Глава первая

1

Магда проснулась, когда Конрад резко вздрогнул во сне. Она, как всегда, прижималась к нему, льнула всем своим существом, бессознательно следовала каждому его сонному движению, лишь бы сохранять близость к любимому телу — такую редкую, такую желанную… И сейчас Магда приподнялась на локте и привычным жестом принялась гладить его по лбу, по коротким волосам, — осторожно, нежно, чтобы не разбудить резко, чтобы не испугать еще сильнее, но успокоить и прогнать его кошмары. Конрад часто дрожал и вскрикивал во сне. Столь мало эмоциональный во время бодрствования, такой сильный, всегда настороженный, даже агрессивный, во сне он становился беззащитен, и даже лицо его принимало по-детски обиженное выражение. Впрочем, если ему случалось проснуться от ее осторожных прикосновений, он мгновенно возвращался к своему обычному настрою, лицо его каменело, и он никогда не рассказывал Магде, что за ужасы терзали его во сне. А она хотела бы знать. Она хотела бы знать о нем все. Тем более — нечто столь важное, как постоянный кошмар, возвращающийся к нему едва ли не каждую ночь. Это знание могло стать ключом к «дневному» Конраду, могло помочь Магде лучше понять характер и желания любимого. И, возможно, помочь ему.

Как же она хотела ему помочь! Если бы Магда могла ворваться в его кошмар и дать отпор тем, кто его там, во сне, мучил! Она бы зубами и ногтями разорвала любое чудовище, она бы своей ненавистью сожгла любого монстра, который покусился бы на Конрада. Ведь ее ненависть к врагам Конрада была равна ее любви к этому юноше.

Сейчас ей удалось успокоить его. Складка на лбу Конрада расслабилась, горькие складочки в углах рта смягчились, он еще раз тихонько простонал, потом судорожно вздохнул, пробормотал что-то и задышал спокойно, ровно.

Магде показалось, что он произнес слово «мама».

Она поморщилась. Бедный мальчик… Его мать умерла, когда ему было девять. И он до сих пор звал ее во сне.

Магда села на постели. Спать ей больше не хотелось. Как всегда после пробуждения, ей хотелось ласк, близости, но Конрад вряд ли будет в восторге, если она разбудит его и попытается соблазнить. Поэтому Магда просто тихо сидела, любуясь спящим Конрадом.

Теперь он лежал на спине, закрыв лицо сгибом локтя. Великолепное тело. Роскошная мускулатура. Настолько рельефная, что по этому телу вполне можно было бы изучать строение мышц на уроке анатомии. Хотя, если обнаженный Конрад войдет в аудиторию, большинство студенточек — а с началом войны на медицинский факультет поступало все больше женщин — просто рассудок потеряют от восторга и разом забудут всю свою науку. Создала же природа такое чудо! Но еще большее чудо — то, что они с Магдой встретились. В этом огромном мире, среди тысяч, миллионов людей они могли и заблудиться. Разминуться. Два человека, так идеально созданные друг для друга, сильные и страстные, они могли бы никогда не увидеть друг друга, никогда не познать главного чуда в жизни: того, как упоительно слияние их тел! Жаль, Магде так и не удалось добиться от Конрада ответа на вопрос: было ли у него когда-нибудь с другой женщиной — так же, как с ней, с Магдой? Почему-то он не любил говорить на эту тему. Впрочем, он вообще не любил говорить. Но в глубине души Магда знала: нет, не было. Не могло быть у него с другой — так. Потому что тогда то, что происходит между ними, уже нельзя назвать чудом. Но ведь это — чудо! Самое настоящее чудо! Она знает наверняка. Магде захотелось обнять Конрада, прижаться к нему, ощутить всей своей кожей — жар его тела, покрыть его, спящего, поцелуями. И пробудить — для новой страсти. Очень хотелось. Но она решила подождать. Пусть поспит еще немного. Она и так замучила его вчера.

Магда осторожно встала, прошла по темной спальне, освещавшейся только лунным светом, лившимся сквозь окно. Магда взяла с блюда крупный персик, с наслаждением в него вгрызлась, потом облизала пальцы от сладкого сока и усмехнулась, представив, как бы перекосилось лицо ее благовоспитанного супруга, если бы он застал ее за таким вульгарным действом, как облизывание пальцев. Пожалуй, Хельмута это огорчило бы даже больше, чем если бы он узнал, что жена изменяет ему. Хотя, может, он уже знает? Вряд ли он настолько слеп. И он не глуп, нет, он отнюдь не глуп. Просто его все устраивает. Он не любит перемен. Ему нравится быть мужем Магды. И он больше всего на свете боится конфликтов, столкновений воль. Особенно если учесть, что его слабая воля никогда не устоит перед таким тараном, как характер Магды. Но им и не придется сталкиваться. Ведь и ее тоже все устраивает. Почти все…

Конрад на ней никогда не женится, это понятно.

Он, наверное, вообще ни на ком не женится.

Так зачем что-то менять? Хельмут, граф фон Шелль, хороший муж. Богатый, знатный, снисходительный. Нет, конечно, теперь его состояние уже не столь значительно, как лет десять назад, но… Магда будет с ним и в горе, и в радости. Ей просто больше некуда деваться, кроме как оставаться с Хельмутом.

Магда подошла к зеркалу. В лунном свете она казалась призраком. Красивым призраком. Тем более, что полутьма скрывала небольшие недостатки. Безжалостные отметины возраста, которых становилось все больше. Пожалуй, мужчины и не видят этого, для них она молода и прекрасна. Но Магда знала, что у нее уже образовываются мелкие морщинки в уголках глаз, да и тело уже начало терять упругость, слегка опустилась ее роскошная грудь, мягче и тяжелее стали округлые бедра. Пока еще это предельный расцвет, крайняя зрелось плода, как у того персика, который она с удовольствием съела. Пока еще у нее гладкая кожа, бело-розовая, нежная, какая бывает только у рыжих, пока нет седины в красновато-медных волосах. Но уже скоро, совсем скоро начнется увядание… Ее первый любовник, ее добрый Штюрмер научил Магду ценить юность. И видеть признаки зрелости, когда все прочие их еще не замечают. Пока еще они с Конрадом являли собой великолепную пару. Сильные и красивые человеческие существа. Но мужчины дольше остаются молодыми и желанными. А женская красота так недолговечна!

Конрад потянулся, открыв лицо. Магда вернулась к кровати. Долго стояла, глядя на любимое лицо. Любуясь Конрадом, как дивным произведением искусства. Она могла бы так сидеть целую вечность, просто глядя на его лицо. Уже в этом для нее было счастье. Но в дверь громко постучали. И Конрад проснулся. Как положено хорошему солдату: затаил дыхание, приоткрыл глаза и попытался сориентироваться — где он, что вокруг, с какой стороны опасность…

Магда мысленно прокляла того, кто разбудил ее любимого.

Как выяснилось — прокляла она горничную, которая постучала еще настойчивее и сказала:

— Фрау фон Шелль, проснитесь! Вернулись герр полковник и герр профессор. Герр доктор просит вас срочно спуститься в библиотеку.

Потом, помолчав, горничная добавила:

— Они ждут еще и герра Лиммера, но его комната пуста. Фрау фон Шелль, вы случайно не знаете, где он может находиться?

Магда хихикнула, глядя на сердитого Конрада, и громко ответила:

— Хорошо, Хильди, скажи доктору, что я оденусь и спущусь. Что касается герра Лиммера… Я знаю, где его искать. Вы можете не тревожиться.

— Спасибо, фрау фон Шелль, — все тем же ровным вежливым тоном ответила горничная и Магда услышала ее удаляющиеся шаги.

И только тогда позволила себе расхохотаться. Неужели они действительно не догадываются, что Конрад ночует в ее комнате? Она перевела взгляд на любовника — и почти испугалась: бледное, искаженное напряжением лицо, горящие глаза! Что с ним?..

— Милый, что с тобой?

— Они вернулись. Но с чем? Подписал Гиммлер или нет?.. — хрипло прошептал Конрад.

— Ты так переживаешь за эту экспедицию? Для тебя это важно? — удивилась Магда.

Конрад молча вскочил с постели и принялся по-солдатски быстро одеваться.

Да, похоже, для него это важно. А Магда и не замечала прежде… Странно, что она могла хоть что-то не замечать из того, что касается Конрада, его интересов и желаний.

Она осторожно провела ладонью по его спине.

— У тебя сейчас глаза горят, как у тигра. «Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи, кем задуман огневой соразмерный образ твой?..»

Конрад обернулся и внимательно посмотрел на нее.

— Стихи? Ты читаешь стихи? — в его голосе прозвучало нескрываемое изумление.

И Магде вдруг стало обидно: почему, интересно, он думает, что она не читает стихи?

— Да, я читаю стихи, — с достоинством ответила она. — Я вообще люблю поэзию. А конкретно это стихотворение — перевод с английского. Уильям Блейк.

— Значит, запрещено, — буркнул Конрад.

— Да. Но красиво. «В небесах или в глубинах тлел огонь очей звериных? Где таился он века? Чья нашла его рука?» — мечтательно произнесла Магда, глядя в горящие глаза Конрада, поглаживая его напряженные плечи. — «Что за мастер, полный силы, свил твои тугие жилы и почувствовал меж рук сердца первый тяжкий стук?»

— Да, красиво.

— Как будто про тебя… Ты похож на красивого хищника… «Что за горн пред ним пылал? Что за млат тебя ковал? Кто впервые сжал клещами гневный мозг, метавший пламя?»

Конрад мечтательно улыбнулся. А у Магды сжалось сердце: он, оказывается, тоже любит стихи! Но не дяди же его к этому приучили, они как раз старательно отучали. Не дяди.

Значит, Лизелотта. Опять Лизелотта. Конрад вспоминал как-то, как Лизелотта читала ему вслух романы, когда он был еще подростком… Наверное, она читала ему еще и стихи. Кроткая святая Лизелотта развлекалась, влюбляя в себя наивного мальчика. Не могла же она не видеть, что он влюбляется? Не совсем же она дура? Хотя, конечно, факты доказывают, что Лизелотта — дура. Однако Конрад никак не избавится от своей детской влюбленности. Прямо наваждение какое-то.

— Спускайся первым, милый, — произнесла вслух Магда. — Я приду чуть позже. Надо же соблюдать приличия! Как ты думаешь, какое платье мне надеть: цвета незрелого миндаля или золотистое?

— Думаю, Магда, всем будет глубоко наплевать, что на тебе надето. Приди ты хоть голая. Сейчас куда важнее резолюция Гиммлера. Добился ли от него Янкун… Или нет… Быть экспедиции или не быть.

— Цитируешь Гамлета, милый?

— Чего?!! — с искренним непониманием воззрился на нее Конрад.

Значит, «Гамлета» ему Лизелотта не читала.

— Ничего, забудь, — отмахнулась Магда. — И, знаешь… Не всем будет безразлично, если я приду голая.

— Собирайся скорее, ладно? Без тебя ведь не начнут.

Конрад схватил с туалетного столика щетку для волос, быстро причесался. Затем провел ладонью по щеке и нахмурился: за ночь появилась едва заметная щетинка. Но Конрад не мог допустить, чтобы его видели небритым, и опрометью кинулся в прилегающую к спальне ванную.

Магда проводила его взглядом и прошептала: «Неужели та же сила, та же мощная ладонь, и ягненка сотворила, и тебя, ночной огонь?»

Конрад даже не догадывается, что она читает стихи. Что она любит стихи. Они несколько лет вместе, несколько лет любовники, но Конрад почти ничего о ней не знает. Не интересуется ею совсем.

И почему она полюбила его, а не мужа? Почему тигра, а не ягненка? Почему вообще женщинам нравятся тигры и не нравятся ягнята?

Магда вздохнула и встала. Она наденет платье цвета незрелого миндаля. Оно ей очень к лицу, очень освежает. В нем она кажется моложе. И надо причесаться. Она должна выглядеть безупречно, как всегда.

Интересно, какое известие привезли братцы фон Шлипфены? Быть или не быть экспедиции в замок Карди? Вот в чем вопрос…

2

Когда Магда — с некоторым опозданием, вполне простительным для дамы, и совершенно непростительным для ассистентки профессора, — вошла в библиотеку, все были уже в сборе. И, как она поняла, разговор все-таки начался в ее отсутствие. Магда стрельнула глазами в сторону разложенных на столе бумаг. Резолюция получена! Обе подписи — и доктора Герберта Янкуна, который назначался куратором экспедиции, и самого грозного главы СС и Аненербе Генриха Гиммлера. Что же, это радует. Ответ на гамлетовский вопрос получен, причем положительный ответ: «быть».

Магда с улыбкой обвела взглядом присутствующих.

Доктор Гисслер — он всегда напоминал Магде высохший от времени трупик бурой крысы. Именно трупик. Именно крысы. И очень, очень иссохший. И даже траченный молью. Но дряхлый облик мог обмануть кого угодно — то только не ее! Она училась у Гисслера, а потом работала с ним. Доктор Гисслер — один из ведущих гематологов Германии. Человек, бесконечно преданный науке. Безразличный ко всему, кроме науки. Всегда готовый на эксперимент, но доверяющий только фактам — да и то не до конца! Глаза доктора, обычно — по-стариковски тусклые, сейчас горели, как у хищника, почуявшего добычу.

Профессор Отто фон Шлипфен. Этнограф. Внешне похож на ящерицу с тонкой шеей и маленькой подвижной головкой. Сушеную ящерицу. Еще в юные годы увлекся изучением легенд о вампирах. Еще до войны объездил практически весь мир и везде искал следы неупокоившихся кровососущих. И находил! Многие считали его чудаком. Многие смеялись над ним. А он пылко доказывал, что большинство так называемых «художественных» произведений о вампирах — описание историй, происходивших на самом деле. Он нашел доказательства реальности событий, описанных в «Дракуле» Брэма Стокера и некоторых других историй, которые все считали вымыслом. Он искал в библиотеках и архивах «свидетельства очевидцев». А потом у него в руках оказались записки некоего румынского монаха, повествующего об истории обращения в вампира графа Раду Карди. Почему-то Отто фон Шлипфен был абсолютно уверен, что эти записки — не фальшивка, и что вампиры все еще находятся в этом румынском замке, заточены в своих гробницах, но живы.

Профессор фон Шлипфен мечтал доказать всему миру свою правоту: что легенда о вампирах — вовсе не легенда. Но ничего не мог поделать, пока не познакомился с доктором Гисслером. Того заинтересовала медицинская сторона вопроса: бессмертие за счет изменения состава крови. Правда, в вампиров доктор Гисслер пока не поверил. Но готов был поучаствовать в эксперименте и помочь доказать правоту — или ошибочность — теорий Отто фон Шлипфена.

Полковник Август фон Шлипфен, грузный, болтливый, безразличный к науке и ни во что не верящий. Посмотреть на них с Отто — и не поверишь, что родные братья! А уж предположить, что Конрад — их родной племянник, и вовсе невозможно. Август фон Шлипфен, однако, был совершенно необходим двум ученым, потому что он обеспечивал поддержку эксперимента со стороны армии. Именно Август предложил — в случае, если Отто прав и вампиры существуют — создать бессмертных, неутомимых, бесстрашных воинов. Из числа солдат СС, разумеется. И перебросить их в Россию. Пока-то русские додумаются до серебряных пуль и осиновых кольев… Если вообще додумаются — с их-то воинствующим атеизмом! А в остальном — идея великолепна.

Вампиры подкрадываются в жертвам незаметно. Вампиры не боятся обычного оружия. Вампирам не страшен холод. Вампирам не нужно никакого довольствия, кроме крови врагов, а уж этого-то у них будет с избытком! Правда, вампиры боятся солнца… Но солнце в России зимой светит всего несколько часов. Сам Август фон Шлипфен в России не бывал, но от тех, кто там бывал, он слышал: в России холодно и почти всегда темно, поэтому морозостойкие русские партизаны так легко уничтожают целые отделения — и снова отступают в непроходимые леса. Если солнце светит всего несколько часов, вампиры с легкостью смогут от него скрываться. Например, они могут зарываться в снег. Или можно придумать для них походные переносные гробы.

Главное — доказать, что они вообще существуют и могут делать других вампиров. А с экипировкой как-нибудь само собой решится. Ученые подумают и придумают наилучший выход. В Германии много хороших ученых. Придумали же столько полезных вещей! Для тех же концлагерей! Главное — найти вампиров.

А самое главное — получить от армии «добро» на проведение эксперимента и поддержку в высших инстанциях.

Конрад забился в самый дальний и темный угол. На этих сборищах он почти всегда молчал. Магда долго не понимала, почему его вообще приглашают и посвящают во все это. Впрочем, сегодня он ей преподнес сюрприз, показав свою заинтересованность проектом. А прежде она думала, что Конрад просто нужен своим дядюшкам, как приманка… Доктор Гисслер ей рассказал, что красота Конрада прельщала не только женские сердца.

Доктор Герберт Янкун, старый приятель Отто фон Шлипфена, занимавший почетный пост в Аненербе, один из лучших в мире специалистов по культурам готов и викингов, на своих выступлениях с пеной у рта доказывал, что древние германцы безжалостно топили в болотах предателей, вероотступников и особенно гомосексуалистов, причем вместе с их семьями, и что новым германцам следует поступать так же, только вместо болот использовать газовые камеры. Но на самом деле он сам был тайным гомосексуалистом.

Как-то раз Герберт Янкун почтил своим визитом Отто фон Шлипфена. И увидел Конрада. Доктор Гисслер, тоже находившийся в гостях у фон Шлипфенов, со смехом рассказывал Магде, как Янкун замер, словно громом пораженный, и глаза у него сияли, как у влюбленной девушки. А потом, — спохватившись, что неумеренный восторг перед красотой юноши может вызвать известные подозрения, — нарочито громко сказал: «Вот классический представитель арийской расы! Такими были наши предки — выходцы с сияющего Туле!»

Отто фон Шлипфен до того тщетно пытался добиться разрешения и средств для экспедиции в замок Карди. Ведь были же отправлены экспедиции на Памир и в Южную Америку, на поиски Шамбалы, чаши святого Грааля, легендарного меча Экскалибур, могилы Фридриха Барбароссы, древнего города выходцев с Туле, и прочего, прочего, прочего, что требовало больших материальных и человеческих ресурсов, что казалось безумием для материалистов, но было абсолютно необходимо для будущего Германии! Однако в существование вампиров в Аненербе почему-то не готовы были поверить.

Пока доктор Янкун не увидел Конрада.

После этого он сразу же воспылал дружбой к Отто и интересом к его проектам.

И теперь, судя по торжествующему и самодовольному виду братьев фон Шлипфен, долгожданные подписи наконец-то получены.

Магда ободряюще улыбнулась Конраду. Но тот все с тем же хмурым выражением на лице отодвинулся в темноту. Словно и не рад, что свершилось наконец то, чего они так долго добивались: разрешение получено и подписано! У Магды мелькнуло предположение, что, возможно, Конрад боится Герберта Янкуна: боится, что ученый потребует от него «особой благодарности» за помощь и поддержку, оказанную проекту его дядюшки. И решила при случае разубедить Конрада. Не так глуп Янкун, чтобы рискнуть всем, чего он добился, ради ласк красивого мальчишки. Пусть даже очень красивого.

3

— Итак, давайте посмотрим, что мы знаем о вампирах наверняка, — начал доктор Гисслер, довольно потирая ладони. — Без всяких там домыслов, коих эти стены слышали немало.

При этих словах он покосился в сторону профессора Отто фон Шлипфена, и профессор, как всегда в смущающих его ситуациях, покраснел и задергался:

— Никогда не высказывал я никаких домыслов! Я привел столько доказательств существования вампиров, что вам еще нужно?

— Зачем снова обсуждать то, что мы уже наизусть выучили? Мы уже столько переговорили о вампирах, мы все о них знаем, мы выучили наизусть роман господина Стокера, так что давайте обсуждать конкретные планы действий, — не выдержала Магда.

— Но сейчас из массы «всего» надо вычленить главное, — заметил доктор Гисслер.

— Так что мы знаем о вампирах? — спросил Август фон Шлипфен. — Что является бесспорным фактом?

— Бесспорный факт можно установить только в ходе эксперимента, — проворчал доктор Гисслер. — Мы пока только исходим из предположения, что вампиры существуют. Нам дана возможность это предположение проверить. Но фактами мы пока не владеем. Итак, чем вампиры привлекают прежде всего?

И тут подал голос Отто фон Шлипфен. Он посветил изучению этой темы почти что половину жизни. Это он добивался разрешения на эксперимент и теперь, одержав победу, он не мог стерпеть, чтобы обсуждение превратилось в фарс! К тому же ему хотелось солировать, ведь он наверняка знал о вампирах больше, чем все остальные, вместе взятые.

— Привлекательность вампиров — в их бессмертии. Вернее, в особой, почти идеальной форме бессмертия. Вампиры сохраняют разум, способность мыслить, все черты личности — в отличие, скажем, от гаитянских зомби, которых так же можно считать бессмертными, — невозмутимо продолжал Отто фон Шлипфен. — Вампир остается самим собой, каким он был при жизни. Ну, конечно же, он вынужден вести ночной образ жизни, а днем спать в гробу.

— Вы уверены, что гроб обязателен? — спросил доктор Гисслер.

— Гроб присутствует в большинстве легенд. Но, возможно, нужно просто какое-то место, где вампир будет недосягаем для солнечных лучей. А гроб… Видимо, между смертью человека и пробуждением его в качестве вампира проходит какое-то время, в течение которого человек неподвижен и выглядит мертвым. Его успевают похоронить. И после он привыкает прятаться от солнца именно в гробу.

— Если гроб стоит в склепе — все понятно. Ну, а когда гроб зарыт в земле? — снова спросил Гисслер. — Вампиру приходится каждый раз заново рыть себе могилу? А как он закапывается? Ведь прежде нужно накрыться крышкой?

— Все это, доктор, нам предстоит установить в ходе эксперимента, — раздраженно ответил Отто фон Шлипфен: он ненавидел, когда его перебивали.

— Итак, что мы записываем первым пунктом? То, что с древних времен вампиры интересовались прежде всего детской кровью. Спрашивается, почему? — поднял указательный палец доктор Гисслер, призывая всех ко вниманию.

— Дети и девственницы. Так во всех книжках написано, — тихо сказал Конрад.

— Так и записываем: дети и девственницы, — доктор Гисслер действительно обмакнул перо в чернила и записал.

— Наверное, кусать стариков просто противно, — проворчал Август фон Шлипфен. — Я бы предпочел укусить девственницу. Хорошенькую девственницу. А лучше — не девственницу, а красивую и пылкую молодую женщину.

Он выразительно взглянул на Магду.

Магда ответила ему надменной улыбкой.

— После укуса на теле жертвы остается след — две маленькие ранки с неровными белыми краями, именно по этим следам и определяют, что человек стал жертвой вампира, потому что остальные последствия вампирического нападения напоминают начальную стадию гриппа: слабость, головокружение, бледность кожи, жажда и резь в глазах от яркого света. И вот это для меня является самым интересным. Возможно, вампиризм передается вирусным путем? Через кровь? Как становятся вампирами, Отто? Перечислите-ка мне снова все способы!

— Мне кажется, вы не хуже меня разбираетесь в вопросе, доктор Гисслер! — обиженно проворчал Отто фон Шлипфен.

— Только не надо этого ребячества, Отто! Обиды и ссоры сейчас неуместны, — брезгливо поморщился Август. — Нам оказали высочайшее доверие. Высочайшее, ты понимаешь? Сам фюрер будет ознакомлен с материалами нашего эксперимента… Когда материалы будут готовы. Подписи на тайных приказах поставили доктор Янкун и глава Аненербе Вальтер Вюст. А на официальных — Гиммлер, и… И сам знаешь кто! Нам дают отряд СС и разрешают набрать в лагерях человеческий материал для эксперимента! И у нас три месяца для того, чтобы предоставить первые результаты исследований. Тут не до твоих обид.

— У южных славян бытовало мнение, будто вампиром непременно станет жертва вампира, и даже случались в Румынии и в Венгрии настоящие эпидемии вампиризма, когда целые деревни или районы вымирали, чтобы воскреснуть ночью в облике вампира. Но большинство исследователей вампиров сомневаются в возможности такого способа «заражения» вампиризмом. Ведь каждому вампиру каждую ночь нужна свежая кровь и, если бы вампиры «размножались» в геометрической прогрессии, то есть вампиром становилась бы каждая жертва вампира, на земле давно бы уже не осталось людей. По всей вероятности, вампиризм передается не через укус вампира, или не только через укус, а как-то иначе, — пометил у себя доктор Гисслер. — Быть может, существуют особи, изначально предрасположенные к вампиризму?

— Ирландец Брэм Стокер, автор «Дракулы», предположил, что для того, чтобы стать вампиром, следует самому попробовать крови вампира, — сказал Отто фон Шлипфен.

И добавил:

— Причем вампир должен отдать свою кровь добровольно.

— То есть, если мы просто поймаем вампира, привяжем его к лабораторному столу, выкачаем из него кровь и раздадим ее солдатам, у нас ничего не получится, — усмехнулась Магда. — Прежде вампир должен сам покусать наших солдат, потому что иначе у него не будет крови. А после укуса вампир должен проникнуться к этим бравым ребятам самой искренней симпатией, чтобы он сам предложил им отведать его вампирской крови. Непростая задача стоит перед нами, господа!

— Вы что-то сегодня в игривом настроении, Магда, — нахмурился доктор Гисслер.

— Боюсь, графиня, вам придется все-таки принять самое непосредственное участие в эксперименте! — подмигнул Магде Август фон Шлипфен. — Против ваших чар не устоит даже вампир. И наверняка позволит взять у себя немного крови для исследований!

— Я подумаю об этом, — с деланной серьезностью кивнула Магда. — Продолжайте, Отто! Что еще важного вы хотите нам сказать о вампирах?

— Существует еще одно распространенное среди писателей заблуждение: будто каждая жертва вампира умирает, что невозможно по той же причине, которая была упомянута ранее. Умирают только те, к кому вампир начинает испытывать особую привязанность, кого он посещает снова и снова.

— Итак, резюмируем, — доктор Гисслер потряс в воздухе листом, на котором делал пометки. — В качестве человеческого материала для первой стадии эксперимента нам понадобятся дети. Надо будет привезти из лагерей. На второй стадии эксперимента материалом станут добровольцы из числа солдат и офицеров. Добровольцы уже найдены, хотя я лично их еще не видел и не обследовал. Теперь нужно найти детей.

— Приманка, значит. А почему не девственницы? — с глумливой улыбкой поинтересовался Август фон Шлипфен. — Вампиры девственниц тоже любят. И с девственницами интереснее, чем с детьми!

— Детская психика более податлива. С ними будет меньше проблем. Взрослые девушки будут задавать всякие вопросы. Сбежать попытаются. Сопротивляться будут. В общем, с взрослыми проблемы неизбежны. С детьми их будет во много раз меньше. Достаточно извлечь их из лагеря и поместить в сносные условия.

— Мне кажется, одним из требований к человеческому материалу, в данной ситуации — к этим детям, должна быть их внешняя привлекательность, — сказал Отто фон Шлипфен. — Я-то полагаю, вампиру все равно, чью кровь сосать. Но во всех источниках указано, что при наличии выбора, они предпочитают самых молодых и самых красивых. Хотя если выбора нет, они убивают целые семьи и целые деревни. Однако начинают с молодых и привлекательных, а за стариков принимаются, когда все молодые уже мертвы.

— Вампиры — эстеты. Будьте осторожны, фрау Магда! — улыбнулся Август фон Шлипфен.

— Я полагаю, тут дело не только в эстетизме, но еще и в особой энергетической ценности молодой крови, — задумчиво протянул Отто. — Колдуны-чернокнижники в своих ритуалах тоже предпочитают использовать молодых жертв. Молодая кровь более ценна для темных сил. Однако вампирам действительно нравятся красивые человеческие существа. Это неоспоримый факт.

— Нам всем следует быть осторожными, не только нашей красавице Магде, но всем остальным, — заметил доктор Гисслер. — Эксперимент обещает быть опасным. Если вообще что-нибудь получится. Но нужно быть готовыми. Чтобы самим защититься от вампиров, нам придется носить серебряные цепочки на шее, а так же на поясе, на запястьях и на щиколотках. И поставить на окна всех жилых помещений серебряные решетки. А на двери — надежные замки.

— Дорогой эксперимент! — буркнул Август фон Шлипфен.

— Нам выделили средства, — гордо улыбнулся Отто фон Шлипфен.

— Но и спрос с нас будет… Какие еще требования к человеческому материалу, доктор Гисслер? — мрачно переспросил Август фон Шлипфен. — Я сам планирую заняться этим.

— Мне кажется, следует исключить попадание в число подопытных детей еврейской национальности, — сказал Отто, задумчиво постукивая по губам карандашом. — Если эксперимент увенчается успехом, некоторые из подопытных станут пищей для наших добровольцев.

— Понимаю, — серьезно кивнул Август фон Шлипфен. — Мы не можем допустить, чтобы солдаты СС пили нечистую кровь.

— Забавно звучит! «Пища для наших добровольцев», — рассмеялась Магда.

Но на этот раз Август фон Шлипфен ответил ей строгим взглядом:

— Фрау Магда, это серьезный вопрос! Расовая чистота солдат и офицеров СС должна быть вне подозрений! Родословная солдат — на предмет родства с евреями и прочими расово неполноценными — проверяется с 1800 года! А родословная офицеров — с 1750 года! Столь же строгой проверке подвергаются их невесты. Вы не слышали, как генерал… Не буду называть его имени — вы знаете его не хуже, чем я — лишился звания и регалий? В роду у его супруги обнаружились евреи! Причем даже не в восемнадцатом, а в начале семнадцатого века. И, хотя она носила одну из самых благородных фамилий Германии — с приставкой «фон», разумеется! — генералу было предложено немедленно развестись. Это был человек немолодой, он прожил с супругой больше тридцати лет. В общем, отказался. И вынужден был расстаться с мундиром. Естественно, их сыновья были немедленно исключены из рядов СС. Если наш эксперимент увенчается успехом — наверняка будет принят новый расовый закон, в отношении, так сказать, доноров.

Магда презрительно улыбнулась и снова закурила. А потом с деланной ленцой в голосе обратилась к доктору Гисслеру:

— Доктор, значит, ваш правнук не подходит в качестве материала для эксперимента?

Все трое присутствовавших мужчин — профессор, полковник и Конрад — онемели от такой дерзости.

Но доктор Гисслер оставался спокойным:

— Нет, Магда, вы же прекрасно знаете, что его отец был евреем. Но если вас интересует, отдал бы я собственного правнука на корм вампирам ради нашего эксперимента, то знайте: отдал бы. Потому что наш эксперимент — на благо Германии. А ради блага Германии я готов пожертвовать всеми своими близкими.

— Значит, Лизелотта может быть использована, как материал, — прошептала Магда, искоса поглядывая на Конрада.

— Не говорите глупостей, Магда. Вы прекрасно знаете, какую ценность представляет для меня Лизелотта! Я старый человек. Очень старый. Я нуждаюсь в постоянном уходе. А какой наемный работник сможет дать мне столько самоотверженной заботы, сколько дает мне она? Какой наемный работник будет столь внимателен и проявит столько ответственности, чтобы помнить все, что мне необходимо в путешествии или в случае обострения какой-либо из моих болезней. Нет уж, фрау фон Шелль, — усмехнулся доктор Гисслер. — Заботливая сиделка мне даже нужнее, чем толковый ассистент. Так что я скорее пожертвую вами, чем Лизелоттой.

— Надеюсь, фрау Лизелотта не будет участвовать в экспедиции? — подал голос Конрад.

Магда скрипнула зубами. Ну, почему он всегда произносил имя этой бесцветной дурочки с таким почтением, даже с… С любовью?!

— Разумеется, поедет. И я только что объяснил вам, почему, — ответил Гисслер.

— Но это же может быть опасно! Вы не вправе подвергать ее жизнь такому риску! — возмутился Конрад.

— Я не вправе подвергать свою жизнь такому риску… Риску остаться на месяц, если не на более долгий срок, без должного ухода! И вообще, молодой человек, меня ваше мнение по данному вопросу не интересует! — сварливо ответил доктор Гисслер. — Но не тревожьтесь особенно. По уже изложенным выше причинам, я буду беречь Лизелотту. К тому же я сомневаюсь, что вампиры ею заинтересуются. Лизелотта — не девственница, — продолжал доктор Гисслер, обернувшись теперь уже к Магде. — И у нее слабое здоровье. А мы не знаем, как повлияет на вампира, если он станет питаться кровью больного человека. Вы сами, Магда, в этом смысле гораздо лучше подходите в качестве донора. Вы тоже, конечно, не девственница. Но вы красивы и у вас идеальное здоровье.

— Не тревожьтесь, фрау фон Шелль, вы будете под защитой солдат Рейха и ни один вампир не посмеет к вам приблизиться, — галантно пробасил Август фон Шлипфен.

— А я и не тревожусь, — пожала плечами Магда. — Я как-то пока не уверовала в существование этих ваших бессмертных кровососов… И не могу бояться того, во что не верю.

— Надеюсь, под защитой солдат Рейха будут находиться все участники экспедиции, а не только графиня фон Шелль, — сварливо сказал Отто фон Шлипфен. — Я, в отличие от графини, боюсь бессмертных кровососов. И не намерен кокетничать и притворяться, скрывая свой страх. Они очень сильные, быстрые и опасные. А мне хотелось бы вернуться из замка Карди живым.

— Живым или неумершим? — заинтересованно вскинулся Конрад Лиммер.

«Неумершим»? Значит, Конрад разделяет идеи Отто и верит в вампиров? Наверное… И почему Магда никогда его об этом не спрашивала? Потому что они вообще мало говорили. Она сразу тащила его в постель. Сама виновата. Но когда Магда смотрит на Конрада, ей хочется только одного… Нет, еще ей хочется, чтобы Конрад полюбил ее и любил вечно, но раз это невозможно — то пусть хотя бы приласкает и подарит ей наслаждение. Так Магда думала на каждом их свидании. И никогда не говорила с Конрадом о том, что может быть для него важно, раз он так волнуется и так сверкает глазами. Если бы только Магда могла дотянуться до мыслей и чувств Конрада! Но приходилось довольствоваться только его телом. Конечно, она была очень даже не против, но она хотела бы заполучить все, все: тело, душу, мысли любимого. Она так жадно слушала его, когда он снисходил до бесед с ней. К сожалению, Конрад не хотел говорить о своем интересе к эксперименту. Вот о Лизелотте хотел говорить — и говорил часами, разрывая сердце Магды на куски.

— Так как же, дядя Отто? Живым или бессмертным? — выспрашивал Конрад, вонзившись глазами в профессора фон Шлипфена.

Отто открыл рот, желая что-то ответить, но его перебил доктор Гисслер, снова постучав по столу:

— Господа! Фрау фон Шелль! Профессор, полковник… Прошу вас, покончим с этой болтовней. Вот список того, что нам следует получить от правительства: серебро, подопытный материал и добровольцы. Дети и добровольцы должны быть здоровы.

— Помилуйте, какое здоровье после концлагеря?! Тем более — у детей? — удивился Август фон Шлипфен.

— Значит, отберете самых красивых и самых выносливых. И хватит на сегодня.

Доктор Гисслер поднялся, и вышел из библиотеки, подавая пример остальным.

Отто фон Шлипфен схватил со стола листок с записями, сделанными доктором Гисслером, быстро пробежал глазами и пренебрежительно отбросил.

За ним направился к двери Конрад.

4

Август фон Шлипфен смотрел на Магду с вызовом и соблазнительной, как ему казалось, ухмылочкой. Но Магда прошла мимо него с деланным безразличием на лице. Что он вообразил? Краснорожий, пузатый, да еще этот нос, как у морского слона, а уши… Огромные и мясистые. Как у настоящего сухопутного слона! Которого в зоопарке выставляют. Глазки маленькие, взгляд пронзительный. Волосы редкие, он их тщательно начесывает, чтобы изобразить подобие шевелюры. Что он вообразил о себе и о ней? Что она переспит с ним? Похоже на то. Как глуп! И всего-то Магда позволила в его отношении несколько вольных шуток. А этот кретин уже вообразил, что она, графиня фон Шелль, будет рисковать своим супружеством и титулом ради сомнительного удовольствия ублажить «храброго полковника» в постели. Да ясно же, как Божий день, что он сразу побежит всем и каждому рассказывать о том, как легко отдалась ему «аппетитная душенька фон Шелль». И наверняка еще что-нибудь пренебрежительное добавит. Вроде как — она ему навязывалась, а он до нее снизошел. Уже теперь-то наверняка треплет ее имя во время дружеских попоек. Только пока опасается что-нибудь конкретное говорить. Но усиленно намекает окружающим, что все уже было, было… Все и даже больше! Магда хорошо знала таких мужчин. Болтать они горазды. А в постели — ничто. То ли дело его племянник… Даже трудно поверить, что Конрад, напоминающий какого-то юного языческого бога — свирепого германского бога! — является близким родственником слонообразному Августу и недоноску Отто.

Магда догнала Конрада в коридоре, положила ладонь ему на плечо.

— Подожди!

Он обернулся. Прекрасное, прекрасное лицо! Юность и чистота. Волевой, всегда так сурово сжатый рот. Холодный взгляд прекрасных голубых глаз.

О, чего бы не отдала она ради того, чтобы эти глаза засветились нежностью — для нее! А губы сами попросили поцелуя!

И титул отдала бы.

И даже жизнь…

Для такого, как Конрад, жизни не жалко!

Магда смотрела на него сияющими глазами. Потом чуть приподнялась на цыпочках и прижалась губами к его губам. Как всегда, его рот не сразу поддался поцелую, его губы не сразу раскрылись ее жадному, ищущему языку.

Краешком глаза Магда увидела массивную тень, упавшую на пол из-за поворота коридора. Тень чуть-чуть колыхалась… Но не двигалась.

Август! Подслушивает! Ну, и черт с ним. Ему же хуже. Все равно не побежит он Хельмуту докладывать. И никому не скажет. Не захочет, чтобы хоть кто-то знал о том, что Конрад в который уж раз обошел дядюшку.

Конрад вдруг прервал поцелуй и резко оторвал от себя Магду.

— Почему? — жалко всхлипнула Магда.

— Нам следует разойтись и хоть немного поспать.

— Ты не зайдешь ко мне? Ненадолго? Ну, еще хоть один раз… Пожалуйста, милый!

Она готова была на колени перед ним упасть, потому что уже чувствовала трепет, пробегающий по коже, и тяжесть в груди, и сладкие спазмы в низу живота. Она опять хотела его! И только он мог утолить ее желание! Никто другой. Она пыталась найти замену… Но никто не мог — так! Никто! Потому что никого она не любила так, как Конрада.

— Нет, Магда. Я хочу побыть один. Прости. Мне нужно подумать…

— О чем тут думать? Мы столько раз уже все проговаривали! Единственная новость — то, что нам наконец разрешили провести эксперимент в замке Карди!

— Да. Разрешили. И времени для принятия решения осталось очень мало. До завтрашнего утра. Завтра я должен сказать доктору Гисслеру…

От безжизненных интонаций в голосе Конрада, Магде вдруг стало холодно. И даже страсть, мгновение назад сжигавшая все ее тело, вдруг сжалась до размеров орешка, спряталась где-то глубоко-глубоко. У Конрада был такой странный взгляд…

— О чем ты хочешь сказать доктору Гисслеру? — прошептала Магда пересохшими губами.

— О том, что я хочу принять участие в эксперименте в качестве добровольца.

— Нет, Конрад! — ужаснулась Магда. — Ты не можешь…

И тут же ей в голову пришло, что он, должно быть, шутит, и она рассмеялась — фальшиво и невесело.

— Ну, же, милый, скажи, что ты пошутил!

— Я не шутил. И не надо над этим смеяться. Это слишком серьезно.

— Вот именно! Это слишком серьезно! Я просто не допущу, Конрад…

— От тебя, Магда, здесь ничего не зависит. Зависит от меня. От доктора Гисслера. И от того, существуют ли вампиры на самом деле. Доброй ночи, Магда.

Конрад повернулся и четко чеканя шаг ушел в темноту коридора.

Сзади послышался тихий скрип половиц. Магда обернулась: массивная тень исчезла. Август убрался восвояси. Хорошо, хотя бы хватило осторожности не приставать к ней теперь, после того, что она услышала от Конрада… Магда прислонилась к стене и медленно съехала на пол. Будь проклят одержимый Отто фон Шлипфен вместе со своими вампирами и своим замком! То, что начиналось, как интересный эксперимент, или даже — как забавное приключение, теперь могло обернуться трагедией. Величайшей трагедией в ее жизни! Потому что в Конраде — вся ее жизнь. И без Конрада существование Магды потеряет всякий смысл.

В то, что после эксперимента Конрад останется живым, хоть и изменившимся, Магда не верила. Она вообще не слишком-то верила в вампиров. Но она почти поверила в некий загадочный вирус. И она точно знала, что большинство экспериментов над людьми заканчиваются плохо для подопытных.

 

Глава вторая

1

Ребенок рождается в муках, выходит на свет из кромешной тьмы материнского чрева. А еще некоторые ученые считают, будто младенец в первые месяцы своей жизни видит все очень смутно и даже вроде бы перевернутым, как бы вверх ногами…

Когда Конрад впервые услышал об этом, он подумал, что пережил свое второе рождение в девять лет. Ведь у него все было так же, когда в свои девять он прорвался сквозь неимоверное страдание и вышел из темноты. И после какое-то время он видел смутно. И жил в перевернутом мире. И никак не мог понять, куда же делся его настоящий, надежный, понятный мир, где ему было так уютно и свободно, где его все любили и где он жил в ожидании счастья. Собственно говоря, в утраченную страну своего детства Конрад уже и не вернулся. Но он научился жить в изменившемся мире. Принял его законы. А прошлое с каких-то пор воспринимал как сон, привидевшийся ему когда-то: сладостный, но абсолютно нереальный.

…В девять лет Конрад Лиммер осиротел. Сиротство провело грань между надежным миром его детства — и перевернутым миром, в который ему предстояло переселиться на всю оставшуюся жизнь.

Отец Конрада, Франц Лиммер, владел текстильной фабрикой, был предприимчив, деятелен, умен, и вследствие этого — богат. В юности он на этой фабрике работал, потом стал одним из совладельцев, потом — единственным владельцем. Франца Лиммера действительно интересовало производство тканей, особенно шелка. Он даже ездил на учебу и практику в Лион, где производился лучший европейский шелк. Франц Лиммер был из тех нуворишей, кто «сам себя сделал». И немало этим гордился. Он презирал тех, кто сделался богат благодаря наследству, а не благодаря собственным способностям. И не скрывал агрессивной неприязни к чванливым аристократам: особенно к обедневшим, которым оставалось лишь одно — гордиться своим происхождением.

— Ни на что они не годятся. Заработать не могут. Продают то, что когда-то их предки накапливали, — говорил Франц своему маленькому сыну. — А что такое это их благородное происхождение? Это всего лишь значит, что когда-то у истоков их рода стоял человек, который сам себя сделал. Как я. Только в давние времена таких награждали титулом. Теперь же и титул не нужен. Достаточно уметь зарабатывать. Если я все потеряю, я заработаю снова. Потому что я на это способен. А они, потеряв свои дома и коллекции картин, потеряв свои драгоценности и земли — они ни на что не способны. Только вспоминать славные былые времена…

Конрад слушал, кивал, во всем соглашался. И очень гордился тем, что у него такой замечательный папа, который не боится разориться и всегда сможет заработать себе состояние. Конрад вообще обожал отца, для него не существовало авторитета выше. Отец был самый интересный, самый могущественный, самый умный, самый сильный, самый… самый великий человек на свете! Даже повзрослев, он так и не смог избавиться от этого восторженного чувства, ведь разочарования в отце так и не наступило. Не могло наступить… Конрад анализировал свои детские переживания и понимал: причиной неумеренных восторгов стало не только то, что отец действительно был достойным человеком и обожал сына, но еще и то, что отец остался для Конрада человеком-праздником. Франц Лиммер был слишком редко бывал дома. То деловые поездки, то неделями жил в квартире при фабрике, когда надо было решать какие-то неотложные проблемы, но и в удачные периоды — приходил поздно, усталый. Однако он всегда был внимателен к нуждам жены и сына. Старался разрешить все возникавшие у них проблемы. И — как казалось Конраду — любую проблему решал, словно по волшебству, молниеносно, как и положено истинно великому человеку. Конрад не имел возможности привыкнуть к отцу, ощутить его частью повседневности, соскучиться рядом с ним, как это случалось у других детей с другими родителями. Конраду всегда не хватало отца. И когда отец находил время для сына — Конрад не просто слушал все, что он говорил: Конрад впитывал каждое его слово. Маму Конрад тоже любил, конечно, но мама была немножко из другого мира — из женского, нежного, загадочного, сладко пахнущего, слезливого мира. Маму нужно было обожать и защищать. Но — как бы со стороны. А вот отец — отец был центром внутреннего мира Конрада. Именно таким человеком, каким Конрад мог стать когда-то. Каким Конрад обязательно собирался со временем стать!

Однако повзрослев, Конрад понял, — не без влияния дядюшек Отто и Августа, — что на самом деле Франц Лиммер ужасно завидовал людям благородного происхождения. Потому и женился на Бригитте фон Шлипфен, девушке из аристократического, но полностью разорившегося семейства. Ее отец погиб в Первую мировую, мать умерла от туберкулеза, сама Бригитта так же страдала этой болезнью, но у нее не было средств на серьезное лечение. Дом был давно продан, от драгоценностей и коллекции картин остались лишь воспоминания, даже фамильные портреты ушли за бесценок. Бригитта снимала комнату в пансионе и зарабатывала на жизнь уроками музыки, французского языка и хороших манер. Франц Лиммер сначала брал у Бригитты фон Шлипфен уроки: только манер, чтобы на равных общаться с более родовитыми богачами, музыка же и французский язык ему были ни к чему. А потом Франц решил на Бриггите жениться.

Франц Лиммер все рассчитал. С такой супругой его примут в благородном обществе, куда выскочку-фабриканта так просто, за одни лишь его деньги, не пригласили бы. А уж дети его и вовсе будут наполовину аристократами, да и воспитание благодаря Бригитте получат самое лучшее. Несмотря на свое показное презрение к наследникам состояний, сам Франц мечтал о том, чтобы дети его были как раз такими наследниками, с младенчества привыкшими и к роскоши, и к благородному обращению.

Франц сделал предложение Бригитте и сразу же получил согласие. И это было естественно: другого такого шанса у нее просто не появилось бы. Франц предлагал ей богатство, защищенность, да что там — возможность прожить нормальную жизнь, ведь он мог обеспечить Бригитте лучших врачей и лучшие курорты, а ее болезнь еще не перешла в неизлечимую стадию. К тому же Франц был весьма привлекательным мужчиной: рослый, крепкий, румяный, пышущий здоровьем. Сама же Бригитта была далеко не красавицей, хотя тонкие, породистые черты лица и телесная хрупкость делали ее в глазах Франца просто-таки ослепительной. Особенно ему нравились ее руки, изящные руки истинной аристократки: достаточно было взглянуть на эти вытянутые кисти и нежные пальцы с длинной ногтевой пластиной, и становилось ясно, что как минимум двадцать поколений ее предков не имели представления о физическом труде.

Когда они поженились, Францу исполнилось тридцать, Бригитта была всего на год моложе, то есть в девках она засиделась основательно и потеряла всякую надежду найти себе мужа. Тем более — такого богатого и симпатичного, как Франц Лиммер. Однако двое ее младших братьев — Август, недавний выпускник военной академии, начавший службу в провинциальном гарнизоне, и Отто, студент-филолог, — были решительно против брака Бригитты с нуворишем. По их мнению, этот союз был позорным и недостойным для девушки из рода фон Шлипфен. Для Августа и Отто не было никакой разницы между производителями товаров и продавцами, и потому Франц Лиммер раз и навсегда получил клеймо «торгаша». На свадьбу они приехали, но всячески демонстрировали свое неудовольствие. Да и позже недолюбливали зятя. Что, правда, не мешало им получать от Бригитты подарки и денежные субсидии. Пожалуй, если бы не деньги Франца Лиммера, Август не смог бы прослыть блестящим офицером и щедрым товарищем, а Отто не смог бы благополучно закончить университет и продолжить занятия любимой наукой. Но оба принимали это, как должное, без малейшей благодарности, и даже с гримасой недовольства. Дескать, вот до чего довела их жизнь: сестра вышла замуж за торгаша, а сами они, благородные и умные юноши, не могут обеспечить себе достойное существование и вынуждены брать торгашеские деньги. Как пощечину семейной гордости Август и Отто восприняли то, что в свадебного подарка Бриггите Франц выкупил старый дом фон Шлипфенов, когда-то проданный за долги.

Франц Лиммер женился на Бригитте фон Шлипфен по расчету. И она тоже по расчету выходила за него. Но уже в первый год супружеской жизни они полюбили друг друга нежно и страстно.

Конрад появился на свет через полтора года после свадьбы. И рождение его было воспринято, как чудо. Врачи с самого начала говорили, что Бригитта с ее слабым здоровьем вряд ли сможет иметь детей. Франц готов был усыновить сироту из приюта, лишь бы жена не переживала из-за того, что не оправдала его надежд на продолжение рода. Когда Бригитта все же забеременела, Франц окружил ее всей возможной заботой. Все время ожидания ребенка она провела в санатории, в Бадене, рядом с ней постоянно находился врач. Носила Бригитта тяжело, а роды ей едва не стоили жизни. Зато младенец получился — просто загляденье: крупный, здоровый, голосистый и с прекрасным аппетитом. После родов Бригитта долго болела и врачи категорически не рекомендовали ей даже пытаться родить еще одного ребенка. «Следующая беременность ее убьет! Ей вообще не следовало иметь детей!» — говорили они Францу. Супруги Лиммер получили подробные указания относительно того, как им беречься от случайной беременности. И всю оставшуюся совместную жизнь им строжайше следовали. Франц и помыслить не мог о том, чтобы подвергнуть риску жизнь Бригитты. А сама Бригитта, хоть и хотела иметь несколько детей, все-таки боялась умереть раньше времени, покинув мужа и маленького сына.

Вот так и получилось, что Конрад был единственным и страстно обожаемым ребенком. В нем слились все мечты, все амбиции и вся взаимная любовь родителей. Словно в компенсацию несбывшихся надежд отца и перенесенных матерью страданий, Конрад был здоровым и очень красивым мальчиком: в нем в идеальной гармонии соединились отцовская физическая сила с материнской утонченностью. Конрад почти не болел. В младенчестве был на редкость спокойным, ласковым и улыбчивым, и няньки (а у него их было две, дневная и ночная) на него нарадоваться не могли. Когда подрос и начал учиться — тоже показал неплохие способности, хоть и проявлял порой леность, предпочитая скучным урокам игры на свежем воздухе. Но отец не ругал Конрада, он считал это естественным для здорового и веселого мальчика, хотя старался объяснить ему важность учебы, необходимость хорошего образования для человека их круга. А мама, как и предполагалось, учила Конрада музыке, французскому языку и манерам. И хотя во французском и музыке он не преуспел, зато был так хорошо воспитан, что восхищал всех без исключения взрослых, приходивших в их гостеприимный дом.

Никто даже не догадывался, что этот милый, воспитанный мальчик — на самом деле очень скрытный и замкнутый ребенок. Никто не догадывался о его тайной жизни и о его любимой игре… Игре в достижение целей. Даже отец, который, собственно, и подтолкнул Конрада к мысли, что достижение недостижимого — это самое интересное на свете, даже он не знал, что сын впитывает его слова, как губка, и по-детски прямолинейно их понимал.

— Нет недостижимых целей, — говорил ему отец. — Просто некоторые кажутся слишком далекими. Тогда нужно просто разметить дорогу к ним и проходить эти короткие отрезки — от одной цели к другой — пока не достигнешь той самой, главной. Это как лезть на дерево: сначала забраться на одну ветку, затем на другую, на третью… И вот ты уже на вершине! Так же и в бизнесе. Только, конечно, ты не должен понимать это в буквальном смысле. Мама не любит, когда ты залезаешь на деревья. Она боится, что ты упадешь… Мне-то кажется, что для мальчишек нормально — лазать и падать. Но мама очень за тебя боится. А маму огорчать нельзя…

Конрад понимал это так: папе нравится достигать цели, а значит — это самая замечательная игра; сам Конрад пока не может играть в бизнес, но зато может попробовать свои силы, залезая на самое высокое дерево; папа не против того, чтобы Конрад залезал на высокие деревья, а вот мама огорчится, если узнает; огорчать маму нельзя, но если она не узнает — она и не огорчится; значит, главное — скрыть от нее; а папа был бы доволен и горд, если бы увидел, что Конрад успешно играет в его любимую игру — в достижение целей.

И Конрад, убегая в глубь сада, залезал на самые высокие деревья, а когда облазил их все — начал придумывать другие цели. Например, переплыть прудик, в котором ему летом разрешали купаться, но запрещали заплывать на глубину — «Там из середины струя ледяная бьет, от холода ноги сведет и ты утонешь!» — Конрад заплывал на глубину и нырял там в поисках этой самой ледяной струи, и ни разу ее не обнаружил, хотя вода в середине пруда была действительно холодная… Он переплывал его летом, а однажды забрался в пруд осенью, когда было по-настоящему холодно. Ведь ему вообще запрещали купаться в холода! А он смог переплыть прудик! Правда, результатом этого приключения стала ангина, на две недели приковавшая его к постели. Да и с деревьев он не раз падал… Приходил домой ободранный, в синяках и шишках. И упрямо молчал в ответ на вопросы «Где же он так расшибся?»

Цели становились все более сложными, все менее достижимыми. Когда парк был исхожен и излазан, Конрад переключился на дом. Это было куда рискованнее: ведь здесь его проделки могли увидеть и донести матери! Но тем интереснее было достигать цели. Например, вылезти из окна и постоять на карнизе. А выяснив, что карниз широкий, пройти по нему от одного окна до другого. А потом — пройти вдоль всей стены, от окна детской до окна гостевой спальни. А потом — пройти и вернуться назад. А потом — обойти дом по кругу. Спуститься по водосточной трубе с третьего этажа на землю — это, впрочем, оказалось совсем легко. А вот погулять ночью по крыше — сложно. Хотя бы потому, что страшно: Конрад не боялся высоты, не боялся рисковать, но вот темноты боялся — как и все дети.

Удивительно, но взрослые ни разу не застали его за этими обезьяньими проделками. Бриггиту, наверное, удар хватил бы, если бы она узнала… Но никто из живущих в доме не имел привычки смотреть вверх, взрослые вообще редко без особой причины смотрят вверх. Конрада иногда так и подмывало окликнуть горничную или помощницу кухарки, которые сновали по двору даже не предполагая, что хозяйский сынок в это время бродит по карнизу на уровне третьего этажа. И никто конечно же не мог предположить, что Конрад именно так развлекается, причем среди бела дня! Правда, он был осторожен и выбирал для своих эскапад или жаркие полуденные часы, время послеобеденного отдыха, когда даже садовник, весь день копавшийся в саду у дома, отправлялся вздремнуть, или вечерние сумерки, когда работать на улице уже было нельзя.

Позднюю осень и зиму они проводили в городском доме Дрездене, и там ходить по карнизу Конрад уже не рисковал: карниз был узкий, да и нависал над многолюдной улицей — мальчика запросто могли увидеть. Зато в городской жизни были свои преимущества: у Конрада появлялись соперники. В поместье он не общался со сверстниками — деревенских детишек не пускали в господский сад, да и сам он не снизошел бы до общения с ними: Франц и Бриггита взлелеяли в своем единственном отпрыске аристократическую надменность, чувство избранности. Зато в городе Конрад дружил с мальчиками из богатых и почтенных семей. Дружил — в том смысле, что они общались. И соперничали. И Конрад мог побеждать. Не всегда и не во всем, но иногда и в чем-то удавалось.

Отец говорил ему:

— Нельзя преуспеть во всем сразу. Но надо вычислить что-то, что у тебя получается особенно хорошо, и совершенствоваться в этом, и стать лучшим — самым лучшим!

Конрад пока еще не решил, в чем он будет лучшим. Но точно знал — в чем-нибудь обязательно будет. А пока он наслаждался, если удавалось в чем-то превзойти своих сверстников. Ему это удавалось по целым двум пунктам. Во-первых, он умел «брать на слабо», то есть подначивать на совершение безумных поступков, подобных тем, которые сам совершал на протяжении всех летних месяцев: куда-нибудь залезть, откуда-нибудь спрыгнуть… Он умел организовывать все так, что взрослые даже не догадывались, чем заняты детишки. И даже когда один мальчик сорвался с ограды, по верхней кромке которой Конрад уговорил его прогуляться, и пропорол себе бок об острые колышки, никто из детей не выдал зачинщика: в конце концов, именно ему удавалось придумывать по-настоящему интересные игры! Конрада не выдали несмотря даже на то, что вторым пунктом, по которому он превосходил всех сверстников, была его благовоспитанность и послушание, демонстрируемое в присутствии взрослых. И не сказать, чтобы он был подхалимом, склонным к фальши: это дети сразу бы почувствовали и возненавидели бы его. Нет, просто Конрад очень рано осознал, что быть лучшим — это значит еще и нравиться окружающим людям, и что в глазах старших очень много значат именно хорошие манеры, аккуратность и благопристойное поведение, потому что они — неотъемлемая часть взрослой жизни. А еще Конраду хотелось выглядеть взрослым. Хотелось признания со стороны взрослых. В отличие от других детей он не относился к родителям, как к врагам, от которых исходят все малоприятные запреты. Ему хотелось, чтобы папа и мама им гордились. Особенно папа…

В результате Конрад имел некоторое признание со стороны сверстников и снискал поголовное восхищение со стороны знакомых взрослых: всех, кроме, пожалуй, дядюшек Августа и Отто. Но им вообще ничего не нравилось в жизни Бриггиты. И прежде всего их раздражало ее абсолютное супружеское счастье. Ведь еще перед свадьбой братья предсказали Бригитте, что она непременно будет несчастна «с этим вульгарным торгашом». Однако Бригитта была счастлива и любима, Бригитта царила в нарядном доме, в окружении друзей, у Бригитты был такой великолепный ребенок, веселый и любезный, здоровый и хорошенький. Август и Отто чувствовали себя оскорбленными благополучием сестры.

Еще в раннем детстве, живя с родителями, Конрад недолюбливал дядюшек. Но мама твердила ему, что он должен относиться к ним тепло и почтительно, ведь они — его кровные родственники. А Конрад всегда слушался маму. Он вообще рос в атмосфере абсолютного доверия и взаимопонимания с родителями. И если мама говорила, что он должен относиться к дядюшкам тепло и почтительно, значит — надо было постараться хотя бы сделать вид, что он так к ним относится. И Конрад весьма успешно делал вид. В конце концов, дядюшки Август и Отто были его единственными родственниками, если не считать родителей. Родственников с отцовской стороны он не знал. Родители Франца Лиммера умерли давно, когда он был еще юношей и трудился на фабрике. Позже Франц решительно порвал всякие отношения со своими дядями и тетями, потому что они не желали ему помочь, когда он в помощи нуждался, зато вспомнили о своем родстве с ним, стоило Францу разбогатеть.

— Боюсь, родственники твоей мамы ничем не лучше. Все, что им нужно от нас, это наши деньги. Но они хотя бы внешне благородные и не опозорят нас перед гостями, — сказал отец Конраду в минуту откровенности.

Перед гостями Август и Отто действительно вели себя наилучшим образом. Август, несмотря на внешнюю непривлекательность, умел быть галантным и обаятельным, прекрасно танцевал и рассыпал комплименты, так что все дамы считали его «просто душкой», а мужчины — славным парнем. Отто в свою очередь неплохо развлекал компанию за ужином. Он знал множество интересных и жутких старинных легенд, и умел их рассказывать так, что все слушали затаив дыхание.

Из-за этих легенд Конрад относился к дяде Отто даже лучше, чем тот заслуживал. И конечно, лучше, чем к дяде Августу. Дядю Августа он даже побаивался: уж очень тот был жестоким человеком, бил лошадей, бил собак, и постоянно угрожал Конраду суровыми наказаниями, расписывая их во всех подробностях. Конечно, на самом деле дядя Август не мог бы ни выпороть его, ни поставить коленями на горох на пару часов, ни запереть в темном чулане, посадив на хлеб и воду. Папа и мама никогда бы не допустили такого. Но уже слушать все эти угрозы Конраду было неприятно. И он старался держаться от дяди Августа подальше. Чего тот, в общем-то, и добивался.

Приезжали дяди довольно редко: гостили на рождественской и на пасхальной неделе, да еще Бригитту в ее день рождения иногда навещали. Иногда Август не мог приехать, поэтому присылал подарок и письмо с извинениям: он служил и не всегда мог распоряжаться своим временем. В общем, все было благопристойно, как и положено в хорошей семье: братья-холостяки не слишком докучали замужней сестре, но и не проявляли неуместной холодности. И Франц Лиммер был доволен: ведь он прежде всего хотел, чтобы в его жизни все было благопристойно.

На рождество и пасху дядюшки даже делали Конраду подарки. И хотя отец никогда не забывал напомнить, что деньги на эти подарки дяди получили из его кармана, и что они одаривают племянника не потому, что любят его и хотят порадовать, а потому что так положено, все равно этих подарков Конрад ждал.

Дядя Август всегда покупал для него игрушки военной тематики: сабли, пистолеты, маленькую каску или винтовку. Отец никогда Конраду не дарил ничего подобного, ибо не хотел, чтобы Конрад становился военным: отец готовил из него достойного продолжателя своего текстильного дела. Но Конрад в мечтах представлял себя храбрым и красивым офицером, разящим врагов и поднимающих солдат на битву, так что подарки дяди Августа были очень кстати.

Дядя Отто старался привить племяннику интерес к народным легендам и покупал ему соответствующие книги. Когда Бригитта как-то раз заглянула в преподнесенную братом книгу сказок братьев Гримм, изданных без купюр, с ней случилась истерика из-за ужасающих описаний тех преступлений, которые совершали сказочные злодеи, и тех жестоких наказаний, которым их в финале подвергали положительные герои. Но Конраду эти сказки понравились. Благополучному мальчику, росшему в теплом и уютном гнездышке, вообще нравилось все страшное, что щекотало нервы и будоражило воображение, но никак не могло проникнуть в его мирок. Он любил читать про оживших мертвецов, вернувшихся с кладбища в свои дома, про ведьм и людоедов, про оборотней и про вампиров… Поэтому книги, которые приносил дядя Отто, пользовались у него неизменным успехом. В этом вопросе дядя и племянник обрели взаимопонимание: несмотря на зрелый возраст, Отто тоже любил сказки. Особенно про вампиров.

Конрад даже вообразить не мог, что наступит злосчастный миг, когда одно из этих существ действительно придет в его дом. Шагнет из старой легенды в реальность. И разрушит всю его жизнь.

2

Тот сентябрь Франц Лиммер должен был провести в Лионе: вел переговоры о поставках сырья и о приглашении специалистов. Оборудование уже было закуплено, на фабрике планировали запустить новую линию по производству высококачественного шелка. Он уехал.

Осень стояла теплая, даже жаркая. Бригитта с Конрадом уже с апреля жили в загородном поместье. Конраду нравилось в поместье: там был сад и речка, и теплицы с фруктами, и собаки, с которыми ему позволяли играть, и на конюшне у него был свой пони, и вообще там жизнь была куда свободнее и веселее, чем в городе. Да и мама радовалась тому, что снова живет в доме своего детства. Она говорила, что здешний воздух — целебный. И правда: в поместье она никогда не болела… До того сентября.

Сначала умерли восемь женщин в деревне. Младшей из них, дочке пастора, едва исполнилось пятнадцать. А старшей была сорокапятилетняя фермерша, державшая лучших в деревне коров и кур, и ежедневно поставлявшая в поместье парное молоко, свежий творог и яйца. У всех женщин болезнь развивалась приблизительно одинаково: сначала появлялась слабость и сонливость, потом — боли в горле и признаки малокровия, а однажды утром больную находили мертвой. Местный врач, доктор Гросс, не мог поставить диагноз, болезнь была ему неизвестна. Он только предположил, что это какая-то новая разновидность гриппа, поражающая только женщин репродуктивного периода.

Когда заболела и умерла жена работавшего в поместье садовника, Бригитта решила, что им с Конрадом следует немедленно отсюда уехать. Но доктор Гросс считал, что в случае возникновения новой эпидемии, город с его скученностью и духотой будет куда более опасным местом. Доктор даже приводил цифры: какой процент смертности во время эпидемии испанки был в городах, а какой — в сельской местности. Получалось, что в городах люди чаще заболевали — там была больше вероятность контактов между зараженными и здоровыми.

Бригитта послушалась и осталась. Она ограничилась тем, что написала о происходящем мужу и братьям, спрашивая у них совета, а заодно интересуясь, не пишут ли в газетах о новой болезни. Сама она газет не выписывала, да и никто в деревне их тоже не получал.

Она бы предпочла позвонить и поговорить, но — Франц все время был в разъездах и они договорились, что писать она ему будет на главпочтамт Лиона до восторебования, Август был на учениях, а в убогом пансионе, где снимал комнатку Отто, вовсе не было телефона. Бриггита уповала только на то, что письма теперь доходят быстро, не то что во времена ее детства.

Когда заболела и умерла молоденькая горничная Марта, Бригитта впала в панику и заявила, что все-таки уедет. Приказала собирать вещи. Но уехать до похорон Бригитте было неловко, все-таки Марта прислуживала ей лично, и хозяйке поместья следовало присутствовать на отпевании несчастной девушки.

А в ночь после похорон, накануне запланированного отъезда, заболела сама Бригитта. Симптомы у нее были все те же. И главными из них были страшная слабость и апатия. Бригитта уже не хотела никуда ехать. Она вообще ничего не хотела, только покоя и сна. И чтобы шторы были задернуты: ее раздражал солнечный свет.

Доктор Гросс отправил панические телеграммы ее братьям и мужу: он не хотел нести ответственность за жизнь столь знатной пациентки и предлагал пригласить специалистов из Дрездена.

Первым в поместье приехал Отто фон Шлипфен. Профессор фон Шлипфен, уважаемый этнограф и филолог, один из лучших немецких специалистов как раз в области народных верований в порождения тьмы. Он-то и обнаружил, что женщин убивает вовсе не неведомая инфекционная болезнь, а вампир. Собственно говоря, ему рассказала Бригитта. Другие просто не пытались вслушиваться в ее лепет, считая, что все это — горячечный бред. Однако никакой горячки у Бриггиты не было: напротив, она была холодна, так холодна… Отто сжимал ледяную ладонь сестры и слушал ее завороженно, словно ребенок — страшную и захватывающую сказку. Да это и походило на сказку.

— Он пришел ко мне как-то ночью. Шагнул прямо в окно. Я хотела кричать. Он чудовище, он страшен, он похож на мертвеца, вышедшего из могилы! И этот смрад, который от него исходит… Но он смотрел на меня — и я кричать не могла. Я не могла даже шевельнуться. А потом он поцеловал меня в шею. И я кричать уже не хотела, — шептала Бриггита. — Если бы ты знал, как это сладко, Отто! Слаще всего, что я знала в жизни… Должно быть, я порочная, скверная, грязная женщина! И теперь я жду ночи, когда он придет… Я боюсь его. Я его ненавижу. Но я хочу его поцелуев, Отто! Спаси меня, Отто, спаси от него! Пусть приедет Август, пусть Август его застрелит!

— Куда он кусает тебя? — с дрожью в голосе спросил Отто.

— Вот сюда, — всхлипнула Бриггита, отодвигая волосы с шеи.

И Отто увидел две маленьких ранки с белыми краями. Вокруг ранок расплывался багровый засос. Классический след упыриного укуса! Как же этого не замечает сиделка? Или люди просто стараются не видеть такие вещи, потому что боятся осознать?..

— Мы поможем тебе, Бигги. Обещаю, мы с ним справимся. А пока попробуй заснуть. Я посижу рядом, — успокаивающе пробормотал Отто, целуя сестру в лоб.

— Только держи меня за руку. Не отпускай меня, Отто!

— Не отпущу.

Бриггита заснула, а Отто сидел рядом, держал ее за руку и судорожно думал.

Профессор фон Шлипфен всегда верил, что сказки правдивы. Иначе — чем объяснить, что в разных странах и на разных континентах, и не контактировавших между собой народов, существуют практически одинаковые верования? Сказки правдивы, но не на все сто процентов, и надо суметь среди потока вымысла найти то самое зерно истины. Но вампиры, оборотни, демоны и всевозможные волшебные существа, которых англичане так удачно назвали единым термином «фэйри», — они наверняка существуют, причем рассеяны по всей земле, всюду, где обитают люди. Раньше в них верили повсеместно. А то, что в них больше не верят… Что ж, все дело в узости мировоззрения, свойственной подавляющему большинству людей.

Люди не могут осознать многомерность окружающего мира, всегда отрицают очевидное, с трудом принимают новое. Когда-то отрицали, что земля круглая и что она сама вращается среди созвездий. А чего стоило медикам Средневековья разъяснить, каким способом распространяются инфекционные болезни! Людям проще было молиться и ставить чумные столбы, чем соблюдать элементарные правила гигиены. Ну, а теперь все наоборот: стало проще верить в материальность мира.

Отто всегда надеялся, что ему удастся доказать свою правоту и найти убедительные свидетельства существования тех, кого в легендах прошлого называли «порождениями тьмы». Нынешнюю ситуацию он счел настоящим подарком судьбы. Ведь это, конечно, вампир! Все совпадает. Даже не медику видно, что Бриггита умирает об обширной кровопотери, как и предыдущие жертвы. Однако факт кровопотери установлен не был. Разве что несколько кровавых пятнышек на наволочке и на простыне… Значит, кровь у нее забрали. Высосали. Хотя доктор Гросс и уверяет, что у Бриггиты, должно быть, время от времени идет горлом кровь, но свидетелей этому не было — только кровавые пятна на постельном белье. Да и ее рассказ — нарочно такое не придумаешь! В народных легендах вампир обычно предстает как раз таким вот: ожившим трупом, жутким и смрадным. Это романисты придумали соблазнительный образ вампира-джентльмена…

Судя по рассказу Бриггиты — и по многим другим свидетельствам, которые Отто скрупулезно собирал, — укус вампира дарит жертве наслаждение, многократно превосходящее сексуальный экстаз. Возможно, в слюне вампира содержится какой-то наркотик? Или это магия? Магия, в которую верили в древние времена, от которой теперь отказались, считая ее выдумкой, закрывая глаза на очевидное! Итак, его укус доставляет наслаждение. Возможно, об этом слышали романисты и взяли именно этот признак основным.

Согласно легендам, вампир не может войти в жилище, если его не пригласили. Значит — это кто-то, кто был вхож в дом? Один из предков фон Шлипфенов или их гостей. Однако долго же он ждал… Вампиры в легендах начинают охотиться сразу же после пробуждения. А в этой деревне прежде не было случаев столь загадочных смертей. Наверное, вампир просто заставил кого-то из здесь живущих позвать его. Он владеет гипнозом — об этом тоже упоминалось в легенде, только гипноз называли волшебством, ворожбой. Он же сумел сделать так, что Бриггита не смогла закричать или сопротивляться. Значит, мог он заставить ту же Марту впустить его… И теперь будет приходить сюда, пока добыча не закончится. По крайней мере, вампиры в легендах поступают именно так.

Можно попытаться защитить дом, развесив связки чеснока, рассыпав соль, окропив святой водой. Интересно, насколько все это действенно? В романе у Брэма Стокера вампир приказывает своей жертве избавиться от чеснока и открыть окно. Должно быть, этот тоже может приказать. И самым надежным лекарством от вампира всегда оказывается осиновый кол. Или серебряные пули? Хотя их чаще используют против оборотней…

Но сначала надо убедиться, что вампир действительно существует. Отто почти не сомневался в этом и сейчас чувствовал в большей степени не страх за сестру, а радость и охотничий азарт: ведь ему предстоит наконец самому узреть существо из легенды! Однако прежде чем звать на помощь кого-то, кто сможет воткнуть в вампира кол — Отто не имел иллюзий в отношении себя и знал, что сам на такое не способен, — нужно самому хоть раз посмотреть на живого мертвеца. Чтобы избавиться от последних крупиц сомнений.

Разумеется, рисковать своей жизнью Отто фон Шлипфен не хотел: он собирался прожить долгую жизнь и оставить после себя несколько томов научных трудов. Поэтому он сделал все, чтобы защитить себя: поехал в соседний городок, где был католический собор, приобрел склянку святой воды, несколько облаток и крест на толстой серебряной цепочке. Фон Шлипфены были лютеранами, но Отто давно уже понял, что именно католицизм с его многочисленными мистическими обрядами и священными артефактами дает наиболее реальную защиту от порождений зла. У лютеран есть только их вера, а у католиков — целый арсенал защитных средств.

Вечером Отто надел крест, положил в рот облатку, зажал в кулаке пузырек со святой водой и забрался в шкаф. Дверцы шкафа были украшены вставками из переплетенных между собой реечек. В мелкие дырочки между реечками было неплохо видно всю комнату. Не то чтобы Отто надеялся, что шкаф его защитит… Просто решил, что лучше не попадаться так уж прямо на глаза вампиру. К тому же Бриггита спала, когда он зашел в ее комнату. И Отто очень не хотелось, чтобы пробудившись, она увидела брата и принялась звать его на помощь. Все равно защитить он ее не сможет. И не станет. Он ведь слишком слаб, чтобы справиться с вампиром. А кроме того, профессор фон Шлипфен должен увидеть своими глазами, как вампир питается!

Отто успел соскучиться, сидя между вешалок с платьями и вдыхая слабый аромат лимонной вербены, любимых духов сестры. Но потом вдруг он увидел, как сиделка, ухаживавшая за Бриггитой и дежурившая в ее комнате в ночное время, вдруг обмякла в кресле, хотя за секунду до этого заинтересованно читала статью в медицинском журнале, что-то интенсивно подчеркивая и делая пометки на страницах. Отто насторожился. Женщина так прямо сидела в своем кресле — и вдруг свесилась на подлокотник, как будто потеряла сознание. Журнал и карандаш выпали из ее рук. И тут же проснулась Бриггита, легко поднялась с постели и шагнула на пол. А ведь еще несколько часов назад она была так слаба, что приходилось давать ей судно, она не могла встать, так у нее кружилась голова! Бриггита притушила ночник и открыла окно. И снова легла. А Отто в своем шкафу вдруг почувствовал, как на него наваливается сонливость.

Но засыпая, профессор фон Шлипфен все же успел ощутить отвратительный смрад: запах истлевшей одежды и старой протухшей крови, запах земли и тлена. И успел увидеть высокую худую фигуру в рванье, шагнувшую в окно комнаты Бриггиты. Комнаты, находившейся на втором этаже! У вампира было осунувшееся бледное лицо, длинные седые волосы и светящиеся в темноте глаза. Клыков Отто рассмотреть не успел…

Он проснулся все так же в шкафу, с острой болью в шее. Сразу все вспомнил и испугался: неужели вампир добрался до него? Но крест был на месте и даже склянка со святой водой не выпала из руки. И шея была целехонька. Болела она из-за того, что Отто спал в таком неудобном положении.

Выбравшись из шкафа, Отто встретил изумленный взгляд только что проснувшейся сиделки. Они дружно оглянулись на кровать, на Бриггиту… И сиделка завопила.

Бриггита была страшно бледна, губы посинели, глаза закатились, она хрипела и в груди у нее что-то жутко клокотало, а на подушке и на ночной рубашке темнели пятна крови. Их было немного, но они были!

— Доктор Гросс! Доктор Гросс! — вопила сиделка, выбегая из комнаты.

Отто метнулся к кровати, чтобы успеть осмотреть шею сестры до того, как прибежит врач и оттеснит его от ложа больной. Он приподнял Бриггиту — голова ее запрокинулась, как у зарезанной овцы, — и смахнул с шеи волосы: длинные, влажные, они липли к коже, они мешали рассмотреть… Ранки были на месте и они выглядели более яркими, более свежими, разве что не кровоточили. Отто почувствовал, как слезы восторга наворачиваются ему на глаза. Он уложил Бриггиту и сделал вид, будто пытается устроить ее поудобнее: доктор уже шел по коридору. Началась суета, запахло камфарой и спиртом.

Отто под шумок вышел из спальни.

Теперь он был уверен: вампиры существуют.

И абсолютно счастлив этим фактом.

…Нет, Отто фон Шлипфен не был совсем уж черствым человеком. Он даже любил сестру — насколько он вообще мог кого-либо любить. Он решил попытаться спасти Бриггиту. Но кому он мог довериться в этой ситуации, чтобы не погубить свою репутацию и не прослыть безумцем? Только кому-то из родственников. Кому-то, кому так же дорога Бриггита.

Отто отправил телеграммы Августу и Францу. Разумеется, не стал ничего сообщать о вампире. Просто известил, что Бриггита тяжело больна и нужна срочная помощь мужа и брата.

Август фон Шлипфен пообещал приехать, как только сможет. И он приехал — когда все уже было кончено…

Франц Лиммер примчался сразу, бросив все дела: ничто для него не могло быть дороже и важнее семьи.

3

Все дни, пока мама болела, Конрад ощущал себя заброшенным и несчастным, как никогда в жизни. К маме его не пускали: доктор Гросс боялся, что мальчик может подхватить эту неведомую инфекцию. Его с нянькой Утой и домашним учителем герром Нойманном вообще переселили в отдельный флигель. Гулять ему разрешалось только в маленьком розарии, где было совершенно негде порезвиться. Контакты с деревенскими детьми были полностью исключены. И Конрад изнывал от тоски, безделья и страха за жизнь матери: он понимал, что если мама сама не зовет его к себе — значит, она очень серьезно больна. Конрад старался вести себя хорошо, как никогда внимательно учился, не капризничал за едой, а после обеда сидел на скамеечке среди отцветающих, уже почти не пахнущих роз и читал книжки. Дядя Отто не забыл привезти ему новую: это была взрослая и довольно страшная книга о людях, похороненных заживо. Но уж лучше было читать и бояться, чем думать о маминой болезни.

А потом приехал отец. В измятой и запыленной одежде, небритый, с бледным от недосыпа лицом, он вошел в учебную комнату и Конрад буквально одним прыжком вылетел из-за стола, за которым горбатился над задачками, и повис у отца на шее. Папа вернулся! Теперь все наладится и мама наверняка выздоровеет. Папа найдет ей самых лучших врачей. Папа все может!

Франц обнял и сухо поцеловал сына в лоб, потом отстранил. На лице его застыло встревоженное выражение. Он задал сыну несколько вопросов, но кажется, не очень вслушивался в то, что тот ему отвечал. Конрад понимал, что все мысли отца сейчас заняты только болезнью мамы.

Папа попросил Конрада слушаться герра Ноймана и тут же ушел. В следующий раз мальчик увидел его после того, как Франц и Отто вместе съездили в католический собор за необходимыми артефактами. Конрад уже засыпал, когда отец зашел к нему и надел ему на шею серебряную цепочку, на которой висел маленький крест и образок святого Кристофора.

— Не снимай никогда, даже во сне, даже когда принимаешь ванну, — строго сказал отец.

— Хорошо. А как мама себя чувствует?

— Пока еще не очень хорошо. Но мы с твоим дядей надеемся, что скоро ей полегчает.

При этих словах взгляд у отца стал каким-то непривычно суровым. Он потрепал Конрада по волосам и вышел. А Конрад вдруг подумал, что с таким лицом, какое было сейчас у папы, рыцари уходили на бой… На бой за свою прекрасную даму.

Заснуть Конрад уже не смог. Он лежал и крутил в пальцах новенький крестик. Думал о папе и маме. О том, что дядя Отто ни на что не способен. И если вдруг отцу понадобится помощь в том, что он затеял (а он явно что-то затеял, и это что-то — вовсе не поездка за врачом в другой город, а нечто рискованное), на Отто явно рассчитывать не стоит. Так что Конраду надо вести себя по-мужски: встать из кровати, прокрасться через весь темный дом и сесть в засаде возле маминой спальни. И если что — придти отцу на помощь. В этом ему виделся вызов. И — цель. Очередная цель. Очередной шаг на пути к тому, чтобы стать взрослым… Таким, как отец.

Было немножко жутко и вместе с тем так приятно — принять первое в своей жизни взрослое решение. В полутемной гостиной, освещенной лишь светом луны, льющимся в окна, Конрад хотел снять с ковра меч, но не справился и удовлетворился кинжалом, который все равно был тяжел для его детской руки. Однако с кинжалом он чувствовал себя как-то увереннее. Он добрался до маминой спальни, дверь которой была приоткрыта: оттуда лился свет и звучали возбужденные голоса. Потом из спальни вышли папа и дядя Отто. Конрад спрятался за большим сундуком и они его не заметили, прошли мимо. За их спинами он шмыгнул в спальню. Ему очень хотелось увидеть маму…

Мама лежала в постели. Она была очень бледная. Да что там — бледная! Она так жутко изменилась за эти несколько дней, что Конрад вдруг четко осознал: она умирает. И на миг оцепенел от ужаса. Но мама была не одна, рядом с постелью суетилась сиделка, она задрала на маме ночную рубашку и принялась протирать ее тело полотенцем, которое окунала в стоящий у постели тазик.

Конрад застыдился: нехорошо это — смотреть на голую маму. И если его застанут тут — наверняка отругают и отправят в постель, и отцу он не сможет помочь. Так что, пока сиделка стояла лицом к кровати и не могла его видеть, Конрад поспешил шмыгнуть в шкаф. В тот самый шкаф, где прятался Отто. Правда, об этом Конрад узнает только несколько лет спустя, когда дядя решится рассказать ему обо всех обстоятельствах гибели его родителей… Сейчас же он с наслаждением вдохнул знакомый аромат маминых платьев. В последнее время от мамы резко пахло камфарой и еще какими-то лекарствами. А здесь сохранился ее настоящий, нежный, уютный аромат. Конрад нащупал мягкий бархат ее нарядной юбки, прижался к нему щекой и принялся ждать.

Сиделка закончила туалет больной и ушла, унося тазик и мокрые полотенца. Вошли отец и дядя Отто. Сели в кресла по разным сторонам постели. Притушили свет… Отто держал наготове целую бутыль святой воды, намереваясь плеснуть ею в вампира. Отец положил рядом с собой два револьвера, заостренный деревянный кол и мясницкий топорик.

— Вампиру полагается отрубить голову, вырезать сердце и набить рот чесноком, — тихо сказал дядя Отто.

Конрад в шкафу просто сомлел: вампиру?! Папа и дядя собираются охотиться на вампира?

— Да, ты говорил уже, — ответил отец.

— Просто напоминаю.

— Я помню.

Отец вынул перочинный нож и порезал себе большой палец.

— Что ты делаешь? — удивился дядя Отто.

— Это чтобы не заснуть. Надо бы еще соль втереть, да я не догадался взять… А теперь не хочу вас одних оставлять. Возьми! — отец протянул нож Отто.

— Нет, нет, я не могу! — отшатнулся тот.

— Ты заснешь и от тебя не будет пользы.

— Я не буду себя резать… Возможно, их привлекает запах свежей крови, как акул!

— Тем лучше. Он бросится не на Бигги, а на одного из нас.

Отто не успел ничего ответить. Мама вдруг резко села на постели. Потом встала, двигаясь рывками, как марионетка, и подошла к окну…

— Бигги! — вскрикнул отец, вскакивая из кресла.

— Не надо! — одернул его Отто. — Она все равно не слышит… Спугнешь вампира.

Бриггита вернулась и буквально рухнула на кровать: было видно, что она совсем без сил.

А в открытое окно шагнул вампир.

В этот раз и Отто, и Конрад, и Франц увидели его знаменитые клыки: рот вампира был хищно приоткрыт и из верхней челюсти прямо поверх ряда зубов вырастали, удлинялись два узких, острых, чуть загнутых внутрь… клыка? Два дополнительных резца? В человеческой анатомии не было названия для этих двух дополнительных зубов, с помощью которых вампир прокалывал плоть жертвы. Они вырастали в тот миг, когда он собирался преступить к трапезе, а потом скрывались обратно…

Пока Отто завороженно рассматривал рот вампира, Франц схватил свои револьверы и принялся стрелять.

Может, пули и нанесли какой-то ущерб вампиру, но внешне это было не заметно. Он зашипел, метнулся к Францу и выбил револьвер из его руки с такой силой, что сломал кости запястья. Конрад на всю жизнь запомнил тот влажный треск, с которым сломалась рука его отца.

Франц не успел даже вскрикнуть — следующий удар, в грудь, сломал ему ребра и отбросил его к стене, впечатав в нее. От удара у Франца треснул череп и сместились шейные позвонки. Он упал с открытыми глазами, со странно повернутой головой. Изо рта у него текла кровь, и на стене в том месте, где он ударился затылком, тоже осталось кровавое пятно.

Отто неподвижно сидел в кресле. То ли вампир смог удержать его под гипнозом, то ли шок действовал гипнотически — даже сам он не знал, хотя позже пытался анализировать свое состояние в ту ночь. Отто все видел, все осознавал, но не мог даже шевельнуться. Ему и мысль не приходила — помочь Францу, спасти сестру или племянника. Правда, не пришла ему и мысль о бегстве. Из чего Отто сделал вывод, что все-таки был под гипнозом. Нормальное желание любого живого существа — спасти свою жизнь. Смелое существо способно преодолеть страх. Но Отто собственный страх преодолевать не умел, он знал себя, трезво оценивал свою трусость и слабость. А в ту ночь он не боялся. Он просто наблюдал — будто все, что происходило перед ним, было не на самом деле, а на сцене, а сам Отто сидел в зале и смотрел спектакль. Жуткий, завораживающий, но все же — спектакль. В котором умирают не по-настоящему.

Зато Конрад все понял. И закричал. Но крик его быстро оборвался: вампир метнулся к шкафу, молниеносным движением оторвал дверцу, схватил мальчика за горло и сжал… Ровно настолько, чтобы не дать кричать, но и не задушить.

Выстрел и крики слышали слуги в доме, но никто не пришел на помощь. Все боялись.

Серебряная цепочка, которую отец надел на шею Конрада, коснулась кожи вампира, обожгла — он взвизгнул так пронзительно, что у мальчика зазвенело в ушах. Вампир швырнул Конрада об пол. Мальчик почти потерял сознание от этого удара, и лучше бы потерял его совсем… Потому что вампир склонился над ним и посмотрел ему в глаза. И будто что-то ввинтилось в сознание Конрада, что-то жесткое и острое, что-то холодное и чужое. Он больше не подчинялся сам себе, он подчинялся вампиру. Он снял с себя цепочку с крестиком и образком — и отбросил в угол. Так было надо. Конрад просто не мог поступить иначе.

Крест светился, как раскаленное добела железо, и ту долю секунды, пока мальчик смотрел на светящийся крест, сознание у него начало проясняться. Однако вампир тут же снова схватил его за шею и сжал уже сильнее, словно в наказание за ожог.

Вампир потащил бьющегося и хрипящего Конрада к постели, на которой лежала Бригитта. И Конрад увидел, что его мама смотрит на вампира с нежной улыбкой. И Конрад услышал, как мама шепчет: «Иди ко мне!» Она раскрыла объятия этому зловонному чудовищу, которое только что убило ее мужа, ее любимого мужа… Вампир втащил Конрада на постель, продолжая сжимать ему шею, а свободной рукой обнял Бригитту, и поднял с постели, и поддерживал под спину все время, пока сосал кровь из ее шеи. А Конрад лежал на постели рядом, он задыхался в железной хватке монстра, он чувствовал невероятную вонь, сладковатый трупный запах с металлической кровавой ноткой. Конрад смотрел на руки матери, которые гладили спутанные космы вампира и цеплялись за его тряпье, пытаясь ласкать — пока не разжались и не упали без сил… Конрад смотрел на ее лицо: как она улыбалась блаженно, с полузакрытыми глазами, и становилась все бледнее, а потом глаза закатились под веки, и только белки жутковато поблескивали, и улыбка сошла с ее лица, превратившись в страдальческий оскал. Потом вампир отпихнул от себя ее тело — она умирала, и вампиру больше не вкусна была ее кровь. Он был сыт — поэтому лишь угрюмо взглянул на неподвижного Отто. Убивать его не стал: наверное, оставил на будущее. Подхватил Конрада на руки и вылетел в окно.

Отто еще некоторое время оставался в кресле, пытаясь унять сердцебиение и дрожь в коленках. Потом встал, подошел к постели, пощупал шею Бриггиты… Пульса не было. Да Отто и сам видел: сестра мертва.

Пульс у Франца он даже проверять не стал: не может человек выжить с такими повреждениями.

Шатаясь, Отто спустился на первый этаж: там был телефон, откуда профессор фон Шлипфен смог позвонить в полицию, сообщить об убийстве, а потом и на почту — телеграфировать Августу, чтобы тот приехал очень срочно.

Полиция забрала тела Бриггиты и Франца. Отто успел спрятать осиновый кол, топорик и бутыль со святой водой, оставил только револьверы. Он объяснил, что его тяжело больная сестра пожаловалась, будто ночами в ее спальню пробирается незнакомец и насилует ее. Дескать, Отто не поверил, но Франц, которому Бриггита так же пожаловалась, решил все же покараулить неизвестного злодея. И Отто решил составить зятю компанию, хотя не верил в неведомого насильника, пока не увидел его своими глазами. Отто описал полицейским детину огромного роста, с широченными плечами: он прикинул, что только такой великан мог искалечить далеко не хрупкого Франца. Отто подтвердил, что Франц стрелял в насильника, но вот попал он или промахнулся, Отто не мог точно сказать… Крови на полу не было, но некоторое количество ее нашли на простынях. Но возможно, это кровь Бриггиты, а злодей ушел невредимым? Ведь он, согласно показаниям Отто, выпрыгнул в окно и захватил в заложники девятилетнего Конрада Лиммера! Значит, у него оставалось достаточно сил для таких кульбитов.

История эта весьма удивила полицейских и один из них даже предположил, что возможно, между Отто фон Шлипфеном и Францем Лиммером произошел конфликт, потасовка, в результате которой фон Шлипфен убил своего зятя, а теперь сваливает на неизвестного насильника, влезавшего в спальню через окно. Но фон Шлипфен казался таким хлипким, просто невозможно было себе представить, чтобы он справился с Лиммером без применения огнестрельного оружия. А пулевых ранений на теле фабриканта Лиммера не нашли. Но зачем Франц Лиммер пришел в спальню к больной жене, вооруженный двумя револьверами? В кого он стрелял? Ведь стрелял именно он, на руке мертвого Лиммера нашли следы пороха… И где же мальчик, где Конрад Лиммер? У Отто просто не было времени увезти и спрятать племянника: когда он побежал звонить в полицию, он сразу же и слуг созвал. А слуги слышали выстрелы. И все в один голос утверждали, что времени прошло недостаточно много для того, чтобы Отто успел покинуть дом и снова вернуться. Странная, странная история…

К полудню следующего для приехал Август фон Шлипфен, испросивший у командования отпуск в связи с трагическими семейными обстоятельствами.

Полиция и местные жители прочесывали лес в поисках Конрада.

4

Когда вампир, стиснув Конрада в холодных и зловонных объятиях, вылетел в окно, мальчик впал в беспамятство: ему просто сделалось дурно от скорости, с которой они летели, от потрясения и страха. Этот полет полностью стерся из его памяти. Однако он почему-то знал, что они пролетели над лесом и вампир приземлился на кладбище маленького городка, остановился возле большого, нарядного склепа, перекинул похищенного ребенка через плечо, открыл дверь, вошел внутрь, положил мальчика на пол, поднял каменную плиту, прикрывающую вход в крипту — оттуда пахнуло сыростью и трупным смрадом — схватил Конрада, сбросил его вниз, как мешок, спрыгнул сам и задвинул плиту над своей головой. С глухим стуком она легла на место, словно перерезав поток слабого лунного света. И наступила тьма.

Конрад словно со стороны наблюдал за всем происходящим. Он снова начал осознавать себя уже там, внизу — его привел в чувство холод. Холод и боль: он сильно ушибся при падении. Вокруг была кромешная тьма. И тишина. Он слышал только собственное дыхание. Стук собственного сердца.

Конрад перевернулся, ощупал пол возле себя, потом пополз. Несколько раз он натыкался на обломки досок. И еще на какие-то предметы… Он не хотел думать о том, что это было. Но понимал: это кости. Человеческие кости. Кто-то выбросил их из гробов. И сами гробы разбил. Один раз он нащупал округлый купол черепа — и взвизгнул от ужаса. Собственный голос напугал его еще сильнее. Конрад пополз дальше и натолкнулся пальцами на волосы. Густые, длинные, кажется — заплетенные в косу. Женские волосы. Он попытался нащупать лицо — но попал ладонью во что-то холодное и липкое. На этот раз подавил крик… И пополз дальше. Он ползал кругами по склепу. Нашел несколько целых закрытых ящиков. Не ящиков — гробов. Конечно, это были гробы!

Конрад знал, что вампиры спят в гробах. Наверняка убийца его родителей был в одном из них. И, если наверху день, вампир спит. А значит — его можно было бы убить. Быть может, какой-нибудь их этих досок, превратив ее в кол… Конрад попытался столкнуть крышку с гроба — но ему это не удалось.

Странно: он совсем не боялся. Наверное, пережитый им страх уже превысил некий допустимый уровень — а дальше началось бесчувствие. Все самое страшное с ним уже случилось. Мама умерла. Папа умер. А его самого забрало чудовище. И бросило в темноту, среди мертвецов… Хуже уже стать не может.

Наконец, Конрад устал ползать и скорчился в углу, рядом со стеной, дававшей ему ощущение хоть какой-то надежности. Глаза должны были уже привыкнуть к темноте, но видимо, склеп был построен на славу и в крипту не проникало ни единого лучика света. Зато трупную вонь он перестал чувствовать: просто привык к ней. Конрад нашел какую-то ткань — возможно, саван? — она была ветхая, расползалась прямо под пальцами, но все же в нее можно было закутаться и через некоторое время ему стало чуть теплее. Рядом с собой Конрад положил обломок доски: наощупь определил самый острый из тех, которые ему попались. Когда вампир проснется и бросится на него, Конрад встретит его острием доски. Мальчик обдумывал это спокойно, без злорадства и преждевременного торжества. Он просто считал, что это — единственное, что можно сделать в сложившейся ситуации. Правда, в случае успеха Конраду придется умирать здесь от голода и жажды. Ему уже хотелось пить и есть. А после смерти вампира он останется в этой крипте заживо погребенным, как те несчастные из книги, подаренной дядей Отто… Но даже эта мысль не вызывала у него ужаса. Конрад поджал под себя ноги, обхватил ступни ладонями, чтобы хоть как-то согреться. И в этой неудобной позе задремал.

Разбудил его скрежет поднимаемой плиты. В крипту хлынул поток света — бледного голубоватого лунного света — но глаза Конрада привыкли к абсолютной тьме, и этот свет вначале показался ему почти ярким! Молочное сияние затопило подземелье, высвечивая обломки гробов, обломки костей… И какую-то темную фигуру, с кошачьей грацией спрыгнувшую вниз. А дальше все происходило с непостижимой для человека быстротой: только потом, вспоминая, Конрад смог разложить это на отдельные «кадры».

…Вот крышка с единственного целого гроба отлетает и из него поднимается тот упырь в рванье — выскакивает, как чертик из шкатулки с сюрпризом, словно его тоже подпирала туго скрученная пружинка!

…Вот грациозный пришелец выхватывает холодно сверкнувший клинок.

…Вот клинок прочерчивает в воздухе извилистую линию — и с чавканьем перерубает шею упыря, метнувшегося навстречу своей погибели.

…А вот незнакомец склоняется над упавшим телом и клинком пропарывает ему грудь, и что-то оттуда вытаскивает, с хрустом выкручивает — и отшвыривает в сторону.

«Сердце. Он вырезал упырю сердце. Отрубил голову и вырезал сердце. В книжках дяди Отто пишут, что только так можно их убить…» — думал Конрад, наблюдая за действиями своего спасителя.

Он уже понимал, что спасен. Но не выпускал из руки обломок доски…

Вкладывая свой клинок в ножны, незнакомец повернулся к Конраду. Глаза его в полутьме светились расплавленным серебром. У людей не бывает светящихся глаз. Значит, и он тоже не человек?

— Ты храбрый малыш, — сказал незнакомец. — Не плачешь, не кричишь. И даже собрался защищаться. Ты молодец.

Голос у него был удивительно приятный: низкий, но мягкий и мелодичный, хотелось его слушать, слушать бесконечно… А еще — хотелось ему повиноваться. И когда незнакомец сказал: «Иди ко мне!» — Конрад отбросил доску и попытался подняться. Только ему не удалось: ноги свело от холода.

Тогда незнакомец сам подошел к нему, протянул руки… Но посмотрел на них и слегка нахмурился: на безупречно гладком, как бумага, лбу пролегла тонкая складочка.

У него была удивительно гладкая кожа — у людей такой не бывает. Гладкая и чуть светящаяся.

А руки у него были вымазаны кровью убитого упыря.

— Нехорошо, — прошептал он. Огляделся по сторонам и, видимо, не найдя ничего, обо что можно было бы вытереть кровь, неловко обтер ладони о брюки. А затем подхватил Конрада на руки.

Для своих девяти лет Конрад был довольно крупным мальчиком, а потому — тяжелым. Но он сразу почувствовал: для незнакомца его вес просто не существует. Это была сила, в сотни раз превышающая человеческую. Наверное, уже в тот момент Конрад понял, что его спаситель — тоже вампир… А когда незнакомец поднялся в воздух и вылетел прочь из крипты, Конрад окончательно убедился в этом. Но не испытал ни малейшего опасения: он полностью доверял этому вампиру, покоренный его мягким голосом и сиянием его серебряных глаз.

Они летели над кладбищем, над лесами, обратно по тому воздушному пути, который Конрад уже проделал в руках у другого кровососа — в руках убийцы своих родителей! — но теперь Конрад ясно осознавал все происходящее и даже наслаждался полетом, и неотрывно, с обожанием смотрел на лицо своего спасителя. Луна светила ярко и Конрад смог рассмотреть прямой, резкий профиль, жесткую линию рта и тяжеловатый подбородок. Этот вампир был по-военному коротко подстрижен и выбрит. И пахло от него совсем не противно… А даже какими-то духами, чуть более крепкими и пряными, нежели те, которыми пользовались отец или дядя Август. Он не был похож на чудовище, на вампира из страшных легенд. И он убил чудовище. Но все же — он был вампиром. Он мог летать, он мог двигаться так быстро, как могут только они. Значит, они бывают еще и такие!

Надо рассказать дяде Отто. Ему будет интересно.

Конраду так понравился полет, что он почти разочаровался, когда вампир начал спускаться — и приземлился возле крыльца их дома. Все окна нижнего этажа светились, значит в доме не спали. Вампир опустил Конрада на землю.

— Сможешь дойти до двери и позвонить? Всего несколько шагов…

Но Конрад не мог. Он бы хотел исполнить желание этого красивого, сильного, отважного вампира — но не мог. Ноги не держали и Конрад мешком свалился на траву.

— Да ты совсем болен. То-то ты горячий такой, — с сожалением пробормотал вампир.

Конрад всхлипнул: ему было так горько разочаровывать своего спасителя!

Но вампир, кажется, совсем не обиделся: он снова взял Конрада на руки, отнес к порогу, там усадил и сам позвонил в дверь. И взмыл в воздух с такой скоростью, что Конрад даже не сумел проследить его полет. Послышались шаги, взволнованные голоса, дверь распахнулась и электрический свет ошеломляюще-больно ударил Конраду по глазам. А потом он, видимо, окончательно потерял сознание.

5

Конрад Лиммер пробыл без сознания одиннадцать дней. Врачи уже не надеялись на выздоровление. У него обнаружили тяжелейшее воспаление легких и одновременно нервную горячку. Мальчик то метался и задавленно вскрикивал, то становился неподвижен и только хриплое, трудное дыхание показывало, что он еще жив… Но все-таки здоровый организм взял свое и жар начал спадать, и как-то к вечеру Конрад вдруг открыл глаза, вполне осмысленно взглянул на сиделку и попросил у нее попить. Потом заснул, проспал почти сутки, и за это время его температура полностью нормализовалась. Осталась только сильная слабость, но с этим справиться было уже куда проще: бульоны, молоко, фрукты, а главное — приятные впечатления, чтобы мальчик забыл о пережитом кошмаре.

Но выздоравливая, Конрад все время просил книги о вампирах. Плакал, если не давали. А когда получал — успокаивался. И даже соглашался поесть, хотя аппетита не было. Он жадно, взахлеб читал… Он хотел знать о вампирах все.

Один вопрос мучил его больше всего: почти во всех легендах утверждалось, будто каждый умерший от укуса вампира становится вампиром и первыми его жертвами непременно будут близкие люди, живущие в доме, где сам вампир когда-то жил и куда мог войти без приглашения. Так может, мама вернется? Пусть вампиром. Это даже неплохо. Она станет сильной и красивой, и сможет летать, как тот вампир, который спас Конрада из склепа.

Конрад начал тайком открывать окно по ночам.

Стояла уже глубокая осень, было холодно. Конрад мерз. И мужественно терпел холод. Он ждал маму.

Он понимал, что отец не вернется. Отец просто умер. Но вот мама…

Иногда Конрад спал слишком крепко и забывал закрыть окно. Тогда его ругали. А он не знал, что соврать в свое оправдание. И просто упрямо молчал.

Наконец, доктор Гросс предположил, что мальчику не хватает воздуха: возможно, у него начинается болезнь сердца. Значит, надо срочно везти его в город. В больницу.

Конрад испугался: а если его увезут, то ведь мама вернется в его отсутствие! Ему так хотелось увидеть ее еще раз… Так хотелось, чтобы она и его сделала вампиром! Он решился поделиться с дядей Отто. Больше было не с кем: только Отто видел вампира той ночью и верил в вампиров.

Великое разочарование постигло его.

— Бигги не вернется, не бойся, — сказал Отто. — Я сам этого опасался. И, хотя мне было бы интересно взглянуть… Но все же она моя сестра. И это, в конце концов, опасно! Эти твари так сильны. А кто знает, вспомнила бы она о родственных чувствах? В общем, я принял меры.

Оказалось, когда тела Бриггиты и Франца передали из полицейского морга в похоронное бюро, Отто заказал бальзамирование, причем велел вынуть у сестры сердце — якобы для того, чтобы поместить его в склеп их родителей. Это было старомодной традицией, но особенно никого не шокировало. Заодно он проверил, насколько верно утверждение, что вампир не поднимется, если из трупа вырезать сердце и отрубить голову… Голову ей не отрубили, нет. Этого Отто заказать в похоронном бюро не мог. Но она не поднялась — значит, достаточно было удалить сердце. Правда, не было одного важного признака вампирского становления: ранки на шее Бриггиты не затянулись после смерти, и вообще она не выглядела помолодевшей и красивой: она выглядела просто мертвой. Так что возможно, она и не стала бы вампиром… Возможно, это происходит как-то иначе… Но все равно: в гроб сестры Отто положил ветки боярышника. Возможно, нелепая традиция, но кто знает?

Конрад был еще слаб и только начал вставать с постели, и даже с лестницы сам спуститься не мог — его носили на руках. Но ярость придала ему сил, когда он молча, злобно ощерившись, кинулся на дядю Отто. Он колотил испуганно верещащего Отто, царапал, кусал, он пытался добраться до его глаз, как позже Отто уверял.

Прибежал Август — и с трудом оттащил мальчишку от брата.

Отто требовал, чтобы Конрада наказали — немедленно, сейчас же.

Но в тот раз Август никаких физических мер воздействия не принял: Конрад сам себя наказал, снова провалившись в беспамятство и в лихорадку.

Лучше бы ему было тогда и умереть. Или — пусть бы тот вампир его убил. Уж очень печальная жизнь ждала его после выздоровления.

 

Глава третья

1

Гели Андерс терпеть не могла свою мачеху Магду, потому что Магда была ужасно вредная: в присутствии отца притворялась милой, а исподтишка все время дразнила и обижала ее, Гели. И сейчас вот опять: за вечерним чаем не преминула похвастаться, что едет по долгу службы в какой-то таинственный замок в Карпатах, где в обществе Конрада ей придется изучать нечто загадочное и интересное, о чем она не имеет права рассказать, потому что это государственная тайна.

Магда поглаживала черную кожаную папку, лежавшую рядом с ней на столе. Папку украшало тиснение в виде гордого орла Рейха, сжимающего в когтях свастику. Значит, в папке важные документы. Магда нарочно принесла их сюда, чтобы похвастаться: ей доверяют, ее статус очень высок! Для Магды это почему-то было так важно, чтобы все ею восхищались и уважали. Нет, конечно, каждый хочет уважения и восхищения. Но Магда особенно. Настолько, что в столовую способна принести папку с документами.

Магда говорила и говорила про предстоящую ей интересную экспедицию. А потом добавила, что Гели все равно не поймет, потому что Гели дурочка и годится только в жены какому-нибудь простаку, который согласится на ней жениться. И что надо поскорее ее замуж выдать, чтобы Гели нарожала чистокровных арийцев и от нее была бы хоть какая-то польза. Потому что пока пользы нет и не предвидится. Гели глупая и бездарная, тогда как она, Магда, такая умная, талантливая и сколького в науке достигла, при том, что еще и красавица.

Магда такое заявляла не в первый раз. И Гели всегда злилась, хоть и понимала, что Магда развлекается, оскорбляя и унижая ее. Но не злиться, остаться равнодушной к обидным словам не могла. Ведь какая-то часть правды в них была. Магда красавица и многого достигла. А теперь еще едет в какой-то таинственный замок… Да еще в обществе Конрада, что самое ужасное! Магда и Конрад будут там вместе!

Магда продолжала накручивать Гели: притворяясь, будто разоткровенничалась, она сообщила, что с этим карпатским замком связаны какие-то жуткие легенды, и экспедиция направляется, собственно говоря, эти легенды исследовать. И ведь знала же, гадина, как сильно Гели завидовала тем, кто ездил на Памир, и тем кто искал меч Экскалибур, святой Грааль или место упокоения Фридриха Барбароссы! Гели так хотелось приключений. А достались они на долю вредины Магды. И Конрад… Он тоже там будет и принимает участие в исследованиях. Не понятно только, какое, он же солдат?.. Впрочем, не важно: главное — он там будет, и Магда будет с ним, а Гели останется дома.

Вредина Магда сладким голоском спрашивала, будет ли Гели скучать по Конраду. Ведь Гели любит… э-э-э… общаться с Конрадом, верно? И эта зануда Лизелотта Гисслер тоже поедет в замок — в качестве прислуги, няньки и сиделки при своем дедушке. А ведь Гели, кажется, питает какую-то странную привязанность к этой женщине? Несмотря на все, что она, Магда, ей о Лизелотте рассказала…

К концу разговора Гели едва не плакала. Магду ждут приключения в обществе Конрада и Лизелотты! Тогда как Магда недостойна Конрада и уж подавно не может оценить Лизелотту. Как бы хотела Гели оказаться на ее месте! С Конрадом и Лизелоттой. В таинственном замке. Но без Магды, не нужна там Магда… лучше бы ее вовсе на свете не было, Магды этой!

В общем, Гели ушла, недослушав. И не допив чай. Отец укоризненно на нее посмотрел — он не услышал подначек в речах Магды и не понимал, чего Гели дуется. Он считал, что Гели за что-то невзлюбила его прекрасную молодую жену и во всех конфликтах вставал на сторону Магды… И Гели давно уже поняла: лучше вовремя уйти. Прежде, чем Магда достанет ее как следует и Гели попытается ответить. Магда всегда побеждала в конфликтах. Она вообще всегда побеждала.

В своей комнате Гели разрыдалась. Ей так хотелось хоть раз в жизни испытать настоящее приключение! Сейчас самое время вообще-то для приключений. Ей уже семнадцать, а когда исполнится двадцать, она станет слишком старой для приключений — или для того, чтобы получать от них удовольствие. Наплакавшись, Гели уснула. А среди ночи вдруг проснулась — как от толчка или оклика. И уже не смогла заснуть.

Сначала Гели лежала и просто привычно мечтала: как было бы здорово попасть в этот замок, какие бы приключения они с Конрадом и Лизелоттой пережили там. И сама не заметила, как от фантазий перешла к планам: узнать точно, где этот замок и самой туда добраться. А почему бы нет, в конце концов? Замок на территории Рейха. А по территории Рейха юная немка может перемещаться без опасения. Именно по причине своей юности: вчерашнюю школьницу не заподозрят ни в каком злоумышлении. Если удастся как-то уговорить отца, что-нибудь придумать такое, чтобы он дал денег и купил ей билет. Но прежде всего — узнать, что за замок и где. А для этого надо проникнуть в кабинет Магды.

Гели сама испугалась собственных преступных замыслов. И при этом мысль ее кипуче искала путь к желанной цели: Магда запирает свой кабинет, но у каждого ключа в доме есть дубликат, и они хранятся в потайном шкафчике в гостиной, спрятанном за картиной, и отец давно уже показал Гели, что шкафчик открывается нажатием на один из желудей, украшающих резную раму картины. Отец относился к Гели, как к вполне взрослому и разумному человеку, достойному этих сведений.

…А вдруг Магда ее поймает в своем кабинете? Даже отец, при всей его снисходительности, не сможет простить Гели такого проступка! Да и вообще — читать секретные документы государственной важности… За это и в тюрьму попасть можно. Впрочем, если бы они были настолько важные, Магда не принесла бы их в столовую. Или все равно принесла бы? Для нее похвастаться важнее.

Нет, надо рискнуть. Это для Гели единственный шанс. Быть может, сама судьба разбудила ее нынче ночью. Сама судьба указывает ей путь к настоящему приключению!

Гели поднялась с постели и крадучись направилась в гостиную, к потайному шкафчику. Включила одну из ламп. Нажала на желудь. Вот он, ключ от кабинета Магды! Только бы никто не проснулся…

Она и не подумала, что Магда могла спрятать папку, скажем, в сейф. Или запереть в ящик стола. Только когда Гели обнаружила папку, небрежно брошенной в кресло, ей пришла эта мысль: что Магда могла ее спрятать, и тогда Гели бы уже ее не нашла. Но Магда была самоуверенной стервой. Поэтому даже не спрятала документы. Не подумала, что кто-то из домочадцев осмелится нарушить святую неприкосновенность ее кабинета. Так что она сама виновата… Сама…

Бумаги были написаны как-то непонятно. Много шифров и цель экспедиции тоже обозначена шифром. Но зато местонахождение замка описано было очень точно. И неподалеку от него имелась железнодорожная станция, которую собирались использовать для подвоза солдат охраны, потом каких-то добровольцев и еще «человеческий материал для эксперимента» — странная формулировка, Гели как-то гадко стало на душе от этих слов, хотя до конца она их не поняла.

Гели осмелела настолько, что взяла из стопки чистой бумаги листок и позаимствовала один из остро заточенных карандашей Магды, чтобы переписать название станции и все координаты замка Карди.

Затем Гели успешно, никем не замеченная, вернулась в свою комнату. Она спрятала листок с координатами в свой дневник, закрывавшийся на замочек, и еще долго не могла заснуть. Она едва не пела от счастья — запела бы, если бы Магда не критиковала ее так часто за отсутствие слуха — потому что счастье переполняло ее сердце и готово было выплеснуться в мир, неожиданно ставший волнующе-прекрасным. Таинственный замок в Карпатах! Что там? Привидения? Или, быть может, они будут искать какой-нибудь древний артефакт, благодаря которому немецкая армия станет непобедимой? Или, возможно, магическую книгу? Но самое главное — там будет Конрад! Ее единственная любовь…

До сих пор Конрад был слишком занят войной и светской жизнью, а в тот единственный раз, когда они с Гели оказались в романтической обстановке — на свадьбе в замке Гогенцоллернов — она была еще совсем девчонкой и он не мог обратить на нее внимания, потому что не видел в ней женщину. Но теперь-то увидит, обязательно увидит, и наконец поймет, что они с Гели суждены друг другу!

В конце концов, Гели уже не пятнадцать с половиной, как тогда, полтора года назад, когда их с Конрадом встреча закончилась так… так нелепо и плохо. Ей семнадцать — совсем взрослая барышня, пора уже по-настоящему отдаться страсти, хватит уже страданий платонической любви! Она совсем, совсем взрослая. Она уже не выглядит облезлым котенком. Она вполне даже… Вполне.

Конечно, грудь у нее так и не выросла, несмотря на все молитвы, вознесенные Гели к небесам — видимо, Бог счел вопрос о ее груди недостаточно значимым для своего личного вмешательства. Да и с бедрами дело обстояло тоже не очень хорошо.

Но Лизелотта все время говорит, что у Гели хорошенькое личико и чудесные волосы, и что в будущем Гели еще не раз возблагодарит свое изящное телосложение, потому что всегда будет выглядеть моложе своих сверстниц. Она и сейчас выглядит моложе своих сверстниц. На вид ей можно дать не больше четырнадцати. Гели была способна к самокритике. Но, в конце концов, в пятнадцать лет она выглядела, как двенадцатилетняя! Так что прогресс налицо.

Зато Конрад наверняка стал еще красивее. Она не видела его уже три с половиной месяца. Но все равно стойко хранила ему верность. Она вообще-то хранила ему верность уже десять лет — порядочный срок даже для супружества! Когда они познакомились, Гели было семь лет, а Конраду — почти тринадцать. Но уже тогда он был самый красивый, самый сильный, самый… Самый белокурый рыцарь! И во всем — замечательный и необыкновенный!

Они вернутся в Дрезден женихом и невестой. К этому шло с самой первой их встречи, это должно было случиться еще раньше, просто до сих пор им не удалось пообщаться как следует и Конрад не имел возможности оценить ее ум, храбрость, преданность. И вообще — все ее достоинства.

2

Свою единственную настоящую любовь, Конрада Лиммера, Магда впервые увидела на торжестве, которое они с супругом, графом Хельмутом фон Шелль, устроили по случаю годовщины свадьбы. Конрад прибыл с двумя дядюшками: Августом фон Шлипфеном, недавно произведенным в полковники, и Отто фон Шлипфеном, известным ученым-этнографом. Конраду недавно исполнилось девятнадцать. Почти ребенок… Но для Магды с первого взгляда он стал желаннейшим мужчиной.

Это было — как вспышка. Ей показалось — перед ней архангел Гавриил! — таким его рисовали на иллюстрациях в Детской Библии, которая была у Магды в начальной школе. Правда, Конрад был еще красивее. Лицо архангела и великолепное тело языческого божества. А главное — от него исходил какой-то животный магнетизм. Горячий ток, от которого кровь Магды в мгновение вскипала и она ощущала вдруг желание, невероятное по силе, какого прежде и представить-то себе не могла!

До встречи с Конрадом, Магда считала себя женщиной холодной. И к плотским утехам относилась скорее даже с отвращением, и были у нее на то веские причины. А тут — словно безумие охватило ее: ей захотелось подойти к прекрасному юноше, взять его за руку и увести прочь из зала, наверх, в супружескую спальню, и там отдаться ему, чем бы не пришлось платить за это потом.

К счастью, в тот день она смогла сдержаться. Но объявила настоящую охоту на Конрада. Выслеживала его, как дикого зверя в лесу. Появлялась всюду, где появлялся он. Видела его с разными женщинами. Ревновала неистово. В ревности своей доходила едва ли не до убийства. Во всяком случае, мечтала убить всех женщин, на которых Конрад хоть мимолетно задержался взглядом.

В конце концов, Магде повезло и она застигла его в пивной, куда порядочные женщины вообще-то не ходили — куда Конрад пришел один: наверное, чтобы напиться до свинского состояния. Иногда он себе позволял такие «развлечения». Но в тот раз — ему не позволила Магда.

Она увела Конрада из пивной. Посадила в машину. Отвезла в гостиницу, где заранее сняла номер. И там… Нет, она не отдалась ему — Магда сама овладела его прекрасным мускулистым телом. Овладела со всем пылом изголодавшегося животного! Она абсолютно утратила стыд в своей любви к этому юноше. Подойдя к нему в пивной, она так и сказала: «Я хочу побыть с тобой наедине. Пойдем со мной, прошу!»

А он — он с трудом ее вспомнил. И очень удивился. Называл «графиня фон Шелль».

Позже Конрад стал относиться к Магде с нескрываемым пренебрежением — как к шлюхе. Ни во что не ставил ее. И совершенно не ценил ее чувства. Но Магда готова была стерпеть от него все. Она его боготворила. А наслаждение, которое он ей дарил, всегда было ослепительным, мучительным, непереносимым. Но, едва отдышавшись, она вновь хотела его. Конрад был для нее — как наркотик.

Магда долго надеялась, что помрачение пройдет. Но, как с настоящим наркотиком, становилось только все хуже и хуже. Магда пыталась отвлечься от Конрада. Но научные занятия уже не приносили ей прежнего удовлетворения. Даже хуже того: сосредоточиться на работе в лаборатории она могла только тогда, когда душа и тело ее были насыщены очередным свиданием. Магда встречалась с другими мужчинами — молодыми, красивыми, страстными. Отдавалась им. Но удовлетворения это не приносило. Напротив — только разжигало телесный голод. И для того, чтобы утолить этот голод, нужен был Конрад. Только Конрад.

…Ученицей доктора Фридриха Гисслера Магда стала на втором году обучения на медицинском факультете. И это было большой честью и серьезным признанием способностей для совсем еще молодой женщины, а главное — значительным шансом сделать научную карьеру, ведь Гисслер считался одним из ведущих гематологов Германии. Тема болезней крови более всего интересовала Магду. Гисслер взял ее к себе на факультатив, а через год пригласил ассистировать в своей лаборатории. Случилось это в 1936 году, то есть через год после принятия известных расовых законов. Соглашаясь работать в лаборатории Гисслера, Магда уже знала, что ее предшественником был очень талантливый еврей, который, помимо всего прочего, исхитрился жениться на единственной внучке доктора Гисслера, причем настолько запудрил мозги этой дурочке, что она уехала вместе с ним из страны. Доктор Гисслер был на хорошем счету у нового правительства. И о внучке не имел никаких сведений. Очень прискорбно, если учесть, что сын его и невестка умерли давным-давно. И других родных, — кроме внучки, совершившей расовое преступление, и расово неполноценного правнука, которого пустоголовая внучка умудрилась прижить от своего еврея, — у доктора Гисслера не было.

Магда уважала доктора Гисслера, потому что понимала: он действительно великий ученый. И она искренне сочувствовала ему. Так что неприязнь к внучке доктора Гисслера — ее звали Лизелотта и она была на шесть лет старше Магды — зародилась еще тогда. Магда искренне негодовала. Как Лизелотта могла покинуть старого, больного деда? И на кого она променяла его? На еврея! Подумать только! Вот они, все таковы, богатенькие девочки, рожденные на шелковых простынях и выросшие в пуховых гнездышках, на всем готовеньком! Или порочны, или безмозглы, или… Быть может, Лизелотта просто не способна была принять самостоятельного решения? Куда ее ведут за ручку — туда и идет? Позвал еврей замуж — пошла. Позвал еврей уехать с ним — уехала. И ведь наверняка не сладко ей пришлось. Когда немецкие войска заняли Польшу и начали предприниматься действенные шаги для окончательного решения еврейского вопроса, Магда стала чаще вспоминать глупенькую Лизелотту Гисслер — как-то она там сейчас? Жива ли? И очень боялась, что Лизелотта жива и объявится, тем самым погубив репутацию деда, научную карьеру Магды, и все их совместные начинания.

Конрад вместе с двумя дядями частенько бывал у доктора Гисслера. Магда умудрялась соблазнять его и там. Не в лаборатории, конечно, хотя иногда такая мысль приходила ей в голову — забавно было бы попробовать. Но все-таки обычно их быстрые соития происходили в ее — или в его — комнате. Только ради Конрада она поддерживала доктора Гисслера в его интересе к совершенно идиотскому проекту Отто фон Шлипфена! Это было нечестно по отношению к доктору Гисслеру. Но зато Отто фон Шлипфен, приезжая в дом Гисслера, почти всегда таскал за собой своего брата Августа и племянника Конрада. А значит, Магда могла урвать немного наслаждения, не отрываясь, так сказать, от рабочего процесса.

К счастью, муж так ничего и не заподозрил. Но даже если бы Хельмут что-то заподозрил — Магда уже не могла остановиться. Жизнь без Конрада не имела для нее смысла.

Конрад неоднократно пытался разорвать их отношения, считая, что они «изжили себя». Магда не позволяла ему этого. Она не отпускала его. Случалось даже умолять: «Пожалуйста, Конрад, люби меня в последний раз, в самый последний! Потом я уйду и больше никогда не буду тебя преследовать. Обещаю! Но сейчас — дай мне немного ласки!»

Он сдавался. Менял гнев на милость. И Магда наслаждалась — прекрасно зная, что никогда, ни за что не перестанет его преследовать своей любовью. Пока жива. И пока жив он.

3

Услышав от деда о предстоящей поездке в Румынию, Лизелотта испугалась настолько, что до самой ночи не могла унять сердцебиение и дрожь в коленках. Только забравшись под одеяло и затушив ночник она смогла перевести дух. В темноте она почему-то чувствовала себя в безопасности. Наверное, потому что все самое страшное в ее жизни случалось при свете дня. Лежа с закрытыми глазами, прислушиваясь к спокойному дыханию Михеля в смежной комнате, Лизелотта понемногу начала успокаиваться. В конце концов, вряд ли что-нибудь по-настоящему ужасное произойдет в Румынии, если они с Михелем будут вместе и рядом будет дед — дед хоть и не любит их, но все-таки не допустит… Наверное, не допустит.

Однако настоящее успокоение не приходило и сон тоже не шел.

Вообще-то в последние годы весть о любой перемене в жизни повергала Лизелотту в ужас. Она уже привыкла к тому, что все перемены бывают только к худшему. И, хотя с 1941 года ничего по-настоящему кошмарного с ней не случалось, она не переставала бояться ни на секунду — даже во сне Лизелотта была настороже, ожидая какой-то неведомой опасности — а уж известие о том, что нужно что-то менять в их налаженной жизни, собирать вещи и ехать куда-то, вовсе оглушила ее и почти лишила рассудка. До самой ночи Лизелотта не могла успокоиться и сосредоточиться на том, что же им с Михелем нужно взять с собой, а без чего они вполне смогут обойтись.

Дедушка всегда ругал ее за то, что она брала с собой слишком много вещей. Даже когда они уезжали из дома совсем ненадолго. Но Лизелотта слишком хорошо знала, как переменчива жизнь, что «ненадолго» очень легко может превратиться в «навсегда», а лето так быстро сменяется осенью, а осенью не выживешь без теплой одежды. Во всяком случае, маленький Михель и она с ее больными легкими точно погибнут. Хотя, скорее всего, если случится то, чего она боится на самом деле, им не придется особенно долго мерзнуть. Там селекция проводится сразу же по прибытию поезда, и их с Михелем, скорее всего, забракуют и отправят налево. Налево — старики, дети и больные. Направо — те, кто еще может работать. Лучше — налево. По крайней мере, без мучений. Потому что она больше не выдержит… А Михелю без нее лучше не жить. Он и так один остался на белом свете. Никого родных. И даже она… Даже она… Хоть он и не знает… Впрочем, никто не знает. И знали-то — только трое: Эстер, Аарон и Лизелотта. Двое из троих уже мертвы.

Сегодня дед, как всегда, уговаривал Лизелотту оставить Михеля дома.

И Лизелотта, как всегда, проявила твердость: Михель поедет с ней.

Дед объяснял, что они едут в важную научную экспедицию, где будут ставиться очень серьезные и опасные эксперименты. Что ему понадобятся услуги Лизелотты в качестве лаборантки и его личной горничной, что времени на Михеля у нее не будет, что охранять объект будет особый отряд СС — страшные люди, настоящие головорезы, расценивающие убийство как развлечение, снятие неравного напряжения. Михелю опасно находиться рядом с ними — без присмотра. А присматривать за ним Лизелотте будет некогда. К тому же сам по себе объект опасен. Чем опасен — дед отказывался объяснять. Опасен — и все тут.

Но Лизелотта устояла. Стараясь говорить спокойно, но так и не сумев скрыть предательскую дрожь в голосе, Лизелотта заявила, что, пока она жива, она с Михелем не расстанется.

Дед рассердился, конечно. Он всегда на нее сердился. Но поделать он ничего не мог. А применить силу он никогда и не пытался. Наверное, он понимал, что Михель — единственное, что привязывает Лизелотту к жизни. К тому же дед все-таки считал Михеля своим родным правнуком. Хоть и подпорченным еврейской нечистой кровью, но все-таки — родным. Интересно, если бы он узнал правду, он отправил бы Михеля в лагерь? Или все-таки пожалел их с Лизелоттой? И свойственны ли доктору Фридриху Гисслеру хоть какие-нибудь человеческие чувства?

Лизелотта все детство боялась своего дедушку. Она рано осталась сиротой. Ее мать умерла в родах, отец через год женился снова, а еще через пол года разбился на машине вместе со своей второй женой. Лизелотта о родителях почти ничего не знала. Дед не любил о них вспоминать: сын его разочаровал, а невестка… Невестка не имела для него никакого значения. Особенно если учесть, что она была даже не немкой, а бельгийкой, сиротой, воспитанницей католического приюта, хорошенькой и кроткой.

Сам по себе факт женитьбы сына на безродной девице-иностранке безмерно огорчал доктора Гисслера, так что он не печалился, когда невестка умерла. Жалел только, что родила она не крепкого мальчишку, из которого доктор Гисслер мог бы воспитать себе наследника, а девочку, причем куда больше похожую на мать, чем на отца.

Лизелотта росла робкой, боязливой, очень тихой девочкой. Друзей у нее долгое время не было, потому что деду и в голову не приходило, что девочке нужно общаться со сверстниками. Ласки она не знала — часто сменявшиеся в доме няньки подходили к своим обязанностям слишком сухо. Лизелотта все детство мечтала о собачке, но собачку ей, конечно же, не завели. Так что единственной радостью для нее стали книги. Их в доме было много, причем дед не препятствовал ей в чтении и даже сам снимал с высоких полок заинтересовавшие ее тома. Запах книг — особый, сладковатый пыльный запах — стал для Лизелотты самым приятным и «счастливым» запахом. Даже сейчас, раскрывая старую книгу, она на миг ощущала себя счастливой.

Подруга появилась у Лизелотты, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Именно за год до того дедушка впервые привел в дом Аарона Фишера, очень способного студента. Дед решил, что из Аарона со временем получится достойный помощник. Тогда еще не знали, что евреи — расово неполноценны. Аарон легко учился, а главное — он просто-таки преклонялся перед великим Фридрихом Гисслером, и преклонение это было совершенно искренним. Деду все это нравилось, и Аарон прижился в их доме. Правда, тогда Лизелотта с ним практически не общалась. Изредка сталкивались в библиотеке, потому что все время Аарон проводил в лаборатории, и даже обедал там. В то время они с Аароном друг друга еще не интересовали. Лизелотта, конечно, достигла «возраста Джульетты», когда большинство девочек начинают остро интересоваться противоположным полом, но по сути оставалась еще совершеннейшим ребенком, к тому же была болезненно застенчива и боялась незнакомых, — поэтому Аарон не привлекал ее внимания. И, поскольку выглядела она моложе своих лет, Аарон, в свою очередь, ее просто не замечал.

У восемнадцатилетнего Аарона была сестра Эстер — всего на год старше Лизелотты. Она неоднократно приходила, приносила Аарону еду. По настоянию своих родителей, неверующий Аарон вынужден был соблюдать кошрут и питаться только тем, что собственноручно приготовила его мама.

Лизелотта украдкой любовалась на Эстер: она была такая красивая! Высокая, стройная, с пленительно-округлой грудью и тяжелыми черными косами, Эстер шла по дорожке, через запущенный сад, шла танцующей походкой, и Лизелотте казалось: Эстер так грациозна и легка, что один порыв ветра — и она взлетит… Как Психея-бабочка на радужных крыльях, возлюбленная Амура! У Эстер было тонкое, точеное личико, бело-розовое, как яблоневый цвет, а губы — алые и сочные, как зерна граната, а глаза… У Эстер были громадные черные глаза, одновременно влажные, бархатистые и горящие. На Эстер всегда были такие яркие, элегантные платья, такие красивые шляпки, а туфельки — на каблучках, как у взрослой! В общем, Эстер Фишер была самым прекрасным созданием на земле, и Лизелотта влюбилась в нее задолго до их знакомства.

Возможно, знакомство никогда бы и не состоялось — Лизелотта была слишком робкой, чтобы даже выйти навстречу Эстер в один из ее визитов! Но так случилось, что в феврале того года Лизелотта тяжело заболела. Она вообще часто болела, и воспаления легких у нее случались едва ли не каждую зиму, но в тот раз она едва не умерла, и какой-то знаменитый специалист по легочным болезням сказал деду, что Лизелотту необходимо везти на курорт. Сначала — в Ниццу, к солнцу. Потом — в Баден, на воды. Причем — немедленно, в этом же году, как только Лизелотта встанет на ноги. Иначе она обречена. Следующая зима ее убьет.

Тогда дед впервые в жизни по-настоящему встревожился. Ехать с Лизелоттой сам он не мог, родственников у них не было, да и вообще не было никого, кому он мог бы доверить больную четырнадцатилетнюю девочку. И тут Аарон очень робко — потому что боялся своего великого наставника — предложил, чтобы Лизелотта поехала с его родителями. У его матери были больные легкие и она каждый год ездила на курорты именно по этому маршруту: Ницца — Баден. И, разумеется, они с радостью возьмут с собой внучку великого доктора Гисслера (на которого они возлагали столько надежд в отношении будущности Аарона) и оградят ее от всего, от чего доктор Гисслер повелит ее оградить.

Дед, не питавший тогда никакого предубеждения против евреев — среди своих друзей-ученых он был одним из немногих, не страдавших антисемитизмом — отпустил Лизелотту с радостью и облегчением. И забыл о ней больше чем на пол года, потому что, после Ниццы и Бадена, Лизелотта остановилась погостить в загородном доме Фишеров и гостила там до первых снегов. И на следующий года все повторилось, а потом они трое — Аарон, Эстер и Лизелотта — сделались просто неразлучны.

Эстер оказалась не только очень красивой, но ангельски-доброй, бесшабашно-веселой, отважной, предприимчивой. Они с Лизелоттой подружились мгновенно. Наверное, потому, что были очень разные, и интересы у них были настолько разные, что им никогда не приходилось ничего делить. День за днем они открывали друг другу целые миры. Эстер для Лизелотты — мир внешний, мир людей, от которого Лизелотта столько лет была отрезана. Лизелотта для Эстер — мир книг, историю и искусство, которые всегда казались легкомысленной Эстер какими-то туманными и непонятными, а в пересказе Лизелотты обрели не только ясность, но и некую привлекательность. Темы для разговоров были неисчерпаемы, и им никогда не становилось скучно друг с другом.

Фишеры были людьми богатыми. Лизелотта узнала, что к воротам сада Эстер привозили на автомобиле, и, если бы не желание посмотреть на дом знаменитого доктора Гисслера, Эстер могла бы перепоручить «кормление Аарона» прислуге. Что касается «больных легких» почтенной матушки Аарона, то здесь было больше мнительности… Во всяком случае, она с удовольствием переключилась со своих мнимых хворей на настоящие хвори Лизелотты. Близкие считали ее заботу чрезмерной и удушающей, но для Лизелотты, никогда не знавшей ласки, эти заботы были даже важнее, чем жаркое солнце Южной Франции. В общем Фишеры — Мордехай и Голда — искренне полюбили Лизелотту: действительно — как родную дочь! Слишком велик был запас родительской любви в их сердцах, рассчитанный на десять или пятнадцать детей, а вовсе не на двоих. Но многочисленные беременности Голды оканчивались выкидышами, а потом врачи и вовсе запретили ей дальнейшие попытки.

Иногда Лизелотте приходила в голову мысль, что если бы все те дети, которых тщетно пыталась выносить Голда, появились на свет, у них с Мордехаем, возможно, не было бы времени и душевных сил на то, чтобы приютить и опекать ее, Лизелотту. От этой мысли ей становилось как-то холодно, страшно и стыдно. И она мучилась угрызениями совести из-за того, что ее новообретенное счастье словно базируется на несчастье этих славных людей. Один раз она даже поделилась этой мыслью с Эстер… Но Эстер не проявила чуткости и просто покрутила пальцем у виска.

Голда и Мордехай были несколько ортодоксальны в своих взглядах, и к увлечению Аарона медициной относились с опаской, но Аарон — мальчик, ему — можно, а вот Эстер — девочка, и ей нельзя было ничего… Эстер мечтала стать балериной, но учиться ей не дали. В школу она никогда не ходила. Учителя приходили к ней на дом. Среди наук были и такие, какие никогда не пригодились бы ей в современном мире — Эстер понимала это и протестовала — но Мордехай и Голда не желали видеть, что мир изменился. И Эстер учили древнееврейскому, учили священным обрядам, учили, как правильно написать письмо жениху… Последнее больше всего раздражало и, вместе с тем, забавляло Эстер.

Родители считали, что ей уже пора замуж. И сокрушались об отсутствии серьезного жениха — и настоящих свах, как в старые времена. И говорили, что они непременно сами найдут ей достойного жениха — какого-нибудь хорошего еврейского мальчика. Голда собирала информацию о потенциальных женихах, многие из них приглашались в дом — для беседы с родителями, а некоторые даже допускались до знакомства с Эстер, проходившего, разумеется, под строгим материнским надзором, чтобы никто в будущем не осмелился усомниться в целомудрии их дочери.

Но Эстер женихов «браковала» — одного за другим. Она вообще терпеть не могла хороших еврейских мальчиков — таких, как ее брат! Ей нравились совсем другие мужчины: старше, опытней и «во всем оригинальнее» тех, кого предлагали ей заботливые родители. И она была уже далеко не целомудренна — она утратила свое «главное сокровище» еще до знакомства с Лизелоттой, еще в четырнадцать лет.

Эстер вообще все время влюблялась, бегала на свидания, хитрила… Вся ее жизнь была — сплошное приключение. Сплошной порыв страсти.

Лизелотта через пару лет дружбы заметила, что жизнь Эстер протекает по одним и тем же циклам: влюбленность, переживания из-за холодности предмета чувств, торжество любви, охлаждение, разрыв, переживания из-за разрыва, новая влюбленность… Сначала Лизелотта искренне сопереживала подруге, но потом начала сомневаться в серьезности этих увлечений. Пару раз она даже пыталась поговорить с Эстер о том, что саму ее искренне тревожило: дескать, та «роняет» и «растрачивает» себя в этих быстротекущих романах — и обязательно пожалеет об этом, когда придет настоящая любовь! Но Эстер только отмахивалась от «занудства» Лизелотты: для нее каждая любовь была настоящей.

Будучи натурой богато одаренной, Эстер металась не только от одной любви к другой, но так же — от одного «смысла жизни» к другому. Вот над этим она могла с удовольствием посмеяться, и смеялась. То она хотела быть танцовщицей, то художницей, то певицей, то драматической актрисой, то модельером. И все у нее получалось — и ко всему она вскоре теряла интерес. И каждый раз Лизелотта искренне сокрушалась о гибели очередной «цели жизни» — и сохраняла то, что еще можно было сохранить на случай, если Эстер вдруг одумается.

У Лизелотты до сих пор хранилась коллекция платьев, сумочек, шапочек, поясков и шарфиков, придуманных и сшитых Эстер, и альбом с ее акварелями.

Остальные таланты оставили след лишь в ее памяти — и вылетели в трубу крематория, в бледное польское небо, вместе с дымом от легкого тела Эстер… Или их тела не сжигали?

Лизелотта этого точно не знала и думать об этом не любила.

Лизелотта не смогла бы точно сказать, когда Аарон присоединился к ним, вошел в их с Эстер дружбу — третьим. Это произошло как-то незаметно и очень естественно. Несмотря на разницу характеров и темпераментов, брат с сестрой были очень близки, а с Лизелоттой Аарона сблизило как раз сходство характеров и темпераментов — и то, что оба они буквально боготворили взбалмошную Эстер. С Аароном Лизелотте было интересно. А, поскольку Эстер она любила, как сестру, она и Аарона полюбила — тоже как брата… Только как брата. Он был слишком разумный, слишком спокойный, слишком… обычный, что ли? В общем, не мог Аарон Фишер вскружить голову наивной и романтической девушке. И первой — и единственной, впрочем, — любовью Лизелотты стал иностранец, английский студент, обучавшийся в Германии.

Его звали Джеймс. Джейми. Он был не только англичанин, но — настоящий лорд! Вернее, должен был стать лордом когда-нибудь. Но при этом — он умел быть простым и милым. Почти как Аарон. Но при этом в Джеймсе не было ничего обыденного, он весь был — как из романа, как будто не человек, а книжный герой. В чем заключалась его книжность, Лизелотта не могла бы сказать. Просто он казался ей совершенно необыкновенным, неотразимым, прекрасным… Любимым. Она очень, очень любила Джейми Хольмвуда. И он любил ее, во всяком случае, ей так казалось… Но кончилось все ужасно, трагически — и очень глупо. Он уехал в Англию на каникулы, по возвращению они должны были пожениться, но Джейми не вернулся и не написал, никогда, никогда больше она не получила от него ни единой весточки, а его адреса у Лизелотты не было, он не хотел, чтобы она писала ему, он говорил ей, что не хочет этого, и потому она не стала искать его адрес… Хотя это было возможно… То есть, адрес был, Аарон нашел ей адрес Джейми, но поскольку он выяснил, что Джейми вовсе не умер и не прикован к постели тяжелой болезнью, а живет себе в Англии, только почему-то не пишет, — поскольку Лизелотта все про Джейми узнала и могла больше не тревожиться о нем, она решила, что Джейми ее просто разлюбил (потому что он любил ее, любил, в этом она не могла ошибиться!) и сама, в свою очередь, решила его разлюбить и забыть. Конечно, ни того, ни другого не получилось. Мысль о Джейми до сих пор отзывалась в сердце сладкой болью. Он до сих пор являлся ей во сне, да так живо! Лизелотта чувствовала тепло его объятий, ласку пальцев, нежность губ, шелковистость его волос, запах его кожи… Все было — как наяву. Бледное лицо его с узким нервным ртом и странными, очень-очень светлыми глазами… Ни у кого больше не видела Лизелотта таких глаз, как у Джейми Хольмвуда. И никогда больше не удалось ей испытать таких сильных чувств, как те, которые она питала к Джейми. Но Джейми бросил ее, с этим пришлось смириться. И в том же году забеременела Эстер, и Лизелотте пришлось срочно выйти замуж за Аарона Фишера.

Кто был отцом ребенка Эстер, Лизелотта так никогда не узнала.

Эстер сказала только, что он был выдающейся личностью, очень выдающейся, но обремененной семьею. Она вообще не хотела говорить ему о ребенке… Чтобы от их романа у выдающейся личность остались только самые прекрасные воспоминания.

Избавляться от беременности Эстер тоже не хотела, хотя у Аарона было достаточно знакомых в медицинской среде, занимавшихся такими операциями.

Эстер хотела родить.

Но ее почтенных родителей наверняка убило бы известие о том, что их драгоценная малютка не сберегла своего целомудрия. Среди евреев потеря девственности до свадьбы до сих пор считалась позором, несмотря на свободу нравов, бытовавшую в Германии. Родители все еще надеялись уговорить Эстер выйти замуж, хотя сама Эстер твердила, что ни за что не покинет их и не уйдет в другую семью — любовью к родителям она прикрывала свою любовь к свободе! Впрочем, другого выхода у нее просто не было, не могла она сказать им правды. Родителей надо было спасти, уберечь во что бы то ни стало от этой кошмарной правды. И Лизелотта, считая, что сердце ее разбито навсегда, решила принести себя в жертву дружбе.

Они с Аароном поженились — и получилось, что свадьба их состоялась примерно в то же время, на которое они с Джейми планировали свое несостоявшееся бракосочетание.

Дед был доволен тем, что толковый помощник оказался привязан к его лаборатории еще и родственными узами — и, вместе с тем, удалось переложить заботу о Лизелотте на чужие плечи.

Родители Аарона печалились о том, что Аарон женится не на еврейке и, значит, дети его не будут считаться евреями, но они любили Лизелотту и понимали выгоды этого брака, и посему они печалились не долго.

Всех удивило, что Эстер отправилась вместе с новобрачными в их свадебное путешествие. Но дружба троих молодых людей была всем известна, и родители Аарона даже радовались такой редкой близости между невесткой и золовкой.

Путешествие планировалось долгое и интересное, но на самом деле закончилось оно в ближайшем горном пансионате, где Аарон снял комнаты и где Эстер и Лизелотте предстояло провести больше года.

Из пансионата через два месяца — якобы на обратном пути остановившись в этом милом уголке — они отправили письма родственникам, в которых сообщали, что Лизелотта беременна и плохо себя чувствует, поэтому задерживается с возвращением.

Потом Аарон покинул своих женщин и вернулся в лабораторию.

Эстер и Лизелотта остались «донашивать беременность».

Ребенок — крупный, здоровый мальчик — родился через шесть месяцев после свадьбы Аарона и Лизелотты, но Аарон смог найти недобросовестного чиновника и нужную сумму денег, чтобы Моисея Фишера записали рожденным все-таки в положенный срок… То есть на три месяца позже его рождения. Тогда же сообщили родным, присовокупив, что роды были тяжелые и молодой матери требуется долгий отдых. Эстер осталась рядом с ней. Предложения Голды о том, чтобы приехать и помочь, деликатно, но твердо отклонялись, и в конце концов Голда поняла, что по какой-то причине ей действительно лучше не приезжать… О том, что Мойше на самом деле вовсе не сын Аарона и Лизелотты, продажный чиновник и вовсе не знал, а родные и подавно не догадывались. Аарон все продумал и смог проделать очень ловко.

Когда новоиспеченные родители все-таки вернулись с ребенком на руках домой, то ни у кого не возникло никаких подозрений.

А если даже и возникли — под сомнение ставилась добродетель Лизелотты, а вовсе не Эстер.

«Моисеем» малыша назвал Аарон. Эстер придумала другое имя — «Гирш», что значит «прекраснейший». Но Аарон снова и снова вспоминал древнего пророка, рожденного еврейкой, но воспитанного египетской принцессой. У маленького Мойше — так же, как у великого пророка — родная мать была всего лишь кормилицей, и ей не суждено было когда-нибудь услышать от него слово «мама», обращенное к ней. Мойше — Лизелотта звала его на немецкий манер «Михелем» — быстро стал любимцем и баловнем всей семьи, и никто даже не удивлялся, что тетя Эстер души не чает в своем племяннике, и печется о нем, как родная мать! К великому сожалению Мордехая и Ребекки, других детей у Аарона и Лизелотты не было. Лизелотта сокрушалась об этом не меньше, чем чадолюбивые Фишеры. Она обожала Михеля — но ей хотелось своего ребенка. Носить его под сердцем, родить, кормить грудью. Она пыталась представить, как сильно она будет любить своих детей, если Михеля — сына Эстер — любит больше жизни!

Несмотря на отсутствие детей, их с Аароном брак был очень счастливым. Физически мужем и женой они стали только после рождения Михеля. Лизелотта не получила тех наслаждений, которые неоднократно — и очень красочно — живописала ей Эстер, но для Аарона телесное было важно и радостно, и Лизелотта научилась получать удовольствие от его радости. А в духовном плане их супружество было — само совершенство, потому что Лизелотта по-прежнему любила Аарона, как брата, а он любил и понимал ее, как никто на всем белом свете — даже больше, чем Эстер, ее подруга! Дружба Лизелотты и Эстер пережила период испытаний, когда Эстер вдруг взялась ревновать Лизелотту к своему ребенку. Она видела, как Лизелотта обожает малыша, и постепенно чувство благодарности к подруге, спасшей ее честь, полностью исчезло из сердца Эстер, и ей уже казалось, что это Лизелотта обязана ей, а не она — Лизелотте. И Аарону пришлось расставить все по местам, отвесив сестре мощную оплеуху и обозвав ее весьма нехорошим словом на идиш… Лизелотта не знала значения этого слова, но догадалась по реакции Эстер: она побледнела, покраснела, разрыдалась, попыталась ударить брата, а когда это не удалось — Аарон уворачивался от пощечин с ловкостью, отработанной годами, — Эстер, разобидевшись, убежала. Вернувшись через час, Эстер попросила прощения у Лизелотты и впредь была мила и смиренна. И больше они не ссорились. Никогда.

Несмотря на то, что Михель был таким чудесным ребенком — здоровым, живым, непоседливым и разговорчивым настолько, что один он утомлял окружающих больше, чем их могли бы утомить десять обычных детей! — в общем, несмотря на все очевидные достоинства этого замечательного ребенка, Лизелотта не переставала печалиться о том, что у нее нет своих детей. Она очень любила детей. Всегда. И ей хотелось самой познать это ощущение — когда внутри тебя зарождается и растет новая жизнь. Чтобы малыш брыкался ножками в ее животе, чтобы их сердца стучали совсем рядом. Эстер пыталась утешить ее, утверждая, что беременность — это боль и тошнота, а затем следуют роды — еще худшая боль, а затем кормление, что тоже не очень-то приятно. Но Лизелотта не утешалась. Ради собственного ребенка она готова была пережить любую боль. Михель звал ее мамой, но все-таки он не был собственным. И, несмотря на то, что он один утомлял ее больше, чем могли бы утомить десять детей — во всяком случае, так говорила его бабушка Голда — Лизелотта все равно чувствовала какую-то пустоту в сердце. И пыталась заполнить ее, возясь со всеми знакомыми малышами.

Так она и познакомилась с Конрадом…

Ей было двадцать два. Ему — двенадцать.

 

Глава четвертая

1

Опекунами осиротевшего Конрада Лиммера стали его дяди, Август и Отто фон Шлипфен.

Август уволился из армии: он заявил, что видит свой долг опекуна в том, чтобы самолично воспитывать племянника и присматривать за доставшейся ему фабрикой. Август не поскупился на хорошего юриста и суровой рукой отвадил родственников Франца Лиммера, желавших ухватить какой-нибудь кусочек наследства. И нанял хорошего управляющего делами, поскольку сам ничего в ткацком деле не понимал и понимать не хотел. В общем, состояние племянника он сохранил, за что Конрад, конечно, был ему благодарен. Но лучше бы Август и Отто забрали себе деньги, но его самого оставили бы в покое и не превращали его детство и отрочество в кромешный ад.

Особенно тяжелым был первый год, когда Конрад только привыкал к своей новой жизни и новому положению в доме. Доброго герра Нойманна отослали еще когда Конрад лежал в беспамятстве. Август собирался сам воспитывать племянника. И приучать его дисциплине — солдатской, суровой, очень неприятной дисциплине. И к обязательным же наказаниям.

Дисциплина — ладно… Конрад к ней со временем привык: и к ранним подъемам, и к холодным обливаниям, и к тому, что он сам должен был во всем себя обслуживать, и к пробежкам и физическим упражнениям под открытым небом в любую погоду. Дисциплина, в конце концов, подготовила его к закрытой военной школе, куда дяди его отдали, едва ему исполнилось десять лет. Конраду в школе даже понравилось: он был подготовлен ко всем испытаниям лучше, чем другие десятилетние новобранцы, к тому же кормили в школе сытнее, чем дома, и свободное время было, а главное — в школе не били.

Вот к побоям Конрад так и не смог привыкнуть. У дяди Августа была целая система наказаний: за что-то он «просто» выкручивал ухо (так, что у Конрада искры из глаз сыпались, а потом ухо распухало и болело!), за что-то бил ремнем поверх штанов, а за что-то — по голой заднице. Помимо ремня дядя применял трость, охотничий хлыст и проволочную плетку — в зависимости от масштабности проступка. Конрад быстро понял, что если сопротивляться, получишь в два раза больше и сильнее. Если орать — тоже есть риск, что дядя разозлится и всыплет больше, чем планировал. Но не орать было трудно, почти невозможно. И поначалу Конрад сопротивлялся и орал до хрипоты, до воя. Потом Конрад научился-таки не кричать во время наказаний. И избегать наказаний тоже научился. Но промахи все равно случались. И тогда его ждал ненавистный кожаный диван, на который он ложился ничком и стискивал зубы, чтобы не кричать.

Отец никогда не бил его. Даже не шлепал. Отец с ним беседовал, разъяснял, убеждал. И Конрад его слушался — просто потому, что обожал и уважал отца, и больше всего на свете хотел, чтобы папа был им, Конрадом, доволен! А мама… Маму Конрад просто старался никогда-никогда не огорчать.

Вспоминая о родителях, в первый год Конрад частенько плакал. Но от слез его быстро отучили — побоями. Мальчик плакать не должен. Солдат плакать не должен — это стыдно. А постыдный для солдата проступок наказывался.

Дядю Августа Конрад боялся. Дико боялся — таким нутряным, утробным, животным страхом. И довольно скоро научился чувствовать настроение дяди и предугадывать его реакции. Тогда наказаний стало меньше.

Со временем Конрад понял, что дядя Август не получал какого-то особого удовольствия, истязая племянника. Когда уже повзрослевший Конрад узнал о таком явлении, как садизм, он задумался о своем кошмарном детстве — и понял, что садистом в полном смысле слова дядя Август не был. Август фон Шлипфен не испытывал физического и эротического наслаждения, когда производил свои наказания: в этом Конрад был уверен. Если и присутствовало удовольствие, то скорее морального плана. Августу нравилось воспитывать «отродье торгаша». Он всегда считал Конрада избалованным гаденышем — и теперь этот гаденыш был полностью в его власти, и с баловством было покончено. А «торгаш» — Франц Лиммер — не мог встать из могилы и вступиться за сына. В конечном же итоге дядя Август хотел не замучить Конрада насмерть и не сломить, а всего лишь добиться, чтобы «избалованный гаденыш» вырос в хорошего солдата. Да и не представлял он другого способа воспитания мальчиков!

Самого Августа в детстве тоже пороли. И Отто пороли. Мальчиков в их семье наказывал дед, отец служил и редко бывал дома. А дед их воспитывал — и наказывал: по старинке, как положено. Но Отто был жалкий хлюпик: Август с удовольствием рассказывал племяннику, что Отто всякий раз визжал, как девчонка, а потом с ним начали делаться припадки, во время которых он даже гадил в штаны. И в конце дед стал им брезговать и перестал его пороть. Августу же, который мужественно держался во время порок, как и положено мальчишке, доставалось по-прежнему — пока дед не счел его достаточно взрослым, чтобы прекратить телесные наказания.

Конрад мечтал стать взрослым. Мечтал о том времени, когда его перестанут бить.

Но еще сильнее он мечтал стать вампиром. Сильным, бессмертным, внушающим ужас. Таким, как тот вампир, который спас его из склепа. Умение летать тоже пригодилось бы.

А пока Конрад старался не нарушать запретов, установленных дядей Августом. И делал вид, что хорошо к нему относится. С годами это становилось все легче. И если на каникулах, когда они жили вместе, дядя Август все же имел поводы лишний раз его выпороть, то во время учебного года, забирая племянника на выходные, он казался вполне нормальным дядей: водил племянника куда-нибудь пообедать, потом в парк с аттракционами или в зоопарк, не забывал о подарках на день рождения и на Рождество, а иногда и просто так, за хорошие оценки в табеле, за успехи в спорте или за похвальный лист, полученный Конрадом в школе.

Дядю Августа Конрад просто боялся, хотя со временем начал даже понимать.

Отношение к дяде Отто было сложнее: Конрад ненавидел и презирал Отто, и при этом не было для Конрада более интересного и близкого человека, потому что Отто был единственный на свете, кто тоже верил в вампиров и с кем можно было говорить о вампирах.

Для Конрада это было очень важно — говорить о вампирах. Когда он о них говорил и кто-то его слушал без насмешки, и кто-то ему отвечал, — вампиры словно бы становились реальнее. Конечно, они и так были реальны, один из них убил его родителей, так что Конрад точно знал, что они существуют, но… Но никто больше в это не верил. И Конрад чувствовал: если бы не Отто, пожалуй, его самого разуверили бы в реальности существования вампиров. Убедили бы, что родителей убил какой-то бродяга, он же похитил Конрада, но потом решил не впадать в грех еще и детоубийства, и бросил мальчика на пороге дома. И никаких вампиров, никаких склепов, все это был только бред — ведь Конрад был так болен тогда! Так говорили все, с кем Конрад пытался поговорить о вампирах. Все, кроме Отто. Именно Отто посоветовал Конраду быть посдержаннее с непосвященными: все равно ведь не поверят, а то и сумасшедшим сочтут. Именно Отто расспрашивал Конрада снова и снова, выверял подробности. Отто давал Конраду книги о вампирах, делился с ним всей найденной информацией. А с момента гибели Бриггиты Отто только и занимался что вампирами. Легендами о вампирах — так это звучало официально. Однако Отто и Конрад теперь знали, что никакие это не легенды. Что под флером легенд и сказок таится самая настоящая правда. Кровавая, жуткая и прекрасная правда о вампирах.

Конечно, Конрад не делился с Отто своей мечтой о том, чтобы стать вампиром. Он подозревал, что сам Отто мечтает о том же. И так же скрывает свою мечту. И конечно же, самому Отто тоже не с кем было поговорить о вампирах, кроме племянника. Поэтому в одном он воспротивился старшему брату: Август не хотел, чтобы Конрад — будущий солдат — забивал себе голову книжными выдумками. Август пытался вообще наложить запрет на чтение вне школьной программы. Но Отто добился, чтобы те книги, которые он приносил в дом, племяннику было все-таки позволено читать.

Однако запрет на художественную и развлекательную литературу Отто поддерживал. Особенно сильно он почему-то ненавидел поэзию. Август же считал стихи смешными и еще более никчемными, чем все прочие книжки. А Конрад однажды вдруг понял, что ему нравятся стихи…

2

Лишь один светлый лучик проник в кромешный мрак его детства. Ее звали фрау Фишер. Фрау Лизелотта Фишер. Фрау Лизелотта. Она позволяла Конраду назвать ее по имени. Красивое, романтическое имя… Когда Конрад произносил «Лизелотта», у него становилось душисто и сладко на языке: это имя имело привкус печеных яблок с карамелью и аромат горячего шоколада.

Она была чем-то похожа на его маму. Нет, не внешне. Его мама была высокая, у нее были гладкие светлые волосы, всегда красиво уложенные, узкое лицо с острыми линиями и прозрачные светлые глаза в светлых же ресницах. Фрау Лизелотта была маленькая, изящная, с кукольным личиком, с темно-карими, пугливыми, оленьими глазами и длинными волнистыми темно-каштановыми волосами, которые она просто заплетала в косы, как девчонка. Фрау Лизелотта была красивее мамы… Красивее всех на свете! И все же она была похожа на маму. Своей нежностью. И пахло от нее похоже — лимонной вербеной. Видимо, она тоже клала мешочки с вербеной в свои шкафы и комоды. Правда, этот слабый травянистый аромат фрау Лизелотта часто заглушала запахом каких-то сладких и пряных духов — они были модные и дорогие, они ей абсолютно не подходили и Конрад их ненавидел: за то, что эти духи Лизелотте подарил ее мерзкий муж. Совершенно ей неподходящий. Слабый. Жалкий. Лживый. Еврей… Доктор Аарон Фишер. Дяди говорили, что он очень умный, хоть и еврей. Но Конрад не желал ничего слышать о достоинствах Фишера. Его возмущало, что этот еврей взял себе в жены немку. Прекрасную немку! Прекраснейшую! Добрейшую, нежнейшую… Конрад мечтал, что освободит ее и сделает своей. Но молчал об этом: он был еще совсем мальчиком, а она — взрослой женщиной. Она бы вряд ли всерьез восприняла его слова.

