё, чтобы облегчить мне мои страдания. А я…

Неловко мне было, видите ли, что я не встала сразу, услышав, что Таня вернулась, что ей нехорошо, не знала, чем помочь. Разве это объяснение?! Струсила, что уличат меня в черствости? Эгоизме? Что придется, может, пол затереть? Воды принести? За лекарством сбегать?

Так и лежала без сна, ненавидя себя за ложь, за слабость. Долго лежала. Сон прошел напрочь. Уже и Танюшка задышала ровно, уснув наконец. А мне все не спалось.

Наутро Танюшка рассказала, что перекусила перед занятиями пирожками с лотка, ими, видимо и отравилась, что было ей вчера очень худо. И извинилась, виновато глядя на меня своими ввалившимися глазищами на бледном осунувшемся лице: я, наверное, помешала тебе спать. Ни упрека, ни тени сомнения в моих словах, что, де спала я и ничегошеньки не слышала. А я не знала, куда деть глаза — от стыда.

Я слышала от нашей общей подруги, что отец Тани разыскал ее потом сам, звал поехать с ним на Север, но она не могла бросить мать, которая перенесла к тому времени два инфаркта и нуждалась в уходе. Позже мать ее умерла, а брат женился, и Таня стала лишней в его жизни и в ставшей тесной для всех квартире.

Спустя еще несколько лет Таня, так и не нашедшая себя в миру, ушла в монастырь и приняла постриг.

Больше мы не встречались. А воспоминания об этом светлом, чистом и славном человеке как камертон, которым я поверяю свои «игру» — в жизнь. И не могу похвастать, что нет в ней фальшивых нот.

Она называла меня Аленьким…

Попутчица

И снова дорога. Опять под мерный стук колес вереница мыслей, перемежаясь с воспоминаниями, то отбрасывает меня на годы назад и погружает в сладко томящее ностальжи, то возвращает в реальное сегодня.

В детстве во время летних каникул я очень любила ездить с отцом из наших жарких краев далеко-далеко — «в Россию». Дорога растягивалась дня на три, а то и более. Двое суток мы отмеряли километры по бесконечным казахстанским просторам, начинавшимся сразу за Ташкентом. Знойный ветер, врывавшийся в открытые окна, носил по степи округлые кустики саксаула. Тут и там бродили казавшиеся ничейными и оттого неприкаянными верблюды. На столбах сидели огромные хищные птицы, словно охраняющие покой жителей мазаров — городов мертвых, во множестве разбросанных вдоль дороги. И эти не менявшиеся на моей короткой еще памяти картинки завораживали своей мистической вечностью. Наверное, и в глубокой древности так же блуждали здесь или сами по себе, жуя колючку, или погоняемые караванщиками, флегматичные горбатые великаны. Так же по-хозяйски оглядывали окрестности зоркие грифы или орланы. Такой же ненарушаемой была тишина мест, где упокоились перешедшие на другой берег реки смерти…

От далеких воспоминаний отвлекла попутчица — небольшого роста, худощавая, коротко стриженая, с грустью в уставших глазах на изможденном лице: «Может, чайку попьем?»

Познакомились. Оказалось, что мы с Лизой, так она назвалась, почти ровесницы и у нее двое сыновей. Живет с младшим сыном и внучкой, а старший умер от сердечного приступа в двадцать восемь.

— А где мама вашей внучки? — поинтересовалась я. — Ой, и не спрашивайте, — отмахнулась женщина. — Носит ее где-то. Мой-то Сашка был ее первым мужем. Я противилась их браку, молва о девчонке шла, гулящая, мол. А сын уперся: люблю, никого мне кроме нее не надо. Ну и что? Родилась у них дочь, а невестка опять за старое — пьянки-гулянки одни на уме. Саша терпел-терпел, да и бросил ее, не захотелось быть посмешищем в глазах друзей. А той и горя мало: девчонку сбагрила своей матери и совсем по рукам пошла. Вскоре еще ребенка родила — непонятно от кого, следом еще одного. Сейчас у нее то ли четверо, то ли пятеро. Мать ее от переживаний инсульт разбил, не залежалась она… Тогда мы с сыном и забрали к себе Анютку, внучку мою. Вот сегодня у нее день рождения, десять уже исполнилось…

Лиза замолчала, уйдя в себя, и печаль в ее подернутых выцветшей голубизной глазах стала почти осязаемой.

Теперь, когда мы разговорились, я смогла рассмотреть ее получше. Оказалось, что моя попутчица почти совсем седая. Как и я. Только я скрываю седину за краской, а в ее русых волосах серебристые пряди почти незаметны. Видишь их, лишь внимательно приглядевшись. А какие прозрачно-голубые глаза. Надо же! В молодости, наверное, были яркими-яркими. Как весеннее небо. А теперь вот верхние веки нависли. И сеточка морщин вокруг. Есть они и на лбу. Впалые щеки. Уголки сухих потрескавшихся бледных губ опущены вниз. Как грустный смайлик. А худенькая какая. Я такой была лет в тридцать. И всё хотела поправиться, чтобы стать наконец похожей на взрослую женщину, мать двоих детей. Вот ведь глупая была…

За окнами купе, в котором мы ехали вдвоем, быстро сгущалась тьма, которую лишь изредка вспарывали росчерки огней пристанционных поселков. Наш скорый поезд проносился мимо них не притормаживая, равнодушно, как мимо незначительных, не стоящих внимания пустяков.

Мы не сговариваясь включили ночники в изголовье и сидели некоторое время молча в их неярком, по-домашнему уютном свете, подобрав ноги и прислушиваясь к жалобным стонам стылых рельсов. Странно, эти звуки и тревожили и успокаивали одновременно, как чужие страдания: и жалко, и вроде хорошо, что не со мной.

Лиза прервала паузу и, тяжело вздохнув, продолжила: — В первый раз я чуть не умерла, когда еще не родилась. Моя юная бестолковая мамаша наглоталась какой-то гадости, потому что ее, видите ли, бросил парень. Нет, это был не мой отец. Тот даже и не подозревал, что мог им стать. Обычное дело: подцепил на вечеринке, провел ночь и «пока». С этим она встречалась целых три месяца и, как говорится, уже строила планы. Видимо, еще на месяц вперед. Хотя нет. Моя родительница вряд ли была способна заглядывать вперед так далеко, — последнюю фразу она произнесла, горько усмехнувшись.

— Гадость, принятая в наше еще общее нутро, была такой отвратительно-горькой, что я своим крохотным мозгом уже тогда, наверное, поняла: моей маме наплевать не только на мою жизнь, но и на свою собственную тоже.

В тот раз ее откачали. И даже я осталась жива. Хотя лучше бы умерла уже тогда.

Я вздрогнула от этих ее слов, полных горечи. Да, видно, здорово ее жизнь побила.

— Вообще то, что я все-таки увидела свет, было просто нелогичным, абсурдным и бессмысленным. Говорят, акушерка, что меня принимала, так и сказала: «Что творится на этом свете… у нормальных мамаш детишки со всякими патологиями рождаются, а у этой «простигосподи» такая здоровенькая…» Она еще не знала, как понадобится мне мое здоровье, чтобы продолжать жить после каждой смерти, написанной мне на моем треклятом роду.

Лиза снова замолчала. Ошарашенная таким откровением, я не торопила ее с продолжением. Чувствовала, как ни тяжело даются женщине ее воспоминания, но выговориться ей надо. Здесь и сейчас. По себе знала: иной раз проще обнажить свою душу перед чужим человеком, имя которого забудется еще раньше, чем вы расстанетесь навсегда.

— Вот скажите, зачем она меня родила? Ведь я была ей не нужна. Совсем не нужна. Она не привыкла думать о ком-то, кроме себя. Не знала, что это такое — не спать ночами, переживая за близкого, родного человека. Лучше бы она оставила меня в роддоме. Но нет, ее родители не дали этого сделать. Времена были другими. Хоть и грехом считалось, что родила без мужа, но бросить пусть и ненужного, но невинного ребенка — грех был еще больший.

Да, Лиза была права. Вспомнилось, как до последнего скрывала соседка, почти моя ровесница, свою беременность. Поправилась, мол, заболела. А «болезнь» ее очень скоро понятна стала всем. Девочку она родила. А нестарые еще бабушка с дедушкой записали внучку как свою дочь. Чтобы судьбу не ломать ни той, ни другой.

Женщина между тем продолжала. — Тогда на мое счастье еще живы были мои дедушка с бабушкой. Так что до десяти лет я жила с ними. Жила вполне нормально. Они меня не баловали, правда, не принято было в семье над детьми дрожать да сюсюкать. Но я знала, что они меня любят, по-своему, конечно, внутри. Жалко, наружу эта любовь прорывалась редко, зато запоминалась надолго. Я, например, до сих пор не забыла, как бабушка связала мне шапочку с помпоном. Вы, наверное, помните, тогда девочки всё больше в платках ходили зимой…

Я согласно кивнула: точно, так и было, сама ходила в коричневом шерстяном платке с клетчатой красной каймой. А еще в хлопчатобумажных чулках, державшихся на резинках, и в панталонах-рейтузах, с начесом, которые теперь только бабулечки носят.

Лиза села поудобней и накинула поверх футболки кофточку — из окна несло холодом. Я почувствовала, что тоже немного замерзла, и прикрыла плечи мягким шерстяным палантином.

— Тогда только-только стали входить в моду вязаные шапочки и шарфики. Ох как они мне нравились. Я так завидовала девчонкам, у которых такие появились. Я долго ныла, прося бабушку связать мне такую же. И представьте мою радость и счастье, когда в подарок на день рождения я получила-таки вожделенную шапочку — голубую, в цвет моих глаз, с веселым помпоном, с ушками и завязками. Я ее как сейчас вижу. Позже, когда научилась сама управляться со спицами, перевязала ее в более взрослую, уже без помпона и завязок…

От воспоминаний глаза Лизы повлажнели, а щеки, до того серовато-желтые, даже чуть зарумянились. Хотя, может, это мне лишь показалось в тусклом свете купе. Просто ее лицо в этот момент озарилось каким-то теплым внутренним светом.

— Когда мне исполнилось десять, одного за другим не стало бабушки с дедушкой, и я стала жить с матерью. Она к тому времени раз пять выходила замуж и всё неофициально. Просто жила то с одним мужиком, то с другим, но гордо называла каждого своим гражданским мужем. Мать в то время еще работала, на фабрике, но уже тогда начала прикладываться к рюмке. И мужей себе под стать подбирала — тоже не дураков выпить. Ладно, квартира была двухкомнатная, и я не видела того, что творится в маминой. Приходила после школы, и если дома снова была попойка и дым коромыслом, я запиралась на задвижку в своей комнате и делала уроки. Чаще всего голодная, конечно.

Ко мне иногда стучались нетрезвые мамины гости, даже ломились, но я для надежности еще и ножку стула вставляла в дверную ручку. Знаете, как мне было страшно? Я смотрела на сотрясающуюся от ударов дверь и с ужасом ждала, что она вот-вот не выдержит напора и сорвется с петель. Мне даже и теперь это иногда снится… — Лиза судорожно вздохнула.

— Когда веселая компания расползалась кто куда, я выходила на кухню и ела то, что оставалось на столе. Ломти черного хлеба, томатную жижку рыбных консервов или баклажанную икру на дне банки, изредка недоеденный кусок колбасы. Какое там горячее — суп или второе… Об этом я только мечтала, вспоминая бабулины борщи и блины. А мама не любила готовить. Картошки, случалось, отварит в мундирах, вот и весь кулинарный «шедевр». Самое смешное, она еще и гордилась тем, что на кухне редко бывает, не то что другие женщины: «Я не для того родилась, чтобы торчать у плиты…»

Знать бы еще, для чего она родилась…

Бедная девочка, как же ей досталось. И наша семья жила небогато, все-таки шесть ртов на одну папину зарплату, но чтобы доедать за кем-то… Нет, такого не бывало. Мамина стряпня: супчик, не всегда с мясом, но все равно очень вкусный, жареная картошка, рыба, незабываемые пироги с яблоками, аромат которых я всё еще ощущаю, — всё шло на ура… Ну и фрукты свои да виноград — тоже подспорье к столу.

— Однажды, тогда мне было лет тринадцать, когда в квартире стихло после очередной пьяной гульбы, я вышла из комнаты и потихоньку пробралась на кухню. Есть хотелось ужасно, до тошноты, до мушек в глазах от слабости. На столе, застеленном мятой газетой, среди порожних бутылок, пустых консервных банок, огрызков лука и корочек я увидела тоненький, весь в крошках, кусочек сала. Голодное урчание в желудке заставило меня схватить его и жадно запихнуть в рот. Не представляете, каким вкусным он мне показался. Жаль, всего один и голода моего не унял. Полузасохшей хлебной корочкой я промакнула масло на дне баночки из-под рыбы и тоже отправила в рот. Я жевала его медленно, растягивая удовольствие, забыв в тот момент обо всем на свете.

Когда кто-то прижался ко мне сзади, дохнув мерзким перегаром спиртного и лука, а руками больно сжал мне грудь, я хотела закричать, но от неожиданности и страха голос куда-то пропал. По сипению и шепоту: «Молчи, глупенькая, тебе понравится», я поняла, что это материн «гражданский муж» дядя Яша. Он схватил меня, сопротивляющуюся, поднял на руки и понес в мою комнату. Я вырывалась, просила отпустить, даже, кажется, укусила его за руку, за что он меня ударил. Да так, что я потеряла сознание. Ну, а дальше…

У меня аж дыхание сперло от возмущения, от ненависти к той сволочи. Боже мой, какой выродок! Вот ведь скотина пьяная! Да как он мог, гад… с девчонкой… И мамаша хороша, дура. Неужели не видела, что дочка подросла, что ее дебильные ухажеры слюной исходят, глядя на ее дочь. Хотя чего можно было ждать от такой-то матери…

— Лиза, если вам тяжело об этом говорить… — начала было я, но моя попутчица остановила меня. — Нет, нет, не беспокойтесь. Я всё это давно пережила. Просто, не поверите, но впервые рассказываю. Я никогда, ни-ког-да, — повторила она раздельно, по слогам, — никому не рассказывала о своей жизни так, как вам. Вы уж меня простите.

Я приложила руку к сердцу и сглотнула ком, стоявший в горле. Мой голос неожиданно охрип: — Ну что вы, какое там «простите»… Спасибо, спасибо вам, что доверяете свою историю. Ведь я совершенно чужой для вас человек.

— Чужой человек, — повторила она словно эхо. — Вот вы думаете, наверное, столько лет прошло, а я в таких подробностях всё помню, словно вчера это было. Знаете, и хотелось бы забыть, да не получается. Может, ни разу не пыталась избавиться от этих воспоминаний, выплеснуть из себя, рассказав чужому человеку? Из-за этого? — будто спрашивала она меня. — Именно чужому, ведь не могла я такое поведать своему мужу или детям своим. Даже подруге не смогла рассказать в свое время, хотя она и пытала меня расспросами: зачем да из-за чего я отравилась тогда…

Когда я пришла в себя после… после того, как этот… — подбирала она нужное слово, — урод надругался надо мной, и догадалась, что случилось, в мою еще по сути детскую голову пришло совершенно взрослое осознание: я в тупике. И выхода из него нет. Матери говорить о случившемся было без толку. Она к тому времени уже не работала, пила практически беспробудно и жила за счет своих собутыльников. Лишиться одного из них ради дочери? Ответила бы: «Велика беда — чести лишили дочурку. Да кому она нужна — эта честь…» Единственными в моей жизни родными людьми были дедушка с бабушкой, но они умерли. Пойти жить к подруге? Не вариант, ее семья из пяти человек ютилась в однокомнатной квартире, и сама подруга спала на раскладушке в кухне.

Боже мой, боже мой, бедная, что тебе пришлось вынести совсем девчушкой, как рано ты повзрослела… Другие в эти годы еще в классики да пятнашки играли, ни забот, ни горя. Бантики, платьица нарядные, может, кто еще и в куклы играл… А здесь такое…

Я смотрела на мою собеседницу, слушала ее и удивлялась, как менялся цвет ее глаз. Они то были совсем светлыми, бледно-голубыми, почти прозрачными, когда Лиза вспоминала свою еще благополучную жизнь у бабушки с дедом, то насыщались цветом и становились совсем синими — когда ее переполняли эмоции. Вот и теперь они снова начали темнеть, наливаясь болью.

Лиза извинилась, достала из сумочки какие-то таблетки и выпила их, с трудом проглотив. Чуть погодя снова заговорила. Голос ее звучал на удивление спокойно и бесцветно, словно она рассказывала о чем-то обыденном и уж точно не плохом.

— К тому, что в квартире постоянно пили и ругались чужие люди, с которыми хороводилась мать, я уже привыкла. К полуголодному существованию — тоже. И к тому, что соседи, жалея, подкармливали меня иногда, а я до слез стеснялась этого, но голод пересиливал стыд, — и к этому тоже привыкла… Человек может привыкнуть ко многому. Всё это можно было пережить. Но насилие… — тут голос ее осекся, дрогнул. Но женщина взяла себя в руки. — А что этот дядя Яша в покое меня точно не оставит, я понимала, хоть и была совсем девчонкой.

Что мне было делать? Куда идти?

Тупик… Просто тупик…

Она снова замолчала. А я попыталась представить ее состояние в тот момент… и, честно, не смогла. Меня в детстве никто ни разу даже словом не обидел, не ударил. Я росла абсолютно счастливым ребенком, у которого были любимые и любящие мама с папой, братья, тетушки. Удары судьбы, обиды, разочарования, утраты… они были впереди, во взрослой жизни. Но это — как у всех. Каждого жизнь заставляет испить и из чаши боли и из чаши радости. И это нормально. Не познав цену страдания, не поймешь и вкуса счастья. Но хорошо, когда еще в детстве узнаешь вкус родниковой воды — чистой, прозрачной. Попробовав ее, помнишь всегда и ценишь потом, когда встречаешь в сердце другого человека хотя бы капельку такой.

Мои раздумья отвлекли на минуту от Лизиной истории.

— В квартире было тихо, только из-за тонкой стенки доносился храп дяди Яши и пьяное бормотание во сне матери. Я прошмыгнула в ванну, достала из аптечки все таблетки, что там были, налила в стакан воды и вернулась к себе в комнату.

Не помню, сколько я их тогда выпила, как меня замутило, как отключилась… Всё это было как в тумане. Отчетливо помню только одну мысль: всё, это конец… И мне от этой мысли стало вдруг так легко… Я даже увидела себя со стороны: в легком платьице, с воздушными шарами в руках, я летела над парком, в который меня в детстве водил иногда дедушка. Я очень любила этот парк. Дед покупал мне мороженое, которое я ела медленно-медленно, чтобы на дольше растянуть, а оно таяло и капало на платье и сандалии. А бабушка потом за это меня журила. Не ругала, нет, журила…

«Надо же, и у меня был такой парк, — унесло меня в детство. — В Ташкенте. Большущий. С озером. С колесом обозрения. С детским поездом…»

— Очнулась в больнице, — вернул меня к реальности голос Лизы. — Оказывается, утром за мной зашла моя подруга, чтобы идти в школу, и нашла без чувств. Она же и скорую вызвала от соседей.

Это была моя вторая смерть. Но в тот раз я сама захотела уйти…

Потом мать лишили родительских прав, а меня отправили в детский дом, где я прожила три года, до выпуска. Там тоже свои трудности были, конечно, там слабаков сразу ломают. Но после того ада, что творился дома… мне уже ничего не было страшно. Я теперь не голодала, не видела пьяных рож и могла спокойно учиться. У меня появилась смена белья, первый в моей жизни лифчик, мой собственный, представляете. И я ни за кем не доедала, хотя, признаюсь честно, первое время из столовой уносила кусочек хлеба в кармане…

После окончания школы поступила в педагогический, мне дали место в общежитии. Тут я снова узнала, что такое нормальная жизнь. Я ожила, расцвела, дышать стала полной грудью. Может, впервые по-настоящему начала жить. А прошлая жизнь… она вспоминалась как сон, кошмарный, но сон.

