I

Кристин приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели вместе с журчанием и шумом реки – когда наступали сумерки, вода неслась как будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как дека виолы.

Вверху на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар; зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания – казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением. Кристин трепетно вспоминала, как Эрленд выпускал ее из своих объятий. Каждый вечер ложилась она спать больная от тоски и просыпалась по утрам вся в поту, утомленная сновидениями..

Ей казалось непостижимым, как это ее домашние могут не говорить ни слова о том единственном, что было у нее в мыслях. Но недели шли за неделями, и все молчали о ее разрыве с Симоном и не старались узнать, что было у нее на сердце. Отец проводил много времени в лесу, – весенние полевые работы были закончены, – посещал смолокуров, брал с собою соколов и собак и пропадал по несколько дней. Когда он бывал дома, то разговаривал с дочерью, как всегда, ласково, но ему как будто не о чем было говорить с нею, и никогда он не звал ее с собою, уезжая из дома.

Кристин боялась возвращения домой, ожидая жалоб и упреков со стороны матери, но Рагнфрид не говорила ни слова – и это было еще хуже.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, имел обыкновение каждый год в Иванов день наделять бедняков своего прихода всем, что сберегалось в доме за время недельного поста перед этим праздником. Те, кто жил поблизости от Йорюндгорда, приходили обыкновенно сами за милостыней; тут их хорошо угощали, а Лавранс с гостями и домочадцами выходил к ним, и все толпились вокруг бедняков, так как среди них были старики, знавшие много сказаний и былин. Все усаживались в горнице у очага и коротали время за пивом и дружескими разговорами, а вечером на дворе устраивались танцы.

Иванов день в этом году выдался холодным и облачным, но никто не горевал об этом, потому что крестьяне в долине начинали уже бояться засухи. С самого праздника святого Халварда не выпадало дождя, а в горах было мало снегу. И жители не могли упомнить, чтобы за последние тринадцать лет Логен был таким неполноводным в середине лета.

Лавранс и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и больным.

Лавранс приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хоконаи участвовал в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп; крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как почетного гостя – он был на редкость искусным человеком и многое повидал на своем веку.

Лавранс стоял, положив руку на плечо брата, – Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал погостить в Йорюндгорд, – и спросил Хокона, доволен ли он угощением.

– Пиво у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, – сказал Хокон. – Но кашу нам нынче варила какая-то кобыла! "Каша подгуляла, – стряпуха гуляла", – говорит пословица, – каша сегодня пригорела!

– Досадно, – сказал Лавранс, – что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня моя дочь сама варила кашу! – Он засмеялся и велел Кристин и Турдис поскорей принести в горницу блюда с жарким.

Кристин быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось – она мельком увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.

Поздно вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она на другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он ничего не сказал.

Не сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика, Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в соседнюю усадьбу.

Но, вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.

Однажды утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда Рагнфрид погладила Рамборг по голове.

– Этот холст будет для твоего сундука, малютка!

– Матушка. – сказала Ульвхильд, – а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?

– Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, – сказала Рагнфрид. – Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.

– А когда ты вступишь в монастырь, – сказала Кристин неуверенным голосом, – то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.

Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.

– Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., – сказала Ульвхильд, – то никогда бы не отвернулась от Симона – он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!

– Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, – сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:

– Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.

Мать гневно ответила:

– В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, – ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе…

– Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, – сказала Кристин прежним голосом, – что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!

– Идите-ка домой, – сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.

– Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…

– О, хотела бы я знать, – сказала Кристин, – не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.

– Смотри, Кристин, – сказала мать, – чтобы тебе этого не позабыть! – Она помолчала немного. – Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.

– Что сказал мой дядя? – спросила Кристин немного погодя.

– Только то, – сказала мать, – что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.

Но Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась, что он ничего не дает знать о себе!

Тут мать снова заговорила:

– И вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи, будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и разговаривала с ним у заборов!

– Ну? – спросила Кристин.

– Осмюнд-то советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, – сказала мать. – Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким! Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила в монастыре, то отец твой считает – это самый верный признак, что для тебя будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.

Кристин стиснула руки, лежавшие на коленях, краска то отливала, то приливала у нее к лицу. Мать обняла ее одной рукой за талию, но Кристин вырвалась и закричала вне себя от исступления:

– Оставьте меня, матушка! Быть может, вы хотите пощупать, не пополнела ли я станом?..

В следующее мгновение она стояла, прижав руку к щеке, – в замешательстве и смущении смотрела она на пылающее лицо матери. Никто не бил ее с тех пор, как она была ребенком.

– Сядь, – сказала Рагнфрид. – Сядь, – повторила она так, что Кристин послушалась. Мать сидела молча некоторое время; потом заговорила неуверенным голосом:

– Я ведь видела, Кристин, что ты меня никогда особенно не любила. Я думала, может быть, это оттого, что тебе кажется, будто я сама не люблю тебя так сильно – не так, как твой отец любит тебя! Я не боролась против этого – я думала, что когда придет время и ты сама родишь, то, вероятно, поймешь…

Я еще кормила тебя грудью, но уже тогда бывало так, что когда Лавранс подходил к нам, ты выпускала мою грудь изо рта и тянулась к нему; ты смеялась, и молоко мое бежало у тебя по губам. Лавранса это очень забавляло, и, видит Бог, я не сердилась на это. И на тебя я не сердилась за то, что твой отец играл и смеялся каждый раз, как видел тебя. Мне самой думалось: приходится жалеть тебя, такое маленькое созданьице, что я не могу осушить своих вечных слез. Я всегда больше думала о том, как бы мне не пришлось и тебя потерять, чем радовалась тому, что ты есть у меня. Но один только Бог и дева Мария знают, что я любила тебя не меньше, чем Лавранс!

Слезы текли по щекам Рагнфрид, но лицо ее и голос оставались совершенно спокойными:

– Видит Бог, я никогда не досадовала ни на него, ни на тебя за вашу дружбу. Мне казалось, что не много радости давала я мужу за те годы, которые мы прожили вместе, и радовалась, что у него была ты. И еще я думала о том, что если бы Ивар, мой отец, был таким со мною…

Много есть такого, Кристин, о чем мать должна рассказывать дочери, чтобы та остерегалась. Я думала, что этого не надо тебе, которая все эти годы была так близка с отцом, – ты ведь должна была знать, что справедливо и благородно. А то, о чем ты только что упомянула, – неужели ты считаешь, что я могла подумать, будто ты способна причинить Лаврансу такое горе!..

Я одно только хочу сказать тебе – мне хотелось бы, чтобы ты получила в мужья того, кого ты сможешь любить. Но ты должна вести себя благоразумно – не дай Лаврансу прийти к мысли, что ты выбрала неудачника и такого человека, который не уважает ни спокойствия, ни чести женщины. Потому что такому он не отдаст тебя – даже чтобы избавить тебя от явного позора. Тогда Лавранс скорее предоставит железу рассудить себя с тем человеком, который загубил твою жизнь…

С этими словами мать встала и ушла от Кристин.

 

II

24 августа, в день святого Варфоломея, внук покойного короля Хокона по его дочерибыл провозглашен королем на тинге на юге страны. Среди выборных, ездивших туда от Северного Гюдбрандсдала, был Лавранс, сын Бьёргюльфа. Он с молодых лет считался приближенным короля, но за все эти годы редко бывал при дружине и никогда не пытался извлечь для себя выгоду из этой доброй славы, которую заслужил в походе против герцога Эйрика. И теперь он не был склонен ехать на это торжественное собрание, но не мог отказаться. Выборные люди округа получили, кроме того, поручение попытаться купить зерно на юге страны и послать его с кораблем в Рэумсдал.

Народ в окрестных приходах впал в уныние, страшась приближающейся зимы. К тому же крестьяне считали плохим делом, что снова королем Норвегии будет ребенок. Старики вспоминали то время, когда умер король Магнус, оставив малолетних сыновей; отец Эйрик говорил: "Vae terrae, ubi puer rex est". А на норвежском языке это будет так: «Нет покоя от крыс по ночам в том доме, где кот еще котенок!».

Рагнфрид, дочь Ивара, управляла усадьбой в отсутствие мужа, и для нее, как и для Кристин, было большим счастьем, что у обеих были полны руки хлопот и забот. Жители всей округи трудились над сбором мха в горах и обдирали кору с деревьев, так как оставалось мало сена и почти не было соломы, а собранные после Иванова дня листья для зимнего корма скота были пожелтелыми и увядшими. Когда в день Воздвижения отец Эйрик выносил на поля распятие, многие в крестном ходе плакали и громко взывали к Богу, умоляя его сжалиться над людьми и скотом.

Спустя неделю после Воздвижения Лавранс, сын Бьёргюльфа, вернулся с тинга домой.

Было уже так поздно, что все давно улеглись спать, но Рагнфрид еще сидела в ткацкой. У нее теперь целый день так много было дел, что она часто работала до поздней ночи за ткацким станком и за шитьем. Притом Рагнфрид очень любила ткацкую. Это, как говорили, была самая старинная постройка во всей усадьбе; ее называли еще "завалом", и люди говорили, что она стоит здесь со времен язычества. Кристин и одна из девушек, которую звали Астрид, сидели с Рагнфрид к пряли у очага.

Они сидели уже довольно долго, молчаливые и сонные, когда вдруг послышался топот копыт одинокой лошади – кто-то скакал во весь опор через мокрый двор. Астрид вышла в сени и выглянула в двери – и сейчас же вернулась назад в сопровождении Лавранса, сына Бьёргюльфа.

И жена и дочь сразу же увидели, что он порядочно пьян. Он держался нетвердо на ногах и ухватился за шест дымовой отдушины, пока Рагнфрид снимала с него промокший плащ и шляпу и отстегивала пояс с мечом.

– Куда ты девал Халвдана и Колбейна? – спросила она, немного испуганная. – Или ты ускакал от них по дороге сюда?

– Нет, я ускакал от них в Лоптсгорде, – сказал он и засмеялся. – Мне так хотелось вернуться поскорее домой: я никак не мог успокоиться – все улеглись там спать, а я взял Гюльдсвейна и помчался домой… Собери-ка мне чего-нибудь поесть. Астрид, – сказал он девушке. – Принеси все сразу сюда, тогда тебе не надо будет ходить так далеко по дождю! Но поторопись, я ничего не ел с раннего утра…

– Разве тебя не накормили в Лоптсгорде? – удивленно спросила жена.

Лавранс сидел на скамейке покачиваясь и посмеивался:

– Там, конечно, была еда, но у меня там не было охоты есть. Я выпил немного с Сигюрдом, но… потом подумал… что могу поехать домой и сегодня вечером, чем ждать до завтрашнего утра…

Астрид вернулась с пивом и едой, захватив с собою сухие башмаки для хозяина.

Лавранс стал было отцеплять шпоры, но чуть не упал головой вперед.

– Подойди сюда, Кристин, – попросил он, – и помоги отцу. Я знаю, ты сделаешь это от любящего сердца, да, любящего сердца… сегодня…

Кристин послушно опустилась на колени. Тогда он взял ее голову обеими руками и повернул лицо ее к себе.

– Ты хорошо знаешь, дочь моя, я хочу тебе только добра! Не стал бы я причинять тебе горе, если бы не знал, что этим избавлю тебя от многих горестей в будущем! Ты еще очень молода, Кристин, тебе исполнилось семнадцать лет в этом году – на третий день после святого Халварда… Тебе только семнадцать лет…

Кристин помогла отцу. Немного бледная поднялась она на ноги и снова уселась на скамейку у очага.

Хмель как будто несколько сходил с Лавранса по мере того, как он насыщался. Он отвечал на расспросы жены и служанки о тинге – да, все сошло прекрасно! Им удалось купить муки, и зерна, и солода частью в Осло, частью в Тюнсберге; товар был заграничный и мог бы быть лучше, но мог быть и хуже. Да, он повстречал многих родных и знакомых и привез от всех поклоны. По отвечал Лавранс медленно, слово за словом.