Фрау Лизелотта любила стихи. И чудесно читала их вслух. Причем выбирала самого недостойного из возможных слушателей: своего маленького сына, вертлявого чернявого мальчишку, до тошноты похожего на доктора Фишера — на своего отца. Наверное, Лизелотте просто некому больше было читать. А читать стихи про себя — это совсем, совсем не то удовольствие. Их надо воспринимать на слух — как музыку.

Они познакомились летом 1932 года, в доме доктора Гисслера, который Августу и Отто приходился старым знакомым, а Лизелотте — дедушкой. Это было лучшее лето в жизни Конрада. Лизелотте удалось как-то так повлиять на Августа, что он совсем не бил племянника. И даже разрешил некоторые нарушения дисциплины. Конрад и Лизелотта много гуляли вместе и она читала ему вслух. К сожалению, по большей части она выбирала для чтения какие-то романы, где все было такой явной неправдой, что их даже скучно было слушать. Стихи она читала ему редко. Она отчего-то думала, что мальчику его возраста приключенческие романы интереснее, чем стихи. Но когда она все же читала стихи, она вся как-то преображалась и начинала сиять — золотистым, медовым светом — сияли ее глаза, волосы, кожа, и даже от губ исходило сияние с каждым словом, и пахла она медом, и Конраду так хотелось ее поцеловать: сначала в губы, потом в нежную шею, а потом в тот краешек белой кожи, который виднелся над последней пуговкой ее блузки… Он не осмелился, конечно. Он был всего лишь мальчишкой в ее глазах. И у Конрада хватило ума сознавать это.

На следующий год они встретились снова, но Лизелотта была мрачна и печальна, и уже не читала стихов. Да и не удивительно: ведь она была замужем за евреем, а евреями тогда как раз вплотную занялись — необходимо было очистить Германию от этой заразы. Конрад не прочь был бы и Лизелотту очистить от этой заразы. Избавить от мужа, от всех сомнений и страхов.

Дядя Август, видя его терзания, смеяться над ним не стал, а просто предложил:

— Хочешь, я дам тебе пистолет, и ты его пристрелишь? Она немного повоет, конечно, но потом привыкнет. И еще через годик-другой будет твоя. Если, конечно, еще кто на нее не позарится. Только мальчишку не убивай. Матери не прощают, когда убивают их детенышей, пусть даже неполноценных. Оставь ей мальчишку — и она будет вся твоя…

Конрад тогда не решился. Он еще не умел убивать. Он не смог бы выстрелить в серьезное, добродушное лицо доктора Фишера. И даже в его кудрявый затылок — не смог бы.

А зря. Если бы он убил Фишера тогда, судьба Лизелотты сложилась бы лучше. Но Конрад не решился убить соперника — и обожаемая им женщина уехала со своими еврейскими родственниками куда-то в Польшу, и несколько лет Конрад не знал, что там с ними стало.

Август говорил — ничего хорошего.

3

После прихода Гитлера к власти, Август тут же вступил в партию и снова надел мундир. Он стал реже бывать дома. Но и наказывать Конрада стал более жестоко. Он вообще как-то изменился, словно ношение свастики выпустило каких-то диких демонов, которых он прежде пытался подавлять и высвобождал только в домашней обстановке, воспитывая Конрада.

Забавно, что при всем при этом нацистскую идеологию Август не разделял: ему вопросы идеологии были просто безразличны. А вот войны он хотел. Он был уверен, что война принесет богатство как Германии в целом, так и их семейству в частности: фабрику Лиммера он собирался перепрофилировать для военных нужд — парашютного шелка много понадобится, когда начнется война с англичанами.

Отто, напротив, словно помешался на величии Германии, избранности немцев и заложенной в мифологии предсказанности всего того, что происходило теперь. Он написал несколько книжек на эту тему и сделался даже популярен, снискав наконец то уважение, которого ожидал от окружающих всю свою жизнь. Отто искренне обожал Гитлера, видел в его облике некую мощь и даже сияние, свойственные потомкам выходцев с Туле, острова бессмертных. Отто считал, что теперь, когда к власти пришли истинные арийцы, легко будет и остальным германцам достичь совершенства и бессмертия… А еще он носился с идеей питья горячей крови врагов и пожирания их трепещущей плоти, которые якобы должны были придать воинам Рейха силу и власть над теми врагами, которые еще живы и пытаются сопротивляться. Эти идеи, правда, пока не получали отклика даже среди поклонников трудов профессора фон Шлипфена.

В домашней обстановке Август посмеивался над Отто, правда не агрессивно, а на публике восторженно ему внимал. Из двух фон Шлипфенов Отто пользовался большим уважением у новой власти, а потому обрел в глазах Августа некоторую ценность: он надеялся, что от безумия Отто можно будет получить практические выгоды.

Конрад новую идеологию принял легко. В общем, ему тоже было это не так уж важно, как Августу. Но его юной душе был близок мрачноватый мистицизм, ставший популярным в обществе, а так же осознание своей избранности и некоего своего высшего права… Права на все. Права вершить судьбы. И еще нравилась Конраду завораживающая красота факельных шествий, и тех полутайных обрядов, на которые его приводил Отто, как своего племянника и — как образчик истинного арийца, представителя возрождающейся расы. Действительно, достаточно было взглянуть на статного, красивого, белокурого Конрада, так мало похожего на двух своих дядей — рыхловатого Августа и тщедушного Отто — чтобы уверовать в истинность заявлений профессора фон Шлипфена о том, что древняя раса возвращается, и что Гитлер ниспослан языческими богами для того, чтобы облегчить приход в мир и становление этих новых людей.

4

Конрад восстал против домашних наказаний только в пятнадцать лет. Он был уже очень рослый и — благодаря физическим упражнениям, к которым его понуждал Август — очень сильный и ловкий. Он казался скорее юношей, чем подростком. Но продолжал по-животному, утробно бояться Августа. И покорно ложился под ремень или плетку. А ведь наверное, он мог и раньше воспротивиться. Август еще в двенадцать лет начал возить его из школы на дополнительные занятия боксом, заявив, что этот спорт очень практически полезен, хоть и придуман англичанами. Конрад умел драться, а Август постарел и обрюзг. И главное — Август, похоже, ждал, когда же племянник восстанет. Потому что, когда это произошло, он не удивился. Совсем не удивился, когда на очередное «Конрад, поднимись ко мне в кабинет, мы должны поговорить о твоем непослушании» — Конрад, подавив внутреннюю дрожь, ответил:

— Нет.

Август сощурил глаза, пристально посмотрел на племянника. Уточнил:

— Нет?

— Нет. Я больше не позволю меня наказывать.

И когда Август в ответ замахнулся, желая отвесить племяннику свою фирменную убойную оплеуху — Конрад блокировал его замах и отшвырнул дядю через всю комнату к стене.

Конрад тут же встал в боевую стойку, выбирая позицию поудобнее. Он ожидал продолжения драки. И готов был биться насмерть, лишь бы не ложиться снова на этот диван, обтянутый черной кожей, каждую трещинку на которой он изучил вблизи, задыхаясь от боли в промежутках между ударами ремня.

Но Август поднялся с пола, поправил мундир, коротко хохотнул и почти с гордостью сказал:

— А мальчик-то вырос! Это надо отметить.

Август ушел в свой кабинет — и вернулся с бутылкой великолепного вина. Налил племяннику и чокнулся с ним. После этого драку продолжать было глупо.

Отто, правда, почему-то дулся. Видимо, его огорчило, что Конрада больше нельзя будет припугнуть наказанием, что их взрослая власть над ним рухнула в одночасье. Отто даже не стал пить и ушел.

Август же после первой бутылки поставил вторую. Похуже. А утром учил племянника справляться с похмельем.

С того вечера Август обращался с Конрадом как со взрослым. Как с равным. У них создалось даже какое-то подобие дружеских отношений. Хотя Конрад так и не простил дядю Августа. И дядю Отто тоже не простил. Он твердо решил, что отомстит им когда-нибудь. Он мог бы уже сейчас справиться с обоими — избить, даже убить… Но если он их убьет — вряд ли удастся скрыть преступление: наверняка полиция в два счета во всем разберется и Конраду придется идти в тюрьму. А отбывать еще какое-то наказание из-за этих двух мерзавцев — высшая несправедливость!

К тому же боль или даже смерть — это совсем не то, чего он хотел для Отто и Августа. Конрад хотел для них страха. Ужаса. Того, что для него в детстве было хуже любой боли. Так что Конрад не торопился со своей местью. В конце концов, какой-то умный человек сказал, что месть — блюдо, которое следует подавать охлажденным. То есть, самому остыть, подождать и нанести удар, когда враги ничего не будут ожидать. Хотя они, наверное, и сейчас от него ничего плохого не ожидают. Они думают, что в их маленькой мужской семье все в порядке. Все как и должно быть.

5

Ни Август, ни Отто так и не женились.

В молодости Август лелеял мечту о богатой наследнице, хотел пойти «по стопам сестрицы Бигги и подороже продать свою благородную кровь», но подходящей наследницы ему так и не встретилось. Все девушки, с которыми встречался старший из братьев фон Шлипфен, были или недостаточно глупы, посему не соглашались выйти замуж за Августа, или недостаточно богаты, и Август сам не решался жениться. Август утешал себя, что мужчине волноваться насчет возраста незачем, мужчине жениться никогда не поздно. Разменяв пятый десяток, Август начал мечтать уже не о богатой наследнице, а о хорошенькой юной барышне, которая согреет его постель и родит ему деток. Однако подходящую барышню он так и не нашел.

Впрочем, у Августа всегда были любовницы, и свой первый сексуальный опыт Конрад получил под его руководством. В день шестнадцатилетия племянника дядя отвел его в свою любимый бордель, угостил коньяком и устроил «посвящение во взрослую жизнь». Поскольку Август разбирался и в женщинах, и в коньяке, и всегда предпочитал все лучшее, первый опыт Конрада удался, второй тоже, и вообще вступление во взрослую жизнь прошло без душевных травм и даже без венерических болезней: Август был осторожен и ходил только в тот бордель, где был хороший врач и надежная мадам, действительно следившая за здоровьем свои подопечных.

Что касается Отто, то его женщины не интересовали вовсе. Даже в юности он старался держаться от них подальше: слишком много хлопот и беспокойства, да и от учебы отвлекает. Август утверждал, что Отто вообще девственник. И по секрету рассказал Конраду, как водил Отто в бордель и как Отто убежал в слезах, и как его тошнило в ближайшей подворотне от отвращения к шлюхе, которая пыталась всего лишь доставить ему удовольствие.

Отто очень не любил разговоров о своей несуществующей личной жизни. Он считал себя человеком, стоящим превыше низменных страстей. Ему хватало высокой страсти к фюреру и Рейху, и тайной страсти, которую он пока еще не готов был открыть миру: его тайной была вера в существование нечистой силы вообще и вампиров в частности. Этим страстям он отдавался полностью. Ни на что больше у него просто не оставалось ни сил, ни времени.

Не склонный к сантиментам Август заявлял, что Отто попросту импотент, поэтому страсти у него то высокие, то тайные… Правда, он не говорил это в глаза Отто. Только шепотом — на ухо Конраду. С некоторых пор он старался не злить своего странноватого младшего брата. С тех пор, как у Отто появились очень влиятельные друзья.

 

Глава пятая

1

Лето 1932 года Лизелотта, Аарон и Михель провели в доме Фридриха Гисслера.

Аарон и доктор Гисслер ставили какие-то важные эксперименты, что-то связанное с кровью. Аарон должен был находиться в лаборатории неотлучно на протяжении нескольких месяцев, а Лизелотта и малыш соскучились и приехали к нему. Почти одновременно с ними в доме Гисслера появились и братья фон Шлипфен с племянником. Мальчик показался Лизелотте миленьким и благовоспитанным, только слишком уж замкнутым. Но она даже заподозрить не могла, что веселый и галантный полковник Август фон Шлипфен так измывается над своим двенадцатилетним племянником! А утонченный и нервный профессор Отто фон Шлипфен полностью его в этом поддерживает.

Несмотря на то, что Отто фон Шлипфен был не медиком, а этнографом, у него с доктором Гисслером оказались какие-то общие научные интересы. И полковник фон Шлипфен их в этом поддерживал. Поэтому в дом Гисслера они приезжали вдвоем — профессор и полковник. А летом — втроем, с племянником. Конрад весь год учился в закрытой военной школе для мальчиков, а летом оставить его было совершенно не с кем. Конечно, в доме профессора была прислуга. Но полковник был против того, чтобы оставлять мальчика с прислугой. Говорил, будто горничная и кухарка непременно «развратят его». Когда Аарон выразил сомнение, заметив, что мальчик еще слишком мал для разврата, полковник фон Шлипфен долго смеялся и объяснил, что он имел в виду не сексуальный разврат, а то, что добродушные женщины будут излишне ласковы с мальчиком, позволят ему нарушать установленный порядок, тогда как сам полковник был сторонником воспитания детей в старой прусской традиции, подразумевавшей самую жесткую дисциплину! Профессор фон Шлипфен поддерживал полковника фон Шлипфена во всем, что касалось воспитания племянника. Отто фон Шлипфен был помешан на древних германцах. Особенно на величии германцев во времена Зигфрида, которые — времена, а не германцев, хотя и германцев во главе с Зигфридом тоже! — все прочие люди считали почему-то «мифическими». Но для профессора Отто фон Шлипфена оные времена были самым что ни на есть реальным, причем — недавним прошлым. И из племянника он мечтал вырастить «нового Зигфрида». Полковник фон Шлипфен к Зигфриду относился равнодушно, потому фантазии профессора относительно возрождения древней расы считал блажью. Но, поскольку, в результате, взгляды на методы воспитания мальчика у них совпадали, они не особенно спорили, кем же должен стать Конрад: прусским солдатом прошлого века или древним германским воином.

В любой день, включая праздники, Конрад вставал в шесть утра, с солдатской быстротой умывался холодной водой, одевался и застилал кровать. Полковник фон Шлипфен сам приходил проверять и, если Конрад чего-то не успевал или же делал недостаточно аккуратно, полковник назначал ему наказание: от лишения пищи до порки. Затем следовала гимнастика, пробежка, холодный душ, переодевание и завтрак. После — уроки с дядюшкой-профессором: даже на каникулах не следовало отлынивать от занятий. Обед. Час на отдых. Снова гимнастика и пробежка, или катание верхом. Физическому развитию ребенка уделялось внимания куда больше, чем интеллектуальному. Учили его больше всего тому, что могло пригодиться будущему офицеру. Если за день Конраду в числе наказаний назначалось лишение еды, то лишался он ужина: полковник считал, что завтракать и обедать солдату необходимо, а ужин — это уже роскошь. Если в числе наказаний назначалась порка, она проводилась перед сном, чтобы не нарушать привычный распорядок дня. Полковник фон Шлипфен составил целый регистрик, за какие проступки какое полагается наказание: сколько ударов, по голой заднице или поверх штанов, и каким предметом — тростью, ремнем, охотничьим хлыстом или — в случаях вопиющих — проволочной плеткой, которую сам же Август и сплел. Проволочная плетка символизировала собой шпицрутены, применявшиеся в качестве наказания в прусской армии.

Когда Лизелотта узнала обо всем этом, она была потрясена до глубины души. Она даже спать не смогла и встала среди ночи, чтобы пойти к мальчику, хотя прекрасно знала, что дед не одобрил бы ее вмешательства в чужие дела, а это было именно вмешательством… Но в тех случаях, когда дело касалось обиженных детей, Лизелотте было совершенно безразлично, что скажет об этом кто бы то ни было, включая даже дедушку.

Дня через три после их приезда, как-то вечером Аарон поднялся в их комнаты на третьем этаже очень расстроенный. Он ничего не говорил — а Лизелотта не спрашивала, уверенная, что плохое настроение мужа связано с какой-то неудачей в ходе эксперимента. Единственное, что удивило ее: Аарон всегда был очень нежен с Михелем, но в этот вечер превзошел самого себя — он буквально ни на миг не спускал мальчика с рук, с того самого момента, как шагнул через порог и подхватил в объятия хохочущего сына! Аарон так и ходил по комнате с Михелем на руках, шептался с ним, хихикал, беспрерывно целовал в шейку и затылок, заставляя мальчишку ежиться от щекотки. Потом пошел купать его, потом укладывал — тоже дольше обычного, что-то читал ему вслух, и даже когда Михель заснул — продолжал сидеть рядом с кроваткой, глядя на спящего мальчика. А потом, уже в постели, Аарон сказал Лизелотте:

— Сегодня мне пришлось оказывать медицинскую помощь Конраду. Он потерял сознание во время порки, которую производил его дядя-полковник. Представь себе: этот тип, который играл для тебя на рояле и так славно пел старинные баллады, запорол двенадцатилетнего мальчишку до потери сознания. Охотничьим хлыстом. Знаешь, такой длинный, черный, из обтянутого кожей прута.

— Боже! — ахнула Лизелотта. — Он что, психопат?

— Хуже. Он даже не получает от этого удовольствие. Просто считает, что в этом заключается его долг, как воспитателя. Он заявил, что Конрад крайне редко терял сознание во время порки. И чаще всего — когда его пороли проволочной плеткой, а вовсе не хлыстом!

— Проволочной плеткой?!!

— Именно. И, знаешь, его братец-профессор тоже в курсе… Даже твой дед, кажется, удивился.

— Мальчику очень плохо?

— Его жизни это не угрожает. А жаль. Тогда можно было бы обратиться в полицию… Хотя вряд ли они смогли бы применить какие-то меры. Семейное дело! Они обычно не вмешиваются.

— А куда смотрят родители мальчика? Как они могли отпустить его с этими…

— С родными дядюшками, заметь, Лоттхен! Они ему родные! И нет у него никаких родителей: он — сирота. Профессор фон Шлипфен взял его к себе. И принялся воспитывать — вместе с братом. Кстати, оба они очень нежно вспоминают покойную сестрицу, мать Конрада. И считают, что делают для мальчика все возможное.

— Но ты поговорил с ними? Объяснил, что это… Это бесчеловечно!

— Пытался. Не имеет смысла. Они просто не понимают. Представляешь, они ведь его еще и ужина лишили! А знаешь, за что? За то, что его застукали под дверью библиотеки: он подслушивал, когда ты читала Мойше «Фауста». Бедному парню можно только посочувствовать! — пылко воскликнул Аарон и тут же смущенно оговорился: — Я имею в виду Конрада, я-то, в отличие от мамы и Эстер, не против того, чтобы Мойше с ранних лет приобщали к прекрасному…

Лизелотта хихикнула. Несмотря на столь грустную тему для беседы, ей всегда бывало забавно вспоминать, как яростно протестовали свекровь и Эстер против того, что она постоянно читала малышу Михелю классику и ставила ему пластинки с записью классической музыки.

— Да, посочувствовать стоит бедняге Конраду, — снова вздохнул Аарон. — И пожелать терпения. Пока он не вырастет…

— Надеюсь он им покажет, когда вырастет! Заставит их поплатиться! — мстительно прошептала Лизелотта.

— Не надейся. Скорее всего, когда он вырастет, он будет их боготворить и преисполнится благодарности за то, какое воспитание ему дали. И даже будет уверен, что это — единственный способ вырастить настоящего мужчину. И, если у него самого, не дай Бог, будет сын…

— Ну, почему ты так думаешь? Может, намучившись в детстве, он станет нежнейшим отцом!

— Опыт подсказывает, что те, кто пережил в детстве насилие и жестокость, бывают жестоки по отношению к собственным детям. Ладно, хватит об этом. А то ты вот-вот расплачешься. Я чувствую. Иди-ка ко мне… Ну, тихо, тихо! Иди ко мне… Радость моя…

Аарон положил ладонь на грудь Лизелотты и прижался губами к ее губам, и ей пришлось немедленно настроиться на исполнение супружеского долга: она знала, что Аарон огорчится, если почувствует в ее теле напряжение и фальшь в проявлении чувств. Но даже когда он заснул, утомленный любовью, Лизелотта долго лежала, глядя в темноту, и думала о Конраде, об одиноком, обиженном, истерзанном ребенке… И голодном вдобавок!

Подслушивал под дверью, как она читала Михелю великое творение Гете…

Все смеются над ней, над тем, что она читает Гете двухлетнему ребенку.

Но она искренне полагала, что в душе Михеля надо воспитывать чувство прекрасного!

Только Аарон ее поддерживал, да и то — не очень искренне, а просто потому, что любил ее.

Михель играл в кубики на ковре, а она читала…

А этот бедный мальчик стоял под дверью и слушал.

Наконец, она поняла, что больше не может лежать в бездействии. Встала, нашарила на полу свою ночную рубашку, скомканную и отброшенную Аароном. Накинула сверху халатик и спустилась на кухню. Потихоньку развела огонь и сварила в кастрюльке шоколад. Взяла поднос, поставила на него чашку, кастрюльку и принялась выкладывать из буфета всевозможные лакомства, подававшиеся за ужином на сладкое: яблоки в карамели, яблочный пирог с корицей, медовую коврижку, марципан. С тяжело нагруженным подносом поднялась на второй этаж, где были комнаты гостей. Она знала, где поместили мальчика, и молилась только о том, чтобы не проснулись его ужасные дяди.

К счастью, Конрад не запирал дверей на ночь. В комнате было темно. Пока Лизелотта пыталась сориентироваться, куда же ей поставить поднос, чтобы освободить руки и включить свет, со стороны кровати раздался шорох и маленькая фигурка буквально вылетела из-под одеяла — и вытянулась по стойке «смирно». Лизелотта даже испугалась.

Она наконец нащупала тумбочку, поставила свой поднос и щелкнула выключателем ночника. Мальчик в ночной рубашке стоял у своей кровати, вытянув руки по швам и вздернув подбородок, как солдат на плацу. Лицо у него было заплаканное, глаза лихорадочно блестели. Лизелотта, совершенно не представляя, с чего начать разговор, просто подошла и пощупала его лоб: нет, жара не было. Значит, глаза блестят просто потому, что он не спал, а плакал. И подушка вся мокрая. Но заметить все это она не имеет права. Подростки так ранимы! Особенно мальчики. Нельзя уязвлять его гордость.

— Аарон сказал, что тебя лишили ужина. Но не ужинать — очень вредно. Вот, я принесла тебе… Поешь, — мягко сказала Лизелотта.

— Я не могу, — хрипло прошептал Конрад. — Дядя запрещает.

— Твой дядя не прав. Он же военный, а не врач. Он не знает, что, согласно последним открытиям науки, не ужинать — вредно. Аарон — врач. Пока ты в этом доме, ты будешь подчиняться предписаниям врача.

— А дядя знает?

— Нет. Знаешь ли, его оказалось трудно убедить… Но Аарон тоже может быть упрямым, когда знает, что прав.

— Неправда, — прошептал мальчик и сел на кровать. — Он не упрямый. Я его видел. Он слабый. Как все евреи. Это вообще не он… Это вы, фрау Фишер. Просто он вам все рассказал… А вы решили тайком принести мне все это.

Лизелотта растерялась от такой проницательности.

— Ты не будешь есть? — грустно спросила она. — Я сварила шоколад и собрала все самое вкусное!

— Я буду. Я тоже считаю, что дядя не прав. Только поделать ничего не могу.

— Тогда поешь при мне, — робко попросила Лизелотта. — А я потом отнесу посуду на кухню и вымою.

— Вы тоже их боитесь?

— Нет. Но не хочу ссориться.

Конрад кивнул, словно такого ответа и ждал, и принялся за принесенные Лизелоттой лакомства. Несмотря на переживания, аппетит у него был хороший. Он съел все до крошки. А потом, поднявшись, с забавной галантностью поклонился Лизелотте.

— Благодарю вас, фрау Фишер. Я никогда не забуду вашей доброты.

— Ну, что ты, милый… Я всегда буду кормить тебя, если они надумают лишить тебя ужина. И можешь называть меня просто… Просто фрау Лизелотта.

— Но мне ведь за дело досталось. Я подслушивал. А подслушивать — мерзко. Но мне было так интересно! Я знал, что меня кто-нибудь застукает и дядя Август обязательно отлупит… Но очень хотелось послушать, как там этот бес убедит ученого продать ему душу. Жаль, все-таки до конца не дослушал. Дядя Отто не вовремя появился.

— Ты не читал «Фауста»? — удивилась Лизелотта.

— Нет.

— Я дам тебе книгу.

— Спасибо, но… Я медленно читаю. К тому же у меня нет на это времени.

— Тогда я… Я что-нибудь придумаю, — пообещала Лизелотта. — А ты постарайся теперь заснуть. Доброй ночи тебе.

— И вам доброй ночи.

Она ушла, унося поднос с опустевшей кастрюлькой и чашкой. А на следующий день предложила профессору фон Шлипфену свои услуги в качестве преподавателя литературы для Конрада. К ее великому изумлению, Отто поспешил принять ее предложение и даже рассыпался в благодарностях. Оказывается, он и сам считал, что у Конрада по части литературы — значительные пробелы, к тому же сейчас ему самому вовсе некогда было учить Конрада чему бы то ни было, а прерывать занятия было нельзя, потому что нельзя нарушать дисциплину. Дисциплина… Истязание беззащитного ребенка — для них «дисциплина»! Лизелотта в который уж раз пожалела, что она — не Эстер. Эстер отвесила бы этому самоуверенному мерзавцу пару таких звонких оплеух, что их и в Берлине было бы слышно! Очень хотелось бы. Но давать пощечины Лизелотта не умела.

Впрочем, хватит и того, что она перехитрила их. И теперь мальчик хотя бы несколько часов в день будет проводить в приятной обстановке за приятными занятиями. К началу урока Лизелотта всегда варила шоколад и готовила что-нибудь вкусненькое: ей казалось, что Конрад недоедает. И собственно урок проходил так: Конрад поглощал приготовленные ею вкусности, а она читала вслух. Потом они шли гулять и на прогулке обсуждали прочтенное. Конрад оказался мальчиком не очень умным, но зато весьма чувствительным — как, впрочем, и большинство немцев: ведь его дядя Август плакал от восторга, слушая «Лунную сонату» Бетховена! Понемногу с классической литературы они соскользнули на занимательную, которой Конрад, как выяснилось, тоже не читал. У Лизелотты создалось впечатление, что единственным чтением Конрада были старинные легенды о вампирах и прочей нечисти, да исследования на тему все тех же легенд из библиотеки Отто фон Шлипфена. Иногда Конрад пытался поделиться с Лизелоттой своими знаниями обо всяких вымышленных жутких тварях, но она решительно отказывалась говорить на эту тему. Она пыталась впустить хоть немного света в сумрачный мир Конрада, и читала ему книги о верной дружбе, о великой любви, о приключениях, подвигах и борьбе за справедливость. Вряд ли Дюма, Майн Рид, Купер, Хаггард и Конан-Дойль входили в список обязательной литературы в каком бы то ни было учебном заведении, тем более, что они даже не были немецкими писателями, а Отто упирал на то, чтобы Конраду читали только то, что создано на немецком языке и выросло из корней великой немецкой культуры. Но Лизелотта не послушалась и читала своему подопечному произведения тех авторов, которых сама любила в детстве. Она сокрушалась только о том, что все книги — такие толстые, и вряд ли она успеет познакомить Конрада со всем, что есть замечательного в литературе для подростков. Это было так приятно — открывать для человека, пусть даже маленького человека, целый мир восхитительных приключений! Восторг Конрада был безграничен — и так заразителен, что Лизелотта снова переживала все те ощущения, которые ей пришлось испытать в далеком детстве, при первом прочтении всех этих книг. Она так привязалась к Конраду за полтора месяца, которые он прожил в доме Гисслера, что едва сдерживала слезы, когда прощалась. А он прощался с ней так, словно уходил на войну, да не просто на войну — на смертный бой, без надежды на победу и спасение!

Следующим летом они встретились снова, но за год произошло столько всякого неприятного, и Лизелотта уже не оставалась подолгу в доме деда, а только изредка навещала его. Заниматься с Конрадом она тоже уже не могла. Ей было совсем не до приключенческих романов. И Конрад, кажется, это понимал. И не обижался. Тогда ей казалось, что он был благодарен ей уже за то, что она сделала для него прошлым летом. За год он сильно вырос и возмужал, из худенького долговязого мальчишки превратился в подростка — сильного и очень красивого, впору в кино снимать. И духовно, как ей показалось, он тоже повзрослел.

Один раз Конрад сопровождал Лизелотту на прогулке и, когда они присели отдохнуть возле прудика, сказал:

— Фрау Лизелотта, мне не нравится современный мир.

— Мне тоже, Конрад, — откликнулась Лизелотта, думая о своих собственных неприятных заботах.

Но Конрад был еще, в сущности, ребенком, и имел в виду вовсе не то же, что она, то есть вовсе не то, что происходило в Германии по вине национал-социалистов.

— Я бы хотел, чтобы все мы родились в Средние Века. Тогда я мог бы провозгласить вас своей Прекрасной Дамой и служить вам, фрау Лизелотта, служить как рыцарь, не боясь, что это будет превратно истолковано. И тогда никто не посмел бы вас обидеть, никто…

— Спасибо, милый Конрад. Но, кажется, пока меня никто не собирается обижать, — рассеянно улыбнулась Лизелотта.

Слова Конрада так умилили ее! Она еще подумала: мальчик в меня влюбился… Ну, не смешно ли? Я стала его первой любовью только из-за того, что читала ему вслух и кормила пирожками.

На следующий день она уехала.

А когда снова приехала навестить деда — фон Шлипфенов с Конрадом там уже не было.

Если бы только могла она знать, когда, где и при каких обстоятельствах они встретятся вновь!!!

Но, к счастью, человек не может предугадать своего будущего.

Впрочем, если бы люди могли знать свое будущее — тем летом 1933 года по Европе прокатилась бы эпидемия самоубийств. Лизелотта первая приняла бы смертельную дозу морфия, если бы только знала, что ждет ее и ее близких. В последующие годы она частенько сокрушалась о том, что не сделала этого вовремя. Ведь даже морфий под рукой имелся! И Лизелотта знала, какая доза могла бы подарить ей покой.

2

Они впервые встретились на дне рождения одной из противных дочек одного из противных отцовских друзей. Гели ненавидела такие детские сборища. Сначала ее таскала на подобные мероприятия бабушка. Потом папочка перенял эстафету. Ужасно! Для этих праздников ее наряжали в отвратительное кисейное платье, которое нужно было беречь и содержать в чистоте, что противоречило самой природе Гели и ее обычному отношению к одежде, к тому же на волосы налепляли бант, придававший ей глупый вид, и ничего нельзя было делать, и требовалось все время помнить о манерах, и ни в коем случае не брать с тарелки именно то пирожное, которое тебе понравилось больше всех, а нужно было взять то, которое ближе всего к тебе лежало. Разумеется, Гели никогда не исполняла этого правила, и ее считали гадкой и невоспитанной, и приглашали на детские праздники только ради отца — он-то пользовался всеобщим уважением.

Но еще больше, чем хорошие манеры, Гели ненавидела девчонок, с которыми ей приходилось общаться. Пока мальчишки, вооружившись саблями и пистолетами, с громкими воплями носились по саду, девочки устраивали кукольные чаепития или чинно перебрасывались мячиком. Гели всегда так хотелось поучаствовать в играх мальчиков! Но она была слишком робка, чтобы попросить их об этом. Да ей никто бы и не разрешил. Никто, кроме Конрада.

Да, на том детском празднике, после застолья, когда младшие девочки уселись играть в кукол, а старшие девочки принялись рассматривать друг у друга альбомы и писать в них всякие глупости «на память», — мальчишки, и большие, и маленькие, вместо того, чтобы носиться с воплями, уединились на веранде. Гели подглядывала за ними через стеклянную дверь и увидела, как еще незнакомый ей, очень красивый и очень сильный белокурый мальчик демонстрирует другим навыки обращения с игрушечной шпагой. Он выделывал ею такие замысловатые вольты… Легко и ловко! Другие пытались подражать ему — но ни у кого не получалось, ни у кого. А потом один из мальчишек заметил Гели и захотел ее прогнать, но белокурый мальчик со шпагой открыл перед ней дверь и вежливо пригласил ее на веранду, и начал учить ее обращению с оружием так же, как учил этих мальчишек! Она была маленькая, такая маленькая, на вид — не больше пяти лет, а всем этим мальчишкам было от восьми до четырнадцати, и они смотрели на нее с презрением, все, кроме Конрада… Тогда она узнала его имя: Конрад Лиммер. Он учил ее, и у нее получалось, и он ее похвалил и поставил в пример всем этим мальчишкам. И она была так счастлива тогда, так счастлива, как никогда в жизни!

И она полюбила Конрада, и с той поры думала только о нем, и больше не противилась походам в гости, а даже напротив, спешила на все детские праздники, на которые был приглашен он, старалась чаще попадаться ему на глаза. Правда, больше он ничему ее не учил, но иногда добродушно щелкал по носу. И ей хватало даже такого внимания с его стороны.

Потом они оказались разлучены: Конрад стал юношей и у него появилась другая компания, другие увлечения. Он посещал уже не детские утренники, а взрослые вечеринки. Гели тогда как раз начала читать всякие взрослые книжки, и узнала, что бывает так, что люди предназначены друг другу с самого рождения, или просто обречены полюбить друг друга, вопреки всем неблагоприятным жизненным обстоятельствам: примеров было множество, в основном в классической литературе — Дафнис и Хлоя, Тристан и Изольда, Ланселот и Джиневра, Ромео и Джульетта. В каждой романтической героине Гели узнавала себя, в каждом благородном герое — Конрада. И ей очень хотелось поведать обо всем Конраду, но как раз в тот «читательский» период Гели его совсем не видела.

Как страдала тогда Гели! И как пылко она мечтала!

В мечтах они с Конрадом все время были вместе, и с ними происходило столько замечательных событий и всевозможных приключений, где Конрад мог продемонстрировать ловкость и отвагу, а она, Гели, свою любовь и преданность ему. Иногда такие фантазии кончались гибелью Гели-героини, и тогда Гели-мечтательница горько и сладко рыдала в своей постельке, потому что Гели-героиня умирала за Конрада, на руках у Конрада, с улыбкой на устах, обращенной к Конраду.

Гели одно время взялась даже записывать свои мечты о Конраде, и сцены своей кончины — во всех подробностях. Ей нравилось перечитывать и освежать свои переживания. Но потом произошло несчастье: Гели в отсутствие Магды и Хельмута писала в библиотеке, и забыла там свою тетрадку. Конечно, Магде не хватило деликатности просто вернуть чужое… Она все прочла. Сначала — сама, потом — вслух отцу. Прямо в присутствии Гели, просто умиравшей от стыда и ненависти! С омерзительной улыбочкой Магда сказала, что Гели следует развивать свои литературные таланты. И отец ей поддакивал, и потом еще не раз выражал надежду, что Гели станет писательницей. Гели прямо тошнило от злости, когда он об этом вспоминал… Ведь это были ее тайные записи, ее самые драгоценные мечты, не предназначенные для чужих взглядов! Магда все испортила и испоганила, когда прочла тетрадку. И хорошо еще, отец не догадался, о ком идет речь. Потому что Гели не называла своих героев по именам: только Он и Она. Изначально-то, конечно, Он был Конрадом, а Она — Анхеликой. Но, поскольку Она со временем приобрела черты статной красавицы с ангельским лицом, фиалковыми глазами и роскошными золотыми волосами длинной до колен, Гели поняла, что больше не должна называть Ее своим именем. Это было не совсем правильно и честно. А раз у героини больше не было имени, то и герой его утратил. В конце концов, Гели-то знала, о ком идет речь.

…Хорошо, что герои в тетрадке были безымянные. Если бы гнусная Магда и даже добрый, наивный папочка узнали, как Гели любит Конрада и как о нем мечтает, Гели просто умерла бы на месте.

Одно время Гели пыталась Магде мстить за свои обиды. Но все способы мести, которые она могла придумать, были настолько смешными, детскими. А потом ей еще и извиняться перед Магдой приходилось. И в конце концов Гели оставила эти попытки.

Настоящей местью Магде будет, если Гели выйдет замуж за Конрада!

Правильнее сказать — когда Гели выйдет замуж за Конрада.

Вот уж тогда Магда просто взорвется от злобы! Ведь наверняка же она в него влюблена. В него все влюблены. Но только Гели — юна и прекрасна. Или, по крайней мере, юна. А Магде уже так много лет! И потом, Магда замужем за Хельмутом. А Гели совершенно свободна.

Гели верила, что наступит момент, когда они с Конрадом смогут наконец объясниться, и что за объяснением обязательно последует торжественная помолвка и свадьба. Иначе просто быть не могло! Иного поворота событий Гели не принимала, потому что просто не пережила бы… Потому что только с Конрадом, только ради Конрада, только в мечтах о Конраде жизнь ее имеет смысл.

3

Графиней фон Шелль Магда стала в 1938 году, когда ее опекун Штюрмер внезапно скончался от удара, не оставив никаких письменных распоряжений относительно своей воспитанницы. Близких родственников у Штюрмера не было, зато дальних было много, и они, как стервятники, накинулись на его наследство. И, естественно, выставили Магду из дома прямо на следующий день после похорон. Закон был на их стороне. Да Магда и не пыталась бороться. Зачем? Ведь на встречу обиженной, но прекрасной сиротке уже спешил благородный рыцарь.

Граф Хельмут фон Шелль, старый знакомый Штюрмера, мужчина унылый и пресный, но благородный и склонный к сочувствию, был до глубины души возмущен бесчестным поведением штюрмеровой родни и немедленно предложил Магде руку и сердце. И Магда с радостью приняла его предложение. В общем-то, выбора особого у нее не было.

Супружество с Хельмутом оказалось лучшим выходом из ситуации. Граф фон Шелль ввел Магду в высшее общество и дал ей не просто имя, а — Имя! К тому же, как и предчувствовала Магда, с ним было легко жить.

Правда, один омрачающий счастье пунктик все-таки выявился: оказывается, у Хельмута была дочка. Анхелика. Впрочем, незаконнорожденная. И к тому же очень некрасивая, угрюмая и белесая. Матери у Анхелики и вовсе не было — какая-то темная история, вроде как она была не то танцовщица, не то проститутка, и после рождения дочери вроде бы сбежала в Аргентину. Хотя, может, осталась в Гамбурге, где ее Хельмут когда-то подцепил и где родилась Анхелика. Может, матушка этого белобрысого чудовища по-прежнему выходит на свою ночную работу и знать не желает о дочери, от которой отказалась сразу после ее рождения. Анхелика носила фамилию матери — Андерс. Хельмут забрал ее из приюта, куда новорожденную девочку доставили прямо из роддома, где бросила ее непутевая мать. Хельмут не знал, что делать с младенцем, стыдился всей этой истории, и потому отдал Гели своей собственной матери. Хельмут не любил обо всем этом рассказывать, но из его редких и скупых реплик Магда поняла, что пожилая графиня фон Шелль куда меньше стыдилась сыновнего грехопадения, а к последствиям этого грехопадения, то есть к малышке Гели, относилась очень даже восторженно. Конечно, она мечтала о том, чтобы Хельмут женился на достойной девушке из старинного рода и чтобы у него родились законные дети, которые будут с честью носить фамилию фон Шелль и графский титул… Но Анхелику бабушка обожала.

Когда графиня фон Шелль умерла, Хельмуту пришлось взять на себя заботы о дочери, но отцом он оказался никчемным, излишне безвольным, и девчонка из него вила веревки. Разумеется, Гели была не в восторге от появления в их доме Магды… Ровно как и Магда была не в восторге, обнаружив, что у Хельмута есть дочь. Впрочем, Магда готова была пригреть сиротку. Пыталась с ней подружиться. Но Анхелика, видно, возненавидела молодую мачеху с первого взгляда. Правда, в первый год все было спокойно, Анхелика соблюдала дистанцию и вроде бы даже побаивалась Магду. Но потом — словно с цепи сорвалась! Девочка оказалась настоящим чертенком и просто не давала Магде жизни. Она лила чернила ей в постель, клей — в туфли, резала ее платья, подбрасывала дохлых мышей на туалетный столик, собирая их изо всех мышеловок в доме, а летом умудрялась добывать еще и дохлых лягушек или даже коровьи лепешки! Магда очень скоро научилась запирать от нее свою комнату, но девчонка проявляла дьявольскую изобретательность: словно целью жизни для нее стало — доставлять Магде всевозможные неприятности! К тому же Хельмут запрещал наказывать Анхелику и все время призывал Магду «пожалеть сиротку». И впрямь: при нем Анхелика смотрелась сущим ангелом! Этаким несчастным котеночком, которого злые люди выбросили за порог — погибать от холода и голода. Сделать жалостное личико для Анхелики не составляло труда. Ровно как и извиниться перед Магдой тихим, робким голоском. Но, разумеется, извинялась она только тогда, когда этого требовал от нее Хельмут. А потом снова принималась за свое.

Магда долго не могла понять, за что девчонка так ее ненавидит. Пока не перехватила как-то обожающий взгляд, устремленный Анхеликой в сторону Конрада. А потом нашла тетрадку, заполненную крупными каракулями, из которых она ясно поняла: глупая девчонка влюблена в Конрада!

А Конрад, естественно, не замечал маленькую замухрышку. И, возможно, Анхелика догадывалась о том, какие отношения связывают Магду с Конрадом? Влюбленные женщины чувствуют такие вещи. И влюбленные девчонки — тоже. Анхелика могла творить все эти гадости из-за элементарной ревности! Потому что понимала: у нее нет надежды заполучить Конрада. Нет и не будет, пока рядом — Магда.

К счастью, Анхелика была единственной ложкой дегтя в той бочке меда, которой стало для Магды супружество с Хельмутом. Ведь мало того — Магда стала графиней фон Шелль и очень состоятельной женщиной. Муж к тому же был тихим, непритязательным человеком, очень умеренным во всем, включая сексуальные желания. Он ничего от нее не требовал, кроме покоя и изредка — исполнения супружеского долга. Был снисходителен и щедр. А что еще нужно от мужа? Он обожал Магду, восхищался ее красотой и умом, всецело поддерживал ее в стремлении сделать научную карьеру и полностью доверял ей.

К тому же Магде повезло: оказалось, Хельмут когда-то учился в одном пансионе с братцами фон Шлипфенами. Магде даже удалось «посвятить» Хельмута в их великие научные планы и, гордый доверием, Хельмут старался «содействовать», как мог, использовал свои связи в среде высшей аристократии, а главное — субсидировал некоторые из наиболее дорогих подготовительных экспериментов. Конрада Хельмут просто не замечал: для него Конрад был ребенком. Он даже умудрился однажды сказать, что неплохо было бы поближе познакомить Конрада с Анхеликой: может, чего и получится. Магда тогда с трудом удержалась, чтобы не сказать все, что она думает об этой гадкой замухрышке Анхелике. Смолчала только потому, что уж это было уж слишком глупо — думать о Конраде и Анхелике, как о предполагаемой паре! Настолько глупо, что спорить с этим как-то даже стыдно.

Зато изменять Хельмуту после этого инцидента стало еще легче.

 

Глава шестая

1

Конрад часто вспоминал «своего вампира» — так он называл того, кто убил его похитителя, кто вытащил из склепа, кто нес его по небу на волнах лунного света и бросил на пороге дома, на пороге ада. Нет, разумеется, Конрад не винил «своего вампира» в том, что тот отнес его домой. В конце концов, вампир не мог знать, какими чудовищами окажутся дядя Август и дядя Отто! Об этом и сам Конрад в тот момент еще не догадывался. Но все же Конрада не оставляло сожаление о том, что этот замечательный, прекрасный, могущественный вампир все-таки отнес его домой, а не забрал себе, не сделал бессмертным, таким же могущественным и прекрасным… А Конрад уж постарался бы стать таким же замечательным! И тоже убивал бы плохих вампиров. Если бы только его избавили от кошмарного детства…

…Интересно, а если ребенка делают вампиром, он потом вырастает? Или нет? А если нет — тогда это ужасно: вечность в теле ребенка. А с другой стороны — вампиры же сильные! Быть очень сильным ребенком — это здорово. Можно вычислять злых взрослых, которые любят мучить детей. И наказывать этих злых взрослых, пользуясь своей вампирской силой и неуязвимостью.

Конрад часто вспоминал «своего вампира» — и с первого взгляда узнал его, когда снова встретил.

Это случилось, когда Конраду Лиммеру было уже восемнадцать. Закрытую детскую военизированную школу он закончил с хорошими результатами: он был четвертым по оценкам в своем выпуске и первым по физической подготовке. Теперь Конрад учился в школе для молодых офицеров. Был выходной, их отпустили в город порезвиться и спустить пар. В прежние времена в школе с дисциплиной было строже. Но школьное начальство сменилось после прихода Гитлера к власти. Многое сменилось после прихода Гитлера к власти! Прежде в офицерской школе преподавали всякие там никчемные потомки благородных семейств, которые мундир носили для красоты, а в военной школе работали, потому что не способны были служить в армии, — так дядя Август говорил. А теперь к обучению подрастающего поколения воинов были приставлены настоящие профессионалы, ветераны, псы войны. Которые действительно могли научить молодых офицеров военной науке. И которые заодно понимали, что молодым ребятам хотя бы раз в неделю надо вырваться из казарменного быта и повеселиться, и тогда они в остальные дни легче будут исполнять дисциплинарные требования. Так что на выходные их отпускали. А поскольку школа была все-таки элитарной, деньги были у всех. И все радостной толпой устремлялись — кто в кабак, кто в бордель.

Конрад предпочитал кабак. Платить за женскую любовь для него не имело смысла: он и так нравился женщинам, они сами предлагали ему себя, причем было в нем что-то настолько привлекательное и неотразимое, что женщины соблазняли его прямо-таки агрессивно — Конраду это было даже неприятно, его это смущало и тяготило. Впрочем, он нравился определенному типажу: дамам, которые были способны агрессивно соблазнять и предлагать себя понравившемуся мужчине. Это были, как правило, крупные, сильные, румяные, с резким мускусным запахом. Иногда случались исключения из правила и соблазнительницы оказывались миниатюрны — но пахли они все одинаково. Его же привлекала в женщинах нежность, кротость, покорность, стыдливость, мягкий взгляд, тихий голос и слабый запах сухих цветов, исходивший от их платьев и блузок — такой была мама, такой была фрау Лизелотта — такую Конрад хотел себе жену. Но никак не ярую в любви, не мускусно-пахнущую — а большинство проституток в борделе, даже если таковыми не были, именно таких из себя изображали. Потому что с такими мужчине проще. Потому что большинству мужчин льстит, когда женщина сама хочет. А вот Конраду не льстило. Конрад хотел быть охотником. Хотел получать женщину, как добычу.

Так что он шел в кабак, где, конечно же, тоже были женщины, но помимо женщин — были друзья и выпивка. А выпить Конрад любил. Ему нравилось состояние опьянения. Да, терять над собой контроль опасно, становишься уязвимым. Но, когда ты пьян, сердце размягчается, на душу снисходит покой, и окружающий мир кажется куда более теплым, куда менее опасным. Заблуждение, конечно. Опасное заблуждение. Но оно стоит и риска, и тех денег, которые приходилось платить за выпивку.

В школе у него появилась своя компания — нет, не друзей, дружить Конрад не умел, потому что боялся кому-то постороннему доверять, боялся привязанностей, прекрасно сознавал свой страх и пресекал любые попытки эмоционального сближения, так ему было легче и проще — но приятели все же были, компания из одиннадцати парней, и ходили они всегда в один и тот же ресторан «Черный лебедь». Заведение было расположено в центре, роскошно обставлено, визиты туда стоили недешево, но зато там вкусно кормили, качественно поили, и ресторан делился на две зоны: подвальная, оформленная под классическую пивную, где можно было буйно веселиться, пить пиво и петь хором, — и собственно ресторан, где играл рояль, куда приводили приличных женщин, а не только шлюх, где заказывали шампанское и даже танцевали на небольшой площадке. Молодняк из военной школы действовал по настроению: или весь вечер сидели в подвале, или сначала шли в подвал, а потом, слегка набравшись — наверх, к приличным женщинам, танцам, шампанскому.

В тот вечер они начали с пива в прокуренном подвале, а потом поднялись в светлые залы ресторана, где пахло цветами и духами, и меланхоличный тапер играл какой-то медленный вальс. Поднялись, заняли несколько столиков, и начали нагло, хищнически оглядывать зал — искать хорошеньких дам, чтобы пофлиртовать с ними. Нет, ничего большего и никаких особых дерзостей курсанты себе не позволяли. «Черный лебедь» — не то место. Публика тут почтенная, так что с дамами — только флиртовать и танцевать, если только сама она не пожелает чего-то большего. Но некоторые желали. И несколько ребят с их курса уже завязали здесь серьезные романы с дамами зрелыми, богатыми, страстными и одинокими. И даже те, у кого уже были невесты, даже те, кто не мечтал о пикантной связи с незнакомкой, шли в «Черный лебедь», потому что хотели насладиться женским обществом. Прикоснуться к той красивой взрослой жизни, которая ждала их после окончания школы. Конечно, их ждала еще и война… Но она скоро кончится и они вернутся героями. Так что об этом нечего особо и размышлять.

Конрад засиделся в подвале дольше других. Ему хотелось напиться. И вовсе не хотелось танцевать. В конце концов, он остался один. Но потом за ним прибежал Эберхарт фон Грюненхофф: из всей компании он питал к Конраду больше всего расположения, находя его замкнутость и мрачность весьма загадочной, привлекательной и признаком настоящей мужественности. Эберхарт даже пытался Конраду подражать. И почти во всем следовал его примеру. Хотя слишком отрываться от коллектива боялся, и всегда шел туда, куда шло большинство.

Конрад думал — Эберхарт сядет сейчас пить с ним… Но тот восторженно залопотал:

— Идем, идем скорее наверх! Там такое, такое!!! Там настоящая богиня! Может, ты ей понравишься, ты им всегда нравишься… Идем же!

Вид у Эберхарта был счастливый и какой-то обалделый. И конечно, сам он не имел возможности понравиться богине, он и обычным-то женщинам не слишком нравился, уж очень прыщав был и сильно потел. И, сознавая свою неконкурентоспособность, Эберхарт всегда старался вытолкнуть вместо себя Конрада, и радовался его успехам — как своим.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, пошли!

Отказать ему в его мольбе было бы, пожалуй, жестоко. К тому же Конраду показалось интересным взглянуть на «настоящую богиню» — прежде Эберхарт стеснялся выказывать такие бурные эмоции в отношении недоступных для себя женщин. Так что Конрад залпом допил то, что оставалось в кружке, и пошел наверх.

— Настоящая богиня! Мне кажется, она какая-то актриса, инкогнито… Мне кажется, я видел ее в синема! — продолжал верещать Эберхарт, пока они поднимались по лестнице. — Ее сопровождает сам Густав Лабе! Этот молодой наследничек, помнишь, газеты писали? Его дед, отец и дядя внезапно умерли от гриппа, и он один унаследовал все их заводы. Конечно, этот Лабе может себе позволить такую женщину. Но знаешь, она так явно с ним скучает, и когда наши — Бертольд фон Шаумбург, он наглый же такой, совсем бесстыжий! — в общем, когда к ней подкатили, она была совсем не прочь развеяться. А Лабе она явно в кулаке держит, он послушный, как собака, даже жалко смотреть. Она такая красавица, Конрад! Но несправедливо, если опять перепадет Бертольду. Пусть лучше тебе…

Она действительно была ослепительна, эта женщина. Высокая, тонкая, элегантная, вся будто состоящая из резких линий и четких изломов, из черного и белого, без полутонов. Белоснежная, ослепительная кожа, такая гладкая, просто сияющая — Конрад прежде не видел у женщин такой кожи! — и чернота узкого, предельно открытого платья, и чернота волос, скрученных в свободный узел на затылке, так что легкие завитки выбивались на висках и на шее, словно черным кружевом обрамляя бледное точеное лицо с высокими острыми скулами и узким, ярко накрашенным ртом. Этот алый рот, да еще великолепное рубиновое колье на шее были единственными яркими пятнами в общей черно-белой картине.

Несколько мгновений Конрад завороженно пялился на красавицу. Она действительно была невероятна. Прекраснее всех, кого ему случалось видеть в жизни. Прекрасней любой киноактрисы. Прекрасней мамы и Лизелотты… Хотя — вот странность! — в чертах этой женщины он заметил некое сходство и с мамой, и с Лизелоттой, возможно, именно поэтому она так пленила его.

Рядом с красавицей сидел Бертольд фон Шаумбург — откровенно счастливый, поглупевший от счастья, покрасневший от возбуждения, которое он не мог скрыть. По другую сторону от красавицы — угрюмый и бледный Густав Лабе, которого Конрад встречал пару раз в гостях у дядюшкиных знакомых, — сидел с окаменевшим лицом, словно не его унижала сейчас прекрасная женщина, флиртуя с наглым молокососом. Но, может, Лабе нравится, когда его унижают?

— Пожалуй, он уйдет сегодня с ней, если ты не вмешаешься, Конрад, — прошептал Эберхарт. — А почему все лучшее должно доставаться ему?

— Действительно, — пробормотал Конрад и уже сделал шаг вперед, когда краем глаза заметил что-то…

Профиль мужчины, сидевшего за столиков в тени колонны и тоже пристально смотревшего на красавицу.

Невероятно знакомый профиль.

Незабываемый.

Это… Это был тот вампир.

2

Конрад оцепенел вторично. Красавица? Какая там красавица, черт с ней, будут еще красавицы… Но вампир, которого он видел в счастливых снах, звал в слезах после наказаний, его спаситель — его вампир!

«Мой вампир» — так называл его Конрад.

Его вампир был тут. Рядом. При электрическом свете он выглядел менее загадочно, чем при лунном, но однако же — он смотрелся таким красавцем, хоть в кино снимай! — и одет элегантно, даже роскошно, золотые запонки, булавка для галстука с изумрудом. И при этом умудряется не привлекать к себе внимания.

— Эй, Конрад, ты куда? — разочарованно протянул Эберхарт.

— Старого друга увидел. Не мешай нам.

— А как же?..

— Отстань!

Долго думать Конрад не умел. Да и не было времени на раздумья: а вдруг вампир возьмет да и исчезнет? Он подошел к столику, коротко поклонился и даже щелкнул каблуками в знак почтения, затем — не ожидая приглашения сесть — сел напротив вампира и сказал:

— Я знаю, кто вы такой. Я помню вас. Вы убили вампира, который осиротил меня. Вы спасли мою жизнь. Я хочу, чтобы вы сделали меня таким же, как вы.

У вампира лицо ничего не выражало — ни удивления, ни гнева. Он просто смотрел на Конрада — не моргая, совершенно не моргая, как сова! — и размышлял о чем-то своем. Может, прикидывал, не поужинать ли глупым мальчишкой? Или просто собирался загипнотизировать Конрада и незаметно исчезнуть. Вампиры, судя по большинству свидетельств, это умеют. И будет Конрад сидеть, пялясь перед собой, пока его не приведет в чувство кто-нибудь из соучеников, заметивших его странное поведение. И тогда Конрад решил, что надо сказать что-то еще, как-то расположить вампира к себе.

— Я знаю, что я не достоин, во мне нет ничего особенного. Но я молод и силен. Я мог бы стать вашим помощником и убивать других вампиров. Плохих. Как тот, который убил мою маму, — тут у него голос чуть дрогнул и Конрад сам на себя разозлился, но он столько лет не произносил слово «мама», он просто забыл, как оно ощущается на языке и какой отзвук вызывает в сердце…

Вампир наконец моргнул. И улыбнулся.

— Я тебя вспомнил. Мальчик из склепа. Дикий упырь разорял деревню, где ты жил. Я слишком поздно узнал. И слишком поздно пришел, он уже убил твоих родных. Прости. А ты был храбрым мальчишкой. Мало кто из взрослых в той ситуации сохранил бы присутствие духа. А ты собирался защищаться. Вооружился… Ты и сейчас храбрый. Не побоялся ко мне подойти.

— Я мечтал о встрече с вами все эти годы. Я звал вас!

— Как звал?

— Ну… «Приди, мой вампир, забери меня отсюда!»

— А… Ну да, откуда же тебе знать мое имя.

— А если бы я знал, Вы бы пришли?

— Я бы, по крайней мере, услышал. Однако это хорошо, что ты не знал моего имени. Значит, ты хочешь уничтожать диких упырей?

— Да.

— Тогда посмотри туда, — вампир указал на красавицу. — Она не из диких, но куда опаснее. Дикие — это те, кто стал вампиром случайно, кого не обучали после пробуждения. Ее обучали всему. Ее обратили с любовью, ее обожали и лелеяли два столетья. Но она хочет силы. И она убивает. Молоденьких мальчишек. Таких, как ты. Это ее любимое лакомство. А если не подвернется какой-нибудь красавчик — она берет первого попавшегося. Старика. Женщину. Ребенка. Ей все равно, лишь бы кровь, лишь бы сила, из крови получаемая. Конечно, она предпочитает молодые особи. Из их крови и от их смерти можно получить больше силы.

— Она — вампир? Значит, поэтому она так красива?! — восторженно переспросил Конрад.

— Да.

— А… А разве не все вампиры убивают?

— Значит, ты не так уж много знаешь о нас?

— Я знаю, что вы существуете. Этого достаточно. Знаю, что один вампир убил моих родителей. А другой спас мне жизнь и убил того, первого. Знаю, что убийца моих родителей жил в склепе, выглядел непрезентабельно и от него жутко разило. А мой спаситель свободно появляется в ресторане в центре Дрездена и выглядит великолепно. И пахнет чем-то приятным.

— Спасибо. Этот состав готовит лично для меня один парфюмер из Грасса. Мой личный аромат. Хорошо скрывает запах тлена и крови, присущий всем нам… Ты все еще хочешь стать вампиром? — подмигнул вампир.

— Да. Я только этого и хочу.

— А я думал, ты прежде всего хочешь убивать плохих вампиров… Как тот, который сделал тебя сиротой.

— Да. И это тоже.

— Тогда посмотри еще раз на нее. Не бойся, она нас не замечает. Я поставил щит.

— Щит?

— Заклинание. Магия. Волшебство. Как в сказках. Только на самом деле. Не отвлекайся, лучше послушай: она куда опаснее того дикаря, который уволок тебя в склеп. И гораздо сильнее. Все вампиры пьют кровь, но нам запрещено убивать.

— Кем?..

— Не важно… Начальством. Запрещено — и все. Мы можем брать ровно столько крови, чтобы поддерживать свою жизнь. И при этом жертва не должна ничего помнить. Конечно, жертва будет скверно себя чувствовать. Но от одного укуса не умрет. А второй — запрещен. Если только ты не собираешься сделать жертву себе подобным. Это закон. Наш закон. Убивая, вампир получает слишком большую силу. Это ведет к войнам между нами… А главное — это выдает наше существование людям. Охотникам из числа людей. Однажды нас всех едва не уничтожили. В семнадцатом столетии, во время охоты на ведьм. И вот тогда был принят этот закон: не убивать. Прятаться. Сделать так, чтобы люди о нас забыли. Перестали в нас верить.

— Получилось. Почти никто не верит.

— Да. Но время от времени появляются нарушители. Вот, например, она… Она убивает. Причем не за несколько визитов — за один раз. Она пьет столько, сколько нужно для полного насыщения. Жертва не может пережить такой кровопотери, — Конраду показалось, что вампир говорит почти что с завистью.

— Они потом становятся вампирами?

— Нет, конечно. Они становятся трупами. Чтобы стать вампиром, надо пройти обращение. Это сложно. Видишь парня рядом с ней? Того, мрачного?

— Густав Лабе?

— Ты знаешь его? Она его очаровала и соблазнила. Потом убила его отца, его деда и дядю, чтобы Густав стал наследником. Еще она убила двух сестер Густава, чтобы они не мешали. А потом… Потом она сделала Густава своим слугой. Рабом. Он связан с ней клятвой крови. Они могут общаться с на мысленном уровне…

— Как Дракула и Рэнфилд? — заинтересовался Конрад.

— Примерно. Этот Лабе предоставил в ее распоряжение свой особняк. И помогает ей искать жертв. А потом вывозит трупы. И бросает их на улице. Просто бросает на улице. Ублюдок. Но он сдохнет сразу же, как только удастся убить ее… Они действуют так нагло! Убивают и даже не прячут трупы. Не знаю уж, почему. Возможно, так она бросает вызов нашему Хозяину?

— У вас есть Хозяин?

— У всех есть хозяева, мой мальчик… Так было и так будет. Она и ее слуга, они ничего не боятся. Приходят в рестораны и уводят с собой молодых мужчин. И никто, никто потом не может вспомнить, что парень ушел именно с этой парой. И ее лица никто не вспомнит, такой морок она наводит. Она ведь очень сильная. Убить ее будет не так легко, как хотелось бы. Благодаря всем этим обильным возлияниям она очень сильна. У меня было два помощника. Бессмертные, как и я. Она их просто растерзала…

— Значит, вам нужен помощник? — оживился Конрад.

— Нужен. Причем смертный. Ты готов рискнуть, чтобы уничтожить эту тварь?

— Я готов рискнуть для вас. Я хочу стать вашим помощником, — искренне ответил Конрад. И про себя добавил «желательно, бессмертным», но решил пока не повторять своей просьбы: он ее уже высказал, вампир слышал, и если вампир готов воспользоваться сейчас помощью Конрада — возможно, потом он в благодарность подарит ему бессмертие.

— Тогда иди и очаруй ее.

— Что?!

— Ты красивее того парнишки, на которого она положила глаз. Иди и очаруй, и пусть она отвезет тебя в свой особняк. А там найди способ открыть окно… Надеюсь, она поведет тебя не в подземелье, а в спальню, где есть окно. Открой и позови меня по имени. Меня зовут Рихард фон Амсберг. Можно просто Рихард, важно только имя, мое крестильное имя, то имя, под которым я осознаю себя. Открой окно и скажи: Рихард, я приглашаю тебя войти! И все. Я войду. И убью ее, когда она не будет этого ожидать.

— Значит, это правда, что вампира надо позвать, а просто так он зайти не может?

— Правда. Но у вампиров много способов заворожить жертву, чтобы она его позвала. Однако не в моем случае.

— Хорошо. Я пошел…

— Нет, подожди! Будь осторожен. Не смотри ей в глаза. Пялься ей на сиськи, да куда угодно, только не в глаза. А то она лишит тебя разума и воли. И еще… Ты уверен?

— Конечно. Она убивает людей. Она плохая. А я хочу помочь вам.

— У меня ведь может не получиться. Она может успеть убить тебя. Вдруг, она начнет уже в автомобиле? Хотя вряд ли. Ты красавчик. У тебя есть шанс получить сначала постель, а потом укус, если только ее пристрастия не изменились. Сначала секс, потом ужин… Но вдруг ты все же заглянешь ей в глаза?

— Я постараюсь пялиться на сиськи, — пообещал Конрад.

— Благослови тебя Бог…

— Бог?! Вы можете поминать имя Божие?

— Могу, хотя внутри все как кипятком ошпаривает. Но это приятная боль, — улыбнулся Рихард фон Амсберг. — Я люблю получать доказательства того, что могущество света — не миф. Когда так долго живешь среди тьмы, поневоле во всем разуверишься… Иди.

И Конрад пошел. Прямо, четко чеканя шаги, с очаровательнейшей и наглейшей улыбкой направился он к столику, за которым прекрасная вампирша охмуряла Бертольда фон Шаумбурга.

3

Не смотреть ей в глаза было очень трудно. Потому что никогда он не видел глаз прекраснее, чем эти — такие черные, что и зрачка не разглядеть, завораживающие, Конрад едва не провалился в них сразу, даже отшатнулся и испуганно заморгал. А красавица улыбнулась снисходительно. Зубы у нее, кстати, были — как у обычных людей. Разве что очень ровные и белые. Губы — воплощенный соблазн. Хотелось впиться поцелуем и пить… Или быть выпитым? Ресницы — как веера, и глубокие томные тени вокруг, словно она пришла в ресторан, истомленная любовной страстью.

Но Конрад напомнил себе, что вампирша явилась сюда, истомленная голодом. И включил в полную силу свое обаяние. Он знал все свои сильные стороны — засиял глазами, улыбнулся восхищенно и наивно, изобразил юного мальчика, полного сил, но еще не познавшего таинства любви: бабы от этого просто млели, каждая тут же хотела его во все таинства посвятить… И вампирша не оказалась исключением. Разве что — она-то хотела посвятить его в таинства своего ужина! То есть, его сделать своим ужином. А его смерть — своим маленьким милым секретом. Интересно, а что она делает с трупами? Надо бы спросить у Рихарда. Потом. Если будет это потом.

Танцуя с ней, он старался смотреть на ее грудь, на невероятно гладкую кожу, которая сияла белизной, словно подсвеченная изнутри, на кровавый отблеск ее рубинов, на нежную шею, на которой не бился пульс… Он не поднимал глаза выше ее рта. И все же — чувствовал, что попался.

Должно быть, вампирше хватило одного взгляда ему в глаза, чтобы пленить.

Или, быть может, они как-то еще завораживают?

Не голос, нет, она почти не говорила с ним, да и то сказать — о чем можно говорить с едой?

Но, возможно, ее аромат? Пахло от нее умопомрачительно. Почувствовать этот аромат возможно было, только приблизившись, но потом — хотелось вдыхать его бесконечно! Густой, бархатистый и сладкий, душноватый, как тубероза или жасмин, с примесью острых пряностей и металлической ноткой крови… Хотя, наверное, это не ее аромат, а духи. Наверное, у нее тоже есть свой личный парфюмер, помогающий ей камуфлировать запах тлена.

А может быть, все дело в прикосновениях? Может быть, она выделяет через кожу какой-то яд, который парализует волю жертвы?

Ведь он же знает, что она собирается убить его… Знает… И все равно хочет ее так, как никогда ни одну женщину не хотел!

Пока Конрад танцевал с ней, одна мысль билась у него в мозгу: хорошо бы она все-таки не сразу принялась его есть. Хорошо бы не сразу пришлось звать Рихарда. Хорошо бы сначала она отдалась ему. Рихард ведь обещал, что сначала будет секс, а потом — ужин, то есть смерть… А Конрад так ее хочет! Как он сможет жить потом, если не удовлетворит сегодня эту страсть? Если потеряет эту женщину прежде, чем станет ее любовником?

— Ты пойдешь со мной? — прошептала она чуть слышно.

И Конрад завороженно кивнул. Ему не надо было притворяться. Он действительно был очарован и хотел пойти с ней!

— Тогда пойдем сейчас… До рассвета всего несколько часов. А мне хочется намиловаться с тобой, — улыбнулась вампирша.

Конрад вышел с ней под руку. Молчаливый, угрюмый Густав Лабе шел следом.

На своих соучеников Конрад даже не оглянулся. Хотя интересно было бы узнать, заметили ли они его уход. Но он боялся оглядываться. Боялся, что не удержится и примется искать глазами Рихарда. И тогда она что-то поймет. И убежит. А Конрад так хотел попасть сегодня ночью в ее постель!

Густав сам сел за руль. Конрад и вампирша устроились на заднем сидении. Там она сразу же прильнула к нему и начала жадно целовать. Ее рот, в который он впился губами, был словно ядовитый цветок, словно чаша с дурманом… Конрад и представить не мог, что поцелуй может давать такое блаженство!

И все же он не совсем утратил рассудок. В перерыве между поцелуями Конрад решил, что надо попробовать вооружиться против нее — ведь вампиры думают, что никто про них ничего не знает! — спросил:

— Как тебя зовут?

Она помолчала мгновение, а потом с легкой запинкой ответила:

— Гретхен. Называй меня Гретхен.

По этому молчанию, по этой запинке Конрад понял, что она солгала. Наверное, никто из жертв раньше не спрашивал ее имени. Но все равно она не хотела рисковать. Жаль… Хотя — если вампира можно призвать, зная его имя, не понятно, можно ли от него защититься этим знанием? Если кричать не просто «не убивай меня», а — «не убивай меня, Гретхен»?

Особняк Лабе был обычным городским домом. Правда, роскошным и целиком принадлежавшим одной семье… То есть, уже не семье, а одному Густаву и вампирше. Интересно, Лабе называет ее Хозяйкой?

Густав сам отпер дверь. Вампирша и Конрад вошли внутрь, а Густав вернулся к машине — видимо, чтобы отогнать ее в гараж. Или — чтобы не нарушать интимность обстановки?

Вампирша повела Конрада наверх, на второй этаж. Она держала его за руку, как ребенка. Странно: стоило им оказаться вдвоем в этом доме, как страсть Конрада поугасла. Юноша даже порадовался, что ведет его прекрасная дама все-таки не в подвал, а наверх — значит, там не пыточная, а все же какая-то комната, и может быть, спальня. И наверняка там будет окно! И, стоит его открыть…

Вампирша зажгла матовые ночники в огромной и роскошной спальне, сплошь уставленной вазами с цветами, которые так благоухали, что у крепкого здоровьем юноши закружилась голова. Может, это пахнут не только цветы, а еще и какое-нибудь приворотное ароматическое зелье, которое она скрывает под запахом цветов? Или — этим ароматом она маскирует какой-то другой? Например, запах пролитой здесь раньше крови. Вампирша опрокинула Конрада на кровать и принялась страстно его целовать, ее руки проникли под мундир, вытащили рубашку из-за пояса, скользнули по спине… Но Конрад никак не мог вернуться в состояние той сексуальной эйфории, которая охватила его в ресторане. Он чувствовал, что под скользким атласом перчаток руки вампирши холодны. Он чувствовал, что под тонким шелком платья тело ее холодно и твердо. Он старательно обнимал женщину, а ему казалось — он обнимает огромную змею. Ему как-то довелось подержать в руках удава: такое же жесткое тело, сплошные мускулы, невероятной гибкости и силы. Она расстегнула на нем мундир и рубашку, она покрывала жадными поцелуями его грудь, а Конрад смотрел в сторону окна, плотно занавешенного бархатными портьерами. И думал: будет ли у него возможность встать, открыть окно и позвать?..

Вампирша вдруг прекратила его ласкать и резко села на кровати.

Конрад застыл от ужаса: должно быть, она каким-то образом прочла его мысли!

Теперь она его убьет…

Но вампирша медленно, томно улыбнулась.

— Я у тебя первая, да?

Конрад не знал, какой ответ будет правильным, а за каким последует немедленное перегрызание его глотки, поэтому промолчал.

— Не стесняйся, мальчик. Ты такой красивый и такой большой… Ты казался мне уже порочным, гадким мальчишкой, знающим, чего хотеть от женщины и как ее добиться. Но сейчас я вижу: ты неопытен. Ты ведь хотел меня, ты меня до смерти хотел, я чувствовала. А когда я на тебя набросилась — вдруг сник… Скорее всего, ты вообще девственник. Правда? И я у тебя первая. Не стесняйся, милый. Это же чудесно! Девственники в наше время встречаются не часто… Тем более, такие роскошные девственники, как ты… Нас с тобой ждет изумительная ночь.

Конрад судорожно сглотнул, приподнялся на локтях и прошептал:

— Да. Ты права. Ты у меня первая. У нас в училище строгие правила, а дома у меня строгие дяди. Но очень хочу… Ты такая красивая!

— Бедняжка… Строгие правила, строгие дяди. Бедный ягненочек! Тебе нужно немножко выпить. Шампанское — у меня есть прекрасное французское шампанское! — это поистине напиток любви. Он успокаивает нервы и разжигает чувства. Подожди, сейчас я принесу. Придется самой, слуг я отпустила.

Конрад с трудом сдержал вздох облегчения. Она пойдет за шампанским! Он успеет открыть окно!

Вампирша плавным, совершенно змеиным — и уж точно не человеческим! — движением поднялась с постели. Медленно стянула одну перчатку, затем другую, бросила их на ковер. Расстегнула колье — и оно рубиновой змейкой скользнуло вниз. Вынула из волос шпильки, одну за другой уронила их себе под ноги, растрепала прическу, рассыпала по плечам пушистые черные локоны. С распущенными волосами она сделалась еще красивее и показалась еще моложе. Но Конраду было не до любования ее красотой, он паниковал: почему она принялась раздеваться, почему не идет за шампанским? Когда вампирша изящным движением выскользнула из своего платья и оно опало с шелестом, и лужицей темного шелка растеклось вокруг ее ног, паника Конрада достигла предела. На ней осталась черная же комбинация с кружевными вставками, сквозь которые ослепительно светилась кожа, но перепуганный Конрад вдруг вспомнил, как светятся в темноте гнилушки…

— Я слышу, как стучит твое сердце. Вот-вот выпрыгнет из груди! Нужно успокоить бедное сердечко, — игриво проворковала вампирша. — Иду за шампанским.

Она вышла.

4

Конрад не стал дожидаться, когда она уйдет достаточно далеко — а вдруг, не уйдет? — да даже если притаилась за дверью, все равно, это его шанс, его единственный шанс выжить. Юноша метнулся к окну, запутался в бархатных складках штор, зарычал, рванул, чуть не обрушив на себя карниз, пробился к стеклу, дрожащими пальцами нащупал задвижку, открыл, распахнул, — и прохрипел, ужасаясь полной потере голоса:

— Рихард фон Амсберг! Рихард!

Вампир оказался рядом в тот же миг.

Повис в воздухе на уровне окна — светящееся бледное лицо, страшные горящие глаза, ощеренный рот, и такие жуткие клыки, что Конрад испуганно отшатнулся.

А Рихард шагнул через окно, выхватывая широкий кинжал, располосовал шторы — чтобы не мешали, видимо, Конрад не успел понять, зачем, — и жесткой, будто металлической рукой оттолкнул Конрада так, что тот не удержался на ногах, полетел на ковер… А сзади, от двери уже несся яростный визг, жуткий вопль ночной твари, не похожий на голос никакого из живых существ, — было в этом вопле что-то такое, что услышавший его человек сразу бы понял: это кричит потустороннее, страшное, чужое. Этот вопль леденил кровь, останавливал сердце, от него хотелось одновременно спрятаться и убежать. И странным, таким странным было, что издавала его хрупкая, изящная, прекрасная женщина, которая стояла на пороге спальни в шелковой комбинации с кружевными вставками, в туфельках на высоких каблуках, и в одной руке у нее был хрустальный бокал, а в другой — открытая бутылка с шампанским, но вот она их выпустила, выронила, и бутылка падала, выплевывая пенную струю, так медленно падала, а женщина бросилась на Рихарда фон Амсберга, который успел выхватить еще и длинный узкий меч…

Конрад лежал на полу и смотрел, как дерутся два вампира. Они так невозможно быстро двигались в своем смертельном танце, что мгновениями почти сливались в единое пятно, сверкающее и мелькающее, а временами замедляли движения — и все равно они были быстрее, гораздо быстрее, чем любой, даже самый натренированный и ловкий человек. Рихард пытался поразить свою противницу оружием, а женщина уходила от ударов и пыталась достать его руками с невероятно длинными и острыми, за какое-то мгновение отросшими когтями.

Конрад уже через пару минут понял, что женщина дерется лучше, что даже безоружная, она опаснее. Он помог бы Рихарду, если бы знал — как. Но в такую быструю — в нее даже из пистолета не попадешь. А у него и пистолета-то не было. Был только перочинный нож… Хороший раскладной нож, достаточно длинный и тяжелый, подарок дяди Августа, которые умел выбирать качественные вещи. Конрад сам заточил нож до бритвенной остроты. Только что сделаешь ножиком — против вампирши, которая умудряется противостоять мечу и кинжалу?

И тут в спальню вбежал Густав Лабе.

Он все еще был в нарядном костюме, в котором ходил в ресторан, он только успел снять пальто и шляпу, и где-то по пути прихватил револьвер. И лицо у него было страшнее, чем у дерущихся вампиров, потому что оно оставалось человеческим… Но такой злобы и ненависти на человеческом лице Конрад никогда не видел.

— Анна, отойди! У меня серебряные пули! Я его убью!

Анна. Так вот как ее зовут. И Густав называет ее не «хозяйка», а — по имени, как возлюбленную. И у него серебряные пули, и он может убить Рихарда, а Рихард — единственная надежда Конрада стать вампиром. Рихард — его вампир, вампир Конрада, и Конрад не позволит, нет!..

Конрад успел привстать, вытащить из кармана нож, щелчком его раскрыть, но на то, чтобы броситься на Густава, времени не хватило: Анна отпрыгнула от своего противника и прижалась к стене, а револьвер грянул дважды.

Рихард дернулся — от одной пули успел увернуться, но другая ударила его в предплечье левой руки. От раны пошел дым, а Рихард взвыл так, словно ему выпустили кишки, выронил меч и кинжал, схватился за рану. Густав прицелился — он мог бы сейчас попасть точно, Рихард скорчился посреди комнаты и являл собой идеальную мишень!

Ему помешала Анна:

— Я сама! Он мой!

Она протянула в сторону Рихарда руки и принялась как-то странно шевелить пальцами — будто что-то к себе приманивала, притягивала. Глаза у нее сейчас были совершенно красные: вся радужка красная и светящаяся. А на белом, жутком лице застыло торжество и словно бы предвкушение блаженства.

Рихард застонал и без сил опустился на ковер.

Густав опустил револьвер, со счастливым щенячьим выражением глядя на свою госпожу.

И тут Конрад решился.

Он же понимал, что все равно погибнет, как только умрет Рихард.

А еще понимал, что ему никогда не метнуть нож так, чтобы поразить ее: она успеет перехватить. Да и что ей сделает нож? В сердце ей все равно не попасть…

Но если ранить Густава, она, возможно, отвлечется от Рихарда.

И, если у него остались хоть какие-то силы, он встанет. Он же солдат. И убить эту тварь — его долг.

Конрад мягко качнул нож на ладони, а потом одним резким и точным движением метнул его в Густава.

Не в грудь — там нож может удариться о ребро — нет, лучше всего в живот, в мягкий живот, где свились в клубок всякие важные и уязвимые органы.

Нож вошел сильным ударом — Густава даже качнуло, как от пулевого ранения. Он схватился за живот — еще не веря, посмотрел на кровь на своих руках. И упал на колени.

Вампирша тоже пошатнулась — будто в нее попало рикошетом. Сверкнула на Конрада яростным взглядом и прошипела что-то неразборчивое, но явно угрожающее. Однако главное — она опустила руки и перестала делать с Рихардом то, что она делала! И этого мгновения, на которое она отвлеклась, хватило Рихарду, чтобы подняться.

Раненая рука его висела, как плеть, и кисть ее совершенно почернела. Но здоровой рукой Рихард схватил меч и одним длинным кошачьим прыжком преодолел расстояние между собой и Анной. Он проткнул ее насквозь. Он вонзил ей меч точно под левую грудь… Очень точно — в сердце.

Анна еще успела взмахнуть рукой, вспоров когтями лицо Рихарда, практически срезав его левую щеку. Но это было ее последнее движение. Она запрокинула голову, задрожала, как бабочка, пронзенная иглой.

Густав Лабе, захлебнувшись воплем, рухнул лицом в ковер.

Рихард стряхнул Анну с меча.

Кажется, она была еще жива, когда он отсек ей голову…

А затем — было то, о чем Конрад читал в книжках. Плоть Анны в мгновение усохла, потемнела, рассыпалась бурым прахом, и вот уже на ковре лежат только кости в бурой пыли, кости, окутанные шелковой комбинацией с ажурными вставками, и скалится белоснежными зубами череп.

Судорожно сглотнув, Конрад посмотрел на Рихарда.

Тот тоже выглядел не лучшим образом: еще не скелет, конечно, но уже и на живого не похож. Когти Анны оставили глубокие сквозные раны — были видны зубы и десны! — но раны эти не кровоточили. Плоть Рихарда сейчас выглядела какой-то усохшей, как… как вяленое мясо. Особенно это было заметно в области ран. А он сам словно бы исхудал после поединка с Анной: лицо заострилось, глаза ввалились, и одежда повисла на нем, как если бы была — с чужого плеча. Разрыв на рукаве обуглился, словно Густав стрелял не серебряными, а раскаленными пулями. Почерневшая кисть руки скрючилась, будто куриная лапка.

— Что она с вами сделала? — прошептал Конрад.

— Серебро обожгло меня и отравило мою кровь. Это лишило меня быстроты и сил. А она вытянула из меня энергию, пользуясь тем, что я не мог защищаться, — сипло и невнятно ответил Рихард.

— Но вы излечитесь?

— Да. Постепенно. Мы можем залечить почти любые раны. Просто нужна кровь. Свежая кровь.

— Возьмите Густава. От раны в живот так быстро не умирают, он наверняка еще жив. Но все равно не жилец, — предположил Конрад. — Да и нельзя оставлять в живых врагов, которые могут пожелать мести. Я точно добью его, прежде чем уйти. Так что лучше вы… Вам он принесет пользу. Выпейте его!

Конрад не смог скрыть восторженного предвкушения: ему так хотелось посмотреть, как вампир будет пить кровь из Густава Лабе!

— Он мертв, — мрачно ответил Рихард. — Слуга и его хозяин связаны кровными узами. Хозяин чувствует боль слуги и ослабевает, если слугу убить. Но слуга просто не может жить, если умирает его хозяин. В тот момент, когда я пронзил ее сердца, его сердце тоже остановилось.

— Значит, быть слугой опасно.

— Имеются свои преимущества. И потом, он же любил ее.

— Вы говорили — она его заворожила.

— Да. Но по силе чувства, рождающегося у смертного, это все равно что любовь.

— Хотите моей крови?

— Что?!

Рихард удивился так явно, что Конрад не сдержал улыбку.

— Вы ранены. Вам нужна кровь. Я молодой и сильный. Идеальная пища. Она так считала. А мне кровь ведь уже не нужна, да? Вы поедите, а потом обратите меня в вампира. Или вам нужно больше сил, чтобы меня обратить?

Рихард задумчиво посмотрел на Конрада, потом подошел к нему вплотную. Обхватил здоровой рукой основание шеи юноши — сжал, но слегка, словно для того, чтобы почувствовать пульс. Конрад стоял тихо, преданно смотрел на Рихарда, и думал, что вот прямо сейчас вампир может его убить. Но чтобы что-то получить, надо рисковать. А этой ночью он может получить свой самый лучший, самый желанный подарок — бессмертие!

…Когда Рихард толкнул Конрада на кровать, юноша явно ощутил, что сила вампира — даже такого израненного — все же многократно превосходит его собственную силу. Рихард мог бы раздавить ему горло одной рукой. А то и голову оторвать. Но вместо этого он резко повернул голову Конрада вправо, и опустился на него сверху. Чувствуя тонкое, странно легкое тело Рихарда, Конрад с некоторым сожалением подумал о тех усладах, которые могла бы даровать ему на этой кровати красавица Анна, если бы он не струсил и не позвал Рихарда слишком рано. Однако рисковать было нельзя. Она могла его убить. А ему необходимо было выжить — чтобы получить из уст Рихарда обещанное бессмертие.

Рихард провел языком по шее Конрада, задержался над пульсом, прижался губами, втянул кожу, словно бы в поцелуе. Чуть сжал зубами — и отпустил. Это было страшно и как-то противоестественно-эротично — волна дрожи пронзила Конрада от затылка и прошла вдоль позвоночника.

— Помнишь, там, в ресторане, я сказал тебе, что все вампиры пьют кровь, но не все убивают? — прошептал Рихард.

— Да, — ответил Конрад, чувствуя пальцы вампира на своем горле, губы вампира на своей коже.

— Я не очень точно выразился. Видишь ли, мальчик, все вампиры убивают людей. Нет такого вампира, который не убил хотя бы однажды… Это в нашей природе. Мы просто не можем этому противостоять. Но одни убивают больше, другие — меньше. И убийство дает нам слишком много… Слишком много, чтобы наши Хозяева позволили нам делать это часто. Однако же все мы — убийцы. Чтобы стать вампиром, нужно быть к этому готовым.

— Я готов.

— Я знаю. Это-то мне и не нравится. Тебе слишком сильно хочется убивать. Я тебя чувствую, как хищник чувствует другого хищника. Только, понимаешь ли, мы с тобой хищники разных видов. Если я — волк, то ты — крокодил. Инстинкт убийцы в тебе сильнее всех прочих инстинктов. Ты будешь опаснее, чем Анна. Она хотя бы убивала ради цели. А ты будешь убивать потому, что убивать тебе приятно. И чтобы почувствовать власть над чужой жизнью. И свою силу. Ты боишься быть маленьким и слабым. Тот вампир, который похитил тебя, глубоко ранил твою душу.

«Не вампир. Дядя Август и дядя Отто. И я действительно хочу быть сильным. Самым сильным», — подумал Конрад. Он не очень понимал, чего это Рихард вдруг разговорился. Кусал бы скорее!

— Ты ведь надеешься получить бессмертие, когда я обращу тебя? — усмехнулся Рихард, словно прочтя его мысли. — Но на самом деле тебя ждет скорая смерть. Мой Хозяин не потерпит в своем гнезде такого опасного птенца. Да и мне ты — такой — не нужен. Тебя мог бы обратить разве что кто-то из диких, не повинующихся законам. Кто-то, кто рискнет одарить бессмертием и вечным голодом такого, как ты… Но я все же возьму твою кровь, которую ты так любезно мне предложил. Она мне необходима. И в награду за твою сегодняшнюю помощь я оставлю тебя в живых, хотя мне полагается убить смертного, который узнал о нас. А еще я сделаю так, чтобы ты никогда больше не смог меня заметить. Ведь теперь мы будем связаны кровными узами!

…Конрад пытался сбросить с себя Рихарда, вырваться из его паучих объятий, но это оказалось невозможно. А когда Рихард вонзил в него клыки, присосался к его шее, Конрада охватила такая сладостная истома, что ему больше не хотелось сопротивляться. Он закрыл глаза и растворился в этом блаженном ощущении.

 

Глава седьмая

1

Собираясь тайком от отца и Магды в путешествие, Гели думала о том, как здорово, что в карпатском замке будет Лизелотта. Милая, милая Лизелотта, ее единственный друг на всем белом свете. То, что Лизелотта была старше Гели на целых шестнадцать лет, ничуть не смущало девочку. Какое значение имеет возраст! Главное — родство душ. А у них с Лизелоттой оно было. Лизелотта наверняка ее поможет, спрячет, если надо будет спрятать… На Лизелотту можно положиться.

Магда часто ругала Гели за симпатию к Лизелотте. Намекала на некую страшную тайну в прошлом, навеки опозорившую Лизелотту и вычеркнувшую ее из мира порядочных людей, на некое преступление, совершенное Лизелоттой и оставившее на ней неизгладимое клеймо. Да, поначалу Гели даже представлялось, что на левом плече Лизелотты обязательно обнаружится клеймо в виде лилии, как у Миледи в романе Дюма. Но, разумеется, таким клеймом не клеймили уже давно. А в Германии не клеймили лилиями и вовсе никогда! Но то, на что постоянно намекала Магда, конечно, не было настоящим клеймом, выжженным каленым железом, это было какое-то событие, какой-то поступок. Лизелотта не говорила о своем прошлом. А Гели не осмеливалась спрашивать, боясь огорчить подругу. Лизелотта всегда была так грустна… Незачем добавлять ей огорчений.

Как-то раз Гели спросила у отца, плохая ли женщина Лизелотта — ведь из-за чего-то Магда запрещает ей, Гели, общаться с милой грустной Лизелоттой. На что папенька ответил, что Лизелотта не плохая, а несчастная, что ее следует не отталкивать, а жалеть, что Магде не хватает душевной тонкости, чтобы понять страдания такой женщины, как Лизелотта. Тогда Гели, осмелев, спросила, что же за тайна, что за преступление таится в прошлом Лизелотты. На что он, помявшись, сказал, что сама Лизелотта никакого преступления не совершила, но ее муж был очень-очень нехорошим человеком и из-за него Лизелотта вместе со своим ребенком попала в тюрьму, и оставалась там долго, пока доктор Гисслер их не вызволил, и вот с тех пор Лизелотта такая бледная, худая и грустная, и что Гели лучше никогда и ни с кем не поминать эту историю, а особенно в присутствии Лизелотты, чтобы не огорчать ее еще больше. И, разумеется, Гели послушалась. Она уже давно поняла, что отец всегда дает разумные советы. Иногда даже слишком разумные. Обычно она не слушала его и поступала по-своему, то есть с точностью до наоборот. Но в этот раз отец абсолютно прав: не надо поминать при Лизелотте о тюрьме, преступнике-муже и всем прочем. Достаточно того, что остальные шарахаются от Лизелотты, как от прокаженной — Гели видела, как это печалит и без того грустную Лизелотту, и сама скорее умерла бы, чем причинила бы ей новое расстройство.

Гели любила Лизелотту и считала ее своим единственным на свете другом.

Потому что Лизелотта спасла ей жизнь.

Нет, больше чем жизнь: Лизелотта спасла ее честь в тот ужасный день, перед балом в замке Гогенцоллернов.

Лизелотте Гели была обязана всем на свете.

Без Лизелотты Гели уже бы просто не было в живых!

И без Лизелотты Гели не смогла бы появиться на том балу…

Гели хорошо помнила все подробности тех событий.

Хельмут с Магдой были приглашены на бал по случаю бракосочетания кого-то из семейства Гогенцоллернов. Это было серьезное событие и отмечали его со всей торжественностью. Магда не хотела, чтобы Гели ехала с ними, но отец настоял. А Гели очень хотелось увидеть настоящий бал. И еще сильнее хотелось увидеть Конрада, который непременно должен был быть там.

Они остановились не в самом дворце Гогенцоллернов, а в доме доктора Гисслера, у которого Магда работала в секретной лаборатории, — до дворца недалеко, а куда как комфортнее! Там же остановились и профессор фон Шлипфен с племянником — Конрадом.

Само присутствие Конрада под одной крышей с нею приводило Гели в состояние мечтательного экстаза. А завтра ей предстояло оказаться на первом в ее жизни балу.

Гели уже представляла себя — королевой бала.

Представляла, как восхищенно ахнут все, когда она войдет в зал, как будут перешептываться — «Кто эта прелестная девушка? Вы ее не знаете? Она просто чудо! Настоящее событие этого сезона! Какое изящество, какая свежесть — и какой мудрый взгляд! Сразу чувствуется недюжинный ум! А сколько грации в каждом движении! А сколько скромности! Настоящая аристократка!» — ну, и тому подобные приятные вещи, как в романах Марлитт.

Представляла, как Конрад будет танцевать с ней, только с ней, как будет развеваться ее роскошное платье (правда, Магда приготовила для нее всего лишь новый матросский костюмчик с короткой юбкой, но в мечтах ему места не было), и как Конрад выведет ее на балкон — отдышаться — и как она будет стоять с шампанским в хрустальном тоненьком бокальчике, вдыхая ароматы летней ночи, а Конрад будет пылко шептать ей… Нет, на него не похоже. Он всегда такой холодный и молчаливый — он не будет болтать лишнего. Конрад, смущаясь и запинаясь, потому что не привык говорить длинные речи, скажет ей… Нет, с чего бы ему смущаться? Он просто четко, по-военному, прямо глядя ей в глаза своими прекрасными голубыми глазами скажет ей, что любит, всю жизнь любил только ее, не видит жизни без нее и мечтает о том, чтобы она вышла за него замуж. И Гели, чуть помедлив, томно опустив ресницы, ответит ему… ДА! ДА! ДА!

Мечты были упоительны.

В полдень накануне бала, Гели лежала на застланной кровати в отведенной ей комнатке и читала, когда в открытое окно донесся вдруг бодрый голос Конрада. Гели вздрогнула и села, вытянув шейку, прислушиваясь. Конрад говорил с кем-то, кого она не знала. Говорил, что идет в конюшню, «похолить Герду». Если бы Гели не знала, что Герда — это любимая лошадь Конрада, она бы с ума сошла от ревности… Но, к счастью, это всего лишь лошадь. Красавица с точеными ножками и грациозной шеей. Пепельная в яблоках. Гели считала, что Конраду больше подошел бы какой-нибудь могучий боевой конь, белоснежный или угольно-черный. Но готова была смириться с Гердой. Раз уж Конраду она так нравилась.

Завтра Конрад верхом на Герде возглавит свадебный кортеж, который торжественно проедет по улицам города. А потом будет банкет и бал, и Конрад наверняка будет королем бала, потому что во всем замке Гогенцоллернов не останется ни одной девушки, которая не влюбится в него! Ведь он такой красивый — как юный Зигфрид! Или, скорее, как Лоэнгрин, рыцарь с лебедем. Когда он скачет на легконогой послушной Герде и его белокурые волосы сверкают на солнце, словно серебряный шлем!

Гели прижала к груди книгу так пылко, словно это Конрад чудом оказался в ее объятиях.

Чудом… А почему, собственно, чудом?! Разве не предназначены они друг другу самой судьбой?! И пусть в него влюбятся хоть все наследницы Гогенцоллернов и Круппов — женится-то он на ней, на Гели!

Это она знала наверняка.

Потому что иначе и быть не могло.

Иначе ей незачем было бы и на свет родиться.

Да, он женится на ней. Они суждены друг другу. Гели не просто полюбила Конрада в тот самый миг, когда впервые увидела его — нет, она узнала его, узнала того, ради которого пришла в этот мир скорбей!

Поразмыслив таким образом, Гели решила, что самый подходящий момент для объяснения — не завтра, на балу, а сегодня, прямо сейчас. Очень уж хотелось увидеть Конрада вблизи, поговорить с ним… Она слезла с подоконника и принялась судорожно рыться в своем весьма скромном гардеробе. К сожалению, легких романтических нарядов, подобающих случаю, у нее не было. Мачеха по-прежнему заказывала для нее скромные синие и коричневые платья с плиссированной юбкой и белым воротничком, а в качестве выходных — «матросские костюмчики»: белые, с короткой юбочкой, синим квадратным воротником и галстучком. Вообще-то так было принято одевать девочек от семи до двенадцати лет. Но никак не пятнадцатилетних подростков! Но Магда твердила, что Гели выглядит моложе своего возраста и вполне может носить матросские костюмчики. Спорить с Магдой было попросту некому. Отцу этот вопрос был совершенно безразличен. А Гели не осмеливалась. Наверное, зря. Может быть, если бы она хоть раз решилась поперечить Магде во время визита к портнихе, мачеха удивилась бы — и уступила! В конце концов, ей дела нет до Гели, и какая разница, матросский костюмчик она носит или длинное розовое платье с кружевами? Или — не розовое, а голубое. Что-нибудь, что подошло бы для решающего свидания с Конрадом и для завтрашнего бала. Но выбирать не приходилось, и Гели надела белоснежный, тщательно накрахмаленный и отутюженный матросский костюмчик. Он хотя бы новый. Правда, именно по этой причине ей не следовало бы появляться пред светлые очи Магды! Впрочем, ради того, чтобы предстать перед Конрадом в красивом наряде, Гели готова была на все: даже получить от Магды очередной унизительный выговор.

В конюшне царила полутьма — после ослепительного полуденного солнца полутьма казалась настоящей темнотой. Здесь было тепло, приятно пахло сеном, лошадиным потом, навозом и кожей седел — возможно, кто-то счел бы приятным только запах сена, но Гели обожала все здешние запахи! Она любила ездить верхом. У нее это здорово получалось. Она мчалась по полям, взлетала на холмы… Она чувствовала себя окрыленной. Могущественной. Во время скачки верхом ей лучше всего мечталось! К сожалению, Магда делала все, чтобы отнять у нее и эту радость. В частности, она заявила Хельмуту, что из-за верховой езды ноги у Гели непременно станут кривыми! А в будущем возникнут проблемы во время родов — якобы верховая езда в мужском седле развивает у женщин какие-то внутренние мышцы, которых у них вовсе не должно быть. Гели не верила Магде, потому что знала, что Магда — вредина и ненавидит ее, Гели! Но Хельмут, к сожалению, верил, потому что Магда была медиком, хоть и не настоящим врачом, но все-таки разбиралась в медицине. И теперь Гели разрешали садится на коня только тогда, когда целая компания молодежи совершала верховую прогулку. Но какое же удовольствие можно получить от скачки, если вокруг тебя компания неприятных людей? Если вдобавок надо придерживаться того же темпа, как и все. А мало кто из них рискнул бы скакать так лихо, как Гели! Разве что Конрад. Но Конрад никогда не предлагал ей прокатиться верхом.

Сейчас он чистил свою серую в яблоках любимицу — водил по шерсти скребком такими легкими, неторопливыми, ласкающими движениями, что по суди дела, это скорее было лаской, нежели необходимой лошади гигиенической процедурой. Раньше Гели не случалось видеть его в подобных ситуациях. Одет он был, вопреки обыкновению, небрежно. Светлые волосы растрепаны, на макушке топорщатся хохолком, и спереди на лоб свисает кудрявый чубчик. Выражение лица у него было самое мечтательное, глаза полузакрыты, на губах — нежнейшая улыбка. Гели и предположить не могла, что Конрад может так улыбаться! Сейчас он выглядел не суровым героем из древних германских саг, каким она привыкла его воспринимать, а мальчишкой… Красивым мальчишкой. Растерянным и грустным. Каким, наверное, он и был на самом деле! Несмотря на очевидную крамольность этой мысли, Гели умилилась до слез, до щемящей боли в сердце. Сразу забылись все те слова, которые она собиралась ему сказать. И даже те, которые она надеялась от него услышать. Она просто стояла и смотрела на него. А когда Конрад, каким-то звериным чутьем, ощутил ее взгляд и, вмиг помрачнев, повернулся к ней — Гели хватило только на то, чтобы улыбнуться ему. Улыбка получилась на редкость глупая. Глаза Конрада злобно сощурились, уголки рта поползли вниз.

— Чего тебе? — буркнул он.

Гели все еще не могла найти слов, а потому стояла и улыбалась.

— Чего тебе здесь надо? Чего ты все время так на меня смотришь? Ты чего, шпионка? — обиженно спрашивал Конрад. — На кого ты работаешь? На Гестапо? На СД? На русских? На англичан?

Гели рассмеялась и замотала головой: так глупо все это звучало. Какая же из нее шпионка? Ей же только пятнадцать лет!

— Чего ты ржешь? Ну, чего смешного? Господи, ты дурочка совсем, да? Ну, оставь ты меня в покое! Перестань на меня пялиться! Уйди!

— Нет, Конрад, я… — пролепетала Гели, но Конрад перебил ее.

— Я хочу побыть один!

К величайшему изумлению Гели, в голосе Конрада звенели слезы! И лицо исказилось так, словно он вот-вот расплачется.

— Конрад! — Гели шагнула к нему, распахивая объятия.

Она действительно хотела обнять его, приголубить, утешить.

Но он, видимо, как-то не так понял ее намерения.

Злобно ощерившись, он ринулся к выходу, отшвырнув ее с пути ударом в грудь — так, что у нее дыхание перехватило и она не смогла удержаться на ногах и упала… Упала прямо на тачку с конским навозом, которую приготовили для того, чтобы везти на огород, но почему-то не увезли!

От неожиданной боли слезы брызнули из глаз Гели, а потом на смену боли пришла обида, такая жгучая, что девочка едва не задохнулась, и только новый поток слез мог как-то смягчить ее страдания.

Ее Конрад!

Ее кумир!

Но почему?..

Почему все так произошло?!

Ведь все должно было случиться совершенно иначе. Она так хорошо все придумала… То есть, не придумала, а спланировала — за себя и за него, потому что Конрад, как и все храбрые мужчины сейчас, слишком занят войной, чтобы думать о любви. Так что об их совместных чувствах должна позаботиться Гели.

Это была катастрофа!

Она вся в навозе. И беленький матросский костюмчик, и носочки, и волосы! Волосы еще можно отмыть, а костюмчик погиб, безвозвратно погиб. Может, еще возможно его отстирать? Но приказания горничной доктора Гисслера может отдавать только Магда! Значит, придется ей сказать! И что тогда будет?! Господи, что будет, когда Магда узнает, что Гели без спроса надела новый костюм и упала в нем в навоз?

Конрад! Ее любовь! Он ударил ее. Как он мог?!

Ее костюм! Магда!

Ее не возьмут завтра на свадьбу.

Магда никогда не забудет об этом происшествии и вечно будет дразнить ее.

Гели разрыдалась еще горестней. Если бы она могла сейчас исчезнуть, раствориться, умереть… Небытие казалось ей сейчас таким желанным! Умереть! Она частенько мечтала о смерти и представляла себе, как это будет, как все они пожалеют о ней, когда она умрет. Но сейчас ей было так плохо, что в мысли о смерти она искала только небытия. И ничего иного. Пусть не жалеют о ней, пусть сразу забудут. Лишь бы укрыться в небытие от наказания, от насмешек!

— Господи, убей меня! Убей! — отчаянно прорыдала Гели, поднимаясь из тачки с навозом — и падая на колени.

Ей показалось, что полоса солнечного света, стлавшаяся от двери по полу конюшни, померкла, но в отчаянии своем Гели не придала этому значения. Она колотила кулачками по полу, устланному соломой, и рыдала в голос. Ей казалось, что у нее разрывается сердце.

— Что с тобой, девочка? Что случилось? — прозвучал над ней встревоженный женский голос.

Гели в испуге взглянула вверх. Рядом с ней стояла Лизелотта Гисслер, внучка грозного доктора Гисслера, хозяйка этого дома и, следовательно, этой конюшни! Та самая Лизелотта, о которой она слышала столько странного. Лизелотта, чьего голоса она не слышала никогда, до сего момента! От удивления Гели даже перестала рыдать. Но только на мгновение. Потому что через мгновение ей в красках представилось, как Лизелотта отведет ее к Магде и что скажет Магда по поводу испорченного костюма. Гели взвыла и слезы хлынули у нее из глаз с новой силой.

Лизелотта повела себя несколько необычно для взрослого человека. Обычно взрослые бывают безразличны к чужим трагедиям. Любой другой взрослый на ее месте отвел бы Гели к Магде и предоставил бы мачехе самой разбираться в произошедшем. Но Лизелотта вдруг опустилась на колени рядом с Гели и тихо спросила:

— Что с тобой? Что он с тобой сделал?

«Он».

Она видела Конрада, выходящего из конюшни!

И, возможно, она слышала…

Но тогда она не стала бы спрашивать — что он сделал!

Гели сильно потянула носом и икнула, пытаясь перестать рыдать и сказать что-нибудь связное. Но не получилось — рыдания оказались сильнее ее. Она снова заскулила.

— К-к-конрад! М-м-магда-а-а! — выдавила она сквозь слезы. — Он ударил… Я только хотела сказать… А он… Костюмчик… Магда не велела… Я не послушалась… А теперь она будет смеяться! Всю жизнь! И на свадьбу меня не возьмут! Теперь не в чем! Я хочу умереть… Умереть…

Лизелотта ласково коснулась рукой ее волос — и тут же отдернула руку, брезгливо осмотрела ладонь со следами навоза.

— Бедная девочка, — вздохнула она. — Анхелика — тебя ведь так зовут? Ты можешь мне все сказать. Я тебя не выдам. Я тебе помогу… Он тебя только ударил? Или… сделал еще что-нибудь нехорошее?

«Только ударил»! Нет, ну надо же! От возмущения у Гели перехватило дыхание и она наконец-то сумела справиться со слезами. «Только ударил»! А что костюм и волосы в навозе — этого Лизелотта не видит? Что может быть хуже случившегося?!!

— Он ударил меня. Не захотел слушать. И назвал дурочкой. Я испортила костюм. Магда убьет меня. И я не попаду на бал, — отчеканила Гели, с ненавистью глядя в участливое лицо Лизелотты.

Лизелотта снова вздохнула — теперь уже с облегчением — и слабо улыбнулась.

— Всего-то? И из-за этого ты так кричала?

— Я не кричала! Я… Я плакала.

— Ты не плакала. Ты рыдала и звала смерть. Так, как будто… Потеряла все. А тебя всего лишь уронили в тачку с навозом!

— Всего лишь?!!

— Мне приходилось слышать такие рыдания. Когда женщина зовет смерть… И я думала, что с тобой случилось что-то по-настоящему ужасное, — прошептала Лизелотта. — Он ведь мог… Что угодно. Он — зверь. Не посмотрит, что ты — совсем еще ребенок. Никогда больше не оставайся с ним наедине, слышишь? Считай, что сегодня тебе повезло. Ты дешево отделалась.

— Не правда! — еще сильнее возмутилась Гели. — Он не зверь. Он хороший. Я сама виновата. Вела себя глупо.

Она резко поднялась с колен.

Лизелотта, все еще сидя на полу, удивленно воззрилась на Гели снизу вверх.

— Ты что… Ты влюблена в него?!

— Я… Я… Нет! — испугалась Гели.

Ей и в голову не пришло бы, что ее могут прямо так вот спросить об этом!

— Влюблена… Бедный ребенок. Ты в него влюблена. Ну, конечно. Он — юный. И может показаться красивым. Породистое животное. Он ведь тебе кажется красивым, да? — пробормотала Лизелотта.

— Он красивый, — буркнула Гели.

Видя, что ее секрет все равно раскрыт, она решила, что скрытничать дальше будет уж совсем глупо.

— И еще — он умный. И храбрый! И благородный! Он… Он…

— Ну, да, конечно, — криво улыбнулась Лизелотта.

Она поднялась с колен, хотела было вытереть ладони об платье, но вовремя спохватилась.

— Пойдем, — скомандовала она.

— К Магде? — всхлипнула Гели. — Спасибо, я лучше тут посижу… До темноты. Вы только не выдавайте меня. Вы обещали!

— Ко мне. Не бойся, я проведу тебя через черный ход. Никто не увидит, что ты в… В таком виде.

Гели не оставалось ничего другого, кроме как доверить свою судьбу этой странной женщине. Конечно, обидно, что Лизелотта столь низкого мнения о Конраде. Но на то она и странная, чтобы иметь странное мнение обо всем! И потом — что еще оставалось делать? Сидеть здесь до темноты? Гели поплелась за Лизелоттой. Они действительно прошли черным ходом, мимо дверей кухни, по узкой лестнице — на третий этаж, где Гели еще не приходилось бывать. Она была уверена, что там располагаются комнаты прислуги. Но, оказалось, на третьем этаже находились аппартаменты Лизелотты. Три смежные комнаты и ванная. Комнаты — маленькие, заставленные старинной мебелью, заваленные книгами. Ванная — вполне приличная.

— Раздевайся. Всю свою одежду клади в таз. Я прикажу горничным как следует отстирать. Будет, как новенькая. А сама вымойся. И вымой волосы. Вот мыло. Потом ополосни волосы водой с одеколоном. Может, избавишься от запаха. Вот халат. После ванны надень и иди ко мне.

Гели и представить себе не могла, чтобы тихая, незаметная, пугливая Лизелотта могла разговаривать таким решительным тоном! И потому повиновалась ей без лишних вопросов. Мыло, лежавшее в серебряной мыльнице, было изумительным — нежным, сливочно-белым, с ароматом каких-то весенних цветов. Оно давало такую обильную и пышную пену, что Гели, принявшись было намыливаться с привычным рвением, едва в этой пене не утонула! Одеколон благоухал все теми же весенними цветами. Гели вылила четверть флакона в воду для полоскания. Она была совершенно очарована всей этой роскошью, прежде ей вовсе неведомой. Конечно, Хельмут был богат. Но у Гели не было ни такого мыла, ни такого одеколона. Ни теплого халата из бархата винного цвета! Возможно, все это было у Магды?

Почти совершенно успокоившись, Гели завернулась в халат и прошлепала босыми ногами из ванной в комнату. И здесь ее ожидало новое потрясение. Платья! Изумительные бальные платья!

Сначала Гели показалось, что их в комнате десятки, сотни… Но в конечном итоге она насчитала только шесть. Бледно-розовое с черной бархатной аппликацией, ярко-розовое с черными кружевами, белоснежное с вышивкой ришелье, алое бархатное с гирляндой черных атласных роз у талии, бирюзовое с васильковыми оборками, и еще изумрудное — из сверкающей тафты.

Гели рассматривала их, замерев и затаив дыхание. Когда ее отправляли купаться, этих платьев здесь не было! Так неужели же… Неужели Лизелотта хочет предложить ей одно из них? Вместо испачканного костюмчика? Нет, не может быть. Это было бы невероятным счастьем!

У Магды роскошные платья — но все-таки не такие роскошные!

И все равно же Магда не позволит Гели надеть такое платье. Ведь Гели — еще ребенок.

Да и какая женщина в здравом уме согласится расстаться с таким платьем? Впрочем, про Лизелотту говорят, что она совсем не в здравом уме…

Приглядевшись, Гели заметила на платьях глубокие поперечные складки — словно их долго-долго хранили в сундуке. А потом почувствовала чуть затхлый запах лаванды — мешочками с лавандой прокладывают вещи от моли, когда прячут на долгое хранение! Действительно, Лизелотта ведь никогда не посещает праздники. И она всегда так скромно одета.

И тут из соседней комнаты появилась Лизелотта. В руках у нее — было еще три платья: небесно-голубое с кремовым кружевом, розовое с белым кружевом и лимонно-желтое, из нежнейшего шелка. С сосредоточенным лицом она подошла к Гели, набросила ей на плечи с одной стороны — голубое, с другой — желтое. Поморщилась, кинула платья в кресло. Гели стояла — ни жива, ни мертва. Даже дышать боялась. Не верила своему счастью. Лизелотта полезла в шкаф и извлекла из недр шелковую комбинацию телесного цвета и батистовые штанишки с прошивками.

— Вот, возьми, надень. Платья надо мерить. И не поверх халата.

Гели трясущимися руками скинула халат и, совершенно позабыв о стыдливости, прямо здесь натянула на себя белье. У нее никогда не было шелковой комбинации! Белье ей шили самое простое, полотняное.

А потом они принялись мерить платья. И это само по себе было настоящим праздником! Платья были прекрасны. В каждом из них Гели чувствовала себя не то — принцессой, не то — феей. Правда, некоторые были длинноваты и все до единого — широки в груди. Но Лизелотта подкалывала булавками — и платья сидели просто чудесно. Сама Гели ни за что не смогла бы выбрать среди них — одно. В своих мечтах она всегда представала перед Конрадом в длинном розовом платье с кружевами. Но здесь были не менее красивые белое, алое, изумрудное!

Выбор сделала Лизелотта. Небесно-голубое с кремовым кружевом. К нему полагалась еще и лента в волосы — из той же ткани с кремовой атласной розой. И туфельки — но Гели в них не влезла: они были крохотные — как для Золушки! И, хотя Гели ощущала себя именно Золушкой, которую добрая крестная наряжает перед балом, эти туфли она никак не могла бы натянуть. Она ужасно огорчилась, но Лизелотта подала ей другие — не такие красивые, не голубые, а черные, бархатные. Но зато они пришлись в пору!

— Хорошо, что хотя бы мои туфли подходят. А то твои — вовсе никуда не годятся. А у нее была крохотная ножка… Как у Золушки. Все так говорили. — тихо пробормотала Лизелотта, словно бы и не обращаясь к Гели.

Казалось, она вообще не видит перед собой собеседницы: лицо у нее сделалось такое странное, словно Лизелотта вдруг заснула и продолжает разговаривать уже во сне:

— Да. Голубой — твой цвет. А ей больше шло розовое и алое. Я хотела бы, чтобы ты была в алом. В ее самом любимом платье — на их балу. Но тебе не идет. Алый тебя убивает. Ты слишком блеклая. Настоящая немочка.

Она взяла алое бархатное платье, ласково провела по нему рукой, потом аккуратно сложила. В ее медленных торжественных движениях было что-то жуткое. И Гели вдруг вспомнились похороны бабушки. Люди у гроба движутся так — торжественно и медленно. Если бы не радость из-за платья, возможно, она бы испугалась странного взгляда Лизелотты. Но она была слишком счастлива, чтобы переживать из-за мелочей.

— Я ушью его за ночь. А сейчас мы с тобой должны кое-куда съездить. Тебе надо сделать прическу, подходящую к платью. Только ты не должна показываться на глаза Магде до завтра.

— О, это я умею! — радостно сообщила Гели.

Лизелотта невесело рассмеялась. Впрочем, возможно, она просто не умела смеяться весело? Для поездки она дала Гели кремовую блузку и коричневую юбку. Очень скромные вещи — но из дорогих тканей. А главное — абсолютно взрослые. Гели не поняла, кому принадлежали прекрасные платья. Но блузку и юбку она видела на Лизелотте. И они пришлись Гели почти впору. Лизелотта была миниатюрна. И мала ростом! А та женщина, для которой шились платья, была и выше, и пышнее.

Здесь была какая-то тайна. И Гели радостно подумала, что она получит не только платье для завтрашнего бала, но и новую тему для своих фантазий. Это само по себе уже было бы здорово — она обожала фантазировать. Воистину, сегодня был великий день!

Они поехали в город. На машине с шофером! Ни Хельмут, ни Магда, ни Конрад, ни доктор Гисслер — никто не видел, как они уезжают.

Всю дорогу Лизелотта молчала. А Гели наслаждалась каждым мигом.

В городе они — то есть, Лизелотта, но Гели тоже присутствовала! — отпустили шофера с тем, чтобы он приехал за ними к восьми. И направились в парикмахерскую. Где Гели сделали перманент. Первый в ее жизни. Из парикмахерской она вышла кудрявая и элегантно подстриженная.

До восьми еще было время — и они с Лизелоттой направились в кондитерскую, где пили кофе с пирожными. Счастье и благодарность переполняли сердце Гели, и там, в кондитерской, она принялась говорить, и говорила, говорила, пока не рассказала Лизелотте все-все про себя, всю свою жизнь, и даже о любви к Конраду. Ей казалось очень важным, чтобы Лизелотта поняла ее, чтобы не считала ее просто глупой девчонкой, плачущей из-за того, что упала в навоз, но — оценила силу и глубину ее чувств к Конраду.

Кажется, Лизелотта оценила. Она слушала с растерянной и печальной улыбкой.

В дом Гисслеров они вернулись лучшими друзьями. Гели удалось избежать встречи с Магдой. А рано утром Лизелотта прокралась к ней с готовым платьем и настоящими шелковыми чулками в руках! Лизелотта причесала ее по-взрослому, пропустила в волосы ленту с розой! И даже подкрасила ей губы розовой помадой! Гели смотрела на себя в зеркало — и не могла налюбоваться. А Лизелотта вдруг расплакалась.

— Когда-то это платье было самым модным… Мы были так счастливы! — пролепетала она сквозь слезы и ушла, оставив Гели в растерянности.

Слезы Лизелотты огорчили Гели.

Но каким упоительным счастьем было для нее слушать, как Магда вопит:

— Гели! Спускайся! Тебя все ждут! Мы уезжаем! Мы не можем опоздать!

Слушать — и ждать, когда на самом деле останется мало времени… И в последний миг спуститься! Когда все уже собрались в вестибюле! Спуститься к ним ко всем, праздничным и нарядным, будучи самой праздничной и нарядной из всех!

Перекошенное лицо Магды…

Улыбка отца и его слова:

— Какая прелесть! Гели, ты совсем взрослая! Магда, какой же у тебя великолепный вкус! И какая ты умница. Я и не подумал, что Гели уже пора иметь бальный наряд!

Слова, после которых Магда уже не могла оставить Гели дома или заставить переодеться!

И почему-то — ужас на лице старого доктора Гисслера.

Такой смертный ужас, словно он увидел привидение.

Ужас, сменившийся злостью.

Они были злы весь вечер — и Магда, и доктор Гисслер.

Но Гели это было безразлично.

Ее мечты сбылись.

Не все — потому что Конрад ни разу не пригласил ее танцевать, и уж подавно — не попросил ее руки!

Но все-таки она была на балу, в бальном платье, и несколько раз танцевала, и услышала шепот за спиной — голоса двух женщин:

— А маленькая Андерс — не такая уж дурнушка!

— Да что вы, она хорошенькая, как куколка! Я всегда это видела!

Гели торжествовала. На балу — и много дней после.

И Конрад после этого перестал относиться к ней, как к ребенку! Был по-прежнему холоден… Но — как со взрослой!

И всем этим она была обязана Лизелотте. Ей одной.

Гели никогда не забывала о благодарности. И Лизелотту с тех пор считала своим лучшим другом. Они, конечно, редко встречались… Но в каждую встречу Гели старалась провести с Лизелоттой как можно больше времени. И как можно больше рассказать ей о себе, о своих чувствах, мыслях. Она надеялась, что со временем и Лизелотта станет откровеннее с ней. Она мечтала об этом — как о любви Конрада.

Полтора года прошло с того бала у Гогенцоллернов, когда Лизелотта с помощью парикмахера и чьих-то платьев так решительно изменила жизнь Гели Андерс.

Теперь Гели стриглась и делала перманент раз в четыре месяца — вопреки протестующим воплям Магды, твердившей, что Гели испортит себе волосы. Пусть испортит… Когда-нибудь потом. Зато сейчас будет хорошенькой!

Теперь отец возил Гели на все торжества, на которые приглашали его и Магду. И к каждому случаю Хельмут заказывал Гели новое платье у портнихи! Он хотел, чтобы его дочь выглядела достойно. И Гели всякий раз торжествовала, и победно поглядывала на Магду, когда ехала на взрослый праздник во взрослом платье. Правда, на самом-то деле он предпочла бы надеть какое-нибудь из тех удивительных платьев, которые Лизелотта хранила в большом сундуке. Они были красивее и изысканнее. А главное — от них исходил аромат тайны.

Голубое платье осталось у Гели. Она время от времени надевала его. Она очень сильно выросла за эти полтора года, но, к счастью (или к несчастью?) оставалась по-прежнему такой же худой и плоской. Поэтому платье налезало. Хоть и стало коротковато. Правда, черные бархатные туфли она не могла бы надеть при всем желании. Потому что ноги тоже выросли!

А Магда всякий раз, видя Гели в этом голубом платье, злилась так, что зеленела. И становилось видно, что у нее все-таки есть веснушки… А то все говорят: «Какая красавица! Огненные волосы, персиковая кожа — и ни единой веснушки!» Как же — ни единой! Посмотрели бы они на нее, когда она злится.

Голубое платье оставалось самым любимым, хотя у Гели теперь была целая куча нарядных платьев. Правда, одеть их было некуда. В последние два года праздновать совсем перестали. Эти бомбежки… И поражение под Сталинградом… Но можно надевать нарядные платья просто для того, чтобы выйти к ужину! Наверное, в этом замке они будут торжественно ужинать в большом зале, за старинным длинным дубовым столом! Надо взять все свои платья. А то куда их еще надеть?

Правда, Конрад видел ее почти во всех этих платьях. С некоторых пор Конрад стал бывать в их доме со своими дядями, с профессором Отто фон Шлипфеном и полковником Августом фон Шлипфеном: они оба когда-то учились в одном пансионе с Хельмутом, а теперь у них появились новые важные дела, как-то связанные с войной и прочими событиями. Что-то таинственное, в чем Конрад, несмотря на юность, был задействован.

Конрад в последнее время стал мрачным и молчаливым. Гели находила это восхитительным: все ее любимые персонажи были молчаливы и мрачны! Конрад напоминал ей древнего тевтонского рыцаря или героев Рейха с агитационных плакатов: он являл собой воплощение того самого типажа, который сейчас так активно воспевали и тиражировали. А тевтонские рыцари и герои Рейха на агитационных плакатах никогда не улыбались. Да и вообще, мрачность — признак возвышенной и романтической натуры, а так же какой-то страшной тайны, которую он вынужден скрывать от окружающих, и даже от нее, Гели.

Как должно быть трудно скрывать что-то ото всех на свете, не иметь возможности поделиться даже с самым близким человеком — со своей возлюбленной!

Но, с другой-то стороны, что может быть лучше страшной тайны?!

Хельмут с гостями пили кофе в гостиной, Магда щебетала, а Гели млела от восторга, любуясь на Конрада. Они никогда не говорили друг с другом. Зачем слова, если и так все ясно?!

Когда Гели узнала, что Конрад отправлен в действующую армию, она едва не сошла с ума от восторга, гордости, отчаяния и горя. Она была убеждена, что теперь-то победа Германии обеспечена, ибо Конрад способен на все те невероятные подвиги, о каких пишут в старинных легендах, ибо Конрад — ни кто иной, как новое воплощение великих воителей прошлого: Барбароссы, Артура, Зигфрида, Ланцелота, Персифаля. Но что, если знамя победы окрасится его кровью? Такое частенько случается с героями! Тогда она, Гели, должна будет умереть на его могиле. Или лучше покончить с собой, пронзив свое сердце кинжалом.

Гели даже потренировалась с кухонным ножом и больно порезалась.

А потом Конрад вернулся — еще более мрачный, с каким-то новым, диковатым огоньком в глазах. Этот огонек делал его холодную красоту и вовсе неотразимой, придавая какое-то особое обаяние, и у Гели буквально кружилась голова, когда она смотрела на Конрада! Ей казалось, что она видит отсвет свершенных подвигов и тень пережитых страданий на его благородном челе. Ей так хотелось обнять его, утешить! Но она не смела даже подступиться. Как-то не случалось подходящей ситуации.

Если бы эта нелепая история в замке Гогенцоллернов… Конрада нельзя винить — он так много пережил на фронте, нервы расшатались — а Гели была тогда еще совсем глупой девчонкой, многого не понимала. Нет, Конрада винить нельзя. Виновата во всем одна Гели. Да и потом, все ведь хорошо кончилось. Благодаря Лизелотте.

После они тоже мало общались, но несколько раз танцевали на вечеринках. Вечеринки, правда, случались все реже. Ведь шла война на Востоке, отнимавшая у Германии столько сил, столько жизней. На всех этих вечеринках девушек было больше, чем молодых людей, а когда появлялся Конрад, наглые девицы облепляли его, как мухи — медовый пирог! Но он почти всегда находил возможность потанцевать с ней, с Гели. Правда, Магда утверждала, что Конрад это делает только из вежливости, потому что Гели — все-таки дочь графа фон Шелль, хоть и незаконнорожденная, да и Хельмута Конрад уважает, и не может допустить, чтобы его дочь весь вечер просидела в углу, и жертвует собою, отвлекаясь от более привлекательных девушек.

Но Магда — настоящая злая мачеха, как у Белоснежки, Золушки, Элизы! Даже еще злее! И, возможно, она сама влюблена в Конрада. Очень даже похоже — иначе почему она так ненавидит Гели? Все сделала, чтобы испортить ей жизнь! Даже вышла замуж за Хельмута. Чтобы подобраться поближе и действовать наверняка.

…Возможно, этот замок в Карпатах послан Гели и Конраду самой судьбой. Той самой судьбой, которая предназначила их друг другу. Замок — романтическое место, и более уединенное, нежели дворец Гогенцоллернов. И Гели уже не пятнадцать. Да, в Дрезден они вернутся женихом и невестой! А может быть, даже молодоженами.

2

Странно, но приход национал-социалистов к власти и все, что за этим последовало, очень долго воспринималось семейством Фишеров, как «временные неудобства». Они были уверены, что, как только новая власть «утвердится», преследования евреев прекратятся, потому как это было бы «просто логично», ибо преследовать всех до единого представителей определенной нации, невзирая на пользу, приносимую стране каждым из них, «просто бессмысленно, нелепо и, наконец, невыгодно!». Друзья и знакомые уезжали — в Польшу, в Голландию, в Англию, во Францию, в США. Фишеры ходили провожать и смотрели на отъезжающих с сочувствием. Они были абсолютно уверены, что очень скоро Гитлер усмирит «коричневых» и все вернется на круги своя, ибо всем людям на свете хочется жить в мире и покое, и немцы никак не могут быть исключением. И в любом случае — Фишеры были спокойны за себя, потому что их Аарон был женат на немке, на внучке знаменитого доктора Гисслера, их Аарон работал ассистентом в лаборатории Гисслера, а значит — семью Аарона никак не могло коснуться все то, чего так боялись другие евреи. Пожалуй, из них из всех тревожился только сам Аарон. Потому что он замечал: знакомые неевреи перестали приглашать в гости не только их с Лизелоттой, но даже одну Лизелотту, без мужа! К тому же доктор Гисслер начал заговаривать с ним о необходимости «временного» перемещения семейства Фишеров за пределы Германии. При этом как бы само собой разумеющимся было, что Лизелотта останется с дедом. Иногда Аарону приходила мысль, что, возможно, им следовало бы поступить именно так — для общего блага. Но Лизелотта и слышать не хотела о разлуке. А родители — об отъезде. И они оставались. Ждали чего-то. Каких-то благих перемен.

После «ночи длинных ножей» 30 июня 1934 года, когда были уничтожены сторонники Рема и вся Германия застыла, потрясенная произошедшим, в семействе Фишеров вздохнули с облегчением и целых две недели Мордехай и Голда твердили, что долгожданное избавление от «коричневых» наконец-то случилось, что теперь Германия вернется к прежнему мирному существованию. Но отношение к евреям отчего-то становилось все хуже и хуже.

Доктор Гисслер заговорил о необходимости развода Лизелотты и Аарона. Лизелотта вернет себе девичью фамилию и малыш Михель тоже будет носить фамилию «Гисслер». А семейство Фишеров покинет страну!

Тогда Лизелотта страшно поссорилась с дедом и отказалась впредь приходить к нему в гости. В ответ Гисслер уволил Аарона. Правда, Аарона тут же взяли на работу в католический госпиталь для малоимущих. Да и бедствовать Фишерам пока не приходилось — они были богаты.

Лизелотта не общалась с дедом год — до сентября 1935 года, когда в Нюрнберге были утверждены новые расовые законы, согласно которым ее брак с Аароном являлся расовым преступлением. Доктор Гисслер сам приехал к Фишерам и долго объяснял Лизелотте происходящее — в самых что ни на есть жестких формулировках. Лизелотта пришла в ужас, но отказалась расстаться с Аароном. Жизнь в доме деда казалась ей мрачным кошмаром — особенно теперь, когда она оттаяла душой в теплом, в любвеобильном семействе Фишеров. Лизелотта не хотела жить без них. И малышу Мойше в доме Гисслера тоже будет плохо.

Доктор Гисслер выслушал внучку и заявил, что «умывает руки». Он не будет ставить под угрозу свою научную карьеру и судьбу своих исследований ради ее «капризов». Он отказывается от нее и больше не желает ничего знать о ней.

И действительно — больше дед никогда не подавал вестей о себе.

А Фишеры, обсудив ситуацию, решили-таки уехать в Польшу, где у Голды была столь же обеспеченная родня.

Они поселились в Кракове и прожили четыре относительно спокойных и даже счастливых года. Лизелотта наконец-то вздохнула спокойно: в Германии все чаще арестовывали немок, нарушивших расовый закон, и выставляли к позорному столбу с обритой наголо головой и повешенной на грудь доской с надписью: «Я любила еврея» или «Я любила поляка». Михель, которого теперь все называли только «Мойше» и никак иначе, пошел в школу и делал значительные успехи: он был очень умным мальчиком и все Фишеры им очень гордились. Михель успел отучиться два полных учебных года, когда 1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу. Последовало установление новых расовых законов на новой немецкой территории. Фишеры вместе со всеми родственниками, друзьями и знакомыми оказались в гетто. Аарон умолял Лизелотту развестись с ним и обратиться к доктору Гисслеру с просьбой о помощи. Но Лизелотта проявила упрямство. Она хотела быть «со своей семьей». То же самое сказала она и коменданту гетто, когда он вызвал ее к себе и предложил подписать бумаги, благодаря которым она могла бы вернуться в Германию «раскаявшейся» и свободной… Правда, без ребенка. Ребенок считался расово неполноценным и должен был разделить судьбу отца. Наверное, если бы она обратилась-таки к деду, он смог бы вытащить и ее, и Михеля. Но Лизелотта действительно хотела оставаться с Фишерами! Пусть в одной тесной комнатке на шестерых, пусть в холоде, голоде, грязи и дискомфорте… Но с любимыми людьми. А из всей семьи один только Аарон считал, что ей и Михелю надо спасаться, пока не поздно. Остальные Фишеры — Эстер, Голда и Мордехай — втайне надеялись, что Гисслер все-таки смягчится и спасет ради своей внучки их всех! Даже когда в 1941 году их вместе с большой партией других невезучих перевели из большого Краковского гетто в маленькое Виленское, где порядки были гораздо строже, а обращение с заключенными куда более жестоким, — даже тогда они продолжали надеяться. И Лизелотта надеялась вместе с ними. Правда, она слишком хорошо знала дедушку, чтобы надеяться, будто он их спасет. Она просто надеялась, что все как-нибудь обойдется, если все они будут оставаться вместе.

Но надеждам ее не суждено было оправдаться. С началом зимы положение заключенных в гетто становилось хуже и хуже. Голодали — все. От голода уже умирали. Порядки ужесточались. Потом был назначен новый комендант, и стало совсем плохо.

Если бы Лизелотту спросили — в чем заключалось это «совсем плохо»? — она не смогла бы сформулировать словами. Просто какое-то ощущение давящего отчаяния. Абсолютной безнадежности. Предчувствие чего-то ужасного. Полной и всеобщей гибели. Слабые теряли волю к жизни. А она была слабой.

Последние три недели жизни в гетто она провела в постели. Они с Михелем лежали рядом и согревали друг друга. Лизелотта рассказывала ему бесконечные истории… Читала на память уже знакомого ему Гете. Англичан Шекспира, Шелли и Байрона. Запрещенного Гейне. Какое значение имели теперь запреты? Она была уверена, что они с мальчиком все равно погибнут. Так пусть он хотя бы получит удовольствие. То, что недоступно его сверстникам в свободной Германии — стихи Гейне!

Аарон целые дни пропадал в больнице. Возвращался измученный и молчаливый. У него совсем не было лекарств. Люди умирали десятками. Он ничем не мог облегчить их страдания! Он, врач! А возвращаясь — он видел страдания своей семьи.

Эстер работала на каком-то заводе и потому могла выходить за пределы территории гетто. Несмотря на то, что колонну евреев на завод и обратно препровождали охранники с собаками, Эстер умудрялась «вести коммерцию» и как-то где-то добывать кое-какие продукты.

Мордехай дни и ночи просиживал с другими пожилыми религиозными мужчинами у раввина. Они молились или вели нескончаемые разговоры о воле Божьей и о том, как следует ее принимать праведному иудею.

Голда крутилась по хозяйству. Хотя хозяйства-то никакого у нее не было! Но она помогала приготовить приносимые Эстер продукты, чтобы сделать их если не вкусными, то хотя бы съедобными. А в свободное время навещала знакомых, ухаживала за больными, за осиротевшими детьми. Проводить дни в бездеятельности она не могла. От отчаяния ее спасала только работа.

А Лизелотта лежала в постели, прижимая к себе Михеля. С каждым днем у нее оставалось все меньше сил. И ей все больше хотелось умереть. Заснуть — и не проснуться. Надо сказать, спала она все больше. И даже часы бодрствования проводила в какой-то полудреме.

Возможно, она действительно умерла бы через несколько недель, если бы в один из вечеров Аарон не вернулся домой раньше обычного… Сразу после возвращения Эстер. Родителей еще не было: Голда ушла посидеть со своей умирающей от чахотки подругой, Мордехай молился.

Аарон выглядел возбужденным. В первый миг Лизелотта даже приняла это возбуждение за веселость. Обычно он был бледен, глаза — тусклые, движения замедленные. Сейчас глаза его горели, на щеках выступили розовые пятна. Он заметался по комнате, бессмысленно перекладывая вещи с места на место. Лизелотта следила за ним с тупым недоумением, прижимая к себе спящего Михеля. А Эстер, кажется, сразу поняла… И задала только один вопрос, показавшийся бессмысленным Лизелотте — но сразу понятый Аароном:

— Что?!!

— Подписан приказ о ликвидации гетто.

Он сказал это так просто, что Лизелотта не сразу поняла страшный смысл его слов.

И сразу перестал метаться.

Сел к столу.

Эстер подошла и села рядом.

— Когда? — спросила Эстер.

— Послезавтра.

— Сведения верные?

— Вернее некуда. Вот, я принес… Для папы с мамой. А нам не хватит, — Аарон показал два крохотных флакончика с бурым порошком.

Эстер судорожно сглотнула.

— Я не хочу, чтобы они пережили и это в свой последний час, — твердо сказал Аарон. — Я представляю, как все будет происходить, Эстер. А так — они заснут и не проснутся. Надо будет разбавить в теплой воде.

— Аарон, это грех.

— Тебе ли говорить о грехе? — усмехнулся Аарон. — И потом, убить кого-то — меньший грех, чем убить себя. Мы с тобой возьмем этот грех на себя. Или — я один. Папа и мама ничего не должны знать. Особенно папа. Пусть просто примут, как лекарство.

— Но, может быть, нам удастся как-то…

— Нет. Они убьют всех стариков, детей и больных. Тех, кто молод и еще может работать, отправят в лагерь. Но это — хуже смерти, Эстер! Если бы хватило для всех нас — я бы принес для всех.

Эстер расширившимися от ужаса глазами посмотрела на спящего Михеля.

Лизелотта ждала, что Эстер закатит истерику — с визгом, рыданиями, топаньем ногами и швырянием всевозможных предметов, — как правило, небьющихся: несмотря на вспыльчивый характер, Эстер была экономна. Она обычно именно шумной истерикой реагировала на жизненные потрясения. Но сейчас Эстер оставалась внешне спокойна.

— Дадим маме и Михелю, — сказала Эстер. — Папа все-таки мужчина. Он с его верой сумеет все принять так, как следует. Со смирением. Он не испугается. Особенно — если мамы уже не будет. Вряд ли ведь они сочтут Михеля достаточно крепким, чтобы работать в лагере. Не хочу, чтобы он видел, как будут убивать.

Аарон взял сестру за руки.

— Эстер, я надеюсь… Если Лизелотта пойдет к коменданту и попросит связаться с ее дедом, скажет, что признала свои ошибки, что готова развестись и покаяться во всем… Возможно, они отпустят ее с Михелем! Не захотят связываться с Гисслером. Он — знаменитость. У него влияние в самых высоких кругах! А он — не такой же он зверь, чтобы позволить убить ее и своего внука! Тем более, теперь, когда она раскаялась и согласна на все.

— Ох, Аарон! Не поверят они в раскаяние теперь, когда известно о ликвидации!

— О ликвидации известно единицам среди нас. А они думают, что и вовсе никому. И не имеет значения, поверят они ей или нет. Они не захотят просто так убить немку, внучку знаменитого Гисслера. По крайней мере, я надеюсь, что они свяжутся с ним, а он, со своей стороны, сделает все…

Эстер и Аарон говорили так, словно Лизелотты вовсе не было в комнате! О ней — как об отсутствующей. Хотя, по сути дела, она была почти что отсутствующей. И она молчала — не вмешивалась в разговор, пока Аарон не обратился к ней:

— Лоттхен, ты должна встать сейчас, переодеться, расчесать волосы и пойти к коменданту. Завтра может быть поздно. У них будет слишком много дел, нужен день для подготовки. Да и твоему деду понадобится какое-то время чтобы добиться твоего освобождения.

— Я не хочу идти к коменданту. Я не хочу возвращаться к деду. Я не хочу жить без тебя, — пролепетала Лизелотта, послушно поднимаясь с постели.

От долгого бездействия ноги и руки не слушались ее, а голова кружилась.

— Оденься прилично — никаких платков сверху не накручивай. Ты должна выглядеть аккуратной немкой, — спокойно сказал Аарон, игнорируя ее слова.

— Я сейчас согрею воды, подожди. Помогу тебе вымыться, — вскочила Эстер.

— Эстер, у нас дров только на три дня! И неизвестно, где будем доставать потом. Мы не можем тратить на воду! — запротестовала Лизелотта.

— Нам не нужны дрова на три дня, Лоттхен, — тихо ответил Аарон. — Послезавтра мы умрем. Ты должна сейчас приложить все силы, чтобы спасти Михеля. Ты сможешь спасти его, только если спасешься сама. Без тебя он никому не нужен. Ты — немка. Хоть и осквернившая себя. Но ты можешь раскаяться и очиститься. Он — наполовину еврей. По крайней мере, все считают, что он еврей только наполовину… Ради тебя твой дед его примет. Но без тебя Мойше не нужен даже ему.

Эстер расчесала волосы Лизелотты, заплела их в косы и уложила корзиночкой на затылке. Затем стащила с нее одежду и долго, сильно терла губкой, время от времени окуная губку в горячую воду. Постепенно Лизелотта согрелась, онемение в теле прошло, и даже в голове прояснилось, хотя не до конца — она все еще ощущала себя отупевшей. Потом Эстер помогла ей одеться — непонятно как сохранившиеся тонкие чулки, блузка, костюм, пальто, шарфик, берет — Лизелотта уже давно так не одевалась так цивилизованно. На этом пальто даже не было нашито шестиконечной желтой звезды, которую обязаны были носить все обитатели гетто — и Лизелотта вместе с ними. Это пальто было слишком нарядное и Голда решила не портить его звездой. В гетто одежда служила лишь изначальной своей функции — защите от холода. Лизелотта старалась натянуть на себя побольше слоев одежды, лишь бы было тепло. В этой приличной одежде ей было холодно. И как-то некомфортно. Но ни Аарон, ни Эстер даже слушать не желали ее жалоб! Аарон снова повторил ей все, что она должна сказать в комендатуре. Затем заставил и ее повторить — слово в слово, как заученный урок.

— Ты не пойдешь со мной? — жалобно спросила Лизелотта.

— Нет. Не могу. Ты ведь сбежала тайком от меня, потому что раскаялась и хочешь развестись, вернуться к настоящим людям, искупить свои прегрешения.

— А Михель разве не пойдет со мной?

— Нет. Ты пойдешь одна. У него слишком еврейская внешность. Они взбесятся. И потом, женщина с еврейским ребенком, просящая их о милосердии, вызовет меньше интереса и сочувствия, нежели немка, гнусно обманутая евреями. Иди, Лоттхен.

Он поцеловал ее в щеку и вытолкнул из квартиры.

Больше Лизелотта никогда его не видела. Она даже не успела в последний раз сказать ему, что любит. Она вообще никогда не говорила ему, что любит! Потому что считала, что любит только Джейми. Что Аарон ей — просто друг. Она поняла, что любит Аарона, когда вышла на улицу гетто, чтобы идти к коменданту. И Аарон, прощаясь, тоже не сказал ничего такого ей… Ничего такого, что говорят в книгах и в кино люди, когда прощаются навек.

А с Эстер, Голдой и Мордехаем она даже не попрощалась.

Лизелотта больше никогда не видела никого из них.

…Чем ближе Лизелотта подходила к воротам гетто, тем большим трудом давался ей каждый шаг. Обычно обитатели гетто боялись показываться близ ворот из-за дурной привычки охранников стрелять без предупреждения или спускать собак. Но Лизелотта не боялась смерти. Как хорошо было бы умереть сейчас. Перестать думать и чувствовать. Скинуть с плеч ношу ответственности за судьбу Михеля. А главное — не ходить к коменданту! Не унижаться, не просить, не произносить всех этих лживых, предательских слов, которые Аарон заставил ее выучить! В какой-то момент она вовсе остановилась и чуть было не повернула назад. Но вернуться, встретить укоряющий взгляд Аарона… Это было еще страшнее. И Лизелотта шагнула к воротам.

Несмотря на карие глаза и темные волосы, она никогда не была похожа на еврейку. Правда, встречались евреи, совершенно не похожие на евреев. И все-таки, наверное, если бы к воротам подошла такая, как Эстер, охранники повели бы себя не в пример грубее. А сейчас один из них, погладив насторожившуюся овчарку, лениво сказал Лизелотте:

— К воротам подходить нельзя. Иди отсюда.

— Мне нужно к господину коменданту, — прошептала Лизелотта.

— Он тебя не примет. Иди отсюда! — повторил охранник чуть резче.

Собака, чувствуя перемену в настроении хозяина, зарычала.

Другой охранник, зайдя за спину Лизелотте, насмешливо сказал:

— О, да ты без звезды… Сбежать захотела, да? А ты знаешь, какое за это полагается наказание? За побег — расстрел. За то, что вышла без звезды… Тоже расстрел.

— Я не еврейка, — прошептала Лизелотта. — Я немка! И господин комендант сказал, что примет меня, если я одумаюсь. И захочу развестись.

— Муж — еврей, да? И, наверное, не меньше дюжины детишек? Между прочим, за расовое преступление мы тебя тоже можем расстрелять.

— Господин комендант сказал, что он примет меня, как только я осознаю свои заблуждения. Меня зовут Лизелотта Гисслер. Я внучка доктора Фридриха Гисслера, — прошептала Лизелотта сквозь слезы.

Комендант Виленского гетто ничего не обещал Лизелотте. Он даже никогда ее не видел. Разговор у нее был с комендантом Краковского гетто. Давно. Очень давно. Но ничего лучшего Лизелотта придумать не могла. Аарон почему-то не проинструктировал ее относительно того, как ей выбраться за ворота!

Но охранники ей поверили. Они, конечно, не знали никакого доктора Гисслера, но решили, что рисковать из-за Лизелотты не стоит. Пусть лучше комендант сам ее пристрелит — и сам же за это ответит, если придется.

Лизелотту вывели за ворота. Ворот было двое: основные — замыкавшие собственно гетто — и еще одни, замыкавшие всю территорию в целом. В зоне между гетто и городом находились комендантские помещения, казармы, склады, гаражи, клетки с собаками. Здесь же казнили тех, кто нарушил правила, установленные для обитателей гетто. Лизелотте не повезло: едва выйдя за ворота, она стала свидетельницей казни.

Заключенные — Лизелотта не сосчитала, сколько их было, явно больше десяти, мужчины и женщины, разных возрастов — стояли на коленях лицом к стене. Высокий, статный солдат в черной форме шел вдоль стены и стрелял им в затылок из пистолета. Еще один солдат стоял, расслабленно привалившись к стене и направив на обреченных свой автомат — наверное, контролировал, чтобы не убежали. Но никто из них не сделал даже попытки убежать. Они просто стояли на коленях и ждали, когда придет очередь умереть! Все остальные военные, находившиеся перед комендатурой, спокойно беседовали, мыли автомобили, сновали взад-вперед по своим делам и совершенно не обращали внимания на происходящее — наверное, зрелище было для них привычным.

Лизелотте прежде не приходилось видеть, как убивают. Слышать крики и выстрелы — приходилось. Но видеть…

А охранники подгоняли ее — быстрей, быстрей! — к двери комендатуры, мимо трупов с лужицами крови у головы, мимо выщербленной пулями стены, мимо страшного черного солдата, похожего на одного из Всадников Апокалипсиса.

Ноги у Лизелотты задрожали и неожиданно подломились в коленках. Она упала. Один из охранников дернул ее за руку — поднимайся! — но ноги ее не слушались. А солдат-палач застрелил последнего из обреченных и, снова передернув затвор пистолета, повернулся к ней.

Он был очень юным и очень красивым, этот убийца. Блондин с яркими голубыми глазами и четкими, правильными чертами лица. Словно с агитационного плаката сошел. Лизелотта видела мелкие капельки крови на перчатке его правой руки, на рукаве мундира. Свежая кровь — такая яркая… Через миг впитается — и будет уже не заметно. А сейчас — как россыпь кораллов.

Охранник снова дернул ее за руку, но Лизелотта была на гране обморока и подняться не могла. Она ждала, когда красивый блондин с пистолетом подойдет к ней и выстрелит ей в голову. Она была уверена, что так оно и будет… Через мгновение… Сейчас…

Он действительно подошел и всмотрелся в ее перекошенное ужасом лицо. Яркие голубые глаза блондина удивленно распахнулись.

— Фрау Фишер? Фрау Лизелотта? Это вы! — воскликнул он и наклонился к Лизелотте.

Уже теряя сознание, она успела заметить, что на лице юноши, на свежей румяной щеке краснеется несколько капелек крови — мелких, как бисер.

…Она пришла в себя в маленькой комнате офицерского лазарета. Здесь была удобная кровать с чистым бельем, шкафчик, тумбочка. На тумбочке — вазочка с фруктами. Аромат фруктов Лизелотта почувствовала прежде всего. Потом — боль в руке. Открыла глаза — над ней склонилась какая-то белая фигура. Когда туман перед глазами рассеялся, Лизелотта разглядела медсестру, сосредоточенно вливающую ей в вену какую-то мутную жидкость из шприца. Потом медсестра отступила и к постели подошли двое: пожилой военный в белом халате, наброшенном поверх мундира, и тот самый юноша, который убивал евреев во дворе перед комендатурой.

— У нее глаза открыты! Она пришла в себя? — воскликнул юноша. — Фрау Лизелотта! Вы меня видите? Вы меня не узнаете? Я — Конрад! Фрау Лизелотта! Я — Конрад Лиммер! Почему она не отвечает?

— Возможно, сознание замутнено. Голод, нервное потрясение… Я буду наблюдать ее. Возможно, понадобится серьезное лечение.

— Но она не умрет? — волновался Конрад Лиммер.

— Можно надеяться на благополучный исход. Но сказать что-нибудь наверняка невозможно, — спокойно ответил врач.

И, чуть поколебавшись, добавил:

— Вы уверены, что она не еврейка?

— Да. Я хорошо знаю ее деда. И мужа тоже… Знал, — Конрад брезгливо скривился. — Можно считать, что это — несчастный случай. То, что она оказалась замужем за евреем, а потом… Медлила с разводом.

— Несчастный случай… Ну-ну, — неуверенно протянул врач. — Охранники, которые ее привели, говорили, что она шла к коменданту, хотела поговорить о том, что раскаивается и желает искупить… Очень вовремя маленькая фрау раскаялась!

— Вы хотите на Восточный фронт, доктор Зюсмильх? — любезно поинтересовался Конрад Лиммер.

Врач удивленно обернулся.

— Я ведь могу очень просто вам это устроить! И, заметьте, никто говорить с вами даже не будет. Никто. Ни в Гестапо, ни в иных ведомствах. Вы — ничто. А станете и вовсе прахом… Когда окажетесь в окопах под Москвой. Или где-нибудь на болотах Белоруссии! — Конрад Лиммер говорил очень спокойно, но нежное лицо его постепенно наливалось багровым гневным румянцем.

— Но я же… Я не… — залепетал врач, нервно одергивая мундир.

— Замолчите. И лечите эту даму как следует. Докладывайте мне о малейших переменах в ее состоянии. Я хочу увезти ее отсюда как можно скорее. Куда-нибудь в санаторий, где ей будет обеспечен должный уход и комфорт.

— Но она же была замужем за евреем! Она жила в гетто! — не выдержал врач. — Я не понимаю…

— А от вас и не требуется, чтобы вы понимали. Это — семейное дело. Вы слышали о докторе Гисслере? Фрау Лизелотта — его внучка.

Судя по выражению почтительного ужаса, промелькнувшему на лице доктора Зюсмильха, он был наслышан о докторе Гисслере!

Но что такого мог учинить ее дед, чтобы этот нацист его так боялся?!

А Конрад Лиммер… Он же был такой славный мальчик! А стал — убийцей. Лизелотта до сих пор никак не могла узнать в этом красивом юноше — того мальчика, которому она когда-то варила шоколад и давала уроки литературы. Он был красивым подростком. Пожалуй, из того подростка мог вырасти такой мужчина. Но все равно — слишком сильно изменился. Она не могла поверить, что тот Конрад, которому она читала вслух Дюма и Конан-Дойля, мог стрелять в затылок беззащитным людям.

Впрочем, сейчас ее мало тревожила виденная накануне жестокость. Она даже не боялась Конрада, несмотря на его эсэсовскую форму и оружие, которое он мог в любой момент пустить в ход. Лизелотта привыкла к состоянию не проходящей тревоги, а сейчас ей все было абсолютно безразлично. Не удивлял испуг врача при упоминании имени ее деда. И не пугало его недоверие по отношению к ее, Лизелотты, раскаянию. Ей было все равно. Мысли текли вяло, неторопливо. Наверное, они дали ей какое-то сильное успокоительное.

Врач ушел.

Конрад сел на край ее постели, взял ее за руку.

— Фрау Лизелотта! Теперь мы можем поговорить. Вам совершенно нечего бояться! Я беру вас под свою личную защиту. Помните, когда-то я хотел служить вам, как рыцарь? Вот теперь это возможно! Конечно, я молод… Но от дяди Отто наконец появилась хоть какая-то польза: он на хорошем счету у одной серьезной организации. Он даже вытащил меня с Восточного фронта. Меня ждет блестящая карьера. Я не просто пугал этого докторишку — я действительно могу отправить его на Восточный фронт в любой момент, как только захочу! И того охранника, который дергал вас за руку, тоже. Никто больше не посмеет безнаказанно обидеть вас! Фрау Лизелотта, вы ведь меня слышите? Пожалуйста, не смотрите на меня так! Ответьте мне хоть что-нибудь! Фрау Лизелотта! Я три дня ждал, когда вы откроете глаза! Я так волновался!

— Три дня? — прошептала Лизелотта.

Отчего-то эти слова пробудили в ее душе смутное эхо. Кто-то совсем недавно произносил эти слова — в другом контексте. Три дня… Да, конечно, это она сама сказала: «Эстер, у нас дров только на три дня! И неизвестно, где будем доставать потом. Мы не можем тратить на воду!» А Аарон ответил ей: «Нам не нужны дрова на три дня, Лоттхен. Послезавтра мы умрем. Ты должна сейчас приложить все силы, чтобы спасти Михеля. Ты сможешь спасти его, только если спасешься сама…»

И вот — она спасена.

И три дня прошло.

И «послезавтра» тоже прошло, «послезавтра» превратилось во «вчера»!

— Где Михель? Где мой мальчик? — вскрикнула Лизелотта, резко садясь на постели.

И тут же перед глазами все поплыло — и она без сил упала на подушки.

Заботливое лицо Конрада склонилось к ней:

— Не тревожьтесь, фрау Лизелотта. Я нашел мальчика и отправил его в Австрию. Я знал, что вам наверняка захочется, чтобы он был с вами. Все-таки вы его мать. Хотя это было просто преступно со стороны доктора Гисслера! Допустить чтобы вы — такая прекрасная, чистая, добрая, верная — чтобы вы стали матерью расово неполноценного ребенка.

— Когда я выходила замуж за Аарона, еще не было известно, что евреи — расово неполноценны, — вздохнула Лизелотта.

— Да, я понимаю. Ужасное несчастье! — пылко откликнулся Конрад и прижался губами к ее руке.

На мгновение Лизелотте показалось, что Конрад сочувствует ее утратам, но она быстро осознала свою ошибку — стоило только ему вновь заговорить!

— Вот так, фрау Лизелотта, они и действовали все эти века. Нет, не века, а целые тысячелетия! Направляли свои козни против самого уязвимого, что только есть у нации. Он все рассчитал, этот ваш Аарон. Он хотел завладеть научными открытиями доктора Гисслера, а когда понял, что ученику доктор Гисслер никогда не будет доверять до конца — решил стать родственником! Будь вы иной женщиной — он бы дважды подумал, зная беспримерную твердость принципов доктора Гисслера в отношении расовых вопросов.

Лизелотта слушала Конрада и слышала голос Аарона: «Ты должна сейчас приложить все силы, чтобы спасти Михеля. Ты сможешь спасти его, только если спасешься сама. Без тебя он никому не нужен. Ты — немка. Хоть и осквернившая себя. Но ты можешь раскаяться и очиститься. Он — наполовину еврей. По крайней мере, все считают, что он еврей только наполовину. Ради тебя твой дед его примет. Но без тебя Мойше не нужен даже ему».

Аарон наверняка уже мертв. Или — отправлен в лагерь. Они в гетто были достаточно наслышаны о таких лагерях. Кто-то, правда, не верил, считал, что все ужасы преувеличены. Но Лизелотта верила. Потому что она всегда была пессимисткой и верила только в худшее. И весь жизненный опыт подтверждал правоту ее мировоззрения!

— Другая женщина оставила бы такого мужа сразу же после разоблачения крысиной сущности евреев, — продолжал Конрад, сжимая ее руку. — Но вы — вы истинная христианка. Даже больше: вы — истинная немка, немецкая жена, такая, какими они были в старину. Не одна из этих современных валькирий, а кроткая Гретхен с любящим и верным сердцем! Помните, вы мне читали? Гретхен ведь тоже любила Фауста несмотря на то, что он был негодяем, продавшим душу дьяволу! Любила его даже тогда, когда осознала его предательство! Даже в тюрьме, перед казнью, погубленная им, совершившая ради него столько преступлений. И все же в самый последний миг она нашла в себе силы отказаться от него — и от жизни — во имя веры!

Лизелотта слушала Конрада с испугом и недоумением. Во-первых, она не ожидала, что он может так красиво и складно говорить — и недоумевала, как же это из молчаливого и необразованного подростка получился такой… Такой изобретательный оратор. Превращение того белокурого мальчика в убийцу с забрызганным кровью лицом Лизелотта воспринимала, как нечто более-менее естественное — и не такое случалось в том ненормальном мире, в котором приходилось им жить сейчас. Но вот его красноречие… Во-вторых, ее пугала странная экзальтация Конрада: в глазах у юноши блестели слезы, он то краснел, то бледнел, левый уголок рта подергивался нервным тиком. И потом, он говорил так, словно обращался не к ней, а к самому себе! Словно себя пытался уверить в ее невиновности.

И еще она подумала: жаль, что она не прочла ему вторую часть «Фауста».

Жаль, что он не знает: Фауст продал душу дьяволу во имя спасения человечества.

И был прощен Господом, и был принят в раю.

Впрочем, какое значение имеет теперь вся эта книжная чепуха? Главное — Михель. Если Конрад не лжет и Михель действительно жив… Лизелотта едва не поддалась порыву спросить у Конрада: правда ли, что ее мальчика пощадили и спасли? Но вовремя остановила себя. Конрад может обидеться. Он выглядит человеком возбудимым, склонным к истерии. А обижать его опасно.

И потому, когда Конрад замолчал, Лизелотта закрыла глаза и сделала вид, что заснула, избавившись таким образом от необходимости отвечать. Она плохо соображала сейчас из-за лекарств, которыми ее напичкали. Она боялась сказать что-нибудь неразумное. Или вцепиться Конраду зубами в глотку. Отчего-то ей очень хотелось сделать это. Впервые в жизни она почувствовала в себе такое желание.

Она никак не могла забыть коралловые бусинки на его перчатке и на рукаве мундира.

И она отчего-то не чувствовала ни малейшей благодарности за спасение.

…Во время болезни волосы Лизелотты истончились и стали ломаться. Врач объяснил, что это — последствие пережитых потрясений. Оказывается, от потрясений можно даже облысеть. Или потерять все зубы.

Облысеть Лизелотте не хотелось. Косы пришлось остричь — правда, теперь и косами-то эти крысиные хвостики было стыдно назвать! В палату пригласили парикмахера. Он пощелкал ножницами — и Лизелотта с трудом узнала себя в поднесенном к лицу зеркале! Теперь коротенькие кудряшки кончались где-то на уровне скул. С короткой стрижкой она казалась почему-то не такой худой и не такой старой, какой она привыкла видеть себя. Конраду стрижка понравилась. И Лизелотту это несказанно огорчило. Лучше бы она оставила косы!