На третьем курсе на одном из вечеров в нашем девичьем институте, куда пригласили ребят из технологического, я познакомилась со своим будущим мужем Сергеем. Он тогда уже на пятом курсе был. Любовь, встречи, надежды, планы… Я не жила тогда. Я летала, обнаружив вдруг у себя крылья. Я наслаждалась каждым днем, каждым мгновением. Радовалась всякой малости и не подозревала, что всему когда-нибудь приходит конец.

Лизины глаза снова посветлели. Она улыбалась. Какая у нее милая улыбка. Удивительная женщина. У нее даже ямочки на впалых щеках откуда ни возьмись обнаружились.

— Мы поженились через полгода. Я сразу забеременела, родился наш первенец, Сашка. Я перешла на заочное, благо учиться оставалось уже немного. Сергей работал, я сидела с Сашкой до полутора лет, училась. Тоже закончила вуз, в школу устроилась. Когда старшему было три года, забеременела снова. Сережка мой радовался: у сына будет младший брат или сестренка. Родился мальчик. Назвали Мишей.

Боже мой, вспоминаю сейчас те годы — как же я была счастлива, счастлива безмерно, безрассудно, непростительно счастлива. Мне казалось, никто до меня не был счастлив так, как я. У меня, в эйфории от счастья, даже предчувствия не возникало, что за это придется платить. И такую большую цену.

Я с непониманием взглянула на Лизу: ну почему же непременно платить?

— Я поняла позже: нельзя быть счастливой просто так, без последствий, без расплаты. Через двенадцать лет этого казавшегося бесконечным счастья наступил этот день расплаты. Мой муж, которому было всего тридцать шесть, умер на работе от инфаркта. Пока приехала скорая, его уже не стало. Вы можете себе представить, чтобы молодой мужчина, казавшийся полным сил, ни разу не пожаловавшийся на сердце, вдруг умирает…

Тогда и я умерла…

Лиза сидела очень ровно, вытянув ноги. Только руки мелко подрагивали и теребили дорожное вафельное полотенце. А слезы катились и катились из ее вмиг потемневших глаз. Они капали на руки, полотенце, но женщина не замечала их, отстранившись, снова уйдя в свое прошлое…

Не выдержала и я. Засморкалась, закашлялась, пытаясь скрыть мокроту в глазах. Женщина, наконец будто очнувшись, отерла лицо платком, достала из сумочки флакончик валокордина. Налила в стакан минералки, накапала, не считая, в него дрожащей рукой лекарство. Выпила. Откинулась на подушку за спиной.

Я, не желая мешать, вышла в коридор и долго стояла там у окна, за которым не было видно ничего. Лишь мерцающие далекие огоньки изредка и ненадолго появлялись где-то далеко, поверх частокола деревьев вдоль дороги, и быстро растворялись в ночи.

Услышанное только что растревожило и разбередило душу. Я понимала боль и страдания этой женщины. Ведь и моя жизнь не протекала как равнинная река — без кипения страстей, ровно и спокойно. Если бы так. Встречались в ней и быстрины, и коварные пороги, и мели… Неудачный брак. Рождение детей, подолгу и часто болевших. Пьянство мужа. Потеря работы. Полунищенское существование. Уход из жизни родителей. Выживание. Проблемы с подросшими сыновьями. Смерть мужа…

Чтобы как-то успокоиться, сходила за свежим чаем.

Лиза сидела все так же и смотрела, как и я несколько минут назад, в темноту за окном. Что она там видела? Своего так рано ушедшего мужа? Себя, овдовевшую совсем молодой и оставшуюся с двумя детьми? Не знаю.

Я предложила чай. Лиза с благодарностью взяла стакан, вынула его из подстаканника и подержала в руках, словно грея их. Потом отпила несколько глотков и вернула в ажурный подстаканник.

— Я не случайно сказала, что и я умерла тогда вместе с мужем. Он стал за годы нашего брака самым родным, самым близким и любимым человеком. Он стал частью меня, частью моей души. Дети… Да, дети тоже были частью меня. И я их очень любила. И сегодня люблю. И пока жива, буду любить. Но Сережа… Понимаете, я около него отогрелась сердцем, окончательно ожила, стала верить людям, видеть в них хорошее. Рядом с ним и благодаря его любви и заботе я постаралась забыть о своем прошлом. О матери-пьянице, которая в итоге сгорела в собственной постели, уснув с непогашенной сигаретой. О том гаде, которого кто-то убил потом в пьяной драке. Обо всех своих детских обидах забыла. О том, как объедки со стола подбирала. Как соседей стеснялась из-за матери… И мне удалось забыть всё это. Почти удалось.

Лиза открыла сумочку и достала из кошелька небольшую фотографию. Протянула мне. — Это Сережа. Он всегда со мной.

На черно-белом снимке молодой мужчина с ясным и очень открытым взглядом. Какое хорошее лицо! Я молча вернула попутчице фотографию. Она не стала убирать ее обратно в портмоне, и небольшой глянцевый прямоугольник остался лежать на столике, под рукой, которой она его поглаживала.

— Знаете, Лиза, и мой муж умер. Не в тридцать шесть. Но все равно — жить бы да жить еще. Если бы не пьянка…

— А мой Сережка не пил совсем. Ему и в праздник-то хватало стопочки. Он вообще не понимал, как это ради веселья напиваются. Какое уж тогда веселье.

— Это точно. Веселья тут мало. Хорошо хоть сыновья не тянутся к выпивке.

— И мои мальчишки выросли хорошими, добрыми и порядочными ребятами. И в армии оба отслужили, не стали от нее «косить», как теперь водится. Старший, как я уже рассказывала, рано женился, сразу после армии. Но вот так неудачно. Потом, когда уже разошлись, встретилась ему хорошая девушка, добрая такая, славная. Думали пожениться. Да не успели… Умер от сердечного приступа… В двадцать восемь…

Уж лучше бы я…

Когда не стало Саши, я, неверующая, как и всё наше поколение, кажется, впервые обратилась к Богу. За что, спрашивала я его, за что ты наказываешь меня так жестоко? Отчего ты так немилосерден ко мне? Отчего ты забираешь у меня самых дорогих моих и любимых людей? Да, я грешна, как любой человек, пришедший в этот мир. Но не более других. Я никого не убила. Не ограбила, не обманула. Осталась верна мужу и после его смерти. Я была хорошей матерью своим детям. За что же тогда ты меня наказываешь? За что?! Неужели за безверие? Неужели недостаточно просто жить по общечеловеческим заповедям, не творить зла, помогать тем, кому живется хуже, чем тебе… Неужели этого мало?

Знаете, и сегодня я не знаю ответов на эти свои вопросы. Даже сегодня, когда… — недоговорила она.

Снова замолчала, но ненадолго. Словно собравшись с мужеством, произнесла: — Даже сегодня, когда мне осталось так недолго…

Догадка о том, что эта женщина больна, и, возможно, больна неизлечимо, пришла в то же мгновение: вот почему у нее такой нездоровый цвет лица.

— Да, врачи не дают мне больше полугода, может, чуть больше. Сказали, что шанс на выздоровление один на миллион.

Лиза сказала об этом снова спокойно и даже обыденно, как о чем-то незначительном и уж точно не страшном. И меня поразило это спокойствие, смирение, приятие того, что неотвратимо и неминуемо.

— И это будет моя последняя смерть. Теперь уже окончательная и бесповоротная, — даже пошутить себя заставила. — Я столько раз умирала, что уже не боюсь смерти. Честное слово. Я боюсь за тех, кто останется жить дальше. Это даже не страх, это… боль, переживание, это вечное беспокойство матери о своих чадах. Как сын перенесет это? А внучка? Ведь они еще ничего не знают. А я оттягиваю момент. Но сказать все равно придется. Вот съездила попрощаться с дедушкой и бабушкой. Ладно, хоть им врать не пришлось… А как живым сказать?

Я молчала, не зная, что ответить. Да и не ждала от меня ответов моя попутчица Лиза. Себя она спрашивала. В себе искала. Но и у нее, похоже, их не было…

Давно уже выключили свет. Чернота за окнами закрасила мир густой гуашью, которая просачивалась и в купе, сливалась с его темнотой. И лишь периметр двери светился тонким и зыбким прямоугольником. Я прислушивалась к дыханию спящей на нижней полке недавней моей собеседницы. Кажется, оно было ровным и тихим. А мне не спалось. Я всё прокручивала и прокручивала в голове рассказанное этой маленькой мужественной женщиной, столько перенесшей в своей жизни. Меня ее история тронула до донышка души. Перевернула в ней всё. Неужели всё так безнадежно? Неужели ее будущее — это тот мрак, что навис снаружи? Может, шанс все-таки есть? Пусть один на миллион. Пусть такой же тонкий, едва различимый и хрупкий, как окаемка света вокруг двери? И все же света, а не тьмы…

«Боже, не за себя прошу. Эта женщина страдала столько, что и врагу не пожелаешь. И счастья на ее долю выпало немного, и заплатила она за него сполна. Боже, будь к ней милосерден, пожалей ее сына и внучку. Знаю, смерти не избежать никому. Но пусть Лиза поживет еще. Пусть вырастит внучку, порадуется за сына. Просто порадуется жизни. Не отбирай ее у этой женщины, если это в твоей власти. Пусть этот призрачный, как мираж, шанс, что ей дается, сбудется. Боже, прошу тебя, прошу…»

Под утро провалилась в сон, и такой крепкий, что не слышала, как сошла моя попутчица. Словно ее и не было…

Как Минька и Колька Африку искали

Если вы думаете, дорогие читатели, что Африка — это где-то очень далеко от России, то ошибаетесь. Так же, как ошибались в этом Минька и Колька, решившие как-то раз прогуляться до этой экзотической страны.

Минька и Колька — друзья старинные. Дружат уже давно, как себя помнят, наверное. А всего им по шесть, ну, почти по шесть. Совсем большие — так они считают. Минька, кстати, считает очень хорошо, и читает тоже. И не по слогам, как Колька, а целыми предложениями. Научился читать, когда ему было четыре. Он и английский знает немножко, с ним бабушка занимается, которая в школе этому языку ребят учит. Минька — вообще умный, его в деревне, куда он приезжает на всё лето к бабе Нюре, называют профессором — за круглые очки на курносом веснушчатом носу и за то, что у него с собой всегда под мышкой книга. Нет, не одна и та же, они разные, но она — как часть его, как вихрастая голова, рука или нога. Такой вот новый орган — книжка.

У Кольки, которого на все три теплых месяца подбрасывают деду с бабкой его родители, книжки тоже есть, но дома, в городе, где он живет. Вообще-то читать он не очень любит, точнее, совсем не любит, особенно когда заставляют. Он бы лучше на компьютере в стрелялки поиграл. Или в гоночки. Но мама ему запрещает долго у компьютера сидеть. Своего лучшего друга он профессором не зовет, потому что не выговаривает, картавит: получается «пгофессог». «Минька» — так проще. Правда, бабушка Минькина не любит, когда его так называют. Понятное дело, она же учительница. Вечером, когда домой всех загоняют, она строго так, чуть повысив голос, зовет: «Михаил, иди ужинать». И он сразу же идет. А Колю сто раз надо позвать, прежде чем дозовешься.

Так вот, Минька, начитавшийся книжек про путешествия и приключения — а их он любит больше всего, — надумал посмотреть Африку своими глазами, живьем. Уж больно она ему понравилась на картинках, в фильмах и передачах. Еще бы: саванна, слоны, жирафы, львы всякие с пантерами, зебры — это же просто ужас как интересно! Сказано — сделано. В какой стороне Африка, Минька уже определил по компасу, который ему подарил дедушка на день рождения. Он же и пользоваться им научил. Дело было за малым — припасами в дорогу и попутчиком. С попутчиком вопрос решился сразу: конечно же Колька! Как только юный путешественник рассказал другу о своих планах, тот сразу же идею одобрил и только спросил, что брать из дома и когда в путь.

— Завтра утром, — сказал Минька. — Только смотри, не проболтайся. — Да чтобы у меня усы не выгосли, если пгоболтаюсь, — округлив глаза, поклялся самой страшной для него клятвой Колька и шмыгнул носом. У его деда Матвея — роскошные длинные усы, свисающие вниз скобкой, которые Кольке очень нравятся, и он мечтает, когда станет взрослым, завести такие же. Или даже лучше. Потому друг поверил. Этим не шутят.

Договорились, что возьмут из дома из еды кто что сможет, а в Африку отправятся сразу после завтрака, сытыми. В это время их обычно отпускают играть и до обеда домой не зовут. Управятся ли с походом до обеда — этого мальчишки не знали, потому на всякий случай решили набрать припасов побольше, тем более что упитанный Колька что-то, а поесть любитель. Да и какое путешествие на пустой живот?

Когда друзья встретились с заговорщицким видом утром за сараем деда Матвея, в руках у каждого было по пакету. В Минькином лежали кусок колбасы, полкраюхи домашнего каравая, два огурца и одна помидорина. В Колькином пакете из еды была только пара яблок, причем одно — уже надкушенное, и три конфетки. Он виновато посмотрел на друга:

— Минь, я больше ничего не нашел. Хотел манной кгупы отсыпать, но мы же из нее кашу свагить не сумеем.

— Да ладно, Колька, я взял на двоих, нам хватит. А это зачем? — показал он на пастушью плеть с деревянной рукоятью, которая была в пакете.

— Минька, как зачем? — удивился непонятливости друга Коля. — В Афгике же много всяких животных, так?

Миша согласно кивнул.

— Ну так мы их будем там дгес-си-го-вать, — выговорил он по слогам сложное слово.

— Дрессировать? — повторил Миша и посмотрел на Колю с уважением. — Точно, как же я об этом не подумал. Вот ты молодец, Колька! — и стукнул одобрительно того по плечу.

Коля довольно заулыбался. Улыбка получилась похожей на веселую пещерку из-за выпавших передних молочных зубов.

— Ладно, пора в дорогу, — посерьезнел Миша. — Нам туда, — сверив направление по компасу, пристегнутому к запястью ремешком, сказал он и махнул рукой в сторону леса, что начинался сразу за картофельными огородами.

И они отправились в путь.

Кстати сказать, кроме еды и компаса, у Миньки с собой была как всегда книжка. В этот раз про животных Африки. Коля хотел попросить ее посмотреть, но разумно рассудил, что пока не до того, что сделает это на привале. Про привал ему накануне рассказал Миша, объяснив, что, когда люди в дороге устают, они останавливаются где-нибудь, чтобы отдохнуть и перекусить. Честно говоря, привала Колька стал ждать почти сразу же, как они пустились в дорогу, то есть уже на середине картофельных делянок. Но чтобы друг не подумал, будто он какой-нибудь нытик, решил дотерпеть до леса. Уж там они точно сделают привал, надеялся всегда готовый что-нибудь пожевать мальчишка.

Солнце плавало высоко над головами. По голубой небесной глади неслись кучерявые белые облака. Птицы разноголосо выводили каждая свою партию в общем хоре. Красота, самая погода для походов! Весело переговариваясь и изображая диких африканских зверей всеми «подручными» средствами: лицом, телом и голосом, мальчишки дошли до опушки и углубились по тропинке в лес. Места эти для них знакомые, они не раз ходили сюда вместе со своими бабушками и другими деревенскими ребятишками за ягодами и грибами. И этим летом за полоникой наведывались. Ее видимо-невидимо было. Взрослые собирали землянику в баночки и пластиковые ведерки из-под майонеза, а дети — всё больше в рот, но, когда наелись, все-таки тоже набрали сладкой ароматной ягоды понемножку.

Друзья бодро шагали протоптанной дорожкой, сбивая по пути палками сохранившиеся кое-где пушистые воздушные шарики одуванчиков, разлетавшихся легким облачком. Встречались и грибы. Минька рассказал, что из них, когда нет другой еды, можно сделать шашлык, нанизав на веточки и подержав над костром. Такой шашлык приготовил как-то Мишин папа из сыроежек, когда они ходили в лес вместе с ним и мамой. Однако сейчас, когда еды у них было достаточно, причем уже готовой, грибы для шашлыка собирать не стали.

Лес вокруг становился гуще. Исполинские сосны уносились ввысь. Казалось, своими верхушками они протыкали небо. Солнце припекало всё сильнее. Начали донимать комары. Во рту пересохло.

Полноватый рыхлый Коля, уже порядком уставший от быстрой ходьбы и проголодавшийся, спросил:

— Минька, а, может, пога уже сделать пгивал?

— Эх ты, слабак! — Миша не ожидал, что друг сдуется так быстро. Но ему стало жалко Кольку: пот стекал с его покрасневшего от жары лица струйками, кепка сдвинулась на бок, он дышал тяжело и часто. — Ладно, давай вот тут посидим, — и показал на толстое бревно, валявшееся в траве, под раскидистым деревом.

Присели. Предусмотрительный Миша, оказывается, не забыл и про нож — прихватил с собой маленький перочинный, которым обычно строгал палочки. Им он отрезал ломти колбасы и хлеба и протянул другу. Тот с жадностью вгрызся в показавшийся невероятно вкусным бутерброд. Утолив немного голод, заметно повеселел. Съели еще и по огурцу. Остальное сложили в пакет. Хотелось пить, но взять с собой воды не сообразил ни тот, ни другой. Впрочем, ребята не очень переживали по этому поводу: они слышали от взрослых, что где-то совсем рядом должен быть родник с вкусной и холодной водой, от которой ломит зубы.

Подкрепившиеся мальчишки вприпрыжку понеслись в сторону родника, который, по их расчетам, должен быть где-то здесь, поблизости. Но журчащего источника почему-то не оказалось ни там, где они его ожидали увидеть, ни где-нибудь в ближайших окрестностях. Поискали еще немного. Никакого родника. Мальчишки кружили и кружили по одному участку леса, хотя им казалось, что они идут вперед. Они уже порядком устали, но еще не понимали, что заблудились, и что места вокруг совершенно им незнакомы.

Припекало, футболки на пацанах взмокли. Очень хотелось пить. Колька, уже передумавший дрессировать диких животных и хотевший только домой, боялся признаться в этом другу. Опять назовет слабаком. Но и сам Минька, еще вчера мечтавший дойти до Африки во что бы то ни стало, стал сомневаться, туда ли они идут. Он всё смотрел на компас, стучал по стеклу, но стрелка упорно показывала в глубь леса, в самую его гущу.

Вдруг ребята услышали громкий треск справа. Они остановились. Кто бы это мог быть? Наверное, это медведь — подумали оба разом. От страха они машинально прижались друг к другу. Ноги стали ватными. Голос почему-то пропал. Шум, который так напугал мальчишек, приближался. И с каждой минутой ужас, обуявший малышей, становился всё больше, и когда среди деревьев показался лосенок, который, видимо, и сам заблудился, нервы детишек не выдержали. Не разбирая дороги, крича: «Помогите!», они бросились один за другим в сторону от «страшного зверя».

Зверь их не преследовал. Это поняли и задыхавшиеся от страха и бега «дрессировщики». Теперь они уже не бежали, а тихо брели по лесу, перешагивая через поваленные недавней грозой деревья. Они совсем выбились из сил.

Первым не выдержал, конечно же, Колька. Он захныкал, размазывая пот и слезы по толстым щекам.

— Минька, я домой хочу… — и, не боясь больше быть слабаком, заревел в голос.

Миша, глядя на друга, тоже чуть не заплакал, однако сдержался. Он строго сказал Коле:

— Ну, ты что как девчонка, Коль! Не реви. Мы найдем дорогу, у нас же есть компас, — всё еще надеялся на свой чудо-навигатор Миша. — Сейчас, подожди, мне бы только понять, куда показывает стрелка.

Минька глядел на компас и так, и этак, снял с руки, поднес его к глазам и даже к уху, словно ожидая, что он станет тикать как часы или зазвонит как мобильник. Но тот оставался безучастным к манипуляциям мальчишки.

Тут готов был зареветь уже и Минька. Глаза предательски повлажнели. В носу засвербило. Но тут… оба услышали собачий лай. Он раздавался где-то совсем рядом. Друзья разом встрепенулись, раздумав разводить сырость дальше, и стали прислушиваться к звуку и вглядываться в ту сторону, откуда он доносился. Вскоре к ребятам выбежала сначала рыжая собака, а следом за ней из зарослей ивняка вышел… негр. Мальчишки не поверили своим глазам. Перед ними стоял настоящий живой негр, с черной-пречерной кожей, рослый, в кепке с надписью «Адидас», футболке, джинсах и кроссовках. Он белозубо улыбнулся пацанятам.