– Я говорил с господином Андресом, сыном Гюдмюнда, – сказал он, когда Астрид вышла. – Симон обручился с молодою вдовою из Мандвика. Свадьбу будут играть в Дюфрине около праздника святого Андрея. На этот раз парень сам устроил все дело. В Тюнсберге я держался в стороне от господина Андреса, но он сам разыскал меня – хотел сообщить мне, что он точно знает, что Симон увидел фру Халфрид в первый раз только в середине этого лета. Он боялся, что я подумаю, будто Симон имел уже в виду эту богатую невесту, когда расходился с нами! – Лавранс на некоторое время умолк и невесело рассмеялся. – Понимаете ли, этот благородный человек страшно боялся, как бы мы не подумали что-нибудь такое о его сыне!

Кристин облегченно вздохнула. Она подумала, что, вероятно, это и разволновало так отца. Быть может, отец все время надеялся, что он все же состоится, этот брак между сыном Андреса и ею. Сперва она испугалась, не прослышал ли отец чего-нибудь о ее похождениях на юге, в Осло.

Она встала и пожелала родителям спокойной ночи. Однако отец сказал, чтобы она обождала немного.

– У меня есть еще одна новость, – сказал Лавранс. – Я не мог бы утаить ее от тебя, Кристин, но будет лучше, если ты узнаешь ее. Дело в том. что того человека, которого ты избрала, ты должна постараться забыть.

Кристин стояла, опустив руки и склонив голову. Но тут она взглянула на отца. Губы ее шевелились, но она не могла произнести ни звука.

Лавранс отвел взор под взглядом дочери и махнул рукой:

– Ведь ты сама знаешь, что не стал бы я противиться, если ты истинно мог поверить, что это приведет к добру!

– Что за новости узнали вы за эту поездку, отец? – спросила Кристин ясным голосом.

– Эрленд, сын Никулауса, и его родич Мюнан, сын Борда, приезжали ко мне в Тюнсберг, – ответил Лавранс. – Господин Мюнан просил твоей руки для Эрленда, и я ответил ему отказом!

Кристин стояла некоторое время, тяжело дыша.

– Почему вы не хотите отдать меня за Эрленда, сына Никулауса? – спросила она.

– Я не знаю, насколько ты осведомлена о том человеке, которого хочешь получить в мужья, – сказал Лавранс. – Если ты сама не можешь понять причины моего отказа, то тебе будет не очень приятно услышать об этом из моих уст.

– Не потому ли, что он был отлучен от церкви и объявлен вне закона? – спросила Кристин прежним голосом.

– Знаешь ли ты, из-за чего король Хокон указал на дверь своему близкому родичу? Знаешь ли ты, что его отлучили от церкви за то, что он противился приказу архиепископа? И что он уехал из Норвегии не один?

– Да, – сказала Кристин. Голос ее зазвучал неуверенно. – Я знаю и то, что ему было всего восемнадцать лет, когда он познакомился с нею… со своей любовницей!

– Мне было столько же лет, когда я женился, – отвечал Лавранс. – Мы считали во дни моей молодости, что восемнадцатилетний мужчина может сам отвечать за себя и отстаивать свое собственное и чужое благополучие!

Кристин стояла молча.

– Ты назвала женщину, с которой он жил в продолжение десяти лет и прижил детей, его любовницей, – сказал Лавранс немного спустя. – Небольшая была бы для меня радость отдать дочь мужу, который до женитьбы год за годом жил в открытой любовной связи! Но ты сама знаешь, что это не было просто любовной связью!

– Вы не так сурово осуждали фру Осхильд и господинаь Бьёрна, – тихо сказала Кристин.

– И все-таки я не могу сказать, чтобы мне нравилось породниться с ними, – ответил Лавранс.

– Отец, – сказала Кристин, – разве вы были таким уж безгрешным всю свою жизнь, что решаетесь так сурово осуждать Эрленда?..

– Видит Бог, – резко ответил Лавранс, – что я не считаю ни одного человека большим грешником, чем я сам! Но из того, что все мы нуждаемся в милосердии Божием, не следует, чтоб я отдавал свою дочь первому попавшемуся человеку, который вздумает попросить ее в жены!

– Вы знаете, что я не то хотела сказать, – горячо возразила Кристин. – Отец… матушка… ведь и вы были молоды – или вы уже все забыли, разве вы не можете понять, как трудно остеречься от греха, в который вовлекает любовь?..

Лавранс густо покраснел.

– Не могу, – коротко сказал он.

– Тогда вы не ведаете, что творите, – в отчаянии закричала Кристин, – если хотите разлучить Эрленда со мною!

Лавранс снова опустился на скамейку.

– Тебе всего только семнадцать лет, Кристин, – снова начал он. ~ Возможно, что ты и он… что вы оба полюбили друг друга сильнее, чем я думал. Но он не такой уж молодой человек, чтобы не понимать… Если бы он был хорошим человеком, то не подходил бы с любовными речами к такому юному, незрелому ребенку, как ты… А то, что ты была уже просватана за другого, он, вероятно, считал сущим пустяком!.. Но я не выдам своей дочери за человека, который прижил двоих детей с законной женой другого. Ты знаешь, что у него есть дети?..

Ты слишком молода, чтобы понять, что такое дурное дело порождает раздоры… и вражду в семье… без конца! Человек не может отвернуться от своего собственного порождения и исправить своего проступка тоже не может – и трудно ему найти способ, чтобы вывести в люди своего незаконного сына или выдать дочь замуж, разве только за слугу или мелкого крестьянина! И дети эти – они не были бы созданными из плоти и крови, если бы не возненавидели тебя и твоих детей…

Разве ты не понимаешь, Кристин… Такие грехи… Может быть, Бог и прощает легче такие грехи, чем многие другие, но они так разрушают семью, что ее потом никогда не собрать! Я тоже подумал о Бьёрне и Осхильд – передо мною стоял этот Мюнан, ее сын, он весь сияет золотом, он заседает среди королевских советников в совете, он вместе с братьями двоими владеет материнским наследством, и он за все эти годы ни разу не навестил своей матери в ее бедности! Да, и вот такого-то человека твой друг выбрал своим посредником!..

Нет, повторяю я, нет! С этими людьми ты не породнишься, пока голова моя еще не под землею!

– Тогда я буду молить Бога день и ночь, день и ночь, чтобы он взял меня к себе, если вы не измените своего решения!

– Сегодня бесполезно продолжать этот разговор, – сказал отец сокрушенно. – Ты, вероятно, думаешь иначе, но я должен распоряжаться твоею судьбою, чтобы не быть за тебя в ответе. Иди теперь отдыхать, дитя мое.

Отец протянул ей руку, но Кристин сделала вид, что не замечает ее, и рыдая вышла из горницы.

Родители некоторое время сидели молча. Потом Лавранс сказал жене:

– Не можешь ли принести мне немного пива? Нет, принеси лучше вина, – попросил он. – Я устал…

Рагнфрид исполнила его просьбу. Когда она вернулась с большим кубком, муж сидел, закрыв лицо руками. Он взглянул на нее, потом прикоснулся к ее головному платку и плечам.

– Бедная, ты промокла! Выпей за мое здоровье, Рагнфрид!

Она едва пригубила кубок.

– Нет, выпей со мною, – с жаром сказал Лавранс, стараясь притянуть жену к себе на колени. Она неохотно исполнила его желание.

Лавранс сказал:

– Ведь ты поддержишь меня в этом деле. жена моя? Для самой же Кристин лучше, если она с первого же раза поймет, что должна выкинуть из головы этого человека!

– Тяжело будет нашей девочке, – сказала мать.

– Да, я понимаю это, – ответил Лавранс.

Они помолчали немного, потом Рагнфрид спросила:

– Как он выглядит, этот Эрленд из Хюсабю?

– О-о… – сказал Лавранс, растягивая слова. – Он красивый парень своем роде! Но мне кажется, что его только на то и станет, чтобы сводить с ума женщин!

Они снова помолчали, потом Лавранс опять сказал:

– Он так хорошо распорядился своим большим наследством, полученным от .господина Никулауса, что оно сильно уменьшилось. Не для такого зятя работал я всю жизнь, стараясь обеспечить своих детей!

Мать в волнении ходила взад и вперед по горнице. Лавранс продолжал:

– Всего больше мне не понравилось, что он пробовал подкупить Колбейна серебром, – тот должен был передать Кристин тайком письмо от него!

– Ты читал письмо? – спросила Рагнфрид.

– Her, я не пожелал, – коротко ответил Лавранс. – Я вручил его обратно господину Мюнану и сказал ему, что я думаю о таких поступках. Он приложил к письму и свою печать – уж и не знаю, что сказать о таком ребячестве. Господин Мюнан показал мне печатку с пояснением, что это личная печать короля Скюле, которую Эрленд унаследовал от своего отца. Вероятно, он хотел, чтобы мне стало ясно, какая это большая честь, что они просят руки моей дочери! Но я думаю; что господин Мюнан не взялся бы с таким пылом за дело Эрленда, если бы не понимал, что с этим человеком падают все то могущество и честь, которые род из Хюсабю приобрел во дни Никулауса и Борда, – Эрленд не может уже больше надеяться на брак, приличествующий ему по положению!

Рагнфрид остановилась перед мужем.

– Уж не знаю, муж мой, прав ли ты в этом! Во-первых, надо сказать, что по теперешнему времени по всей округе многим владельцам больших поместий приходится довольствоваться меньшим почетом и могуществом, чем в прежнее время их отцам. Ты сам лучше меня знаешь, что теперь человеку труднее, чем прежде, достичь богатства – владеет ли он землею или занимается торговлей…

– Знаю, знаю, – нетерпеливо прервал ее муж, – тем осмотрительнее надо распоряжаться своим наследием!..

Но жена продолжала:

– И еще можно вот что сказать. Мне не кажется, что Кристин вступит в неравный брак, выходя за Эрленда. Твой род в Швеции стоит наравне с лучшими, твой отец и дед носили звание рыцарей в нашей стране. Мои предки были в течение многих веков ленными владетелями, передавая титул от отца к сыну, вплоть до Ивара Старого, а мой отец и дед были воеводами. Вышло так, что ни ты, ни Тронд не получили ни грамот, ни земель от короны. Но тогда, по-моему, можно сказать, что с Эрлендом, сыном Никулауса, дела обстоят не иначе, чем с вами.

– Это не то же самое! – пылко сказал Лавранс. – Эрленду стоило только протянуть руку, чтобы получить и звание рыцаря и власть, но он отвернулся от всего этою ради блуда! Но теперь я вижу, что и ты против меня. Может быть, ты думаешь заодно с Осмюндом и Трондом, что для меня большая честь, если эти знатные люди хотят взять мою дочь в жены для одного из своих родичей?

– Я уже сказала тебе, – промолвила Рагнфрид с некоторой запальчивостью, – что, по-моему, тебе не следует быть таким обидчивым и бояться, как бы родичи Эрленда не подумали, что они унижают себя, вступая с тобой в родство! И, прежде всего, как ты не понимаешь: мягкая, уступчивая девочка имела мужество воспротивиться нашей воле и отвергнуть Симона Дарре… Или ты не видишь, что Кристин сама на себя не похожа с тех пор, как вернулась из Осло, не видишь, что она ходит как околдованная?.. Разве ты не понимаешь, что она так любит этого человека, что если ты не уступишь, то может произойти большое несчастье?

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил отец, окидывая ее острым взглядом.

– Бывает, что иной здоровается с зятем, не ведая о своем с ним родстве, – сказала Рагнфрид.

Муж словно окаменел; лицо его медленно бледнело.