Когда Лизелотта выздоровела настолько, что смогла самостоятельно передвигаться, Конрад увез ее в Австрию. Туда, где уже месяц их ожидал малыш Михель. Перед отъездом Конрад водил ее по ателье, покупал платья, туфельки, шляпки. Несмотря на войну, он почему-то мог добыть все, что угодно. Он обещал, что настоящий гардероб ей сошьют, когда приедут в Вену. Он был галантен и предупредителен, деликатен и пылок. Прямо-таки романтический возлюбленный из дамского романа середины прошлого столетия! С ним могло бы быть очень приятно и легко. И часто Лизелотте хотелось ему довериться, хотя бы просто положить голову на плечо и выплакаться всласть. Но ее всегда останавливало воспоминание о брызгах свежей крови на его руке, на его румяном лице.

Конрад приобрел несколько великолепных отрезов, но заявил, что шить из них платья они отдадут только в Вене, потому что здесь, в этой пыльной провинции, только загубят великолепную ткань. Он обещал, что Лизелотте понравится Вена и тот милый санаторий в горах, где она будет «отдыхать» после пережитого. Катание на лодке, на лошадях, неторопливые прогулки, танцы. И в Вене очень легко будет найти хорошие французские вина, великолепный шоколад! Для него теперь нет ничего невозможного.

Отчего-то ему казалось, что разговоры о нарядах и развлечениях должны вытравить грусть из сердца Лизелотты. А Лизелотта вспоминала о платьях всяких прелестных вещицах, сшитых когда-то Эстер, о ее туфельках, сумочках, шляпках… Все это хранилось в сундуках на чердаке дома ее дедушки. Когда Фишеры покидали Германию, ни Лизелотте, ни Эстер не хватило духа пойти к доктору Гисслеру и потребовать свою собственность. Так что, возможно, они уцелели. Вряд ли дедушка инспектировал чердак. И уж подавно — вряд ли взял на себя труд проверять содержимое сундуков. Где-то там хранились и акварели, нарисованные Эстер. Жаль, все фотографии Лизелотта взяла с собой в Польшу. Теперь они погибли безвозвратно.

…Лизелотта звалась теперь «фрау Гисслер». Для Конрада самим собою разумеющимся было то, что доктор Гисслер примет внучку с распростертыми объятиями.

— В глубине сердца он давно простил вас, милая фрау Лизелотта. Но не мог проявить этого открыто, потому что всем известны его принципиальность и нетерпимость в расовых вопросах.

Лизелотта слушала Конрада и думала, что сама она никогда не простит своего дедушку. Потому что знала: в глубине души она всегда была ему глубоко безразлична! Как и все остальное, кроме его науки. Она понимала, что в доме деда ей придется очень нелегко. Но готова была на все — ради Михеля.

В Вене, в гостинице «Корона», Конрад снял им один номер на двоих. Номер с роскошной двуспальной кроватью. Хотя Лизелотта догадывалась об истинной подоплеке «благородных» действий Конрада по извлечению ее и Михеля из гетто, ее несколько удивило, что худшие ее подозрения сбылись и на этот раз. Ее бесконечно удивляло: что юный красавец нашел столь привлекательного в измученной женщине на десять лет старше себя?

Но она знала, что их с Михелем судьба зависит от Конрада. От него — как ни от кого другого. И она знала, что она должна перетерпеть все и сделать все, что он от нее захочет.

Она терпела, когда Конрад целовал ее, когда его пальцы торопливо расстегивали пуговки ее платья, спускали с плеч рубашку, стягивали с ног чулки. Терпела, когда он впивался поцелуями в ее грудь, шею, бедра, живот. Его поцелуи были жадными, засасывающими. Прикосновения — жесткими. Потом он разделся перед ней — огромный, белый, бесстыдный… Должно быть, другие женщины находили его красивым. Но Лизелотта привыкла к Аарону! К Аарону, целовавшему ее так нежно, прикасавшемуся к ней так легко. Стыдливо и пылко обнимавшему ее под одеялом в темной спальне. А Конрад раздевал ее — и раздевался сам — при ослепительном свете люстры! Свет дробился в хрустальных подвесках, радужные блики скакали по стенам спальни. Голый Конрад подошел к столу, достал бутылку шампанского из ведерка со льдом, откупорил его, налил в два бокала а потом — непонятно зачем — с громким хохотом сам облился пенящимся вином! Принимая бокал с шампанским из рук голого Конрада, Лизелотта больше всего на свете боялась, что не выдержит. Разрыдается. Начнет отбиваться.

Она собрала все свои силы, чтобы не заплакать. На притворство ничего не осталось. Но Конраду, похоже, и не нужно было ее притворство. Он просто повалил ее, неподвижную, на постель и взял грубо и яростно. Он оказался неутомимым любовником. Должно быть, многие женщины мечтали бы о таком! Но Лизелотта лежала и ждала, когда же кончится эта пытка. Смотрела на мощную шею Конрада, на его горло, судорожно подергивающееся прямо возле ее глаз, на набухшую синюю вену… И снова сожалела о том, что у нее нет звериных клыков, способных эту вену разорвать.

Эта ночь была одной из самых ужасных в ее жизни. Конрад подступал к ней снова и снова, и каждый раз она думала, что этот раз — последний, что теперь он успокоится и уснет.

Уснул он только под утро. А она лежала без сна. И думала: а что, если Конрад все-таки ее обманул и Михель погиб?! Что, если она совершенно зря вытерпела сегодня эту пытку?

Сомнения и страхи не отпускали Лизелотту все три недели, которые они провели в Вене. Но потом они все-таки поехали в горы, в санаторий, и Михель действительно ждал ее там. Лизелотта успела заметить осуждающий взгляд провожавшей их медсестры. И успела подумать: какую же легенду сочинил Конрад, чтобы пристроить в этом санатории маленького еврейского мальчика? Или не нужно было легенды — достаточно приказа? А потом она увидела Михеля — и все мысли исчезли. Потому что он побежал к ней, и обвил ее тонкими горячими руками, и прижался к ней хрупким тельцем, и она тоже сжимала его в объятиях, и вдыхала запах его волос, и чувствовала его слезы на своих губах. И она клялась ему, что больше никогда, никогда, никогда не расстанется с ним. Клялась — и знала, как мало стоят ее клятвы. Потому что не властна она больше над своею судьбой. И, кажется, Михель тоже это понимал. Но ничто не могло омрачить им радость встречи! Пусть ненадолго — но они снова были вместе.

Лизелотта так и не узнала, каким образом Конрад вывез мальчика из гетто.

Конрад не рассказывал.

Расспрашивать Михеля в санатории она боялась: вдруг, их подслушивают?

А после… После у нее уже не было моральных сил начать этот разговор. Потому что обязательно пришлось бы спросить об Аароне и Эстер, о Голде и Мордехае. У Лизелотты не было сил говорить о них! И, как ей казалось, у Михеля — тоже…

Она боялась возвращаться домой к деду. Но иного выхода не было. Как-то после очередной страстной ночи Конрад очень робко принялся объяснять, почему он не может жениться на ней. Ведь он — солдат СС, а она замарала себя связью с евреем. Но он обещал, что женится обязательно, когда кончится война. И обещал признать своими всех ее детей! Вот тогда Лизелотта подумала, что вернуться в угрюмый дом деда — все-таки лучше…

Лучше, чем остаться с Конрадом навсегда.

Дед принял ее холодно. Но иного она и не ожидала. Он только велел ей держаться подальше от его гостей. И прятать от них Михеля. Впрочем, и сама она не желала ничего другого, чем держаться подальше от всех этих страшных людей в черной форме, и еще более страшных — в штатском, которые частенько наносили визиты доктору Гисслеру.

Лизелотта нашла на чердаке сундуки с платьями Эстер. Дед их не выкинул. Уже за это она могла быть ему благодарной.

Дед сильно состарился за эти годы, много болел, ему нужна была заботливая сиделка — и, разумеется, он вскоре приспособил Лизелотту на должность личной горничной и няньки. Лизелотта не протестовала: прислуживать деду, при всем его несносном характере, было все-таки легче, чем ночь за ночью терпеть пылкость Конрада.

На месте Аарона в лаборатории работала очень красивая рыжеволосая молодая немка — Магда фон Шелль. Особа во всех отношениях выдающаяся: Лизелотта видела ее ослепительную красоту, дедушка хвалил ее необыкновенные способности, а кроме того, Магда, по происхождению — крестьянка, исхитрилась выйти замуж за графа Хельмута фон Шелль! Магда была так богато одарена природой — причем в разных областях — что какое-то время Лизелотте виделось даже некоторое сходство между Магдой и столь же одаренной Эстер. Но потом Лизелотта осознала свою ошибку. Насколько Эстер была доброй и щедрой — настолько же Магда была озлоблена и чисто по-крестьянски завистлива. Насколько сильно Эстер любила Лизелотту — настолько же сильно Магда ее ненавидела!

Лизелотта долго не могла понять причин этой ненависти… Потом узнала: Магда влюблена в Конрада. Даже более того: Магда — его любовница! Когда Лизелотта услышала об этом от горничной, она в первый и последний раз обрадовалась тому, что Конрад влюблен в нее, Лизелотту. Хоть в чем-то она смогла превзойти блистательную и гениальную графиню фон Шелль! Хоть в чем-то… Но, возможно, для Магды это было важно? Жаль только, торжество омрачилось новым страхом: Магда фон Шелль могла стать опасным врагом для них с Михелем! И защитить от нее их мог один только Конрад.

Снова Конрад…

Дед вел себя по отношению к Лизелотте с презрительным равнодушием. Не скрывал, что считает ее почти что слабоумной из-за того, что она вовремя не развелась с Аароном и столько выстрадала по своей же собственной глупости. Но он не был жесток ни к ней, ни к Михелю, и ругал ее гораздо меньше, чем в детстве: наверное, потому что уже не надеялся, что его воспитание даст какие-то положительные результаты. Действительно — воспитывать Лизелотту было поздновато. А воспитывать Михеля не имело смысла: ведь он был расово неполноценным, а значит — обреченным. Не сможет же Лизелотта прятать его в своей комнате всю оставшуюся жизнь!

Только один раз дед накричал на Лизелотту. И даже в порыве несвойственного ему гнева ударил ее по руке будильником! Это случилось, когда Лизелотта дала малышке Анхелике одно из платьев Эстер для бала у Гогенцоллернов. Ну, и еще к парикмахеру свозила. Девочка выглядела таким гадким утенком! А Конрад — мерзавец. Швырнул ее в тачку с навозом. Прямо в новом платье. А у девочки сложный возраст — пятнадцать лет. Упасть в навоз в таком возрасте — смерти подобно! Лизелотта просто не могла закрыть глаза на беды Анхелики. И в день бала девочка выглядела очаровательной маленькой феей. Лизелотта несказанно гордилась делом рук своих, но дед узнал платье Эстер и пришел в бешенство. Прежде он никогда не бил Лизелотту. А сейчас — схватил первое, что попалось под руку… Будильник. Смешно!

Кажется, прекрасная Магда догадалась, чьих рук дело — внезапное преображение ее падчерицы. Во всяком случае, с того для она просто смотреть не могла спокойно на Лизелотту. Глаза становились белыми от злости. Неужели она искренне опасается, что с новой прической и в красивом платье Анхелика может увлечь Конрада настолько, что он позабудет пышные прелести Магды? А вообще — хорошо бы… Если бы он позабыл и пышную Магду, и худосочную Лизелотту, и женился бы на Анхелике. Девочка будет счастлива. Она этого заслуживает. Магда — несчастна. И поделом! А Лизелотта наконец-то сможет вздохнуть спокойно.

Конрад иногда приезжал в дом Гисслера. Вместе с обоими дядями. Аарон был прав: став взрослым, Конрад боготворил своих мучителей и был благодарен им за полученное воспитание. Когда Конрад гостил у деда, для Лизелотты наступали тяжелые времена, потому что Конрад ночами навещал ее.

Он был сентиментален. Если дело было весной или летом, он приносил ей из сада букетики цветов. А один раз даже забрался к ней в комнату через окно, рискуя свалиться и сломать себе шею.

Лизелотта очень жалела о том, что этого не случилось.

2

Магда мечтала родить ребенка от Конрада. Возможно, тогда ей удалось бы сдерживать страсть, перенеся часть любви с Конрада — на его подобие. Ей хотелось навеки соединиться, слиться воедино с Конрадом в их общем ребенке. Но, к сожалению, забеременеть ей никак не удавалось.

Магда всегда считала себя особой рассудительной и благоразумной, то есть расчетливой. Но в ситуации с Конрадом расчету не было места. Магда знала, что Конрад богат: у него было загородное поместье и дом в Дрездене, фабрика его отца производила парашютный шелк и приносила серьезный доход, как и все предприятия военного направления. Однако Магда предпочла бы, чтобы Конрад был беден: тогда у него появилась бы дополнительная выгода от их отношений. С помощью денег она могла бы надежнее его удерживать рядом с собой.

Два с половиной года продолжалось так: Конрад убегал — Магда преследовала, Конрад отталкивал — Магда обнимала. И всегда, всегда побеждала Магда. Ее объятия сделались цепкими и неумолимыми, как капкан. Конрад был добычей. Она — охотником.

Она уже научилась обращаться с ним. Знала, как проще всего его возбудить. Ей уже казалось, что у них наладились какие-то более-менее стабильные отношения. Пусть неправильные, мучительные, неровные — но относительно стабильные!

И вдруг, в декабре 1941 года — словно гром среди ясного неба! — Конрад, уехавший куда-то на восточные территории, вдруг вернулся вместе с Лизелоттой Гисслер. Вместе с внучкой доктора Гисслера, с той самой, которая когда-то вышла замуж за еврея, а потом — бросила деда. Конрад нашел ее в каком-то гетто и решил спасти. Да не ее одну — он привез еще и мальчишку, маленького кудрявого еврейчика. И доктор Гисслер принял их обоих обратно, поселил в своем доме.

Доктора Гисслера Магда осуждала меньше всего. Понятно ведь: хоть и преступница, а все-таки родная внучка, да и мальчишка — наполовину тоже родной. Старик не мог отказать им в убежище. А они воспользовались его слабостью. Нагло, подло, преступно воспользовались! Лизелотта не могла не понимать, какой угрозе она подвергает не только жизнь деда, но и нечто неизмеримо более важное — дело, которому он посвятил жизнь, его научные исследования. Но ей было все равно. Избалованная мерзавка.

Лизелотта и внешне-то выглядела гадко: тощая, бледная, маленького росточка, с тусклыми волосами, прозрачной кожей и темными кругами под глазами. Все время смотрела затравленно, испуганно дергалась, стоило ее окликнуть. Иногда Магде казалось, что Лизелотта слегка не в своем уме. Впрочем, это вполне возможно: какая женщина, будучи в своем уме, выйдет замуж за еврея, а потом еще и отправится вместе с ним в гетто?! Лизелотта казалась Магде настолько убогой, ничтожной и отвратительной, что Магда просто не поверила Конраду, когда он в первый раз сказал ей, что с детства влюблен в Лизелотту и считает ее самым прекрасным человеком на земле. Магда тогда расхохоталась, считая это неловкой шуткой — и схлопотала такую оплеуху, что не смогла удержаться на ногах.

Для Магды шоком было не только признание Конрада, но и то, что он ее ударил. С тех пор, как Магда уехала из родного дома, ее никто не бил. Вспоминая побои, которым ее подвергали когда-то в детстве, в родной семье, Магда всегда ярилась и думала: если кто-нибудь еще осмелится поднять на нее руку — она просто убьет наглеца! Но вот ведь… Ей самой пришлось просить прощения, унижаться, цепляться за его сапоги, целовать его руки. Потому что Магда понимала: если она позволит Конраду уйти сейчас, покинуть ее во гневе — его очень трудно будет заставить вернуться.

Много позже она поняла, какая тактика поведения может быть единственно правильной, если она во что бы то ни стало хочет сохранить для себя Конрада.

Ей пришлось притвориться, что она — его друг. Именно друг, готовый все выслушать, понять, посочувствовать. Что касается постельных утех… Так почему бы нет, раз у них это так славно получается? Но главное, разумеется, родство душ!

Один Бог ведал, как тяжело ей было выдерживать это «родство душ». Невыносимо тяжело выслушивать откровения Конрада. Сочувствовать ему в том, что Лизелотта больше не любит его и вряд ли полюбит…

Оказывается, когда-то давно Лизелотта — «фрау Лоттхен», как нежно называл ее Конрад — чуть ли не целое лето защищала Конрада от его дядюшек, кормила сладостями и читала ему вслух интересные книжки. Ерунда, казалось бы, но мальчик преисполнился благодарности. Которую и принял за любовь. И теперь готов был всем жертвовать ради этой любви. Ну, или почти всем. Жениться на Лизелотте он, слава богу, не собирался. Ведь для солдата СС был совершенно недопустим брак с женщиной, прежде имевшей интимные отношения с евреем и родившей от еврея ребенка-полукровку: согласно расовым законам, такая женщина была уже «заражена» еврейством и не могла рожать полноценных арийских детей. Конрад рисковал уже тем, что спас Лизелотту вместе с ее отродьем из гетто. Уже тем, что сделал ее своей любовницей, великая честь для Лизелотты! А эта блеклая мерзавка даже не способна была сделать вид, что любит его, и заставляла страдать бедного мальчика. Но — «неизменно была добра». И добрее «фрау Лоттхен» Конрад никогда не встречал людей. Сейчас, пока идет война, Конрад не может на ней жениться. Но возможно — когда-нибудь потом они и соединят свои судьбы! Ведь «фрау Лоттхен» такая чистая, верная, идеал немецкой жены, прекрасная женщина. Согласно мнению Конрада, вовсе не Лизелотта была виновна в том, что совершила расовое преступление, а… Доктор Гисслер! Он позволил ей выйти замуж за этого еврея. Он не защитил свою внучку. Такую хрупкую, нежную, беззащитную! Бедненькая «фрау Лоттхен» чудом не погибла! Конрад искал ее — но не мог найти. Они встретились совершенно случайно…

Слушая весь этот наивный лепет из уст Конрада, Магда до боли, до хруста стискивала зубы. Но ни разу не сорвалась. Ни высказала, что она на самом деле думает о Лизелотте. Иногда только позволяла себе пошутить. Например, относительно любви Лизелотты к евреям. Да и то — только тогда, когда помимо Конрада, в комнате еще кто-нибудь был. Наедине с ним она бы себе таких шуток не позволила. Наедине с ним она была — само сочувствие и понимание. Она хорошо помнила ту оплеуху.

Все это было тяжело и больно.

Но Магда не переставала надеяться.

Пройдет время, Конрад повзрослеет и поймет наконец, где — настоящая любовь, а где — притворство. Поймет, что Магда создана для него самой природой. Поймет ничтожество Лизелотты. Возможно, у него наконец откроются глаза! Ведь годы не красят Лизелотту. А Магда — из тех женщин, кто в зрелости становится еще красивее.

А может быть, вопрос решится как-нибудь иначе. В конце концов, как это не грустно, но доктор Гисслер очень стар. Когда он умрет — кто защитит Лизелотту и маленького еврейчика? Который к тому времени будет уже совсем не таким маленьким…

Конрад защитит? Даже если и захочет защитить, все равно не сможет. У Конрада нет такой власти.

Магда была уверена, что Гестапо знает и про Лизелотту, и про ее расово неполноценного отпрыска. Просто пока их не трогают. Ради доктора Гисслера и его трудов, по-настоящему важных для Германии! Но потом, когда доктора Гисслера не станет… Тогда они займутся Лизелоттой. Магда позаботится об этом. Она не позволит Лизелотте сломать Конраду жизнь.

Да, Магда думала, что ее счастью угрожает только Лизелотта.

Она и предположить не могла, что Конрад захочет участвовать в эксперименте.

Почему?

Неужели так увлекся безумными идеями дядюшки?

Или это патриотизм такой неистовый, молодежь теперь всю так воспитывают?

Или…

Или жизнь ему вовсе не мила?

И что она может сделать, чтобы защитить его? Сорвать эксперимент? Но как? Теперь уже от нее ничего не зависит. Сама же, дура, приложила столько усилий, чтобы добиться разрешения на экспедицию! Если Гиммлер подписал приказ — назад дороги нет. Отказаться — пойти под трибунал. Но как ей удержать Конрада? Как спасти?

Ведь даже если эти самые вампиры и существуют… То скорее всего — это болезнь! Болезнь крови, передающаяся через кровь, чудовищным образом влияющая на психику! Что-то вроде сифилиса. И если даже эта болезнь до сих пор толком не описана в медицинской литературе и не имеет названия — то и лекарство от нее будет придумано ох, как не скоро! А значит…

Значит, все добровольцы погибнут.

Магда давно уже подозревала подобный исход эксперимента. Но не боялась тяжелых последствий для экспериментаторов: ведь если болезнь верно описана в романах ужасов — значит, она продлевает физическое существование и значительно увеличивает выносливость. Пусть даже и вызывает аллергию на солнечный свет, серебро и чеснок. Можно будет прививать ее восточным рабам Рейха. Очень удобно. Много неприхотливых и выносливых рабов. Магда знала одного ученого — специализировавшегося на воздействии психотропных веществ на психику — который мечтал найти рецепт знаменитого белого порошка колдунов-бокоров с Гаити. Порошка, с помощью которого бокоры превращают людей в зомби. Но пока серьезная экспедиция на Гаити была невозможна. И Магда надеялась, что в случае успеха их экспедиции, они сумеют изготовлять выносливых рабов другим способом. Правда, вампиры не так покорны, как зомби. Но их можно удерживать страхом света, серебра, чеснока!

Только вот вряд ли вампиры представляют собой именно то, о чем любит поговорить Отто фон Шлипфен. Некую инфернальную сущность. И вряд ли они способны передавать эту инфернальную сущность другим людям. Магда во всякую мистику совершенно не верила. Доктор Гисслер тоже не верил. Но он готов был экспериментировать. Он считает, что мир познан не до конца, и ученых ожидают все новые сюрпризы. В принципе, он готов был допустить существование не только вампиров, но и оборотней. И провести эксперимент по превращению добровольцев в волков. Ежели это могло бы быть полезным для Германии. А Магда была уверена, что наука уже дошла в развитии до какого-то предела и ввысь развиваться уже не будет — только вширь, охватывать все более широкие пространства. То есть новую болезнь крови — возможно открыть. А новые способности человеческого организма — это уже вряд ли. Только до сих пор она никому об этом не говорила. А теперь уже поздно сознаваться. Ее не поймут и уж подавно — не простят.

Но еще не поздно спасти Конрада!

Пока он жив, пока не заражен — не поздно!

Но как это сделать? Как?!

 

Глава восьмая

1

Когда Конрад пришел в себя в первый раз, он был так слаб, что голова у него кружилась, даже когда он лежал. Невозможно было открыть глаза и сосредоточить на чем-то взгляд: сразу казалось, будто все предметы вокруг кружатся, потом к горлу подступала тошнота, и Конрад опять отключался… Наконец, однажды он смог оглядеться по сторонам и не потерять сознание от такого чрезмерного напряжения. Он увидел белую больничную палату. Как он здесь оказался? Почему? Он ничего не мог вспомнить. Он подрался? Его ударили по голове? Откуда такая слабость? Конрад едва голову мог повернуть, чтобы рассмотреть тумбочку, уставленную лекарствами, и белую ширму возле его кровати, и стойку с укрепленным на ней стеклянным сосудом, наполовину заполненным кровью. А от сосуда резиновая трубка шла вниз, к его руке. Ему переливали кровь.

Кровь…

Вот тут Конрад вспомнил. Все. Рихарда фон Амсберга. Прекрасную вампиршу Анну. Их бой. Смерть Густава Лабе. И страшное предательство Рихарда.

Конрад ведь верил ему! Верил своему вампиру! Верил, что Рихард подарит ему вечную жизнь! Ведь Конрад помог ему справиться с Анной, согласился играть роль приманки, открыл окно… Конрад рисковал жизнью ради расположения своего вампира! Ради того, чтобы вампир подарил ему бессмертие!

Ну, что ему стоило?.. Почему, почему он так поступил?..

Если бы у Конрада были силы, он бы заорал от ярости и обиды. Он бы расколотил сосуд с кровью, сломал ширму, тумбочку, кровать, он бы крушил все вокруг, он бы убил кого-нибудь. Но сил хватило только на стон.

Из-за ширмы тут же появилась медсестра. Видимо, там у нее был постоянный пост. А значит, Конрад в паршивом состоянии. Только у тяжелых больных в палатах дежурят медсестры. Она была не молодая, некрасивая и очень суровая на вид, но когда она склонилась к Конраду, юноша увидел в ее глазах тревогу. И ощутил какую-то нелепую, детскую, злобную радость: раз за него так волнуются, быть может, он умирает? Это было бы хорошо — умереть. Раз и навсегда ото всех и ото всего избавиться. И от дядюшек, и от приставучей Магды, и от нелепой своей любви к Лизелотте, которая коварно его бросила, а главное — от своих глупых фантазий о вампирах. Бессмертные не захотели взять его к себе… Ну, так значит — надо умереть. Тем более, что у него перед глазами все плыло и неудержимо клонило в сон. Из последних сил он поднял руку и ощупал шею. На шее была повязка… Конрад провалился в сон, как в обморок.

Снова проснулся он от боли: та же медсестра делала ему укол в руку, причем по ощущениям — в шприце была кислота. Увидев, что Конрад открыл глаза, она беззвучно вышла, а вскоре возле его постели появились сразу два врача. Ему щупали пульс, слушали сердце и легкие, слегка постукивали по суставам, а один врач оттянул наверх веко — и Конрад сам открыл глаза, сердито посмотрев на врачей.

Врачи были смешные. Один длинный и худой, другой маленький и очень толстый.

— Господин Лиммер, вы меня слышите? Господин Лиммер, вы можете говорить? — затараторил толстый. — Если не можете, но слышите и понимаете меня, то моргните: один раз — нет, два раза — да.

— Да. Я вас слышу и понимаю, — просипел Конрад.

— Замечательно! Чудесно! Мы боялись, что потеряем вас! Ваши дяди очень, очень переживали. И полиция тоже хочет с вами побеседовать. Но наверное, вы еще не в силах беседовать с полицией? А с дядями?

— Я могу.

Говорить было больно. И глотать было больно. И вообще Конрад чувствовал себя так, словно он перенес тяжелейший грипп. А боль в шее — такая сильная, словно ему перерезали горло, а потом зашили. Неужели всем жертвам вампиров так больно?

Однако чем быстрее он поговорит с полицией, тем лучше.

Он уже придумал, что им скажет.

2

Следователь, представившийся герром Зиглером, пожилой мужчина с серьезным лицом и сострадательным взглядом, неловко примостился на табуретке возле кровати.

И Конрад — с трудом, хрипя и давясь словами, — поведал историю, которая самому ему показалась вполне логичной. А главное — она была правдой примерно наполовину. Ведь еще министр пропаганды Геббельс говорил, что идеальная ложь — это та, в которой присутствует часть правды!

Конрад чистосердечно сообщил герру Зиглеру о том, как он с однокурсником отправился в ресторан. Как его приятель Эберхарт фон Грюненхофф, прибежал в подвал, где сидел Конрад, и рассказал ему о женщине необыкновенной красоты, которую пытается очаровать давний соперник Конрада, Бертольд фон Шаумбург. Как Конрад решил похитить внимание прекрасной незнакомки у Бертольда, но сам полностью попал под ее чары. Незнакомку сопровождал Густав Лабе — конечно, Конрад его узнал, нет, Густав ничего не говорил и, кажется, не проявлял признаков ревности… Незнакомка, представившаяся Гретхен, предложила Конраду поехать к ним в гости. Она намекала на возможность интимной близости. Да, Конрад ей поверил, он же знает — встречаются такие раскрепощенные женщины, а эта явно не была проституткой, к тому же она была красива, невероятно красива… Лабе сел за руль. В машине Гретхен предложила Конраду выпить. Из серебряной фляжки, которую протянул им Лабе. Конрад выпил — во фляге было что-то горькое и крепкое — и у него начала кружиться голова. Он решил, что это — из-за того, что крепкий напиток неудачно смешался с ранее выпитым пивом. Он ослабел от головокружения настолько, что Лабе и Гретхен с трудом выгрузили его из машины. Смущаясь, Конрад признался следователю, что беспокоился — как бы из-за опьянения не утратить свою мужскую силу, как бы не разочаровать красавицу Гретхен… Поэтому он не особо обращал внимание на обстановку: отсутствие слуг — это ладно, но в комнате было еще что-то странное, жуткое… А что — Конрад точно не помнит.

Конрад предполагал, что полиция нашла труп Лабе и останки Гретхен, но не был ни в чем уверен. И, если убийство Лабе придется взять на себя — Лабе убит его ножом! — но присутствие в спальне женского скелета подпадает сугубо под описание «чего-то странного и жуткого».

К сожалению, следователь не помог Конраду подробностями, он просто сосредоточенно слушал.

И Конрад продолжил историю дальше — с более частыми перерывами, потому что теперь он вступал на опасную почву абсолютной лжи… Впрочем, горло у него действительно болело все сильнее.

Они пришли в спальню, Конрад был совсем одурманен. Они с Гретхен легли на постель, она начала его целовать. Лабе куда-то ушел, кажется, поставить машину… Потом Гретхен вышла — сказала, что за шампанским. Конрад встал и открыл окно. От свежего воздуха ему полегчало. Голова меньше кружилась, в ушах не шумело, и он услышал за дверью разговор Гретхен и Лабе, из которого понял, что ему что-то подмешали в напиток, который он пил в машине, но подействовало не так сильно, как они ожидали, и поэтому добавочную дозу ему дадут в шампанском. Конрад понял, что его сюда пригласили вовсе не для сексуальных утех. И, хотя он до сих пор не догадывается, что же от него было нужно этим двоим, он сразу же предположил, что ничем хорошим эта вечеринка для него не закончится. Конрад хотел выпрыгнуть из окна, но там было слишком высоко. Тут вошли Лабе и Гретхен. У Гретхен в руках была бутылка шампанского. Но Конрад, видимо, выдал себя испуганным видом или как-то еще… Потому что Лабе выхватил револьвер и начал в него стрелять. У Конрада был с собой нож. Дядя Август его научил хорошо метать нож в цель. Он метнул в Лабе. Попал в живот. А потом… Потом ему, кажется, стало плохо. По крайней мере, он ничего не помнит.

— Гюстав Лабе умер на месте. С револьвером в руке, — наконец герр Зиглер изволил сказать хоть что-то.

— Я не думал, что убил его, — пробормотал Конрад, испуганно хлопая глазами.

— Вы не убили его. Точнее — ножевая рана не стала непосредственной причиной смерти, — мягко утешил его герр Зиглер. — Вскрытие показало, что Лабе умер от обширного сердечного инфаркта. Рана была не настолько опасной, хоть и тяжелой. Но, видимо, он тоже испугался… Так или иначе, он умер от инфаркта. Не бойтесь, вас не будут судить за убийство. Это была типичная самозащита. Вообще, вам очень повезло. Вас спас крепкий организм и уроки вашего дядюшки… Поблагодарите его — если бы вы не попали в Лабе ножом, вы были бы мертвы.

— Так что им было от меня нужно?

— Мы не знаем, зачем, но точно знаем, что именно эти двое убили семнадцать молодых военных. Их обескровливали, перерезали им горло и выбрасывали на улице… Мы долго искали преступников. Но даже предположить не могли, что в этом замешан Густав Лабе. Его имя, его положение и богатство было идеальным прикрытием для злодеяний. Вы совсем не помните, как его сообщница пыталась перерезать вам горло?

Значит, вот почему у него так болит шея… Рихард решил скрыть следы вампирского укуса.

— Не помню. Я ничего не помню после того, как бросил в Лабе нож. Очнулся я в больнице.

— Ясно. Что ж, очень жаль. Дело в том, что она сбежала. Видимо, она торопилась… Тут вам повезло вторично: она нанесла всего одну рану, к тому же недостаточно глубокую, крупные сосуды не были повреждены, так что вы выжили. Можете считать себя заново рожденным, — герр Зиглер как-то невесело улыбнулся. — Скажите, а когда вы с этой дамой были… вдвоем, на кровати… она что именно делала?

Конрад удивился. Зачем это знать следователю? Но послушно ответил:

— Мы целовались. Она расстегнула на мне одежду. Она меня трогала… гладила… ласкала… ну, понимаете…

— Понимаю. Но у вас на шее, помимо пореза, совершенно кошмарный засос.

— Ах, да. Это было немного больно. Но, знаете, она такая красивая… С ней это было и больно, и приятно.

— А ничего странного она вам не предлагала?

— В каком смысле — странного? — еще сильнее удивился Конрад.

— Ну… скажем… выпить ее крови?

Конрад лишился дара речи.

Этот следователь с грустным взглядом… он что же… он знает? Знает о вампирах? Знает, что она была — вампир?

Нет. Нет, не может быть.

А почему, собственно, не может? Разве Конрад и дядя Отто — единственные люди в Германии, которые столкнулись с этой нечистью? Вампиры регулярно убивают людей, и возможно, этот следователь сталкивался с загадочными преступлениями или даже сам видел что-то… Однако он спросил не о том, пила ли Гретхен кровь у Конрада, а — поила ли она его своей кровью. Значит, он предполагает, что Гретхен пыталась Конрада обратить?

Эх, если бы…

У Конрада был миг соблазна, когда ему захотелось рассказать следователю все, что произошло на самом деле. Как это было бы здорово — найти еще одного человека, который знает о вампирах, который верит в них!.. И который при этом не является мерзким дядюшкой Отто…

Но что-то остановило Конрада. Инстинкт самосохранения, видимо. Что, если следователь вовсе и не думал ни о каких вампирах? Быть может, на губах других убитых парней находили кровь… И тогда честный рассказ станет поводом для отправки Конрада в психушку. А уж на карьере-то точно придется крест поставить.

— Нет. Она не просила меня выпить ее крови. Если бы попросила, я бы, наверное, сразу в окно выпрыгнул. Плевать, что высоко…

Конраду показалось, что герр Зиглер с облегчением вздохнул, услышав его ответ.

— Вы не помните, вы не боролись с этой женщиной? У вас не было возможности ее ранить?

— Нет, я не помню. Правда. Я ничего не помню…

Герр Зиглер ушел, предупредив, что появится еще раз: когда показания Конрада перепечатают — их принесут ему на подпись. На прощание герр Зиглер еще раз поздравил Конрада со вторым рождением и еще раз уверил, что обвинение в убийстве Густава Лабе выдвинуто не будет.

3

Дядюшки пришли через час после ухода следователя.

Дядя Август выглядел непривычно взволнованным. А дядя Отто просто-таки находился на грани истерики и нервно грыз ногти. Но Конрад даже на миг не предположил, что это так они переживают из-за того, что племянник едва не погиб. Вряд ли. По крайней мере, вряд ли его жизнь для них что-то значит. Просто… Просто Август понимает, что после смерти Конрада его конфликт с родственниками Франца Лиммера возобновится, и возможно, ему все же придется делиться наследством. А дядя Отто, скорее всего, догадался, что племянник столкнулся с настоящими вампирами, и теперь до смерти завидует, и страшно хочет услышать подробности настоящей истории.

— Ну, ты как? — спросил Август.

— Я жив, — просипел Конрад.

— Это мы видим. Тебя так просто не убьешь. Ты ж парень битый, — Август хохотнул. — Вот теперь ты меня за науку и поблагодаришь. Какой-нибудь изнеженный хлюпик сдох бы. А ты выжил. И ножик мой пригодился.

— Спасибо, дядя Август.

— Ну, ты хотя бы ей воткнуть успел? После того, как воткнул нож в ее любовничка?

— Нет.

— Что, не поимел эту шлюху?

— Нет, дядя Август.

— А вот это жаль. Это очень жаль. Надо было убить мужика и так отодрать его бабу, чтобы она встать не могла. Только так солдаты поступают!

— Хватит, Август! — не выдержал Отто. — Мне тошно от твоей пошлятины. Я же тебе говорил: мальчик столкнулся с вампиром! Эта женщина… Она была вампир! Такую не так-то просто отодрать, как ты выражаешься. Чудо, что Конрад вообще выжил.

— Вампир, ну как же, — проворчал Август, но по его взгляду Конрад видел: ему и правда интересно, что же там произошло.

— Конрад, скажи, она была вампир? Ну же, Конрад? — у дяди Отто глаза были так выпучены, что казалось — сейчас выкатятся из глазниц.

Конрад закашлялся — нарочно, чтобы потянуть время и хоть немного помучить дядю.

Но потом все же сказал:

— Да. Она была вампир. А откуда вы это знаете, дядя Отто?

— Там нашли скелет. Женский скелет, упакованный в шелковое бельишко и чулки. С остатками волос на черепе, — выпалил дядя Август. — Они думают, что скелет туда притащили для извращений. Ведь это те еще извращенцы были. И некрофилы. Молодых мужичков заманивали, убивали и черт знает что с ними вытворяли, и не известно, при жизни или после смерти… Такие могли и скелет в развратное бельишко обрядить. Но наш Отто думает, что ты прикончил вампиршу и ее слугу.

— Конрад, это же правда? И она пила твою кровь? А как ты убил ее? — с лихорадочной жадностью выспрашивал Отто.

— Это не я, — вздохнул Конрад. — Это мой вампир. Тот, который спас меня, когда я был ребенком…

И он рассказал дядям всю правду. Все, как было. Конрад не видел никакого смысла врать и утаивать. А поделиться хоть с кем-то — пусть даже с этими гадами! — все же было приятнее, чем держать в себе. Только вот имени Рихарда фон Амсберга он им не назвал. На всякий случай.

Когда Конрад закончил, дяди некоторое время молчали. Отто продолжал грызть ногти, хотя казалось, он уже прогрыз пальцы до костей… Август удивленно и как-то грустно смотрел на Конрада.

— Так ты хотел стать вампиром? — наконец спросил Август.

— Да. Но он не захотел делиться со мной бессмертием.

— Зачем это тебе? Жить в темноте. Без нормальной еды. И выпивка наверняка под запретом.

«Чтобы стать самым сильным. Чтобы никого не бояться. Чтобы отомстить всем», — подумал Конрад.

А вслух сказал:

— Чтобы стать идеальным солдатом. Дядя Август, ты не видел вампиров. Ты ведь в них не веришь до сих пор. По-настоящему не веришь. А мы с дядей Отто их видели. Они так быстры, что их движения невозможно различить взглядом. Они невероятно сильны. Они видят в темноте. Слышат на расстоянии. Они умеют летать. Я один мог бы за ночь уничтожить целое отделение противника! А убить меня было бы трудно. Вряд ли среди врагов будут те, кто знает, как убить вампира. Обычные пули мне не причинят вреда. Только серебряные. Или кол в сердце. Ну, или если голову оторвет. Наверное, если бы рядом разорвалась граната, я бы погиб… Только вот двигался бы я так быстро, что успел бы отскочить от гранаты. Далеко. Трудность только в том, чтобы искать днем укрытия. Но может быть, возить с собой гроб… И еще — они, вроде, могут зарываться в землю. Некоторые день проводят в собственных могилах. Значит, и я мог бы зарываться днем, а ночью убивать. А если бы таких, как я, было бы несколько? Отряд? Полк? Я уверен, многие молодые патриоты пожертвовали бы возможностью вкусно есть и пить пиво, ради того, чтобы стать идеальным солдатами! Война бы кончилась. Мы победили бы. А как боялись бы нас враги! — голос Конрада сорвался и он зашелся в болезненном кашле, теперь уже настоящем, не притворном.

Август ждал, когда приступ кашля закончится. А потом сказал:

— Тебя есть за что уважать, мальчик. Надеюсь, это моя заслуга. Я воспитал тебя мужиком. И настоящим солдатом. Если бы только эти ваши ночные твари существовали…

— Они существуют! Пойми же, болван, они существуют, существуют, существуют! — завизжал вдруг дядя Отто. — Эта женщина была вампиром и она покусала Конрада! Ах, если бы только я был на его месте…

— Вряд ли эта красотка захотела бы с тобой барахтаться, Отто. Разве что совсем с голодухи. А у нее был роскошный выбор молодых парней, — фыркнул Август.

— Они существуют, — упрямо буркнул Отто.

— Он не захотел сделать меня вампиром, — прошептал Конрад. — Он сказал, что я его больше не увижу. Он знает мой запах, вкус моей крови. Он будет настороже. И сделает так, что я его больше не увижу.

— Жаль, — пожал плечами Август. — Хотя, с другой стороны, может, и к лучшему. В этот раз он тебя чуть не убил. Все считали, что ты истек кровью. Только не могли понять, куда эта кровь делась…

— Конрад, я правильно понял, что этот вампир сказал — тебя могли бы обратить дикие вампиры? Те, которые не живут по их вампирским законам? — вмешался Отто.

— Да.

— Я уже сталкивался с описанием двух разновидностей вампиров. Одни обитают в городах, ловко притворяются людьми и, видимо, подчиняются строгим законам некоего иерархического вампирского сообщества. Другие живут небольшими семьями, как правило в провинции, в заброшенных поместьях, в пещерах или просто в лесу. Охотятся беспорядочно. Их-то обычно и замечают люди. И убивают…

— Да, наверное, так, — прошептал Конрад. Он уже устал и начал терять интерес к этому разговору.

— Конрад, у меня есть для тебя подарок, — с гордой улыбкой сообщил Отто. — Я захватил его с собой, подумав, что тебе будет интересно. Один мой приятель, тоже исследователь мифов, профессор Штейнбреннер из Гейдельбергского университета, нашел в одной частной коллекции во Фрайбурге старинную рукопись на немецком. Там говорилось о вампирах и он купил ее мне в подарок. Милый подарок, но я понимаю, что профессор просто хочет заручиться моей поддержкой и защитой, его сын оказался изменником родины, отправлен в лагерь. И, хотя профессор Штейнбреннер публично отрекся от сына, он все же боится. Однако я и без подарка постарался бы защитить его, он великий знаток мифов и его гибель была бы серьезной утратой для науки. К тому же он безгранично верен фюреру и новому порядку. Впрочем, это все не важно… Важно другое: эта рукопись, являющая собою исповедь одного румынского монаха, повествует о семье, в которой завелась зараза вампиризма. И, если верить рукописи, вампиры эти были заточены в собственных гробах. И возможно, по сей день там же и находятся, поскольку семья пришла в упадок и замок заброшен.

— Ты все же уверен, что это не роман ужасов? — пренебрежительно спросил Август.

— Уверен. Я навел справки. Существовала такая семья Карди. Имена членов семьи и даты смерти совпадают с рукописью. И замок Карди до сих пор существует. И пустует. Да и рукопись, бесспорно, подлинная. По крайней мере, это и правда записанная исповедь монаха. Из архива монастыря, который был расформирован.

— Монастыри расформировывают? — удивился Август.

— Да, если они приходят в упадок, если там остается слишком мало людей, братьев переводят в другие монастыри… В общем, так или иначе, но рукопись оказалась у меня. Я уверен в том, что она подлинная и почти уверен в том, что события, о которых рассказал монах, происходили на самом деле. А значит, в замке Карди в гробах заточены три очень голодных и очень диких вампира! — торжествующе завершил Отто. — Я перевел рукопись на современный немецкий и перепечатал для тебя, Конрад. Вот, почитай. Возможно, это поднимет тебе настроение.

Отто достал из портфеля кожаную папку и положил на тумбочку у кровати Конрада.

— Интересно, как это может поднять ему настроение? — удивился Август. — Если кровососы существуют, то они есть везде — и в Дрездене, и в Берлине, — да где угодно! И почему надо особо радоваться тому, что трое из них лежат в гробах в этом румынском замке?

— Потому что, если это правда, мы можем их выпустить, затем пленить, воспользовавшись их слабостью — ведь они долго голодали! — и заставить их делать то, что мы хотим… Например, обратить нас всех в вампиров! — прошептал Конрад.

— Всех — не надо. Лично я хочу остаться живым, — буркнул Август.

Из-за ширмы появилась все та же угрюмая немолодая медсестра с лотком, в котором лежал шприц. Конрад внутренне содрогнулся, вспомнив болезненность предыдущего укола. У медсестры явно были тяжелые руки…

— Извините, господа, но герру Лиммеру нужен отдых. Укол и отдых, — сурово заявила она.

— Хорошо, мы уходим. Выздоравливай, мальчик. Выйдешь из больницы — устроим с тобой пирушку, пригласим красоток, — пробасил Август. — Например, вот эту! Фрейлен, вы окажете нам честь?..

С этими словами он приложился пятерней медсестре пониже поясницы.

Конрад ждал, что эта кислолицая тетка развопится, даст дяде по физиономии и вообще устроит скандал. Но медсестра вдруг улыбнулась и хихикнула, кокетливо стрельнув в Августа глазами. Август тоже утробно хохотнул и еще разок потрепал ее по филейным местам.

— Приглядывайте как следует за нашим племянничком, милая. А потом мы уж с вами повеселимся!

— Скорее прочти рукопись! Я приду завтра и мы поговорим, — фанатично сверкая глазами, сказал Отто.

— Да, дядя, — прошептал Конрад.

Он перетерпел болезненный укол, думая о том, как же мало он понимает женщин. Медсестра радуется, когда ее грязно лапает дядя Август. Фрау Лизелотта уехала за мужем-евреем. Нет в их поведении никакой логики! А потом, устроившись поудобнее, взял папку и благоговейно потянул завязки. Папка открылась. Конрад вынул первый лист и начал читать.

Записано смиренным братом Андреу со слов смиренного брата Петру. Монастырь Святого духа, апрель 1878 года.

1.

Мой долг рассказать потомкам эту печальную историю, дабы углубить их знания о неведомом, предупредить об опасности и укрепить в вере.

Это история дорогого мне друга, который пал жертвой великого зла и не выдержал испытаний, ниспосланных Сатаною.

Это история близких ему людей, которых он погибелью своею утащил во тьму, в смерть и в погибель.

Я каждодневно молюсь о прощении для них всех, но особенно для него, для графа Раду Карди, которого я близко знал, почитал и любил.

Надеюсь, мне достанет сил рассказать его историю до самого ее печального финала…

Граф Раду Карди был крещен в католическую веру 4 августа 1780 года, так что можно предположить, что родился он за день или несколько до того: более точной датой его рождения я не располагаю. Отец его был из рода венгерских дворян Карди, мать же из большого румынского рода Морузи. Я уже не застал их живыми, и портретов не сохранилось, знаю только, что граф Стефан Карди был на тридцать три года старше красавицы Иляны Морузи. Известно мне так же, что любил зрелый муж свою юную супругу так страстно, что по ее просьбе взял в свой дом на воспитание ее двоюродного брата Мирче Морузи, сироту из бедной ветви семейства. Иляне исполнилось в год свадьбы четырнадцать лет, брату же ее Мирче — шестнадцать.

Из-за давней болезни спины граф Стефан не мог быть партнером Иляне в любимых ею утехах: танцах, верховой езде, соколиной охоте. Зато Мирче сопровождал всюду свою двоюродную сестру и разделял все ее затеи. Ходили слухи, будто бы отношения между Мирче и Иляной были не такими братски чистыми, как следовало. А некоторые сплетники заходили так далеко в своих подозрениях, что заявляли, будто бы и Раду, родившийся на третий год супружеской жизни графа и графини Карди, был не Карди по крови, но абсолютнейший Морузи. Впрочем, никаких доказательств своим обвинениям сплетники не выдвигали. К тому же Иляна и Мирче никогда не каялись моему предшественнику отцу Александру в такого рода грехе, а оба они были набожны и не могли бы ничего утаить на исповеди.

Раду и впрямь походил на красавца Мирче: выше ростом, чем другие Карди, в плечах шире, и в благородных чертах его было больше от Морузи, нежели от Карди. Но видевшие Иляну и Мирче отмечали яркое фамильное сходство в их внешности. Так что нет ничего удивительного, что Раду, будучи похожим на мать, имел сходство и со своим дядей.

Да и потом, разве стерпел бы неблаговидное поведение жены своей гордый граф Карди? Разве оставил бы он под своим кровом человека, осквернившего его супружеское ложе? А Мирче Морузи был ему первым помощником во всех делах, и граф доверял ему больше, чем кому бы то ни было. Правда, поминали не раз, что от первых двух жен у графа Карди детей не родилось, да и не только у жен, но и у наложниц из числа крестьянок, которых граф брал к себе в замок. Иляна была первой, которая понесла, разделяя с ним ложе. Однако же мне известно, что граф много молился и жертвовал храмам: быть может, Господь пожелал благословить своего верного слугу и, наконец, дал ему плодовитую жену после двух неплодных?

Кроме Раду у графа и графини Карди родились еще четверо детей: два сына и две дочери. Но все они умерли, даже не научившись ходить, и упокоены в склепе под часовней замка. Увы, эта участь постигает большинство детей в наших краях — будь то отпрыски аристократических фамилий или дети простых землепашцев. Суровый климат, частые эпидемии тому виной. Однако Раду Карди рос, почти не болея, и каждодневно радовал своих родителей успехами в учебе и в прочих науках, преподаваемых ему как дворянину. Граф Карди был человеком просвещенным, в отличие от большинства наших румынских бояр, и не скупился на учителей для единственного сына.

Раду исполнилось двенадцать, когда умерла его матушка, графиня Иляна: ее сгубила чахотка. Граф пережил и третью жену и вместе с Мирче Морузи скорбел у ее гроба. Правда, пережил он ее ненадолго: следующей же зимой он смертельно простудился. Умирая, он был спокоен за будущее сына, ведь рядом с мальчиком оставался верный Мирче, который не позволил бы алчным родственникам разграбить наследство мальчика.

Мирче Морузи действительно не покинул племянника, следил за его хозяйством и за воспитанием, поддерживал духовно. Он любил Раду, как родного сына.

2

Восемнадцати лет от роду граф Раду Карди женился на Эужении Флореску. Мой предшественник отец Александру рассказывал мне, что Эужения была из бедной и даже не слишком родовитой семьи, к тому же бесприданницей, но при этом девицей необычайно красивой и нежной. Женился на ней Раду по любви и без малейшего расчета, за что был осуждаем в обществе: браки по любви считаются деянием неразумным. Только Мирче Морузи поддержал его в этом решении.

Увы, над ложем Раду Карди нависло то же проклятье, что и над ложем его родителей: Эужения рожала почти каждый год, но из шестнадцати детей выжил только один — тоже первенец, названный Мирче в честь любимого родственника. Последними родами Эужения скончалась, повергнув Раду в глубокую и длительную скорбь.

В русско-турецком конфликте начала столетия Мирче Морузи и Раду Карди взяли сторону русских, надеясь, что под покровительством царя-христианина Валахия скорее, нежели под ненавистным турецким владычеством, объединится с соседними княжествами, обретет силу и политическую значимость. Раду даже сражался в рядах русской армии. Впрочем, со временем он разочаровался в политике и уединился в своем замке.

Похоронив жену, Раду все свои силы обратил на воспитание сына. Когда юному Мирче исполнилось шестнадцать, отец отослал его учиться в Германию, недавно освобожденную от французов. Он возлагал на сына большие надежды и уже подыскивал ему невесту среди самых знатных валашских боярышень, когда после двух лет учебы юный Мирче Карди привез в замок жену. Ею стала дочь богатого домовладельца, у которого Мирче снимал комнаты. И надо ли говорить, что она была необыкновенно красива?

Я тогда только заступил на службу в храме и раз в неделю служил в замковой часовне, а два раза в неделю ужинал у Карди и играл с графом в шахматы. Больше в нашей глуши ни ему, ни мне поиграть и побеседовать было не с кем. Можно даже сказать, что между мною и графом, который был старше меня на семнадцать лет, установилось какое-то подобие дружбы: с его стороны — снисходительной, с моей — почтительной.

Мне было двадцать лет. Красота невестки графа, юной Урсулы Карди, поразила меня и едва не заставила усомниться в сделанном мною выборе. Когда я отрекался от радостей плоти и принимал целибат, я и не знал, что на свете существует такой соблазн. Она была прекрасна, как ангел: волосы ее сияли чистым золотом, а кожа была как нежнейший фарфор, а глаза… из них на меня смотрело само небо! К счастью, мне удалось победить свою грешную страсть. Постом и молитвой усмирил я себя. К тому же прекрасная Урсула была в положении. Вожделеть женщину, похожую в ее священном ожидании на Мадонну, казалось мне совсем уж низменным.

Юный Мирче Карди поступил точно так же, как его отец и дед: женился по любви, на прекрасной женщине, не задумавшись о ее богатстве и происхождении. Правда, он пошел еще дальше: если Иляна Морузи была из хорошей семьи, хоть и получила плохое приданое, а Эужения Флореску, хотя и вовсе бесприданница, была все-таки аристократкой, то Урсула Венцель была простолюдинка, по национальности — немка, по вероисповеданию — лютеранка… Хотя несколько сундуков с приданым она привезла, все равно это не могло окупить ее неподходящего происхождения.

Граф Раду Карди метал громы и молнии. Он требовал, чтобы сын отослал жену обратно, чтобы развелся с ней. Старый Мирче Морузи тщетно пытался усмирить своего племянника. В графа тогда словно бес вселился. Он не желал обедать за одним столом с невесткой. Он вообще не желал замечать ее существование. Бедняжка боялась выходить из своих комнат, а юный Мирче уже жалел, что вернулся домой, и хотел бы уехать обратно в Германию, но Урсула была на сносях и не вынесла бы тягот путешествия.

Позже граф даже покаялся мне в ужаснувшем меня намерении. Он собирался дождаться родов и приказать повитухам (которые, как и все обитатели близлежащих деревень, были полностью под его властью) сделать так, чтобы роженица истекла кровью или еще как-нибудь скончалась — ведь при родах женщины умирают часто! — и придавить подушкой дитя прежде, чем оно издаст свой первый крик. Наследником рода Карди — Морузи ребенок с кровью простолюдина не должен был стать.

То были жестокие времена, и мы жили в стране с суровыми обычаями, но даже при всех этих условиях подобный замысел представляется мне кошмарным. И я не понимаю, как граф Раду, будучи во всем остальном человеком благородным и здравомыслящим, оказался вдруг столь косным в вопросах крови и наследования. Видится мне, что постигшее его в будущем несчастье стало карой за это задуманное им злодеяние, ибо он был проклят через кровь, через то, что было ему так дорого и ради чего он готов был пойти на преступление. И опять же, думается мне, что если бы тьма не таилась в глубинах души этого замечательного человека, то и тьма извне не смогла бы его настигнуть и поработить. Впрочем, я опережаю события.

К счастью для всех нас, рука самого Господа вмешалась в это дело и не позволила свершиться убийству невинных. Граф уехал в Тырговиште на давно запланированную встречу со старыми своими соратниками и не отдал никакого приказания повитухам, считая, что до родов еще остается время. Но Урсула родила в его отсутствие, раньше ожидаемого срока. Повитуха потом мне каялась, что заподозрила своих юных господ в том, что они согрешили прежде, чем обвенчались. Ведь дитя было доношенным, а по срокам выходило, что Урсуле оставалось носить еще никак не меньше двух месяцев. Я наложил на повитуху нестрогое наказание: пять раз прочесть молитву ко Святому духу, дабы он очистил ее сердце и разум от скверны. В столь своевременном появлении на свет ребенка Урсулы я видел только Господню волю и ничто больше. А если учесть то, что я узнал позже на исповеди о страшных намерениях графа, Божий промысел становится и вовсе очевиден даже для скептиков.

Когда граф вернулся, дитя — чудесная маленькая девочка, золотоволосая, как и ее мать, — была уже окрещена Марией-Эуженией. Крестным отцом стал Мирче Морузи. Урсула быстро поправлялась после родов. Момент для убийства был упущен. Да к тому же при виде младенца граф тут же смягчился сердцем. Быть может, он вспомнил обо всех тех малышах, которых они с женой оплакали и опустили в холодную тьму склепа.

Уже через несколько недель граф обожал внучку. Да и к Урсуле стал неожиданно хорошо относиться: даже подарил ей жемчуга покойной Эужении, что само по себе было серьезным знаком его благорасположения. Юный Мирче и Урсула обрадовались примирению с графом, и с того дня жизнь в замке казалась осененной благодатью — настолько мирно, в любви и радости текли их дни. Маленькая Мария стала для деда отрадой и утехой. И даже когда Урсула спустя два года родила сына — наследника рода! — граф хоть и ликовал, но внучка не утратила первенства в его сердце.

3

Внук графа, названный в его честь, появился на свет в год 1821-й, в феврале. К моменту рождения Раду-младшего в стране уже разгоралась очередная смута, и граф Карди был среди тех, кто поддержал бунтовщиков. Тяжелый это был год. Но с Божьей помощью мы его прожили. А в октябре 1822 года граф Раду Карди праздновал победу своих сторонников и покинул замок, чтобы чествовать национальных господарей в столице. Он вернулся домой месяц спустя, привез всем замечательные подарки. И меня не забыл: я получил от него целый ящик итальянских книг, которых мне очень не хватало в этой глуши, куда я был послан, чтобы стать посредником между Богом и людьми.

Я тогда тревожился за судьбу графа и за участь моей церкви. Католицизм сделался не моден, патриоты все до единого вдруг оказались православными. Но граф не изменил вере, в которую его крестили. Мне кажется, он вообще не придавал большого значения вопросам религии. Позже я думал: лучше бы он перешел в православие, лучше бы я потерял его таким путем, нежели… Впрочем, я опять забегаю вперед. Скажу одно: у православных паства причащается кровью Христовой, что у нас дозволено только пастырям. Быть может, причащение святой кровью спасло бы графа от жажды крови человеческой?

В феврале 1823 года, в страшную непогоду, когда даже крестьяне не покидали своих домов, я не мог посещать графа, и оба мы были лишены наших бесед и шахмат. И я не смог остановить зло, потому что был отделен от моих друзей пеленой снега и яростью ветра. Злой северный ветер принес в замок беду, как в прежние годы жгучий ветер с юга нес чуму…

Карета какого-то безумного путешественника, не пожелавшего переждать непогоду в надежных стенах постоялого двора, рухнула в ущелье. Это видели крестьяне и, рискуя жизнью, поспешили на помощь несчастным, которые могли быть еще живы. Но все были мертвы: четверка лошадей, кучер, лакей. Все, кроме самого путешественника, который серьезно пострадал. Его отнесли в замок, но вызвать доктора не было никакой возможности. Путешественник прожил еще два дня и умер на руках у графа, пытавшегося по книге с анатомическими рисунками установить природу его повреждений и как-то облегчить страдания.

…Дальнейшее я знаю из рассказа самого графа, причем полную версию истории я узнал лишь годы, годы спустя, в последнюю и самую страшную нашу встречу. Но здесь я буду излагать события полностью, незачем описывать мои заблуждения, сомнения и все неверные пути, по которым устремлялась моя мысль в попытке разгадать происходящее.

4

Путешественник оказался австрийцем, секретарем одного знатного вельможи. Мне не хотелось бы упоминать здесь имена как вельможи (ибо он вовсе ни при чем), так и несчастного его секретаря, оказавшегося неспособным противостоять великой силе Зла, но погибшего прежде, чем ему довелось по-настоящему нагрешить. Бедняга покоится подле моей церкви под камнем с вырезанным на нем распятием и адамовой головой. Нет имени на камне — пусть не будет и в рукописи.

Итак, во время последних событий (отчуждения в пользу Австрии итальянских земель) австрийский вельможа оказал немало услуг одному кардиналу из знатной итальянской семьи. В знак благодарности кардинал подарил вельможе золотой диск, покрытый резными узорами. Диск этот, размером с ладонь крупного мужчины, был достаточно тяжел и даже по весу золота весьма ценен. Но в глазах вельможи, человека утонченного и большого любителя диковинок, цена его удваивалась, ибо диск этот был создан индейцами из кровавого племени ацтеков и привезен из Мексики священнослужителем, состоявшим в армии самого Кортеса.

При диске были также бумаги, в которых этот священнослужитель расписал подробно, что предмет имеет большую ценность для индейцев, ибо является важнейшим артефактом в одном из их тайных обрядов. Но вещь эта нечистая и злая, и ей не надлежит быть переплавленной и перекованной в монеты, потому что неизвестно, на какой грех толкнут людей монеты из нечистого золота. Так что лучше всего, если вещь эта станет храниться в сокровищнице Ватикана, и, быть может, со временем нахождение в святом месте благотворно скажется, и золото очистится.

Священник-испанец, который не только привез диск из-за океана, но и прибыл с ним в Ватикан, дабы отдать на вечное хранение в единственную в мире сокровищницу, которой не достигнет никакое зло и искушение. Дополнительную мрачность истории сего предмета придавало то, что несчастный священник покончил с собой вскоре после передачи диска. Для католика и тем более священнослужителя поступок невероятный! Впрочем, он был признан безумным, и ему отпустили этот последний грех.

Увы, ни итальянский кардинал, ни австрийский вельможа не верили в то, что диск этот и вправду — золото Сатаны. К тому же не знали они, что столетия хранения в святом месте не очистили эту страшную вещь. Предыдущие тысячелетия использования ее в греховных обрядах наложили на нее несмываемое проклятье.

Вельможа привез диск из Италии в Австрию и поместил в свой домашний музей. Секретарей у него было четверо. Тот, о котором я повествую (тот, который скончался в замке Карди), служил как раз при музее. Образованный человек, он вел перепись диковинок, а то и отыскивал новые, которые могли бы заинтересовать вельможу.

Стоит отметить, что вельможа был его благодетелем. Во время войны секретаря осудили за кражу произведений искусства и убийство: он задушил процентщика, у которого пытался похитить античную камею. Если бы не вмешательство вельможи, его казнили бы наверняка. Секретарь помнил об этом благодеянии и был преисполнен вечной благодарности. А также не переставал раскаиваться в своих преступлениях, ел только постное и жертвовал церкви половину своего жалования.

…Я поминаю об этих старых грехах покойного по одной лишь причине: я пытаюсь понять закономерность, по которой злая сила, таившаяся в золотом диске — или связанная с этим диском нерасторжимыми узами? — настигала одних людей, но была бессильна против других. Сдается мне, что жертвами ее становились все-таки люди с особой склонностью к греху. Не обязательно грешники, но всегда те, кто мог поддаться злому соблазну.

Золотой диск с первого же взгляда заворожил секретаря. В покрывающей его резьбе, в затейливом переплетении линий видел он прекрасное и грозное женское лицо — хотя, когда секретарь поделился этим открытием с вельможей, тот так и не смог ничего подобного разглядеть. А потом секретарь начал слышать голос. Тихий, но настойчивый голос, зовущий его. Голос не давал покоя ни днем, ни ночью. Голос уговаривал, и приказывал, и мучил, и ласкал, и звал в далекий путь, в Мексику, куда следовало отвезти золотой диск, вернуть его настоящим хозяевам и получить за это великую награду. Никто другой голоса не слышал — только он.

Разумеется, в доме вельможи уже тогда предположили, что секретарь не в себе. Но не торопились с увольнением: ведь найти другого такого же знатока старинных диковинок было совсем не просто. А сам секретарь довольно долго противостоял приказам таинственного голоса: ведь увезти диск в Мексику означало обокрасть вельможу!

Даже перед смертью он сокрушался больше всего не о том, что умирает, а о том, что совершил-таки кражу и разочаровал своего господина…

Когда зов сделался нестерпимым, секретарь сбежал с диском и поехал странным, опасным, но самым прямым путем: к морю, где он собирался сесть на корабль, идущий до Барселоны, а там он должен был пересесть на другой — идущий через океан к побережью Мексики. Он сознавал, насколько рискованным и дорогостоящим будет это путешествие, но не мог остановиться, так терзал его голос. Именно из-за голоса он гнал лошадей сквозь бурю: потому что голос его торопил! Но после падения в ущелье, умирая, несчастный уже больше не слышал мучившего его зова, успел отдохнуть душой и раскаяться. Перед смертью он умолял графа Карди отослать золотой диск обратно вельможе, только ни в коем случае не прикасаться к нему, не держать в руках, не рассматривать.

Граф пообещал вернуть собственность ее владельцу. И, разумеется, намеревался так поступить: он был слишком благороден и богат, чтобы соблазниться золотом. Но граф решил все-таки изучить таинственную вещь. И это стало началом его погибели. Он тоже увидел очертания прекрасного женского лица в переплетении линий, которое всем казалось беспорядочным. Он тоже услышал зов.

4

Бедный мой друг, бедный Раду Карди! Ведь он думал, что умерший в его доме путешественник просто безумен! Что зов и все прочие детали его рассказа — лишь порождение бреда! Ведь сумасшедшие часто слышат голоса…

Однако Раду, будучи в здравом уме, тоже начал слышать вкрадчивый, тихий голос, такой тихий, что невозможно было определить, мужчине или женщине принадлежит он. Голос звал, соблазнял и одновременно — приказывал, гнал в путь.

И теперь граф Карди чувствовал, что непременно должен отвезти в Мексику этот золотой диск.

Тщетно мы его уговаривали: граф не послушал ни дядю, ни сына, ни меня. Мы, не видевшие лица женщины в прорезанных в золоте линиях и не слышавшие голоса, мы все вдруг стали для него чужими, ибо находились вне его мира, сузившегося до размеров золотого диска. Мне кажется, Раду даже не слушал наших уговоров. Таинственный голос затмевал для него все. Граф даже придумал оправдание для того, чтобы не исполнить обещание, данное умирающему секретарю, и не возвращать вельможе его собственность. Граф заявил, что диск на самом деле вовсе не принадлежит австрийскому вельможе. Что его необходимо вернуть настоящим хозяевам. С этим он начал собираться в путь. Мы так и не смогли удержать его.

Следует отдать ему должное: граф Карди как следует подготовился, отписал замок и титул сыну. Он отбыл в середине апреля. С ним вызвался ехать один лишь молодой слуга, мечтавший повидать мир. Я благословил моего бедного друга перед отъездом, но мое благословение не помогло ему.

О путешествии я знаю только то, что было оно долгим, изнурительным и начисто лишенным комфорта. Граф спешил, но все же ему пришлось задержаться в Барселоне, ибо не он решал, когда кораблям идти в Мексику, и даже деньгами нельзя было соблазнить моряков пересечь океан в не подходящие для путешествия месяцы. Из Барселоны граф Карди в последний раз писал нам, но письма шли больше полугода. Наконец, пришло время плавания, и граф со слугой отправились в путь через океан.

В дороге граф Карди познакомился с богатым мексиканским землевладельцем доном Антонио дель Риасом, который возвращался к себе в поместье из Испании. Дель Риас сопровождал из Мексики сыновей, которые должны были учиться в Барселоне, а самому ему нужно было решить в Испании некие коммерческие дела, заодно и купить вещи, которые в Мексике ему были недоступны. Теперь же, оставив сыновей на попечение родственников и загрузив в трюм все свои покупки, дель Риас плыл обратно на родину.

Граф Карди солгал своему новому другу, будто в путь его погнала жажда новых ярких впечатлений и якобы он даже хотел купить в Мексике землю и поселиться там. Дель Риас хорошо говорил по-итальянски, граф Карди тоже. Дель Риас с удовольствием рассказывал о жизни в Мексике, граф Карди слушал.

На островах они пересели на другое судно, которое должно было пересечь Мексиканский залив и наконец привезти их к желанному берегу. Но на этом последнем отрезке пути их застиг шторм. Слуга графа погиб, смытый за борт волной. Зато сам граф Карди проявил отвагу и сноровку, помогая команде справиться с вышедшим из повиновения кораблем. Граф вызвал всеобщее восхищение — будучи европейским аристократом, он работал наравне с простыми матросами! Однако ему пришлось и вызвать всеобщее сочувствие: граф серьезно ушиб ребра, к тому же простудился. Вследствие всего этого он слег в горячке и на берег был высажен уже без сознания.

На счастье, благородный Антонио дель Риас не оставил его заботами, отвез в свое поместье и доверил заботам своей старшей дочери с труднопроизносимым именем Эсперанса.

5

Я немного знаю о сеньорите Эсперансе. Только то, что рассказал мне граф Карди.

Ей было двадцать пять лет, когда они познакомились. Двадцать пять лет — и не замужем! В стране, где девочек выдавали замуж одиннадцатилетними, а уж тринадцать считалось настоящим расцветом. При этом она была красивой девушкой. Я видел ее миниатюрный портрет, который граф привез с собой, возвратившись на родину. Тонкий овал, благородные черты, роскошные черные волосы. Мирче Морузи заметил, что Эсперанса чем-то напоминает Эужению, первую супругу графа Раду.

Отец давал за ней хорошее приданое, и, несмотря на это, сеньорита Эсперанса оставалась в старых девах. Причем таков был ее собственный выбор: к ней сватались многие, но она всех отвергла. Она мечтала выйти замуж по любви — или не выходить вовсе. Сейчас тех же взглядов придерживаются многие девушки, начитавшиеся французских романов. В те времена подобное было еще в диковинку, а тем более в Мексике.

Обычно старых дев отдавали в монастырь, чтобы они молились за всю свою семью и хоть так приносили пользу родным. Но сеньорита Эсперанса не желала становиться монашкой, а отец не стал ее принуждать. Антонио дель Риас любил всех своих детей, а у него их было девятнадцать, и все живы! Поистине — он был благословлен Господом за какие-то добродетели. Правда, две первые супруги дель Риаса скончались. А третья, совсем молодая, подарила мужу уже троих малышей. Частые роды подорвали ее здоровье и она не могла исполнять обязанности хозяйки дома, так что все заботы легли на плечи Эсперансы. Но девушка справлялась со всем и даже находила время, чтобы заботиться о больном отцовском госте.

Она буквально вытащила графа Карди с того света, выходила его, поставила на ноги. Но еще прежде, чем он действительно смог подняться с постели, Раду влюбился в Эсперансу. А она ответила ему взаимностью.

Эсперанса заявила Раду, что именно его она ждала все эти годы. Что поняла это едва ли не с первого взгляда. И что если бы он умер, если бы ее самоотверженные заботы не помогли — тогда она бы все-таки ушла в монастырь, ибо больше ждать ей было бы нечего. А граф Карди на время болезни перестал слышать потусторонний зов, из-за которого он, собственно, пустился в путь. И, влюбившись в Эсперансу, наивно счел, что этот зов исходил от нее, что ее душа звала его душу, чтобы счастливо соединиться.

Что ж, влюбленным можно простить подобную романтическую наивность.

По крайней мере, еще какое-то время мой бедный друг был счастлив, действительно счастлив. Он избавился от зова, он выздоравливал и он обрел любовь. Пусть он был вдали от родины, там, где его титул ничего не значил, но дон Антонио тепло к нему относился и с радостью дал согласие на их с Эсперансой брак. А в сундуках графа Карди, которые дель Риас позаботился перевезти с корабля в поместье, было достаточно золота, чтобы купить землю, скот, рабов, чтобы построить дом…

Дома в Мексике строятся быстро. Ко дню свадьбы графа Раду Карди и сеньориты Эсперансы дель Риас их гнездышко было готово. Они поселились там и прожили несколько недель в совершенной гармонии, пока Раду не выздоровел достаточно для того, чтобы продолжать свой путь. И вот тогда он снова услышал зов. Неумолимый зов, которому невозможно было противостоять.

6

Раду сопротивлялся зову всего несколько дней. А потом тайно ускакал среди ночи, захватив с собой только флягу с водой, золотой диск и вторую лошадь для перемены. Пожалуй, подобное безумное путешествие, да еще в незнакомых землях, стоило бы ему жизни, если бы его не хранила злая сила, что звала его к себе. Та же сила послала ему проводника: индейца, с которым граф мог изъясняться только жестами. Однако они прекрасно понимали друг друга — они оба были рабами всесильного зова.

Путешествие графа с проводником продолжалось много дней. Они пересекли пустыню и поднялись в горы. Они нашли старый храм, высеченный в скале. А в храме нашли дверь, замаскированную в покрытой резьбой каменной стене.

И в двери этой была узкая щель, куда граф вложил золотой диск.

И диск оказался ключом к этой двери — и отпер ее…

А за дверью графа ожидали те существа, которых мы называем стригои морти, или мурони, или попросту упырями.

Все эти дьявольские создания были женщинами, древними и чудовищными, как грех. Граф упоминал имена их, но мне они показались непроизносимыми. Запомнил я лишь прозвища, которые дали им индейцы, а граф перевел на испанский, а с испанского на наш язык. Одну звали Змеиная Юбка, другую Женщина-Змея, третью — Обсидиановая Бабочка, а четвертую — Змеиная Мать. Все четыре были обнажены: их одежды, давным-давно сшитые из змеиной и человеческой кожи, от времени истлели. Лишь золото украшений оставалось нетленным. А уродливые тела монстров превратились в скелеты, обтянутые кожей. И страшно горели на их лицах живые глаза, и страшны были их острые зубы, и омерзительны длинные черные языки, которыми они облизывали иссохшие губы в предвкушении кровавого пира.

Больше всего ужаснуло графа даже не то, как эти чудовища бросились на него и на проводника-индейца, чтобы впиться им в шеи и запястья, и пить их кровь. Больше всего его ужаснуло, что одна из женщин — та, которую называли Змеиная Мать, — была беременна. Потом он узнал, что упырь сделал ее бессмертной, когда она умирала в родах, и теперь ей никогда не разрешиться от бремени и суждено вечно носить в себе неживого младенца. Индейцы считали, что если когда-нибудь их кровавая богиня — а эту четверку когда-то почитали, как богов, и выстроили в их честь храм, и приводили к ним жертв, и им служили сотни рабов и рабынь, всячески ублажая их и удовлетворяя все их прихоти, — если она когда-нибудь разрешится от бремени, то настанет конец мира, ибо ее дитя будет самым ужасным, что появлялось когда-либо на земле. Что ж, конец их мира наступил намного прежде, чем упырица сумела разродиться. Граф мне рассказывал, что из четверых именно Змеиная Мать была самой жестокой, и требовала, чтобы в жертву ей приносили младенцев. Но я опять забегаю вперед в своем печальном повествовании…

Женщины выпили почти всю кровь у графа и его проводника. И пока они пили кровь, они на глазах становились все моложе и все прекраснее, и тела их наливались силой. А когда обе их жертвы, обескровленные, корчились в предсмертных муках, Змеиная Юбка и Женщина-Змея склонились над ними, а Обсидиановая Бабочка взяла острый нож, сделанный из черного камня обсидиана, и разрезала запястья своим подругам, и нечистая кровь этих созданий пролилась на лица умирающим. Мой несчастный друг рассказал мне, что стоило только капле этой крови попасть ему в рот, как он ощутил нестерпимую жажду и желание жить, и понял, что эта кровь и есть жизнь, и присосался к ране на руке бессмертного чудовища. Вместе с кровью к нему в тело влилась скверна, сделавшая его таким же упырем, как эти женщины.

После граф заснул и проснулся лишь на третью ночь после той, когда упырица напоила его своей кровью. Он был слаб, как дитя, и не помнил себя, и не помнил, как оказался здесь и что с ним произошло. И тогда упырица по имени Женщина-Змея напоила его своей кровью вторично, а потом подвела к нему юношу-индейца, и учила графа пить кровь у живого человека, пока живой не перестанет быть живым…

В наших краях бытует легенда, будто бы каждый человек, которого засосет до смерти упырь, сам непременно станет упырем. Это неверно: чтобы стать упырем, умирающий должен испить крови самого упыря. А упыри не любят создавать себе подобных, боятся, что если их будет слишком много, добычи не хватит на всех. Графа же Женщина-Змея сделала упырем из благодарности за то, что он привез диск и освободил ее. Это ее голос он слышал, это она его звала. А до него звала она того несчастного секретаря… Ибо ее лицо было изображено на золотом диске. И такова была обещанная ею великая награда: бессмертие, которое необходимо было поддерживать в себе чужою кровью.

Граф говорил, будто бы Женщина-Змея была прекраснейшей из четырех упыриц. А все они после того, как напились крови, сделались прекраснее любой смертной женщины.

7

Долг честного летописца повелевает мне рассказывать обо всем, что мне ведомо, хотя о следующем я предпочел бы умолчать, ради потомков графа Карди, которые могут при каких-то обстоятельствах прочесть мою рукопись… Но все же я должен, и я расскажу.

Граф признался мне, что между ним и Женщиной-Змеей были любовные отношения все то время, пока он оставался рядом с ней в храме. И якобы упырица дарила ему блаженство, какого он не знал ни с одной из смертных женщин, даже с теми, которых любил, и союз с которыми был освящен Господом.

Я полагаю, то блаженство, что граф получал с нечистой тварью, было одним из сатанинских искушений, которым его подвергали. Увы, мой бедный друг не смог противостоять этому искушению, как и прочим. Он поддался и был погублен. Видимо, недостаточно было веры и благодати в его душе, если не смог он устоять против соблазнов и злых чар. Я буду вечно молиться за его спасение и надеюсь, когда-нибудь Господь простит и его… Он заслуживает прощения, ибо я уверен, что граф был околдован. Ибо не может человеку, находящемуся в здравом уме, гнусная упырица представляться более прекрасной, нежели законная его супруга, а грешные утехи с сатанинским отродьем казаться усладительнее, нежели объятия жены.

Долгое время граф Карди оставался в храме, где жили четыре упырицы. Они вернули себе прежнюю власть, подчинили себе многих индейцев, которые пришли, чтобы служить своим старым богам и питать их кровью. Но упырицы все равно тосковали о тех временах, когда бассейны в храме были наполнены ароматной водой, а пол устлан цветочными лепестками. Когда прекрасные юноши приходили к ним, чтобы стать их любовниками и умереть в их объятьях. Когда прекрасные девы рады были служить им, одевать и умащивать их тела и с радостью подставляли их зубам свои шеи. Когда матери сами приносили в храм младенцев и отдавали их Змеиной Матери, считая, что благодать и богатство снизойдут на их землю и род по воле кошмарной богини. Теперь же было мало жертв, было мало рабов, и бассейны пустовали, и редко удавалось слугам упыриц похищать детей для Змеиной Матери.

Женщина-Змея рассказала графу, а граф поведал мне, что это по приказу Кортеса были убиты все их жрецы и по велению католической церкви запрещен их культ. Благое дело, за которое Кортесу и его воинам будут прощены все грехи!

В тот день жрецы, завидев приближавшихся к храму испанцев, заперли каменную дверь, преграждавшую путь в потаенные покои, где жили упырицы с их рабами и рабынями. Был бой, в котором все жрецы полегли, а золотой диск стал частью добычи победителей. Упырицы же бесились от запаха крови, проникавшего даже сквозь стены, и за несколько ночей и дней убили всех своих рабов и рабынь, ибо не могли поверить, что останутся запертыми в скале на несколько столетий и будут грызть от голода собственные руки. Достойная кара им, бессмертным. Но как жаль, что они снова оказались свободны!

Женщина-Змея учила графа Карди охотиться, учила завораживать жертв голосом и взглядом, учила летать и пользоваться другими преимуществами его нового состояния. Она хотела, чтобы граф Карди оставался возле нее вечно, но он затосковал по своей жене Эсперансе. Видно, Господь услышал ее молитвы, а Эсперанса денно и нощно молилась о возвращении мужа. И граф вдруг вспомнил о своей любви и пожелал покинуть бессмертную любовницу ради смертной супруги. Женщина-Змея отпустила его, но предупредила, что ничего хорошего его не ожидает: он или убьет свою жену, или обратит в упыря, ибо иной любви они, кровососы, не знают.

Отныне граф мог находиться под открытым небом только ночами. К счастью для себя, он теперь обладал огромной силой и невероятной быстротой. Он бежал или летел, а как только чувствовал приближение рассвета — зарывался в жесткую каменистую землю. На рассвете и на закате он полностью лишался всяких чувств и способности мыслить, словно снова переживая короткую смерть, а в дневное время он мог бодрствовать, но боялся солнечных лучей: упырица предупредила, что они сожгут его тело в одно мгновение.

8

Эсперанса была так счастлива, что муж ее вернулся живым и невредимым, что даже не стала расспрашивать его о том, где же он пропадал и почему уехал так внезапно. Один раз спросила, но, смирившись с отказом, поспешила порадовать мужа новостью: в его отсутствие Эсперанса родила сына. Мальчика окрестили Мигель-Антонио. Ребенку уже исполнилось три месяца, когда граф впервые увидел его.

Разумеется, счастье Эсперансы длилось недолго: уже вскоре она заметила странности в поведении своего мужа, который чурался дневного света. Но Эсперанса так любила Раду, что противилась дурным мыслям. А когда осознала, что он уже не тот, что был прежде, все равно не выдала его тайну, боясь, что его убьют. Она даже утаивала произошедшее от своего исповедника! Потом среди рабов начался загадочный мор: случалось, что раб ложился спать совсем здоровым, а утром его находили мертвым, и на шее у мертвеца обнаруживались следы двух клыков. Рабы вспомнили все страшные легенды о ночных чудовищах, сосавших кровь у своих жертв. Они начали дежурить возле своих хижин по ночам и жечь костры, ибо знали, что огонь отпугивает упырей. И тогда умирать начали рабы уже у соседей…

Граф не поведал мне, когда именно решился признаться во всем своей любящей супруге. Но в конце концов он решился. Она пыталась помочь ему как могла. Молилась за него, но молитвы не помогали. Эсперанса уговорила Раду попробовать пить кровь животных. Но от бычьей, свиной и птичьей крови графу было неизменно и одинаково плохо, он чувствовал себя вялым, сознание его притуплялось. Чтобы жить, графу Карди отныне надо было пить человеческую кровь. Эсперанса предложила ему попробовать очиститься. Но граф не смог войти в церковь, а прикосновение к святой воде сильно обожгло его пальцы, так что кончики их оставались словно оплавленными даже спустя много лет, когда мы с ним снова встретились. Очиститься от скверны оказалось невозможно: священные предметы отныне отторгали графа, и он не мог даже поцеловать жену, когда на ней была цепочка с нательным крестом.

Граф понял, что ему придется покинуть жену и сына. Ибо рано или поздно его бы заподозрили: ведь он никогда не выходил днем! А если бы расправились с ним — жена и ребенок пострадали бы так же, как неизменно страдали во все времена родственники колдунов и преступников.

В тот день, когда граф Карди покинул свою Эсперансу, она надела траур и пообещала не снимать его никогда. Полагаю, она выполнила свое обещание. Все, что я слышал о ней, свидетельствует о ее необыкновенном благородстве и духовной силе. В утешение ей остался сын. Я надеюсь, что в том благодатном климате мальчику удалось вырасти и повзрослеть, и, быть может, сейчас на земле Мексики живут потомки Раду Карди.

9

Сам же граф Карди еще долго путешествовал по Мексике. Возвращаться в храм к Женщине-Змее он не хотел. Он мечтал переплыть океан и вернуться в Европу. Но для этого ему нужен был слуга. Не простой наемный слуга, а особый: смертный слуга упыря, который будет стеречь его гроб от рассвета до заката. Чтобы получить слугу, упырь должен совершить некий обряд, в сущность которого граф меня не посвятил. И еще надо было найти подходящего человека, который пожелает служить упырю.

Граф нашел такого. Его звали Бернардо, он был метис, ребенок индианки, рожденный от белого человека, который надругался над ней. Мать не пожелала его воспитывать и отдала в приют при монастыре. Бернардо стал монахом, но не по призванию, а потому, что не видел иного пути. Он был слаб, а граф дал ему силу, дал ему чувство защищенности, которого не хватало этому несчастному. И Бернардо сопровождал гроб графа через океан, а потом во время путешествия по Европе.

На корабле граф страдал от голода, но мог только пить по нескольку глотков крови, добровольно отдаваемой его слугою, чтобы поддерживать в себе жизнь. Только во время бури, настигшей корабль в середине пути, граф позволил себе засосать насмерть одного из матросов, чье тело он сбросил за борт, а команда сочла его смытым волною.

В Европе граф пережил немало приключений, которые я даже не стану описывать в своем повествовании, ибо они не так уж важны, а важно то, что узнал он о потаенном от смертных мире упырей. Граф узнал, что в каждом крупном городе есть свое сообщество упырей, подчиняющееся одному верховному упырю. И что европейские упыри соблюдают некий закон, согласно которому они не убивают людей, а только берут немного крови: столько, сколько нужно для поддержания жизни. Жертва чувствует себя больной, но постепенно выздоравливает, а про нападение не помнит. Закон этот принят упырями после того, как церковь по-настоящему серьезно взялась за выявление упырей, их слуг и колдунов и прочей нечисти и заметно в этом преуспела. Цель нынешних упырей — заставить людей забыть о том, что упыри существуют, и это им почти удалось: ведь многие так называемые просвещенные люди считают, что упыри — не более чем легенда, которой пугают детей. И это знание правды об упырях я считаю главным из того, что поведал мне мой бедный друг…

10

Граф Карди вернулся в свой замок спустя двадцать два года после того, как покинул его. Сын его Мирче к тому времени скончался, скончался и внук его Раду-младший, и другие внуки, рожденные в его отсутствие. Проклятье нависало над несчастной семьей: в живых осталась только Мария, первенец Мирче и Урсулы.

Граф покинул свою внучку, когда ей не исполнилось и четырех. Теперь же она стала женщиной, такой же красивой, как ее мать. Она была замужем: за австрийцем Фридрихом Драгенкампфом, который согласился взять фамилию жены — Карди. У нее было двое детей: Карл-Фридрих, которого называли Карло, и маленькая Люсия.

Граф также застал в живых своего дядю, Мирче Морузи, и свою невестку Урсулу.

И меня, своего исповедника и друга.

Но не я, а Урсула первой поняла, что теперь представляет из себя граф Раду Карди. Она обратила внимание на то, что он появляется только после заката, на его бледность и удивительную моложавость: он мало изменился с тех пор, как мы расстались! Я по наивности своей приписывал это благодатному солнцу Мексики, но Урсула привлекла мое внимание к тому, что граф избегает солнца и что в дневное время слуга Бернардо охраняет его покои яростно, как Цербер.

К тому же в окрестностях вдруг начали бояться упырей. В своих землях граф не желал соблюдать законы европейских упырей и убивал по своему желанию, преимущественно молодых и здоровых. Он навещал избранную жертву несколько ночей подряд, и она начинала чахнуть, а потом умирала. Несчастных жертв упыря пробивали колом, им отрубали голову, а рот набивали чесноком. Сколько страданий такие ужасные похороны приносили их близким! Мало того — пережить смерть родного человека, так еще и наблюдать надругательство над телом.

…Урсула поделилась со мной своими тревогами. Сначала я не хотел верить ей. Но потом и меня охватили сомненья. И тогда я решился поговорить с самим Раду. Я пришел к нему после заката и признался в своих подозрениях. Я не упоминал Урсулу: взял все на себя, на случай, если граф разгневается. Но он, к моему великому ужасу и изумлению, рассказал мне обо всем. Несколько ночей подряд он исповедовался мне. Это была кошмарная исповедь…

Я тогда в первый раз нарушил тайну исповеди, рассказав Урсуле, что ее подозрения верны. Я просто не знал, что делать. Мы оба чувствовали себя совершенно потерянными. Выдать графа Карди? Но как это скажется на всех нас, его домочадцах? Не устроят ли крестьяне бунт, во время которого пострадаем все мы? Рассказать правду только Фридриху, единственному молодому и сильному мужчине в доме? Но вдруг это повлияет на его отношение к Марии? Фридрих обладал тяжелым характером и, хотя обожал жену, был пугающе фанатичен во многих вопросах. В том числе и в религиозных.

И тогда мы решили предоставить дело в руки Божии и ждать проявления Его воли.

Мы не знали, что Он отступился от нас.

11

Когда заболела маленькая Люсия, слуги и Фридрих заподозрили, что она стала жертвой той же эпидемии, что и многие в окрестных деревнях. Эпидемии — или, быть может, упыря? Фридрих допускал такую мысль. Мы с Урсулой — нет. Потому что Раду поклялся мне, что не пил кровь у своей правнучки. Даже ему это казалось кощунственным. По всем признакам, у малышки была скоротечная чахотка. Через месяц Люсия скончалась — а Мария была больна. Она горела, задыхалась, кашляла кровью. И опять в ее болезни обвинили упыря! Но Раду никогда бы не причинил зла своей любимице.

Фридрих отослал маленького Карло учиться в Италию: подальше от болезней и опасностей. А сам целыми днями молился, не отходя от ложа больной, и даже ночами стерег ее сон. Он побледнел и осунулся, он был измучен недосыпанием, но полон решимости. Фридрих закрывал на ночь окна, и бедняжка Мария жаловалась на духоту. Но Фридрих боялся, что в открытые окна может влететь тот, кого все так боялись. Он не догадывался, что упырь легко мог войти в замок через двери и даже навестить свою больную внучку. Не знаю, подозревал ли Фридрих в ту пору графа Карди. Он никак этого не выражал. И спокойно позволял своей жене свидания с ее моложавым дедом.

Урсула тоже была в отчаянии: она теряла свое последнее дитя. И отчаянием ее воспользовался Сатана.

Фридрих молился о выздоровлении жены, а Урсула разуверилась в молитвах и пришла к Раду, чтобы просить его сделать Марию такой же, как он… Подарить ей жизнь, вечную молодость и бессмертие. Бедная моя Урсула! Видимо, горе помутило ее разум.

К чести графа Карди: в первый момент он был потрясен такой просьбой и решительно отказался. Но Мария умирала — и его сердце дрогнуло. Мне он говорил, что пришел как-то вечером к своей внучке, попросил у Фридриха оставить их наедине и рассказал ей правду про себя. Граф Карди предложил Марии выбор: умереть христианкой или жить в вечном мраке, так, как живет он. К великому моему прискорбию, Мария выбрала жизнь. В следующую ночь Раду навел на Фридриха сонные чары, спокойно вошел в опочивальню и выпил кровь Марии, а потом отдал ей свою кровь. Наутро Марию нашли мертвой. Разумеется, Фридрих не допустил надругательства над телом жены, и ей не пронзили сердце колом и не отрубили голову. Хотя, возможно, следовало бы… Потому что Мария была единственной из жертв графа, которая поднялась на третью ночь из фамильного склепа. И начала убивать.

Первой ее жертвой стал Мирче Морузи. Нет, Мария не пила его кровь. Она просто предстала перед ним в лунном свете. А он считал ее мертвой и оплакивал много дней. Сердце старика не выдержало…

Мне тяжело вспоминать то, что было дальше. Слухи о том, что мертвая графиня ходит по округе ночами и нападает на людей, чтобы высосать у них кровь, достигли Фридриха. Он подстерег Марию у склепа. Убедившись, что его возлюбленная супруга действительно стала упырем, он отдал все серебро, которое было в доме, кузнецу. Кузнец выковал длинные серебряные полосы, которыми Фридрих приказал оплести гроб своей жены, а сверху придавил его распятьем и для надежности замуровал в стену. Потом он со слугами пришел днем в покои графа и застрелил Бернардо, который пытался им воспрепятствовать. Фридрих обнаружил, что граф спит не в постели, а в закрытом гробу. Этот гроб так же оплели серебром, опустили в каменный саркофаг и придавили распятьем.

Моя бедная Урсула не могла вынести мысли о муках Марии, живьем заточенной в гробу, и как-то ночью повесилась в своей комнате. Для меня это было страшной утратой. Я всю жизнь любил эту женщину, но, видит Бог, чистой любовью! Я был ей верным другом. Я сам отслужил по ней заупокойную службу, потому что верю: ее самоубийство не было проявлением дерзновенной воли, она была больна и безумна и потому заслуживает прощения. Я не устаю молиться за ее душу.

Фридрих ненадолго пережил их обеих. Какая-то страшная болезнь точила его, и он сошел в могилу через четыре года.

11

Спустя восемь лет в замок Карди приехал наследник: юный Карло. И привез с собой невесту: итальянку Риту. Она была красавицей, но простолюдинкой, совсем неграмотной, вроде бы даже швеей или кем-то еще в том же роде. Но следует признать: их отношения были чисты. Карло намеревался жениться на Рите, но прежде хотел сделать из нее настоящую барышню, чтобы иметь возможность вывозить молодую жену в свет. Он пригласил к ней учителей, и Рита старательно училась, а Карло всячески ее баловал. Они были очень счастливы, пока Рита не услышала зов заточенного в гробнице графа Раду.

Оказывается, есть такие люди, особенно восприимчивые к голосам потустороннего. Рита была из таких людей. Граф позвал ее — и как-то ночью она спустилась в склеп и сняла распятье с крышки гробницы. Графу же достало сил разорвать жгучие путы серебряных полос и отбросить прочь каменную крышку. Он освободил и Марию. И кошмар начался вновь… Риту же — видимо, в благодарность за свое освобождение, — граф Карди сделал упырем. Однажды ночью Карло послышался крик из ее комнат, он побежал туда и увидел Риту на полу спальни, истекающую кровью, а над ней склонился мужчина с длинными темными волосами, и этот мужчина пил ее кровь, а при виде Карло схватил Риту и выпрыгнул в окно. Карло со слугами прочесали весь замок, спустились в склеп, но не нашли ни графа, ни его жертвы. А в окрестностях, помимо черноволосого мужчины и красивой блондинки, появилась еще одна ночная хищница: прелестная девушка с длинными черными косами.

Рита вернулась к Карло сама, спустя почти год. Она плакала и умоляла Карло не убивать ее, принять обратно, пожалеть. Она сказала, что любит его, и обещала, что постарается ради него быть прежней, то есть отказаться от крови. Карло тоже все еще любил ее. Он не знал, что упырь не может снова стать человеком. Он надеялся, что сможет вернуть себе невесту.

Возможно, намерения Риты были искренни. Я знаю, что Карло заточил ее в покоях, и она позволила ему это. Знаю, что она пыталась — как когда-то пытался сам Раду — пить кровь животных и птиц. Но у нее тоже не получилось. Обезумев от голода, Рита убила свою служанку и напала на Карло. А потом сбежала.

Карло еле выжил тогда. Он весь поседел, бедный мальчик… Он поехал в город и обратился к помощи церкви. Не ко мне, бедному старому деревенскому священнику, а к городским, у которых, как оказалось, были на примете специальные люди, которые умели охотиться на упырей. Эти люди приехали в замок вместе с Карло. Выследили графа, Марию и Риту, которые, как оказалось, прятались в подземельях замка. Охотники спустились туда днем и нашли их гробы. Они хотели убить всех упырей, но Карло запретил. Он пожелал, чтобы упыри были заточены в гробах. Охотники долго уговаривали его, но он был непреклонен. Он поклялся, что сам будет стеречь их покой. Но не позволил убить свою невесту, свою мать, своего деда… Бедный Карло! Гробы снова были оплетены серебряными полосами, заклеены облатками, придавлены распятьями. Охотники покинули наши края. А Карло остался.

Он все еще там. Говорят, носит рясу и вериги, хоть и не постригся, ибо для послушания и пострижения ему пришлось бы покинуть его пост.

А я, одряхлев, передал приход своему преемнику, а сам удалился на покой в монастырь. Здесь я и диктую свои воспоминания, ибо уже слеп и не могу писать сам, и чувствую, что смерть скоро придет за мной…

Но даже у престола Господня буду я молиться за всех тех, кого знал, любил и потерял. Особенно же за тех, кто не сможет сам о себе помолиться: о несчастном Раду Карди, о его внучке Марии и о бедняжке Рите. Аминь.

Приписка внизу: смиренный брат Петру скончался 27 июня 1878 года.

 

Глава первая

1

Сначала в замок Карди прибыли солдаты под командованием Августа фон Шлипфена. Первым делом поставили серебряные решетки на окна всех помещений, предназначенных для жилья. Провели электричество. Согнали местных жителей для уборки территорий и жилых помещений. Переоборудовали конюшню в гараж. Поставили в молельне стеклянные шкафы, покрытые жестью столы и оборудование для лаборатории. И только потом вызвали доктора Гисслера и его спутников.

Странную картину являли собой эти немцы, появившиеся в древнем замке Карди июньским утром 1943 года. Старик-доктор, похожий на сушеную крысу. Рыжеволосая красавица-ассистентка. Худощавый, нервный ученый. Миниатюрная молодая женщина, крепко сжимающая в своей руке ручку худенького черноволосого мальчика. И высокий, стройный красавец-блондин, словно сошедший с агитационных плакатов. Они въехали в ворота замка на четырех автомобилях. Рокот четырех моторов затих одновременно, защелкали дверцы, выпуская людей наружу… И воцарилась тишина. Они стояли и смотрели на замок. Доктор Гисслер — с живым интересом. \ Профессор фон Шлипфен — с восторженной надеждой. Лизелотта — со страхом. Михель — угрюмо. А у Конрада выражение лица было странное: радостно-ожидающее, будто у ребенка, заглядывающего под новогоднюю елку в ожидании подарков! Правда, на замок смотрели не все. Магда встревоженно смотрела на Конрада, пытаясь разгадать причину такого нетипичного для него настроения… А полковник фон Шлипфен надменно смотрел на своих вытянувшихся в струнку солдат.

Наконец, словно наваждение спало, и все засуетились, забегали, начали расхватывать вещи, и в конце концов отправились на экскурсию по замку. Пыль и паутину солдаты по мере возможности вымели. Удивительно, что большинство вещей сохранилось: книги в библиотеке, поблекшие ковры на полах и на стенах, дивной красоты светильники, резная мебель, даже посуда и мелкие личные вещи! Поскольку к вещам строжайшим образом приказано было не прикасаться, — путешественники поминутно находили то хорошенькую фарфоровую табакерку, то изящный веер из костяных пластинок, расписанных узорами, то лайковую перчатку, ссохшуюся от времени, то охотничий хлыст, оставленный где-нибудь на перилах… Этот замок производил странное впечатление. Словно обитатели его покинули внезапно, спасаясь бегством от неведомой опасности, или — умерли все в одночасье. Забавно, что истине соответствовало и то, и другое. Кто-то умер, кто-то спасся бегством, а кто-то так и живет среди этих развалин странной, призрачной жизнью, и им не нужны уже табакерки, перчатки и веера.

Некоторые комнаты преобразили для жилья, постели застелили чистыми простынями, солдаты уже перенесли туда личные вещи путешественников. Сами солдаты разместились на первом этаже замка, превратив столовую и парадную гостиную — в казармы. В общем-то, жилые комнаты в замке можно было бы назвать даже благоустроенными… И в любом случае — очень красивыми.

Лизелотта порадовалась, что у них с Михелем смежные комнаты, хотя ее огорчило, что в комнату Михеля можно проникнуть через отдельную дверь.

Магду очень насмешила общая ванная комната, в которой стояла дубовая ванная, а воду надо было накачивать с помощью насоса, и то шла только холодная — горячую нужно было кипятить на кухне и таскать ведрами.

Профессор фон Шлипфен завел старинные напольные часы и они оказались удивительно точными — хотя, скорее всего, их не заводили с 1910 года, с тех пор, как последний Карди — наследник из Америки — покинул замок, чтобы вернуться к себе на родину.

Полковник фон Шлипфен заглянул внутрь механизма, прочел название фирмы и удовлетворенно сообщил: «Немецкая работа!».

А доктор Гисслер, зайдя в свою новую лабораторию, расхохотался при виде фресок со сценами из священного писания и мраморной статуи пресвятой девы с пронзенным семью мечами сердцем.

Профессору фон Шлипфену не терпелось как можно скорее начать поиск места упокоения вампиров, но доктор Гисслер настаивал на том, чтобы дождаться прибытия хотя бы нескольких детей: если ученым повезет и они обнаружат-таки вампиров, этих вампиров надо будет чем-то кормить. И профессор фон Шлипфен, скрепя сердце, смирился. К счастью для него, первые подопытные прибыли уже к полудню следующего дня. Две девочки: одна — хрупкая грациозная синеглазка с длинными, золотыми, как колоски, косичками, другая — похожая на пасхального ягненочка, очень беленькая и нежная, с кудрявой головкой. Девочки жались друг к другу, но истерик не закатывали. Их заперли в подвальчик, преобразованный под жилье для подопытного материала. Вместе с девочками, прибыл тюк с нарядной детской одеждой. Это была идея профессора фон Шлипфена: сделать подопытных как можно более привлекательными для вампиров. Магда проклинала все на свете, когда ее заставили рыться в этой одежде. Хотя все было чистым и даже пахло дезинфекцией, было видно, что вещички уже ношенные, разных размеров… Из концлагерей, разумеется. Обычно их там сортируют и отправляют в бедные немецкие семьи. Для синеглазки Магда подобрала голубенькое платьице с кружевным воротничком, для пасхального ягненочка — белое тюлевое на белом же чехле. Вампиры будут в восторге, если, конечно, их действительно удастся обнаружить…

2

Долго спорили: когда вскрывать капеллу, часовню и склеп — днем или ночью? Полковник фон Шлипфен считал, что лучше днем: вампиры не так опасны. Профессор фон Шлипфен настаивал, что вскрывать нужно ночью: солнце может повредить вампирам. В конце концов, победил профессор и вскрывали ночью, при ярком свете прожекторов.

Два гроба обнаружились в капелле: один — роскошный — на постаменте в середине помещения, другой — на полу у стены, возле вскрытой ниши.

Еще один гроб должен был лежать в склепе, замурованный под полом, если следовать книге, которую не выпускал из рук Отто фон Шлипфен.

В склепе пахло сыростью и тлением. Гробы с телами членов семейства Карди выстроились в три ряда на полу. У стены, на каменных постаментах, лежали тела, истлевшие до костей, в обрывках саванов и старинной, богатой одежды. Это были старейшие представители семьи, самые первые Карди, нашедшие упокоение в этом склепе. На многих из них сверкали драгоценные украшения, что привлекло жадное внимание солдат. В стенных нишах покоились юные Карди: скелетики, полуистлевшие и мумифицировавшиеся тела детей — их клали сюда на протяжении нескольких столетий. Перед похоронами их, видимо, обернули саваном, потому что детей не принято было класть в гроб вплоть до 18 столетья, но теперь ткань рассыпалась во прах, и безглазые личики жалобно скалились навстречу вошедшим.

Два гроба стояли чуть в стороне от прочих: огромный дубовый, скорее похожий на гробницу, частично засыпанный камнями, — и рядом с ним маленький, явно детский гробик.

— Вот он, граф Раду Карди, которого невежественный автор этой книги называл графом Дракулой, — с благоговением произнес Отто фон Шлипфен.

— А почему два гроба стоят отдельно от других? — деловито спросил доктор Гисслер.

— Во втором, как я полагаю, лежит тело малолетней Анны-Люсии Карди, правнучки графа Карди, им же убитой.

— Стоит проверить. Ну-ка, снимите с него крышку! — скомандовал доктор Гисслер.

Один из солдат ударом приклада сбил замочек на гробе и сапогом спихнул крышку. Внутри, закрытое с головой кружевным покрывалом, лежало маленькое тело. Доктор Гисслер вынул из кармана пинцет, захватил им край покрывала и отвел в сторону. Под покрывалом лежала девочка лет трех, с пышными золотыми волосами, одетая в нарядное розовое платьице. Плоть на лице ее еще не истлела и можно было рассмотреть черты, но на месте глаз зияли черные провалы.

— О, господи! — простонал Август фон Шлипфен. — Я подожду вас наверху…

Доктор Гисслер опустил кружево на лицо девочки и спокойно сказал:

— Что же, по-видимому, вы правы, Отто. Во втором гробу должно быть тело графа Карди. Того, который прибыл из Америки. Давайте, последуем за нашим боязливым другом и посмотрим те два гроба, которые стоят наверху.

— И почему только считается, что солдаты — отважные люди? — вздохнула Магда, направляясь к лестнице, ведущей из склепа. — Мне кажется, только ученых можно назвать по-настоящему отважными.

Доктор Гисслер внимательно исследовал гробы в капелле. Все швы, места прилегания досок, замки — все было замазано какой-то сероватой, крошащейся массой… Доктор Гисслер поскреб сероватую массу ланцетом, потом — ногтем. Под ней блеснул металл.

— Что это может быть, как вы думаете, Отто?

— Святые дары, — дрогнувшим голосом ответил Отто фон Шлипфен. — Чтобы пленить их внутри… А под ним — швы закрыты серебряными полосами.

Доктор Гисслер недовольно скривился и принялся намазывать массу обратно. Но она крошилась и никак не получалось ее разровнять.

— Вы должны читать молитву, герр доктор. Это всегда делается с чтением молитв вслух, — улыбнулась Магда. — А кроме того, нужно иметь особое разрешение на использование святых даров и, кажется, индульгенцию.

— Ладно, идем отсюда. Вскрывать гробы будем при свете дня. В конце концов, в склеп свет не попадает.

— Но зато свет попадает в капеллу! — возмутился Отто фон Шлипфен.

— Значит, надо перенести гробы из капеллы — в склеп.

Когда солдаты переносили гробы, произошла небольшая неприятность: один из солдат вдруг завопил дурным голосом и выпустил из рук свой угол гроба. Остальные трое с трудом смогли удержать качнувшийся гроб от падения.

— Тебя чего, уже укусили? — недовольно спросил полковник фон Шлипфен.

— Никак нет… Но там… Там что-то живое! Оно шевелится! — воскликнул солдат.

Остальные тоже постарались поскорее поставить гроб и отойти в сторону.

— Судя по всему, это — гроб Марии Карди-Драгенкопф, — пробормотал Отто фон Шлипфен. — Второй гроб явно сделан позже и, судя по роскоши отделки, именно его заказал Карло Карди для своей невесты.

— А почему он — Карди, если его отец — Драгенкопф? — поинтересовалась Магда, опасливо поглядывавшая на гроб.

— Таково было условие брачного договора. Дети унаследуют фамилию деда по материнской линии. В знатных аристократических семьях так иногда поступали, в случае, когда не оставалось наследников мужского пола.

Доктор Гисслер подошел к гробу и постучал по нему. Затем прижался ухом. Глаза его расширились счастливым недоумением.

— Действительно, там кто-то скребется! Очень слабо, правда… Будем надеяться, что это действительно наша Мария, а не мышиное гнездо.

— Давайте, уйдем отсюда, господа. Выяснять истину все-таки лучше при свете дня, — попросил Август фон Шлипфен.

На этот раз никто не настаивал на обратном.

3

Доктор и профессор сами вскрывали гробы. Полковник наблюдал за происходящим из самого дальнего — ближайшего в лестнице — угла. Конрад и несколько солдат держали наготове револьверы с серебряными пулями, Магда — шприц с нитратом серебра. Рядом были свалены осиновые колья и вязанки чеснока. Поглядывая на всю эту роскошь, доктор Гисслер время от времени заходился веселым смехом. А на укоризненные взгляды Отто фон Шлипфена отвечал:

— Ох, простите меня, простите… Но это так забавно! Я ведь должен бы чувствовать себя персонажем фильма ужасов. Но вместо этого мне кажется, будто меня переселили в комедию!

Начали с самого нарядного гроба. Аккуратно соскребли серую массу — святые дары, нанесенные, по-видимому, безумным монахом Карло: лишь он один имел на это право. Оторвали серебряные полосы. Долго пытались открыть замок с помощью слесарных инструментов, но в конце концов пришлось его просто сбить.

— Никогда не понимала: зачем на гробах — замки? Неужели кто-то планировал снова и снова заглядывать туда? — спросила Магда.

— Я тоже не знаю, откуда пошла эта мода. Но в викторианские времена очень модно было в знак вечной скорби носить на шее ключик от гроба любимого человека, — ответил доктор Гисслер. — В прошлом и позапрошлом веках люди вообще были самым удивительным образом склонны к некрофилии. Это извращение носило прямо-таки массовый характер! Все эта гадость — украшения из волос умерших, футляры для локонов в виде золотого гробика, который носили на шее… И ключи от гробов — из той же области. А некоторые пошли еще дальше, например, отец знаменитой французской писательницы Жермен дю Сталь, Жак Неккер, министр финансов короля Людовика XVI, замариновал тело своей преждевременно умершей красавицы-жены в ванне со спиртом. Он, видите ли, хотел вечно любоваться красотой своей Сюзанны. Три месяца он хранил ее тело в стеклянной ванне в своем кабинете. Потом его все-таки вынудили, угрожая церковным отлучением, перенести тело в семейную усыпальницу. Но Неккер так и не предал тело земле: он приказал выстроить в усыпальнице бассейн черного мрамора, наполнил его спиртом и туда опустили тело Сюзанны. Видевшие говорили, что она божественно смотрелась: такая белая, в белой прозрачной рубашке — на черном мраморе! Неккер завещал, чтобы и его положили рядом с Сюзанной в спирт, дабы их малютка-дочь, приходя в семейную усыпальницу, могла навещать папу с мамой в буквальном смысле… И только в 1804 году, когда хоронили саму госпожу де Сталь, тела Неккера и его жены были погребены по-настоящему. Когда усыпальницу вскрыли, выяснилось. что спирт в значительной степени выпарился и тела наполовину разложились…

— Тихо, тихо! О чем вы только разговариваете в такой момент? Вы что, не видите, что мы сейчас его откроем?! — восторженно прошептал Отто фон Шлипфен.

— Мы видим гроб и говорим о гробах! — сердито ответила Магда.

Отто зацепил края крышки пальцами и принялся поднимать ее. Медленно, медленно, скрипя заржавленными петлями, крышка поднялась… В гробу лежала молодая женщина в голубом платье с роскошным кружевным воротником, расшитым драгоценными камнями. Пышные волосы женщины были скреплены черепаховым гребнем, оправленным в золото и украшенным крупным жемчугом. Гроб изнутри напоминал изящную бонбоньерку: атласная обивка, розовая подушечка, обшитая кружевом, два покрывала — кружевное и бархатное, расшитое золотыми цветами.

— Это Рита! Невеста безумного Карло! — выдохнул Отто фон Шлипфен. — Но что с ее волосами?!!

— Она вообще выглядит не слишком-то живой, — проворчал доктор Гисслер.

Волосы молодой женщины были абсолютно седыми. Ни одного темного волоска! Белыми были брови и ресницы, и даже ногти — все словно обесцветилось. Тление не коснулось ее: по крайней мере, тех частей тела, которые были видны — лица и рук. Но она была страшно худа, иссохшая плоть буквально облепляла кости, глаза и щеки ввалились, губы приоткрылись, обнажая сомкнутые зубы. И кожа была белая, очень белая, как бумага, и такая же сухая.

Доктор Гисслер быстро осмотрел тело.

— Ну, что я могу сказать? Ни сердцебиения, ни дыхания не наблюдается. Вообще никаких признаков жизни. Ни видно так же роста волос и ногтей и румянца на щеках, — то есть, тех признаков, которые, если верить легендам, отличают вампира от нормального мертвеца.

— Возможно, причина в том, что она давно не питалась, — сказал Отто фон Шлипфен. — Румянец отличал обычно сытых вампиров.

— Ох, Отто, боюсь, причина в том, что она вообще перестала питаться, как только умерла… А хорошая сохранность тела обеспечена какими-нибудь особенностями здешней почвы или воздуха. Дайте-ка, я посмотрю ее зубки…

Доктор Гисслер подцепил пальцем верхнюю губу девушки, обнажая крупные ровные зубы… Как вдруг произошло невероятное! Глаза покойницы распахнулись, губы раздвинулись еще шире и она злобно зашипела. Доктор Гисслер в ужасе отдернул руку. Покойница смотрела на него с ненавистью. Тонкие пальцы судорожно скребли ткань платья на груди.

— О, Боже! — простонал Август фон Шлипфен.

Остальные молчали, глядя на шипящую и слабо подергивающуюся в гробу женщину. Она словно хотела встать и прилагала все силы для этого… Но — не могла.

Наконец, она затихла. Прозрачные и тоже какие-то странно-бледные глаза ее закрылись. Пальцы перестали шевелиться.

И в тишине раздался голос доктора Гисслера:

— Что же, господа, цель нашей экспедиции можно считать достигнутой. Вампиры существуют. Или, по крайней мере, существуют носферату — неумершие. Теперь наш долг — как можно лучше провести эксперимент…

— Господи! — жалобно выдохнула Магда. — Ведь я чуть было не воткнула в нее шприц с серебром! Так испугалась!

— Вы должны лучше держать себя в руках, графиня! Вы ведь могли погубить ценнейший образец! — взъярился Отто фон Шлипфен.

— Вскрываем остальные гробы, — решил доктор.

На втором гробу замка не было, зато сделан он был на славу — из толстого, тяжелого мореного дуба. Похоже, крышку на нем удерживала только полосочка святых даров, полосы серебра, да серебряный крест, положенный сверху. И в этом гробу тоже лежала молодая женщина. Чуть старше той, первой, одетая в легкое белое платье с завышенной талией, сшитое по моде первой четверти прошлого столетия, с распущенными волосами — и в том же плачевном состоянии, что и первая покойница: белые волосы, ногти, ресницы и брови, сухая и белая кожа, ввалившиеся щеки и глазницы. Только эта женщина выглядела еще более мертвой! Но доктор Гисслер не решился к ней прикоснуться.

— Мария Карди-Драгенкопф, — прокомментировал Отто фон Шлипфен. — При жизни, судя по описанию, данному в книге, она была темной блондинкой. А Рита — брюнеткой. Возможно, длительное голодание именно так сказывается на вампирах. Утратой всех красок.

Крышка третьего гроба оказалась на редкость тяжелой. Когда ее удалось своротить, глазам исследователей предстал мертвец, лежащий в гробу, наполовину заполненном землей. Это был очень высокий и крупный мужчина с породистым профилем и пышными седыми волосами. Он выглядел не так плохо, как женщины, только несколько исхудавшим — но тоже очень, очень белым. Однако его скорее можно было принять за спящего, чем за мертвого. Тем более, что как только свет от ламп упал на его лицо, мужчина открыл глаза. Они были удивительно яркие и желтые. Он обвел взором всех столпившихся вокруг его гроба… Потом приоткрыл рот и потрясенные ученые и солдаты увидели, как из верхней челюсти его, прямо над рядом зубов, из десны, выдвинулись два длинных и острых клыка. Мужчина быстро провел по ним языком. А потом… Молниеносно — так, что никто даже проследить не успел его движения — он рванул на себя заверещавшего Отто и присосался к его шее.

Минуту царила паника.

Магда выронила шприц, он разбился о каменный пол, и теперь она судорожно наполняла нитратом серебра другой шприц.

Солдаты пытались прицелиться — но им казалось, что гроб словно бы тает в полуденном мареве, картина перед глазами оплывает и дрожит. И прицелиться никак не удавалось.

Август фон Шлипфен громко молился, вжавшись в угол и не сводя выпученных глаз с вампира.

А доктор Гисслер кричал:

— Не стрелять! Не стрелять! Он нам нужен!

Но вдруг вампир оторвался от шеи Отто, коротко — словно на прощание — лизнул ее языком, а потом столь же молниеносным и сильным движением отшвырнул от себя Отто. Несчастный ученый пролетел через весь склеп и рухнул у стены. Вампир с наслаждением облизнулся, насмешливо поглядел на перепуганных людей, потом поднялся в гробу, расправил на себе одежду и галантно поклонился.

— Извините меня, господа, но наслушавшись ваших разговоров, я не мог отказать себе в удовольствии слегка подшутить над вами, — произнес он мягким, низким голосом на хорошем, хотя и несколько устаревшем немецком. — Но, согласитесь, я предоставил вам самое убедительное доказательство существования носферату? Благодарю вас за кровь, господин ученый. Правда, я взял слишком мало, чтобы насытиться — но достаточно, чтобы унять самые жестокие муки голода. Как я понял из ваших речей, нынче ночью меня и моих подруг ожидает роскошное пиршество. Бедняжки очень оголодали… Они не так сильны, как я. Боюсь, мне придется приложить все усилия только для того, чтобы они поднялись из гробов. Кстати, ваши выводы верны. Наша бледность — следствие длительного недоедания. Впрочем, в этом носферату немного отличаются от людей, не так ли? Кстати, господин ученый может не бояться: он не станет вампиром после одного-единственного моего укуса.

— Это я знаю, — прохрипел Отто, прижимая ладонь к шее слева. — Даже исходя из простой логики, каждая жертва вампира никак не может становиться вампиром, иначе их… вас… было бы слишком много!

— Приятно побеседовать с просвещенным человеком, — поклонился вампир. — Когда-нибудь я обещаю уделить вам побольше времени, дабы вы могли удовлетворить мое любопытство, а я — ваше. Когда-нибудь — обязательно… Но не сейчас. Сейчас я вынужден вас всех покинуть. Я пробыл в заточении тридцать три года. У меня накопилось столько проблем, требующих немедленного рассмотрения… Всего доброго вам, господа. Не обижайте моих подруг — они славные девочки и доставят вам еще немало забавных минут, если вы не станете прямо сейчас пускать в ход осиновые колья! А я вернусь. Обещаю вам, вернусь ночью. Не печальтесь, господа ученые. У нас еще будет возможность познакомиться поближе.

Вампир коротко поклонился и, к величайшему изумлению всех присутствующих, просто исчез. Остался лишь открытый гроб, полный земли, в которой четко виднелся контур человеческого тела.

— О, Боже! — всхлипнул Отто фон Шлипфен. — Вы видели? Он меня укусил! Меня укусил вампир! Вы все сомневались… Вы мне не верили, я знаю, не верили — до последнего. Но уж теперь-то, я думаю, вы убедились в том, что они действительно существуют?!

Доктор Гисслер криво усмехнулся и сказал Магде:

— Подготовьте одну из девочек для сегодняшней ночи.

— Которую?

— Какая вам покажется красивее.

— Мне кажется, им все равно, красива жертва или нет… Иначе он не стал бы кусать Отто.

— И все-таки. Приготовьте хорошенькую. Посмотрим, как это будет. Отто, как вы полагаете, следует выставить стражу у гроба, чтобы посмотреть, как он будет возвращаться?

— Думаю, не нужно. Он может рассердиться. А наша цель — установить контакт. Продемонстрируем ему нашу добрую волю…

— Прекрасно. Итак, с сегодняшней ночи начинаем эксперимент.

4

Этой ночью в сад вывели беленькую девочку, похожую на ягненка. Она все время плакала, личико у нее распухло и порозовело, что, естественно, нанесло значительный ущерб красоте. Угрозы солдат отлупить ее, если она не перестанет реветь, возымели только обратное действие. А Магду девочка просто боялась. Ее усадили на каменную скамейку и оставили в темном саду. Естественно, следили из дома, из-под прикрытия серебряных решеток. Девочка сидела, лила слезы, терла глаза кулачками. Потом появился вампир. Он сел рядом с ней и заговорил. О чем говорили они — никто не смог расслышать. Но девочка прильнула к нему так доверчиво и бесстрашно! Потом он просто поднял ее на руки и унес. Последовать за ними не осмелился никто.

А утром ее нашли на той же скамейке. Мертвую и бледную.

На следующую ночь вампир появился в саду в сопровождении двух женщин. Обе преобразились: к ним вернулись все краски. Рита действительно оказалась жгучей брюнеткой, высокой и изящной. Мария — блондинкой с темно-золотыми волнистыми волосами, скорее даже склонной к полноте. Обе вампирши были изумительно красивы, а главное — так и лучились очарованием и жизнью! Увидев их в первый раз — такими, ни один человек не поверил бы в то, что обе женщины мертвы около ста лет.

Вторая девочка, так же дожидавшаяся вампиров на каменной скамье, почему-то испугалась и пыталась убежать… Но ей это не удалось. Вампиры обладали действительно сверхъестественной быстротой и силой!

Полковник Август фон Шлипфен был в восторге от увиденного. Если только удастся установить контакт с этими существами и найти способ превращать в вампиров солдат Рейха… О, какие это будут солдаты! Не то что Россия — все континенты падут к их сапогам.

Единственно, что его тревожило: хватит ли вампирам на троих — одной маленькой девочки?

Впрочем, со дня на день в замок должны были привезти еще целую партию подопытных.

 

Глава вторая

1

С тех пор, как Гарри Карди вернулся из госпиталя, он ни разу, ни единого разу не зашел в церковь. Мать умоляла его, сестры твердили, что это неприлично, стыдно перед соседями, которые Бог знает что могут подумать — например, что он коммунист! — но Гарри стоял на своем. Он не спорил, ничего не объяснял, не оправдывался. Он вообще стал неразговорчив с тех пор, как вернулся. И в ответ на все вопросы и увещевания он просто молчал.

Мать пригласила приходского священника, отца Игнасио, поговорить с Гарри — но Гарри отказался даже спуститься в столовую, где ждал его почтенный патер. Священник отнесся к этому спокойно, хотя несчастная мать, Кристэлл Карди, сгорала от стыда за своего единственного и обожаемого сына, чудом выхваченного из когтей смерти… А ведь любое чудо — промысел Божий! И теперь Гарри проявлял черную неблагодарность! Отец Игнасио увещевал плачущую Кристэлл, объяснял ей, что поведение Гарри может быть реакцией на пережитые им страдания, что со временем он успокоится и вернется в лоно церкви… Но Кристэлл, рыдая, рассказала, что Гарри отказался не только в церковь ходить, но не желает даже присутствовать при ежевечерних чтениях Евангелия, которые для всех четверых детей Карди были обрядом привычным и любимым.

Когда-то этот обряд установил отец, Гарри Карди-старший. Он вообще был очень религиозным человеком. За всю их совместную жизнь Гарри-старший не пропустил ни единого вечера без чтения Евангелия. Кристэлл всегда считала, что подобная страсть к одной-единственной священной книге отдает скорее протестантизмом, а Гарри Карди был католиком из древнего полуиспанского-полурумынского рода. Но, видно, Гарри смог открыть для себя какую-то дополнительную сладость, глубинную мудрость в словах Евангелия, и пытался помочь своим близким совершить аналогичное открытие.

Кстати, отец внешне спокойно пережил перемены, случившиеся в Гарри-младшем. Он, казалось, не замечает, что Гарри-младший отказывается ходить в церковь и выбегает из столовой в тот момент, когда рука отца тянется к кожаному переплету священной книги. Гарри-старший даже не хотел говорить об этой странности Гарри-младшего… Но Кристэлл Карди переживала все происходящее очень тяжело. Она перенесла смерть зятя, тяжелую болезнь сына, помрачение рассудка у младшей дочери. Однако это новое испытание оказалось ей просто не по силам!

Правда, Гарри-младший часто ходил на кладбище. Очень часто. Не каждый день, конечно, как несчастная Луиза… И никогда не ходил туда вместе с ней… Но все-таки в этом тяготении сына к месту упокоения предков Кристэлл видела нечто обнадеживающее. Ведь кладбище тоже было «святым местом».

Кристэлл немного огорчал тот факт, что на кладбище Гарри всегда брал с собой бутылку виски. И напивался. Кристэлл уже привыкла к этому и, когда темнело, посылала за Гарри слугу. Благо, кладбище было маленьким, семейным, и находилось на территории цитрусовой плантации Карди. Совсем недалеко от дома.

Гарри вообще стал частенько выпивать, но как раз это Кристэлл считала нормальным и даже неизбежным — ведь мальчик столько пережил, находился на грани гибели!

Гораздо больше ее беспокоило то, что Гарри стал необщителен, порвал со всеми своими прежними друзьями и даже с невестой, милой девушкой Салли О'Рейли, которая так преданно ждала его возвращения. Это было очень, очень нехорошо с его стороны! Правда, Кристэлл не переставала надеяться, что в отношении Салли, Гарри еще одумается.

Немало тревожило Кристэлл, что мальчик плохо спит по ночам. Частенько материнское чуткое ухо улавливало сквозь сон поскрипывание старого кресла-качалки на открытой террасе. Неоднократно Кристэлл вставала — и видела одну и ту же картину: Гарри сидел в качалке с бутылкой — в одной руке, стаканом — в другой, раскачивался и смотрел куда-то в черноту ночи пустым, неподвижным взглядом. Этот взгляд был так страшен, что Кристэлл ни разу не осмелилась окликнуть сына во время этих его ночных бдений. В конце концов, врачи в госпитале предупредили ее, что последствия пережитой травмы и шока могут сказываться спустя многие годы. И главное — это обеспечить Гарри покой и любовь близких. Возможно, тогда он излечится окончательно.

Кристэлл очень, очень боялась, что Гарри сойдет с ума.

Правда, кроме отказа от религиозных обрядов, появившейся необщительности и этих странных ночных бдений, других признаков помешательства у Гарри не наблюдалось. Не то, что Луиза… Несчастная девочка, она время от времени забывала, что ее возлюбленный муж Натаниэль погиб во время бомбардировки японцами американского флота в Перл-Харбор, и уже так давно гниет на маленьком фамильном кладбище, в плодородной земле Флориды!

Кстати, Луиза отказывалась от визита к врачу. А Гарри регулярно ездил на обследования. Кажется, это тоже было неплохим признаком — для Гарри. Знающие люди говорят, что настоящие сумасшедшие отказываются признавать свою болезнь и сопротивляются медицинскому обследованию.

Но все равно почему-то Гарри беспокоил мать больше, чем Луиза.

Возможно, потому, что дочерей у нее было все-таки три, а сын — один.

Возможно, потому, что она, подобно другим благородным южанкам, была уверена в стальной прочности женской натуры — и, по контрасту, в хрустальной хрупкости мужского организма!

Возможно, потому, что помешательство Луизы казалось ей понятным и объяснимым, а то, что происходило с Гарри, было загадочно… Кристэлл не могла бы объяснить, что именно ей кажется таким уж загадочным. Но — чувствовала, что что-то здесь есть, что-то весьма непростое. А своему чутью она привыкла доверять.

…Его диагноз назывался «травматическая амнезия» — потеря памяти в результате полученной травмы. Сначала амнезия была полной: Гарри не помнил ничего — кто он, откуда, что было прежде, не осознавал, сколько ему лет, забыл большинство слов, забыл назначение даже самых обычных бытовых предметов, утратил навыки чтения и письма. Прогноз врачей был безнадежным. Тяжелая черепно-мозговая травма в сочетании с психической травмой… По сути дела, многим из переживших Перл-Харбор хватило одной только психической травмы, чтобы навсегда уйти в себя, забыть обо всем. «Глубокая депрессия» и «частичная амнезия» — два самых распространенных диагноза, которые психиатры ставили выжившим. Но, к счастью для себя, люди с глубокой амнезией редко страдают из-за своего состояния, поскольку не знают — не помнят — себя до болезни и не понимают, что именно они потеряли. Хуже тем, у кого потеря памяти оказалась частичной или выздоравливающим. Когда Гарри начал выздоравливать и понемногу вспоминать утраченное, он страдал куда больше, чем в первые месяцы после трагедии. А сейчас, когда туман забвения скрывал лишь какие-то эпизоды минувшего, Гарри страдал сильнее всего… И иногда жалел, что прогноз врачей не оправдался и он не остался навсегда тем тихим, милым, улыбчивым и абсолютно счастливым инвалидом, каким его увидели мать и сестры, приехавшие в госпиталь спустя три недели после бомбардировки.

В госпиталь вместе с матерью приехали старшие сестры: Сьюзен и Энн. Младшая из сестер — но все равно старшая по отношению к Гарри — Луиза осталась в поместье. Она была совершенно больна от горя и мать боялась, как бы Луиза не лишилась рассудка. Ведь она получила не только весть о тяжелом ранении младшего брата, но и гроб с телом своего обожаемого мужа, Натаниэля Калверта, погибшего в тот же день, на том же корабле.

Собственно, именно Нат соблазнил Гарри карьерой морского офицера. Нат задействовал свои многочисленные связи и поспособствовал тому, чтобы юный выпускник Военно-Морской академии попал именно на «Георга», под крылышко к родственнику и другу. Благодаря Нату служба с самого начала была для Гарри легкой. И они с Натом были рядом во время обстрела и в тот момент, когда… Когда… И потом — они тоже лежали рядом. Только Гарри был жив. А Нат — мертв. И Гарри оказался в госпитале. А Ната отправили домой, к жене.

Они с Луизой так и не успели обзавестись детьми. Возможно, именно это угнетало Лу больше всего. Возможно, останься у нее от Ната ребенок, она перенесла бы смерть мужа чуть легче. Но ребенка не было и Луиза сломалась.

Потом, когда Гарри выздоровел настолько, что ему разрешили вернуться домой, мать предупредила его о состоянии Луизы и рассказала, как бедная Лу все порывалась открыть гроб, не ела, не спала все пять дней до похорон, пока ждали каких-то дальних родственников Калвертов… А главное и самое страшное — Луиза никак не давала похоронить Натаниэля. В конце концов пришлось оттаскивать ее силой и запереть в комнате на время панихиды и похорон. Луиза — всегда такая тихая, застенчивая, деликатная женщина! — страшно кричала, рычала даже, как львица, у которой отняли детеныша. Выбила окно, пыталась выпрыгнуть… Пришлось силой волочь ее в кладовку, где не было окон. Но и там она не успокоилась, она билась в дверь всем телом и кричала, кричала, кричала, все время, пока шла панихида, и потом, когда Ната хоронили, и потом, когда прибывшие на похороны родные и друзья пошли в дом к Калвертам, чтобы помянуть мальчика. Родители Луизы — Гарри и Кристэлл Карди — вынуждены были, дабы соблюсти приличия, присутствовать, и так же странным казалось, что вдова не пришла ни в церковь, ни на похороны. Когда они вернулись — Луиза все еще кричала и билась в дверь. Мать пыталась говорить с ней, но Луиза не слушала, не слышала, потому что продолжала кричать. Наконец, ночью, ее выпустили. Она оттолкнула слуг и отца, и побежала на кладбище, к свежей могиле. А там — это отец рассказывал с дрожью нескрываемого ужаса в голосе! — Луиза принялась рыть, скрести ногтями землю. В конце концов, ее насильно напоили морфием и она уснула. Когда проснулась, больше не кричала. Но целые дни проводила на кладбище. Целые дни.

Из-за этого мать не могла сразу же поехать в госпиталь к Гарри. И Гарри провел три блаженные недели, не сознавая себя и всего случившегося.

Потом родные лица и голоса разбередили его память, а мать и сестры так рьяно взялись за его восстановление, так подробно рассказывали о его прошлом, что он просто не мог не вспомнить. Сначала были лишь проблески воспоминаний, яркие картинки, потом нахлынула память тела — звуки и запахи леса, из года в год наползавшего на плантацию и дом, из года в год вырубаемого. А потом память быстро стала восстанавливаться, так быстро, что студентов-медиков приводили посмотреть на Гарри, ибо его исцеление казалось врачам просто-таки чудесным.

Его отпустили домой всего через четыре месяца после приезда матери и сестер.

Хотя сначала говорили, что он проведет в больнице не меньше года.

Сейчас Гарри помнил все.

Детство, школу, юность, годы в училище. Дружбу с Натом Калвертом.

Свою первую любовь, чудесную Салли О'Рейли.

Годы в Академии.

И только ближайшее к трагедии время, семь месяцев службы на «Георге» все еще покрывала какая-то дымка…

Иногда — как куски разрозненной мозаики — выплывали из памяти лица, но Гарри не мог вспомнить имен, или вспоминались имена — но он не помнил лиц, или какие-то события, разговоры, чьи-то шутки, конфликты с кем-то — но Гарри помнил только сам факт события, но ни подробностей, ни участников.

Кажется, был какой-то раздор между офицерами-южанами и офицерами-янки. Впрочем, это — нормально, обычно, южане и янки до сих пор не могут примириться. Южане не могут простить янки их победу в той войне. Янки не могут простить южанам ту обособленность, с которой они держались в любом обществе, и некий врожденный аристократизм, присущий выходцам из старинных семейств.

Натаниэль Калверт и Гарри Карди как раз и были выходцами из старинных семейств Флориды. На «Георге» их, таких, было только двое. Но, к счастью, они были не просто одного происхождения — но земляки, близкие друзья и даже родственники! А двое южан, спаянных столь тесно, — это сила! Офицеры-янки их не задирали в открытую, но и «не воспринимали». Но зато их поддерживали офицеры-южане и матросы-южане из семейств попроще, сразу признавшие за «господами» негласное лидерство в этом странном тайном противостоянии южан и северян. А еще — их поддерживали чернокожие, к которым офицеры-янки и белые матросы-янки относились с нескрываемым презрением. И это при том, что они до сих пор звали всех южан «рабовладельцами» и считали, что каждый белый южанин обязательно состоит в Ку-клукс-клане! Впрочем, Гарри всегда знал, что янки не понимают и в глубине души побаиваются негров. Южане же жили рядом с чернокожими с семнадцатого века. Со времен образования первых фортов, вырубки лесов под первые плантации. С тех пор, как африканцев в цепях привозили на рабовладельческих судах, и приходилось учить их всему — языку, работе, христианской вере… Многие южане жили со своими рабами почти что в родственной гармонии. Писательницу Маргарет Митчелл, впервые осмелившуюся сказать правду об отношениях белых и негров в южноамериканских штатах, янки заклеймили презрением, как лгунью, — несмотря на популярность ее книги и снятого по книге фильма. Но Митчелл скорее преуменьшила, нежели преувеличила степень близости между потомками первых плантаторов и потомками их рабов. Слово «черномазый», применявшееся северянами по отношению ко всем неграм без разбора, южане употребляли, только когда говорили о чернокожих наглецах и бездельниках, приезжавших, кстати сказать, по большей части с севера. А вообще — выражать презрение по отношению к чернокожим считалось неприличным.

Гарри смутно помнил о каком-то конфликте, который произошел между ним и двумя офицерами-янки…

Он помнил их лица, но не помнил имен.

У него был список личного состава «Георга», но он не мог соотнести имена — с лицами, всплывающими из бездн памяти.

Впрочем, имена не важны.

Все равно эти ребята погибли.

Они были белые, офицеры, янки…

А из всего офицерского состава «Георга» выжил только один человек: южанин Гарри Карди.

А помимо него уцелели только несколько чернокожих матросов.

Да… Он тогда поссорился с этими янки как раз из-за того, что они издевались над одним чернокожим — малорослым, хиленьким пареньком, призванным, кажется, из Джорджии — из родного штата знаменитой писательницы Маргарет Митчелл. Паренек привык относиться к белым с уважением, держаться на расстоянии — но он никак не ожидал, что его станут травить и мучить. У него на родине такое было просто невозможно! Он привык к тому, что белые господа ведут себя с неграми даже вежливее, чем с другими белыми. Отстраненно — но вежливо! А на корабле он оказался сразу — хуже всех, потому что был самый маленький и слабый, потому что был черный, из нищей многодетной семьи, потому что был неграмотным, наивным пареньком с плантации. Эти янки относились к нему, как к недочеловеку. Как будто они были такие же, как те нацисты, с которыми американцам уже совсем скоро придется сражаться.

Гарри проходил мимо, когда эти двое белых придурков в очередной раз решили поизголяться над несчастным пареньком. Он мыл палубу — а они выплеснули на уже вымытый им участок бутылку кетчупа. Мало того — работу испортили, тогда как парень был настолько хил, что едва не подыхал, отдраивая палубу. Так еще и кетчуп не пожалели! А Гарри учили уважительно относиться к еде. И никогда не оставлять в беде слабого. Особенно — если можешь помочь!

Хотя, вообще-то, он не стал бы с ними связываться. Очень не хотелось. И так он у начальства был на плохом счету. Да и Нат все время повторял: «Это — армия, а не богадельня, нравы здесь жестокие, и ты не в силах их изменить!» Нат был прав, на все сто процентов прав. Но только этот чернокожий парнишка ТАК посмотрел на Гарри… На белого джентльмена, на южанина! Нет, Гарри не мог остаться в стороне.

Кажется, он обменялся оскорблениями с этими офицерами… А потом они подрались? Или нет?

Он не помнил…

Это было за некоторое время до бомбежки… В последний день? В предпоследний?

Он не помнил!

Гарри помнил, как во время бомбежки седьмого декабря, он стоял рядом с Натаниэлем возле орудия. Потом — взрыв. Его только ушибло, а у Натаниэля была разворочена грудь. Ребра торчали, как корни из-под земли, а внутри этого месива из крови и осколков костей трепыхался черный комочек сердца… Натаниэль еще жил, болезненно кривил рот и хватался рукой за торчащие ребра, за разверстую рану и за свое открытое сердце. Возможно, все это длилось мгновенья — но эти мгновенья показались Гарри вечностью. Натаниэль жил с развороченной грудью… И взгляд его был сознательным. В его глазах было удивление! Даже не боль…

А потом был новый взрыв — и Гарри ударило в голову чем-то острым, и голова взорвалась вместе со всем окружающим миром.

А потом этот хиленький чернокожий паренек спас ему жизнь. Вытащил его, бесчувственного, из воды на берег. Да. Именно так и было.

А остальное, что ему чудилось, — бред.

Измышления больного мозга.

Галлюцинации.

Джонни — кажется, так звали этого парня? — он просто вытащил его из воды, а потом Гарри пришел в себя, лежа на песке…

…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».

И вышел умерший…

…он пришел в себя, лежа на песке…

…А прежде был огонь, и боль, взорвавшая ему голову, а потом — невесомость, полет сквозь черноту, по какому-то бесконечному, многократно изгибающемуся коридору, и он уже почти достиг конца коридора, он уже видел свет в конце, когда его вдруг вырвали и бросили на песок…

…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».

Боль обрушилась ему на голову, он хотел кричать — и не мог, воздуха не было в легких, он лежал с открытыми глазами, он видел происходящее, он слышал происходящее, он чувствовал страшную боль, но не мог кричать, потому что он не дышал, он был мертв, когда Джонни выволок его из воды и положил на песок!

Горел костер и обнаженные черные тела извивались в каком-то древнем и страшном танце, и Гарри понимал — творится недоброе, а они танцевали и пели на незнакомом ему языке, они выкрикивали в ночное небо слова заклинаний — о, да, теперь он знал, что это были заклинания! — и небо отражало их громом… Они танцевали и пели. Пошел дождь. Но костер не погас. И они танцевали под дождем вокруг пылающего костра. Чернокожие матросы с утонувшего «Георга». А боль в голове утихала, и скоро он начал дышать, и ощущать себя — налипшую на тело одежду, упругие струи дождя, сырую твердость песка…

И вышел умерший…

И он попытался подняться.

И, кажется, спросил про Натаниэля.

Но Джонни уложил его обратно на песок.

Ответил, что не знает ничего про Натаниэля.

…А за спиной Джонни стоял тот, кого Гарри не знал и боялся.

Боялся больше, чем возвращения боли.

Больше, чем смерти.

Лучше было бы ему не оживать вовсе, лишь бы не видеть Его!

Этот чернокожий был не с их корабля. Огромного роста, с огромными вздутыми мускулами, каменными шарами перекатывавшимися под темной кожей. Прекрасный, как статуя, в своей бесстыжей наготе.

И у него были зеленые глаза. Горящие зеленые глаза, каких не бывает у негров… И вообще — у людей. Изумрудные глаза. С узким, вертикальным, как у змеи, зрачком. Он стоял за спиной Джонни и смотрел на Гарри.

И Гарри, заплакав, вцепился в руку Джонни, и умолял не оставлять его, не отдавать его тому, страшному…

И Джонни его не отдал.

…Чернокожий матрос Джонни тоже лежал в госпитале, но вышел прежде, чем к Гарри Калверту вернулась память.

Гарри искал его — но, оказалось, что домой Джонни не вернулся и вообще неизвестно, куда он пропал.

Врачи удивлялись — череп Гарри, казалось, был собран из мелких кусочков, чудом вставших на места и сросшихся между собой. На кости были отчетливо видны места прилегания кусочков друг к другу. И на коже осталась целая паутина шрамов. Волосы из-за этого росли неровно и торчали вихрами в разные стороны. Удивительно — его даже головные боли не мучили! Абсолютное выздоровление — если не считать седины на висках и некоторых провалов в памяти.

Только вот в церковь он больше не мог ходить… И даже молиться не мог. Потому что вспоминалось сразу Евангелие от Иоанна, глава десятая:

«…воззвал громким голосом: „Лазарь! Иди вон“.

И вышел умерший…»

Лазаря поднял Иисус. А потом Лазаря убили иудеи — за то, что он был живым свидетельством чуда, сотворенного непризнанным ими Мессией. А кто поднял Гарри Карди? Кто сказал ему, когда он мчался по черному коридору: «Гарри! Иди вон»?

Кто был тот зеленоглазый? Не с их корабля… А откуда?

И кто теперь он — Гарри Карди? Человек?! Или — уже нет?

Через неделю после возвращения Гарри напился и пошел на кладбище. Ноги не держали его — временами он передвигался на четвереньках. Он нашел могилу Натаниэля. И начал ее методично разрывать. Бедный Нат… Не давали ему даже в могиле покоя! Сначала — Луиза, теперь — Гарри…

Именно Луиза нашла его. Он рыл землю и плакал. И говорил, что должен лечь рядом с Натом, что там его место — в земле, с могильными червями. Луиза надавала ему пощечин и отвела домой. Но Гарри знал, что на самом деле он был прав: его место на кладбище, под землей. Мертвецы не должны находиться среди живых! Но он знал так же, что окружающие считают его живым. И ради них он должен притворяться. И он притворялся…

Только в церковь ходить не мог.

2

В купе было жарко, как в печке, через плотно закрытое окно воздух совсем не проникал, тоненькой струйкой его тянуло из-под двери, и Митя иногда вставал со своей полки, ложился на пол и прижимался губами к узкой щели, чтобы подышать, чтобы не отупеть от недостатка кислорода, не уснуть, как рыбе, вытащенной из воды и оставленной на солнцепеке. Тупым и сонным быть нельзя, необходимо держаться изо всех сил, не показывать, что ты устал, что ты боишься. Не ломаться. Если сломаешься — тут же погибнешь.

Скрежет. Натужный скрип тормозов. Поезд встал. И сердце екнуло — неужели приехали?! Ох, нет. Лучше уж трястись в душном вагоне! Жизнь меняется от плохой к очень плохой, так было всегда на протяжении последних двух лет, Митя думал иногда — вот предел, хуже быть уже просто не может, и каждый раз ошибался. Это хорошее не может превращаться в еще более хорошее, а плохое может ухудшаться до бесконечности.

Что теперь?

Митя не особенно боялся смерти, смерть виделась ему тьмой, бесконечно долгим сном и покоем, долгожданной свободой. Конечно, умирать не хотелось. Теперь особенно. Надо было погибнуть тогда, когда бомба разворотила вагон, в котором они с мамой и с Лилей ехали из разрушенного, измученного бомбежками Гомеля, потом, после всего, что довелось пережить — умирать уже было обидно.

Но Митя и не думал, что его так долго везут куда-то только для того, чтобы убить. Это было бы глупо и странно. Скорее всего его везут в какой-то другой лагерь, или в секретную лабораторию, где проводятся опыты… Вот что страшно. Вот, что по настоящему страшно! И если это так, то лучше умереть. Но с другой стороны, чем же он такой особенный, чтобы выбрали именно его одного из всего барака? Ведь были там и покрепче и посильнее, чем он.

Поезд стоял уже несколько минут, а за Митей никто не шел, значит еще не приехали, значит просто остановка. Это хорошо. Пусть во время остановок дышать в купе совсем нечем, пусть пот льет градом, а от зловония ведра с испражнениями, спрятанного под соседнюю полку кружится голова и начинает тошнить, — все это мелочи. Такие мелочи, на которые глупо обращать внимание. Только бы подольше находиться в дороге, месяц, два, год… Так, глядишь, и война кончится. Встанет однажды поезд, откроется железная дверь и появится в проеме не эсэсовец с котелком каши с мясом, а советский солдат.

Митя любил мечтать о чем-то таком, далеком, прекрасном и невозможном, хотя и знал, что делать этого не стоит. Жить нужно настоящим и готовиться к худшему. Этому научила его жизнь. И хотя мама когда-то говорила, что если чего-то очень сильно желать, это непременно сбудется, — она была не права, ошибалась, просто потому что не знала всего о жизни, потому что умерла в самом начале, ушла туда где темно и покойно, и не успела узнать, что желания не сбываются. Никогда не сбываются.

В вагоне царили вечные серо-зеленые сумерки. Даже днем. Потому что окна были закрашены в защитный болотный цвет, закрашены слоем, едва ли не в сантиметр толщиной. И решетка изнутри, а не снаружи. Толстые прутья расположены так близко друг к другу, что палец не пролезает, поэтому расцарапать краску невозможно. Даже самую маленькую дырочку не проковыряешь, чтобы взглянуть, что там за окном, увидеть деревья, небо, может быть, стало бы не так страшно.

Для чего нужно было закрашивать зарешеченные окна Митя не понимал. Может быть, для того, чтобы люди, которых везли в этих вагонах не видели куда они едут или для того, чтобы местные жители не знали кого везут в этих наглухо зашитых ящиках.

Кого везут?

Кого возили в этих вагонах до того, как везли теперь его, Митю? И что еще интереснее — куда везли этих кого-то. И для чего.

Митя улегся на полку, свернувшись калачиком, прижался щекой к пахнущему пылью, покрытому мелкими трещинками дерматину. Он не умел плакать. Больше не умел. Иначе наверное поплакал был сейчас, потому что страх и тоска переполняли его, и надо было избавиться, выплеснуть их в зловонное душное марево старенького вагонного купе, купе чужого поезда, почти не похожего на те поезда, в которых он ездил с мамой к бабушке в деревню и все-таки… все-таки… Дерматин пах пылью и покоем, сладким и теплым покоем довоенной жизни, юбками, брюками спешащих куда-то по своим делам пассажиров, заходящих в поезд добровольно, выходящих из него на нужной станции. Этот вагон строили не для перевозки узников концлагерей, даже, наверное, не предполагали для него такой судьбы.

Митя разучился плакать в тот день — или в те дни — когда контуженный, оборванный и исцарапанный он бродил по бесконечному, огромному как целый мир и заменившему собой целый мир лесу. Лесу оглушающе тихому после визга и грохота, плача, стонов и криков.

Митя помнил, как начался налет на эшелон, помнил первые разрывы бомб, от которых вагон сотрясался и мотался из стороны в сторону, помнил, как мама, смертельно побледневшая, почерневшая от ужаса мама, прижимала к себе двухлетнюю Лилю. А поезд все мчался и мчался вперед, и никто не бежал, никто не пытался выпрыгивать из вагонов и прятаться в лесу, все сидели и ждали. Надеялись. Сначала на то — что летчики не будут стрелять по вагонам с красными крестами на крыше, потом на то, — что не попадут, потом на то, — что откуда ни возьмись появятся советские истребители и защитят.

Зря надеялись.

Прямое попадание полностью уничтожило соседний вагон, разрушило часть вагона, в котором ехал с семьей Митя, свалило его, покатило под откос.

Еще какое-то время мальчик воспринимал происходящее. Он летел куда-то подброшенный чудовищной силой, потом полз по сырой от дождя земле, искал маму, но натыкался все время на чужих людей. Несколько раз его сбивали с ног мечущиеся среди трупов и обломков, обезумевшие от ужаса люди, один раз какая-то толстая женщина с растрепанными седыми волосами повалила его на землю и придавила своим огромным телом, закрывая от стучащих по раскисшей земле быстрых маленьких пчелок-пуль. Митя тогда чуть не задохнулся и только чудом выбрался из-под внезапно обмякшей, ставшей безумно тяжелой женщины. Потом кто-то схватил его за руку, потащил к лесу, но он вырвался, вернулся туда где рвались бомбы, где свистели пули. Он думал тогда не о маме, он думал о Лиле. Сестренка слишком маленькая, чтобы самостоятельно добраться до леса, она будет сидеть и плакать, она не будет спасаться.

А потом просто вдруг земля встала на дыбы и сделалось темно.

И следующим, что увидел мальчик, была жалкая улыбка веснушчатой рыжеволосой девушки, одетой в защитную гимнастерку.

— Где моя мама? — спросил ее Митя.

— Не знаю, — ответила девушка, продолжая виновато улыбаться, ее голос звучал как будто издалека, едва прорываясь сквозь звон и грохот и бесконечный вой летящих с неба бомб. От всего этого шума у Мити голова разрывалась на части и он не сразу понял, что обстрел давно закончился и все, что он слышит, происходит только в его голове, и вообще прошло уже несколько дней и железная дорога, и обломки вагонов, и мертвые люди — все осталось где-то далеко позади.

Девушку звали Галей, она была связисткой 36 пехотного батальона. Того, что осталось от 36 пехотного батальона — горстки озлобленных, голодных, оборванных и смертельно усталых людей, не отступающих и не наступающих, бесцельно бродящих по лесным дебрям в надежде на непонятное чудо.

Тогда еще Митя не испытывал настоящего страха, он больше волновался за судьбу мамы и сестренки, он почти не думал о себе, да и потом, чего ему было опасаться в отряде доблестных бойцов Красной Армии?

Те дни слились для Мити в один сплошной поток бесконечного тягучего сумеречного времени, когда они все время куда-то шли, или сидели у костра, или спали. Когда пили разведенную водой сгущенку, грызли сухари, и говорили, говорили… Строили бесконечные предположения о том, что делается сейчас на линии фронта, и есть ли она вообще, и если есть, то где. Очень многие искренне считали, что правительству, наконец, удалось собрать в кулак войска и ударить по фашистам с такой силой, чтобы вымести их за пределы СССР.

— Товарищ Сталин просто не ожидал такого вероломства, — говорил перед собравшимися у костра солдатами лейтенант Горелик, по собственной инициативе взявший на себя обязанности убитого замполита, — Иначе мы бы давно, давно уже погнали фашистских гадов!

Он бил себя по костлявой коленке кулаком, замолкая от переполняющих его чувств и долго мучаясь в поисках красивых и сильных слов. Плохой был из него замполит.

— Ну ничего… ничего… Нам бы только выбраться к своим! Нам бы только успеть пока война не кончилась, — успеть отомстить! За всех наших!

Солдаты живо поддерживали его, обсуждали горячо и не всегда в цензурных выражениях, как будут гнать «фрицев» до самого «ихнего паршивого Берлина», как расквитаются за подлость и вероломство.

Не знал лейтенант Горелик, и никто в отряде не знал, что «своих» уже практически нет, и линия фронта давно уже у них за спиной, далеко-далеко, и что жить большинству из них осталось несколько дней.

Почти все время Митю мучили головные боли, сильные или слабые, не отпускающие никогда. Голова сжималась раскаленным обручем или просто гудела, или ее как будто прокалывали насквозь раскаленным металлическим прутом. Галя, которая была теперь не столько связисткой (связи давно уже не было) сколько медсестрой, потихоньку носила ему лекарства, которые командир приказал ей беречь как зеницу ока и не транжирить понапрасну, стращая в случае неповиновения военно-полевым судом.

Впрочем, этим самым судом он стращал не только ее — грозился всем, кого подозревал в желании дезертировать, а подозревал он практически всех, даже лейтенанта Горелика, хотя, разумеется, никто из его солдат, каждый из которых был по меньшей мере комсомольцем, дезертировать не собирался, по крайней мере, все они в полном составе вышли в один туманный серенький день на поле у захудалой деревеньки Жабарино, где и наткнулись на немецкую танковую дивизию. Туман, туман во всем виноват! Иначе не зашли бы так далеко в это чертово поле, поняли что к чему и успели бы укрыться в лесу и дать бой!

Их расстреляли из минометов, не снизойдя до перестрелки, до рукопашного боя, потом просто прошли и добили раненых.

Поле было перепахано так основательно, что уцелеть кому-то было просто невозможно, однако Митя уцелел. Более того, его даже не поцарапало.

Никто из последних оставшихся в живых солдат 36 пехотной дивизии так, наверное, и не понял, что же произошло, ко многим из них смерть пришла очень быстро. Митя тоже не понимал, откуда вдруг на поле посыпались бомбы — не было в небе ни единого самолета, он бегал среди рвущихся снарядов, потом споткнулся, упал в горячую воронку и так лежал до тех самых пор, пока вдруг не наступила тишина. Он лежал и смотрел в небо, ждал, когда за ним придут и — дождался.

Вот тогда впервые и пришел тот страх, с которым Мите с тех пор предстояло жить. С которым пришлось свыкнуться, который пришлось принять, которому пришлось позволить стать частью своего существа.

Страх пришел, когда Митя увидел на краю воронки человека в чужой форме, который усмехнулся, махнул кому-то рукой и заговорил на том странном лающем наречии, которое безуспешно пыталась сымитировать митина школьная учительница немецкого.

Голова больше не болела, она стала удивительно ясной и легкой, только мыслей в ней не было никаких. Сердце колотилось быстро-быстро, а ноги стали ватными и вдруг болезненно-сладко сжался мочевой пузырь.

Немец не убил его, вытащил полуживого от страха из воронки за шиворот, потащил за собой. Оказалось, что не один Митя остался в живых после этой жуткой бойни, всего спасшихся оказалось шестнадцать человек. С пятерыми из них мальчик оказался несколько недель спустя в Бухенвальде.

Раненых немцы не подбирали, добивали даже тех, у кого ранения были пустяковыми, наверное рассуждали так, что в любом случае не выдержать им долгого пути, да и лечить их пришлось бы — здесь или там… Кому это надо?

Уцелевших согнали в сарай, заперли, предварительно избив от души, и выставили охрану. Митю не били, над ним только смеялись, отпускали непонятные, но, вероятно, обидные шуточки. Митя три года учил немецкий в школе и всегда считал, что добился в этом деле определенных успехов, однако он не понимал ничего, ни единого словечка! Училка говорила, что немцы не говорят на литературном языке, что в каждой провинции свой диалект, и нередко житель Баварии с трудом может объясниться с жителем, к примеру, Саксонии, они же в классе ограничивались, разумеется, только классическим немецким.

Не столько пленение и побои, сколько тот факт, что немцы оказались в Жабарино, которое еще пару недель было глубоким тылом, деморализовало солдат и повергло их в самое черное и беспросветное уныние. Фашисты не оставили в живых никого из офицеров, не было командира, не было вечного оптимиста Горелика, не было Галки, перед которой, наверное, многие постарались бы держаться.

Митя старался не слушать витиеватый мат, сдавленные всхлипывания, бесконечные растерянные вопросы какого-то тощего, носатого паренька, которые тот твердил без остановки, обращаясь то к одному, то к другому, и получал в ответ только молчание или ругань.

«Как же это, а, ребята? Как же так произошло? Что же происходит, ребята?»

Происходило что-то страшное.

Страшное и непонятное.

Немцы шли все дальше и дальше, безумно быстро, практически не встречая на своем пути сопротивления. Сколько же можно ждать, когда товарищ Сталин решится наконец нанести настоящий удар? Мите, да и не ему одному, казалось, что давно пора бы уже. Понятно, что товарищ Сталин знает и понимает все куда лучше, чем все они, простые солдаты, и если он ждет чего-то — то значит таков его гениальный план, благодаря которому немцев разобьют сразу, одним ударом. Уничтожат всех до последнего! Но когда же, когда?! Ведь два месяца почти прошло уже после вторжения! Целых два месяца!

«Скорее, товарищ Сталин, — тихонько шептал Митя, прижавшись носом к жалкому пучку соломы, — пожалуйста, скорее спаси нас!»

Не бывает, наверное, крепче и пламеннее веры, чем вера мальчика Мити в товарища Сталина. Ему даже казалось, что великий вождь, слышит сейчас его шепот, что страдает так же как и он, что качает головой, что глаза его полны скорби, Мите даже показалось, что он слышит его бесконечно родной голос, с легким грузинским акцентом:

«Потерпи, потерпи еще немножко, дорогой. Еще совсем чуть-чуть».

Сон его был тревожным и коротким. Митя думал, что вовсе не спал, но когда он очнулся от своего полусна-полубреда, было уже совсем темно, и многие из солдат спали — не смотря ни на что действительно спали! — кто-то стонал, кто-то ругался во сне. Позорно-мокрые митины штаны успели высохнуть, и он уже не дрожал от холода. После странной, очень теплой беседы во сне с товарищем Сталиным, мальчик почти успокоился. Он не мог до конца избавиться от страха, но тот уже не рвался наружу крупной дрожью и сильным биением сердца, он затаился колючим комочком где-то в области желудка и почти не мешал.

Митя полежал немного с открытыми глазами, вслушиваясь в далекий лай собак, в покашливание часового у дверей, потом повернулся на бок и уснул. Настоящим, крепким сном, уже без всяких странных видений.