— Ребьята, ви заблудился? — спросил он друзей.

Мальчишки дружно кивнули.

— Откуда ви? — задал он еще вопрос.

— Мы из Ивановки, — ответил первым пришедший в себя от удивления Минька.

И почему-то спросил по-английски первое, что вспомнилось:

— What is your name?

Тут черед удивиться пришел незнакомцу.

— О-о, ю знаешь энглиш? — уважительно спросил он.

И представился:

— Менья зовут Майкл. По-рюсски Миша.

— И его Миша, — это у Кольки голос прорезался. — А меня Коля.

— А откуда вы? — совсем освоился Минька с тезкой.

— Я из Afrika, — ответил Майкл.

Ребята снова потеряли дар речи. Но очень скоро Миша опомнился и радостно закричал:

— Вот видишь, Колька, я говорил, что мы дойдем до Африки! Ура! Вот и Африка!

…

Когда Майкл через пару часов привел ребятишек в деревню, там их уже обыскались. Темнокожему мужчине поначалу чуть не досталось от деревенских, хорошо кто-то из местных вовремя его узнал.

— Да это же Мишка из соседнего села. Он муж Любки-ветеринара. Они там на ферме работают.

Майкл согласно кивал, да, мол, так и есть: он — Мишка, жена — Любка. А горе-путешественники в это время взахлеб, в красках рассказывали окружившим их детям, как они заблудились в лесу, как встретили огромного страшного лося, который их чуть не забодал (!), как дошли до Африки и встретили там настоящего негра Майкла.

Вот так и закончилось путешествие Миньки и Кольки в Африку.

Деревенька моя

Здравствуй, дорогой брат!

Ты давно просишь рассказать о нынешнем моем деревенском житье-бытье. Каково это, мол, «вдали от цивилизации, на свежем воздухе, без городского шума и пыли… Зимой, наверное, снега по самые окна. Весной и осенью — непролазная грязь. И только летом — божья благодать…»

Ну что сказать? Нарисованная тобой картинка недалека от истины. И все же она больше похожа на то, что мы видим из окна мчащейся машины или поезда. Они ведь — «вжик» — и пронеслись мимо… А глаз только и успевает зацепиться за резные наличники и ставенки… За покосившуюся, вросшую в землю подслеповатую избенку… Или, наоборот, за крепкую, с огромной тарелкой на крыше, основательность современного «дворянского» гнезда…

Контрасты — они всегда бьют в глаза.

Вспоминаю сейчас с улыбкой, как сошла я несколько лет назад с поезда, потом вышла из машины, что домчала меня до Губачево, и ступила наконец на эту землю. И что же? Первое что понимаю — вот беда, мои любимые туфли на шпильке — не та обувь… «Калоши, голубушка, калоши — вот в чем здесь ходят. Ну, или сапоги. Зимой, понятное дело, валенки», — посоветовала добродушно соседка, наблюдая мое неуклюжее дефиле до дома по мокрой траве на каблучках.

Знаешь, брат, что покорило меня здесь сразу? — красота этих мест. Она неброская, спокойная, но на это хочется смотреть и смотреть. Просторы тут такие, что холмы на горизонте без заметной границы перетекают в небо и растворяются в нем. И ощущение, что белые облачные барашки в самом деле пасутся на земле. А воздуха столько, что голову кружит от такого кислородного «коктейля» и так и тянет воскликнуть восторженно, глядя на эту благодать, как Иоанн Грозный в известном фильме: «Лепота!..»

Деревня окружена полями: куда ни глянешь — всё поля и поля. Что самое удивительное, поля эти не заброшенные какие-нибудь, заросшие бурьяном или осотом, — что не такая уж редкость по нынешним временам. Нет! Они обрабатываются. По ним даже течение времени можно наблюдать, не заглядывая в календарь. Вспахали, засеяли — долгожданная весна пришла. Заколосились то ли рожь, то ли ячмень — тут, каюсь, я не сильна — значит, лето в разгаре. Убрали урожай да солому в валки скатали, навозили коровьих лепешек — осень наступила. Ну, а зима, понятное дело, укрывает всё снегом — и взошедшие зеленым ершиком озимые, и скрученные кипы соломы, и овражки с купами деревьев меж полей.

За ближним овражком, кстати, когда-то, в давние, еще царские времена, усадьба губачевского барина располагалась. Говорят, здесь был каменный дом под сенью огромных вековых дубов, и вела к нему липовая аллея, завлекавшая всех пчел в округе в пору цветения своим ароматом. Вокруг дома было множество хозяйственных построек. Огромный птичник. Конюшня с парой гнедых или серых, в яблоках. Пруд, в котором водилась рыба. Пасека поодаль — в этих местах, с богатым разнотравьем, раздольем цветов-медоносов, пчеловодством занимались исстари.

Представлялось, как дворовые бабы на открытом огне в больших медных тазах готовили варенья. Крыжовенное, малиновое, земляничное, вишневое… или из яблок, которых здесь и теперь без счету. Ожерельями сушились нанизанные на нитки грибы: белые, боровики, красноголовики… В дубовых бочках солились огурчики — ядреные, пупырчатые. Не зря суздальские да владимирские славятся с незапамятных времен.

И так всё лето.

Потом, уже поздней осенью, всё заготовленное, наверное, обозом свозилось в город, где барская семья предпочитала зимовать, а усадьба пустела до следующего приезда господ.

Дух той усадьбы, кажется, не выветрился здесь до сих пор, а ее очертания так и мерещатся за деревьями…

Вообще, история этих мест для меня, родившейся и выросшей совсем в других краях, любопытна чрезвычайно. Одни названия деревень и сел чего стоят! Ты только вслушайся: Богослово, Бородино, Горицы, Зернево, Козики, Малининский, Масленка, Нежитино, Обращиха, Пустой Ярославль, Скородумка, Сновицы, Содышка, Теремец, Филиппуши… Правда, они звучат как песня? Красивая, раздольная, чуть задумчивая, то с легкой грустинкой, то с русской бесшабашностью.

Они и есть сама история.

Мне было интересно, откуда такие названия, с чем они связаны. И вот что я узнала про некоторые из них.

Например, село Ново-Александрово, оказывается, сравнительно молодое — ему чуть более ста лет, но исторические корни этого населенного пункта уходят в далекое прошлое. На месте села стояла небольшая деревня. Издавна здесь селились искусные кузнецы, отсюда и название «Ковалево» (от слова «коваль» — кузнец), которое сохранялось до середины XIX века. В 1878 году в деревне был построен храм Александра Невского, она приобрела статус села, которое стало называться Ново-Александрово.

Помимо кузнечного дела село славилось строителями: каменщиками, штукатурами, плотниками, которые уходили на заработки в Москву и другие города.

А село Сновицы, по описаниям середины XIX века, было расположено в пяти верстах от города Владимира справа от дороги к Юрьеву-Польскому. Далее в полуверсте от него на высокой горе одиноко стоял храм древней архитектуры — тут когда-то был Сновицкий монастырь. Окрестности этого места очень живописны. С одной стороны — высокая гора, вся заросшая деревьями, далее по склону горы была небрежно раскинута маленькая деревенька Веризина, снизу изгибалась небольшая речка. С другой стороны чернела Марьина роща, и за нею расстилались широкие золистые поля, засеянные пшеницей.

Названия здешних окрестностей самобытны и неповторимы. Небольшой лесок позади церкви называется Лоханью. Название скорее всего связано с формой рельефа. Гора Малаховская. Гора Сленская. Слень, по Далю, — твердая слизь, которой рыба покрывается на зиму. Гора Глинская — здесь где когда-то давно под староверским кладбищем обжигали кирпич. А внизу извивается маленькая речушка Содышка. В межевой книге села Богослово она упоминается как Содошка, в таблицах по вычислению угодий села Сновицы — как Сотовка, в списке населенных мест за 1863 год — Содочка. В настоящее время встречается произношение Содушка.

Было в народе предание, что «когда царь Иоанн шел войной на Казань, то будто бы остановился на этом месте и видел во сне Богородицу, которая предсказала ему, что он победит татар и возвратится невредимым со славою великою. В благодарность царь повелел основать здесь монастырь, который и назвал Сновицким по воспоминанию бывшего ему сновидения, а храм — Благовещенским, за благую весть». А так как были они здесь с отдыхом, «с отдышкой», речку назвали Содышкой…

Другая легенда еще чуднее и еще менее исторична. «Говорят, что в давние времена жил здесь монах по прозвищу Сновид, или Сновидец. Может быть, вещие сны снились тому монаху. По его прозвищу и назвали монастырь Сновицким, а селение — Сновицами». По своей загадочности легенда о монахе Сновиде привлекательней и кажется достоверней, тем более что предание об Иоанне Грозном слишком уж позднее для такого древнего места и, конечно, для названия реки. Хотя никак нельзя ручаться за достоверность и той и другой легенды.

Есть в селе Сновицы несколько достопримечательностей. Например, дом, которому более ста лет. В нем жили зажиточные крестьяне. В годы коллективизации их раскулачили, дом отобрали. В конце прошлого столетия строение вернули дочке бывшего хозяина. Местные говорят, она тщетно пыталась его продать — цена слишком высока.

Кроме того, в селе Сновицы Суздальского уезда в первой половине XIX века жил один из потомков князей Пожарских, Илья Ефимович Пожарский. Здесь проживало не одно поколение Пожарских. Среди Пожарских из села Сновицы были однодворцы-крестьяне, ездившие на заработки в Москву.

А на месте нынешней Благовещенской церкви издревле существовал мужской монастырь. Монастырь управлялся сначала игуменами, а потом архимандритами, имел 750 душ крестьян. В 1764 году монастырь был упразднен.

Село Богослово было расположено на речке Поповка в шести верстах от города Владимир. О нем говорится в грамотах Иоанна Васильевича, в числе сел в вотчине Московского митрополита Симона. Село Богослово впервые упоминается в документах в начале XVI века.

В 1833 году здесь была построена каменная церковь на средства прихожан. Приход состоял из села и деревень: Загорья, Багриново, Филиппуши, Нежитино, сельца Марьина. Всего было 701 человек мужского и 800 женского пола.

Основной четверик с апсидой и колокольней церкви построены в 1833 году, трапезная часть — в 1876 году, и гораздо позже — приделы около колокольни.

Село Никульское упоминается в документах впервые в 1662 году. Село было вотчиной московского Новодевичьего монастыря. Оно было подарено монастырю Иоанном Грозным. Ныне существующая в селе Никольская церковь поставлена на месте деревянной. Она сооружена в 1828 году на средства прихожан.

Знаешь, пока искала информацию в Интернете об этих местах, узнала о значении нового для меня слова — селище. Оказывается, СЕ́ЛИЩЕ — это археологический термин, обозначающий древнее (исчезнувшее) неукрепленное, в отличие от укрепленного городища, поселение. Селище обычно не заметно на местности и обнаруживается только по наличию культурного слоя.

Так вот таких селищ в этих местах несколько. И наша деревня Губачево — на территории одного из них. Как древнерусское селище Губачево восходит своими корнями аж к XII–XIII векам. Представляешь, в каком особенном, овеянном «сединой веков» месте я живу?!

Сегодня об этой седине веков мало что напоминает, разве что разбросанные тут и там древние церкви да часовенки. В деревянных домиках вдоль всей дороги от Владимира до деревни почти сплошь стеклопластиковые окна да сайдинговая «обертка». Почти у каждого — по машине у ворот. Нередки спутниковые тарелищи на крышах, заменившие прежние антенны-скелетики. Всё, как везде.

Но это — уже совсем другая история… Новейшая.

О ней как-нибудь в другой раз, брат.

А пока до свидания! И удачи тебе!

Жил-был Адам…

Жил-был человек. Жил не один. Как он шутил, их было шестеро в квартире: два отца, два сына, один дед и один внук. В общем, мужское царство из… трех человек.

Почему царство было исключительно однополым? Ну, так сложилось. Нет-нет, они не были женоненавистниками. Или, упаси бог, этими, ну, как их, которых окликают: э-ге-гей… С этим у них было все в порядке. Просто старший из них свою единственную уже потерял — старость унесла, средний, наш герой, — был в поиске любимой, а младшему время еще не приспело.

Вот так они и жили. Без женских рук, которые так много умеют. Без милых глаз, которые всё примечают. Без ласки женской, которая ничего не стоит, но так дорога. Без заботливо и вкусно приготовленных обедов… В общем, много без чего, что может и должно быть, если в доме есть женщина.

Про то, что всё это благоденствие может быть, но не всегда бывает, — я не зря обмолвилась. Потому что сплошь и рядом мы видим: наличие фемины еще не обещает всех благ, которых хотелось бы из ее нежных ручек получить. Потому как такие, случается, экземплярчики женского рода встречаются, что лучше бы и не встречались вовсе.

Но, простите, отвлеклась. Ведь главное действующее лицо нашего повествования вовсе не женщина, а совсем наоборот. Но в рассказе о нем без упоминания дочерей их прародителя Адама не обойтись. Так устроен мир — он биполярный и двуполый, и всё, так или иначе, крутится вокруг этого.

Кстати, нашего героя так и звали — Адам, то есть человек.

Адам был уже не слишком молод, но и не стар еще, чтобы уже не хотелось таких сентиментальностей, на которые так падки женщины. Да-да, я говорю о любви, ласке, внимании, заботе… Вы можете возразить мне, что вообще-то в вышеперечисленном мы нуждаемся от рождения и до смерти, причем все, независимо от пола.

Так оно. Но в детстве хочется любви и опеки родителей. В юности — внимания ровесников. В зрелые годы — пылких чувств любимой женщины или мужчины. А в старости — заботы детей и внуков.

У Адама была особенность, выделяющая его из толпы, делающая не таким, как все, — большое, просто огромное сердце. Оно не помещалось в его тщедушном теле и все время норовило вырваться прочь — за тесные рамки организма.

Благодаря своему особенному сердцу он обладал старомодной по нынешним временам порядочностью. А еще, представляете, патологической честностью — он ни-ког-да не врал. Мало того, Адам был бескорыстен и готов прийти на помощь почти любому, кто об этом просил. Некоторые пользовались этим ему в ущерб, прямо скажем, бессовестно пользовались. Другой бы «сделал выводы», обиделся, сказал, что думает, вычеркнул, но наш Адам умел прощать чужие недостатки…

У Адама было, кроме прочих, одно свойство, которое делало его сильным и слабым одновременно, — он умел любить. Любить своих близких, друзей, коллег, любить саму жизнь во всех проявлениях. Но не всегда эта любовь приносила радость, иногда от нее становилось больно.

Однажды большое сердце Адама, переполненное любовью ко всему сущему, не выдержало ее напора, и… нет, не сломалось, не сдалось. Оно вдруг устало… Сердце нуждалось в подпитке — добрыми эмоциями, взаимными чувствами, заботой и нежностью. Потому что любой, даже самый глубокий, источник, из которого только черпают, не восполняя, может обмелеть и даже высохнуть.

Усталое сердце сказало Адаму: «Слушай, я тебя понимаю — ведь я часть тебя. Ты честен, добр, бескорыстен, готов помочь всякому. Но, может, ты начнешь уже думать немного и о себе тоже, заботиться, любить себя? Ведь меня не хватит на всех, я уже не такое сильное, как прежде…»

А Адам в ответ: «Дружище, ты давно служишь мне верой и правдой и знаешь, что по-другому я не смогу. Да и ты тоже. Значит, будем жить дальше так же — сколько суждено». Сердце замерло на миг, сжалось, потом вытолкнуло порцию живительной крови и застучало дальше: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Адам прижал руку к груди — в знак благодарности.

Жил-был Адам…

Прелесть и Чудо Сказка для взрослых

— Принцесса моя, какая ты у меня прелесть! — сказала женщина своей маленькой дочери, укладывая ее спать.

— Мамочка, про Принцессу я знаю — это дочка короля. А кто такая Прелесть?

— Прелесть? Детка, хочешь, я расскажу тебе сказку о Прелести?

— Хочу, — малышка обняла своего любимого плюшевого мишку и приготовилась слушать.

…Жила-была Прелесть . На кого она была похожа? На цветок персика весной — такой же нежной, чистой, бело-розовой она была. И ведь ничегошеньки для этого специально не делала — только умывалась прохладной водой, как дождем или росой, — и снова сияла свежестью.

Прелесть была девочкой мечтательной, все время витала где-то в облаках своих фантазий и окружающим казалась немножко инопланетянкой.

Когда пришел срок, Прелесть расцвела прекрасным бутоном. И все вокруг любовались ею — так она была хороша! Любовались, но подойти ближе — боялись. А вдруг сломают случайно тонкий стебелек или сомнут ее нежные лепестки?..

А Прелесть — этот дивный и нежный цветок — мечтала совсем не о далеких звездах, где, наверное, и жизни нет, а об одном — встретить, наконец, своего Садовника. Чтобы он заботился о ней, укрывал от холодного ветра или обжигающего солнца, стал ей самым близким и родным. В ответ же готова была Прелесть цвести и благоухать только для него единственного, даря радость и украшая его жизнь.

Но все Садовники почему-то обходили вниманием Прелесть и выбирали других. Самой первой приметили Красоту — та нравилась всем. Доброта, умевшая подобрать ключик к любому сердцу, тоже встретила суженого. Обрела свое счастье и хохотушка Веселость… Даже глуповатая Капризка нашла свою половинку. Хитрость — и та поймала в свои сети доверчивого Садовника. Все они обзавелись детишками, раздались вширь и стали поглядывать на Прелесть свысока, как на белую ворону. «Что-то в ней не так, — судачили они меж собой, — ведь нас всех замуж взяли, а она — одна…»

Когда Прелесть начала уже отчаиваться да сама выискивать в себе неизвестные ей недостатки, встретился-таки ей долгожданный Садовник. И то ли правда очаровала его не похожая на подружек Прелесть , то ли просто пришло ему время заводить свой садик, чтобы быть «как все», но после недолгих раздумий сделал он ей предложение. Прелесть , может, и мечтала немножко о другом Садовнике, но, будучи особой хоть и романтичной, но разумной, решила, что сможет полюбить и этого. И согласилась.

Жизнь потекла у них с Садовником почти как у всех. Родились детки, в заботах о которых время для Прелести летело как резвая лошадка. Но все чаще в ее прелестную головку закрадывалась мысль, что рядом с ней — чужой, не тот, о ком ей грезилось в девичестве. От дум этих Прелесть грустнела, на лоб набегали морщинки да одна-две там и оставались.

А Садовник — что ему сделается — жил себе не тужил. Труды праведные, порой валившие с ног, привычки прежней, беззаботной жизни несли его иной раз мимо дома, к другим Садовникам. Им было что обсудить за чашкой-другой хмельного «нектара». Вспоминали, как славно им жилось раньше. А теперь? — вздыхали они. Думай вот, как ухаживать за садом, чем кормить-удобрять. Эти дружеские посиделки увлекали, затягивали Садовника. Так он забывал о своем садике, убегал от надоевших обязанностей. Да и от Прелести тоже. Какая-то непонятная была она для него. Мечтательная. Говорила слишком правильно, по-книжному. Обижалась, если он ночевал в других садах. Или приходил навеселе, перебрав «нектара»…

Садовник и Прелесть прожили так — вроде рядом, но на далеких, чужих друг другу планетах — долго. Полюбить своего Садовника Прелесть так и не смогла, как ни старалась. Но ни он, ни она не решались покинуть привычных пределов садика, хоть земля в нем давно уже высохла без истинной любви и заботы. Садовник — сколько они были вместе — ни разу не назвал ее Прелестью . Не приучен он был к таким «телячьим нежностям». Он вообще не умел говорить ласковых слов. Да и не догадывался вовсе, что его спутница — действительно Прелесть . Напротив, Садовник был уверен, что ему здорово не повезло с выбором. «Эх, — думал он, — женился бы я на простой и понятной Серости! И был бы теперь сыт, пьян и нос в табаке… А с этой загадочной Прелестью — ни радости, ни счастья…»

Оно, конечно, так: Серость — дама предсказуемая, терпеливая, претензий особых нет, да и фантазий тоже. Может, с ней ему было бы проще…

Прелесть ушла от того Садовника, не в силах больше оставаться с ним. И с той поры жила одна со своими детьми. Ухаживала за ними, за домом. Теперь она, часто грустная и усталая, мало походила на Прелесть , которая в юности так радовалась солнцу, щебету птиц… Лишь одно сохранилось в ней от той, прежней Прелести . Она по-прежнему мечтала. О чуде. Когда мир вдруг снова станет прекрасным. Когда захочется смеяться просто так, оттого что хорошо на душе. А еще потому, что надеялась встретить наконец близкую и родную ее сердцу душу…

Наше сказочное Чудо было изрядно потрепано жизнью, да и называлось так фантастично-нереально — Чудо — больше по привычке. Хотя, надо признать, это теперь в Чудо мало кто верил и оно выглядело таким потертым, уставшим, утратившим былой блеск. Но когда-то оно было настоящим — большим, сильным и самым что ни на есть взаправдашним.

