Странник, странник, отраженье ты заметил в чистых водах? Ведь вода в коловращенье у скалы журчит с восхода. Солнце странствует с тобою и заглядывает в сердце, встав с рассветом над тропою, чтобы ты сумел согреться. Взгляды сущих всюду сея, пьёт земля святую воду, что под жезлом Моисея даровала жизнь народу. Странник, странник, отраженье улови в ручье кристальном, и узришь в его движенье путь, что задан изначально.

В текущую реку глядится гора, и чувствует: я — живу, душа, искупавшись в иных мирах, вкушает жизнь наяву. Недвижное видит свою же суть в душе, летучей как дым; чтоб жить и чувствовать, нужен путь, который неповторим.

Знаю о своём незнанье, а иным и невдомёк, что наш путь — одно скитанье без ветрил и без дорог. Знаю: кровь из ран саднящих не иссякнет никогда; знаю: жизнь душе болящей дарит жажда, не вода.

Не смотри мне прямо в очи, лучше взором взор пронзи мне, ибо тот, кто скован плотью, не постигнет тайны жизни. Созерцай во мне зерцало что глядится в отраженье, ибо всё, что плотью стало, обрекается забвенью.

Здесь пахнет небом Испании, пахнет сиянием юга, пахнет воспоминанием о юных друзьях и подругах! Пахнет лазурью и зеленью, пахнет весенним ветром, отчизной моей потерянной, благоуханием света!

Море, горькое от соли, соль твоя поёт под солнцем, одинокость славословя солнца, моря, сонных грёз. Горечь мира порождает тьму глубин твоих бездонных, море, горькое от соли, средоточье наших слёз. Соль твоя предохраняет от гниенья наши души, море, солнечная горечь, одиночество без звёзд.

Печальный тамаринд с прибрежной дюны, истерзанный восточными ветрами, он чертит охранительные руны вокруг корней мохнатыми ветвями. Любовь его и мука — только море, которое как мачеха надменно и обдаёт солёной влагой корни, лишь притупляя боль шипучей пеной. Влача свой рок в стоическом юродстве, — ни свет, ни мрак, — он рассыпает к лету седую пыль цветов… О сумасбродство: любить, терзаясь, и не ждать ответа!

Он был как жердь сухощавым, Дон Кихот из Ла Манчи, и ездил на Росинанте, а рядом с ним — верный Санчо, толстяк на сером осляти. О дон Кихот, Санчо Панса, неразлучная пара, конь да ишак, худоба и праздник плоти — контрасты, которых с детства искала душа моя в странствиях тайных по выцветшим старым эстампам.

Ах, мельница ветряная, о Дон Кихот мой Ламанчский, что душу мне перемолола в селении Доброй удачи! Как хлеб, взращённый в пустыне, дотла и до пепла сожжённый, я вместе с моей отчизной объявлен теперь вне закона. А ветры, вращавшие крылья той мельницы-душегуба, навеяло тёмное море — давнишняя грёза Колумба.

Спасибо тебе, Дон Кихот мой, я знаю, кто я такой, и знаю, что милость Господня простёрлась над нашей землёй. Вставал рассвет над Ла Манчей, когда ты вышел в поход, чтоб блеском своих деяний затмить дневной небосвод. Души блуждающей образ, идальго заблудший мой, ты принял за истину фокус, подстроенный хитрой рукой. Но жизнь — не одно наважденье, и славен да будет герой, что смог воплотить сновиденье и мир исцелить мечтой.

Эбро, Миньо, Дуэро, Тахо, Гвадиана, Гвадалквивир — реки родины: что за отвага — течь за смертью в морскую ширь!

Лишь оглохнув, Гойя понял суть Испании своей: над землёю — Бог оглохший, души — глухи от скорбей.

Преврати свой стиль в стилет, перья опери как стрелы, пыль смахни с доспехов смело — и рази! Пощады нет.

Закрой глаза и вмечтайся в то, что осталось где-то: во мраке предстанет ясно всё, что блёкнет от света.