– Ты же ее мать! – хрипло сказал он. – Или ты… или ты видела… такие верные признаки… что смеешь обвинять в этом свою собственную дочь?..

– Нет, нет, – поспешила сказать Рагкфрид. – Я не то хотела сказать, что ты думаешь. Но ведь никто не может знать, что произошло или что может произойти. Она ни о чем другом не может думать, кроме своей любви к этому человеку… это я видела. И может доказать нам в один прекрасный день, что любит его больше своей чести… или жизни!

Лавранс вскочил на ноги:

– Да ты с ума сошла! Как ты можешь так думать о нашей милой, хорошей девочке! С нею, конечно, ничего плохого не могло случиться там, у монахинь! Ведь она же не какая-нибудь скотница, которая ложится под забором. Ты должна сообразить, что она не могла видаться с этим человеком или разговаривать с ним много раз – все это, разумеется, пройдет, это только блажь молоденькой девушки! Богу известно, мне тяжело и больно видеть, что она так горюет, но ты должна согласиться, что со временем все это должно пройти…

Жизнь, говоришь ты, и честь… Здесь, в своем собственном доме, я уж сумею уберечь мою девочку. И я не думаю, чтобы какая-либо девушка из хорошего рода и воспитанная в христианском духе и в честных обычаях, могла так скоро расстаться с честью или с жизнью! Э! Об этом люди сочиняют песни, но мне думается, что когда мужчина или девушка впадают в искушение сделать что-нибудь подобное, то они слагают об этом песню и утешаются этим, но не совершают этого на самом деле!.. Ты сама… – сказал он и остановился перед женою. – Был ведь другой человек, за которого тебе больше хотелось выйти замуж, когда нас с тобою соединяли навеки. Как ты думаешь, какова была бы твоя судьба, если бы твой отец предоставил тебе решать в этом деле?..

Теперь Рагнфрид побледнела как смерть.

– Иисус, Мария! Кто сказал тебе?..

– Сигюрд из Лоптсгорда говорил кое-что об этом… когда мы только что переехали сюда, в долину, – сказал Лавранс. – Но ответь мне на мой вопрос: думаешь ли ты, что была бы счастливее, если бы Ивар отдал тебя в жены тому человеку?

Жена стояла, низко опустив голову.

– Тот человек, – почти неслышно отвечала она, – не хотел брать меня в жены! – По телу ее пробежала дрожь, она ударила по воздуху кулаком.

Тогда муж бережно положил руку ей на плечи.

– Так, значит, вот что? – спросил он, ошеломленный, и в голосе его зазвучало глубокое и горестное удивление. – Так, значит, вот что… Все эти годы… ты о нем горевала, Рагнфрид?

Она вся дрожала крупной дрожью, но не говорила ни слова.

– Рагнфрид… – спросил он тем же голосом, – но после… когда умер Бьёргюльф… и потом… когда ты.. когда ты хотела… чтобы я был таким с тобой… каким я не мог быть… ты думала тогда о другом? – прошептал он, испуганный, смущенный и страдающий.

– Как ты можешь так думать? – прошептала она, чуть не плача.

Лавранс прижался лбом ко лбу жены и тихо покачал головой.

– Я не знаю. Ты такая странная… Странно все, что ты говорила сегодня вечером. Я испугался, Рагнфрид. Я, вероятно, мало что понимаю в женской душе…

Рагнфрид слабо улыбнулась и обвила его шею руками.

– Видит Бог, Лавранс… Я жадно просила твоей любви потому, что любила тебя больше, чем нужно человеческой душе! И я так ненавидела другого, что чувствовала, как дьявол радуется этому!

– Я хорошо к тебе относился, жена моя, – тихо сказал Лавранс и поцеловал ее, – от всего сердца! Ты ведь знаешь это? И мне кажется, что нам с тобою хорошо было вместе… Рагнфрид?

– Ты был лучшим из мужей, – сказала она, всхлипнув, и прижалась к нему, пряча лицо у него на груди. Он крепко обнял ее.

– Сегодняшнюю ночь я охотно проспал бы с тобою, Рагнфрид! И если бы ты была со мною такою, как в былые дни, то я бы уже не был… таким дураком!..

Жена застыла в его объятиях, слегка отстранившись от него.

– Теперь пост, – тихо сказала она со странной суровостью.

– Это так. – Муж усмехнулся. – Мы с тобою, Рагнфрид, соблюдали все посты и старались во всем жить по заповедям Божьим. А теперь мне почти кажется… Мы, может быть, были бы счастливее, если бы у нас было больше в чем каяться…

– Ты не должен говорить так, – с отчаянием сказала жена и сжала его виски своими худыми руками. – Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы ты делал только то, что самому тебе кажется правильным.

Он еще раз прижал ее к себе, громко застонав.

– Помоги ей, Боже! Помоги, Боже, всем нам, моя Рагнфрид!.. Я устал, – сказал он, отпуская жену. – Ты, вероятно, тоже пойдешь теперь на покой?

Он остался стоять у двери, ожидая, пока Рагнфрид заглушит огонь в очаге, задует маленькую железную лампадочку у ткацкого станка и затушит тлеющий фитилек. Вместе прошли они под дождем к главному дому.

Лавранс занес уже ногу на ступеньку лестницы, ведущей в верхнюю горницу, но вдруг опять повернулся к жене, все еще стоявшей в дверях сеней. Он еще раз напоследок горячо прижал ее к себе и поцеловал в темноте. Потом перекрестил ее и пошел наверх.

Рагнфрид скинула с себя платье и забралась в постель. Некоторое время она лежала, прислушиваясь к шагам мужа в верхней горнице над собою, потом наверху заскрипела кровать и все стихло. Рагнфрид прижала свои худые руки к увядшей груди.

"Да помоги мне Бог! Что же я за женщина, что же я за мать! Скоро я буду уже старухой! А между тем я все та же, что и прежде!" Она больше уже не выпрашивает его любви, как тогда, когда они были молоды, когда она так бурно и настойчиво умоляла этого человека, который замыкался в себе, стеснялся и стыдился, если она была страстной, и становился холодным, если ей хотелось дать ему больше, чем он получал по праву мужа! Так это было, и так она беременела раз за разом, унижаясь, обезумев от стыда, что не может удовлетвориться его тепловатыми супружескими ласками. Правда, когда она нуждалась в доброте и нежности, муж так много умел дать ей – его неустанная нежная заботливость о ней, когда она болела и страдала, росой падала на ее пылающее сердце. Он охотно брал на себя и нес ее бремя, но чем-то из своего не хотел делиться с нею. Она так любила своих детей, что у нее как будто сердце вырывали из груди каждый раз, когда она теряла одного из них Боже, Боже, что же она за женщина, если даже среди этих мук была в состоянии вкушать каплю услады, видя, что он принимает так близко к сердцу ее скорбь и несет ее вместе со своим собственным горем!

Кристин… Она охотно пошла бы в огонь за свою дочь – они не верят этому, ни Лавранс, ни дочь, но это так! И все-таки сейчас она чувствовала к дочери гнев, похожий на ненависть: затем лишь, чтобы забыть свое горе из-за горя своего ребенка, мог он отдаться любви к жене сегодня вечером…

Рагнфрид не смела встать, потому что не знала, спит ли Кристин. Но она неслышно поднялась на колени и, припав головой к доске в ногах кровати, попробовала молиться. За дочь, за мужа и за самое себя. И пока холод мало-помалу охватывал ее коченеющее тело, она снова пустилась мысленно в одно из своих, столь ей знакомых, ночных странствований, стараясь проложить дорогу в обитель мира для своего сердца…

 

III

Снег лежал высоко в горах, на заросшем лесом западном склоне долины. В эту лунную ночь весь мир был белым. Белые горные хребты вздымались, волна за волною, под бледно-синим, с редкими звездами, небом. Даже тени, ложившиеся от скал и пиков на снежные равнины, казались удивительно легкими и светлыми, потому что месяц плыл так высоко.

Ниже, по склону долины, стоял причудливый лес, белый от снега и инея, окружая, белые поляны усадеб с мелкой россыпью плетней и домов. Но на самом дне долины тени сгущались в темноту.

Фру Осхильд вышла из хлева, затворила за собою дверь и постояла немного на снегу. Весь мир белый, а еще остается больше трех недель до Рождества. Мороз на святого Клемента – значит, зима пришла уже по-настоящему! Да-а, так бывает в неурожайные годы…

Старуха тяжело вздохнула – лицом к лицу с пустыней. Опять зима, холод и одиночество… Потом подняла подойник и фонарь и пошла к дому. Еще раз окинула взором долину.

Четыре черные точки появились из лесу на склоне долины; на полпути отсюда. Четыре всадника – острие копья блеснуло при свете месяца. Они медленнно подвигались вверх. Никто еще не проезжал здесь с тех пор, как выпал снег. Не сюда ли они едут?..

Четыре вооруженных всадника… Никто из мирных посетителей фру Осхильд не стал бы ехать к ней в сопровождении стольких людей. Она подумала про сундук с добром, с имуществом ее и Бьёрна. Не спрятаться ли ей в сарае?..

Она окинула взглядом зимнюю пустыню, окружавшую ее. Затем вошла в дом. Две старые собаки, лежавшие перед огнем, стучали хвостами по дощатому полу. Молодых собак Бьёрн взял с собою в горы.

Осхильд раздула угли в печи и положила сверху дров, наполнила снегом чугунок и подвинула его к огню. Процедила молоко в деревянную чашку и снесла ее в клеть в сенях.

Потом сняла грязную одежду из домотканой некрашеной шерсти, пропахшую хлевом, надела темно-синее платье и переменила холщовый головной платок на белую полотняную повязку, аккуратно расположив складки вокруг головы и шеи. Сняв мохнатые меховые сапоги, она надела башмаки с серебряными пряжками.

Затем начала прибирать в горнице – разгладила подушки и шкуры на постели, которую смял лежавший на ней днем Бьёрн, вытерла тряпкой длинный стол и поправила подушки на скамейках.

Фру Осхильд стояла у печки, мешая кашу на ужин, когда собаки подняли лай. Она услышала топот копыт во дворе, люди вошли в сени, и один из них толкнул копьем дверь. Осхильд сняла котелок с огня, оправила на себе платье, в сопровождении собак подошла к двери и открыла ее.

На дворе, озаренном луною, стояли трое молодых людей, держа под уздцы четырех покрытых инеем лошадей. А тот, кто вошел в сени, радостно закричал;

– Тетушка Осхильд, так это ты сама открываешь мне! Тогда я должен сказать: "Ben trouve!"

– Племянник, ты ли это? Тогда и я скажу тебе то же самое! Войди же в дом, пока я провожу твоих слуг на конюшню.

– Ты одна дома? – спросил Эрленд. Он пошел вместе с нею, пока она показывала дорогу слугам.

– Да, господин Бьёрн с работником нашим уехали в лес на санях, они должны были привезти для скота немного корму, что мы собрали в горах, – сказала Осхильд. – А служанки у меня нет, – смеясь добавила она.

Немного спустя четверо молодых людей сидели на скамейке спиной к столу и смотрели на старуху, неслышно и быстро хлопотавшую в горнице, чтобы накормить их ужином. Она накрыла стол скатертью, поставила на него зажженную свечу, принесла масла, сыру, медвежий окорок и высокую горку тонких лепешек. Из погреба под домом она принесла пива и меду, переложила кашу в красивую деревянную чашку и попросила садиться за стол и начинать.

– Этого слишком мало для вас, молодых людей, – сказала она смеясь. – Придется сварить вам еще котелок каши. Завтра вам будет угощение получше – зимою я запираю поварню, кроме тех дней, когда пеку хлеб или варю пиво. Нас немного в доме, а я, племянник, начинаю стареть!