Вообще, к слову сказать, Чудо было то еще, с характером. Были у него свои маленькие секреты, симпатии. Особенно Чудо любило ребятишек. Те верили в него безоглядно, ждали, распахнув глазенки. Творить для них чудеса было одно удовольствие! Чудо обожало подкладывать им подарки под елку вместе с Дедом Морозом, и непременно те, что малыши ждали. Для них Чудо расцвечивало веселой радугой небо после дождя, а ягодами и грибами — усеивало лесные полянки. И наблюдало потом, довольное, каким счастливым смехом заливались детишки.

А вот проходимцев всяких, что напускали тумана в ясный день, да недалеких гражданочек, которым всё необъяснимое — чудо, не любило. «Ах, чудо!» — лепетала «божий одуванчик», увидев выросшие в ноябре грибы у дома. А Чудо ей — радио на всю громкость, с пояснениями, мол, произошло это по причине необычайно теплой осени… Или очередной «чародей и волшебник» обещает излечить все хвори, и народ готов верить в «чудо»… А Чудо — тут как тут. А ну-ка, кто здесь себя всемогущим возомнил? Ах этот? И только экстрасенс начинает пассы руками разводить, как у него прихватывает живот, и мчится он, болезный, забыв обо всем на свете, в отхожее место. Возвращается с извинениями, начинает «лечить», а тут снова скручивает — терпения нет. И так несколько раз. Народ ждет-пождет, потом, повозмущавшись и забрав денежки, расходится…

С годами Чудо растеряло кураж, поскучнело. И озорничать со временем ему надоело. Шарлатаны все одно не переводились, а дураки были местной достопримечательностью. И стало бы Чудо совсем отшельником, если б не ребятишки. Ради них оно выбиралось под Новый год из своего добровольного заточения, и творило добрые дела. Ему было важно, чтобы малышня по-прежнему верила и в Деда Мороза, и в Чудо .

Вот и в этот раз они вместе со своим краснощеким и белобородым другом облетели все намеченные дома в округе, где есть маленькие дети, и оставили для них подарки. Возвращаясь к себе, Чудо заглянуло в одно из окон, где мерцали огоньки небольшой ёлочки. Оно увидело в комнате празднично накрытый стол, за которым никого не было, а в кресле у торшера — женщину — в нарядном платье и с красивой прической. Она была очень миловидна, но необыкновенно грустна. От нее, Чудо ощутило это очень явственно, исходил теплый добрый свет. «Какая она Прелесть , — подумало Чудо . — Но отчего же у женщины такие бесконечно печальные глаза? Хотя что за вопрос?! В новогоднюю ночь и одна… Вот и ответ!

Так не пойдет, решило Чудо и, почесав в затылке — память-то уже не та, — вспомнило заветные слова. Оно произнесло их шепотом, едва слышно. Но чудо свершилось! Сначала позвонили в дверь квартиры женщины, и в комнате появились гости: ее повзрослевшие дети и друзья. Потом зазвонил телефон. Женщина подняла трубку и заулыбалась радостно: она услышала голос человека, который давно ей нравился, но она не решалась сказать ему об этом. Оказывается, она тоже нравилась ему давным-давно, но он не смел признаться ей в своих чувствах. Он думал, что у такой Прелести как она много поклонников кроме него.

Женщина пригласила его в гости: «Приходи прямо сейчас, еще успеешь до полуночи». А он: «Удобно ли? Да и не успею. Я только прилетел, а на дорогах такие пробки…» А женщина: «Я жду тебя как чуда. Приезжай…»

Но тут уж снова пришлось вмешаться Чуду : разрулить дорожные заторы, включить зеленый свет и доставить гостя к порогу женщины без пяти минут двенадцать. И они встретили наступление нового года все вместе…

Мама замолчала и задумалась, вспоминая о чем-то своем. Дочка, убаюканная сказкой, уже сладко спала. Что ей снилось? Может, она видела себя Принцессой в красивом бальном платье? Или Прелестью , которая нашла, наконец, свою половинку? А может, она примеряла на себя роль Чуда , встреча с которым принесла Прелести счастье?

В комнату заглянул папа девочки:

— Малышка уснула? Прелесть моя, идем же спать, я жду тебя.

— И я тебя. Как чуда… — выключила она свет и прикрыла за собой дверь…

Миша и муха

И что, спрашивается, хозяйка ругалась так громко? Ну, насорил немного, так я ж не специально! Обычно-то я по столу вообще не хожу. Ну, ладно, ладно, почти не хожу. Так и хожу-то, когда нет никого. Да что там интересного? Мед в плошке да варенье черничное. Так я их не люблю. Попробовал раз — не понравилось. Да солонка с перечницей, а от них на меня чих нападает. Да чайник с чашками. Оно мне надо? Я обычно всё это аккуратненько обхожу, иначе хозяйка рассердится. Так-то она меня любит. Зовет ласково: «Мишенька, рыжик мой». Правда, иной раз строго и Михаилом обзовет. Это если я набедокурю. Надо же слово какое — «набедокурю». Я вообще не «кУрю», так, балуюсь иногда.

Вот и сегодня, немножко того, «накУрил»… Но ведь не нарочно, честное слово, не нарочно. Это всё противная муха. Вредная такая: летала и летала перед носом, дразнилась да еще садилась то на мое законное место — подоконник, то на стол, то на стены. Мне сначала лень было, я дремал, как обычно. Следил за ней вполглаза, прищурившись, но когда голова закружилась следить, не выдержал. Эта зараза крылатая на плошку с медом села, представляете?! Я, хоть его и не люблю, возмутился: кто ей разрешал на наши плошки садиться? Она неизвестно где летала, садилась непонятно на что, и тощие конечности свои, все шесть штук, не помыв, на чистое уселась. Ничего себе! Мне, например, после прогулки на улице с грязными лапами хозяйка не разрешает даже по прихожей гулять. Сразу несет меня в ванную и моет, потом вытирает махровым полотенцем.

А эта нахалка прямо так, с немытыми, да на стол! Не-ет, такого я вынести уже не смог. Ка-ак прыгнул за ней, ну, думал, схвачу, разорву на мелкие части нахалку эту. Но немножко промахнулся. Самую малость. Проехался по столу чуть-чуть, маленько плошки с медом и с вареньем сшиб, ну и всё остальное заодно… Так я ж не виноват! Это стол гладкий слишком да муха больно резвая попалась.

В общем, гадина эта в итоге улетела куда-то, а я на полу оказался — весь горько-солено-сладкий и липкий. Хотел было прибраться, но понял: не успею. Решил себя привести в порядок. Я же не могу ходить грязным. Я — чистоплотный, так моя хозяйка говорит. Она сегодня, когда вернулась домой, этого слова почему-то не говорила, всё больше другие: «Ах ты паршивец (!), ах гаденыш (!!), пришибу рыжего (!!!), рукавички из тебя сошью (?!), будешь знать!» Я всё это из-под ванны слушал. Нет, ванну я не принимал, так вылизался, просто решил от греха подальше, ну и от моей любимой хозяйки там переждать. Что-то мне подсказывало, что пока лучше не показываться ей на глаза.

Она там долго что-то подметала, отмывала, потом машинку запустила стиральную, душ принимала, а я всё это время сидел в засаде. Неудобно, тесно, а что делать?

И только когда она спать легла, я выбрался из своего убежища. Сходил на кухню. Смотрю, порядок там, стулья — стоят, стол — тоже на месте, правда, на столе ничего почему-то нет — пустота, неинтересно даже. Занавесок тоже нет. А, вон они в лоджии сохнут. Подошел с проверкой к плошкам — проголодался я там под ванной изрядно. Ох, какая у меня все-таки хорошая хозяйка, вот ведь не стала наказывать, от еды отлучая. И водички свежей налила, и любимого паштетика положила.

Подкрепившись, осторожно пошел в спальню. Смотрю, торшер горит, сама книжку читает в постели. На меня и не смотрит. Неужели разлюбила?! Подошел к кровати. Ноль эмоций. Только губы вроде улыбаются и глаза за очками тоже немножко. Запрыгнул в ноги к ней. Не прогнала. Фу, отлегло, простила, значит. Остальное — дело техники. Мужик я или как? Уж подход я найду, особенно когда хозяйка в постели лежит. Вся такая в неглиже.

Утром мы проснулись на одной подушке. Как всегда. И я в порыве чувств нежно лизнул ее разрумянившееся лицо. Вот люблю ее, и точка!

Эх, хороша все-таки жизнь!

Интересно, а сегодня муха прилетит?

Маркетинговый ход

Антон и Катя встретились в супермаркете, у кассы. Он замешкался у полочек со всякой всячиной: шоколадные батончики, орешки, чупа-чупсы, жевательная резинка… Всё в ярких обертках, не раз виденное в рекламе. Не захочешь, а купишь. Если не сам, так твой ребенок заставит. Сколько раз видел: оставленный без внимания прыткий киндер, пока родители не видят, успевает шоколадку схватить, развернуть и сунуть в рот. Обратно в таком случае уже и клещами не выдрать.

Кроме вкусняшек на этих полках, уже ближе к кассирше, выложено и не такое съедобное, но тоже очень популярное. Правда, не для детей. И резинка. И со вкусом клубники даже. И не только. В общем, «всё для незабываемого свидания».

Но у Антона, или Тошки, как зовут его сокурсники, в тот день ничего такого не намечалось. Он разыскал свой любимый супермятный орбит и бросил к своему привычному продуктовому набору: хлеб, пельмени, снова пельмени и «как уже надоели эти пельмени». Вообще-то Тошка не фанат «ушек с мясом», но его поварской «талант» не простирается дальше их отваривания или жарки. Оторвав взгляд от того, на что смотреть было уже тошно, он поднял глаза и в этот момент увидел… ее. Со спины. Однако сразу оценил формы. Ничего так, пышные, и изгибы волнующие, решил он, стоя в длинной очереди, подпираемый сзади тележкой. Набор в ее корзинке назывался «я усиленно худею»: обезжиренный йогурт, бездрожжевой зерновой хлеб, творожок, два банана. «Ну-ну, если б можно было, полтора бы купила. Знаю я ваши диеты. Днем сбрасываете вес, а ночью пасетесь у холодильника: кусок колбасы, хлеба с маслом. Или картошечки жареной…» Но, когда она обернулась, видимо, услышав прущий из него скепсис, забыл обо всем. Что к пельменям, которые купил, не взял майонеза. И хлеба… И йогурта… «Тьфу, какой йогурт. Я же не переношу эту гадость», — а сам не мог отвести глаз от ее — огромных, зеленых, с искорками. «И что она такое ест, что глаза такие зеленые? Киви трескает, наверное».

«Господи, а худющий какой. Не кормят его, что ли? — пожалела она. — Даже глаза — и те голодные. Так и ест, так и ест… Ну а так ничего, — запунцовела девушка, — симпатичный, хоть и прыщавый. А ресницы какие длинные. Вот ведь повезло, мне б такие. И туши никакой не надо…»

Через месяц, в том же супермаркете. Антон и Катя. Держатся за руки. Не отводят друг от друга глаз. Он уже не замечает некоторой ее склонности к полноте, а ей уже нравится его, как ей кажется, мужественный подбородок. И не только он. «Какой он у меня брутальный…» — думает она ласково. При взгляде на них и уборщице в магазине ясно: влюбленные. По уши. Влюбленные набрали непонятно чего: тортик, чипсы, курица-гриль, конфеты… И правильно, а что время тратить на всякую ерунду типа стояния у плиты?!

Ой, чуть не забыли: с заветной полочки у касс к продуктам как бы невзначай перекочевывает упаковка нежевательной резинки. Ощущение, что всё остальное — лишь прикрытие для этого пакетика.

Прошло еще два месяца. Тот же клондайк еды. В корзинке Антона и Кати нормальная человеческая еда: картошка, сардельки, буханка ржаного хлеба, пельмени, не домашние, конечно, но уже без сои, сметана 20-процентная. А еще большущая плитка шоколада: кутить так кутить. Полку у кассы в этот раз проигнорировали.

Еще через два месяца. Те же Тошка и Катя. Среди продуктов помимо обычных колбасы и пельменей соленые огурцы и селедка. За руки почему-то не держатся. Девушка выглядит чуточку растерянной, а молодой человек — виноватым. В последний момент, словно вспомнив, Катя берет коробочку с тестом. Нет, не с тестом для выпечки, конечно. С другим тестом. Который с полосочками. Расплачиваются и быстро уходят.

Наверное, месяца три минуло, как мы не видели наших героев. А вот и они! Антон, уже без прыщей, но все такой же худой, чего не скажешь о Кате. Кажется, она даже еще чуть округлилась. Или всё дело в свободном пальто? Сверху корзины — снова всякая всячина: морские гады, весьма неаппетитные на вид, фрукты с трудно выговариваемыми названиями, косичка сыра, ливерная (!) колбаса. Одна надежда, что на дне все-таки есть и то, что можно есть. Типа пельменей. Пусть даже с соей.

Антон заглядывает Кате в глаза: «Малыш, что ты хочешь? Что тебе еще купить?» Та в ответ капризно: «Зая, я сама не знаю… Вот сейчас мне кажется, я бы съела арбузика, а через полчаса я его уже не хочу…» С полочек в корзинку перебираются сникерс, марс и еще один батончик — «райское наслаждение». У Антона даже слюна во рту стала сладкой. А Катя всё шнырь-шнырь глазами: чего бы еще такого захотеть… А в Антоновых только одно и читается: «Как хорошо, что в нашей семье беременна только ты, любимая…»

Давненько мы не встречали Антона и Катю. Года два? Или побольше? Ба, да их уже трое. В корзинке тележки сидит мальчишечка — с такими же зелеными как у Кати глазами, а вот нос точно папин — картофелинкой. «Транспорт» с дитем и продуктами, среди которых наблюдаются соки и пюрешки для малышей, йогурты и прочие полезности для растущего организма, катит папа. Он возмужал, слегка, килограмма на три, отрастил под носом нечто, заменяющее усы и должное означать статус взрослого человека и отца семейства.

Малыш тянется к полке, успевает ухватить за хвост большущий на вид батончик, под оберткой которого так много воздуха. Однако бдительная мама Катя, с умилением взирающая на свое шустрое чадо, мягко, но настойчиво отбирает лакомство и водружает обратно со словами: «Пусечка, тебе еще рано есть эту гадость». Пусечка, еще не знакомый со словом «гадость», ревет белугой. Успокаивается лишь после того, как папа всучивает сыну «Растишку» с улыбающейся мордашкой: чего, мол, ревешь? Опять памперс мокрый?

С заветной полочки у самой кассы на транспортер в кучу к продуктам снова кладется упаковка того, что означает: в ближайшее время братика или сестренки пусечке не видать. Да и ладно, еще успеется!

…ОН привычно потянулся к диролу «зимняя свежесть». ОНА — к орбиту «тропический рай». Их руки столкнулись. Он посмотрел в глаза любительницы экзотики и… пропал…

…И снова нежевательная резинка… Шоколад и пельмени… Селедка и огурцы… Коробочка с тестом… Чупа-чупс…

О любви к лету, чайной церемонии и не только

Обожаю лето. Причем круглый год. Но почему-то самые пылкие чувства к нему испытываю зимой. Когда ноги мерзнут, зубы бьют чечетку, нос — синий, а щеки, наоборот, красные, — я с особенной остротой понимаю, как же я обожаю лето. Наверное, потому, что родилась там, где его много. Я и там его любила. Даже несмотря на температуру в тени под пятьдесят в июле. Только поняла про свою любовь, когда переехала на Урал. В этих краях суровых мужчин типа Михалыча лето случалось, конечно, но считалось удачей, если ты в те дни оказывался не на работе.

Лета я там начинала ждать где-то с января. Это было моей всегдашней мечтой. Говорила себе: «Скоро лето. Еще полгодика — и опять лето…» И так тепло мне становилось от этих мыслей, что даже вроде и мерзла меньше. И так грелась до наступления долгожданной, любимой, но пролетавшей быстро, как скорый поезд мимо забытого полустанка, мечты. Без остановки.

Теперь я живу в средней полосе. Здесь средние зимы со средними морозами. И лето — тоже среднее, между нормальным и так себе. В этой средней полосе уже можно жить не только летом. А летом — вообще жить замечательно. Всё цветет, колосится, завязывается и плодоносит. Вон в теплице помидорина в полкило уже месяц висит на хиленьком кустике. Чтобы он не сломался, я подвязала эту представительницу семейства пасленовых бинтом, вроде как раненая она. Повисела она так с повязкой недели две, и так ей стало стыдно, что стала краснеть. Скоро снимем. Думаю, ее хватит на шесть салатов и угостить соседей.

Лето — не только время года, но и единения. Оно сплачивает людей общей болезнью, называемой огородничеством. У кого-то бывает с осложнением — в сторону садоводства. Но не только эта «зараза» пристает к нам в эту пору. Есть еще одна, со сложным названием: «а давай-ка мы чего-нибудь построим, пока тепло». Вот и к нам она прицепилась. Но об этом не могу без подробностей.

Мы строим сарай. Хотя нет, это банальное хозяйственно-бытовое название «сарай» просто оскорбительно для того сооружения, что возводится у нас в саду. В шутку мы называем его стройкой века. Потому что теперь, когда половина пути уже пройдена, мы понимаем: за что-то более «эпохальное» в ближайшие сто лет точно не возьмемся!

Я не случайно написала «мы». Поначалу у меня в этой затее был только «чайный» интерес — обещанный мне в конструкции сарая-мастерской балкончик, весь из себя романтический, для пития любимого мной напитка. Я мечтала, что тихими теплыми вечерами, разумеется, летними (не представляю себя сидящей в шубе, валенках и шапке-ушанке на заснеженном балконе и греющейся чаем где-нибудь в январе) мы будем за чашкой чая вести умные беседы и обозревать радующие глаз дали. Ну, или хотя бы просто деревню и поля вокруг. Или, если уже совсем не повезет, то не радующих ни глаз, ни прочие органы чувств двух местных друзей-выпивох. Не увидеть их просто нельзя: они курсируют в магазин соседнего села за горячительным с периодичностью и точностью экспресса Париж-Лондон. Проверяла: с высоты балкона почти весь их путь как на ладони. Не видно их лишь тогда, когда томимые «жаждой» ныряют в магазин, как в туннель под Ла-Маншем.

Так вот, этот мой косвенный на первых порах интерес позже, когда задумка от планов перешла в стадию воплощения, стал обрастать списком обязанностей. Причем в нем, к моему удивлению, не было ни слова о моих правах. Видимо, главное отвоеванное мной право — иметь в итоге возможность пить чай на балконе (вот ведь приспичило!) — девальвировало все прочие. Я-то, наивная, полагала, что буду время от времени, по дороге в теплицу или к кустам смородины, мило любопытствовать: «Как там строительство, дорогой, близко ли к завершению, не пора ли заваривать чай?» Но не тут-то было! Я и сама не заметила, как оказалась вовлеченной в активный процесс.