Я не помню, кем я был, да и кто я есть такой, и откуда я отбыл, и куда стремлюсь душой. Канули иглой в стогу корни истин, ибо я больше верить не могу в неизбывность бытия.

Как бесплоден путь, что вьётся, не суля вина и хлеба! Пыль да прах. Или грязь — когда прольётся дождь с разверзшегося неба. Путь впотьмах. Путь без отдыха, без света! Уж не знаю, ждёт ли где-то стол и дом. Хлеб, вино, еда и жажда… Сердце судорогой сжато. Не дойдём?

Живу лишь своими снами, что переслоились с былью. Они рождены временами, которые были да сплыли. Живу лишь своими снами, что снились когда-то мне сумрачными вечерами в забытой, как сон, стране.

Читать, читать, читать; прожить те жизни, что выдумал кто-то. Читать, читать, читать; забвение истин — душе работа. Одни лишь цветы фантазий и сказок в миру нетленны; лишь то, что рождает наш разум, — в осадке пены. Читать, читать, читать… Возможно, и я стану чтеньем? Своим творцом, своим прошлым, своим твореньем?

Этот риф — воспоминанье? Или память — мель сплошная? Я в смущении гадаю, кто навеял заклинанье. Память, словно пуповина перерезана эпохой, и упрятана далёко в недрах мебели старинной. "Это мир — он мой!" — глаголит ум. Но я — в своём уме ли? Мои годы улетели, настоящее — уходит… Память — вымершее судно, потерпевшее крушенье. Или ждёт по возвращеньи в порт немыслимое чудо? Этот риф ощерен пастью, что меня измелет в клочья… Мама! Ты должна помочь мне, чтобы мог домой попасть я!

Гостья, ласточка, поведай, где ты зиму коротала? Для гнездовий заповедных есть ли в небе угол малый? Ты летишь, а дом твой где-то… Солнце в небе без остатка расплавляет синь рассвета, перелётная касатка. В день весенний, в день цветущий ты вернёшься к нам под кровлю, пробуждая в наших душах всё, что мы зовём любовью. Только где оно, то счастье, та отрада для страдальцев, то бессмертное участье, зов гнезда, что ждёт скитальцев?

На земле моей отчизны горы смотрят в море, а дубравы на отрогах солоны как горе. Море яростным дыханьем горы овевает, и они в своей утробе море колыхают. О приморская Бискайя, кручи, бездорожье, пики гор целуют небо, море льнёт к подножьям! Твоё море, твои горы в сердце не исчезнут, я стремлюсь вершиной в небо, а корнями — в бездну.

Говоришь, я — загадка, ну и что, моё счастье? Ты — загадка другая, но горишь ко мне страстью. Разум мой — в цитадели за высокой стеною, ну и что, зато сердце — нагишом пред тобою. Твои мысли — потёмки, я не рвусь в них проникнуть; но зато твоё сердце предо мною — как книга. Ум не знает пределов, сердце смерти не знает. В твоем домике белом жить нам, не умирая.

То было под дубом ветвистым на самой вершине холма. Как ветер коснётся листьев — почуешь: память — жива. То было под дубом — вспомни! — у древних его корней, под сенью его укромной, что стала нам друга верней. Когда ты проходишь под дубом, — о счастье моё и боль! — неужто лиственным шумом в душе не ахнет любовь? Иль в сердце, что дуба упорней, нет места былым мечтам? То было под дубом горным, о вспомни, то было там!