Эрленд засмеялся, покачав головой. Он заметил, что его слуги вели себя очень вежливо и почтительно по отношению к этой старухе, чего он никогда не замечал за ними.

– Ты удивительная женщина, тетушка! Мать была на десять лет моложе, чем ты сейчас, и все-таки, когда мы были у тебя в последний раз, она выглядела старше, чем ты сегодня!

– Да, молодость быстро сошла с Магнхильд, – тихо сказала фру Осхильд. – Откуда ты сейчас приехал? – спросила она немного спустя.

– Я жил некоторое время в одной из усадеб к северу отсюда, в Лешья, – сказал Эрленд. – Я нанял себе там помещение. Не знаю, можешь ли ты угадать, какое у меня здесь дело, в этих краях?

– Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты сватался к дочери Лавранса, сына Бьёргюльфа, в Йорюндгорде? – спросила фру Осхильд.

– Да, – сказал Эрленд, – я попросил ее руки самым благородным и честным образом, и Лавранс, сын Бьёргюльфа, отказал наотрез. Теперь, раз Кристин и я не хотим, чтобы нас принудили разлучиться, я не вижу другого выхода, как только увезти ее силой… Я… Я посылал соглядатая и долину и знаю, что мать ее должна была поехать в Сюндою к празднику святого Клёмента и остаться там на некоторое время, а Лавранс с другими мужчинами уехал на мыс в Рэумсдал, чтобы перевезти в Силь товары, закупленные на зиму.

Фру Осхильд помолчала немного.

– Этот выход, Эрленд, тебе бы лучше оставить, – сказала она. – И не думаю я, чтобы девушка последовала за тобою добровольно, а ты ведь не станешь применять насилие!

– Нет, она поедет. Мы много раз говорили с нею об этом, она сама просила меня, чтобы я увез ее.

– Как, Кристин?.. – воскликнула фру Осхильд. Потом засмеялась. – Но ты все же не надейся, что девушка поедет с тобою, когда ты явишься и захочешь поймать ее на слове.

– Поедет! – сказал Эрленд. – И вот я подумал, тетушка, не пошлешь ли ты кого-нибудь в Йорюндгорд и не пригласишь ли Кристин приехать погостить у тебя – так, на недельку, пока родителей нет дома? Тогда мы успели бы доехать до Хамара раньше, чем кто-нибудь заметит ее отсутствие! – объяснил он.

Фру Осхильд ответила, посмеиваясь:

– А ты подумал о том, что мне с Бьёрном придется отвечать, когда приедет Лавранс и потребует от нас отчета о своей дочери?

– Да, – сказал Эрленд. – Нас было четверо вооруженных людей, а девушка последовала за нами по доброй воле.

– Я не стану пособлять тебе в этом деле, – с жаром сказала фру Осхильд. – Лавранс был нашим верным другом в течение многих лет, и он и жена его – достойные люди, и я не хочу помогать обманывать их и бесчестить. Оставь в покое девушку, Эрленд! Не пора ли уже, чтобы твои родичи прослышали о других твоих подвигах, помимо разъездов взад и вперед через границу с похищенными женщинами?..

– Нам нужно поговорить об этом наедине, тетушка, – коротко сказал Эрленд.

Фру Осхильд взяла свечу, прошла в клеть и заперла за сотою дверь. Она села на ларь с мукой; Эрленд стоял, засунув руки за кушак, и смотрел на Осхильд сверху вниз.

– Ты можешь еще сказать Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, что отец Ион в Гердарюде обвенчал нас перед тем, как мы поехали дальше, в Швецию, к фру Ингебьёрг, дочери Хокона.

– Так, – сказала фру Осхильд. – А ты уверен, что фру Ингебьёрг хорошо примет вас, когда вы явитесь к ней?

– Я говорил с нею в Тюнсберге, – сказал Эрленд. – Она приветствовала меня как дорогого родича и благодарила за то, что я предложил ей свою службу здесь или в Швеции. А Мюнан пообещал мне дать письмо к ней.

– Кроме того, тебе хорошо известно, – сказала фру Осхильд, – что если ты и найдешь священника, который обвенчает вас, то все же Кристин потеряет все права на наследство после смерти своего отца. И ее дети не будут твоими законными наследниками. И сомнительно, чтобы ее считали твоей законной женой!

– Может быть, здесь, в Норвегии! Это тоже одна из причин, почему я бегу в Швецию. Ее предок Лаврентиус Лагман, никогда может и не был женат на девице Бенгте, – ведь они так и не получили согласия ее брата. И все-таки ее считали женой…

– У них не было детей, – сказала фру Осхильд. – Неужели ты думаешь, что мои сыновья не протянут рук к наследству после тебя, если Кристин останется вдовою с детьми и можно будет оспаривать законность их рождения?

– Ты несправедлива к Мюнану, – сказал Эрленд. – Я мало знаю других твоих детей – у тебя есть причины осуждать их, это мне известно! Но Мюнан был всегда моим верным родичем – он очень бы хотел, чтобы я женился; он был моим сватом у Лавранса. Но, кроме того, я могу узаконить наших с нею детей и дать им свое имя…

– Этим самым ты заклеймить их мать названием любовницы, – сказала фру Осхильд. – Но я не могу понять, как такой тихий и скромный человек, как Ион, сын Хельге, решается навлечь на себя гнев епископа, незаконно повенчав тебя!

– Я исповедался перед ним этим летом, – глухо сказал Эрленд. – И тогда он обещал мне обвенчать – нас, если не будет другого выхода!

– Ах. так, – сказала фру Осхильд. – Тогда ты взял на душу тяжелый грех, Эрленд! Кристин хорошо жилось дома у отца с матерью; было решено, что ее выдадут замуж за прекрасного и достойного человека из хорошего рода.

– А Кристин сама рассказывала мне, – промолвил Эрленд, – будто ты говорила о том, что мы с ней вполне подошли бы друг к другу. И что Симон, сын Андреса, не муж для нее.

– Ах, я говорила, я говорила! – оборвала его тетка. – Мало ли что я говорила в свое время!.. Не могу я понять, как это ты так легко добился своего у Кристин! Вы ведь не могли так уж часто встречаться. И никогда бы я не поверила, что эту девушку легко покорить…

– Мы встречались в Осло, – сказал Эрленд. – Потом она гостила у своего дяди в Гердарюде. Она выходила ко мне в лес. – Он опустил глаза и сказал очень тихо:

– Я бывал с нею там наедине и владел ею…

Фру Осхильд вскочила на ноги. Эрленд еще ниже опустил голову.

– И после этого… после этого она осталась твоим другом? – недоверчиво спросила Фру Осхильд.

– Да, – Эрленд улыбнулся слабой, трепетной улыбкой. – Мы дружили с тех пор. И ей не так уж тяжело это было… Но она ни в чем не виновата! Тогда-то она и пожелала, чтобы я увез ее, – ей не хотелось возвращаться к своим родным…

– Но ты этого не хотел?

– Нет, я хотел попытаться получить ее в жены с согласия ее отца!

– И давно это было? – спросила фру Осхильд.

– Год тому назад, около дня святого Лавранса, – ответил Эрленд.

– Ты не очень спешил со сватовством, – сказала тетка.

– Она не была свободна от прежнего обручения, – отвечал Эрленд.

– А после этого ты не бывал с нею? – спросила Осхильд.

– Нам удалось устроить так, что мы несколько раз встречались… – По лицу Эрлендз снова проскользнула та же нерешительная улыбка. – В одном из городских домов…

– Боже ты мой! – сказала Осхильд. – Я помогу тебе и ей чем только смогу! Я понимаю, Кристин будет слишком тяжело жить у родителей с такой ношей. А другого ничего не произошло?

– Нет, насколько я знаю, – коротко сказал Эрленд.

– Подумал ли ты о том, – спросила фру Осхильд немного спустя, – что у Кристин есть друзья и родные по всей долине?

– Придется ехать тайком, насколько возможно, – сказал Эрленд. Поэтому важно поскорее отправиться в путь, чтобы уехать подальше, прежде чем вернется её отец. Ты должна одолжить нам свои сани, тетушка.

Осхильд пожала плечами.

– И еще ее дядя в Скуге… А вдруг он прослышит, что ты празднуешь свадьбу с его племянницей в Гердарюде?

– Осмюнд замолвил за меня слово перед Лаврансом, – смазал Эрленд. – Конечно, он не может быть соучастником, это так, но он, верно, закроет глаза; придется приехать к священнику ночью и отправиться дальше в путь тоже ночью. И я думаю, что Осмюнд впоследствии объяснит Лаврансу, что такому богобоязненному человеку, как он, не подобает разлучать нас, раз мы обвенчаны священником, – лучше уж дать свое согласие, и тогда мы станем законными супругами. Ты должна сказать ему то же самое. Пусть он назначает какие угодно условия для примирения между нами и потребует такую пеню, какую сочтет достойной!

– Я не думаю, чтобы Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, можно было советовать в таком деле, – сказала фру Осхильд. – Видит Бог и святой Улав, не нравится мне это дело, племянник! Но я понимаю, что это последний выход, к которому ты можешь прибегнуть, если хочешь исправить зло, причиненное тобою Кристин! Я завтра сама поеду в Йорюндгорд, если ты дашь мне с собою одного из твоих слуг; я могу попросить Ингрид, что живет здесь выше нас на горе, присмотреть пока за моими коровами.

Фру Осхильд приехала в Йорюндгорд на следующий вечер, как раз когда лунный свет боролся с последними отблесками дня. Она сразу увидела, как побледнела Кристин и как впали ее щеки, когда девушка вышла на двор встречать гостью.

Старуха сидела у печки и играла с двумя младшими девочками. Украдкою она бросала испытующие взгляды на Кристин, которая накрывала на стол. Очень та похудела и присмирела. Она и всегда была тихой, но теперь стала какой-то по-иному молчаливой. Фру Осхильд угадывала то душевное напряжение и постоянное упорство, которые скрывались за этим.

– Вы, вероятно, слышали, – сказала Кристин, подходя к ней, – о том, что произошло здесь осенью?

– Да, что мой племянник сватался за тебя?

– Помните ли, – спросила Кристин, – как вы однажды сказали, что мы с ним подошли бы друг другу. Но только он слишком богат и родовит для меня?

– Я слышала, что Лавранс другого мнения, – сухо сказала фру Осхильд.

Глаза Кристин блеснули, и она слегка улыбнулась. "Да, она-то достаточно для него хороша", – подумала фру Осхильд. Как ни неприятно, но придется сделать, как просит Эрленд, и протянуть ему руку помощи.

Кристин приготовила для гостьи постель в кровати родителей, и фру Осхильд попросила молодую девушку лечь спать месте с нею. Когда они улеглись и в комнате стало тихо, фру Осхильд рассказала о цели своего приезда.

Странная тяжесть легла ей на сердце, когда она увидела, что девочка как будто вовсе не думает о том горе, которое причинит своим родителям. "Я все-таки прожила с Бордом в горе и муках свыше двадцати лет, – подумала фру Осхильд. – Но, видно так бывает со всеми нами!" Казалось, Кристин даже не замечала, как сильно сдала Ульвхильд за эту осень. Осхильд думалось, что, пожалуй, Кристин никогда уже больше не увидит в живых своей сестрички! Но она ничего об этом не сказала. Пожалуй, чем дольше Кристин сможет сохранять эту дикую и самоуверенную радость, тем лучше.

Кристин встала и в темноте собрала все свои украшения в маленький ларчик, который и взяла к себе в постель. Тут фру Осхильд все-таки сказала:

– Как-никак, а мне кажется, Кристин, что было бы лучше, если бы Эрленд приехал сюда по возвращении твоего отца и чтобы он открыто признался, что причинил тебе большое зло, и отдал бы все на волю Лавранса.