«Дорогая, помоги мне сделать разметку: у тебя такой острый глаз!» — и «дорогая» с радостью держит рулетку, напрягая все свои «четыре» глаза, причем от усердия в них начинает двоиться. «Милая, давай вместе рассчитаем, сколько каких материалов покупать», — и «милая» рада стараться калькулировать, вспоминая по ходу дела таблицу умножения. Дальше — больше. «Может, ты придержишь вот тут?» — и показывает на конец здоровенной доски. «Конечно», — с готовностью откликаюсь я на просьбу и, с трудом сохраняя равновесие, держу эту тяжеленную штуку, и мне уже не важно, как она правильно называется, лишь бы на меня не свалилась.

В общем, теперь, когда наше сооружение почти имеет крышу, я смело могу сказать, что уже отличаю лаги от стропил — первые на полу, вторые — на крыше (а может, наоборот), что OSB лучше брать европейского производства, а якобы канадские — это местная штамповка, что фундамент, оказывается, может быть столбчатым, а стены — из сэндвич-панелей (и это не про бутерброд), что бита — это не только спортивный снаряд таксиста для отбивания от слишком назойливых пассажиров, но еще и насадка для дрели… В общем, много что еще, не хочу засорять вам память ненужными мелочами, если вы не собираетесь, как и мы, сооружать нечто подобное. Достаточно того, что в моей голове информации на строительную тему уже явный излишек и оттого наблюдается некоторая путаница. Но главное, что на дворе — еще июль, в саду — недостроенная — пока — мастерская, но чай пить на «почти балкончике» уже можно.

Чего и вам желаю!

Сегодня снова пасмурно…

В деревне, перебирая на чердаке старые, еще советского выпуска книги и журналы, наткнулась на пыльную, слегка пожелтевшую, исписанную крупным ровным почерком тетрадку без обложки. Осталась она от прежних хозяев дома и валялась здесь среди прочего хлама, выбросить который всё руки не доходят.

По первой же записи догадалась — это дневник, причем без начала (первых страниц в тетрадке не было) и, судя по первой дате, аж 25-летней давности.

Любопытно: кто его писал и о чем? Обычно такого рода записям доверяется что-то очень личное, может, даже интимное, и они не предназначены для посторонних глаз. Но так захотелось прикоснуться к чужой тайне, что нашла себе оправдание: с той поры прошло столько лет, что, наверное, никто не осудит, если я его полистаю.

Начала читать. Боже, какая скукотища! Вчера и сегодня этого незнакомого мне человека были как братья-близнецы, схожие до минуты, до мелочи, до пустяка, отличавшиеся разве только показаниями термометра. Ну прямо День сурка! Просыпался человек, привычно смотрел на градусник, иногда выходил гулять и все время прислушивался к собственному организму, как к старому, вконец разбитому автомобилю, у которого и мощность уже не та, и запчастей к нему не продают, а ездить надо, пока работает мотор.

Как порой, включив разрекламированный, но не очень удачный фильм, смотришь его по инерции, надеясь хотя бы к финальным кадрам понять, в чем соль и суть, так и здесь, несмотря на поднимавшееся раздражение, решила все же дочитать. А вдруг истина, ответ на вечное «зачем» в следующей записи? И так строчка за строчкой, страница за страницей…

Дочитала. Задумалась. А ведь эти незатейливые и банальные на первый взгляд записи по большому счету о нас. О том, что и многие из нас, современных, деловых и не очень, энергичных или инфантильных, образованных или имеющих диплом, а главное — еще не таких старых физически, живет точно так же, как автор этого дневника, — уже не замечая бега по кругу… День за днем, день за днем… Пока смерть не остановит этого ставшего бессмысленным бега…

Захотелось узнать, а кем был тот человек? Как прожил все предыдущие дни и годы до этих двух описанных месяцев его бытия? Что заставило его мир сузиться до размеров аптечной склянки и цифр на термометре за окном? Только ли старость и естественная телесная и духовная дряхлость тому причиной? Отчего в его дневниковых записях нет ни единой о близких, друзьях, тех, кто его окружал? Почему так закрыт он от самого себя? Разве никого не любил он в своей жизни? Не терял? И был ли дорог кому-то сам? Ему нечего и некого вспомнить — пусть даже и дурным словом? И для чего так педантичен он в своих сводках, словно половину жизни прослужил на метеостанции: температура, ветер, осадки… Ведь вряд ли о погоде он говорил потому, что нечего было сказать обо всем прочем…

И почему только лишь в паре мест приоткрылась его одинокая, усталая душа — ностальгией по деревне, откуда, наверное, он родом, по праздникам из той, прошлой жизни да упоминанием о ране, полученной, скорее всего, в войну…

Интересно, для кого всё это писалось, и думал ли автор, «графоманствуя», что потом, спустя многие годы, кто-то станет читать эти «мемуары». Или верно, что творчество, даже такого рода, часто — сублимация одиночества. Значит, человек был одинок настолько катастрофически, что единственным, с кем он мог поговорить о прошедшем дне, — был его дневник…

Упаси нас Бог от такого одиночества!

22 декабря 1983 года, четверг. Сегодня ходил на прием к терапевту и делал прогрев горла. Да, оказывается, я простыл, и простыл не легонько, как выражаются, а серьезно. И надо было, конечно, раньше обратиться к врачам. Возможно, простуда уже отошла бы назад. А теперь вот приходится сидеть дома, хотя температура на улице плюсовая, +2.

23 декабря 1983 года, пятница. С утра пасмурно, тихо, температура +2. Гулять не собираюсь. Только сходил на УВЧ горла. Пришел домой, стал прочитывать газету, а потом вздремнул. В начале третьего встал, пообедал и попил чаю горячего. И вот весь в поту. Очевидно, выходит простуда. Скорей бы она вылетела! Уже надоели эти насморки и т. п. Хочется на улицу.

24 декабря 1983 года, суббота. День сегодня пасмурный, да притом и дождь, который моросил с утра и периодически был до ночи. Температура +3. Правда, на завтра обещают понижение до -4 и дождь со снегом. Возможно, к Новому году и подсыплет снежку, а то зима не похожа на зиму.

…

26 декабря 1983 года, понедельник.

Встал рано, надо было сдать кровь и мочу, поэтому поднялся, когда еще не было семи утра. Погода теплая, небольшой морозец. Если ночью было минус 2–4, то утром уже минус 2, вот только очень скользко. До этого температура всю неделю была плюсовая, а тут вдруг подморозило. Все дорожки и тротуары покрылись ледком, и ходить стало небезопасно.

А день был прекрасным — светило солнце, и, хотя день короткий, все равно приятно быть на воздухе. Вот и я, хотя мне не надо бы гулять в связи с простудой, но не могу удержаться дома, а потом себя наказываю. Как только побудешь подольше на улице, так насморк. Вот что хочешь, то и делай! Или сиди дома и жди, когда все пройдет, или же понемногу гуляй.

27 декабря 1983 года, вторник. Вторник выглядит пасмурным. Температура -2 градуса, летит редкий снежок. Так что Новый год будет не без снега. Погода тихая, но я пока на улице еще не был, сижу дома и прочитываю газету до дыр, как говорят. А что делать? Книг нет ни хороших, ни плохих. Надо бы записаться в библиотеку, но ехать не хочется, уж больно она не под руками расположена. Да и едва ли я подберу себе интересную книгу, ведь все хорошие находятся на руках или в личных библиотеках. Вот так и приходится убивать время попусту, не принося пользы ни себе, ни обществу.

…

29 декабря 1983 года, четверг.

Всё ближе новый, 1984 год, осталось всего два денька. Ну а что он дает мне лично? Я к нему не готовлюсь. Вот только жду веселого Голубого огонька, а там пойдет всё своим чередом. Главное, конечно, было бы мало-мальски сносное здоровье, а всё остальное преодолимо. Да погода была бы зимней. Морозов, конечно, сильных не надо, а вот снега требуется.

Погода сегодня теплая, ноль градусов. Но вот пошел снег, возможно, он сделает свое дело и подвалит к новому году, и тогда всё встанет на свои места, и зима, то есть новый, 1984 год, вступит в свои права и не потребуется дополнительных «капиталовложений» в белое покрывало.

30 декабря 1983 года, пятница. День погожий, солнце, температура ноль минус два, но порывистый ветер. Если в тиши — приятно, то на открытом месте приходится отворачиваться. Сегодня решил поехать в Марьинский универмаг. Купить ничего не купил, только сам себя измучил и, надышавшись выхлопных газов, приехал с больной головой. И так мучился, боль прошла средь ночи.

31 декабря 1983 года, суббота. Последний день уходящего старого года теплый, ноль градусов. Сквозь сплошную облачность просвечивает солнце. Ветер гонит облака на юго-запад. Снег, который выпал, сделался сырым — можно катать и лепить кто что умеет.

1 января 1984 года, воскресенье. Вот и пришел новый год. Уже прошло 16 часов, как он вступил на московскую землю и принял эстафету от старого года. Новый год пришел не суровый, а мягкий, с ветерком. Температура ноль градусов. Но это только начало, впереди могут быть все капризы, ведь зимы еще целых два месяца, так что можно ждать всякого.

2 января 1984 года, понедельник. Проходит второй день нового года. Кажется, нет никаких перемен, всё осталось по-старому. Та же теплая погода, даже теплее. Вот, например, сегодня +1. И это среди зимы! Вчера с вечера летел снег, а потом перешел в дождик, а сегодня было солнце, а потом стало облачно, порывистый ветер, что не особенно приятно для прогулки.

…

4 января 1984 года, среда. День сегодня пасмурный, но температура плюс 3–4 градуса. На дорогах вода и довольно скользко, так что ходить приходится осторожно, иначе можешь упасть так, что окажешься в больнице, а этого, я думаю, едва ли кто хочет.

5 января 1984 года, четверг. Сегодня тепло, +1 градус, небольшой ветерок. Временами выглядывает солнце. Я решил поехать в хозяйственный магазин. Но купить там ничего не купил, кроме крестовидной отвертки и двух кусков мыла. Вернулся с больной головой.

6 января 1984 года, пятница.

Вот и прошла первая рабочая неделя нового года. Всё идет, кажется, как и шло в прошедшем году. Нового ничего пока нет. Вот уже неделю стоит плюсовая погода, и сегодняшний день — не исключение.

День сегодня прошел незаметно. Ездил в баню, да чуть было не замылся. Хорошо, что выдержал, не дал расслабиться, а то случилась бы неприятность, которая могла оказаться роковой.

7 января 1984 года, суббота. Сегодня праздник престольный и церковный — Рождество. Его когда-то праздновали довольно пышно, с большим красочным представлением, много и весело проводили время, но это было в прошлом. Сегодня всё забыто и возврата, кажется, нет. Теперь немного о погоде. Сегодня она нехолодная, сухо, минус 3 градуса, и притом порывистый ветер. Так что, для того чтобы прогуляться, надо одеться потеплей.

8 января 1984 года, воскресенье. День пасмурный, минус 3 градуса. Целый день почти просидел дома и только в пятом часу вышел на улицу. А там поехал немного развлечься — сыграть несколько партий в шашки. К восьми часам вернулся домой. Вот так и погулял, называется, на свежем воздухе.

9 января 1984 года, понедельник. Сегодня пасмурно, тихо, температура воздуха минус 3 градуса. Решил поехать в парикмахерскую и заехал довольно далеко, до самого центра, около метро. Нашел маленькую парикмахерскую и подстригся. Но мастера в центре не ахти какие! Им надо еще работать, чтобы стать настоящими.

…

11 января 1984 года, среда. Встал сегодня для меня раненько — в 8 утра требовалось сходить к терапевту. Погода была пасмурная, летел редкий снежок, но продолжался он недолго. Температура сегодня минус 4, но ходить на улице тяжело — почти сплошной лед, а сегодня его прикрыло снежком, что сделало его еще опасней.

12 января 1984 года, четверг. Вот пришел, как говорят в народе, чистый четверг. Встал я сегодня рано — надо было идти сдавать анализ. Потом вернулся, прочитал газету и заснул довольно крепко. Проснулся в первом часу — разбудило солнце, которое пробилось сквозь облака и нашло себе местечко между ними, чтобы послать свои яркие лучи на землю. А так сегодня с утра было пасмурно, дул ветер с юга, и идти против него было довольно неприятно. Температура — минус 4–6, возможно, наступают крещенские морозы.

…

14 января 1984 года, суббота. Пришла суббота, а что делать — не знаю. Через час надо будет идти к терапевту, а потом посмотрю, чем заняться. Можно сходить погулять, но сегодня ветер, хотя и не холодно, можно сказать, тепло — 1–3 градуса. А вот из-за ветра и идти на улицу не хочется.

15 января 1984 года, воскресенье. Вот так порой протекает жизнь в городе, как у меня сегодня. За весь день ни разу не вышел на улицу, хотя погода была неплохая. Правда, была метель, кружился снег. Но я чувствовал себя не совсем здоровым. Но все же надо было все же сходить. И температура была минус 3, но что-то подействовало на мое здоровье, я ощущал недомогание и слабость во всем теле.

…

18 января 1984 года, среда. Сегодня хотел пойти в баню, но передумал — решил помыться в ванне. Показалось, что на улице прохладно, хотя там было с утра минус 7, а днем минус 3. Но дело сделано — помылся, и довольно хорошо. Немного постирался и почти до 5 часов вечера не выходил из дома. Потом все же решил сходить и пробыл до половины девятого. Правда, провел я это время не на улице, а в помещении — играл в шашки. А обратно прошел пешком от парка до дома. Погода была тихая, и эта прогулка доставила мне удовольствие.

19 января 1984 года, четверг.

Сегодня большой престольный праздник — Крещение. Бывало, ходили гулять в этот день, когда были молодые, а теперь осталось только воспоминание от прошлого, которое было хотя и несчастливое время, но праздник был как бы концертом, на который сходилась вся сельская молодежь. Да и пожилые приходили посмотреть.

Немного о сегодняшней погоде. Ночью выпал небольшой снег.

Я сегодня видел сон, в котором были покойники. А вообще, почти каждый раз, когда мне снится моя деревня с ее обитателями, которые когда-то в ней проживали, не знаю — к чему всё это идет? Но раздумий больше, чем надо…

Температура: утром — минус 7, днем — минус 3.

…

27 января 1984 года, пятница.

Сегодня, пожалуй, первый день в январе, когда солнце светило от восхода до заката. На небе не было ни единого облачка — за исключением дымящихся труб, которые выбрасывают копоть в зависимости от мощности котлов. День сегодня хотя и солнечный, но морозец есть. Ночью было -14-16, а днем стало потеплей — минус 8-10 градусов.

Сегодня у меня был банный день. Ходил в баню, помылся превосходно, даже чуть попарился. Но после бани произошло непредвиденное — заболело сначала горло, а потом пришел в мой организм грипп, который свалил меня в постель и, по всей вероятности, на долгое время.

28 января 1984 года, суббота. Ночь не спал ни одной минуты. Температура 39 градусов. Тело горит, но потовыделения нет. Беспрерывно бьет сухой кашель, мокроты не отходят. От кашля возникли боли, и достаточно острые. Температура не снижается. Продолжаю лежать.

29 января, воскресенье. Изменений к лучшему нет и не чувствуется. Тот же сухой кашель давит и заставляет содрогаться легкие и другие внутренние органы. Мокроты не отходят, а вот насморк замучил — только успевай менять носовые платки. Очень трудно переношу этот високосный грипп. Еще ничем не лечусь, только завтра собираюсь вызвать врача, а пока страдаю.

30 января 1984 года, понедельник. Утром подал заявку на вызов врача. Во второй половине дня пришел врач, прослушал, выписал рецепт. Но то, что было надо, в аптеке нет, а что принесли — ничего не помогает. Кашель продолжает по-прежнему колотить, боли от него стали усиливаться, ночью совершенно не сплю.

…

1 февраля 1984 года, среда. Болезнь еще больше обострилась после непрерывного сухого кашля внутри, возможно, лопнул сосуд, а может, открылась рана, и вместе с мокротами выходит кровь, а кашель стал еще более болезненным и совершенно лишил меня ночного покоя, сна нет, забыл о нем, как заболел. Невозможно даже лежать на койке. Скорого выздоровления пока не вижу, а как надоело болеть… Да и выкарабкаюсь ли вообще?

Это была последняя запись.

Сережка ольховая…

«Летчики не погибают, они уходят на небо.

Говорят, Всевышний собирает там лучших из лучших.

Не по должности и званию, а по призванию» [2]

Есть такие песни, под которые мужчинам порой хочется застрелиться, а женщинам плакать… Они рвут душу, обнажают ее, делают беззащитной, как черный кружок мишени. Вот и эта, услышанная еще утром, привязалась и вертится, вертится в голове весь день. Звучит внутри меня, прорываясь наружу отдельными нотками и обрывками слов. Тревожит. Волнует сердце. Отчего оно так щемит? Почему ему стало вдруг так больно? Ведь это песня, просто песня…

«Сережка ольховая, легкая, словно пуховая…»

…Сережка, Сергей… Мы познакомились, когда нам было по пятнадцать. В тот год в городе открыли математический класс, куда собрали ребят и девчонок из разных школ. Сергей, высокий, чуть сутуловатый, с волнистыми темно-русыми волосами, серьезный и очень скромный, стал моим одноклассником, своим парнем, хотя ничего для этого не делал. Немногословный, по-мужски сдержанный. В нем чувствовалась надежность, основательность — на такого человека даже тогда, в наивной юности, хотелось опереться, пусть и совершенно неосознанно.

Два года мы вместе учились, собирали хлопок осенью, ходили на субботники, общались на редких классных вечеринках по праздникам… Удивительно, пытаюсь сейчас вспомнить что-то яркое, связанное с Сережей. И не могу. Он был почти незаметен. Учился хорошо, как и все. Был силен в точных науках. Отвечал на уроках уверенно и с достоинством, без присущего иным отличникам артистического жонглирования знаниями. В нем такого не было. Он не хотел казаться кем-то другим, кем не был. И это подкупало.

Мне Сергей очень нравился. Не скажу, что влюбилась в него. Разве что самую малость. К нему неудержимо тянуло. Наверное, больше как к другу, товарищу, чуточку брату. Я немножко завидовала своей подруге, однокласснице и моей соседке, у которой с Сережей сложились более романтичные отношения. Он приходил к ней иногда вечерами, и они сидели на скамейке у дома, может быть, держались за руки, может, целовались. Мне они казались почти женихом и невестой. Смешно теперь вспоминать… Какое там «тили-тили-тесто…». Первое чувство, симпатия — не больше. Всё было невинно и возвышенно-чисто.

«И мы переходим

в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

к неведомой новой земле,

и не замечаем,

что начали странно покачиваться

на новой воде

и совсем на другом корабле».

Выпускной, встреча восхода солнца всем классом и… разлетелись кто куда. Я отправилась на берега Невы. В первый год недобрала баллов в университет. Возвращаться домой было стыдно. Поступила на подготовительные курсы и устроилась на работу. Про Сергея подруга написала, что он пошел в летное училище. Надо же, а я и не знала, что он хотел стать военным. Да и что я, да и все мы, по сути, о нем знали?

Примерно через год после окончания школы я написала ему, вложив в конверт свою фотографию. Округлившаяся мордашка, короткая стрижка… Ответил, что даже не узнал меня сразу, и огорчился, что я отрезала свою косу, а она у меня была ниже пояса. Нашел о чем горевать! Да мы же уже взрослые, у нас самостоятельная жизнь, в которой сами решаем, где учиться и работать, как одеваться, с кем дружить… Мы ведь уже на «совсем другом корабле»…

«Сережка ольховая

выше любого пророчества.

Тот станет другим,

кто тихонько ее разломил.

Пусть нам не дано

изменить всё немедля, как хочется, —

когда изменяемся мы,

изменяется мир».

Ах молодость, молодость… Тогда казалось, впереди большая и обязательно красивая жизнь. Мы не боялись мечтать о несбыточном. Нам были по плечу если не сами свершения, то уж точно громадье собственных планов. Мы готовы были перевернуть мир. Изменить его к лучшему. Сделать прекраснее. Мы торопились жить. Любить.

Оказывается, Сергей рано женился. У него родилась дочь Виктория. Наверное, он любил и ее, и жену. Не мог не любить. Не такой он человек, чтобы без любви.