Мысль о том, как бы сбежать не покидала Митю ни на минуту во все время пути — в кузове грузовика, в товарном вагоне, в многочисленных перевалочных лагерях, но ни разу не выдалось подходящего момента. Пленных очень хорошо охраняли. Пару раз кто-то в отчаянии порывался бежать, но неизменно попадал под пулю.

Дорога была долгой и очень трудной, были моменты, когда Митя был уверен в том, что умирает — от голода, от усталости, от недосыпания, от холода, были моменты, когда Митя хотел умереть поскорее, но наверное, он никогда не желал этого по-настоящему, потому что не смотря ни на что — не умер.

Доехал. До самого Бухенвальда. Живым и, наверное, вполне здоровым, потому что при входе в лагерь его отправили «направо». Дали крохотный шанс выжить.

Никаких снов с участием товарища Сталина Митя больше не видел, он вообще не видел снов — слишком уставал после долгого трудного дня, сначала на работах по уборке территории, потом на огромном автомобильном заводе, который находился неподалеку от лагеря, и в который его вместе с другими узниками каждое утро целых двадцать минут везли на грузовике. Этими минутами Митя и другие мальчишки, с которыми он сидел рядом, умудрялись пользоваться для сна. Склонив головы друг другу на плечо, они моментально проваливались в сон и моментально просыпались, как только грузовик въезжал в ворота завода. А попробуй не проснуться! Если только немец-охранник заметит, что ты спишь, съездит по лбу прикладом. В лучшем случае. А в худшем застрелит — случалось и такое.

И само собой, даже мысли никому не приходило в голову, чтобы работать спустя рукава или как-то портить оборудование или детали. Убить запросто могли и за случайную ошибку, о том, что будет, если поймают за преступлением, даже думать не хотелось. По крайней мере, быстрой смерти в таком случае ждать уже не стоило, поиздеваются вдоволь, чтобы другим неповадно было.

Узников почти не подпускали к сложным станкам, не доверяли ничего важного. Митя чаще всего ходил между станками с длинной и почему-то очень тяжелой щеткой, выметал металлическую стружку, иногда носил ящики с зубчатыми детальками разных размеров, иногда таскал тяжеленные обода колес.

Вопреки бытующему мнению, что практичные немцы тех, кто способен работать, кормили хорошо — на самом деле кормили Митю плохо. По крайней мере он сам так считал. На работах по уборке территории кормили еще хуже, но там и делать почти ничего не приходилось, и находились укромные места, где можно было спрятаться и поспать пару часиков, отдохнуть и сил набраться. Работа на заводе выматывала до крайности, и чуть более калорийный паек совсем не спасал. Митя чувствовал, что слабеет. Медленно и неуклонно. По утрам все тяжелее было вставать, все труднее стало поднимать тяжести, все чаще кружилась голова.

Митя считал себя очень невезучим человеком, и в чем-то, конечно, был прав. В самом деле, наверное судьба ополчилась на него, заставив сначала маму задержаться в городе дольше, чем следовало, — Лиля болела, — и ехать последним эшелоном, отошедшим от станции, когда, по слухам, немцы уже вошли в город, потом ему попасть в плен к фашистам вместе с солдатами. Оказаться в лагере, в самом сердце ненавистной Германии, быть вынужденным работать на нее. И в то же время Мите удивительно и чудесно везло. Из всех неприятностей, бывших роковыми для всех, с кем вместе Митя в них попадал — он единственный выбирался живым. Везение? Просто везение?

Случилось так, что Дмитрий Данилов, наполовину русский, наполовину белорус — лицом был вылитый «истинный ариец», какими их изображают на плакатах и в пропагандистских фильмах. Правильные черты лица, серо-голубые глаза, волосы светлые, и не с соломенным оттенком, а с пепельным, в общем, его запросто можно было выставлять, как идеал чистоты немецкой нации, если бы не излишняя худоба и вечная грязь, покрывающая кожу и волосы. Так что Митя являл собой скорее образец мученичества арийской нации, а не ее процветания, и никому никогда не приходило в голову никаких аналогий.

До определенного момента, когда его, маленького, жалкого, шатающегося от усталости пожалел немец, мастер цеха. Пожалел его единственного из всех.

На заводе «Опель» где довелось работать узникам лагеря Бухенвальд, в основном трудились естественно немцы, обычные рабочие, не эсэсовцы и даже не солдаты, для них война пока еще была чем-то мифическим и безумно далеким, и многим из них было дико видеть вместо военнопленных и коммунистов узников-детей. Даже еврейских детей, которые составляли основную массу. Во многих глазах была жалость. Случалось такое, что кто-то из взрослых брал на себя какую-то тяжелую работу вместо ребенка, которому это явно было не под силу, но никто и никогда не разговаривал с ними, никто и никогда не помогал откровенно, все были предупреждены, что за общение с узниками — немедленное увольнение.

Митя давно замечал странное внимание к своей особе со стороны мастера цеха, низенького, толстого, лысоватого бюргера, тот все время был где-то рядом, следил издалека, и лицо его при этом было напряженным и глаза больными. Он как будто задумал что-то, и никак не мог решиться. И мучился. С каждым днем все сильнее.

«Псих», — думал Митя и старался держаться от мастера подальше и как можно реже встречаться с ним глазами — так, на всякий случай.

Но однажды мастер решился. Когда Митя со своей метлой задержался возле его станка, он вдруг схватил его за руку. Молниеносным движением и очень сильно.

Мальчик не закричал только потому, что от ужаса перехватило дыхание.

— Тихо, успокойся, — пробормотал немец на простом и совершенно классическом немецком, который Митя понял и потому действительно застыл с разинутым от удивления ртом, не пытаясь вырываться.

— Бери, — немец протянул ему туго перевязанный небольшой пакет, — Спрячь. Понимаешь?

Митя машинально кивнул, хотя весь вид его говорил об обратном, и пакета не брал, честно говоря, он почему-то думал, что там — бомба.

Немец был смертельно бледен, потом его вдруг бросило в краску, по виску потекла капелька пота и руки затряслись так сильно, что злополучный пакет едва не упал.

— Бери! — прохрипел мастер и вдруг резко сунул сверток Мите за пазуху, после чего сразу заметно расслабился и тяжело перевел дух.

— Глупый, — произнес он с какой-то странной нежностью, — Смотри не попадись. Понимаешь?

Митя снова кивнул.

— Иди!

В пакете оказались бутерброды. Нарезанный толстыми щедрыми кусками хлеб был намазан маслом и накрыт сверху колбасой, ветчиной, сыром.

Почему Митя забрался под станок и развернул сверток вместо того, чтобы выбросить где-нибудь потихоньку, как подсказывал здравый смысл? Наверное из любопытства, вечного любопытства, которое частенько губило глупых неосторожных мальчишек. А иногда, выходит, и спасало.

Митя едва не умер от одного только запаха, от одного вида, представшей его глазам роскошной пищи, в глазах его потемнело и дыхание перехватило, но уже в следующий момент один из бутербродов был у него в зубах. Он проглотил его почти не жуя. Во мгновение ока, тут же потянулся за следующим, но не взял. Не успел. Живот скрутило судорогой такой сильной, что мальчик едва не взвыл от боли. Он согнулся пополам и как не старался избежать этого, его стошнило этим роскошным безумно мягким белым хлебом, этой розовой благоуханной колбасой…

Нет, он не плакал. Он скрипел зубами, ругался шепотом и лупил себя кулаком в тощий живот так сильно, как только мог, мстя своему несчастному телу за чудовищное предательство, потом аккуратно свернул дрожащими руками пакет, снова засунул за пазуху, чтобы не сводил с ума вид ветчины и сыра, потом — подобрал и съел, тщательно пережевывая, все до последнего кусочки, что исторг его бедный желудок.

Конечно, у Мити даже мысли не возникло, чтобы спрятать пакет и попытаться вынести его за пределы завода, при выходе узников обыскивали так тщательно, что это просто было невозможно. Поэтому бутерброды делились на шестерых — на всех, кто работал в одном цеху, каждому доставалось по половинке. Тадеушу и Юлиусу, они, правда, не помогли, — эти двое умерли от дизентерии несколько месяцев спустя, но Станислав, Злата и Катя были еще живы, когда Митя уезжал из Бухенвальда.

Мастер приносил бутерброды не каждый день, но достаточно часто, чтобы спасти детей от истощения, никто из них не поправился и не поздоровел, но все жили и все могли работать — получая право на жизнь.

После того первого раза немец почти не говорил с Митей, отдавал ему сверток и говорил «Иди!». Иногда еще он гладил мальчика по голове или по щеке и смотрел на него при этом почему-то очень удивленно.

Митя не сопротивлялся. Немец спасал его и его друзей от смерти, он имел право быть странным.

Так прошли весна, лето и осень 1942-го, так начался 1943 год.

Так начался новый кошмар…

Кошмар в образе тучного и красномордого эсэсовца Манфреда, появившегося в лагере в конце января и заменившего офицера, управляющего хозяйством лагеря. Манфред тоже обратил внимание на светленького, хорошенького мальчика, он выбрал его, когда нужно было найти прислугу, которая будет убирать в его кабинете и помогать на складе. Он снял его с работ на заводе и потом частенько любил напоминать, что спас ему жизнь, и что мальчик должен бы благодарить Бога, за его, Манфреда, внимание и его милости. Может и так. Манфред был не так уж плох. Зря не бил и кормил досыта, а все остальное… Все остальное можно было пережить. И следовало забыть. Забыть. Потому что подобные воспоминания нельзя хранить даже в самых отдаленных уголках своей памяти и уж тем более нельзя позволять им просыпаться, когда едешь в неизвестность в душном вонючем купе переделанного под тюремную камеру поезда.

Надо спать — как можно больше. Пользоваться моментом.

Надо есть. Все до последней крошечки. Пока дают.

Митя знал прекрасно, какая это мука, когда не дают спать и морят голодом. Все, кто говорят, что моральная боль и унижение мучительнее физических мук, должно быть никогда не голодали по-настоящему, никогда не стояли на плацу на вытяжку целую ночь после тяжелого рабочего дня, перед новым рабочим днем. Тут не важно, что голышом — перед всеми, важно, что — холодно. Важно, что льет дождь. Важно, что скорее всего утром будут расстреливать даже тех, кто продержался и не упал.

Пятнадцати узникам удалось сбежать с фабрики в Вольфене. Митя, как и множество других узников, никогда не был на этой фабрике, но что с того? Пятнадцати узникам удалось сбежать. Надо же наказать хоть кого-то?

Митя стоял под холодным весенним дождем, вытянув руки по швам, и высоко задрав подбородок, как велено было, и ненавидел страшно тех пятнадцать, которые сбежали и обрекли его на эти муки. Рядом стояла Катя, она была младше Мити и ниже его почти на голову, она уже даже не дрожала, она, кажется, спала стоя. Спала, привалившись к Митиному плечу. Надо как-то разбудить ее, если охранники заметят, что она заснула, застрелят и ее и Митю заодно.

Каждый десятый… Не так уж много, шанс выжить есть, если только до утра не упадешь.

К утру кончился дождь и выглянуло солнце. Такое теплое, нежное… Митя оказался восьмым, а Катя девятой, им повезло, и они улыбались, потихоньку взявшись за руки, подставляя лица солнцу, не глядя на то, как падают под пулями «десятые».

Они почти год прожили в Бухенвальде, они привыкли.

Никакое нравственное унижение не идет в расчет, когда перед тобой ставят тарелки с обильной и сытной едой, которую ты можешь есть сколько влезет, когда тебя поят красным вином, чтобы ты поскорее набирался сил и был красивым, когда тебе, захмелевшему с непривычки и обнаглевшему от вседозволенности, разрешают отнести в барак своим буханку хлеба и колбасу.

Да пусть он делает, что хочет! Неужели это хуже, чем стоять целую ночь под дождем, размышляя будешь «десятым» ты или Катя? Неужели это хуже, чем увидеть, как ослабевший от голода Стась не может утром подняться с нар, чтобы идти на работу, и пытаться вдвоем с таким же доходягой Томашем, поднять эти удивительно тяжелые, обтянутые кожей кости, поставить на ноги и тащить к машине? Хлеб и колбаса. Лекарства. Это важно, а все остальное — нет. Главное то, что Манфред никогда не отказывал Мите в таких мелочах, как еда и лекарства.

Уезжать из Бухенвальда очень не хотелось, очень не хотелось оставлять Катю на произвол судьбы, очень было страшно встречать неизвестность, которую сулил переезд.

Ничего не может быть хуже этой неизвестности, кроме, разве что, того, когда неизвестность кончается. Зря Манфред так заботился о нем, зря отмыл и откормил, не случайно, наверное, приехавшие однажды в лагерь высокие чины из всей длинной шеренги выстроенных для них наиболее крепких и сильных узников выбрали только одного Митю.

Чем это можно назвать — везением или невезением?

…Натужно заскрипели колеса, лязгнули буфера, поезд тронулся. Скоро снова можно будет подышать, прижавшись носом к щелочке под дверью.

Этой ночью Мите приснилась Катя. Не такой, какой она была сейчас, а такой, какой она могла бы стать очень скоро: обтянутым кожей скелетиком. Катя лежала на нарах в бараке, молчала и смотрела на него своими огромными черными глазами. Очень печально смотрела.

3

От прошлого невозможно избавиться навсегда.

Его нельзя перечеркнуть, уничтожить, о нем можно не думать — да и то, только какое-то время. Прошлое все равно настигнет. Рано или поздно. Настигнет тогда, когда ты будешь особенно уязвим, чтобы ударить больнее. Настигнет, — когда ты подпустишь его слишком близко, когда ты сам однажды вернешься к нему, чтобы взглянуть ему в глаза и понять, действительно ли ты ушел от него так далеко, как кажется.

Если ты родился жертвой, то ничем иным тебе никогда уже не стать, как бы тебе этого не хотелось, потому что на самом деле себя невозможно переделать. Как бы ты не пытался. И если кто-то думает, что надев солдатскую форму, взяв в руки автомат и отправившись на фронт, он перестанет быть самим собой, перестанет быть ничтожеством и трусом, ему понадобится всего лишь немного времени, несколько часов, несколько дней, при счастливом стечении обстоятельств несколько лет, чтобы понять, что все было напрасно. Можно каждую минуту рисковать жизнью и не перестать быть трусом!

Вильфред Беккер не был глупцом, и никогда не имел иллюзий относительно себя, однако какое-то время он действительно верил, что смог одержать победу над своей несчастной сущностью. Верил, когда задыхаясь, полз по охваченным огнем балкам горящего дома, верил, когда захлебываясь восторгом и восхитительно пьянящей яростью, вел танк навстречу танкам врага, верил, когда находил в себе силы забыть о визге пуль над головой и подняться в атаку, верил, когда первым делал шаг вперед, вызываясь добровольцем на особенно опасные задания. Он верил… Верил в то, что прошлого не существует, что оно растворилось во времени, заросло плесенью, покрылось пылью, превратилось в зыбкую тень, которая оживает только в том случае, если ты сам позволяешь ей ожить. Но теперь… Теперь, когда он смотрел на себя в зеркало — смотрел на красивого молодого мужчину с жесткой линией рта, со стальным блеском в глазах, одетого в красивую черную форму, внушавшую уважение, восхищение и трепет, он снова видел мальчишку… Маленького, бледного, тощего замухрышку с вечно потными ладошками и затравленным взглядом. Этот взгляд… Этот отвратительный, заискивающий взгляд и этот страх, липкий страх, все туже сжимающий солнечное сплетение, — они никуда не делись. Только прятались, прятались где-то глубоко.

Не надо было возвращаться домой! Не надо было проходить по знакомым улицам, не надо было встречаться с отцом, не надо было заходить в свою комнату и вдыхать этот старый, пыльный, теплый и тоскливый запах лаванды, саше с которой мама любила перекладывать белье. Мамы давно уже нет, а этот запах останется здесь навсегда, ни временем, ни кровью его не смыть. И никогда не забыть… Никогда… Что? Оно все еще здесь? Затаилось в подполе и ждет? Ждало все эти годы. А теперь — радуется! Потому что мальчик вернулся. Ш-ш-ш… Влажный, чавкающий звук, холодное прикосновение щупальца…

Вильфред зарычал и изо всех сил ударил кулаком в зеркало, разбивая ненавистный образ маленького до смерти перепуганного мальчика. Пораненную осколками стекла руку пронзила резкая боль. Хорошо… Боль, это очень хорошо. Она забирает все. Она заставляет вернуться к реальности, придти в себя.

Господи, как можно бояться того, чего нет?!

— Вильфред?

Вильфред резко обернулся. Занятый своими мыслями он не заметил, как в комнату вошел отец — дурацкая, всегда бесившая его привычка, вот так врываться, внезапно и без стука.

Отец смотрел на него настороженно и слегка испугано. Смотрел — на разбитые костяшки пальцев, на капающие на пол капли крови.

— Я слышал, как будто что-то упало.

Отец взглянул на разбитое зеркало и лицо его вытянулось еще больше.

— Я думал, не случилось ли чего…

— Отец, я попросил бы тебя впредь стучать, прежде чем войти в мою комнату, — тихо сказал Вильфред, — А лучше — не заходи ко мне вовсе.

Его голос был тверд, в его голосе была сила и — власть.

Да, власть. Потому что теперь он — бог для своего отца, который сам всегда хотел быть его богом. Или его дьяволом?.. И он может стать для отца и богом и дьяволом, если захочет. А он захочет, безусловно захочет, если тот не оставит свои гнусные штучки! Зачем он примчался? Проверить, не сидит ли мальчик на кровати, обнявшись с одеялом и судорожно водя фонариком из угла в угол? Он забыл или не знал, чудовище никогда не выходит днем!

А старик сдал. Здорово сдал за последние годы, ссутулился, стал шаркать при ходьбе, на лице его появилось какое-то странное выражение — то ли удивленное, то ли испуганное, то ли очень задумчивое.

Вильфред никогда не понимал своего отца, о чем тот думает, к чему стремится в своей серенькой, простенькой, лишенной побед и поражений жизни, откуда эта странная брезгливая неприязнь к нему — своему единственному ребенку? Не понимал он его и теперь. О чем старик думает сейчас, когда смотрит на него так странно — уже не с неприязнью и даже как будто с уважением, но все равно с недоумением, как на какую-то неведомую зверушку, которая жила-жила, потом сбросила старую шкуру и преобразилась вдруг.

— Хорошо. Извини. Я буду стучать, — отец как будто удивился странным словам сына, он словно и не подозревал, что тому может что-то не нравиться в его поведении, притворился, что никогда не придавал значения таким мелочам, и вовсе не собирался ни мучить, ни унижать. И в мыслях не было, никогда не было…

— Клара сказала, ты собрался уезжать? — спросил отец.

— Через три дня, — мрачно сказал Вильфред, — Я уеду через три дня. А пока поживу у Эльзы.

— Ты уже знаешь, куда тебя направят?

— Знаю. Но это секретная информация.

Отец понимающе закивал.

— Но… Они ведь не пошлют тебя снова на восточный фронт?

Вильфред усмехнулся.

— Если я погибну, ты будешь получать за меня пенсию.

— Значит все-таки… — пробормотал отец, и вдруг встрепенулся, — Они не имеют права! Ты уже воевал! Ты был ранен! Ты едва не погиб!

Вильфред молчал, он мог бы сказать — нет, его отправляют отнюдь не на фронт, всего лишь в мирную и безопасную союзную Румынию, где его жизни ничего не будет угрожать. Но он молчал. Может и правда старик волнуется? Теперь — когда по-настоящему осознал, что может потерять его. Ну, нет, это вряд ли.

— Вилли, ты еще не совсем оправился. Прошло всего две недели с тех пор, как тебя выписали из госпиталя. Они говорили, что тебе полагается, как минимум, месяц отпуска. Они говорили — что ты герой, что ты заслужил хороший отдых, что твоя дивизия теперь до конца войны будет проходить службу во Франции… Вилли, позволь… Позволь, Клара перевяжет тебе руку.

Отец хотел коснуться его плеча, но Вильфред резко шагнул назад и отвернулся к зеркалу. Лицо испуганного мальчишки было расколото на части и перепачкано кровью. Нет никакого мальчишки. Нет!

— Тебе надо бы показаться врачу, — проворчал отец, на минуту снова становясь самим собой, таким, каким Вильфред помнил его, — После фронта у тебя нервы ни к черту. Ты ненормальный, Вилли! Я знаю, ты снова попросился добровольцем — туда! Снова! Ты снова собрался воевать, хотя никто тебя не принуждает! Ты можешь сказать мне — почему?! Ты уже выполнил долг! Сполна!

Вильфред молчал, глядя куда-то мимо отца. А отец ждал, в самом деле ждал ответа на это свое «почему». Ну, не странно ли? Разве это не он хотел доказательств, постоянных доказательств его храбрости? Но, в любом случае, это все не для него, теперь уже — не для него.

О да, снова! Вильфред действительно хотел на фронт снова, но ему отказали. Отказали! Потому что тоже считают, что он псих! Что ему нужен отдых! Нет… Не псих, — трус! Они знают, что он трус, они просто знают это, и считают, что восточный фронт не для таких, как он. Восточный фронт — для настоящих мужчин.

Вильфред скрипнул зубами.

Что он будет делать в Румынии?! Он — танкист?! Будет охранять секретный завод? Или аэродром? На танке… Нет, конечно, им сказали, что все это ненадолго, отдохнуть, придти в себя, физически и психологически подготовиться к тому, чтобы снова идти на фронт. Что это лучше, чем просто сидеть дома и отдыхать, когда идет война и каждый солдат так нужен Рейху. В конце концов, после войны в Югославии их дивизия уже отдыхала в Австрии. Не понятно, правда, от чего отдыхала: война в Югославии была увеселительной прогулкой, победным машем, по сравнению с тем, что ждало их потом в России. Вторая танковая дивизия, где с начала войны служил Вильфред в составе группы армий «Центр» воевала под Смоленском, Прилуками, а потом — под Москвой. Вот это была война. Та самая война, о которой Вилли мечтал все эти годы! Обмороженные пальцы и уши… Бесконечные снежные просторы… Все в мире замерло и как будто мертво. Да, смерть тогда шла за ними по пятам. И многих нашла в той битве. С начала войны армия Вермахта впервые остановилась и отступила на шаг назад. Под Москвой… Дикой и страшной зимой. В дикой и страшной стране. Остановленная практически голыми руками этих невероятных — диких и страшных людей. Единственных достойных врагов…

В той битве Вторая Танковая поредела чуть ли на наполовину. Вилли тогда не получил ни царапины. Свои пули и свои ожоги он получил довольно глупо, в какой-то случайной стычке с русскими танками зимой этого года, под Харьковом. Его танк подбили, а когда Вилли пытался его покинуть — его еще и расстреляли из автомата. Почти в упор. Хорошо, что то сражение они не проиграли, разбили русских под чистую. Хорошо, что его вовремя нашли. Хорошо, что будучи раненым он все же не потерял сознания, не запаниковал и сумел сбить с себя пламя, — должно быть сказался опыт пожарника. Иначе обгорел бы сильнее. Возможно, просто сгорел бы заживо.

Вильфред тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

Отец все еще стоит над душой и чего-то ждет. Ну что ему надо на сей раз?! Получить очередное доказательство того, что его сын слаб, жалок и ни на что не годен? Так пусть радуется, — вот они доказательства! Теперь и командование думает так же, как и он, что Вилли может быть страшно идти на фронт, что он сломался, что все, на что он теперь годен, — это разъезжать на танке по румынским селениям, пугая кур и старух.

Да, Вильфред хотел, конечно, хотел, чтобы самыми страшными его врагами были куры и старухи. Он хотел в Румынию, где спокойно и мирно, где никто не захочет его убить. Он очень этого хотел! И до безумия этого боялся… Он чувствовал, он знал наверняка, что в Румынии ему не место, что единственное для него спасение — это восточный фронт, где нет времени бояться, где нет места, в котором можно было бы скрыться и пересидеть опасность. Там можно только идти вперед. Танк на танк. И только победив страх можно выжить. Россия не сломает его, — его сломает Румыния. Но как это объяснить чиновникам в генеральном штабе?

Вильфред отошел к окну. Еще не хватало, чтобы папаша видел слезы в его глазах.

— Если меня убьют, ты получишь официальное уведомление, — сказал он хрипло, — До той поры считай, что я жив и здоров, и что со мной все в порядке.

— Но ты же будешь писать?

— Писать?!

Удивлению Вильфреда не было предела.

— О мой Бог… — вздохнул отец, — Ты будешь писать хотя бы Эльзе? Она говорила, у вас с ней серьезно… Это так? Ты не рассказываешь мне ничего. Я совсем ничего о тебе не знаю, Вилли! С тех пор, как ты уехал тогда, ни слова не сказав, ничего не объяснив… Уехал — и пропал на несколько лет! И теперь ты хочешь уйти точно так же! И снова — пропасть!

Вильфред взял уже собранный чемодан и направился к двери.

— Ты не можешь так поступить со мной! — голос отца дрогнул.

Вильфред не помнил, как вышел из дома. Перед глазами тьма. И в голове тьма. И тьму разрывают яркие сполохи — ярости, ненависти, презрения. И больно… Очень больно в груди, слева — над сердцем и под ключицей, откуда извлекли пули.

Он пришел в себя в парке. На лавочке. Какая-то молодая мамаша смотрела на него встревожено и кажется что-то спрашивала.

— Вам плохо, герр офицер? Может быть, я могу помочь?

— Мне? Нет… Нет, спасибо…

Он нашел в себе силы улыбнуться и она ушла.

Вильфред откинулся на лавочке и устало закрыл глаза.

Не надо было приезжать домой. Надо было остаться в Берлине, провести отпуск у Барбары. В Берлине Вильфред Беккер, по крайней мере, сумел бы убедить начальство перевести его в другую дивизию и снова отправить на фронт. А отсюда… Что он мог сделать отсюда, когда уже получил назначение?! Теперь он не успеет ничего изменить. Да и потом — приказы не оспаривают.

Румыния. Охрана секретного завода или аэродрома, бесконечные пирушки, девки… Тоска смертная. Безделье и покой и желание — точно такое же, как тогда в Австрии — остаться здесь навсегда и просто дождаться, когда закончится война. Желание позволить себе бояться за свою бесценную жизнь. Ему даже танк не дадут. К чему в Румынии танки? Если ты упал с лошади, садись на нее снова, если тебя подбили в танке, лезь туда снова, если ты боишься огня, подожги себя сам. И выжги страх. Ты в первый раз был ранен, готов ли ты вернуться на войну? Нет. Не готов. Тебе страшно. И они — они тоже знают, что тебе страшно! Они видят страх в твоих глазах! Все видят. Солдаты из твоего экипажа, командиры, и отец… Отец тоже искал в твоих глазах страх, и нашел его. В очередной раз — нашел! И теперь он думает, что его жалкий крысеныш едет в Румынию, потому что боится идти на фронт! Что он умолял командование отправить его… Стоп! Отец не знает, что он едет в Румынию! И не узнает. Вильфред обманул его, уверив, что снова идет на фронт. Неужели впервые ему удалось обмануть отца? Или нет? Или он догадался? Увидел страх в глазах крысеныша Вилли и догадался…

Вильфред тихо застонал и сжал в кулак правую руку, срывая коросту затянувшую ранки на костяшках пальцев.

В какой момент он позволил иллюзиям взять над собой верх? Когда он решил, что все изменилось? Когда он шел по родному городу, подтянутый, сильный и мрачный, одетый в черный мундир элитных войск Рейха, ловя восхищенные взгляды. Когда он увидел, как вытянулось от изумления лицо красавицы Эльзы. Когда он увидел уважение в глазах отца. Он подумал тогда, что никто в этом городе не назовет его больше трусом и ничтожеством.

А сегодня он смотрела на себя в зеркало, смотрел себе в глаза и видел в них панику. Видел радость от того, что Румыния так далеко от фронта… Солнце светило ярко, согревало, ласкало и успокаивало, солнце шептало Вильфреду, что в этом мире нет теней, что все злое и страшное спряталось так далеко, что и не разглядеть. В какой-то момент Вильфред подумал, что и правда сходит с ума. Надо идти. Сейчас — к Эльзе. Потом — ехать в Будапешт, выполнять приказ и не думать больше ни о чем. Он солдат, это очень удобно и просто — быть солдатом.

Страх нельзя победить. Но он будет с ним бороться. Сейчас — как всегда. Все повторяется и будет повторяться бесконечно до самой смерти. И каждый раз Вилли будет побеждать. Он знает, как это делать…

 

Глава третья

1

Кровь девочки насытила и слегка опьянила графа. Ему было так хорошо сейчас! Это блаженное состояние ведомо только сытым вампирам. Люди пытаются достигнуть его с помощью спиртного, наркотиков или секса, но… Все перечисленное — лишь жалкая имитация. Сытость вампира — вот высшее блаженство.

Граф шел через заросший сад. Ночь была прекрасна. Банальные слова, но они вместили в себя и нежное тепло воздуха, и бархат неба, усыпанного алмазами звезд, и яркое свечение звездочек жасмина, и призрачное мерцание ранних роз на кусте.

Граф упивался ароматами цветов. Сладость жасмина, парфюмерная изысканность роз, и тонкое благоухание невидимых во тьме ночных фиалок, и влажная листва, и земля, и даже пыльца деревьев — все смешалось в единый пьянящий букет. Вот странность: вампиры не дышат — но запахи различают тоньше, чем даже самые чуткие из живых существ. Со стороны старинной мраморной скамьи дохнуло тонким ароматом женщины, живой женщины, недавно сидевшей здесь. И более грубым — яблочного пирога с корицей. Граф подошел к скамейке. На ней лежали бархатная подушечка, книга и тарелочка с пирогом. Граф улыбнулся. Лизелотта! Вот кто тут был! Она забыла книгу на скамейке. Дед позвал ее, и она убежала, бросив недочитанную книгу и еще нетронутый пирог. Непростительная ошибка… Если бы не книга, граф не заинтересовался бы ею.

А книга… Старинное издание Шиллера. «Коварство и любовь». В бархатном переплете, с золотым обрезом, с изысканными гравюрами.

Когда-то он любил книги.

Он уже давно не читал — ему достаточно было читать в крови людей их мысли, их жизни — но сейчас ему вдруг вспомнилось… Как это было, когда он еще не стал вампиром.

Он взял книгу в руки. И почувствовал ту, которая держала эту книгу до него. Она оставила на страницах влажные следы своих пальцев. Невидимые для всех — но ярко-осязаемые для вампира следы. Держа книгу в руках, граф почувствовал эту женщину. Вспомнил, что видел ее мельком, но не заинтересовался. Она показалась ему слишком невзрачной. Но сейчас он ощущал ее всю, как если бы она сидела рядом — нет, как если бы она лежала в его объятиях! Легкость ее худенького тельца, косточки, как у птички, нежную сухую кожу, короткие пушистые кудряшки… Она нездорова — последствия долгого пребывания в гетто и еще более долгого нервного напряжения. Она боится! Да, боится! Граф невольно облизнулся и почувствовал, как вспыхнул только что утоленный голод. Для вампира нет ничего слаще страха. Он наслаждается тем страхом, который внушает жертве его приближение. Но это слабый страх. Как пивной хмель. Обычно на долю вампира достается только такой вот легкий предсмертный ужас…

Страх, выпитый сегодня вместе с кровью девочки, был сильнее и вкуснее. Она почти не испугалась вампира. Потому что она боялась уже до того. Боялась бомб, падавших на ее город. Боялась чужих солдат с мерзкой гавкающей речью, ворвавшихся в ее дом. Когда граф пил кровь девочки, он читал ее прошлое, ее жизнь, ее страхи. Ужас, когда под ударами прикладов упал ее отец и чужие солдаты выволокли его из квартиры. Невыносимое страдание, когда чужие солдаты расстреляли бабушку и младшую сестричку. Мучительный страх в тюрьме. Яростный страх, когда ее разлучили с матерью. Все это придавало ее крови все новые вкусовые оттенки.

Но страх женщины, читавшей вечером в саду эту книгу, был глубже, изысканнее. Она начала бояться давно, еще в детстве. И не прекращала бояться ни на миг. Вся ее жизнь была непрекращающимся страхом! Редкий случай. Редкая удача. Должно быть, кровь ее необычайно вкусна. Кровь девочки покажется всего лишь игристым молодым вином, когда ему удастся попробовать кровь этой женщины — кровь, подобную драгоценнейшему коньяку столетней выдержки, позабытому в дальнем углу винного погреба, случайно найденному, поданному к столу в золотых кубках, вовсе не предназначенных для коньяка, потому что коньяк следует пить малыми порциями…

Граф почувствовал трепет вожделения, пробежавший по его телу. До утра оставалось еще много часов. И он пошел искать женщину.

Ярко горели во тьме серебряные решетки на окнах замка. Страшное, жгучее серебро. Тщетная предосторожность! По первому же безмолвному требованию вампира, часовые сами открывали ему двери. И тут же забывали о проскользнувшей мимо них тени.

Просто войти к ней в комнату? Заставить ее открыть дверь?

Или лучше вызвать ее в сад?

Да, лучше в сад. Там спокойнее.

2

Лизелотта услышала этот зов во сне. Голос был бесконечно родным и любимым, а зов — таким желанным… Она не могла устоять. Она выскользнула из постели и пошла: босиком, в ночной рубашке, даже не накинув халат.

Часовые, мимо которых проходила Лизелотта, казались какими-то неживыми, словно манекены. И они ее не замечали. Не пытались остановить. Тем лучше для них: сейчас Лизелотта растерзала бы любого, кто бы попытался остановить ее.

Она шла на зов, звучавший где-то в глубине ее сердца… Или в мозгу? Во всяком случае, слух здесь был не при чем. Она не просто слышала — она чувствовала этот зов всем своим существом: душой и телом!

Она спешила.

Она чувствовала: это зовет ее Джейми. Он вернулся, чтобы жениться на ней и увезти ее в Лондон. Он стоит там, такой же юный и хрупкий, каким она его запомнила, и она тоже снова юная девочка с косами до колен, и не было всех этих страшных лет, ничего не было, только сон, и Джейми вообще-то никуда не уезжал, просто он наконец-то решился сделать ей предложение! Она должна спешить, Джейми даст ей понимание и радость, о которых она давно забыла.

Потом она поняла, что это не Джейми, а Аарон. Он по-настоящему любит ее. Всегда любил. Так сильно, как никто в этом мире. Он пришел сказать, что на самом деле не умер. Он перехитрил своих палачей. Он жив. И Эстер жива. Они уедут все вместе. И Михеля возьмут. И будут жить большой семьей. Да, они снова будут счастливы. Аарон — мудрый, сильный, заботливый — он ждал ее, чтобы заключить в свои объятия! Она должна спешить, Аарон даст ей защиту и нежность, без которых она так долго жила.

Когда она вышла в сад, и зов сделался четче, она осознала, что не Джейми и не Аарон — откуда им здесь взяться? — это Конрад зовет ее! Ей бы надо испугаться, как всегда, когда она сталкивалась с Конрадом. Но Лизелотта почувствовала, что он изменился. Вернее, не менялся вовсе, никогда не менялся. Нет, он не стал чудовищем с похотливым ртом и жесткими руками. Он был все тем же милым, романтичным, застенчивым мальчиком, так пылко любившим ее, так горячо мечтавшем ее защищать! Она должна спешить, Конрад даст ей любовь и страсть, которых она никогда не знала.

И она поспешила в объятия незнакомца, и упала к нему на грудь, и он поднял ее, оторвал от земли, и коснулся ее губ своими ледяными губами, и отчего-то ей стало страшно, хотя у него была улыбка Джейми, у него были руки Аарона, у него были глаза Конрада — но почему он был такой холодный?

Лизелотта обняла его, прижала его голову к своей груди, пытаясь согреть… И застонала от внезапно охватившей ее страсти.

Никогда, никогда прежде не хотела она, чтобы мужчина сжал ее в объятиях, целовал, овладел ее телом! Она знала, что этого следует хотеть, но… не хотела. Даже с Джейми. Даже с Аароном. Она просто уступала его страсти и радовалась тому, что может давать наслаждение своему мужу. А потом, когда Конрад надругался над ней, после того, как он был так жесток, так груб — она уже больше ничего, никогда не хотела, лишь бы не касались ее больше чужие руки, чужие губы… Она и поверить не могла, что захочет этого снова!

Она забыла обо всем — об унижениях, о боли, о страхе, бесконечно терзавшем ее душу, она забыла о Михеле, забыла об утрате тех, кого она так любила, забыла о своих остриженных и не желавших отрастать волосах. Только одно имело значение сейчас: их близость. Его объятия. Его поцелуи, обжигавшие ее, как лед.

И никогда она не стонала от страсти, не извивалась так в объятиях мужчины, как сейчас!

Она хотела его! Скорее, скорее!

Возьми же меня! Мою кровь, мою жизнь, мою душу!

И когда он приник поцелуем к ее шее, такая боль пронзила все ее тело, такая боль, какой она не ведала прежде, какой она не могла себе представить, и боль эта была белым огнем, от которого вскипела ее кровь, и боль эта была наслаждением, высоким и чистым. Боль-наслаждение, наслаждение болью — прежде Лизелотта не поверила бы, что такое возможно — а теперь боль и наслаждение заполняли ее тело, ее душу, ее разум, вытеснив все прочее, лишнее, и все казалось теперь прочим и лишним, главным было это чувство, эта белая вспышка, длившаяся и длившаяся, становившаяся все сильнее, эта пульсация боли, этот экстаз наслаждения, уводивший ее все выше, и выше, и выше, с каждым ударом сердца… А сердце билось все быстрее, так быстро, что Лизелотте казалось — она не выдержит сейчас, она уже не может дышать, она задыхается, но лучше было задохнуться, чем утратить этот белый огонь, эту радость, эту боль!

И она из последних сил цеплялась за плечи мужчины, приникшего к ее шее в долгом-долгом поцелуе. Она отдавалась ему так, как не отдавалась никогда, никому. Она хотела принадлежать ему полностью, она хотела, чтобы он не просто взял ее — а потом отпустил, как берут и отпускают мужчины. Она хотела, чтобы он взял ее навсегда, выбрал полностью, вычерпал до последней капли. Стать частью его, раствориться в нем, в этом белом огне. Она хотела этого, она действительно этого хотела! Он нужен был ей. С ним она позабыла все свои страхи. Он мог защитить ее по-настоящему, он мог избавить ее… Избавить от жизни!

Да, да, да! Она хотела этого!

— Возьми меня… Возьми мою жизнь! — шептала Лизелотта, пока граф пил ее кровь: сначала — большими жадными глотками, потом — медленно смакуя, потом — и вовсе по капле… Чтобы продлить удовольствие.

3

Граф наслаждался. Наслаждался по-настоящему. Потому что впервые за столько лет женщина по-настоящему хотела его! Не завороженная голосом и взглядом вампира, не обманутая привлекательным человеческим обликом — нет, она действительно хотела его, хотела таким, каким он был на самом деле. Она сознательно отдавалась ему: не для любви — для смерти. И это давало ему такую радость, и будила в нем такие странные, чудесные, давно позабытые чувства.

Возможно, что-то такое он чувствовал, когда был еще человеком. Это — нежность? Нет, наверное, нет… Это больше, чем нежность… Ему хотелось выпить всю ее — до капли — тем более, что она сама предлагала ему себя. Он слышал это не только в ее словах, но и в биении сердца. Ее мысли текли сквозь его мысли. Ее чувства сплетались с его чувствами. Смертные не знают такого единения. Это много больше, чем их жалкая, слабая любовь…

Граф заставил себя оторваться от горла Лизелотты, когда почувствовал, что биение ее пульса стало угрожающе прерывистым и слабым, а в дыхании послышались тихие влажные хрипы. Он все-таки был уже сыт — сыт кровью той девочки — а кровь Лизелотты была для него чем-то вроде изысканного десерта. Трудно оторваться, но контролировать себя он все-таки мог.

Облизнув с губ ее кровь, он заботливо посмотрел ей в лицо. Она была так бледна, даже губы побелели, глаза закатились. Глубокий обморок, вызванный потерей крови. Деду-врачу придется повозиться, чтобы поднять ее на ноги. Серьезное испытание для его науки.

Из ранок на шее текла кровь. Сладостно-пьянящая кровь! Того, что еще текло в сосудах этого хрупкого тельца, хватило бы еще на несколько глотков… Прежде, чем остановится сердце… Но граф не хотел, чтобы Лизелотта умерла.

Если он убьет ее сегодня, от дивного наслаждения останется лишь воспоминание. Если же он позволит ей выжить… Позволит и поможет — без его помощи ей не выкарабкаться уже — тогда Лизелотта еще хотя бы раз даст ему ту же радость. А может быть, много раз, если он усмирит свои аппетиты и не будет так жаден.

Граф широко провел языком по ранкам — и они затянулись в мгновение ока. Теперь они выглядели, будто два булавочных укола. Только кожа по краям побелела.

Настоящий специалист по вампирам — такой, как Абрахам Стокер — сразу понял бы, в чем причина внезапного недомогания прелестной Лизелотты! А есть ли среди этих немцев настоящие специалисты? Пока все, чьего разума коснулся мысленно граф, показались ему существами примитивными. И в вампиров — вопреки всему! — они не верили. Они вообще ни во что не верили. Кроме как в свое превосходство над другими народами. Мерзость, мерзость… Оскорбительно иметь таких существ — своими врагами! Еще оскорбительнее знать, что они не враги, а сторонники. Вроде как сторонники?

4

Граф с улыбкой любовался на Лизелотту, обессилено приникшую к его груди. Теперь он познал ее. И это познание было глубже, чем у мужчины, овладевшего любимой женщиной. Глубже, чем у мужа, прожившего двадцать пять лет со своею женой в добром согласии. Нет, граф познал самую суть Лизелотты!

Он видел ее такой, какая она есть на самом деле. Не худенькая тридцатилетняя женщина с громадными испуганными глазами и сединой в коротких темных кудряшках, какой она видится остальным, нет, она все еще была девочкой… Десятилетней девочкой с толстыми косами — и такими же громадными испуганными глазами, как сейчас. Вот она замерла в кресле-качалке. На ней ночная рубашка и шерстяные чулки, спустившиеся к щиколоткам. Она кутается в плед. На коленях — книга. Она боится… Боится, что кто-нибудь застанет ее за этим преступным занятием — за чтением глубокой ночью! Боится, что дед на неделю запрет от нее книжный шкаф. Боится, что ее отправят в закрытую школу, где вовсе не будет книг, а только бесконечное рукоделие — как и положено благовоспитанной немецкой девочке.

А ведь ей многое пришлось испытать. Ее английский возлюбленный предал ее. Она пережила гибель близких и заключение в гетто. Потом она попалась этому гаденышу. Он мучил ее своею неистовой любовью. И, кажется, даже не догадывался о том, что для нее его ласки — мучение. Кажется, блондинчик тоже хочет поучаствовать в эксперименте? Из него получится великолепный вампир. Он уже сейчас такой упырь, каких редко встретишь даже среди носферату! Интересно, каков он на вкус? Должно быть, гадок. Да, юный красавчик Конрад плохо обращался с бедняжкой. И все-таки деда своего она боится сильнее. Должно быть, выдающаяся личность, этот доктор Гисслер. Стоит познакомиться с ним поближе.

Граф прижал Лизелотту к груди и покачал в объятиях, как младенца. Он все еще чувствовал вкус ее крови на губах. Прелестное создание! Нежное, чистое и страдающее. Идеальная жертва. Нет ничего вкусней страданий. Особенно когда они приправлены нежностью и чистотой. Она так привыкла жертвовать собой ради других. Да, действительно — идеальная жертва! Жертва, привыкшая к самопожертвованию. Да еще и хорошенькая, вдобавок ко всему.

Граф предпочитал хорошеньких жертв. Чтобы не только жажда, но и эстетическое чувство было удовлетворено. И эти ребята, военные и ученые, — экспериментаторы придурковатые — они не ошиблись в своих расчетах. Действительно, красивые и юные жертвы — лучшая приманка для любого вампира.

Интересно, как они отбирали всех этих девочек и мальчиков? Постарались ведь… Ангелочки — как с рождественской открытки — на любые вкусы. Граф хихикнул, вспомнив, как Мария и Рита накинулись на ту девчонку. Это было восхитительное зрелище! Две прекрасные молодые женщины — пышная белокожая Мария с ее длинными золотистыми косами и изящная смуглая Рита с буйными черными кудрями — и девочка, хорошенькая, румяная, русоволосая девочка, безвольно повисшая на их руках. Картина, достойная мастеров прошлого — Буше, Фрагонара, Греза! Правда, художники эпохи рококо были нежны душой и они бы наверняка лишились чувство от подобного зрелища.

Только вот в том, что вампира можно поймать «на живца» и заманить в ловушку, как лисицу в капкан — в этом господа-ученые просчитались. Хотя… Рита, с ее беспечностью, бурным темпераментом и неутолимым голодом — она вполне могла бы попасться. Но они с Марией не допустят этого. Все-таки они — все трое — родственники! И в жизни, и в смерти. Их породнила кровь, выпитая друг у друга. И кровь, выпитая у их жертв. И все эти долгие годы сумеречного существования неупокоившихся. Нет, они будут защищать друг друга.

Люди думают, что вампир — примитивное, бессмысленное создание, которому ведом только голод. Пусть заблуждаются. Тем лучше для вампиров. Мария и Рита — его прекрасные дамы, спутницы его бессмертия. Он будет защищать и оберегать их, как защищал и оберегал всегда.

А это бедное создание, лежащее в его объятиях, словно загрызенный ягненочек… Право же, следует поспешить за медицинской помощью. Если она умрет сейчас, это будет в высшей степени обидно!

5

Обычно граф оставлял своих жертв на том же месте, где выпивал их кровь. А если жертве разрешалось еще пожить — он гипнотизировал ее и она сама возвращалась в свою постель. Лизелотта слишком ослабела, чтобы двигаться самостоятельно. Бросить ее на мраморной скамье в саду было рискованно: к утру становилось зябко, к тому же ее могли еще долго не хватиться. Никто особо ею не интересуется, кроме мальчишки, но он не выходит из своей комнаты без разрешения матери. Матери… А ведь эта женщина никогда не рожала! Но она могла бы родить, она хотела бы родить! Граф это точно знал. Он чувствовал, что, вопреки своему хрупкому облику, Лизелотта была до краев полна той самой энергией, благодаря которой женщины жаждут материнства и проращивают в себе даже самое слабое, даже случайно зароненное семя и дают жизнь детям. Она могла бы дать жизнь четверым. Каждой суждено какое-то количество детей… Хотя далеко не всегда женщины выполняют свое предназначение. Но Лизелотта выполнила бы, если бы могла. Ее материнская энергия была действительно сильной. Она пульсировала в ее крови. А этот мальчик — он не был ее сыном. Но она любила его даже сильнее, чем могла бы любить своего ребенка. Она любила в нем свою покойную подругу и своего покойного мужа. Она любила в нем свою счастливую юность. Она выстрадала этого ребенка.

Граф нес Лизелотту по лестницам и коридорам замка, мимо застывших часовых, которыми в тот миг, когда вампир проплывал мимо, на миг овладевала какая-то странная сонливость.

Граф нес Лизелотту и не отрывал взгляда от ее бледного, застывшего лица. Он выпил ее кровь — и он знал теперь все ее тайны, всю ее жизнь, он первого вздоха, первого крика — до сегодняшней ночи. Для него больше не было в ней тайн… Но от этого Лизелотта ничуть не потеряла для него привлекательности.

Это только смертные мужчины теряют интерес к возлюбленным, когда узнают все их мечты и секреты. У вампиров все иначе. Их любовь начинается с первого глотка крови. С первого акта познания. И длится… До последнего глотка. «Пока смерть не разлучит нас…»

Граф уложил Лизелотту в постель, заботливо укрыл одеялом. Серебряные решетки на окнах ослепительно горели в ночи. Но они уже не смогут удержать старого Карди! Он будет приходить в эту комнату, когда захочет.

Мальчишка в соседней комнате не спал. Граф слышал биение его сердца, испуганное дыхание, чувствовал жар юного тела. Аппетитный мальчишка! В нем тоже было страдание и страх. И еще какой-то внутренний огонь, которого не было в других детях, находившихся здесь.

Но граф решил не трогать этого мальчишку, пока жива Лизелотта.

Неизвестно, как смерть приемного сына скажется на вкусе ее крови!

Надо предупредить дам, чтобы не вздумали приближаться к нему. И последить за Ритой. Мария — та послушается сразу, а вот за Ритой нужен глаз да глаз! Особенно когда она голодна. А голодна она всегда.

Граф вышел из комнаты Лизелотты. По коридору шел часовой. Граф остановился перед ним, посмотрел в глаза… И через миг часовой уже бежал к командиру с сообщением, будто слышал из комнаты фрейлин Гисслер стоны и хрипение.

Через десять минут доктор Гисслер уже входил в комнату внучки со своим черным медицинским саквояжем, а Магда — разрумянившаяся ото сна, с распущенными по плечам золотистыми волосами — позевывая, плелась по лестнице, подгоняемая Конрадом, и про себя ругала Лизелотту самыми гадкими словами, какие только знала. Надо же, тихоня умудрилась заболеть! Как не вовремя! Да еще ночью из-за нее вставай… Магда прошла мимо графа, слившегося с тенью в одной из стенных ниш. Граф услышал ее мысли. И еще раз подумал о том, что из Магды получилась бы великолепная вампирша. Она уже и сейчас-то не совсем человек… Осталось только сделать ее бессмертной. Ее и юного Конрада. Они здесь лучше всех подходят для «эксперимента».

 

Глава четвертая

1

Гарри Карди сидел на веранде, в кресле-качалке. Тупо глядел перед собой. Иногда отталкивался ногой от пола, приводя качалку в движение. Но, когда кресло переставало раскачиваться, он довольно долго сидел в неподвижности, и только через несколько минут спохватывался и отталкивался снова. На полу рядом с ним валялись свежие газеты. То есть, свежими-то их можно было назвать весьма относительно… Газеты за последнюю неделю. Одна из газет была сегодняшней. Теперь газеты привозили только один раз в неделю, по четвергам. Поместье Карди было в значительной степени удалено от города и почтовый грузовичок, в виду дороговизны бензина, не мог каждый день кататься туда и обратно.

У Гарри было «право первенства» на чтение газет. Остальные — включая отца — ждали, изнывая, когда же он ознакомится с новостями. Считали, что для него это важнее… Ведь что может быть интереснее новостей? Если хоть что-то и может вернуть Гарри вкус к жизни, то это ощущение бега времени, живого пульса мироздания! Поместье Карди было окутано сладостной дремой — но ведь где-то жил, кипел большой мир! Мир, в котором происходит столько судьбоносных событий! Каждому из обитателей поместья приятно было ощущать себя если не свидетелем, то хотя бы современником этих событий. И каждый жаждал своей очереди взять в руки тонкие, ломкие, пахнущие типографской краской газетные листки! И каждый готов был ждать — ради Гарри.

Потому что никто из них не понимал, что Гарри это уже неинтересно. Ему ничего не интересно. И газеты он читает только для того, чтобы доставить удовольствие родственникам. Ведь они так тревожатся за него! И так настаивают на прочтении газет.

Но сегодня притворяться у него не было сил. Вглядываться в мелкие черные строчки, вчитываться в буковки… Нет. Буковки разбегались, как муравьи. Строчки выстраивались в шеренги и уползали за край листа. А листы сами выскальзывали из сонных пальцев.

Гарри дремал с открытыми глазами. Он ждал ночи. Ночью можно будет напиться. Пойти на кладбище. Сесть на могилу Ната. И поболтать с ним от души. Разве пласт земли и крышка гроба могут быть серьезной преградой для двух старых друзей? И велика ли разница между Натом, который — там, и Гарри, который — здесь? Ведь это всего лишь недоразумение… То, что он здесь. Все еще здесь.

Гарри дремал с открытыми глазами и не услышал, как по главной аллее к крыльцу дома подъехал автомобиль. А должен был: неумолчный звон цикад все-таки не заглушил шелест колес по гравию и легкое урчание мотора! В их глуши автомобили были редкостью. А каждый приезд на машине — событием.

Но Гарри как-то умудрился пропустить момент, когда его судьба сделала резкий поворот и жизнь начала меняться к лучшему.

Он что-то почувствовал, только когда служанка, молоденькая чернокожая Бабетта, выбежала на веранду и, задыхаясь от волнения, пролепетала:

— Маса Гарри, вас просит к себе маса Гарри!

И тут же поправилась:

— То есть, вас просит к себе маса Карди-старший!

Гарри кисло улыбнулся, вставая с кресла. Его забавляла эта привычка Бабетты называть хозяев по-старинному «маса» — искаженное «мистер». Забавляло… Но не очень. Не хотелось двигаться. Не хотелось идти. Но Гарри еще не настолько оскотинился, чтобы проигнорировать отцовский приказ.

— Маса Гарри! — окликнула его Бабетта, когда он уже сделал шаг через порог двери, ведущей в дом.

Гарри вопросительно обернулся.

Хорошенькое личико Бабетты выражало мучительное внутреннее борение, но в конце концов, потупив глазки, она прошептала смущенно:

— Маса Гари, у масы Карди-старшего гость… Было бы правильно, если бы вы побрились и переоделись в чистое.

— Спасибо, Бабетта, — ответил Гарри, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо.

Он действительно не брился уже несколько дней! А не мылся? Больше недели! И не менял одежду. О, Боже, наверняка воняет от него, как от борова. Как же родные-то терпят? И никто ни слова не сказал. А он… Словно забыл, что живому полагается бриться, мыться и переодеваться! Так и валился спать — в чем весь день ходил.

— Спасибо, Бабетта, — повторил Гарри. — И, знаешь… Ты напоминай мне, чтобы я все это делал. Это после ранения… Я иногда забываю об элементарных вещах.

— О, маса Гарри! — лицо Бабетты исказилось жалостью, она едва не плакала. — Маса Гарри, бедный вы, маса Гарри! Я обещаю… Я буду всегда…

— А отцу скажи, что я немного задержусь.

— Хорошо, маса Гарри!

Гарри принял душ. Побрился. Побрызгал на лицо и волосы одеколоном. С наслаждением переоделся во все чистое — белая рубашка и светлые холщовые брюки. Теперь он выглядит прилично. Как и положено джентельмену-южанину. Бледен, измучен, черные круги под налитыми кровью глазами… Да еще волосы отрасли сильно и теперь торчат в стороны, как иголки взбесившегося дикобраза. И пригладить их — никакой возможности. Когда он коротко стрижен — видно хотя бы, что волосы неправильно растут из-за сетки шрамов. И это неизменно вызывает сочувственно уважительные взгляды окружающих. Да, пора бы постричься. Гарри криво улыбнулся своему отражению в зеркале. И спустился в гостиную, размышляя: кто же это надумал нагрянуть к ним, не предуведомив о своем визите? Наверное, посторонний. Никто из соседей не решился бы так чудовищно нарушить этикет!

В гостиной находился англичанин.

То, что это — именно англичанин, Гарри понял с первого взгляда. До того, как услышал английский акцент в его речи. До того, как отец их представил друг другу. И дело даже не в том, что гость выглядел — как англичанин с карикатуры: длинный, сухощавый, с длинным постным лицом. Нет, было в нем еще что-то… Что-то очень английское. Невозмутимость? Внешнее безразличие ко всему? Легкая сумасшедшинка во взгляде? Ну, в общем, это был типичный англичанин, и Гарри ничуть не удивился, когда отец представил его лордом Годальмингом. Удивительно было — с чего это лорд надумал к ним нагрянуть. Он был слишком молод для того, чтобы оказаться старым приятелем отца!

— Прошу вас, лорд Годальминг, расскажите моему сыну хотя бы вкратце то, что вы поведали мне. Полагаю, он должен это знать, — попросил отец, когда Гарри сел на диван и изобразил на лице «весь внимание».

— Вы считаете это разумным? — удивился англичанин.

— Мне бы хотелось, чтобы Гарри был полностью в курсе событий, — настойчиво заявил отец.

— Мистер Карди, — чуть помедлив, англичанин обратился к Гарри. — Я сотрудник особой организации… До войны мы были чем-то вроде закрытого историко-этнографического клуба. Но сейчас мы сотрудничаем с британской разведкой, ибо стране нужны все силы в борьбе с внешним врагом.

— А здесь вы представляете разведку или свой… клуб?

— Скорее мой клуб, — улыбнулся англичанин.

— Ваше начальство уполномочило вас на этот разговор? — нахмурился Гарри. — Мне не хотелось бы услышать ничего лишнего. Никаких сведений, за которые я или мои близкие могут поплатиться.

— Если бы я не был уполномочен, я бы не только не разговаривал с вами об этом, но и не появился бы здесь, — невозмутимо ответил лорд Годальминг. — Итак, официально я — этнограф. Не буду вдаваться в лишние подробности, поскольку времени у меня немного. Три месяца назад, меня попросили изучить отчеты наших агентов из Германии. Когда попадается что-то странное, не понятное с первого взгляда, а то и вовсе бессмысленное — обычно несут ко мне. Я прослыл специалистом по бессмысленному. Потому что иной раз даже в самом бессмысленном я могу угадать скрытый смысл… Так вот: в отчете я вновь увидел имя Карди. Вокруг заброшенного замка Карди в Румынии начала вестись активная работа. Некая группа ученых добивается разрешения на проведение там эксперимента. Какого — не ясно. Но им уже разрешено и даже выделены значительные средства. Слишком значительные — это-то и привлекло внимание наших агентов! К тому же — охрана, самая серьезная охрана: отряд СС. Они в скором времени должны выехать туда… И одновременно с этим начат отбор детей в концлагерях. Детей тоже должны отправить в замок Карди. Все это выглядит непонятно. Но очень серьезно. Возможно, в замке основали новый… Стратегический объект. Будет послана группа для сбора разведданных.

У Гарри сделалось холодно на душе. Дети из концлагеря… Само это сочетание слов убивало наповал. По справедливости, детей вообще не должны касаться взрослые проблемы и взрослые войны. А уж отправлять детей в лагеря… И привозить детей в этот кошмарный замок! Зачем?!

— Зачем там дети?

— Возможно, для каких-то экспериментов? — равнодушно ответил гость. — По крайней мере, это вполне реалистичное предположение…

— У немцев могла возникнуть идея превратить наш родовой замок в какую-то секретную лабораторию, — добавил Карди-старший.

— Да, именно проведение неких исследований в замке Карди сейчас является основной версией, — кивнул лорд Годальминг. — Все-таки участие во всем этом Отто фон Шлипфена меня смущает. И в любом случае — подтвержденным фактом является то, что в замке обитают носферату, и если за прошедшие годы они как-либо не были уничтожены силами местных жителей, они все еще там, и немцы неизбежно с ними столкнутся. А наша цель — предупреждать любые контакты между людьми и представителями потустороннего. Особенно если это такие опасные представители, как вампиры, и такие опасные люди, как нацисты.

— Кто, вы сказали, обитает в замке? — шокировано переспросил Гарри.

— Носферату. Неумершие. Проще говоря — вампиры, — пояснил отец и обратился к англичанину. — А кто такой этот Отто фон Шлипфен?

— Этнограф. Особенно интересовался легендами о вампирах.

— Он тоже член вашей… организации? Я имею в виду, той ее части, которая оказалась на враждебной стороне?

— Нет, он не из наших, — сухо ответил англичанин, явно демонстрируя нежелание обсуждать членов организации, оказавшихся на враждебной стороне. — Я добился разрешения на личное участие в операции. Ведь я — тоже этнограф. Хоть и не такой известный, как Отто фон Шлипфен. Я добился разрешения на этот разговор с вами. Доктор Сьюард передал мне ваши записки, мистер Карди, и я внимательно ознакомился с ними.

Гарри потрясенно слушал их диалог. Господи, что это? О чем они вообще?.. Носферату, вампиры, мистики… Шутка какая-то? Розыгрыш? Но только не с участием отца, отец терпеть не может шутки и розыгрыши… Гарри спит? Ему все это снится? Не говоря уж о том, что Гарри и вообразить себе не мог, что у семейства Карди есть замок в Европе!

— Отец, прошу прощения, я еще раз хочу уточнить… Ты говоришь — вампиры?

— Мне давно следовало сказать тебе.

— О вампирах? Отец, ты в них веришь?

— Я знаю, что они существуют. Я столкнулся с ними сам. Давно, — отец судорожно сглотнул и Гарри увидел, что на висках у него выступили бисеринки пота: отец был до смерти испуган!

— Как это, папа? Когда?..

— В юности. Еще до мировой войны. До прошлой мировой войны. Я не рассказывал тебе. Никому из вас. Я… мне трудно говорить об этом… В общем, одним из наших дальних предков был румынский аристократ. Граф Карди. Он приехал в Мексику в поисках приключений, женился на девушке испанского происхождения, она родила от него сына. Потом он… исчез, в общем. А его сын, Мигеле-Антонио, когда вырос, переехал вместе с матерью сюда, в Луизиану. Купил плантацию, построил дом. И стал основоположником нашего рода. Почти сто лет американская ветвь нашей семьи ничего не знала о румынской ветви. Но потом… так получилось, что в Румынии потомков Карди не осталось. И нашлось какое-то старое завещание этого самого Раду Карди, согласно которому замок, при отсутствии прямых потомков его семьи, должен перейти к его американским наследникам. Мой отец не мог поехать сам, но будучи деловым человеком, очень заинтересовался европейским наследством: целый замок, благородная кровь, фамильные реликвии! Ты знаешь, как у нас на юге ценятся такие вещи. Мы тогда были достаточно богаты и могли потратиться на содержание замка в Европе и даже на его ремонт. Но отец из-за занятости не смог поехать сам и послал меня.

Карди-старший остановился, отдышался, словно рассказ утомил его. Налил себе воды. Руки у него тряслись, как после хорошей попойки. Гарри заметил, что англичанин слушает его невозмутимо, с вежливой и чуть скучающей миной, как будто для него эта история уже не нова, как будто он уже ее знает. Но откуда? Отец с англичанином все-таки были знакомы раньше?

— Я был молод, жизнерадостен и глуп, — продолжил отец. — Я с удовольствием отправился в путешествие за океан — это давало мне отдых от отцовских попыток втянуть меня в семейный бизнес. Я прихватил с собой нескольких друзей: им было интересно посмотреть на настоящий замок. Это была моя вторая поездка по Европе, но в первый раз я путешествовал с отцом, а теперь был с друзьями и не ограничен в средствах. В Румынию мы ехали сложным маршрутом: через Лондон, Париж, Рим. И в каждом крупном городе мы кутили и развлекались. Наконец, мы приехали в Румынию. Вернее, в ту ее часть, которая зовется Трансильванией. Нашли фамильный замок. Он удивительным образом сохранился — не только постройка, но даже все вещи, даже мелочи, даже очень ценные мелочи… Местные жители слишком боялись семейство Карди, чтобы украсть даже плод из их сада, не то что войти в дом. А я со своими американскими друзьями и еще несколькими новыми приятелями, присоединившимися к нам во время путешествия по Европе, принялся исследовать замок, вскрывать все запертые комнаты, подземелья, и часовню… Часовню, которая почему-то была намертво забита. В часовне стоял гроб… Гроб…

Отец принялся заикаться и вынужден был снова прервать рассказ. Гарри молчал, выжидающе глядя то на него, то на англичанина. В тишине слышно было только тиканье часов, да еще стрекот цикад и посвистывание какой-то птицы в саду. Наконец, отец собрался с силами, чтобы продолжить свою историю.

— Я не буду углубляться в подробности, для меня это слишком тяжело. Итак, мы открыли все двери и, сами того не ведая, выпустили на свободу древнее зло. В замке обитали вампиры. Трое. Мужчина и две красивые юные женщины. Мужчина этот был тот самый граф Карди, основатель нашей семьи, который ездил за приключениями в Америку, а на родину вернулся уже вампиром. Одна из женщин была его внучкой, другая — невестой его правнука. Впрочем, все эти подробности я узнал позже, когда меня нашли представители… представители той организации, к которой принадлежит лорд Годальминг.

Гарри покосился на англичанина. Тот чуть заметно кивнул. Гарри удивился. Представители британской разведки нашли его отца и рассказали ему что-то про вампиров?!

— А тогда, в двенадцатом году, мы за несколько дней из веселых гуляк превратились в полубезумцев, затравленных ужасом, не знающих, что делать и куда бежать. Вампиры убивали моих друзей — одного за другим. А я долго не мог поверить, что в этих загадочных смертях виновата потусторонняя сила. Сначала мы грешили на болезнь, потом искали убийцу, который притворяется вампиром и выпускает кровь из своих жертв, потом… потом беспечно пытались отловить таинственных красавиц, которые порхали ночью по моему замку, соблазняя и убивая моих неразумных товарищей. Наверное, мы бы погибли все, если бы не монах. Последний из рода румынских Карди не умер, а принял постриг в монастыре, потому что его невеста стала вампиром. И он пришел спасти нас. Он помог нам покинуть зачарованный замок, где к тому моменту мы все стали пленниками у этих хитрых и злобных тварей, — отец судорожно вздохнул и поморщился. Гарри понял, что у него заболело сердце: отец давно страдал приступами сердечных спазмов, которые иной раз на несколько дней укладывали его в постель. Гарри хотел было позвать прислугу с лекарством, но не осмелился прервать рассказ.

— Я вернулся в Америку. Своему отцу — твоему дедушке, Гарри, — я сказал, что произошла ошибка. Что нашелся еще один наследник румынских Карди и будто бы он предъявил права на замок. Это в конце концов было правдой. Я постарался забыть обо всем, случившемся в замке. Но потом один из моих спутников, вместе со мной переживших столкновение с вампирами, написал книжку. Так, обычный роман ужасов, но основанный на реальных фактах. Книга эта привлекла внимание серьезной организации, занимающейся изучением неведомого. Поскольку в книге было упомянуто мое имя и название моего замка — реальное имя и реальное название — меня отыскал доктор Джон Сьюард. Очень почтенный пожилой джентльмен, член этой организации.

Джон Сьюард? Это имя было смутно знакомо Гарри. Словно он слышал его когда-то давно, мимолетно, и однако же запомнил… Доктор Сьюард. Может, отец уже упоминал его?

— Прежде доктор Сьюард успел побеседовать с автором книги и с другими моими друзьями из числа оставшихся в Европе, сам произвел некоторые расследования, и уже потом предпринял путешествие за океан, чтобы расспросить и меня. Я не мог отказать ему после того долгого пути, который он проделал. И записал для него все, что помнил о событиях в замке и об этих… об этих чудовищах в человеческом обличье.

Отец вздохнул и замолчал. Судя по всему, свое повествование он закончил. И снова воцарилась тишина, нарушаемая тиканьем часов и свистом птички. Гарри тоже молчал, потому что не знал, что и сказать-то на все это. Отец всегда казался ему воплощением благоразумия. Отец не увлекался мистикой и не склонен был дополнять вымыслом рассказы о реальных событиях. Гарри привык полностью доверить отцу. И вот — такая история. Вампиры в фамильном замке Карди! Звучит совершеннейшим бредом. А еще этот англичанин сидит тут с серьезным видом, будто нормальный, обыкновенный разговор, будто не о вампирах, а о каких-нибудь поставках хлопка у них идет разговор.

— А что было дальше с вами, мистер Карди? — нарушил тишину лорд Годальминг.

— Следуя своей вечной и неизменной везучести, купил билет на «Титаник». И плыл первым классом!

— Да, я слышал об этом, — сдержанно кивнул англичанин. — Кстати, как вам удалось спастись? Или это не деликатный вопрос?

— Надеюсь, вы не думаете, что я бросился в шлюпку, расталкивая женщин и детей? — оскорбленно спросил Карди-старший и, не дождавшись ответ, пояснил: — Мне удалось не замерзнуть в первые пол часа после катастрофы. А потом меня вытащили. Я застудил почки, но это — сущая мелочь… В госпитале я познакомился с Кристэлл. Она была сиделкой. Так что, если бы я мог забыть обо всех жертвах этой чудовищной катастрофы… Я мог бы сказать, что лично для меня она была — во благо. Я перестал бояться. И женился на чудесной девушке. Которую люблю по сей день. Единственное, что тревожит меня: а вдруг все-таки это наше семейное проклятие преследовало меня и на корабле? Вдруг из-за моего присутствия произошла катастрофа?

— О, нет! — безмятежно ответил лорд Годальминг. — Причины катастрофы «Титаника» давно изучены. У «Титаника» и у двух других кораблей, построенных по тому же чертежу, была несовершенная рулевая система. И, кажется, все три корабля — затонули. Но катастрофа «Титаника» более всего известна из-за немыслимого количества человеческих жертв. К тому же два других корабля были военными. В общем, сэр Карди, вы можете не беспокоиться насчет корабля. Вернемся же к вопросу о замке. Что могло привлечь нацистов в вашем родовом имении?

— Что, кроме вампиров, могло привлечь в моем замке кого бы то ни было? — невесело усмехнулся Карди-старший. — Ничего… Не знаю. Там осталось много старых вещей. Но их должны бы разворовать местные жители. Еще во время Первой мировой. Вряд ли бы их мог бы удержать старый монах! Разве что вампиров побоялись бы… А если не вещи — то, возможно, архитектура? Опять бред какой-то. Зачем тогда направлять туда отряд СС? Вы сказали — туда поехали ученые. Какие конкретно ученые?

— Разные. И врачи, и этнографы. Это-то и кажется самым странным!

— Вы сказали, первым предположением было — что в замке намереваются оборудовать секретную лабораторию.

— Да, и именно это предположение кажется самым разумным. И самым реалистичным. Но вот только — зачем там этнограф? Еще врачи — худо-бедно, но понять можно. Возможно, они планируют проводить исследования для создания вирусного или химического оружия. Хотя вообще-то в замок Карди прибыли не вирусологи, а гематологи. Собственно, один гематолог и помощницей, но очень, очень знаменитый врач. Доктор Гисслер. Нет, вы, конечно, не могли о нем слышать… А с ними еще и этнограф. И тоже весьма известный ученый. И распоряжение о выделении средств для экспедиции в замок Карди подписано самим Гиммлером.

— Ничего себе! Шеф Гестапо! А ему-то зачем наш замок?

— Он еще и глава Аненербе: «Немецкого общества по изучению древней германской истории и наследия предков». Он интересуется всеми этими их исследованиями… Относительно происхождения германцев от некой абсолютно высшей и бессмертной расы с острова Туле. Ну и прочими. Знаете, они же искали могилу Барбароссы, который якобы проснется и поведет германские войска к победе. И Экскалибур, меч короля Артура они тоже искали. И святой Грааль. И Шамбалу. Видимо, и вампирами теперь заинтересовался. И тут наши с ним интересы пересеклись, — усмехнулся англичанин. — Доктор Сьюард передал мне ваши записки, мистер Карди, и я внимательно ознакомился с ними. Копии планов замка хранятся вместе с вашими воспоминаниями и с исповедью некоего монаха, который стал свидетелем трагических событий в замке Карди. Но мне хотелось бы получить оригиналы, если это возможно. Дело в том, что копии сильно пострадали при недавнем пожаре: знаете, Лондон сильно бомбят, а мы не успели вывезти все архивы. Они не то что сгорели, но потемнели и стали хрупкими, местами бумага треснула, и хотя с них сделали новые копии, я опасаюсь за их точность. А в случае с такими глубокими и сложными подземельями, как в замке Карди, лучше иметь очень точную схему.

— Да, конечно. Мне они все равно не нужны: никто из нас никогда не вернется в это кошмарное место.

— А мне вот предстоит как раз туда отправиться.

— Вам лично?!

— Да, это моя личная операция, поскольку я считаюсь как бы преемником доктора Сьюарда. Поэтому сам и занимаюсь подготовкой, причем времени у меня действительно очень мало… Но я верну вам эти планы, мистер Карди. Пусть они у вас и остаются, я только отвезу их в Новый Орлеан, где мне быстро сделают очень точные копии в нескольких экземплярах: для меня лично, для нашего архива в Лондоне и для нашего архива здесь, в Штатах.

— Как угодно, — пожал плечами отец. — Я могу без сожаления расстаться с ними.

— Но это же семейные реликвии! — шокировано воскликнул лорд Годальминг. — А я могу погибнуть еще на пути в Британию, пересекая океан.

— Мне они не слишком дороги. Если я узнаю о вашей смерти, я буду куда больше опечален, чем в случае утраты этих реликвий. Вы — благородный и храбрый человек, а это — всего лишь бумажки.

Отец, не скрываясь от гостя, открыл потайной шкаф, спрятанный за одной из картин, и достал свиток пожелтевших листов и тетрадь. Листы он положил на стол.

— Вот карты и планы. И документ… Важнейший документ. История нашего рода, Гарри. Это — перевод на английский воспоминаний одного старого монаха, который в течение более полувека служил в одной из валашских церквей и в частности был личным исповедником семьи Карди. Одряхлев, он ушел в монастырь. И там перед смертью надиктовал эти воспоминания. Одну из копий передали Карло, единственному европейскому потомку Карди. И Карло передал их мне, когда я спешно покидал Румынию. Чтобы я ознакомился и понял… Понял все о нашей семье. Прочти это. И если появятся вопросы… Задай их нашему гостю, пока он здесь. А мне, прости, тяжело говорить обо всем этом.

Нет, Гарри не мог, просто не мог поверить во все это! И только в самой глубине души у него трепетало жуткое воспоминание… Воспоминание, которое он тщетно пытался подавить.

Горящие зеленые глаза. И голос, пробуждающий его из небытия.

Быть может, так и становятся вампирами? Но ведь его не тянет пить кровь!

И вообще — ведь этого не может быть. Всего этого. И того, о чем рассказал отец. И того, что случилось с самим Гарри.

Он послушно открыл тетрадь и увидел желтые ломкие страницы, и поблекшие от времени чернила, и ровные строчки, выведенные каллиграфическим почерком: «Сие записано смиренным братом Андреу со слов смиренного брата Петру, в монастыре Святого Духа, с апреля по май 1878 года…»

Между тем, отец разложил карты на столе, осторожно разгладил.

— Мне кажется, будет лучше, если первый раз вы изучите их в сопровождении моих комментариев, лорд Годальминг. Я все-таки там был и хорошо помню. Пусть это будет вкладом семьи Карди в наше общее великое дело!

— Вклад уже был, — прошептал Гарри.

— Да. Гибель Натаниэля. И твое ранение. Но это — ваш вклад. Пусть будет и мой. Взгляните, лорд Годальминг, вот этими крестиками на всех картах помечена часовня, где… Ну, вы понимаете?

— Да. Понимаю.

Их головы склонились над картами.

А Гарри принялся читать рукопись.

…Когда Гарри закончил читать и поднял глаза от тетради, он вдруг осознал, что наступила ночь, и темные бабочки с шелестом бились о стекло ночника, и падали на стол и на ковер, падали и умирали, а сад был полон таинственных шорохов и тихих голосов ночных тварей. Гарри смутно помнил, что ночник принесла старая чернокожая служанка. Вот только он тогда не обратил внимание, что это — ночник, что за окнами сгустилась тьма, что время ужина уже прошло. Но хороши предки! Как минимум половина — сумасшедшие. Или сумасшедшие вовсе не его предки, а тот, кто придумал эти «мемуары»?

— Он был сумасшедший! Этот ваш монах, — решительно заявил Гарри, и слова его взорвали тишину. — Просто больной человек. С богатым воображением. Прости, отец. Но я все равно не могу поверить… Я не верю в живых мертвецов!

Последнюю фразу Гарри почти выкрикнул. Отец и лорд Годальминг удивленно взглянули на него, подняв головы от каких-то карт, которые они изучали, тихо переговариваясь. Но Гарри ничего не замечал. В ушах у него грохотало: «Лазарь, выйди вон…» В это тоже невозможно поверить, как и в вампиров… И если он поверит в вампиров, ему придется поверить, что самому ему место в могиле!

— А вам и не нужно верить в это, молодой человек, — спокойно сказал лорд Годальминг. — Верьте в то, во что вам проще верить. Ну, например, в то, что замок ваших предков нацисты хотят использовать в качестве помещения для изготовления биологического оружия, которое они потом против нас же и направят! Прежде всего — против моих соотечественников, но позже может придти и ваше время, ведь Америка и Англия — союзники… В это вы верите?

— Верю. И мне очень больно это слышать. Но все же, мне кажется, что вы с отцом верите в то, что…

— Это наше дело, Гарри, во что мы верим! — оборвал его теперь уже отец. — Давайте закончим этот бессмысленный спор. У лорда Годальминга очень мало времени.

Чуть позже заглянула Кристэлл и предложила поздний ужин. Но все трое мужчин отказались. Им было сейчас не до еды… Зато этой ночью Гарри не напился.

И на кладбище не ходил.

2

Митя проснулся. Поезд стоял и было за замазанным зеленой краской окном темно и тихо-тихо… Почему-то Митя понял, что это остановка конечная, даже до того, как услышал грохот сапог в коридоре.

Первое, что он увидел, когда спрыгнул с подножки на землю — была луна. Большая, белая, круглая. Сладко пахло травой и цветами, оглушающе звенели цикады. Как в сказке или во сне.

Митя задохнулся свежим воздухом, пьянящем не хуже вина после духоты и вони вагонного купе, даже подумалось вдруг, что его привезли в какой-то другой мир. На самом деле в сказочный, — потому и окна в поезде замазаны краской, чтобы не было видно перехода между обычным миром и потусторонним. Если бы еще не солдаты с автоматами, постоянно пихающие в спину, ощущение нереальности было бы полным. Но увы, увы, если сзади топают сапожищами эсэсовцы — это точно реальность!

Они пошли от железной дороги прямо через поле, через высокую, колышимую ветром траву. Может быть, побежать? Пусть застрелят. Наверное хорошо будет лежать на мягкой траве под светом луны…

— Давай топай быстрее, парень, — эсэсовец слегка подтолкнул его дулом автомата.

После общения с Манфредом, Митя понимал немецкий почти так же хорошо, как свой родной язык. На самом деле не было никакого особенного различия в диалектах, Митя теперь его вообще не замечал, просто учительница немецкого в средней школе Љ 6 города Гомеля не правильно произносила слова.

— Куда мы идем?

— Не болтай.

Их было всего двое! Всего два конвойных! И без собак! Это просто смешно после лагерной охраны. Грешно не попытаться убежать… вон там впереди лесочек…

От предвкушения у Мити сильнее забилось сердце. Неужели и правда? Ведь ночь… И трава такая густая… Если бы еще не луна! Но можно спрятаться за деревом и затаиться. Стоять тихо-тихо…

Поле кончилось. Между ним и лесом оказалась дорога. Обычная кривая проселочная дорога с глубокими колеями от колес. Огромным черным жуком на обочине дремала машина. Вот так, никакого перехода через лес не будет. И никакого шанса…

У Мити ноги подкосились и пересохло в горле, когда перед ним отворили дверцу машины и пихнули внутрь. Пусть лучше вагон, набитый людьми так, что невозможно сесть, пусть кузов грузовика, в котором швыряет из стороны в сторону — это нормально и понятно! Мальчик крепко сжал кулаки, так, чтобы стало больно. Боль отрезвляет, помогает справиться с паникой. Зачем его везли так далеко? Зачем кормили так обильно, что он действительно наедался досыта и даже более того? Зачем его усадили на мягкое обитое кожей сидение роскошного черного автомобиля? Почему все молчат, не говорят даже между собой? Почему лица солдат и шофера так напряжены?!

«Нет, нет, — Митя на несколько секунд закрыл глаза, — Мне только так кажется. Это из-за лунного света…»

Но они действительно не произнесли ни единого слова, пока садились в машину, и пока ехали — всю дорогу молчали.

Митя уже не мог строить предположения по поводу того, что будет, когда он, наконец, окажется там, куда его везут. У него не хватало фантазии. И знания жутких историй, какие блуждали среди узников Бухенвальда тоже оказалось недостаточно. Никто и никогда не рассказывал, чтобы его возили в отдельном купе, а потом в легковом автомобиле — одного единственного! Как короля! Нет, конечно, не может быть, чтобы Митя один такой, кто удостоился подобной чести. Просто другие — те, кто попадал в такие же обстоятельства, — уже не могли никому ничего рассказать. Только и всего.

В неверном свете луны мальчик не мог хорошо рассмотреть дорогу, по которой его везли, он видел только лес, кусок неба над головой и… кажется, горы.

Горы… В самом деле? Или это просто такие огромные деревья?

Может быть, если бы Митя помнил еще что-то из курса географии средней школы, если бы мог сосредоточиться и подумать, он понял бы, куда его привезли — не так уж много в Европе гор, но он не мог ни помнить, ни думать. Может быть, это инстинкт самосохранения заставил его вычеркнуть из памяти большую часть своей старой довоенной жизни, почти все воспоминания, которые могли бы отвлекать от проблем насущных, напоминать о том, что с точки зрения той прошлой жизни, нынешняя слишком ужасна, чтобы можно было ее вынести. Только картинки остались в голове. Безжизненные, холодные, очень красивые картинки: мама на кухне, готовит обед и солнце бьет прямо в окно, Лиля безжалостно ломает новые митины карандаши, пытаясь писать на дощатом полу, и солнце играет бликами на обоях, на потолке, на большом календаре за 1941 год, с изображением Красной площади, мавзолея, дворцов и соборов, с огромными золотыми звездами…

В этих картинках нет движения и эмоций — они только символы. Как будто награда, которая будет ждать, если доживешь до конца войны.

Конечно, где-то глубоко-глубоко, там, где все еще жил умненький рассудительный мальчик, который, как и большинство его школьных друзей, мечтал стать летчиком и жаждал подвигов, который готов был умереть под пытками, но не выдать «военную тайну» «проклятым буржуинам» — там было известно, что никогда уже не будет так, как прежде, даже если действительно удастся дожить до конца войны, но это знание совсем не было нужно тому мальчику, который ехал на заднем сидении блестящего черного «Хорьха», этому мальчику нужно было верить во что-то, к чему-то стремиться. Этот мальчик тоже был умненьким и рассудительным, но это был совсем другой мальчик — мальчик, забывший таблицу умножения, географию и историю, забывший благородных героев любимых книжек, зато выучивший в совершенстве немецкий и польский языки, и даже немножко идиш, ставший неплохим психологом, научившийся выживать.

Итак, учительнице географии было бы, наверное, стыдно за него, но Митя так и не понял, куда его привезли, и что это за местность такая дикая и волшебная, где луна, горы и деревья такие огромные, будто росли здесь сотни и тысячи лет не зная человека. В этом лесу можно спрятаться — вот самое главное. И прокормиться какое-то время тоже, наверное, можно. Все-таки лето. И если идти все время на восток, долго-долго…

Может быть стоит попроситься в кустики? Эти солдаты не похожи на лагерную охрану, вдруг пустят?.. Бегает Митя быстро, да и сил у него много после обильных трапез, которые ему устраивали по дороге. Вдруг повезет?

И даже если не повезет, ведь умирать не страшно, обидно только и грустно, но совсем не страшно, а вот позволить привезти себя на место назначения — вот это действительно страшно! Чутье подсказывало Мите, что ни в коем случае нельзя этого допускать!

— Герр офицер… — пробормотал Митя жалобно, обращаясь к сидящему от него справа эсэсовцу, тому, что один раз в дороге все-таки удостоил его парой слов, — Мне надо в туалет.

— Терпи.

— Но герр офицер…

Тот, который сидел слева уже поднял приклад, но был остановлен твердой рукой того, который справа. Митя сидел зажмурившись и втянув голову в плечи — слушал. Но охранники не сказали друг другу ни слова, только тот, который слева мрачно выругался.

Ехали долго, все более удаляясь от железной дороги, углубляясь в лес — и почти все время поднимаясь вверх. Сильный мотор машины натужно ревел, на крутых подъемах и поворотах извилистой старой дороги, ужасно разбитой, заросшей высокой травой, сквозь зубы ругался шофер, объезжая глубокие рытвины и заполненные водой ямы.

— Могли бы дорогу сделать! — процедил он сквозь зубы, чудом выводя машину из грязи, в которой едва не забуксовали задние колеса, — Столько раз приходится ездить — вечно одна и та же история. А если дождь пойдет?

— Дорогу сделать? — усмехнулся тот, который слева, — Точно, и дорожный указатель поставить.

Ему, как и шоферу, наверное, очень хотелось поговорить — тяжело несколько часов ехать молча, но он все-таки не добавил больше ни слова. Промолчал, только еще раз хмыкнул.

Нет, не может быть, чтобы охранники подозревали о том, что маленький русский мальчик настолько хорошо знает немецкий язык, чтобы понимать их разговор — Митя, по крайней мере, повода так думать о себе не давал, произносил только те слова и выражения, которые были известны любому узнику лагеря, и все-таки они не обсуждали ничего, что могло бы послужить для мальчика какой-то информацией.

«Боятся! — вдруг понял Митя, — Не меня боятся, не приказ выполняют — они просто боятся говорить о том, что происходит! Даже между собой. Им страшно…»

Митя крепко сжал кулаки, чтобы не позволить ужасу захватить себя и выплеснуться наружу — он слишком хорошо знал, чем это оканчивается обычно. Он пытался думать, но мысли скакали в голове как шарики для пинг-понга, да и что он мог бы придумать? Как повлиять на свою судьбу? Разве хоть раз у него это получалось?

Но судьба? Может быть она смилостивится? Хоть единственный разик! Пусть машина застрянет в грязи! Пусть охранники вместе с шофером начнут ее вытаскивать! Пусть у Мити будет возможность сбежать!

Мотор натужно завыл, машина накренилась вправо так сильно, что едва не завалилась на бок. Митя навалился на охранника, сидящего справа, на него самого навалился тот, который слева, больно ударив его локтем в живот. Еще один отчаянный рывок и — мотор заглох!

Шофер витиевато выругался, ударил ладонями по рулю и полез из машины. Тот, который слева — отправился вслед за ним, а Митя попытался отодвинуться как можно дальше от того, который справа — тот ударился головой о боковое стекло и был жутко зол.

Машина, судя по всему, застряла прочно. Водитель и охранник даже не пытались ее вытаскивать, стояли в сторонке, тихо что-то обсуждая, и тот, который остался с Митей в машине не выдержал и опустил стекло, стал о чем-то спрашивать.

Ждать чего-то большего было бы очень неразумно. О нем забыли. Всего на несколько секунд, и сейчас — именно в этот короткий миг на него никто не смотрит! А он ведь уже подобрался к самой дверце!

Руки предательски дрожали, ноги были как ватные, сердце колотилось и кружилась голова, и почему-то никак не приходило то спокойствие и уверенность в собственных силах, которое, как считал Митя, приходит всегда в минуту высочайшей опасности. Упуская драгоценные мгновения, мальчик долго искал ручку на дверце, уже понимая, что ему не удастся быстро выбраться из машины, слишком сильно она накренилась, слишком мягким было сидение!

Осторожно он потянул за ручку и та ужасающе громко щелкнула, открывая замок.

Теперь медлить и осторожничать уже точно было нельзя.

Митя толкнул дверцу изо всех сил и одним движением вывалился на дорогу. Упал в грязь и тут же вскочил — в одно ужасное мгновение ему показалось, что ноги откажутся его слушать, и он не сможет подняться, но уже в следующее мгновение он мчался к лесу, согнувшись в три погибели и виляя, как заяц.

Деревья были так близко!

Он ничего не слышал кроме шума своего дыхания, ему казалось, что он бежит уже очень долго — целую вечность и безумная радость нахлынула на него от сознания того, что преследователи отстали, потеряли его, несмотря на то, что он топает, как слон, несмотря на то, что луна светит ярко, как фонарь.

Он даже не успел почувствовать разочарования, когда ему на голову опустился приклад автомата, он просто упал в темноту.

И луна вдруг погасла.

И наступила тишина.

…К боли невозможно привыкнуть, нельзя заставить себя не обращать на нее внимания и пытаться думать о чем-то еще, когда боль это единственное, что заполняет твое сознание. Наверное, есть такие герои, которые молчат под пытками, которые превозмогая боль, вещают что-то пламенное о победе великих идеалов глумящимся над ними врагам. О таких людях пишут книги — красивые, возвышенные истории, от которых слезы наворачиваются на глаза и восхищение переполняет сердце. Все ли они выдуманы? Должно быть, нет, но Митя давно уже забыл свои слезы и восхищение, давно уже перестал причислять к героям себя, наверное, знай он какую-нибудь хоть самую завалящую «военную тайну» он с радостью выдал бы ее только бы избавиться от страха и от боли… Впрочем, сейчас только от боли, потому что кроме боли не было ничего. Даже страха.

Митя очень сильно напугал своих охранников, потому что действительно едва не сбежал, и когда те его догнали, то не смогли сдержаться и избили мальчишку от души. Нет — они не потеряли разума, иначе, вероятно, забили бы его до смерти или уж точно покалечили бы. Им просто нужна была небольшая разрядка после пережитых волнений, поэтому Митя легко отделался и начал приходить в себя уже по дороге.

Он по прежнему полусидел между охранниками и голова его болталась из стороны в сторону, огромная, тяжелая как чугунный шар и такая непослушная, как будто чужая.

— Зря ты бил его по лицу, — откуда-то из гудящей бесконечности слышал Митя, — Они же хотят, чтобы дети выглядели красивыми.

— Через несколько дней все синяки пройдут, будет как новенький. Они увидят, что мальчишка не доходяга. И зубы все на месте.

…По настоящему Митя пришел в себя, когда его выволокли из машины на свежий воздух. Уже совсем рассвело, воздух был прозрачен и удивительно чист. После тяжелой духоты машины он казался густым и сладким, как колодезная вода, и таким же щемяще холодным. После первого же глубокого вдоха, отозвавшегося колющей болью под ребрами, Митя со стоном согнулся пополам и его вырвало. После чего стало гораздо лучше. Даже голова почти перестала кружиться.

Мальчик сорвал большой лист мать-и-мачехи, вытер бархатной стороной губы, поднял глаза, и — замер. Прямо перед ним, всего в нескольких шагах возвышалась каменная стена — именно каменная, а не кирпичная! — высотой в полтора человеческих роста, полу осыпавшаяся, поросшая мхом и кое-где травой, с тяжелыми дубовыми воротами, потемневшими от времени, но на вид достаточно крепкими.

Мите показалось, что верх стены не был защищен даже банальной колючей проволокой, и это открытие почему-то больше опечалило его, нежели обрадовало. Надо знать немцев — если они не позаботились о защите стен, значит даже немного не сомневаются, что никто не сможет совершить побег. А это значит либо то, что за стеной есть укрепление понадежнее, либо то, что у узников просто не будет времени или физической возможности продумать и осуществить побег.

Митя подумал, что и то и другое может быть верно, и украдкой огляделся по сторонам. Просто на всякий случай. Конечно, сейчас у него нет ни единого шанса убежать — он едва держится на ногах, и светло уже совсем, и лес слишком далеко и внизу, но знать окружающую местность не помешает. Случай сбежать еще может подвернуться, и он потребует быстрых решений.

— Вставай! — послышался окрик и Митя поспешил подняться, получить еще раз прикладом под ребра было бы крайне неприятно, особенно теперь, когда и без того все болит.

И тут он увидел замок за каменной стеной.

Самый настоящий старинный замок, такой же древний и побитый непогодой, как и окружающая его стена, высокий, увенчанный башенками, до ужаса мрачный и — красивый необычайно!

У Мити дыхание перехватило и как-то вдруг пусто и гулко стало в голове и даже боль ушла, затаилась где-то глубоко, стала незначительной и неважной. Нужно множество испытаний пройти, научиться видеть невидимое и чувствовать то, что еще не случилось, чтобы уметь понять, что эта черная громада с четкими и контрастными в нежных розовых лучах восходящего солнца контурами стен, с узкими бойницами, из которых смотрит мрак, с зарешеченными окнами, в которые свет не проникает даже самым солнечным днем, что это — Смерть. Что там живет Она, и там правит безраздельно, и там Ее могущество так велико, что не выйти живым из Ее чертогов, и потому не нужны стены и запоры…

Мальчик жалобно застонал, не в силах оторвать глаз от лица смотрящей на него Смерти, и попятился назад, пока не наткнулся на дуло автомата. И ему показалось, что уткнувшаяся ему между лопатками безжалостная сталь потеряла уверенность и силу, что она дрожит, не в силах не то, чтобы стрелять, но даже ударить или толкнуть.

— Он что-то видит? — тихо спросил один охранник у другого. И в голосе эсэсовца тоже не было уверенности и силы, он тоже чувствовал… Или скорее всего, он просто знал.

— Солнце уже встало, — мрачно ответил другой эсэсовец, подошел к Мите и толкнул его в плечо.

— Иди! Быстро!

Митя заставил себя сделать шаг, потом другой — потом стало легче. Смерть ждала, просто ждала, она не собиралась нападать… Пока. Потому что солнце уже встало.

Широкий и удивительно ровный, несмотря на то, что замок стоял практически на вершине горы, двор перед парадным входом был чисто выметен и даже как будто посыпан свежим песком, то ли эсэсовцы расстарались, то ли у замка был хозяин. Сразу за двориком начинался парк, на первый взгляд довольно ухоженный и светлый, но почему-то показавшийся Мите еще более мрачным, чем древний лес на склонах горы. Может быть потому, что лес шелестел листьями, и птицы скакали с ветки на ветку, заливались на разные голоса, приветствуя солнце и новый день, а парк молчал — стоял неподвижный и какой-то поникший. Как будто мертвый. Впрочем, может быть, Мите просто казалось все это — от страха, от предвкушения неясной опасности, у которой еще не было имени.

Во дворе у самой стены стояли две машины, черный «Хорьх» почти неотличимый от того, на котором привезли Митю, и крытый грузовик. Никто у машин не дежурил, вообще во дворе было удивительно пусто и тихо. Митя очень удивился этому факту, но еще больше удивились его охранники.

— Черт… куда все подевались? — процедил сквозь зубы тот, что снова был справа, уже поворачиваясь к бледному и какому-то отрешенному часовому, который открывал перед ними ворота, но тут появилась она… Магда.

Грозная валькирия. Немного бледная, но решительная как никогда.

Красавица Магда фон Шелль…

— Куда вы пропали?! — вплотную подойдя к солдатам спросила она.

— У нас… — начал тот, который слева.

— Что с ним?

Магда смотрела на Митю в упор светлыми, холодными как льдинки глазами, такими же острыми, как льдинки, и мальчик опустил глаза и крепко сжал зубы, постаравшись чтобы на лице его не было никакого выражения — вообще никакого! Он не раз видел женщин, одетых в форму СС, многие из них были красивы, многие умели следить за собой даже в походных условиях. Но не было никого страшнее и безжалостнее таких женщин. Правда, на этой рыжеволосой в настоящий момент формы не было. Она была одета в платье — красивое темно-синее бархатное платье. Но Митя был уверен, что где-то в шкафу у нее висит форма. И фуражка с «мертвой головой». Потому что глаза у нее были такие… Какие бывают только у тех женщин в форме, которых Митя видел в лагере.

— Он пытался сбежать, — отчеканил тот, который справа.

Он смотрел прямо в глаза Магде фон Шелль. Почти с вызовом. Почти сверху вниз. Он боялся, что не успел совладать со страхом, который слишком явно читался на его лице, когда он озирался по сторонам, предполагая… что-то совсем уж невероятное! А Магда в это время уже появилась на крыльце. Магда, которая видит все, замечает все и очень быстро делает выводы.

— Пытался сбежать? — язвительно улыбнулась фрау фон Шелль, — У него что, была такая возможность?

— Не было, — тем же тоном ответил солдат, — Но он пытался.

Магда подошла к Мите, с брезгливой гримаской подняла его голову за подбородок, повернула влево, потом вправо и поморщилась.

— Полковник узнает о том, что вы ослушались приказа, — заявила она, — Ведите мальчишку к остальным!

— Вот стерва! Красивая, но какая стерва! — пробормотал тот, который справа, со смешанными чувствами провожая взглядом возвращающуюся в замок женщину.

А Митя смотрел в одно из окон замка. Находящееся на втором этаже и тоже забранное решеткой — судя по блеску и свежему цементу недавно поставленной — оно было достаточно большим, чтобы пропускать много света. За ним даже угадывались тяжелые плотные шторы, и какая-то мебель.

В окно смотрел мальчик, того же возраста, что и Митя, может быть чуть младше, сосредоточенный и серьезный. Несколько мгновений, до того, как Митя получил очередной тычок в спину, он и этот мальчик смотрели друг другу в глаза, они как будто разговаривали, без эмоций и жестов — одними глазами. За эти несколько секунд Митя понял, что этот странный мальчик не враг ему, несмотря на то, что тот не узник в этом замке, и еще он понял, что не ошибся, когда почувствовал Смерть, затаившуюся в стенах замка, глаза мальчика у окна полны были печалью и сочувствием, в них совсем не было надежды.

В стенах замка было холодно и сыро. Дверь захлопнулась и отрезала Митю от теплого солнца и запахов леса, все равно как перенесла в другой мир — в старый запущенный склеп, где в каждом углу паутина, и с потолка падают капли. Нет, конечно, не было ни паутины, ни капель, даже пыли не было — так, чтобы на виду, но чувствовалось, что люди поселились здесь совсем недавно, и до той поры замок долгие годы был заброшен.

Митя шел опустив голову, но исподлобья внимательно смотрел по сторонам, пытался понять, куда его ведут. Почему-то в замке, как и во дворе было тихо и пустынно. Мальчик чувствовал напряжение, повисшее в воздухе и понимал — что-то неординарное произошло здесь этой ночью, что-то, что не входило в планы фашистов. Но что? Что бы это могло быть?

И как бы этим воспользоваться?

Стук каблуков по истертым временем камням гулким эхом разносился по огромным пустым залам, отзывался эхом в узких коридорах и на лестницах, тонул во мраке высоких сводчатых потолков. Кто-то наблюдал за ними. Настороженно и внимательно смотрел из ниоткуда — и отовсюду на двоих солдат в черной форме и на грязного прихрамывающего мальчика, одетого в слишком короткие штаны и слишком длинный пиджак — все явно с чужого плеча. Следил неотступно. Все время, пока они шли по коридорам, пока спускались туда, где находился, должно быть, когда-то погреб, пока дежуривший у массивной двери солдат, отпирал замок.

— Ханс Кросснер пропал, — услышал Митя тихий голос часового, пока тот возился с ключами, — Они говорят, что он не вернулся из деревни и искать его надо там. Но мы-то думаем иначе…

Митя не видел, но почувствовал, как многозначительно посмотрел часовой на его провожатых.

Потом его пихнули в открывшуюся дверь, и тот час захлопнули ее. А из-за двери уже ничего не было слышно.

3

Вилли Беккер всегда был странным мальчиком. С самого раннего детства.

Может быть, за это отец ненавидел и презирал его? Может быть за это же — он ненавидел и презирал его мать? За то, что родила ему неправильного ребенка? Сам Мартин Беккер в детстве был совсем не таким, — он был горластым и шумным, а Эрика… она всегда была странной, полудохлой, как снулая рыба, и все время как будто немного не от мира сего. И мальчишку родила такого же! Урода…

Когда другие мальчишки бегали, орали и дрались, Вилли сидел дома, выполнял домашние задания или клеил из дерева самолеты и корабли. Он не был самодостаточным или нелюдимым, ему тоже хотелось орать и бегать — даже драться. Но драться так, как дрались другие, один на один, честно. Пусть будет больно, пусть даже до крови: если такова плата за то, чтобы мальчишки приняли его в свою компанию, он готов был пойти и на это, но почему-то не получалось. Никто ему такого не предлагал.

Он не был самым маленьким, не был самым хилым, и уродливым не был, но почему-то мальчишки презирали и ненавидели его, они сторонились его и не готовы были принять от него те жертвы, которые он хотел им принести. Они кидались в него камнями или гнилыми помидорами, похищали его школьную сумку, после чего Вилли находил свои тетрадки в грязных лужах, они лупили его всем скопом, если встречали случайно на улице.

Они называли его мокрицей или крысенышем. Чаще всего Вилли жалко улыбался, выслушивая оскорбления, чаще всего он просто стоял и смотрел на то, как сорвав с вешалки его пальто, мальчишки со смехом топтали его ногами, он не мог сказать ни слова, он не мог закричать и броситься на них, не мог размахнуться и ударить в особенно ненавистное лицо. Хотел, очень хотел — но не мог! Страх стальными тисками сжимал живот, закручивая в тугой узел солнечное сплетение, заставляя сутулиться и плакать, заставляя руки предательски трястись. Преодолеть этот страх, сделать хоть что-то было выше сил маленького Вилли. Просто выше сил.

Когда он являлся домой — весь в синяках, перепачканный, зареванный и несчастный, отец приходил в бешенство и добавляя ему от себя. Лицо отца багровело, его искажали презрение и отвращение, а глаза наливались кровью.

В лучшем случае, отец просто махал на него рукой.

— Когда уж ты сдохнешь, заморыш? — цедил он сквозь зубы, — Уйди… Уйди, чтобы я не видел тебя! А то я сам тебя убью…

В худшем случае, он пытался его воспитывать.

Воспитывать в своем жалком отродье мужество и храбрость.

Чаще всего это случалось в конце рабочей недели, когда отец возвращался из пивнушки, здорово набравшись. Опьянение способствовало то ли оптимизму, то ли садизму, и для Вили наступали по-настоящему кошмарные вечера и еще более кошмарные ночи.

Отец бил больнее, чем мальчишки, и унижать умел качественнее и профессиональней. Он раскладывал его на диване в гостиной и лупил ремнем до тех пор, пока Вилли не терял сознания и только потом останавливался, — убить его он все-таки не решался, должно быть боялся ответственности. В конце концов Вилли, осознав что к чему, перестал плакать и просить пощады, поняв, что мольбы действуют на отца точно так же, как и на школьных хулиганов, только еще больше распаляя его. Вилли понимал, что если хочет спастись, то должен терпеть и молчать. И он научился — терпеть и молчать, и отец быстрее оставлял его в покое, довольный, что уроки не проходят даром.

— Я буду бить тебя, пока ты не научишься защищаться, — говорил он, — Пока ты не научишься отвечать своим обидчикам ударом на удар. Я сделаю из тебя мужчину.

В конце концов отец добился своего.

Доведенный до отчаяния домашними побоями, Вилли решился на сопротивление. Это не было осознанный шагом или приступом храбрости, это был скорее выбор меньшего зла. Меньшего ужаса. И меньшей боли. Когда скучающие одноклассники после уроков решили в очередной раз поколотить его, Вилли не стал дожидаться пока ему наставят синяков, он схватил стул и со всего размаху ударил им по лицу своего главного обидчика Толстого Мэнни, который подошел к нему ближе всех. Мэнни упал на пол с разбитой головой, остальные застыли на месте, разинув рты от изумления и ужаса, а потом с громкими воплями побежали звать учителя.

Вилли стоял над поверженным врагом, держа в руках стул и глядя на то, как вокруг головы Толстого Мэнни расплывается лужа крови. Его трясло от страха и восторга. Он боялся наказания, очень боялся, он понимал, что надо бы сбежать, но не мог оторвать взгляд от расквашенной вопящей физиономии Мэнни, от его слез, это зрелище было несказанно приятным.

Потом на него орали. Потом его волокли в участок. Потом полицейский отвел его домой и долго беседовал о чем-то с отцом. Вилли пребывал как будто в тумане, перед его глазами постоянно всплывало окровавленное лицо Мэнни, и он думал о том, как многое отдал бы за то, чтобы еще раз повторить тот удар. Услышать короткий и тонкий вскрик своего недруга, увидеть его кровь, и то, как он падает, и страх на его лице.

Отец не хвалил Вилли, но и не лупил его в тот вечер. Он вообще не сказал ему ни слова. А на следующий день в школе, мальчишки обходили его стороной, ни одного обидного слова, ни одного пинка… Какое же это было блаженство! Тоже самое было и на второй день, и на третий, до тех самый пор, пока Мэнни снова не появился в школе.

В тот день мальчишки подкараулили Вилли после школы, когда он шел домой, дождались, когда он будет проходить мимо заброшенной стройки, затащили за покосивший забор, навалились всем скопом и стали бить. Теперь они били сильнее и яростнее, больше стараясь не унизить, а причинить боль. Теперь это был не просто ритуал, теперь они должны были доказать свое превосходство. Раз и навсегда отбить у замухрышки желание сопротивляться. К боли Вилли привык, он давно не боялся ее, но теперь уже он не мог просто так подчиниться. Теперь он знал, что делать. Знал, как делать. И еще он знал, какое это удовольствие видеть ненавистного врага поверженным. Собственных кулаков не хватало, чтобы отбиться, но тут на счастье Вилли подвернулся железный прут арматуры. Как-то сам собой он лег ему в руку, Вилли размахнулся и ударил, практически не глядя куда бьет. Он услышал крик боли и ударил еще раз. Мальчишки бросились прочь. Кое-кто хромал, кое-кто потирал ушибленное плечо. Они не убежали, они остановились поодаль, глядя на истерзанного и окровавленного крысеныша Вилли, с бессильной яростью и — со страхом! Они боялись его!

Вили усмехнулся разбитыми губами, и взмахнул прутом, как рыцарским мечом.

— Ну что, испугались? — спросил он хрипло.

Никто не рискнул приблизиться к нему. Мальчишки стали кидать в него камнями издалека и Вилли ответил им тем же. Конечно, ему досталось больше, один из камней так сильно ударил его в плечо, что перед глазами потемнело. Вилли покачнулся и едва не упал, но все-таки устоял и прут из рук не выпустил. Боли он не чувствовал. Совсем. И страха не испытывал тоже. Только перед глазами как будто клубились темные сполохи, которые вдруг на единый миг как будто сложились над головами его недругов в уродливую зубастую рожу. Эта рожа злобно клацнула зубами, хотела кинуться на его, — но вдруг исчезла, истаяв как тень под лучами солнца. И тот час же мальчишки сорвались с места и убрались восвояси.

Позже, уже много лет спустя, вспоминая тот день, Вилли думал, что было бы, если бы он упал? Набросились бы на него его недруги, забили бы до смерти?

В тот вечер Вилли пришел домой избитым больше обычного, но в его руке все еще был железный прут. Прут был испачкан кровью. Отец снова ничего не сказал. И не бил его. Больше никогда его не бил.

Вилли вообще больше никогда никто не бил.

Свое оружие он носил в сумке с книгами, так чтобы торчал заостренный конец, как напоминание и предостережение всем, кто захочет его обидеть. Никто и не хотел. Отныне все еще больше сторонились Вилли, у него сложилась репутация неуравновешенного ребенка, агрессивного и непредсказуемого, и это вполне его устраивало. Можно сказать — он даже был счастлив. Почти всегда… По крайней мере до той поры, пока отец не выдумал новый способ воспитания в нем мужества.

Ко всем прочим своим недостаткам Вилли еще и боялся темноты.

Отец долгое время не догадывался об этом, потому что никогда не заходил к сыну в комнату перед сном, и Вилли сам не относился к своему страху серьезно. Он просто просил маму оставлять ему зажженный ночник. С ночником ему было не страшно. Ну, почти…

Когда отец узнал о ночнике, он снова впал в бешенство, расколотил фонарь об пол, в очередной раз назвал Вилли трусом и ничтожеством и запретил маме оставлять в его комнате свет.

Мама не сопротивлялась. Она вообще очень редко вмешивалась во взаимоотношения Вилли с отцом. Скажем прямо, она не вмешивалась никогда. Она не хотела ничего знать, не хотела понапрасну расстраиваться, вероятно полагая, что ничего не может изменить. Эта женщина действительно была странной, слишком тихой, слишком незаметной. Всегда одетая в длинное темно-серое очень строгое платье, она походила на призрак. Или просто на тень. Она плыла по течению, как маленькая рыбка — столь маленькая и прозрачная рыбка, что у нее даже не было причин прятаться и оглядываться по сторонам, не страшно, что кто-нибудь съест, ее просто не заметят.

Мама никогда не работала, она проводила дни за домашними хлопотами, вязала свитера, готовила обеды и стирала рубашки — Вилли каждый день ходил в школу в свежей — а еще она читала, читала, читала. Читала все подряд, что только попадалось ей под руку, и потом вечерами рассказывала сыну странные и жутковатые истории, где всегда была она, и не было ни Вилли, ни отца, как никогда не было и маленького полинявшего домика за зеленым забором, и унылого городишки, а были замки, рыцари, войны, и что-то еще темное, зловещее, страшное и притягательное, — совершенно непонятное.

Вилли всегда терпеливо слушал мамины истории, они не нравились ему, каждый раз оставляя в душе какой-то осадок неизбывной тоски, от которой хотелось плакать. Вилли было жаль маму, и было страшно ее совершенно пустых, устремленных куда-то вглубь себя, огромных темных глаз.

«Только бы она не ушла навсегда! — молился Вилли про себя, — Пусть она вернется! Пусть она только вернется! Если она так и останется там — я, наверное, умру».

А мама, должно быть, осталась бы ТАМ с большим удовольствием, но почему-то не получалось так легко и красиво сойти с ума.

Мама возвращалась — в ее глазах появлялся свет, она улыбалась, целовала Вилли, и желала ему спокойной ночи.

После маминых историй Вилли часто снились кошмары. Кошмары, которые так сильно походили на явь, что мальчик и считал их явью… Очень долго считал…

Чудовище было огромным. Оно было покрыто слизью и жутко воняло. У него были длинные щупальца и маленькие глазки, светящиеся в темноте как раскаленные угольки. Днем оно пряталось в подполе, а ночью просачивалось сквозь дощатый пол и подбиралось к Вилли, чтобы схватить его, опутать щупальцами и утянуть под землю в свою мерзкую берлогу, где и сожрать заживо.

Несколько раз Вилли видел его. Совершенно точно видел наяву, а не во сне.

В первый раз оно появилось, когда мама выключила свет и ушла. Не сразу. Спустя час, а может и больше. Вилли успел уже уснуть и ему снился какой-то тягостный душный сон, а потом — сквозь сон он услышал эти странные скользкие и влажные, чавкающие звуки, как будто что-то тихо-тихо подбиралось к нему. Сон мигом слетел с него. Вилли застыл в своей постели, боясь дышать и широко раскрыв глаза. Он видел, как тихо ползет к нему огромный сгусток тьмы, самой темной тьмы, какая только есть в мире. Она была почти неразличима в темной комнате, и все-таки Вилли видел ее. Нет, конечно же, он сомневался, и уговаривал себя, что никаких чудовищ не бывает, и никто не мог бы проникнуть к нему в комнату просто так, но потом — потом он увидел глаза… Маленькие, очень злые темно-красные глазки смотрели прямо на него. И сколько же было в этих глазах ненависти. Необоснованной, странной, завораживающей, совершенно нечеловеческой.

Вилли хотел закричать и не смог. Страх сковал его горло. Так он и смотрел в глаза чудовищу, а чудовище смотрело на него. Вилли знал, что стоит только ему заснуть, и ничто уже не помешает жуткой твари добраться до него, поэтому он не спал и сидел до утра на кровати, глядя в темноту. К утру он, скорее всего задремал сидя, потому что не помнил когда чудовище убралось. В какой-то момент в комнате вдруг стало светлее, тьма рассеялась, Вилли вздохнул облегченно, рухнул в постель и крепко уснул.

Днем ему было смешно вспоминать свои ночные страхи, но вечером, когда мама уже закончила свою очередную историю и собралась уходить, он вдруг запаниковал и попросил ее не выключать свет. Мама удивилась, но возражать не стала. Так Вилли и спал всю ночь с ярко светящей лампой. Чудовище сидело под полом и не смело высунуть глаз, Вилли чувствовал его злобу и ненависть, но понимал, что пока горит свет — он в безопасности. На следующую ночь в его комнате появился ночник. А еще через несколько месяцев, когда чудовище уже почти отчаялось добраться до Вилли, отец устроил скандал и приказал сыну спать в темноте.

Если бы дело было днем, Вилли быть может и смирился бы и успел бы придумать какой-то план спасения, например, купил бы карманный фонарик и взял бы его с собой в постель. Но дело было вечером, когда Вилли уже лег спать. Представив себе, что будет, когда взрослые уйдут и он останется один, Вилли устроил истерику. Он пытался рассказать отцу о чудовище, доказывая, что не выдумал его, что оно существует на самом деле, но отец только смеялся, а потом — вдруг рассвирепел, схватил сына за шкирку и кинул его прямо босиком в одной только пижаме в погреб.

— Иди и поищи свое чудовище, — сказал он, — Если найдешь — веди его ко мне. Мы с ним потолкуем…

Довольный своей шуткой отец загоготал и захлопнул дверь, задвинув засов.

Какое-то время Вилли просто стоял прислонившись спиной к двери и слушая его удаляющиеся шаги, а потом, когда он подумал о том, что отец бросил его в самом логове жуткой твари, он испытал такой ужас, какого не испытывал еще никогда. Он все еще был жив, он все еще топтался на холодном земляном полу, трясясь и стуча зубами, — и он был уже мертв. Он был обречен. Теперь уже абсолютно точно был обречен.

Вилли орал пока не потерял голос, колотя кулаками в дверь, а потом — когда он услышал за спиной знакомые влажные чавкающие звуки ползущей к нему твари, когда он почувствовал ее зловонное дыхание и тихий довольный вздох, он потерял сознание от страха и упал возле двери, крепко стукнувшись затылком об угол ящика с картошкой. Поэтому — к счастью для себя, он пришел в себя только утром. Когда уже лежал в постели, укутанный одеялами. Его колотил озноб и страшно болела голова.

Потом он долго и мучительно болел, сначала — ангиной, после — воспалением легких. Вилли радовался своей болезни, надеясь, что отец пожалеет его и позволит спать с ночником. Хотя бы до выздоровления. Но отец не позволил. Более того — он заявил, что если Вилли еще раз заговорит об этом «проклятом ночнике», он снова запрет его в погребе, и так будет каждый раз, пока он не изживет свой позорный детский страх.

По настоящему Вильфред не смог простить ему только это. Побои, унижение, жестокие попытки сломать и переделать по образу и подобию своему не так сильно задели Вильфреда, как этот случай с погребом. Он давно уже не верил в то, что чудовище было настоящим, но до сих пор, если вдруг доводилось ночевать одному, он оставлял в комнате свет. Он не мог спать в темноте. Просто не мог. Ужас, который испытал он когда-то запертый один на один с осклизлой тварью, каждый раз возвращался и ему хотелось кричать и хотелось стрелять в темноту, хотя Вильфред прекрасно понимал, что этого врага пулей не убить.

Вильфред не боялся смерти. Нет, конечно, он боялся смерти, но он умел преодолевать этот страх. Раз за разом. Бой за боем. Но в темноте, один на один, чудовище, которого никогда не существовало на самом деле, побеждало всегда. Оно просто выползало из-под пола и тихо приближалось к нему, дожидаясь его беззащитности, и не было смысла твердить ему: «Я в тебя не верю!»

Себя не обманешь. И Тьму — не обманешь. Тьма умеет читать непосредственно у тебя в душе, она знает все… Она знает, что мальчик Вилли жив, а штурмфюрер Вильфред Беккер всего лишь маска, тень, жалкая попытка скрыться от печальной действительности.

Вилли сбежал из дома сразу же после того, как закончил школу. Он сказал матери, что уезжает в Берлин, где попытается как-то продолжить свое образование, и просил ее не говорить ничего отцу, — то ли из мстительных соображений, то ли из иррационального страха, что отец приедет к нему в Берлин, разыщет и поселится рядом, чтобы продолжать отравлять ему жизнь. Мама надеялась, что Вилли сможет поступить в университет, ведь он такой умный, спокойный и усидчивый, да и школьным аттестатом его тоже вполне можно гордиться. Но Вилли об университете даже и не помышлял. По крайней мере — пока не помышлял. Он полагал, что прежде всего должен избавиться от своей жалкой сущности и стать настоящим мужчиной. Вилли ненавидел своего отца, но — сам не отдавая себе в том отчета — он действовал по той программе, что тот закладывал в него с детства: ты должен перестать бояться, если не сможешь — лучше тебе умереть.

До тех пор Вилли никогда еще не был в столице и теперь огромный город потряс его и заворожил. И — испугал.

Здесь было очень шумно и людно. Слишком много машин. Слишком много — всего! Богатых и нищих. Дворцов и пивнушек. Церквей, кабарэ, театров, музеев, публичных домов. Этот город был сущим кошмаром после тихого, пыльного и размеренного городка, где жил Вилли, он был безумно интересен, самодостаточен, жесток и скареден и в то же время, готов был щедро подарить ему возможность стать тем, кем он хочет. Беда была только в том, что Вилли не знал, кем он хочет стать… Он хотел бы быть военным, но он видел ветеранов Первой Мировой, топчущихся по пивнушкам, несчастных, каких-то пришибленных и недовольных всем и вся. Они были противны и являли собой жалкое зрелище. Тем более, войны не было и в ближайшем будущем не намечалось. Он хотел бы быть полицейским, но он видел полицейских и в родном городке и в Берлине, они всегда выглядели скучающими, в их глазах была вселенская тоска и мучительное ожидание, когда же закончится этот длинный день. Рассчитывать на то, что придется выслеживать опасных преступников — глупо и наивно. Самое большее, что можно ожидать от такой работы это разгон демонстраций. Вилли однажды видел такое и было ему безмерно противно. Быть одним из тех, кто, грязно ругаясь, избивает дубинкой беззащитных, безоружных людей, а потом волочить их в участок? О это доблесть!

Однажды Вилли увидел марширующий по улице отряд «штурмовиков» из отряда СА национал-социалистической партии Германии, все больше и больше набирающей силы, и сердце его радостно дрогнуло. Вот если бы стать одним из них… Подтянутые, красивые, сильные, в этих парнях чувствовалась не просто сила, они были как боги — боги войны. Последние рыцари побежденной и раздавленной Германии, готовые отдать жизни для ее возрождения. Вилли слышал много историй о «штурмовиках» от хозяина доходного дома, где снимал угол:

— Проклятые коммунисты и евреи тянут Германию на дно, это из-за них мы проиграли войну, они все устроили. Пьют наши соки, пока не высосут досуха, не развалят страну, не уничтожат до конца… Кто-то должен положить этому конец! Эти мальчики из национал-социалистов наша единственная надежда!

Вилли рискнул бы и пошел в штаб НСДАП, попробовав записаться в «штурмовики», если бы не знал, что это совершенно невозможно. Эти ребята не берут к себе кого непоподя, прежде чем стать с ними в один ряд, надо доказать, что ты этого достоин. Получался какой-то замкнутый круг: только став достойным ты можешь войти в отряд СА, стать достойным ты можешь только если будешь в СА. Вилли был в отчаянии.

Между тем время набора в учебные заведения Берлина постепенно прошло, а он до сих пор еще не подал никуда документы. Выданные матерью деньги тоже подходили к концу. Что было делать? Возвращаться домой? Легче умереть… По крайней мере, отец посоветовал бы ему именно это.

— Пора покончить с твоей жалкой жизнью, Вилли, теперь уже время окончательно пришло, — сказал бы он.

Вилли всерьез стал задумываться о том, чтобы именно так и поступить. В конце концов убивать себя — тоже страшно, и чтобы проделать это, надо многое в себе преодолеть. Это будет мужественный поступок. Наверное.

И тут вдруг судьба смилостивилась над ним, внезапно подарив шанс на спасение.

Однажды в доме напротив загорелась одна из квартир. Это было поздней ночью, когда все крепко спали. Вилли разбудил шум, крики и вой сирен, он высунулся в окно и замер — небо полыхало багровыми отсветами, из окон горящей квартиры валил черный удушливый дым, кружились хлопья сажи, обезумевшие от горя и страха люди, метались под окнами, завывая и умоляя только что прибывших пожарных спасти их утварь. Вилли почувствовал как в животе сжимается тугой ком страха. Что может быть страшнее огня? Неуправляемой жестокой стихи, уничтожающей все на своем пути? Как хорошо, что он здесь, а не там. Быть запертым в огненной ловушке… Каково это?

Солнечное сплетение заныло сильнее, страх начал превращаться в эйфорию. Почему он не подумал об этом раньше? Почему — не подумал об этом с самого начала?!

В дверь его конуры сунулась хозяйка.

— Вильфред, закрой окно, — проворчала она, — Одна искра — и у нас тоже начнется пожар. Вся комната уже в дыму! Пепел повсюду!

Вильфред захлопнул окно, натянул штаны, сунул ноги в ботинки и больше не слушая причитаний старухи, выбежал на улицу.

Тугие струи воды из брандспойтов били в окна горящей квартиры, пламя стало меньше, зато дым повалил еще гуще.

— Никто не сгорел? — услышал он чей-то голос.

— Да кто же его знает…

Когда пламя стало меньше, пожарные приставили к окну лестницы и полезли в квартиру. Вилли, завороженный происходящим тоже ухватился за лестницу.

— С дороги, молокосос, — гаркнули ему на ухо и грубо отпихнули в сторону.

«Ну да, — подумал Вилли, в задумчивости потирая ушибленное плечо, — Такая работа не для замухрышки Вилли, это точно».

На следующее утро он записался в школу пожарных. Официально прием уже закончился, но свободных мест было много, и Вилли зачислили без всяких лишних вопросов. Признаться, он боялся, что ему откажут. Он почти был уверен, что ему откажут! Посмотрят на него и только посмеются. Куда тебе, крысеныш!

Но никто не стал смеяться. Более того, начальник канцелярии собственноручно пожал ему руку и, заявив, что Вилли выбрал достойную профессию, велел ему приходить через неделю на занятия.

Вилли был счастлив.

По большому счету, впервые в жизни он был по-настоящему счастлив!

Ну, если, конечно, не считать эпизода, когда он ударил стулом Толстого Мэнни.

Когда к власти пришла национал-социалистическая партия во главе с Адольфом Гитлером, — а случилось это как раз на последнем году его обучения, — Вильфред принял ее всем своим сердцем. Достаточно было одной только речи нового рейхсканцлера, чтобы Вильфред понял — его мечты скоро сбудутся. Этот человек поведет Германию к возрождению, а его самого на испытания. Именно тогда, в тот день ликования, когда он вместе с соседом по общежитию радостно приветствовал нового лидера государства, Вильфред вспомнил свою давнюю мечту, стать одним из «штурмовиков», солдатом элитного подразделения СА. Он даже пошел к штабу СА и постоял какое-то время у порога, но потом — развернулся и ушел. Не счел себя достойным. А на самом деле — просто струсил. В очередной раз. Испугался того, что все увидят в нем ничтожество и труса, увидят сразу же, как только посмотрят в глаза…

Потом он жалел, что ушел в тот день. Потому что в 1933 году поступить в элитные войска Вермахта было гораздо проще, чем в 1935. Впрочем, и в 1935 году для Вилли это не составило большой сложности, он был идеальным кандидатом, у него даже не попросили бы подтверждения чистоты арийской крови, удовлетворившись только данными о родителях, а так же бабушек и дедушек. Сразу же после окончания училища и зачисления в пожарную часть, Вилли записался в спортивный клуб — для поддержания формы. Он был высок, строен и сложен если и не идеально, то вполне сносно. Ко всему прочему он был уже достаточно героической личностью, поучаствовав в тушении нескольких крупных пожаров. Однажды он лично спас людей из огня в одной крайне опасной ситуации при взрыве на химической фабрике, за что был удостоен благодарности от самого владельца фабрики барона фон Книфа. Барон, старый член национал-социалистической партии, был так любезен, что написал для Вилли рекомендацию для поступления в войска СС, — к тому времени подразделения СА уже не существовало, — предложив даже похлопотать за Вилли в самую элитную дивизию СС «Мертвая голова», но Вилли отказался. Охрана порядка его мало интересовала, он хотел войну, а для того, чтобы попасть на войну лучше всего подходили именно войска СС.

В тот день, когда Вилли впервые надел роскошную черную форму с серебряными нашивками и черепом на фуражке, жизнь его совершенно изменилась. Как будто он стал совершенно другим человеком, поднявшись неожиданно высоко по социальной лестнице. У Вилли никогда не было друзей, но теперь у него появились приятели, с которыми он просто не мог не поддерживать каких-то отношений. Его бы просто неправильно поняли. Сочли бы странным. Его и без того считали странным! Нелюдимым и мрачным, но по крайней мере его уважали, им даже восхищались за бесстрашие, граничащее с безумием, было известно, что он лез в огонь тогда, когда никто уже не решался этого сделать, лез тогда, когда и смысла в этом особого не было.

— Зачем ты полез? — частенько орал на него начальник части, — Тебе жить надоело? Там нечего уже было спасать!

Вилли просто отмалчивался. Не мог же он рассказать все как есть, не мог же признаться в том, что он трус, и что если только позволит страху взять верх над собой… Что он лучше сгорит заживо, чем позволит страху взять верх над собой!

— Если бы я не полез, огонь мог бы перекинуться на соседнее здание. Я должен был подрубить балку, чтобы рухнула крыша. Ну вы же сами все знаете. Я контролировал ситуацию. Полностью. Вы же видите, я в порядке.

На одной из обязательных вечеринок по случаю дня рождения хозяина СС Генриха Гиммлера, Вильфред познакомился с милой девушкой Барбарой Шулимен, пухленькой тихой блондиночкой, истиной арийкой в невесть каком поколении, одной из благовоспитанных, положительных особ, которых нарочно приглашали на подобные мероприятия, как подходящих невест для лучших солдат Рейха. Впрочем, скорее Барбара познакомилась с ним. Их представили друг другу и Барбара весь вечер развлекала мрачного Вилли нудными рассказами о себе, о своей семье, о своей собаке, о своих подругах и об университете, где учится. Вилли очень удивлялся — что такое она нашла в нем, почему смотрит так умильно, почему так блестят ее глазки. Его опыт в общении с женщинами был не велик. Весьма не велик. Периодически в каких-нибудь захолустных барах он снимал проституток, выбирая тех, кто не выглядел слишком притязательными. Он совершенно не умел ухаживать за женщинами и когда те пытались растормошить его, становился только мрачнее и суровей. Впрочем, некоторым именно это в нем и нравилось.

К концу вечера Вильфред решил, что пожалуй женится на этой Барбаре Шулимен. Не сейчас, конечно, года через два или через три. Она казалась ему покорной и спокойной, и этим походила на мать, но в отличие от матери она была еще и в теле. Хоть и не красавица, но зато с весьма аппетитными формами. Может, пригласить ее к себе? Нет… Он же собирается на ней жениться.

— Могу я проводить вас домой? — сурово спросил он девушку, когда вечеринка подходила к концу.

Барбара едва не упала. Она уже решила, что ей не пробить эту стену.

— О да… — произнесла она и вдруг сильно покраснела.

«Хорошо, что я не позвал ее к себе, — думал Вильфред, когда ехал рядом с ней в такси по направлении к ее дому, чувствуя даже сквозь плотную ткань форменных брюк жар ее бедра, — Обиделась бы. А если бы вдруг согласилась — я не смог бы тогда уже жениться на ней».

На прощание он поцеловал ей руку. И она снова покраснела.

— Может быть завтра… э-э… мы прогуляемся? — неуверенно предложила она, когда поняла, что он собрался откланяться и просто уйти, — Мы могли бы сходить в музей… Или в театр… Сейчас в опере дают «Валькирию».

— Хорошо, — сказал Вильфред, коротко поклонился и ушел.

А Барбара некоторое время еще стояла на крыльце, с недоумением глядя ему вслед и размышляя, значит ли это то, что она сама должна купить билеты в оперу?

Вильфред же ни о чем таком не думал, он отправился в ближайшее питейное заведение, где снял проститутку, — веселую, грудастую девку. Приведя ее к себе домой, он вымыл ей лицо и причесал так, как была причесана Барбара.

— Как тебя зовут? — спросил он ее.

— Тильда, котик.

— Нет. Барбара…

— Хорошо, милый, как скажешь.

Впервые Вильфред вернулся в родной город, когда получил известие о смерти матери. Если бы не это, он ни за что не решился бы приехать. Мысль о родных пенатах не пугала, она просто наводила на него тоску. До тошноты. Но мама… Мама заслужила, чтобы он проводил ее в последний путь. Единственная во всем мире она любила его по-настоящему, даже зная о нем все. Ей было все равно, что он трус и ничтожество, она не пыталась его переделать, принимая все как есть.

Трясясь в душном полупустом вагоне и закрыв глаза, чтобы не видеть до боли знакомые, отвратные пейзажи, мелькающие за окном, Вильфред думал о том, что должен был приехать раньше, до того, как мама умерла, она должна была увидеть его в этой форме, должна была узнать о его успехах, она заслуживала этой победы больше, чем он сам.

Вильфред не хотел, чтобы его узнавали и надвинул фуражку на лоб, но маскировка не удалась. Он слишком сильно бросался в глаза, его слишком сильно хотели разглядеть.

— Разрази меня гром, это Вилли Беккер, — воскликнул краснорожий мясник, герр Штауф, когда он проходи мимо.

— Не может быть… — пробормотала, оглядываясь ему вслед покупательница фрау Мюллер.

Вильфред стиснул зубы.

Он не испытывал ни малейшего удовлетворения от того, что так сильно потряс обитателей родного захолустья и желал только одного — поскорее убраться отсюда. Он хотел видеть этот город враждебным, таким, каким он помнил его с детства. Но город враждебным не был, он был тихим, спокойным и домашним, он не готовил ему испытаний и как будто даже забыл о том, что когда-то ненавидел его и презирал. Это какой-то другой город… И живут в нем другие люди. Похожие, но не те, — как бывало в параллельном мире из историй мамы и в страшных снах.

Страшно. Здесь страшно. Значит нужно остаться здесь на какое-то время.

— Герр офицер, вы не поможете мне? — услышал Вильфред веселый и кокетливый голос.

Этот голос был смутно знаком и почему-то испугал его до смерти, так испугал, что захотелось сбежать.

Вильфред обернулся.

Эльза… Это была Эльза.

Она стояла перед дверью своего дома, склонившись над замком, пыталась выдернуть из замочной скважины застрявший ключ. Она разогнулась, откинула с раскрасневшегося лица выбившуюся из прически прядку и — застыла.

Она узнала его сразу, ее лицо вытянулось и даже побледнело от изумления.

— Вилли?

Вильфред криво улыбнулся.

— Помочь?

— Ой, Вилли… — только и сказала она.

Она вообще говорила мало, только смотрела, смотрела на него с непроходящим изумлением, с восторгом и обожанием, даже после того, как усталая и довольная лежала рядом с ним в сумерках занимающегося утра, она молчала… Впрочем, о чем ей было говорить?

Вилли пришел к ней на следующий день после похорон матери, не в силах оставаться в доме вместе с отцом. В своей комнате. Без ночника. Но себе он отказался признаться в этом — себе он сказал, что просто хочет ее.

Сильнее всех своих детских недругов Вильфред ненавидел ее, красавицу Эльзу, самую восхитительную, самую желанную. Самую недоступную. Нет, она никогда не мучила его, она его просто не замечала.

Ох, как же она мучила его! Она снилась ему, она преследовала его в фантазиях, один только звук ее голоса приводил его в трепет. Она и девочкой была очень хороша, а сейчас… Сейчас она была просто восхитительна. Она была красива, очень красива, она была именно такой женщиной, какие ему нравились, но жениться на ней Вилли ни за что бы не стал. Эльза заслуживала только то, чтобы поиметь ее и бросить. Она не умела краснеть, она даже ничуть не смутилась, когда после вкусного и обильного ужина, который она приготовила ему, он полез к ней под юбку, она была такой же, как эти разбитные девчонки, приходившие на вечеринки СС, которые не считали зазорным переспать с мужчиной в первое же свидание, и даже гордились этим! И никто не считал это зазорным, напротив — их даже поощряли, и радовались, если какая-то вдруг беременела без мужа. Родить ребенка от солдата СС — такая честь! Вильфред не понимал этого… Совсем не понимал…

А Эльза, дурочка, похоже всерьез считала, что он влюблен в нее и женится, она беспрестанно жаловалась на скуку, на то, как надоел ей этот мерзкий городишко, она, так надеялась, что Вилли возьмет ее с собой в Берлин.

Вильфред смеялся про себя, поглаживая пухлую белую грудь прижавшейся к нему женщины. И было ему хорошо! Было ему безумно хорошо!

— Уже утро, Вилли, — нежно проворковала Эльза, потерлась мягкой щекой о его уже наметившуюся щетину, — Мне надо уходить, милый… Работа… Я скоро вернусь. Ты дождешься?

— Задерни шторы. Солнце.

И она как ветерок соскользнула с постели, сдвинула плотно тяжелые гардины. Она была готова выполнить любое его желание. Молниеносно.

Вильфред не собирался дожидаться ее. К чему? Этим же вечером он планировал вернуться в Берлин, а перед тем, следовало еще раз зайти домой, к отцу. Просто чтобы забрать вещи.

…С тех пор ни в городе ни дома не изменилось совсем ничего. А ведь прошло без малого восемь лет. Мир изменился. Германия стала великой страной, завоевав почти всю Европу. А дом не изменился ничуть, разве что, в отсутствии мамы, отец завел себе… экономку.

Экономка, так экономка. Вильфреду было все равно, он не собирался вмешиваться в жизнь отца и устанавливать свои порядки. Экономка была толста, розовощека и грудаста. В отношении женщин у Вилли с отцом были схожие вкусы. И из-за этого видеть отца, и экономку было еще более противно.

Вильфред поднялся с лавочки. Подхватил чемодан и отправился к Эльзе.

Как ни странно, за эти восемь лет она так и не вышла замуж. Должно быть, ждала принца — кого-то вроде обманувшего ее и сбежавшего даже не попрощавшись Вилли Беккера. Принца из Берлина, в черном мундире СС. Ждала, ждала, пока не началась война, и все мужчины не ушли воевать, теперь у нее не было ни принцев, ни конюших, выбирать было не из кого. Может, потому она и простила его так легко? Может, потому и пытается его убедить так рьяно, что любит, и ждала его и только его эти восемь лет, потому что никто другой ей не мил?

…В последнюю ночь перед отъездом в Будапешт Вильфреду приснилась мама — впервые за несколько лет! Мама была молода и прекрасна, одетая в длинное белое платье, она стояла на балконе какого-то старого полуразвалившегося замка. Ее глаза лихорадочно блестели и губы алели так ярко, как никогда при жизни. Она смотрела куда-то вдаль, в темноту, вцепившись напряженными пальцами в край витой чугунной решетки перил.

— Кого ты ждешь? — удивленно спросил ее Вильфред.

Он стоял рядом, чуть позади, уже взрослый, сегодняшний, одетый в полевую форму, в танкистском шлеме и с автоматом на плече.

— Его… его… — горячечно шептала мама.

И Вильфреду стало холодно и страшно, потому что он вдруг понял, что сейчас в это самое мгновение появится тот, кого так страстно ждет его матушка. Кого ждала она всю свою жизнь, о ком мечтала. И окажется, что это…

Что-то темное появилось на дороге.

Как будто человек, закутанный в темный плащ. Но нет — это не человек. Слишком огромный, слишком темный. Вильфред не хотел дожидаться, пока он подойдет, но он заставил себя. Сейчас, как и всегда, он должен был взглянуть страху в глаза. У маминого суженного были рубиновые глаза, маленькие и злые, Вилли уже видел их когда-то. А под черным плащом пряталось скользкое, холодное и зловонное…

Вильфред резко проснулся с трудом сдержав крик.

Было уже утро, сквозь толстые шторы пробивались солнечные лучи. Он поднялся и резко раздвинул их, зажмурившись от яркого света, и с наслаждением подставив лицо теплым лучам. Прочь… Прочь скользкое, хлюпающее нечто…

Эльзы не было. Она уже успела уйти на работу, оставив ему на столе завтрак.

Что ж, это даже к лучшему, что ее нет. Пришлось бы прощаться, она бы плакала и говорила, что будет его ждать. Снова.

Когда он сидел в зале ожидания крохотного городского вокзала — поезд должен был подойти с минуты на минуту, откуда не возьмись вдруг появилась Эльза.

Звонко застучали тоненькие высокие каблучки по дощатому полу. Их неровный цокот, отразившийся гулким эхом в полупустом, слишком большом для маленького городка зале ожидания, больно ударил по привыкшим к тишине нервам, выталкивая из беззаботной полудремы, заставляя сердце забиться неровно.

Почему-то Вильфред точно знал, что каблучки замрут возле его кресла, даже до того, как увидел их хозяйку. Неужели узнал по походке? Или… ждал?

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся и очень красивая — все таки. Эльза…

Она запыхалась и какое-то время молчала с трудом переводя дыхание — а может быть ей и сейчас нечего было сказать?

— Я так и знала, — наконец, выдохнула она, — Знала, что ты снова исчезнешь не попрощавшись.

Эльза упала в кресло, закинув ногу на ногу так, что подол легкого шелкового платья будто ненароком скользнул вверх, обнажив безупречную круглую коленку.

— Почему ты не сказал? — спросила она с горечью.

Она замолчала, отвела глаза. Вильфреду показалось, что в них сверкнули слезы, и он, неожиданно для себя, взял ее руку, разжал нервно сжатый кулачок, погладил нежную ладошку.

— Я дура, Вилли, я знаю… Я все понимаю! Я не нужна тебе! Тебя в Берлине наверняка кто-то ждет, может быть даже — не одна! Зачем тебе я?

Тишину разорвал пронзительный гудок подходящего к станции поезда, Эльза вздрогнула и сжала руку Вильфреда неожиданно сильно.

— Я люблю тебя, Вилли. Ты можешь мне не верить, тебе может быть все равно, но это так! Я буду ждать тебя! Знай, буду ждать!

Вильфред потащил ее за собой на перрон. Поезд уже останавливался. Сколько он будет стоять? Минуту? Три?

— Я не хотел тебе говорить, потому что уезжаю далеко. Очень далеко, Эльза! И тебе не стоит меня ждать, потому что я могу не вернуться оттуда, куда еду. Война! Не стоит особенно ждать кого-то, когда идет война! И не вздумай!

— Ты едешь на фронт?! — закричала она.

Закричала так громко, что немногочисленные пассажиры, деловито загружающие в вагон вещи, обернулись с удивлением, которое, впрочем, тут же сменилось пониманием и сочувствием.

— Ты снова едешь на проклятый восточный фронт! Тебя убьют! Я точно знаю — на сей раз тебя убьют! Бог мой, Вилли, я не переживу этого!

Слезы градом катились у нее из глаз, голос рвался всхлипами. Что это, у нее истерика?

— Нет, Эльза, нет, — тихо сказал Вильфред.

«Не могу я ей верить! Притворяется, зараза! Ловко притворяется! Не я ей нужен, моя форма и Берлин! — твердил он себе, глядя в полные слез темно-серые глаза, и в сердце будто колышек застрял, мешающий дышать и говорить, — Да и пусть. Какая, к черту, разница!»

— Я не еду на фронт! Наша дивизия стоит сейчас в Румынии, и будет стоять еще долго. И может быть, никогда уже не окажется на восточном фронте. Так говорят. Я приеду к тебе сразу же, как только смогу. Хорошо? Ты жди… Правда жди, и ничего не бойся!

Она кивала и улыбалась сквозь слезы, и действительно верила почему-то, что он вернется к ней.

Да и сам Вильфред, как ни странно, в тот момент тоже в это верил.

 

Глава пятая

1

Лизелотта Гисслер умирала. Об этом знали все. И прежде всего — она сама. Она совершенно не боролась за жизнь. Нападение вампира лишило ее последних сил — тех жалких остатков, которые она сберегала на самом дне души, заставляя себя жить ради Михеля! Теперь даже испуганный, страдающий взгляд ребенка не мог всколыхнуть в ней жажду жизни. Она слишком устала. Она больше не могла. Пусть теперь о нем позаботится Аарон… Аарон мертв? Ну, тогда пусть это сделает Эстер. Она — его настоящая мать. А если не Эстер — то все равно кто! Лишь бы не Лизелотта, а кто-нибудь другой. Пусть Лизелотту оставят в покое. Пусть ее оставят наедине с ее смертью! Смерть приходит ночью. Смерть погружает ее в мир чудесных снов. Смерть дарит ей такие наслаждения, о которых в прежней убогой жизни своей Лизелотта и мечтать не посмела бы! Каждый новый день, когда ее пробуждали к жизни, становился для нее все мучительнее. Она с нетерпением ждала ночи. Ждала и надеялась, что эта ночь окажется последней. Смерть победит и возьмет ее в свой мир, где сны и наслаждения уже не покинут ее.

Смерть приходила в образе мужчины.

Мужчины, который любил Лизелотту.

Мужчины, которого она полюбила с первого свидания, с первого поцелуя.

Он был уже не молод, но очень благороден. И безгранично мудр. И бесконечно нежен.

Он звал ее спуститься в сад. И Лизелотта шла на его зов. Его голос божественной музыкой звучал в ночной тишине. Но даже сквозь грохот грозы Лизелотта услыхала бы его.

Он звал ее — и его зов возвращал ей утраченные силы. Она вставала и шла. Никто не мог остановить ее. Никто и не осмеливался!

Когда Лизелотта приходила к нему, она первым делом снимала с себя все эти серебряные цепочки, которые навешивал на нее дед. И бросалась в объятия любимого. Он не любил, когда на ней были серебряные украшения. Только золото, и жемчуг, и драгоценные камни. Он обещал, что все это будет у нее когда-нибудь. И, хотя Лизелотта была равнодушна к украшениям, она была бы счастлива носить драгоценности, подаренные им.

Затем он целовал ее — в шею. Целовал так страстно и сладостно, что ледяное пламя разливалось по всему ее телу, ноги слабели, рассудок туманился.

После он брал ее на руки и уносил прочь из этого мира. Они путешествовали по временам и странам. Веселые празднества Древней Греции — и бесстыдные оргии Древнего Рима, великолепие рыцарских турниров — и блеск версальских балов, молчаливое величие египетских пирамид — и напоенная розами духота персидских ночей, путешествия на крылатом паруснике по бескрайним морям — и полеты в корзине воздушного шара, когда земля простирается внизу, подобно искусно вышитой материи… Все, о чем она когда-либо читала, все, о чем она когда-либо мечтала — все дал он ей.

Она так сокрушалась, когда приходило время возвращаться. Перед тем, как расстаться, они предавались любви — торопливо и страстно. И он вновь и вновь целовал ее в шею, а она сходила с ума от этих поцелуев.

Совершенно истомленная, она возвращалась к себе в комнату.

Потом приходило утро и приносило с собой новые мучения. А ей так хотелось, чтобы ее оставили в покое! Чтобы все, все оставили ее в покое. Не кололи иголками, не лили в рот отвратительные на вкус молоко и бульон, не переворачивали бесконечно ее ослабевшее тело. Она так хотела, чтобы ей позволили спокойно умереть!

Ведь в смерти она соединится с любимым.

И останется с ним навсегда.

2

Доктор Гисслер был в ярости. Ему пришлось вызвать из деревни фельдшерицу, чтобы та ухаживала за Лизелоттой. Но главное — ему самому пришлось себя обслуживать! Лизелотту заменить было просто некем. Да он и не доверял больше никому.

Он догадывался, в чем причина ее стремительного увядания. Ей становилось хуже с каждым днем. За шесть дней она истаяла, как человек не может истаять и за три недели при самом суровом режиме!

Каждый день он пытался предпринимать какие-то действия для ее спасения. Обширное переливание крови — она явно страдала прогрессирующим малокровием. Витамины. Шоколад, молоко и бульон, который он буквально силой вливал в нее: у Лизелотты совершенно отсутствовал аппетит. Иногда к вечеру ей становилось чуть лучше. Но утром он опять находил Лизелотту в состоянии, близком к коме.

И совершенно обескровленной!

Слабое, нитевидное биение сердца, какое бывает у умирающих от обширной кровопотери. Две крохотные ранки на горле каждый раз оказывались подсохшими и побелевшими. Иногда доктор Гисслер обнаруживал несколько капель крови на ночной рубашке Лизелотты и на наволочке. Всего несколько капель… Тогда как кровь она теряла литрами!

Доктор Гисслер каждый день собственноручно надевал на Лизелотту шесть серебряных цепочек: на шею, на пояс, на запястья и на щиколотки. Но каждое утро эти цепочки исчезали бесследно! Словно истаивали.

Все это казалось бы совершенно необъяснимым, если бы всего неделю назад доктор Гисслер не увидел собственными глазами вампиров, восставших из гроба и высосавших кровь у двоих маленьких полячек, специально для этого выведенных в сад. Если бы на следующее утро доктор Гисслер не вскрывал собственноручно тела девочек. Тела, обескровленные настолько, что сосуды сплющились, а кожа сморщилась, как у старушек!

Итак, следовало признать, что Лизелотту убивает вампир. Но каким образом? Ее окно защищено серебряной решеткой. В комнате повешены связки чеснока. Розы и цветы чеснока стоят в вазах. И в конце концов, отчаявшись окончательно, доктор Гисслер разрешил Отто положить у двери комнаты Лизелотты ветви боярышника, хотя уж это-то он считал полной чушью: если можно с медицинской точки зрения допустить аллергию на серебро или на запах определенных растений, то страх перед иголками боярышника необъясним — взрослый человек запросто перешагнет эту преграду! И все-таки он разрешил. Но ничего из этих старых надежных средств не помогало.

Лизелотту хорошо охраняли. Сиделка каждое утро клялась, что за ночь ни разу не сомкнула глаз. Ну, ладно — сиделка, могла и заснуть. Но охрана, которую доктор Гисслер выставил у дверей?! Двое солдат СС, сменявшиеся три раза за ночь. Все отвечают одно: ничего не видели, ничего не слышали… И, естественно, не спали.

Последние две ночи в комнате Лизелотты дежурил обезумевший от горя Конрад. Причем со всем арсеналом охотника на вампиров: револьвер с серебряными пулями, парочка осиновых кольев. Выглядел он настолько комично, что, если бы не серьезность ситуации, доктор Гисслер с удовольствием посмеялся бы над влюбленным дурачком.

Но сейчас было не до смеха. Ведь Конрад твердил, что никого не видел! И что он не спал… А Лизелотту каждое утро находили умирающей.

Доктор Гисслер в своем отчаянии дошел до того, что пытался расспросить Мойше: не заметил ли тот чего-нибудь необычного? До сих пор доктор Гисслер не разговаривал с правнуком. Понимал, что рано или поздно повзрослевшего Мойше придется сдать властям. Так что незачем связывать себя с ним какими-либо человеческими отношениями.

Но, к сожалению, Мойше тоже заявил, что ничего особенного не заметил. Правда, в первый день своей болезни, ближе к вечеру, мама позвала его и отдала ему очень красивый, старинный, усыпанный рубинами серебряный крест на толстой цепи. И велела носить, не снимая. Это было необычным поступком, ведь Мойше воспитывали в традициях иудаизма и Лизелотта никогда даже не заговаривала о крещении. А теперь вот послушный Мойше носил крест.

Не то, чтобы доктор Гисслер искренне скорбел о возможной утрате внучки. Он никогда не любил Лизелотту. Сначала — потому что ее родила ненавистная для него невестка, имевшая настолько сильное влияние на его единственного сына, что тот осмелился даже пойти против отца… Идиот. Доктор Гисслер не выносил, когда ему перечили. И кончилось все очень печально. Он застрелил сына, когда во время очередного скандала глупый мальчишка полез на него с кулаками. Убедившись в непоправимости случившегося, доктор Гисслер отправил вслед за ним и невестку: уж ей-то вовсе незачем было жить — и как виновнице случившегося, и как свидетельнице. Потом ему удалось инсценировать автокатастрофу, в которой оба они якобы погибли. Так что отвечать перед законом за двойное убийство ему не пришлось. Но в душе осталась горечь. Он возлагал большие надежды на сына! А из-за этой твари-невестки доктор Гисслер остался один, с пугливой и плаксивой девчонкой на руках. А потом эта девчонка умудрилась так неудачно выйти замуж… То есть, вначале он считал, что очень даже удачно. Но когда выяснилось, что родство с евреями не может принести ему ничего, кроме проблем, в тихоне Лизелотте неожиданно пробудились отцовское упрямство вкупе с материнской стервозностью! И она предпочла отправиться с Аароном в гетто. Она предала деда. Доктор Гисслер так и не простил ее… По сей день не простил.

Но, как он уже не раз говорил Магде, он старел. И нуждался в заботах Лизелотты. Поэтому он и пытался как-то бороться за ее жизнь. Позволял Конраду ночевать в ее комнате. Позволял Отто превращать комнату Лизелотты в подобие декораций для съемок очередного фильма про Дракулу.

Отто радовался: его теория о существовании вампиров получила столь блистательное подтверждение! И с удовольствием ставил все новые эксперименты. Например, рассыпал зерно или монетки на пороге комнаты, поскольку во многих народных версиях указывается на склонность вампира к пересчитыванию одинаковых предметов. Но только ничего не помогало.

Прошло шесть дней.

Лизелотте становилось все хуже.

На седьмую ночь Конрад, отчаявшись, разрезал себе руку и насыпал в рану соль. Если даже вампир погружал их в сон так мягко, что они просто лишались сознания, не заметив ни того момента, когда заснули, ни момента пробуждения, — все равно невыносимое жжение в ране не должно было позволить Конраду заснуть так уж легко. Он должен был почувствовать хоть что-то!

Жестокий опыт удался.

Конрад раскрыл тайну.

Вампир не приходил в комнату к Лизелотте.

Лизелотта сама выходила к нему.

Когда пробило одиннадцать, Конрад внезапно ощутил, как все его тело сковал какой-то странный паралич, а в мозгу словно туман заклубился. Его неудержимо клонило в сон. Даже более того: он уснул, уснул глубоко… Но какая-то часть сознания продолжала бодрствовать. Боль в ране притупилась, но не окончательно. И эта боль не давала ему полностью погрузиться в сон.

Сиделка заснула в своем кресле.

Возможно, солдаты у дверей тоже заснули?

А Лизелотта вдруг села на кровати. Словно бы кто-то ее позвал. Глаза ее были широко раскрыты и блестели возбуждением, на щеках проступил слабый румянец и она улыбалась, счастливо улыбалась! Лизелотта блаженно потянулась, как человек, очнувшийся от долгого сна. А потом она встала. Она встала! Тогда как от слабости даже чашку в руках удержать не могла, и сиделке приходилось подкладывать под нее судно для отправления всех естественных надобностей и обтирать губкой ее бесчувственное тело, чтобы не допустить застоя крови. Лизелотта встала и пошла к двери. Перешагнула через боярышник. И ушла…

Конрад не мог последовать за ней, он не мог даже шевельнуться. И не знал, сколько она отсутствовала, хотя бой часов отмерял время. Его затуманенное сознание оказалось не в состоянии фиксировать число ударов. Все, на что хватило его сил — это не заснуть до возвращения Лизелотты.

В комнату она вошла, шатаясь от слабости. И рухнула, не дойдя до кровати. Оцепенение тут же спало и с Конрада, и с сиделки (причем сиделка после твердила, что не заснула ни на секунду и видела, как Лизелотта упала с кровати). Оба бросились к Лизелотте. Конрад уложил ее в постель. Она была без сознания, дыхание слабое. Сиделка побежала за доктором Гисслером. На ее зов явились все, включая Августа фон Шлипфена. Доктор Гисслер и Магда осмотрели Лизелотту и констатировали глубокую кому. То, что она могла в таком состоянии двигаться, казалось даже более фантастическим, чем само существование вампиров!

Истерические требования Конрада немедленно вскрыть гробы и пробить кольями всех троих вампиров, естественно, не возымели успеха.

А когда Конрад бросился в часовню, намереваясь совершить все это самостоятельно — его остановили и на всякий случай заперли.

Сиделка выла, валялась в ногах у всех по очереди, умоляла отпустить ее. Она была совершенно невменяема — так сильно боялась, что «упырь и ее позовет»! Пришлось приказать солдатам вывести ее во двор и пристрелить. Оставлять не имело смысла. Отпустить тоже было нельзя — она всю деревню переполошит.

Конрада выпустили только ночью, когда совсем стемнело и уже не имело смысла искать вампиров в их гробах. Конрад и сам это понял. И поспешил в комнату Лизелотты. Там он расковырял свою рану и засыпал туда столько соли, что доктор Гисслер испугался — как бы дело не кончилось ампутацией руки. Хотя соль предупреждает заражение… Но не в таких количествах. Теперь эта рана не заживет очень долго. Даже если ее промыть и зашить.

В этот раз Конрад, вместо того, чтобы сесть в кресло у двери, лег в постель рядом с Лизелоттой. Обнял ее, прижал к себе. Доктор Гисслер, запирая дверь в комнату Лизелотты, подумал, что выглядит это очень трогательно и, возможно, неистовую любовь молодого эсэсовца к Лизелотте он сам мог бы как-нибудь использовать в своих интересах, если бы раньше понял глубину этой любви. А теперь было поздно. В том, что Лизелотту живой они уже не увидят, доктор Гисслер не сомневался.

3

Он оказался прав.

Живой ее действительно больше никто не видел!

Только сам доктор Гисслер это понял слишком поздно…

4

Ночью Лизелотта пробудилась, услышав зов возлюбленного. Встала и спустилась в сад. Сегодня выпала обильная роса. Ее рубашка сразу намокла и прилипла к телу. Наверное, роса была холодной. Но Лизелотта не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала, кроме отчаянного желания слиться с любимым.

Упав на его грудь, прижавшись к нему, Лизелотта разрыдалась от облегчения.

— Знаешь, я так устала! — прошептала она.

Обычно они не разговаривали. Или — правильнее сказать, обычно они ничего не произносили вслух. Он с легкостью читал ее мысли, а его голос звучал прямо в мозгу Лизелотты. Очень удобно, между прочим! Но сейчас у нее вырвались эти слова. Вместе с потоком слез, который она никак не могла остановить. Отчего-то ей вспомнились все страдания, которые она успела перенести за жизнь. Обычно в счастливые часы свиданий с ним, Лизелотта не вспоминала ни о чем плохом. Все плохое оставалось где-то в другом мире… А рядом с любимым царствовала любовь! Но сегодня все было как-то иначе. И Лизелотта действительно чувствовала себя уставшей.

«Да, ты устала. Это я виноват. Я слишком долго тянул. По капле цедил твою сладость… Я измучил тебя. Но сегодня все кончится. Сегодня я подарю тебе покой. И жизнь вечную — если ты сама этого захочешь. Обними меня…»

Лизелотта обняла его и сама склонила к плечу голову, открывая шею для его поцелуя. И он припал к ее шее с каким-то сдавленным стоном. Как всегда, она почувствовала мгновенный укол боли… А затем по телу разлилось наслаждение.

Сегодня поцелуй длился особенно долго. А наслаждение было настолько острым, что Лизелотта вдруг начала задыхаться. Она ничего не могла с собой поделать. Чем выше возносилась она на пик удовольствия — тем тяжелее ей становилось дышать. Перед глазами крутились кроваво-золотые вихри, мелькали белые всполохи. Она задыхалась! И продолжала задыхаться, даже когда любимый прервал поцелуй.

Он смотрел на нее таким странным взглядом. Вопросительным и нежным одновременно. А еще, кажется, было в его взгляде сожаление. Или ей это показалось? Его лицо закрывала какая-то туманная дымка. Но даже сквозь эту дымку ярко горели его чудесные глаза. Сегодня у него были такие яркие губы! И зубы сверкнули бело и остро, когда он заговорил.

— Ты хочешь этого? Ты хочешь быть вечно со мной? Среди тех, кого прокляли люди? Среди тех, кто проклял людей? Я могу подарить тебе вечный покой. Я могу подарить тебе вечную жизнь. Жизнь — рядом со мной. Что ты хочешь? Я даю тебе выбор. У других этого выбора не было…

Несмотря на странное свое состояние — удушье становилось все более мучительным — Лизелотта несказанно удивилась тому, что любимый говорит с ней. Она впервые услышала, как звучит его голос. Его настоящий голос, а не тот волшебный зов, который манил ее в сад по ночам. Но и этот его голос был так прекрасен и мелодичен!