– Я думаю, что тогда отец убил бы Эрленда, – сказала Кристин.

– Лавранс не сделал бы этого, если бы Эрленд отказался поднять меч на своего тестя, – ответила фру Осхильд.

– Я не хочу, чтобы Эрленд подвергался такому унижению, – сказала Кристин. – Я не хочу, чтобы отец знал, что Эрленд тронул меня до того, как просил благородно и честно моей руки.

– А ты думаешь, Лавранс меньше разгневается, – спросила Осхильд, – когда узнает, что ты бежала с Эрлендом из дому, и думаешь, ему легче будет перенести это? Ведь ты будешь по закону считаться просто любовницей Эрленда, пока живешь с ним без согласия твоего отца на ваш брак!

– Это уж другое дело, – сказала Кристин, – буду ли я любовницей Эрленда, раз он не мог получить меня в жены законным путем!

Фру Осхильд замолчала. Она думала; как-то она встретится с Лаврансом, сыном Бьёргюльфа, когда тот приедет домой и узнает, что дочь его похищена.

Тогда Кристин сказала:

– Я понимаю, фру Осхильд, что кажусь вам дурной дочерью. Но с тех самых пор, как отец вернулся с тинга, так уж пошло у нас в доме, что каждый день был мукою и для него и для меня. Для всех будет лучше, если теперь все это кончится.

Они выехали из Йорюндгорда рано утром на следующий День и приехали в Хэуг вскоре после полудня. Эрленд встретил их во дворе, ii Кристин бросилась в его объятия, не обращая внимания на слугу, который сопровождал их с фру Осхильд.

Войдя в дом, Кристин поздоровалась с Бьёрном, сыном Гюннара, а потом с двумя другими слугами Эрленда, как будто хорошо знала их. Фру Осхильд не могла приметить и тени того, чтобы она стеснялась или боялась. А после, когда все сидели за столом и Эрленд излагал свой план, Кристин тоже вставляла слова в общую беседу и давала советы о выборе дороги: им надо бы выехать из Хауга на следующий вечер попозже, чтобы приехать к ущелью Рост, когда месяц уже зайдет, и проехать в темноте через Силь и мимо Лоптсгорда, а оттуда вверх, вдоль реки Отта, до моста, и но западному берегу Отты и Логена окольными дорогами, через пустынную местность, покуда только выдержат лошади. Дневную пору нужно будет переждать на одном из весенних сетеров, лежащих на поросших лесом склонах. "Потому что на протяжении всего округа тинга Холледис мы можем натолкнуться на людей, знающих меня!"

– А ты подумала о корме для лошадей? – спросила фру Осхильд. – Вы не можете воровать у людей сено на весенних сетерах в такой неурожайный год, – если там вообще есть сено, – а ты знаешь, что в этом году ни у кого в нашей долине не найдется корма на продажу?

– Я думала об этом, – отвечала Кристин. – Вы должны одолжить нам корма для лошадей и еды на три дня. И по этой причине тоже нам не следует ехать всем вместе, а то будет слишком много народу – пусть Эрленд пошлет Иона обратно в Хюсабю. В Трондхеймской области год был более урожайным, и, наверное, можно будет перевезти через горынесколько возов до Рождества. В южной части прихода живет бедный народ, и мне очень бы хотелось, фру Осхильд, чтобы вы помогли им милостыней от моего с Эрлендом имени.

Бьёрн разразился до странности невеселым хохотом. Фру Осхильд покачала головой. Но слуга Эрленда Ульв поднял смуглое мужественное лицо и взглянул на Кристин с особой, дерзкой улыбкой:

– В Хюсабю никогда ничего не бывает в изобилии, Кристин, дочь Лавранса, ни в хороший, ни в плохой год. Но возможно, что все пойдет по-иному, когда вы вступите в управление поместьем. Судя по вашим речам, вы как раз такая хозяйка, какую нужно Эрленду.

Кристин спокойно кивнула ему головой и продолжала, что нужно будет, насколько возможно, держаться в стороне от проезжей дороги. И, по ее мнению, неразумно делать путь через ямар. Эрленд заметил на это, что там ведь находится Мюнан – надо взять письмо к герцогине.

– Тогда пусть Ульв отделится от нас у Фагаберга и едет к господину Мюнану, а мы тем временем проедем к западу от озера Мьёсена прямиком через Ланд и обходными путями, через Халланд, вниз, к долине Хакедал. Оттуда, как я слышала от дяди, кажется, идет пустынная дорога на юг, к Маргретадалу. Будет неблагоразумно ехать через Рэумарике нынче, когда в Дюфрине станут торжественно справлять свадьбу, – сказала она смеясь.

Эрленд подошел к ней сзади и обнял ее за плечи, а она откинулась назад и прижалась к нему, не обращая никакого внимания на всех присутствовавших, которые смотрели на это. Фру Осхильд сказала в сердцах:

– Никто бы не поверил, что ты никогда раньше не бегала из дому!

А Бьёрн опять захохотал.

Немного погодя фру Осхильд поднялась, чтобы идти в поварню готовить и затопить очаг, потому что слуги Эрленда должны были там ночевать. Она попросила Кристин лечь с ней.

– Чтобы я могла поклясться Лаврансу, сыну Бьёргюльфа, что вы ни на миг не оставались наедине в моем доме! – сердито сказала она.

Кристин засмеялась и пошла с нею. Вскоре к ним туда прибрел и Эрленд. Он придвинул к очагу треногий табурет и уселся на него, мешая женщинам работать. Он хватал Кристин всякий раз, когда та, поглощенная работой, пробегала мимо. Наконец он привлек ее к себе на колени.

– Правду сказал Ульв, что ты такая хозяйка, какую мне нужно!

– О да! – сердито смеясь, сказала Осхильд. – С нею тебе повезло. В этом безумном предприятии она может все потерять – ты же почти ничем не рискуешь.

– Это правда, – сказал Эрленд. – Но ведь я доказал, что хотел получить ее в жены законным образом. Не будь же такой сердитой, тетушка Осхильд!

– Как же мне не сердиться? – сказала фру Осхильд. – Только ты привел в порядок свои дела, как снова устраиваешь все так, что тебе приходится опять от всего убегать с женщиной!

– Не забывай, тетя, – сказал Эрленд, – всегда бывало так: не самые плохие из мужчин попадали в переделку из-за женщин – об этом говорят все саги…

– Господи помилуй, – сказала Осхильд. Лицо ее помолодело и стало ласковым. – Эти слова я и раньше слышала, Эрленд! – Она обхватила его голову и потрепала за волосы.

В это мгновение Ульв распахнул дверь и захлопнул ее за собою.

– Сюда приехал гость, Эрленд… которого тебе, пожалуй, меньше всего хотелось бы видеть!

– Это Лавранс, сын Бьёргюльфа? – спросил Эрленд и вскочил на ноги.

– Хорошо бы, если так! – сказал Ульв. – Это Элина, дочь Орма!

Кто-то дернул дверь снаружи и отворил ее; вошедшая женщина оттолкнула Ульва и вышла вперед на свет. Кристин взглянула на Эрленда. Сперва он как-то поблек и осунулся, но потом выпрямился, и лицо его густо покраснело.

– Откуда тебя дьявол принес, что тебе тут надо?

Фру Осхильд выступила вперед и сказала:

– Пойдемте со мною в горницу. Элина, дочь Орма; в нашем доме все-таки настолько соблюдаются приличия, что мы не принимаем гостей на кухне!

– Я не жду, фру Осхильд, – отвечала та, – чтобы родичи Эрленда встречали меня как гостью! Ты спросил, откуда я приехала? Я приехала, как ты сам мог догадаться, из Хюсабю. Поклон тебе от Орма и Маргрет – они здоровы.

Эрленд не отвечал.

– Услышав, что ты поручил Гиссюру, сыну Арифинна, собрать денег и что снова намереваешься ехать на юг, – продолжала она, – я подумала, что на этот раз ты, вероятно, остановился у своих родных в Гюдбрандсдале. Я знала, что ты засылал сватов к дочери их соседей.

Она в первый раз поглядела на Кристин и встретилась взглядом с девушкой. Кристин была очень бледна, но смотрела на Элину спокойно и испытующе.

Ничто не могло бы поколебать Кристин в ее спокойствии. Она сразу же поняла это, как только услышала, кто приехал; именно эту мысль она постоянно гнала от себя; ее хотела она заглушить с упорством, нетерпением и беспокойством; все время старалась она не думать о том, вполне ли Эрленд освободился от своей прежней любовницы. А теперь ее застигли врасплох, бесполезно было дольше бороться. Но она просила пощады.

Кристин видела, что Элина, дочь Орма, красива. Она была уже не молода, но все же красива, а когда-то, должно быть, была даже ослепительно прекрасна. Она отбросила назад капюшон плаща; голова у нее была правильной, округлой формы, с резкими чертами лица, с чуть выступавшими скулами, но ясно было всякому, что она когда-то была красавицей, головной платок покрывал у нее только затылок; говоря, Элина заправляла под платок со лба блестящие, как золото, волнистые волосы. Кристин ни у одной женщины не видала таких больших глаз; они были темно-карие, круглые, жестокие, но под тонкими, черными как смоль бровями и длинными ресницами они были изумительно прекрасны, особенно при этих золотистых волосах. Кожа и губы у нее обветрились от езды по морозу, но это ее не очень портило – настолько она была красива. На ней была тяжелая, неуклюжая дорожная одежда, но Элина держала себя так, как только это может делать женщина, полная гордой уверенности в своей телесной красоте. Она была, пожалуй, не такого высокого роста, как Кристин, но держалась прямо и гордо, отчего выглядела выше гибкой и юной телом девушки.

– Она все время жила у тебя в Хюсабю? – тихо спросила Кристин.

– Я не жил в Хюсабю, – коротко сказал Эрленд и снова покраснел. – Я провел почти все лето в Хестнесе.

– Вот какую весть я хотела передать тебе, Эрленд, – сказала Элина. – Тебе уже не надо больше искать пристанища у своих родичей и испытывать их гостеприимство из-за того, что я веду твое хозяйство. Нынче осенью я овдовела.

Эрленд стоял неподвижно.

– Я не просил тебя в прошлом году приезжать и хозяйничать в Хюсабю, – с трудом выговорил он.

– Я узнала, что все пришло у тебя в упадок, – сказала Элина. – А я еще сохранила к тебе столько расположения с прежних лет, Эрленд, чтобы считать себя обязанной позаботиться о твоем благополучии, хотя, видит Бог, ты нехорошо поступил с нашими детьми и со мною!

– Для детей я сделал все, что мог, – сказал Эрленд. – И ты отлично знаешь, что я только из-за них терпел тебя в Хюсабю! Ты, конечно, не станешь утверждать, что приносила этим пользу им или мне, – сказал он, презрительно улыбаясь. – Гиссюр справился бы с хозяйством и без твоей помощи.

– Да, ты всегда так доверялся Гиссюру, – сказала Элина и тихо засмеялась. – Но вот что, Эрленд, отныне я свободна. И если ты хочешь, то можешь теперь исполнить то обещание, что когда-то дал мне.

Эрленд молчал.

– Помнишь ли ту ночь, – спросила Элина, – когда я родила тебе сына? Тогда ты обещал жениться на мне после смерти Сигюрда.

Эрленд провел рукою по мокрым от пота волосам.

– Да, я помню это, – сказал он.

– Сдержишь ты теперь свое слово? – спросила Элина.

– Нет, – сказал Эрленд.

Элина, дочь Орма, взглянула на Кристин, улыбнулась и кивнула головой. Лотом стала смотреть на Эрленда.

– Этому минуло уже шесть лет, Элина! – сказал он. – С того времени мы жили год за годом как два грешника в аду.

– Ну, пожалуй, не только так! – сказала она с прежней улыбкой.