Жизнь и меня закрутила: учеба, книги, музеи, сам город как музей — самый лучший, незабываемый, нежно любимый и сегодня… Работать по профессии вернулась домой. Там и половинку свою встретила. Назначили день свадьбы. Но за месяц до нее…

Тяжело вспоминать и теперь, хотя это было так давно: двадцать семь лет назад Сергей погиб. И было ему тогда двадцать пять.

ГЛУХОВ СЕРГЕЙ АНДРЕЕВИЧ

ЛЕЙТЕНАНТ в/ч 23229

Помощник командира самолета Ан-12, родился 23.3.1960 г. в г. Сырдарья Узбекской ССР. Русский. В Вооруженных силах СССР с 3.8.1979 г. Окончил Балашовское ВВАУЛ. Проходил службу в 111-м ОСАП.

В Республике Афганистан с июня 1984 г. Неоднократно в составе экипажа принимал участие в перевозке личного состава из СССР в Республику Афганистан, а также в доставке военного имущества. 11.07.1985 г. во время выполнения боевого задания погиб в авиакатастрофе.

За мужество и отвагу награжден орденом Красной Звезды (посмертно). Похоронен в Ташкенте [4]http://www.skywar.ru/PoteriG.html — сайт «Авиация в локальных конфликтах».
.

Героизм… Что это такое? В войну — понятное дело. А в мирное время? Подросток вытаскивает из реки тонущего малыша… Обычный прохожий, став свидетелем разбоя, задерживает преступника… Посторонний человек, не пожарный, из горящего дома выносит детей… Да, такое в жизни случается. И нередко. Наверное, этих людей можно назвать героями. Хотя бы потому, что в тот момент они не о себе думают, а как спасти чужую жизнь. А то, что случилось с Сергеем? Отдать жизнь в чужой стране, в чужой войне, это — героизм? Увы, ответ на вопрос не так однозначен.

Пытаюсь представить, о чем были его последние мысли за мгновения до гибели. О верности долгу, присяге, офицерской чести? Или о том, как это кто-то потом оценит? Вряд ли. Скорее всего Сергею до смерти хотелось жить… Летать, растить свою дочь, любить жену, заботиться о матери… Просто жить…

«Уронит ли ветер

в ладони сережку ольховую,

начнет ли кукушка

сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

к невозможности истолковать».

А это я нашла в Интернете:

«Глухова Виктория Сергеевна.

Мой отец, Глухов Сергей Андреевич, погиб в Афганистане 11 июля 1985 г. Хочу найти родственников, а их у меня много)))»

Сергей Глухов ушел. Но он со мной. С нами, знавшими его. После него осталось его продолжение — дочь. А еще — память.

«Сережка ольховая,

легкая, будто пуховая,

но сдунешь ее —

всё окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

не похоже на просто пустяк»…

Сотовая связь

Теплый июньский день, погожий и ясный, словно умытый. Солнце пригревает, но несильно. Легкий ветер погоняет свое стадо белоснежных кучерявых баранов по голубому небесному полю. Всё вокруг в буйном цветении полевых растений. Названия большинства из них мне, увы, неведомы, ведь я родилась и выросла совсем в других краях. Голову кружит от сложного пряного аромата. Пахнет скошенной и уже слегка повядшей травой в смеси с лютиками и почему-то немного карамелью… А еще угадывается легкий свежий аромат белого шиповника — это с огромного куста у дома.

Птицы заливаются — заслушаешься. Вот это, слышите, кажется, соловей. Точно, он! Его трели не спутаешь с другими. Надо же, а я раньше думала, что он только по ночам поет. А это… Увы, сказала бы, да не могу, мои познания певчих птиц ограничиваются соловьями. Их пение слушала бы и слушала… если бы не нахальный вороний гвалт, доносящийся со стороны старых могучих ветл. Как они галдят. Полная какофония! Ну совершенно не попадают в ноты!

Я сижу в саду, под яблоней, и слежу за пасекой. Выполняю важное поручение: сторожу… кого бы вы думали? Конечно же пчел. Нет, красть их никто не собирается. Посмотрела бы я на того, кто б на такое решился! Я сторожу пчелиный рой, который может вылететь из какого-нибудь улья. Для тех, кто знает о жизни этих насекомых еще меньше, чем я, поясняю: рой — это возглавляемая своим матриархальным «главарем» — маткой — пчелиная семья, которой становится тесно в домике, и потому она его покидает в поисках «лучшей жизни». Ну, или хотя бы более просторных условий проживания.

Читала, что в дикой природе такой рой в итоге находит свободное дупло и там осваивается, а в окультуренной хитрый пасечник развешивает для таких случаев на ближайших деревьях привои — миниатюрные деревянные крыши домиков. Вот туда-то рой и летит со своей «мамкой», кучкуется вокруг нее, надеясь, что она о них дальше позаботится. Но и тут эту роль выполняет тот самый продуманный пасечник. Дождавшись, когда вся семья будет в сборе под крышей и немного успокоится, он снимает домушку с пчелами с дерева и ловко ссыпает их в роевню — следующее временное жилище в виде сетчатого барабана с крышкой. Там рой, будучи убранным в темный прохладный угол в сарае, пробудет до вечера, когда хозяин пасеки определит его дальнейшую судьбу.

Она, кстати, вовсе не так однозначна, как может показаться несведущему. Далеко не каждой семье, «отпочковавшейся» от основной, будут предоставлены отдельные «апартаменты». Как правило, таковые ждут только большой сильный рой. А если семейка вылетела так себе, хиленькая, ее либо вернут в лоно основной фамилии — скинут на «свояка», либо с ее помощью добавят «свежей крови» какой-нибудь другой несильной семье. Это делается так: рой высыпается на прилетную доску улья. Вы не знаете, что такое прилетная доска, хотя и догадываетесь? Да, именно так: пчелы, приближаясь к своему домику, не пробираются прямо в щель-леток, а садятся сначала на прилаженную к этой щели доску.

Интересно наблюдать, как они плюхаются на нее, тяжелые от нектара или пыльцы, «переводят дух» и лишь потом движутся к парадному входу. Так вот, скинутая на эту доску пришлая семья начинает исполнять ритуальный «танец». Что за ерунда, какие у этих полосатых насекомых могут быть танцы, возмутитесь вы. И я бы не поверила, если бы сама не наблюдала его. «Подселенцы» не прут нахально в чужой для них дом. Они начинают неспешно, с остановками, двигаться по направлению к летку, подняв заднюю часть туловища и усиленно работая крылышками. Ну чистое «Кин-дза-дза». «Ку», одним словом. Они будто демонстрируют свою толерантность и согласие с уставом. Таким образом просятся в новую для них коммуналку, куда их, после прохождения «фейсконтроля», благополучно принимают. И попробуй не сделать «ку»…

Вообще, пчелы — существа удивительные. Их трудолюбие просто поразительно. Неслучайно наиболее работящих из человеческих особей именуют «пчелками», ну, а лентяев — «трутнями».

Первое впечатление при взгляде на пчел внутри улья, что его обитатели охвачены какой-то беспорядочной суетой. Но это лишь на первый взгляд. На самом деле в пчелиной семье все организовано очень четко и логично. Матка откладывает яички, из которых «вылупляются» детки. За детками, как и положено, ухаживают няньки, кормят их, поддерживают нужную температуру в домике — малышня не должна перегреться. Кстати, любопытно наблюдать за работой «живого вентилятора». Эту функцию выполняют сидящие у летка пчелки, которые усиленно работают крылышками, выгоняя таким образом более теплый воздух из улья наружу.

Рабочие пчелы отстраивают соты, нанося в одни ячейки пыльцу, в другие нектар. Именно из него после переработки ими получается мед. Это солнечного цвета лакомство — итог их трудов. Такова сущность этих насекомых: сладкое угощение они заготавливают для себя, чтобы прокормиться большому семейству. Но, как заведено мудрой природой, припасают они больше, чем могут съесть. Вот этот «излишек» пасечник-рэкетир у них и отнимает. Он — их «крыша».

Кроме матки и рабочих пчел есть еще и трутни. Да-да, те самые, которые в человеческом сообществе бессовестные лоботрясы. Эти бездельники крупнее своих работящих сестер, но, увы, совершенно не приспособлены трудиться: у них короткий хоботок и нет корзиночки для переноски пыльцы, потому питаются они только готовым медом. Тогда зачем нужны эти дармоеды — спросите вы. А ведь нужны! Они оплодотворяют маток. Происходит это в полете, во второй половине дня, в безветренную пору. После короткой «любви» с маткой трутень погибает — такова его судьба. И вообще, нужны эти мачо только во время размножения семей. Позже их безжалостно изгоняют из ульев на улицу сами пчелы, где герои-любовники и погибают от бескормицы — «Мавр сделал свое дело, Мавр может уходить».

На самом деле природа с трутнями явно перестраховывается. Для оплодотворения одной матки нужно всего штук до пяти этих «орлов», а их появляется на свет с огромным переизбытком, чтобы уж наверняка.

Впрочем, рассказывая о жизни этих удивительно интересных насекомых, я отвлеклась от порученной мне роли пчелиного сторожа и чуть не пропустила нужный момент: пасека загудела. Наконец-то началось! Пчелы как ужаленные торопливо выскакивают из улья, кубарем катятся по прилетной доске от наседающих сзади, взлетают и тучей кружат в воздухе. Потом, когда эта туча достигает приличных размеров, она некоторое время мечется по пасеке, перетекая от одного дерева к другому в поисках наиболее удобного временного пристанища. И вот выбор сделан — рой направляется к одной из «ловушек», развешанных на яблонях. Пчелы садятся на ветви, листья дерева, часть сразу устремляется в привой. Они громко гудят, и мне даже становится немножко страшно, хотя в моей экипировке — в специальной куртке, непрокусываемых штанах, резиновых перчатках, а главное, с маской на голове, — бояться вроде нечего.

Пересилив страх, с любопытством наблюдаю за процессом вместе с пасечником, вызванным из дома по сотовому: ну до чего прогресс дошел! У него с собой ведро с водой и веником, которым он смахивает приземлившихся не там пчел. Постепенно гул начинает стихать, почти вся семья собирается вместе. Бесстрашный в отличие от меня, трусихи, пчеловод голыми, без перчаток, руками снимает с дерева привой с пчелами, аккуратно скидывает его содержимое в роевню и относит в сарай. Пока рой наслаждается там прохладой, нужно подготовить для новой семьи улей, где она будет жить дальше.

А потом, когда придет время, соты и в новом домике и в других заполнятся янтарным нектаром, пахнущим солнцем, летом и цветами. Ох как же он мне нравится! Особенно за то, что в нем есть крохотная капелька и моего, пчелиного сторожа, труда. И пусть я не пчелка, но я ведь тоже старалась.

Вот такая она — «сотовая связь».

Спасибо вам, пчелки, за нее!

Незваные гости

Повадились к нам что ни день два гостя наведываться. Братья. Чернявые такие, симпатичные. Друг на дружку похожие. Ну, вроде как близнецы. Характером эти между собой родственники веселые, добродушные. Улыбаются всё. Слова дурного от них не услышишь. Да они вообще всё больше молчат. Приходят молчком и уходят так же. Да и ладно. Другие ведь такого нагородят. Думаешь, уж лучше бы молчали…

В деревне они у нас недавно. Пришлые. Откуда эти братья, какого роду-племени, кто родители, никто не знает. О себе ничего не рассказывают. Может, скрытные, а может, просто скромные. Ну и мы с расспросами не лезем. Захотят, сами откроются. Не все же любят кричать о себе, кто и молчит. Дела, мол, мои за меня скажут.

Гости эти, конечно, не шибко разговорчивые, и это даже плюс им, но, как бы выразиться покультурнее… немножко беспардонными нам показались. Всё-то им любопытно, любознательно. Всё хочется осмотреть, потрогать и… даже понюхать. Ну что с них возьмешь — молодежь зеленая. Воспитания-то никакого. Всё больше уличное. Непосредственные до столбняка.

Так вот, зачастили они к нам. Да и как не зачастить? Мы ж не звери какие, с пониманием. Коли гости на порог — значит, угощать надо чем богаты. Мы и угощали всякий раз. И промежутки между этими «разами» всё короче и короче. Ну, думаем, скоро и вовсе к нам переселятся, насовсем. А братья наши близнецовые во вкус вошли. Прямо с утра стали за вкусненьким к нам приходить незваны-непрошены. Мы, значит, только глаза продираем ото сна, сами еще не евши, не пивши, а гости наши тут как тут. Не спят вовсе, что ли?

Ну, ходят они к нам, ходят, значит, молчком гостят да и отправляются восвояси. Ни тебе «спасибо» ни «пока». Не воспитанные ни разу, что ж поделаешь. Да это бы ладно. Мы и сами гарвардов не заканчивали. Но стали мы примечать, что после наших кунаков вещи стали пропадать. Поначалу-то пропажи эти с братьями никак не связывали. Что ж сразу-то, без суда и следствия… А как же презумпция с толерантностью?

Н-да, испортил нас либерализм, даже когда видим, что обманывают, обвешивают, обкрадывают, глаза стыдливо отводим.

Однако что-то меня в сторону занесло. Вернемся к нашим незваным гостям, что хуже… не буду говорить — кого, неполиткорректно получится. В общем, после ухода товарищей этих, что без приглашения являются, то одну вещь обыщемся, то другую.

Первым пропал тапок. Якобы из замши. Искусственной. Новый почти. Ему всего-то лет шесть было. Всего один раз зашивали. Когда «каши» стал просить. В общем, смотрим: один тапок на месте, а другого в сенцах нету. Ну, думаем, может, сами ногами куда запнули. Или в комнате под диваном прячется. Или в подпол ненароком свалился. Везде заглянули, только в кухонном буфете не посмотрели. Да и как он туда. Высоко ведь. Поискали-поискали, нигде нет. Что делать. Пришлось хозяину тапков вместо него по дому в калошах ходить. Обувка, конечно, не домашняя, а деваться-то некуда. Не босым же шлепать по полу холодному.

С пропажей смирились. Хоть и не сразу. Им ведь сносу не было, тапкам этим. Зашивай да носи. Носи да зашивай. Но раз уж пропали, обратно не вернешь да в одном ходить не будешь. Неудобно как-то.

Ладно. Гости наши, значит, так и ходят к нам. Мы их так и принимаем, ни сном ни духом не ведая, что у них на уме. Насчет пропажи на них не грешим.

Через несколько дней гости за порог, а мы глянь — калоши одной нету. Вот те раз! Куда это она запропастилась? Или с тапками дружна была, разлуки не выдержала да искать пошла?

Шутки шутками, а нет, как и не было вроде калоши той. Мы ее где только не шукали. Дом весь обыскали, раз они вместо домашних стали. В сенях все углы облазали, заодно и паутину сняли. В крытом дворе смотрели, на улице. Ни-где! Да, забыла сказать, что калоши эти, еще когда парой жили, прохудились. Одна растрескалась напрочь. И что за качество нынче? Всего-то три года ношены, и на тебе. Так вот пропала-то та, что поцелее была. Какая жалость, не представляете!

После второй пропажи у нас сомнения появились насчет гостей наших, что к нам как на работу ходят. Да еще и без выходных и праздников. Неужели, думаем, нечисты на руку? Да нет, сами себе говорим, быть такого не может. Глаза-то у них вон какие добрые и невинные. Такие врать не могут. Но осадочек все же остался.

Поскольку пропали и тапок и калоша, что его заменяла, стали думать. Можно было «поженить» оставшиеся без пары тапок и калошу, да жаль, они на одну ногу оказались. Делать нечего. И хоть денег, конечно, жалко на новое, но ведь не в кирзовых сапогах по дому ходить. Да и ладно бы, ходить можно и в кирзовых. Да вот захочется прилечь — а целая канитель: снимай эти сапоги, потом обувай. А ночью по нужде соберешься, что делать с этими сапогами? Ведь и оплошка выйти может ненароком.

Пришлось купить-таки новые тапки. Хорошие. Добрые. Аж за полтораста рублей. Раньше такие деньжищи и не снились. Кто столько за месяц зарабатывал — счастлив был. А теперь? Теперь времена другие. И деньги тоже. Хоть и рублями по-прежнему называются.

Что-то опять не туда завернула.

Тапки новые очень понравились: в виде шлепанцев, легкие, негнущиеся, сплошная пластмасса, серенькие, немаркие. Красота! Эх, думаем, и заживем мы теперь — с такими-то тапками! Но радоваться обновке пришлось недолго. Дня два. Или три. То ли прослышали про покупку наши братья, то ли по привычке, но пришли они поглазеть на чудо-шлепанцы. А нам что — не жалко. Смотрите! И даже бесплатно.

Гости глядят, языками причмокивают: одобряют, стало быть, покупку. А мы-то и рады. Даже бдительность потеряли. В улыбке широченной расплылись и давай угощать. Погостевали братики у нас да домой засобирались, дела у них вроде.

Ушли.

Я, как обычно, по хозяйству шуршу, а хозяин-то с устатку еще при гостях отдохнуть прилег. А как встал, ноги-то с кровати на пол скинул, а под одной ногой холодно что-то. Ах ты, ешкин кот, шлепанца-то второго и нет. Тут уж на обоих разом озарение не просто снизошло, шмякнулось, чуть не пришибло. Так вот, значит, кто у нас обувки утаскивает. Братья эти! Ах они воришки мелкие! Ах они негодники! И как же им не стыдно-то, а? Мы их как родных почти принимали, хоть и не звали ни разу, взашей не прогоняли, кормили, а они?

Тапок на всякий случай поискали везде, но не нашли. Бегом на улицу. Ни у ворот нет его, ни по дорожке. Ой, а там что сереется, под березой? Он, родимый, шлепанец. Бросили, видно, второпях или обронили, поганцы. Ну, попадитесь нам еще! Выдадим по первое число! Будете знать, как обувь тырить в доме, где вас привечали!

С тех пор ворота во двор да двери в сени закрывать стали, а гостям нашим незваным, чернявым братьям дворянского происхождения, от ворот поворот указали. И обегают они теперь наш дом стороной, лишь глазом кося: как бы не схлопотать за свои проделки. Ну а грозимся лишь для порядка. Мы ж понимаем: какой спрос с… глупых щенков!

Хуже горькой редьки, или О первой любви

Иван-Леонард почувствовал, как его куда-то неудержимо потянуло. «Опять Марку что-то от меня надо», — подумал он и, сосредоточившись, включил на всю мощь защиту от телепортации. Иван был уверен, что это сработает, не зря у него по предмету блокировки чужих несанкционированных действий самые высокие баллы в классе. И вообще, ему надоело срываться с места и нестись к другу всякий раз, как тому взбрендит тренировать свои способности.

Слово «взбрендит» показалось ему в этот момент самым подходящим, хотя о его точном значении, если честно, Лео не знал. Кстати, так его зовут все кроме деда. Тот упорно кличет внука Иваном. Это он настоял на двойном имени. Сказал, что иначе родители забудут, кто они и откуда. Так вот, это смешное слово иногда говорит ему дедушка, Сидор Петрович: «И что это, внучек, тебе взбрендило совершить такую несусветную глупость?»

Еще одно незнакомое слово — «несусветный». Может, оно связано с понятием «свет», люксами или люменами?.. Надо не забыть спросить у деда, чем измеряется несусветность.

Но Марк не унимался, делая всё новые попытки телепортации Леонарда к себе домой. Лео рассердился. «Ну ведь чего проще — задал направление своему летающему дому-сфере, и ты на месте. Так нет, ему непременно нужно, чтобы я всё бросил и летел к нему».

Лео продолжал бы сопротивляться из принципа, и ничего бы у его приятеля с перемещениями в пространстве не получилось, однако мозг поймал переданный на сверхдлинных волнах ультиматум Марка: «Если ты и дальше будешь упираться, ты мне — больше не друг!!!» Именно так — с тремя восклицательными знаками. Что-то, а передавать мысли на расстоянии товарищ умел лучше других.