И еще больше удивили Лизелотту его слова. Какой может быть выбор? Как может она отказаться от счастья быть с ним? Она лишь об этом и мечтает все время с тех пор, когда впервые вышла на его зов… А может, лишь об это она мечтала всю свою жизнь!

— Да! — простонала Лизелотта. — Я хочу быть с тобой! Не покидай меня!

Он улыбнулся. А затем поднес ко рту руку и прокусил себе запястье! Потекла кровь. Несколько горячих капель упали на грудь и шею Лизелотты. Это было неожиданно приятно… А потом прокушенное запястье оказалось возле ее губ и кровь потекла в ее пересохший рот.

— Пей! Пей мою кровь! — прошептал тот, кого она так любила.

Он ей велел сделать это, а значит, быть не может сомненья в том, что так надо, что это — хорошо и правильно… Тем более, что кровь так горяча! И так вкусна! Она утоляла жажду лучше, чем самая чистая родниковая вода. Она была слаще свежего фруктового сока. Пьянила сильнее любого вина. Лизелотта присосалась к ране на его запястье и глотала, глотала кровь… И чувствовала, как тело ее наливается радостной силой!

Она перестала задыхаться. Вместо слабости явилась дивная легкость. А еще — ей захотелось спать. Так сильно, что она не справилась с собой.

Она отпустила его руку. Рана на запястье затянулась сама собой — без следа. Только на кружевном манжете осталось несколько ярких пятнышек.

А Лизелотта, виновато улыбнувшись ему, прикорнула прямо на скамейке.

5

Граф долго сидел, глядя на женщину, в чьем теле умирал человек — и рождался вампир. Он совершал подобное всего третий раз. И каждый раз это было — как чудо, как откровение.

Лизелотта уже не дышала. Граф заботливо стер с ее губ следы крови. Потом поцеловал — и растворился в ночной темноте.

День она будет — как мертвая. А следующей ночью она пробудится к новой жизни! Он должен быть рядом с ней в момент пробуждения. Чтобы подержать, утешить, объяснить. И накормить. Ее будет сжигать страшный голод. Так бывает со всеми.

Интересно, что сделают эти люди с ее телом? Своих мертвецов они почему-то не клали в гробы, а просто сваливали в ров у западной стены замка — и забрасывали землей. Но, может, для нее сделают исключение? Ведь она — внучка главного среди них, доктора Гисслера.

А если нет — тоже не беда. Только придется потревожить смертный покой старого Фридриха Драгенкопфа. То есть, попросту вывалить его кости из гроба! Гроб у него хороший. Красивый — и сохранился великолепно. Фридриху гроб, по сути дела, уже ни к чему. Душа его далеко, а тело… Тело истлело. А вот вампиру обязательно нужен свой гроб. Таков порядок. И граф постарается порядок соблюсти. Ради Лизелотты… Она заслуживает. Из нее получится прекрасная спутница в вечности! И очень хороший вампир.

6

На рассвете Конрад с воплями выбежал из комнаты Лизелотты (замок, старательно запертый накануне, почему-то оказался открытым) и, продолжая кричать, заметался по коридорам. Он перебудил всех, кто еще спал. Напугал охрану. Никто не осмеливался его остановить: в руках Конрада был револьвер.

Конрад ворвался в часовню, сбежал по лестнице в склеп.

Наверное, он имел нехорошее намерение уничтожить «ценнейшие биологические образцы», то есть — троих вампиров.

Но образцов на месте не оказалось.

Они исчезли.

Вместе с гробами.

Только в часовне Конрад смог наконец-то связно объяснить, что произошло.

Доктор Гисслер сам допросил его в присутствии обоих фон Шлипфенов и Магды.

Все происходило по тому же сценарию, что и прошлой ночью.

Конрад слышал, как пробило одиннадцать. Бесчувственная Лизелотта лежала в его объятиях. Вдруг он почувствовал, что ее сердце стало биться сильнее и быстрее. Потом изменился ритм дыхания. Затем самого Конрада сковало сонной истомой. Но он видел, как Лизелотта открыла глаза. Высвободилась из его объятий, причем не обратила ни малейшего внимания на то, что он лежит рядом. Приподнялась на локте и прислушалась. Счастливо улыбнулась и — встала. И ушла, разумеется. Конрад слышал щелчок замка, который Лизелотта неизвестно как сумела отворить. Последовать за ней он не мог, а вскоре и вовсе заснул самым позорным образом. Проснулся внезапно, на рассвете, словно от толчка. Рана тут же заболела, хотя во сне она его не беспокоила. Лизелотты рядом не было. Конрад почувствовал, что может двигаться, вскочил, схватил револьвер и с воплями выбежал в коридор.

Рассказав все это, Конрад разрыдался, как ребенок. Он даже не стеснялся своих слез. И зло оттолкнул Магду, которая принялась было его утешать.

Август фон Шлипфен приказал будить солдат и прочесывать замок в поисках Лизелотты и исчезнувших гробов.

Солдат подняли, но особенно прочесывать замок не пришлось. Лизелотту нашли в саду. На той самой скамеечке, на которой трое вампиров чаще всего оставляли своих жертв.

Лизелотта была мертва.

Доктор Гисслер не сразу смог приступить к изучению тела своей внучки. Потому что сначала на мертвую бледную Лизелотту, лежащую в мокрой от росы ночной рубашке, накинулся Конрад. Последовала сцена, показавшаяся доктору Гисслеру безобразной, хотя кто-нибудь другой, возможно, счел бы ее трогательной. Конрад подхватил умершую на руки, принялся осыпать поцелуями, называл всеми ласковыми именами, какие только встречаются в немецком языке, умолял вернуться, не покидать его или взять его с собой…

В конце концов, когда окружающим надоело лицезреть эту истерику, по команде Августа трое дюжих солдат навалились на Конрада и прижали его к земле, а Магда, ловким движением вспоров рукав, всадила в руку Конрада заранее заготовленный шприц с успокоительным. После Конрада отнесли в его комнату, где Магда промыла и перевязала его рану. И осталась рядом — стеречь. Август принес бутылку коньяка. Сказал, что по его мнению, пусть племянник лучше напьется, чем застрелится. Но Магда предпочла держать наготове шприц и пузырьки с успокоительным.

Один из солдат нашел в нескольких метров от скамейки, в густой траве, целый клубок серебряных цепочек. Их было очень много — видимо, все те цепочки, которые доктор Гисслер надевал на Лизелотту, оказались брошены здесь.

Тело Лизелотты отнесли в лабораторию. Доктору Гисслеру не терпелось приступить к вскрытию. Дело в том, что выглядела Лизелотта совсем не так, как две первые жертвы. Казалось, что, несмотря на бледность, она как-то похорошела после смерти и даже не выглядела такой изможденной, как обычно. Она была почти что красива! Гладкая светящаяся кожа, блестящие мягкие волосы. Никакого трупного окоченения не было и в помине. Она была холодна… Но, если бы не отсутствие пульса, дыхания и давления, ее вполне можно было бы принять за спящую.

Ассистента у доктора Гисслера сегодня не было: Магда сидела у постели Конрада и доктор Гисслер понимал, что для него же было бы опасно пытаться заставить ее вернуться к работе. Он сам подготовил ланцеты, пилу для грудины, ванночки для внутренних органов, формалин, раствор для промывания брюшной полости, грубые нитки — чтобы зашить разрез. Все приготовил. Снял с трупа рубашку. Осмотрел кожу — никаких повреждений, даже ранки на шее исчезли. Взялся было за скальпель… И не смог нанести разрез!

Наверное, сказалось напряжение последних дней. И несвоевременно раннее пробуждение. Пальцы вдруг ослабели и скальпель со звоном упал на каменный пол. В голове крутился туман. Тело налилось свинцовой тяжестью. Доктор Гисслер вспомнил, как описывал Конрад наведенный вампиром морок. Очень похоже! Но сейчас — десять часов утра. Вампиры спят крепким сном. Во всяком случае, им положено в это время спать! Так что, наверное, сказалась усталость. И возраст.

Доктор Гисслер решил, что вскрывать будет позже. Сначала ему надо немного поспать. Обложив тело ватой, пропитанной формалином, он покинул лабораторию. Когда он вышел на свежий воздух, ему стало несколько легче. Но по-прежнему хотелось спать.

Доктор Гисслер поднялся к себе в комнату, лег на постель — и проспал до глубокой ночи.

Ночью идти вскрывать труп было как-то неуместно: доктор Гисслер старался не нарушать им же самим установленные правила безопасности.

А утром тело Лизелотты из лаборатории исчезло…

6

Вновь обыскали весь замок. Частично — даже развалины. В подземелья боялись углубляться: там все было сильно разрушено, а планы замка найти не удалось.

Ни гробы, ни тело Лизелотты обнаружены не были.

Отто фон Шлипфен высказал предположение, что Лизелотта каким-то образом заразилась вампиризмом. Пока это могло быть только предположением — ведь никто не видел ее ожившей! Но именно это предположение казалось наиболее близким к истине. Оставался вопрос: почему предыдущие жертвы вампиров не стали вампирами? Возможно, вампиры превращают в себе подобных только взрослых особей? Но что защищает детей? Возможно, божья милость, ведь они — невинны, а значит — не подвержены разрушающему воздействию зла? И это предположение Отто высказал с невозмутимостью ученого. Бог и Божья милость были для него не более чем явлениями, пригодными для изучения.

Зато Августу фон Шлипфену от этого предположения сделалось жутко. Ведь если есть Бог и Божья милость — значит, есть и гнев Божий, и загробная кара. А если Божья милость распространяется на расово неполноценных детей… Не значит ли это, что гнев Божий падет на головы тех чистокровных арийцев, которые отправили этих самых детей на корм вампирам?

7

Конрад лежал в своей комнате, пьяный и накачанный успокоительными. Он проклинал за все случившееся себя и только себя. Он снова не смог защитить Лизелотту! Он, когда-то мечтавший быть ее рыцарем и защитником, сначала допустил, чтобы Лизелотта попала в гетто… А теперь — не смог уберечь ее от смерти!

Конраду очень хотелось умереть.

А перед смертью — еще хоть раз увидеть Лизелотту.

 

Глава шестая

1

Гарри очень хотелось поучаствовать в этом приключении. Даже смерть — настоящая, окончательная смерть — и то лучше, чем унылое прозябание в отчем доме. Там он сходит с ума. И в конце концов сойдет окончательно. Или сопьется. Уж лучше — погибнуть в бою, с кем бы там не пришлось сражаться, хоть с нацистами, хоть с вампирами, хоть с чертом лысым… Правда, на Арлингтонском кладбище Гарри уже не похоронят. Но запомнят, как солдата, отдавшего свою молодую жизнь за звездно-полосатый флаг и высокие идеалы Американской Конституции. Не самая печальная участь. Особенно, если альтернатива — окончательно свихнуться и стать чем-то вроде деревенского дурачка. Тогда-то уж точно все быстро забудут, что он был солдатом и свихнулся в результате ранения! Видимо, отец думал так же, когда вызвал его в гостиную и настоял на том, чтобы лорд Годальминг ознакомил его с целью своего визита.

Гарри был заранее готов к отказу, еще когда начал настаивать на том, чтобы англичанин взял его с собой и позволил поучаствовать в этой таинственной акции в Румынии, на земле его далеких предков. В конце концов, чем он мог пригодиться? Ведь он сам никогда не был в замке Карди. И все ужасные семейные предания узнал лишь тогда, когда Джеймс Годальминг появился в их доме. Он ничем особенным не мог помочь разведгруппе. Вряд ли мог бы стать им обузой, все-таки Гарри имел изрядный боевой опыт и говорил по-немецки, правда, с сильным акцентом. Но и серьезной помощи от него они бы вряд ли дождались. Даже чудаковатый ученый, английский лорд Джеймс Годальминг — даже он представлял собой большую ценность по сравнению с отставным моряком Гарри Карди!

Однако лорд Годальминг неожиданно согласился, причем мотивировал свое согласие совершенно непонятным для Гарри аргументом: дескать, возможно будет лучше, если потомок рода Карди поможет положить конец вампирической деятельности графа Раду. Почему-то Джеймс считал, что у потомка — человека той же крови — это может лучше получиться. Гарри не очень представлял себя в роли охотника на вампиров, но согласился бы на что угодно, лишь бы уехать из дома и снова окунуться в кипение жизни.

Провожая его, мать и сестры рыдали так, будто не сомневались: Гарри погибнет.

Зато отец выглядел спокойным и удовлетворенным, хоть и печальным. Он обнял Гарри и шепнул: «Ты отправляешься в ад, но убегаешь из того ада, который поселился в твоей душе. Для тебя так будет лучше. Даже если я потеряю тебя. Но все же постарайся выжить. Иначе я остаток жизни проведу, проклиная себя за то, что отпустил тебя».

Гарри пообещал сделать все возможное, чтобы вернуться домой. Он не сказал — «вернуться живым». Получив информацию о существовании вампиров, Гарри Карди еще больше усомнился в том, к какому миру он принадлежит: к миру живых или к миру мертвых, или же к тому, который лорд Годальминг называет потусторонним?

Несколько дней Гарри удалось пожить в лондонском доме Джеймса.

Дом Годальмингов ему очень понравился. Все такое старинное… И жена — настоящая английская леди, как с книжной иллюстрации: высокая сухая фигура, длинное нежно-розовое лицо, золотистые волосы и очень красивые руки. Вообще, все выглядело именно так, как американец Гарри представлял себе: очень по-британски, словно иллюстрация. Как и положено английскому дому, дом Годальмингов буквально кишел собаками: добродушными длинноухими спаниелями. Двое из них преисполнились к Гарри самой искренней симпатии и даже забирались ночью к нему в постель. Как и положено английской леди, Констанс Годальминг любила спаниелей больше, чем своих сыновей. А сыновей у нее было четверо. Двое старших только что вырвались на каникулы из стен привилегированной закрытой школы для мальчиков, куда родители заточали их на девять месяцев в году. И бурная энергия, сдерживаемая в течение этих девяти месяцев, так и хлестала через край. А младшие с нетерпением ожидали старших, и радостно присоединились к их забавам. Гарри очень понравились эти мальчишки. С ними он сам чувствовал себя ребенком и с удовольствием принимал участие в их шалостях. Вообще, детей в Лондоне почти не осталось, всех увезли в провинцию, и сыновьям лорда Годальминга скоро предстояло вместе с матерью отбыть в поместье, где их ожидало еще больше свободы и счастья. В Лондон их привезли только повидаться с отцом — который, к величайшему возмущению Гарри, проявлял к сыновьям удивительное безразличие.

Все эти дни Джеймс — Гарри было позволено называть лорда Годальминга по имени, на американский манер, — где-то пропадал: утром за ним присылали машину, а возвращался он к ужину или даже к ночи, усталый, но неизменно спокойный. Его постоянная невозмутимость слегка раздражала Гарри: по выражению лица и реакциям Джеймса никогда нельзя было понять, что он на самом деле чувствует… Гарри понимал, что виной тому британское воспитание, к тому же аристократическое. И все равно общаться с Джеймсом было тяжеловато.

Не имея возможности уделять достаточно времени гостю, Джеймс оставлял для Гарри стопки книг, из которых торчали целые веера закладок, а необходимые для прочтения места были отчеркнуты карандашом. И все эти книги были посвящены теме вампиризма. Гарри даже не подозревал, что о вампирах столько написано! Причем не художественных романов, а монументальных трудов, претендующих на научность. Некоторые были написаны на редкость нудно, другие — занимательно, но Гарри старался ознакомиться со всеми разделами, которые Джеймс для него выделил.

Гарри никогда в жизни не приходилось так много читать. Не в первый раз он проклинал свою медлительность: он за день никак не успевал одолеть все, что Джеймс ему оставил. А на следующий день Джеймс оставлял новую стопку книг! Конечно, если бы Гарри читал с утра до ночи, а не играл с мальчишками и не пил чай с леди Констанс, он бы, возможно, справился с этими текстами… Но мальчишки и леди Констанс казались Гарри куда интереснее вампиров. Хотя о живых мертвецах он так же узнал много увлекательного. И четко классифицировал себя как не-вампира. Потому что солнце ему не вредит, серебро и освященные предметы — тоже, и жажды крови Гарри по-прежнему не чувствовал.

Из всех книг о вампирах особенно поразили Гарри труды одного из ныне живущих современников: англичанина Монтегю Саммерса. Джеймс рассказал, что Саммерс — бывший англиканский священник, посвятивший жизнь исследованию колдовства, черной магии и особенно углубившийся в тему вампиризма, в результате чего он оставил приход и перешел в католичество, дающее более серьезную защиту от всех порождений мрака. Саммерс через свои книги представлялся Гарри злобным фанатиком, почитающим «Молот ведьм» как серьезное исследование и одобряющим охоту на ведьм вообще и пытки подозреваемых в частности. Джеймс так же говорил о нем с брезгливостью, однако его исследования оценивал очень высоко: Саммерс систематизировал и свел воедино информацию о вампирах в легендах едва ли не всех народов мира, и сумел выделить общие черты. И за это Джеймс высоко чтил Саммерса. А так же за то, что исследователь прилагал немало усилий для того, чтобы заставить своих читателей поверить в вампиров и осознать их опасность.

«Сравнивая верования во всех этих странах: в древней Ассирии, в древней Мексике, в Китае, Индии и Меланезии, можно отметить, что различие в деталях не столь существенно, — писал Монтегю Саммерс. — Предания о вампирах имеют широкую область распространения и трудно поверить в то, что этот феномен, который наблюдают представители всех наций, как молодых, так и древних, по всему миру, во все исторические эпохи, не имеет под собой реальных оснований».

— Неверие в нечистую силу — одно из опаснейших заблуждений нашего времени, — говорил Джеймс Годальминг. — Когда-то представители потустороннего открыто демонстрировали людям свое присутствие в этом мире и свое могущество. Но в период охоты на ведьм ими было приложено немало усилий к тому, чтобы скрыться и заставить забыть о себе. Они хотели продолжать существовать, но стать легендой. Им это удалось. Люди забыли даже об элементарных способах защиты. Люди не верят глазам своим и уж тем более не верят чувствам, предпочитая находить реалистические объяснения всему непонятному. Последствия нападения вампиров принимают за лихорадку или скоротечную чахотку. Жертв оборотней относят на счет диких зверей или серийных убийц. Явления призраков считают галлюцинацией. Я уже не знаю, что хуже: нынешнее положение — или те ужасные времена, когда каждый, кто хоть чем-то выделялся из толпы, рисковал получить обвинение в колдовстве и отправиться на костер… или на виселицу… Нет, все-таки те времена невежества и ужаса были хуже нынешних. Но почему люди не могут принять некую золотую середину, почему обязательны такие крайности?

Гарри не знал, что ему на это ответить. Но про себя подумал, что в старые времена и его самого, и его спасителя сожгли бы: одного — за колдовство, другого — за то, что благодаря колдовству он вернулся из мира мертвых. И не важно, что когда-то сам Иисус проделал что-то подобное. Иисус действовал другими методами, а спасший Гарри паренек явно не был сыном Божьим… И ко всему прочему Джонни был еще и чернокожим! Нет, костер им был бы обеспечен. Хотя, по американской традиции скорее им бы обеспечили веревку. Так что возможно, это и не плохо, что люди перестали верить в колдовство.

2

В этой новой тюрьме оказалось совсем не так плохо, как предполагал Митя. Даже хорошо! Вдоль стен стояли двухэтажные солдатские кровати, застеленные серым, застиранным, но вполне настоящим бельем, показавшимся мальчику невозможно роскошным. На каменном полу лежал вытертый и изрядно траченый молью ковер, в маленькое зарешеченное окошко под потолком попадали солнечные лучи. Туалет в углу скрывался за деревянной ширмой и представлял собой не просто старое ведро, а вполне удобный стульчак.

Сказать, что Митя был ошеломлен — не сказать ничего! Целую минуту он стоял на пороге соляным столбом, вытаращив глаза и разинув рот, пялился на ближайшую к нему, аккуратно застеленную шерстяным одеялом, широкую удобную кровать, на подушку в изголовье, потом только заметил сидящую на краешке соседней кровати девочку, которая так же удивленно и испуганно смотрела на него.

Нет, на самом деле не была она испугана — не было в огромных темно-синих глазах настоящего страха, не было затравленности, тоски и постоянного ожидания худшего, что привык видеть Митя в десятках и сотнях глаз людей, которых ему довелось знать в последнее время.

В глазах этой девочки были чистота и ясный свет.

Эта девочка только думала, что она до смерти испугана, на самом деле она еще и не начинала бояться, не знала, не умела бояться по-настоящему.

Митя смутился этих лучащихся светом синих глаз и даже покраснел, как будто вернулся на миг в стародавнюю довоенную жизнь — стал прежним мальчиком, для которого настоящее испытание достойно выдержать взгляд красивой девочки, которая к тому же совсем уже девушка…

Она и была из другой жизни, милая девочка старшеклассница, одна из тех, кого мальчишки украдкой провожают взглядами, о ком мечтают бессонными ночами, мучаясь неясным томлением плоти. Она была — как пощечина, как ведро ледяной воды на бедную Митину голову, этот мираж из хранимого, как святыня, на самом дне памяти прошлого.

И одета она была так, как будто полчаса назад вышла из дома на прогулку и вот — невесть как очутилась в бывшем винном погребе старого замка — в серенькую юбочку, в белую блузочку с кружевным воротничком и розовою кофточку.

Она молчала, и Митя тоже не мог вымолвить ни слова, как будто забыл, как это — говорить! Но и молчать уже было нельзя, и без того он уже выглядел полным идиотом!

— Ты откуда? — промямлил Митя по-польски.

Потом тоже самое на идише. Потом, запнувшись на мгновение на том языке, на котором почти даже не думал уже в последнее время.

— Тебя как зовут? — отрывисто спросил он по-русски.

— Ой! — сказала девочка, и вдруг заплакала.

Заплакала горько, навзрыд, а потом засмеялась сквозь слезы. А потом — кинулась к Мите и обняла его так крепко, что у мальчика перехватило дыхание, то ли от ее пахнущих летом волос, то ли от тепла ее щеки, прижавшейся к его щеке.

— Ты чего? — пробормотал Митя, отстраняясь, и чувствуя с досадой, что снова краснеет.

— Ты наш? Советский? — девочка смотрела на него, улыбалась жалобно и счастливо, и слезы все еще текли из ее глаз.

— Ну да… А ты — тоже?

Ну вот, теперь он не только хлопает глазами и мямлит, но еще и глупые вопросы задает!

— Да, да… — закивала девочка, — Меня Таня зовут. А тебя?

— Митя.

— Ты откуда?

— Из Гомеля.

— А я из Смоленска! Ой, как же здорово! Я уже сто лет не с кем не говорила! Ничего не понимаю, что происходит! А ты понимаешь? Зачем нас сюда привезли? Говорили — на работу. А где здесь работать? Я ничего не понимаю! Уже два дня сижу здесь и сижу, ничего не делаю, скучно и страшно! Сыро здесь ужасно, особенно по ночам, и мокрицы какие-то бегают, прямо по постели! Бр-р! Ты боишься мокриц? Я просто терпеть их не могу!

Она говорила, говорила, а Митя смотрел на нее и кивал.

— Но по крайней мере здесь позволили вымыться! И мыло дали, и мочалку, и постирать позволили!

Она вдруг замолчала, может быть заметила, что у собеседника какое-то странное выражение лица, потом тихо спросила:

— А ты языки знаешь? Может спросишь у него? Он мне ничего не отвечает.

— Кто? — хотел удивиться Митя, но проследив за Таниным взглядом, увидел сам.

На дальней кровати у самого окна, свернувшись калачиком под одеялом кто-то лежал.

— Когда меня привели, он здесь уже был. Он не всегда так лежит — встает, ходит, ест, делает все, что ему велят, но ничего не говорит! Мне так его жалко, Мить!.. И мне страшно. У него такое лицо!

У него было нормальное лицо. Нет, не нормальное — привычное. Отрешенное, застывшее, с пустыми глазами, на дне которых только туман, туман… Митя заговорил по-польски и на сей раз сразу угадал.

— Здравствуй, — сказал он, стараясь отчетливо произносить каждое слово, — Меня зовут Митя, она — Таня. Тебя как зовут?

— Януш, — прошептал мальчик одними губами.

При этом смотрел он по прежнему куда-то мимо.

Таня подошла, присела на корточки, заглянула в бледное застывшее лицо.

— Что он сказал тебе?

— Его зовут Януш.

— Януш… Поляк?

Митя пожал плечами.

— Он потом все расскажет, Тань. Может быть. Ты не трогай его сейчас, ладно?

Девочка кивнула. Она сидела сгорбившись, засунув ладошки между коленями и крепко-крепко сжав их. Волосы закрыли ее лицо, и Митя откинул темную легкую прядку, заставив себя улыбнуться, заглянул в побледневшее лицо, с закушенной добела губой, с глазами полными слез.

— Да чего ты, Танька? Чего плакать-то? Не бьют, кормят… Кормят?

Таня кивнула.

— Постель смотри какая! С подушкой, с одеялом! Почти как дома. Спать можно сколько хочешь. Чего ты плачешь-то?

Девочка засмеялась сквозь слезы.

— Глупый ты! Ну ведь зачем-то нас сюда привезли! Я боюсь, просто боюсь! Неужели тебе не страшно?

— Не страшно, — соврал Митя, — Чего бояться заранее?

Он поднялся, подошел к ближайшей к окну кровати, подергал за ножку, та даже не шелохнулась, потом забрался на верхнюю койку, свесился с нее, держась одной рукой за железную перекладину и сумел заглянуть в маленькое, закрытое толстыми прутьями окошко.

Он увидел заскорузлый ствол дерева, пучок травы — больше ничего.

— Что там? — с интересом спросила Таня.

Митя покачал головой. Действительно ничего, совсем ничего. Все обыденно, просто, незначительно, и все-таки — что-то не так, какая-то мелочь…

Мальчик сел на кровати, свесив ноги и засунув ладони между коленями, как только что Таня.

Что же показалось ему странным?

Решетка на окне. Такая же новенькая, как во всех окнах замка — она слишком белая и блестящая, железо не выглядит так!

Но что это, если не железо?

С риском свалиться и сломать себе шею, Митя добрался до решетки кончиками пальцев, поскреб ногтем и решетка в том месте засияла просто снежной белизной.

Вот это да! Что же это за металл использовали немцы?! И главное — зачем?!

Вечером Митю отвели в душ, выдали мыло и полотенце, потом — чистое белье и рубашку. На ужин дали миску перловки с мясом. И компот! Сытый, чистый, лежа в мягкой, удобной постели Митя однако долго не мог уснуть, слишком хорошо ему наверное было, непривычно. Он выбрал себе ту самую кровать с которой можно было дотянуться до окошка. Пусть там вечный сквозняк и сыростью веет, зато видно ствол дерева и пучок травы, зато слышно каждый шорох.

«Двенадцать кроватей, — думал Митя, задумчиво глядя на черный прямоугольник густой, вкусно пахнущей свежестью темноты, — Значит привезут еще девятерых. Только детей или взрослых тоже? И начнут ли они до того, как все места будут заняты?»

Начнут…

Что именно — непонятно.

Митя даже предположить не мог, что же задумали немцы с ними сделать, но никаких иллюзий, конечно, не питал. Гигиена, хорошее питание, забота о здоровье — все это не из человеколюбия, все это имеет конкретную четкую цель.

Он уже начал засыпать, когда вдруг проснулся от тихого плача, хотел было слезть, подойти, сказать что-нибудь утешительное мальчишке, но тут услышал шепот Тани.

Девочка стояла на коленях перед кроватью Януша, говорила что-то протяжное, нежное, а Януш, обнимал ее крепко за шею и уже только всхлипывал, все реже и реже.

Митя так и заснул под этот шепот, под это всхлипывание и проснулся, когда уж совсем рассвело от грохота захлопывающейся двери и от громкого, как трубный глас, отчаянного рева.

Их было двое. Мальчик и девочка. Ревела девочка, ей было всего-то лет шесть или семь, растрепанная, чумазенькая, в порвавшейся юбочке и спущенных гольфах, однако пухленькая и крепенькая на вид.

Мальчик был чуть постарше. И он не плакал. Настороженно и недоверчиво он смотрел то на Таню, то на свесившегося с верхней койки Митю, потом, покосился на свою спутницу, поморщился и сказал:

— Поговорите с ней кто-нибудь, а? Я пытался, а она ничего не понимает. Все время ревет.

Говорил мальчик по-польски.

А девчушка, как позже выяснилось, то ли на французском, то ли на голландском. С ней так никто и не смог поговорить, но она все равно успокоилась, когда Таня взяла ее — едва подняла — на руки и покачала немножко, как маленькую, когда погладила по головке и сказала что непонятное для нее, но нежное и доброе. Она больше не ревела и вообще оказалась послушной и сообразительной, и очень хорошенькой, когда Таня отмыла ее и одела в чистое.

Малышка не отходила теперь от Тани ни на шаг, даже спать легла с ней вечером в одну кровать, с большим трудом удалось выяснить, что зовут ее Мари-Луиз — больше ничего.

А мальчика звали Тадеуш, был он родом из Кракова. Немцы везли его вместе с родителями — как он выразился — «в тюрьму», маму с папой повезли во «взрослую тюрьму», а его — сюда. Тадеуш был совершенно спокоен, ничего не боялся и не плакал даже по ночам.

— Мама сказала, — говорил он, — что придется несколько месяцев пожить без нее, зато потом мы все вернемся домой. Ведь война скоро кончится и немцев выгонят.

Его убежденность, что все будет именно так, не смогло поколебать ничто, даже безапелляционные заявления приехавшего позже мальчика, чеха по имени Милош, что все они умрут и очень скоро, и даже если войне наступит конец, они его не дождутся. Этот мальчик побывал в Дахау. Недолго. Всего два месяца. Но он уже прекрасно понимал, что надеяться на хорошее никогда не стоит, даже когда не все так безнадежно, как теперь — чтобы не слишком разочаровываться впоследствии.

3

А Ханса Кросснера так и не нашли.

Допросили с пристрастием отца деревенской красавицы, с которой позабавился в свою первую увольнительную бесшабашный Ханс, ее саму, ее мать и младшего брата — все клялись и божились, что не видели милейшего Ханса с тех самых пор, как тот впервые пожаловал в деревню, да и зла на него не держат, а если и грозились кому, так это дочке и ругались на дочку — дуру и бесстыдницу, наговорившую черт знает чего о храбром и честном солдате Вермахта. Не преминули так же и напомнить о своей лояльности и о том, что Румыния союзница Германии, а вовсе не оккупированная страна, в которой позволительно все и все безнаказанно.

Уходили из деревни солдаты Вермахта печальными и злыми.

Не нравилось им, прошедшим Польшу, а кое-кому и Украину, когда вот так приходится уходить — все равно как отступать — оставлять за спиной не пепелище, не виселицы, а то же нетронутое благоденствие и покой, что и до их появления, и людей — не мертвых, не отчаявшихся, а только напуганных, да и то слегка.

Пусть не верили они, что хромоногий и согбенный, совсем седой старик лавочник и его двенадцатилетний сынишка сумели убить здоровенного, сильного как медведь Ханса Кросснера, примерно наказав их, они исполнили бы свой долг — как могли. И может быть, успокоились бы, перестали бы задумываться, куда же на самом деле пропал Кросснер и что с ним сталось. Может быть, перестали бы…

— Дурак он был, — мрачно говорил идущий позади всех коренастый и низкорослый Клаус Крюзер шедшему рядом с ним молчаливому и мрачному гиганту Герберту Плагенсу, по слухам, бывшему когда-то боксером, со свернутым набок, неестественно приплюснутым носом и отталкивающим, каким-то звероподобным лицом, — Дурак был — потому что не верил. Не шлялся бы в одиночку по ночам, был бы жив.

— А эта стервоза, дед, смотрел и ухмылялся — уверен был, что выкрутится! Гнида! Проклятый цыган! — вдруг обернулся жилистый, желтый и очень болезненный на вид, но только на вид, Петер Уве, у которого руки сильнее, чем у других чесались если не пристрелить, то избить до полусмерти горбоносого черноглазого старика, который ему в глаза смотрел — и взгляда не отводил. Чтобы знал! Чтобы знал, что нельзя так смотреть на немецкого солдата!

И Петер Уве сплюнул себе под ноги и сильнее сжал кулаки, смиряя рвущуюся на волю ярость. Он тоже не боялся. Ничего и никогда. И он искренне считал, что не стоило арийской нации унижать себя союзом с этим отребьем, которое ничуть не лучше, чем евреи или славяне, а может и хуже еще — цыгане, гнилая кровь. Что стоило бы повесить в рядок и проклятого деда и его девку и чумазого мальчишку, чтобы видели все в деревне, и правильно всё поняли — и впредь никто не боялся бы ходить ночью, где ему вздумается, и никто бы не пропадал бесследно!

— Дед тоже знает! — неожиданно заключил Крюзер, — Все в этой чертовой деревне знают, что в замке нечисто.

— Конечно, знают, — уныло согласился кто-то впереди, — Всю жизнь прожили в этих местах. Знаете, почему они так нагло ведут себя? Они считают нас обреченными. Как на покойников на нас смотрят.

— А ну заткнись! — оборвал его Уве, — А то попадешь под горячую руку вместо того чертова деда! Вы все рехнулись! Что, по-вашему, значит — нечисто? Из пеленок еще не выросли, придурки, вашу мать?

— Ты Уве, сам не понимаешь ни хрена, — мрачно сказал Крюзер, — Ты думаешь, здесь — как на новых землях, бандиты за каждым кустом. Здесь не Украина, Петер. Здесь никто не видит в нас врагов. И кто, по-твоему, по ночам сосет кровь из детей? Местные крестьяне? И куда, ты думаешь, подевались Вейсмер и Миллер? Они пропали прямо с дежурства, если ты забыл!

Какое-то время царило напряженное молчание, Вильфред Бекер подумал, что сейчас, должно быть, все вспомнили о том, что ночь уже не за горами и мрачно усмехнулся. До каких пор они будут убеждать себя, что ничего особенного не происходит? До тех пор, пока не встретятся с чудовищем лицом к лицу?

У Ханса Кросснера выпили кровь, а потом еще и сожрали с одного боку.

Его поймали, когда он топал ночью в казарму от своей подружки.

Вильфред видел его — мертвого, осунувшегося и бледного, и какого-то до омерзения жалкого, с широко раскрытыми глазами, в которых застыли ужас, изумление и обида, с приоткрытым в безмолвном крике ртом, с разорванным горлом, из которого торчали аккуратно обсосанные желтоватые жилы и связки, с торчащими сквозь изорванную форму осколками ребер и тазовых костей.

— Это всего лишь эксперимент, — сплюнул Уве, — Какой-то чертов эксперимент. Те твари… Они должны жрать детей! К исчезновению Кросснера они не имеют никакого отношения! Надо было лучше трясти местных!

— Ты только и умеешь, что трясти местных, — мрачно сказал Вильфред, — Ни на что большее ни соображения, ни храбрости не хватает.

— Что?! — взбеленился Уве, — Ты, чертов псих, сомневаешься в моей храбрости?!

Вильфред быстро обернулся и успел перехватить, занесенную для удара руку.

— Точно, — улыбнулся он, — Сомневаюсь. Я сильно сомневаюсь в храбрости всех карательных частей «Мертвая голова» и твоей в частности. Ты можешь доказать мне обратное?

Уве ударил Вильфреда левой рукой в живот и оба рухнули в пыль, покатившись с дороги по склону в колючие, иссохшие от жары кусты. Их силы были почти равны, вряд ли кто-то мог бы победить и тем доказать свою правоту. Их растащили. Вернее — от Вильфреда оттащили Уве.

— Очень умно, — пропыхтел Плагенс, сжимая Уве в медвежьих объятиях, — Самое время нам передраться и поубивать друг друга не дожидаясь пока это сделает кто-то еще.

— Иди к черту! Отпусти меня! — шипел Уве, сплевывая кровь, — Этот ублюдок давно нарывался! Считает себя лучше нас всех, мать его… Ты, придурок! Что ты здесь делаешь, раз такой храбрец?! Почему ты до сих пор не на фронте?!

Вильфред поднялся с земли, отряхивая пришедшую в совершенную негодность форму. Он был смертельно бледен, а глаза сияли. Он был благодарен Уве за эту драку. Возможность ударить кого-то в иные минуты, когда напряжение перехлестывает через край, становится просто спасением.

— Теперь уже поздно, — тихо сказал он.

И это было правдой.

Теперь уже действительно было поздно. Поздно — для всего.

— Отстань от него, Уве, — сказал Крюзер, — Он уже был на передовой и с него вполне достаточно.

«Войны никогда не бывает достаточно, — подумал Вильфред, — Война начинается с рождением человека и заканчивается с его смертью. В лучшем случае — заканчивается со смертью».

Они возвращались в казарму молча, говорить больше было не о чем, и выяснять — нечего. Не только Вильфред, все понимали, что происходит, хотя кто-то еще не нашел сил признаться себе в этом. Кто-то все еще верил в то, что мир прост и понятен и не способен преподносить сюрпризы. По крайней мере такие сюрпризы!

На землю тихо опускались сумерки. На фоне темно-голубого неба черные стены замка смотрелись особенно величественно и зловеще. Солдаты невольно замедлили шаг, хотя им следовало поторопиться, чтобы вернуться в казармы до наступления темноты. Им всем было страшно. Не боялся только один из них: Вильфред Бекер, мальчик Вилли, который когда-то лишился чувств от ужаса в подвале собственного дома, который не мог уснуть в темноте, который ради крохотного огонька ночника соглашался терпеть унижение и побои, который шел теперь навстречу своему самому страшному кошмару бестрепетно и равнодушно. О нет, это вовсе не значило, что он, наконец, сумел победить его. Оказалось, что перестать бояться — это вовсе не значит победить. Оно победило. Оно… В очередной раз и теперь уже окончательно в тот момент, когда Вильфред, наконец, встретил его здесь, в этом замке, лицом к лицу, и — принял в себя. Сделал то, что следовало сделать давно. Или не следовало делать никогда.

Здесь, за воротами замка Вильфред был от Него свободен, он снова — хотя бы в какой-то мере — начинал чувствовать себя самим собой, как будто просыпался от тяжелого сна, но стоило только пересечь невидимую черту, войти в святая святых Его владений, и Оно снова было с ним, и внутри него, Оно становилось его частью. И снова… снова… терпеливо внушало ему…

Ты мой, мой, Вилли… Ты всегда был моим…

Чудовище, которое когда-то жило в погребе его дома, и которое он почти считал плодом своего воображения, действительно все время следовало за Вильфредом, тихо, по пятам и вот теперь настигло, решив, что прошло время скрываться и, наконец, пришла пора напасть. Его нельзя отогнать ударив железным прутом. Его нельзя застрелить. Его вообще никак не возможно убить. Оно пришло за тобой, Вилли. Оно уже тащит тебя во Тьму. Где сожрет. Но не так, как Ханса Кросснера, не просто выпьет твою кровь, не просто съест твое мясо, оно сожрет твою душу так же легко, как сожрало твой страх.

Почему, почему он не смог добиться отправки на фронт?! Он боялся, что если будет настаивать слишком упорно, его сочтут психом и комиссуют вовсе? Или — в глубине души — он был рад возможности отдохнуть, просто отдохнуть, сказав себе то же, что говорили ему другие — Вилли, ты заслужил этот отдых?! Наверное так. Наверное, он действительно думал так. Он думал, что больше не хочет умирать, что он должен выжить и вернуться. К Эльзе. Или к Барбаре. Или к ним обеим. Он малодушно хотел покоя! И что же? Если бы он все-таки попал на фронт, у него был бы шанс выжить. Но не теперь! Не теперь.

С тихим скрежетом отворились ворота, пропуская солдат во внутренний двор замка. Вильфред едва нашел в себе силы перешагнуть невидимую черту, по виску прокатилась капелька пота.

Сердце давит тоска. Господи, как хочется выть! Как хочется бежать отсюда со всех ног, забыв обо всем! Куда угодно.

Господи! Я не хочу чтобы меня сожрало чудовище с красными глазами!

Хозяин…

Я не хочу чтобы оно утащило меня под землю, в свое гнусное логово, где смрад гниющих тел, где сыро, холодно и темно, где вечность — смрада, сырости, холода и темноты!

Хозяин…

Господи, позволь мне умереть от пули!

Ты мой, мой, Вилли… Ты будешь жить. Вечно…

 

Глава седьмая

1

Граф Карди нашел для Лизелотты очень красивый гроб: из розового дерева, с неповрежденной внутренней отделкой, тоже розовой, атласной. Когда-то он сам купил этот гроб для своей дочери: для своей любимой дочери Анны, умершей пятнадцатилетней. Из всех дочерей графа Карди она единственная успела превратиться из ребенка в юную девушку. Граф даже успел один раз вывезти Анну на бал и к ней уже сватались. Она простудилась и сгорела в несколько дней. Ее смерть стала страшным ударом для графа. А через год после смерти Анны он потерял и жену, свою чудесную Эужению…

Лизелотта была похожа на Эужению. Такая же миниатюрная. Такая же кроткая. И глаза… У Эужении были такие же глаза: огромные, карие, влажные и бархатистые одновременно, печальные и испуганные, глаза затравленной лани. Эужении тоже пришлось много страдать: она хоронила своих детей, одного за другим.

Эужения была единственной, чей прах граф Карди не осмелился бы потревожить.

К остальным же телам он относился равнодушно. Это всего лишь оболочки. Опустевшие, ссохшиеся, полуистлевшие куколки, из которых душа выпорхнула пестрой бабочкой и вознеслась куда-то в золотую высь, куда не было пути ни ему, ни тем, кто к нему присоединился в его бессмертии.

Граф Карди осторожно извлек из гроба останки своей дочери: перед похоронами тело Анны, согласно обычаю, зашили в саван, и хотя его нежная ткань сделалась ветхой, все равно — ее кости, ее косы, все что осталось от нее были словно упакованы в мешок, и граф просто положил его на постамент, с которого снял гроб.

Так же осторожно граф укладывал в этот гроб свою новую возлюбленную. Гроб был большой и просторный, в нем можно было похоронить мужчину, а не хрупкую девочку, ведь его не на заказ по росту Анны делали, а просто привезли из города, из мастерской гробовщика: лучшее и самое красивое, что в мастерской было выставлено. Граф Карди ложился в него рядом с Лизелоттой, целовал ее, укачивал и убаюкивал перед приходом рассвета и заката, он утешал ее, когда она принималась плакать, а плакала она часто: ей было страшно в ее новом состоянии, она ничего не помнила и почти ничего не понимала. Граф помогал ей одеваться и раздеваться, он сам расчесывал ее волосы, сам надевал туфельки на ее крохотные ножки. Ему так нравилась ее беспомощность и робость. Ее зависимость и покорность.

Граф понимал: рано или поздно Лизелотта пробудится к новой жизни и осознает себя. Она станет другой — хищной, свирепой, жадной. Все они становятся такими. Но он надеялся, что это будет еще нескоро. Сначала Лизелотта станет такой, какой была при жизни. А она была чудесной. Именно тот женский типаж, который всегда восхищал графа Карди. Жаль, право же, жаль, что она не встретилась ему, когда он был жив, когда он мог жениться на ней. Теперь же он взял ее в наложницы, обрек на существование во мраке. Но прежде, чем в Лизелотте пробудится хищница, она еще какое-то время будет милой и нежной, кроткой и сострадательной. Какое-то время она еще будет его радовать. А потом… Что ж, преображение неизбежно. Но граф Карди к этому хотя бы готов.

2

«Лизелотта, милая моя, нежная моя… Ты так похожа на ребенка, Лизелотта. На маленькую испуганную девочку. Дай я тебя обниму. Я прикрою ладонями от ветра твой слабенький огонек, Лизелотта. Мне так приятно заботиться о тебе. Те, другие, их мне приходится сдерживать, укрощать, из года в год, наш союз подобен вечной войне, и я знаю — если бы они набрались сил, они бы восстали. Но они никогда не будут по-настоящему сильны. Но и не смирятся — никогда. Они так глупы, так просты, эти женщины. Даже странно, что в одной из них еще при жизни текла моя кровь, а другую я любил. Больше я не люблю ее. Даже не понимаю, как я мог? Она была прекрасна и горяча, юна и соблазнительна, но любить — за что? За плоть? Когда разлюбишь — так трудно вспомнить, за что любил… Быть может, и тебя я разлюблю когда-нибудь. Но это будет не скоро, не бойся. Ты такая славная, моя девочка, ты привыкла к послушанию, мне с тобой будет хорошо. И ты такая умница. Ты читала так много книжек. Я знаю про тебя все, Лизелотта. Я узнал тебя, когда вкусил твоей крови, когда забрал твою жизнь…

Что ты так удивленно смотришь? Ты не помнишь? Ничего, вспомнишь. Сначала это всегда так. А потом воспоминания возвращаются. У кого-то быстрее, у кого-то дольше длится забвение, это зависит от того, насколько трудно смириться со своим новым существованием. Смириться с тем, что ты теперь вампир.

Тебе трудно, я знаю. Ты привыкла быть доброй. Ты привыкла жертвовать собой. Ты совсем не умеешь брать… А мы должны все время брать, чтобы жить. Но ты научишься. Ты привыкнешь. У нас с тобой много-много лет, десятилетий, столетий жизни. Или не-жизни, если так тебе больше нравится. Бессмертного бытия. Ты поймешь, что на самом деле это прекрасно. Время течет мимо тебя, как огромная река, смывает людей, государства, а ты стоишь и смотришь. И иногда черпаешь из этой реки. И пьешь. Пьешь. Вкушаешь жизнь. И снова наблюдаешь.

Это хорошо, Лизелотта. Это много лучше той жизни, которая у тебя могла бы быть, если бы я не забрал тебя. Впрочем, мало что может быть хуже той жизни…

Но это лучше и той жизни, которая была у меня. А ведь я был богатым аристократом. Этот замок мой и земля моя. Я был свободен, здоров и даже считал себя почти счастливым. Я даже не мог себе вообразить, насколько пуста и скучна моя жизнь. Я просто не понимал…»

3

Граф Карди не хотел делать вампиром Марию. Она была его внучкой, он обожал ее, и не хотел для нее этой участи. Но ее мать пришла к нему в ту ночь и умоляла. Урсула упала перед ним на колени и рыдала, рыдала так, что казалось — еще немного, и у нее разорвется сердце.

— Спасите ее, умоляю! Спасите! Я знаю, кто вы… Я все поняла еще давно. Я не выдала вас. Я могла, но не выдала. Потому что вы — отец моего Мирче. Потому что вы — дед моей Марии. Вы ее дед! Так пожалейте же ее! Спасите, избавьте от страданий, подарите ей жизнь!

Граф был настолько потрясен ее явлением и ее словами, что не сразу даже бросился поднимать ее. Урсула стояла перед ним на коленях — а он сидел в кресле и слушал. Потом все же вскочил, поднял ее, а она повисла у него на руках, цепляясь за него, такая горячая, такая живая… А он еще не питался сегодня. Мысли у него в голове мешались. Урсула рыдала… Умоляла… Но он должен был ей отказать.

— Ты с ума сошла! Я не могу! Это же будет не жизнь. Это будет существование во тьме, вечное проклятие, на которое ты обрекаешь свою дочь, мою внучку, мою малышку, мою нежную малышку… Урсула, ты же христианка!

— Вы тоже были христианином когда-то… И если в вас осталась хоть капля милосердия — пожалейте меня, пожалейте ее! Избавьте ее от страданий, дайте ей возможность еще пожить! Я похоронила всех своих детей… Вы должны знать, как это больно! Мария — последняя, я не могу пережить ее смерть, я не могу видеть, как она умирает, как она мучается! Она задыхается час за часом, у нее на губах кровавая пена, она уже не может ни есть, ни спать, ни пить, она кашляет, когда пытается отпить хоть глоток… Ее агония ужасна и она может длиться еще долго, дни и ночи, а потом Мария умрет, ее заберут у меня, положат в деревянный ящик и опустят в зловонный склеп, где лежат остальные мои дети… А я не могу ее отдать! Пожалейте меня, граф Карди! Умоляю…

— Нет. Я не могу. Это решение не можем принимать мы с вами. Это решение должна принять она… Она сама.

— Так пойдемте же к ней! Пойдемте, скорее! — Урсула тянула его за собой. Сквозь ткань сюртука и рубашки граф чувствовал жар ее пальцев. И он пошел, как одурманенный. Пошел за ней.

Мария умирала в ужасных мучениях. Но она была еще в сознании. К сожалению для него и для себя.

Граф Карди предложил ей исцеление и бессмертие. Он предложил своей внучке проклятие.

И Мария согласилась.

Она была слишком измучена. Она хотела избавления. Немедленного избавления.

А граф был голоден. У него в голове мутилось от голода и от близости ее тела — пусть истерзанного болезнью, покрытого липким потом, скверно пахнущего, но все же — молодого, живого, горячего. И когда Мария кивнула в знак согласия, он впился в ее шею. Он впился в шею собственной внучке. И жадно пил ее кровь. Свою кровь, текущую в ее венах. А Урсула, ее мать, стояла рядом с постелью и, молитвенно сложив руки, следила за происходящим.

Урсула не отвернулась даже тогда, когда граф прокусил собственное запястье и поднес его к запекшимся губам умирающей. Мария пила его кровь — а Урсула смотрела на нее с умилением и надеждой. А потом пылко благодарила свекра. Тогда как сам он пожалел о содеянном сразу же. Он представлял себе, как тяжело им всем будет видеть, как нежная Мария поднимется в виде жадного до крови чудовища.

Урсула этого себе не представляла. Так что не удивительно, что она этого не пережила. Возможно, совершив самоубийство, Урсула думала, что наказывает себя не только казнью в этом мире, но и пожизненным проклятием в мире ином. Мария была проклята навек — и Урсула хотела разделить с дочерью ее проклятие.

Граф Карди не хотел всего этого. Он не хотел делать вампиром Марию. И уж подавно — не хотел делать вампиром Риту, юную, страстную, влюбленную Риту.

4

В ту ночь, когда граф Карди обратил Риту, луна светила как-то особенно красиво и нежно, дурманящее благоухал жасмин в саду, а соловьи пели, как никогда, торжественным венчальным хоралом. Прекрасная декорация для любовного акта. Но не для смерти…

— Я люблю тебя! — прошептала Рита. — Я люблю тебя, Раду! Пожалуйста, не покидай меня.

Слишком много времени прошло с тех пор, как он в последний раз слышал эти слова. С тех пор, как его называли по имени. А Рита произносила свои признания так страстно, что усомниться в ее искренности было невозможно!

Но тем хуже для нее. И для него. Она не имеет права его любить. А он не имеет права принять ее любовь. Она — невеста его правнука, наивного мальчика Карло. Это было бы чудовищно — соблазнить ее. Украсть невесту у правнука. Не только чудовищно, но даже как-то… смешно?

Раду сейчас было не до смеха. Рита так прекрасна! Этот безупречный профиль римлянки, точеная головка, длинная стройная шея, округлые линии плеч, выступавших из кружевной пены ее пеньюара. Ее смуглая кожа и жаркий румянец, ее бархатные черные глаза и сочные алые губы — о, этот рот, подобный зрелому плоду, слаще любого плода! — ее иссиня-черные волосы, роскошным потоком спадающие на плечи, струящиеся сквозь его пальцы. Трепет и жар ее молодого тела! И эта страсть в голосе и во взгляде! Отказаться он был не в силах, принять — не имел права.

Украсть невесту у собственного правнука.

А потом? Разделить с ней вечность?

— Ты молчишь? — с укором прошептала она. — Как ты можешь молчать и быть таким холодным?! Ведь я открылась тебе! Я поступилась своей гордостью, признавшись тебе — первая! Тогда как ты тоже любишь меня, я же знаю, я вижу! Но ты молчишь…

— Рита, я не могу. Это было бы просто жестоко.

— По отношению к кому? Карло? Тебя волнуют его чувства, да? А мои — не волнуют? Так терзать меня — не жестоко?

— Рита… Ты же знаешь, кто я. И кто он мне.

Она наконец подняла ресницы и обожгла его почти ненавидящим взглядом.

— Превратись в сову! Хоть раз превратись в сову — и я поверю!

— Я не превращаюсь в сову. И в летучую мышь тоже. Это выдумка, Рита.

— Тогда какой же ты стриг? — почти вскрикнула она, забыв об осторожности.

— Тсс! Тихо!

Он коснулся пальцами ее губ — и она ответила на его прикосновение поцелуем, страстно прижалась губами к его холодным пальцам. Она всегда отвечала на его прикосновения — поцелуями. Это сводило его с ума.

— Я — вампир, Рита. В сов и летучих мышей мы не превращаемся. Но мы… Ты же знаешь — мы пьем кровь смертных. А сами — бессмертны. Мария, едва не убившая тебя, мать Карло. Посмотри, как она выглядит! Едва ли намного старше тебя.

— Она не первая и не последняя свекровь в этом мире, желавшая выпить кровь из невестки, — угрюмо прошептала Рита.

— Рита! Ты же знаешь, о чем я…

— Я знаю только, что я люблю тебя. Не Карло — тебя. А во все остальное я просто не могу поверить, это не умещается в моей голове, — она всхлипнула, а Раду едва не рассмеялся: в этой изящной маленькой головке действительно не могло уместиться много.

— Да это и не важно! — пылко продолжала Рита. — Я люблю тебя, ты любишь меня, мы можем быть вместе — вот что важно, Раду! Ради тебя я готова на бедность, на изгнание, на позор!

— Рита, ты клялась Карло в любви.

— Это было ошибкой!

— Он любит тебя…

— Я его не люблю!

— Он сделает тебя счастливой, Рита! Знатной, богатой, он даст тебе почет, даст тебе детей!

— Я хочу только тебя, Раду. Пусть я заплачу за это жизнью, пусть даже своей бессмертной душой. Но я хочу тебя… Если ты от меня откажешься, я покончу с собой. Клянусь, я убью себя!

Она говорила искренне. Со всей возможной искренностью. Это он чувствовать умел. Все вампиры умели чувствовать ложь, умели улавливать оттенки эмоций. А тем более — когда человек и не пытается свои эмоции скрывать.

А Рита не только не пыталась, но и попросту не умела скрывать эмоции. Итальянка с горячей кровью и полным отсутствием изысканного воспитания. Море страсти и искренности — и все на поверхности! Пожалуй, она действительно способна попытаться убить себя. Однако вряд ли она пойдет до конца. Слишком жизнелюбива. Хотя спектакль может разыграть очень убедительный.

Бедный Карло. Бедный мальчик. Ведь все это обрушится на него! Он и сейчас уже на грани безумия из-за болезни Риты и из-за странностей ее поведения в последнее время. А что будет, когда она начнет разыгрывать перед ним последний акт «Федры»? Страшно подумать! Ведь он унаследовал от своего отца-австрийца неуравновешенность и склонность к депрессиям. И все равно благороднее будет оставить ее сейчас. Уж лучше последний акт «Федры» — а потом примирятся в слезах, молодые ведь, и любят друг друга. Карло — точно любит. Рита — любила. И, если Раду не будет рядом, былая любовь еще может вернуться к ней. Такие женщины просто не могут жить без любви!

— Ты смотришь на меня так странно и так холодно! — жалобно прошептала Рита. — Я боюсь твоих глаз.

— Прости меня, Рита. Прости за все, что с тобой по моей вине случилось.

— Но ты ни в чем не виноват! Это Мария… Она пыталась убить меня. А ты меня спас! И сделал счастливой! Я счастлива тем, что люблю тебя, Раду!

— Нет, Рита, это все моя вина. И в том, что Мария теперь такая… Лучше бы ей умереть!

— Как ты можешь так говорить?! Она же твоя внучка!

— Она была бы сейчас среди ангелов, если бы я не вмешался. Ее душа осталась бы чистой и свободной. А я обрек ее на вечное проклятие, — угрюмо произнес Раду. — Я не позволю этому повториться. Никогда больше.

— Но, Раду, я не прошу у тебя бессмертия! Я и не верю в то, что такое возможно. Наверное, тебе кажется смешно, что я не верю даже сейчас, когда видела Марию и едва не погибла, когда вижу тебя — того же, такого же, как на старом портрете полувековой давности!

— Полувековой? Нет, Рита, этот портрет написан всего тридцать восемь лет назад!

— Но сейчас ты даже моложе и красивее, чем на том портрете… И все равно я не верю, что можно жить вечно. Не верю! Да это и не интересно мне. Мне ничего не интересно, кроме любви к тебе…

Раду покачал головой.

— Нет, Рита. Нет. Прости…

Она сидела среди разбросанной постели, кутаясь в пеньюар, она смотрела на него снизу вверх огромными, жаркими, умоляющими глазами, она была так прекрасна и так доступна! Но она принадлежала Карло. И Раду не имел права забирать ее. Хватит уже того, что он погубил Марию и Фридриха, искалечил детство Карло. А ведь он хотел спасти Марию! И чем это обернулось? И для нее, и для ее несчастного мужа, и для самого Раду.

Карло имеет право на счастье после всего, что он пережил. А счастье для него — вот эта девушка. И дети, которых она ему даст. Она здоровая и сильная, у нее такие широкие бедра и тяжелые, упругие груди, она выносит и родит много детей, и выкормит, и ее дети будут здоровы. Ее — и Карло. И род Карди не прервется. Старшая линия рода. Ведь где-то в далекой Америке остался его сын Мигель-Антонио, ему уже тридцать пять, если только он жив, и наверняка у него уже есть дети. Если только он не стал священником, что само по себе было бы забавно: сын вампира — священник!

Но Мигеля-Антонио и его потомков Раду никогда не увидит. А в Карло течет толика крови его возлюбленной Эужении, его первой жены, его первой и незабвенной возлюбленной.

— Прости, Рита, — повторил Раду и шагнул к открытому окну.

— Нет! — пронзительно вскрикнула Рита. — Не уходи!

— Тихо! Ты всех разбудишь.

— Мне все равно. Не смей бросать меня! Не смей отдавать меня ему! Я — всего лишь женщина, да? Женщина — все равно что вещь! А он — твой обожаемый правнук. Ты даришь эту вещь своему правнуку.

— Ты принадлежала ему с самого начала, Рита. Я всего лишь оставляю своему правнуку его собственность, — еще одно движение, неуловимое человеческим взором, и Раду уже стоял на подоконнике.

— Подожди! Подожди! — исступленно вскрикивала Рита.

Она спрыгнула с кровати, метнулась к столику, где стояла ваза с фруктами и лежал нож. Схватила нож…

«Последний акт „Федры“!» — устало подумал Раду.

И тут Рита так сильно полоснула себя ножом по шее слева, что кровь алым фонтаном брызнула из раны, заливая кружевной пеньюар, ковер, край свисающей простыни. Выронив нож, Рита упала на пол, забилась в конвульсиях, а кровь хлестала, заливая все вокруг. Раду бросился к ней схватил, сжал в объятиях. Как она смогла прорезать себе шею так глубоко? Ножом для фруктов? Как же сильно ударила… Сколько крови! Она умирала, она уже не понимала ничего, глаза закатились, она побледнела, и ее кровь на его руках, ее горячая кровь, так она не впустую грозила, она действительно не хочет без него жить… Сколько же крови! На его лице, на его губах… Ее кровь подобна драгоценнейшему бургундскому! Какое изысканное лакомство! Не в силах больше сдерживаться, Раду присосался к ране. Он наслаждался каждым глотком, каждой каплей, всеми оттенками вкуса, тем особенным живительным теплом, которое дарит кровью юной девственницы. Но он не просто пил — он заживлял ее рану. Такую глубокую… И рана закрывалась, зарастала, но Раду чувствовал — Рита все равно умирает, слишком много крови потеряно, пролилось на узорчатый ковер, слишком много! Она умрет, если он не подарит ей вечную жизнь. Вечную не-жизнь! Он же поклялся, что больше ни с кем не разделит свое проклятье! Но Рита умирает по его вине. В глазах церковников она все равно проклята. Она совершила самоубийство. А в глазах Бога? На что обречет ее Раду, если не поделится с ней своим бессмертием? Быть может, он бросит ее в Ад уже сейчас? А сделавшись Носферату, она хоть ненадолго задержится в этом мире…

Дверь распахнулась. На пороге стоял Карло.

— Рита! — позвал он, и тут лицо его исказилось ужасом. — О, Господи Боже! Упырь, проклятый упырь!

Карло сначала отшатнулся назад, потом решительно бросился вперед, сорвал со стены тяжелое распятие…

Раду не стал ждать, на что еще решится в отчаянии его правнук. Перебросив Риту через плечо, он прыгнул в окно и взлетел вверх. Понаблюдал, как Карло выглянул из окна, как потом выбежал в сад в сопровождении слуг. Но сердце Риты билось все слабее и Раду поспешил к себе в подземелье.

5

Мария ждала его, как он и приказал — без его позволения не выходила. Она была голодна и радостно бросилась к нему навстречу.

— Это мне? Ты принес ее мне?

— Нет, Мария. Это мне…

— Но ты поделишься со мной?

— Нет. Она станет одной из нас, — вздохнул Раду.

Он положил Риту на каменный пол. Через несколько мгновений холод вернул ей чувства и она открыла глаза. Посмотрела на него: сначала — удивленно, потом — с надеждой. Поднесла руку к горлу, тихо застонала. Потом увидела Марию, но даже не испугалась. Сознание Риты уже мутилось, она потеряла слишком много крови, она умирала.

— Рита, ты умираешь. Сейчас ты можешь выбирать. Или ты уйдешь к Господу, как добрая христианка, или останешься здесь, со мной, но будешь проклята навеки.

— С тобой… Навсегда… Пусть проклята, — прошептала Рита и устало закрыла глаза.

Раду прокусил себе запястье и поднес к ее губам. Сначала Рита только глотала кровь, стекавшую ей в рот, потом приподнялась, схватила его за руку, присосалась так, что он с трудом оторвал ее от себя. Обнял и укачивал, как ребенка, пока она не затихла.

До следующего заката Рита будет мертва, а ночью она поднимется вампиром: голодная, слабая, не помнящая ничего — кто она, что она… И тогда нужно будет привезти ей пищу. Молодую, здоровую, полную сил жертву. Но не ребенка. Те, кто стал вампиром недавно, тяжело переносят убийство детей. Чтобы осознать, как много чистой силы можно получить, выпивая кровь ребенка, нужно время, опыт, нужно перестать чувствовать себя человеком и осознать, что ты — не такой, ты — выше и сильнее, ты — хищник и имеешь право охотиться по собственному выбору.

Для самого Раду эту мистическую тайну открыл Гийом, Хозяин Тулузы: единственный Хозяин города, которому Раду присягнул. Гийом был чернокнижником, когда-то он сознательно искал встречи с вампиром, чтобы принять бессмертие, потом долго жил в подчинении у создавшего его, но так старательно изучал эзотерическую сущность вампиризма, что обрел полную силу всего за каких-то полторы сотни лет, а потом восстал и против своего повелителя, и против предыдущего Хозяина Тулузы. Гийом был самым молодым вампиром, когда-либо захватывавшим власть над целым городом. И он достаточно охотно распространял свои идеи среди тех, кто присягал ему.

Нельзя сказать, чтобы Гийом открыто восставал против законов Маскарада: всех, кто восстал открыто, убили еще в семнадцатом столетье. Но разумеется, Хозяин Тулузы считал эти законы неразумными, ибо они принуждали вампиров ограничивать свои силы и возможности. Поэтому Гийом открыто рассказывал о том, как много энергии можно за один раз получить, убивая жертву: столько же, сколько не получишь даже за пятьдесят питаний, когда жертва остается в живых! И о том, что кровь ребенка дает самую чистую энергию и огромную силу… Но убивал он всегда в тайне, в тесном кругу своих ближайших учеников, повязанных с ним не просто кровью, а совместным нарушением Маскарада. Их всех бы казнили, если бы узнали о том, что они совершали. Поэтому никто и не выдал Гийома. А сожаления о принятии закона Маскарада высказывали многие старые вампиры. И высказанных сожалений было недостаточно для того, чтобы обвинить их в нарушении закона. Раду оказался в кругу приближенных. Гийома заинтересовало то, что Раду одарила бессмертием одна из древнейших в их роде: ацтекская богиня Сихуакоатль. А Раду тогда слишком мало знал о законах европейских вампиров и о Маскараде, чтобы понять преступность деяний Гийома. Потом же было поздно. Он уже принял участие в убийствах — он просто не представлял себе, что можно не убивать того, у кого отбираешь кровь!

Именно Гийом впервые склонил Раду попробовать кровь ребенка. Это был нищий, бездомный мальчишка, никому не нужный, которого никто бы и не хватился. Гийом всегда выбирал только таких. Мальчишка так настрадался за свою недолгую жизнь, что даже не испугался по-настоящему. Даже не умолял пощадить его. Он просто не ждал милосердия. И все равно Раду было трудно убить его, хотя счет убитых им взрослых людей к тому моменту перешел за сотню. Но какое восхитительное чувство испытал он, выпивая кровь этого грязного, тощего, больного ребенка! Ни с чем не сравнимое ощущение прилива силы и… магии. Раду казалось, что он стал могущественным, как сама Сихуакоатль. И на какое-то время он действительно обрел могущество. Гийом был прав.

Но все же Раду не часто решался на убийство детей. Только тогда, когда ему нужны были дополнительные силы. И он предпочитал отбирать детей у простолюдинов. Он помнил, каково это: хоронить ребенка. И не хотел заставлять страдать тех, кто был равен с ним по происхождению, людей с уязвимыми чувствами. А простолюдины — они быстро плодятся, и вообще они должны служить господам всей своей жизнью, и своей смертью тоже. Ведь люди режут скот себе в пищу? Простолюдины же по ценности немногим превосходят скот. Ровно настолько, насколько вампиры превосходят людей своей уникальностью.

К Марии он впервые привел ребенка, когда она тяжело страдала от ожогов, и ей нужны были силы, чтобы заживить раны. Она к тому времени уже охотилась одна, но умудрилась напасть на путешественника, у которого в кармане был флакон со святой водой: видимо, путешественник заранее вооружился против вампиров. К счастью, святая вода не попала на ее прелестное лицо, но грудь, плечи и руки были испещрены огромными, ужасными язвами. Мария кричала от боли. Проходила ночь за ночью, а раны не заживали. И тогда Раду привел ей ребенка, маленькую девочку, которую ему удалось выманить из дома: девочка была сомнамбулой, а они легче поддавались зову вампира. Измученная Мария решилась убить девочку — и раны зажили, хоть и оставили после себя следы ожогов. Но после убийства ребенка Мария переменилась: она сделалась безжалостной и агрессивной хищницей, и Раду жалел, что не позволил ей умереть когда-то, когда она еще была человеком, его внучкой, доброй и нежной.

И вот теперь — Рита. Она тоже добра и нежна, она страстная и чуткая, и Раду сделает все, чтобы она как можно дольше оставалась такой. Похожей на человека. Потому что, как только она по-настоящему станет вампиром, он разлюбит ее.

— Ты позволишь мне охотиться сегодня? — спросила Мария, отвлекая Раду от его размышлений.

— Да. Но мы пойдем вместе. Карло видел, как я похитил Риту. Сегодня люди будут настороже. Но нам с тобой обоим нужна кровь.

Раду положил Риту в свой гроб, закрыл крышкой. И подумал, что надо бы подыскать для нее собственный гроб.

6

Иногда у него появлялся соблазн уничтожить Марию и Риту. Уничтожить свои создания. Подарить им покой. Избавить от них мир. Ему тяжело было наблюдать их поступки. Их свирепость и жадность. Женщины не должны становиться такими. Это оскорбление самой женской сущности. А уж тем более — когда это женщины из его семьи.

Граф мог бы легко убить их обеих. Они не смогли бы сопротивляться тому, кто обратил их. Своему Хозяину.

Но уничтожив их, он обрек бы их души на муки ада: ведь они прокляты, они грешницы, они убийцы, на их совести — десятки, сотни жизней. Раду не мог бы сказать, верит он в ад или просто в небытие для таких, как они. Но в любом случае — за гранью смерти Марию и Риту не ожидало ничего хорошего. И потому граф Карди удерживал карающую руку. И продолжал брезгливо наблюдать, как его внучка и его юная возлюбленная теряют последние остатки человеческого, последние крупицы своего прижизненного обаяния, все свое существование подчиняя одной лишь жажде крови.

В конце концов, это он их сделал такими. А значит, это его вина и его ответственность. И надо терпеть… Терпеть их такими, какими они сделались по вине темного дара, который сам граф им и передал!

Однако граф решил, что Лизелотте он не позволит стать такой, как они. Он будет удерживать ее на грани падения, сколько сможет. А когда она все-таки сорвется в пропасть, когда место кроткой женщины займет свирепая хищница, — тогда граф ее уничтожит. Без сомнений и без жалости. Он не позволит разочарованию отравить сладость их взаимной любви.

А в том, что Лизелотта его любит, Раду не сомневался. Он ведь пил ее кровь и по крови читал ее чувства.

 

Глава восьмая

1

Джеймс продолжал понемногу просвещать Гарри относительно присутствия неведомого и реальности потустороннего. Однажды он даже пригласил Гарри на прогулку и отвез в… библиотеку. Гарри с трудом сдержал стон, когда осознал, где они оказались: ему уже порядочно надоели книги, а здесь их было просто море! Правда, они пошли не в зал, как все прочие посетители, жаждущие знаний, а спустились в подвал и прошли сначала в какую-то мрачную комнату без окон, заставленную бесчисленными стеллажами с книгами, потом оказались у обитой металлом двери, от которой у Джеймса был ключ. За дверью находился просторный, элегантно и удобно обставленный кабинет: обитые кожей кресла и диваны, между ними — журнальные столики, а еще письменные столы со стульями, и слегка вытертый афганский ковер на полу, и такие же на двух из четырех стен, в общем — и поработать, и отдохнуть можно, прямо как кабинет в доме Джеймса, только рассчитанный не на одного человека, а как минимум на пятьдесят. Окон тут тоже не было, но были светильники на разных уровнях и с разной степенью яркости. И вентиляция, видимо, тут была неплохая, по крайней мере — не очень душно, хотя Гарри все равно почувствовал застоявшийся запах хорошего табака, кофе и старых книг. Книги присутствовали на стеллажах, и книг было не так уж много, причем они не стояли вряд, а лежали стопками.

— Я привел вас сюда, Гарри, чтобы показать вам замок. Ваш замок. Садитесь, — Джеймс указал на один из столов.

Гарри отодвинул стул и послушно сел, глядя, как Джеймс снимает со стеллажа стопку книг. Он понял, что видимо здесь находится что-то вроде привилегированного читального зала, и эти стопки оставили посетители — чтобы никто не забрал книги до того времени, когда они смогут вернуться к чтению.

— Вот, — Джеймс положил на стол перед Гарри карандашный рисунок. — Так замок выглядел в середине девятнадцатого столетья. А вот как он выглядел в пятнадцатом веке, во времена правления господаря Влада Дракулы по прозвищу Цепеш, — Джеймс положил на стол старинную гравюру.

— Цепеш? — переспросил Гарри, удивленно рассматривая изображения: замки на них очень сильно различались, видимо, предки подвергли семейную обитель значительной перестройке.

— В переводе получается «Сажатель на кол» или «Протыкатель».

— Ничего себе… Так что же, замок такой старый?

— Да, он построен как раз в правление Дракулы и у нас есть основания полагать, что ваш замок, Гарри, построен непосредственно по его приказу.

— Подождите! Дракула… Это тот вампир из книжки, что ли? Так он тоже на самом деле существует?

— Существовал. К счастью, в прошедшем времени. Дракулу не забывали никогда, но по-настоящему в мир живых его вернул роман Брэма Стокера. Судя по всему, вы читали «Дракулу», Гарри? — неожиданно спросил лорд Годальминг. — Я имею в виду роман мистера Абрахама Стокера?

— Ну… В двенадцать лет. Неплохая страшилка. А почему вы вдруг вспомнили? — удивился Гарри.

— Ну, конечно, еще в детстве, — словно не расслышав вопроса, пробормотал Джеймс. — А я, знаете ли, не решался взять эту книгу в руки до шестнадцати лет. Сейчас вы поймете, почему. Когда вы в двенадцать лет читали «Дракулу», вряд ли вы подозревали, что все написанное там — правда? Иначе вам стало бы по-настоящему страшно.

— А это правда? Как-то не верится…

— Моего отца звали Артур Хольмвуд, лорд Годальминг, — грустно улыбнулся Джеймс.

Гарри удивленно посмотрел на англичанина.

— Подождите… Я не… Джеймс, ведь вы — лорд Годальминг, но Хольмвуд — это из «Дракулы»? Но это ведь — просто совпадение?

— Нет, он — именно тот самый Артур Хольмвуд. Это не совпадение. Он разрешил написать всю правду, он разрешил упомянуть свое имя. Не только фамилия «Хольмвуд» упоминается в романе, но и более знаменитое имя «Годальминг». Но второе упоминается реже, поэтому многие не обращают на это внимания. Отец и все остальные — они позволили писать о себе, и не только о себе: там присутствует имя мисс Люси Вестенра, его покойной возлюбленной.

— Боже мой, Джеймс… Это же персонажи романа!

— Ваш отец тоже удостоился чести стать персонажем романа. А я лично знал Джонатана и Мину Харкер. И доктора Джона Сьюарда.

— Так вот откуда я помню это имя… Доктор Сьюард. Из «Дракулы»!

— Они часто собирались в нашем доме. А фотография Квинси Морриса стояла на письменном столе у отца. А мисс Люси — ее памяти — в доме была отведена целая комната. Что-то вроде часовни. Отец никому не позволял туда заходить, — ровным голосом говорил Джеймс. — В детстве я боялся этой комнаты… Я знал всю историю, и мне казалось, что мертвая мисс Люси — неупокоившийся вампир — выплывет белым облачком из-под двери. Причем в тот самый момент, когда я буду проходить мимо. Если бы отец узнал, он бы убил меня за такие мысли. А мама знала. Она сама боялась и этой комнаты. Она и мисс Люси боялась, и отца тоже… И только когда он умер, я смог войти в эту комнату. Там висел портрет мисс Люси и на столах, под стеклянными куполами — как в музее! — были выставлены все ее вещицы. Письма, перчатки, веер, локон, медальон. Несколько фотографий. Правда, фотографии потускнели от времени, да и вообще — в те времена на фотографиях все выглядели как-то неестественно. Но портрет писался хорошим художником, и на нем мисс Люси была — как живая. Даже страшно. Она была так красива! Нет, не то, чтобы совершенная красота, черты ее лица были даже не совсем правильны… Не то, что миссис Харкер, я имею в виду Мину Мюррей. Вот миссис Харкер — настоящая красавица. Но слишком скромная. А мисс Люси Вестенра… Улыбка — чарующая! Взгляд такой пылкий, шаловливый! Изумительная фигурка, белоснежная кожа, а волосы — как пламя! Роскошные волосы. Правда, я понимаю, почему отец никогда в жизни так и не смог ее забыть. Так и не перестал любить. Ему было тридцать четыре — как мне сейчас — когда он познакомился с девятнадцатилетней Люси. И меньше, чем через пол года, потерял ее. И так и не смог вытравить ее из своего сердца. Вампир убил мисс Люси Вестенра и убил радость в сердце моего отца. Пятнадцать лет спустя он женился на моей матери. Из чувства долга. Женился, чтобы продолжить род. Чтобы произвести на свет меня… Матери было двадцать, ему — почти пятьдесят! И ни единой минуты она с ним не была счастлива. И я… Я тоже. Я родился через год после свадьбы. Больше детей не было. Но отцу было достаточно и одного сына. Только требовалось от меня много больше… Ладно, это вам уже не может быть интересно.

— Так вы хотите сказать… Что Дракула существовал на самом деле? Я имею в виду — настоящий Дракула? Вампир, румынский князь? — заворожено спросил Гарри.

— Да, Дракула существовал.

— И он родился в пятнадцатом веке, а в девятнадцатом явился в Лондон, как написано в книге?..

— Не совсем так. Румынский господарь Влад Дракула по прозвищу Цепеш был убит в 1476 году. А четыреста лет спустя в Лондон прибыл самозванец. Румынский воин, один из тех, кого Дракула сделал бессмертным. Не знаю, для чего он взял имя своего повелителя. Возможно, из уважения, или — чтобы придать себе значимости. Ведь в самом звучании этого имени — ужас.

— И ваш отец с друзьями охотился на самозванца?

— Им было все равно, настоящий ли это Дракула… А вы знаете, что главный персонаж книги — Абрахам Ван Хелсинг — был одновременно ее создателем? Ирландский писатель Абрахам Стокер. Так его звали на самом деле. Он умер в 1912 году. Мне тогда было полтора года от роду, я не помню его… Да, у него была жена-красавица и любимый сын. У него все было хорошо. Чего не скажешь о других участниках истории… И особенно о моем отце.

— А вы мне покажете портрет мисс Вестенра и все эти вещи?

— Нет, не покажу. Их больше нет в моем доме. Как только отец скончался, я передал их… в музей. В особый музей, где собраны такого рода предметы. Доказательства…

— Туда сходить нельзя?

— Быть может, когда-нибудь. А пока прочтите вот этот труд, Гарри, — Джеймс протянул небольшую книжечку. — Вам будет полезно в любом случае. Заодно узнаете хоть немного об истории страны, куда вы намерены предпринять путешествие. Кстати, авторы этой работы — доктор Джон Сьюард и Джонатан Харкер.

— Ничего себе… И мой замок, в смысле — замок Карди, это замок Дракулы?

— Не совсем Дракулы. Но построен по его указанию. Прочтите рукопись, Гарри. Там есть многие ответы. А потом будете задавать мне вопросы, ответы на которых вы там не найдете. А я пока полистаю еще кое-какие материалы, которые могут нам пригодиться в Европе.

Джеймс сел рядом, положил перед собой книгу и несколько листов бумаги, и принялся читать, быстро-быстро бегая взглядом по строчкам, и время от времени что-то записывал — весьма неразборчивым почерком. Гарри некоторое время наблюдал за ним, завидуя его скорочтению. Потом вздохнул и пролистал книжечку. Заглянул в информацию на титульном листе. Тираж — 150 экземпляров. Немного. Для внутреннего пользования, видимо. Заглянул в конец, зацепился взглядом за незнакомое слово…

— Что такое Инферно, Джеймс? — спросил он англичанина.

— Инферно — это абсолютная тьма и абсолютное зло, — отозвался тот, поднимая голову от книги. — Адская сила, если хотите. То, что христиане называют Легионом Демонов. Или не так: жизненная сила демонов — вот что такое Инферно. Чтобы обрести магическую силу и власть, колдун должен долго трудиться, изучать себя и окружающий мир, искать свой источник силы, учить заклинания и свойства веществ, растений, кристаллов… Разные есть пути, не буду углубляться, тем более, что я сам не слишком сведущ во всем этом. Все равно главное — магические способности, полученные от природы. У каждого есть свой предел возможностей, выше которого подняться уже не получится, сколько не учись. У каждого, кроме чернокнижника. Совершив несколько простейших действий, совсем молодой чернокнижник может обрести огромное могущество — не свое, конечно, позаимствовав его у Инферно… И может бесконечно увеличивать свою власть.

— Принося новые жертвы?

— Да. Если даже оставить в стороне нравственный аспект, все равно прорыв Инферно приносит огромный вред нашему миру, ведь эта сила не расходуется и не иссякает, подобно другим силам, а лишь растет, преумножается, требует все новой пищи для себя… Немногим колдунам, обратившимся к Инферно, удалось обрести над ним власть: большинство погибает во время обряда вызова. Но немногим из тех, кто власть обрел, удалось удержать ее. Рано или поздно Инферно усиливается настолько, что подчиняет себе колдуна и далее управляет его действиями. И что самое печальное, даже с его смертью Инферно не уходит из нашего мира, и чтобы уничтожить эту злую силу, нужно приложить много стараний и отдать много сил. Поэтому чернокнижие запрещено. Поэтому все благоразумные маги прилагают усилия для борьбы с этим злом. Но все равно истребить его невозможно: слишком велик соблазн для колдуна — стать могущественным быстро, вне зависимости от природных способностей.

— Значит, инквизиторы и всякие там охотники за ведьмами, и этот ваш Монтегю Саммерс — все они правы?

— По сути — да. Но по форме — настоящим колдунам практически всегда удавалось избегнуть костра и веревки. Гибли невинные. Очень редко среди охотников за ведьмами оказывался прирожденный, но неинициированный колдун…

— То есть, который сам не подозревает, что он колдун?

— Да. Но видит и чувствует магию. Однако от действий таких охотников опять же страдали по большей части слабые колдуны и ведьмы… А значит — до чернокнижников им добраться не удавалось.

Гарри несколько мгновений обдумывал эту информацию. А потом спросил:

— Джеймс, вы… Вы — колдун? То есть, вы считаете себя колдуном, да?

— Нет. Я всего лишь посвященный. Я — один из тех людей, кто знает, что существует некий тайный мир. Из тех, кто исследует его. Ищет контактов со светлой его стороной. Ищет способы защиты от темной.

— Этим занимаются в вашем… закрытом клубе?

— Да. Наше тайное сообщество существует десять веков, а некоторые считают, что несколько тысячелетий, что нашу историю следует отсчитывать от Древнего Египта и Вавилонии, что первыми посвященными были жрецы… Не знаю, не уверен. Документальные же подтверждения появляются в девятом веке после рождества Христова. Впрочем, скептики считают, что общество наше существует только с двенадцатого века. С тех пор существует и наш архив… И тогда появилось наше название. Vigilantes. На латыни это означает «бдящие». Потому что мы следим… и всегда настороже.

— И много вас, таких?

— Вигиланты. Так мы себя называем. Не совсем правильно образовано от латинского, но легко произносить. Нас много. Филиалы нашего общества есть практически во всех странах. Даже в Советской России. И в гитлеровской Германии, разумеется. Что сейчас оказалось весьма на пользу Британии. Ведь большинство германских колдунов, насколько нам известно, вступили на путь чернокнижия.

— Но если это ваше… вигила… общество, в общем, оно такое большое и при этом… такое… такое тайное… то почему вы мне так свободно рассказываете об этом, почему вы привели меня сюда? — осторожно подбирая слова, спросил Гарри.

— Потому что я посвящаю вас, — серьезно ответил Джеймс.

— И я должен буду стать членом вашего общества? — опешил Гарри.

— Нет. Чтобы стать вигилантом, вы должны много знать и много уметь. Вы должны быть полезны Вигилантес. Так что вы не можете пока стать одним из нас. Просто я посвящаю вас в факт нашего существования, дабы вы понимали цели тех действий, которые мы с вами будем совершать. Раз уж вы родились в семье Карди, раз уж согласились принять участие в нашем опасном походе…

— А мой отец — он кто? Он — вигилант? Или только посвящен?

— Только посвящен. Вигиланты отыскали его после истории, произошедшей в вашем родовом замке.

— А Монтегю Саммерс?

— Нет, он не из вигилантов, — поморщился Джеймс. — Хотя ему предлагали вступить… Не учтя его опасного религиозного фанатизма. Потом у нас было немало хлопот с ним…

— То есть, он отказался?

— Решительно и очень агрессивно. Более того: он еще укрепился в своих взглядах. И ответом на наше предложение стала его «История колдовства», в которой он пытался доказать реальность существования колдунов, и необходимость преследовать их так же жестоко, как это было принято в семнадцатом столетье.

Гарри помолчал, собираясь с мыслями. Джеймс смотрел на него спокойным, мягким взглядом, и улыбался уголками губ.

— А почему вы не боитесь, что кто-то из посвященных в том, что существует ваше общество, выдаст вас непосвященным?

— Сложно привести доказательства. Никто ему не поверит. Даже вы сейчас не до конца мне верите. Ведь так?

— Так. Не верю. Но мне очень интересно вас слушать, — рассмеялся Гарри.

— Вот видите. Обычная реакция. Вы не верите мне — кто поверит вам? К тому же Вигилантес оперативно и сурово накажет любого предателя.

— То есть подошлет убийц.

— Хм. Скажем так: найдет способ заставить замолчать, — улыбнулся Джеймс. — Даже Саммерс не стал открыто сообщать о нас и нашем предложении, а выступил иносказательно — этой своей книгой.

— Забавно.

— Не всегда. Иногда это становится настоящей трагедией. Убивать невинного человека очень тяжело.

— Многие с этим легко справляются…

— В Вигилантес работают порядочные люди, Гарри. И для них это тяжело. Знаете, я ведь специализируюсь по Германии, причем мой любимый город — город моей юности! — Дрезден, поэтому именно я вызвался перерабатывать для лондонского архива информацию, поступающую из Дрездена. У нас несколько крупных архивов, и любая информация о событиях, происходящих в филиалах Вигилантес, о контактах с нечистью и вообще обо всем, что имеет значение, — любая важная информация копируется и рассылается по всем архивам. На случай, если какой-то архив будет уничтожен — а в семнадцатом веке был полностью уничтожен лондонский архив, а в начале девятнадцатого погиб московский архив! — из других архивов пришлют копии всех материалов. В общем, я работал над документами из дрезденского архива. И контактировал с дрезденским филиалом Вигилантес. Он небольшой, но действуют они эффективно и строго придерживаются законов, они же немцы, настоящие немцы…

— Ну да, — фыркнул Гарри, всем своим видом показывая, что он думает о настоящих немцах.

Джеймс посмотрел на него с укоризной.

— Вы не знаете настоящих немцев, Гарри. Так вот: у них произошел инцидент. Какой-то вампир нарушил закон и начал убивать, бросая тела жертв прямо на улицах Дрездена. Правда, шеи им он резал так, чтобы скрыть следы укусов. И все же один молодой талантливый патологоанатом оказался опасно близок к разгадке тайны. Если бы дело происходило в другие времена, его попытались бы привлечь к работе в Вигилантес. Но сейчас новых сотрудников практически не привлекают. Сейчас в Германии очень боятся кого-то стороннего посвящать: ведь у Вигилантес появился страшный конкурент — Аненербе. Они ищут тех же знаний, только собираются использовать их во зло. В общем, юношу решено было уничтожить. И сделать это проще всего было вигиланту, работавшему в уголовной полиции и лично с этим патологоанатомом контактировавшему. Я знал его: очень приятный человек, отличный семьянин, сентиментальный, мягкий человек. Но конечно же, безгранично верный своему долгу. И ведь это было не первое его убийство! Видимо, факт личного знакомства с жертвой стал причиной более тяжелых переживаний, чем обычно. Он официально заявил о своем намерении покинуть Вигилантес, как только окончится война.

— И его тут же убили?

— Нет, ну что вы, Гарри! Мы же не мафия! В мирное время любой может перестать работать в Вигилантес. И, при условии неразглашения, он может жить спокойно. Просто в военное время мы не можем уходить от исполнения своего долга. Потому что, когда у людей война, порождения тьмы начинают вести себя более активно. Когда вокруг столько смертей, им легче действовать. Вы не представляете, что сейчас творится в Лондоне! Из-за этих бомбардировок сюда, кажется, сползлись твари со всей Англии… Правда, зато вампиры почти все перебрались в более спокойные районы. Для вампира главный кошмар — потерять свое убежище и не успеть найти нового до рассвета.

— Да, тяжело быть вампиром.

— У них много преимуществ, — улыбнулся Джеймс.

— Значит, как я понял, знание о том, что вампиры существуют, может стоить жизни. И даже знание о том, что этот ваш Вигилантес существует, может стоить жизни. И при этом вы так спокойно и вроде бы честно отвечаете на все мои вопросы!

— Я имею право ответить лишь на малую толику тех вопросов, которые возникнут у вас. Я не знаю ответов на многие из тех вопросов, которые возникают у меня самого.

— А что нужно такого особенного знать и уметь, чтобы официально вступить в Вигилантес?

— Прежде всего, нужно иметь хороших поручителей среди доверенных членов. И конечно, нужно быть готовым отдать всю свою жизнь изучению потаенного мира, существующего рядом с миром явным, — тонко улыбнулся Джеймс.

Гарри нахмурился. Он почувствовал, что англичанин ушел от вопроса: он же говорил о каких-то особых знаниях и умениях… Но больше тревожило Гарри другое.

Нельзя сказать, чтобы Гарри Карди совсем не верил в вампиров и прочие порождения «потаенного мира»… Но все-таки он предпочел бы в них не верить. И заявлял, будто не верит. У него было внутреннее ощущение: если он в них не верит — их как бы и нет.

Но при этом Гарри точно знал, что они существуют. Или лучше сказать — что существует нечто таинственное и необъяснимое… Нечто страшное. Страшное и могущественное.

Нечто, что вернуло ему жизнь.

Гарри знал, но предпочел бы не знать. Если бы его попросили объяснить свои чувства, он не смог бы. И потому предпочитал держать при себе свою тайну и свое знание. Прятаться за щитом якобы неверия. Но удерживать этот щит ему становилось все труднее. И все больше хотелось рассказать хотя бы Джеймсу всю правду о себе…

— Вот, почитайте, Гарри, — Джеймс прервал его размышления, выложив на стол перед Гарри стопку машинописных листочков.

— Этот материал немного поможет Вам разобраться в истории той страны, куда мы едем, в некоторых особенностях, — пояснил Джеймс. — Тут есть и о вашем родовом замке. Совсем немного, но есть. Если будут вопросы, не стесняйтесь задавать их. Я пока поищу кое-что в архиве.

Джеймс ушел куда-то в лес книжных полок, и издалека до Гарри донесся быстрый шелест и похрустывание, словно Джеймс с огромной скоростью листал книги… И грыз их. Что ж, Джеймс вполне походил на пресловутую библиотечную крысу! Усмехнувшись этой мысли, Гарри склонился над текстом. Стопка листков показалась ему слишком толстой. А читал он медленно. Ох, не для него эти библиотечные услады! Но делать нечего. Надо — значит, надо.

И Гарри начал читать:

«1459 год. Расцвет Османской империи. Константинополь пал. Исламский полумесяц, по форме напоминающий турецкий ятаган, угрожает всему христианскому миру. И даже странным кажется, что последние два года победное шествие турецкой армии по Европе удерживает значительно уступающее числом войско крохотного княжества Валахия — войско, предводительствуемое господарем этой страны, князем Владом по прозвищу Дракула. Еще его называют Влад Цепеш. „Цепеш“ — „сажатель-на-кол“. По всему миру ходят слухи о чудовищной жестокости этого человека и о его особом пристрастии к этому несвойственному для Европы виду казни. А так же — уже не слухи даже, а хвалебное славословие невероятной отваге Влада Дракулы и его патологической ненависти к мусульманам-завоевателям. Именно благодаря личной отваге и сверхъестественной жестокости князя, маленькое войско княжества Валахия столько лет удерживает турецкую армию возле своих границ. Каждый солдат знает: лучше с честью погибнуть в бою, чем быть уличенным в трусости и в муках умереть на колу. А если удастся избегнуть смерти и славу снискать — князь Дракула и наградить может, а щедрость его известна не меньше, чем жестокость и отвага.

1461 год. Под напором превосходящих сил противника разбитое валашское войско вынуждено отступить. Перейдя за Дунай, турки останавливаются возле стен столицы княжества — города Тырговиште. Останавливают их не защитники города — у города уже нет защитников… По крайней мере, живых защитников у Тырговиште к тому моменту не осталось. На страже города стоят мертвецы. Мертвецы на кольях. Двадцать тысяч пленных турок и еще больше валахов, венгров, саксонцев, евреев, болгар… Здесь люди всех возрастов, здесь крестьяне в простых белых рубахах и бояре в роскошных одеждах, здесь священники в шитых золотом ризах, здесь женщины с распущенными, спутанными ветром волосами — их сушит солнце, их мочит дождь, их клюют птицы; одни трупы еще свежи, другие смердят, третьи уже почти разложились, четвертые уже осыпаются костями к основанию кола; одни сидят на колу прямо, другие висят вниз головой, третьим кол вбит в живот или в сердце; колья располагаются ровными концентрическими кругами — все холмы вокруг Тырговиште буквально утыканы лесом кольев! Чтобы пройти к воротам города, надо миновать этот жуткий лес. Но даже у такого испытанного, стойкого завоевателя, каким был в 1461 году султан Мехмед II, не хватило духа на это. От вида и невыносимого смрада разлагающихся тел ему сделалось дурно. И он отступил, и увел свою армию со словами: „Что можем мы сделать с этим человеком?!“

Мехмед II был прав. Против Влада Дракулы по прозвищу Цепеш бессильной оказалась даже смерть.

Он родился в 1431 году, и принадлежал к фамилии, в тот момент правившей Валахией (большей частью нынешней Румынии), и его прозвище было Дракула, что по-румынски означает „сын Дракона“ или даже „сын Дьявола“, — ведь „дракул“ по-румынски означает еще и „дьявол“. Факт, что румынское слово drac этимологически происходит от латинского draco, — onis, но по-румынски дракон называется zmeu, — на иных славянских языках это означает „змей“.

Отец Влада III, правитель Валахии Влад II, в юности некоторое время провел при дворе германского императора, где и вступил в исключительно респектабельный Орден Дракона. Члены этого Ордена клялись подражать Святому Георгию в его вечной борьбе с нечистью — в тот момент ассоциировавшейся с полчищами турок, наползающими на Европу с Юго-Востока. В качестве постоянного напоминания о данном обете, рыцари носили изображение Дракона, поверженного Георгием и висящего с распростертыми крыльями на кресте.

Влад II отнесся к своим обязанностям перед Орденом излишне серьезно: он не только появлялся со знаком Ордена перед подданными, но и чеканил Дракона на своих монетах, и даже изображал на стенах сооружаемых храмов, вследствие чего в глазах простого народа из драконоборца превратился в драконопоклонника и приобрел прозвище: Влад Дракул (Дракон). Отсюда и прозвище его сына, Влада III, который так и подписывался — Дракула.

В то время Валахия была областью, зажатой между турецкими владениями с юга и Венгрией с севера, и именно своеобразие геополитического положения Валахии, а так же религиозная специфика — исповедание народом и государями православия — противопоставляли ее как мусульманской Турции, так и католическому Западу, и это обусловило крайнее непостоянство военной политики: правители то шли с венграми на турок, то пропускали турецкие армии в Венгерскую Трансильванию. И прежде, чем говорить об ужасах, соединенных с именем Дракулы и в большей степени обессмертивших его, необходимо заметить, что изначальный импульс к ним дало внутреннее состояние страны, а главное — принятая там система власти. Хотя государи избирались из одного и того же рода, утвердившихся принципов престолонаследия не существовало: все решала исключительно расстановка сил в кругах валашского боярства. И потому „законный“ переход власти от отца к сыну был редкостью — любой из членов династии мог иметь множество как законных, так и побочных детей, каждый из коих вполне мог стать претендентом на престол, если какая-либо партия бояр соглашалась „на него поставить“. В результате чего сама жизнь Влада Дракулы оказалась беспрерывным переходом от одной экстремальной ситуации к другой.

В тринадцать лет Влад Дракула присутствует при разгроме валашских, венгерских и славянских войск в битве под Варной. Затем — годы турецкого плена, тогда он и изучил турецкий язык, а так же — в качестве свидетеля — тот способ казни, благодаря которому он впоследствии обрел свое второе прозвище: „Цепеш“ — „Сажатель-на-кол“.

В семнадцать лет Влад узнает об убийстве отца и старшего брата боярами, поддерживающими соседей-венгров. Благодаря ненавистным ему туркам Влад снова обретает престол, но положение „турецкой марионетки“ его не удовлетворяло, он пытался начать смуту — в результате чего ему самому же пришлось бежать в Молдавию.

Однако всего через четыре года во время другой — уже молдавской смуты — гибнет господарь молдавский, под защитой которого жил Влад, и Дракуле приходится снова бежать, теперь уже — к венграм, напрямую виновным в гибели его отца и брата…

И только в 1456 году, благодаря политическому перевесу „венгерской“ партии валашских бояр, Дракула смог снова вернуться на трон, теперь уже надолго — на целых шесть лет. И очень скоро те, кто вернул Дракулу на престол, пожалели об этом опрометчивом решении, потому что с этого момента и началось то немыслимое, невообразимое, тот чудовищный террор, который невозможно оценивать с позиций даже самой жестокой целесообразности.

К началу правления под властью Влада III Дракулы находилось около пятисот тысяч человек. За шесть лет, с 1456 по 1462 год, по личному распоряжению Дракулы (то есть — не считая жертв войны с турками), было уничтожено более ста тысяч человек, то есть пятая часть всего населения страны!

Мы не знаем, когда точно Дракула начал заниматься черной магией, кто посвятил и кто обучил его. Мы даже не знаем, западной или восточной магической традиции он следовал. Не сохранилось никаких документов, а свидетельства только со стороны обычных людей, ибо всех магов, которые осмеливались прибыть в его княжество, Дракула истреблял нещадно: видимо, опасаясь их противодействия, ибо он был предупрежден относительно того, как относится к чернокнижию магическое сообщество. Другие колдуны и посвященные могли лишь издалека наблюдать за его действиями. Так что мраком сокрыто почти все, что связано с посвящением и обучением Дракулы. Ясно только одно: к началу своего правления Влад III был уже достаточно осведомленным чернокнижником, хотя и не очень опытным. Однако опыт постепенно пришел, ведь Дракула не стеснялся в средствах и не ограничивал себя в ресурсах…

Как известно, получить магическую силу быстро и наверняка возможно только призвав Инферно, темную и страшную силу из потустороннего мира. А призвать Инферно возможно лишь одним способом: принося человеческие жертвы. Чем более мучительной будет смерть жертвы, тем более могущественная часть Инферно перетечет в наш мир. Чем больше жертв — тем больше силы у колдуна.

К счастью, очень немногие колдуны обладают такой мирской властью, которая позволяет им неограниченно и безнаказанно приносить в жертву людей. Именно по этой причине маги предпочитают скрывать свое существование и свои знания прежде всего от властьпредержащих, и не инициируют даже тех из них, в ком видят явный талант к магии: дабы не вводить в страшный соблазн. Однако Дракуле кто-то открыл тайну черной магии и силу Инферно. Был ли у него врожденный талант — мы не знаем. В конце концов, если постараться, можно овладеть черномагическим искусством и подчинить себе силу, даже не будучи прирожденным колдуном. Однако же Дракула настолько рано начал свою колдовскую деятельность, что можно предположить — талант был, и был наставник, сознательно его инициировавший и открывший ему все запретные тайны.

В самом начале своего царствования семнадцатилетний Дракула вскрыл могилы отца и брата Мирчи. Влада II и Мирчу похоронили живьем, закованных в цепи. Положение их тел в гробах свидетельствовало о неимоверных страданиях, перенесенных ими перед смертью. Дракула перезахоронил отца и брата с почестями, а после созвал пятьсот бояр и спросил их, сколько каждый из них упомнит правителей, сменившихся на троне Валахии. Оказалось, что даже младший из приглашенных помнит не менее семи царствований. И в ответ Дракула посадил на колья всех их — чтобы положить предел столь несовершенному порядку, при котором бояре во много раз переживали своих повелителей. Это были первые его жертвы.

То, что началось после 1456 года, было кошмаром, немыслимым даже для тех жестоких времен. Ведь колья с казненными стояли не только на холмах под стенами Тырговиште — особо „почетных“ жертв Дракула казнил в собственном саду, для высокопоставленных приказывал сделать колья повыше, из ценных сортов дерева или даже позолотить, а для тех, кого он хотел помучить как следует, изготавливались колья не с заостренным, а с закругленным концом, и тогда казнь длилась по нескольку суток, и Дракула любил вкушать пищу, наблюдая за страданиями казнимых, в окружении смердящих тел… Об этих трапезах знала вся Европа и Россия. Знали и о „забавном“ случае со слугой, которому стало дурно от невыносимого запаха, и Дракула посадил его на самый высокий кол со словами: „Ты там будешь высоко, и смраду до тебя будет далеко!“…»

На этом месте Гарри не выдержал.

— Джеймс, мне обязательно нужно знать всю эту мерзость?

— Да, желательно все же знать.

— Вы сказали, это имеет отношение к моей семье. Надеюсь, под конец чтения мне не предстоит выяснить, что я — прямой потомок человека, пировавшего среди вонючих трупов?

Джеймс рассмеялся. И вынырнул из темноты между книжными полками. Пиджак он снял, остался в жилете и рубашке с засученными рукавами. На жилете густо осела пыль, в пыли были вымазаны пальцы и даже щека англичанина.

— Что, уборщик халтурит? — хмыкнул Гарри.

— Здесь вообще не часто убирают, обычных уборщиков мы не допускаем, иногда молодых сотрудников заставляют тут дежурить и убирать, но у нас давно нет молодых сотрудников, — смущенно пробормотал Джеймс, доставая носовой платок и вытирая руки. — Что касается вашего предыдущего вопроса, Гарри, то мой ответ: нет. По крайней мере, в данном тексте никаких указаний на родство Карди с родом Цепеша нету. И вообще это маловероятно, мы проследили все возможные линии кровного родства Дракулы… Прямых его потомков не осталось.

— Слава Господу! А то я уже забеспокоился. Не хотелось бы иметь среди предков такую мразь.

— Мразь? А знаете, будь вы настоящим румыном, вы бы мечтали о таком родстве. И гордились бы, если бы получили доказательства.

— Почему?! — оторопел Гарри. — Они что, хуже немцев?

— Не говорите так, Гарри, — помрачнел Джеймс. — Не говорите «немцы», говорите — «нацисты».

— Это одно и то же…

— Нет. Не все немцы — нацисты. Вообще, нельзя судить целую нацию…

— А немцы судят! — вскинулся Гарри. — Им не угодили и евреи, и цыгане, и славяне, да и все остальные тоже!

— Ладно, не будем сейчас спорить о политике, — вздохнул Джеймс. — Возможно, потом я смогу донести до вас… А сейчас нам полезнее побеседовать о Дракуле. Если бы вы были румыном, Гарри, вы мечтали бы о родстве с Цепешем. Какие бы зверства он не творил, но даже при жизни Дракула вызывал больше восхищения, чем страха. Храбрецы из многих земель стекались под его знамена. Все, кто хотел поднять оружие во славу креста, против коварного полумесяца, все, кто хотел испытать свою отвагу, снискать славу, а так же — обрести богатство (ведь князь валашский был щедр к храбрецам!) — все они присягали Дракуле, хотя наверняка многие из них закончили свою жизнь на кольях. Дракулу любили в народе — крестьяне почитали его, как «справедливого». И действительно, всем убийствам Влад пытался придать оттенок некой справедливости… Тут где-то должно быть об этом, — Джеймс принялся перебирать страницы, его глаза быстро бегали по строчкам, и Гарри едва успел позавидовать такой скорости чтения, как англичанин нашел нужный эпизод. — Вот здесь, послушайте… Один русский толмач, побывавший с посольством при дворе Дракулы, писал о нем: «Был в Мунтянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему Дьявол. Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его. И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что, если кто совершит какое-либо преступление, украдет или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти. Будь он знатным вельможей, или священником, или монахом, пусть бы он владел несметными богатствами, все равно не мог откупиться от смерти, так грозен Дракула». Таковое равноправие представителей разных классов перед лицом «закона» не могло не нравиться простому люду, и подавно радовало их то «предпочтение», которое оказывал Колосажатель высшему сословию: бояр и прочих знатных людей Дракула казнил не в пример чаще.

— Они, наверное, не знали, что он обедает среди трупов!

— Но потом-то узнали. И это ничего не изменило. Гарри, народная любовь к Дракуле выдержала испытание временем. Абсолютным злодеем Дракулу рисуют немецкие, русские, турецкие легенды и летописи, ну и румынские боярские летописцы, прозвавшие его Колосожателем. В народе же Дракулу принято стилизовать под Робин Гуда, якобы притеснял он только богатых, а бедным был друг и защитник. Что репрессии его против бояр были законны и правильны, ибо бояре своими интригами ослабляли страну. А Дракула на все пошел, лишь бы защитить свою землю от турок. Вообще не удивительно, что за неимением большого выбора национальных героев, румыны возносят хвалы Дракуле и пытаются обелить его имя. Уже сейчас многие румынские литераторы утверждают, что Влад Цепеш был еще при жизни оклеветан врагами. То ли еще будет в дальнейшем… Побывав в Румынии незадолго до начала войны в Европе, наши исследователи встречали немало крестьян, с гордостью утверждающих, что их предки сражались вместе с Дракулой, или просто помогали ему, служили проводниками через трансильванские горы, предоставляли безопасные убежища… Горные убежища Дракулы — тема отдельная и интересная. И вот это уже имеет прямое отношение к вашей семье и к нашему предстоящему путешествию. Читайте вот отсюда, Гарри…

Гарри вздохнул и уткнулся в текст:

«При жизни Дракулы было выстроено четырнадцать замков в горах: не слишком красивые и величественные сооружения, зато могли выдержать длительную осаду. Дракула дарил их своим сподвижникам, однако необходимым условием оставалось то, что в каждом он мог найти убежище для себя и своих отрядов, а постоянные обитатели замков должны были следить, чтобы запас продовольствия и оружия никогда не иссякал. Под пятью из четырнадцати замков по приказу Дракулы были выстроены глубокие подземелья со сложной системой коридоров, соединявших их с природными пещерами. Известно, что постройка производилась спешно, людские ресурсы как всегда не щадились, и тех, кого отправляли на работы в эти подземелья, были обречены: если их не убивали тяготы непосильного труда, то их убивали по окончанию работ — видимо, чтобы не выдали врагам планы подземных сооружений. Разумеется, утаить сам факт строительства Дракула не мог. Но все, кто слышал о глубоких подземельях под пятью его замками, считали, что они предназначены для того, чтобы спастись во время осады. И никто не догадывался об истине: чернокнижник Дракула создавал непобедимое войско для войны с турками и для защиты своего трона от других возможных врагов. Глубокие, просторные подземелья, куда не проникал ни единый луч солнца, предназначались для вампиров.

Не ему первому пришла в голову эта идея. Вампиры — сверхъестественно быстрые и сильные существа, способные беззвучно передвигаться по земле и даже по воздуху, способные гипнотизировать жертву, завораживать взглядом и голосом, к тому же легко заживляющие большинство серьезных ран: чтобы убить вампира, надо поразить его в сердце или отделить ему голову от тела. Идеальные убийцы, а значит — идеальные воины. Другой вопрос, что подчинить себе вампиров практически невозможно. Внутри своих сообществ эти нечистые твари подчиняются строжайшей иерархии, но вне — не подчиняются никому. Только самый могущественный чернокнижник способен подчинить себе вампира. История насчитывает всего двенадцать доказанных случаев. В семи из них вампиры находили способ избавиться от власти колдуна и уничтожить его.

Влад Дракула не был настолько могущественным — но ему помогла его популярность и слава народного защитника. Он не подчинял себе вампиров — глава одного из трансильванских кланов, Йован по прозвищу Ворон, сам пришел к Дракуле и предложил союз. Дракула обеспечивал вампирам убежище, питание и возможность пополнять свои ряды избранными воинами. Взамен вампиры давали ему клятву верности и он получал возможность командовать не только войском живых, но и армией мертвых. Это сделало бы Дракулу величайшим полководцем в истории, и возможно вовсе изменило бы расстановку сил в Европе и в мире. Существование колдунов и вампиров уже не хранилось бы в тайне, если бы одна из крупнейших военных побед в войне, которую вели люди, была одержана с помощью потусторонних сил. Возможно, сейчас мы жили бы в совершенно ином мире. Но этому не суждено было свершиться.

Йован Ворон не успел создать и обучить армию для Дракулы. В подземельях пяти замков пробудились к жизни уже несколько сотен новых вампиров, но эти птенцы еще не успели освоиться в новом своем существовании. Йован получил от Дракулы разрешение отбирать новых птенцов из числа лучших воинов, многие из которых добровольно соглашались принять вампирическое бессмертие и сознательно жертвовали бессмертной душой ради победы над ненавистными турками. Но все равно это еще не была та армия, которая могла бы дисциплинированно и слаженно сражаться. К тому же их подземные убежища находились на значительном удалении друг от друга. И они просто не успели объединить свои силы, к том уже остались без главнокомандующего, когда турки вынудили Дракулу с жалкими остатками его человеческого войска отступить к границам Венгрии.

Между тем вампиры, представители кланов, враждебных Йовану Ворону, расценили его действия как угрозу себе. Ведь все созданные им птенцы ему же и подчинялись, и получилось, что в кратчайшие сроки его клан многократно увеличился. Тогда как у его конкурентов не было возможности значительно расширить свои ряды, к тому же это противоречило здравому смыслу — невозможно получить питание для такого количества вампиров, и одновременно сохранить в тайне их существование. Йован Ворон нарушил большинство законов своего племени — и неудивительно, что кланы объединились, чтобы обрушить на него кару. Его птенцы были еще неопытны и не могли на равных сражаться с опытными, давно живущими носферату. Они погибли — почти все, но не совсем все. Некоторым, как позже выяснилось, удалось скрыться.

Европа чествовала Дракулу в дни побед, и лишь тогда припомнила его жестокость, когда в 1462 году Дракула потерпел поражение и попросил убежища у Матиаша II, короля Венгрии. Матиаш дал Дракуле убежище — посадил в подземелье своего замка, где князь Валахии и провел двенадцать лет. Существуют рассказы о том, что и в темнице Дракула не оставил своих кровожадных привычек и продолжал казнить на кольях пойманных мышей. В этом нет ничего удивительного: князь был вынужден питать Инферно хотя бы таким способом, это неизбежно для любого чернокнижника, если он не кормит свою темную силу — она начнет пожирать и мучить его самого. Так что Дракуле повезло, что Матиаш позволял ему забавы такого рода. Удивительно, что благородный король Матиаш водил своих гостей в темницу и демонстрировал им князя Дракулу, будто некого экзотического и опасного зверя. И даже приказывал в дни таких визитов приносить Дракуле цыплят, которых тот ощипывал заживо и подвергал пыткам на глазах у зрителей.

Существует непроверенная легенда о том, что якобы сестра Матиаша, принцесса Елена, тайком от брата ходила посмотреть на его монструозного пленника, что будто бы Дракула соблазнил ее и Елена подкупала стражей, чтобы их оставили наедине и позволили им предаться грешной страсти.

Матиаш освободил Дракулу, когда возникла политическая необходимость. Он предложил валашскому князю трон и руку Елены — в обмен на принятие католической веры. Дракула согласился без лишних раздумий. Ведь свобода для него означала возможность снова сражаться против турок! Возможно, Дракула надеялся, что выйдя из заточения и вернувшись в Трансильванию, он найдет свое войско мертвых уже готовым к сражению. Но добравшись до заветных замков, он обнаружил их в запустении, а в подземельях — лишь обезглавленные и практически истлевшие трупы тех, кто принял вампирическое бессмертие, чтобы сражаться под его знаменами. Для Дракулы это был серьезный удар. Он, видимо, так и не узнал, что случилось с его войском, кто уничтожил несколько сотен вампиров. Влад Дракула проживет на свободе два года, непрерывно воюя, и погибнет в бою.

Убили Дракулу наемники инсургента Бессарабии, которого поддерживали турки. В тот день его сопровождали двести элитных воинов — все они полегли, за исключением десяти. Дракула убил троих из пяти напавших на него, но потом все-таки пал под ударами и был обезглавлен. По одной из версий его голову послали турецкому султану, потому что убийство было, как бы сказали нынче, „заказным“. По другой версии, его убили и обезглавили, потому что уже тогда подозревали в нем упыря. Еще есть версия, что убили Дракулу не турки, а свои же солдаты: потом они сказали, что не узнали князя, приняли его за турка. Румыны страстно отрицают эту версию, а некоторые из их историков отрицают и факты совершаемых Дракулой кровопролитий.

Из пяти замков с подземными убежищами два были разрушены, хотя убежища, скорее всего, сохранились и служат теперь обиталищем каким-нибудь темным тварям. Три замка были отданы во владения румынским и венгерским аристократам, перестроены и превращены в обычное жилье. Мне удалось навестить один из них: в верхних ярусах подземелий новые хозяева хранят бочки с вином и солониной, а на нижние не спускаются и вовсе, кажется, не знают об их существовании. Сохранившиеся замки в настоящее время носят называния: замок Бран, крепость Поенарь и замок Карди».

…Гарри медленно поднял глаза от текста и посмотрел на Джеймса, который, устроился за столом напротив, обложился полудюжиной книг, брал то одну, то другую, быстро пролистывал и что-то записывал в тетрадь.

— Джеймс, я дочитал.

— Хорошо, — механически откликнулся англичанин. — Подождите, я скоро закончу.

— Джеймс, очнитесь!

— Что?

— Замок моих предков был построен Дракулой для армии вампиров?

— А, вы дочитали? Да, именно так. Это еще одна причина, по которой Вигилантес обеспокоен прибытием туда этих ученых и представителя Аненерб.

— Вы думаете, они тоже хотят создать армию вампиров?

— Мы надеемся, что они не настолько безумны. Так же мы надеемся, что та информация, которую вы прочли, им неизвестна. Она — для внутреннего пользования, доступна членам Вигилантес. А утечек у нас, вроде, не было… Если бы таковые случились и воины Аненербе перестали шарить вслепую в поисках потаенного мира, а узнали бы о его существовании наверняка… Наверное, война уже окончилась бы. И не нашей победой. Но в общем, нас беспокоит интерес врагов к замку Карди, где, как нам известно, остались замурованными дикие вампиры, и где находятся подземные катакомбы, идеальные для обитания вампиров.

— Понятно. В общем, нас ждет веселенькая прогулка.

— Да, скорее всего, это будет занятно. И опасно. Но вы ведь этого хотели, Гарри?

— Именно этого. Джеймс, а почему все же сам Дракула не стал вампиром, и при этом он же — самый известный вампир? То есть, я хотел сказать…

— Я вас понял. Некоторые считают, что вампиром Дракулу ославил мистер Стокер. Это не так. Миф о вампиризме Дракулы родился задолго до Стокера… Румыны сами считали, что их господарь поднялся из могилы. Посудите сами: упырями или «носферату» — «немертвыми» — согласно легендам, становятся после смерти колдуны и ведьмы, а так же убийцы, и те, кто был проклят, и те, кого отлучили от церкви, и те, кто сменил веру… Так что Дракула подходил по целым трем пунктам. Он был убийцей, а посему его наверняка не раз проклинали, и кроме того — он изменил веру. Причем православный, отступивший от веры в пользу католичества, имел особую причину жаждать крови: ведь у католиков только священники имеют право причащаться «кровью христовой», а простые верующие вынуждены довольствоваться только «телом» — священной облаткой. На самом же деле, будучи чернокнижником, Дракула имел возможность обрести жизнь после смерти, но только если бы заблаговременно позаботился об этом и провел соответствующие обряды. Но Влада не интересовало бессмертие — он хотел только одного: победы над турками. И даже если бы он провел соответствующий обряд, все равно: его обезглавили и он уже не мог подняться из могилы. Легенды о том, что Влад Дракула стал вампиром, не имеют под собой серьезных оснований. Это не более чем легенды. Однако же были загадочные знамения и странные совпадения — правда, свидетельствующие вовсе не о том, что Дракула стал вампиром, а о том, что призванное им в наш мир Инферно вырвалось на свободу после его смерти и продолжало сеять зло и искать жертв. Обезглавленное тело Дракулы было захоронено в монастыре в Снагове. В тот же год страшный ураган обрушился на монастырь, вырвал колокольню церкви Богородицы и швырнул в озеро. Испуганные монахи строили различные версии: Бог ли разгневался на то, что нечестивца похоронили в святой земле, или — Дьявол пришел за душою верного своего слуги, или это сам князь Дракула пробудился для новой, сумеречной жизни? Но в том, что Дракула имеет непосредственное отношение к разрушению монастыря, современники не сомневались. Ровно как не сомневались и их далекие потомки, когда в 1940 году монастырь снова был разрушен во время землетрясения в Бухаресте — тогда Дракулу снова поминали…

— То есть, если вызвать Инферно, оно уже никуда не девается, даже если вызывающий мертв?

— Да. Вампирические эпидемии, вплоть до конца 18 столетья временами случавшиеся в Румынии, Венгрии, в Австрии и на Карпатах, и особенно в многострадальной Трансильвании, — это тоже результат действия Инферно: темная сила вселяется в свежие трупы, поднимает их из могил и заставляет искать живой крови. Правда, такого рода нечисть называется не вампирами, а гулями. Это арабское слово, ибо впервые эти твари были изучены и описаны арабскими исследователями. Гули обычно появляются на кладбищах, которые были осквернены нечистивыми обрядами, или на тех, где был похоронен могущественный чернокнижник. Часто и сам колдун поднимается из могилы в облике бессмысленного, но кровожадного и вечно голодного гуля. Днем гуль прячется в каменных пещерах, в расселинах скал, или зарывается в кладбищенскую землю. А ночью выходит на охоту. Нападает на припозднившихся путников, разрывает им горло и пьет кровь. Если удастся похитить маленького ребенка — пожирает его, оставляя только косточки. А если несколько ночей подряд гулю не приходится отведать свежей крови — он не побрезгует вырыть труп из могилы и отъесть порядочный кусок. Именно гули в поисках пищи приходят с кладбища прежде всего в свой родной дом и нападают на близких. Превращать укусом людей в себе подобных гули не могут, кровь их не обладает теми свойствами, а сами они — той магией, которая есть у вампиров. Однако каждый новый человек, похороненный на зараженном кладбище, имеет шанс подняться из могилы, особенно если умер без причастия и отпущения грехов. В отличие от вампира, гуль лишен выбора — да и разума тоже лишен. Это уже не прежняя личность, это лишь тело, оживленное вселившимся в него Инферно. Однако многие деяния гулей приписывались вампирам. Так появились легенды о том, что один вампир неизбежно порождает десятки других, что каждый убитый вампиром обязательно поднимется из могилы, пока все селение не превратится в ночных кровососов. Немало времени прошло, пока Инферно, пробужденное чернокнижником Дракулой, удалось изгнать из нашего мира. Тогда и прекратились вампирические эпидемии в Трансильвании и соседних землях.

— Какая интересная у вас жизнь, Джеймс, — пробормотал Гарри, пытаясь вспомнить, не кусал ли его морячок Джонни или тот, другой, зеленоглазый.

Может, он на самом деле стал гулем? Нет, ерунда. Он темноты не боится и его не тянет жрать человеческое мясо. Ровно как и жрать мозги, как это делают зомби…

Если они выживут в Румынии, если вернутся, надо будет все же спросить у Джеймса, не знает ли он, во что же он, Гарри, превратился, когда умер и снова возродился!

Но сейчас еще не время. Сейчас Джеймсу лучше не знать, а то еще сдаст Гарри в лабораторию Вигилантес для изучения… И никаких приключений уже не будет. По крайней мере, никаких интересных приключений.

2

Митя и Януш сидели, поджав колени, на митиной кровати у окна, Митя кусал губы, глядя куда-то перед собой, Януш смотрел в зарешеченное окошко, за которым подрагивали от легкого ветерка тоненькие стебельки травы.

— Сначала они увели Марыську, на следующий день Зоську. И никто из них больше не вернулся, — голос у Януша был глухой и пресный, как будто он говорил во сне, без чувств и эмоций, хорошо заученный текст, — Когда меня привезли, они были здесь вдвоем, а до них, похоже, не было никого. Что они сделали с ними, как думаешь?

Митя пожал плечами.

— После того, как увели Зоську, — вздохнул Януш, — я целый день был один, ждал, что и за мной придут, но почему-то не пришли, вместо этого привели Таню, потом тебя. Потом этих всех.

Мальчик посмотрел вниз, в темноту, откуда доносилось посапывание, похрапывание и бормотание.

— Я думал, с ума сойду от страха, когда один здесь остался. Особенно, когда темнеть начало. Теперь не так страшно. Ты как думаешь, почему они больше никого не уводят? Может передумали, делать это…

— Делать что? — спросил Митя.

— Не знаю… Что-то…

Януш замолчал и довольно долго просто смотрел в темноту за окошком, как будто надеялся что-то увидеть.

— Когда я остался один, — произнес он вдруг, — Я все время молился, не переставая. Может помогло?

Митя громко хмыкнул.

— А я думаю, что помогло. Ты знаешь…

Януш вдруг замолчал на полуслове и вздрогнул так сильно, что качнулась кровать.

Митя удивленно посмотрел на него, напрягшегося, как-то странно вытянувшегося и забывшего закрыть рот, потом проследил за остекленевшим взглядом мальчишки и сам застыл в ужасе.

Из-за блестящей решетки, склонившись к самой земле так низко, что даже прижав щекой реденький кустик травы, на мальчишек смотрела… смотрело какое-то жуткое не похожее ни на зверя, ни на человека существо, смотрело горящими рубиновым светом глазами — огромными, безумными глазами на невероятно бледном, искаженном будто непереносимой мукой лице.

— Ах-х! — произнесло существо, быстро облизнуло ярко-алые губы и вдруг потянулось к решетке длинными тонкими пальцами.

Мальчишки невольно отпрянули, но существо только коснулось блестящего металла и тот час же с яростным шипением отдернуло руку.

Еще раз блеснули рубиновые глаза, громко клацнули острые белые зубы с невероятно длинными клыками и — существо исчезло. Очень быстро и бесшумно. Как призрак.

Еще несколько мгновений мальчишки смотрели в опустевшее окошко, потом обоих одновременно будто по команде сдуло с кровати вниз. Они прижались к стене, так, чтобы их не видно было из окошка. Януш клацал зубами, Митя трясся, как будто в нервном припадке и никак не мог остановить крупную дрожь, бьющую тело словно электрическими разрядами.

— Упы… Упы… — пытался выговорить Януш непослушными губами.

Он схватил Митю за руку, сжал так сильно ледяными пальцами, как только мог, но Митя не почувствовал боли.

— Упы… рица, — наконец произнес он, — Это упырица!!!

Митя от удивления перестал трястись.

— Кто-о? — прошептал он.

— Ты клыки видел?! А когти?! Дурак, ты чего не знаешь, как упыри выглядят?

— Не ори, перебудишь всех! Ты сам дурак, не бывает никаких упырей! Понимаешь — не бывает!

— А кто это, по твоему, был?!

Митя не знал, что ответить. У него не было ответа, даже самого дурацкого предположения не было.

— Это фашистская упырица, Митя! — все еще клацая зубами шептал Януш, — Может они этих упырей разводят, чтобы ночами у нас в городах выпускать?! Чтобы боялись все?!

— А нас привезли сюда, чтобы кормить их, — неожиданно для себя проговорил Митя.

Они с Янушем посмотрели друг на друга и, хотя было так темно, что лиц не различить, они увидели друг друга, и друг в друге — себя, как в зеркале.

И оба поняли, хотя и не поверили еще до конца.

— Ты никому не говори! — глухо сказал Януш.

— Не скажу, — пообещал Митя, потом добавил с мукой, — Все равно никаких упырей не бывает, Януш! Не бывает, я точно знаю! Все это можно объяснить… Как-то можно объяснить! Они проводят эксперименты на людях, может быть… Делают из них что-то такое…

— Делают из людей упырей?! — возмутился Януш, — Людям такое не под силу!

— А кому под силу? — усмехнулся Митя, — Дьяволу, что ли?

Они просидели прижавшись друг к другу и к стене под окошком до самого рассвета, тихо споря по поводу существования упырей и иных подобных ночных тварей. Митя упирался, не желал признавать очевидного и это страшно злило Януша, который в наиболее напряженные моменты пихал оппонента острым локтем в бок. Оппонент не оставался в долгу и пихал его в ответ, начиналась возня, прерывающаяся в конце концов шиканьем друг на друга и примирением. Тогда начинали строиться догадки, одна другой фантастичнее, что же такое задумали немцы, если страшное чудовище вообще их рук дело!

Когда же наступило утро и стали просыпаться другие обитатели бывшего винного погреба, мальчишки разошлись в разные стороны, бледные, серьезные и молчаливые.

Митя свернул свою постель и перенес ее подальше от окошка на одну из свободных еще кроватей почти у самой двери, возле которой воздух был более спертым и пахло уборной, но откуда окошка не было видно совсем! И — что самое важное — его самого не было видно из окошка!

Больше мальчишки не говорили о случившемся той ночью, может быть потому, что так и не пришли к общему мнению относительно жуткого видения, а может быть просто потому, что ночью было слишком страшно вспоминать, а днем — слишком нестрашно. Днем можно было смотреть в окошко, пожимать плечами и уверяться, что не было никой упырицы, что привиделось и придумалось все, а ночью залезать под одеяло с головой и дрожать, уговаривая себя, что через решетку с серебряными прутьями никакая упырица не заберется, не зря ведь она руку отдернула, словно обжег ее белый металл!

Оказавшейся из всех детей самой старшей, Тане пришлось стать для них если не мамой и не воспитательницей, то кем-то вроде пионерской вожатой — так, по крайней мере, Таня думала об этом про себя.

Так уж получилось.

О маленькой Мари-Луиз нужно было заботиться, утешать, укладывать в постель и держать за руку до тех пор, пока та не засыпала. Мальчишек необходимо было заставлять поддерживать порядок — не разбрасывать вещи, не ссориться, не спорить. Хуже всего приходилось с Милошем и Тадеушем, эти двое как будто терпеть друг друга не могли, постоянно ругались — один на польском, другой на чешском и почему-то очень хорошо при этом друг друга понимали.

Таня была в отчаянии — она не понимала ни того, ни другого и чтобы как-то объясняться с мальчишками прибегала к помощи Мити или просто к оплеухам. К счастью, двоим сорванцам было всего лет по девять, и Таня еще могла запросто справиться с обоими.

Януш и Митя таинственно молчали, не говорили ни того, о чем знали, ни того, о чем догадывались. Таня видела по их бледным и напряженным лицам, что они хранят от нее какую-то страшную тайну, но почему-то совсем не торопилась расспрашивать их, что-то выяснять. Не хотела она ничего знать!

День прошел. Другой прошел. Два тихих и мирных дня, с четким распорядком дня, с мелкими необходимыми заботами.

«Тюрьма для маленьких», — говорил Тадеуш.

Как бы хотелось на это надеяться! Как бы хотелось, чтобы вот так жили они все в этом погребе с мокрицами и вечным сквозняком, с сырым каменным полом и облезлым ковриком — долго-долго, пусть даже целый год, лишь бы только ничего не менялось, лишь бы только не ждать каждый день, каждый час, каждую минуту, что за кем-то из них — а может быть сразу за всеми — придут!

Таня училась бояться.

Таня училась бояться по настоящему — без слез, без жалоб, без истерик, сосредоточенно и напряженно. Она могла улыбаться, болтать ни о чем, утешать кого-то или ругать, даже спать — и при этом она не переставала бояться. Может быть Тане было бы легче, если бы к вечеру третьего дня пришли за ней. Да, наверняка, ей было бы легче.

Двое крепких эсэсовцев, с закатанными до локтя, как у палачей, рукавами, пришли, когда дети уже укладывались спать. Тадеуш и Милош тихо спорили (тихо, потому что только что Таня отвесила обоим по подзатыльнику, чтобы не шумели) кому в завтрашней игре изображать охотника, а кому медведя. Таня укладывала в постель Мари-Луиз, раздумывая над тем, какую бы на этот раз рассказать ей сказку — Мари-Луиз не понимала по-русски ни единого слова, но почему-то все равно слушала танины сказки и быстро засыпала. Януш лежал, укрывшись с головой одеялом, то ли спал уже, то ли размышлял над чем-то, Митя готовился слушать сказку — Таня рассказывала интересно.

Немцы пришли в неурочное время, когда их ждали меньше всего, поэтому их появление вызвало шок и настоящую немую сцену — с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами, с постепенно вытягивающимися и бледнеющими лицами. Это была хорошая, правильная реакция, доставившая несомненное удовольствие Клаусу Крюзеру и Герберту Плагенсу, которые не особенно уверенно чувствовали себя в последние дни после того, как бесследно начли исчезать их товарищи. Власть над чужими жизнями упоительна, она пьянит как крепкое вино, она доставляет удовольствие сродни сексуальному, крепкое, острое, всегда богатое какими-то новыми ощущениями и оттенками. Как приятно видеть неподдельный, искренний страх на лицах людей, глядящих на тебя как на божество, как на демона смерти, как на воплощение самого страшного своего кошмара, перед которым каждый чувствует себя обреченным, потому что знает — пощады не будет. Клаус Крюзер никогда не любил фотографироваться с трупами, его всегда безмерно удивляла эта странная забава, улыбаться на фоне перекошенного синего лица повешенного или расстрелянного, он предпочитал фотографироваться рядом с еще живыми. К примеру, нежно обнимать юную девушку, на глазах которой только что были убиты какие-нибудь ее родственники или молодую женщину, которая смотрит и не может оторвать взгляда на распростертого поодаль ребенка, застреленного или заколотого штыком. У них такие глаза! У них такие лица! На фотографии потом приятно посмотреть — как будто возвращается снова и снова то сладостное чувство, будоражащее кровь, вызывающее ошеломительную до звона в ушах эрекцию.

Плагенс — существо простое и примитивное, ему до всех этих тонкостей нет дела, он схватил бы, не долго думая, первого попавшегося, чтобы отвести к доктору Гисслеру — как можно более быстро и точно выполнить приказ, поэтому когда тот отправился уже было к одному из мальчишек, тому, кто был к нему ближе всех, Крюзер остановил его.

— Черт тебя возьми, Клаус, — проворчал Плагенс, но Крюзер оборвал его.

— Не видишь, у мальчишки еще синяки не прошли? А им нужны красивенькие.

Он не спеша прошел по камере до самого окна, посмотрел внимательно на каждого из притихших ребятишек.

Кто?

Ты?

Нет…

А может быть, ты?

Крюзеру вспомнились собственные школьные годы, когда сидя на задней парте, сгорбившись, втянув голову в плечи и вперив взор в раскрытую тетрадь и — ничего в ней не видя, он истекал потом, холодел и морщился от мучительной боли в животе, когда садистка учительница немецкого языка, медленно водила кончиком ручки по странице из классного журнала — вверх-вниз, вверх-вниз, повторяя как будто в задумчивости: «Отвечать пойдет… отвечать пойдет…» Может быть, и она наслаждалась, как он сейчас, этой невероятной почти мистической властью, этим сладостным ужасом, исходящим от напряженно замершего класса, заставившим оцепенеть этих маленьких детишек, на грани между раем и адом. Крюзер останавливался перед каждым, чувствуя, как у порога закипает гневом его приятель Плагенс и все-таки никак не решаясь прервать этот мистический акт — между раем и адом, между жизнью и смертью… Потом он вдруг оттолкнул в сторону высокую, уже совсем оформившуюся девочку, застывшую как свеча у одной из кроватей, прижавшую к груди сцепленные мертвой хваткой руки, закрывающую собой сжавшуюся в комочек пухленькую малышку, что лежала в постели уже только в маечке и трусиках, совсем готовая ко сну.

Схватив пронзительно завизжавшую малышку за руку, Крюзер хотел было выдернуть ее из постельки, но тут вдруг взревел от внезапной, острой боли.

Ни у кого из детей не было ни пилочек, ни ножниц, никто не мог подстричь и привести в порядок ногти. Мальчишки просто обгрызали их под корень, а Таня никак не могла решиться на столь неэстетичную и негигиеничную процедуру. Она была почти уже готова к ней, почти… но еще не успела. Таня всегда гордилась своими ногтями, крепкими, красивыми… Она метила эсэсовцу в глаза, но ярость затуманила ей взор, поэтому Таня не видела, куда точно вонзились ее ногти, поняла только, что — попала, что достала до мясистых щек, до рыхлой, нездоровой кожи.

Только бы добраться до глаз!

Таня не чувствовала боли, когда ее лупили кулаками, потом прикладом, потом ногами, перед глазами ее была тьма, в ее душе была только ярость и невероятное превышающее все другие чувства и желания — желание убивать. А потом была уже только тьма… И редкие сполохи зарниц где-то далеко-далеко. Восхитительный полет над горами, над лесом, над облаками, над небом. И в самом конце золотой теплый свет.

…Мите показалось, что все произошло так быстро, что, наверное, одной вспышки молнии хватило бы, чтобы осветить всю сцену от начала и до конца. С безумным и каким-то нечеловеческим криком Таня кинулась на эсэсовца и вцепилась ногтями ему в лицо. Эсэсовец заревел, отпустил оглушительно визжавшую Мари-Луиз, нелепо взмахнул руками, потом стал колотить ими по повисшей на нем девочке, тщетно пытаясь оторвать от себя. Таня была сильнее. Таня — была уже не Таня, это был демон или зверь, но совсем-совсем не Таня. Оставшийся у дверей эсэсовец, огромный и страшный, как медведь-гризли, несколько мгновений с каким-то мрачным удовольствием смотрел на происходящее, потом не спеша отправился на выручку орущему приятелю, и одним мощным ударом лапищи отшвырнул девочку от него. В дверь сунулся часовой и так застыл, не зная, то ли бежать за помощью, то ли кидаться на выручку, то ли просто оставаться на посту. Недолги были его терзания. Маленькая серая молния метнулась к нему, белое до синевы, оскаленное личико, вытаращенные глаза — черные-черные, и…

Немец согнулся пополам от невыносимой боли в паху.

Наверное, у Мити сработал инстинкт, данная самому себе давным-давно установка бежать как только обстоятельства сложатся нужным образом. Обстоятельства сложились. Благодаря неожиданному помрачению рассудка у Тани, вдруг ринувшейся защищать чужую ей девочку, как своего собственного ребенка. Благодаря растерянности слишком уверенных в своем превосходстве эсэсовцев. Благодаря ненужному любопытству часового.

Митя юркнул в дверь и побежал по коридору, что было духу. Вверх по лестнице, направо, вперед, где совсем темно и пахнет плесенью, потом снова вверх, потом в темную нишу, чтобы зажав ладонью рот и уткнувшись лицом в колени, судорожно перевести дыхание, успокоить сердце, прислушаться.

Услышать тишину, увидеть в узком окне, расположенном в стене напротив и чуть справа — темно-синее вечернее небо и черные острые верхушки елей, ошалеть до головокружения от внезапного осознания своей свободы.

От того, что все-таки вырвался!

Митя плакал, судорожно глотая сопли и слезы, затыкая себе рот, зажимая нос, чтобы не шуметь, злился на себя, но никак не мог остановиться, словно бурным потоком изливалась из него тьма. Тьма зловонная, тяжелая, подобная смерти, отравлявшая его душу бесконечно долго, она вдруг ушла. И только после этого Митя понял, что нельзя было жить с этой тьмой, просто ни единого денечка нельзя было выжить с такой отравой! Как же он жил?..

Тишина сохранялась не долго.

Она сменилась криками — откуда-то со двора, она сменилась глухим топотом — откуда-то из-за стены, и Митя вскочил на ноги, прижался спиной к холодным камням, с ужасом подумав, что его свобода, конечно же, окажется недолгой, что его найдут через несколько минут, потому что в замке он все равно как в ловушке, из которой выхода нет!

Несколько раз глубоко вздохнув, мальчик заставил себя оторваться от стены, осторожно выглянуть из ниши, бросить взгляд — налево, потом направо, потом прокрасться к окошку, выглянуть в него и тут же спрятаться, потому что окошко выходило прямо во внутренний двор, через который несколько дней назад Митю вели в замок, потому что по двору сновали солдаты.

Никак не выйти из замка! Никак!

Значит надо спрятаться в замке. Замок старый, запутанный, неужели не найдется в нем маленькой норки, в которую можно забиться?

Тут Митя услышал голоса прямо за своей спиной, кто-то поднимался по той самой лестнице, по которой только что бежал он. Все! Пути к отступлению нет! И в нише отсидеться не удастся — как только заглянут в нее сразу же его увидят! Тихонько сняв тяжелые, грубые ботинки, Митя на цыпочках побежал вперед — в неизвестность, туда, где пока еще было тихо, где быстро сгущалась ночная темнота, торжественная, нетронутая.

Некоторое время Митя бежал по коридору, пока тот вдруг не изогнулся почти под прямым углом и не вывел в широкую галерею, казавшуюся вполне обжитой из-за чистого толстого ковра на полу, из-за нескольких уже зажженных электрических ламп, не слишком ярких, но вполне способных разогнать сумрак. Лампы крепились на вбитых в стену крюках, соединялись толстым проводом, один конец которого уходил как раз в тот коридор из которого вышел Митя.

В стене справа были три двери.

В стене слева — две.

Впереди темнел прямоугольник следующего коридора. Бежать дальше? Или попытаться открыть какую-нибудь из дверей? Бегать от преследователей пока они не загонят его в тупик? Или загнать себя самому в маленькую каморку, из которой уже не выбраться?

Наверное, Митя побежал бы в коридор, в котором все еще жила нетронутая темнота, если бы он не помнил о том серьезном мальчике, что смотрел на него из окна, когда охранники отчитывались перед злобной Магдой. Где-то здесь это окно, за какой-то из закрытых дверей слева.

Митя прижался ухом к одной, к другой — тишина. То ли нет никого за дверями, то ли слишком толстые они для того, чтобы пропускать звук. Глубоко вдохнув, мальчик толкнул первую. Сильно толкнул, но дверь не поддалась. А сзади уже слышался топот бегущих ног и голоса! Митя заметался по коридору как испуганная птичка в сетях, он вдруг понял, что просто не переживет, если его сейчас поймают — сердце не выдержит и разорвется. Изо всех сил, удесятеренных отчаянием, Митя толкнул вторую дверь, кубарем влетел в укрытую полумраком комнату, споткнулся обо что-то и растянулся, уткнувшись носом в ковер, тут же вскочил, захлопнул дверь и только потом огляделся.

Настольная лампа под зеленым абажуром стояла на массивной, украшенной витиеватой резьбой тумбочке, она освещала только один угол комнаты — угол, в котором стояла столь же массивная и столь же вычурно украшенная, как и тумбочка, огромная кровать. На кровати, прислонясь к высоко поднятой подушке и накрывшись толстенным как пушистый сугроб пуховым одеялом сидел темноволосый и темноглазый мальчик — тот самый мальчик. В момент, когда Митя ворвался к нему, мальчик читал книгу, теперь книга выпала из его рук и упала на пол, сминая страницы.

В очередной раз Мите повезло. В отличие от него, стоявшего столбом и хлопающего глазами, мальчик соображал поразительно быстро. Удивление лишь мельком скользнуло по его лицу, уже через мгновение сменившись непонятной бурной радостью. Мальчишка молнией выскользнул из кровати, схватил Митю за руку и поволок за собой.

Митя нацелился под кровать, но мальчик остановил его. Он откинул тяжелый край огромного пуховика и без лишних объяснений толкнул Митю к себе в постель. Сам забрался следом, прихватив с полу пострадавшую книгу и уткнулся в нее, как ни в чем не бывало, предварительно как следует пнув ногой Митю, чтобы тот не вздумал ерзать.

Дверь в комнату с грохотом распахнулась почти в тот же момент…

3

Все начиналось так безобидно. Так просто и скучно. Вильфред приехал в расположение своей части в Бухаресте, где Вторая Танковая отдыхала от войны. После битвы под Сталинградом стало окончательно ясно, что война затягивается и сломать Россию будет далеко не так просто, как хотелось. Впрочем, тем, кто сражался под Москвой зимой 1941 года, это было ясно уже давно, но тогда это небольшое поражение — да в сущности и не поражение, а так… небольшую задержку — можно было считать случайностью, уж больно отчаянно русские защищали свою столицу, уж больно плохими были дороги, уж больно чудовищным был мороз. Назвать случайностью поражение под Сталинградом было невозможно при всем желании. О это отнюдь не означало возможности поражения Германии в войне с Россией, но то, что война затянется еще на два, а то и на три года — становилось ясно. Поэтому сейчас можно было отдохнуть с чистой совестью, месяц другой просто предаваться безделью, оправиться от ран, восстановить силы. И потом можно снова вернуться на фронт.

Вильфред не мог отдыхать с чистой совестью, как остальные. Он чувствовал, что сонный и размеренный покой мирной жизни развращает его, делая мягким, несобранным и ленивым. Он снова начал бояться темноты. Ему было страшно, когда ночью он возвращался к себе на квартиру, ему было страшно входить в темную комнату и пальцы его дрожали каждый раз, когда он шарил по стене в поисках выключателя. Когда он спал один, — он снова спал со светом, оставляя зажженной настольную лампу.

Вильфред ненавидел себя за это, много раз он пытался преодолеть страх, поднимаясь с кровати и выключая свет, но как только он оказывался в темноте, его охватывала жуткая паника, от которой судорогой сводило мышцы. Он чувствовал кожей, как скользкое чудовище просачивается сквозь доски пола и подбирается к нему, он задыхался от трупного смрада, который оно источало, он видел рубиновые отблески в горящих ненавистью маленьких глазках. Он понимал, что умрет если не включит свет, умрет от страха тут же, как только чудовище дотронется до него или в последний миг до того, как оно это сделает. И он вскакивал на ноги и с придушенным воплем бил кулаком по выключателю. Вспыхивал свет. Чудовища не было. Разве оно могло бы убраться так быстро? О да… Почему бы нет? И эта трупная вонь улетучилась тоже в один миг? Да… Да… С чудовищами именно так и бывает!

Никакого чудовища нет. Ты псих и трус, Вилли.

А на фронте чудовища не было. Во-первых потому, что как только выдавалась возможность лечь спать, Вильфред засыпал раньше, чем голова его успевала коснуться подушки, и в общем-то в такие моменты ему было все равно сожрет его кто-нибудь, пока он будет спать или нет, а во-вторых, потому, что он практически никогда не спал в одиночестве. Он спал в казарме, где вместе с ним находились как минимум десяток других солдат, которые храпели, стонали или кричали во сне, которые ворочались, вставали по нужде… Никакое чудовище не выживет в таких условиях, и уж точно не решится напасть. Как же Вильфред любил спать в казарме! Как же ему хотелось на фронт!

На фронт Вторая Танковая дивизия должна была отправиться только к зиме. Вильфред чувствовал, что пребывая в праздности не доживет до зимы в сонном Бухаресте, а потому, как только выдалась возможность заняться хоть каким-то делом, он тут же ухватился за нее. Кто-то из знакомых сказал ему, что командование набирает добровольцев для охраны важного объекта в горах.

— Говорят, это может быть опасным.

Услышав слово «опасным» Вильфред тут же помчался в штаб.

— Это не завод и не аэродром, — сказали ему, — Там в горах будет проводиться какой-то научный эксперимент, возможно, сопряженный с опасностью. Какой эксперимент? А кто его знает! Секретный. Приедешь и разберешься на месте.

Подробности «научного эксперимента в горах» и в самом деле держались в строгом секрете, даже по прибытии к месту прохождения службы, солдаты довольно долго не имели ни малейшего представления о том, что охраняют.

Никто не знал ни точного места назначения, ни задач, которые будут перед ними поставлены, поэтому домыслов и идей по этому поводу было великое множество. Ни одна не подтвердилась! Слишком уж неожиданным оказалось и место назначения и первый же приказ.

Их привезли в старый, полуразрушенный, пыльный и сырой замок, расположенный где-то в самом сердце Карпат, поселили в наспех оборудованной казарме и несколько дней не обременяли вообще ничем, даже патрульной службой.

Какие-то ободранные личности из соседних деревень прибирались в замке, выметая мусор, снимая паутину; в домике для гостей — который почему-то сохранился не в пример лучше замка — заработала кухня.

Потом приехало начальство.

Некий старичок, в сопровождении офицеров, довольно высоких чинов, двух женщин, одна из которых была очень даже хороша, и мальчишки лет двенадцати, похожего на жиденка, проследовали в наиболее благоустроенную часть замка, где и расположились. То что глава всего предприятия именно старичок, не оставляло сомнений ни у кого. Поговаривали даже, что доктор Гисслер — именно так его звали — профессор и светило мирового масштаба, и что работа, которую он намеревается проводить в замке, будет иметь невероятную ценность для Рейха и поможет в самые кратчайшие сроки закончить затянувшуюся кампанию в России.

Работа эта началась с того, что в замок привезли двух маленьких польских девочек, которых заперли в спешно приведенном в жилое состояние подвальчике, а потом — в тот же день — отобрали нескольких солдат, среди которых оказался и Вильфред, и приказали им извлечь из тщательно замурованного склепа три гроба.

Доктор Гисслер сам руководил операцией, впрочем, и все прибывшие с ним, присутствовали тоже и держались торжественно, как при важном мероприятии, и жадно следили за работой солдат, как будто боялись упустить что-то важное.

Надо сказать, работенка была та еще!

Вильфред крыл про себя на чем свет стоит неведомых мастеров, которые так старательно, явно рассчитывая на века, клали плотно друг к дружке хорошо отесанные камни, не жалея заливали щели раствором. Семь потов сошло, пока удалось разбить этот невероятно прочный раствор и еще семь — пока удалось раскачать хоть немного огромный серый камень.

Не было даже мысли вынуть этот камень, с невероятным усилием, так что мышцы затрещали, удалось только столкнуть его внутрь. Когда камень ухнул вниз, в темноту, оттуда вырвалось облако затхлой пыли, окатило всех присутствующих, накрыло с головой и никто не мог сдержаться, чтобы не закашляться и не отпрянуть.

Вильфреда едва не стошнило, но, надо заметить, он находился к провалу ближе всех.

И он первый взглянул в темное чрево старого склепа, и он первым ощутил на лице прикосновение чего-то невероятно холодного, что как будто толкнуло его сильно и зло, вырываясь на свободу. Может быть, он даже был единственным, кто почувствовал это прикосновение, потому что остальные только отплевывались и смахивали пыль с одежды.

А Вильфреду было не до пыли, совсем не до пыли. Он еще сам не понимал, что же произошло, и отказывался понимать разумом, но он почувствовал — душой, трепетной и чуткой душой маленького мальчика, много лет жившего бок о бок с чудовищем в собственном доме, почувствовал это вырвавшееся на свободу Нечто, в одно короткое мгновение затопившее его всего целиком, оглушившее, ударившее… И пронесшееся мимо, растворяясь в бесконечных коридорах, отражаясь от сводов и потолочных балок, исчезая, превращаясь в ничто. Это было какое-то безумное, дикое сонмище призраков — боли, ярости, нечеловеческого голода, тоски, страха, ненависти… Стонов, криков, проклятий, жалобной мольбы, всех невероятных нечеловеческих страданий, которые годы, долгие, долгие годы собирались внутри этого склепа.

И тоска вдруг сжала сердце железною рукой, как будто свершилось самое худшее, как будто страшный сон, превратился в явь, как будто сбылось древнее проклятье, в которое давно уже никто не верил. И Вильфред смотрел в темноту не отрываясь, забыв дышать, замерев. И мыслей не было, разве что одна, да и та оказалась скорее импульсом, дрожащим, бьющимся в панике, безумным огоньком: «Их положили в гроб живыми. Оставили умирать тех, кто не может умереть. Обрекли на вечные муки. Думали, что причиняя страдания нежити, совершают благое дело. Если бы они слышали то, что слышал я, они поняли бы, что прокляты».

Потом наваждение рассеялось.

Доктор Гисслер самолично отодвинул окаменевшего и смертельно побледневшего солдата от провала и заглянул в него.

— Прожектора! — потребовал он, — Направьте свет внутрь, я ничего не могу разглядеть!

Позже, когда стена уже была разрушена окончательно, и внутренности склепа ярко осветили прожекторами, обнаружились все три покрытых толстым слоем пыли гроба — один в самом склепе, он был вмурован в пол, два в капелле, которую от склепа отделяла полусгнившая, висящая на одной петле дверь. Пол, что в склепе, что в капелле был завален высохшими цветами — какими, теперь уже невозможно было определить, и тоненькими веточками, которые хрустели под ногами, превращаясь в прах.

На тех гробах, что стояли в капелле, лежали большие серебряные кресты, на том, что был замурован в самом склепе креста не было, крест лежал на камнях, довольно далеко от места, где замурован был гроб, он показался Вильфреду как будто немного оплавленным по краям и слегка погнутым.

Что делали со странными гробами дальше Вильфред не знал. Порядком измученных разламыванием стены солдат, сменили другими, а их отослали отдыхать, и все четверо, не сговариваясь вышли во двор и устроились прямо на траве, в том месте, где солнце светило особенно ярко и не было поблизости никаких даже самых бледных теней.

И вроде бы жарко было, и, вместе с тем, почему-то очень холодно — как после долгого пребывания в ледяном погребе, когда холод успел пробрать до самых костей, затаиться там и уцепиться коготками, никак не желая выходить.

Вильфред лежал на траве, подставив лицо солнцу и закрыв глаза. Горячее, красное марево расплывалось под веками, успокаивая и пусть медленно, но все-таки согревая. Паника отпускала, перестали дрожать руки и тугой узел в животе потихоньку расслаблялся, позволяя дышать глубоко и свободно, но чувство обреченности и острой смертной тоски не могли прогнать ни свет, ни тепло. Чудовище было там, в склепе, а теперь — оно вырвалось на свободу. Его нарочно выпустили! Оно не похоже на то, что поджидало Вилли в погребе его родного дома, но он всегда знал, что оно умеет изменяться, оно умеет принимать ту форму, которая ему нужна. Впервые оно явилось при свете дня, при всех, но даже теперь никто не видел его, никто не почувствовал, и никто не скажет Вилли: «Да, оно существует. Оно здесь». Вилли снова с ним один на один.

Благословение это или проклятие — видеть? Знать? Видеть и знать то, чего не видят и не знают другие? И почему, почему ему дано то, что не дано больше никому? В этом есть какой-то смысл? Какой?

Бежавший от чудовища всю свою жизнь, Вильфред знал, что теперь дорога привела его в тупик, что именно здесь в этом странном и почти потустороннем замке, неуловимо похожем на тот, что он видел во сне, в свою последнюю ночь в родном городе, все, наконец, получит свое объяснение и обретет завершение. Вильфред чувствовал себя очень странно, в его душе мешались самые разные чувства — тоска и страх, и надежда, и облегчение… И еще одно такое совершенно непонятное чувство, будто бы он вернулся домой. В свой настоящий дом, который принадлежит ему и которому принадлежит он сам. И вся его жизнь, вся-вся, с самого начала — это дорога к дому, дорога в это забытое и проклятое место, заросшее сухим бурьяном, утонувшее в пыли и паутине… в этот замок… в сырой и затхлый склеп…

Ты псих, Вилли. Все они правы — ты псих!

Вильфред закрыл лицо руками и с силой потер его, прогоняя начинавшее овладевать им безумие. Сколько можно думать о том, что является только плодом твоего воображения? Всему можно найти рациональное объяснение. Всему и всегда! Даже «научному» эксперименту со старыми гробами и истлевшими в них покойниками. Это нужно Рейху. Зачем? Загадка. Но, к счастью, разгадывать ее у Вильфреда нет никаких причин. Это не его забота. Он всего лишь солдат, а солдату положено выполнять приказы, просто выполнять приказы.

Ночь прошла спокойно и тихо.

И следующая за ней.

А потом начали происходить события, которых Вильфред боялся до жути и которые предвкушал с трепетом, сродни сладострастному. Предвкушал с того самого момента, когда Нечто вырвалось из заточения в затхлом склепе и умчалось, подобно ветру, обретя свободу. Оно поселилось в замке, Вильфред был абсолютно уверен в этом, но сначала Оно никак не проявляло себя — Оно выжидало.

После того, как привезли двух первых девочек и открыли склеп, у солдат началась настоящая работа — патрулирование местности, поездки по разбитой и размытой дождями дороге на станцию, где иногда притормаживали поезда, вытряхивая из душных, вонючих вагонов маленьких перепуганных ребятишек, которых везли в замок, запирали в подвале. Начались дежурства в замке с приказом смотреть в оба, ничему не удивляться и о всех замеченных странностях незамедлительно рассказывать офицерам.

Вильфред представления не имел, зачем в замок привозят детей. Никто этого не знал. Хотя предположения строили самые разные. Разумнее всего казалось то, что над детьми будут проводиться медицинские эксперименты, а заброшенный полуразрушенный замок выбран всего лишь с целью хитрой конспирации. Но к чему было вскрывать склеп и вытаскивать гробы старых хозяев дома? Склеп был нужен для лаборатории? Но в нем не стали делать лабораторию, он остался разграблен и заброшен. Доктору Гисслеру для чего-то понадобился прах мертвых? На его основе он собирался делать лекарства? Яды?

Вечерами в казарме солдаты развлекались тем, что выдумывали все новые версии происходящего и выдвигали предположения все более замысловатые. Это было чем-то вроде игры, возможности эмоциональной разрядки после напряженного дня, никто на самом деле не верил в то, что узнает когда-нибудь истинные цели эксперимента и увидит его результаты. И это правильно. Зачем им это знать? Меньше знаешь — крепче спишь. Не их это дело. У каждого своя работа.

Несколько дней в замке было тихо и скучно, а потом Нечто сочло, что выжидало достаточно. В самый глухой ночной час оно выползло из подземелий, в которых скрывалось, чтобы осмотреть свои владения.

В ту ночь Вильфреду приснился жуткий кошмар, душный и тяжелый, он проснулся в поту и еще до того, как пришел в себя, уже понял, почувствовал, — Оно здесь!

Солдаты спали тихо, никто не ворочался во сне, никто не храпел, даже дыхания не было слышно, как будто все умерли. Все — в один момент. В луче тусклого света, отбрасываемого горящей в коридоре лампой, был виден силуэт часового. И он тоже спал, неудобно прислонившись к косяку, его голова бессильно свешивалась на грудь, автомат, выпавший из ослабевших рук, валялся рядом, тоже как будто спал.

Они все были в Его власти, мягкие, податливые, теплые, живые, воображавшие себя хозяевами этого места, да что там, — хозяевами всего мира! — они были жертвами, которые сами обрекли себя на заклание, по глупости своей, по самонадеянности.

Вильфред лежал тихо и тоже почти не дышал, следя глазами за тем, как Оно приближается, тихо-тихо, совсем неслышно ползет между рядами коек и тьма вокруг Него становится гуще, тьма — оживает. Вильфред почувствовал, что покрывается холодным потом, ему казалось, еще миг и он умрет от нестерпимого ужаса, если только чудовище приблизится к нему, если только… Нужно было закрыть глаза и притвориться спящим, тогда Оно могло бы обмануться и пройти мимо, но невозможно было оторвать от него взгляд и Вильфред смотрел, смотрел… Оно подошло совсем близко, от него веяло холодом и затхлостью склепа, Оно почти уже прошло мимо, но вдруг остановилось над койкой Вильфреда и повернулось к нему. Два мерцающих, как угольки, темным рубиновым светом глаза, задумчивых, изучающих, уставились на него, и Вильфред смотрел в них, смотрел не мигая, уже понимая, что сейчас, уже в следующий миг умрет. И от столь ясного осознания этого, ему вдруг стало легче, словно великая тяжесть упала с плеч.

— Ну, наконец-то, — прошептал он помертвевшими губами.

Рубиновые глаза моргнули, как будто удивленно, и тут же, как будто спало какое-то наваждение. И Вильфред увидел перед собой — не чудовище, не черное, осклизлое, невообразимо гадкое Нечто, что он привык видеть и ждать, перед ним стоял человек, мужчина средних лет с властным породистым лицом и глазами… нет, не рубиновыми теперь, черными, как агат. Мужчина пристально смотрел на него, и Вильфред чувствовал, что тонет взглядом в его глазах, что они засасывают его, как черные воронки и уводят, уводят… куда-то где сыро и холодно и так тоскливо, так невообразимо тоскливо, что застывает душа, и дыхание обрывается.