– Прошли годы и годы с тех пор, как между нами было что-нибудь другое! – в изнеможении сказал Эрленд, – Детям это не поможет! Ты знаешь… ты знаешь, что я почти не в силах находиться с тобой в одной горнице, – едва не закричал он.

– Я этого не замечала, когда ты этим летом жил дома, – сказала Элина с многозначительной улыбкой. – Мы бывали тогда и не врагами… иногда!

– Если ты считаешь, что мы были друзьями, то на здоровье! – устало сказал Эрленд.

– Вечно, что ли, вы будете стоять! – проговорила фру Осхильд. Она наложила кашу из котла в две большие деревянные чашки и подала одну из них Кристин. Девушка приняла ее. – Неси ее в горницу! А ты, Ульв, возьми другую. Поставьте их на стол; так или иначе, а ужинать надо!

Кристин и Ульв вышли, неся чашки. Фру Осхильд сказала двум оставшимся:

– Идите и вы, нечего вам тут стоять и лаяться!

– Лучше нам с Элиной договориться друг с другом до конца теперь же, – сказал Эрленд.

Фру Осхильд ничего на это не ответила и ушла.

В горнице Кристин накрыла на стол и принесла из погреба пива. Она сидела на внешней скамейке, прямая, как свеча, со спокойным лицом, – но ничего не ела. Ни у Бьёрна, ни у слуг Эрленда тоже не было особенной охоты есть. Ели только работник Бьёрна и тот слуга, что приехал с Элиной. Фру Осхильд села к столу и поела немного каши. Никто не говорил ни слова.

Спустя долгое время вошла Элина – одна. Фру Осхильд указала ей место между собою и Кристин; Элина села и начала есть. Время от времени по лицу ее пробегала затаенная усмешка, и она косилась в сторону Кристин.

Немного спустя фру Осхильд прошла в поварню. Огонь в очаге почти уже догорел. Эрленд сидел около, на табурете, согнувшись и уронив голову на руки.

Фру Осхильд подошла и положила руку ему на плечо. – Господи прости, Эрленд, как ты довел до этого?..

Эрленд поднял голову; лицо его было обезображено страданием.

– Она беременна, – сказал он и закрыл глаза.

Лицо фру Осхильд вспыхнуло, и она крепко стиснула его плечо.

– Которая из двух? – грубо и презрительно спросила она.

– Но это не мой ребенок, – сказал Эрленд по-прежнему угасшим голосом. – Да ты, конечно, не поверишь мне – наверное, никто не поверит… – И он снова поник.

Фру Осхильд присела на край очага перед Эрлендом.

– Постарайся взять себя в руки, Эрленд! Не так-то легко поверить тебе в этом деле! Клянешься ли ты, что это не твой ребенок?

Эрленд поднял к пей свое измученное лицо.

– Как Бог свят, как я нуждаюсь в его милосердии… как я надеюсь… надеюсь, что Бог утешил мою мать на небесах за все ее страдания на земле, – я не трогал Элины с тех пор, как увидел Кристин в первый раз! – Он громко выкрикнул эти слова, так что фру Осхильд зашикала на него.

– Тогда, мне кажется, это не такое уж большое несчастье. Ты должен узнать, кто отец, и заплатить ему за брак с нею.

– Я думаю, что Гиссюр, сын Арифинна, мой управитель в Хюсабю, – устало сказал Эрленд. Мы говорили с ним об этом прошлой осенью – и позже тоже… Ведь смерть Сигюрда ожидалась уже давно. Он соглашался взять ее в жены, когда она овдовеет, если я дам ей приличное приданое…

– Ну и что же? – сказала фру Осхильд.

– Но она отказывается и клянется, что не хочет его в мужья. Она хочет указать на меня, как на отца ребенка. И если даже я поклянусь, что это не правда, то разве, по-твоему, не подумают, что я даю ложную клятву?..

– Ты должен суметь отговорить ее от этого, – сказала фру Осхильд. – Теперь у тебя нет другого выхода, как ехать с ней завтра же в Хюсабю. И там ты должен проявить всю свою твердость и решимость и устроить этот брак твоего управителя с Элиной!

– Да, – сказал Эрленд и, уронив голову на руки, громко зарыдал:

– Разве ты не понимаешь, тетя?.. Что, по-твоему, подумает Кристин?

Эрленд ночевал в поварне вместе со слугами. В горнице спала Кристин в одной постели с фру Осхильд, а Элина на другой кровати. Бьёрн ушел во двор и улегся в конюшне.

На другое утро Кристин пошла вместе с фру Осхильд в хлев. Потом Осхильд отправилась в поварню, чтобы приготовить завтрак, а Кристин принесла молоко в горницу.

На столе горела свеча. Элина была уже одета и сидела на краю своей кровати. Кристин тихо поздоровалась с нею, принесла миску и стала процеживать в нее молоко.

– Не дашь ли ты мне попить молока? – попросила Элина. Кристин взяла деревянный ковшик и протянула его Элине; та жадно начала пить, глядя на Кристин через край ковша.

– Так ты и есть та самая Кристин, дочь Лавранса, которая отняла у меня дружбу Эрленда? – сказала она, отдавая ковшик назад.

– Вы сами знаете, было ли что отнимать, – отвечала молодая женщина.

Элина закусила тубу.

– А что ты сделаешь, если надоешь Эрленду и он в один прекрасный день предложит тебе выйти замуж за своего работника? Ты и тогда исполнишь его желание?

Кристин не ответила, тогда Элина засмеялась и сказала:

– Я думаю, ты теперь исполняешь все его желания. Как ты думаешь, Кристин… Не разыграть ли нам в кости нашего мужа – нам, двум любовницам Эрленда, сына Никулауса? – Не получив ответа, она снова засмеялась и сказала:

– Или ты так проста, что станешь отрицать, что ты любовница?

– Перед тобою мне не пристало лгать, – сказала Кристин.

– Да это тебе не очень, бы и помогло, – отвечала Элина прежним тоном. – Я знаю молодца! Воображаю, каким петухом налетел он на тебя во второе же ваше свидание. Жалко мне тебя, красивое ты дитя!..

Щеки Кристин побелели. Ей стало противно до тошноты, и она сказала:

– Я не хочу говорить с тобою…

– Думаешь, он поступит с тобою лучше, чем со мною? – продолжала Элина. Тогда Кристин резко ответила:

– Уж я не стану жаловаться на Эрленда, как бы он ни поступил. Сама я вступила на опасную тропинку – и не буду сетовать и жаловаться, если она приведет к обрыву.

Элина помолчала немного. Потом сказала неуверенным голосом, с зардевшимся лицом:

– Я тоже была девушкой, Кристин, когда он взял меня, хотя семь лет называлась женою старого мужа. Но едва ли ты можешь понять, что это была за ужасная жизнь!

Кристин задрожала всем телом. Элина глядела на нее. Затем достала из своего дорожного ларца, стоявшего около нее на ступеньке кровати, небольшой рог. Сломав печать на нем, она тихо сказала:

– Ты молода, а я уже старуха, Кристин. Я знаю, что бесполезно бороться с тобою, теперь настало твое время! Не хочешь ли выпить со мною, Кристин?

Кристин не шевельнулась. Тогда Элина поднесла рог к губам. Кристин заметила, что она не пила. Элина сказала:

– Такую-то честь ты можешь оказать мне, чтобы выпить за мое здоровье… и обещать, что не будешь злой мачехой для моих детей?

Кристин взяла рог. В это мгновение Эрленд открыл дверь. Он постоял немного, глядя то на одну, то на другую женщину.

– Что это значит? – спросил он.

И Кристин ответила; голос ее звучал пронзительно и дико:

– Мы пьем за здоровье друг друга – мы, твои любовницы.

Он схватил Кристин за руку и отнял у нее рог.

– Молчи, – грубо сказал он. – Тебе нечего пить с нею!

– Почему бы нет? – сказала Кристин тем же тоном. – Она была такою же чистой, как и я, когда ты соблазнил ее!..

– Это она повторяла так часто, что, пожалуй, и сама тому поверила, – сказал Эрленд. – Помнишь, как ты заставила меня идти к Сигюрду с этой сказкой, а тот призвал свидетелей, подтвердивших, что он еще до того застал тебя с другим мужчиной?

Кристин отвернулась, бледная от отвращения. Элина густо покраснела: потом вызывающе сказала:

– Все же она, полагаю, не станет прокаженной, если выпьет со мною!

Эрленд гневно повернулся к Элине – и вдруг лицо его вытянулось и застыло; он охнул от ужаса.

– Господи Иисусе! – еле слышно произнес он. И схватил Элину за руку.

– Пей же тогда за нее! – сказал он жестоким и дрожащим голосом. – Пей сперва ты, тогда она выпьет с тобой!

Элина со стоном вырвалась от него. Пятясь, стала она отступать в глубь горницы. Эрленд следовал за нею.

– Пей! – сказал Эрленд. Он шел за Элиной, держа в руке кинжал, который выхватил из-за пояса. – Пей же напиток, который ты приготовила для Кристин!.. – схватил Элину за руку, подтащил к столу и насильно нагнул над рогом.

Элина вскрикнула и закрыла лицо рукой.

Эрленд отпустил ее и остановился дрожа.

– Я жила как в аду с Сигюрдом, – закричала она. – Ты, ты обещал… Но ты поступил со мною еще хуже, Эрленд!

Тогда Кристин выступила вперед и схватила рог.

– Одна из нас двоих должна выпить – ты не можешь владеть нами обеими!..

Эрленд отнял у Кристин рог и отшвырнул ее в сторону, так что она свалилась на пол у кровати фру Осхильд. Он силой пытался заставить Элину пить – стал коленом на скамье рядом с нею и, охватив ее голову рукой, старался влить напиток ей в рот.

Она протянула руку над его рукой, схватила со стола кинжал и ударила Эрленда. Удар разодрал на нем одежду и слегка оцарапал кожу. Тогда Элина повернула острие к себе и сейчас же бессильно опустилась, боком на колено Эрленда.

Кристин встала и подошла к ним. Эрленд держал Элину, голова у нее свешивалась назад через его руку. Она почти сейчас же начала хрипеть – захлебываться кровью, которая текла у нее изо рта. Она выплюнула много крови и сказала:

– Для тебя я приготовила… этот напиток… за все твои обманы… когда ты изменял мне…

– Приведи сюда тетку Осхильд, – тихо сказал Эрленд. Кристин стояла неподвижно.

– Она умирает, – сказал Эрленд тем же голосом.

– Тогда ей лучше, чем нам, – проговорила Кристин. Эрленд взглянул на нее, – отчаяние в его глазах смягчило ее. Она вышла из горницы.

– Что случилось? – спросила фру Осхильд, когда Кристин вызвала ее из поварни.

– Мы убили Элину, дочь Орма, – сказала Кристин. – Она умирает…

Фру Осхильд бросилась бежать. Но Элина скончалась, когда она переступала порог.

Фру Осхильд положила мертвую на скамейку, смыла кровь у нее с лица и прикрыла его головным полотняным платком. Эрленд стоял позади тела, прислонясь к стене.

– Знаешь, – сказала фру Осхильд, – хуже этого ничего не могло произойти!

Она подбросила в очаг хвороста и дров; потом сунула туда рог в самую середину и раздула огонь.

– Можешь ты поручиться за своих слуг? – спросила она.

– Думаю, что да – за Ульва и Хафтура… Иона и того, что приехал с Элиной, я мало знаю.

– Ты, конечно, понимаешь, – сказала фру Осхильд, – что если только обнаружится, что вы с Кристин встретились здесь и оставались наедине с Элиной, когда та умерла, то уж лучше бы ты дал Кристин выпить напиток Элины! А если еще заговорят о яде, то люди припомнят и то, в чем меня обвиняли раньше… Есть у нее какие-нибудь родичи или друзья?