Иван не успел моргнуть глазом, как плюхнулся в кресло напротив Марка, который сидел на кровати — весь взъерошенный, бледный и чем-то сильно озадаченный. Друзья подали друг другу руки. Вообще-то в их школе здороваться таким образом было не принято, но мальчишкам нравился этот способ приветствия. Они узнали о нем на уроках по древним коммуникативным средствам связи и общения. Сначала это вызвало у ребят недоумение: зачем, ведь на верхних конечностях столько всяких вредных для организма микробов и есть вероятность их распространения. Но, когда Иван рассказал дома о новом для него старинном способе приветствия, дедушка улыбнулся:

— Да, Ванюшка, раньше так и здоровались. Рукопожатие означало, что ты этому человеку не враг, что расположен к нему, что идешь на контакт с открытым забралом…

— А что такое забрало, дед?

— Забыл? Это же часть доспехов рыцарей. Помнишь, я тебе читал о них?

Да, Иван очень любил истории о прошедших веках. Там было столько интересного и необычного. Он часто просил деда рассказать что-нибудь из его прошлой жизни. А тому было что поведать — за свою долгую двухсотлетнюю жизнь он был свидетелем и участником нескольких войн, революций, перестроек и перезагрузок. Это теперь Сидор Петрович — пенсионер межгалактического значения, а когда-то… Вот про это «когда-то» и хотелось внуку узнать как можно больше.

Конечно же, Лео предложил Марку ввести в их ритуалы общения бывшее непривычным поначалу рукопожатие — ведь они не враги, а как раз наоборот. Друг, подумав немного, согласился. Они лишь договорились, что не будут делать этого в школе, где такой почти языческий обряд вряд ли понравится их куратору.

— Тебе обязательно было тащить меня сюда, Марк? — возмущенно начал выговаривать своему товарищу Лео. — У тебя что-то случилось? — Однако, внимательно вглядевшись в лицо друга, понял: его вопрос риторический и у него точно что-то произошло.

Приятель посмотрел в ответ как… побитая собака. Это, кстати, тоже выражение деда — синоним слова «жалобно». В их время уже нет живых биологически активных собак, лишь роботы, по форме напоминающие своих прообразов. Таких не побьешь. Интересно, а зачем раньше били собак? И как у людей рука поднималась!

Марк собрался с духом и сказал: — Лео, только пообещай, что не станешь смеяться.

Вид у приятеля был такой серьезный и взволнованный, что Иван согласно кивнул и приложил руку к груди слева, у сердца. Это было их знаком абсолютного доверия.

Но даже после этого друг не сразу решился продолжить. Наконец он произнес:

— Знаешь, мне кажется, я влюбился, и… ты ее знаешь, — и посмотрел прямо в глаза Лео.

Леонард не просто удивился признанию товарища. Оно чуть не свалило его с кресла. Он был им ошарашен. Как? Его друг детства, с которым они знакомы еще с детского сада, и вдруг «влюбился»? Приятель всех забав по гонкам на сферах, по стрельбе холостыми лазерными лучами, по путешествиям на спутники их планеты нашел себе «зазнобу»? Тьфу, опять дедово словечко. Но ведь лучше и не скажешь! Значит, теперь их дружбе — конец? А как же Лео? Ведь он самый верный, самый лучший его друг. И, главное, лучше всяких девчонок. Уж в этом он был уверен, как уверен в системе навигации с помощью встроенных микрочипов последнего поколения.

Имя «зазнобы» не было тайной. Виолетта. Вио, как она себя называла. Это была девчонка с соседней Верноны. Они познакомились с ней несколько месяцев назад на межпланетной олимпиаде, в которой оба участвовали. С тех пор Марк общался с ней каждый день. Лео не раз видел его сидящим с глупейшим выражением лица перед прозрачным экраном, с которого на него с умилением смотрела Вио. Причем у нее вид был тоже не менее глупый — так казалось Ивану. И что он в ней нашел: рожица круглая как репа (спасибо дедушке, просветил, что это за овощ), с веснушками, вздернутый нос, рыжие брови и волосы, собранные в два хвостика. Да еще очки. И это в то время, когда их давным-давно никто не носит. Даже линзы с тончайшим нанопокрытием, причем разных цветов, надевались как украшение. А уж очки…

Воображала, сразу сделал вывод Лео о девчонке, и даже не задумался, что это словечко тоже попало в его лексикон из дедушкиного.

А теперь оказывается, что она не только воображала. «Да она… она… — не мог подобрать слов Иван, — хуже горькой редьки!» Еще бы! Ведь эта рыжая штучка отбирает у него друга.

Кстати, о друге. Он совсем сник в ожидании вердикта своего приятеля. Ладони его вспотели, руки мелко подрагивали, а как стучит сердце, было слышно даже в метре от него… Лео стало жаль товарища, похожего в эту минуту на мямлю и размазню. (Опять этот дед!) Вообще-то Марк — очень смелый и решительный. Однажды, когда они летали вместе наперегонки по ближней орбите планеты, у Лео вирусной атакой непонятого происхождения оказалась пробита броня. Он стал задыхаться. В глазах сначала помутилось, потом появились яркие цветные галлюцинации. Руки и ноги стали непослушными. На Лео вдруг накатило такое равнодушие, что он безвольно отдался течению космических волн, и утонул бы в них, если бы… Если бы не преданный друг Марк. Он сразу догадался, что случилась беда, о которой их предупреждали в школе на уроках безопасных перемещений в околопланетном пространстве. Он тут же подлетел к другу, подхватил его, слабеющего на глазах, на руки и, включив резервный ускоритель, понесся к базе. И вовремя. Еще бы чуть-чуть, и одним обитателем санатория, где жили подвергшиеся таким вирусным нападениям жители их планеты, стало больше.

— Знаешь, — пересиливая себя, как можно веселее, улыбаясь, произнес Иван, — я за тебя рад, дружище! — и для убедительности хлопнул Марка по плечу.

Тот с недоверием глянул на Леонарда: правда ли? Но Лео, призвав на помощь все свои артистические способности, постарался придать лицу выражение искренности самой высшей пробы, чтобы друг не заподозрил вдруг его в не совсем правде.

Марк наконец, первый раз за встречу, улыбнулся. Несмело, еще до конца не веря, что друг одобрил его выбор. Он воодушевленно произнес: — Она тебе понравится. Вио, она такая… такая…

Вид у приятеля стал еще более глупым, промелькнуло у Лео. Теперь к нему добавился еще и восторг при одном упоминании имени предмета своего обожания. — Только давай договоримся, Марк, — как можно мягче сказал Лео. — Ты говоришь про свою Рыжую… то есть Виолетту не чаще двух раз за час, — и посмотрел на совершенно счастливого друга: нет, столько он точно не выдержит. — Ладно, за полчаса…

Сказал, а сам подумал: как хорошо, что первым в любви к Вио признался Марк…

Только не это…

Подруги Марина и Наталья, женщины средних лет, сидят за столиком в кафе. Они уже пообедали и теперь наслаждаются кофе и разговором.

— Еду на днях в маршрутке, — это Марина рассказывает. — Девица одна, ну, ты знаешь этих, с куклобарбишной внешностью и такими же мозгами, громким, на весь салон, шепотом возмущается в трубку: «Да ты что? А он? А ты что сказала? А он что ответил? Честно? Не может быть! Какой ужас!»

Ну, мы, пассажиры, естественно, в свидетелях этого содержательного разговора о «глобальном». Деваться-то некуда.

Я, конечно, не прислушивалась, но вот это меня откровенно рассмешило: «Прямо так и сказал: ты бы хоть яичницу научилась готовить? Какой хам! И это после того, как ты отдала ему всю свою молодость и красоту?! Какой кошмар!»

— Да, действительно ужас и кошмар, — согласилась с улыбкой Наталья. — После такого надо сразу заявление в Страсбургский суд подавать, чтобы защитил поруганную честь и достоинство…

Марина тоже улыбнулась, но чуть грустновато. Чувствовалось: ее явно что-то тревожит.

— К слову о кошмарах и ужасах. Знаешь, Наташ, меня последнее время мучает один сон. Он повторяется снова и снова, в разных вариациях, но от этого не становится более веселым, — произнесла Марина.

— Я не разбираюсь в снах, Мариша, но все равно расскажи. Может, тебе станет легче.

— Хорошо. Я расскажу тебе о сегодняшнем. Он был таким реальным и… страшным в своей реальности. Меня, если честно, до сих пор потрясывает.

Марина ненадолго задумалась, словно эмоционально настраиваясь.

— Я вижу, как по дорожкам огромного парка бредет женщина. Странноватая: в синих шлепанцах на босу ногу, в каких-то жутких попугаечно-пестрых лосинах и в застегнутом на все пуговицы плаще непонятного цвета. У нее растрепанные волосы. А лицо… оно какое-то неестественно бледное, как будто никогда не видело солнца. Как у вампиров в фильмах. И глаза… огромные, черные… и словно прямо в душу твою смотрят. Жуткое зрелище! — Марина даже плечами передернула, будто увидела наяву ту, что описывала.

— Женщина эта погружена в себя… и идет как сомнамбула, словно она — одна на всей земле. Я слышу, как под ее ногами рассыпаются в прах листья. Красные, желтые, багряные… Вижу, что ее глаза машинально ищут среди них кленовые. Я откуда-то знаю, что они нравятся ей больше всего и что маленькой она собирала их для гербария… и упорно пришивала к альбомным страницам не по одному, как другие, а по несколько штук.

Но здесь их почему-то нет, и я чувствую, что ее это тревожит.

Вот женщина сворачивает в боковую аллею, еще немного проходит и, будто разом вдруг обессилев, присаживается на первую попавшуюся скамью. Кругом люди, но они не обращают на нее ровным счетом никакого внимания. Молодежь пробегает мимо с заткнутыми музыкой ушами. Мамаши и бабушки неторопливо гуляют по парку с детишками. Некоторые отдыхают на скамьях — их здесь много вдоль дорожек.

А день такой славный, теплый, умиротворяющий, всё вокруг мягким золотым светом окутано — такие случаются бабьим летом. Женщина подставляет солнцу лицо с закрытыми глазами. И я точно знаю, что она так же любила делать в детстве.

Кажется, она спокойно дремлет. Но так лишь кажется: даже сквозь закрытые глаза в ней ощущается мощная внутренняя жизнь. Ее веки нервно подергиваются, будто перед взором проносятся пугающие картины.

Наверное, что-то из увиденного показалось женщине особенно страшным. Она вздрагивает всем телом и резко открывает глаза. Почти черные из-за огромных зрачков, они с удивлением взирают на окружающие ее деревья, людей, на высотки зданий. Все ее существо — как один большой вопрос: ГДЕ Я?

В этот момент я понимаю, что со мной, помимо моей воли, происходит что-то непонятное… Я — больше не просто наблюдатель… Вдруг приходит понимание: я слышу ее мысли… И эти мысли — мои. Знаешь, во сне бывает такое: вроде бы тот, кого ты видишь как бы со стороны, совсем не похож на тебя, но ты понимаешь, что это — ты, твое второе «я», твоя сущность.

Так же было и здесь.

Женщина (или я?) силится и не может понять, как оказалась в этом месте. Она не помнит, как сюда пришла. Вглядывается и не узнает города, что шумит своей жизнью по ту сторону кованой ограды. Как ее сюда занесло? Этот вопрос мучительно бьется в голове, отдавая в виски. Она трет их, надеясь, что это нехитрое движение заглушит боль и рассеет зыбь неопределенности.

Не помогает.

Между тем трансформация со мной происходит дальше. Теперь уже я не только знаю, о чем думает эта странная женщина, я осознаю, что она — это я. Но всё, что я вижу, это как в современном кино три или сколько-то D. То есть и ощущения изнутри, и взгляд извне, и еще микс того и другого… В общем, такой вот мистический винегрет.

Некурящая Марина в волнении достает из лежащей на столике пачки подружкиных сигарет одну и неумело закуривает. Закашлявшись, гасит сигарету о пепельницу.

Чуть погодя продолжает. — В ее-моей голове полнейший сумбур. Обрывки мыслей, ни за одну из которых невозможно ухватиться… Обрывки расплывающихся картинок….

Вот я вижу себя на вокзале…. Покупаю билет на поезд. Куда? Зачем? Неизвестно… Потом я хожу с этим билетом в руках между пассажирами, тычусь, как слепой щенок, не понимая, что обычно делают дальше, купив его…

А теперь я иду по улице… Она мне незнакома. Как и город. Я вглядываюсь в окружающее, мучительно пытаясь найти хотя бы что-то знакомое, но тщетно. Дома выходят на улицу закрытыми кодом подъездами, а еще арками в проходные дворы. В одну из таких арок я решаюсь свернуть. Но стоило мне миновать первый двор, как я вдруг оказываюсь… на пустыре. Он завален зловонным мусором. Ветер носит клочья бумаги… Повсюду пластиковые бутылки… ломаная мебель… объедки, в которых роются собаки… Одна из них при виде меня оскаливается и угрожающе рычит… Из ее пасти течет слюна… Когда эта псина двинулась в мою сторону, я оцепенела, не могла сделать ни шага… Бешеная собака приближается ко мне… До нее остается всего несколько метров… пара шагов… И тут я, кажется, от ужаса теряю сознание…

В следующем кадре из ленты моего бреда я оказываюсь у дверей квартиры. Она как будто бы моя, но я не уверена в этом. Машинально лезу в карман за ключом. Открываю замок, вхожу. Странная квартира. Да и не квартира вовсе. Это просто комната. Точнее кабинет врача. И сам врач здесь, сидит за столом и что-то пишет. Потом поднимает голову и спрашивает: «Так-с, на что жалуемся, голубушка?» А я: «Наверное, я ошиблась». Выхожу. Читаю надпись на табличке: «Психиатр». И люди сидят в коридоре. Ждут своей очереди…

Я снова на улице, у входа в парк. Там красиво. Деревья, статуи, аллеи… Люди гуляют… Иду по дорожке. Под ногами листья разные. Шуршат. А я ищу кленовые. С детства их люблю. Но здесь их почему-то нет. Почему?

Сворачиваю в аллею слева. Иду. Вдруг чувствую, что сейчас упаду. Присаживаюсь на скамью. Отдыхаю… Солнышко, тепло, хорошо… Как в детстве… Кажется, задремала ненадолго…

— Наверное, надо позвонить кому-нибудь, чтобы мне помогли, вытащили отсюда, отвезли домой… — подумалось мне как-то лениво, вскользь.

Так же лениво, замедленным, словно в кино, движением я достаю из кармана плаща, что был на мне, телефон. Он отчего-то выглядит не так, как всегда, и очень похож на детскую игрушку тетрис. Я верчу его в руках, не понимая, как по нему звонить. Я ведь не помню ни одного номера. Вроде они должны быть в телефоне. Но как их найти? Не знаю… Непослушными пальцами нажимаю наугад на одну из кнопок, но делаю это так неловко, что аппарат падает на землю и разваливается на части. Я в ужасе вскрикиваю. Ясно, что теперь его не собрать. И все же поднимаю все детальки, раскладываю их на коленях и пробую сложить.

От бесполезных попыток меня отвлекает возникшее вдруг, но растущее с каждым мигом давление в голове… Если у тебя когда-нибудь случались приступы мигрени, ты поймешь, о чем я. Черепную коробку будто разрывает изнутри. И силе этого давления невозможно сопротивляться, она овладевает мной, подчиняет, сводит с ума…

Ощущение, что голова раздувается, увеличивается в объеме… сознание путается…

Я в страхе начинаю ее ощупывать. Нет, кажется, она прежних размеров.

Приступ заканчивается так же неожиданно, как и начался. Давление отпускает, в голове слегка проясняется…

Марина замолкает. На ее лбу легкая испарина, хотя в зале кафе работает кондиционер. Наталья накрывает своей теплой ладонью руку подруги. Чувствует, как та подрагивает. Гладит успокаивающе.

— Глупенькая, это был сон, всего лишь сон.

Марина в ответ пытается улыбнуться.

Немного успокоившись, продолжает.

— Я оглядываюсь по сторонам. Может, спросить у кого-нибудь, что это за город? Нет, подсказывает мне мое чуть просветлевшее сознание, плохая идея. Подумают, что пьяная или… Или кто? Ну-ну, смелей, говорю я себе, они подумают, что я того, сумасшедшая? Конечно, именно так и подумают.

Странно, но именно эта мысль — о сумасшествии — была очень четкой, осознанной и, я бы сказала, многогранной. Я увидела ее в виде сложной геометрической фигуры со множеством углов. Память даже подсказала ее название — октаэдр.

Но как же так, думала я. Это не может быть сумасшествием, если я всё понимаю. Ведь лишенные ума не осознают этого. А я — понимаю.

Знаешь, больше всего в жизни я, реальная, подсознательно боялась именно этого — лишиться разума, стать бестолковым и бесполезным растением, не знать, кто я, зачем, откуда. Представляешь, вдруг потерять вместе с разумом способность анализировать, принимать решения, стать зависимым от других. Перестать быть хомо сапиенс… превратившись в ромашку… или бабочку… или собачку…

И этот неосознанный, но живущий во мне страх я почувствовала и во сне. И потому мне стало жутко. И не просто жутко. Меня охватил панический ужас… Я хотела закричать, но не было голоса. Хотела встать и куда-то бежать, но ноги не подчинялись мне. Меня словно парализовало. И я просто продолжала сидеть на той скамье — всеми забытая, никому не нужная, не в состоянии ничего сделать, с четким осознанием своего сумасшествия…

Не знаю, что было бы со мной дальше, если бы я не проснулась…

Глаза Марины набухли слезами. Наталья подсела к ней ближе и обняла. — Ну, ну, будет тебе, Мариша. Успокойся. Этого боятся все. Каждому хочется до старости, до самой смерти быть в ясном уме, но не всем удается. Альцгеймер — жестокий товарищ. Но, если у твоей мамы это было, причем уже далеко после семидесяти, вовсе не значит, что и тебе ее не избежать. Болезнь Альцгеймера в большинстве случаев заболевание спорадическое и с наследственным фактором она не связана. Это я тебе как врач говорю.

Марина посмотрела на подругу с надеждой.

— Твой сон скорее всего связан именно со страхом перед этой болезнью. Это похоже на лиссофобию, или маниофобию — навязчивый страх сойти с ума. Возможно, это реакция твоей чувствительной психики на смерть матери. Но не факт ведь, что она умерла именно от этого. Ты вспомни, ведь у нее кроме Альцгеймера был полный «букет» болячек. Да и возраст…

Они посидели так обнявшись, рядышком, еще немного, пока Марина окончательно не успокоилась.

— Прошло совсем мало времени после того, как не стало твоей мамы. Я понимаю, ты никак не можешь привыкнуть жить без нее, одна. Отсюда и твое ощущение одиночества во сне, того, будто о тебе никто не помнит. Что некому подсказать… Пока была жива мама, даже глубоко больная, ты была под ее защитой. Она оберегала тебя своей любовью. Теперь этого нет. И твой мозг, твоя психика ищет замены.

Думаю, со временем всё встанет на свои места. Время лечит…

Подруги расстаются у дверей кафе.

— Мариша, я в метро. Ты со мной?

— Нет, я пройдусь по парку. День такой хороший…

Под ногами с тихим, как последний вздох, шорохом, умирают листья. Красные, желтые, багряные… А глаза Марины ищут среди них кленовые. Но их здесь почему-то нет… Садится на скамью, подставляет лицо нежаркому осеннему солнцу… Приятная дрема овладевает ею… Ей снится незнакомый город… вокзал… пустырь с бешеной собакой… кабинет психиатра… разваливающийся в руках телефон…

Ветер разносит по парку душераздирающий крик: — Не-е-ет, только не это!..

Четырнадцать сорок две…

Острое желание любить пришло к Алине неожиданно, однажды ночью. Пришло неясным томлением, предмыслием чувства к кому-то пока еще незнакомому, но встреча с которым — неизбежна. Пришло и… накрыло. Это не было банальным желанием физической близости. Скорее того, что ей предшествует. Когда хочется смотреть на своего мужчину, прикасаться к нему кончиками пальцев легко, подобно дуновению от трепыханья крыльев бабочки. Когда находиться рядом, слышать его дыхание, угадывать, о чем он думает, чего хочет, — уже одна большая и бесконечная прелюдия нежности, после которой продолжение уже не так важно.