Мужчина наклонился к нему и припал губами к его шее. Мгновенный укол боли, и неприятное, сосущее чувство под ложечкой… жизнь утекает… тоненькой струйкой… Вот она, вот она…

Это — Смерть?

Нет, нет, Вилли… Смерть выглядит совсем по-другому, не так… Это не смерть, это преддверие жизни вечной…

Вильфред застонал сквозь зубы.

Отпусти!

И тут — как будто легкое дуновение ветра, как будто шелковое касание тонкого крыла по щеке и — все! И тут же исчез странный призрак и спало оцепенение, и воздух со свистом ворвался в легкие и тоска отпустила… Почти. И тишина вдруг взорвалась — бормотанием, храпом, скрипом пружин, обычными ночными звуками казармы, заставив Вильфреда содрогнуться от осознания невероятной неестественности той ушедшей тишины.

Оно было здесь. Оно? Он? Что это было?! И почему Оно ушло, хотело убить — и не убило, оставило его в живых? Оно говорило с ним? Или он окончательно рехнулся и свой собственный голос слышал в своей голове? Этот голос говорил о преддверии вечной жизни. Но Вильфред знал, не бывает вечной жизни…

Вильфред с трудом поднял отяжелевшую непослушную руку и коснулся кончиками пальцев шеи. Он нащупал две маленькие ранки с рваными краями.

Вампир. Господи Боже, только этого ему не хватало!

В ту ночь Вильфред больше не уснул, не смог, потому что стоило ему смежить веки, как тут же чудились наблюдающие за ним нечеловеческие рубиновые глаза. Мерцающие уголечки как будто прикипели к сетчатке его глаз, выжгли на ней клеймо, как выжигает его солнце, если смотреть на него вупор. Он слышал тихий глубокий голос у себя в голове, чужой голос, голос чудовища, говорившего с ним. Он все еще чувствовал отзвук той серой смертной тоски, что затопила его душу, и тосковал по страху, по живому горячему ужасу, который испытывал так часто, в темноте, когда ждал Его… Больше не было страха. Темный взгляд чудовища всосал его в себя, забрал вместе с частичкой его живой души, оставив… Оставив — что? Пустоту? Безнадежную пустоту. И ранки на шее. Смерть выглядит по-другому? Если так, то смерть это благо, смерть это свобода, ничто не может быть хуже этой сосущей пустоты.

В ту ночь умерла первая жертва. Маленькая девочка с двумя тоненькими косичками, одетая в коротенькое кружевное платьице. Девочку оставили в парке на ночь, потом обнаружили утром на скамейке — как будто спящую, с улыбкой на губах, со склоненной на бок головкой, с двумя аккуратными дырочками на шее, через которые у нее высосали кровь. Всю, до последней капельки. Клаус Крюзер рассказывал, как нес невесомое тельце девочки в лабораторию доктора Гисслера, удивляясь, до чего же белое у нее было лицо — как у Снегурочки. «Так не бывает!» — твердил он.

После той ночи Вильфред постоянно чувствовал Нечто, которое появлялось пока только по ночам, которое наблюдало, следило — провожало леденящим взглядом. Никто не говорил об этом, но Вильфред знал, что не он один чувствует этот взгляд — теперь все чувствуют, и все боятся. Для чего-то Ему, этому бледному господину с черными глазами, было нужно, или просто было приятно, вызывать страх у своих жертв, быть может, это было элементом какой-то игры, приучением жертв к осознанию своей жертвенности?

Мгновенная смерть это только яркая вспышка боли и ужаса, смерть растянутая на долгие-долгие дни и ночи сродни выдержанному вину, богатому восхитительными оттенками вкуса. Смерть же растянутая на годы — это просто божественный эликсир силы.

Откуда Вильфред знал это? Чьи это были мысли? Они рождались в пустоте, возникали из неоткуда и очень часто их произносил тот самый голос, чужой и теперь уже родной.

Голос Хозяина.

 

Глава девятая

1

Дни и ночи слились для Лизелотты воедино. Впрочем, теперь для нее вовсе исчезли понятия «день» и «ночь». Она забыла о том, что это такое. Она вообще многое забыла… Почти все.

Она лежала в гробу, куда ее положил возлюбленный. Лежала послушно, терпеливо. Иногда спала — но без снов. Но большую часть времени просто ждала. Ждала, когда замки на гробу щелкнут и любимый выпустит ее ненадолго, чтобы покормить и приласкать. Все ее существование сосредоточилось теперь на трех явлениях: темнота ожидания, сияние его лица во тьме — и горячая, сытная сладость крови. Лежа в гробу, она замерзала. Но, напившись крови, согревалась и начинала радоваться жизни. Тогда возлюбленный обнимал и целовал ее, и ласкал, и шептал всякие чудесные слова… Вроде того — как стала она красива и как жаль, что теперь она не сможет увидеть себя в зеркале. Или — как он боялся потерять ее, когда безумный доктор чуть было ее не разрезал, и какое счастье, что его все-таки удалось остановить. Лизелотта не знала, кто такой этот безумный доктор, но страшилась его, льнула к возлюбленному. А он говорил, что она может называть его «Раду», так его назвали когда-то, когда он был человеком, хотя теперь его называют «Хозяин» или «Граф». Но она может называть его «Раду», ему это будет даже приятно, потому что он любит ее, он наконец-то снова любит, и ее он не потеряет так глупо, как потерял Эужению или Эсперансу.

Несмотря на то, что ожидание прихода любимого занимало большую часть ее времени, именно в этот период своей новой жизни Лизелотта была счастливее всего. Потому что она не помнила. Ничего не помнила.

Воспоминания начали возвращаться после той ночи — она узнала, что это случилось именно ночью, ведь только ночью вампиры встают из гробов и им позволено охотиться! — после той ночи, когда возлюбленный Раду пришел к ней не один. С ним был молодой мужчина в черной военной форме. Этот мужчина до полусмерти испугал Лизелотту. Потом она поняла: она испугалась его, потому что на нем была форма немецкого солдата. Но еще очень долго пришлось вспоминать, почему же она так боится немецких солдат!

Впрочем, этот солдат вел себя тихо и скромно. Просто стоял, тупо глядя перед собой словно бы невидящими глазами. Это потом Лизелотта осознала, что обрела способность видеть в кромешной темноте. А у солдата этой способности не было.

Раду поднял ее из гроба, поцеловал, долго смотрел ей в лицо, нежно поглаживая кончиками пальцев ее лоб и щеки. Лизелотта отвечала ему обожающим взглядом. В нем сосредоточился весь ее мир! В нем одном! Ей казалось, что она могла бы стоять так целую вечность, не отрывая взгляда от его лица. Но он заговорил — тихо и грустно — заговорил не разжимая губ, его голос ласково звучал в ее мозгу:

— Как бы я хотел, чтобы все оставалось так, без изменений, чтобы длилось целую вечность, чтобы ты оставалась такой же. Моим птенцом-несмышленышем. А я кормил бы тебя своей кровью. Это так сладко — кормить тебя! Но дольше тянуть с этим нельзя. Я и так слишком долго держал тебя. Я нарушил все мыслимые законы нашего клана. Я должен научить тебя охотиться самостоятельно. Чтобы ты могла выжить — если погибну я. Такая, как сейчас, ты беспомощна. Ты мила мне этой беспомощностью. И тем, что ничего не помнишь. Ничего не знаешь, кроме меня, моей любви и моей крови. Но придется вывести тебя в мир. Сегодня я буду учить тебя пить кровь у того, кто не хочет сам отверзнуть для тебя свои вены. Потом научу завлекать и нападать. Это легко. Ты все это уже умеешь. Просто надо приобрести опыт. Мне жаль лишь, что начиная с сегодняшней ночи ты начнешь вспоминать. И уже не будешь настолько моя, полностью моя!

— Я всегда буду полностью твоя.

— Нет. Но я счастлив уже тем, что у нас с тобой было. Вот, посмотри на этого парня. Я кормил тебя кровью из вены на руке. Но чаще всего мы прокусываем шею слева. Там находится самая большая артерия, с кровью свежей и пьянящей, как лучшее вино.

— Что такое вино?

— Ты вспомнишь. Ты все со временем вспомнишь. А теперь послушай меня внимательно. Артерия на шее находится несколько глубже, чем вена на руке. Так что давай начнем с его руки. Мне жаль, что это — мужчина, не очень-то опрятный мужчина с грубой кожей. Я бы предпочел привести для тебя кого-нибудь более нежного, тонкокожего. Мальчика или девочку. Но, когда ты все вспомнишь, тебе не понравится, что я заставил тебя пить детскую кровь, когда ты не сознавала себя. Тебя это огорчит. А я не хочу огорчать тебя чем бы то ни было. Подойди сюда…

Лизелотта послушно подошла.

Парень все так же смотрел перед собой неподвижным взглядом.

Раду взял его за руку, распорол ногтем рукав и поднес запястье ко рту.

— Смотри!

Губы Раду раздвинулись, из десен поверх ряда зубов появились два длинных и острых клыка, чуть загнутых на концах. Клыки выросли и удлинились так, что Раду вряд ли смог бы закрыть сейчас рот. Но Лизелотте это не показалось уродливым или страшным. Все, что имело отношение к Раду, казалось ей прекрасным!

Раду вонзил клыки в запястье парня.

Тот даже не дрогнул.

Раду прилепился губами к коже и принялся сосать.

Потом оторвался, быстро лизнул ранки — и они затянулись.

— Вот как надо. Аккуратно. Чтобы ни единой капли не пропало. Пить можно, только пока у него бьется сердце. Мертвая кровь нам вредит. От нее мы становимся неподвижными и беззащитными. В крайнем случае, можно пить кровь животных, но от нее мы становимся вялыми, слабыми, она притупляет наш разум, лишает нас магии. Делает нас беззащитными. Я знаю, со временем у тебя возникнет вопрос: обязательно ли нам пить именно человеческую кровь. Я лучше отвечу тебе на этот вопрос сейчас. Запомни: нам нужна человеческая кровь. Именно человеческая. Чтобы не страдать от голода, можно пить кровь животных. Но только в самом крайнем случае. Если твое тело ослабло. И тут же, как только ты обретешь силы, отправляйся на поиск человеческой крови. Только она дает нам полноценную жизнь. И запомни самое главное: никогда, ни при каких обстоятельствах не пей мертвую кровь! А теперь попробуй сама. С другой его рукой.

Лизелотта послушно схватила вторую руку парня, разорвала рукав, нетерпеливо провела языком по выступившим клыкам — и впилась в кожу. Рот сразу заполнился кровью — чудесной, горячей, сладко-соленой кровью — и Лизелотта застонала от наслаждения, потому что давно уже была голодна и холод разливался по всему ее телу, а в этой крови был огонь. Но очень быстро она поняла, что крови очень мало! Она растекается по языку, доставляя приятные ощущения — но не заполняет рот и горло горячим упругим потоком, как это было, когда Лизелотта пила кровь Раду!

Лизелотта удивленно воззрилась на своего возлюбленного.

— Ты не прокусила вену, — подсказал он.

Лизелотта вытащила клыки и вонзила вновь, потом еще раз, и еще… Пока горячая бархатистая влага не хлынула ей в рот! Заурчав, она присосалась к коже, но все-таки чувствовала, как тоненькие струйки утекают из-под губ. Лизелотта чуть было не заплакала от разочарования и жадности: ей хотелось всю его кровь, всю!

— Хватит. Прекрати! — скомандовал Раду.

Лизелотта с недовольным ворчанием отпустила руку солдата. Она была еще так голодна! Жалкая порция крови не утолила, а только разожгла ее голод! Но ей даже в голову не приходило — ослушаться Раду.

— Ты забыла лизнуть, — терпеливо напомнил Раду.

Лизелотта снова схватила руку и провела языком по запястью, с наслаждением ощущая вкус крови. Ранки затянулись.

— Теперь — шея. Рот открываешь шире, голову запрокидываешь, ему голову тоже отгибаешь вправо, только не сильно, чтобы не сломать ему шею.

Лизелотта подпрыгнула на цыпочках — солдат был слишком высоким, она не дотягивалась до его горла!

Раду беззвучно рассмеялся.

— Поставь его на колени. Просто мысленно прикажи — и все…

Лизелотта приказала, подвывая от нетерпения.

Солдат рухнул на колени.

Лизелотта аккуратно отклонила его голову, открыла рот, запрокинулась — и с силой ударила клыками! На этот раз все получилось сразу, хотя артерия действительно была очень глубоко. Кровь хлынула ей в рот с такой силой, что Лизелотта даже отпрянула — она не ожидала такого! — и чуть-чуть порвала ему зубами кожу. Но через миг — присосалась, приноровилась, и пила размеренными, большими глотками. Пила, пила, пила… Пока не почувствовала, что сердце, бившееся все скорее, затрепетало судорожной синкопой. Тогда она оторвалась и взглянула на Раду, ища подтверждения правильности своих действий. Раду с ободряющей улыбкой кивнул ей.

— Молодец, ты умница, все сделала правильно. Теперь ложись. После первого раза сон всегда долгий и глубокий. А я пока унесу его.

Раду поцеловал Лизелотту в губы, подхватил на руки и положил в гроб. Но не только не запер на замок — даже крышку опускать не стал! Лизелотта видела, как он взвалил тело солдата на плечо и понес его прочь. Она проводила его удивленным взглядом. И почувствовала, как неудержимо клонит ее в сон. И она заснула: едва успела уронить на гроб крышку.

2

На этот раз ей снились сны. Разрозненные обрывки событий. Картины. Лица. Какие-то диалоги… Она не все понимала. Но все запомнила, потому что все это имело какое-то отношение к ней.

Она вспомнила, что ее зовут Лизелотта Гисслер. Что она боится — боялась? — своего деда, безумного доктора, который находится в этом замке. Но этот замок — не их дом. Их дом далеко. И еще, кажется, у нее был муж? Но муж представал перед ней в трех лицах. То высоким, тонким, синеглазым юношей с породистым лицом и светло-русыми волосами. То — худощавым смуглым брюнетом с добрыми полными губами и теплыми карими глазами. То — очень молодым и очень красивым, атлетически сложенным блондином.

И всех троих затмевал ее возлюбленный Раду! Так что можно было о них забыть…

Еще у нее был ребенок. Худенький чернокудрый мальчик. Она его любила. Она не должна пить его кровь, не должна позволять другим сделать с ним это. Она должна его защищать!

Еще во сне и в воспоминаниях присутствовала женщина. Красивая женщина с рыжими волосами. И эта женщина — ее враг! Эта женщина хотела вреда ее мальчику. Она должна быть наказана.

И еще один враг вспоминался, лютый, жестокий враг, чью кровь она мечтала пить еще тогда, когда не была вампиром и не имела клыков. Отчего-то у этого врага был облик белокурого юноши, которого Лизелотта сначала вспомнила, как одного из своих мужей.

И все это было так странно… Но не причинило ей ни малейшей боли. Зря Раду тревожился — Лизелотте стало даже как-то спокойнее после того, как она все это вспомнила! Она почувствовала себя защищенной в своем новом состоянии. Проснувшись, она еще долго лежала в уютной темноте гроба. И, хотя гроб не был заперт, ей совершенно не хотелось выходить.

Она хотела дождаться Раду.

Она терпеливо ждала его.

Но Раду отчего-то долго не шел.

И в конце концов Лизелотта соскучилась так вот бездеятельно лежать. В ней пробудилось любопытство. Захотелось узнать — больше! К тому же где-то в глубине тела зашевелился голод, запустил ледяные щупальца под сердце. Лизелотта знала, что холод быстро растечется по всему телу, а голод сделается невыносимым.

А ведь Раду научил ее охотиться! Наверное, он будет доволен, если она сама найдет себе еду. Возможно даже, он и вовсе сегодня не придет, уверенный, что Лизелотта может сама о себе позаботиться?

И тогда она встала.

С изумлением ощупала себя — одежда была какая-то непривычная! Темно-гранатовое бархатное платье с завышенной талией и квадратным вырезом на груди. Под платьем — длинная рубашка из очень тонкого полотна. Вырез рубашки обшит кружевом, кружевная кромка выступает над вырезом платья. Странные плоские туфли из бархата того же цвета. И чулки телесного цвета — до колен, под коленями перехваченные очень красивыми подвязками! И больше никакого белья. Совсем.

А волосы? Что-то случилось с ее волосами! Они отросли и стали такими пышными! Лизелотта пожалела о том, что не может увидеть себя в зеркале. И вспомнила, как сожалел об этом Раду.

Лизелотта пошла по коридору. Потом свернула. Новый коридор упирался в лестницу. Она поднялась, прошла по какому-то темному залу, потом снова по лестнице — и вышла на открытую галерею.

Стояла ночь. Небо напоминало прилавок ювелира: черный бархат, усеянный многоцветьем камней. Прежде звезды не казались ей такими огромными — и разноцветными! Прежде все звезды были или белыми, или золотистыми. А сейчас — белые, золотые, голубые, розовые, красные! — они испускали длинные, трепещущие лучи, сливающиеся в широкую радугу. Ночная радуга! Прежде Лизелотта и представить себе не могла, что такое бывает.

А как одуряюще-сильно благоухали в ту ночь цветы! Лизелотте показалось, что она может различить в этом ночном букете каждый аромат, вычленить и определить каждую травинку. Она не знала их названий — но действительно чувствовала каждое растение в саду, в лесу и на далеком лугу.

Стрекотали сверчки. Посвистывали ночные птицы. Что-то шуршало в траве… Слух Лизелотты тоже удивительным образом обострился.

Она замерла, с наслаждением любуясь звездной радугой, слушая симфонию ночных звуков, вдыхая аромат ночного воздуха. И только сейчас поняла, что не дышит. Уже давно не дышит. Она даже разучилась дышать так, как дышала раньше — четь ли не каждый миг совершая вдох или выдох. Теперь она вдыхала и выдыхала, чтобы почувствовать запахи. И только. Но это ничуть не огорчило и не напугало ее. В этом была даже некая приятность. Как и в том, что сердце ее не билось и шум крови в ушах не заглушал другие звуки, и среди них — манящий стук десятков сердец, укрытых за замковыми стенами!

Лизелотта почувствовала, как у нее выдвигаются клыки. Она была голодна и готова к охоте. Она пошла в направлении самого близкого стука. Это был солдат. Молодой, сильный мужчина с некрасивым и грубым лицом типичного немецкого крестьянина. От него пахло оружейной смазкой и ваксой, которой он начищал свои сапоги. Слегка — но мерзко — пахло потом. И горячим гуляшем, который он съел на ужин. И еще от него пахло кровью. Горячей, молодой кровью, так сильно пульсировавшей под его грубой, обветренной кожей. Лизелотта облизнула клыки. Как ей напасть на него? Он выглядит таким сильным. Но она уже знала, что вампир — даже такой хрупкий, как она, — сильнее любого человека. Броситься ему на спину и впиться в шею? Он не сможет отцепить ее, если она присосется… Но, возможно, он будет кричать. Или отбиваться — и тогда шум привлечет других. А если их будет много… Кто знает, возможно, они сообща могут причинить ей какой-либо вред? Лизелотта не знала точно, могут ли люди убивать вампиров. Но проверять на собственном опыте не хотелось. Однако голод, ледяными струйками растекавшийся по телу, буквально выжигал ее изнутри! И лишал последних остатков рассудительности. Она должна попробовать крови этого солдата. Должна высосать его, как сочный, созревший плод! Если она прямо сейчас же не погрузит клыки в его шею — она умрет, умрет по-настоящему, сгорит в холодном пламени, так терзающем ее!

И тут ей вспомнился смех Раду — его таинственный беззвучный смех.

И слова: «Поставь его на колени. Просто мысленно прикажи — и все…»

Пристально глядя в спину солдату, Лизелотта собрала все силы — и приказала!

Такого эффекта она не ожидала! Солдат дернулся, словно от удара током. Затем выпрямился, напрягся, как натянутая струна. Медленно повернулся. Медленно опустился на колени. И запрокинул голову, открывая горло… Глаза его были пусты и бессмысленны — как у того, другого солдата, которого Раду приводил к ней в подземелье.

Лизелотта неспеша подошла к нему. Провела ладонью по рыжеватым волосам, по шершавой коже щеки. Постояла, наслаждаясь своею властью, жадно впитывая аромат его крови, ставший прямо-таки одуряющим. Серебро цепочки пронзительно сверкало на его шее. «Сними серебро!» — беззвучно скомандовала ему Лизелотта. Он покорился — торопливо сорвал цепочку с шеи, с запястий. И тогда она склонилась к нему и вгрызлась в артерию. Кровь горячей струей ударила в небо, заполнила горло, потекла внутрь, туда, к источнику холода, согревая ее.

Лизелотта сосала кровь долго, погрузившись в блаженное полузабытье, из которого ее вывел синкопический стук сердца. Это был тревожный звук — и Лизелотта отпрянула. Посмотрела в лицо солдату: он был бледен — смертельно-бледен! — глаза закатились. Лизелотта снова склонилась к его шее. Ранки кровоточили.

Как там учил ее Раду?

Лизнуть ранки, чтобы они затянулись…

Лизелотта расхохоталась. А потом впилась в шею солдата — и рванула… Она рвала и грызла его шею, как зверь. Кровь стекала ей на обнаженную грудь, на платье, на руки. Она купалась в крови и упивалась кровью. Жаль, в нем осталось не так-то много. Выпустив тело солдата, тяжело и бесформенно рухнувшее на пол, Лизелотта провела по лицу окровавленными ладонями, чувствуя, как кровь впитывается через поры кожи. Это было даже приятнее, чем просто сосать ее! Жаль только — такое красивое платье оказалось безнадежно испорченным.

Но она чуть было не забыла о цели своего визита в эту часть замка.

Лизелотта поднялась с колен и почувствовала, что сейчас в ее теле столько силы и легкости, что пожелай она — вспорхнет и полетит. Она действительно чуть-чуть приподнялась над ковром, повисла в воздухе. Почти как в детстве, во сне! И как же сладостны были эти сны, когда ей казалось, что она летает! Но сейчас ей не нужно было даже махать руками, чтобы лететь. Только напрячь все силы и толкнуть себя в нужном направлении… А направление она знала.

Лизелотта парила по коридорам замка.

Она направлялась к своему врагу.

3

У его двери на страже стояли два солдата. Но Лизелотта уже знала, что ей надо делать: она приказала — и они заснули. Оба. Заснули стоя, сжимая в руках автоматы. С полуоткрытыми глазами. Сейчас они ничего не видят и ничего не слышат, они абсолютно беззащитны. Лизелотта замерла рядом с ними, переводя взгляд с одного молодого лица на другое. Она чувствовала запах их крови. Но, к сожалению, она уже насытилась. Так что — в другой раз… Когда она будет по-настоящему голодна. А сейчас то, что осталось от ее голода, этот легкий холодок под сердцем — он принадлежит ее врагу! Сегодня она поделится с ним своим голодом… Сегодня, сейчас! Лизелотта замерла у двери, вслушиваясь, как он дышит, как ровно стучит его сердце.

Дверь не была заперта. К счастью — потому что Лизелотта чувствовала: перед запертой дверью ее власть кончается. А так — она продолжала наслаждаться своей властью.

Белокурый юноша спал, разметавшись на постели. На лбу, на верхней губе и на открытой груди у него сверкали бисеринки пота. Светлые волосы слиплись. На висках уже засохли дорожки от слез. Веки мелко дрожали: он видел сон. Должно быть, не очень хороший сон. Еще одна слеза выкатилась из уголка глаза и сбежала по виску.

Лизелотта коснулась пальцем слезы. Поднесла к губам, лизнула. Соленая. Но не такая соленая, как кровь. И тут Лизелотте остро захотелось хотелось крови этого юноши. Не убивать его, нет! Просто насладиться его кровью. Почувствовать его беззащитность. Да, пусть поймет, каково это. Пусть теперь он побудет в ее власти!

Откуда-то пришла воспоминание: его имя — Конрад.

И Лизелотта позвала — тихо и нежно, так, чтобы только он мог ее слышать:

— Конрад! Проснись! Я пришла к тебе!

Дрогнули пушистые бронзовые ресницы. И он открыл глаза. Большие, голубые глаза. Такие удивительно яркие — даже сейчас, когда они были затуманены сном. Губы затрепетали и расцвели робкой, счастливой улыбкой.

— Фрау Лоттхен? Это вы? Это действительно вы?

— Да, милый. Это я. Я пришла к тебе. За тобой, — прошелестела Лизелотта, проводя рукой по его щеке, по горячей шее, по гладкой мускулистой груди.

Как стучало его сердце!

Он попытался схватить ее руку — и Лизелотта позволила ему, сама взяла его руку в ладони.

— Ты так холодна, — прошептал Конрад. — Я думал, что больше никогда не увижу тебя. Что ты не вернешься. Я не хотел без тебя жить. Они боятся тебя теперь. А я надеялся, что, если ты и придешь к кому-то, — то это буду я. Я хотел, чтобы ты пришла ко мне, моя Лоттхен. Ведь я люблю тебя. И я хочу быть там, где ты. Всегда.

— Я пришла, — повторила Лизелотта.

Она совершенно не помнила, что люди говорят в таких вот ситуациях, и поэтому просто повторяла:

— Я пришла. Я пришла за тобой. Сними серебро…

Он торопливо рванул с шеи цепочку, затем — остальные, на нем их было еще пять… И вдруг схватил Лизелотту, потянул ее к себе, увлек на постель. Лизелотта подчинилась — из какого-то болезненного любопытства. Его ладони сжали ее грудь, пробежали по спине, словно в поисках застежки, потом скользнули под юбку — она почувствовала жар его рук на своих голых коленках, на нежной коже бедер. И тут ей что-то вспомнилось. Очень смутно — что-то нехорошее. Что-то, чего она предпочла бы не помнить. Капли крови на его перчатке, на рукаве мундира. Мельчайшие капельки — на свежем, румяном лице! Почему ей так больно было вспоминать об этом? Ведь она любит кровь. Она сама сегодня умывалась кровью! Пятна на ее платье еще влажны! И все-таки — ей было гадко и больно. И она с силой ударила Конрада руками в грудь, отшвырнув его от себя. От удара он буквально впечатался спиной в стену — и на мгновение потерял дыхание. Потом закашлялся, хватаясь рукою за грудь. Посмотрел на нее — непонимающе, жалобно. И снова потянулся к ней дрожащей рукой.

— Фрау Лоттхен!

Лизелотта хотела снова ударить его — но вдруг почувствовала, как загорается, словно бы закипает изнутри, и вместо удара — притянула Конрада в свои объятия, и сама раскрылась навстречу ему, прильнула, впилась ртом в его губы. Это было безумие. Помрачение. Она ничего не помнила, не сознавала. Она таяла в бесконечном наслаждении, она упивалась… Его молодой силой. Его жизнью. Его кровью! Сейчас все было совсем не так, как с Раду. Сейчас это было грубее. И жарче. И Лизелотте так нравилось. Именно так. Она нежно водила клыками по его коже, покусывала, пощипывала, потом — прокусывала насквозь и пила кровь. Немного — потому что была сыта. Она играла с ним. Пока он внезапно не лишился чувств… Но, оказалось, очень вовремя. Потому что, заигравшись, Лизелотта потеряла счет времени.

А небо уже начало чуть заметно светлеть. И ей пора было возвращаться в свой гроб. Раду никогда не говорил ей об этом. Но она знала. На уровне инстинкта самосохранения, присутствующего у любого живого — и не совсем живого — существа. Поцеловав еще раз, на прощание, странно-холодные губы Конрада, Лизелотта выскользнула из его комнаты. Легким облачком пронеслась по коридору, по галерее, затем — по лестницам, по темному залу, по лабиринту коридоров, безошибочно ориентируясь в кромешной темноте.

4

Раду ругал ее. Оказывается, нельзя оставлять трупы. Надо их прятать. Хорошо, что Мария и Рита вовремя обнаружили труп солдата и унесли его. А если бы люди его нашли? Да еще в таком виде? Нельзя так жестоко убивать. Вампиры убивают нежно. А она прогрызла его шею едва ли не до позвоночника. Надо соблюдать осторожность. Пусть даже эти люди по какой-то причине благоволят к вампирам… Но есть и другие! Те, кто вампиров боятся и ненавидят! Да и этих можно восстановить против себя. А у них есть оружие — опасное оружие! Осиновые колья, серебряные пули. И еще — совершенно новое и ужасное: раствор серебра, который они собираются вкалывать в своих жертв с помощью шприца. Лизелотта должна быть осторожнее. Лизелотта должна помнить законы вампиров и не нарушать их ни в коем случае. Лизелотта не должна выходить на охоту без сопровождения Хозяина прежде, чем он обучит ее как следует всем приемам — и, главное, всем законам.

Лизелотта слушала. Внимала. Но на самом деле беспокоило ее только одно: получит ли она новое платье. То платье, что было надето на ней, теперь пришло в негодность. Пятна крови засохли и материя стала очень жесткой, заскорузлой, как руки крестьянина. Даже спать в этом платье теперь было некомфортно! Когда Раду закончил и спросил, нету ли у нее вопросов, Лизелотта спросила — про платье. И тогда Раду улыбнулся:

— Ох, какое же ты еще дитя! Бедный мой птенчик…

Он принес ей новый наряд. Атласный, цвета молодой травы, расшитый золотом. У него так же была завышенная талия, квадратный вырез, а кроме того — коротенькие рукава-фонарики. К нему прилагалось все новое, вплоть до туфелек. Лизелотта осталась очень довольна. Ей хотелось быть красивой. Очень красивой. Красивой и грозной. Для всех тех людей, которых она собирается убить.

— А где ты берешь эти платья? Я смогу выбрать сама? — спросила Лизелотта.

Она сидела на коленях Раду. Ему нравилось держать ее на коленях, как ребенка. Они были вдвоем, в одной из пустых спален, куда они поднимались ночью, чтобы побыть вдвоем перед тем, как отправиться на охоту.

— Если хочешь, выбирай сама. Это наряды моей первой жены. Вы с ней одного роста и схожего сложения. Вы вообще похожи. Она тоже была нежной голубкой, моя Эужения. Гардеробные в замке набиты платьями. И туфлями. И шляпки там есть. Хочешь шляпку? Карди всегда были богаты. Мы не отказывали нашим женщинам в маленьких радостях. А модно наряжаться — для женщины отнюдь не маленькая радость, а очень даже большая. Как только платье выходило из моды — его ссылали в дальний угол гардеробной, где оно висело, защищенное чехлом от пыли, защищенное лавандой от моли. Иногда горничные вынимали и проветривали эти платья, и тогда мне казалось, что замок наполняют призраки. Мне и сейчас так кажется, когда мои женщины наряжаются в платья иных времен. Наряды моей жены, моей невестки, моей внучки. Наряды, которые при жизни заказывала себе Рита. Наряды, которые надевали всего один раз, чтобы блеснуть на светском приеме, а второй раз надеть было уже стыдно.

Его губы скользили по ее шее, а руки — по спине, его шепот звучал у нее в голове и ласкал ее кожу. Лизелотта закрывала глаза и думала обо всех тех женщинах, которых любил Раду прежде, чем полюбить ее. Обо всех своих мужчинах она забывала, когда оставалась с ним.

Потом они вместе охотились. Они напали на солдата и Лизелотта все сделала правильно: пила кровь аккуратно и сама убрала тело.

Потом Раду спустился в сад, за другой добычей, которую он не желал показывать Лизелотте. Она не спорила: Раду любит послушных женщин — значит, надо быть послушной. Вместо этого она направилась в комнату Конрада. Ее влекло туда, как магнитом. Она легко усыпила Магду, сидящую на страже с шприцем в руках. И склонилась над юношей. Сегодня он был бледен и выглядел больным. Но он радовался ее приходу. Лизелотта легла рядом с ним, обняла его за шею и тихо, нежно присосалась ко вчерашним ранкам. Она пила медленно, медленно, смакуя каждый глоток. Это было — как самая прекрасная ночь любви! Только лучше.

 

Глава десятая

1

В тот день ничто не предвещало серьезных событий. Завтрак подали, как обычно, в девять тридцать, и чисто выбритый, в свежей рубашке, Гарри спустился из своей комнаты в маленькую столовую, где его уже ждал Джеймс — тоже чисто выбритый, в свежей рубашке, и только по его влажным волосам и яркому румянцу на щеках Гарри определил, что Джеймс начал сегодняшнее утро с прогулки: если англичанин спускался прямо из спальни, он бывал мертвенно бледен, только бодрая прогулка по туманным утренним улицам ненадолго придавала его коже здоровый цвет. Джеймсу подали британский завтрак, Гарри — американский, к которому он привык. На подносе лежали свежие газеты. Джеймс всегда читал за завтраком. Леди Констанс сочла бы это нарушением правил приличия, но она с мальчиками всегда завтракала и обедала в большой столовой. Джеймс и его гости присоединялись к ним только за ужином.

Джеймс любезно поприветствовал Гарри и вернулся к чтению. И только когда подали чай, англичанин отложил в сторону свою газету и спокойным, ровным тоном сказал:

— Все готово, Гарри. Сегодня после обеда мы отбудем на аэродром, а ночью нас перебросят через Ла-Манш.

Хотя Гарри очень ждал этого дня и даже начал терять терпение, в первый момент он опешил. И переспросил:

— Прямо сегодня?

— Да. А что, у вас иные планы?

— Нет. Просто как-то… почти неожиданно.

— У вас будет несколько часов на то, чтобы собраться и даже написать письма родным. И вот еще… Небольшой подарок, Гарри. Знаю, вы всего этого не любите, но прошу вас — примите, наденьте и не снимайте до конца нашей экспедиции, ладно? — Джеймс достал из кармана и пододвинул к Гарри плоскую бархатную коробочку.

Гарри взял ее в руки. Коробочка-то явно из хорошего ювелирного магазина! С чего вдруг?..

— Вы просите моей руки, Джеймс? — неловко пошутил Гарри.

— Там не кольцо, а я несвободен, — усмехнулся лорд Годальминг.

Гарри открыл коробочку. Там лежала серебряная цепочка странной формы: плоские широкие звенья плотно, словно чешуйки на рыбьем боку, прилегали друг к другу.

— Для защиты от вампиров?

— Да. У меня такая же, — Джеймс отогнул воротничок, продемонстрировав цепочку. — Сделана на заказ. И мне еще кое-что должны доставить. Обещали к обеду.

— Значит, серебро. А чеснок мы с собой возьмем?

— Свойства чеснока сильно преувеличены, — улыбнулся Джеймс. — У человека, недавно съевшего чеснок, запах кожи и вкус крови делаются неприятными для вампира. Неприятными, но не убийственными. А вот серебро — оно действительно обжигает вампира.

— Хорошо, я надену, — вздохнул Гарри. — И спасибо вам. За подарок и за заботу.

— Я забочусь больше о своих нервах, Гарри. Они не вынесут зрелища вашей смерти, — почти серьезно сказал Джеймс.

«А для меня это зрелище уже не впервой будет», — мрачно подумал Гарри. Но вслух ничего не сказал.

Он действительно написал два письма. Одно — всем своим родственникам, другое — лично отцу. Оставил их леди Констанс и попросил отправить. Потом поблагодарил ее за гостеприимство. И очень растерялся, когда эта всегда надменная, холодноватая англичанка вдруг разрыдалась. Потом она долго извинялась за столь вульгарное проявление чувств. Объясняла это скверным предчувствием.

— Относительно меня? — спросил Гарри.

— Относительно всей вашей экспедиции. Конечно, я всегда готова к тому, что очередная экспедиция станет для Джеймса последней. Но всякий раз это мне так тяжело прощаться с ним. А сейчас особенно. Ведь еще и война идет.

Гарри как мог, успокоил леди Констанс. Сходил попрощаться с мальчишками. Отдал им на память кое-какие привезенные из Америки вещицы из тех, которые могут понравиться мальчикам: бинокль, ремень из крокодильей кожи с пряжкой в виде головы волка, охотничий нож с рукоятью из оленьего рога, а самому старшему — часы и все английские фунты, которые у Гарри остались, взяв с него обещание, что как только карточки отменят, он накупит братьям сладостей. Мальчишки были в восторге и торжественно поклялись осторожно играть с ножом и не брать и его с собой в школу, чтобы не подвергаться соблазну убить кого-нибудь из вредных преподавателей.

К обеду действительно привезли заказ лорда Годальминга: на этот раз — из оружейной лавки. И Джеймс торжественно вручил Гарри здоровенный, ужасно неудобный револьвер, к которому однако прилагалась целая коробка патронов с серебряными пулями. Рассматривая оружие, Гарри обнаружил, что на рукояти тоже есть серебряные накладки с изображением креста.

— Идеальное оружие охотника на вампиров, — гордо сообщил Джеймс. — У меня есть такой же, и себе патронов я тоже заказал. Стрелять из него легко. Причем точность не так уж важна: нужно просто попасть в вампира, не обязательно в жизненно-важную область. Серебряная пуля в любом случае причиняет ему страшную боль и мгновенно ослабляет, и вторым выстрелом легко будет добить. Хотя лучше потом все-таки отделить голову от тела. Серебро — мягкий металл, поэтому пули — настоящее произведение ювелирно-оружейного искусства: тут серебро в комбинации с каким-то более твердым сплавом. А благодаря этим накладкам на рукояти, наши враги не смогут завладеть им.

— Проблема будет провезти его через Европу. Я думал, оружие мы получим на месте.

— Такое оружие мы там точно не получим.

— А вы сами убивали когда-нибудь вампиров, Джеймс?

— Нет. Но мне приходилось видеть, как их убивают, — резко ответил лорд Годальминг. — Через десять минут подадут обед, сегодня мы обедаем в столовой все вместе. Собирайтесь и спускайтесь, Гарри.

Он вышел из комнаты, Гарри с интересом посмотрел ему вслед. Значит, этому нудноватому бледному британцу приходилось видеть вампиров? Надо будет при случае расспросить его подробнее. Хотя Джеймс явно не хочет говорить на эту тему. Иначе он прямо сейчас прочел бы трехчасовую лекцию, позабыв об обеде.

Путешествие из Нормандии, где произошла высадка, по оккупированной Европе до самой Румынии, получилось долгим и трудным, но для Гарри это было настоящее развлечение. Он даже и не боялся особенно, что на каком-то этапе их вычислят и схватят. Он понимал, что попасть в Гестапо, а потом в лагерь — малоприятное приключение. Но даже это для него казалось лучше, чем медленное умирание в отцовском доме.

В группе, помимо Гарри и Джеймса, было еще четыре человека: трое опытных диверсантов и радист. У них был свой связной на местности, их должны были встретить. У всей их группы были идеально подделанные документы.

По-немецки лорд Годальминг говорил в совершенстве. По-румынски — с британским акцентом. Остальные в группе румынским владели хорошо, да и немецким вполне удовлетворительно для того, чтобы не вызвать подозрений. Один Гарри был обузой. Он нигде не мог появляться в одиночестве, потому что стоило ему раскрыть рот — и его бы сразу вычислили. Так что он молчал, а за него говорил кто-то другой. Наедине со своими Гарри шутил, что лучше бы ему разыгрывать роль глухонемого. Правда, немцы могли счесть его неполноценным и опять же отправить в лагерь.

Им удалось добраться до Валахии и почти до самого замка Карди. Там группа разделилась. Двое с радистом ушли на встречу со связным. И не вернулись… На случай провала у четвертого диверсанта был план, согласно которому ему следовало идти до ближайшего населенного пункта и искать там другого связного, менее осведомленного, но способного помочь выбраться и дать рацию. Он звал Гарри и Джеймса с собой, твердил, что не следует нарушать инструкции, что в неполном составе они все равно задание не выполнят. К тому же они не знают, куда им идти потом, как возвращаться — опять через Францию или теперь уже через Швейцарию? Эта информация должна быть у связного, но связной не появился, как и те, кто пошел на встречу с ним.

Но Джеймс проявил неожиданную твердость. Он прошел долгий путь, чтобы оказаться в замке Карди. Он должен раскрыть его тайну — хотя бы для себя самого. В конце концов, его посылала не британская разведка, а совсем другая организация. И вполне возможно, он сможет-таки выполнить задание и выбраться живым.

Гарри решил пойти с Джеймсом. Пошутил, что хочет посмотреть на родовое поместье. На самом деле — просто не мог отпустить чудаковатого англичанина одного.

Замок Карди охранялся хорошо. Буквально в километре от цели Гарри и Джеймс чуть не угодили в облаву. Они воспользовались знанием плана местности и укрылись в одном из подземных ходов, ведущем к старой, разрушенной части замка. Они слышали выстрелы, лай собак, приготовились умереть с честью. Но почему-то здесь их не стали искать. Возможно, не знали этого хода?

К счастью, отступая, Гарри и Джеймс так и не сбросили рюкзаки. Помимо револьверов с серебряными пулями, кое-что для поддержания жизни у них имелось: сухари, спички, фляга с виски. Воды не было, но Гарри считал, что виски важнее воды. Воду они как-нибудь, с божьей помощью, добудут. Два фонаря с запасными батареями. Один набор для оказания экстренной помощи. Ну, и главное, конечно, — карты местности, планы замка. Карты они знали практически наизусть, а вот планы выглядели настоящей головоломкой. Замок неоднократно достраивался и перестраивался. Многими подземными ходами не пользовались уже несколько столетий. Они могли быть перекрыты — хотя бы в результате естественных разрушений. Их могли разрушить и люди, чтобы закрыть подступы к замку. Кроме того, разрушенная и заброшенная старая часть замка в несколько раз превосходила размерами ту часть, которая уцелела. И здесь, в сплетении лестниц и коридоров, легко было заблудиться. И встретиться с одним из вампирствующих предков-Карди!

Когда Гарри со смехом сказал об этом Джеймсу, тот ответил укоризненным взглядом и быстро провел рукой у основания шеи. Гарри перестал смеяться и тоже на всякий случай проверил серебряную цепочку.

Когда они остановились передохнуть возле какого-то очередного поворота тоннеля, Джеймс снова принялся изучать карты и передал Гарри план подземелья.

— Взгляните: благодаря причудливой фантазии архитектора, прямо из этого подземелья можно попасть в часовню. А из часовни — прямо в это подземелье. Так что, возможно, ваше предположение относительно встречи с предками небезосновательно.

— Но ведь нас защищает серебро. Разве нет?

— Да. Шею защищает. А знаете, сколько на человеческом теле мест, где крупные сосуды вплотную подходят к коже?

— Я так понимаю, много? И укусить могут не только в шею?

— Они могут пить кровь из запястий, а так же прокусывая артерию, которая проходит в паху.

— Бог мой! Вампиры могут полезть мне в штаны?! Хотя… если это будут красивые вампирские барышни…

— Здесь рыщут как минимум две такие барышни, Гарри. И возможно, они даже загипнотизируют вас перед тем, как кусать. И вы получите от процесса удовольствие. Причем вне зависимости от места укуса. Кстати, вампиры могут попросту заставить нас снять защитные цепочки. Поэтому, если вдруг мы с ними столкнемся, ни в коем случае не смотрите им в глаза и не слушайте их. Читайте про себя молитву и нападайте, нападайте на них, Гарри!

— Вы предлагаете мне убить вампира голыми руками?

— Разумеется, нет. Стреляйте в них. Обычные пули не причинят им большого вреда, но остановят их. А если вам удастся попасть в сердце или серьезно повредить голову — возможно, они и погибнут. Точно не знаю. Но у нас есть некоторое количество серебряных пуль. А это для вампира — серьезная угроза.

Они еще немного прошли по тоннелю, в глубину, в темноту. Пока не оказались в каком-то странном помещении с высоким сводчатым потолком. Из тоннеля в это помещение можно было попасть через дверной проем — настолько низкий, что Гарри и Джеймсу пришлось чуть ли не пополам согнуться, чтобы пройти в него. Зато в противоположной стене красовалась настоящая дверь, обшитая металлическими полосами — правда, до предела истлевшая. За дверью подземный ход продолжался — и вел непосредственно в замок и в часовню.

— Что это? Подземная тюрьма? — растерянно спросил Гарри. — Мои предки заточали здесь своих врагов?

— Нет. Ваши предки хранили здесь свое вино, — пробормотал Джеймс, высвечивая фонарем ряды покрытых пылью бутылок и обломки бочек.

— О! Милые предки. От жажды мы не умрем! — обрадовался Гарри.

— Не уверен, что это можно пить.

— А я все-таки попробую.

— Как угодно. Остановиться действительно лучше здесь: из остатков двери и бочек можно сложить костер. Если облить его виски, он, возможно, будет гореть. А нам с вами нужно отдохнуть и немного согреться.

— Не преступно ли — тратить виски на костер?

— Здесь все настолько отсырело, что без горючего дерево не займется. И потом, вы же решили пить вино ваших предков?

— И то верно, — Гарри сбросил на пол рюкзак и со стоном разогнулся: спину ломило немилосердно.

Джеймс принялся собирать обломки бочек и складывать из них костерок.

Гарри, приземлившись на собственный рюкзак, наблюдал за его стараниями без особого энтузиазма. Ну, какой смысл возиться с костром? Слабенькому огню ни за что не согреть такое огромное подземное помещение. Сырость и холод царили здесь столетиями! Чтобы выгнать их отсюда, нужен как минимум — старомодный калорифер. А может быть, и его жара не хватит.

Но когда Джеймсу удалось-таки разжечь огонь и он погасил фонарь, и вместо одного узкого и яркого луча по громадному подземелью разлилось золотисто-розовое сияние, Гарри вдруг почувствовал себя гораздо уютнее. Тело расслабилось и усталость начала понемногу, тоненькими струйками утекать из гудящих ног, из натертых плеч.

— Боже, Джеймс, как вы были правы! — расчувствовавшись, воскликнул Гарри. — Нам не хватало именно огня! Он хоть и не греет, а… Как-то от него теплее.

— Это в вас говорит память предков. Не ваших предков — Карди, а… Наших общих предков. Собираясь в пещере у крохотного костерка, они чувствовали себя защищенными от всех недобрых сил, таящихся в ночи.

— От пещерных медведей и саблезубых тигров?

— Да, и от них тоже, — загадочно улыбнулся Джеймс.

— Должно быть вы, Джеймс, побывали в разных переделках и опыта такого специфического набрались. Вот я и воевал, и всякое другое, а о том, что костерок разжечь надо, чтобы на душе стало спокойнее — и не догадывался!

— Да. Побывал. И опыта набрался. Мне ведь тридцать четыре года, Гарри. Я старше вас на одиннадцать лет. Значительная разница в возрасте, но, надеюсь, это не станет помехой для нашей дружбы.

— Джеймс, мне кажется, в нашем случае разница в возрасте не имеет такого уж значения! — возмутился Гарри. — В конце концов, я уже успел посмотреть в лицо смерти. Что дало мне дополнительный жизненный опыт. У вас такого опыта не было, и поэтому можно считать, что…

Лорд Годальминг снисходительно улыбнулся и похлопал Гарри по руке.

— Я шучу. Будет, Гарри. Шучу, конечно. Не обижайтесь. Почему все молодые хотят казаться старше? Молодость — такое сокровище. Вы должны радоваться, что так молоды. Нет, конечно, я еще не стар. Тридцать четыре года — самый расцвет для мужчины. Но ощущаю я себя так… Словно не то, что стар… Словно я умер уже давно.

— У вас истерика из-за пережитого? Или это обычный английский сплин? — язвительно осведомился Гарри.

Слова «умер уже давно», прозвучавшие из уст Джеймса, показались Гарри насмешкой над его собственной бедой.

— Нет, это не истерика и не рефлексия, Гарри. И не обычный английский сплин, — меланхолично ответил Джеймс. — Слишком многое для меня — в прошлом. И ничего отрадного — впереди. Да, все хорошее уже было. Давно. И — невозвратимо ушло. Представьте себе, я утратил надежду на благополучие, когда был еще моложе вас.

В голосе лорда Годальминга звучала неподдельная грусть, и Гарри решил, что обижаться дальше — глупо. В конце концов, в тридцать четыре года у человека действительно многое позади. Возможно, Джеймс нуждается в поддержке и утешении. Ведь он впервые попал в такую ужасную ситуацию. Сам Гарри после Перл-Харбор не боялся ничего, или почти ничего, а если даже и боялся… То уж наверняка Джеймс боялся сильнее, чем Гарри! Ведь прежде англичанину не приходилось видеть, как умирают его друзья, не приходилось слышать свист пуль над головой. Неудивительно, что он захандрил. Правда, особого опыта по части утешений Гарри не имел, но он решил, что следует хотя бы попытаться, и сказал:

— Но у вас такая милая жена и чудесные дети, Джеймс! Что бы не пришлось вам потерять в давнем или недавнем прошлом — они есть у вас сейчас!

Лорд Годальминг криво усмехнулся.

— Милая жена? Чудесные дети? О, конечно, леди Констанс — Настоящая Леди, и вполне оправдывает свое имя: она мне более чем верна. Я могу гордиться такой супругой! Она в юности получила столько кубков за стрельбу из лука и за греблю! Она состоит в стольких благотворительных обществах! И она разводит таких великолепных спаниелей! Да, это ее любимое хобби — разводить спаниелей. Она их любит больше всего на свете. Больше меня, больше детей. Нет, я не преувеличиваю. Посудите сами: эти длинноухие собаки — настоящие ангелы! Они мне доставляют столько приятных минут… Вообще, спаниели — это лучшее, что дала мне женитьба на Констанс. А мои дети на ангелов совсем не похожи. Маленькие дьяволята. Как я был счастлив, когда хотя бы старших удалось отправить в школу! А на каникулы я всегда стараюсь куда-нибудь удрать. Четверо сыновей — это, конечно, замечательно. Мой отец был бы счастлив, если бы у него родилось четверо таких замечательных, здоровых и горластых мальчишек. А так — приходилось все надежды возлагать на меня одного. Гораздо легче, когда родительские надежды поделены между четверыми детьми. Легче и для детей, и для родителей. Да, мой отец был бы счастлив. А вот я своих сыновей, откровенно говоря, побаиваюсь. Они все время орут. И не могут усидеть на месте. Я таким не был. Я, знаете ли, был хорошим, тихим мальчиком. Чем все время раздражал своего отца.

— А я своего старика раздражал тем же, чем вас раздражают ваши сыновья! — рассмеялся Гарри. — Бегал, орал, стрелял из рогатки, лазил на деревья, дрался…

Джеймс сдержанно улыбнулся.

— Мой отец был бы счастлив иметь такого сына, как вы, Гарри. А меня он, мне кажется, ненавидел. За то, что я его так сильно разочаровал. Я был слабым и трусливым. Он, по крайней мере, таким меня считал, потому что я не любил скачки, охоту, не преуспел в спорте и вообще проболел все детство. Чтобы доказать отцу, что он ошибается в отношении меня, что можно быть смелым, не будучи физически сильным, я вступил в Вигилантес. Моими рекомендателями стали Джон Сьюард и Джонатан Харкер. Вскоре после всей этой лондонской истории с вампиром, профессор Ван Хелсинг рекомендовал в Вигилантес всех троих, и моего отца тоже, и нашел второго рекомендателя. Как люди, реально столкнувшиеся с вампирическим злом и сумевшие с ним сразиться, отец и его друзья были сочтены вполне достойными членами Вигилантес. Но мой отец… Он очень мучился вопросами жизни после смерти, воссоединения любящих душ и Господнего прощения. Ведь мисс Люси, будучи вампиром, убивала детей! Мог ей проститься такой грех — или не мог? И суждено ли им было встретиться? Наша вера ответа на эти вопросы не давала. И отец тайно принял католицизм. Там он, видимо, все ответы получил.

— А с вами поделился?

— Нет. Мы с ним так и не стали близки. Слишком много неприязни и взаимных обид накопилось, — продолжил Джеймс так, словно и не прерывался вовсе. — Но отец несколько смягчился перед смертью. Его отношения с моей матерью стали как-то теплее. Хотя она очень мучилась из-за его отступничества. А для меня все это было просто слишком поздно, потому что уже была Констанс и были мальчики, — Джеймс тяжело вздохнул. — Когда отец увлекся католицизмом, он покинул Вигилантес. И был очень недоволен, когда я туда вступил. Но все же это заставило его хоть немного меня уважать. Доктор Джон Сьюард был исследователем, сэр Джонатан Харкер и его сын Квинси Харкер — охотниками. Я с самого начала знал, что не смогу стать охотником. К тому же доктор Сьюард из всех друзей моего отца более всего мне импонировал, у нас было много общего. Знаете, Гарри, если бы у меня родилась дочь, я бы тоже назвал ее Люси. На этом настаивал отец. К сожалению для него — к счастью для меня — у нас с Констанс рождались только мальчики. После четвертого мы решили приостановиться. И как-то так вышло, что остановились насовсем. Не возвращались больше к этому вопросу. Она занялась разведением спаниелей, а я взял на содержание хористку. Миленькая особа, транжирка, зато, кроме подарков, ничего не требует, никогда не скандалит, не занимается спортом, не состоит в клубах, не рожает детей и не разводит спаниелей.

— Господи, Джеймс, вы говорите обо всем этом с таким отвращением! Ваша жена — чудесная женщина, и по меньшей мере непорядочно с вашей стороны завести себе любовницу, когда у вас жена и четверо детей, да еще говорить так цинично, — Гарри сбился и разозленно умолк.

— Почему вас это так шокирует, Гарри? Право же, вы, американцы, такие пуритане. Даже те из вас, кто — католики. А почему-то принято считать пуританами англичан. Вы что, все еще девственник?

— Нет. Не девственник. Я морской офицер, у меня нередко случались веселые выходные на суше. Хотя вам никакого дела до этого быть не должно! — огрызнулся Гарри.

— Нет? Ну, слава Богу. А то мне было бы просто тяжело с вами разговаривать.

— Я знал Констанс с детства. Она мне никогда не нравилась. Я ее боялся. Она была слишком правильная. И слишком резвая. И слишком спортивная. Она всегда и во всем следовала правилам. Принято было носить короткие юбки и танцевать фокстрот и чарльстон — она носила короткие юбки и танцевала фокстрот и чарльстон. Модно было заниматься греблей и стрельбой из лука — она преуспела в этом. А гребля, знаете ли, развивает такие неженственные мускулы! А все эти клубы? И везде Констанс председательствовала. Я с самого детства боялся, что мне придется жениться на ней. И поэтому всегда ее ненавидел.

— Вы неправы, Джеймс, — с мягким укором сказал Гарри.

Ему действительно понравилась леди Констанс — такая аккуратная, почтенная особа. Излишне холодна и аристократична на его вкус. Гарри предпочитал американских девушек — смешливых, искренних, пылких. И не очень представлял себе, каково это — быть женатым на такой Настоящей Леди, какой была леди Констанс Годальминг. Но все-таки… Вряд ли это было так уж отвратительно. Сам он из двух зол — встретиться с вампиром или жениться на леди Констанс — все-таки предпочел бы женитьбу. Они ведь не католики и всегда возможен развод.

— Когда мне было восемнадцать лет, отец отправил меня учиться в Германию. В Нюренбергский университет, — продолжал Джеймс, словно не слыша слов Гарри. — На самом деле, мне кажется, ему хотелось, чтобы я окунулся в безнравственную атмосферу, которая царила в Германии тех лет. Он считал, что мне это пойдет на пользу. Он находил меня слишком вялым. А учился я на медицинском, специализировался в области психиатрии. Не самое изысканное занятие для будущего лорда, но я к восемнадцати годам перечитал едва ли не всю медицинскую библиотеку отцовского друга доктора Сьюарда. Мы с ним вообще были большие друзья. О нем я скорблю больше, чем об отце, — Джеймс горестно вздохнул и продолжил после короткой паузы. — Так вот, в восемнадцать лет в Германии я познакомился с внучкой доктора Гисслера, одного из наших преподавателей. Фрейлен Лизелотта Гисслер. Она на год моложе меня. Я называл ее «Лотти». Ее родители погибли. Не знаю, при каких обстоятельствах. Ее дед был таким же тираном, как мой отец. У нас с ней было много общего — и в жизни, и в восприятии мира. Она была…

— Могучая белокурая валькирия в сверкающих доспехах, напевающая арии из Вагнера и развлекающаяся на досуге метанием ядра! — радостно выпалил Гарри. — Я знаю немецких девок, они все такие. А уж горячи! Помню, однажды я познакомился с одной такой, ее Грета звали, так она в постели за ночь могла насмерть уходить целую роту, не говоря уж о…

Гарри захлебнулся собственными словами: ведь он только что укорял Джеймса в безнравственности! А Грета была обыкновенной портовой шлюхой. Не следовало ему признаваться в знакомстве с такими женщинами.

— Белокурая валькирия?!! — возмутился Джеймс. — Не смешите меня. Это стереотипное представление о немецких женщинах. Впрочем, большинство из них — действительно белокурые валькирии. Страстные и даже, я бы сказал, сексуально агрессивные. Я их боялся.

— И их тоже? — удивился Гарри.

— Да, и их тоже! Знаете, Гарри, мне уже все равно, будете вы считать меня трусом или нет. Возможно, мы скоро погибнем. Так что мне наплевать. Я буду говорить только правду. Как на исповеди. Я боялся этих баб. А Лизелотта — она такая маленькая, миниатюрная, изящная, как статуэтка. Она была такое чудо! Тихая, застенчивая. Очень скромная. Очень романтичная. Воплощение моей сокровенной мечты. Мне уж казалось, что все девушки в мире участвуют в соревнованиях по гребле и танцуют эти резвые джазовые танцы. А она носила длинные юбки, читала стихи и рассказывала мне замечательные истории о привидениях. Немцы вообще очень сентиментальны и при этом любят всякие ужасы…

— Да, я знаю, они о-о-очень любят всякие ужасы! — ухмыльнулся Гарри. — Они прямо-таки мастера в области ужасов. Концлагеря, газовые камеры, эксперименты над людьми, вроде тех, что проводятся в моем родовом замке, а еще — массовые истребления мирного населения, рвы, полные трупов. Причем они сами же заставляют обреченных рыть себе могилы! Прелесть, как сентиментальны! Когда об этом начали писать в газетах, никто поверить не мог, говорили — журналисты выдумывают.

Гарри прервался, поймав укоризненный взгляд Джеймса.

— Нет, это не остроумно, Гарри, то, что вы сказали. Концлагеря и эксперименты над людьми не имеют отношения к тем милым старомодным ужасам, которыми так увлекалась Лизелотта. Вообще, я не понимаю, как в ту Германию, в нашу с Лизелоттой Германию мог прийти фашизм! Бред какой-то. Та Германия, которую знал я… Она была прекрасна. Моя Германия. Я любил ее. И я любил Лизелотту. Но чувства у нас были сугубо возвышенные.

— Тогда почему вы женаты на Констанс? — угрюмо спросил Гарри.

Нехорошо быть таким бесчувственным, но зато как приятно сбросить Джеймса с небес на землю!

— О, это очень печальная история, — рассмеялся Джеймс. — Следующим летом я не вернулся на каникулы в Англию, а совершил путешествие по Германии на автомобиле, с Лизелоттой и двумя нашими друзьями. Они, кстати, были евреи.

— Евреи?! — ужаснулся Гарри.

Он ужаснулся потому, что знал, какая участь выпала всем немецким евреям, которые не успели вовремя убежать. Но Джеймс неправильно его понял и улыбнулся такой саркастической, мерзкой улыбочкой, что Гарри тут же захотелось дать лорду Годальмингу по зубам!

— Вас это не должно шокировать, Гарри. Американцы всегда так чванятся своим демократичным отношением ко всему на свете, в том числе к вопросу национальности и вероисповедания. А вот мой отец едва не умер от потрясения, когда узнал, что я дружил с евреями. А они были мои лучшие друзья! Мои — и Лизелотты. Эстер и Аарон Фишер. Аарон уже окончил медицинский, работал помощником у герра Гисслера, дедушки Лизелотты. Эстер — очень красивая девушка, моя ровесница — нигде не училась, потому что приличная еврейская девушка нигде не учится, к ней учителя на дом ходят. А она была приличной еврейской девушкой. Во всяком случае, так считали ее родители. Хотя она мечтала сбежать и стать танцовщицей, и вообще много о чем мечтала, а уж пылкостью могла превзойти и дюжину таких, как ваша Грета! Так вот, отправились мы в путешествие. Это было самое лучшее путешествие в моей жизни. Хотя мне приходилось много путешествовать — как и положено англичанину из хорошей семьи. Мы ночевали в гостиницах, брали два двухместных номера. Девушки — в одном, мы с Аароном — в другом. Мы объехали все города, все музеи, все замки. Лизелотта была нашим экскурсоводом. Она так хорошо умела обо всем рассказать. Это было лучшее лето в моей жизни.

— Судя по вашему печальному тону, Джеймс, романтическая героиня вашей истории скончалась, оставив вас навеки безутешным?

— Нет, Гарри, она не умерла. Точнее, теперь-то я не знаю. Наш роман продолжался три года. Только следующие лета я проводил все-таки в Англии. Я собирался жениться на Лизелотте, когда мне исполнится двадцать один год и я стану совершеннолетним. В ожидании этого мы сохраняли сугубо целомудренные отношения. А жаль.

— Чего жаль? Что не успели утратить целомудрия? — нагло спросил Гарри: он все не мог простить Джеймсу предположения относительно его, Гарри, девственности.

— Нет, Гарри, я сожалею не об упущенных возможностях, — спокойно ответил Джеймс. — Я сожалею о потерянном счастье. Если бы Лизелотта забеременела и родила мне ребенка, мой отец не стал бы протестовать против нашего брака. Он бы как-нибудь наказал меня. Не знаю, как. Но наследства не лишил бы и не позволил бы мне отказаться от моего родного ребенка. Для него кодекс чести был превыше всего. Он бы умер от огорчения, если бы узнал, что я изменяю Констанс. Жаль, в юности я был слишком глуп и не понимал, как следует действовать. Нам с Лизелоттой нужно было тайком пожениться и завести ребенка. И все бы само собой решилось. Но мне хотелось ввести ее в мой дом невестой, чтобы все было красиво. А отец, видно, догадался. Или дошли до него какие-то слухи. Но в ту осень, когда мне исполнился двадцать один год, он не позволил мне вернуться в Германию. Просто не позволил. А я не посмел ослушаться. Он приказал мне жениться на Констанс. И я женился. Бедняжка Лизелотта, наверное, ждала меня, ждала… И не понимала, что произошло. Она никогда не писала мне в Англию. Я просил ее этого не делать — а она всегда делала то, о чем я ее просил. И она никак не могла узнать, что же произошло со мной, куда я делся, почему не вернулся в Германию, хотя обещал. Обещал! И просто не вернулся.

— Но вы ведь… Как-нибудь… Сообщили ей? — Гарри, против собственного желания, почувствовал интерес к этой истории и сочувствие к юным влюбленным неудачникам.

— Нет. Я не мог написать ей. Не посмел. Я трус, Гарри. Впрочем, вы это уже поняли. Я не знал, как написать ей, что женился и чтобы она не ждала меня. Впрочем, в том же году она вышла замуж за Аарона Фишера. Полагаю, с ее стороны это был жест отчаяния. Она ведь любила меня. А Аарона — никогда. Да и он ее не любил. Они просто дружили. Уж я-то знаю. Но он был помощником ее деда. Может, дед их заставил пожениться? Хотя — вряд ли. Он всегда был дальновиден. А тогда в воздухе уже запахло грозой, хотя еще не очень явственно.

Джеймс замолчал. И Гарри содрогнулся: ему показалось — это похоже на минуту молчания в память о погибших товарищах.

— Она родила Аарону сына. И больше ничего я о них не знаю, — произнес Джеймс своим прежним меланхоличным тоном. — Я знаю только, что бежать из Германии они не успели. Или не смогли. Я наводил справки — все время с начала террора в Германии я справлялся о них — ни в Америку, ни в Англию, ни в скандинавские страны они не переехали. И никто из семьи Аарона.

Он снова замолчал. И в этот раз это действительно была «минута молчания». И прервал ее опять сам же Джеймс.

— Я только надеюсь, что дед позаботился о ней, спас ее. И малыша. Хотя бы их. Вряд ли он мог бы спасти Аарона. Или Эстер… Господи, я часто бывал в доме Аарона! У него такие милые родители. Господи, Боже, я не понимаю, не пойму никогда… Как это все могло случиться в Германии?!! — Джеймс стиснул кулаки, потом медленно разжал пальцы и странным долгим взглядом посмотрел на свои ладони.

— И вот та вторая причина, Гарри, о которой я не говорил ни вам, ни кому другому, по которой я так рвался в эту экспедицию, — тихо, спокойно сказал Джеймс. — Знаете, как зовут доктора, который начальствует над группой ученых, окопавшихся в замке ваших предков? Его зовут герр Фридрих Гисслер! Это тот самый. Дедушка Лизелотты. Гарри, я должен признаться вам: именно это стало причиной, по которой я настоял на организации этой экспедиции и на своем личном участии в ней. Я делаю это ради Лизелотты. Я подумал, что смогу что-нибудь узнать про нее, если подберусь к ним поближе. Я не мог бы жить… Нет, это просто была не жизнь — не зная, что с ней! Особенно — теперь, когда появилась возможность узнать. И если я погибну, Гарри… Я вам завещаю: найдите Лизелотту, если она жива, и позаботьтесь о ней. И, если ребенок уцелел… Считайте, что это мой сын. Позаботьтесь о нем тоже.

— Ох, Джеймс, как все это патетично звучит! — расхохотался Гарри. — Проще всего для меня сейчас торжественно пообещать найти вашу возлюбленную и позаботиться о маленьком Аароне — или как там его назвали. Но, Джеймс, посмотрите вы правде в глаза! Мы с вами можем не дожить до утра! А уж до завтрашнего-то вечера… Мы с вами о себе-то позаботиться не можем, не то что о вашей прекрасной немке с ее еврейским младенцем!

— По моим подсчетам мальчику должно быть где-то двенадцать лет. Приблизительно. И я не знаю, как его зовут, — серьезно ответил Джеймс. — А я был достаточно наказан за свое предательство. В детстве я больше всего боялся вампиров — и Констанс! Так вот вампир оказался не так страшен, как женитьба на Констанс.

— Да чего она вам такого сделала, я не понимаю, Джеймс?

— Гарри, вы себе представить не можете, какой это кошмар: быть женатым на вожатой герлскаутов!

— А леди Констанс — вожатая?!

— По складу характера — да.

Они помолчали. А потом Гарри все-таки решился спросить:

— Джеймс, а тот вампир, который оказался не так страшен, как леди Констанс… Вы мне когда-нибудь об этом расскажете?

— Возможно, когда-нибудь. Когда смогу. Все, что вам нужно знать о вампирах, вы прочли в тех книгах, которые я давал вам, Гарри. А мой случай… Не показателен.

— Но почему вы не хотите рассказать? Вам так страшно вспоминать?!

— Страшно. И больно. Он был моим другом, Гарри. Мы подружились, а я и не знал, что Оскар — вампир. Видимо, он пытался через меня подобраться к Вигилантес. Впрочем, не знаю. В любом случае — мне пришлось убить его собственноручно. Джонатан и Квинси Харкер обездвижили Оскара, а мне предоставили вбить ему кол в сердце. И это оказалось неимоверно тяжело. Его глаза! Он так смотрел на меня! Как человек смотрел бы на предавшего его друга. Он даже не пытался меня заворожить. Он просто смотрел… с укором и неверием в происходящее. Все, Гарри, я совсем заболтал вас. Давайте поспите, я постерегу. Потом разбужу вас, чтобы поспать самому.

Гарри послушно лег у стены. Он действительно был до предела вымотан, но заснуть сумел не сразу. Из всего длинного и печального рассказа Джеймса его больше всего поразил заключительный штрих. Узнать, что твой друг — вампир. Собственноручно убить его… Понятно, почему Джеймс такой странный и так помешан на всякой чертовщине. Ему, оказывается, тоже в жизни пришлось хлебнуть настоящих неприятностей.

Да, пора бы Гарри перестать считать себя единственным страдальцем. Подумаешь — его убили. Зато потом воскресили.

А Джеймсу вон сколько выпало: мерзкий отец, разлука с единственной любовью, женитьба на нелюбимой женщине, да еще и в друзья вампир достался!

Засыпая, Гарри подумал, что надо бы более чутко относиться к Джеймсу.

2

Мальчик лежал, согнув ноги в коленях, давая Мите тем самым необходимое жизненное пространство, в котором тот расположился как мог, обвившись кольцом вокруг ступней своего спасителя и постаравшись быть как можно более маленьким и плоским. Под пуховиком было невыносимо жарко, и абсолютно нечем было дышать. Митя вспотел моментально — должно быть, скорее от страха, чем от жары — и при этом не переставал мелко трястись, очень надеясь, что трясется только изнутри, а не снаружи. Когда же Митя услышал грохот распахнувшейся двери, то перестал дышать. Совсем.

В комнату мальчика зашли. И судя по всему зашедших было несколько.

— У тебя все в порядке? — услышал Митя прямо у себя над ухом.

— Да, — удивленно ответил мальчик, — А что-то случилось?

— Ты не слышал шум?

Мальчик шевельнулся — видимо пожал плечами.

— Слышал — из окна. А что случилось?

— А из коридора? Может быть, кто-то пробегал мимо? Может быть, даже заглянул к тебе?

Мальчик вздрогнул как будто от испуга и голос его прозвучал жалобно:

— А кто… там бегает?

Несколько пар ног глухо топали по толстому ковру, устилающему пол комнаты мальчика, грохали дверцы шкафа, промялся пуховик у самого митиного лица, когда чья-то рука оперлась на него — кто-то заглядывал под кровать.

Митя уже не трясся, перед его глазами кружились черные мушки, звуки уплывали куда-то далеко, сменяясь все усиливающимся звоном, стало хорошо, тепло и не страшно. Совсем не страшно, как будто все, что происходило в тот момент в комнате, ни мало его не касалось.

Глоток свежего сладкого воздуха. Невыразимо приятный холод на лице и — уже не столь приятные — довольно увесистые пощечины.

— Ну, ты чего?.. — вяло пробормотал Митя, морщась, жмурясь и выныривая, как из омута, из тошнотворной маслянистой темноты.

— Шепотом говори! — яростно прошипел мальчик.

— Хорошо, — прошептал Митя по-немецки, и добавил проникновенно, — Спасибо тебе!

— Не за что!

Митя выбрался из душных объятий пуховика, подошел к наглухо запертому окну, глянул мельком за занавеску, ударился взглядом в непроглядную тьму, в свое кривое, дрожащее отражение с совершенно безумными глазами.

— Не выглядывай, — попросил мальчик.

— Да, извини. Я только хотел посмотреть смогу ли протиснуться сквозь решетку.

— Не сможешь, — покачал головой мальчик, — Да и не нужно этого. Ты здорово по-немецки говоришь, только акцент… Откуда ты?

— Из СССР.

— А-а. А я думал — ты поляк. Думал, у них там поляки одни.

— Нет. Там еще девчонка одна — тоже из СССР. А одна вообще из Франции. И чех есть. А поляков всего двое.

Мальчик удивленно хмыкнул.

— Целый интернационал! А первые две девчонки — полячки были. Тебя как зовут-то?

— Митя.

— А меня Михель. Хотя на самом деле Мойше.

— Мойше?! — изумился Митя, — Ты еврей?!

Мальчик кивнул.

— Наполовину. У меня папа еврей… был. А мама — немка. Была…

Митя не нашелся, что ответить.

Мойше не спешил продолжать, сидел на краешке кровати, вцепившись пальцами в пуховик, смотрел в пол — сосредоточенно и хмуро.

— Что ты здесь делаешь? Что вообще происходит? — пробормотал Митя, наконец.

Мойше поднял на него глаза, посмотрел долго и пристально. Удивительные глаза были у этого, с виду совершенно благополучного мальчика, спящего в теплой постели, читающего на ночь книжки — еврейского ребенка, пользующегося невероятными привилегиями в набитом эсэсовцами замке! — запутанного, испуганного, очень одинокого маленького человечка. Беспомощного.

— И как тебе удалось сбежать? — вдруг удивился Мойше, — Я думал все время, как отвлечь охранников, как открыть дверь, как вывести вас всех. Я нашел тайное место в развалинах и натаскал туда консервов. Там ты сможешь просидеть несколько дней, никуда не выходя, а потом…

Мойше замолчал, поморщился и потер ладошкой лоб.

— Мне кажется, здесь будет что-то такое, что им будет уже не до тебя.

— Что здесь происходит? — снова спросил Митя.

— Сам не знаю, — вздохнул Мойше, — Никто мне ничего не рассказывает. Сижу в этой комнате, иногда дед разрешает мне выйти погулять в сад. Разрешал. Уже несколько дней творится что-то странное. Прогулки запретили — и вообще из комнаты выходить. А самое главное, мама перестала заходить ко мне. И я думаю, ее уже больше нет… мамы… Уж очень странно все о ней говорят.

Митя почувствовал, как холодок пробежал по коже, как снова болезненно сжалось в комочек то, что пребывало в приятной расслабленности вот уже несколько минут.

Потом Мойше рассказал все, что знал и выяснилось, что знал он не так уж и мало, несмотря на то, что сидел все время в своей комнате и никто ему ничего не рассказывал.

— Все это затеял, наверное, мой дед, — говорил Мойше, — Доктор Гисслер. Не знаю зачем, но они выпустили нежить, что была заперта в этом замке. Вампиров. Ты слышал что-нибудь о вампирах?

Митя кивнул. Не время сейчас было заниматься политграмотой и убеждать Мойше, как некогда Януша, что не бывает никаких вампиров, как не бывает бабок-ежек и кощеев бессмертных! И что это… это, наверное… скорее всего… Вобщем, что-то другое!

Митя кивнул, продолжая внимательно слушать.

— Они выпустили вампиров, я так думаю, чтобы попытаться изучить их для пользы Рейха. Может быть, приручить или заставить нападать на кого-то, вампиры ведь очень сильные и практически неуязвимы. И вас всех привезли сюда, чтобы… ну в общем, в качестве приманки.

Хотелось бы возразить — да нечего было. Все слишком хорошо складывалось, слишком просто объяснялось. Вампиров не бывает… Но никак иначе, чем это сделал Мойше, происходящего не объяснить. Как там говорил Шерлок Холмс? Самое невероятное объяснение может оказаться самым правильным?

— А ты сам-то видел этих вампиров? — спросил Митя.

— Я видел своими глазами, как один из них выпил всю кровь у одной из девчонок. В развалинах постов не ставят. Там можно бродить, сколько хочешь, я и бродил… до того случая. Потом тоже бродил, но уже с этим…

Мойше запустил руку под подушку и выудил большой серебряный крест и серебряную же палку, недлинную и толстую, напоминающую прут от решетки, что стояла на всех окнах в обитаемой части замка.

— Крест мне дала мама. Прут я добыл сам. Вампиры боятся серебра. Не знаю, как насчет креста или чеснока, но серебра действительно боятся.

— Точно, — согласился Митя, — та вампирша, что мы с Янушем видели в окно, только дотронулась до решетки и тут же сгинула с воплем, как ошпаренная.

— Вампирша? — тихо спросил Мойше, — А не вампир?

— Не-е, точно тетка! Я видел ее лицо так же близко, как твое. Жуткое оно было, конечно, но точно женское.

— Значит, их несколько, — пробормотал Мойше, — Тем хуже для нас. Тот, которого я видел, был здоровый дядька.

Тут какая-то тень пронеслась за окном, на мгновение оборвав луч уже идущей на убыль, но все еще почти круглой, сильной и яркой луны, висящей над самыми кронами деревьев, светящей прямо в комнату Мойше, и как будто краешек крыла неведомой ночной птицы задел слегка толстый прут серебряной решетки.

Митя в ужасе отскочил от окна, Мойше схватил распятье, выставил перед собой.

— Они? — еле слышно прошептал Митя, вдруг онемевшими губами.

— Не знаю…

Мальчишки заворожено смотрели на плотно сомкнутые шторы, боясь отвести взгляд, боясь даже моргнуть — смотрели минуту, две…

— Надо идти, — вздохнул Мойше.

— Куда?

Перспектива выходить за обшитую серебром тяжелую дубовую дверь, из этой казавшейся вполне надежной, светлой комнаты, огражденной от опасности толстыми прутьями и плотными шторами — в темноту, перед которой они будут беззащитны, совсем не радовала Митю.

— Если ты останешься здесь, тебя найдут, как только наступит утро. Сейчас ночь и все затаились, боятся ходить по замку и искать по-настоящему, но с рассветом они начнут искать, и не успокоятся, пока не найдут тебя. Сам же понимаешь.

— А там, в подземельях, не найдут?

Митя чувствовал, что снова начинает дрожать, и сильно сжал кулаки, чтобы трястись только внутри, а не снаружи.

— Не найдут, — сказал Мойше уверенно, и Митя подумал, что это нарочитая уверенность, для того только, чтобы его поддержать.

Мальчики вооружились так хорошо, как только могли. Мойше сжимал в руке крест, Митя — серебряную палку. Они осторожно открыли дверь и вышли в тишину и серый сумрак плохо освещенного тусклыми лампочками коридора, пошли в ту сторону, откуда несколько часов назад пришел Митя. Шли босиком, чтобы не цокать каблуками по камням, не кормить жадное эхо, готовое подхватить самый слабенький звук, чтобы унести далеко-далеко… Камни были такими холодными, что сводило ступни, не помогали даже подаренные Мойше теплые носки. Холод как будто просачивался сквозь волокна ткани, упорно добирался до теплой кожи, через кожу — до самых костей.

Мойше действительно не терял времени даром. Не так уж давно жил он в замке, а успел изучить его лучше охранников-эсэсовцев — у которых должно быть не было тяги к исследованиям — мальчик уверенно и очень легко обходил все посты, которых, впрочем, было немного, и шуму которые производили изрядно. Солдаты как будто намерено не желали прислушиваться к тишине, они громко говорили, смеялись, топали, они, должно быть, полагали, что Нечто нападает только в тишине. Как сторож отпугивает трещоткой случайного вора, они отпугивали свой страх. Они все еще верили, что сильнее его.

Жилая часть замка оборвалась внезапно — часть лестницы была хорошо вычищена, а уже следующий пролет дышал пылью, сыростью, древностью и запустением. Опять-таки толстый провод, державший редкие лампы, что тянулся вдоль всех коридоров, здесь сворачивал и уходил обратно.

Мойше включил маленький фонарик и первым ступил в темноту, Митя — задержав дыхание, словно перед прыжком в воду — шагнул вслед за ним.

По тем камням, что приходилось ступать сейчас мальчишкам, давно уже никто не ходил. Десятки лет… А может быть, даже сотни? На полу лежал толстый слой пыли, с потолка свисали огромные лоскуты паутины, которые никак невозможно было обогнуть и потому очень быстро мальчишки уже были увешаны ею, как саванами. Один раз Митя подхватил паутину с огромным толстым пауком, который забеспокоился, забегал, запутался у мальчика в волосах, и тот едва не закричал, пытаясь сбросить с себя это ужасное плюшевое создание, собравшееся юркнуть ему за шиворот.

Мойше зажал Мите рот пыльной ладонью, помог сбросить паука и прошептал в самое ухо:

— Сейчас нам придется выйти наружу. Я покажу тебе ту скамейку, на которой сидела девочка… Ну, та девочка, которую убил вампир.

Глаза Мойше таинственно сверкнули, поймав последний отблеск фонарика, который затем погас, отдавая мальчишек непроглядной темноте, столь абсолютной, что у Мити даже заболели глаза, не нашедшие на чем остановиться, и закружилась голова. Сразу захотелось схватиться за стены, найти какую-то точку опоры, чтобы доказать стремящемуся к панике мозгу, что мир не исчез, не растворился в бесконечности, что осклизлые стены, паутина, и пауки находятся на своих привычных местах.

Мойше схватил Митю за руку поволок за собой. Похоже он совсем неплохо ориентировался в темноте и, что особенно удивительно — при данных-то обстоятельствах! — похоже совсем ее не боялся.

Когда-то дверь, ведущая из замка в сад запиралась на замок, теперь дерево прогнило, железо проржавело и засов, к которому крепился замок, очень хорошо снимался вместе с гвоздями. Легонько скрежетнуло, когда Мойше выдергивал засов, и дверь сама собой, жалобно скрипнув, отворилась наружу.

Лунный свет, неожиданно хлынувший в дверной проем показался слишком ярким, даже ослепил на мгновение, сладкий и удивительно чистый воздух хлынул в затхлую темноту, закачал полотнища паутины, сдул куда-то в глубину коридора комок залежавшейся пыли. Первой митиной мыслью, когда он увидел тихо шуршащие темные кусты, высокие деревья, когда ощутил на щеках прохладу ветерка, была сладкая мысль о свободе. Желание побежать через парк, перелезть через стену и углубиться в лес было так велико, что мальчик силой заставил себя удержаться на месте, не кинуться бежать изо всех сил все равно куда, не разбирая дороги.

— Может быть, мне сбежать? — прошептал он, — Просто сбежать?!

Мойше схватил его за руку, крепко сжал ладонь ледяными пальцами.

— Как ты думаешь, чего они от тебя ожидают? Именно того, что ты как заяц кинешься в лес! Поверь, они найдут тебя. А даже если доберешься до какой-то деревни, где гарантия, что местные не выдадут тебя? Не забывай, что румынам совсем незачем ссориться с немцами.

— Румы-ыния? — выдохнул Митя, — Так это — Румыния?

Мойше тихо засмеялся.

— А ты что, не знал?

Может быть Мойше прав, а может быть и нет. Все митино существо стремилось бежать как можно дальше от своей тюрьмы, конечно, он был далек от того, чтобы недооценивать эсэсовцев, но все-таки, в огромном лесу его найти будет труднее, чем в замке у себя под носом. Но с другой стороны, может быть им и не придет в голову искать его у себя под носом! И потом, в замке остались Таня и Януш, и Мари-Луиз, и эти двое драчунов. Всех их ждет жуткая смерть, и надо как-то попытаться спасти их… Ну хоть кого-нибудь!

Ведь если жертв выводят на ночь глядя в сад и оставляют там без присмотра (надо только выяснить, действительно ли — без присмотра), можно будет отогнать вампира серебряной дубинкой и спасти жертву, отвести ее в то тайное место, что приготовил Мойше и спрятать там.

— Пошли! — Мойше потянул задумавшегося Митю за собой, — Тут рядом скамейка.

Не надо было ходить смотреть на эту скамейку. Надо было скользнуть краешком, по самой стеночке из одной двери в другую, забраться в потаенное место и сидеть там тихонечко! Зачем испытывать судьбу, отправляясь навстречу опасности? Глупо и странно это со стороны мальчиков, нахлебавшихся уже этой опасности, набоявшихся на несколько жизней вперед!

Малышка Мари-Луиз стояла на скамейке на коленях, положив головку на плечо одетому в черный плащ мужчине. Тоненькая ручка, обнимающая мужчину за шею была необыкновенно белой, как будто даже светилась. Они разговаривали, но тихо-тихо, так, что мальчики разбирали только голоса — один тоненький детский, другой глубокий, завораживающий.

Митя и Мойше замерли там, где стояли, не в силах шевельнуться, их самих как будто заворожил этот бархатный голос, они стояли и смотрели, и видели все.

Видели, как мужчина склонился над Мари-Луиз, будто хотел ее поцеловать и — поцеловал, но не в губы, а в шею. Мари-Луиз засмеялась радостно, как будто серебряный колокольчик зазвенел, потом вдруг застонала, тяжело и утробно, как стонет женщина в миг высочайшего экстаза, выгнулась, сжала тоненькими пальчиками темную ткань.

Минута… другая… целая вечность — и пальчики разжались, дрогнули как будто в судороге, замерли, и обнимавшая мужчину ручка упала с его плеча, безжизненно повисла.

Мужчина прервал свой невероятно долгий поцелуй, посмотрел на бледное личико девочки с нежной улыбкой, как мог бы смотреть любящий отец на своего спящего ребенка, легонько провел кончиком пальцев по раскрытым посиневшим губам, по растрепавшимся шелковым волосам, заглянул в последний раз в остекленевшие глаза и осторожно положил девочку на скамейку.

Он что-то сказал. Достаточно громко, чтобы Митя и Мойше смогли разобрать слова, но им незнаком был язык, на котором говорил мужчина. Может быть это был румынский, а может быть у вампиров был свой собственный, непонятный для людей язык?

А потом он вдруг повернулся к ним.

Повернулся и посмотрел так, как будто все это время знал о том, они стоят не дыша и смотрят, жадно смотрят.

Вампир улыбнулся и рубиновый отблеск сверкнул в его пронзительных черных глазах, потом он медленно поднял руку и поманил мальчиков пальцем. К себе. Поманил как будто шутливо, понарошку, иначе вряд ли смогли бы ослушаться его мальчишки, вряд ли смогли повернуться спиной и что есть духу ринуться прямо через кусты, не разбирая дороги, грохоча, как стадо кабанов, до ведущей в заброшенную часть замка двери, чтобы ворваться в нее с лету, и нестись сквозь паутину и пауков, сквозь кромешную темноту до самого того укромного местечка, заваленного банками с тушенкой, чтобы сжаться на куцем матрасике в комочек, прижавшись друг к другу и к стене, чтобы дрожать и клацать зубами, выставив перед собой крест и палку, все еще видя бледное лицо, ярко-красные губы, растянувшиеся в игривой улыбке и блеснувшие рубиновым совсем уж нечеловеческие глаза.

3

Все очень быстро пошло не так, как планировалось руководством эксперимента. Выпущенные из заточения чудовища не желали придерживаться навязанных им правил, они с удовольствием принимали отданных им на расправу детей, но не считали нужным ограничиваться ими. Молодые, здоровые мужчины, наводнившие замок, были тоже весьма аппетитны, глупо было бы пренебрегать ими, тем более, что они являлись столь же легкой добычей, как и беззащитные дети, которых оставляли на ночь на садовой скамейке. Это было настоящее пиршество, заслуженная радость после долгих лет заточения, и жуткого, невыносимого голода, терзавшего их не переставая, каждый миг, унижающего, сводящего с ума…

Ханс Кросснер был не первым из пропавших солдат, не был он и последним.

Сначала всех пропавших старательно искали, переворачивали вверх дном окрестности, прочесывали весь замок, вплоть до подземелий и развалин, в которые никто и никогда не ходил. Но все было тщетно. И в конце концов все стали это понимать и поиски превратились в формальность.

Руководство должно было принять меры, и оно даже пыталось изображать, что как-то еще контролирует ситуацию.

— С наступлением темноты никто не может оставаться в одиночестве — это приказ! Только в уборной, потому что уборная защищена серебром.

— Ну слава Богу, — ехидно проговорил Петер Уве, — Хоть в уборной…

Прошедшей ночью исчез его напарник, Холгер Котман, двадцатипятилетний юнец, которого Уве, признаться, терпеть не мог и теперь испытывал смешанные чувства, из которых, пожалуй, доминировало все-таки злорадство. Высокий и статный красавец, в лучших традициях арийского идеала, Холгер Котман имел, по мнению Уве, дурные наклонности и крайне неприятный характер. Котман почему-то считал себя во всех отношениях совершенством, и сколь не разубеждали его в этом Уве и другие, никак с таковых позиций не сходил. Должно быть, был непроходимо туп. Когда другие говорили о бабах, о пирушках, о том, как осточертел этот замок, эта чертова Румыния и война вообще, Котман цитировал Геббельса, а то и фюрера, нес какую-то околесицу, которая уже у всех на зубах навязла — о величии арийской нации, о высоких идеалах. И что за глупость этот дурацкий приказ — не оставаться в одиночестве! Никто и не остается! В эту самую пресловутую уборную, сколь бы смешным это ни казалось, тоже ходят толпой, никто безрассудством не страдает, иллюзиями себя не тешит, у всех есть глаза и уши, и мозги — худо-бедно! Даже у Холгера Котмана, который от Уве не отходил ни на шаг, ни на секунду не отходил… Он все говорил-говорил о чем-то, а потом вдруг замолчал, и Уве тогда вздохнул про себя с облегчением — не пришлось самому затыкать пламенного оратора.

Петер Уве ничего не утаил от своего начальства, когда то потребовало объяснений, куда подевался его напарник. Он сказал чистую правду, когда заявил, что тот просто исчез, растворился в воздухе, перестал существовать.

Был — и нету!

— Вы не заснули? — нетерпеливо расспрашивал доктор Гисслер.

— Никак нет!

Разве что на какую-то минутку накатила странная сонливость, руки и ноги налились тяжестью, перед глазами как будто поплыло, и темнота вдруг сгустилась, дохнула в лицо сладкой и нежной истомой.

— Вы видели что-то или кого-то?

— Я не уверен, но мне показалось… какая-то тень… Как раз в тот момент, когда погасла лампочка.

— Говорите, говорите же все!

— Тень как будто женщины, в длинном платье. Она проскользнула мимо меня.

Он сказал доктору, что кинулся за тенью сразу же, на самом деле он какое-то время просто тупо смотрел ей вслед, медленно и тяжело ворочая мозгами, и даже не пытаясь сдвинуться с места — это было просто невозможно! Потом, когда ушло это странное оцепенение, его всего, как волной накрыло страхом, жутчайшим страхом, от которого ноги подкосились, и горло свело спазмом. Никогда, никогда доселе Петер Уве не испытывал такого страха, хотя повидать пришлось много всякого.

Присутствие в замке темной, неведомой силы чувствовали все, но никто еще не видел ее воочию, поэтому по возвращении в казарму, Уве пришлось пересказать еще раз то, что он рассказывал доктору Гисслеру, и даже немного более того.

Окруженный всеобщим напряженным вниманием Уве вальяжно развалился на койке. Закинув ногу на ногу, положив руки за голову и мечтательно глядя в потолок, он припоминал:

— Она была хороша… Черные волосы, белая кожа, губы яркие, пухленькие, и зубки… хорошие такие зубки, остренькие. А фигурка — просто блеск! И одето на ней что-то такое воздушное, полупрозрачное, развевающееся. Все видно: сиськи, задница… И похоже этой твари нравилось, что все у нее видно.

Уве говорил громко, очень надеясь на то, что его слышат. Еще не стемнело, еще и закат не догорел, но Нечто — оно теперь не боялось бродить по замку даже днем — могло быть здесь. Нечто должно было понять, что Оно не напугало Петера Уве, что Петер Уве смеется над Ним, откровенно и нагло издевается, и если Оно решило, что тот теперь не сможет заснуть — Оно ошибается!

Нечто действительно напугало Уве, напугало как то исподволь, не набрасывалось ведь оно и не угрожало, а скользнуло всего-навсего тенью, которую тот и не разглядел-то толком, — бесплотным призраком, туманом, облачком тьмы, какой не бывает на земле никогда, которая может быть только там… Там в неведомом мире льда и огня, вечного стона, бесконечной боли.

Питер Уве выгонял из себя страх, выбивал, выжигал злыми язвительными и оскорбительными словами, заставлял себя смеяться над страхом, и наверное, у него получилось, потому что он говорил и говорил со все возрастающим азартом, и слушатели его уже не были так напряжены, одни хмыкали и качали головами, другие ржали и отпускали сальные шуточки, третьи с разгоревшимися глазами строили предположения, где же сейчас действительно красавчик Котман, и уж не развлекается ли он втихаря с демонической красоткой, пока они тут сокрушаются о его кончине.

Даже Клаус Крюзер, сам похожий на чудовище из-за своей ободранной и покрытой синяками физиономии, ухмылялся, морщась от боли, и осторожно касался кончиками пальцев пластыря под глазом, где царапина была особенно глубокой. Ему тоже пришлось повстречаться с нечистью, с обезумевшей и оттого необычайно сильной девкой, с которой справились еле-еле втроем, из-за которой удалось сбежать какому-то проворному мальчишке, которого искали весь день, да так и не нашли.

Скорее всего, мальчишка был теперь там же, где и Холгер Котман и искать его не было больше смысла. Жертва не смогла избежать своей участи, только отправилась на заклание раньше времени — то, что ей не удалось покинуть замок было доподлинно известно, потому как следов найти не удалось, а следы непременно остались бы.

…Вильфред слушал бахвальства Петера Уве и улыбался. Уве рассказывал о Рите, о темноволосой и черноглазой Рите, которая действительно была очень хорошенькой, бесконечно милой и обаятельной, которая была одной из женщин Хозяина, запертой некогда вместе с ним в затхлом склепе, и вот теперь, получив свободу — резвящейся во всю. Бедная девочка никак не могла утолить голод, иссушавший и терзавший ее много лет, не могла забыть свое страшное бессилие и отчаяние. Она была жадна и безжалостна к жертвам, но Вильфред не мог бы осуждать ее за это. Мысли и чувства Риты касались краешком его сознания, когда она была рядом, когда Вильфред видел, как она питается. Ему было жаль ее, — жаль это трогательное и нежное чудовище, оно не заслуживало этих мук, этой боли и этой всепоглощающей жажды.

Впервые он увидел ее и узнал о ее существовании в ту ночь, когда стоял на посту у замковых ворот. Было тепло и сонно, за воротами вовсю стрекотали цикады, но только не здесь, — здесь было тихо. Эрик Вейсмер, его обычный напарник и почти даже приятель, два часа напролет травивший какие-то глупые байки, лишь бы не молчать и не прислушиваться к тишине, наконец-то иссяк и заткнулся.

И только тогда Вильфред почувствовал ее, почувствовал — словно легкое дуновение на коже, ее присутствие, где-то совсем рядом, ее радость, ее желание, ее голод, ее восторг от сознание своей свободы и всемогущества. Вильфред не то, чтобы испугался, но как-то напрягся, пытаясь увидеть ее и тут же, как будто в подарок, все вокруг него вдруг преобразилось, как будто он проснулся, очнулся от дурмана, и вышел на свет, в мир где краски ярче, звуки чище, а мысли правильны и просты.

Темноволосая красавица возникла из ниоткуда, соткалась из воздуха, и Вильфред невольно вздрогнул от неожиданности, увидев прямо перед собой бледное личико с правильными милыми чертами, большие черные глаза, светящиеся любопытством и удивлением. Ничем больше. В ней не было ничего от чудовища, совсем ничего, но в то же время и от человека в ней было так мало!

— Здравствуй, Вилли, — произнесла она, и улыбнулась, — Какая чудесная сегодня ночь, такое небо, такие звезды. Сегодня так сладко пахнут цветы. Ты чувствуешь? Чувствуешь, что эта ночь необыкновенная?

— Эта ночь такая же, как все остальные, — сказал Вильфред.

Красавица надула губки.

— Какой ты скучный, — вздохнула она, — А твой приятель… Посмотри, он уже спит. Для него эта ночь будет прекрасной, и для меня тоже.

Вильфред глянул в строну и увидел, что Вейсмар в самом деле как-то неестественно застыл, как будто уснул с открытыми глазами. Видеть его таким было жутко неприятно, хотелось размахнуться и ударить по щеке, чтобы разбудить, чтобы перестал этот молодой и сильный парень походить на вареную рыбу, чтобы исчезло это идиотское блаженное выражение с его лица, чтобы он увидел смерть свою, чтобы заглянул ей в глаза. Противно умирать вот так, в дурмане. Впрочем, может быть, только смотреть на это противно, а умирать… умирать лучше так?

— Ты хочешь посмотреть, как я выпью его? Ой, Вилли, только не смотри на меня так сурово! Ты можешь отвернуться. Но потом, ты поможешь мне? Поможешь отнести его? Они такие тяжелые… когда мертвые…

Она протянула руку, коснулась его щеки холодными тоненькими пальчиками, заглянула в глаза.

— Ты поможешь?

— Да, — ответил Вильфред не задумываясь. Он даже не подумал о том, что это, должно быть странно, — и эта просьба, и его согласие. Ведь он не один из них, не чудовище. Нет? Или может быть… Может быть он потому видит и чувствует их, что сам один из них? Но с какой стати?..

— Как твое имя? — спросил он ее.

И она ответила:

— Рита.

Рита… Чудовище зовут Рита…

— Я выпью его, хорошо?

Рита рассмеялась звонко, как колокольчик, и кивнула в сторону по-прежнему изображавшего статую Эрика Вейсмера.

— Да, — снова сказал Вильфред.

Он смотрел на Вейсмара и почему-то ему было совсем его не жаль, почему-то даже напротив, ему приятно было видеть его смерть.

Почему бы? Как странно…

Рита позволила ему лицезреть свою трапезу, после, облизнув раскрасневшиеся губки, посмотрела на Вильфреда лукаво и попросила:

— Теперь отнеси его к остальным. Я покажу тебе дорогу.

Вильфред довольно легко поднял обмякшее тело, пошел вслед за красавицей, которая казалось не шла, а скользила по воздуху, то и дело оглядываясь, словно боясь, что он отстанет от нее по дороге. Они шли какими-то коридорами, спускались в подземелья, где было сыро и холодно, но Вильфред не чувствовал ни сырости, ни холода. И тяжести довольно грузного тела он тоже не чувствовал. А еще он видел в темноте. В кромешной тьме, куда не попадало ни единого лучика света, он видел каждый камешек, каждую трещинку на камешке, мокриц, пауков и мышей лучше, чем он смог бы разглядеть их при ярком солнечном свете. Вильфред вполне осознавал, что все это странно, но над природой этой странности размышлять не хотел. Скучно это было и ненужно. Теперь уже совсем ненужно.

В тот первый раз мертвецов в подвале было еще совсем немного, то ли два то ли три, но с каждой ночью их становилось все больше, и они уже, признаться, начинали попахивать, несмотря на то, что в подвале было довольно прохладно.

Однажды, спустившись в подвал с очередным телом на руках, Вильфред почувствовал, что он и Рита на сей раз здесь не одни. Он вскинул голову, посмотрел безошибочно туда, где тьма была особенно густой, поймал, устремленный на него взгляд черных, как самая темная бездна, глаз. Смотреть в эти глаза было совершенно невозможно, их взгляд давил Вильфреда к земле, и в то же время, оторваться от него было еще труднее, эта мучительная и почти болезненная тяжесть дарила непонятную темную радость.

Хозяин…

Это слово было мучительно сладким. И невыносимо страшным.

— Нет, — тихо произнес Вильфред, отвечая неясным образам, носившимся в голове и будоражащим душу, искушающим.

И взгляд Хозяина тот час отпустил его.

Вильфред тихо вздохнул и положил на пол перекинутое через плечо тело. В рядок ко всем остальным. Обернуться и снова взглянуть на темный силуэт пришедшего за ним чудовища, у него не было сил. То, что чудовище пришло за ним, он знал точно. Теперь, именно в эту минуту или может быть в следующую, оно должно было забрать его с собой, утащить в темный и затхлый подвал и сожрать.

— Нет, Вилли, — мягко сказал Хозяин, — Ничего такого не будет. Не будет вечной тьмы, холода и гниения. Будет сила и могущество, будет власть, будет бессмертие. Ты заслужил это.

— Заслужил? — спросил Вильфред хрипло, — Чем?

— Ты не такой, как все. Ты можешь видеть. Это можно считать проклятием. А можно — даром, который дается не многим.

— Я могу видеть?..

— То, что ты видеть не хочешь. То, что большинство людей считают вымыслом. Ты так старательно отучал себя видеть, что тебе почти удалось. Но ты же знаешь, что на самом деле они существуют… порождения тьмы. Их много. Хотя ты больше всего боишься одного из них. Самого в общем-то безобидного.

— Чудовище в подвале, — прошептал Вильфред, холодея. — И в чулане… Оно действительно было? На самом деле?

Хозяин снисходительно улыбнулся.

— Мир населен гораздо разнообразнее, чем это кажется современным людям. Когда я стал бессмертным, я начал видеть… И был несказанно удивлен. Я путешествовал по миру и открывал для себя все новых и новых существ, о которых люди рассказывали сказки, не догадываясь, что эти существа и на самом деле живут рядом с ними. Многие дети умеют видеть невидимое, а потом, когда они вырастают, эта способность покидает их. Но некоторые даже становясь взрослыми не утрачивают своего дара: они продолжают видеть и чувствовать тайный мир.

— Я больше не вижу его, — мрачно сказал Вильфред, — Его как будто вдруг не стало, оно как будто ушло, после того… после того, как вы… — Вильфред прикоснулся пальцами к шее, на которой, спрятанные под воротничком, уже почти затянулись две маленькие ранки, — Я не боюсь его.

— Конечно, не боишься, — согласился Хозяин, — я освободил тебя от страха в ту ночь. А теперь, когда ты его не боишься, оно и не станет преследовать тебя.

Слова благодарности застыли у Вильфреда на губах.

Ничего не бывает просто так, ничего и никогда.

— Оно не имело плоти, — проговорил Вильфред, — Просто как сгусток тьмы. Оно могло просочиться сквозь узкую щель и вытягивало щупальца, пытаясь дотянуться, и оно воняло мертвечиной. Оно было дома… Потом и в Берлине… И в Будапеште. Оно преследовало меня повсюду.

— Но никогда не нападало, не так ли? Просто пугало тебя и питалось твоим страхом. Выражаясь современным тебе языком, любая энергия материальна. Страх ощутим. А эти твари, к сожалению, широко распространены. Они известны во всем мире. Никто в них не верит, кроме детей. И они предпочитают кормиться на детях. А когда ребенок вырастает, тварь ищет себе другого донора. Но если человек не перестает его бояться… О, тогда для твари он становится любимцем. Ведь тварь его уже изучила. Уже знает, чем быстрее всего напугать, чтобы получить порцию страха. Потому оно и следовало за тобой повсюду. Оно тебя ни за что не покинет, пока ты не перестанешь бояться, а когда ты перестал бояться — оно было очень разочаровано.

— Значит, я для него кормушка, — устало кивнул Вильфред. — Кто-то питается страхом, а кто-то кровью. Все просто — всем надо жрать.

— А кто-то питается человеческим мясом, — вкрадчиво продолжил Хозяин. — Как то существо, которое отвело всем вам глаза и проникло в ваш отряд.

— О чем это вы? Я думал, это кто-то из ваших объедает трупы.

— Мы не едим твердой пищи. И никогда не питаемся от мертвецов. Для нас это опасно. Но среди вас есть существо из мира тьмы. Я даже не знаю его названия. Оно вполне материально. И любит человечину.

— Кто он? Кто из наших?!

— Ты сможешь его увидеть таким, какой он есть, ты сможешь видеть их всех, если примешь мою власть. Ты усовершенствуешь тот дар, который был дан тебе от природы. Просто скажи «согласен». Можно даже не говорить вслух, скажи про себя… И ты увидишь мир таким, каким его видим мы. Для тебя не останется тайн. И мало что будет для тебя опасно. Ты взглянешь в глаза всем своим страхам и сможешь отринуть их. Больше нечего будешь бояться.

— Вы хотите меня сделать таким же, как вы? — спросил Вильфред, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно.

— Нет. Мне не нужен еще один Птенец. Мне нужен Слуга. Живой человек, которому я подарю силу и бессмертие, который будет предан мне, который поможет мне выжить, охраняя меня и моих Птенцов при свете дня, когда мы отдыхаем. К тому же, наше время в этом замке кончается, пора переселяться в другое место, ты должен будешь помочь нам в этом.

— Зачем нужно мое согласие? Я и так подчиняюсь вашим приказам. Сам не знаю, почему…

— Потому что я сделал тебя своим рабом. Я укусил тебя, но не выпил полностью и теперь мы связаны. Ты легко поддаешься ментальному воздействию, твой разум теперь для меня открыт. Но мне нужен не раб, а Слуга. Мне нужно, чтобы ты сам хотел служить мне, тогда я смогу доверить тебе свою жизнь. А ты будешь жить, пока жив я. Много дольше, чем все прочие люди. Может быть даже вечно.

Вильфред мрачно молчал.

— Я не буду требовать от тебя ответа прямо сейчас, — сказал Хозяин, — Ты должен все обдумать и сделать выбор. Или ты станешь частью нашего мира — собственно, ты был рожден для этого, из тебя получился бы хороший колдун! Или же ты проживешь обычную человеческую жизнь. А то и станешь кормом для кого-то из нас…

Вильфред нервно улыбнулся.

— Значит, я могу идти?

— Можешь. Сейчас ты не нужен мне.

Вильфред по-военному резко развернулся и отправился вон из подвала. Ему было трудно дышать и хотелось выйти на воздух. Необходимо было обдумать услышанное, осознать, привыкнуть к мысли о том, что мир оказался совсем не таким, как он думал… Как он заставил себя думать. Ломал себя, мучил, пытался переделать, и все было напрасно, он не псих и не трус, он просто чужой в мире людей, он был создан для тьмы и теперь в самом деле вернулся домой. Чтобы стать Слугой вампира. Достойный финал… Впрочем, разве финал? Может быть, это только начало. Хозяин готов подарить ему власть, могущество и фактически бессмертие, очень скоро он вообще забудет, что был человеком. Предпочтет не вспоминать.

Вильфред вышел во двор замка и опустился на корточки, привалившись спиной к каменной стене. Двор был ярко освещен, свет разогнал тени по углам и под сень парковых деревьев, — там таились чудовища, те, которых он не видел, но о существовании которых он знал теперь. Они смотрят сейчас на него? Ждут возможности напасть? Или теперь уже они приняли его за своего? Несмотря на то, что он все еще сидит в круге света, он — один из людей, и не сделал выбор.

Но разве он не сделал?

Мимо прошел патруль.

Один из солдат обернулся к нему и посоветовал идти в казарму.

— Есть приказ никуда не ходить по одиночке, на вас могут напасть.

На меня? Нет… Никто и никогда…

— Сейчас ухожу, — ответил он, поднимаясь и действительно отправляясь в казарму.

Можно ли идти против судьбы? Против того, что предназначено? Можно. Но это глупо и бессмысленно. Взглянуть своему страху в глаза. Разве не об этом он мечтал всю жизнь? Увидеть их…

Он должен их увидеть!

 

Глава первая

1

Ночь за ночью хищная тварь высасывала из Конрада кровь и жизнь.

Магда ничего не могла поделать, чтобы спасти жизнь единственного человека, которого она любила. Он был не только единственным — он был первым. До него Магда вообще не знала, что такое любовь. Как это — любить другого. И уж подавно не могла себе представить, что возможно любить другого больше чем себя. А Конрада полюбила так, что своей жизни без него не мыслила совсем. Не станет Конрада — и уйдет из ее бытия и радость, и всякий смысл. И если бы можно было умереть самой, лишь бы Конрада спасти, Магда бы согласилась: все лучше, чем остаться здесь, но без него. Хотя лучше бы все-таки спасти его для себя. Чтобы быть здесь — и вместе. Но как? Как?!

Способ был один: найти логово вампиров и уничтожить их всех.

Однако когда Конрад пытался отстоять у смерти Лизелотту, он уже столкнулся с яростным противодействием собственных дядюшек и доктора Гисслера: вампиры для них были неприкосновенны, они предпочли пожертвовать Лизелоттой. Тогда Магда была полностью на их стороне. Даже если бы Лизелотта не была для нее ненавистной соперницей, все равно: если сравнить ценность обычного человека — и бессмертного существа, способного одарить бессмертием и других, — бессмертный выиграет по всем статьям.

Но теперь в положении смертной жертвы вампира был Конрад! И его собственные дядюшки не желали спасти его. Так же, как доктор Гисслер не желал спасти свою внучку…

Гисслер указал Магде на этот факт: что он пожертвовал Лизелоттой. Магда с трудом удержалась, чтобы не взорваться и не накричать на него. Как он может даже сравнивать: ничтожную Лизелотту, предавшую свою нацию и свою семью, — и Конрада, прекрасного, сильного, совершенного Конрада!

В общем, поддержки Магде ждать было неоткуда. А Конрада надо было спасать.

Вампиры унесли гробы из часовни, укрылись в подземельях… Но можно прочесать эти проклятые подземелья! Найти гробы и проткнуть кольями бессмертных тварей! А если в какие-то зоны подземелья невозможно проникнуть — надо выжечь их огнеметами.

Магда предложила это на очередном совещании, хотя заранее знала, что ей откажут. Ей сказали, что Конрад пошел на это добровольно, что они все тут рискуют…

Да, все правильно. Все рискуют. Но плевать ей на всех! И на то, что Конрад сам решил участвовать в эксперименте, ей тоже плевать. Магда хочет его — живого. Хочет его — для себя. Потому что жить без него не сможет. И она будет бороться за него. С вампирами, со своим начальством, со всеми на свете!

Ужас был еще и в том, что Конрад хотел стать вампиром. И каждой ночи ждал — как свидания. Потому что приходила к нему Лизелотта.

Гнусная насмешка судьбы: эта тихоня опять отнимала у Магды возлюбленного. Даже мертвая, она продолжала Магде вредить. Конрад и так мечтал о бессмертии, а из уст Лизелотты принимал его еще и с наслаждением. Он срывал с себя серебряные цепочки, которые любовно застегивала на нем Магда, и приподнимался навстречу Лизелотте с надеждой и страстью во взоре. На Магду он никогда так не смотрел. Дорого бы она отдала, чтобы наверняка узнать, смотрел ли он так на Лизелотту, пока она не стала вампиром.

Еще Магде хотелось знать наверняка, сделает ли Лизелотта вампиром Конрада, или он просто умрет, как умирало большинство жертв вампиров в этом замке. Конрад был уверен, что Лизелотта не отнимает у него жизнь, а дарит бессмертие. Магда боялась, что он заблуждается. Она бы любила Конрада, даже если бы он стал вампиром. Но что, если он все-таки умрет? Магда не могла вычислить, есть ли какая-то закономерность в том, кто становится вампиром, а кто — нет. Почему сделали бессмертной ничтожную Лизелотту? Почему так расточительно убивали молодых и сильных солдат?

Магда на месте главного вампира, графа Карди, предпочла бы создать собственную армию, пусть маленькую, но могущественную. А Лизелотте ни за что бы не даровала бессмертие. И не только по причине личной своей неприязни к ней, но еще и потому, что Лизелотта ни с какой точки зрения не могла быть полезна.

Однако вампиры замка Карди явно придерживались какой-то иной, непонятной для Магды логики. И солдаты умирали. Правда, некоторые из них пропадали без вести. Но никто из пропавших не рыскал ночами в поисках живой крови. А вот Лизелотта точно пробудилась после смерти, причем дивно похорошела и посвежела, даже Магда не могла отрицать того, как привлекательна вдруг сделалась ее соперница! Пробудилась и теперь приходила к Конраду пить кровь.

Магде ни разу не удалось ей помешать. Она неизбежно впадала в оцепенение, что бы ни предпринимала. А ведь Магда подходила к вопросу научно: она принимала лекарства, не дающие уснуть, и наркотики, предназначавшиеся для концентрации внимания — такие давали летчикам-асам перед боевыми вылетами. Но никакие достижения человеческой науки не могли достойно противостоять вампирическому мороку. В лучшем случае Магда все-таки отключалась и приходила в себя под утро, ничего не помня, как после тяжелого сна. В худшем случае — всю ночь проводила в полусне и становилась свидетельницей того, как миниатюрная Лизелотта, хищной ласочкой устроившись на груди Конрада, припадала к его шее и пила кровь, а Конрад лежал, запрокинув голову, с блаженной улыбкой, и только руки его гладили, гладили Лизелотту, пока не падали без сил.

Пробудившись после ухода Лизелотты, Магда могла только бороться за продление жизни Конрада. И она боролась: сначала делала все возможное для реанимации, колола ему сердечные стимуляторы, потом отправлялась на поиски крови для переливания. Солдаты от нее уже шарахались — и тогда она взялась за детей, предназначенных на корм вампиром. Тут уж ей никто из начальства не мог возразить: этого добра действительно привезут в замок сколько угодно, по первому же приказу.

К сожалению, сам Конрад враждебно воспринимал все попытки Магды удержать его на этом свете. Но по причине слабости сопротивляться он не мог. Только ругал ее свистящим шепотом, требовал, чтобы оставила его в покое, чтобы позволила уйти… Магда с ним даже не спорила. Просто делала то, что считала нужным.

Отто фон Шлипфен привез с собой обширную библиотеку. Магда тратила на чтение книг о вампирах все то время, которое оставалось у нее свободным от ухода за Конрадом. Она проклинала себя за то, что прежде так пренебрежительно относилась к мистической стороне вопроса, уделяя внимание чисто медицинскому аспекту проблемы и пытаясь доказать, что вампиризм — это некая неизученная болезнь крови.

Теперь Магда узнавала все больше о том, как защититься от вампиров с помощью распятья, как боятся они святой воды и освященных облаток, как не смеют приблизиться к человеку, который только что пришел после исповеди и причастия. К величайшему сожалению Магды, во многих трудах писали, что необходимой составляющей религиозной защиты от вампиров является искренняя вера. И исповедь перед причастием должна быть искренней, с подлинным раскаянием в грехах, с сожалением о своих проступках и желанием их исправить. Магда понимала, что большинство ее поступков показались бы чудовищными любому настоящему христианину. До сих пор Магда, как и все настоящие германские патриоты, считала, что христианство придумали слабые люди для оправдания своей никчемности и неспособности к борьбе. И теперь ей казалось очень обидным, что именно традиции этой убогой религии могли бы защитить от вампиров ее любимого. Впрочем, Магда нашла одно исследование, где говорилось, что знак креста еще в дохристианские времена или в нехристианских культурах считался надежной защитой от злых сил. Достаточно посмотреть на свастику, древний знак огня, или даже на славянскую «перумову колесницу», или на египетский анк, — ведь все это крест, только по-разному изображенный. По какой-то неизученной причине знак креста рассеивал внимание вампира, так что жертва успевала или скрыться, или предпринять более серьезные меры для защиты. В этом же труде сообщалось, что истинная вера действительно важна при применении в высшей степени действенных против вампиров освященных предметов, святой воды и облаток. Но вполне достаточно веры того, кто их освещал, а использовать их можно и без веры.

Это обнадежило Магду и она потребовала машину, чтобы съездить в местную церквушку. Там она конфисковала несколько облаток и налила целую фляжку святой воды. Священнику пообещала, что пристрелит его, если его вода окажется недостаточно святой. И напоследок сняла с него тяжелое старинное распятье на длинной цепи.

Распятье Магда надела на Конрада. Заставила его проглотить облатку. Другую облатку съела сама. И села стеречь у постели с открытой фляжкой святой воды в руках.

Она уже представляла себе, как плеснет из фляжки на Лизелотту, как задымится, вспыхнет кожа на ее тонких ручках, как съежится маленькое личико, вытекут глаза… Святая вода должна действовать на вампира, как концентрированная кислота — на человека. Мечты были сладостны.

Но почему-то ничего не получилось.

Магда все равно впала в оцепенение при появлении Лизелотты, не помогла ей облатка. И руку с фляжкой даже поднять не сумела, не то что плеснуть. Крест, правда, вампиршу задержал: он начал фосфорически светиться — удивительный, нигде не описанный эффект! — и Лизелотта не решалась сесть на постель и прикоснуться к Конраду. Но глупый мальчишка сам сорвал с себя священный предмет и отшвырнул в угол. Протянул руки к Лизелотте и сказал:

— Иди ко мне, любимая моя, счастье мое. Сделай это со мной сегодня, я так устал ждать… Дай мне уйти во мрак!

Лизелотта склонилась к нему на грудь.

А Магда сидела и смотрела. С открытой фляжкой святой воды в руке.

К счастью, Лизелотта не забрала в ту ночь жизнь Конрада. Утро он встретил еще живым — к великому своему сожалению и к огромной радости Магды.

Убивать священника Магда не стала. Напугал ее светящийся крест. Но и в действенности священных предметов разочаровалась. Они сильны, только если человек действительно хочет защититься от вампира. А Конрад не хочет. Конрада надо защищать против его воли.

Что ж, Магда была готова пойти до конца и уничтожить вампиров. Конечно, доктор Гисслер и оба братца фон Шлипфена будут в ярости. Наверняка Магде это будет стоить карьеры. А возможно — даже жизни. Но если есть хотя бы один процент надежды на то, что ее не обвинят в измене и не сдадут в Гестапо, и что Конрад будет спасен, и что они снова смогут быть вместе… Пусть даже так, как сейчас, изредка, урывками. Пусть даже Магду он так и не полюбит. Все равно — лишь бы выжил! Ради одного процента надежды на это Магда готова была рискнуть всем. Ведь ничто в этом мире не дается бесплатно. А уж ради счастья всегда приходится сражаться ни на жизнь, а на смерть. Магда прошла тяжелый путь. Судьба задолжала ей. У нее должно получиться.

И черт с ней, с карьерой. Лишь бы был Конрад. А без Конрада Магде все равно уже ничего не нужно…

2

Мария-Магда Хох, графиня фон Шелль, родилась в деревне, в обычной крестьянской семье.

У Иоганна и Гертруды Хох росло восемь детей: шесть сыновей и две дочки. Все рослые, крепкие, огненно-рыжие — в мать, и очень похожие на отца своими круглыми, красными, грубыми лицами типичных немецких крестьян. Все, кроме Магды. Она одна была красавицей. Рыжеволосой и рослой — как мама. С белоснежной кожей, изящными чертами лица и грациозной фигурой, унаследованной ею от отца… От отца-аристократа. Рождение Магды Хох было результатом супружеской измены. Единственной измены, которую позволила себе двадцатилетняя Труди Хох, тогда уже — мать двоих сыновей и покорная жена.

Иоганн Хох всегда отличался скаредностью и никогда не упускал возможность извлечь выгоду: изо всего, из чего ее можно было извлечь. Когда Иоганн узнал, что жена помещика фон Литке, чью землю Хохи арендовали уже семьдесят лет, скончалась от родильной горячки, оставив новорожденную дочь, — он сразу же сообразил: фон Литке понадобится здоровая кормилица. Труди тогда как раз кормила их второго сына Готфрида, и молока у нее было в избытке. Да и выглядела она чудесно: здоровая, цветущая, ну просто — кровь с молоком. Вот он и велел жене одеться в праздничное платье — стилизованное под народный костюм, с корсажем на шнуровке и низким квадратным вырезом, в котором вся грудь ее, белая и пышная, как перина, видна была, как на витрине! — после чего сам отвез Труди в поместье. Протестов относительно того, что Готфрида слишком рано отнимать от груди, Иоганн слушать не желал. Лишь бы взяли Труди кормить новорожденную дворяночку… А мнимый вред для собственного сына вполне окупится той прибылью, которую вся семья получит от богача фон Литке.

Расчет Иоганна Хоха оказался правильным. После скрупулезного врачебного осмотра, Труди приняли кормилицей к новорожденной Луизе фон Литке. Малышка была слабенькой и доктор строго-настрого запретил кормилице отлучаться от нее, а старая нянька, вырастившая еще покойную госпожу фон Литке, строжайшим образом блюла запрет доктора. Так что домой Труди впервые сумела вырваться только через пол года — да и то всего на полтора часа! Она не знала, что после ее отъезда, четырехмесячный Готфрид две недели орал не умолкая, потому что не желал признать рожок с коровьим молоком достойной заменой материнской груди. И даже привыкнув к коровьему молоку, еще три месяца страдал сыпью и поносом. Впрочем, даже если бы Готфрид умер, Иоганн все равно бы жене об этом не сообщил до тех пор, пока не закончилась бы ее служба у фон Литке. Уж как-нибудь нашел бы способ умолчать. А то ведь женщины — существа глупые: еще начнет грустить, плакать и молоко перегорит. А молочко-то — на вес золота! Вдовец фон Литке хорошо платил кормилице. Да еще и подарки делал.

О том, что фон Литке делал Труди подарки не только из благодарности за здоровье своей новорожденной дочери, прибывающее не по дням, а по часам, но еще и потому, что пышногрудая Труди очень привлекала его, как женщина, Иоганн Хох узнал, когда было уже слишком поздно. Впрочем, узнай он своевременно — наверное, ничего бы не изменилось. Он всегда умел пожертвовать собственной гордостью, лишь бы выгоду соблюсти. А так — получилось наилучшим образом: обманутый муж узнал, что он обманут, только когда получил назад свою жену. Труди была на шестом месяце беременности и привезла домой такое значительное денежное вознаграждение, какого Иоганн не мог себе представить даже в самых смелых своих мечтах.

В доме Альбрехта фон Литке Труди прожила полтора года. Малышку кормила год и месяц — пока, собственно говоря, не забеременела сама, и девочка не перестала брать у нее грудь. Альбрехт фон Литке был добрым и мягким человеком, он баловал свою любовницу и Труди искренне горевала, расставаясь с ним: она уже привыкла к комфорту и богатству помещичьего дома, она уже совсем отвыкла от тяжелой крестьянской работы и грубого мужа! Но Альбрехт фон Литке собирался жениться на некоей почтенной и богатой вдове. И он был слишком деликатен, чтобы привезти молодую жену в дом, где все еще живет его любовница.

Иоганн Хох пришел в ярость, узнав об измене жены. Даже пересчитав полученные от фон Литке деньги, он не мог успокоиться. Принялся было колотить Труди, но потом опомнился и испугался даже — не причинил ли вреда ребенку? Ведь с помощью этого ребенка он сможет «доить» фон Литке еще долгие годы!

Действительно: фон Литке оказался настолько порядочен, что выплачивал своей внебрачной дочери весьма значительное ежегодное содержание. И каждый год Иоганн Хох запрягал повозку, сажал туда наряженную Труди и вез ее в поместье — за деньгами. А вечером того же дня он бил Труди смертным боем — за измену.

Магда — как, впрочем, и остальные дети — привыкли к этому обряду: совместная поездка родителей куда-то — затем папа колотит маму — а в ближайшие выходные все едут на ярмарку или просто в город, и покупают все, что нужно для хозяйства. Поскольку дети видели это с младенчества, они не удивлялись. И даже не пытались расспрашивать родителей. Впрочем, скорее из страха, чем по причине отсутствия любопытства: Иоганн Хох был скор на расправу, а детей воспитывал исходя из принципа «кто жалеет розги, тот губит своего ребенка». Иоганн не желал погибели детей и порол их еженедельно. Поэтому они не задавали лишних вопросов, чтобы не напрашиваться на внеочередные побои. И Магда очень долго не знала, что отцу она — не родная.

Хозяйство было крепким, Хохи никогда особенно не бедствовали, но и роскошествовать не приходилось. Работали все. Много и тяжело. Пожалуй, Магду отец щадил больше других — после того, как стало ясно, что она вырастет красавицей. Были у него в отношении ее особые планы.

3

Когда Магде исполнилось тринадцать лет, ее родной отец, Альбрехт фон Литке, скончался, не оставив никаких письменных распоряжений относительно своей внебрачной дочери. Когда Иоганн и Труди в очередной раз отправились в поместье за деньгами, их попросту выгнали. Таким было распоряжение вдовы покойного. В тот раз, вернувшись домой, Иоганн поколотил Труди сильнее обычного — так, что даже сломал ей руку и несколько ребер. Пришлось вызывать врача, что повлекло за собой непредусмотренный траты, что разозлило Иоганна еще сильнее…

Тот год стал трудным для семьи Хохов. Труди все время хворала. Было ли это результатом побоев или просто так совпало — никто не знал. Но случались дни, когда она совсем не могла встать с постели, и даже мужнины пинки не помогали.

Но уже на следующий год, когда Магде исполнилось четырнадцать, Иоганну повезло.

Вдова фон Литке поселила в поместье своего любимого младшего брата. А брат частенько приглашал гостей и устраивал многодневные шумные торжества, требовавшие дополнительной прислуги, которую нанимали в близлежащих деревнях. На эти торжества всегда приезжал один и тот же человек: богатый промышленник Пауль Штюрмер. И где-то после третьего его визита в поместье фон Литке, по окрестностям поползли нехорошие слухи… Из уст в уста передавалось, что Штюрмер питает противоестественную страсть к девочкам-подросткам, всегда пристает к ним, пытается напоить и обольстить, или даже подкупить деньгами. Крестьяне перестали отпускать в поместье своих юных дочерей. Ходили только девушки постарше: к ним Штюрмер был безразличен. А прочие гости — разве что по заднице хлопнут или за грудь щипнут. Так взрослая девка всегда врезать обидчику может… Если захочет. Если шлепок за обиду сочтет. То есть серьезного убытка для взрослых девок не наблюдалось.

Другие родители дочерей не пускали, а Иоганн Хох решил, что время пришло получить от Магды новую прибыль. И во время подготовки к очередному празднеству, отослал в поместье Магду с наказом вести себя хорошо, знатным господам ни в чем не отказывать, чтобы не обиделись, и постараться заработать для семьи немного денег. Труди даже не пыталась возражать — боялась, что Иоганн снова изобьет ее до полусмерти. Впрочем, в то время она окончательно расхворалась и почти ко всему сделалась безразлична.

Естественно, Пауль Штюрмер, при виде ослепительно-прекрасной, пронзительно-юной и абсолютно непорочной четырнадцатилетней Магды, сразу же потерял голову и предпринял все, чтобы соблазнить ее. Впрочем, понадобилось немного: ласковые слова, которых девочка дома не слыхала, чудесные пирожные, которых ей не приходилось пробовать, и несколько бокалов сладкого вина. От вина Магду сморило и она почти не чувствовала, что вытворял с ней Штюрмер. Только очень удивилась наутро, проснувшись голой в богатой комнате для гостей, на одной кровати с храпящим голым стариком. Возможно, у другой девочки в такой ситуации приключилась бы душевная травма, от которой она не смогла бы оправиться до конца дней своих. Но Магду мучило похмелье, болела голова, тошнило, так что было не до душевных травм. А Штюрмер нежно заботился о ней, дал ей еще вина, потом — горячей вкусной еды, и похмелье отступило. Так что, когда он в очередной раз попытался ею овладеть, Магда и не подумала сопротивляться.

Через пять дней праздник кончился. Магда вернулась домой. Иоганн Хох ее встретил мрачным взглядом. С порога потребовал деньги. Пересчитал — сумма была очень внушительной… Честным путем столько денег не заработать. Иоганн потребовал, чтобы девочка немедленно рассказала ему, что случилось с ней в поместье и за что она получила столько денег. Грозился страшными карами за ложь. Испуганная Магда рассказала… Иоганн удовлетворенно кивнул — и отвесил ей мощную оплеуху! А после выволок на двор и принялся хлестать вожжами, обзывая ее всеми самыми грязными словами, призывая Бога и соседей в свидетели своего позора. Потом, оставив полубесчувственную Магду на руках у матери, запряг лошадь и поехал в поместье. Там он опять ругался, кричал, грозился полицией. Он хорошо все рассчитал: гости еще не разъехались и Штюрмер, во избежание развития скандала, дал «разгневанному отцу» еще денег.

Следующие три месяца стали для Магды самыми страшными в ее жизни.

Во-первых, отец беспрестанно оскорблял и ее, и Труди, и на улице Магда просто появиться не могла, чтобы не вызвать шквала насмешек и перешептываний. Хорошо еще — начались каникулы и Магде не нужно было появляться в школе. Так она и сидела дома целыми днями. В деревне обычным делом было, что девушка шла под венец будучи беременной или имея ребенка… А то и двоих, причем от разных отцов, — а замуж выходила за третьего! Плодовитые даже больше ценились, и дурнушки старались забеременеть, чтобы наверняка выйти замуж — пусть даже не за отца своего ребенка, а за другого, соблазнившегося именно плодовитостью избранницы. Но это — взрослые девушки, и решение отдаться они принимали самостоятельно! А девочка, обесчещенная развратным стариком, вызывала всеобщее насмешливое презрение. Насмехались над ней и дома: сестра и братья, ненавидевшие Магду за то, что она — красивая, а значит — особенная… А главное — за то, что отец всегда загружал ее работой меньше, чем других!

Во-вторых, Магда узнала, что отцу она не родная. Что мать прижила ее от богатого любовника — помещика фон Литке. Иоганн не преминул рассказать Магде всю историю грехопадения Труди, причем с самыми грязными подробностями, им же самим придуманными. А Магда вспоминала Луизу фон Литке — хрупкую белокурую девочку, надменную и нарядную, которая ей, Магде, всегда казалась настоящей принцессой, далекой, недосягаемой… А оказалась — ее родной сестрой!

А в-третьих — и это было самым ужасным — Иоганн Хох склонил падчерицу к сожительству. Или, правильнее сказать, он регулярно насиловал Магду. Причем ее внешняя красота и юность были для него далеко не главным соблазном. У него была цель… И этой цели он вскоре добился: Магда забеременела.

Чтобы наверняка установить беременность, Иоганн Хох свозил Магду в город к акушерке. Прямо там, в кабинете, услышав «страшное известие», он придавался громкому отчаянию. Акушерка предложила заявить в полицию на совратителя «бедной малышки». Иоганн пообещал, что так и сделает. После чего отвез рыдающую Магду в поместье фон Литке. Где устроил очередной скандал.

Обезумевшая от ужаса перед неизбежным позором — ведь девочку обесчестили под крышей ее дома! — фрау фон Литке вызвала телеграммой Штюрмера: пусть сам платит за свои «шалости».

Штюрмер приехал через день. И настоял на том, чтобы Иоганн позволил ему поговорить с Магдой наедине. Иоганн допустил это с величайшей неохотой и только тогда, когда Штюрмер пригрозил ему судебным преследованием за шантаж.

Иоганн прекрасно понимал, что на самом деле для него, крестьянина Хоха, обращение в полицию ничего хорошего не принесет: богатый Штюрмер всегда сумеет противостоять всем обвинениям, а то и его же, Иоганна, засадить за решетку! Иоганн делал ставку на нечистую совесть Штюрмера, действительно соблазнившего Магду… Хотя и не ответственного за ее беременность.

Но случилось то, чего Иоганн Хох боялся больше всего: во время разговора со Штюрмером, смягчившись от ласкового обращения и далеко не показного сочувствия, Магда принялась рыдать и, рыдая, рассказала Штюрмеру всю правду. Включая и то, что городская акушерка установила срок беременности — восемь недель. Так что Штюрмер отцом ребенка никак быть не мог. Будь на его месте более жестокий человек — или менее дальновидный — и это могло бы обернуться против самой Магды. А так — пострадал только Иоганн Хох. Штюрмер даже не дал ему увидеться с Магдой. Просто объяснил, что девочка во всем созналась, и теперь Хоху лучше уносить ноги… А о «бедной малышке» позаботится он, Пауль Штюрмер.

4

Магда больше никогда не видела родителей.

Штюрмер увез ее в Дрезден, поселил в своем роскошном доме, отвел к своему знакомому врачу, который сделал Магде аборт. А после они зажили вдвоем, в абсолютной гармонии, весело и благополучно.

Штюрмер никогда не был женат: его всегда привлекали только очень юные девочки, а юность — товар скоропортящийся. Штюрмер был действительно очень богат. И неглуп. У него в гостях бывали очень интересные люди. Он возил Магду по лучшим европейским курортам. Одевал, как куколку. И следил за ее духовным развитием. В первый год учителя ходили к ней домой, потом она пошла в хорошую школу, где увлеклась биологией. Штюрмер ее увлечения поощрял, покупал ей книги, подарил очень хороший микроскоп. Попутно он прививал ей правила хорошего тона, учил правильно говорить, красиво есть, нашел ей учителя танцев, возил ее на теннисный корт, чтобы она умела вести себя в том обществе, куда Штюрмер приводил ее безо всякого стеснения — как свою воспитанницу. И, хотя большинство его знакомых догадывались о том, какие отношения на самом деле связывают старика Штюрмера и рыжеволосую Магду, — никто не смел хоть как-то выказать свои догадки в их присутствии: Штюрмера боялись.

На самом деле их сексуальные отношения прекратились, когда Магде было семнадцать. Ее тело стало стремительно округляться, терять подростковую угловатость и приобретать все более женственные очертания. И Штюрмер больше не испытывал к ней влечения. Но он продолжал чисто по-человечески любить Магду. Потому что она была единственной из его юных любовниц, кто относился к нему с абсолютным доверием и искренностью.

Ей было восемнадцать, когда Штюрмер познакомил ее с графом Хельмутом фон Шелль. И настоял на том, чтобы Магда отнеслась к этому человеку «со всем возможным расположением». Сначала Магда испугалась: что, если Штюрмер, утратив сексуальный интерес к ней, заставит ее ложиться в постель с его приятелями? Но, оказалось, намерения Штюрмера были чисты, как снег. Он просто хотел получше пристроить Магду, а застенчивый, пугливый и не очень умный Хельмут подходил для этого, как нельзя более лучше.

Хельмут был богат, имел титул, но никогда не пользовался успехом у женщин. Разве что у авантюристок, на которых он обжегся пару раз (сильнее всего — на той, которая родила ему Гели!) и приобрел стойкий страх перед женщинами «не своего круга». А из «своего круга» ему сватали только очень некрасивых или очень бедных. Да и те не умели скрывать скуку, общаясь с ним. Тогда как Хельмут был человеком чувствительным и остро реагировал на малейшее пренебрежение со стороны женщины.

Естественно, он с первого взгляда влюбился в Магду: воспитанницу богатого человека, девушку «своего круга» (Штюрмер солгал ему, будто Магда — дочь обедневших австрийских аристократов и круглая сирота), красавицу, умницу, да еще такую добрую, внимательную и, кажется, не питавшую к нему отвращения… А Магда действительно слушала бесконечную нудную болтовню Хельмута с улыбкой умиления. Ведь она-то боялась, что «относиться со всем возможным расположением» к Хельмуту — означает отдаться ему! А оказалось — достаточно только его слушать.

В девятнадцать лет Магда поступила в университет, на медицинский факультет. У них на курсе было всего три девушки, но двое других — серые воробышки, на фоне которых красота Магды сияла еще ярче. Поклонников у нее было — не перечесть. Но Магда никем из них так и не заинтересовалась. Они были всего лишь студенты, в большинстве своем — бедные. Выходить замуж за кого-то из них не имело совершенно никакого смысла. К тому же Магду действительно занимала учеба. И на курсе она была второй по успеваемости.

Где-то в то же время она послала запрос относительно своих родителей. И узнала, что мать — умерла, отец — то есть Иоганн Хох — процветает, старшие братья женились, сестра вышла замуж. Штюрмер, проведав о том, что Магда заинтересовалась родными, спросил, не хочет ли она как-то отомстить Иоганну Хоху за все страдания, которые она испытала по его вине. Штюрмер сказал, что готов даже организовать убийство. Но Магда отказалась. Какой смысл? Этим уже не вернешь ничего. И, в конце концов, она осталась не в накладе. А лучшей местью такому человеку, как Иоганн Хох, будет ее процветание! Пусть даже он никогда и не узнает об этом.

Выходя замуж за графа фон Шелль, Магда больше всего боялась, что Хельмут со свойственной ему мнительностью заподозрит ее в неискренности — или до него дойдут наконец слухи об истинной подоплеки ее отношений с покойным Штюрмером. Но все обошлось. Хельмут оказался запредельно наивен.

Хельмут был старше своей невесты ровно в два раза: ей исполнилось двадцать два, ему — сорок четыре. И смотрел уныло, как снулая рыба, словно и не рад был тому, что женится на такой красавице! Хотя Магда знала, что Хельмут просто-напросто ненавидит все многолюдные официальные мероприятия, поэтому и выражение лица у него такое, словно пытается прожевать целый лимон. Но все равно свадьба получилась очень красивая. У Магды была фата со старинными кружевами и платье, расшитое речным жемчугом, и фамильные бриллианты фон Шелль.

Год она прожила спокойно и пресно, полностью погрузившись в науку и некоторое внимание уделяя светской жизни.

А годовщину свадьбы Магда впервые увидела Конрада…

5

Конрад не знал правды о Магде. Никто не знал. Правда была похоронена вместе со Штюрмером. Но Магда помнила все, что ей пришлось пережить. Магда привыкла не жить, а выживать. Поступаться своими желаниями ради того, что действительно нужно. Магда знала, что за счастье надо платить.

Магда на самом деле совсем не умела быть счастливой. Да и не была она по-настоящему счастливой, пока в жизни ее не появился Конрад. Самоотверженная любовь к нему оказалась для Магды слаще богатства и успеха.

И теперь Магда решила отстоять свое счастье — любой ценой.

Она старательно изучила планы замка, в том числе старые планы заброшенной части подземелий и обрушенных, опасных зон. Разделила на сектора. И начала прочесывать. Причем начала с самых глубоких, самых укромных мест. С тех, где она, будучи вампиром, прятала бы свой гроб и пряталась бы сама от света.

Каждое утро Магда надевала широкие брюки, которыми она наверняка бы шокировала Хельмута (он даже современный костюм для верховой езды принять не мог, ему это казалось неприличным), одну из просторных удобных блуз, предназначенных для работы в лаборатории, и лабораторные же туфли на каучуковой подошве. Туго заплетала волосы, чтобы не мешали. Надевала цепочки, вешала на грудь маленький золотой крестик, который Август нашел где-то в замке и презентовал ей, как «старинный сувенир». Крест, отнятый у священника, она оставляла Конраду, хоть и знала, что Конрад при первой возможности постарается от него избавиться. Магда брала мощный фонарь и очень точные швейцарские часы, которые у нее остались на память о Штюрмере: правда, они были не наручные, приходилось укреплять их на поясе, но зато в них имелся очень точный заводной механизм, мелодичный звон напоминавший: приближается ночь, время вампиров. В докторский саквояж были заранее уложены инструменты вампироборца: фляга со святой водой, святые облатки, заостренные осиновые колья, молоток, топорик для разделки мяса, набор ланцетов, запасной фонарь.

С фонарем и саквояжем Магда спускалась в подземелье. Она выходила на охоту, как только занимался рассвет. Ночь — время вампиров. На рассвете и на закате они совсем бессильны, в этом все источники единогласны. А вот день — время сомнительное: одни исследователи считают, что днем вампиры лежат в гробу, как обычные мертвецы, другие же утверждают, что сильные и старые вампиры могут ходить днем. Но время рассвета коротко. Только спустишься и пройдешь все эти коридоры — и уже солнце взошло. Так что приходилось рисковать и бродить по подземельям днем. Вампиров Магда не встретила ни разу, из чего сделала вывод, что днем они все-таки спят. Не совсем верный вывод, но об этом она узнала позже…

Магда так выматывалась, что вечером просто падала и засыпала, и уже не караулила Конрада: знала, что это бесполезно. Однако просыпаясь утром по все тому же мелодичному звону часов, извещавшему ее, что солнце восходит и вампиры покидают своих жертв, Магда бросалась к любимому с одной и той же страшной мыслью: жив ли он сегодня или Лизелотта засосала его до смерти?

Но Конрад жил. По какой-то причине Лизелотта не спешила его убивать. Любила? Наверное. Как можно было его не любить?

Конрад жил и у Магды появлялся стимул снова спуститься в подземелье и искать, искать, искать… В конце концов она обязательно должна была найти место, где они прячутся.

На шестой день охоты, в предвечерний час, когда до заката оставалось всего-то ничего, Магда прошла в одно из ответвлений тоннеля, где потолок был настолько низкий, что ей пришлось едва ли не ползти на четвереньках, и куда именно по этой причине она до сих пор не заглядывала: ей казалось, что вампирам самим не слишком удобно было бы там ютиться и еженощно выходить на охоту. Но выяснилось, что низенький тоннель ведет к весьма просторному залу со сводчатыми потолками и — для надежности — ложными арками, выложенными камнями в стенах. Этот зал не был нанесен на планы замка…

Вообще, замок Магду удивлял. Внешне он казался небольшим и невзрачным, довольно обычным для Румынии, у них в Германии попадаются более внушительные постройки рыцарской эпохи, сейчас по большей части занятые военными или переоборудованные в тюрьмы. Но подземная часть фамильной обители Карди была просто невероятна по сложности архитектуры, глубине и просторности. Казалось, замок вгрызался в гору, источил ее ходами, заполнил подземными залами. Видимая его часть — собственно жилая постройка — напоминала в сравнении с подземной верхушку айсберга, так она была мала и незначительна.

Интересно, кто и для чего выстроил все эти подземелья? Судя по рукописи, у главного вампира, графа Раду Карди, не было времени и возможности заняться строительными работами… Не сами же вампиры все это прорыли. Они бы уж точно не смогли сделать каменную кладку, высокие своды и подпирающие их колонны: слишком трудоемко и высокопрофессионально. Не менее интересно, для чего же предназначались такие сложные подземелья. Явно не для хранения съестных припасов. И сколько здесь таких вот не нанесенных на планы залов и ходов… Таких как этот, в котором Магда обнаружила четыре гроба.

В первый миг она даже поверить не могла своей удаче. Застыла на пороге, а луч фонаря метался от одного гроба к другому, от стены к стене, шарил по углам. Четыре гроба. Граф Карди, Мария, Рита и… Лизелотта. Да, все правильно. Четыре гроба. Только четыре. Значит, те солдаты, которые пропали без вести, все-таки убиты.

Сколько ей осталось времени на то, чтобы пронзить сердца и отрубить головы всем четверым? Мало. Но она успеет… Она должна успеть уничтожить их всех сегодня!

Магда бросилась к первому гробу. Поставила саквояж и ухватилась освободившейся рукой за край крышки. Рванула — но не смогла поднять. Нужны были две руки.

Она положила фонарь на пол. Стало слишком темно — только полоса света стелилась внизу. Открывать гроб в темноте ей вдруг показалось слишком страшно. А что если вампир там не спит? Хотя — если вампир не спит, она обречена: вампиры быстрее и сильнее людей, да еще и способны гипнотизировать.

И все равно: в темноте уж было слишком страшно. Магда примирялась так, сяк, и наконец исхитрилась прижать фонарь подбородком. Обеими руками ухватилась за крышку, рванула…

Она надеялась, что в гробу будет лежать Лизелотта. Ей хотелось убить Лизелотту первой. Но в гробу, смиренно сложив маленькие ручки на высокой, пышной груди, лежала молоденькая блондинка. Мария.

Первым побуждением Магды было броситься к другим гробам, открыть их все… Но это было бы неразумно. Нет, надо взять себя в руки и действовать последовательно.

Магда достала из саквояжа облатки и положила их на крышки остальных трех гробов. Вроде бы это должно как-то помешать вампирам подняться. Если они вдруг захотят подняться до срока…

Затем она вернулась к открытому гробу. Мария выглядела мертвой. Недавно умершей, еще не тронутой тлением. Умершей во цвете лет: кожа ее была свежа, губы розовели, на щеках играл румянец, волосы шелковистые, совсем живые. Но она не дышала. Даже веки не подрагивали, как бывает у спящих. Никакого движения. Абсолютная, каменная неподвижность. Магда прикоснулась к нежной щеке молодой женщины. Плоть была холодна и тверда, как у покойницы.

Так, с чего бы начать? Пронзить сердце или отсечь голову? В книгах советовали начинать с протыкания сердца. Как медик, Магда считала, что надежнее сначала отрубить голову: без головы жизнь уж точно прекращается. А сердце у человека может быть еще при жизни смещено к центру и даже вправо. И тогда кол пройдет мимо. А еще бывали случаи, когда человек продолжал жить с поврежденным сердцем — по крайней мере, какое-то время мог прожить… Хотя, быть может, у вампиров задействованы какие-то иные процессы? И важно, чтобы сначала в тело вошло дерево? Рисковать нельзя. Надо делать все так, как пишут в книгах.

Магда установила фонарь на краю гроба, чтобы он полностью освещал тело. Достала заточенный кол и молоток. Слегка сместила руку покойницы, чтобы кончиком кола упираться ровно под левой грудью. Магде показалось, что по лицу Марии пробежала легкая судорога, и она поспешила ударить по колу молотком, вгоняя его в плоть.

Холодная кровь брызнула на руку Магды, сжимающую кол. Глаза Марии широко открылись, рот исказился, она издала булькающий стон.

Магда ударила по колу еще и еще, протыкая тело насквозь. Мария изогнулась в гробу, ее пальцы конвульсивно сжимались, царапая, разрывая тонкую ткань платья на груди, в тщетной попытке схватить и вытащить кол…

Магда бросила молоток, выхватила из саквояжа топорик и рубанула им по шее вампирши — прямо под подбородком. Одного удара не хватило, чтобы отделить голову, и Магда рубила, рубила, рубила… Кровь залила ее руки, забрызгала блузку и стекло фонаря. Лицо вампирши было в крови, шея превратилась в месиво из мяса и осколков костей.

Наконец, Магда убедилась, что голова отделена от тела, а вампирша не подает признаков жизни. Тогда она перестала рубить. Стерла рукавом кровь со стекла фонаря. Постояла, глядя, как белая ткань внутренней обивки гроба пропитывается темным.

Переложив топорик в левую руку, Магда запустила окровавленные пальцы в мягкие белокурые волосы Марии и подняла голову. Посмотрела в мертвое лицо с широко открытым ртом и полуприкрытыми, тусклыми глазами. Отшвырнула в сторону — голова глухо ударилась об пол и покатилась в темноту.

Торжествующая ярость переполняла Магду. Она шагнула к следующему гробу, уцепилась за край крышки, рванула…

Из темноты позади нее послышались торопливые шаги. Магда испуганно обернулась, светя фонарем… Но в глаза ей так же ударил луч фонаря. Она облегченно вздохнула: вампирам фонари не нужны. И улыбнулась, разглядев того, кто пришел, как она думала — к ней на помощь.

Магда не помнила имени этого солдата — мрачного, молчаливого, странноватого, но как говорили — очень храброго и исполнительного. Зато она знала, что он никуда не исчезал и не мог стать вампиром: в последний раз Магда видела его сегодня утром, он стоял на страже возле двери, ведущей в подземелья. Быть может, шум здесь разносится далеко, он услышал и проявил отвагу, решил спуститься? Но как получилось, что он все еще на страже, ведь прошло около полусуток? И все-таки шум не может так далеко разноситься, не может…

Магда даже не успела заговорить с ним.

Быстрыми, решительными шагами солдат подошел к Магде и ударил ее прикладом по голове.

6

Магда пришла в себя не сразу. Голова болела, в ушах шумело, во рту чувствовался солоноватый привкус крови. Ее мучительно тошнило. Она не могла даже шевельнуться, не чувствовала ни рук, ни ног. Даже дышать было тяжело. Магда застонала. Попыталась открыть глаза — но открылся только левый: правый словно заклеили.

Она лежала на полу все в том же зале. Она была крепко связана — руки до боли вывернуты назад, щиколотки скручены так, что уже онемели. Похоже, у нее шла кровь из носу, потом остановилась и засохла — оттого Магде было трудно дышать. На голове справа болью пульсировало место ушиба. Поэтому правый глаз и не открывается — или заплыл, или ресницы склеены кровью.

Магда с трудом повернула голову, пытаясь обнаружить источник света, благодаря которому она все-таки видела, где находится.

Свет шел от фонаря, который держал тот солдат.

Тот солдат, который ударил ее.

Сейчас Магда вспомнила его имя.

Его звали Вильфред Беккер.

Беккер сидел на полу, привалившись спиной к стене. Автомат на коленях. Фонарь в руках. Еще один фонарь — тот, который принесла с собой Магда — был погашен и лежал возле Беккера.

Услышав, что Магда пришла в себя, стонет и пытается пошевелиться, Беккер встал, подошел к ней, нагнулся и проверил, крепко ли она связана. Глаза у него были холодные, безразличные. Быть может, он все-таки стал вампиром? Но как же тогда он мог выдерживать солнечный свет, причем самый страшный для вампиров, рассветный? Нет, наверное, он просто заворожен и порабощен. Как Рэнфилд в романе Брэма Стокера. Упоминание о смертных слугах вампиров встречалось в трудах многих исследователей.

Она уже понимала, что обречена и ничто ее не спасет. До пробуждения вампиров оставалось слишком мало времени. Да и не отпустит ее этот новоявленный Рэнфилд. Не для того он ее бил и связывал, чтобы потом сжалиться и отпустить. Она обречена, а значит — Конрад обречен тоже. Остается только надеяться, что Лизелотта его не убьет, а обратит в вампира. И Конрад получит то, что хочет. Бессмертие. Бессмертие рядом с женщиной, которая ему желанна… С Лизелоттой. А Магда станет пищей для вампиров. Что ж, она знала, чем рискует, когда спускалась сюда. Ей казалось, что она все просчитала, но как выяснилось — упустила из вида важный пункт: смертного слугу, который не боится солнца.

Но даже в свой смертный час Магда Хох, графиня фон Шелль, оставалась страстным исследователем и ей хотелось докопаться до истины прежде, чем она умрет. Ей было интересно, как именно вампиры подчинили себе храброго солдата СС. Какова сущность процесса. И, облизнув сухим языком запекшиеся губы, Магда прошептала:

— Что они с вами делали, герр Беккер? Как добились такого эффекта?

Беккер молчал.

Выждав немного, Магда сделала еще одну попытку:

— Вы сознаете себя? Или вы не помните, как это происходило? Мне просто интересно знать…

— Сейчас вы все узнаете, фрау фон Шелль. Он пробуждается, — тихо ответил Беккер. И пояснил, хотя Магда уже поняла: — Мой хозяин. Он сейчас поднимется…

Беккер посветил фонарем на гробы. Магда успела заметить, что облаток на них уже нет. И тут же крышка одного из гробов отлетела в сторону, с грохотом упала на пол. Граф Карди поднялся одним движением, резко, будто подброшенный пружиной. Магда ожидала увидеть выражение ярости и боли на его лице, ведь граф потерял свою внучку и вековую спутницу. Но его бледное, фосфорически светящееся лицо было неподвижно, как маска. Следом открылись два других гроба. Черноволосая Рита выскользнула гибко, как змейка. Лизелотта сначала села в гробу, потом встала, упираясь руками в бортики, как это сделал бы обычный человек: она еще не обрела истинно вампирской пластичности.

При виде обезглавленного тела Марии, Рита тонко взвизгнула и панически метнулась к графу, прижалась к нему, пряча лицо у него на груди. Граф обнял ее, поцеловал в макушку. Лизелотта смотрела на Магду — без ненависти, скорее даже с сожалением. Они вели себя, как люди. И Магда вдруг перестала их бояться.

Отстранив Риту, граф Карди подошел к гробу Марии.

— Голова там, — Вильфред указал направление лучом фонаря. — Крест и серебро я с нее снял.

— Я вижу. Благодарю тебя, ты спас нас, — сказал граф на старомодном немецком, с мягким румынским акцентом.

— Я не успел.

— Не твоя вина. Я слишком поздно почувствовал… Только когда кол вошел в сердце моей бедной малышки, я пробудился от ее боли. А топор опустился на ее шею всего через несколько секунд. Ты не мог успеть.

«Так значит, одного кола было бы мало? Жаль, я не успею написать об этом в своем собственном исследовании», — подумала Магда.

Словно услышав ее мысли, граф Карди повернулся к ней.

— Храбрая женщина. Храбрая германская воительница. Я читал, что в древние времена только у германцев женщины шли в бой наравне с мужчинами, визжа, как дьяволицы… Надо было убить тебя раньше. Я ведь чувствовал, что ты бродишь здесь днем. Я узнал твой запах. Запах рыжих волос и белой кожи. Запах похоти и злобы. Но я даже заподозрить не мог, что ты ищешь нас, вооружившись кольями и молотком. Ведь все те, кто приехал с тобой, хотят сохранить нас живыми и даже поставляют нам пищу.

— Это из-за нее. Она убивает Конрада. Я хотела ее остановить, — прошептала Магда, в надежде, что удастся как-то настроить графа против Лизелотты, переложить на нее часть вины, испортить ненавистной сопернице ее бессмертное существование.

Но граф только усмехнулся.

— Как ты ее ненавидишь… И как сильно ты его любишь. Красивая, страстная и смелая. Я не буду тебя убивать.

Сердце Магды пропустило один удар и забилось быстрее. Судорожная надежда охватила все ее существо. Жить! Она будет жить! Ах, как же ей хотелось жить, как страшно ей было умирать, просто она не позволяла себе думать об этом, не позволяла чувствовать…

— Ты станешь одной из нас. Ты отняла мою спутницу… Заменить ее ты не сможешь. Но я хочу, чтобы ты была со мной. Ты достойна. Ты — чудовище. Тебя будут бояться… А ты будешь бояться меня. Я буду твоим хозяином в вечности. Ты забудешь своего любовника. Ты забудешь свою ненависть к Лизелотте. Ты забудешь все, что я прикажу тебе забыть. Ты станешь испытывать только те чувства, которые я позволю тебе испытывать.

«Никогда! Никогда не разлюблю Конрада! Никогда не перестану ненавидеть Лизелотту! Никогда не подчинюсь тебе!» — думала Магда, глядя в горящие красным глаза вампира.

Холодными пальцами граф погладил Магду по лицу. Потом склонился и впился в ее шею. Боль, острая боль, как же это больно… Магда думала, это приятно, а это так больно! Граф жадно сосал и она чувствовала, как уходит из тела жизнь, как холодеют и без того онемевшие руки и ноги, и все сильнее кружилась голова, а он сосал, сосал ее кровь, и Магда слышала, как совсем близко от ее уха он влажно чмокает и громко глотает, а потом где-то внутри головы она услышала его голос: «Ты подчинишься. Ты теперь моя. Я твой хозяин. Я все равно тебя сломаю. Ты — моя… Я твой хозяин…»

Сознание Магды мутилось, в висках словно молоточки стучали, боль и слабость нарастали, и еще этот голос внутри ее головы, этот мучительный голос, повелительный, завораживающий, подчиняющий. Но из последних сил, уже умирая, Магда заставила себя вспомнить прекрасное лицо Конрада, его равнодушные голубые глаза, его жестокий рот, все то, что она в нем так яростно любила. И Магда заглушила голос графа своим последним, отчаянным, беззвучным криком: «Конрад, любовь моя! Ты один — мой хозяин, в жизни и смерти, я твоя, Конрад, я твоя навсегда, я умираю, но я твоя, я твоя… Конрад… Конрад…»

Магда успела почувствовать, как останавливается ее сердце.

С мыслью о Конраде она умерла.

 

Глава вторая

1

Лизелотта старалась обращаться с Конрадом очень осторожно и не брать у него слишком много крови. Но все-таки он наступил, тот неизбежный миг, когда Лизелотта почувствовала, что Конрад больше не реагирует на боль, а сердце его трепещет предсмертной синкопой. И тогда Лизелотта сделала то же, что сделал для нее Раду: прокусила свое запястье, отворила для Конрада свои вены.

Когда первые капли упали на губы Конрада, лежавшего без движения и без чувств, словно умирающий или уже мертвый, — он вдруг пробудился и жадно схватил ее руку. Он сосал ее кровь, как младенец. А Лизелотта смотрела на него со счастливой улыбкой. Ей было больно… Но даже в этой боли она находила какую-то сладость.

Потом она посидела с ним еще немножко. Подождала, пока его сердце перестало биться. И ушла.

На следующую ночь Конрад пришел к ней. Пришел сам. Он был очень слаб и ничего не помнил, ничего не понимал, не мог говорить. Все, что он смог — это слезть с прозекторского стола и придти туда, откуда он слышал зов своей Хозяйки. Лизелотта накормила его своей кровью и уложила в свой гроб. Они вполне умещались там вдвоем.

2

Раду снова ругал ее, когда обнаружил Конрада. Оказалось, Лизелотта нарушила главный закон: новых вампиров может создавать только Хозяин. А Хозяином в их семье был Раду. «В их семье» — потому что группа вампиров, инициированных одним Хозяином и хранящих свои гробы в одном месте, называется «семьей». Что, по сути, верно: ведь они объединены именно кровным, кровавым родством! Закон семьи и воля Хозяина — вот главное для каждого вампира. А еще существуют законы, по которым существуют все вампиры на земле: их называют «законы Маскарада», и они направлены на сохранение в тайне существования вампиров.