– Нет, – глухо сказал Эрленд. – У нее никого не было, кроме меня!

– И все-таки, – продолжала фру Осхильд; – будет трудно скрыть все это и увезти незаметно тело без того, чтобы на тебя не пало самое ужасное подозрение!

– Она должна быть похоронена в освященной земле, – сказал Эрленд, – хотя бы это стоило мне Хюсабю. – Что ты скажешь на это, Кристин?

Кристин кивнула головой.

Фру Осхильд сидела молча. Чем больше она думала, тем невозможнее казалось ей найти какой-нибудь выход. В поварне сидело четверо слуг – если бы даже Эрленду и удалось заплатить им за молчание, если бы все они или хоть кто-нибудь из них, хотя бы слуга Элины, и согласился за деньги уехать из Норвегии, все-таки они никогда не были бы спокойны. А в Йорюндгорде знали, что Кристин была здесь; если Лавранс услышит об этом, то и представить себе нельзя, что он сделает! И потом: как увезти отсюда мертвую? Сейчас нечего было и думать о дороге на запад через горы; оставалась дорога к Рэумсдалу, или через горы в Трондхейм, или же на юг по долине. А если правда выйдет наружу, то все равно никто не поверит, даже если к их словам и отнесутся внешне с доверием.

– Я должна посоветоваться об этом с Бьёрном! – сказала она, поднявшись, и вышла из горницы.

Бьёрн, сын Поннара, выслушал рассказ жены, ни разу не изменившись в лице и не сводя глаз с Эрленда.

– Бьёрн, – в отчаянии сказала Осхильд, – кто-нибудь должен поклясться в том, что видел, как она сама наложила на себя руки!

Глаза Бьёрна стали медленно темнеть, и в них загорелся отблеск какой-то жизни; он взглянул на жену, и губы его скривились в улыбку:

– Ты хочешь сказать, что я должен быть этим человеком?

Фру Осхильд стиснула руки и протянула их к нему:

– Бьёрн, ты сам понимаешь, как это важно для них!

– А ты считаешь, что мое дело все равно уж пропащее? – медленно спросил он. – Или же ты считаешь, что во мне еще сохранилось так много от мужчины, каким я был когда-то, что я посмею принести ложную клятву, чтобы спасти этого юношу от гибели? Я, которого самого медленно топили все эти годы с той поры! Топили, говорю я! – повторил он.

– Ты говоришь это потому, что я состарилась, – прошептала Осхильд.

По горнице резко пронеслось рыдание Кристин. Она забилась было в угол около кровати фру Осхильд и сидела там неподвижная и безмолвная. Но теперь вдруг начала громко плакать. Как будто голос фру Осхильд обнажил ей сердце. Голос этот был полон воспоминаний о сладости любви; казалось, он впервые заставил Кристин полностью осознать, какая любовь была у нее и у Эрленда. Воспоминание о горячем и пылком счастье нахлынуло на нее и смыло все остальное – смыло жестокую ненависть и отчаяние минувшей ночи. Она знала только о своей любви и о воле выдержать все до конца.

Все трое взглянули на нее. Потом господин Бьёрн подошел к ней, взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза:

– Так ты, Кристин, говоришь, что она сделала это сама?

– Все, что вы слышали, правда, до последнего слова, – твердо сказала Кристин. – Мы угрожали ей, пока она это не сделала.

– Она готовила для Кристин более ужасную участь, – сказала Осхильд.

Господин Бьёрн отпустил девушку. Он подошел к телу, поднял его на руки, снес в ту кровать, где Элина спала прошлую ночь и положив лицом к стене, хорошенько покрыл одеялами.

– Иона и того слугу, которого ты мало знаешь, отошли домой в Хюсабю с известием, что Элина едет вместе с тобою на юг. Пусть они едут в обеденное время. Скажи, что женщины спят здесь, пусть они поедят в поварне. А потом переговори с Ульвом и Хафтуром. Грозила она и раньше покончить с собой? Так что ты мог бы представить свидетелей, если об этом будут спрашивать?

– Всякий, кто бывал у меня в усадьбе последние годы, что мы провели там вместе с нею, – устало сказал Эрленд, – может засвидетельствовать, что она грозила лишить себя жизни, а иногда и меня, когда я говорил, что хочу расстаться с нею.

Бьёрн грубо засмеялся:

– Я так и думал. Вечером мы оденем ее в дорожное платье и посадим в сани. Ты сядешь рядом с нею…

Эрленд пошатнулся:

– Я не могу!..

– Бог знает, много ли в тебе останется от мужчины, когда ты еще лет двадцать поживешь своим умом! – сказал Бьёрн. – Ну, а вожжи держать сможешь? Тогда я сяду с ней. Мы будем ехать ночами и по пустынным дорогам, пока не спустимся к Фруну. По такому морозу никто не разберет, как давно она умерла. Мы заедем в странноприимный дом к монахам в Руалстаде. Там мы с тобой засвидетельствуем, что вы поссорились, сидя позади меня в санях. Достоверно известно, что ты не хотел жить с нею после того, как с тебя сняли отлучение, и ты сватался к девушке, равной тебе по происхождению. Ульв и Хафтур должны всю дорогу держаться в стороне, чтобы им в случае надобности можно было поклясться, что Элина была жива, когда они видели ее в последний раз. Ведь на это ты сумеешь их уговорить? У монахов пусть ее положат в гроб, а потом ты сторгуешься со священником о ее погребении и о покаянной епитимье для тебя самого… Да, это не очень красиво! Но ты так все запутал, что лучшего ничего не придумаешь. Не стой же, как беременная баба, .которая того и гляди повалится без чувств! Помоги тебе Бог, парень, ты, верно, никогда еще не испытывал, каково ощущать острие меча под кадыком!

С гор дул ледяной пронзительный ветер – над снежными сугробами взвивался блестящий, как серебро, тонкий дымок в голубом от лунного света воздухе, когда мужчины собрались уезжать.

Две лошади были запряжены гуськом. Эрленд сел в сани вперед. Кристин подошла к нему.

– На этот раз, Эрленд, ты должен постараться послать мне известие, как сошла поездка и что случилось с тобой.

Он сжал ей руку – Кристин показалось, что кровь брызнет из-под ногтей.

– Так ты все еще решаешься держаться меня, Кристин?

– Да, все еще, – сказала она и потом прибавила:

– В этом поступке мы с тобой оба виноваты, я подстрекала тебя, потому что хотела ее смерти.

Фру Осхильд и Кристин долго стояли, глядя им вслед. Сани ныряли вверх и вниз по сугробам. Они скрылись было за ухабом – потом снова показались ниже, на покрытом снегом склоне. Но вот мужчины въехали в тень от высокой скалы и скрылись из виду.

Обе женщины сидели перед очагом, спиной к пустой кровати, из которой фру Осхильд вынесла все одеяла и солому. Они обе чувствовали, что позади них, зияя пустотой, стоит эта кровать.

– Хочешь, переночуем сегодня в поварне? – спросила, между прочим, фру Осхильд.

– Все равно, где бы ни лечь! – сказала Кристин.

Фру Осхильд вышла во двор взглянуть на погоду.

– Да, если ветер разыграется или если настанет оттепель, то им не успеть отъехать далеко, как уже все откроется, – сказала Кристин.

– Здесь, в Хэуге, всегда ветрено, – ответила фру Осхильд. – Нет признаков, что погода переменится.

Они опять уселись, как раньше.

– Ты не должна забывать, – сказала фру Осхильд, – какую участь она готовила вам обоим!

Кристин тихо ответила:

– Я думаю о том, – что, может быть, у меня явилось бы такое же желание, будь я на ее месте!

– Никогда бы ты не захотела, чтобы другой человек стал прокаженным! – с жаром сказала фру Осхильд.

– Помните ли, тетя, вы говорили мне как-то, что хорошо, если человек не решается делать то, что кажется ему некрасивым. Но не так уж хорошо, если он считает что-либо некрасивым потому лишь, что не решается это сделать.

– Ты никогда не решилась бы на это дело, боясь греха, – сказала фру Осхильд.

– Нет, не думаю, – сказала Кристин. – Ведь я уже сделала много такого, о чем раньше думала, что никогда на это не решусь, боясь греха. Но тогда я не понимала, что кто согрешит, должен попирать ногами других.

– Эрленд хотел покончить со своей распутной жизнью еще задолго до того, как повстречал тебя, – с жаром ответила Осхильд. – Уже давно между ними все было кончено.

– Я знаю это, – сказала Кристин. – Но у нее, вероятно, не было причин думать, что намерения Эрленда настолько тверды, что ей не удастся поколебать их.

– Кристин, – просящим и боязливым голосом сказала Осхильд, – ведь ты теперь не бросишь Эрленда? Теперь вам нет иного спасения, как только спасать друг друга!

– Такой совет я вряд ли услышала бы от священника, – сказала Кристин и холодно улыбнулась. – Но я знаю, что не покину Эрленда, даже если бы мне пришлось растоптать ногами родного отца.

Фру Осхильд встала.

– Уж лучше нам чем-нибудь заняться, чем сидеть так, – сказала она. – Вероятно, мы все равно не заснем, если даже и попробуем лечь.

Она достала из клети маслобойку, принесла несколько мисок с молоком, перелила его в маслобойку и приготовилась сбивать масло.

– Дайте лучше мне, – попросила Кристин. – У меня спина помоложе.

Они молча принялись работать; Кристин стояла у двери в клеть и сбивала масло, а Осхильд чесала шерсть у очага. Только уже когда Кристин отцедила воду из маслобойки и начала мять масло, она вдруг спросила старуху:

– Тетя Осхильд, вы никогда не боитесь того дня, когда предстанете перед судом Божьим?

Фру Осхильд поднялась с места, подошла к Кристин и встала перед ней в полосе света:

– Может быть, у меня хватит мужества спросить того, кто создал меня такою, какова я есть, не смилуется ли он надо мной, когда придет час его воли? Потому что я никогда не просила его о милосердии, когда нарушала его заповеди. И никогда не просила я ни Бога, ни человека сбавить мне хотя бы одну полушку с той платы, которая была с меня спрошена в этом мире.

Немного спустя она тихо сказала:

– Мюнану, старшему моему сыну, было в то время двадцать лет. Тогда он был не таким, каким, я знаю, стал теперь. Они, мои дети, не были тогда такими…

Кристин тихо ответила:

– Все-таки господин Бьёрн был с вами каждый день и каждую ночь все эти годы.

– Да, и это у меня было, – сказала Осхильд.

Немного спустя Кристин кончила сбивать масло. Тогда фру Осхильд сказала, что нужно было бы попытаться заснуть.

Лежа в теплой постели, она обняла плечи Кристин одной рукой и прижала молодую голову к своей груди. И вскоре услышала по ровному и тихому дыханию Кристин, что та заснула.

 

IV

Мороз все держался. По всему приходу в каждом хлеву жалобно мычала голодная, истощенная недоеданием скотина, страдавшая от холода. Но уже теперь люди сберегали корм, насколько только могли.

В этом году мало кто ездил на Рождество в гости друг к другу; все по большей части сидели дома, каждый в своем углу.

На Рождество мороз стал еще крепче – казалось, каждый новый день был холоднее миновавшего. Жители прихода не могли упомнить такой суровой зимы – и снегу-то больше не выпадало, даже в горах, а тот снег, что выпал ко дню святого Клемента, смерзся и стал твердым, как камень. Солнце сияло с ясного неба, день начал уже прибавляться. По ночам на севере над горными гребнями мерцали сполохи, раскидываясь на полнеба, но они не приносили перемены погоды; иной раз выдавался облачный день, выпадало немного сухого снега, но потом опять наступала ясная погода и с нею жестокий мороз. Логен глухо ворчал н шумел под сковавшими его ледяными сводами.