Покоясь на постели, как в гробнице, я дожидался наступленья сна. А рядом спал в уютной колыбели мой сын. Чуть дальше, в глубине жилища, под зелёным светом лампы, три силуэта виделись неясно, три согнутые тени, что шептали "аве, Мария". То были мать, жена, сестра. И показалось мне, что нахожусь я в странном пограничье между мирами, тем и этим — и оба равно далеки. А вдоль по тихим комнатам, в которых витали души, ускользнув из тел моих детей, в глубокий сон доверчиво ушедших, скользили шёпоты, вбирая их дыханье. И мне в моём бессонном полусне подумалось: а вдруг я — умер? И неужели вечность — лишь виденье, картина в раме, символ бытия? Я чувствовал, что в тёмной колыбели рождается, как еле слышный вздох, ворочаясь во сне, душа младенца. Я протянул десницу, чтоб прикоснуться к маленькому тельцу и убедиться: сумерки пока ещё лелеют дитя из тёплой плоти, сгусток веса. И ощутив ладонью тепло его дыханья, я подумал в полудрёме: нет, я жив! А три согбенных тени, кучно слившись, не двигались, и свет зелёной лампы был столь же неподвижен, и тишина незыблемо стояла, и в этой атмосфере, сгущённой, словно ладана куренье, незримой, словно звук, рождались медленно, как капли рос ночных, и растворялись в тёмном небе слова — "аве, Мария". Я понял, что есть вечность… А дальше — пустота…

Проснувшись поутру, и вглядываясь в смутные размывы, куда уходят все воспоминанья, я ощущал, как в отсвете зелёном витает неизменное виденье и медленно истаивают звуки: "аве, Мария".

"А я хочу жить один!" — заявил мой сын. — "И тогда я не буду ни стричься, ни мыться!" А сестра возразила: "Один? Одному легко заблудиться, будешь плакать — никто не услышит". Я же, деток подслушав, подумал: в самом деле, кто одинок, тот, сбившись с пути, заплачет, и никто не придёт на помощь, — только кто из нас не одинок? Каждый живёт один, каждый сам по себе, наша жизнь — одно одиночество, все мы плачем, блуждая по миру, и никто нас не слышит.

Глаза твои — подобье материнских, ещё не знавших таинства зачатья. Не ведая греховного проклятья, они чужды соблазнам сатанинским. Из них струится щедро свет лучистый, даря покой всем ближним без изъятья, и я готов тонуть в их благодати, не мысля о подвохе. Взгляд их чистый не прячет ни вражды, ни своеволья, ни сокровенных тайн в своих глубинах. Они смиренно девственны, как поле некошеное на краю долины. О сохрани их взгляд, дитя, подоле — взгляд девочки Марии Магдалины.

Величавой задумчивой матроной на границе Атлантики прибрежной, босоногая, с гривою небрежной, восседает — а лес над ней короной. Опираясь рукой на свод законов, пожирает огнём очей мятежных заходящее солнце. Волн безбрежных грозный рокот поёт ей монотонно об опасных и дивных дальних странах, а она омывает ноги в пене, прозревая крушенье всех империй, распростёртых на разных океанах — и в тумане встаёт как наважденье вещий Дон Себастьян — король мистерий.

Кровь духа моего, язык отчизны, я всюду свой, где царственное слово не иссякая, наполняет жизнью два мира — Старый Свет и Новый. Сам Сенека, припав к его началам, латынь чеканил на испанской лире, король Альфонс Европу просвещал им, Колумб поведал об открытом мире. Язык мой, как ковчег, стал местом встречи ста разных рас, живущих в отдаленье. И семена, что сеяли с охотой апостолы, цветут испанской речью. Ведь Бог на ней послал нам откровенье, Евангелие дав от Дон Кихота.

В войне ищу я мира, в мире — брани, в делах — покоя, а в покое — дела, которое взорвёт, что накипело под коркой льда в бушующем вулкане. Ответив на слепой судьбы призванье, скитаюсь по земле, и ставлю смело жизнь — за игру, игру — за жизнь, удела спокойного чураясь. Пребыванье в обличье черепашьем ли, орлином мне тягостно. Таскать приросший дом, или кружить по небу — всё едино. Пусть мы от воли Божьей не уйдём, но сам я выбрал в жизни путь срединный, ни жертвою не став, ни палачом.

Замолкни, сердце, спрячь свои скрижали со списком бед, и пусть они истлеют на тёмном дне. Кто сам себя жалеет, не должен посвящать в свои печали других, чтоб их дома не стали приютом плача. Жалобы, что зреют в душе самовлюблённой, всюду сеют лишь суетность. Не отделяли своих скорбей от общих люди чести, и ты ищи, хоть это будет трудно, ту боль, в которой ты — со всеми вместе, ту боль, что не унизится до мести, — ведь мелочно всё, что сиюминутно, она же — высшей святости предвестье.