Лизелотта нарушила все законы сразу… Теперь Раду мог бы убить и Лизелотту, и ее создание за то, что она натворила. Их жизни были целиком в его власти. Но он решил простить. Ведь он избрал Лизелотту своей подругой в вечности! Он не желал ее терять. А Конрад — возможно, он тоже пригодится. Только ему придется пройти очень болезненную процедуру — вторичное инициирование. Потому что не может быть двух Хозяев. Хозяин может быть только один. И Раду напоил Конрада своей кровью…

Ничего ужаснее Лизелотта не видела за всю свою несчастливую человеческую жизнь! Конрад корчился в невообразимых муках, все его мускулы сводило судорогой, он катался по каменному полу подземелья и кричал, кричал… Беззвучный крик вампира, который услышать могут только вампиры, оглушил Лизелотту. Он разрывал ее сердце.

Раду предупредил, что Конрад может умереть в процессе вторичной инициации. Умереть окончательно. Может потерять рассудок и память, и даже первая охота не поможет ему вспомнить, кем он был до… Кем он был при жизни. Если это случится — Конрад превратится в подобие зомби. Немое, бессмысленное, безразличное ко всему создание. Тогда Раду должен будет его убить — хотя бы из милосердия, которое так же ведомо вампирам, как и людям. Только понимается иначе. Ну, а третья возможность — то, что Конрад еще раз переродится и воскреснет вампиром, подчиняющимся Хозяину. Единственному Хозяину.

Лизелотта плакала кровавыми слезами, глядя на муки Конрада. Она забыла обо всех страданиях, которые перенесла по его воле — и по воле таких, как он. Не было больше ни гетто, ни гибели Аарона, ни того кошмарного расстрела, ни капелек крови на его мундире, ни унизительной ночи в венской гостинице. Ничего не было. Было только ее творение, с которым она была связана незримой пуповиной. И сейчас эта пуповина рвалась. А ее творение погибало в ужасных муках.

Конрад оказался сильным: он пережил это. В какой-то момент он перестал дергаться и кричать и Лизелотта подумала: все, смерть! Но оказалось — это сон. Обычный сон вампира перед пробуждением для новой жизни.

Раду не позволил Лизелотте снова положить Конрада в ее гроб. Он спрятал тело юноши в стенную нишу, проклиная современных людей, у которых не добудешь такой простой вещи, как новый гроб! Когда Конрад пробудился, Раду привел для него солдата. Одного из тех, кого Конрад хорошо знал при жизни… Но сейчас Конраду было все равно. Его сжигал голод.

Лизелотта ревниво наблюдала, как Раду учит Конрада всему тому, чему недавно учил ее. Но она уже смирилась. Она поняла: таков закон. Только Раду может делать новых вампиров. Потому что он — Хозяин.

Зато Раду позволил Лизелотте водить Конрада на охоту. Для нее уже в этом была радость.

Конрад не потерял ни память, ни разум. Лизелотте даже казалось, что он по-прежнему ее любит. Но перенесенные в момент второй инициации муки оставили на его лице неизгладимую печать… Казалось, он стал старше, хотя обычно, становясь вампирами, люди выглядят моложе, чем были при жизни! Однако красота его ничуть не пострадала. Даже напротив — в нем появился какой-то свет, какая-то утонченность, которых не было при жизни.

Первое время Конрад ходил обнаженным: таким он сбежал с прозекторского стола, таким пришел в подземелье. Потом он нашел свою форму и надел ее — он привык ходить именно в форме, старинная одежда не привлекала его. Но, к сожалению, он уже не мог быть таким аккуратным, как при жизни, потому что избрал себе оригинальное место для дневного сна: он вынул плиту из пола рядом с тем местом, где стоял гроб Лизелотты, и зарывался с головой в сырую землю. Теперь от него всегда пахло землей, и на волосах, и на одежде его была земля. Поэтому из всех живых мертвецов замка Карди он выглядел самым мертвым… Только что восставшим из могилы.

Раду обещал совершить набег на местное кладбище и похитить пару гробов из свежих могил. Все равно настоящим мертвецам гробы ни к чему.

А Конрад продолжал зарываться в землю возле гроба Лизелотты. И Лизелотта подозревала, что, несмотря на вторую инициацию, Конрад все-таки считает Хозяйкой — ее, а не Раду.

3

Лизелотте нравилось поить Конрада своей кровью. Собственно, это была даже не совсем ее кровь, а выпитая у последней жертвы. Но пройдя через ее сосуды, пробудив ее сердце, эта кровь изменялась и несла в себе частичку ее сущности. В ней появлялось то, что позволяло вампирам создавать себе подобных. То, что оживило Конрада и пробудило его к жизни во мраке.

«Твоя кровь дает мне свободу и силу, милая моя фрау Лоттхен, — говорил ей Конрад. — Свободу от него, силу быть собой…»

И Лизелотта с радостью протягивала ему руку. С нежностью смотрела, как его белокурая голова склоняется к ее запястью. Конрад цеплялся за нее, как новорожденный за свою кормилицу. Теперь уже ей не было больно, когда он прокусывал кожу и высасывал кровь. Теперь это было наслаждением, в котором Лизелотта растворялась полностью, забывая обо всем. А потом Конрад подставлял ей шею — и Лизелотта присасывалась к нему, как к живому. Теплые волны счастья омывали их, и Лизелотта раскрывалась перед ним, а Конрад — перед ней, и между ними не оставалось никаких тайн. Лизелотта узнавала такого Конрада, которого она совсем забыла, а может быть и не знала по-настоящему: маленького испуганного мальчика, мечтающего стать сильным, чтобы защититься от жестокого мира. Этого Конрада она жалела и любила материнской любовью. И Конрад тоже читал в ее душе… Все, что до сих пор было для него закрыто.

Но Раду положил конец этим счастливым слияниям. Застав однажды Лизелотту с Конрадом в момент обмена кровью, он впал в такую ярость, словно Лизелотта отдалась Конраду в его присутствии.

Позже он объяснил ей, что обмен кровью для вампиров — акт более интимный, чем обычное физическое слияние мужчины и женщины. Секс возможен просто для получения удовольствия, ведь после удачной охоты вампира обычно охватывает возбуждение, и если не найдется бессмертного партнера, удовлетворить страстную потребность можно даже со смертным. Но обмен кровью — это знак абсолютного доверия, и более глубокой близости между бессмертными не существует.

Да, это он объяснил Лизелотте позже… Когда наложил запрет обмениваться кровью с кем бы то ни было, кроме него.

А в тот миг он вырвал Конрада из ее объятий, с размаху ударил об стену… Лизелотта услышала, как хрустнули кости юноши, и вскрикнула от ужаса. Однако настоящий ужас ждал их обоих в следующий миг, когда Раду ударил рукой в грудь Конрада, разорвав ткань мундира, кожу, плоть, взломав ребра… и сжал его сердце.

Лизелотта в шоке смотрела на руку Раду, по самое запястье погруженную в грудь Конрада. В широко распахнутых глазах Конрада плескалась боль, сквозь стиснутые зубы вытекала кровь, темная кровь, в теле вампира кровь всегда становится темной… Он не издал ни единого стона, он просто стоял и смотрел в лицо грозного Хозяина, державшего в руке его сердце.

— Я могу его вытащить. Твое сердце, — прошипел Раду. — И раздавить одним движением. И ты умрешь. И никакая сила уже не поднимет тебя… Но сегодня я буду милостив. Не стану убивать тебя в ее присутствии. Ее это огорчит и испугает. Она уже испугана. По твоей вине… Но если ты еще хоть раз к ней прикоснешься — я вырву тебе сердце.

Он разжал пальцы и медленно, очень медленно вытащил руку из груди юноши. Конрад медленно сполз по стене. Глаза у него закатились… Лизелотта бросилась было к нему, но ее остановил гневный взгляд Раду.

— Я пощадил его ради тебя. Но могу убить его… из-за тебя. Так что будь осторожна. Не следует играть моими чувствами и пробуждать мою ревность. К тому же он не достоин твоего сочувствия, мой ангел…

— Это совсем не то, что ты думаешь, — прошептала Лизелотта, осознавая банальность этой фразы: сколько жен в разные века и на разных языках говорили так своим разгневанным мужьям, пытаясь оправдаться?

— Я знаю. Не то. Но это более серьезно, чем ты думаешь.

Раду склонился к Конраду. Лизелотта думала — он попытается как-то исцелить его, облегчить его муки… Но Раду просто вытер кровь со своей руки об мундир Конрада в том месте, где мундир еще не был запачкан.

— Он еще совсем дитя, — всхлипнула Лизелотта.

— Дитя? Но он же был твоим любовником в прошлом… И он брал тебя против твоей воли. Я все знаю о тебе, Лизелотта, все твои воспоминания, все твои чувства… Ты его боялась и ненавидела! Откуда же эта жалость?

— Я не знаю, — растерялась Лизелотта.

Конрад был ее любовником? Брал ее против воли?! А ведь действительно… Как она могла забыть? Но сейчас это казалось чем-то нереальным, кошмарным сном, наполовину забытым сразу после пробуждения. Теперь все было иначе и Конрад был другой, и те чувства, те воспоминания, которые она узнавала, когда пила его кровь… Нет, не может быть, чтобы это были чувства чудовища, хладнокровно расстреливающего людей! А ведь этим чудовищем тоже был Конрад.

Раду привлек к себе Лизелотту, обнял ее, погладил по волосам, как ребенка.

— Бедняжка моя, ты никак не пробудишься полностью… Мне кажется, ты просто не хочешь вспоминать все, что с тобой было. И не хочешь осознавать себя. А вот он быстро пробудился. И уже научился закрываться. Отдавая свою кровь, он показывает только то, что сам хочет показать. Он показывает тебе не истинную свою сущность, а ту, которую ты сможешь принять.

— А ты, Раду? — спросила Лизелотта, склонив голову на плечо графа Карди.

— Я тоже. Всей правды обо мне ты бы просто не вынесла.

Лизелотта привстала на цыпочки и потянулась губами к его шее. Раду склонился — так, чтобы она могла прокусить, присосаться… Она сделала несколько глотков холодной, густой крови. Она почувствовала его угасающий гнев на Конрада и его нежность к ней. Она увидела себя его глазами — маленькую, нежную, грустную.

А потом она вдруг оказалась в каком-то другом, незнакомом ей месте. Лизелотта увидела огромный, ярко освященный зал. Тысячи масляных светильников горели вдоль стен и вокруг колонн, покрытых затейливой резьбой, и узоры проступали резче и словно оживали в трепетном свете, и выбитые в камне змеи извивались, орлы взмахивали крыльями, а ягуары потягивались и открывали зубастые пасти в беззвучном рыке, а воины преследовали убегающих врагов, потрясая копьями. Пол был покрыт ковром из лепестков ароматных белых цветов, и они так нежно ласкали ступающие по ним ноги. Прохладное прикосновение лепестков было особенно приятно в сравнении с душной жарой, царившей в зале. И сладкий запах цветов смешивался с металлическим, солоноватым, лакомым запахом крови, въевшимся в эти стены, в эти камни…

4

На гладком каменном столе лежал мускулистый смуглый юноша: руки и ноги привязаны ремнями к кольцам, расположенным по углам стола, но на лице его — блаженная улыбка. И Лизелотта поняла: он не напуган, он счастлив. Но для чего тогда распинающие его ремни?

К столу неспешно, торжественно приблизилась женщина: тоже маленькая, смуглая и мускулистая, тоже обнаженная, только на талии у нее тускло сиял широкий золотой пояс, на шее — такое же широкое золотое ожерелье, а на голове — золотая корона с пестрыми перьями. Прямые черные волосы блестящим плащом закрывают спину женщины и спадали до самого пола, Лизелотта никогда не видела таких длинных волос. А вот лицо у женщины было некрасивое: скуластое, грубое, с мрачными черными глазами и хищным ртом.

Женщина улыбнулась распятому на столе юноше. Легко провела ладонью по его груди, по животу, по бедру… И вдруг быстрым, почти неуловимым движением вспрыгнула на стол и уселась на его грудь, обхватив ногами его бока. Приоткрыла рот — и Лизелотта увидела, как из-под верхней губы смуглой женщины выступили длинные острые зубы. Клыки вампира. Скользнув по телу юноши ниже, бесстыдно прильнув к нему, женщина впилась ему в шею слева и принялась жадно пить. А юноша стонал, извиваясь в своих путах. Он был возбужден, и это зрелище смутило Лизелотту, как если бы она находилась там и сама видела, как привязанный на столе юноша бьется в экстазе, наслаждаясь укусом вампира.

Напившись, женщина выпрямилась, вытерла рот тыльной стороной руки. Погладила юношу по лицу. Улыбнулась. И с ловкостью кошки спрыгнула со стола.

Из темноты выступил пожилой мужчина. Он был одет в во что-то длинное, белое, спадающее ровными складками, седеющие черные волосы заплетены в косы по сторонам лица — тоже смуглого, широкоскулого, угрюмого. В руках у него Лизелотта увидела нож из полупрозрачного черного камня. Одним ударом он взрезал грудную клетку юноши и вытащил сердце — окровавленное, еще бьющееся. Белые одежды пожилого мужчины стали алыми от крови. Он протянул сердце женщине — и она схватила его жадно, и вгрызлась в него, как в спелый плод.

И Лизелотта ощутила, как горячая кровь из сердца брызжет в рот этой женщине…

Лизелотта почувствовала себя — этой женщиной…

Теперь Лизелотта знала, что она — богиня, что мужчина с косами — жрец, что юноша на столе — добровольная жертва…

А потом появился четвертый участник мистерии. Возлюбленный богини. Раду Карди. Он тоже одет в белую ткань, кудри его умащены ароматным маслом, и на голове у него венок из белых цветов. Богиня улыбнулась ему и протянула прокушенное, наполовину выпитое сердце. И Раду принял это сердце, как дар. И приник к нему губами.

5

…Лизелотта словно вынырнула из глубины. Вскрикнула, отшатнулась — но Раду ее удержал.

Вкус крови у нее во рту… Что это за кровь? Кровь Раду — или того юноши? Она кажется горячей и сладкой, как кровь живого…

— Хочешь знать, кого ты увидела? Мою Хозяйку. Сихуакоатль. Она призвала меня и обратила. Она подарила мне вечную жизнь во тьме — и вечное проклятие. Она обучила меня охотиться. И вырывать сердца. Иногда я слышу ее зов. Она хочет, чтобы я вернулся.

Лизелотте на мгновение показалось, что в черных кудрях Раду застрял лепесток белого цветка. Она протянула руку, коснулась его… Нет, это всего лишь седая прядка. Но сладкий, фруктово-ванильный, будоражащий аромат тропических цветов она ощущала совершенно отчетливо.

Так же отчетливо, как видела бездну тьмы, распахнувшуюся за плечами Раду.

 

Глава третья

1

Должно быть, правы те, кто утверждают, что ребенку легче пережить свалившиеся на него беды, чем взрослому человеку. Сознание взрослого грубо и закоснело, в иные моменты оно просто отказывается верить очевидному просто потому, что это очевидное не вписывается в устоявшуюся картину мира.

Дети же видят мир немножко иначе, чем взрослые и воспринимают самые невероятные — с точки зрения взрослого — вещи, как само собой разумеющиеся. Они доверчивы, они гибки, они пронырливы и хитры, они внимательны и любопытны, их чувство самосохранения развито невероятно, их сила и выносливость, их жажда жизни способны преодолеть немыслимые препятствия.

Дети никогда не смиряются с поражением!

А самое главное их преимущество перед взрослыми в том, что они не верят в то, что могут умереть! Пусть погибают все, кто их окружает, пусть рушатся города, моря выходят из берегов, просыпается нечистая сила или идет война, ребенок никогда не впадет в отчаяние, никогда не опустит в бессилии руки и не отдастся на волю судьбы с возгласом: «А пропадай оно все!» Видя смерть своих родителей и друзей, видя гибель целого мира, ребенок будет думать — «Я буду жить!» И при этом ребенок может пожертвовать собою ради сущей ерунды… Опять-таки не осознавая по настоящему, что может умереть — умереть на самом деле.

Жизнь — игра, и смерть — игра… Даже для тех, кто прошел через гетто или концлагерь. Особенно для них.

Дети умеют приспосабливаться, принимать любые правила игры, и там, где взрослый будет метаться в безумии, рвать на себе волосы или глушить спиртное — ребенок наморщит лоб, закусит губу и будет думать со всей серьезностью о том, что делать, чтобы выжить и всех победить.

Митя и Мойше сидели прижавшись друг к другу и трясясь от страха, не шевелясь и почти не дыша. При этом Мите в копчик больно упиралась ребром проклятущая банка с тушенкой, но у того даже в мыслях не было подсунуть руку под зад и вытащить банку, он вообще не чувствовал ни боли, ни каких бы то ни было неудобств, в тот момент он весь превратился в слух и в обоняние.

Так прошло какое-то время.

Потом Мойше тихонько вздохнул.

Потом Митя охнул и вытащил-таки из-под себя жесткую банку, ощупал со всех сторон, убедился, что это именно банка — в нынешних обстоятельствах можно было ждать и чего-то куда более зловещего — и отложил в сторону.

— Может фонарик включишь? — попросил он Мойше, — Осмотреться бы…

Мойше щелкнул кнопкой, и яркий свет вспыхнул, ослепив на мгновение привыкшие к темноте глаза мальчишек, потом — когда глаза попривыкли, представив их взору маленький, заваленный камнями так, что оставался только узенький проход, закуток, коморочку, где, вероятно, в иные времена слуги хранили какой-нибудь подсобный инвентарь типа метел и тряпок, где теперь лежал потрепанный серый матрас, громоздились когда-то стоявшие аккуратной стопочкой, а теперь разбросанные, одинаковые промасленные банки без этикеток.

— Хорошее укрытие, — с удовольствием произнес Мойше, — Солдаты никогда сюда не ходят. Боятся. А вампиры… ну от них все равно нигде не спрятаться, от них только серебром отбиться можно.

Митя молчал, он вдруг подумал, что в этом темном закутке (укрытии сомнительной все-таки надежности) ему придется остаться одному. Совсем одному! Ведь Мойше уйдет, вернется в свою уютную комнату — он просто не может не уйти! Он должен уйти!

— Не уходи, — прошептал Митя, — Пожалуйста, не бросай меня здесь одного!

Мойше помрачнел.

— Не могу, — сказал он именно то, что Митя и ожидал от него услышать, — Но ты не дрейфь! Я буду приходить к тебе каждую ночь… если смогу, конечно. Мне понимаешь, надо знать, что там происходит, а что я смогу узнать, если останусь здесь? У меня ведь там мама осталась, я должен попытаться ее спасти, если это еще возможно!

— А как ты думаешь, что с ней могло случиться? — испуганно спросил Митя.

Мойше сидел, по-турецки подогнув под себя ноги, фонарик лежал у него на коленях, так отбрасывая тень на лицо мальчишки, что выражение его казалось очень скорбным. Впрочем, скорее всего оно на самом деле и было таким.

— Она стала какой-то странной. Была всегда печальной и очень доброй, а стала какой-то радостной, смеялась. А радоваться-то нечему! Совсем! И в лице появилось что-то такое… В общем, понимаешь, это была и мама и в то же время как будто совсем не мама. Как будто кто-то чужой, холодный, и очень издалека… или изглубока… нет, из глубины… вселился в маму и постепенно подчинил ее себе.

Мойше всхлипнул, раздраженно стряхнул слезы рукавом рубашки.

— Но она еще бывала прежней. Иногда. Тогда она плакала, обнимала меня, и говорила, что для нее теперь все уже кончилось, но что меня в обиду она не даст теперь никому, что теперь она сможет по-настоящему меня защищать.

Мойше плакал, опустив голову так, чтобы не было видно его лица. Слезы капали, оставляя темные пятна на светлых штанах, потому что он больше не вытирал их, он сидел сцепив руки так сильно, что побелели костяшки пальцев, всхлипывал и шмыгал носом.

Митя сел с ним рядом, обнял за плечи.

— Ты знаешь, я думаю, ее можно спасти! Правда! Надо только придумать как.

Мойше покачал головой.

— Она уже несколько дней совсем не приходит!

— Мы ее найдем, — сказал Митя очень тихо, — Обязательно. Перебьем всех вампиров, и тогда чары пропадут. Так всегда бывает.

Он хотел сказать «в сказках», но вовремя осекся.

— Так должно быть.

2

Мойше ушел, оставив Мите фонарик, открывалку для консервов и фляжку с водой. Фонарик велел беречь — потому как батарейки не вечные, да и воду…

— Кто знает, когда я в следующий раз смогу придти, — сказал он, — Может меня поймают по дороге и съедят! Или застрелят. Смотря кто поймает.

Но сидеть в темноте было невыносимо страшно! С одной стороны, душу грела мысль о том, что он на свободе и даже вполне надежно спрятан от немцев, с другой стороны — вампиров, которые вообще обладают нечеловеческими возможностями, стоило бояться ничуть не меньше!

Вот так — находясь между двух огней, в темноте кромешной, в гробовой тишине, в сырой и холодной коморке Митя сидел час… другой… третий, потом улегся, свернувшись калачиком на тощеньком матрасе, накрылся серым солдатским одеялом и уснул.

«Наверное, уже утро, — думал он, засыпая, — Наверное, все вампиры вернулись в свои гробы».

Кто знает, так ли это было на самом деле, но в любом случае никто не потревожил митин сон, и когда тот проснулся — опять-таки непонятно в какое время суток, ему было уже совсем не так страшно, как поначалу.

А сидеть на одном месте было скучно, уныло, да и прямо-таки невыносимо от одолевавших грустных мыслей. Хотелось деятельности, хотелось знания и понимания оперативной обстановки, чтобы действовать как-то. Чтобы спасть Мойше, его маму, Таньку, Януша и остальных.

Время дорого!

Мальчик на скорую руку сжевал полбанки жирной говядины (если бы еще с хлебом, было бы совсем хорошо), вооружился фонариком, серебряной палкой и — пошел.

3

Как и было велено ему, Митя старался беречь фонарик, но в кромешной темноте это оказалось невозможным. Шагу нельзя было ступить, чтобы не запутаться в паутине, не удариться обо что-нибудь, не споткнуться, не испугаться чего-то, что, как казалось, мелькнуло впереди. В конце концов, после того, как он едва не умер от страха от чьего-то холодного прикосновения, что на поверку оказалось всего лишь одним из лоскутов паутины, Митя фонарик включил. И сразу почувствовал себя куда лучше!

Поначалу ему казалось, что эта разрушенная часть замка состоит из сплошных лабиринтов и запутанных переходов, он даже боялся, что не найдет своего тайного убежища. На самом деле развалины представляли опасность только для таких бедолаг, кто способен заблудиться в трех соснах, Митя же к таковым не относился и очень быстро понял, что длинных коридоров всего три. Один, судя по всему, вел в обжитую часть замка, куда вел другой вообще не имело теперь значения, потому как обвалившаяся наружная стена засыпала его безнадежно, третий спускался в подвал.

Идти в подвал мальчик не решился — что-то оттолкнуло его, когда он сунул было туда нос, сердце забилось сильнее и похолодело в животе, в обжитую часть замка, он естественно, не пошел тоже, потому как был сейчас день — время сна вампиров и время бодрствования фашистов.

Оставалось побродить по округе, позаглядывать в уцелевшие комнатки…

Вампиры спят. Возможно, в подвале. Они не станут нападать на него сейчас. И если Мойше прав, если немцы действительно боятся соваться в эту часть замка, он, Митя, здесь в полной безопасности. До наступления темноты.

Обрушенная и завалившая один из коридоров стена образовала довольно большую дыру, ведущую наружу. Серенький свет едва-едва пробивался через сплетение кривых веток и темно-коричневых, каких-то скукоженных листьев, забившихся в разлом видимо по той простой причине, что за его пределами места для жизнедеятельности уже не хватало. Митя осторожно подобрался к рваному краю искрошившейся кирпичной стены, выглянул, жмурясь от солнечных бликов, порою все-таки пробивавших хитросплетение ветвей и листьев.

В самом деле, сад в этом месте оказался заросшим до безобразия! Если вдруг случится такая необходимость срочно выбираться из замка, вряд ли стоит принимать в расчет этот проем. И от земли далеко — ее даже не видно там внизу, одни ветки кругом — да и не продерешься сквозь них, будешь биться, как в паутине, пока не схватят, только исцарапаешься весь.

Митя побродил немного по комнатам — по бывшим комнатам, потому что не осталось в них уже ничего от старой обстановки, вся мебель вынесена, окна заколочены, большинство дверей снято с петель. Должно быть, эта половина замка развалилась еще при жизни в нем старых хозяев. То ли не было у них денег на ремонт, то ли просто желания не было всем этим заниматься… А может быть окрестные крестьяне не так уж боялись обитающей в замке нежити и перетаскали себе в хозяйство все, что плохо лежало уже после того, как замок опустел. Ведь Мойше говорил, что вампиры были надежно заперты в своих гробах и не было от них никакого беспокойства до самых тех пор, пока его дед со товарищи не решили таковой порядок вещей изменить.

Как бы там ни было, обследование коридоров и комнат не подарило Мите ничего интересного, разве что позволило ему чувствовать себя увереннее в его новых владениях. Здесь было очень тихо и покойно, и не хотелось верить, что чуть дальше по коридору расположился вооруженный до зубов отряд эсэсовцев, и страшный как Кощей Бессмертный из детских сказок, седой старикашка профессор — каким-то образом оказавшийся дедом милейшего парня Мойше — проводил непонятные эксперименты, скармливая для чего-то вампирам живых детей.

Митя все время думал, как они там, живы ли еще? Прошлой ночью умерла Мари-Луиз… Должно быть сегодня на съедение вампирам поведут кого-то еще… Кого?..

Нет, с наступлением темноты обязательно нужно будет выбраться в сад. Собрать в кулак волю и не поддаться вампировым чарам! Как только он присосется к жертве, отвлечется от всего окружающего, тут и треснуть его серебряной палкой по голове! А потом хватать жертву и тащить в убежище. Эх, если бы Мойше помог, совершить задуманное было бы совсем просто, но Митя решил, что на худой конец справится и один. Если вампиры и в самом деле боятся серебра — а мальчик успел уже в этом убедиться сам — его серебряная палка должна быть для них пострашнее, чем автомат… Еще бы осиновым колом обзавестись, только вот некогда искать осину (если таковая вообще есть в вампирьем саду) да и колышек обтачивать нечем.

Было все еще светло — по крайней мере, на полу возле разлома в стене все еще лежало мутное серое пятно, и Митя, после некоторых сомнений, сопровождающихся задумчивым глядением в темноту и кусанием ногтя, решился-таки проведать то, оставшееся единственным необследованным, подозрительное место, которое он для себя именовал подвалом.

Ступеньки круто уходили вниз, откуда тянуло сыростью, холодом и чем-то еще…

Митя пытался светить в подвал фонариком, но луч света очень скоро натыкался на стену. Ступеньки сворачивали. Судя по всему, налево…

«Я дойду только до поворота, — решил для себя Митя, — Только загляну, посмотрю что там, и обратно. Фашистов там нет, вампиры спят… Ну чего мне бояться?»

Он сделал шаг… Сделал другой… Едва не поскользнулся на сырых камнях и не и не съехал по ступенькам на заднице. Еле-еле удержал фонарик. Помянул черта, хотя, наверное, не стоило бы…

Чувства опасности, поразившего мальчика когда он впервые заглянул на эту лестницу, больше не появлялось, и Митя списал его на испуг, с которым начинал обследование развалин. Он спустился до поворота, осветил фонариком новый открывшийся пролет, увидел, что лестница кончается широким коридором, уходящим опять-таки столь далеко, что луча не хватало.

«Я только взгляну, — сказал себе Митя, — Одном глазком взгляну что там… Надо же мне знать, что находится у меня в тылу!»

Как только мальчик спустился, перед ним тот час встала дилемма: широкий коридор действительно уходил куда-то вдаль, но сразу же за оборвавшимися ступеньками влево уходил еще один коридор, куда более узкий. Митя посветил фонариком вперед, посветил влево — и там фонарик снова наткнулся на кирпичную кладку.

— Ну прямо лабиринт, — шепотом проворчал Митя, — Одни повороты. Выходит что тут-то куда больше всего, чем наверху.

Пол в подвале повсюду был сырым и Митя ступал очень осторожно, глядя по большей части себе под ноги, чем по сторонам. Он решил пойти сначала влево, может потому, что не хотел оставлять у себя за спиной ничего неизвестного, а может быть просто из любопытства. Ведь куда интересней, куда может идти узкий и извилистый ход, чем прямой и широкий!

Ну и холодно же было в этом узком коридоре! В тоненькой рубашке и изорванных на коленях штанах Митя дрожал как осиновый листочек, даже зубы стучали, а при дыхании — похоже даже пар вырывался изо рта. А ведь лето на дворе в самом разгаре.

Первое, что увидел Митя после того, как коридор привел его в довольно обширное квадратное помещение с низким потолком — это были бочки. Проржавевшие и прогнившие бочки, настолько давно здесь стоявшие, что уже невозможно было определить, что в них хранилось в иные времена. Митя подошел к одной, сунул в нее нос, принюхался… Что это за странный сладковатый запах? Гниющие доски не могут пахнуть так мерзко.

— Фу! — поморщился Митя, зажимая ладонью рот и отступая от бочек подальше, — Мясо там что ли сгнило…

Он обошел бочки стороной, заглянул за них и — замер с разинутым ртом.

Дрожащий луч фонарика выхватил из темноты аккуратно лежащие вдоль стеночки рядком тела. Синие лица, закатившиеся глаза, почерневшие и ссохшиеся губы приоткрыты в гримасе боли или в улыбке, теперь уже не понять… У троих шеи разорваны так, что кости и связки торчат наружу… белые, словно обсосанные кости и связки…

Все трупы были одеты в форму СС… Их было… было…

Со сдавленным стоном Митя перегнулся пополам и его вырвало съеденной давеча жирной тушенкой.

Этот запах, мерзкий, удушающий, сладкий запах… гниения…

Его все еще тошнило, когда в желудке не осталось уже ничего, и тот только сокращался, болезненными мучительными спазмами. Держа в одной руке фонарик, а другой сжимая себе горло, Митя побрел, качаясь, прочь из коридора, кое-как поднялся по скользким ступенькам (опять едва не грохнулся вниз), добрел до своего убежища и рухнул на матрас, предварительно высосав из фляжки почти всю воду.

Он сжался в комочек, накрылся одеялом, и все равно ему было холодно, еще долго было очень холодно.

Он много успел увидеть, прежде чем приступ тошноты скрутил его и заставил поскорее убраться восвояси. Он осветил фонариком пол вдоль всей стены, а стена была длинная, и он даже не смог сосчитать сколько там было мертвецов. Может быть целый десяток, а может быть и еще больше!

Мите не было страшно, он на своем веку повидал такое количество трупов, что это зрелище стало для него привычным и обыденным, ему даже было приятно в какой-то степени и злорадно — в довольно большой степени — видеть истерзанные тела фашистов, и чем больше их было бы там, тем лучше, и пусть бы весь подвал был ими завален, и никого не осталось бы в живых, тогда можно было выпустить детей, найти Мойше, его маму и уходить в лес, подальше от всяких вампиров, но Митя помнил очень хорошо, что немцев в замке куда больше, чем десяток. Оставшихся в живых все еще никак не менее тридцати человек, это много, слишком много на двоих маленьких безоружных мальчиков!

Но какая должно быть паника царит сейчас среди живых! Паника, это хорошо… Паникой обязательно надо будет воспользоваться… Этой же ночью!

4

Вот теперь, когда серое пятно света возле разлома в стене исчезло, что означало безусловное наступление вечера, было действительно страшно вспоминать разорванные горла и почерневшие губы. Настало время вампиров, чудовища вышли на охоту, и им все равно кого слопать — фашиста или советского ребенка, им совсем нет дела до идущей где-то вне замка войны, они не собираются поддерживать ту или иную сторону, им все равно, они хотят кушать… Они хотят скушать всех.

Митя облизал шершавым языком пересохшие губы, сильнее сжал в руке серебряную палку.

Ну где же Мойше?

У него не просто палка — у него крест! Большой серебряный крест на толстой серебряной цепи. Может быть, крест куда лучшее оружие против вампиров, чем просто палка, может быть, и в самом деле есть какая-то сила в соединенных таким образом перекладинках.

Вообще, наверное, стоило бы подумать на досуге, как это получилось, что советские ученые ничего не знают о существовании подобных тварей. Может быть, не живут они в Советским Союзе?.. А может быть, просто скрываются умело.

Почему-то Мите вспомнился крепкий, высокий, рано поседевший сорокалетний мужчина — Георгий Иванович Коротков, предпочитавший, чтобы его называли отцом Григорием.

Он жил в соседнем с Митей доме, и работал в церкви священником.

Старушки его любили и расхваливали, взрослые посмеивались над ним, а ребятишки побаивались почему-то, хотя Георгий Иванович никогда не угрожал им ни по заднице надавать, ни уши оборвать, а напротив угощал конфетами и гладил по голове тяжелой ладонью. Родители запрещали ребятишкам брать у него конфеты, боялись, видимо, что священник таким образом заманивает их в обитель мракобесия, но те все равно брали — очень уж сладенького хотелось.

Однажды Георгий Иванович спас восьмилетнего Митю от двоих пьяных лоботрясов, пожелавших отобрать у того деньги, выданные матерью на покупку хлеба. Он просто подошел, встал рядом с мальчиком, положив ему на плечо руку, и посмотрел на оболтусов как-то так, что они развернулись и убрались восвояси.

Митя тогда ему даже спасибо не сказал, слишком уж был напуган, а когда опомнился — священник был уже в конце улицы.

В тот день Митя впервые поспорил о отцом, когда тот в очередной раз назвал Георгия Ивановича бездельником и сволочью, получил от отца увесистую затрещину и пошел спать довольным, как будто отблагодарил священника, заступившись за него так же, как и тот за него, пусть он о том и не знал.

Когда началась война Георгий Иванович одним из первых пошел в военкомат. Он записался добровольцем в пехоту и было так странно видеть его одетым в защитную форму и с винтовкой за плечом…

Георгий Иванович наверное поверил бы Мите, решись он рассказать о том, что случилось с ним в замке, а больше никто не поверит, никто во всем Советском Союзе, даже пытаться не стоит! Митя бы сам не поверил, расскажи ему кто-нибудь такую чушь.

Отец говорил, что в попы идут те, кому лень на заводе работать, и кто предпочитает кормиться за счет полоумных старух, Митя всегда думал, что так оно и есть, ведь слова отца звучали так правильно и логично. А теперь он вдруг подумал, что Георгий Иванович наверное и правда верил в то, что Бог есть. По настоящему верил! И может быть, даже это знал?.. И может быть, не просто так махал он кадилом в маленькой церкви, не потому, что был бездельником и сволочью, может быть, он спасал их город от нечисти? От злобных тварей с рубиновыми глазами, жрущих людей?

Был бы здесь сейчас Георгий Иванович, не были бы страшны никакие вампиры! Но его нет. Может быть, вообще уже нет на свете. А если так, то он должно быть у Бога, всевидящего, всезнающего.

Митя прижал к груди серебряную палку, посмотрел в потолок и прошептал:

— Георгий Иванович, то есть отец Григорий… Если вы и правда там, помогите мне, пожалуйста, ладно?

Ему самому было странно произносить подобные слова, они звучали как-то смешно и совсем не так, как надо бы! Но Митя не знал, как надо! Совсем не знал. Он помнил, что молитва должна начинаться словами: «Боже, еси на небеси», но, наверное, этого было недостаточно, чтобы обратить на себя внимание неведомого грозного Бога, который представлялся не иначе, чем одетым в хитон лохматым Громовержцем на троне, что изображен в учебнике то ли по истории, то ли по литературе. Ну станет ли такой обращать на него внимание после жалкого «еси на небеси»? А Георгий Иванович — Митя был уверен в этом — если сможет, поможет непременно, смог бы только.

Митя вышел в сад через ту самую дверь с прогнившим засовом, в которую прошлой ночью они с Мойше влетели, едва не сбив с петель, спасаясь от вампира (который, впрочем, похоже, их не преследовал). Было уже совсем темно, только на западе, над самыми верхушками деревьев небо было все еще темно-синим, что указывало на то, что ночь едва только началась и рассвет нескоро. Хорошо еще, что на дворе конец июня, и ночи короткие, была бы зима, совсем туго пришлось бы.

Отойти от калитки и углубиться в сад было равносильно подвигу, Митя топтался на месте, поглядывая то вправо, то влево, от страха все внутри его сжалось, как сильно закрученная пружина и подлая мысль бросить все и бежать в укрытие все сильнее и сильнее звучала в воспаленном мозгу. Митя вспомнил о Тане, порывисто вздохнул и, стараясь не шуметь, отправился по шелковой, мягкой траве, прекрасно заглушающей шаги… куда-то.

В обычном саду не бывает так тихо, даже ночью — стрекочут какие-нибудь цикады, соловьи поют, совы ухают, да мало ли ночных тварей! А в этом саду было так тихо, что Митя подумал бы, что внезапно оглох, если бы не слышал своих шагов, своего дыхания… Впрочем, может быть поэтому он так издалека услышал голоса.

Говорила какая-то женщина и… и…

Митя замер, боясь дышать, потом все-таки пошел дальше. С каждым шагом страх отступал, сменялся непонятной эйфорией, странной бесшабашностью, кружащей голову радостью… предвкушением! Не таясь он вышел на тропинку, откуда увидел одну из расставленных по саду скамеек — может быть даже ту самую, на которой прошлой ночью вампир съел Мари-Луиз, — на скамейке сидела молодая темноволосая женщина, она приветливо улыбнулась, глядя на вышедшего из чащи мальчика, и махнула ему рукой, иди, мол, сюда, не бойся.

Рядом с женщиной, теряясь в складках ее пышного платья сидел мальчик, Митя сразу узнал его, это было один из драчунов, маленький чех Милош. Он тоже улыбался и тоже звал Митю.

— Зачем тебе палка? — удивленно и обижено спросила женщина, и Митя вдруг подумал, что она чем-то похожа на его маму — милая, нежная, со светлой улыбкой.

— Неужели ты хочешь нас обидеть?

— Нет, — сказал Митя хрипло, но палка почему-то словно приросла к его пальцам, никак не хотела падать на землю.

— Ну иди же сюда, садись рядом с нами! — попросила женщина, ее голос был по прежнему нежен, но чувствовалось в нем какое-то нетерпение, — Только брось, наконец, эту палку! Или ты драчун?!

— Нет, — снова сказал Митя.

Он пребывал в растерянности. Он чувствовал странность происходящего, и в то же время невыносимо хотел бросить палку, сесть на скамейку рядом с этой милой тетенькой, так похожей на маму… маму…

Да нет же, это и есть мама!

Это же мама!!!

— Мамочка! — выдохнул Митя.

Мама улыбнулась, она распахнула ему объятия, и Митя, всхлипнув, бросил палку, кинулся было к ней… Но тут как будто тяжелая рука легла ему на плечо, придавила к земле, не позволяя сделать ни шага, мешая упасть в объятия гневно оскалившейся упырицы с глазами горящими как раскаленные уголья.

Темноволосая красавица, которая почему-то казалась Мите похожей на маму, вскочила вдруг и с нечеловеческой быстротой отпрянула от лавочки. Зашипев от ярости, она выставила вперед тонкую руку, как будто защищаясь. Она не хотела уходить, бросать уже выпитую почти, но еще не до конца жертву, маленького мальчика, который лишенный чар, побледнел, закатил глаза и шлепнулся со скамейки на землю. Она держалась сколько могла, но рука ее задрожала, и она отдернула ее, и отступила, прошипев:

— Проклятый священник!

И вдруг исчезла, унеслась прочь туманным облаком.

А Митя все стоял и стоял, хотя ничто уже не давило его к земле, наверное, он простоял был так до рассвета — с остекленевшими глазами и разинутым ртом, пока его не нашли бы немцы, если бы вдруг кто-то не пихнул его сзади в спину.

— Ты что здесь делаешь? — услышал Митя шепот Мойше, — Ты что, с ума сошел?!

Митя молчал, потому что в голове его царил плотный молочный туман… Туман без конца и края.

5

Митя проснулся как просыпаются от наркоза, долго не понимая, где они находятся, что с ними произошло, и кто они есть на самом деле.

Он открыл глаза. Было темно. Очень.

— Ох, — сказал он, потому что молча лежать в темноте ему было странно, — Сколько времени? Вставать еще не пора?

Щелкнула кнопка фонарика, и в тускло-желтом дрожащем свете обозначилось лицо лохматого чумазого мальчишки, который спросил на непонятном языке:

— Ты чего? На каком языке говоришь?

Митя тупо уставился на мальчишку, размышляя, что если он понял вопрос, значит язык, на котором он был произнесен, на самом деле ему известен.

— А, Мойше… Это ты? — пробормотал он, заставляя себя снова думать и говорить на немецком.

— Ну наконец-то! Очнулся? Что с тобой?

«А что со мной?» — удивился Митя.

— Не знаю. А где это мы?

Воспоминания нахлынули бурным потоком, заставив встрепенуться и проясниться мозги.

— А! Вспомнил! — воскликнул Митя, приподнимаясь на матрасе, глядя с ужасом и изумлением на скептичное лицо Мойше.

— Вспомнил?.. Ну и что ты вспомнил? Что понесло тебя в сад?!

— В сад?.. — призадумался Митя.

Он помнил, зачем отправился в сад — он должен был спасти кого-то из своих, он шел по саду, шел… шел…

— Я ничего не помню! — пробормотал он, — Я не помню того, что было в саду!

Мойше кивнул.

— Вампиры загипнотизировали тебя.

— Вампиры?..

— С тобой невозможно разговаривать, — проворчал Мойше, — Ты еще, похоже, не пришел в себя. Облил бы тебя водой, да нету.

— Я правда ничего не помню, — обиделся Митя, — Знаешь что-то, так расскажи! Может, я и вспомню тогда!

Мойше вздохнул.

— Я случайно тебя заметил, когда шел через сад. К тебе, между прочим, шел. Ты стоял столбом в нескольких шагах от скамейки, возле которой лежал мальчишка.

— Милош! — вдруг встрепенулся Митя, — Где он?

— Он был мертвым, Митя, и я оставил его там, где он лежал. Тем более, что я все равно не смог бы дотащить его, и не успел бы! Дед и остальные всегда наблюдают за тем, как вампиры пьют кровь у детей. Они боятся выходить, если вампиры поблизости, но если бы они уверились, что им ничего не угрожает до тех пор, пока мы с тобой не успели бы скрыться, нам пришлось бы очень плохо.

— Значит они видели меня?! — ужаснулся Митя.

— Видели. И меня тоже. Мне теперь уже нельзя возвращаться.

— Нас будут искать?

— Наверняка.

— Что же делать?

— Не бойся, — махнул рукой Митя, — Мама не подпустит их ко мне, а значит и к тебе. Она очень сильная… теперь.

— Мойше… ты уверен?! — ужаснулся Митя, — Твоя мама…

— Уверен, — ответил мальчик деревянным голосом, — И не будем больше об этом, хорошо?

Митя кивнул.

— Меня знаешь что интересует, как ты смог напугать вампиров, Митя? Так сильно напугать, что они от тебя убежали.

— Я?! Я напугал вампиров?!

Мойше хмыкнул.

— Ну да. Они не тронули тебя, и мальчишку того бросили.

Митя в растерянности покачал головой.

— Ничего не помню!

— Я думаю, позже ты вспомнишь. Может быть не все, но большей частью. Хорошо бы побыстрее, неплохо нам было бы знать, как отпугивать вампиров. Я, видишь ли, не знаю, как долго мама будет помнить, что меня надо защищать, а не есть.

За истекший день произошло довольно много интересных и значительных событий, и мальчишки поспешили поделиться ими друг с другом. Митя рассказал Мойше о своих исследованиях подвала и о сложенных в одном из помещений телах убитых фашистов, Мойше подтвердил его подозрения, что среди остающихся в живых зреет паника, готовая в скором времени вырваться наружу и, возможно, подарить мальчикам шанс на спасение.

— Они не знают, куда пропадают солдаты, потому что исследовать замок боятся. В первые дни солдаты пропадали по одному, а теперь по несколько за ночь, несмотря на то, что ходят кучей, все в серебре и чесноке. И, ты знаешь, мне кажется, не только моя мама стала… вампиром… Конрад… Есть там такой, преследовал маму своей идиотской любовью, он долго болел, как и мама, перед тем, как она… А потом он пропал. А еще пропала Магда, помощница деда. Но она не болела, просто пропала, так что ее может быть, просто съели. Надо нам бежать отсюда, Митя, боюсь, в скором временем здесь никого живых не останется. Сколько там еще детей в подвале?

— Трое, — пробормотал Митя.

— Надо попробовать вытащить их и удирать в лес. Теперь уже, думаю, никто за нами погоню не устроит, не до нас им.

6

А на следующий день фашисты действительно устроили обыск в развалинах.

Настоящий обыск, по всем правилам, с целью обязательно найти беглецов и доставить к профессору Гисслеру непременно живыми. Особенно русского мальчика, который считался мертвым и выжил каким-то чудесным образом и — что самое интересное — явился причиной довольно странного эффекта, который исследователи имели возможность наблюдать из укрытия.

Вампирицы успешно заманили жертву, которая достаточно легко поддавалась внушению, и шла уже в их сладкие объятия, когда вдруг произошло нечто странное.

За спиной мальчика появилась тень.

Ни доктору Гисслеру, ни остальным, не удалось разглядеть, как они не пытались, что же пряталось в этой тени, настолько ужасное, что испуганная вампирица, бесславно ретировалась, бросив и старую жертву и новую. В этой тени угадывался силуэт человека, одетый в длинную до пят одежду. Кто-то предположил, что это может быть ряса священника, но точно так же это могло быть и что-то совершенно иное.

Мальчишка остался стоять как вкопанный, даже когда исчезла тень за его спиной, доктор Гисслер решил, что он в шоке и хотел уже послать за ним кого-нибудь, когда откуда ни возьмись из-за деревьев вдруг выпрыгнул его правнук, это еврейское отродье, и утащил мальчишку за собой, куда-то в развалины.

Преследовать их было неразумно. Поиски отложили до утра, справедливо решив, что никуда мальчишки не денутся.

 

Глава четвертая

1

Гарри проснулся от того, что услышал рядом с собой стоны. Сдавленные стоны умирающего существа.

Гарри вскочил — и в первый момент был буквально ослеплен тьмой. Костер догорел, не осталось даже угольев. А темнота была сплошная, не проницаемая ни единым лучиком. И эти жуткие стоны! Стонал Джеймс.

— Джеймс, что с вами? Вам нехорошо? — испуганно спросил Гарри, прикидывая, что же могло случиться с англичанином: вроде, он не был ранен во время отступления.

Ответом на его слова был еще более отчаянный стон. И какое-то тихое рычание.

«Аппендицит!» — мелькнуло у Гарри самое ужасное предположение: ведь если это действительно аппендицит — Джеймс обречен умирать в ужасных мучениях.

Гарри нашарил рядом с собой фонарь, включил… И замер, буквально окаменев от ужаса.

Джеймс лежал на полу, возле истлевшей, полуразрушенной двери. А над ним склонились две женщины. Две прекрасные женщины: одна рослая и статная, с тяжелыми рыжими косами, другая — совсем юная хрупкая брюнетка с изящной высокой прической, скрепленной черепаховым гребнем. Женщины держали руки Джеймса разведенными в стороны, словно бы распинали его на ледяном полу, и дружно припав губами к запястьям… Сосали кровь!

Да, да, из-под их губ, вплотную приникших к коже, текла кровь.

Голова Джеймса болталась из стороны в сторону, словно у мечущегося в тифозном бреду, он был страшно бледен, глаза — полузакрыты, и он стонал. А рычали — рычали женщины. Когда свет фонаря на миг ослепил их, неестественно-огромные глаза обеих вспыхнули странным рубиновым пламенем. Но они ни на миг не прерывали своего занятия. Они сосали упоенно, как младенцы. Рыжая в облегающем темно-вишневом платье с открытыми плечами, совершенно неуместном в этом промозглом и грязном подземелье, впилась в левую руку Джеймса. Брюнетка, будто сошедшая с картинки из викторианского модного журнала, в приталенном голубом платье с воздушной и пышной юбкой, с драгоценностями, сверкающими на руках и шее, сосала кровь из его правого запястья.

Гарри вспомнил слова Джеймса, произнесенные совсем недавно… Когда?.. Вчера?.. Несколько часов назад?.. «А знаете, сколько на человеческом теле мест, где крупные сосуды вплотную подходят к коже?» Серебряная цепочка поблескивала на шее Джеймса. Воротник свитера был разодран — до середины груди. Свитер из хорошей шерсти, толстой вязки — чтобы так располосовать, надо было поработать ножом! Или… Когтями? Гарри посмотрел на руки женщин. Нет, не когти… Ногти — правда, очень длинные, острые и какие-то бледные. Впрочем, и кожа бледна, бледнее, чем у Джеймса. И словно бы светится в темноте.

Вампиры!

Гарри наконец смог преодолеть ступор и, взмахнув фонарем, закричал тонким, хриплым голосом:

— Прочь! Пошли прочь!

Кажется, его голос, эхом пронесшийся по подземелью, испугал его самого гораздо больше, чем этих кошмарных женщин. Брюнетка, не отрывая рта от запястья Джеймса, хихикнула. И Гарри вдруг увидел себя со стороны — словно бы ее глазами — и сам себе показался таким смешным и нелепым! Жалкое существо. Человечек. И он услышал… Что-то вроде вкрадчивого шепота, зазвучавшего прямо внутри его головы!

«Человечек! Не суетись. Подожди, придет и твой черед, мы и тебя приласкаем. Наши поцелуи покажутся тебе такими жаркими — и такими сладкими! Тебе понравится. Подожди немного, мы только закончим с твоим другом!»

В первый момент Гарри опешил. А затем — выхватил из кобуры револьвер и направил в голову рыжеволосой. И повторил — уже нормальным голосом:

— Прочь! Отойди от него, гадина, не то я тебе мозги вышибу!

Рыжая вампирша прервала трапезу. В свете фонаря сверкнули длинные, острые клыки. Губы ее были в крови, кровь стекала по подбородку и капала на платье. Она облизнулась, пристально посмотрела в глаза Гарри, словно пытаясь заворожить его взглядом. И вдруг ее фосфорицирующие глаза округлились, словно от удивления.

— Почему ты здесь? — недовольно спросила она. — Здесь тебе не место. Здесь — наши угодья! Здесь можем охотиться только мы! Я знаю, тебе подобные не пьют кровь. Вам нужно мясо, горячее свежее мясо, и сердце, еще не переставшее биться, а главное — мозг! Я права? Тебе хочется высосать его мозг? Но пока он жив, мы будем пить его кровь, потому что мы голодны. А когда он умрет, его мозг уже не сможет насытить тебя, не так ли?

Она засмеялась. Но ее голос и смех почему-то не рождали эха. И это было ужаснее всего. Даже ужаснее, чем ее слова! Настолько ужасно, что Гарри не выдержал.

— Поди прочь, тварь! — завопил Гарри и выстрелил, больше не тревожась, что шум привлечет гансов.

Пусть лучше все гансы мира, Гарри не боялся их так, как эту… Как это… это кошмарное, нереальное существо.

Гул прокатился по подземелью. Гарри показалось даже, что старинные своды дрогнули над его головой. Но рыжая успела пригнуться под его пулей — с нечеловеческой быстротой и гибкостью.

Брюнетка тоже оторвалась от руки Джеймса и зашипела на Гарри.

Гнев настолько исказил лица обеих женщин, что сейчас они уже не казались Гарри красивыми. И даже не слишком-то похожими на человеческие. Одна за другой проступали в них черты сходства с кошкой, крысой, летучей мышью.

— Это ты пойди прочь! — прорычала рыжая. — Ступай к своему господину! К тому, кто вернул тебя! И скажи ему, что здесь охотимся только мы! Людей мало. На всех не хватит.

Страшные зеленые глаза негра вспомнились Гарри.

Огонь большого костра.

Обнаженные черные тела, блестящие от воды и пота.

Странный ритм негритянской пляски.

И голос! Этот проклятый голос!

«Лазарь, иди вон…»

И сразу накатилась слабость, даже коленки подломились, а револьвер будто сам собой выпал из руки. Гарри захотелось спать… Спать… Расслабиться и прилечь… Ведь это же сон, да? Надо просто расслабиться — и тогда ему приснится что-нибудь другое, что-нибудь более приятное.

Гарри медленно опустился на пол, сонно глядя на женщин и Джеймса.

Положил рядом с собой фонарь.

Это только сон…

Рыжая, удовлетворенно улыбнувшись, снова припала к запястью Джеймса. Брюнетка последовала ее примеру, громко зачмокав от удовольствия.

И тут Гарри охватила ярость. Наверное, это и называется «состоянием аффекта». Напоминание о том, кто вернул его, о «хозяине», причинило ему столько боли, что разом отступил страх. И те последние крупицы неверия, пришедшие из прежней его жизни, которая была до смерти и воскрешения, крупицы неверия, удерживавшие его на месте — ведь этого не происходит на самом деле, я ведь сплю, я сплю, я сплю, это всего лишь кошмарный сон! — даже они истаяли. А в крови закипело бешенство, разогнавшее сонную одурь.

Забыв про револьвер, Гарри и бросился к Джеймсу. Правой рукой, сжатой в кулак, нанес удар в лицо рыжей, а левой вцепился в волосы брюнетки и рванул так, что, будь она человеком, он наверняка сломал бы ей шею! Да только вот не были они людьми — ни одна, ни другая. Удар кулака пришелся в пустоту. И пальцы едва скользнули по волосам… По холодным, влажным, мертвым прядям!

Отскочив от Джеймса, обе женщины зашипели, оскалив окровавленные рты. А потом бросились на Гарри. Настолько стремительно, что он не успел даже заметить их движение… Тогда как рыжая уже повисла на нем и вцепилась ему в горло, а брюнетка сжала его руку, словно в холодных стальных тисках! Ноги не держали Гарри — он упал. И услышал звук рвущейся материи, ощутил холодный воздух на своей шее и груди, потом — мгновенную острую боль укуса. Почти одновременно — шея слева и запястье левой руки. Он пытался вырваться, но женщины были сильны нечеловечески.

Вот они обе присосались. Сразу стало холодно в затылке. И боль! Какая острая боль! Словно все сосуды в теле разом натянулись до предела… Почему Джеймс говорил, что это будет приятно?!

…Первой отшатнулась рыжая. Застонала, согнулась пополам и изо рта у нее хлынула черная кровь. Затем брюнетка выпустила его руку и с воем покатилась по полу.

Гарри, лежа, смотрел, как корчится черноволосая вампирша.

— Мертвый… Мертвый! — прохрипела рыжая.

Брюнетка только стонала, сжимая ладонями собственное горло.

— Мертвая кровь, — совсем уж неслышно прошелестела рыжая.

Она вылетела за дверь с такой скоростью, что Гарри не успел уловить ее движение: только что она была перед ним — и вот уже ее нет. Брюнетка незамедлительно последовала за подругой — не поднимаясь с пола, но так стремительно и гибко, словно змея. Голубая змея. Где-то вдали, в сплошной темноте коридора растаял последний болезненный стон, не рождавший эха. А на том месте, где брюнетка только что билась в судорогах, остался лежать ее черепаховый гребень.

2

Древнее вино оказалось, как ни странно, очень вкусным. Хотя и крепким. Но другого выхода у Джеймса и Гарри не было: жажда становилась невыносимой. Особенно для Джеймса. Его просто выжигало изнутри, и этот сухой жар необходимо было залить жидкостью. Все равно, какой. Лучше, конечно, подошла бы вода. Но воды не было.

Вино и сухари. Ужасная диета! Они оба все время были пьяны.

Гарри боялся, что в таком состоянии он не сможет противостоять вампирам — или гансам — если кто-нибудь из них надумает сюда заявиться. Правда, гансы до сих пор не проявляли интереса к этим подземельям. Когда он стрелял в вампиршу, звук выстрела наверняка был слышен наверху… А может, и нет. В любом случае, им следовало скорее ожидать появления вампиров. А вампирам он показался не слишком-то вкусным. Разве что придется защищать от них Джеймса. Ведь они всегда возвращаются к намеченной жертве. Попробовав раз крови человека, вампир не перестает ходить к нему до самой его смерти.

Джеймсу опьянение, напротив, пошло на пользу. Он был очень слаб — ноги совершенно его не держали, так что Гарри приходилось даже на руках таскать его в темный коридор, где они справляли свои естественные надобности. Но, несмотря на столь тягостное и даже унизительное положение, лорд Годальминг не терял присутствия духа. Даже напротив: куда-то исчезли его задумчивость и рефлексия, и Гарри порой казалось, что перед ним совершенно другой человек — мужественный, стойкий, полный искрометного юмора, причем по большей части обращенного против себя же самого… То ли укусы вампиров, то ли опьянение, то ли все вместе взятое, весьма благотворно сказалось на характере Джеймса. Рядом с таким человеком Гарри куда легче было переносить выпавшие на его долю испытания.

Они без конца спорили: когда ожидать нападения вампиров — когда по часам будет ночь или же в любое время, благо в подземелье царит кромешная тьма? Джеймс считал, что вампиры должны придерживаться определенного ритма: в какое-то время — спать в гробах, в какое-то — бодрствовать. Исходя из всего, что он знал о вампирах, самыми безопасными были часы рассвета и заката, потому что по-настоящему сильный вампир не боится солнечного света и вполне способен передвигаться днем.

Обломки бочек кончились и Гарри пустил на дрова трухлявую дверь: все равно она не могла преградить путь вампирам. А гансы запросто высадили бы ее. О том, где брать топливо, когда они сожгут дверь, Гарри с Джеймсом не говорили. Проблемы нужно решать по мере их поступления.

3

Двое суток с момента нападения их не тревожили.

А на третью ночь вернулась черноволосая вампирша. Одна. Без подруги. Несмотря на то, что Гарри с Джеймсом старались не терять бдительности, она умудрилась проникнуть в помещение незаметно, буквально материализовалась перед ними из воздуха. На этот раз на ней было темно-розовое платье — такое же приталенное и с огромной пышной юбкой, а на плечах — кружевная шаль. Гарри прежде подумал: где они берут такие наряды? А потом уже ужаснулся: перед ним — вампир!

Гарри вскочил, Джеймс вскрикнул и схватился за распятье. А вампирша приветливо улыбнулась и тихо, застенчиво сказала по-немецки:

— Отдай мне мой гребень!

Гарри опешил. Принялся судорожно вычислять: какой подвох таится в этих ее словах? Но мозги были затуманены алкоголем.

— Я не причиню вам зла. Правда, ты можешь мне верить! Я сыта. К тому же твоя кровь — мертвая, поэтому я не могу ее пить. А твой друг… Мы не любим пить кровь, отравленную алкоголем. Да и зачем? Нам сейчас легко охотиться. Здесь много людей и они никуда не убегают. А иногда нам приводят таких лакомых жертв! В прежние времена ради того, чтобы напиться столь чистой крови, приходилось рисковать… Просто отдай мне мой гребень. И я уйду. Если, конечно, ты не захочешь побеседовать со мной. Я не буду пытаться тебя заворожить. Граф объяснил нам с Магдой, что это — бесполезная трата сил.

Голосок вампирши звучал так искренне, так нежно! Но Гарри помнил, каким чудовищем обернулась она в их предыдущую встречу. Та жуткая маска еще стояла перед его внутренним взором. И он ей не верил. Совсем не верил. Но окончательно победить в себе джентльмена он не мог. Южное воспитание — что с ним поделаешь? Отыскав краем глаза лежащий на полу гребень — золотая с жемчугом оправа ярко светилась в полутьме — Гарри шагнул к нему и, не спуская взгляда с вампирши, пнул гребень в ее сторону.

— Бери!

— Осторожно! — жалобно вскрикнула она и упала на колени, хватая гребень.

И добавила с укоризной:

— Ох, он же мог сломаться! Он такой хрупкий… И такой древний…

Скрутив волосы на затылке, она воткнула в них гребень и добавила с каким-то детским, невинным хвастовством:

— Говорят, он принадлежал какой-то римской императрице!

— Вот это вряд ли, — прозвучал насмешливый голос Джеймса.

— Так говорил мой жених, — обиженно надула губки вампирша. — Он подарил мне целую шкатулку с восхитительными украшениями. Вот эта булавка, — вампирша тронула золотую с сердоликовой головкой булавку, скреплявшую кружевно у нее на груди, — вот эта булавка тоже очень древняя и драгоценная.

— Булавка — возможно. Хотя сердолик — полудрагоценный камень. А черепаховый панцирь, как и любая другая кость, слишком непрочный материал, чтобы пройти сквозь столетия неповрежденным. Он должен был бы начать расслаиваться уже лет через триста! Так что ваш жених вас обманул. Пытался преувеличить ценность своего подарка.

Вампирша вскочила и оскорбленно взглянула на Джеймса. Потом опустила ресницы. Уголки ее губ оттянулись вниз, как у ребенка, собирающегося плакать.

— Он не мог меня обмануть. Он… Вы просто не знали Карло! Он был такой честный! Наверное, его самого обманули.

— Вполне возможно. Торговцы во все времена не отличались честностью.

Брюнетка кивнула:

— Да, вы правы насчет торговцев. Не люблю их. А Карло был такой благородный юноша. И наивный. Мы собирались пожениться. И, знаете, мы были так счастливы! Но меньше чем через год мы приехали в этот замок и… Случилось все это.

— Сочувствую, — серьезно сказал Джеймс.

Гарри наблюдал их диалог с ужасом. Джеймс все-таки чокнутый! Как он может разговаривать с этим монстром? Неужели забыл, как она всего два дня назад сосала его кровь? Или, может, Джеймс снова стал жертвой вампирического гипноза?

— Я так любила Карло, — грустно повторила вампирша. — Я так ему верила! А он заточил меня в часовне и оставил умирать от голода. Как его отец — мою бедную подругу Марию. Если бы только люди знали, как мучителен этот голод! И как мучительно то, что по-настоящему мы умереть не можем! — из ее огромных черных глаз вдруг потекли слезы.

Гарри содрогнулся от ужаса: слезы были кровавыми. И они мгновенно впитывались в кожу. Они не успевали достигнуть даже середины щеки. Зрелище было настолько отвратительным, что он не мог почувствовать ни малейшего сочувствия к истории этой девушки. А она продолжала говорить, словно соскучившись по человеческом общению.

— Иногда даже хочется умереть. Когда голод и жажда иссушают тебя. Но когда ты голоден, смерть не приходит, сколько не зови ее. Почему-то все эти охотники на вампиров с их кольями появляются именно тогда, когда мы вполне сыты и счастливы!

— Конечно, это не очень красиво, — сочувственно кивнул Джеймс. — Но вы должны понять их. Они боятся и хотят выжить.

— Я понимаю! А вот они не даже не пытаются понять нас. Я даже думала до сих пор, что люди ненавидят всех… Таких, как мы. Что люди просто не желают нас понимать! Думала, они слишком глупы. И это так странно: совсем недавно я была человеком — и вот я уже другая, и сужу людей, как существ мне враждебных, и люди относятся ко мне и моим родным, как к злейшим своим врагам, как к чему-то совсем чуждому! — вампирша всплеснула красивыми тонкими руками. — Признаюсь, я даже презирать начала людей. И хотела забыть, что когда-то принадлежала к их роду.

Гарри показалось: она должна бы вздохнуть от полноты чувств.

Но, наверное, вампиры не вздыхают?

— Только недавно выяснилось, что я не права. Есть люди, которые питают к нам интерес. Вот сейчас, в этом замке… Кажется, они хотят понять нас по-настоящему. Может быть, даже общаться с нами. Правда, граф запретил нам даже приближаться к ним. Граф им не доверяет. Сначала я не понимала, почему. Я думала: эти люди нарочно приехали сюда, чтобы освободить нас. И они нас кормят! Но потом от них пришла женщина и убила Марию. Граф оказался прав. Он всегда бывает прав. Мария была моей подругой дольше, чем живет человек. Мне было очень больно ее потерять. А теперь я вынуждена охотиться с этой… С Магдой. Граф зачем-то обратил и ее тоже.

— Вы упомянули, что они доставляют вам лакомых жертв, которых при обычном стечении обстоятельств вам пришлось бы добывать с риском для жизни, — сказал Джеймс.

А потом, словно невзначай, поинтересовался:

— Кто это? Младенцы? Или девственницы?

Гарри судорожно стиснул зубы, чтобы не сблевануть или не заорать. Или не сделать и то, и другое одновременно!

Вампирша смущенно потупилась, теребя пальчиками оборку на своем голубом платье.

— Ни то и ни другое! — лукаво ответила она. — Это дети. Очень красивые, славные детишки. И такие напуганные…

Она быстро облизнулась.

И добавила смущенно:

— Конечно, это, наверное, не очень хорошо. С вашей точки зрения — пить кровь детей особенно преступно! Я еще помню… Но, знаете, все так меняется в зависимости от того, с какой стороны смотреть. С вашей стороны — это плохо. С нашей… Это восхитительно! К тому же они сами приводят нам этих детей. Мне даже кажется, что для них это важнее, чем для нас. Они выводят их в сад ночью. А потом смотрят, как мы едим. Странные такие: думают, мы не замечаем. А потом они забирают тела этих детей. И разрезают их!!! Мы с Марией долго не хотели верить, когда граф сказал нам. Но потом сами увидели. Они их разрезают! А потом просто выбрасывают в ров. Они вырыли ров под стеной. И закапывают тела там. Даже без гробов. Это очень, очень странно.

Ее лобик морщился, она покачивала головкой в глубоком раздумье. Она была так прелестна! Она казалась такой живой!

— Вам приводят детей немцы? Немецкие ученые?

— Нет. Детей приводят солдаты. А те, которые не солдаты… Они их потом забирают и режут. Ужас! — она передернула плечами. — Нельзя так глумиться над телами. Нехорошо.

— Полностью с вами согласен. Это нехорошо. Кстати, мы ведь еще не представились друг другу. Джеймс Хольмвуд, лорд Годальминг, к вашим услугам, миледи! Извините, что не могу встать и представиться, как подобает. Но я несколько ослаблен.

— Ох, я ведь совсем забыла! — вампирша в ужасе прижала ладошку к губам. — Простите. Это было так глупо…

— Это было недоразумение, — ласково сказал Джеймс. — Но, думаю, мы его исчерпали, не так ли?

— О, да! Я обещаю, что никогда… И Магде не позволю… Только если вы захотите причаститься вечной жизни! Но вы тогда сами скажете, если захотите… Правда, от графа я вас защитить не могу. Он сильнее всех в этом мире. А меня зовут Рита. Рита-София Бочелли. Я приехала из Италии.

— Так что по поводу тел? Их всех препарируют и потом…

— Хоронят во рву возле замка, — поморщилась Рита. — Это очень скверно — резать трупы. Мы никогда так не поступаем. Мы стараемся убрать за собой. Чтобы человек как бы исчез. Граф так учил нас. Когда мы с Марией насыщались, нам, бывает, хотелось любви. Стыдно в этом признаваться. Меня не так воспитывали. И Марию тоже. Но ее Фридрих и мой Карло — они оба умерли! Карло умер не так давно. Всего десять лет назад. Но он давно уже стал стариком. И монахом. А граф нам сказал, что в этом нет ничего дурного, в этих древних и первозданных чувствах! — она произнесла эту фразу с видимым удовольствием, и на щеках у нее заиграли ямочки.

Она смотрела на Джеймса так, словно ждала от него подтверждения. И он кивнул:

— Конечно, в этом граф абсолютно прав.

— Значит, вы не считаете нас с Марией распутными? — хихикнула вампирша.

— Не считаю.

— И все равно это немного стыдно. Но забавно! — снова хихикнула вампирша, трепеща ресницами. — Когда мы с Марией бывали сыты и нам хотелось любви, мы находили какого-нибудь их солдата, который один на посту. Мы заговаривали с ним. Этих немцев, как правило, даже завораживать не надо — они так податливы! Местные крестьяне — и то лучше держатся. Мы уводили этого солдата сюда, в подземелья. Вернее, не конкретно сюда, подземелья так чудесно разветвляются, там всем места хватит. Когда эти люди нас выпустили из заточения, граф сразу же велел нам перенести наши гробы из часовни, и мы нашли прекрасное помещение, абсолютно не проницаемое для света. Так вот, мы завлекали солдатика, играли с ним, любили его по очереди, пока бедняжка не лишался последних сил… А потом пили его кровь! Это бывало даже лучше, чем кровь детишек. Дети слишком боятся. Граф любит, когда жертва боится. А я не люблю и Мария не любила. У солдат кровь бывает полна страсти и наслаждения, и пить ее — это как бы снова… Это очень приятно! — Рита чувственно полуприкрыла глаза и облизнула губы. — Так вот, закончив с ним, мы прятали тело в каком-нибудь коридоре. А теперь Марии нет. И мне приходится охотиться в паре с Магдой. Она очень жестокая и очень жадная. Рвет жертвам глотки. И питается каждую ночь! На самом деле вампиру столько не нужно. И вовсе не обязательно каждый раз убивать! Можно вообще вести себя аккуратно и совсем не убивать, — Рита на мгновение задумалась, а потом растерянно спросила:

— А к чему я все это начала рассказывать?

— Вы упомянули о варварском обращении немецких ученых с телами детей…

— Да! Именно. И не только с детьми — вот недавно граф засосал одну женщину, жившую в замке. Она их главному ученому приходилась какой-то родственницей, а граф наш, похоже, влюбился. Хотя я не понимаю, что он нашел в Лизелотте. Она такая скучная.

Гарри обернулся и с ужасом воззрился на Джеймса.

Но на лице англичанина застыло невозмутимо-приветливое выражение.

А вампирша продолжала щебетать:

— Он даже не позволяет нам видеться с нею. Когда он привел меня к Марии, он сказал ей: вот тебе сестра и подруга, чтобы не было скучно. И Магду он тоже представил мне — новой подругой, хотя никакая она мне не подруга. А Лизелотту он для себя создал. Раньше все три наших гроба стояли в одной часовне. А теперь, после того, как он велел нам переместить гробы, пришлось поставить их в разных ответвленьях коридора. По два. Мы с Марией, а граф — с Лизелоттой. Для нее он добыл гроб, выкинув кости мужа Марии. Мария очень огорчилась. Она мужа любила. Но я понимаю графа. Без гроба нельзя, а эти немцы — они почему-то хоронят своих мертвецов без гробов. И режут их! Это так гадко! Их главный доктор режет всех мертвых, которые ему попадаются. И чуть было не разрезал Лизелотту, хотя она его родственница. К тому же она вообще не была мертвой. Граф думал, что они обрядят ее и положат в гроб, и тогда он ее заберет. А старик собрался ее резать! Вот графу и пришлось добывать для нее гроб и одежду. С одеждой — все проще, в этом замке много закрытых комнат, где хранится красивая одежда, — Рита тронула кружево, окутывающее ее плечи, любовно провела ладонью по гладкому розовому атласу юбки. — Но вот гробы — это проблема. Особенно — теперь, когда нас становится больше. Тот красавчик, которого Лизелотта засосала и сделала вампиром — он вообще зарывается в землю! Вынул плиту из пола возле ее гроба, зарывается на этом месте в землю, и так спит.

— Так вас стало больше? — тихо спросил Джеймс.

— Да. Раньше нас было трое. Теперь — пятеро. Граф сделал вампиром Лизелотту. Не понимаю, что он в ней нашел. Она блеклая. Я бы поняла, если бы он сделал своей любовницей Магду. Она красавица. Но Лизелотта… Граф обращается с ней, как с птенцом, сам водит ее на охоту. И все ей прощает. Даже то, за что убил бы даже меня. Он допустил, что Лизелотта создала собственного птенца! Такого красавчика! А раньше граф запрещал, говорил, что в гнезде не должно быть столько мужчин. Но в крайнем случае — старший, Хозяин, мог бы сделать себе помощника. Если бы таково было его решение. Помощники Мастеру могут понадобиться только в какой-то населенной местности, в большом городе. Но этот красавчик вовсе графу ни в чем не помогает и даже не подчиняется. По закону — граф должен был бы его убить. Я думаю, граф убьет его в конце концов. Когда наконец примет решение — помогать этим немцам или не помогать.

— Помогать в чем?

— Они приехали сюда, потому что знали, что мы — здесь, а они хотели научиться делать вампиров. Они ведут войну где-то на Востоке. Так вот для этой войны они хотят создать своих вампиров. И послать их воевать. Глупые. Они не понимают, что вампиры никогда не подчиняются людям и не станут участвовать в людских войнах! У нас свои заботы. А подчиняемся мы только тому, кто нас создал.

— Кому же? — насторожился Джеймс.

— Каждый вампир подчиняется только своему Мастеру. Или еще говорят — Хозяину. То есть тому, кто его создал. Кто пробудил его во тьме и дал ему жизнь вечную. Забавно, что у каждого Хозяина тоже есть свой Хозяин… Кто-то, кто его создал! Забавно, правда? Интересно, а кто был самый-самый первый Хозяин?

— Если честно, синьорина Бочелли, то мне и думать не хочется о том, кто был самый первый Хозяин. Так что с немцами?

— Граф, наверное, хочет их как-то обмануть. Я не знаю. Он мне ничего не говорит. Он вообще мало говорит с нами с тех пор, как появилась Лизелотта. А мне иногда так хочется поговорить с кем-нибудь! Но я ему больше не интересна. А ведь когда-то он любил меня. Так давно, что даже я об этом почти забыла, — в черных глазах Риты сверкнул мрачный огонь, но она тут же кокетливо улыбнулась Джеймсу. — Вы чудесный собеседник, лорд Годальминг. Я сожалею о том, что так дурно поступила с вами. Но клянусь — больше этого не повторится. По крайней мере — без вашего желания. И я постараюсь все-таки вас защитить. Надеюсь, вы не скоро нас покинете? И, может быть, вам что-то нужно? Еда, вода? Я могу все вам принести. А от кого вы прячетесь? От немцев или от нас? Если от нас — то это глупо: от нас не спрячешься. А если от немцев — то они вас здесь точно не найдут, они в подземелья не суются: боятся!

Джеймс кивал Рите все с той же любезной улыбкой, словно приклеившейся к его лицу. Но глаза у него были холодные и пустые.

— Синьорина Бочелли, с этой женщиной, Лизелоттой, был мальчик?

— Откуда вы знаете? — удивилась Рита.

— Предположил. Ему сейчас лет двенадцать-тринадцать, да?

— Да. Он очень славный. Носит огромный крест на серебряной цепочке, но абсолютно не верит в то, что крест может его защитить. Мы ведь чувствуем такие вещи. Граф запретил нам его трогать. Полагаю, будет ждать, пока Лизелотта не утратит окончательно все человеческие привязанности. Ах, как бы мне хотелось поговорить с ней! И с тем красавчиком, который спит в земле! Мне так скучно… С Марией мы давно обо всем переговорили… Да она и не очень-то любила болтать. А я — люблю. То есть, мы друг с другом можем общаться и без слов. Но от этого как-то еще скучнее. Потому что видишь все образы, которые видит собеседник. И разговор происходит в десять раз быстрее! Я думала, что из Магды получится новая подружка. Но она знать меня не хочет. Ей только Конрад нужен. Она даже к графу холодна.

Рита вдруг замерла — с полуоткрытым ртом, словно хотела сказать еще что-то. Прислушалась. Гарри тоже прислушался — но ничего не услышал. Но Рита явно что-то слышала.

— Извините, меня зовут, мне придется уйти. А жаль. Спасибо за интересную беседу. Мне было очень приятно с вами познакомиться, лорд Годальминг. Еще раз простите за случившееся… Я скоро снова вас навещу. Как только смогу.

Легким розовым облачком Рита выскользнула в темноту дверного проема.

Воцарилась тишина.

Джеймс молчал, глядя перед собой пустыми глазами.

Наконец, Гарри решился нарушить молчание:

— Джеймс, я так сожалею о случившемся с вашей… Вашей возлюбленной.

— Да, — глухо ответил Джеймс. — Все повторяется. Знаете, что сказал Абрахам Стокер моему отцу в ту ночь, когда они убили мисс Люси? «Вы сейчас в горьких водах, дитя мое, но уже завтра, Бог даст, пройдете их и отопьете от вод сладких». И, знаете ли, моему отцу эти слова дали надежду… Ложную надежду. Он уже никогда не познал сладости. А я… Я всю жизнь брел в водах горьких. Но сейчас они сомкнулись над моей головой.

— Сожалею, — прошептал Гарри.

— Все повторяется. Я должен сделать то же для моей любимой, что сделал мой отец — для своей. Что я когда-то сделал для того, кого считал своим лучшим другом. Надо пойти и найти ее гроб. И…

— Где мы возьмем осину? — перебил его Гарри.

— Придется выйти наружу. Где-нибудь здесь должна расти осина!!!

— Простите меня, Джеймс, но вы пока не в состоянии передвигаться. А выйти наружу — это же верная смерть.

— Но я не могу обречь мою любимую Лотти на вечные муки. Я должен спасти ее душу — пока она не погибла окончательно.

— Возможно, вы сможете это сделать. Но не сейчас, Джеймс. Не сейчас. Сейчас наш долг — выжить во что бы то ни стало! Потому что мы с вами выполнили главное: теперь мы знаем, почему этот замок привлек внимание немецких ученых и военных. Надо вернуться, надо сообщить, надо разбомбить этот проклятый замок вместе со всеми подземельями, залить его напалмом…

— Я говорю вам, Гарри, мы должны все сделать сами! Вы — как хозяин замка, я — как возлюбленный… Пусть и неверный возлюбленный бедняжки Лизелотты.

— У вас два серьезных соперника, — усмехнулся Гарри. — Два вампира!

— Не важно. Мы должны разорить это гнездо. Пусть даже ценой собственных жизней.

— Согласен. Пусть ценой жизней. Но только сначала надо одолеть зло. А вам для этого надо хотя бы встать на ноги. Зря вы не попросили еды у своей клыкастой подружки. Или вы боялись, что она принесет кусочек человечинки?

— Перестаньте, Гарри! — брезгливо поморщился Джеймс. — Она такое прелестное создание… И тоже заслуживает избавления от мук.

— То есть — кола в сердце?

— Кол в сердце — этого мало, — сурово ответил Джеймс. — Вы же знаете: надо еще отрубить голову и набить рот чесноком. А лучше всего — выволочь гроб на солнце. Тогда вампир прогорит так, что останется только горстка пепла.

Гарри вдруг очень захотелось очутиться дома, в гостиной, в тот час, когда небо уже потемнело, а от заката осталась лишь ровная розово-золотая полоса у самой кромки горизонта, когда в открытые окна уже начали залетать ночные бабочки, а все домашние собрались у стола — все, и мама, и Энн, и Сьюзен, и бедная безумная Луиза! — и отец при свете ночника читает вслух Евангелие.

 

Глава пятая

1

Есть такая древняя мудрость: никогда не молись об исполнении желаний — а то они действительно могут исполниться. Гели Андерс на собственном опыте смогла познать, что данная мудрость — действительно Мудрость, а не просто чье-то забавное высказывание.

Гели сумела добраться до замка гораздо позже, чем планировала.

Для начала ей удалось удачно соврать отцу, будто собралась в гости к приятельнице, дочке его знакомого, Барбаре Крон. Действительно, Гели с фрейлен Крон общалась довольно много, пока та жила в Дрездене. Хотя Бабби была старше Гели на целых три года, их породнила любовь к романтических историям и непохожесть на остальных девиц из той же компании: дочек друзей Хельмута. Правда, очкастая толстуха Бабби Крон была уж слишком слезливо-сентиментальна, к тому же временами впадала в неистовую религиозность и мечтала уйти в монастырь. Но все же Бабби читала и у нее были вменяемые периоды, когда с ней можно было побеседовать о серьезном и помечтать о чем-нибудь прекрасном. Другие же девицы интересовались только женихами, нарядами, танцульками и еще часто обсуждали, где добыть что-нибудь дефицитное — чулки, духи, хорошее мыло… Это, конечно, важная тема, но невозможно же говорить только об этом! А они говорили только об этом. Или гадали — у кого сколько будет детей. Или просто хихикали непонятно над чем. В общем, на дамских журфиксах Гели Андерс предпочитала общество Бабби Крон, которая даже в невменяемо-религиозные свои периоды была интереснее всех прочих. И Гели искренне огорчилась, когда восемь месяцев назад отца Бабби перевели в Будапешт, на хорошую должность, и вся семья уехала вместе с ним. Гели переписывалась с Бабби и Бабби усиленно звала Гели в гости на празднование своего двадцатилетия, уверяя, что Гели очень понравится их новый дом и местное изысканное общество. Гели действительно собиралась навестить Бабби. Но теперь вот пришлось соврать и ей. Чтобы показать Хельмуту письма, в которых они с Бабби обсуждают условия приезда Гели. И получить от него деньги на билеты и на подарок.

Конечно, у Гели на душе поскребывало. Ведь Бабби так радовалась ее обещанному приезду, будет ее ждать, а потом огорчится. И отец огорчится, когда узнает, что Гели ему соврала. Пожалуй, они оба — и Хельмут, и Бабби — перепугаются, когда Гели не доедет до Будапешта. Но что делать?.. Ей необходимо было попасть в этот замок в Карпатах. Пережить хоть одно приключение, пока не наступила старость. И главное — пережить это приключение рядом с Конрадом. Вместе с ним. И вместе вернуться, как она загадала… Гели верила: все получится. Главное — оказаться рядом с любимым в подходящий момент и в романтическом месте. У них просто не было времени побыть рядом. В Карпатах время будет.

И вот — так получилось, что она задержалась! Сначала Гели растянула лодыжку и совсем не могла ходить. Лежала в постели с компрессом на больной ноге и ревела от злости. Потом папенька был слишком занят, чтобы организовать ее переезд. Но наконец свершилось: Хельмут посадил Гели в поезд и обещал прямо со станции дать телеграмму отцу Бабби Крон о том, чтобы Гели встретили. Он не догадывался, что никакого подарка подруге Гели не купила. Что на следующей крупной станции она сойдет с поезда и сядет в другой, идущий в Румынию и дальше, к Карпатским горам.

В роскошном купе первого класса Гели была одна. Всю дорогу, глядя на пролетающие за окном пейзажи, Гели мечтала. Мечтала о том, как она увидит Конрада, по которому успела ужасно соскучиться за время разлуки. И о том, как благотворно повлияет на него романтическая атмосфера этого старинного замка — он уже не будет кричать на нее и толкать ее в тачку с навозом, он станет совсем, совсем другим! И еще мечтала о том, как они вместе с Конрадом будут исследовать там что-нибудь, подвергаясь ужасным опасностям. И о том, как она, Гели, совершит какое-нибудь очень важное для Германии научное открытие, а в ходе этого спасет Конрада с риском для жизни, и как он, склонившись над ее бездыханным телом, будет молить: «Не умирай! Я не смогу жить без тебя! Не покидай меня, любовь моя!». И как она откроет затуманенные смертью голубые глаза и скажет ему… Скажет ему… Было очень много вариантов того, что Гели скажет Конраду в последний миг, прежде чем глаза ее сомкнутся навеки — или пусть Конрад подумает, что навеки, — а на самом деле она совсем не умрет, и оживет под градом его поцелуев, чтобы пойти с ним под венец в старинной часовне этого замка. Так же было много вариантов того, в каком платье Гели должна предстать перед Конрадом. И Гели бесконечно переодевалась, делала все новые прически и мечтала, мечтала… Мечты были упоительны. И вообще эта дорога в Румынию, когда она — совсем одна, как взрослая, ехала в купе первого класса, смотрела в окно и мечтала — эта дорога запомнилась ей на всю жизнь как один из прекраснейших моментов юности. Правда, в ее юности было не так уж много прекрасных моментов.

Приехала она утром.

Вежливый проводник, все дорогу называвший Гели «юной дамой» — что ей нравилось чрезвычайно — разбудил ее заблаговременно, так что она успела причесаться и переодеться целых два раза: сначала выбрала васильковое платье с белым воротничком, но потом сменила его на белое в мелких голубых цветочках. Проводник помог Гели выгрузить на перрон все ее многочисленные вещи. И помахал ей рукой, когда поезд тронулся…

Гели Андерс уверила заботливого проводника, что ее встретят. Но на маленькой, очень пыльной и очень розовой от рассветного солнца станции ее, конечно же, никто не ждал. Станция вообще выглядела заброшенной и пустынной. Крохотное здание вокзала, больше похожее на сарай, было не просто закрыто, но дверь и окно были крест-накрест забиты досками. Гели почему-то думала, что возле станции будет ждать хотя бы парочка такси или там каких-нибудь старомодных возничих на двуколках, запряженных парочкой лошадей. Она заплатит рейхсмарками и ее вмиг домчат, куда она пожелает. Но здесь никого, совсем никого не было! Никакого транспорта и даже ни единого крестьянина, у которого можно было бы спросить насчет того, как добраться до замка. И на каком языке она спросит? И как будет добираться до замка, если не найдет кого-то, кто ее довезет? Пешком?..

Гели с сумочкой в руках нерешительно топталась возле груды дорогих кожаных чемоданов и шляпных коробок. Солнце пригревало все жарче. Хотелось пить. Где-то вдалеке жалобно блеяла коза, усугубляя мрачное настроение Гели своими исполненными тоски криками. Говорил же ей отец, что не стоит брать так много вещей! Если бы не эти вещи — пожалуй, она бы решилась самостоятельно отправиться на поиски неведомого. То есть — на поиски замка. Но нельзя же бросить здесь все свое имущество! Гели устала стоять, присела на чемодан и загрустила.

Мимо станции, не останавливаясь, прошел поезд — со стороны, противоположной той, откуда приехала Гели. Бесконечная череда товарных вагонов долго-долго тянулась мимо платформы. Гели заметила, что в зарешеченные узенькие окошки из многих вагонов высовывались руки людей, словно пытавшиеся поймать ветер или солнечные лучи… Почему эти люди надумали ехать в товарных вагонах? Должно быть, неудобно и неприятно — в такую-то жару!

Наконец, когда черное отчаяние затопило душу Гели, она услышала топот копыт и какое-то поскрипывание, и на дороге, ведущей к станции, появилась — нет, не двуколка, но все-таки телега, груженая какими-то бочками, и телегой управлял весьма живописный крестьянин: загорелый до черноты, в вышитой рубашке! Гели запрыгала на месте и замахала руками. Крестьянин осадил лошадей и изумленно на нее воззрился. Потом перекрестился — словно призрак увидел, а не хорошенькую и нарядную барышню. И, кажется, начал разворачиваться прочь от станции… Гели решила, что никто ее чемоданы не украдет — козе они ни к чему, а больше никого тут нет, — и сбежала по ступенькам с платформы: лишь бы не упустить крестьянина с его телегой.

…Его звали Янку. К счастью, он говорил по-немецки. Плохо, но говорил.

Однако возникла новая трудность: он ни за что не желал вести ее в замок. Говорил, что это очень плохое место и сам он туда не поедет, и не возьмет на душу грех везти туда фрейлен, да и лошади туда не пойдут. Потому что там смерть. Верная смерть.

Гели сначала испугалась: подумала — а вдруг какая-то эпидемия? Вдруг, Конрад заболел, а то и умер?.. Но довольно быстро поняла, что крестьянин Янку говорит о какой-то другой опасности. О чем-то таинственном… А значит, прекрасном и интересном!

В конце концов, когда она выложила перед ним все оставшиеся у нее деньги, Янку сдался, решил рискнуть жизнью, бессмертием души и лошадьми. Он согласился везти Гели в замок. Он даже слез с козел, пошел на платформу и принес ее вещи. Кое-как пристроил чемоданы между бочек. А Гели посадил рядом с собой.

Гели предвкушала, что Янку всю дорогу будет рассказывать, какие ужасы и тайны ожидают ее в замке, предупреждать и предостерегать. Но он мрачно молчал, изредка шевеля губами, будто сам с собой спорил, но — про себя. Дорога пошла в гору, и вот за очередным поворотом появился замок — еще далекий, но уже издали прекрасный и величественный, Гели даже не ожидала, что он окажется таким прекрасным! — и тут сбылось предсказание Янку: лошади встали и не пожелали дальше идти. Впрочем, Янку не особо их и понукал.

— Все, фрейлен. Сколько мог, довез, взял грех на душу, теперь чтобы отмолить, половину ваших денег в церковь снести придется.

— А как же мне добраться?

— Ножками. Вы молодая, легкая, добежите, как козочка…

— С чемоданами?

— Оставьте их тут. Никто не возьмет. Некому.

Он спрыгнул, решительно поставил чемоданы прямо в дорожную пыль, потом подхватил Гели жесткими руками за талию и снял с телеги. Подал назад, присвистнул, развернулся — и тут лошади помчали так, словно за ними волки гнались. Телега исчезла в пыли, только бочки еще долго грохотали, подбрасываемые на крутых поворотах. Потом стало тихо.

Гели вздохнула и побрела к замку, оставив чемоданы на дороге. Шла она долго, устала, вспотела, разозлилась окончательно — нет, не так она представляла свой приезд сюда!.. Ноги по щиколотку в пыли, на спине и подмышками мокрые пятна, лицо красное и тоже наверняка чумазое — и такой она предстанет перед Конрадом? Опять в жалком виде. Как всегда в жалком виде.

Автомобиль, едущий ей навстречу, Гели заметила не сразу. Собственно, она заметила его, только когда он просигналил. Тогда она остановилась, поспешно вынула из сумочки носовой платок и обтерла лицо. На платке остались грязные разводы. Ох… И все же Гели приняла величественно-томную позу, которая, по ее мнению, подходила загадочной и элегантной юной даме, путешествующей в одиночку.

Огромный, зеркально-сверкающий автомобиль остановился в нескольких метрах от нее. Из него сначала выскочили двое солдат с автоматами, затем вышел молодой офицер СС. Офицер посмотрел на Гели удивленно, испуганно и очень недовольно. Что-то спросил по-румынски.

— Простите, я не понимаю, — по-немецки ответила Гели.

— Вы немка? — еще сильнее удивился офицер.

— Да. Меня зовут Анхелика Андерс. Я приехала в замок Карди навестить мою мачеху, графиню Магду фон Шелль.

Солдаты переглянулись. Выражение лица офицера сделалось каким-то совсем уж странным. И Гели поспешила добавить.

— А так же моего доброго друга Конрада Лиммера.

— Меня зовут лейтенант Штиффер, — представился офицер.

— Очень приятно, — кокетливо улыбнулась Гели.

— Я отвезу вас назад на станцию. И поручу старосте деревни посадить вас на первый же поезд, идущий в Германию.

— Что? Нет! Я так долго сюда добиралась! Я отдала все свои деньги! Мне необходимо в замок! — залепетала Гели.

Она вдруг воочию представила, как офицер приказывает солдатам посадить ее в машину и они везут ее в деревню, и отсылают отсюда с позором. И все ее мечты, все ее планы пойдут прахом из-за этого дурака!

— Я не могу допустить, чтобы вы попали в замок. Это опасно, фрейлен…

— Андерс! Анхелика Андерс! Я знаю, что это опасно! Но я не боюсь!

— Откуда вы знаете?.. — прищурился офицер.

— Знаю и все! Отвезите меня к Магде! Она очень рассердится, если вы меня к ней не отвезете! И Конрад тоже будет недоволен.

— Фрейлен, — голос лейтенанта Штиффера смягчился, — с прискорбием должен сообщить вам, что графиня фон Шелль пропала без вести. Вероятно, погибла.

— О, Боже! — Гели всплеснула руками.

Она всегда так ненавидела Магду…

А Магда погибла.

— Эксперимент, который проводился в замке, вышел из-под контроля. Нам всем надо бы убраться оттуда, но нет приказа. Зато я могу не пустить туда вас.

— А Конрад Лиммер? Что с ним? — требовательно спросила Гели.

— Неизвестно. Фрейлен, там творится черт знает что. Только черт и знает… Не надо вам туда.

— Нет. Надо, — Гели ощутимо трясло, ее праздничное приключенческое настроение совсем улетучилось, но решимость была твердой, как никогда. Бледная, дрожащая, она зло посмотрела на лейтенанта Штиффера и четко, громко сказала:

— Если вы отвезете меня в деревню, я все равно вернусь. Пешком. Проберусь сюда ночью. Но я попаду в замок. Я нужна Конраду. Я знаю это.

Лейтенант вздохнул, поморщился и вдруг согласно кивнул:

— Хорошо. Я сделал для вас все, что мог. Мы отвезем вас. Эта сумочка — весь ваш багаж?

— Конечно, нет. Мои чемоданы остались ниже, на тропинке.

Гели усадили на заднее сиденье, между лейтенантом и одним из солдат. Она несколько опасалась, что ее все же увезут в деревню, но автомобиль доехал только до того места, где остались ее чемоданы. Солдаты погрузили вещи и машина развернулась. Гели с облегчением перевела дыхание. И тут один из солдат — тот, что был помоложе — сказал с тоской в голосе:

— Эх, барышня, барышня… Жалко мне вас. Молоденькая, хорошенькая, а ни за что пропадете.

— Заткнись, Иоганн, — вяло огрызнулся офицер.

— Да я-то заткнусь. Да вот барышню жалко.

— Фрейлен сама так хочет. Она считает, что нужна Конраду Лиммеру. Может, она и правда ему нужна, — как-то загадочно сказал офицер.

Гели не понравился его тон.

И еще больше не понравилось, как другой солдат хмыкнул:

— И правда! Молоденькая… А они… эти… они молоденьких предпочитают. Может, пока они с ней знакомиться будут, нас в покое оставят. Лучше уж ее пусть, чем еще кого-то из наших…

— Заткнись, Зепп! — рявкнул лейтенант Штиффер.

И дальше они ехали в молчании.

Гели вспоминала Магду, пыталась ощутить какую-то скорбь и выдавить хоть пару слезинок. Но не ощущала ничего. Магду она не любила и ничуть не огорчилась ее смертью. К тому же лейтенант даже не уверен, что Магда и впрямь умерла. Он сказал — она исчезла, скорее всего погибла…

А может, вовсе она не погибла. Может, она где-то прячется. И у нее какой-то свой расчет. Магду не так-то просто убить, в этом Гели была уверена. И у Магды всегда имелся свой расчет.

Но вот за Конрада она сильно тревожилась. Но почему-то продолжала верить: все получится, все сбудется, и они смогут соединиться.

2

Когда Гели увидела замок Карди вблизи, она забыла обо всех своих опасениях и тревогах. Замок был великолепен! Стройное и монументальное здание плавно переходило в громоздкие развалины, древние камни поросли не менее древним мхом, по стенам карабкался плющ, тяжелые ворота отворились с натужным скрипом, впуская автомобиль.

Гели тут же вспомнились все романы в которых были описаны замки и даже просто старинные дома, и она представила себя одновременно кроткой Джейн Эйр, подъезжающей к поместью мистера Рочестера, и печальной Консуэло, прибывшей в замок Альберта, второй женой из романа Марлитт, и даже доктором Ватсоном, чьим глазам впервые предстал Баскервилль-холл!

Воображение всколыхнулось и забурлило. Сколько тайн хранят эти стены? Сколько скелетов замурованы в потайных комнатах? Сколько кладов спрятано в стенах? Наверное, много… Но всех их она сможет найти, если постарается, и конечно, если ей поможет Конрад! А Конрад должен ей помочь. Обязательно.

Ведь, если есть замок и есть героиня — прелестная девушка с пытливым умом и душой, готовой к исследованиям, — то должен быть и герой… Мятежный, гордый и загадочный хозяин замка! Сначала героиня непременно примет его за злодея — так всегда бывает в романах. А чистым ангелом покажется ей тот, кто на самом деле — коварный злодей, вожделеющий ее девственной плоти! Но потом все раскроется. Зло будет повержено, а добродетель и любовь восторжествуют.

Часть этого сюжета уже сбылась в их с Конрадом жизни. Ведь, когда Конрад уронил ее в тачку с навозом, она считала его злодеем и преступником. Вот только — кто же настоящий злодей? Раньше Гели думала, что в ее романе будет действовать не злодей, а злодейка? Коварная, развратная, безжалостная… Магда! Но теперь неизвестно, что с Магдой. Может, она выбыла из игры. Может, она и впрямь умерла, или даже погибла как героиня, исполняя долг перед Рейхом, и Гели следует хоть немножко ее пожалеть. И злодеем в их с Конрадом романе выступит кто-то другой.

В замке Гели встретил Отто фон Шлипфен. Он не скрывал недовольства ее приездом, но к счастью — был еще более рассеян, чем обычно. Заявил, что они все равно планируют скоро покинуть замок, что ему надо завершить все дела, а ей следует быть серьезной и осмотрительной, не мешать взрослым выполнять их важную работу и не слоняться одной по коридорам, а главное — не спускаться в подземелье! И запирать на ночь комнату.

Гели была в восторге от всех этих рекомендаций. Она услышала в речи Отто прежде всего — то, что ее отсюда все же не отошлют прям сразу, что никто не будет донимать ее и мешать ей. А во-вторых — еще одно подтверждение своим предположениям относительно этого замка. Здесь и в самом деле происходит что-то невероятно интересное!

Когда Отто протянул ей шесть серебряных цепочек разной длины и велел надеть их на шею, запястья и талию, восторг Гели достиг высшей точки кипения. Это было так необычно! И так таинственно!

Правда, радость Гели несколько поумерилась, когда, в ответ на свои вопросы о Лизелотте, она услышала, что и фрау Гисслер тоже очень больна! Что ж такое? Гели так надеялась встретиться здесь с возлюбленным и делиться всеми открытиями с подругой. Гели попросилась навестить хотя бы Лизелотту — постеснялась проситься к Конраду, — но Отто сказал, что это невозможно: болезнь очень заразная. Правда, не опасная, так что Гели совершенно незачем плакать и грустить. В замке великолепная библиотека, пусть найдет себе книжечку. Можно и по саду погулять, только до рассвета и после заката выходить из замка нельзя.

Гели видела по его лицу, что он врет, болезнь на самом деле опасная, и видимо, самое время начать грустить. Но она все еще, вопреки всему, надеялась… Надеялась, что все получится, как она намечтала. То есть — интересно. И кончится хорошо.

Лейтенант Штиффер помог Гели найти свободную спальню. Она разобрала вещи, развесила платья, разложила белье по ящикам старинного комода. Немного полежала на кровати — великолепной, широкой, резной, с тяжелым бархатным пологом, основательно поеденным молью. Потом взялась за свой дневник. Гели иногда писала о своих мыслях и чувствах в хорошенькую книжечку с кожаным переплетом и золотыми уголками. Пока записей было маловато, но Гели надеялась, что пребывание в замке даст ей материал для целого романа. Но сейчас ничего дельного ей в голову не пришло и она ограничилась записью: «Сегодня прибыла в замок Карди. Здесь все так таинственно!» — и решительно захлопнула дневник. Поднялась с кровати и отправилась исследовать замок.

Разумеется, первым делом Гели заглянула в библиотеку, которая действительно оказалась совершенно великолепной. Правда, некоторые толстые и особенно привлекательные книги оказались написанными на латыни, которую Гели не знала, но зато какая обстановка, и какие красивые все эти старинные книги! Но не хуже — кабинет, две гостиные — малая и большая, столовая, огромная ванная. Все здесь было по-старинному элегантным и добротным.

К великому сожалению Гели, часть комнат солдаты переделали для своих нужд, и все, что там осталось — расписные потолки и украшения на стенах. А в часовню и в склеп ее и вовсе не пустили, заявив, что эти помещения занял доктор Гисслер под свою лабораторию. Доктора Гисслера Гели побаивалась и настаивать на посещении часовни не стала.

Поздним вечером, утомившись исследованием замка и как следует проголодавшись, Гели подошла к одному из солдат, державшемуся на удивление напряженно, и спросила, где можно получить еду. Солдат отправил Гели на кухню, где ей выдали большую миску каши с тушенкой, два куска хлеба, кусок сыра, кусок рулета с вареньем и стакан компота. Гели умяла все это с аппетитом, вызвавшим такой восторг у повара — невысокого курносого парня с совершенно поросячьим лицом — что он выдал ей еще один кусок рулета. Который Гели тут же слопала. Аппетит у нее всегда был хороший — все только диву давались, почему же она такая худая, куда девается все, что она съедает?!

После еды Гели клонило в сон, к тому же за окнами стемнело и лейтенант Штиффер, явившийся на кухню за ужином, очень строго велел ей запереться в своей комнате и в любом случае нигде не оставаться одной. Он сказал, что возле ее комнаты поставят охрану. Гели позабавили все эти предосторожности, но действительно решила пойти спать. Только прежде — последовать совету Отто фон Шлипфена и выбрать себе какую-нибудь книгу, чтобы было что почитать перед сном.

Про цепочки она забыла. Они так и остались лежать на комоде.

3

В библиотеке стояла кромешная темнота и Гели, сколько не шарила по стене, так и не смогла найти выключатель.

— Сюда электричество так и не провели. Не удосужились, — прозвучал тихий голос.

Настолько тихий, что Гели в первый миг показалось, что этот голос ей чудится: он словно бы звучал прямо у нее в голове!

И в первый момент она не узнала в этом голосе — голос своего возлюбленного Конрада.

Но он выступил из темноты, и луч лунного света четко обрисовал его чеканный профиль. Гели ахнула от восторга: Конрад так невероятно похорошел! Белая кожа его светилась, словно фарфоровая, светлые волосы сверкали начищенным серебром, а глаза… Глаза были — как ослепительные голубые звезды! Прежде Гели и представить себе не могла, что у человека могут так ярко светиться глаза, как они светились сейчас у Конрада.

— Можно зажечь свечи. Хочешь?

Гели отрицательно помотала головой.

— Я знал, что ты приехала. Сначала хотел позвать тебя в сад, когда стемнеет. А потом решил, что ты наверняка придешь в библиотеку. И здесь мы сможем с тобой встретиться, — с улыбкой сказал Конрад. — Видишь, я не ошибся…

Улыбка у него была чуть-чуть печальная, и вообще — что-то новое появилось в нем: новая красота, да, — но и какая-то взрослость. Скорбная складочка между бровей. Чуть опущены уголки рта. Но от этого он сделался только привлекательнее. Теперь он казался уязвимым — и сердце Гели пронзила острая нежность к нему.

— Они мне сказали, что ты болен, — робко пролепетала Гели, вглядываясь в его изменившееся лицо.

— Они сказали тебе правду, — как-то безжизненно ответил Конрад. — Но эта болезнь оказалась не очень мучительной. Как видишь, я не прикован к постели.

— Они сказали, что это заразно, — совсем смутившись, прошептала Гели.

— О, да. Это заразно, — усмехнулся Конрад.

— Но я не боюсь! — встрепенулась Гели. — Я готова рисковать, лишь бы побыть с тобой. Я соскучилась! — добавила она с решимостью, какой от себя не ожидала.

— Ты славная, — меланхолически улыбнулся Конрад. — Какая же ты славная! Нежная, как голубка. И, должно быть, сладенькая, как сахарочек… Как же это я раньше не замечал, как ты прелестна? Подойди ко мне ближе, не бойся!

Гели раскраснелась, смущенная неожиданными комплиментами, и сделала шаг к Конраду.

Как сияли его глаза в темноте библиотеки!

Как завораживал его голос!

Он взял ее за руку, склонился и поцеловал: сначала — тыльную сторону ладони, потом — перевернул и провел губами там, где на запястье проступали голубые вены… Он нежно пощипывал губами ее кожу, потом — лизнул, и от этого интимного жеста у Гели мурашки побежали по всему телу. Ей было стыдно и приятно одновременно. Ей хотелось убежать… И остаться рядом с ним навсегда!

— Ты дрожишь. Ты смущена. Глупенькая. Моя прелестная, целомудренная девочка. Скажи, ты ведь любишь меня? — прошептал Конрад.

Гели смотрела Конраду в лицо, прямо в сияющие глаза, не могла оторвать взгляда. И солгать, глядя в эти невероятные глаза, тоже не могла! Не смогла даже смолчать, хотя именно этого требовали от нее заученные с детства правила приличия. Правда, в этот момент все, чему ее учили, все правила поведения в обществе, все законы взаимоотношений порядочной девушки с достойным молодым человеком — все куда-то отступило, показалось мелким и абсолютно неважным.

— Да. Да, я люблю тебя. Всегда любила, — прошептала Гели.

Конрад улыбнулся. Потом взял ее лицо в ладони и долго, долго смотрел. В его глазах крутился ослепительный радужный водоворот, и душу Гели засасывало через этот водоворот в какую-то черную бездну… Она таяла под его взглядом. Растворялась в нем. Когда Конрад склонился, чтобы коснуться губами ее губ, Гели в первый момент даже не осознала, что он ее целует. А потом задохнулась от счастья — и от какой-то странной слабости. Конрад поцеловал ее! Это все-таки случилось!

Поцелуй лишил Гели последних остатков рассудительности и, когда Конрад подхватил ее на руки и понес куда-то по ярко освещенным коридорам, Гели уже не думала и не тревожилась ни о чем. Ей хотелось, чтобы вот так он нес ее целую вечность, прижимая к груди и глядя на нее с торжествующей улыбкой.

Под ярким светом стало видно, что Конрад мертвенно-бледен, на щеке у него грязное пятно — словно в земле измазался, и в светлых волосах застряли мелкие комочки земли, и на мундире были следы земли. Должно быть, он вовсе не был болен, а работал. Где-нибудь что-нибудь копал, и это что-нибудь было настолько важным и секретным, что Гели предпочли солгать о его болезни. Да, наверное именно так и было. Иначе — откуда земля?

Конрад нес ее по каким-то лестницам — вниз, вниз, вниз — в темноту, но и в темноте он каким-то образом ориентировался безошибочно, и ни разу не споткнулся. В конце концов, он остановился в овальном зале, слабо освещенном лунным светом, лившимся из множества окошек под потолком.

— Скажи мне еще раз — ты любишь меня? — спросил Конрад.

— Я люблю тебя, — послушно ответила Гели, глядя ему в глаза.

— Я хочу, чтобы ты принадлежала мне, — тихо и торжественно сказал Конрад, и сердце Гели застучало в предвкушении чего-то желанного и страшного. — Я хочу, чтобы ты принадлежала мне вся. Твое тело, твоя кровь, твоя душа. Вся ты. Я хочу взять тебя. Сейчас. Здесь. Но я хочу, чтобы ты отдалась мне по доброй воле. Я не стану принуждать тебя ни к чему и отпущу. Только скажи «нет». И ты больше никогда меня не увидишь.

— Нет, Конрад, нет! То есть… Да! — пугливо залепетала Гели. — Я хочу принадлежать тебе! Только не уходи. Я так давно тебя люблю! И я знала, что мы когда-нибудь обязательно будем вместе! Только… Я думала — это случится после свадьбы, а не так… Но и так я тоже согласна, ведь идет война и долг всех немецких девушек отдаваться солдатам СС, облегчать им тяготы войны и рожать от них расово полноценных детей, это наш долг перед Германией, и вообще… Я люблю тебя!

Конрад беззвучно рассмеялся и обнял ее. Он прижал ее к себе так крепко, что Гели задохнулась в его объятиях, и он впился губами в ее рот, и он целовал ее, целовал — Гели и представить себе не могла прежде, как на самом деле ощущается поцелуй! Потом они оказались на полу, на камнях, но Гели не чувствовала холода, потому что стыд и страсть поочередно обжигали ее: сильные и ловкие пальцы Конрада расстегнули на ней блузку, спустили с плеч бретельки комбинации и теперь его губы скользили по ее груди, его руки ласкали ее бедра. Стыд исчез, осталась лишь радость и жар в крови. И даже когда Конрад навалился на нее всей тяжестью, и вошел в ее тело, сминая и разрывая, и тупая боль все нарастала, сменяясь острой, — даже тогда Гели чувствовала себя счастливой, потому что она была с ним. И еще — потому что у нее наступило какое-то временное помешательство. Иначе объяснить это было нельзя. Она сдавленно пискнула в первый момент, придавленная тяжестью его тела, но потом — вела себя совершенно бесстыдно, смеялась и прижималась к нему, и целовала его, и плакала от счастья! А он припечатал ее к шершавым плитам пола, он распял ее на холодном камне, и губы его скользили по ее шее, целуя и засасывая, а потом она ощутила остроту его зубов, и боль от укуса, и почувствовала, что Конрад прокусил ее кожу, и кровь, горячая кровь потекла по плечу, а он лижет ее кровь, лакает, как кошка… Гели вскрикнула от восторга и ужаса.

4

Низкий, звериный вопль разорвал вдруг тишину подземелья:

— Не-е-ет! Нет! Конрад, нет!

Конрада словно что-то рвануло вверх — и в сторону, словно чьи-то могучие руки сорвали его с Гели, приподняв над полом, а потом он покатился по полу, сцепившись с кем-то темным и сильным… И остановился, прижав к полу яростно извивающуюся женщину — Магду! Она рычала и скалилась, глаза ее горели рубиновым пламенем на бледном лице, она была похожа на чудовищного призрака, на демона из преисподней!

Гели застыла в ужасе, приподнявшись на локте, забыв про распахнутую блузку и задранную юбку.

— Как ты мог?! Как ты мог?! Взять ее тело, отдать ей свой жар… Когда у тебя есть я! Ведь я люблю тебя! — завывала Магда. — Я буду любить тебя вечно. Я ради тебя… Все! Я умерла за тебя! И в смерти я осталась твоей, только твоей, так сильна была моя любовь! А ты… Эту ничтожную, жалкую, уродливую… Ты ведь мог пить ее кровь, просто пить ее кровь! Но ты не должен был касаться ее тела…

Магда отчаянно зарыдала.

И Гели почувствовала, как на голове у нее начинают пошевеливаться волосы: слезы, стекавшие из глаз Магды, были кровавыми!

Конрад смотрел на Магду холодно и спокойно. Дождался, когда она замолчит. И лишь тогда заговорил:

— Ты не вправе указывать мне, что я должен, а что — нет. Только Хозяин диктует законы. Только его власть я терплю. Нашего общего Хозяина — и моей тайной Хозяйки.

— Я люблю тебя!

— Малышка Гели тоже меня любит. Только она, в отличие от тебя, чиста и невинна. Мне хотелось познать любовь чистого существа прежде, чем я погружусь во мрак навсегда.

— Но теперь малышка Гели уже не чиста! — хрипло рассмеялась Магда.

— Она чиста. Я лишил ее непорочности — но лишить ее чистоты я бы не мог. Даже если бы захотел — не смог бы. Она — как те дети. Она чиста, Магда. Разве ты не чувствуешь этого? Ее кровь — как драгоценное вино.

— Ты поделишься со мной ее кровью? Поделишься?! — алчно спросила Магда.

— Нет. Она вся моя, — с какой-то странной страстью ответил Конрад. — Я запрещаю тебе даже думать об этом.

— Я все равно попробую ее крови! Ведь твои вены ею полны! — взвизгнула Магда и впилась в шею Конрада, присосалась, жадно чмокая…

Конрад оторвал ее и ударил так, что голова ее резко мотнулась в сторону.

— Глупая тварь! Я не успел даже распробовать ее, когда ты явилась, вопя, как очумелая кошка! — прорычал Конрад и…

И впился зубами в шею Магды!

Некоторое время он сосал, покачиваясь и постанывая от удовольствия. Гели наблюдала, как Магда становится все бледнее, как блаженная улыбка разливается по ее лицу, как трепещет ее тело — словно в восторге страсти… Или в предсмертных конвульсиях?

Наконец, Конрад оторвался от шеи Магды, лизнул ее языком и резко встал.

— Нет, Конрад! Подожди! Любимый! Умоляю! — чуть слышно прошептала Магда. — Люби меня! Возьми меня, как женщину! Хотя бы один раз! Последний раз! Клянусь тебе, Конрад, это будет последний раз! Но еще хотя бы раз… Умоляю…

Извиваясь, Магда принялась сминать кверху подол платья, обнажились стройные белые ноги, полные бедра, словно светившиеся в темноте…

Вот этого Гели уже выдержать не смогла! Она вскочила на ноги, развернулась и побежала. Побежала прямо по коридору, уходящему куда-то во тьму. Стук собственных ног, гулко раздававшийся в подземелье, подгонял ее, и она бежала все быстрее, быстрее, пока грохот сердца и свист дыхания не заглушили этого стука и ей не перестало казаться, будто ее преследуют. Она бежала в кромешной тьме, пока не налетела на стену.

Гели рухнула на пол, минутку полежала, оглушенная. Но это был не тупик, а поворот, она быстро разобралась, двигаясь ползком и на ощупь. Когда сердце чуть-чуть успокоилось, она стала прислушиваться. Тишина вокруг была наполнена шорохами, шелестом, где-то капала вода, откуда-то доносилось эхо голосов. Гели поднялась на ноги и прислушалась, пытаясь выбрать направление.

И вдруг — совсем рядом раздался громкий звук, словно бы хруст песка, придавленного тяжелым сапогом!

Вскрикнув, Гели снова понеслась по коридору. Она бежала, бежала, бежала… Пока не зацепилась за что-то ногой. Кажется, по инерции бега она пролетела довольно далеко вперед — и с силой врезалась в пол. Боль оглушила ее, перед глазами вспыхнули оранжевые всполохи… И пропали.

5

Сколько времени лежала она без чувств — Гели не знала.

Наконец, она начала осознавать себя.

Твердый холод и сырость камней, на которых лежала. Жжение в разбитых коленках и ладонях. Тупую боль в ушибленной голове. Головокружение. И невыносимое страдание души!

Она была в темноте.

Одна.

А Конрад превратился в чудовище.

И он совсем не любил ее.

Он просто хотел выпить ее кровь…

Гели разрыдалась — привычно, в голос! — и замолчала, испугавшись покатившегося по подземелью эха. Но слезы рвались изнутри, сдержать их она была не в силах, и тогда принялась плакать — тихо, совсем тихо, давясь слезами, поскуливая, как щеночек.

Она получила все, о чем мечтала. Поцелуи Конрада — и даже больше, чем поцелуи! Приключения в старинном замке — даже больше, чем просто приключения, мало кто из героев любимых ею книг переживал такое! Раскрытие тайны, ужасной тайны, о которой она бы и помыслить не могла, даже в самых фантастических мечтах.

Она получила все, о чем мечтала. Все — и даже больше. Но как же ей теперь плохо от этого!

Гели плакала, а тьма перед ее залитыми слезами глазами вдруг расцвела многоцветьем радуги. И Гели не сразу поняла, что сгусток слабого света, словно бы парящий во тьме коридора, является вовсе не обманом зрения, а самой что ни на есть реальностью.

Гели поднялась на колени, напряженно вглядываясь во тьму. Она не знала, радоваться ли ей спасению или бежать отсюда прочь. Быть может, это светится фонарик? Быть может, кто-то хватился ее и выслал солдат на поиски? Но для фонарика этот свет был слишком бледным.

Свет — или, правильнее сказать, бледное свечение — все приближался, и Гели в конце концов разглядела, что источником его является лицо! Хорошенькое женское личико в обрамлении темных волос, тонкая шейка, точеные плечики и полуобнаженная грудь, и обнаженные изящные руки — все светилось в темноте бледной фосфорной белизной. И на белом лице ярко полыхали темные, с каким-то странным рубиновым отблеском глаза, и алые губы, и белоснежные зубы, приоткрытые в улыбке. В этом свете нельзя было разглядеть волос или платья. И даже черты светящегося лица Гели разобрала не сразу. Гели была так удивлена уже самим фактом свечения, исходящего от кожи женщины в этой кромешной тьме — где сама она собственную руку-то не могла разглядеть, даже вплотную поднеся к лицу! — что почти не удивилась, когда узнала в сияющей женщине Лизелотту. В конце концов, Лизелотта тоже была в этом замке. Правда, Гели сказали, что она больна… Видимо, пережитое потрясение и ушибы очень плохо подействовали на умственные способности Гели. Во всяком случае, впоследствии, вспоминая все обстоятельства того страшного дня, Гели сама на себя удивлялась: как она могла не сопоставить факты? И странное свечение, исходящее от Лизелотты, и тот факт, что пугливая Лизелотта преспокойно разгуливает во тьме подземелья — все это должно было навести Гели на соответствующие выводы.

Но — не навело.

Гели обрадовалась, узнав в светящейся женщине — свою старшую подругу. Да что там — обрадовалась! Ее захлестнул прилив счастья! Если бы не головокружение, она сама бы бросилась на встречу любимой подруге и заключила бы ее в объятия. А так — пришлось ждать, когда улыбающаяся Лизелотта приблизится к ней.

— Девочка моя! Бедная моя девочка! Опять он тебя обидел? — прошелестел знакомый, родной, любимый, бесконечно мелодичный, странно тихий голос Лизелотты.

Тихий настолько, что Гели казалось — он звучит только для нее, внутри ее головы.

— Фрау Лизелотта! Миленькая! Как же я рада вас видеть! — всхлипнула Гели, протягивая руки к Лизелотте.

— Я тоже так рада тебя здесь видеть… Почему ты плачешь? — спросила Лизелотта, заключая Гели в объятия настолько нежные и легкие, что Гели их почти не ощутила, хотя и видела, что Лизелотта обнимает ее.

— Мне так плохо… Я так боюсь! — пролепетала Гели.

— Я утешу тебя. Ты забудешь все свои горести. Обещаю! Ты ведь веришь мне, милая? Ты мне веришь? — ворковала Лизелотта.

— Конечно, я вам верю! Я вам так верю — как никому на свете! Я так вас люблю! — пылко ответила Гели, любуясь прекрасным лицом Лизелотты.

Прекрасным… Да, теперь она была прекрасна! Она так переменилась! Не только фарфорово-гладкая, атласно-светящаяся кожа и алые, словно зерна граната, губы Лизелотты поразили воображение Гели. Но еще и волосы — рассыпавшиеся по плечам пышными упругими завитками, блестящие, как соболий мех, — и изящно-округлившееся тело. Все в Лизелотте обрело какую-то новую, яркую красоту.

Так же, как и у Конрада. С ним тоже произошло такое!

— Ты плачешь, бедняжка. Он обидел тебя, да? Это он? Он опять? — спрашивала Лизелотта, стирая слезы со щек Гели.

Гели нашла в себе силы только кивнуть. Она не могла рассказывать о том, что случилось между нею и Конрадом. Она вообще была не в силах говорить об этом. Возможно, никогда не сможет. Да никто и не поверит. Даже Лизелотта. Даже она не поверит… В то, что Конрад превратился в вампира! Разве можно вообще поверить в такое?!

— Голландцы говорят: даже горбатого исправит могила. Но этого и могилой не исправишь! — сочувственно и лукаво улыбнулась Лизелотта. — Все такой же. И по-прежнему обижает тебя!

Руки Лизелотты гладили Гели по волосам, затем заскользили по шее и ниже — по обнаженной груди. Гели смутилась на миг — ведь она так и не успела застегнуть блузку. Но в движениях Лизелотты не было ничего похотливого или грязного. Только ласка, чистая ласка, которую может дарить любящая мать своему захворавшему ребенку!

— Ты такая горячая! — прошептала Лизелотта. — Горячая, юная кровь…

Гели вдруг почувствовала, как сильно она замерзла. Буквально промерзла до костей! Какая уж тут горячая кровь? Ее била дрожь, ей казалось, что вся кровь в ней застыла. А от прикосновений Лизелотты становилось еще холоднее. Там, где скользили ее пальцы, — кололо морозцем. Гели вспомнилась сказка Андерсена про Снежную Королеву. Но Снежная Королева была бесчувственная и злая! Нехорошо сравнивать ее с милой, доброй Лизелоттой.

И вообще — Снежных Королев не бывает!

Как и вампиров.

— Иди ко мне, моя девочка, я тебя обниму, я тебя согрею, ты забудешь все свои беды, иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне, иди…

Голос Лизелотты неумолчно звучал в голове Гели, словно серебряные молоточки выстукивали по звонким струнам: «иди ко мне»!

Гели вдруг ощутила странную истому. Захотелось лечь в объятия Лизелотте и ни о чем больше не думать. Все забыть. Отдаться ласкающему голосу и нежным рукам.

Гели закрыла глаза… И ощутила, как губы Лизелотты касаются ее шеи там, где ее только недавно кусал Конрад! А потом — легкое покалывание зубов. Словно комар хоботком выискивает местечко, куда бы ему вонзиться. Присосаться. Чтобы пить кровь… Кровь!

Гели взвыла и отшатнулась от Лизелотты.

— Нет! Нет! Нет! Не хочу! Ты тоже! Ты чудовище! — вопила она, пытаясь заглушить мелодичный зовущий голос.

Лизелотта выглядела растерянной и огорченной. На нее просто жалко было смотреть. Было бы жалко смотреть, если бы не длинные изогнутые клыки, высовывающиеся из полуоткрытого рта!

— Что ты, девочка? Что ты? Я не хочу тебе зла. Я хочу тебя утешить. Тебе будет хорошо. Обещаю! Ты же веришь мне? Ты мне веришь? И разве я похожа на чудовище? Ты только взгляни на меня. Посмотри мне в глаза, девочка! Иди ко мне! Иди ко мне…

— Боже! Боже! Боже! — вскрикивала Гели, зажимая ладонями уши.

Но это не помогало избавиться от голоса, и уши были не при чем, потому что голос звучал внутри, в голове…

— Боже, помоги мне! Помоги мне, Господи! Мадонна! Ангелы Господни! — заходилась в истерике Гели.

И вдруг поняла, что Лизелотта молчит. Уже некоторое время молчит. Гели перестала кричать и опасливо отвела ладони от ушей.

Лизелотта молчала! И смотрела на Гели с такой искренней грустью и лаской. Потом улыбнулась. И исчезла… Словно бы погасила свое внутреннее сияние и слилась с темнотой. Или же вовсе растаяла во мраке.

Гели посидела, всхлипывая, а потом поднялась и побрела, цепляясь за стенку, ощупывая ногами пол перед собой прежде, чем сделать очередной шаг. Побрела в сторону, обратную той, откуда появилась Лизелотта. Гели шла долго. Потом устала и присела, привалившись спиной к холодной и мокрой стене. Обхватила руками коленки, пытаясь хоть как-то согреться. Потом понемногу сползла вниз и легла, скорчившись и дрожа от холода.

Она была в таком отчаянии, что уже даже не боялась вампиров. Ей сделалось все равно, раньше или позже они найдут ее и выпьют кровь. Ей казалось, что это все равно неизбежно, так чего оттягивать? Все худшее, что могло случиться, уже случилось: она увидела в вампирском обличье двоих самых дорогих ей людей — Конрада и Лизелотту.

И смерти Гели перестала бояться. Зачем вообще ей дальше жить — такой усталой, замерзшей, голодной и несчастной? Лучше бы все ее страдания быстрее закончились. Так что пусть приходят вампиры. Она сопротивляться не будет. Все еще плача, Гели заснула.

 

Глава шестая

1

Той же ночью, когда Хозяин обратил Магду, Вильфред сказал, что сделал выбор.

— Мне будет больно? — спросил он.

— Совсем чуть-чуть, — ответил Хозяин, — Но ты же храбрый солдат, Вильфред. Дай мне руку.

Вильфред протянул руку. Вампир отогнул край рукава, склонился и быстро прокусил кожу на запястье. Присосался… Да, это было больно. Больно и холодно. Но эту боль можно было перетерпеть. Тем более, что длилось это недолго. Вампир лизнул ранки на коже — и кровь остановилась.

— Теперь твоя очередь.

Хозяин прокусил себе запястье и поднес его к губам Вильфреда. Тот не колеблясь ни мгновения припал к ранам. Кровь вампира была холодной и очень густой. В ней ощущался легкий привкус тлена. Но Вильфред послушно пил, пока Хозяин не отнял запястье от его губ.

И тут у Вильфреда так сильно закружилась голова, что он не удержался на ногах и упал на колени. «Я умираю…» — мелькнула у него мысль.

— Нет. Ты рождаешься для мрака. И будешь жить много дольше, чем все твои сверстники.

«Он читает мои мысли?»

— Да. Я читаю твои мысли. И если я захочу, я открою тебе свои. Мы сможем общаться на расстоянии. Или просто — молча. Вот так…

«…Вот так, — голос Хозяина зазвучал в голове Вильфреда. — Ты теперь мой. Но ты скоро поймешь, что для тебя это намного лучше. Я дам тебе защиту. Дам тебе настоящую силу…»

«Я и раньше слышал ваш зов, Хозяин».

«Раньше ты не мог разобрать слов. Для тебя мой призыв был, как свист хозяина для собаки. Я приблизил тебя и почтил».

«Благодарю. Но почему мне так плохо?»

«Сейчас станет легче. Посиди. Отдохни».

Вильфред расслабился, привалился к стене, закрыл глаза… И заснул.

Проснулся он от холода, да и поза была все-таки неудобной. Интересно, сколько он проспал? Его уже хватились?

Вильфред вскочил и побежал наверх. Он больше не чувствовал слабости и головокружения, даже напротив: ему казалось, что в теле его просто кипела невиданная прежде сила и бодрость! Мир явно и странно переменился для Вильфреда: тени удлинились и стали глубже, свет — ярче, все краски — насыщеннее, он стал лучше слышать и резче чувствовать запахи. Он выбежал наверх, пронесся мимо окон галереи, по ходу отметив, что еще не расцвело, значит, не так уж долго он отсутствовал, и что сейчас он не чувствует Хозяина, значит — Хозяин погружен в свой смертный сон…

Возле комнаты, где держали детей, Вильфред споткнулся и застыл, парализованный внезапным ужасом.

У двери сидело… нечто. Покрытое туманно-серой шерстью, с длинными, как у обезьяны, руками и приплюснутой головой, оно скребло когтистыми пальцами дверь, принюхивалось и тихонько повизгивало. Похоже, двое солдат, охранявших дверь, даже не догадывался о присутствии здесь этой твари. Они удивленно воззрились на Вильфреда. А тот все вглядывался и никак не мог поверить своим глазам.

Почувствовав его взгляд, тварь обернулась. Глаза у нее были огромные, круглые, белесые и без зрачков. Огромная пасть, полная острых, как иглы, зубов. Из пасти капала розоватая слюна. Тварь посмотрела на Вильфреда, взвизгнула громче и злее, а потом вдруг… превратилась. Почернела, расплылась, и вот уже перед ним сгусток тьмы, шевелящий длинными щупальцами!

Тот кошмар, который преследовал его всю жизнь.

Существо, которое питается страхом своей жертвы, но не может причинить реального вреда.

В какой момент оно перестало следовать за Вильфредом? Чей страх воплотило оно здесь, у этой двери? И что не пускает его внутрь?

Ведь он легко преодолевает любые преграды…

Несколько мгновений Вильфред смотрел на шевелящиеся щупальца, а потом развернулся и просто прошел мимо. Он больше не боялся черного чудовища. Да и никакого другого тоже.

Однако, когда Вильфред вошел в помещение, отведенное под казарму, его ожидало новое потрясение.

На соседней с ним кровати сидело чудовище. Спокойно так сидело и методично чистило пистолет, разложив детали на промасленной газетке. Одето было чудовище в форму, только без ремня и сапоги снятые валялись под кроватью. Оно было огромное — метра два с лишком роста. Лысая голова с острыми ушами. С раскосыми ярко-желтыми глазами с вертикальным зрачком. Приплюснутый нос с хищно раздутыми, влажными ноздрями. Кожа буро-зеленая, пятнистая, грубая, как у ящерицы. На руках и на ногах — изогнутые когти.

Вильфред испуганно вздохнул.

Чудовище подняло голову.

— Привет, Беккер. Где ты пропадал? Тут уж спорили, тебя сожрали или еще вернешься, — сказало оно грубым голосом Герберта Плагенса. И расхохоталось, демонстрируя длинные острые зубы. Не рыбьи иглообразные зубы, как у твари под дверью детской тюрьмы, а вполне обычные зубы хищного зверя, какие могли бы быть у волка или у тигра. Только очень большие.

Ну да. Герберт Плагенс, он же и был под два метра ростом, и отличался грубыми шутками, был жесток и нелюдим, и никто его не любил, и рядом с ним даже находиться-то было неприятно настолько, что Вильфред, при всем своем безразличии к окружающему, все-таки пожалел, когда их кровати оказались рядом. Герберт Плагенс, значит, и есть тот, о ком говорил Хозяин. Тот, кто отвел им глаза и затесался в отряд, но является тварью из другого мира. Тот, кто обгладывает трупы. Питается человеческим мясом.

Вильфред кивнул Плагенсу и тоже сел на кровать. Прямо напротив него. Надо ведь привыкать. Жить рядом с ним. Спать рядом с ним. Интересно, он ест только мертвецов? А если очень проголодается?

2

Сделавшись Слугой, Вильфред обрел способность чувствовать приближение вампиров. Они уже больше не могли подкрасться к нему незаметно, внезапно возникнуть за его спиной. Он чувствовал легкий холодок по коже — за миг до того, как вампир оказывался рядом. И успевал собраться с духом. Приготовиться к лицезрению исчадия тьмы. В этом было еще одно преимущество его нового состояния.

Пряча очередной труп в подземелье, Вильфред почувствовал, как к нему приблизился вампир. Хозяина Вильфред отличал от всех прочих: Хозяина он чувствовал. А сейчас по запаху сырой земли он сразу понял, что к нему пришел Конрад.

— Приветствую, герр Лиммер, — сказал Вильфред, не поворачиваясь.

— Приветствую тебя, Слуга, — насмешливо ответил Конрад. — Как тебе понравился тролль? Ведь ты уже пообщался с Гербертом Плагенсом? У вас койки рядом…

Вильфред медленно выпрямился и взглянул на Конрада.

— Это называется — тролль?

— Да, Вильфред. Ты ведь наверняка и раньше чувствовал в нем что-то не то. Собственно, все чувствовали. Даже я. Хотя у меня не было твоего дара. Тролли, как и другие представители волшебного народца, ловко отводят людям глаза. Кому-то из них, из волшебного народца, незачем прикидываться смертными. А троллей осталось мало, к тому же они живут тесными родственными кланами, и не принимают чужаков. Если тролль потерял всю свою семью, он обречен на одиночество. Тролли питаются мясом и предпочитают человечину. Во время войны они частенько вступают в человеческую армию, чтобы оказаться поближе к местам, где людей убивают. И где они смогут утолить свой лютый голод.

— Откуда вы про них столько знаете про троллей?

— Я прочел много книжек. В том числе и такие, каких не найдешь в обычных библиотеках. Эти книги писали люди, которые знали о существовании другого мира.

— Я думал, тролли существуют только в сказках.

— Как и вампиры? — усмехнулся Конрад. — Мы все здесь — выходцы из легенд. И ты тоже, Слуга.

Вильфред немного поколебался и все-таки решился спросить, ведь Конрад мог знать, Конрад много знал:

— А как назывался тот, который преследовал меня?.. Тот… который питался страхом?

— У него много имен. Одно из них — «буги». Другое — «бука». Смешно, правда? Ты боялся буки, Вильфред, — Конрад демонстративно широко улыбнулся.

— Мне не смешно, — серьезно ответил ему Вильфред. — Я бы не пожелал вам столь тесного знакомства с… букой.

Улыбка на лице Конрада превратилась в злую гримасу.

— Я бы предпочел знакомство с букой. Все лучше, чем мои дядюшки… Впрочем, я понял кое-что, когда стал вампиром. Ты уже видел Августа?

— Полковника фон Шлипфена? Нет. А что?

— Когда увидишь, ты узнаешь, — загадочно сказал Конрад.

И исчез. Даже сделавшись Слугой, Вильфред не получил способность фиксировать взглядом сверхбыстрые движения вампиров.

3

Преследовать двоих сбежавших мальчишек сочли неразумным. Поиски отложили, справедливо решив, что никуда эти двое их подземелий не денутся. Мальчишки действительно не делись никуда, зато пропали еще трое солдат, среди которых оказался и исцарапанный Клаус Крюзер. Сей факт заставил многих пересмотреть свое мнение о том, что вампиры предпочитают красивых жертв, и что уродливым суждено остаться в живых или уж, по крайней мере, среди последних оставшихся в живых.

Герберт Плагенс, стоявший в карауле вместе с Крюзером, разумеется, не сообщил ничего вразумительного.

— Я ничего не видел, — сказал он мрачно.

Впрочем, его особо и не расспрашивали. Все были уверены, что он ничего не знает, так же как и все прочие, в чьем присутствии вампиры уводили своих жертв. Только в этом случае, все это было неправдой. Плагенс лгал, он видел вампиршу, это была рыжеволосая красавица Магда, еще более похорошевшая, неистовая, с полыхающими яростью глазами. И голодная, очень голодная. Магда тоже видела его — видела таким, каким он был на самом деле, видела плоское лицо с приплюснутым носом и близко поставленные маленькие глазки, и клыки, и острые уши…

— Тролль, — усмехнулась Магда, — Ты — тролль.

— Пей его кровь, — прорычал Плагенс, — А мне оставь мясо. Я голоден.

Он подождал, пока Магда выпила кровь его напарника, а потом съел самое вкусное мясо с его бедер, живота и ягодиц.

— Отнеси его к остальным, — велела Магда, — Я покажу дорогу.

Тролль легко перекинул через плечо останки своего приятеля Крюзера и отнес в подвал, где лежали жертвы вампиров.

— Сколько еды пропало зря, — сказал он, с сожалением глядя на разлагающиеся трупы.

— Здесь не твое территория, — равнодушно ответила Магда, — Скажи спасибо, что Хозяин терпит твое присутствие.

— Я ему не мешаю! — прорычал тролль.

— Это ему решать, а не тебе. И если он прикажет тебе убраться…

— Я уберусь, — глаза тролля полыхнули яростью.

Он развернулся и ушел, и возвращаясь в казарму, думал о том, что из замка действительно пора убираться. Убираться — прихватив кого-нибудь из солдат, которых можно будет сожрать по дороге, одного за другим. Кровососы и без того получили слишком много!

— Мы беззащитны перед этими тварями! — прорычал Плагенс, врываясь в казарму, — И никто не защитит нас от них, кроме нас самих! Плевал я на приказы, пора уходить из чертова замка, уходить прямо сейчас!

Солдаты смотрели на него и молчали.

Плагенс, молчаливый и мрачный Плагенс, произнесший вдруг такую непривычно длинную и пламенную речь, озвучил те мысли, которые давно уже были у всех в головах, но которые никто еще не решался произнести вслух. Дезертировать… Это столь же верная смерть, как и оставаться в замке. Их всех расстреляют, как только они выйдут к своим.

— Я с тобой, — подал вдруг голос Петер Уве, — Нам уже нечего терять. Доберемся до Бухареста, скажем, что в замке не осталось живых. Что мы ушли, когда уже некого было защищать. К тому времени, здесь действительно никого уже не останется.

— Я с вами, — отозвался еще один солдат, — Когда уходим?

— После заката. Ночью никто не заметит нашего ухода, а утром все решат, что до нас добрались вампиры.

Тех, кто решил дезертировать и тех, кто все еще не решался нарушить присягу оказалось примерно поровну. Вильфред не участвовал в обсуждении, он смотрел на расхаживающего по казарме тролля, и думал о том, что морок, которым прикрывается эта тварь, чтобы выглядеть человеком на самом деле не так уж хорош. Можно было бы и раньше догадаться, если бы только он мог предположить, что тролли существуют… Тролли и прочая мерзость…

Вильфред получил то, что хотел. Теперь он видел, — действительно видел всех тварей, населяющих этот мир, и их было столько… столько!.. От одной только мысли, что эти твари всегда были здесь, рядом, невидимые, к горлу подступала тошнота. Люди только корм для них, беззащитные жертвы: мясо, кровь, страх, — от людей можно питаться обильно и разнообразно.

Вильфред скрипнул зубами и закрыл глаза.

Он теперь уже не человек и к жертвам не принадлежит. Его допустили в высший круг настоящих хозяев этого мира, пусть только в статусе Слуги, но Слуга это все же не жертва… Почему же так… Почему же так тошно?!

4

Побег из замка планировался на вечер, а днем еще предстояло нести службу.

Сам доктор Гисслер обратился к солдатам с речью, в которой помимо обычной чепухи о служении Рейху, было заявление о том, что один из мальчишек, тот которому удалось сбежать в день, когда сошедшая с ума девчонка покалечила Клауса Крюзера, каким-то образом остался жив.

Поведав о событиях минувшей ночи, доктор Гисслер предположил, что мальчишка нашел в развалинах или узнал что-то такое, что помогает ему беречься от вампиров и даже более того — повергать их в бегство. Таким образом, если получится найти его и допросить, вампиров удастся подчинить себе очень быстро.

Сомнительно все это было, но чем черт не шутит, а вдруг и правда что-то такое, с помощью чего в стародавние времена какие-то люди одолели вампиров и заперли в гробах, оставалось спрятанным в замке, и мальчишка это что-то нашел?.. Не выжил бы он иначе в развалинах, никак не выжил бы! Если уж вооруженным и подготовленным солдатам не удается уберечься, то уж ему-то, маленькому, жалкому и слабому это было бы точно не под силу, не попадись ему в руки… что-то…

Таким образом, Митю собирались искать со всей серьезностью и ответственностью, и не только потому, что таков был приказ — в мальчишке увидели шанс на собственное спасение.

— Сейчас день и вампиры не опасны, — говорил доктор Гисслер солдатам, — Вы разделитесь и прочешете развалины. И повторяю еще раз, мальчик нужен мне живым. Это очень важно! Может быть, есть добровольцы?

Вильфред Беккер первым сделал шаг вперед.

Вторым сделал шаг Герберт Плагенс.

5

То, что именно они с троллем Плагенсом обнаружат спрятавшихся в развалинах мальчишек, не оставляло у Вильфреда никаких сомнений. Он видел, как тролль нюхает, как шевелятся влажные края его ноздрей. Он искал по запаху, как хищник. И шел очень уверенно. В правильном направлении — Вильфред понял это, когда услышал далекий перестук двух маленьких сердец, потом — спокойное сонное дыхание.

Сопение стало вдруг таким отчетливым, как будто мальчишки спали в шаге от него. Вот кто-то из них пошевелился, перевернулся на другой бок — на мгновение сбилось ровное дыхание и восстановилось снова. Должно быть, они считали свое убежище надежным, а, может быть, просто не верили, что солдаты рискнут обыскивать развалины, или просто очень устали и слишком сильно хотели спать. Их было видно даже без особых способностей Вильфреда или его спутника. Куча камней, закрывающая узкий дверной проем смотрелась очень уж искусственно для образовавшейся в результате обвала, слишком ровно лежали камни, слишком целыми казались потолок и окружающие стены, а оставленный между камнями проход так и просил, чтобы в него заглянули.

— Вот они, славные детки, — прошипел тролль.

Яркий луч мощного фонаря выхватил из темноты узкий проход между камнями, метнулся в глубину и осветил две маленьких фигурки, свернувшихся на тонком армейском матрасе, под сереньким одеялом. Мальчишки встрепенулись от ударившего в лицо света, вскочили, ничего не понимая спросонья, ослепли и заметались в панике, ударяясь о стены, и друг о друга. Послышался грохот повалившихся банок, испуганный сдавленный крик, а потом все затихло. Они проснулись окончательно, они поняли, что происходит. Бледные, с перекошенными от ужаса ртами, они смотрели на свет, не видели за ним ничего, но знали, все знали…

— А ну вылезайте, гаденыши, — скомандовал Плагенс, — Быстро, а то хуже будет!

Мальчишки не шевелились, они превратились в каменные изваяния.

— Ну! — зарычал Плагенс и передернул затвор, — Перестреляю, мать вашу!

Вильфред увидел, как изо рта тролля брызнула слюна, как он медленно, хищно облизнулся, щуря глаза и принюхиваясь. Конечно, он же голоден, ему хочется жрать, и сейчас его не волнует приказ доктора Гисслера, какого-то жалкого человечишки. Чудовища не выполняют приказов своих потенциальных жертв.

Мальчишки дернулись, стукнулись головами, и медленно полезли из укрытия. Плагенс схватил за шиворот одного, и как котенка сунул в руки Вильфреду, потом вытащил другого. Приподнял, приблизил к лицу, жадно вдыхая запах волос и кожи. А Вильфред смотрел на Плагенса и видел своего отца, смотрел на повисшего в его руках мальчишку — и видел себя. У отца был точно такой же нечеловечески злобный взгляд, как сейчас у Плагенса, а у мальчишки… Неужели у Вилли когда-то были такие же глаза? Глаза крохотного щенка, которого держит над омутом безжалостная сильная рука. Безжалостная. Сильная. Рука человека, который и не задумывался никогда над тем, что может быть поступает неправильно.

— Идем, Бекер! — Плагенс поудобнее перехватил мальчишку, так, чтобы тот не смог вырваться и убежать, — Что стал, как вкопанный?!

На Вилли напал какой-то ступор. Он смотрел на руку тролля. Огромная рука обхватила узкую спину ребенка, когти впились в материю его курточки. Тролль все чаще облизывался. Голодный тролль, поймавший человеческого детеныша.

— Брось его, — тихо сказал Вильфред, выпуская из рук другого мальчишку и поднимая автомат. — Оставь его, Плагенс… Или как там тебя на самом деле зовут, тролль?

…Он начал стрелять раньше, чем тролль опомнился от изумления. Начал стрелять, рискуя попасть в ребенка. И продолжал стрелять, когда тролль швырнул мальчика на пол и с ревом кинулся вперед. Пули входили в его могучую грудь, выплескивались фонтанчики ярко-зеленой крови. Но тролль был слишком сильный и слишком быстрый, он опрокинул Вильфреда, рассек ударом когтистой лапы ему живот, другой лапой выкрутил из его рук автомат… И только тогда умер.

Вильфред не сразу осознал тяжесть своего ранения. Сначала он отпрянул от тролля, вырывал из его руки свой автомат, выпустил очередь в лысую остроухую голову. Отдача выстрелов заставила его скорчиться от жуткой боли. И он ощутил, как из раны толчками выплескивается кровь.

«Хозяин! Хозяин, помоги мне!» — отчаянно позвал Вильфред.

Но Хозяин спал, ведь их специально отправили на поиски детей в самый безопасный рассветный час.

— Герр офицер, вы как? Вы очень ранены? Хотите, мы вам поможем? — спросил его один из мальчиков, светленький, а другой, черноволосый, тянул приятеля за рукав и приговаривал «Бежим, бежим!».

— Бегите, — прошептал Вильфред, зажимая ладонями рану. — Спасайтесь. Отсюда налево до развилки, дальше по широкому коридору вверх, потом направо и по лесенке, а там уже почти безопасно… Бегите отсюда.

Черноволосый мальчик, мрачно глядя на Вильфреда, вытащил у мертвого тролля пистолет, потом взялся за ремень автомата. Вильфред усмехнулся.

— Только друг друга не застрелите!

Кровь пропитала его штаны, лужей разливалась по полу. Только бы дожить до пробуждения Хозяина…

— Спасибо вам, герр офицер, — сказал светловолосый мальчик.

— Уходите, — простонал Вильфред.

И они ушли.

Вильфред еще немного посидел. Потом собрался с силами и пополз — в сторону противоположную той, куда ушли мальчишки. Надо было выбраться наверх, добраться до своих. Пусть остановят кровотечение, пусть перевяжут. Даже если с такими ранами не живут — лишь бы не умереть прямо сейчас, а потом — Хозяин проснется, придет, поможет. Вильфред был в этом уверен. Хозяин спасет его. Лишь бы дожить… Он полз, отдыхал, снова полз. Если бы рана была смертельна, он бы уже, наверное, умер. А может быть, мистическая связь с Хозяином давала ему силы?

Вильфред выполз из подвала в освещенную солнцем галерею, откуда неслись голоса, увидел наконец-то своих, и они увидели его, и бросились к нему, встревоженно и вопросительно восклицая. Но Вильфред не слышал их слов. Не понимал. Он смотрел на одного-единственного человека здесь. На полковника Августа фон Шлипфена. Вильфред впервые увидел его с тех пор, как стал Слугой. Впервые по-настоящему увидел…

На плечах Августа фон Шлипфена сидела тварь — пожалуй, самая жуткая из всех, каких пришлось повидать Вильфреду. Больше всего она напоминала скелет новорожденного младенца: огромная голова, большие пустые глазницы, полупрозрачные косточки, окутанные совсем уж призрачной туманной плотью. Коротенькие ножки твари обхватывали шею полковника фон Шлипфена и уходили куда-то под кожу, словно чудовищный наездник сросся с носящим его человеком. Одна из невероятно длинных костистых рук спускалась вниз и, проткнув ткань мундира, впивалась в плоть в районе сердца. Другая обнимала голову и впивалась пальцами в лоб, и эти пальцы шевелились, словно копались в содержимом черепной коробки фон Шлипфена. Тварь заметила устремленный на нее взгляд Вильфреда и… рассмеялась. Сначала она смеялась беззвучно, но потом возник звук — невыносимый, пронзительный, не похожий на смех, ни на что не похожий, звук, от которого голову Вильфреда пронзила невыносимая боль.

И тогда Вильфред выстрелил. Выстрелил в тварь, но в клочья разнес голову полковника Августа фон Шлипфена. А потом стрелял в солдат, которые подбежали к нему, стрелял, и стрелял, и стрелял… А они стреляли в него, и он чувствовал каждую входившую в тело пулю, и с каждой пулей звук и боль, терзавшие его, становились все слабее, пока наконец не исчезли вовсе, и Вильфреду стало легко, так легко… Он лег щекой на холодную плиту пола. И подумал, что вот теперь наконец-то по настоящему свободен.

6

Митя и Мойше брели во тьме подземелья. Почему-то вдруг навалилась усталость, и на душе было пусто, тоскливо и как-то холодно.

— Я так испугался, — сказал Митя, — Думал, помру от страха.

— А я думаешь, не испугался, — хмыкнул Мойше, — Чуть в штаны не наложил. Что это за тварь-то была?

— Тот солдат назвал его троллем.

— Сначала он был похож на человека, а потом когда его убили, стал самим собой. Такой урод. Как думаешь, многие из них… такие?

Митя криво улыбнулся.

— В лагере, где я был, их точно много.

Он вспомнил Манфреда и передернулся от отвращения.

Коридор постепенно сужался и забирал немного вправо.

Мойше вздохнул, перекинул тяжелый автомат на другое плечо.

— Хочешь, понесу? — предложил Митя.

— Нет уж, — Мойше нежно погладил дуло, — Я теперь с ним не расстанусь.

— Ты обращаться-то с ним умеешь?

— Обижаешь! С закрытыми глазами разберу и соберу.

Митя недоверчиво хмыкнул.

— На спор? — обиделся Мойше.

— На спор. Только не сейчас, ладно?

Когда кто-то подкрался сзади и зажал ему ладонью рот, Митя даже пискнуть не успел, только вытаращил в ужасе глаза да нелепо взмахнул руками, роняя пистолет.

Мойше обернулся было, стаскивая автомат с плеча, но его руку уже перехватили и вывернули так, что мальчишка охнул и выпустил оружие.

— Вы говорите по-немецки? — с жутчайшим акцентом осведомился один из мужчин.

— Только на нем и говорим, — пробормотал Мойше.

— Хорошо, — кивнул мужчина, — Значит мы друг друга поймем.

После этих слов железная хватка ослабла. Мойше отпустили, Митю тоже.

Напавших было двое, были они грязны, небриты, кажется, немного пьяны, выглядели агрессивными и очень злыми, и оба мальчишки, независимо друг от друга сделали показавшийся им в тот момент самым правильным вывод, что напавшие — еще какая-то новая разновидность монстров, обитающих в этом странном замке, что они голодны, кровожадны, безжалостны, и намерены прямо сейчас ими пообедать.

Очень много труда пришлось приложить Джеймсу и Гарри, чтобы убедить впавших от страха в прострацию мальчишек, что они не монстры, а всего лишь… Ну, скажем — солдаты союзной армии. Что находятся они в замке на нелегальном положении, и несмотря на то, что голодают, детей пока еще не едят. Подземный ход, выводящий куда-то в лес, действительно существовал, но им пока не воспользовались, вернувшись вместе Гарри и Джеймсом в их убежище.

 

Глава седьмая

1

Ночь была прекрасна. Банальные слова, но они вместили в себя и нежную прохладу воздуха, и бодрящий холодок росы, россыпью алмазов сверкающую на листьях и травах заросшего сада, и призрачное мерцание роз — пышных, в полном цвету, богато осыпавших кусты, — и бархат неба, на котором гордо покоился ослепительно-белый, идеально-ровный диск луны.

Луна сегодня была огромной и какой-то неестественно-яркой.

Конрад стоял посреди сада, смотрел на замок, на серебряные решетки, горящие в ночи фосфорическим светом. Наверное, глаза смертного человека заметили бы лишь легкий блеск, да и то — только в такую вот, светлую, лунную ночь! Но для вампиров серебро пылало, как раскаленное железо. И Конрад смотрел на решетки с насмешкой уверенного в своем всевластии существа. Жалкие попытки защититься!

Доктор Гисслер, который первый предложил поставить на окна серебряные решетки и носить по шесть серебряных цепочек для защиты от вампиров, — на собственном опыте понял, как ничтожны все эти ухищрения. Дорого бы отдал Конрад за то, чтобы увидеть лицо доктора Гисслера в тот момент, когда к нему пришла мертвая Магда и заставила его снять все цепочки. А потом впилась в старую морщинистую шею… Впрочем, возможно, на его лице не отразилось ничего, кроме любопытства ученого. А Магда так сожалела, что его нельзя было обратить. Но граф решительно запретил делать новых вампиров.

Интересно, как поведет себя перед смертью дядя Отто?

Конрад постоял еще немного, наслаждаясь моментом… Потом сосредоточился, наводя на замок сонные чары. И позвал Отто.

Ждать пришлось, как всегда, не долго. Раздался щелчок замка, скрип щеколды и из главной двери, ярко освященной фонарем, вышел профессор Отто фон Шлипфен. Он был в пижаме, босиком. В широко распахнутых глазах — пустота. Движения неловкие, неестественные. На шее, на запястьях, на тощих волосатых щиколотках сияют серебряные цепочки.

«Подойди ближе, Отто», — беззвучно произнес Конрад.

Отто рванулся к нему, не разбирая дороги, спотыкаясь на влажных от росы камнях и раздирая пижаму о кусты.

«Сними цепочки и брось их в сторону».

Отто зашарил по телу, отыскивая и срывая цепочки.

«Открой для меня шею. Я хочу пить твою кровь!»

Отто покорно, как ягненок на заклание, склонил голову на бок, открывая худую шею с торчащим кадыком. Красноватая, грубая кожа на шее покрылась пупырышками от холода.

Конрад минутку полюбовался этим приятным зрелищем: коленопреклоненным дядей и открытой для укуса шеей! Ах, как он сожалел о том, что этот безумец Вильфред убил дядю Августа! Вот кого Конрад хотел бы видеть перед собой на коленях. Но, с другой стороны, дядя Август всегда был трусом, а за время пребывания в замке почти потерял рассудок от ужаса перед происходящим. Так что в некотором смысле дядя Отто даже интереснее.

И Конрад приказал своей жертве то, что никогда не пришло бы в голову более старому и опытному вампиру:

«Отто, проснись!»

И Отто проснулся.

Он ощутил себя — босым, исцарапанным, со сбитыми о камни ногами, в изодранной и промокшей от росы пижаме… На коленях, с открытой для укуса шеей!

И он увидел Конрада перед собой — над собой! — Конрада, бледного, с сияющей кожей и горящими рубиновым огнем глазами. Конрада, который — Отто это точно знал! — был мертв. Конрада, который сейчас улыбался ему… А из-под приподнятой верхней губы его выползали длинные, узкие, загнутые на концах, очень острые клыки!

Отто заверещал и кинулся прочь.

Конрад позволил дяде отбежать достаточно далеко — добежать до самых дверей замка, за которыми дяде чудилось спасение! — а затем, легко взметнувшись в воздух, в секунду пролетел это расстояние и обрушился на Отто сверху.

Дикий визг Отто прорезал тишину.

Конрад расхохотался — беззвучно, услышать его могли бы только вампиры и те из смертных, кому он разрешил бы слышать. Впрочем, Отто слышал его смех, Отто слышал! — и с тихим рычанием вонзил клыки в артерию дядюшки.

Отто визжал, судорожно загребая руками и ногами, извиваясь всем телом на земле, под тяжестью прижавшего его сверху вампира.

Конрад жадно пил кровь.

Да, конечно, пить кровь у бессознательной, полубесчувственной, полностью послушной тебе жертве — гораздо проще.

Но насколько же слаще ощущать трепет ее тела, судорожные попытки освободиться!

Крик Отто оборвался коротким стоном, а после профессор только всхлипывал…

Конрад продолжал ритмично сосать кровь, но даже наслаждение не оглушило его настолько, чтобы он утратил бдительность. С другими вампирами такое случалось, с Конрадом — никогда. Все-таки при жизни он был солдатом. Конрад почувствовал, когда в саду появились и другие вампиры. Он оторвался от жертвы, коротко лизнул ранки, чтобы кровь не пропадала зря — и поднялся.

Возле скамейки — там, где им обычно оставляли жертв — стояли Магда и Рита. Их глаза горели голодом. Чуть дальше, в темноте деревьев, светилось тонкое лицо графа Карди. Рядом с ним — слегка позади, словно прячась за его плечом — стояла Лизелотта.

Конрад подхватил стонущего Отто на руки и понес к ним — осторожно, торжественно — так, как жених несет невесту к брачному ложу!

Он прошел мимо Магды и мимо Риты, и остановился перед графом.

Бросил Отто на землю у его ног.

— Вот, Хозяин. Возьми его кровь.

Граф Карди снисходительно улыбнулся и склонился над профессором фон Шлипфеном.

А Конрад смотрел на Лизелотту. Смотрел не отрываясь. Его любовь, его единственная любовь. С детства и навсегда — единственная. Его мечта, его радость. Лизелотта. Как он мечтал согреть ее своей страстью, подарить ей чувство защищенности, вернуть ей покой и радость жизни.

Конрад даже не догадывался о том, что на самом деле он ее мучил. Он понял это, попробовав ее крови. И это было — как пощечина. Лизелотта не любила его. Не желала или не могла полюбить. И с этим ему придется смириться.

Он сможет смириться, сможет принять это.

Лизелотта — его слабость. А он должен стать сильным. Очень сильным. Чтобы никто больше не смог его обидеть. Чтобы никто больше не смог безнаказанно его отвергнуть.

2

Лизелотта проснулась в своем гробу от привычного уже, сосущего чувства голода. Немного полежала, прислушиваясь к себе — и к тихим звукам, наполнявшим подземелье вокруг ее гроба: чьи-то далекие шаги, еще более далекие перешептывания, шелест осыпающегося между старых камней песка, плеск капель, журчание воды… Привычный звуковой фон! С каждым разом ей все меньше хотелось поднимать крышку и выходить. Гроб казался ей уютным убежищем. А за его пределами простирался суетный, враждебный ей мир. Мир, в котором ей приходилось охотиться и убивать.

Когда-то, когда она была еще жива, больше всего на свете Лизелотта хотелось стать сильной. По-настоящему сильной. Чтобы ее уже никто не мог бы обидеть, а даже напротив: чтобы она могла отомстить всем, всем… Еще ей хотелось, чтобы о ней кто-то заботился, как о ребенке. Как о маленьком, беззащитном ребенке. И еще — переложить заботы о Михеле со своих плеч на чьи-нибудь еще. Да, ей хотелось стать сильной, ей хотелось найти покровителя, ей хотелось избавиться от забот — и все для того, чтобы наконец-то обрести свободу и покой! Она никогда не знала покоя и свободы… И всегда мечтала о них.