Жажда любви настигла ее вслед за чередой нескольких «после»: после сорока, после развода и после окончательного отрезвления бытием. Именно бытием, а не бытом, который никогда ее не страшил. Странно, но с некоторых пор она стала ощущать параллельность движения себя и этого самого столь привычного большинству человеков бытия. У Алины появилось чувство, что она наблюдает за ним как бы со стороны, оставаясь каким-то невероятным образом не вовлеченной в него. При этом она ходила на работу, общалась с немногочисленными подругами, разговаривала при встрече с соседями, грустно улыбалась несмешным шуткам коллег и глупо плакала в сентиментальные моменты в фильмах.

Внешне всё было по-прежнему. Но лишь внешне.

Разумеется, она придумала для себя, будто умудрилась как-то отстраниться, воспарить над повседневностью. Так ей проще было пережить некий жизненный рубеж, к которому подошла, период переосмысления себя и своей жизни. Итог переосмысления, переоценки, больше походившей на категоричную уценку, был неутешительным. «Я некрасивая, я глупая, я неудачница. У меня нет вкуса и талантов. Я была неблагодарной дочерью, плохой женой. Я не смогла стать матерью…» И, как жирная черта в конце: «Я не люблю себя. Меня не за что любить…»

В ту пору Алине казалось, что всё у нее в прошлом и ничего примечательного в ее судьбе случиться не может, потому что уже однажды было. Замужество по любви, надежды на счастливую семью, так и не появившиеся в ней дети… Может, родись они, и всё сложилось бы иначе. Но не случилось. Первая и единственная беременность закончилась драматично — операцией, после которой уже не рожают. Настоящей семьи без детишек не получилось, а взаимные упреки, постепенное охлаждение друг к другу, следом — отчуждение, накопившиеся за годы обиды и нежелание прощать выхолостили и убили связавшее их с мужем чувство.

И вот вопреки всему Алине захотелось любви. Снова. Как в юности. Может, думалось ей, полюби она, и получится вернуть утерянный вкус жизни, поискать в ней себя прежнюю и, чем черт не шутит, даже найти и снова полюбить.

С Борисом они познакомились случайно, у общих знакомых. Точнее, так им показалось сначала, что случайно. На самом деле всё было спланировано и тщательно обставлено как случайность. Иначе ни он, лет пять уже холостяк, ни она, недавно пережившая болезненный развод, не согласились бы на встречу. Но Ивановы решили по-другому: страсть женатых непременно заманить в сети брака пока еще свободных от его уз не обошла и их.

Его пригласил хозяин дома, Семен Иванович: что-то, мол, телевизор неважно показывает, глянь, ты же разбираешься. А Алину — его супруга, Любовь Петровна, на час позже, когда на столе отпотевал графин с водкой и уже исходили паром и ароматом домашние пельмени. Вот именно на эти самые пельмени ее и позвали. Нет, гостья и сама была хозяйка неплохой, но так, как стряпала пельмени сибирячка Иванова, их не стряпал никто.

Нина не ожидала увидеть кого-то кроме хозяев. Этот «кто-то», кажется, тоже был удивлен. Но гостеприимные Ивановы уже представляли их друг другу: «Это Алина, а это Борис», — и сажали за стол.

Оба чувствовали себя поначалу скованно, но горячая вкусная еда, стопочка-другая и радушие хозяев сгладили неловкость. Они старались незаметно разглядывать друг друга. Шатенка Алина, среднего роста, с женственными, чуть пышноватыми формами, с глазами, точно с рекламы спелых черных оливок, и с милой ямочкой на правой щеке, показалась длинному и тощему Борису полноватой и чересчур луноликой. В его вкусе всегда были высокие и стройные женщины «спортивного покроя» с нервическим шармом. Однако и вполне симпатичный Борис, здорово похожий на своего тезку актера Невзорова, тоже не понравился Алине. Ей сразу же бросилась в глаза его неухоженность: она не любила неряшливых мужчин. Несвежая рубашка, обтрепанные рукава пуловера, требующие стирки джинсы. «И ведь нисколько не стесняется своего вида, похоже, ему наплевать, как он выглядит».

От этой нарочитой небрежности Алину даже передернуло.

От него не ускользнуло это ее внутреннее движение.

«Чистюля… Наверняка из ванны не вылезает. Вся блестит аж».

У Бориса отношения с водой были натянутые. Ну не любил он воду, с самого детства не любил. Мать его чуть не до выпускного с боем заставляла мыться и грязь из-под ногтей вычищать. Он не представлял, как это дважды в день принимать душ. «Это в какой пылище надо работать, чтобы за раз не отмыться?! А лежание в ванне? Пены напустят, солей нарастворяют… И млеют чуть не часами. Вот «удовольствие» нашли. Ну чему можно отмокать столько времени?»

Нет, он решительно не понимал любителей водных процедур.

Мыться Борис, конечно, мылся. Но, честное слово, чувствовал себя каждый раз после этого прескверно. Словно с водой, утекающей в отверстие ванны, он лишался какой-то своей силы, индивидуальности, будто не катаньем, так мытьем его заставляют быть как все. А он с этим боролся всегда, всю жизнь. Оттого, наверное, чтобы «не как все», все еще не женился снова. Но монахом он не был, и женщины время от времени появлялись в его жизни и… квартире. Им, женщинам, как только они туда попадали, почему-то всем до единой хотелось сначала накормить его «домашненьким», потом обстирать. Затем — он знал это точно — создать собственное подобие уюта в его «берлоге».

— Алиночка, а ведь наш Борис пишет рассказы, он даже книжку выпустил, — выложила «козырную карту» хозяйка дома, когда пельмени были съедены и гости угощались чаем с домашними вареньями. — Он и нам их читает иногда. Ох и здОрово у него получается. Семен, — обратилась она к мужу, — помнишь, этот смешной, про двух соседей, что друг дружке завидовали и всякие пакости чинили? — Как не помнить, Любань, конечно, помню. С памятью-то у меня еще порядок. И не только с ней, — крякнул хитро и молодцевато в пышные буденовские усы Семен, чем нимало смутил Нину.

«Вот бы никогда не подумала, — Алина взглянула на Бориса совсем по-другому, словно только увидела. — Такой бирюк, и вдруг рассказы… Настоящий писатель».

Алина и сама сочиняла когда-то в юности. Да и кто не сочиняет в эту пору! Это были стихи. Неумелые, с нескладными рифмами, полные эмоций от первого чувства, страдания от невзаимности, слез и соплей. Увлечение это так и осталось в прошлом, хотя и напоминало о себе порой появляющимися в голове вдруг, ниоткуда, строчками. Они шли то гуськом, то толпились, натыкались одна на другую, не желая выстраиваться в стройные ряды, но так и оставались в голове. А в прозе Алина себя не пробовала никогда, хотя сочинения в школе писала неплохие. Но она много читала, и ей всегда было интересно, как у писателя рождаются сюжеты, откуда они — из жизни или чистой воды выдумка. Как он воплощает задуманное. И не меняется ли оно в процессе написания.

— Скажите, Борис, мне интересно, как вы начали писать? — неожиданно для себя спросила Алина.

— Вам это действительно интересно? — не ожидавший такого внимания к своей персоне, Борис немного смутился.

— Очень, — честно ответила Алина.

— А давайте я расскажу вам об этом по дороге. Можно, я вас провожу? — решился Борис.

Супруги Ивановы переглянулись, Семен Иваныч подмигнул своей Любане и украдкой показал большой палец, мол, всё получилось.

— Да я недалеко живу, в двух кварталах отсюда. — Ну вот и прогуляемся, подышим свежим воздухом.

Так начались их отношения. Странные, надо сказать. Борис и Алина, проигнорировав стандартный сценарий с обязательным конфетно-букетным периодом, следующим за ним постельным, а затем, либо совместным проживанием, либо расставанием — кому как повезет, строили их по непонятным и им самим правилам. Главным из них, похоже, было полное их отсутствие. Они могли провести несколько дней вместе, почти по-семейному, с приготовлением обеда, прогулками по парку, вечерним чаепитием у телевизора и долгим лежанием в постели по утрам. А могли не видеться по неделе, отдаляясь за это время настолько, что даже звонок мог быть принят другим неурочным и навязчивым. Алина и Борис то сокращали дистанцию, позволяя узнавать друг о друге какие-то мелочи, вплоть до очень личных и интимных, то снова резко увеличивали ее, словно оттолкнувшись от слишком близкого общения. Причем эти качели — притяжение-отталкивание — было взаимным и, кажется, не напрягало обоих.

Борис, уже не один год живший холостяком, встретив Алину, вдруг особенно остро почувствовал, что не хочет нарушения границ собственной свободы. Его устраивали отношения без глупых взаимных обязательств и претензий, редкие встречи, и только тогда, когда обоим их хотелось. Ему нравилось отсутствие женских халатиков, тапочек, чужой зубной щетки в квартире. Будучи сам не слишком общительным и даже замкнутым, Борис был щепетилен по отношению к чужому присутствию. Да Алина и не стремилась поселиться у него. Она своей присущей многим женщинам-«рыбам» интуицией сразу поняла, прочувствовала: в доме Бориса она — гостья. Может, и желанная, и интересная ему, но только гостья, и вряд ли ее статус когда-нибудь переменится. Потому Алина, в отличие от своих предшественниц, не делала бестолковых попыток играть роль жены, наводя порядок, стирая и убирая в его «берлоге».

Алина пыталась разобраться в своих чувствах к Борису и не могла понять: почему она с ним? И с ним ли она? И с ней ли он? Неприязнь первых минут знакомства сменилась любопытством, которое постепенно переросло в странную, с болезненным оттенком, привязанность. И это было странно. Она никогда не рассматривала этого мужчину как возможного спутника жизни. Он не отвечал ее ожиданиям. С ним она не чувствовала себя защищенной, не ощущала так ценимой ею стабильности. Он не был добр или щедр в той степени, как ей хотелось бы. Он не умел делать комплиментов. Почти совсем не дарил цветов. Был не слишком разговорчив. Алина не признавалась себе, а тем более Борису, что это, наверное, то, что называется химией. Еще не любовью, но уже зависимостью. И чем больше Алина уговаривала себя не увлекаться Борисом, не отдаваться чувствам, которых так давно жаждала, тем больше увязала в них. И это при том, что он не форсировал событий, никогда не говорил об их общем будущем, вообще не объединял себя и ее в «мы».

В какой-то момент она сказала себе: да, она ждет таких разговоров, она хочет быть с ним всегда, хочет за него замуж. Конечно же, в этом Алина призналась только себе и единственной подруге. Открыться первой означало для нее остаться безоружной.

— Но почему безоружной? — спросила Алину подруга. — Разве вы враги?

— Нет, — ответила Алина, — но после такого признания его равнодушие меня убьет. Понимаешь, я не смогу сделать вид, будто мне это безразлично…

— Как у вас всё сложно… Почему бы тебе так и не сказать: «Боречка, ты такой замечательный, такой умный, брутальный, в тебе столько талантов: ты и инженер, и писатель, практически инженер человеческих душ. Я восхищаюсь тобой! Кажется, я даже влюблена в тебя. Нет, не кажется, я в этом совершенно уверена», — вошла в роль подруга. — «Я думаю, что лучшего спутника жизни мне не встретить». А потом, пока он тает от твоих комплиментов, заметь, заслуженных, ты ему прямо в лоб: «Я хочу быть с тобой всегда. Возьми меня замуж!»

— Тебе бы только шутить… Ты себя когда-нибудь предлагала в жены?

— Не-а, не пришлось. Ты же знаешь, мой Ванюша лишил меня такой возможности еще двадцать лет назад. А жаль… Это так романтично.

— Нет, дорогая моя подружка, этот вариант не для меня. Мой мужчина должен чувствовать меня, понимать без слов. Еще до того, как я подумаю об этом.

— Ты сейчас про мужчин вообще, Алин? Вот смотрю я на тебя, вроде взрослая тетка, полжизни уже прожила, а глу-у-упая…

Алина хотела уже возмутиться, но подруга обняла ее со словами: — Ты пойми, дурочка моя великовозрастная, — сказала она ласково, — мужчина — что дитя. Ему всегда надо говорить, что делать, куда идти, что покупать, каких подарков ты ждешь от него… Всё конкретно и прямо. И не жди, он сам не догадается, что ты там себе напридумывала. Он устроен по-другому. У него всё гораздо проще. Дали задачу — выполняет. Не сказали что-то сделать, значит, этого и не требуется. Я, конечно, утрирую. Но это чтобы ты поняла: ты ведешь себя неправильно. Не мудро. Не по-женски. Умная женщина к нужному ей решению подведет мужчину сама, тактично и ненавязчиво. И при этом он будет уверен: это решение — чисто его, мужское, продуманное. Так что дерзай, Алинка! Еще ничего не потеряно.

Алина как всякая женщина все больше привыкала к Борису, его запаху, привычкам, вкусам. Ее уже не удивляло, что он не признавал никакого парфюма. Не любил носить рубашек, отдавая предпочтение футболкам и свитерам или пуловерам. Не признавал растворимого кофе, но молотый варил и после закипания. Если зачитывался чем-то по Интернету, не слышал ничего вокруг, а когда пытался что-то сказать в наушниках, говорил громко, словно глуховатый на оба уха старичок. Порой казалось, что вещи вокруг него живут собственной жизнью. Вдруг ни с того ни с сего с полки книжного шкафа падала и разбивалась старинная ваза. С антресолей вываливались сами по себе остатки обоев в рулонах. Никем не тронутый электрочайник на кухне вдруг начинал петь свою песню, самостоятельно включившись. Когда Алина услышала в первый раз, как запищал зуммер будильника на его допотопных электронных наручных часах, они показывали четырнадцать часов сорок две минуты. На ее недоуменный вопрос, что это за странное такое время, получила невразумительный ответ типа: да я не устанавливал, они сами звонят, когда хотят.

Неопределенность в отношениях стала тяготить Алину, и когда ей предложили командировки по работе, она после некоторых сомнений согласилась. Надеялась, что вынужденность расставаний расставит акценты, внесет ясность в эту мучительную для нее связь и либо соединит их навсегда, либо разведет.

Проводив ее в очередной раз на поезд, Борис позвонил через час и сказал, что скучает.

— Почему? — спросила она сквозь треск телефона и перестук колес.

Или нет, вот так:

— По чему?

Нарочно, дразня его.

— По тебе, — ответил он просто и очень серьезно.

Она не поверила:

— Неужели?

— Да. Сам удивляюсь.

«Глупый, видел бы ты свои глаза… там, в тамбуре… Будто с другого лица».

— Да не придумывай — «соскучился», — все же смутилась она.

Странно, теперь, когда они виделись совсем редко, они, казалось, стали ценить нечастные встречи гораздо больше прежнего, когда могли встретиться в любой день. Борис стал молчаливее обычного, зато в его глазах было столько невысказанного вслух: нежности, тревоги за нее, грусти перед очередным расставанием. Алина видела все эти перемены, знала, как тяжело они ему даются, что он ломает себя ради нее, и была благодарна ему за это.

Однажды, находясь в чужом городе уже больше месяца, Алина написала Борису: «Я ненавижу себя… за свою зависимость от тебя, твоего настроения… За привязанность к постоянным звонкам, нашим бесконечным разговорам, спорам. За наполненность эмоциями и — нередко — за приходящую следом пустоту внутри.

Всё это ты, всё из-за тебя.

Ненавижу за то, что ты для меня — словно наркотик, навязчивая идея, напасть, наваждение…

Мое чувство к тебе дает мне крылья, и я порхаю подобно… легкой бабочке — так, наверное, порхает еще ни разу не согрешившая душа. Оно же ударяет меня оземь, растаптывает, превращает в ничтожество, комок комплексов, когда просто не хочется жить…

Я знаю, даже если мы не будем вместе больше никогда, ты превратишься в фантом, — и я все равно буду продолжать болеть тобой.

Я ненавижу себя за то, что так тебя люблю…»

Она поставила многоточие, должное досказать за нее еще что-то, возможно, то, о чем не говорится вслух, но что подразумевается ею и должно быть понято им…

Она точно знала — это сработает. Подействует на него, как действовали всегда такие ее импульсы — на грани надрыва, немного «чересчур». Ведь ему польстит, что это он, он вызывает в ней такие эмоции. Ему даже станет чуточку жаль ее — не умеющую владеть своими чувствами, подверженную таким вот душевным порывам. Она такая беззащитная, слабая… — он почувствует себя рядом с ней сильным, большим, мудрым.

Вот и теперь он мягко пожурит ее: «Ну зачем ты так? Хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым? Зачем ты копаешься в себе, к чему эти археологические раскопки души?»

Потом была встреча, привычный букет желтых хризантем, сплетенье рук, биение сердец, объятия, из которых не хотелось друг друга отпускать… Всё это было, но… Как бы ни стали они друг другу дороже и ближе, тех самых слов, заветных, ожидаемых, Алина так и не услышала. И в тот самый момент, когда ей было так хорошо с ним, решила: дальше продолжать не стоит.

Пока он спал, она собралась и уехала.

Звонки, звонки, полные тревоги и недоумения сообщения на телефон и электронный ящик, разыскивание подруги, расспросы: где Алина, что с ней случилось, почему она молчит. Снова неотвеченные звонки градом. Потом все реже. И — тишина. Последнее, что написал ей в почту: «Что ж, умерла так умерла…»

Казалось бы, фраза как фраза. Даже шутливая. Но как кольнуло…

Она не сообщила Борису о своем приезде. Зачем? Всполошится, начнет метаться: хочет видеть, не хочет… Знала, он, конечно, обрадуется, но потом, если она снова уедет, ему станет еще больней. Вспомнила, как на его вопрос, где она, ответила коротко: «В городе», имея в виду чужой город, не его. А он не понял, запаниковал, стал звонить, подумав, что она приехала к нему и не застала.

Пусть будет сюрпризом, решила она, а приятным или наоборот…

Всю дорогу в поезде волновалась. Есть не хотелось. Не читалось. Не спалось. То и дело украдкой от пассажиров смотрелась в маленькое зеркальце. Черт, какие уставшие глаза! Перед отъездом много работала, сидела за ноутбуком долгими часами, звонила деловым занятым людям, вчитывалась в чужие умные тексты, добросовестно пытаясь понять, проникнуться идеей. Получалось не очень. Мысли, как ни старалась она направить их в нужное, рабочее, русло, нет-нет да и уплывали дружной стайкой, незаметно, сами собой, совсем в другие края — подальше от цифр и завлекающе круглых слов… туда, где поначалу тоже были слова, и круглые тоже, и завлекающие… Но то были совсем другие слова, о другом, о том, что хотелось сказать и услышать им обоим. Одиноким, всей своей усталой душой желающим покоя и приюта… но не желавшим признаться в этом открыто. Оба считали себя сильными и свободными, а оказалось, что и он и она были одинаково ранимы, оттого и нацепили на душу доспехи, панцирь, сквозь который не смогли выплеснуться чувства.

Алина в волнении подходила к дому Бориса. Шел мелкий противный дождь, от которого не спасал зонт. Влага, казалось, проникала через поры кожи, разжижая кровь и лишая решимости. Ноги вдруг стали ватными и мелко задрожали в коленях. Чтобы успокоиться и прийти в себя, она присела на мокрую скамью у дальнего подъезда.

Ее обуревали сомнения. Правильно ли она поступает? Как Борис встретит ее? Захочет ли видеть? Простил ли ее молчание? Да понял ли вообще ее поступок?

Ответ на свои вопросы, причем вполне зримый и не оставивший сомнений в его однозначности, Алина не услышала, а увидела. У нужного ей подъезда остановилось такси, из которого вышел Борис. Нина уже встала со скамейки и хотела окликнуть его, но голос куда-то пропал. А Борис подавал руку женщине, выходящей из салона машины. Она, молодая, яркая, весело смеялась, кокетничая и явно переигрывая с жеманством. Дверца захлопнулась, такси отъехало, а Борис со спутницей, вцепившейся в его руку, поднялись по ступеням крыльца и вошли в дом.

Алина зачем-то глянула на часы. Они показывали четырнадцать сорок две…

Сказ про то, как свет Натальюшка нашла голубя своего Абрикосова Былина