Красна земля, а небо ярко сине; нагое солнце мечет стрелы зноя. Сиеста. В тень укрылось всё живое, и жухнет на глазах листва в долине. В сени большого дуба на вершине, недвижно-черной, возлежит в покое недвижно-чёрный бык — вниз головою в болотце отражён, что дремлет в тине. Как изразец, едва-едва из печи исторгнутый — впечатано виденье в пространство дня, что долог и беспечен. Но этот мир не прочен и не вечен, и вестницей времён коловращенья поёт цикада, приближая вечер.

Нагое море, сердце мирозданья! С тобой я как с супругой обнимаюсь, в твой вечный взгляд всецело погружаюсь, и в смерти не желал бы расставанья! В миру я обречён лишь на скитанья, но я частицею твоей являюсь, и в глубине твоей найти пытаюсь ту нить, что свяжет два существованья. Как бредили тобой сухие дали Кастилии, безводные от зноя, и цепи Сьерры о тебе вздыхали! И грезили тобой потомки Ноя, не могучи прочесть твои Скрижали сияющие древней новизною.

Как сердце матери, нагой и мускулистой, о море, колыбель шумов неспешных, лишь ты отрада в мыслях безутешных, и наполняешь их лазурью чистой. Ты — Божий щит, блистающий лучисто, гнездо огромное штормов и бурь кромешных, ты — и молчание, и стоны безутешных изгнанников на берегу скалистом. Твоих приливов нежность несказанна, в них — пульс Вселенной и пучина горя, что сердце распознает без обмана. Ты царствуешь с начала мира, море, и песнь твоя, забвеньем осиянна, влечёт нас в недра собственных историй.

К чему все буквы, рифмы, словопренья, когда напевы море навевает? Словесный лепет ветер заглушает, хоть ветер не заглушит песнопенья. Цикадой, бессловесной с дня творенья, оно без устали рокочет, воспевая блаженство видеть свет. Душа нагая в той песне обретает утешенье. Ты — кровь, о море, кровь, что стала песней, ты кровь без мышц и костного каркаса, ты — исцеление от всех земных болезней, ты — кровь Спасителя на неотмирной мессе, века в тебе сжимаются до часа, а этот час хоронит все их вместе.

Родное море, ты привычным стало для глаз, для стоп, для тела и для слуха. Я жду и жду — а ты рокочешь глухо, утяжеляя груз души усталой. Ты точно так же солнцем воссияло, как я, изведавший душевную разруху, но вдруг взошедший на Голгофу духа — на пик любви, безжалостной как жало. Любви отчизны, проклятой глупцами, любви, что не сомнётся мягкой глиной, но крепче скал, терзаемых волнами, любви, что ищет смерти в ласке львиной, любви, себя сжигающей, как пламя безумной веры, на кострах палимой.

Слова, что сохранили речь Кеведо, пропитанные смыслами как соком, высоких дум служившие истоком и образцом изысканной беседы в устах насмешливого привереды и чудака — вас с мудростью глубокой от пут освободил и спас от рока ваш вечный дух. Залог моей победы — смиренно вам служить, живые звуки, любовью отвечавшие надежде — — не вы ль Сервантесу смягчили муки? Не дайте злобе осквернить мне руки, и оставайтесь тем, что были прежде, чтоб утешать меня в изгнанье и разлуке.

Свобода — островок, куда стремлюсь я, подобный корабелу-донкихоту. Не сам ли рок явил о нас заботу, направив в островное захолустье? На острове цветёт, не зная грусти, румяная беспечная свобода, и только здесь избегнем мы исхода в утробу тьмы и гибельных предчувствий. Свобода, островок в морской пустыне, куда лежит служения дорога; ты — лишь врата, ведущие к вершине, откуда льётся свет из дома Бога в наш дом, хранящий подступы к святыне, и не доступный искусам порока.