Теперь все сбылось. Она стала сильной и больше никто не представлял опасности для нее, зато она была опасна для всех! Милый Раду заботился о ней именно так, как ей когда-то хотелось. И заботы о Михеле как-то сами собой снялись с нее.

Но вот покоя она так и не обрела. Наоборот: теперь ее существование стало еще тревожнее, чем тогда, когда в груди у нее билось живое сердце! Теперь ей почему-то казалось, что быть жертвой — легче, чем быть палачом.

В самом начале своего призрачного существования, в эйфории от собственной чудесной силы, в упоении новизной, Лизелотта радовалась каждому убийству, каждой капле крови, выпитой у этих солдат! Тогда ей казалось, что она — это уже больше не она, а какая-то другая женщина: сильная, отважная, безжалостная, беспечная, прекрасная…

Прошло немного времени и эйфория схлынула.

И теперь Лизелотта понимала, что она — это по-прежнему она. Всего лишь она, Лизелотта Гисслер, по мужу — Фишер. И никому она не отомстила. Убила нескольких солдат — ну, и что с того? Некоторые из них были плохими людьми, некоторые — очень плохими. Но никто из них не был виновен в несчастьях, постигших Лизелотту и ее близких. Никто конкретно — и все вместе! Но отомстить всем — нельзя. Потому что, когда убиваешь одного, другого, третьего, — всем остальным это в лучшем случае безразлично. А в худшем — они позлорадствуют. Или просто порадуются, что несчастье постигло не их, что они — уцелели. Кажется, она хотела отомстить Конраду… За что? За тех людей, которых он расстрелял в гетто? Но ведь он в гетто никогда не служил. Это был единичный случай… И в глубине души эти люди были безразличны Лизелотте. Ей было жаль их всех… Но «все» — это слишком расплывчато. На самом деле в Конраде она ненавидела не конкретного человека, а символ. Воплощение своей слабости и своих несчастий. Воплощение той силы, которая раздавила ее семью, убила Аарона и Эстер. Но Конрад на самом-то деле не был этой силой. Он был всего лишь человеком. А силе отомстить нельзя. И даже Конраду она не отомстила: она дала ему вечную жизнь и возможность воплощать все худшее, что только было в нем! Конрад радуется, когда приходит время охоты. Конрад торжествует, когда прокусывает артерию — и когда чувствует последнее содрогание. А она…

Она устала от этого! Она снова устала! И она не свободна, она совсем не свободна!

Лизелотта всхлипнула от жалости к себе. Но слез не было. И откуда им взяться: ведь она опять голодна! А плачут вампиры кровью… Да и то — только тогда, когда есть избыток этой самой крови.

3

Лизелотта уперлась ладонями в крышку гроба и отбросила ее.

Медленно поднялась.

Конрад уже вылез из своей ямы и сидел возле стены: неподвижный, как сфинкс, и такой же загадочный. Сегодня он был еще сильнее измазан землей, чем обычно, а глаза его казались совершенно красными!

— Он здесь, — произнес он вслух, хотя обычно вампиры общаются между собой безмолвно, образами, а не словами. — Он в замке! Прячется, как крыса в подземелье. Хотя как раз крысы-то в наших подземельях не прячутся.

— Кто? — удивилась Лизелотта, пытаясь, как обычно, проникнуть в сознание Конрада и просто понять, о ком он говорит.

Но ей это не удалось. Последнее время Конрад каким-то образом умудрялся закрывать свое сознание от нее — и, по-видимому, от других вампиров тоже. Раду был этим очень недоволен и снова заговорил о том, что в семействе должен быть только один мужчина — и подчиненные его власти женщины, потому что другой мужчина вряд ли согласится долго терпеть над собою власть, он попытается захватить ее, мужчины более склонны к борьбе и властвованию, чем послушные и кроткие женщины. Раду намекал, что убьет Конрада, если хотя бы заподозрит в непослушании! Но Лизелотте теперь это было совершенно все равно.

— Он в замке. Магда знала об этом давно. Рита тоже. Они попробовали его крови!

— Кто — он? О ком ты говоришь, Конрад?

— О том, кого ты любила, когда была юной. Я узнал это, когда попробовал твоей крови! — прошептал Конрад, глядя ей в глаза завораживающим взглядом.

Если бы она все еще была человеком, этот взгляд просто парализовал бы ее, лишил способности мыслить и чувствовать. Правда, Лизелотта человеком не была. Но сказанное Конрадом потрясло ее.

— Тот, кого я любила… Они попробовали его крови?

— Да. И крови его друга. Но с его другом что-то не так… Мы не можем пить кровь таких, как его друг. А я думал — мы можем пить кровь всех живых! И даже кровь вампиров. Но Магда уверяет, что он не живой. Что он гуль или зомби, и подобен нам, этот молодой американец по фамилии Карди. Наследник этого замка.

— Но я не могу вспомнить… Кто он? Тот, кого я любила? Аарон? Я любила его? Мне казалось, я люблю Раду. Что Аарон мертв…

— Нет. Этого ты любила прежде. Вспомни, милая Лизелотта. Он англичанин…

— Джейми?

— Джеймс Хольмвуд, лорд Годальминг. Ты любила его. И Аарона ты любила. И даже Раду… Только меня ты не любила никогда, моя прекрасная, милосердная фрау Лоттхен! Но только я — из них из всех — буду помнить тебя вечно.

Взгляд Конрада был странным и голос его звучал странно, но потрясенная Лизелотта не заметила этого.

— Джейми! Он вернулся! Вернулся! — шептала она. — Он вернулся, а я… Кем я стала? Чем я стала?!

— Ты стала бессмертной. И ты можешь подарить ему бессмертие. Или попросить об этом Раду. Он не откажет тебе, — вкрадчиво промурлыкал Конрад.

— Нет, нет! — встрепенулась Лизелотта. — Только не Джейми… Я правда любила его. Мне было хорошо с ним.

— Он бросил тебя.

— Я простила его.

— Простила… Как ты добра! Ты просто ангел. Да… Ты — ангел света, Лизелотта. Ты не должна была становиться демоном ночи. Вот я… Я всегда хотел этого. Стать сильнее всех. И теперь мне хорошо. А тебе — плохо. Я чувствую. Ведь я связан с тобой. Связан кровью!

— Да, мне плохо, Конрад. Мне плохо! И особенно плохо сейчас. Джейми приехал. А я превратилась в чудовище. Я даже показаться перед ним не могу! Джейми приехал, я могу его увидеть… Если решусь предстать перед ним такой, какой я стала!

— В глазах смертного ты — просто очень красивая женщина. Особенно если найдешь, кем покормиться перед встречей. И если не станешь парить перед ним по воздуху. Хотя, боюсь, с кормом у нас становится сложно. Придется сделать вылазку в деревню.

— Почему?

— Солдаты разбежались. Как только обнаружили, что Отто исчез. Они просто взломали сейф, забрали все деньги и ушли. Впрочем, их и оставалось-то немного. Солдат. Едва ли на несколько ночей нам их хватило бы. А денег в сейфе было достаточно. Только что нам с этих денег?

— А что же нам теперь делать? — огорчилась Лизелотта: несмотря на все ее душевные муки, голод жег и терзал ее, и ей так хотелось сделать хотя бы глоток крови, горячей живой крови.

— Я же говорю: охотиться в деревне! Раду, как проснулся, сразу ушел туда. Он тебе принесет чего-нибудь. Вернее, кого-нибудь. Или вернется сытый, так что сможет открыть для тебя свои вены.

В этот момент где-то вдалеке, в глубине коридора раздались тихие шаги. Это мог быть только человек — вампиры передвигаются беззвучно, разве что платье прошелестит. Конрад поднял голову, принюхался и на лице его отразилось удовольствие:

— Женщина! Молодая. Здоровая. Да еще и с ребенком!

— С ребенком, — печальным эхом откликнулась Лизелотта.

Потом они ждали в молчании, пока из коридора не вышла молодая румынка с распущенными волосами, в ночной рубашке. Широко раскрытые глаза ее были пусты и бессмысленны. На руках она несла спящего малыша полутора лет.

Следом за женщиной вошел Раду. Мрачно взглянул на Лизелотту, совершенно проигнорировав вскочившего в нетерпении Конрада.

— Теперь тебе, милая, придется изменить своим вкусовым пристрастиям. Солдаты были негодяями и их кровь пить было легко. Но солдат здесь больше нет. Придется пить кровь невинных. Такова наша участь. Ничто не дается легко. Особенно — бессмертие!

Раду взял ребенка из рук женщины:

— Его я отнесу моим двум красавицам. Детская кровь — чистый эликсир, сил от нее можно получить больше, чем от крови нескольких взрослых. А вам с Конрадом оставляю эту… Конрад, проследи, чтобы Лизелотта не осталась голодной.

— Слушаюсь, Хозяин! — бодро отрапортовал Конрад.

Раду ушел.

Лизелотта в растерянности смотрела на женщину.

Конрад подошел к крестьянке, провел ладонью по ее черным волосам, по смуглой, румяной щеке, коснулся пальцем губ, затем отбросил ее волосы с шеи и погладил кожу там, где бился пульс. Его рука скользнула ниже — к груди. Несколько мгновений он ласкал тяжелую грудь женщины, словно хотел обольстить ее прежде, чем забрать ее кровь… Потом поднес свои ладони к лицу и с наслаждением понюхал.

— Надо же! Она до сих пор кормит ребенка грудью… Как долго!

А в следующую секунду он схватил женщину, опустил ее на колени и вгрызся в ее шею — так быстро, что взгляд смертного с трудом уловил бы это мгновенное движение.

Запах свежей крови обжег Лизелотту. Голод ледяным крюком впивался в ее тело. Но запах крови мешался с запахом грудного молока и со сладким запахом спящего младенца, которого всего несколько минут назад оторвали от этой груди.

Лизелотта не могла пить кровь этой женщины!

Не могла… Но не могла и смотреть, как Конрад пьет!

Потому что голод нарастал с каждой долей секунды, лишая ее разума.

Конрад на секунду оторвался от горла своей жертвы. Посмотрел на Лизелотту красными, горящими глазами. И прошептал хрипло:

— Иди сюда. Когда-то надо начинать. Теперь это — твоя судьба! Ты же знаешь, Раду предпочитает детскую кровь — для себя. Возможно, он будет делиться с тобой… А может быть, нам останется пить кровь матерей. Иди ко мне, Лизелотта!

И снова припал к ране, жадно глотая.

Застонав, Лизелотта бросилась прочь, во мрак коридора…

Конрад поднял голову от шеи женщины. Посмотрел вслед Лизелотте. Насмешливо улыбнулся. По подбородку его стекала струйка крови. Затем он снова припал к шее жертвы и не отрывался от нее, пока не почувствовал судорожное, предсмертное биение ее сердца. Ему надо было наполнить свои вены горячей кровью, чтобы выглядеть живым. У него были важные планы на сегодняшнюю ночь.

 

Глава восьмая

1

Гели Андерс снились кошмары.

Сначала ей привиделось, как в дождливый осенний день она опаздывает в школу, будто бы это уже не в первый раз и ее неизбежно станут ругать, и она торопится, торопится, и вдруг понимает, что забыла дома портфельчик с тетрадками, да еще и переодеться забыла, так и пошла в школу — в одной ночной рубашке и босиком, и ей так холодно, и ей так страшно и стыдно, ведь ее уже многие на улицах видели, и все будут над ней смеяться. Во сне она заплакала от отчаяния и картинка сменилась: Гели снилось, будто она все такой же промозглой осенью бежит через огромное распаханное поле, то и дело проваливаясь по колено в рыхлую землю, и за ней гонится что-то страшное, настолько страшное, что она и обернуться-то не смеет, чтобы не увидеть преследующий ее кошмар… Потом на том же поле появился Конрад. Он был такой красивый и аккуратный в черной своей форме, и скакал верхом на белоснежной сияющей лошади. Гели протягивала к нему руки, умоляла спасти ее, но Конрад даже не взглянул в ее сторону и промчался мимо, и Гели во сне зашлась отчаянным плачем. Картинка снова сменилась: Гели вдруг стала совсем-совсем маленькой, какой она себя и не помнила, и оказалось, что Лизелотта — ее мама, и Лизелотта несла ее на руках из ванны в постельку, и Гели было холодно, но все равно очень приятно, и ей хотелось дольше сохранить это чудесное ощущение — уют и надежность объятий, и собственную невесомость, ведь она парила над землей, все выше и выше, и вот уже она летит, и Лизелотта летит вместе с ней…

Гели проснулась — а полет продолжался, и надежные объятия никуда не делись. Кто-то нес ее на руках. В кромешной тьме. Кто-то, кого она не могла разглядеть, нес ее легко, будто она вовсе ничего не весила, и двигался так уверенно, словно видел и знал дорогу! Гели осторожно подняла руку и потерла глаза — вроде, с ними все в порядке, она не ослепла… Просто она все еще в подземельях и света тут нет никакого, потому она и не видит. А если тот, кто несет ее, видит в темноте, то объяснение этому самое простое: ее несет вампир. Они же видят в темноте, верно? Вампир нашел ее в коридоре, похитил и тащит в свое логово, чтобы спокойно ею закусить на сон грядущий.

Гели ужаснулась лишь на миг. А потом ей стало интересно — кто же из них ее несет? Вряд ли Лизелотта, она все-таки слишком хрупкая. Хотя — кто знает, может, сделавшись вампиром, она стала очень сильной? Гели протянула руку туда, где должно было находиться лицо ее сверхъестественного похитителя. Нащупала холодную кожу… Щека, недостаточно гладкая для женской. Крупный прямой нос. Губы…

Губы вдруг дрогнули и прижались к ее пальцам поцелуем.

Гели ахнула и отдернула руку.

— Конрад?! — с отчаянной надеждой вскрикнула она.

— Да.

Гели хотела спросить, куда он ее несет и что собирается с ней делать, но передумала. Зачем? И так все ясно. Он или убьет ее, или сделает вампиром. В любом случае — надо наслаждаться моментом: она же всю жизнь мечтала о том, чтобы оказаться в объятиях Конрада! И Гели доверчиво склонила голову ему на плечо. Под влажным, пахнущим землей мундиром тело Конрада было твердо и холодно. Мертвое тело. И сердце не бьется… Но все равно это Конрад. И она его любит. И будет любить вечно.

— Я люблю тебя, — прошептала Гели.

— Я знаю.

— А почему ты не светишься? Лизелотта светилась…

— Я не хотел пугать тебя.

Гели вдруг сделалось смешно.

— Значит, вы можете отключать подсветку, да?

— Что-то вроде того…

Они свернули в другой коридор, в конце которого, видимо, находился источник света, потому что тьма перестала быть такой уж непроглядной, и постепенно проступили контуры лица Конрада, и они становились все четче, и Гели бездумно любовалась его плакатной красотой. А потом Конрад поднялся по лестнице и вынес ее в ярко освещенный коридор, понес по лестницам. Опять тот же путь, что и прошлым вечером, только в обратном направлении. Тогда он нес ее вниз. Теперь несет вверх.

Думала ли она, что Конрад будет носить ее на руках? Мечтать — да, мечтала. Но на самом деле — даже не надеялась.

— Сейчас ночь? — спросила Гели.

— Ночь.

— Я потеряла счет времени.

— Ты провела в подземелье много часов. День прошел.

— Как пусто в замке. А где все?

— Ушли. Только мы с тобой остались. И еще все те, кто в подземелье. Но тебе не следует их бояться, они не тронут тебя. Я сказал им, что ты — моя.

Гели охватило ликование.

Конрад сказал это! Он сказал: «ты моя»! За это и умереть не жалко.

— Ты долго искал меня там?

— Нет. Я знал, где ты. Я слышал стук твоего сердца и звук твоего дыхания. Мы все это слышим.

— Значит, все вампиры знали, что я там лежу?

— Да. Но я же сказал им, что ты — моя.

Конрад принес ее в роскошно обставленную комнату и усадил на кровать. Сел рядом и с улыбкой посмотрел на Гели. Она робко улыбнулась в ответ.

В открытое окно ночь дышала ароматами сада, и какая-то птичка сонно попискивала в кронах деревьев. Жаль, что не соловей. Было бы красиво: ночь, запах цветов и зелени, роскошная комната, широкое ложе, герой и героиня, влюбленные друг в друга.

Только вот героиня — голодная, грязная, замерзшая, да и еще и простудилась, похоже. В носу жгло, в горле першило, глаза слезились. Очень не вовремя!

Все-таки какое она нелепое существо, огорчилась Гели. Никак у нее не получается, чтобы все красиво, как в романах. То Конрад к ней не чувствует симпатии и даже роняет ее в тачку с навозом… То Конрад расположен к романтике, но Магда приходит в самый неподходящий момент… Или у самой Гели начинается совсем неромантичный насморк.

— Ты очень замерзла, — Конрад осторожно взял ее руку в свою холодную ладонь. — Боюсь, ты заболеешь. Это моя вина. Я не подумал… Надо было сразу забрать тебя оттуда, как только я проснулся. Но ты так крепко спала и я решил тебя не тревожить, чтобы ты отдохнула от всех переживаний. А я бы пока тут все приготовил.

Гели в ответ хлюпнула носом и отважно заявила:

— Ничего, Конрад, это все чепуха. Главное — мы с тобой… мы наконец поняли…

— Да. Мы наконец поняли. Я был глуп. Я не видел, где настоящая любовь, — с чарующей улыбкой ответил Конрад, и голос его звучал глубоко и бархатно, лился ласкающей волной. — Я благословляю свою смерть за то, что смог увидеть суть вещей, заглянуть в мысли тех, кто окружает меня, постигнуть их чувства. Это один из даров, которые дает мое темное бессмертие. Но как же я сожалею о том, что все это не пришло ко мне при жизни! Когда у меня было будущее, когда я еще мог… А теперь — я все потерял. И будущее мое лежит бесконечной дорогой во тьме.

— Нет, Конрад, не говори так! — Гели порывисто подалась к нему и обняла. — Все еще может случиться… Главное — ты жив! Хоть как-то, да жив! И если ты обо мне говоришь… В общем, я у тебя есть вне зависимости от твоего состояния. Я твоя. Навсегда. Сделай меня такой, как ты! Мы будем вместе вечно!

— Нет, Гели. Нет. Это единственное, чего я не сделаю ни за что: не дам тебе вечной жизни. Не погублю твою чистую душу. Ведь я погублен, Гели. Погублен навеки.

— Любимый мой, любимый, не надо! Ты не погублен, Господь простит тебя, ведь он зрит в душах, и… И он видит, какой ты на самом деле хороший, благородный, только заблудший! А заблудшие овцы Господу даже дороже обыкновенных. Я не очень много об этом знаю, только то, что мне рассказывала бабушка, а это было давно… Но я хочу быть с тобой, Конрад. Если это означает погибель — пусть так. Только не прогоняй меня. Лучше погибнуть с тобой, чем жить без тебя.

— Бедная моя девочка… Добрая, чистая девочка, — Конрад прижал ее к себе и гладил по волосам. — Я не смогу дать тебе бессмертие еще и потому, что у меня есть Хозяин, у всех нас, и он запрещает нам одаривать других бессмертием, он убьет нас с тобой за это, или убьет только тебя, чтобы наказать меня, и тогда я просто выйду на солнце, лучше сгореть…

У Гели по щекам текли слезы, она вся дрожала, прижимаясь к холодной груди своего возлюбленного, она умирала от жалости к Конраду и от счастья, абсолютного, сияющего счастья! Но тут у нее так громко забурчало в пустом желудке, что все величие момента было разрушено, а Конрад прервал свои патетические излияния.

— Прости, Конрад, — пролепетала Гели, в отчаянии стукая себя кулачком по животу.

— Это ты меня прости. Я не так давно ушел в сумрачный мир, но уже забыл, что у живых есть свои нужды. Правда, я все-таки помню, что девушки любят купаться. Я согрел воду и приготовил тебе ванну. Вон за той дверью ванная комната. Это, видимо, была спальня хозяев, и ванная тоже роскошная, только водопровода нормального здесь нет, пришлось таскать воду ведрами.

— Ох, Конрад… Это же тяжело! — ужаснулась Гели.

— Я бы даже в живом состоянии от этого не устал. А одно и преимуществ моего нынешнего состояния — у меня гораздо больше сил и выносливости. Иди, пока вода не остыла, погрейся. А я пойду поищу что-нибудь съестное для тебя.

Гели смущенно улыбнулась. Как он мил! Трудно даже поверить в такое преображение! Видимо, вампиризм пошел Конраду на пользу.

Ей действительно хотелось в ванную. И страшно хотелось есть.

Ванная комната оказалась роскошной. Правда, мозаика на стенах частично осыпалась, а все зеркала потускнели и среди них ни одного целого не осталось, все были покрыты паутиной трещин (Конрад разбил? Вампиры ведь боятся зеркал…), но зато сама ванна была сделана в виде огромной раковины из фарфора, с золотой кромкой, и покоилась на четырех бронзовых дельфинах. Никогда Гели не приходилось еще принимать ванну в такой обстановке! А на широкой мраморной полке выстроились флакончики с контрабандными французскими лосьонами и жидким мылом, и все это пахло жасмином, и лежали стопкой чистые льняные полотенца. Гели опустилась в воду — порядком остывшую, но все равно теплую, с наслаждением намылила волосы и тело, взбила на голове целый айсберг пышной пены, потом погрузилась под воду, потом еще раз намылилась… Разбитые коленки и ладони пощипывало, и ранку на шее тоже. Но как же блаженно было ощущение чистоты!

Когда Гели вышла из ванной, перед ней встала другая проблема: ее одежда после приключений в подземелье пришла в совершеннейшую негодность. К ней было даже прикоснуться противно, не то что надеть.

Гели завернулась в полотенца и задумалась: что же теперь делать? Пробежаться до своей комнаты, где осталась вся одежда? Пожалуй, ничего другого не остается. Только надо закутаться во что-то посерьезнее полотенец, их трудно будет удерживать на бегу.

Гели решила на всякий случай заглянуть в огромный платяной шкаф. И к великому своему изумлению обнаружила, что он полон нарядов. Через мгновение радость сменилась ужасом: Гели узнала платья Магды. Конрад принес ее в комнату Магды?! А что, если Магда тоже явится сюда?! Гели испуганно заозиралась, ожидая, что Магда спряталась где-то здесь, притаилась в углу или за портьерой… С нее станется!

Первым порывом было — удрать.

Но потом Гели вспомнила уверенный голос Конрада: «Я сказал им, что ты — моя».

И решила ему довериться.

Осмелев, Гели снова заглянула в шкаф. Что ж, тут есть во что закутаться, чтобы добежать до своей комнаты. А можно никуда не бежать. Можно одеться в то, что здесь есть. В конце концов, Гели давно мечтала примерить наряды Магды. Вот хотя бы это чудесное шелковое платье очень нежного светло-зеленого оттенка… Гели стащила его с плечиков, приложила к себе. Нет, сначала надо избавиться от полотенец и найти белье.

Полотенца она повесила на край ванной. Расчесала мокрые волосы. Благослови Господь создателей перманента: искусственные волны даже во влажном виде выглядят мило.

Белье у Магды было всякое: и батистовое, и шелковое с кружевами. Гели выбрала шелковое с кружевами. Конечно, по размеру оно ей не подходило. Магда была значительно выше ростом и крупнее. Ее штанишки оказались Гели почти до колен, и резинку пришлось утягивать, чтобы они не спадали. Нижняя рубашка висела на Гели мешком: вырез доходил едва ли не до пупка, да и заполнить лиф, рассчитанный на пышную грудь Магды, Гели было нечем. Зато ощущать кожей шелк — это так приятно! А вот Магдины чулки ей совсем не годились. Придется сходить за своими. Но сначала — примерить платье…

Лучше бы Гели этого не делала.

Платье Магды только подчеркнуло отсутствие у Гели каких-либо форм. В тех местах, где у Магды находились выпуклости и изгибы, у Гели оказывались сплошные плоскости и острые выступы. Да и этот оттенок, называвшийся «цвет незрелого миндаля» ей не совсем шел. Магда в нем выглядела сияющей, он подчеркивал белизну кожи, свежесть румянца и сочную рыжину волос. У Гели этот цвет подчеркивал только бледность и бесцветность. Единственным ярким пятном на ее лице оказался покрасневший от насморка нос.

Пришлось все-таки бежать по страшным пустым коридорам в свою комнату. Спешно переодеваться в свое лучшее белье, натягивать шелковые чулки, выбирать платье… Гели выбрала синее с широким кружевным воротником. Все говорили, что это платье ей очень к лицу. От него ее глаза делались действительно голубыми! Только вот что делать с носом? Похоже, что ничего не поделаешь.

Переобувшись в другие туфли — те были запачканы и исцарапаны — Гели вернулась в комнату Магды и принялась ждать Конрада.

2

Конрад приготовил для Гели настоящий романтический ужин. Накрыл стол в маленькой гостиной. Зажег свечи в старинных кованых подсвечниках. Нашел скатерть и салфетки, восхитительный фарфор и столовые приборы (правда, из мельхиора, серебряные и золотые украли солдаты). Правда, из еды были только разогретые консервы да галеты из солдатского пайка, но разве это имеет значение? Главное — обстановка. К тому же Гели была так голодна, что консервы показались ей пищей богов. Пока она насыщалась, Конрад просто сидел напротив и смотрел на нее теплым, ласкающим взглядом. Гели заметила, что у него тоже влажноваты волосы, и землю он с себя смыл, и переоделся в чистую форму. Видимо, для того, чтобы соблюсти торжественность этого ужина.

После обеда Конрад напоил ее горячим сладким чаем, наливая его в чашки для бульона, огромные, с двумя ручками. И в каждую чашку добавлял душистый ямайский ром.

— Из тайных запасов дяди Августа. Солдаты, к счастью, не нашли.

— А где сам дядя Август?

— Он умер. Его убил спятивший солдат.

— Ой… Соболезную.

— Кому? Лично я никогда его не любил. Так что забудь. Лучше пей, пока чай горячий.

— Я опьянею, — честно предупредила Гели. — Я никогда не пила столько рома.

— Зато тебя это согреет. Других лекарств у меня нет. Они были, но их украли солдаты. Лекарства ведь тоже ценность.

— Солдаты уходили отсюда с большими мешками? — засмеялась уже порядком захмелевшая Гели.

— Увы, — подтвердил Конрад. — Они не побрезговали даже некоторой собственностью дяди Отто и доктора Гисслера. Взяли все, что им понравилось.

— Ой. А Отто? Он что, тоже? Он же вчера еще был жив… Или позавчера? А профессор Гисслер?

— Боюсь, за то время, которое ты провела в подземелье, тут произошло много событий. И дядя Отто тоже погиб. А профессор погиб уже давно…

— Господи. Да как же так? Все погибли.

— Мой Хозяин, — помрачнел Конрад. — Граф Карди. Он — древний вампир и очень, очень жесток. Он убивает каждую ночь. И требует, чтобы мы убивали тоже.

Гели икнула и зажала рот рукой. И растерянно спросила:

— А отказаться совсем нельзя?

— Нельзя. Граф Карди имеет огромную власть над всеми нами. И он хочет уничтожить те остатки человеческого, которые еще сохранились в наших душах. Убивая, мы становимся чудовищами и все глубже погружаемся во тьму.

— Вы… Вы все? А как же Лизелотта?

— И Лизелотта. Если бы ты знала, как она страдает из-за того, что приходится убивать!

Гели в ужасе покачала головой. Лизелотта убивает! В это почти невозможно поверить. Но разве не Лизелотта чуть было не напала на нее в подземелье?

— Господи, бедная Лизелотта! Значит, это он заставляет ее?

— Да. И ее. И меня. Всех нас. И мы не можем сопротивляться ему. Он имеет над нами абсолютную власть.

— И никак нельзя освободиться от него?

— Мы сами этого сделать не можем. Мы против него бессильны. Но если бы нам помог человек… Храбрый человек, готовый рискнуть ради нашего освобождения…

Гели поставила пустую чашку на стол. Посмотрела на Конрада — как ей казалось, решительно и твердо, но взгляд ее расфокусировался, картинка расплывалась. Однако внутренний настрой был самый решительный.

— Что надо сделать, Конрад?

— Нет, Гели. Я не могу допустить, чтобы ты…

— Я не справлюсь? Там нужна физическая сила?

— Нет. Только отвага. И желание освободить нас.

— Значит, я сделаю. Ради тебя. Ради Лизелотты. Ведь освободившись, вы больше не будете страдать? И… убивать вам не придется? Или не так часто?!

— Мы можем вообще не убивать. Брать кровь, не убивая. Только наш Хозяин считает такие ограничения недостойными. Наш Хозяин… Он любит убивать и хочет, чтобы мы стали во всем ему подобны.

— Он негодяй. И он сам найдет свою смерть! — в подтверждение своих слов Гели стукнула по столу вилкой. — Так что надо сделать?

Конрад несколько мгновений молча, испытующе смотрел на нее. Гели выпрямилась и постаралась сделать серьезное лицо, чтобы выглядеть повнушительнее. Наконец, Конрад решительно встал и протянул ей руку:

— Пойдем!

Ликующая Гели вложила руку в его ладонь и тоже встала. Ее слегка шатало, но все же удалось обрести равновесие. Все ее мечты сбываются! Все! Она мечтала совершить подвиг во имя Конрада, и вот — у нее появилась такая возможность. Она станет героиней. Героиней во имя любви.

Теперь Конрад не нес ее, они шли рука об руку, как хозяева этого опустевшего замка. Гели шла и мечтала, как она уничтожит этого злого Хозяина, освободит своих друзей, и они поселятся в этом замке втроем, с Конрадом и Лизелоттой, и будут тут счастливо жить. Правда, там еще есть Магда. Ну, Магда или лопнет от злости, либо… либо куда-нибудь еще денется, это уже не важно. Главное — уничтожить Хозяина.

— Это моя комната, — сказал Конрад, открывая перед Гели дверь. — Тут я жил. Тут я умер. Посмотри… Постель еще смята. И на ней — следы моей крови.

Гели с содроганием поняла, что он прав: бурые пятна на наволочке и простыне — это застарелая кровь. Она подошла и потрогала пальцем эти пятна. Провела ладонью по складкам ткани, на которой Конрад спал в последние дни своей жизни.

— Ты привел меня сюда, чтобы это показать?

— Нет. Чтобы отдать тебе вот это…

Конрад указал пальцем и Гели увидела: в углу валялся крест. Здоровенный крест, усыпанный драгоценными камнями, на толстой цепочке.

— Я не могу даже смотреть на него. Он светится ослепительным светом, от которого мне больно, и я теряю силы. Но только крест может помочь нам. Возьми его, спрячь…

Гели поспешно подняла крест и сунула в ящик комода.

— Этого мало. Мне тяжело даже быть в одной комнате с ним… Положи его за дверью. Здесь нет живых и никто его не заберет. Только знай: мне это не позволит покинуть комнату. Пока крест у двери, а на окне — серебряные решетки, я буду заточен здесь. Вот как велика сила священного предмета. И вот как я доверяю тебе, моя маленькая Гели.

Гели вынесла крест в коридор и положила на пол, но не возле двери, а подальше. На всякий случай. Вдруг, с ней что-нибудь случится? Она не хотела, чтобы Конрад оказался заточен в этой комнате.

Когда она вернулась, Конрад уже сидел на кровати, рассматривая какую-то бумагу.

— Иди сюда! Вот, смотри: это планы замка. Вот планы подземелий, всех ярусов. На рассвете и на закате все вампиры не просто бессильны, но по-настоящему мертвы, и лежат в своих гробах, ничего не слыша и не ощущая. Но рассвет все-таки лучше. Солнце ослабляет нас даже когда мы его не видим. А когда видим — убивает. Старые и сильные вампиры могут днем передвигаться в темноте, лишь на закате ложась обратно в гроб. Но рассветный их сон дольше закатного. Поэтому именно на рассвете ты возьмешь этот план, этот крест и фонарь, который я для тебя приготовил, и спустишься вот здесь, я нарисовал карандашом. Пройдешь по первому ярусу здесь и здесь, тут повернешь направо и будет спуск. Иди точно по плану, тогда не заблудишься. Спустишься на второй ярус. Пройдешь налево, еще раз налево, и прямо, в низенький коридор. Вот где стрелочка на плане. И ты окажешься вот здесь. Это большой подземный зал. Здесь находятся наши гробы. Здесь мы пережидаем солнце.

— Так вы действительно спите в гробах?

— Я сплю в земле. Там будет четыре гроба.

— Четыре?

— Хозяин, Магда, Лизелотта и еще одна женщина, которую Хозяин обратил почти сто лет назад. Гели, я оставляю тебе часы. Это часы дяди Августа, они очень точные. Не знаю даже, почему их не украли солдаты, они обыскали почти все помещения. Видимо, они боялись входить в мою комнату. В комнату вампира. Поэтому они и не забрали крест. Дядя Август вампиром не стал, так что можно считать чудесной случайностью, что его часы не украли. В общем, вот тебе часы, я завел их точно на то время, когда солнце начнет подниматься из-за горизонта. У тебя будет около двух часов. Ты должна за это время спуститься, найти зал с гробами, и положить крест на крышку гроба Хозяина. Графа Карди. Это самый большой из гробов, черный, без украшений.

— И все? А пробивать сердце колом?! — почти разочарованно воскликнула Гели.

— Даже не пытайся. Ты слишком слаба, а всех его возможностей я не знаю. Быть может, он и на рассвете не так мертв, как другие. Подняться из гроба он не сможет. Но вдруг он заворожит тебя и ты так и будешь стоять там, пока он не обретет силы и не нападет на тебя? Нет, Гели, гроб открывать ни в коем случае нельзя. Ты положишь крест на крышку. Только не перепутай гробы, хорошо? Большой черный. Там еще есть узкий черный с инкрустацией в виде венка на крышке. Еще один из красного дерева и один из розового. Из розового — довольно массивный, по размерам почти такой же, как гроб Хозяина. Но помни, что тебе нужен тот, который без инкрустации, но черный.

— Да, я поняла. Положу крест на крышку большого черного гроба. А дальше?

— Уходи оттуда.

— И этого хватит, чтобы спасти вас?

— Да. Этого хватит.

— Как-то все просто…

— Так только кажется. Профессиональному охотнику на вампиров — и то было бы сложно найти место, где мы спим. И если один из вампиров не поможет охотникам… Но он поможет. Чтобы избавиться от своего Хозяина, — Конрад зло усмехнулся. — А теперь иди ко мне, Гели.

Конрад притянул ее к себе и принялся целовать, и руки его зашарили по ее спине, по груди, расстегивая пуговки платья, и он зарылся лицом в ее шею, прижался губами к выступающей ключице, потом спустился ниже и ниже, шепча:

— Нежная и сладкая. Ты нежная и сладкая… Как ты чудесно пахнешь! Невинной юной плотью… Горячей кровью… У нас есть еще время…

На этот раз все произошло не так стремительно и не на полу, а на постели, и это оказалось гораздо удобнее.

Потом Гели лежала рядом с Конрадом, положив голову на его неподвижную грудь, где не билось сердце, и гладила пальцами вдоль его чеканного профиля — ей давно хотелось это сделать. Ей было так хорошо и спокойно, и хотелось, чтобы вот это не кончалось никогда, хотелось вечно лежать рядом с ним и гладить его лицо. Потом она задремала. И проснулась, когда Конрад осторожно высвободился из ее объятий.

— Я ухожу. Поспи. Тебя разбудит звон часов дяди Августа. Я кладу их рядом с тобой. И когда встанешь, не медли.

Гели сонно кивнула. Конечно, она не будет медлить. Она спустится в подземелье, положит крест на гроб Хозяина, она освободит своего возлюбленного и Лизелотту, и для них начнется счастливая жизнь… Уже началась…

Звон часов дяди Августа она попросту не услышала. Когда Гели проснулась, был уже полдень. Осознав это, она застонала от ужаса. Ее захлестнуло отвращение к себе. Конрад просил ее о помощи, он все продумал, а от нее требовалась такая малость! Всего-то спуститься в подземелье и прикончить этого мерзкого Хозяина. И даже с этим она справиться не смогла. Проспала. Не следовало ей вчера так напиваться! Она просто не посмела сказать Конраду, что она первый раз в жизни пробует столь крепкий напиток, что прежде она пила только шампанское и легкое вино, да и то немного, да и то сразу же пьянела… Но Конрад не виноват, он хотел как лучше! Он хотел ее согреть и вылечить. И, кстати, преуспел: Гели не чувствовала никаких признаков простуды. И голова не болела, как это случалось от шампанского. Вообще, она чувствовала себя чудесно. Если бы только не угрызения совести…

Но долго страдать она не смогла.

За окном стоял чудесный летний день, птички пели, солнышко светило, Гели захотелось встать и позавтракать и выйти в сад.

В конце концов, Конрад сказал, что и на закате они тоже бессильны. Она пойдет в подземелья на закате. Может, Конрад даже и не узнает, как она его подвела. Ведь он-то днем, наверное, спит.

С этой мыслью Гели встала, оделась, вышла в коридор, подняла крест и отправилась на поиски кухни и какой-нибудь еды.

3

Заката Гели ждала в комнате Конрада, сидя на его постели с книжкой (какой-то старинный роман, одна из немногих немецких книг в здешней библиотеке) и пачкой галет. Читала, грызла галеты, поминутно поглядывая то на часы, то за окно. Но вот наконец солнце, вроде, начало клониться к горизонту, и небо окрасилось в розовый цвет. Гели отложила книжку, стряхнула с платья крошки. Взяла фонарь и планы с пометками Конрада, а крест висел у нее на шее.

Если не бродить по подземельям в кромешной тьме и абсолютной неизвестности, а идти целенаправленно, да еще и освещая себе путь фонарем, то не так уж тут и страшно. И даже совсем не страшно. И вообще здорово. Это же настоящее приключение! Она действительно легко и быстро нашла все нужные повороты и спуски, и только когда обнаружила перед собой тот самый низенький коридорчик, ощутила в сердце некоторый трепет…

А вдруг они все-таки не спят? Вдруг она войдет в зал, а они сидят в своих гробах и смеются над ней? Завтрак в постель. Вернее, уже ужин. Или для вампиров это завтрак? В общем, кушать подано.

Но гробы в огромном зале стояли закрытые.

Большой черный невозможно было спутать с остальными. Видимо, Конрад считает ее очень тупой, раз так долго и подробно объяснял. Гордая собой, Гели сняла с шеи крест и положила его на крышку…

И тут — ее словно электрический разряд прошил. Какая-то ледяная молния ударила от гроба в ее пальцы, и дальше — в сердце… Гели пошатнулась, у нее закружилась голова, зазвенело в ушах, и сквозь этот звон она услышала прямо в своей голове — голос: «Убери это. Убери. Убери. Убери. Я приказываю тебе. Убери…»

Невозможно было противостоять силе этого голоса. У Гели не осталось ни воли, ни желаний, ни мыслей. Существовал только этот голос. И его приказ, который необходимо было выполнить. Гели взяла в руку крест, чтобы снять его с гроба… И в тот же миг морок пропал и она разом вспомнила, где она, почему и для чего. Взвизгнув, Гели бросила крест обратно на гроб. Он тяжело упал, словно припечатав крышку, которая, как показалось Гели, уже начала приподниматься…

Из гроба донесся глубокий, мучительный стон. И он начал вибрировать. Этот огромный дубовый ящик вибрировал, словно пытался сбросить с себя крест!

Заорав во всю силу легких, Гели помчалась прочь. И только убежав довольно далеко, она осознала, что покинула зал не через низкий коридорчик, а через какой-то другой. И что на бегу потеряла план… Только фонарь оставался у нее, но на сколько хватит его батареи? Гели разрыдалась. И пошла — сама не зная куда, лишь бы в сторону, противоположную залу с гробами.

4

Батареи хватило надолго, но все же выбраться из подземелья Гели так и не смогла. И когда фонарь потух, она осталась в кромешной тьме. К тому моменту она так устала, что просто села на пол и решила ждать.

Или тот страшный вампир, Хозяин, освободится из своего черного гроба и кинется ее разыскивать, и убьет за то, что она пыталась сделать.

Или же крест подействует, и тогда Конрад поднимется из земли уже свободным. Разыщет ее и отведет наверх, и они будут жить долго и счастливо.

С этими мыслями Гели задремала: от холода ее всегда тянуло в сон. И в полудреме она отчетливо увидела, как Хозяин все-таки поднимается из своего гроба, и лица у Хозяина нет, вместо лица у него дырка в черепе и там клубится тьма, будто водоворот, засасывающий любого, кто туда заглянет.

Пробудилась Гели от ужаса — и от слабого, но ритмичного звука, нарушавшего тишину подземелья. Словно тихие, легкие шаги. Гели успела услышать их еще во сне, потом открыла глаза — и ее буквально резануло светом, очень ярким в кромешной тьме подземелья. Свет слабо прорезал темноту и скользил, скользил… По направлению к ней!

Гели не успела осознать, что свет был желтым, а не фосфорически белым. И того, что по форме он никак не напоминал лицо, но — попросту луч от карманного фонарика. И даже того, что находился он настолько низко, что предполагаемому вампиру пришлось бы передвигаться ползком, чтобы так вот светиться у самого пола! Но для того, чтобы все это сформировалось и уложилось в мозгу, нужна была хотя бы минутка. А вот минутки-то у Гели и не было. Потому что паника захватила ее, захлестнула обжигающей волной, и вырвалась изнутри диким криком.

Заорав, Гели вскочила и кинулась бежать по коридору — обратно, в темноту, туда, откуда только что пришла.

За спиной ее катилось эхо ее крика, и еще чей-то вопль, пронзительный и зловещий, так же рождавший могучее эхо.

Гели бежала, пока всем телом не ударилась обо что-то упругое, теплое…

Пока не рухнула вместе с этим упругим, теплым, прямо на него…

Раздался странный глухой стук и кто-то что-то рявкнул по-английски прямо на ухо Гели.

Английский Гели знала, но это слово было ей не знакомо, к тому же в данный момент она вообще не в силах была что-либо анализировать.

Гели ощупывала то, что оказалось под ней, царапала руки от швы на ткани и верещала, верещала, как раненный заяц!

Потом сильные и горячие руки схватили и сжали ее запястья.

Потом кто-то склонился сверху и зажал ей рот.

И мужской голос произнес по-немецки:

— Ну, тихо, тихо, малышка! Не надо нас бояться. Мы — не эсэсовцы и не вампиры. Успокойся. Мы постараемся тебя защитить.

Желтый свет от фонарика освещал все вокруг.

И Гели видела, что лежит прямо на молодом человеке, рухнувшем навзничь, что это он сжимает ее запястья, что он одновременно морщится от боли и пытается улыбнуться ей, и что он совсем не страшный.

Гели помотала головой, чтобы избавиться от чьих-то-там-еще рук, зажимавших ей рот.

— Кричать не будешь? Ну и умница, — произнес все тот же голос.

Освободившись, Гели осторожно слезла на пол, встала, поправила юбку и вежливо спросила:

— Я не очень ушибла вас? Я думала, что вы — вампир. Извините…

— Пока нет. Не вампир. Но у нас всех есть шанс стать одним из них. А кто вы, мисс? Вернее, фреляйн или как там у вас принято?

«Мисс». Он англичанин. Или американец. Что тут делают англичане или американцы? Неужели война уже проиграна? Но тогда здесь должны быть русские…

— Фрейлен, — подсказал второй мужчина. — Ну-ка подержи…

Он отдал свой фонарь мальчику. Гели только сейчас заметила, что к нему подошли два мальчика. И один из этих мальчиков…

Один из этих мальчиков был Михель. Сын Лизелотты.

Тот мужчина, который говорил без акцента, шагнул к Гели и бесцеремонно взял ее за руку, нащупывая пульс. Потом осмотрел шею.

— Вас кусали. Но вы еще живы.

— Да. Меня кусали. И я еще жива, — ответила Гели, глядя на Михеля и думая, что совершенно о нем забыла и даже не задалась вопросом, где же ребенок Лизелотты. А знает ли он о том, что случилось с его матерью?

— Здравствуйте, фрейлен Анхелика, — вежливо сказал Михель. — Хорошо, что вы еще живы. Мама о вас вспоминала… До того, как стала… стала вампиром.

И тут Гели зарыдала. Она сползла на пол и плакала, плакала, плакала. Ее сердце разрывалось от тоски, от жалости и от отчаяния. Лизелотта вспоминала о ней! А она! Как мало она думала о Лизелотте… Все только о Конраде. Всегда — только о Конраде.

— Не плачьте. Теперь уж ничего не поделаешь. Лучше расскажите нам, много ли там солдат, — сурово произнес Михель.

И Гели, не переставая плакать, рассказала, что солдат не осталось, они убежали, похитив все, что смогли унести. Что вампиров всего пятеро. И двое из них — очень любимые ею люди. Что она пыталась уничтожить Хозяина с помощью креста, но не уверена, что ей удалось.

— Вы говорите, что он пытался заворожить вас, несмотря на крест? И пытался открыть гроб? А потом гроб вибрировал? — расспрашивал ее старший из двоих мужчин. — Ну, надо же! Значит, он очень силен, несмотря на относительно молодой для вампира возраст, всего-то сто с небольшим. Наверное, дело в том, что его посвятила сама Сихуакоатль. Она — очень древний вампир, ацтеки почитали ее как кровососущее божество, одно из четырех!

Гели это показалось очень интересной информацией, она даже перестала плакать и хотела было задать этому явно знающему человеку кое-какие вопросы, но молодой человек вдруг перебил его, произнеся какую-то фразу на мурлыкающем английском, а потом пояснил уже по-немецки:

— Я попросил Джеймса отложить лекцию, сейчас неподходящий момент. Так вы уверены, что солдаты исчезли?

— Так сказал Конрад. Но я никого в замке не видела. А днем я там все обошла.

— Ну, их можно понять. Я бы тоже хотел удрать отсюда как можно скорее. Джеймс, может быть, рискнем? Вряд ли такая славная фрейлен может нас обманывать. Мы теперь точно знаем, что вампиры тут есть. Вы еще хотели узнать, для чего сюда приехали немцы… Так для чего бы они не приехали, они все мертвы. По крайней мере, руководители. Да и главная ваша цель тоже осуществилась. Вы узнали о судьбе своей… фрау Лизелотты. Конечно, жаль что так получилось. Но это все же лучше, чем неведение. А ее сына мы заберем с собой. Ну же, Джеймс! Давайте, уйдем отсюда. Попробуем пробраться в город, поищем вашего связного. Переоденемся в эсэсовскую форму, вон фрейлен говорит, что они убегали переодевшись в штатское, свои же вещи наверняка бросили. Может, нам удастся как-то проскочить. Вы же вроде согласились, что нам с этими вампирами не справиться. Это сложное дело, а мы не профессионалы, да еще и ответственность за детей на нас лежит.

Мужчина, которого называли Джеймсом, угрюмо молчал. А Михель смотрел на него во все глаза, изумленно. Наверное, удивлялся, что могло связывать этого длиннолицего англичанина с Лизелоттой. Гели этому тоже удивлялась.

— Сейчас ночь или день? — спросила она, чтобы разрядить обстановку. Впрочем, ее действительно интересовал этот вопрос.

— Ночь. Самое вампироопасное время. Но мы рискуем ходить по подземельям только ночью. Мы ведь думали, что днем сюда могут спускаться гансы, — ответил младший из мужчин. — То есть, простите, солдаты.

— Значит, прошло немного времени с тех пор, как я положила крест на гроб вампира, — Гели решила не обращать внимание на выражение «гансы». В конце концов, так принято называть врагов: в конце концов, англичан называли «томми», американцев — «янки» или «джонни», русских — «иваны». Не удивительно, что и немцам враги придумали прозвище. — Но если бы он освободился, он бы наверное уже нашел меня. Знаете, они же слышат наши сердца. Сердца всех живых. А вы знаете, как отсюда выбраться? Я имею в виду — из подземелий? А то я вот заблудилась, а план потеряла.

— Планы-то у нас есть…

— А в замке теперь пусто! Давайте хотя бы туда поднимемся. Здесь холодно и темно. Согреемся чуть-чуть и будем решать, что дальше делать.

— Хорошо, фрейлен, поднимемся, — с усталым вздохом согласился Гарри. — Кстати, я не представился. Меня зовут Гарри Карди. Я — потомок владельцев этого замка. И, возможно, единственный законный наследник.

— Вы — граф Карди? — восхищенно уточнила Гели: из своего пристрастия к любовным романам она вынесла глубочайшее почтение к представителям старинной аристократии.

— Нет. Я не граф. Я — американец, — рассмеялся молодой человек. — Так что можете называть меня просто Гарри. А я вас — просто Эйнджел, можно?

— Можно, — прошептала Гели, про себя решив, что про себя всегда будет называть его «граф Карди», потому что так интереснее и романтичнее. Или так: «молодой граф Карди». Потому что просто граф Карди — это старый и противный вампир, которого она должна была запереть в его гробу.

Вспомнив о вампире, Гели содрогнулась. И крепче вцепилась в руку молодого графа Карди, на которую тот предложил ей опираться, чтобы не спотыкаться в темноте. И все равно туфли Гели скользили по мокрым булыжникам, которыми был выложен пол в тоннеле, и всякий раз ей приходилось вцепляться в руку своего провожатого. Рука была надежной и сильной. И теплой. Куда теплее, чем у Конрада.

Гели искоса поглядывала на молодого графа-американца и думала, что у него приятные черты лица, красивые полные губы и веселые глаза, и даже седина на висках не портит его, а придает его облику некую загадочность, и вообще — он самым чудесным образом похож на рыцаря-избавителя, на того самого благородного рыцаря, который должен приходить на помощь прекрасной героине в самых трудных ситуациях, спасать ее от козней злодеев и от клыков чудовищ!

— Нам нужно покинуть этот поганый замок как можно скорее. То есть, конечно, он мой фамильный замок, но на редкость же поганый! Уговорить бы Джеймса, а то что-то он в задумчивость впал. Вдруг, решил вообще не возвращаться и останется тут со своей бывшей возлюбленной, которая пополнила ряды местных кровососов? Меня это никак не устраивает: мне без него не выбраться, тем более — с двумя мальцами. А вас, барышня, мы постараемся отправить к вашим родственникам. У вас ведь есть какие-нибудь родственники? — говорил Гарри.

Но в его речи слышался сильный акцент, так что Гели с трудом разбирала отдельные слова. Однако общий смысл ей был ясен. Этот молодой человек берет ее под свою защиту — отныне и навеки. Он готов отдать жизнь за нее! Потому что он… Он… Он любит ее — ну, как же иначе? Иначе зачем он стал бы с риском для жизни ее спасать?!

Гели шла и восторженно, упоенно мечтала. Нет, конечно, ни о каком выборе речь не шла: она свой выбор сделала еще давно, раз и навсегда. Конрад — ее единственная любовь и ее судьба. Но все-таки приятно думать о том, что за ее благосклонность сражаются двое таких прекрасных мужчин. Гарри Карди был похож на романтического благородного героя, а Конрад — на романтического благородного злодея. То есть, по законам жанра, если Конрад ее бросит и оставит с разбитым сердцем, Гарри должен позаботиться о ней.

Конрад ее, конечно, не бросит, особенно теперь, когда она… когда они… в общем, они уже практически муж и жена. И Гели ради него пошла на такой риск! Она спасла его от графа Карди — или хотя бы попыталась спасти — и теперь они должны соединиться в любви и счастье. Или в погибели, как уж получится. Хотя второй вариант теперь уже Гели совсем не привлекал: она осознала, что в погибели нет ничего привлекательного. Так что пусть будет — в любви и счастье.

А молодому графу Карди хватит благородства для того, чтобы отойти в сторону. Он любит ее и будет счастлив ее счастьем. Но никогда ее не забудет. Жаль, что у Гели нет миниатюрного портрета, который она могла бы подарить молодому графу Карди. Обязательно нужно оставить отвергнутому поклоннику свой портрет, чтобы он хранил в медальоне, покрывал поцелуями, и завещал положить с собой в могилу. Портрет и локон. А у нее даже простой фотографии нет. Может, поехать в соседний городок и сфотографироваться?

 

Глава девятая

1

Усталый человек может заснуть очень быстро, едва коснувшись головой подушки. А может долго-долго лежать в постели, перебирая в памяти сегодняшние события и планы на завтра. Проснуться человек может внезапно. И — если спал не очень глубоко — сразу же осознать себя и окружающее.

Сделавшись вампиром, Конрад среди прочих изменений в своем организме отметил, что засыпание и пробуждение у него происходит иначе.

Теперь Конрад заранее предчувствовал восход солнца, появлялось такое давящее и дурманящее ощущение, указывающее вампиру на то, что надо бы срочно найти убежище на время дневного сна. Собственно же засыпание было мгновенным: Конрад просто отключался, иной раз — не до конца зарывшись в землю. Хорошо еще, их обиталище находилось в глубине и в темноте, и убийственное солнце никак не могло его настигнуть. А сколько новообращенных вампиров погибло в первые недели существования, не научившись рассчитывать силы и время!

Что касается пробуждения — оно было медленным, постепенным. Сначала просыпался разум, но в первые мгновения Конрад не мог вспомнить, где он и даже кто он, словно приходил в себя после глубокого обморока. Тело же еще некоторое время оставалось тяжелым, непослушным, и в первые дни Конрад всякий раз пугался: а вдруг, что-то пошло не так и его живой разум оказался заперт в мертвом теле? Кто знает: быть может, не каждое превращение в вампира проходит удачно, возможно — есть какое-то количество таких вот неудач, когда тело умирает по-настоящему, а разум продолжает жить? И понятно, что никто их вампиров об этом не знает, ведь такие бедолаги никому не смогут рассказать о постигшем их несчастье… Но постепенно онемение и тяжесть отступали, телу возвращалась гибкость и легкость, даже большая, нежели у живого и здорового человека. Подкормившись же, Конрад и вовсе чувствовал себя окрыленным. Воистину — рожденным заново.

Но помимо телесной скованности, при пробуждении Конрада ожидало еще одно неприятнейшее ощущение. Как только сознание возвращалось к нему, он начинал чувствовать Хозяина. Это чувство было похоже на то, которое он испытывал в детстве, когда тяжелая рука дяди Августа ложилась ему на плечо и стискивала… Но только теперь тяжелая рука стискивала его сердце — как в тот раз, когда разъяренный граф едва не убил его. Конраду казалось, что он чувствует, как бесцеремонные чужие пальцы шарят в его разуме, в его эмоциях. Вряд ли граф Карди мог читать чужие мысли, но читать чужие эмоции мог. Даже Конрад мог это делать через кровь, когда ее пил. Но Хозяин мог установить ментальную связь с любым из своих птенцов, даже не вкушая их крови. Каждое пробуждение Конрада сопровождалось этой демонстрацией чужой власти, по-прежнему доминировавшей над ним. А ведь он стал вампиром для того, чтобы обрести свободу и силу!

Сегодняшнее пробуждение отличалось от предыдущих. Сначала Конрад не мог понять, чем. А когда понял, вспышка радости придала ему сил, и он буквально вынырнул из земли, выпрыгнул на поверхность, как дельфин из воды. Он больше не чувствовал тяжелой руки, сжимающей его сердце! Он больше не чувствовал силу Хозяина! Конрад ощущал, что Хозяин где-то здесь, что Хозяин в гневе, в ярости, почти в отчаянии. Но эти эмоции доносились словно бы издалека и с трудом улавливались.

Одного взгляда на гроб Хозяина Конраду хватило, чтобы понять: Гели сделала то, о чем он ее просил. Глупая храбрая девочка, она это сделала! Пришла сюда и положила крест на крышку гроба. Хозяин так сопротивлялся, прилагал столько усилий, чтобы избавиться от этой тяжести, выбраться из заточения, что вокруг креста дерево было опалено, словно металл креста был раскален… Сейчас же Хозяин был практически обессилен. Если бы у него оставался слуга, он мог бы призвать его на помощь. Но его последний слуга погиб. И никто не мог помочь графу Карди. Особенно теперь, когда Конрад пробудился и уже не допустит, чтобы кто-либо нарушил его планы.

2

Конраду казалось, что он готов к тому, как отреагирует на случившееся Рита. Он ожидал, что она закричит, бросится к гробу Хозяина, примется заполошно метаться вокруг, причитая на смеси румынского и итальянского. Конечно, она испугалась. Ведь присутствие креста в их убежище означало, что где-то здесь бродят охотники на вампиров. Что они способны нанести удар, только почему-то его отсрочили. А кроме того — Конрад знал, что Рита все еще любит Хозяина. Что она не мыслит свое существование без него. И что она будет пытаться как-то спасти его.

Вот чего он никак не ожидал, так это того, что Рита придумает, как избавиться от креста.

— Я пойду в деревню, заворожу какого-нибудь крестьянина, приведу сюда и он уберет крест. А вы пока охраняйте гроб, чтобы никто их этих… не приблизился. Я обещала лорду и его другу-мертвецу, что не трону их. Я отказываюсь от своего обещания. Я не думала, что они так опасны!

Конрад согласно кивнул, подошел к Рите и нанес ей быстрый, сильный удар в грудь, пробив плоть и ребра. Граф проделал это с такой легкостью — значит, и у него получится… Пальцы сомкнулись на твердом комочке сердца. И Конрад рванул на себя — вытаскивая сердце из груди и одновременно сминая его, разрывая острыми ногтями.

Рита не успела даже вскрикнуть. Она только изумленно взглянула на свое сердце в руке Конрада — и упала.

— Она никогда не стала бы послушна мне, — тихо сказал Конрад.

Магда нашла на полу один из своих топориков — он так и валялся здесь с тех пор, как Вильфред поймал ее, а граф обратил. Протянула Конраду рукоятью вперед. Конрад принял топорик и в два удара отделил голову Риты от тела.

Потом обернулся к Лизелотте.

Она смотрела на все происходящее безразлично, словно не до конца осознавая. И выглядела она скверно: очень бледная, осунувшаяся. По ее вялости и по тому, какой бумажно-сухой сделалась ее кожа, Конрад предположил, что она вчера так и не нашла себе подходящую пищу. Может быть, и вовсе не охотилась, слишком потрясенная известием о визите в замок ее первого возлюбленного. Бедное, нежное создание… Она очень несчастна в нынешнем своем существовании. И наверняка поможет в реализации его плана. А вот что с ней потом делать? Оставить или упокоить, как Риту? Впрочем, решать проблемы следует по мере их возникновения.

— А с ней ты что собираешься делать? — ревниво спросила Магда, словно прочтя его мысли.

— Она — одна из нас. Рита была его женщиной. Последняя из старого поколения. Надо было убрать ее, она бы не смирилась. Мы образуем новое гнездо.

— Так что же, она навсегда останется с нами?!

— Если я так пожелаю, — усмехнулся Конрад. — И возможно, не она одна.

— Ты собираешься обратить девчонку?! — взвизгнула Магда. — Я не допущу этого, я тебе не позволю, я…

Она подлетела к нему, потрясая сжатыми кулаками, и Конрад встретил ее таким же ударом, как Риту. Пальцы сомкнулись на сердце… Магда замерла, глаза ее расширились от ужаса, она безмолвно открывала и закрывала рот, боясь издать хоть один звук, боясь шевельнуться.

— Отныне я здесь Хозяин. И я не допущу неповиновения. Не будешь слушаться — убью. Я решаю, кому со мной быть. Возможно, я заведу себе гарем, а ты будешь одной из многих. Возможно, я создам армию. А возможно, решу остаться один. Мне ведь на самом деле никто не нужен, Магда. Никто. Но так и быть, я позволю своим женщинам оставаться рядом. Пока они послушны моей воле. Ты поняла меня? Поняла?!!

— Да, Конрад! — хрипло прошептала Магда, и изо рта у нее хлынула густая черная кровь.

Конрад разжал пальцы и вытащил руку из ее груди. Магда тут же схватилась за рану и со стоном опустилась на колени.

— Ничего. Ты заживишь эту рану. Я приведу тебе кого-нибудь, ты подпитаешься и заживишь, — почти ласково сказал ей Конрад. — А пока отдохни…

Он подхватил женщину на руки, отнес к ее гробу, положил и закрыл. Магда испуганно, умоляюще смотрела на него и даже попыталась приподнять окровавленные ладони, чтобы остановить опускающуюся крышку, но была слишком слаба.

3

Конрад подошел к Лизелотте. Она стояла, склонив голову, и Конрад протянул к ней руку, облитую кровью, будто затянутую в темно-красную лакированную перчатку. Взял Лизелотту за подбородок и приподнял ее голову, заставив смотреть не в пол, а на себя. Она посмотрела на него тоскливо и устало. Так она смотрела на него при жизни… Когда он спас ее из гетто. Когда он пытался предложить ей всю свою любовь и мечтал завоевать для нее весь мир.

— Ты просто не способна почувствовать себя счастливой, да? — тоскливо спросил Конрад.

— Я мечтала о счастье. Но мечты не сбылись, — прошептала Лизелотта. — А теперь я — чудовище. И обречена на жизнь среди чудовищ. Чтобы стать счастливым чудовищем, надо научиться пить детскую кровь. Конрад, я поняла, что не хочу становиться счастливым чудовищем. Я ничего не хочу. Отпусти меня, Конрад…

— Помоги мне избавиться от него, — Конрад кивнул в сторону гроба с крестом на крышке. — И я отпущу тебя, милая фрау Лоттхен.

— А разве он еще не побежден? — встрепенулась Лизелотта.

— Нет. Он только заточен. Пока он жив, всегда остается угроза, что он поднимется. А я хочу избавиться от него навсегда.

— Чтобы завладеть его охотничьими угодьями?

— Я хочу уничтожить его, потому что он — дикий. Он не подчиняется закону, по которому живут теперь нам подобные. Потому что он убивает. Потому что он пьет детскую кровь. Потому что из-за него сюда рано или поздно явится охотник, который уничтожит все гнездо.

— О чем ты, Конрад? Я не понимаю.

— Если я поклянусь, что никогда не буду пить детскую кровь, ты поможешь мне?

— Можешь даже не клясться. Можешь просто пообещать. Я все равно тебе не поверю. Но я буду надеяться. Надежда — великая вещь, — улыбнулась Лизелотта, вдруг сделавшись похожей на себя — прошлую: на ту живую, молодую, какой Конрад впервые ее увидел, какой он ее полюбил. — Так чем я могу помочь тебе?

— Приведи сюда своего британца. И его загадочного друга. У нас здесь все необходимое. Вот чемоданчик Магды, с кольями и молотком… От британца и американца мне нужны только их способности смертных. Не-проклятых. Только объединив усилия, мы имеем некоторые шансы его уничтожить. И то — я не могу быть уверен наверняка. Но попытаться надо. Я должен от него избавиться. Свобода мне дороже жизни.

— А потом? Что ты с ними сделаешь потом? — опасливо спросила Лизелотта.

— Я отпущу их. Даю слово.

— А Гели? Ты собираешься обратить ее?

— Нет. Ты представляешь себе вечность в обществе Гели? Она уйдет отсюда. Живая и невредимая.

Лизелотта кивнула и исчезла.

А Конрад вернулся к телу Риты. Надо было похоронить ее так же, как граф Карди похоронил Марию. Граф Карди похоронил свою внучку рядом с ее мужем Фредериком. Он сказал тогда: так правильно. Она упокоилась, так пусть ляжет на предназначенное ей место.

Конрад читал, будто тело вампира распадается в прах, превращается в пыль. Ни Мария, ни Рита в пыль не превратились, но обе они стремительно истлели: остались кости, волосы и одежда. Впрочем, немножко бурой пыли тоже осталось. Быть может, это естественный процесс, который проходят все тела? Быть может, плоть превращается вот в такую пыль, если, конечно, не сгнивает и не расползается зловонной лужей?

Конрад подобрал череп Риты. Роскошные волосы, заколотые драгоценным гребнем, лежали отдельно, словно парик. Сложив череп и волосы в ее гроб, Конрад осторожно поднял платье, постаравшись не рассыпать находящиеся внутри него хрупкие косточки. Собрав все, закрыл гроб и отнес его наверх, в часовню, где установил на постамент, который когда-то Карло Карди приказал поставить для гроба своей невесты. Это было лучшее, что он мог сделать для Риты: вернуть ее туда, где ей следовало находиться.

Затем Конрад поспешил вернуться в зал. Он должен проконтролировать, чтобы все сделали правильно. Он должен сам нанести последний удар.

4

Лизелотта летела во тьме подземного тоннеля и думала о том, что вампиру неведома настоящая тьма: ведь их глаза обладают способностью видеть даже там, где нет ни малейшего проблеска света. Видеть там, где слепы все ночные животные! Никакой тьмы, кроме той, которая воцаряется на месте их потерянных душ. А в том, что их души потеряны, погублены, уничтожены, Лизелотта не сомневалась. Она понимала, что после окончательной смерти ее в лучшем случае ожидает небытие, а в худшем — ад. Но каким бы этот ад не был, он наверняка не так страшен, как тот, в котором она уже побывала. И в любом случае — в загробном аду она окажется одна. Ее близкие не будут страдать вместе с нею. А значит — ей нечего бояться.

Лизелотта летела целеустремленно. Она знала, где ей искать Джеймса и его спутника. Она слышала стук их сердец. Стук четырех живых сердец и одного… не такого, как все. Четыре сердца бились ровным четким перестуком: сердце Джеймса, сердце Гели, сердца двух детей, один из которых был ее Михель, ее маленький Михель, ее драгоценное дитя. Одно сердце билось иначе, хотя Лизелотта не смогла бы объяснить даже самой себе, что в звуке пятого сердца не так. Просто знала — и все. Пятый был тот, о ком говорил Конрад: чью кровь вампиры пить не могли.

Впрочем, сегодня Лизелотта гналась за живыми не за тем, чтобы пить чью-либо кровь. Сегодня она вообще крови пить не будет. Никогда больше не будет. Сегодня она наконец возьмет свою судьбу в свои руки и сама решит, как собой распорядиться. Всю жизнь она шла на поводу у обстоятельств. Она принимала ту жизнь, которая была уготована для нее другими. Сегодня она впервые проявит своеволие.

Лизелотта настигла идущих по тоннелю людей, проскользнула под потолком над их головами, и опустилась на пол перед Джеймсом — так стремительно, что он не заметил ее движения и вскрикнул: ему показалось, что бледная фигура материализовалась перед ним прямо из воздуха.

Джеймс действительно испугался: белое лицо Лизелотты с бескровными губами и ввалившимися темными глазами показалось ему лицом покойницы, ее длинное серебристо-серое платье — саваном. На миг Лизелотта увидела себя — его глазами. И рассмеялась злым, шипящим смехом.

Джеймс потянулся к револьверу, но Лизелотта уже поймала его взгляд — и удержала. И он застыл, потрясенно и зачарованно глядя на нее. Если бы она хотела его крови, она могла бы сейчас взять… Он не смог бы сопротивляться.

Зато остальные не были зачарованы.

Гели взвизгнула и спряталась за мертвого американца.

Американец выхватил револьвер и навел на нее, со звонким щелчком подняв курок.

— Вампир! — завопил худенький бледный мальчишка, который шел следом за Джеймсом.

— Мамочка? — пролепетал Михель.

Но вместо того, чтобы броситься к ней в объятия, он шагнул назад, а второй мальчишка вцепился ему в рукав, словно желая во что бы то ни стало удержать.

И все они смотрели на нее с ужасом. Все.

— Мне не нужна ваша кровь. Мне нужна ваша помощь, — сказала Лизелотта.

Несколько мгновений они все молчали. Потом Джеймс сделал шаг к ней:

— Чем я могу помочь тебе, Лотти? Я все сделаю. Все.

— Убей того, кто сделал это со мной. Он пьет кровь детей… Убей его, Джейми.

— Да. Я за этим пришел сюда. Я убью его. Где он, Лотти?

— Но это не серьезно! — вмешался американец. — Мы не справимся с вампиром, тем более ночью! Джеймс, она завлекает тебя! Не верь ей!

— Он заточен. Он в гробу, а на крышке — крест, и он не может подняться, — пояснила Лизелотта. — Крест ослабляет его. Но он не мертв и не умрет… Он будет ждать… Он уже освобождался дважды. Мы сами хотим его погибели. Но без смертных мы не сможем с ним справиться.

— Это я! Это я положила крест! — гордо сообщила Гели.

— Мы? А вас там много? — все так же подозрительно спросил американец.

— Сейчас нас двое. Конрад поклялся, что не причинит вам вреда, если вы поможете нам справиться с Хозяином. А я прослежу за тем, чтобы Конрад не нарушил клятву.

— А кто проследит за вами, фрау? — грубовато спросил американец.

— Хватит! — рявкнул на него Джеймс. — Я пойду с тобой, Лотти, и сделаю все, что нужно! А вы идите наверх, подождите меня…

— Вот еще! Я не пущу вас одного, — заупрямился американец. — И потом, это все-таки мой замок и мой предок, я имею право участвовать…

— А я и подавно не пойду никуда, — улыбнулась Гели. — Потом мы поднимемся с Конрадом вместе. Мы ведь теперь вместе, фрау Лизелотта! Конец недоразумениям, мы — жених и невеста, хоть и не можем обвенчаться. Но мы навсегда вместе. Я теперь как монашка наоборот. У монашек есть светлый жених, а у меня темный, — Гели хихикнула.

Лизелотта огорченно на нее посмотрела.

— Такими вещами не шутят, девочка.

Американец тоже смерил Гели хмурым взглядом.

— Значит, мы идем туда втроем. А мальчишек отправим наверх. Ведь наверху точно нет солдат? А у вампиров сегодня другие дела, я правильно понял?

— Мы никуда не пойдем! — воскликнул бледный мальчик.

— Давайте уж всюду вместе, — одновременно с ним сказал Михель.

— Ну что ж, фрау Лизелотта, мы все вверяем вам свою судьбу, — резюмировал американец.

Странное чувство испытала Лизелотта, когда шла рядом с этими людьми, трое из которых в разные периоды ее жизни были ей так близки и дороги, а сейчас — старались держаться от нее подальше. Потому что они были живые, а она — мертвая. Потому что они все еще принадлежали солнечному дневному миру, а она стала заложницей ночи. И Лизелотте было очень обидно: ведь этот американец — он тоже не совсем такой, как они… Но они не догадываются. И сам он, похоже, тоже забыл о том, кто он. И тоже смотрит на нее с опаской. Словно боится за свою кровь. За свою мертвую кровь.

5

Конрад ждал их, стоя в картинной позе возле гроба графа Карди. Когда лучи фонарей выхватили из темноты его статную фигуру, Гели радостно пискнула и побежала к нему, раскинув руки. Конрад легко подхватил ее и поцеловал.

— Храбрая малышка. Ты это сделала. Но сюда ты пришла зря. Сейчас мы должны будем завершить… А это работа для мужчин. Это может быть рискованно.

— Я теперь всегда буду там, где ты. И если ты рискуешь, я рискую тоже. И если ты погибнешь, я погибну тоже.

Гели украдкой покосилась на молодого графа Карди: а на него произвели впечатление его слова? Но молодой граф хмуро рассматривал гроб и, похоже, никак не отреагировал. Гели на секунду огорчилась, а потом решила, что он просто скрывает эмоции, как и положено настоящему мужчине. Не может же он в присутствии счастливого соперника показывать, что у него разбито сердце!

— А как мы это проделаем? — спросил Гарри. — Чтобы воткнуть в него кол, надо открыть гроб. А чтобы открыть гроб, надо снять с крышки крест. А если снять крест, он тут же выскочит, злой как никогда. Как я понимаю, вы сами его боитесь, да? Поэтому и позвали нас?

— Да. Самим нам с ним не справиться. Он имеет над нами власть.

— То есть, если он сейчас прикажет вам броситься на нас, вы исполните?

— Нет. Но лишить нас сил он способен в одно мгновенье.

— Понятно. Джеймс, есть идеи?

— Одна есть. Что, если попробовать расстрелять его серебряными пулями, не открывая гроба? Шансов попасть в сердце, в голову или перерубить позвоночник у нас практически нет. Но если мы всадим в него достаточно серебра, он ослабеет и не сможет атаковать.

— Звучит хорошо. А кто-нибудь когда-нибудь так поступал с вампирами? И уверены ли вы, что эти пули пробьют дубовый гроб?

— Да — на оба вопроса.

— Тогда за дело, — Гарри вытащил револьвер.

— Это понадобится? — Конрад протянул им старинный докторский саквояж. — Арсенал одной не слишком удачливой охотницы за вампирами. Осиновые колья, ножи, топор, молоток…

— Топорик у меня есть, а вот кола нет, спасибо, — Джеймс взял саквояж и поставил рядом с собой. — Я собирался потом стрелять ему в сердце. Но так даже лучше, более проверенный способ.

— И да поможет нам Бог! — выдохнул Гарри и принялся стрелять в гроб.

С первой же пулей, пробившей крышку, из гроба донесся такой вопль, что Гарри едва не выронил револьвер, и поспешил выпустить еще несколько пуль. Джеймс присоединился к нему и тоже стрелял. От гроба летели щепки, а вопль все длился и длился, и ничего человеческого в нем не было, и он ввинчивался в мозг, разрывал барабанные перепонки, и хотелось убежать, спрятаться… Конрад и Лизелотта упали на пол и тоже кричали, корчась и вздрагивая при каждом выстреле, словно эти пули попадали в их тела.

— Милый, милый, что с тобой? — причитала Гели, стоя на коленях возле Конрада и гладя его по спине.

— Мамочка, мамочка! — тщетно взывал Мойше.

Наконец, вопль утих, и только мучительный стон эхом отдавался в бесконечных тоннелях. Конрад лежал, сжав руками голову. Лизелотта была словно в глубоком обмороке.

— Они нам не помощники. Давайте снимем крышку и посмотрим, что там, — сказал Гарри. — Только сначала вооружимся. Вам кол и молоток, мне топор.

Топор он взял в левую руку, правой еще сжимал револьвер.

Джеймс свои пули расстрелял, а запасные остались в рюкзаках, в их старом убежище, поэтому он вложил бесполезный револьвер в кобуру и сбросил крышку.

Граф Карди бился, выгибался в гробу, тщетно пытаясь подняться, а руки его скребли, скребли по груди, словно пытаясь извлечь пули… Его лицо было иссечено щепками, но из многочисленных ранок не текла кровь. Левую щеку разорвало пулей и от глубокой полосы расползлась чернота: кожа и плоть обуглились. Глаза его сверкали, ворочались в орбитах, потом он попытался поймать взглядом взгляд потрясенно застывшего Джеймса, но Гарри выстрелил еще раз и пуля угодила графу точно в лоб. Граф снова завопил…

— Бейте же, Джеймс! Бейте во славу Господа! — заорал Гарри.

Он даже не вспомнил в тот момент, откуда пришла к нему эта фраза.

Но зато Джеймс вспомнил и его словно хлыстом ударили: эти слова кричал Абрахам Ван Хелсинг его отцу, когда Артур Годальминг замешкался, прежде чем вонзить кол в грудь своей возлюбленной Люси! Но перед отцом стояла неизмеримо более сложная задача: пронзить ту, которую он любил и желал… Тогда как Джеймс должен был убить всего лишь омерзительного вампира. Не первого в своей жизни.

Джеймс размахнулся и всадил осиновый кол в грудь графа Карди. Кол действительно прошел очень легко, словно не встречая на пути ни малейшего сопротивления. Это можно было сравнить даже не с отточенной сталью, входящей в плоть, а с горячим ножом, входящим в кусок масла.

Тут же Гарри с размаху опустил топор на шею вампира, ударил так сильно, что лезвие с треском вошло в дерево.

И застыл, продолжая сжимать рукоять топора, изумленно наблюдая, как иссыхает, сползает с костей, распадается плоть графа Карди.

— Боже! — прошептал Джеймс.

Конрад поднялся, быстро приблизился, заглянул в гроб. Удовлетворенно улыбнулся. Поднял изрешеченную пулями крышку и закрыл гроб.

— Я отнесу его в часовню. Пусть присоединится к другим покойникам из рода Карди. А вы, господин американец, не хотите присутствовать на похоронах далекого предка?

— Нет, благодарю вас. Наше знакомство было слишком кратким и малоприятным, — фыркнул Гарри.

Лизелотта тоже поднялась — и Мойше тут же попятился от нее.

Она протянула к нему руку — а он отшатнулся так, словно в руке у нее было оружие.

Лицо Лизелотты исказилось горем — но Мойше смотрел на нее с ужасом и недоверием.

Джеймс оглянулся на Лизелотту, только когда услышал ее стон. Он успел увидеть, как она в отчаянии закрывает лицо руками… А потом она исчезла. Только бледная тень мелькнула в одном из коридоров.

— Прости меня, мамочка… Прости, — прошептал Мойше.

— Бессердечный гаденыш, — прошипел Конрад. — Хоть бы обнял.

— Но это уже не она! Не она!!! — заорал Мойше и разрыдался.

Гарри поспешил обнять его, с укоризной глядя на светловолосого вампира.

Конрад пожал плечами и заговорил медленно, словно с трудом проталкивая через горло слова:

— Я бы свою мать и такой любил… Лишь бы была. Мою мать вампир убил, а я мечтал потом, чтобы она ко мне вернулась — пусть даже такой. Просто он не знает пока, каково это — без матери. Узнает — тогда поймет. Только будет поздно.

Джеймс растерянно смотрел вслед Лизелотте.

— Она вернется? Где мне ее найти? Я так и не успел ничего объяснить ей. Не успел повиниться…

Конрад зло сверкнул на него глазами.

— Я обещал ей, что отпущу вас. И я вас отпускаю. Но не испытывайте долго мое терпение. Вам объяснить, как выбраться отсюда наверх?

— А мы еще не со всеми вампирами покончили! — сказал Гарри, направляя на него револьвер. — Две пули у меня еще остались. Стреляю я хорошо. Осиновый кол докончит дело, а голову можно отсечь и ножом.

— Нет, граф, не смейте! — вскрикнула Гели, вставая между ним и Конрадом. — Они вам доверились, они попросили о помощи! Да как вы можете!.. Так вероломно!.. Я думала, вы — благородный рыцарь, а вы?!

— А я просто рассудительный человек. Я не могу оставить в живых тварь, которая питается человеческой кровью и убивает, чтобы продлевать свое существование! Какие вы все тут сентиментальные… Джеймс, я вам говорю! Вы собираетесь догнать свою фрау и молить о прощении? И может быть, предложить ей немного крови в знак примирения? Вы не думаете, что лучшим поступком с вашей стороны было бы избавить ее от такого существования?

— Уходите отсюда! — завопила Гели, потрясая кулачками. — Уйдите, оставьте нас в покое! Я знаю, вы это от ревности, но это недостойно, а Лизелотта тут вообще не при чем.

— Какая ревность? О чем это вы, фрейлен?

— Не притворяйтесь, это глупо. А я все равно останусь с Конрадом! Мы с детства любим друг друга, а теперь мы соединили наши судьбы…

— Останетесь с ним? Здесь, в подземелье?

— Почему же? В замке. Или вы предъявите свое право на этот замок? Но вы американец и не имеете право владеть собственностью на территории Рейха и стран-союзников!

— Да плевать мне на замок! Эйнджел, вы останетесь с вампиром? Вы добровольно решили себя ему скормить?

— Совершенно добровольно, — сказал Конрад, обнимая Гели за плечи. — Она, видите ли, меня любит. И готова отдать мне все: кровь, жизнь, бессмертную душу. Готова ради меня влезть в самое логово вампиров и положить крест на гроб моего злейшего врага. Замечательная девушка. Хотя со стороны может показаться несколько нелепой. Но это если не заглядывать к ней в душу. А если заглянуть… Какое откроется богатство! Все чувства чисты и искренни. Все горячи. И кровь от этого — просто эликсир жизни. Почти как у ребенка.

Гели с улыбкой откинулась на грудь Конраду, склонила головку набок, словно открывая шею для укуса.

— Ну и подонок же ты, — прошептал Гарри.

— Вы не понимаете, граф. Мы любим друг друга, — со снисходительной улыбкой сказала Гели. — А когда любишь, то жертва — это уже не жертва, а счастье. Я счастлива тем, что смогла что-то сделать для Конрада. Что-то настоящее. А вам, граф, я могу только пожелать встретить свою настоящую любовь.

— Да не называйте вы меня графом!!! — заорал Гарри. — И это вы ничего не понимаете! Глупая девчонка, это не любовь, это гипноз такой. Вампиры — они это умеют. Вам просто кажется, что вы его любите и потому хотите отдать ему кровь. На самом деле, будь вы в здравом уме, вы бы на это не согласились. Потому что не будет никакой жизни вместе, он просто выпьет вас, как бутылку, и выбросит, когда крови не останется… Или еще хуже: он сделает вас вампиром. И вы уже будете не вы, а жестокая, вечно голодная, кровожадная тварь! Да что с вами говорить, вас спасать надо, пусть даже насильно. Джеймс, помогите мне, не стойте столбом!

— Да не надо меня спа… Ой! — Гели взвизгнула, когда Конрад резко толкнул ее от себя, буквально швырнул в объятия Гарри.

— Бери ее, американец! И держи крепче!

— Конрад, ты что?! Пустите! — Гели пыталась сопротивляться, но Гарри даже одной рукой держал ее достаточно крепко, а в другой все еще сжимал револьвер, направленный на Конрада.

— Пусть это будет мой последний хороший поступок. Я обещал Лизелотте, что отпущу их и тебя. Я отпускаю. А теперь уходите, уходите скорее! Пока я не передумал. Пока мой голод не стал сильнее меня. Я попробовал ее крови. Теперь я хочу ее! Но скоро рассвет. Я попробую продержаться. А вы — уходите! — последнюю фразу Конрад выкрикнул с такой силой, что по залу разнеслось гулкое эхо, как от предсмертных воплей графа Карди.

— Нет, Конрад, пожалуйста, не надо так, я не хочу, я должна остаться с тобой, — кричала в ответ ему Гели, пока Гарри тащил ее к выходу из зала. — Отпустите, отпустите же меня!

Конрад стоял, опустив голову и стиснув кулаки. Таким она его и запомнила. В темноте огромного зала, в пляшущих отблесках фонарей. С фосфорически-светящейся кожей. С горящими красным огнем глазами.

И только когда люди ушли достаточно далеко, когда Гели устала сопротивляться, и без сил повисла в могучих руках Гарри, они услышали шепот вампира, прозвучавшей в голове каждого из них: «Это не ради тебя, Гели. И даже не потому, что я обещал Лизелотте. Я отпускаю вас всех ради того Конрада, которым я когда-то был. Которым я мог бы стать, если бы не умер в девять лет вместе со своими родителями. Ради него я отпустил и Лизелотту. И его самого я отпустил сегодня. Я от него освободился. Он больше не вернется ко мне. Отныне монстр будет делить вечность во тьме с другим монстром. А невинные души обретут вечность в более подходящем месте».

— О чем это он? Вампир спятил? — поинтересовался Гарри.

— Второй монстр — это наверняка Магда. Он будет делить с ней вечность во тьме. Он выбрал ее, — всхлипнула Гели. — Пустите, я пойду сама. Он не хочет, чтобы я осталась с ним. Он… Он слишком благороден. Наверное, он решил таким образом меня спасти. Но я все равно не буду жить без него. Мне без него просто не интересно!

Она разрыдалась. Гарри несколько ослабил захват, но Гели продолжала рыдать, уткнувшись лицом ему в грудь. И тогда он осторожно, нежно обнял ее. Она все рыдала и рыдала, а Гарри все никак не мог ее утешить. Он гладил ее мягкие душистые волосы, он обнимал ее за плечи, и ему казалось, что в его объятия упала птица — хрупкая, горячая, трепещущая. Как-то раз он поймал маленькую птичку руками: она залетела в открытое окно, пролетела комнату насквозь — и билась в стекло закрытого, не понимая, что это за преграда. Гарри схватил ее и отнес обратно, к открытому окну, чтобы выпустить. Но пока нес, он почувствовал ее хрупкость, ее жар, ее трепет. И сейчас все эти ощущения вспомнились очень отчетливо. Сердце у Гели билось так же сильно, и она была так же уязвима и беззащитна, как та птица в его руках.

Наконец, она успокоилась. Все еще всхлипывая, прошептала:

— Мой темный рыцарь предпочел одиночество и страдание. Он не позволил мне разделить с ним проклятье. Но я еще могу сделать счастливым благородного героя. Вашу руку, граф. Я готова следовать за вами, куда вы пожелаете.

Гарри ничего в ее тираде не понял. И просто порадовался тому, что она больше не плачет и смогла идти быстрее. Ему очень хотелось поскорее выйти из этой темноты.

Они отыскали свои рюкзаки, забрали их. Посовещались — как им выбираться из подземелий: через ближайший ход, ведущий в сад, или через дальний, который выведет на лесистый склон горы? Решили пойти ближайшим путем.

Оказалось, что ночь уже кончилась. Небо было еще совсем бледным, только кромка порозовела, в саду между деревьями еще лежали тени, трава была полна росы, но в небе победно звенел жаворонок, приветствуя новый день.

Они пошли через сад, направляясь к воротам замка, и вдруг — все пятеро обернулись назад: им всем одновременно показалось, что их окликнули, каждого — по имени. И трое из них узнали позвавший их голос. Трое — Джеймс, Гели и Мойше… Это был голос Лизелотты.

Вампирам на рассвете полагается спать, лежа в гробу, спрятанном в самом темном месте, которое они только смогут отыскать для своего дневного сна. Но Лизелотта сидела на скамеечке в тенистой части сада. На той самой скамеечке, где нашел ее Раду. Где она умерла.

Она еще раз позвала их. Она смотрела на них счастливыми, совершенно детскими глазами. Потом подняла взгляд выше — в рассветное небо. Улыбнулась и протянула перед собой руку.

Мгновение ничего не происходило.

А потом рука ее задымилась, на тыльной стороне возникло, стремительно разрастаясь, черное пятно, потом вспыхнуло пламя. Рассмеявшись, Лизелотта шагнула вперед, из тени — на свет, протянув перед собой руки. Вторая рука тоже вспыхнула, пламя побежало вверх, к плечам, и Лизелотта развела руки в сторону, на секунду замерев, как пылающее распятье. На лице ее с воздетыми вверх, к небесам глазами, отражался всеобъемлющий, священный экстаз, который художники Возрождения так любили изображать на лицах умирающих христианских мучеников. А потом она вспыхнула вся, как факел. Пламя заслонило ей лицо…

Все произошло очень быстро, никто даже слова не успел сказать. Вот она шагнула из тени, вот вспыхнула и замерла огненным столбом… А вот уже рассыпается пеплом настолько легким, что даже слабенький ветерок развеял его без следа! И только тогда Мойше, разлепив онемевшие губы, прошептал:

— Мамочка!

А Джеймс, глядя на серебристый след ее пепла, разгоняемого утренним ветерком, сказал:

— Горьки воды твои, Господи. Познаю ли я когда-нибудь сладость?

Гарри положил одну руку — на плечо Мойше, другую — на плечо Джеймса. А Гели порывисто обняла Митю, прижала его к себе, словно именно в этот момент он нуждался в утешении и защите.

Гарри подумал, что следовало бы вернуться и прикончить оставшихся вампиров, чтобы уничтожить проклятье замка Карди раз и навсегда. Но глядя на Гели, он понимал, что не посмеет даже заикнуться об этом. К тому же перед ними сейчас лежала сложная, практически невыполнимая задача: выжить на вражеской территории и как-то добраться до дома.

 

I. Возвращение Эстер Фишер

1

Майкл Хольмвуд, приемный сын сэра Джеймса Хольмвуда, лорда Годальминга, сидел на подоконнике в своей комнате — в той комнате, которую отвели для него в роскошном лондонском доме Хольмвудов.

Комната была обставлена спартански — как и полагалось комнате английского мальчика из хорошей семьи. Единственным послаблением, которое леди Констанс позволила для ослабленного пережитыми страданиями приемыша, был ковер на полу — чтобы не холодно было ногам — и дополнительный плед. Ее собственные сыновья обходились без этого, но Майкл казался ей слишком хрупким… И, кроме того, это был чужой ребенок. А значит — к нему она могла проявлять нежность, не боясь осуждения со стороны общества. Поэтому воду для умывания Майкла всегда подогревали, а за столом ему накладывали столько же, сколько и взрослым. Будь он английским мальчиком из хорошей семьи, ему пришлось бы умываться ледяной водой, принимать холодную ванну и вставать из-за стола полуголодным. Но он не был английским мальчиком. Он был евреем. Евреем, чудом спасшимся от нацистов.

Леди Констанс рассказывала об этом своим знакомым с дрожью в голосе. Иногда даже не могла сдержать слез. Да, все родные Майкла погибли… Бедняжка столько пережил… О том, что Майкл чудом спасся не только от нацистов, но и от вампиров, леди Констанс, разумеется, никогда никому не говорила. Потому что сама в это не верила. Она считала себя трезвомыслящей особой. А мужа — немножечко сумасшедшим. Что вполне окупалось древним происхождением его семьи и благородством его собственной натуры. Кстати, сумасшедшим Джеймса его супруга считала вовсе не потому, что он верил в вампиров. В вампиров и призраков она и сама верила. В доме, где она провела детство, был призрак. Призрак одного целомудренного дворецкого, который упал с лестницы, спасая свою честь от посягательств распутной госпожи, и сломал при этом шею. Призрак был безобидный и все к нему привыкли… И воспринимали его, как нечто само собой разумеющееся. В каждом по-настоящему старинном английском доме был свой призрак! Стыдно было бы не иметь своего призрака! А раз есть призраки, значит, и вампиры могут быть. Но только сумасшедший может говорить вслух о том, что он верит в вампиров!

Майклу Хольмвуду, приемному сыну лорда Годальминга, недавно ему исполнилось пятнадцать лет. Лорд и леди Годальминг, и их сыновья, у которых сейчас как раз были каникулы, и все прочие новоявленные родственники, время от времени навещавшие дом Хольмвудов, — все были от него в восторге: Майкл был очень благоразумным и благовоспитанным мальчиком. Сокрушались они только о том, что Майкл не желал принять христианство. Но старались не слишком настаивать. Пока. Чтобы не травмировать лишний раз ребенка.

Майкл знал, что придет момент, когда они начнут настаивать. И он еще не решил: уступить ему или стоять на своем до конца. Он не считал религию чем-то по-настоящему важным. Но не будет ли крещение — изменой его погибшему отцу, тете, бабушке с дедушкой? Или — наоборот, крещение только поможет ему в той великой миссии, которую он для себя предопределил?

Но главное — он не считал себя англичанином. И имя «Майкл» было ему еще противнее, чем имя «Михель». Это было не его имя. Его звали Моисей. Мойше.

Он согласился бы еще стать католиком. Если бы это как-то помогло ему в его миссии. Но лорд и леди Годальминг были англиканцами. Тогда как англиканская церковь внушала ему отвращение фальшью идеологии и обрядов.

Мойше сидел на подоконнике и наблюдал за прохожими на улице, стараясь узнать что-то о каждом из них по деталям внешнего облика. Это у него с детства была такая игра: в Шерлока Холмса. Он умудрился так натренироваться, что в Германии с первого взгляда узнавал гестаповцев в штатском. Здесь гестаповцев не было. Но Майкл часто угадывал немецких военных, скрывающихся за личинами добропорядочных лондонцев. Таких было немало. Майкл никогда никому не говорил ни о них, ни об этой своей игре. Во-первых, он знал, что никто не бросится в полицию и не попытается их задержать. Англичане слишком далеки были от войны — и слишком заботятся о своем и чужом достоинстве. Они просто побоятся ошибиться, оскорбить ненароком невинного человека… А кроме того, Мойше считал, что время для разоблачений еще не пришло. Когда он станет старше. Когда найдет себе единомышленников. Вот тогда он устроит кровавую охоту! Будет загонять их — и убивать. Без суда. И без жалости. Да, когда-нибудь это обязательно будет. А пока надо скрываться. Но, вместе с тем, не утратить навыков.

Вот он и скрывался. Делал вид, что тратит на уроки два с половиной часа, тогда как успевал их сделать за сорок минут. А оставшееся время сидел на подоконнике. И смотрел на прохожих.

2

Эту женщину он заметил еще издалека.

Сначала подумал: она устала. Она еле шла. К тому же ей приходилось тащить за собой ребенка лет четырех. Ребенок тоже устал, время от времени ноги у него заплетались, и тогда мать поднимала его на руки и некоторое время несла. А потом опускала на землю. Долго нести его она была не в силах.

Когда женщина подошла ближе, он увидел, что она — еврейка. Евреев в Англии было много: здесь все еще жили все, кто успел бежать из Европы в самом начале… Но эта еврейка была не из Англии. Она была так плохо одета! За плечами — солдатский мешок, чем-то набитый. Ребенок — тоже в обносках. Прохожие оглядывались на нее: кто с жалостью, кто брезгливо.

Не доходя до дома Хольмвудов, она остановилась и что-то спросила у полисмена. Видимо, по-английски она говорила плохо, и полисмен долго не мог ее понять. Зато Мойше имел возможность разглядеть и ее, и ребенка. Ребенок оказался прехорошенькой девочкой, а она… Пожалуй, она была слишком стара для того, чтобы быть матерью такого маленького ребенка. А может, она перенесла тяжелую болезнь, голодала, и состарилась прежде срока? Волосы у нее были почти совсем седые. Лицо какое-то темное… И еще — она была очень похожа на Эстер. На его тетю Эстер. Наверное, так тетя Эстер могла бы выглядеть лет через двадцать. Если бы осталась жива.

Но тетя Эстер погибла. И папа погиб. И дедушка с бабушкой. Никого из них нет в живых. И даже мама, которая казалось вечной и неизменной, как смена времен года, даже она умерла. По-настоящему умерла. Ведь мертвые не возвращаются.

Мойше часто вспоминал слова вампира Конрада: «Я бы свою мать и такой любил… Лишь бы была. Мою мать вампир убил, а я мечтал потом, чтобы она ко мне вернулась — пусть даже такой. Просто он не знает пока, каково это — без матери. Узнает — тогда поймет. Только будет поздно».

Теперь Мойше понял, что Конрад был прав. Теперь Мойше хотел бы увидеть Лизелотту — пусть даже в облике вампира. Зачем только она вышла тогда на солнце? Лучше бы осталась там, в подземельях замка. Может, Мойше нашел бы средство излечивать вампиризм. Приехал бы к ней, вылечил, увез бы ее с собой. А Конраду всадил бы серебряную пулю в лоб! И осиновый кол в сердце! Чтобы наверняка убить гада! Как он мучил маму… Теперь Мойше лучше понимал все происходящее тогда и буквально задыхался от ненависти к Конраду. И к себе… За то, что даже не обнял ее на прощание. За то, что так сильно хотел выжить.

Нет. Мертвые не возвращаются. Бессмысленно даже мечтать об этом. А Мойше никогда больше не будет не предаваться бессмысленным мечтаниям. Он знал, что они причиняют боль и ослабляют человека. А он не имел права на слабость. Он должен быть сильным. Очень сильным. Чтобы мстить! Месть будет смыслом его жизни. И оправданием того, что он выжил. Оправданием того, что он не обнял на прощание Лизелотту.

Мойше сказал себе: эта женщина только похожа на тетю Эстер, но она не тетя Эстер. И слез с подоконника. Взял с полки учебник алгебры и принялся решать задачки. В мире формул не было места чувствам. Решая задачки, он всегда успокаивался и становился таким холодным и сильным, каким и должен был оставаться всегда.

3

Лорд Джеймс и леди Констанс сидели за чайным столиком. Лорд читал газету, изредка отпивая из чашки уже остывший и невкусный чай. Леди свой чай давно выпила и теперь сосредоточенно распутывала колтун на ухе одного из своих спаниелей.

Вошел дворецкий:

— Ваша Светлость, там какая-то еврейка с ребенком. Спрашивает вас.

Лорд Годальминг поднял из-за газеты усталый взгляд. Страдальчески поморщился. Отложил газету, полез за бумажником.

— Вот, дай ей и отправь восвояси.

— Нет, нет, Джеймс, прошу тебя! — леди Констанс отпустила ухо собаки и решительно поднялась из кресла. — Не будь таким черствым. Раз она с ребенком — надо накормить их и дать им адрес приюта, который организовала Мелани Стоукс. По крайней мере, какое-то время они смогут там пожить.

— Проводить их на кухню, миледи? — бесстрастно спросил дворецкий.

— Проводи их… сюда.

— Слушаюсь, миледи.

Дворецкий ушел.

— Зачем, Констанс? Зачем?! — простонал Джеймс. — Мало мне было уже пережитых испытаний! Она же начнет сейчас рассказывать, как у нее убили всю семью… А я буду страдать! А у меня потом начнется мигрень! И меня же ты обвиняешь в черствости!!! И не надо так укоризненно на меня смотреть. Я сделал для человечества больше, чем многие из тех, кого нынче называют героями! И потом, Констанс, не можем же мы помочь всем!

— Всем — не можем, — тихо сказала леди Констанс. — Но можем хотя бы некоторым.

Появился дворецкий. Следом за ним шла измученная, плохо и грязно одетая, полуседая женщина с солдатским мешком за плечами. За руку она тащила хорошенькую девочку. Девочка от усталости едва перебирала ногами, но с интересом разглядывала интерьеры богатого дома.

— Садитесь, дорогая. Смит, принесите две чашки! Какая славная малютка. Хочешь пирожное, деточка? Не бойтесь собак, они не кусаются, они очень добрые и очень любят детей, — приветливо защебетала леди Констанс.

Но женщина не поприветствовала ее. И не села. Она смотрела на Джеймса огромными от худобы, страшными черными глазами. Джеймс дернулся — его раздражал этот взгляд.

— Не узнаешь меня, Джейми? Не удивительно. Я изменилась. Но это все еще я, — мягко сказала женщина.

Джеймс снова дернулся, словно сквозь его тело прошел разряд тока. Вскочил и нервно, заикаясь заговорил:

— Что… что вам угодно?

Он снова вытащил бумажник. И тут же уронил его: так дрожали руки. Один из спаниелей подхватил бумажник и подал хозяину.

— Не беспокойся, Джейми, денег мне не надо. Я справлюсь. Раз выжила — теперь справлюсь с чем угодно. Я пришла к тебе только узнать… Не знаешь ли ты что-нибудь… хоть что-нибудь о Лизелотте? И о Мойше. То есть, о Михеле.

— Я не знаю! Я вас не знаю! — испуганно залепетал Джеймс.

— О, Боже… Вы — Эстер? Да? Вы — Эстер? — прошептала леди Констанс.

— Да. Я — Эстер. Эстер Гржимек. Бывшая Эстер Фишер.

— Присядьте, прошу вас! — почти взмолилась леди Констанс. — И ваша девочка устала…

В дверях снова возник дворецкий. Он нес поднос с двумя чашками и чайничком со свежей заваркой.

— Спасибо, — сказала Эстер, скидывая мешок на пол и на удивление грациозно опускаясь в кресло. Девочку она посадила к себе на колени.

— Как ее зовут? — спросил вдруг Джеймс.

— Златка. Так ты знаешь что-нибудь о Лизелотте или я зря отнимаю у нас у всех время?

— Я… Я знаю… Но не могу! Не могу тебе сказать! — истерически выкрикнул Джеймс.

Эстер удивленно приподняла левую бровь и надула губки. Это была такая знакомая гримаска, что Джеймс поперхнулся и закашлялся. Бледное солнце пробивалось сквозь стекла и падало на ее изможденное лицо. Да, солнце касалось ее лица… А значит — она не была вампиром. Она не восстала из мертвых. Она просто не умирала!

— Почему ты не можешь сказать? Это какая-то государственная тайна? Связано с ее дедом, да? Но, как я поняла, старый ублюдок подох еще в сорок третьем, — спокойно заметила Эстер, принимая из рук леди Констанс тарелочку с двумя пирожными.

Она принялась кормить дочку с ложечки. Малышка Злата ела аккуратно и нежадно. Леди Констанс не отрывала от нее умиленного взгляда.

— Лизелотта хотя бы жива? Ну, что ты молчишь? Надеюсь, ты интересовался ее судьбой? Знаешь, я много лет мечтала надавать тебе по ушам за то, как ты с ней тогда поступил. Но, видно, не судьба сбыться этому. Руки вот заняты. Да и нехорошо так вульгарно вести себя в таком милом доме.

Глаза Джеймса вылезли из орбит. О, да, это была Эстер! Пережитые страдания ничуть не изменили ее темперамент. И не оказали влияния на ее лексику.

— Хотите еще пирожное? — высоким от напряжения голосом спросила леди Констанс.

— Да, спасибо. Извините, что вам приходится выслушивать такие… Такие речи. Но мы с вашим супругом очень давние знакомые. И я знаю, что иначе мне его не растормошить.

— Боюсь, вам и так не удастся его растормошить, — ласково улыбнулась леди Констанс.

— Неужели? А раньше помогало, — сокрушенно вздохнула Эстер.

— Даже если вы надаете ему по ушам, все равно… Он только еще глубже уйдет в себя. Будет молчать неделю. Так что давайте я расскажу вам все, что знаю. Хотя в подробности меня не посвящали, но… В общем, ваша подруга погибла. Незадолго до смерти ее деда.

Эстер сникла. Но лицо ее не дрогнуло и не единой слезы не появилось в глазах.

— А Мойше? — все тем же ровным тоном спросила она. — Его, конечно, сразу же отправили в Аушвиц?

— Нет, нет! — ужаснулась леди Констанс. — Мой муж со своим американским другом были там, исполняли миссию… Только это военная тайна… Джеймс получил там душевную травму и стал еще хуже, чем был… Но им удалось спасти мальчика! Двоих мальчиков и девушку. Майкла, еще одного русского мальчика и немку. Американец, Гарри Карди… Вам его бы следовало обо всем расспросить! Он — не такой, как Джеймс. Он наверняка расскажет.

— А Мойше? Где он? — хрипло спросила Эстер.

— Он здесь. Мы усыновили его, — растерянно и как-то виновато пробормотала леди Констанс.

— Он… здесь?

— Да, я сейчас позову!

Леди Констанс вскочила и нажала на кнопку звонка. Явился дворецкий.

— Смит, приведите Майкла! Это срочно, пусть оторвется от уроков! — и снова повернулась к Эстер. — Знаете, миссис Гржимек, он так любит учиться! Он такой смышленый!

— А как ты стала миссис Гржимек? — вдруг спросил Джеймс. — И где Аарон? Где папа с мамой?

— Папу и маму Аарон отравил, когда стало известно о ликвидации гетто, — грустно, но спокойно сообщила Эстер. — Он хотел, чтобы они умерли спокойно. И правильно поступил. Хорошо, что они не видели всего этого кошмара. Аарона убили при ликвидации. Он подрался с одним из охранников-поляков, пытаясь отвлечь внимание от ребенка, который пролез под проволокой и дал деру. Надеюсь, ребенок спасся. Аарона все равно бы убили, но так… В его смерти есть хотя бы смысл. Мне удалось бежать по дороге в лагерь. Нас везли в вагонах для скота, там щели в полу. Я выломала еще две доски. И прыгнула. Решила, что лучше умереть так, но не идти на бойню, как овечка. И, знаете, больше никто не прыгнул. Полный вагон женщин — а прыгнула только я. Сломала руку. И еще в меня стрелял немец из последнего вагона. Ранил. Но мне удалось дойти до леса. Там меня нашли польские мальчишки. Отвели к ксендзу. Он прятал евреев и русских солдат, бежавших из плена. Потом… Долгая история. В общем, оказалась в Чехии. Там меня прятал один крестьянин. Он был хороший человек. Старик, но ему хватало сил на то, чтобы содержать хорошее хозяйство, ферму со всякой скотиной. Жил один. Слыл злющим стариканом, к нему никто не ходил. Потому и смог меня скрывать все годы. Он даже работать меня не заставлял! Я только стирала, шила, еду готовила. Ну, и спала с ним, конечно. Я родила ему Златку. После освобождения мы поженились. А потом русские забрали у него коров. Он пошел выяснять у их командира… Ничего не добился. Вернулся домой и умер. Сердце.

Она помолчала, гладя Злату по пушистым кудряшкам.

И вдруг спросила — звонким, плачущим голосом:

— Где Мойше? Он правда в этом доме? Это не шутка?

Глаза леди Констанс расширились от ужаса — от того, что Эстер могла допустить возможность такой жестокой шутки. Но сказать ничего она не успела. Потому что дворецкий привел Мойше.

Эстер все еще сидела, прижимая к себе Злату.

Мойше несколько мгновений стоял в дверях, пристально вглядываясь в нее. Потом тихо спросил:

— Тетя Эстер? Это ты?

Она нашла в себе силы только кивнуть. Слезы полились у нее из глаз — не отдельными слезинками, а сразу целым потоком. Леди Констанс никогда не видела, чтобы так плакали! А Джеймс — видел. Ведь он был давно знаком с Эстер… Он предполагал, что вслед за такими слезами, обязательно последуют громкие вопли, потом — обморок, а потом разнообразные предметы, вроде чашечек, чайничков и пепельниц, поднимутся в воздух и полетят… Возможно, в его сторону. Поэтому Джеймс покосился в сторону двери, прикидывая возможные пути для отступления.

Мойше сделал несколько шагов к Эстер. Остановился.

Эстер протянула к нему дрожащие руки… И вдруг — побелела еще сильнее, хотя казалось, бледнеть некуда, глаза ее закатились и она упала в обморок, придавив заверещавшую Златку и одного из спаниелей.

Джеймс вскочил и опрометью бросился из комнаты, боясь того взрыва неконтролируемых эмоций, который непременно последует за обмороком. Он ненавидел неконтролируемые эмоции! Особенно в исполнении Эстер: это было похоже на стихийное бедствие.

Спаниель принялся неистово лизать лицо Эстер — и она мгновенно пришла в сознание, чтобы оттолкнуть собаку и заключить в объятия обретенного сына.

4

Эстер прожила в доме Хольмвудов полтора года. За это время она успела в значительной мере изменить жизнь высокородной четы. То есть, жизнь Джеймса превратилась в непроходящий кошмар, как он того и ожидал. Зато леди Констанс, после многочасовых бесед с Эстер, пересмотрела свой взгляд на очень многие вещи и явления, а главное — осознала скоротечность и безвозвратность времени. Она забрала из закрытой школы своих мальчиков и нашла для них очень приличный колледж, откуда их отпускали домой на выходные, да и дома во многом изменила привычной аскезе. А потом решилась принять ухаживания обаятельного рыжебородого кинолога Джона Мак-Ларрена. После чего взгляд Констанс на супружеские отношения, как на некое неизбежное зло, требующее от женщины прежде всего бесконечного терпения, вдруг претерпели целый ряд изменений. В общем, когда Эстер наконец смогла покинуть дом Хольмвудов, Констанс и мальчики боготворили ее. А Джеймс ненавидел!

Потом Эстер смогла переехать на собственную квартиру. Она стала популярной в Лондоне портнихой и даже разбогатела. У нее был свой узкий круг заказчиц, которые очень ею дорожили: Эстер умела изобрести наряд, который и соответствовал последним модным тенденциям, и вместе с тем скрывал недостатки фигуры, но выделял достоинства. Эстер даже предлагали основать собственный дом моды, но она отказалась: слишком много хлопот, уж лучше шить для двадцати избранных женщин, которые относятся к ней тепло, как к подруге.

Эстер выходила замуж шесть раз. Не стоит, наверное, даже упоминать, потому что само собой разумеется, что в первый же год жизни в Лондоне она сделала элегантную стрижку, покрасила волосы и научилась так виртуозно пользоваться косметикой, что снова помолодела лет на тридцать. Мужчины находили ее просто неотразимой! Впрочем, как и всегда.

Эстер всегда печалилась о первом своем муже, чешском крестьянине. Все-таки он спас ей жизнь и вернул веру в людей.

Ее второй и третий мужья — учитель и архитектор — умерли, оставив ее безутешной вдовой: отчего-то мужской организм оказался куда менее устойчивым к таким испытаниям, как концлагеря и голод, — а ведь третий и четвертый муж Эстер пережили Аушвиц.

Четвертый муж, владелец парфюмерного магазинчика, решил эмигрировать в Израиль, а Эстер не пожелала бросать свое обожаемое ателье и своих верных заказчиц. Муж уехал — правда, вместо Израиля он оказался в Канаде, и Эстер на него страшно обиделась, заподозрив, что липовый отъезд на родину предков был всего лишь поводом с ней расстаться.

С пятым мужем, художником, она прожила всего полтора года — не сошлись характерами. После третьего инфаркта, полученного в процессе выяснения отношений с Эстер, художник решил, что лучше им будет пожить отдельно.

Зато шестой муж — философ — считал жизнь с Эстер испытанием, ниспосланным свыше, а потому жили они долго и счастливо…

Эстер родила еще четверых сыновей — все от разных отцов и все очень похожи на маму.

Мойше так никогда и не женился. В конце пятидесятых он уехал в совсем еще молодое государство Израиль. Моисей Фишер стал одним из тех навеки засекреченных, навеки безвестных, кто создавал боевой отдел Моссада. Он посвятил свою жизнь именно тому, о чем мечтал когда-то в детстве, сидя на подоконнике в лондонском доме Хольмвудов: выслеживанию и уничтожению нацистов.

Эстер никогда не одобряла его фанатизма. Ей казалось, что мальчик совсем не умеет быть счастливым и даже не пытается научиться…

Но Мойше никогда и не ждал от нее одобрения. В глубине души он так и не смог принять Эстер, как свою родную мать. И чувствовал себя очень одиноким. И абсолютно свободным.

Златка стала манекенщицей и актрисой. Не звездой — но все же пару раз появилась на обложке «Вог», а это кое-что значит! Златка три раза выходила замуж. Все три раза — за очень богатых мужчин. После каждого развода она становилась еще богаче. Но семейного счастья так и не обрела. А побить рекорды Эстер ей все равно не удалось.

От Златы и четверых младших у Эстер — семнадцать внуков! Она всех их обожает и ужасно балует. Когда они собираются все вместе, начинается то, что Эстер называет еврейским словом «кипеш». Это понятие с трудом переводимо на другие языки. Оно включает в себя шум, вопли, беготню и хохот, а так же маленький скандальчик, без которого было бы просто скучно жить… В общем, «кипеш». Из-за «кипеша» Златка никогда не приезжает на семейные сборища. Ее чувствительные нервы этого не выдерживают. Но регулярно присылает своих детей, считая, что им-то «кипеш» наверняка полезен!

Эстер по-прежнему не оставляет надежды когда-нибудь женить Мойше.

Хотя, кроме нее, никто этих надежд не разделяет.

5

Леди Констанс развелась с лордом Джеймсом.

Вышла замуж за кинолога Джона Мак-Ларрена. По мнению общих знакомых, это был опрометчивый поступок: ведь Мак-Ларрен был шотландцем, из простой семьи, и вдобавок — моложе ее на восемь лет! Но для Констанс было важно только то, что Джон любил ее, любил детей и был фанатично предан их общему делу: вместе они организовали питомник по разведению английских коккер-спаниелей.

Леди Констанс родила еще двоих дочерей. Повзрослев, девочки включились в работу по разведению спаниелей.

Сыновья лорда Годальминга тоже активно в этом участвовали. Двое из них окончили ветеринарную академию, а двое — биологический факультет. Образование очень помогло им в работе со спаниелями.

6

Лорда Джеймса все это печалило — но не долго. Он тоже нашел себя. Он стал издавать журнал «Опасные клыки», посвященный изучению вампиризма. Он надеялся с помощью этого журнала понемногу приучить людей к мысли о том, что вампиры и прочая нечисть — не вымысел, а печальная реальность. Но хотя журнал был популярен в среде поклонников литературы ужасов, в существование вампиров по-прежнему никто не верил, а лорда Годальминга с его верой в потустороннее считали просто милым чудаком-аристократом. Что касается его деятельности в Вигилантес — Джеймс больше никогда не участвовал в экспедициях, сосредоточившись целиком на исследовательской деятельности: уж очень он боялся, что ему еще раз придется пронзить колом кого-нибудь, кто станет ему так же дорог, как Лизелотта и Оскар.

Джеймс тоже женился вторично: на одной из своих корреспонденток, очень юной и очень нежной девушке, похожей на Лизелотту. Ее даже звали Шарлотта. И Джеймс мог называть ее Лотти. Но никогда не называл так, предпочитая ее второе имя — Энн.

Произошло это знаменательное для Джеймса событие не без участия вездесущей Эстер.

Шел 1962 год, в моде были короткие прямые костюмчики и платьица в стиле Жаклин Кеннеди, которые подходили только высоким и очень худым женщинам, остальным же приходилось тяжко: в этих костюмчиках миниатюрные казались совсем уж коротышками, а уж те, кто обладал хотя бы намеком на женские округлости, в этих костюмчиках выглядели просто неуклюжими коровами! Высокая и худая Эстер в коротких костюмчиках и в модных платьицах колокольчиком смотрелась очень стильно. Но перед ней стояла почти непосильная задача: сделать столь же стильными своих заказчиц. В общем, тяжелый это был год.

С Джеймсом она столкнулась в кафе. Это была действительно случайная встреча. Лил дождь, Эстер возвращалась от одной из заказчиц, она замерзла и ей очень хотелось кушать, а тут по дороге попалось одно из тех милых маленьких местечек, которые она знала в Лондоне все наперечет: там подавали восхитительный горячий шоколад, чудесные оладьи с черникой, а главное — столь любимое ею крыжовенное желе со взбитыми сливками! Эстер зашла. И разочарованно застыла у порога: все столики оказались заняты. Правда, приглядевшись, она поняла, что за одним столиком у стены еще оставалось свободное место. За этим столиком, спиной к Эстер, сидел очень прямой и статный седовласый господин, соседствовала с ним юная женщина. Очаровательная девушка лет двадцати двух, самым чудесным образом напомнившая Эстер ее погибшую подругу Лизелотту. Эстер умилилась и решительно направилась к столику. Со словами «здесь не занято?» обрушила свою тяжеленную и мокрую от дождя сумку на свободный стул… И тут узнала в седовласом господине Джеймса Хольмвуда! К величайшей своей радости — и величайшей его досаде.

Конечно, Джеймс тут же дернулся, словно намереваясь сбежать. И конечно же, Эстер удержала его с теплой дружеской улыбкой. И принялась расспрашивать о последних лондонских сплетнях. Джеймс был в лучшем случае немногословен, но Эстер и не требовались его ответы: она всего лишь хотела как-то начать беседу, чтобы иметь возможность еще одному человеку рассказать о том, какой замечательный у нее старший сын, какая красивая дочка и какие успехи делают младшие. Эстер упоенно болтала и уплетала за обе щеки все новые порции оладьев и желе. А сама исподтишка наблюдала за Джеймсом и девушкой. И делала выводы: во-первых, девушка в Джеймса влюблена — а он этого не замечает, кретин, а во-вторых, он сам в нее влюблен — и этого тоже не понимает, кретин вдвойне!

Когда девушка вскочила, чтобы сбегать к стойке и принести Джеймсу еще кофе (в этом кафе официантов не было, что являлось еще одним плюсом в глазах Эстер — она ненавидела ждать, когда же ей принесут поесть!), Эстер, прикрыв ресницами смеющиеся глаза, сказала грустно:

— Как похожа она на Лизелотту! Ах, бедная девочка. Наверное, очень славная, да?

— Да, — выдавил Джеймс.

Ему было тяжело вспоминать про Лизелотту.

— И почему это такие славные девушки всегда влюбляются в негодяев, не способных оценить их чувства? — вздохнула Эстер.

Джеймс вспыхнул.

— Неужели тебе так приятно ворошить прошлое? Лично для меня эти воспоминания… Мучительны. Нет, просто невыносимы!

— А при чем здесь прошлое? — черные глаза Эстер распахнулись в притворном изумлении. — Я говорю про настоящее. Про эту бедную славную девочку, которая так похожа на Лизелотту и тоже влюблена в тебя. А ты даже не замечаешь ее переживаний! Негодяй… Я всегда была низкого мнения о тебе, Джеймс Хольмвуд!

Джеймс поперхнулся, хотя Эстер старательно выбрала для своей реплики именно тот момент, когда он ничего не ел и не пил.

— Не хочешь же ты сказать, что ничего не замечал? — невинно спросила Эстер, дождавшись, когда Джеймс прокашляется.

— Это… Это… Ты… Твои предположения… Ваши предположения не имеют под собой никакой основы! Я отношусь к Энн с величайшим почтением и отцовской любовью. А Энн… Энн тоже относится ко мне с почтением! И это в конце концов низко — обвинять чистую юную девушку, настоящую леди, в такой… в таком…

Джеймс окончательно запутался и замолчал.

Эстер надменно пожала плечами.

— Никого я ни в чем не обвиняю. А если ты в своем почтенном возрасте уже не способен ни на что, кроме как на величайшее почтение и отцовскую любовь. Сочувствую. И тебе, и этой славной бедняжке. Потому что она все-таки влюблена в тебя. В таких вещах я не ошибаюсь.

— Повторяю тебе, Эстер, что Шарлотта-Энн — настоящая леди!

— И леди тоже влюбляются, точно так же, как и… Как и не совсем леди. Ты уже большой мальчик, Джеймс. Ты должен знать об этом. А если не знаешь — просто поверь мне на слово. Леди тоже влюбляются. И эта юная леди — влюблена.

Тут Энн подошла к столу и продолжать разговор сделалось невозможно — к великому сожалению Эстер, получавшей от этого разговора массу удовольствия!

Все оставшееся время Джеймс напряженно молчал и сверкал на Эстер драконьими взглядами. В конце концов, Эстер это надоело. Эстер доела очередную порцию желе со сливками и ушла.

Спустя пол года через одну из заказчиц-аристократок до нее донеслась весть, что Джеймс женился на Шарлотте-Энн и ждет прибавления в семействе. Если бы Джеймс мог видеть довольное и лукавое выражение, возникшее на лице Эстер, когда она услышала эту новость. Он никогда не простил бы ей этого!

Впрочем, он никогда не простил ей и всего остального. Общение с Эстер наносило множество травм его уязвимому самолюбию. Потому что Эстер в конечном счете всегда оказывалась права.

Шарлотта-Энн родила мальчика, которого назвали Артур — в честь дедушки. Джеймса ничуть не смутило, что его старший сын уже носил это имя! А знакомые сочли это милым подтверждением оригинальности лорда Годальминга. Потомок древнего рода может позволить себе некоторые милые чудачества — причем без малейшего ущерба для репутации.

Джеймс боготворил свою молодую жену и маленького Артура — к великой обиде четверых старших сыновей, вынесших из детства тягостные воспоминания об отцовской холодности.

 

2. Утешение Гарри Карди

1

Гарри Карди ушел от дел, занимался семейным бизнесом. Женился на Гели. У него просто не было другого выхода: Гели почему-то твердо решила, что отныне их судьбы должны быть связаны воедино, и какой бы Гарри не выбрал путь — она должна следовать за ним. Она считала его своим спасителем. И почему-то не сомневалась в том, что Гарри влюбился в нее с первого взгляда. Это не совсем соответствовало истине: он влюбился не с первого взгляда, а несколько позже, когда понял, что ни с кем на свете ему не было так весело, интересно и вместе с тем спокойно, как с Гели.

Гели сообщила ему о своем решении разделить его судьбу еще в Румынии, когда они прятались на конспиративной квартире одного из вигилантов. Гарри уже понял, что у Вигилантес были просто безграничные возможности и агенты едва ли не в каждом крупном городе. Если бы не их помощь, путешественники не выбрались бы даже из Румынии. Но им помогли уехать в Швейцарию, где они дождались окончания войны.

Вернуться в Германию, к своему приемному отцу, Гели отказалась. Она хотела быть рядом с Гарри. Ко всему прочему, Гели нужен был человек, который пережил то же, что и она. Который не сомневался в существовании вампиров. С которым она могла говорить откровенно.

Джеймс поддержал Гели в ее решении, приведя вполне разумные доводы: положение Германии сейчас очень шатко, и возможно, она будет в большей безопасности, если поедет с ними в Швейцарию; к тому же, что гораздо серьезнее, эсэсовские начальники, дававшие разрешение не проведение этой экспедиции, могут проявить интерес к человеку, который вырвался из замка Карди живым. Гели необходимо скрываться. Ведь ее могут попросту убрать, как свидетеля неудачного эксперимента. Или попытаться через нее как-то влиять на Конрада… В любом случае — ей лучше не возвращаться домой.

В Швейцарии Гарри и Гели обвенчались.

Гели родила сына. От Конрада. Она очень хотела родить детей от Гарри, но у них почему-то так ничего и не получилось. Впрочем, Гарри любил Натаниэля, как родного, хотя тот явно унаследовал тевтонские черты Конрада, его светлые волосы и голубые глаза. А Гели как-то призналась сыну в очень откровенной беседе, что все ее попытки родить еще совершались ради Гарри, потому что он хотел детей. Призвания к материнству Гели не чувствовала. Она была хорошей матерью Натаниэлю, но тоски по детям, которых ей так и не удалось зачать, не испытывала: ей вполне хватало одного. Да и ему Гели уделяла маловато времени: она жила слишком богатой духовной жизнью. Гарри приходилось изливать на мальчика двойную порцию любви — сразу за папу и за маму. И в воспитании он ухитрялся проявлять одновременно отцовскую твердость и материнскую снисходительность. А Гели зато поочередно увлекалась мотогонками, дельтапланеризмом, подводным плаваньем, стрельбой по тарелкам, защитой животных от жестокого обращения, археологией, эсперанто… И многим, многим другим. А еще она выступала против гонки вооружений, участвовала в пикетировании Белого Дома и носила значок с перечеркнутой бомбой.

Но это все были несерьезные увлечения. Временные хобби. Главным же занятием Гели стало написание любовных романов.

Первые два она создала еще в Швейцарии. Гели ждала ребенка и беспрерывно стучала по клавишам подержанной пишущей машинки, которую подарил ей Джеймс. И в США увозила две толстые рукописи и одного толстого младенца. Малыша Натаниэля.

Еще четыре книги она написала уже в Штатах, и в издательство обратилась, когда у нее было шесть готовых книг и еще одна почти завершенная. Писала Гели быстро: роман за четыре месяца. В ее книгах была некоторая наивность и излишняя сентиментальность, зато она здорово придумывала приключения своих героев и многочисленные препятствия на пути воссоединения центральной влюбленной пары, к тому же в ее романах всегда был некоторый элемент мистики — в одних меньше, в других больше — так что она умудрялась потворствовать вкусам как поклонниц любовных романов, так и любителей потустороннего.

Книги Эйнджел Карди (так ее называли в Америке) хорошо покупали и они приносили семье значительный, стабильный доход. Единственное, что немного печалило Гарри, это — что главным героем в романах Гели, тем, кого ее героиня страстно любила и ради воссоединения с кем готова была на любые жертвы, неизменно был жестокий мужчина с нежным сердцем, высокий блондин с чеканным профилем и холодными голубыми глазами. Она снова и снова воскрешала Конрада в своих книгах. Снова и снова писала о своей любви к нему. Каждая книга была — признанием. И здесь Гарри ничего не мог поделать. Он даже заговаривать с ней об этом не осмеливался.

2

Отношения Гели с родственниками Гарри как-то не сложились.

После бегства из замка, Гели с Гарри, Джеймсом и двумя мальчишками — Мойше и Митей — благополучно добрались до Швейцарии. Где и прожили два года — вплоть до падения Германии. В Швейцарии Гели родила своего старшего сына, там же обвенчалась с Гарри. Сразу после войны они поехали в Англию, погостить у лорда Годальминга.

Из Англии Гели писала в Германию, пытаясь разыскать отца — и узнала, что Хельмут фон Шелль погиб весной сорок пятого, во время страшной бомбардировки Дрездена. Таким образом, из всех близких людей на земле у нее остались только Гарри — и малыш Нат.

А Гарри наконец-то смог сообщить отцу, что жив. И что скоро вернется — с женой и сыном. Гарри не стал посвящать родителей в то, что ребенка Гели родила не от него. И правильно сделал, потому что родители и сестры сразу же настроились против «распутной немки» — хотя и пребывали в уверенности, что ребенок у нее все-таки от Гарри.

Гарри так и не понял, в чем была причина их неприязни. В том, что Гели была немкой? Или в том, что она была лютеранкой? Или в том, что они не знали ее родных и по южным понятиям их с Гарри брак был непристойно-скоропалительным? Или в том, что ребенок родился не через десять-одиннадцать месяцев после свадьбы, а через семь? Или в том, что все его родные очень хотели видеть невесткой Салли О'Рейли, которая верно прождала Гарри всю войну, да так и осталась старой девой?

Гарри, конечно, испытывал мучительнейшие угрызения совести, когда вспоминал о Салли. И еще большие муки — когда виделся с ней. Она часто бывала в гостях у его матери и сестер. И что все четверо — Кристэлл, Энн, Сьюзен и Луиза — относились к Салли так, словно именно она и есть — законная жена Гарри. А та, другая, — его Гели! — что-то вроде содержанки.

До возвращения в Америку, Гарри очень надеялся, что родители полюбят Гели, когда увидят, какая она скромная и милая. Однако этого не произошло. Только отец как-то смирился с выбором Гарри. Мать и сестры на протяжении многих лет игнорировали Гели и Натаниэля. Салли О'Рейли по-прежнему ходила к ним в гости, они пили чай и обсуждали прекрасные былые времена. У них было полное взаимопонимание: ведь Энн и Сьюзен так и остались старыми девами, а Луиза — скорбящей вдовой, ежедневно навещающей могилу своего мужа, в честь которого Гарри назвал ребенка.

Гарри купил для Гели старинный плантаторский дом неподалеку от родного дома. В этом доме Гарри иногда принимал в гостях своего отца — Карди-старшего. Мать и сестры так и не приняли ни одного приглашения. Хотя Гарри, конечно, иногда навещал их, потому что все равно не переставал их любить. Когда Гарри приезжал в гости, Кристэлл неизменно приглашала Салли О'Рейли. Словно надеялась, что Гарри все-таки одумается.

Гарри всегда удивляла кротость и незлобливость Гели. Она смирилась с неприязнью свекрови и золовок так, словно это было чем-то очень естественным — или словно она сама чувствовала вину перед ними… Гарри не слышал от Гели ни одного осуждающего слова в адрес матери и сестер. И очень был ей за это благодарен. И потому, несмотря на неприязнь семьи к его молодой жене, Гарри всегда был очень счастлив с Гели и детьми. И никогда не жалел о том, что решился увезти ее из Германии. Не жалел, что решился признать своим — ее ребенка.

3

Однако счастье его все равно было не полным. Потому что в душе Гарри поселился страх. По сути дела, он потерял способность быть по-настоящему счастливым в тот миг, когда прервался его полет сквозь черное ничто к яркому свету вдали, когда он очнулся на берегу океана, у костра, после трагедии в Перл-Харбор. Он никак не мог забыть все увиденное в тот день: пылающий костер, черные тела, изгибающиеся в бешеной пляске, и страшные зеленые глаза с вертикальным змеиным зрачком! А еще он не мог забыть слова вампира Марии, сказанные в подземелье замка Карди, над телом Джеймса Годальминга: «Я знаю, тебе подобные не пьют кровь… Вам нужно мясо, горячее свежее мясо, и сердце, еще не переставшее биться, а главное — мозг! Я права? Тебе хочется высосать его мозг?»

Хотя Гарри никогда не испытывал ни малейшего желания высосать чей-либо мозг, его ужасало, что кто-то мог заподозрить его в этом! Что вампир увидел в нем себе подобного… Не пьющего кровь — но пожирающего мясо и сосущего мозг! Еще много лет после, Гарри не переставал тревожиться о том, что подобные противоестественные желания могут пробудиться в нем, что он может нанести вред своим близким. Кто знает? Возможно, «инкубационный период» у тех, кто пожирает мясо и сосет мозг, гораздо длиннее, чем у тех, кто пьет кровь?! И, возможно, наступит миг, когда он переродится в чудовище.

Хорошо, если он успеет почувствовать это перерождение. Тогда он сможет убить себя. Легкой смертью было бы застрелиться, но Гарри не верил в силу пуль — против нечисти. А потому наметил для себя весьма мучительный способ самоубийства, но зато — действующий наверняка: самосожжение. Запереться в гараже, облиться бензином и поджечь себя. Будет больно. Но лучше пережить боль здесь, чем вечно гореть в адском пламени!

Гарри часто вспоминал Лизелотту. Получив доказательство существования сверхъестественного мира, она, видимо, уверовала в Бога настолько, что предпочла мучительную смерть от солнечных лучей — грешной жизни за счет чужой крови. Во всяком случае, так Гарри понимал произошедшее с нею.

4

Покой снизошел в его душу июльским днем 1962 года.

Они были в Новом Орлеане — всей семьей: Гарри, Гели и восемнадцатилетний Натаниэль, который скоро должен был уехать из дома, чтобы поступить в Калифорнийский университет на кафедру английской литературы. Они весь день бродили по улицам, любовались восхитительной архитектурой старинных особняков, потом пообедали в ресторане, потом снова гуляли… Ели мороженое. Натаниэль рассказывал что-то интересное — как всегда. Гели, как всегда, была рассеяна. Гарри просто наслаждался теплым вечером, бездельем, обществом своих любимых и вкусом фисташкового мороженого с шоколадным сиропом. Как вдруг — словно чья-то рука властно сжала его сердце. Он замер, прислушиваясь к себе. Нет, плохо ему не было, он явно не заболел, это не сердечный приступ, это что-то другое. Из всех знакомых ему ощущений это было похоже на одно: шок узнавания при встрече с другом, с которым расстался давно и не чаял свидеться. Только — еще сильнее. Словно его окликнули… Позвали… Но голоса он не слышал. Никакого голоса. Это не был зов вампира: Джеймс ему подробно объяснил, как это происходит, когда вампир зовет тебя! Но, вместе с тем, это было что-то очень похожее.

Видимо, Гарри довольно долго простоял, тупо глядя перед собой и не реагируя на встревоженные оклики Гели и Натаниэля. Наконец, он почувствовал, что раскисшее от солнца мороженое вытекает из вафельного фунтика ему на руку. И Гарри словно очнулся. Робко улыбнулся своим, пытаясь показать, что ничего страшного с ним не случилось. И, вместе с тем, продолжал прислушиваться в этому странному чувству. Оно словно бы возрастало, оно становилось все сильнее! И его неумолимо потянуло свернуть с центральной улицы — на боковую, тенистую. Им всем, вроде бы, незачем было идти туда, они не планировали — но Гарри вдруг рванулся и побежал, а Гели и Натаниэль, естественно, поспешили следом.

Гарри остановился у маленького магазинчика африканских сувениров. Источник зова был ЗДЕСЬ. В витрине были выставлены черные уродливые маски и маленькие деревянные фигурки с гигантскими фаллосами, и кинжалы с резными рукоятями, и «дикарские» ожерелья, и несколько запылившихся змеиных чучел. Возможно, все это действительно привезли из Африки, а может быть — сотворили местные умельцы. Гарри никогда не питал интереса к африканскому искусству. Ему вообще противно было все африканское, потому что неизменно ассоциировалось с пробуждением на морском берегу, после Перл-Харбор. И сейчас ему ужасно не хотелось заходить в этот магазинчик. Но противостоять зову он был не в силах, его тянули и тянули — прямо за сердце, за сердце… И Гарри вошел.

Звякнул колокольчик над дверью.

Гарри сразу узнал человека, сидящего за прилавком.

Это был Джонни.

Он постарел и похудел.

Он был одет в какую-то длинную рубаху, разукрашенную яркими геометрическими узорами — наверное, что-то очень африканское, что полагается носить продавцу африканских сувениров.

На запястьях у него были надеты странные браслеты из ракушек, бусинок, камешков, перышек и мелких косточек.

Он смотрел на Гарри спокойно и доброжелательно.

Он даже улыбался!

Гарри застонал от ужаса. А потом спросил — без лишних приветствий, без предисловий, потому что для них с Джонни все это было совершенно не важно. Гарри спросил:

— Кто ты?

— Хунгон.

— Это твое настоящее имя?

— Нет. Хунгон — это колдун вуду, поклоняющийся светлым богам Рады. Не бойся меня. Я не причиню тебе зла.

— Уже причинил!

— Нет. Я хотел тебе только добра. И то, что я сделал, принесло бы только добро… Если бы ты был другим человеком. Простым. Без особого воображения. Не склонным к рефлексии и самокопанию.

Гарри опешил: он не ожидал от Джонни-морячка, от Джонни — продавца сувениров, таких сложных слов!

А Джонни продолжал:

— Я вернул тебе уходящую жизнь. Это было правильно и справедливо: боги Рады одобрили меня. Твоя жизнь не должна была прерваться так рано. И, поскольку уходящую душу еще можно было вернуть… Я вернул ее. Конечно, после возвращения ты переживал неприятные ощущения. Это естественно. Душа успела отвыкнуть от тела. И пришлось заново к нему привыкать. Это — как клинок в неподогнанных ножнах. Вроде, и помещается, а сидит неловко. Если бы ты был простым человеком, ты бы перенес это легче. Ты бы радовался, что выжил. Наслаждался бы воздухом, солнцем, едой, алкоголем, сексом. И быстро забыл бы обо всем тягостном.

Звякнул колокольчик и в дверь заглянула встревоженная Гели.

— Уйди! Жди на улице! — рявкнул на нее Гарри.

Гели секунду поколебалась — она не привыкла, чтобы муж так с ней разговаривал — но все-таки послушалась: вышла.

Сквозь стекло витрины Гарри видел их, топчущихся на тротуаре: белокурую худенькую Гели в нарядном платье и шляпке с огромным бантом, рядом с ней — высокого, стройного, светловолосого Натаниэля, так мучительно похожего на своего настоящего отца. Гарри не хотел, чтобы они заходили сюда. Здесь так странно пахло экзотическими благовониями и так размеренно, мучительно-ровно звучал голос Джонни. Гарри не хотел, чтобы они все это слышали.

— Ты сам виноват в том, что утратил радость. Ты взращивал в себе свою боль. Конечно, имело значение и то, что ранен ты был в голову. Все восстановилось, вплоть до тончайших нейронных связей. Но память о событиях — это память тела. Она не сразу вернулась к тебе. Она всегда утрачивается на какое-то время. Хотя обычно возвращается полностью. Память души — это память о чувствах. Чувства ты помнил. Только почему-то больше всего внимания обратил на воспоминания о тягостных чувствах. Но здесь я помочь тебе не мог.

— Кто был тот, со змеиными глазами?

— Бокор. Черный колдун. Поклоняется злым богам Конго. Я знал его — все чернокожие его знали. Он служил на другом корабле. Он был тогда уже очень силен. Его сила превышала мою. И я рискнул — испросив совета у богов Рады и получив на то разрешение. Я использовал его злую силу, чтобы поднять тебя. А потом не дал ему тебя поработить.

— И сделал это сам? Поработил меня?

— Нет. Ты был свободен все это время. Свободен от всего — кроме самого себя. Кроме собственных чувств. Собственного страха, вины и скорби. Они поработили тебя. Но ты сам это им позволил.

— Но ты же позвал меня! Как за сердце схватил. Ты заставил меня придти сюда! — упорствовал Гарри.

— Я был связан с тобой с того самого дня. Я связан со всеми, кому помог вернуться. И я чувствовал, что тебе плохо. Сегодня ты оказался в моем городе — и я решил пригласить тебя. Чтобы все объяснить. Спрашивай — я отвечу на все твои вопросы. Я хочу, чтобы ты успокоился. Чтобы ты перестал бояться. И не думал больше о том, чтобы убить себя… Эти твои мысли причиняют боль мне. Потому что огорчают богов Рады. Они помогли тебе вернуться — а ты швыряешь им в лицо их великий дар!

— Я не хочу стать чудовищем, — прошептал Гарри.

— Ты не станешь чудовищем. Ты — хороший человек. У тебя светлая душа. Боги Рады любили тебя прежде и еще сильнее любят теперь. Ты совершил много прекрасных поступков. Ты спас женщину и ее дитя. Ты дал им счастье. Ты никогда не станешь чудовищем!

— Но вампирша… Она сказала, что я захочу жрать мясо и высасывать мозги! Ведь я же… Я… Зомби!

— По своему неведению ты называешь себя так. И вампирша твоя была невежественна. Впрочем — откуда ей знать? Она почувствовала, что ты — возвращенный. Твоя кровь для нее была — как яд. Ее чары не имели силы над тобой. Но она не знала разницы между теми, кого Хунгон вернул силой богов Рады — и теми, кого Бокор превратил в зомби силой богов Конго. Вернув твою душу, я опустил ее в твое растерзанное тело. И постепенно она снова приросла к нему. Ты ведь многое вспомнил, ты мог бы нормально жить — если бы захотел. Но не будь меня, будь на моем месте Бокор, желающий поработить тебя… Он поймал бы твою душу и заточил бы ее в тыквенный сосуд. Потом отделил бы от души жизненную энергию и вдохнул ее в твое тело. Вернулось бы подобие жизни — но не сама жизнь. Способность мыслить, чувствовать, помнить — всего этого тело было бы лишено. Оно могло бы исполнять приказы Бокора. И получало бы жизненную энергию из мяса и мозгов пожираемых людей. Это гадко. Это страшно. А как страдают души, заточенные в тыквенные сосуды! И я до сих пор не знаю: простят ли боги Рады души этих несчастных — или покарают за преступления, совершенные их телами? Наверное, простят. Ведь за все преступления их ответственен только Бокор.

— А ты… Ты ответственен за меня?

— В общечеловеческом смысле — наверное, да. Ведь я считаю тебя своим другом, а мы всегда ответственны за друзей, — улыбнулся Джонни. — Но перед богами Рады — нет. Ведь я не командую тобой. Ты сам принимаешь решения. И, если бы ты совершил преступление, наказание за него понес бы только ты сам. Ровно как и за добрые твои дела воздастся только тебе.

— Значит, я никогда… Не захочу высосать чей-нибудь мозг?

— Если ты много будешь думать об этом, Гарри, ты свихнешься. А свихнувшийся человек способен вытворять тако-о-ое! Куда там зомби, вампиру или оборотню.

— Ты смеешься, — буркнул Гарри. — А мне не до смеха! Было… Все это время.

— Я знаю, — кивнул Джонни. — Но теперь ты все понял? Если хочешь спросить еще что-нибудь — спроси.

— В замке Карди я столкнулся с женщиной-вампиром. Она напала на меня и попробовала моей крови. И едва не умерла. Она говорила, что у меня…

— …мертвая кровь?

— Да.

— Гарри, дело в том, что для вампира важна не только и не столько кровь, сколько наполняющая ее живительная энергия. А у тебя этой энергии нет. Однажды ты умер. Мне удалось вернуть душу в тело. И я не взял над тобой власти, как это сделал бы другой. Но ты…

— Я все-таки мертв, да?

— В некотором роде. Но повторяю: тебя не должно это тревожить. Ты просто получил второй шанс. Наслаждайся жизнью.

— Как я умру? Когда — окончательно?

— Я не провидец, — пожал плечами Джонни. — Я всего лишь Хунгон!

— Я хочу знать, как это будет происходить. Я буду умирать так же, как любой другой человек — или как-то иначе? Мне понадобятся вспомогательные средства? Кол в сердце?

— Нет, Гарри, ты ведь не нежить! Ты будешь умирать так же, как любой другой хороший человек. Ты уже умирал. Ты не должен бояться. Ты ведь знаешь, как это происходит. Только для грешников это — иначе.

— Но я же зомби!

— Гарри, я ведь уже объяснил тебе. Ты — не зомби. Ты просто человек, которого вернули.

— Ну, да! Обыкновенный, совсем обыкновенный человек, которого вернули из мира мертвых?!

— Из мира мертвых вернуть нельзя. Тебя развернули на дороге в мир мертвых.

Гарри постоял еще немного, судорожно пытаясь вспомнить что-нибудь еще, что ему следовало бы спросить у Джонни. Но больше ничего на ум не приходило. Поэтому он решил, что пора бы откланяться.

— Спасибо тебе. Ты избавил меня от такого кошмара…

— Но прежде всего — я вернул тебе жизнь, — скромно заметил Джонни.

— И за это тоже — спасибо.

— За это не благодари. Ничто не происходит просто так — и не проходит бесследно. Зло порождает другое зло, а из добра иногда вырастает добро. Иногда. К сожалению, если от зла всегда рождается зло, то от добра — не всегда добро. Там было много жертв — а боги Рады позволили вернуть только тебя. Почему? Я до сих пор не знаю. Но догадываюсь. Возможно, дело в том, что ты должен был помочь одолеть другое зло — то, с которым ты столкнулся в том замке. Возможно — дело в том, что ты должен был спасти эту женщину и ее необыкновенного ребенка!

— Необыкновенного? А чего в нем такого необыкновенного? — удивился Гарри. — Ну, рассказики пишет… Ужасы всякие… Да я этого не люблю. И вряд ли это когда-нибудь издадут. А в остальном — он совсем обыкновенный.

— Ты заблуждаешься, Гарри. Но я хочу, чтобы ты знал. Жене твоей знать не обязательно. Ей это будет тяжело. А ты способен вынести и не такую тяжесть. Этот мальчик — не совсем человек. Он — дампир.

— Дампир? Как-то связано с вампирами?

— Его отец… Видимо, мальчик родился не от человека, а от вампира. От вампира, находящегося в процессе перерождения. Когда тело его еще имеет в себе много человеческого и может породить новую жизнь. От переродившегося, состоявшегося вампира уже не может ничего родиться: мертвое не родит жизни. Но его отец не был еще мертв. Но не был и жив. И он успел укусить женщину, с которой совокупился. Успел укусить — но не успел убить. Или напоить своей гнилой кровью.

— О, Господи! — Гарри почувствовал, как волосы у него на голове весьма явственно зашевелились.

Гели зачала от живого мертвеца! Она никогда не рассказывала, как это произошло. Гарри думал, что Конрад был еще жив, когда они с Гели… А тот, оказывается, уже стал нежитью. Бедная девочка! Что же она пережила! Родила сына от вампира. А потом много лет прожила рядом с ожившим мертвецом другого рода. Живое не рождается от мертвого… Так вот почему у них с Гели нет общих детей.

— Гели не смогла от меня зачать потому, что я… возвращенный?

— Да. К сожалению, чтобы дать жизнь, ты должен обладать той энергией, которой нет в твоей крови.

— Что ж… Зато для вампиров я не аппетитен, — усмехнулся Гарри. — Но я не думал, что у них могут быть дети. У вампиров. Как-то несправедливо, что у них — могут быть, у нас — нет, хотя мы куда как безобиднее.

— Такое случается — но редко. И только у тех вампиров, которые только что были обращены. Женщина-вампир понести не может, но мужчина-вампир может зачать ребенка с живой смертной женщиной. Цыгане, румыны и болгары называют таких детей дампирами. Дампир — прирожденный охотник на вампиров. Он видит нежить. Он чувствует ее. Если вампир один раз попадется ему на глаза — он не сможет скрыться от дампира нигде и никогда. Дампир найдет его. И уничтожит. Ненависть к вампирам — у него в крови. Он никогда не встрянет на их сторону. И он не может стать вампиром. Для дампира кровь вампира — яд. Для вампира кровь дампира — источник великой силы. Так что он не только самый страшный их преследователь, но и самая лакомая жертва.

— Господи, Боже! — застонал Гарри.

— Ты огорчен? — удивился Джонни. — Но ведь это великая честь: вырастить человека, в самой природе которого заложено — стать борцом с таким мерзким проявлением зла, как вампиры! Возможно, для этого боги Рады и помогли мне вернуть тебя… Но ты должен будешь помочь ему. Поддержать. Объяснить, если он еще не понял…

— Так ты для этого меня позвал? Чтобы рассказать про Натаниэля?

— Нет. Я позвал тебя, потому что ты страдал, а твои мысли о смерти заставляли страдать меня. Я впервые вижу этого мальчика. Но когда я понял, кто он, я понял многое и о себе, и о тебе. Впрочем, возможно, мне только кажется, что я понял? Ведь воля богов неисповедима.

— А он знает? Натаниэль знает, что он… Дампир?

— Полагаю, что он должен знать что-то. Не знаю, когда он начал ЧУВСТВОВАТЬ. Оборотни обретают способность превращаться в зверей в период полового созревания. Возможно, так же дело обстоит и с дампирами. А может быть, дампир начинает осознавать присутствие зла вокруг с того времени, как начинает осознавать себя. Я мало знаю о дампирах. Я не могу тебе помочь. Но ты — ты должен помочь ему, Гарри.

— Я помогу. Я сделаю для него все, что возможно, — твердо сказал Гарри.

— Иди, Гарри. Мы обо всем уже поговорили, — сказал Джонни. — Иди к своей семье. Иди в свою жизнь. И попробуй, наконец, жить без тревог.

— Как мне теперь жить без тревог? Ведь я же теперь знаю, что Натаниэль… Что все вампиры мира хотят его сожрать! — насупился Гарри.

— Но ты знаешь и другое, Гарри. Ты знаешь, что сам никогда не станешь никого жрать. И мозги высасывать тебе не захочется.

— Да. Спасибо тебе. Я как-нибудь навещу тебя… Если вдруг что… Можно?

— Если вдруг что — я сам тебя навещу.

— Хочешь, я что-нибудь у тебя куплю?

— Не вздумай. И никогда не покупай эту дрянь. В ней слишком много силы. И, если не уметь этой силой пользоваться… Этот магазинчик только для черных. Для них это не так опасно. Потому что все они… Все мы… Впрочем, этого тебе лучше не знать.

— Пока, Джон! Спасибо еще раз, — с наигранной беспечностью помахал рукой Гарри, отступая к двери.

— Живи, Гарри. И постарайся получать от этого удовольствие, — сурово напутствовал его Джонни.

Звякнул колокольчик. Гарри вышел из лавки, шагнул в теплый вечер, в красный свет заката, в уличные запахи — выхлопных газов, нагретого асфальта и воздушной кукурузы. После запаха пыли и благовоний, царившего в лавке, эти живые запахи показались ему райским ароматом.

Гели встретила его испуганным взглядом. Он обнял ее и поцеловал бант на ее шляпке. С наслаждением вдохнул аромат ее волос и тонкий, свежий запах духов.

— Радость моя, — прошептал Гарри.

— Что случилось? — спросила Гели, пристально вглядываясь в лицо Гарри.

— Ничего. Просто друг… Которого я считал погибшим. Я потом тебе расскажу. Сейчас — не хочется.

Гели понимающе кивнула. Она вообще была удивительно покладистой женой. И Гарри в который раз подумал: как же ему повезло!

Через голову Гели он посмотрел на Натаниэля. Надо будет серьезно поговорить с ним. Объяснить все.

Не сегодня, конечно. Позже, когда они приедут домой. Когда Гарри сможет подобрать необходимые слова.

И, может, не пускать его в этот университет? В студенческом кампусе, среди чужих людей, к нему легче будет подобраться. Впрочем, Натаниэль так рвется учиться, что, наверное, не согласится даже с самыми разумными доводами Гарри. Надо будет что-нибудь придумать для защиты от этих тварей. У него же есть опыт. Семейный опыт! Надо посоветоваться с отцом по этому вопросу. Вдвоем они смогут решить эту проблему.

И все-таки Джонни был прав! Возникшая тревога за Натаниэля была ничем по сравнению с тем ужасом, который терзал Гарри все эти годы: по сравнению с возможностью превратиться в чудовище, пожирающее человеческие мозги. Несмотря на все свои родительские страхи, сейчас Гарри был счастлив. Абсолютно счастлив. Как только может быть счастлив обыкновенный человек.

5

Великая мудрость и великое благо в том, что человек — обыкновенный человек — не может предвидеть своего будущего. Натаниэль Карди окончил университет, преподавал английскую литературу в школе, не оставлял и собственных литературных экспериментов и, в конце концов, стал писателем, автором популярных романов ужасов, очень состоятельным человеком… И дампиром, разумеется, уйти от своего страшного и светлого дара он уже не мог. Натаниэль Карди был обречен бороться со злом.

И теперь уже он стал наследником древнего замка. Замка, о котором нынче и не вспоминали, потому что замок находился на территории социалистического государства, а каких-либо геополитических изменений на планете не предвиделось… Пока не предвиделось.

 

3. Победа Мити Данилова

Митя мечтал как можно скорее вернуться на родину, но до конца войны ему пришлось жить в Швейцарии в компании тех, кто вместе с ним спасся из замка Карди. Вообще-то это было неплохо: почти безопасно, спокойно, очень сытно.

Лорд Годальминг, усыновивший Мойше, хотел забрать с собой и Митю. И Гарри Карди тоже предлагал Мите поехать вместе с ним в Америку. Оба они говорили что-то о будущем, о возможностях, о преимуществах демократии перед тоталитарным строем, о том, что в Англии или в Соединенных Штатах ему будет жить и легче и проще, чем в Советском Союзе. Митя почти не спорил… Говорили-то по-немецки, а спорить сложно, когда единственный доступный язык — чужой для собеседников. А одного только утверждения, что его Родина самая лучшая, самая счастливая страна, было явно недостаточно. Они оба не поняли бы. Родившиеся и выросшие в стране, где одни люди безжалостно эксплуатировали других, и думали только о том, как заработать больше денег, Гарри и Джеймс просто не понимали, что может быть иначе. А чтобы понять — надо было видеть. Надо было хотя бы немного пожить в стране, где никакой эксплуатации не было и в помине, где не было богатых и бедных, где в почете было умение честно трудиться, где очень скоро — теперь-то уж совершенно точно очень скоро! — должно было воцариться самое справедливое и прекрасное, самое светлое коммунистическое общество. Как можно было предать и бросить такую страну?!

К тому же, где-то там, на почти уже освобожденной от фашистов Родине, Митю ждали мама и Лиля.

Он очень надеялся, что они его ждали, почему-то уверенный, что теперь все плохое в его жизни закончилось навсегда.

Мите было даже немного жаль мистера Гарри Карди, который с нетерпением ждал, когда же вернется в свои Соединенные Штаты. Но мальчик не сомневался, что пройдет время, может быть десять лет, а может быть даже двадцать и все в мире изменится. Что рабочие всех капиталистических стран соберутся с силами и свергнут правительство эксплуататоров, и коммунизм победит по всему миру, и не будет больше границ, и не будет больше вражды и непонимания, и Гарри Карди приедет в Советский Союз и они с Митей встретятся. И фрау Гели приедет тоже. И лорд Джеймс, и Мойше…

Расставаясь со всеми ними, Митя не думал, что расстается навсегда, поэтому — расставался легко.

На Родину он добирался долго, какие-то люди, знакомые лорда Годальминга, помогли ему пробраться через оккупированные земли до передовых частей Красной Армии, где Митя рассказал давно придуманную для него легенду о том, как ему удалось сбежать, когда его куда-то везли из Бухенвальда. Белоруссия была все еще оккупирована фашистами, поэтому из части Митю отправили в Москву.

Оказалось, организация, на которую работал лорд Годальминг, действует и в СССР, причем тут она тесно сотрудничает с властями: члены организации числятся сотрудниками особого тайного отдела Комитета Государственной Безопасности, многие из них носят погоны, и все они получают зарплату, как обычные советские служащие. Сначала Митю это удивило, но когда он слегка поразмыслил — это показалось ему очень логичным: ведь тот же Комитет, который ловит шпионов и вредителей, и прочих врагов народа, должен защищать людей и от темных тварей из мира невидимого, причем в такой передовой стране, как СССР, само государство и должно заниматься таким серьезным и нужным делом. А почему людям откровенно не говорят о том, что всякая нечисть и на самом деле существует? Чтобы не пугать зря, чтобы паники не было, и без того у страны период тяжелый. К тому же церковники наверняка этим воспользуются, утверждая, что существование темных тварей является доказательством существования Бога… А оно вовсе не является доказательством. Оно, может, научно объяснимо, просто пока объяснения не нашли. Но найдут. Со временем обязательно найдут. И поймут, почему именно крест и освященная вода так негативно на темных тварей действуют. А до тех пор не надо людям об этом знать.

Так объясняли Мите, а он молча кивал, делал вид, что во всем соглашается. Но в глубине души у него тлела искра сомнения. Потому что сам он считал, что вампиры и прочие твари как раз являются доказательством существования потустороннего. Всякого потустороннего. И темного, и светлого. Ведь его самого спас от вампира призрак отца Григория. И в замке Карди Митя видел, как боятся вампиры святого распятья. А значит — что-то во всем этом есть. Но спорить Митя не хотел. А если по-честному — просто боялся. Еще примут за врага… Они же не видели, как вампиры от креста шарахаются. И отца Григория они тоже не видели.

В Москве Митю поселили у члена организации, то есть — у сотрудника особого отдела. Аркадий Степанович Макаров служил в Архиве: собственно, больше всего сотрудников служили именно там, собирая, изучая и дополняя сведения о контактах с потусторонним. Аркадий Степанович должен был Митю обо всем расспросить, подробно все записать, а на это нужно было много времени, ведь не все сразу вспомнишь. После Митю должны были направить в какой-нибудь из эвакуированных детских домов для сирот войны.

Вначале Аркадий Степанович показался Мите суховатым, въедливым и вообще неприятным. Но очень скоро мальчик понял, что Макаров — добрейший человек, просто ожесточенный жизнью. А супруга его, Зинаида Григорьевна, строгая интеллигентная дама — ну, не скажешь «женщина» или «тетенька», а именно дама, с безупречной осанкой, всегда в выглаженной блузке, с аккуратно, волосок к волоску, причесанными седыми волосами, — она еще добрее, и такая жалостливая и щедрая, что последнее отдала бы, если бы муж ей в этом не препятствовал. Да и муж препятствовал не всегда, а только тогда, когда Зинаида Григорьевна готова была отдать последнее не тем, кому на самом деле нужно. А иногда не препятствовал вовсе: например, когда Зинаида Григорьевна принялась откармливать Митю и перешивать ему одежду своих сыновей, Аркадий Степанович ей не препятствовал. Митя даже заметил, что Аркадий Степанович словно нарочно тянет время, не желая его, Митю, отдавать в детский дом. И сам Митя не спешил покинуть Макаровых: ему у них было хорошо и уютно, словно домой вернулся. Хотя комната, где он с мамой и Лилькой жил до войны, совсем не была похожа на две огромные, набитые дорогущим старьем комнаты Макаровых.

До войны у Аркадия Степановича и Зинаиды Григорьевны было два сына: Сережа и Саша. Сережа погиб в сорок первом. Саша — в сорок третьем. Аркадий Степанович и Зинаида Григорьевна очень по сыновьям горевали, да оно и понятно. И, как показалось Мите, все еще ждали, что мальчики вернутся. Не желали верить похоронкам.

Но Митю они все равно у себя оставили. Сначала — просто пожить, подкормиться и отдохнуть после всего пережитого. Потом официально усыновили, — когда Аркадий Степанович через свои каналы точно узнал, что мама и сестра Мити числятся пропавшими без вести, а бабушка умерла во время войны.

В 1946 году Митя съездил домой, в Гомель, — город лежал в руинах, на месте дома, где когда-то он жил с семьей, остались лишь обгорелые развалины. Митя надеялся когда-нибудь все-таки найти Лильку. Надеялся, что живет где-то девочка, девушка, женщина, так похожая на его маму. Надеялся, что придет день — и они встретятся, и Митя узнает ее в толпе…

Аркадия Степановича и Зинаиду Григорьевну он никогда не называл «папой» и «мамой». Да они этого от него и не ждали. Они просто хотели помочь Мите выжить. Дать тепло и защиту. Хоть в чем-то взять реванш у войны, которая стольких осиротила.

Митя вырос, отучился в Историко-архивном и поступил на работу в особый отдел Комитета Государственной Безопасности.

А кому еще там работать, как не человеку, знающему, что вампиры существуют на самом деле?