Кристин каждое утро казалось, что у нее уже больше не хватит сил, что ей не выдержать этого дня до конца. И у нее было такое чувство, что каждый день – поединок между нею и отцом. Как можно им относиться так друг к другу в такое время, когда каждое живое существо по всему приходу, будь то человек или животное, страдает под гнетом единого для всех испытания? Но когда наступал вечер, то оказывалось, что и этот день она выдержала до конца.

Нельзя сказать, чтобы отец был с нею неласков. Они никогда не говорили о том, что разделяло их, но Кристин чувствовала за всем тем, чего Лавранс не говорил, что он непоколебимо твердо решил стоять до конца в своем отказе.

Душа у нее болела, и Кристин страшно не хватало его дружбы. Ей причиняло такую жестокую боль сознание, как много других забот и горестей лежало тяжелым бременем на плечах отца, – а если бы между ними все было по-прежнему, то отец говорил бы с ней об этом. Правда, в Йорюндгорде было лучше, чем в большинстве других мест, но все-таки и у них каждый день и каждый час чувствовался неурожайный год. Прежде, бывало, Лавранс выходил в зимние дни во двор и объезжал своих молодых лошадей, но в этом году он осенью продал их всех на юг Норвегии. И дочери было грустно не слышать звуков его голоса во дворе, не видеть, как отец возится со стройными лохматыми двухлетками в игре, которую он так любил. Конечно, в усадьбе у них не было пусто ни в клетях, ни в амбарах, ни в закромах после прошлогоднего урожая, но зато в Йорюндгорд приходило с просьбами о помощи много народу – купить или просто выпросить – и никто не уходил с пустыми руками.

Однажды поздно вечером к ним пришел на лыжах какой-то рослый старик, одетый в меха. Лавранс беседовал с ним во дворе, а Халвдан вынес ему поесть в старую горницу. Никто из домашних, видевших его, не знал, кто это такой, – пожалуй, это был один из тех, кто скрывается в горах; быть может, Лавранс встречался с ним там. Но отец ничего не рассказывал об этом посещении, молчал и Халвдан.

Но как-то вечером пришел человек, с которым Лавранс, сын Бьёргюльфа, был не в ладах в течение многих лет. Лавранс прошел с ним в амбар. Вернувшись в горницу, он сказал:

– Все то и дело просят у меня помощи. Но здесь, в моем собственном доме, вы все против меня. И ты тоже, жена! – сердито сказал он Рагнфрид.

Тогда мать, вспыхнув, бросила Кристин:

– Слышишь, что твой отец говорит мне? Но я не против тебя, Лавранс. Ведь и ты тоже знаешь, Кристин, что произошло поздней осенью на юге, в Руалстаде, когда он спускался вниз по долине еще с одним блудником, своим родственником из Хэугa, – она лишила себя жизни, несчастная женщина, которую он соблазнил и разлучил со всеми ее родными!

Жестко и сурово ответила Кристин:

– Я вижу, что вы столь же осуждаете его за те годы, когда он старался освободиться от греха, как и за те, когда он жил во грехе!

– Иисус, Мария! – взмолилась Рагнфрид, всплеснув руками. – Что с тобой сталось? Неужели даже это не заставляет тебя переменить свое решение?

– Нет, – сказала Кристин, – я не переменила решения.

Тут Лавранс поднял на нее взгляд со скамьи, на которой он сидел около Ульвхильд.

– Я тоже, Кристин, – глухо сказал он.

Но в глубине души Кристин знала, что до некоторой степени она переменила – если не решение, то взгляд на вещи. Она получила известие о том, как прошла эта страшная поездка. Все сошло легче, чем можно было ожидать. Ножевая рана, полученная Эрлендом в грудь, разболелась, – от того ли, что его прохватило морозом, или от чего другого; но только Эрленду пришлось пролежать некоторое время больным в странноприимном доме в Руалстаде. Бьёрн ухаживал там за ним в эти дни. Но то, что Эрленд был ранен, легче объяснило все остальное, и рассказу о происшедшем поверили. Когда Эрленд смог поехать дальше, он повез мертвую Элину в гробу до самого Осло. Там он с помощью отца Иона получил разрешение купить для тела Элины место на кладбище разрушенной церкви святого Никулауса, а потом исповедался у самого епископа в Осло, который наложил на него епитимью – ехать в Шверин к "святой крови". Сейчас Эрленда уже не было в Норвегии.

Кристин же не могла пойти на богомолье ни в какие края, чтобы получить отпущение грехов. На ее долю выпало сидеть дома, ждать и думать, стараясь выдержать в борьбе с родителями. Какой-то странный, по-зимнему холодный свет пролился теперь на все ее воспоминания о встречах с Эрлендом. Она думала о его безудержности в любви и в горе, и у нее родилась мысль, что если бы она тоже могла примешать все события в жизни так же горячо к сердцу и так же очертя голову действовать, то, может быть, впоследствии все это казалось бы ей менее значительным и было бы не так тяжело. Случалось, она думала – быть может, Эрленд откажется от нее! Ей казалось, что у нее всегда был какой-то страх перед тем, что если борьба станет слишком трудной для них, то Эрленд откажется от нее. Но она не хотела отступиться от него, пока он сам не освободит ее от всех клятв и обещаний.

Так проходила зима. И Кристин не могла уже больше обманывать себя и должна была признать, что теперь для них всех надвигается самое жестокое испытание, потому что Ульвхильд недолго уже осталось жить. И, горько скорбя о сестре, она с ужасом видела, что ее собственная душа действительно совращена и источена грехом. Потому что, видя умирающего ребенка и несказанное горе родителей, она все-таки думала об одном: "Если Ульвхильд умрет, то как я смогу тогда по-прежнему глядеть на отца и не броситься перед ним на колени, не признаться ему во всем и не попросить его простить меня и поступить со мною как он хочет?.."

Давно уже наступил пост. Люди резали мелкий скот, который раньше надеялись было спасти. Иначе скотина все равно бы пала. А само население болело от рыбной пищи с редкой добавкой скверной мучной. Отец Эйрик разрешил всему приходу пить молоко во время поста. Но мало у кого нашлась хоть капля молока!

Ульвхильд лежала в постели. Она одна лежала в кровати сестер, и каждую ночь кто-нибудь бодрствовал около нее. Случалось, что отец и Кристин сидели около больной вдвоем. В одну из таких ночей Лавранс сказал дочери:

– Помнишь, что отец Эдвин сказал о судьбе Ульвхильд? Я тогда уже подумал, что, может быть, он подразумевал именно это! Но тогда я отогнал от себя эту мысль.

В такие ночи Лавранс иногда рассказывал то об одном, то о другом. Кристин сидела, бледная от отчаяния, понимая, что за всеми этими словами отца скрывается безмолвная мольба.

Раз как-то Лавранс ушел с Колбейном из дому, чтобы проведать медвежью берлогу в поросших лесом горах к северу от усадьбы. Они вернулись домой с медведицей в санях, а у Лавранса за пазухой сидел живой медвежонок. Он показал его Ульвхильд, и это немного позабавило ее. Но Рагнфрид сказала, что теперь не время заводить такого зверя; что, собственно, Лавранс собирается с ним делать?

– Я хочу выкормить его, а потом привяжу у терема дочерей, – сказал Лавранс с жестким смехом.

Но трудно было доставать для медвежонка цельное молоко, которым его надо было поить, и поэтому Лавранс убил его через несколько дней.

Солнце припекало уже так сильно, что в полдень иногда начинало капать с крыш. Синицы цеплялись за бревенчатые стены, лазили по освещенной солнцем стороне и звонко долбили но дереву клювами, отыскивая спящих в пазах между бревнами мух. На окрестных полях сверкал твердый и блестящий, как серебро, снег.

Наконец однажды вечером тучи стали заволакивать месяц. Утром жители Йорюндгорда проснулись и увидели густой снегопад, сквозь который ничего нельзя было разглядеть.

В этот день все поняли, что Ульвхильд умирает.

Все домочадцы собрались, пришел и отец Эйрик. В горнице горело много свечей. Ранним вечером Ульвхильд тихо и спокойно угасла в объятиях матери.

Рагнфрид перенесла это легче, чем кто-нибудь мог ожидать. Родители сидели рядом; оба беззвучно плакали. Плакали все, кто был в горнице. Когда Кристин подошла к отцу, тот обнял ее за плечи. Почувствовав, что она вся дрожит и трепещет, он прижал ее к своей груди. Но ей показалось, что у него должно быть такое чувство, будто она отошла от него еще дальше, чем мертвая малютка, лежавшая в постели.

Кристин не понимала, как это случилось, что она выдержала. Она сама едва ли помнила, ради чего она смогла выдержать; но, оцепеневшая, немая от боли, она все же пересилила себя и не упала к ногам отца,

…И вот подняли несколько досок в церковном полу перед алтарем святого Томаса и под ними, в крепкой, как камень земле, вырубили могилку для Ульвхильд, дочери Лавранса.

Тихо падал снег все те дни, когда ребенок лежал на смертной соломе; снег шел и тогда, когда Ульвхильд хоронили и продолжал идти почти беспрестанно еще целый месяц.

Людям, с нетерпением ждавшим перемен с приходом весны, казалось, что она никогда не придет. Дни стали длинными и светлыми, и долина лежала, окутанная дымкой от тающего снега, пока в небе сияло солнце. Но воздух был холоден, и теплу еще не хватало силы. Ночью жестоко подмораживало – лед на реке трещал, в горах раздавался грохот, а волки выли и лисицы лаяли совсем внизу, у самого жилья, как в середине зимы. Население драло лыко на корм скоту, но скот падал от бескормицы десятками. Никто не мог сказать, чем все это кончится.

Кристин вышла из дому в один из таких дней, когда в колеях дороги хлюпала вода, а снег на полях отблескивал серебром. Снежные сугробы были изъедены до дыр с солнечной стороны, так что тонкое кружево наста ломалось под ее ногою с тихим серебристым звоном. Но всюду, где была хотя бы самая небольшая тень, острый холод наполнял воздух, и снег был совершенно тверд.

Она пошла вверх, к церкви, сама не зная, что ей там нужно, но ее тянуло туда. Там был отец и еще несколько крестьян, гильдейских братьев, у которых, как она знала, была назначена сходка в галерее, шедшей вокруг церкви.

На полпути ей встретились крестьяне, спускавшиеся уже вниз. С ними был и отец Эйрик. Все шли пешком, нестройной угрюмой толпой, насупившись и не разговаривая друг с другом, и неприветливо ответили на поклон Кристин, когда та проходила мимо них.

Кристин подумала: как давно было то время, когда каждый в приходе был ей другом! Теперь, конечно, всем известно, что она дурная дочь. Быть может, они еще и не то знают о ней! Теперь, разумеется, все уверены, что в старой сплетне о ней, об Арне и Бентейне есть доля правды. Быть может, о ней уже идет самая дурная слава. Высоко подняв голову, пошла она по направлению к церкви.

Дверь стояла полуоткрытой. В церкви было холодно, но все же душу Кристин охватил поток какой-то мягкой теплоты, исходившей от этого темного, бревенчатого помещения с убегавшими ввысь деревянными стволами колонн, уносившими мрак кверху, к стропилам кровли. На алтарях свечи не горели, но солнечные лучи скупо пробивались через щель двери, слабо отражаясь на картинах и священных сосудах.

У алтаря святого Томаса Кристин увидела отца, который стоял на коленях, опустив голову на сложенные руки, прижимавшие шапку к груди.

Робко и грустно выскользнула Кристин из церкви и остановилась на галерее. Там она схватилась руками за две колонки, соединяющиеся вверху аркой, и стояла так, словно обрамленная ими, глядя на лежащий перед нею Йорюндгорд, а за родным домом – на бледно-голубоватую дымку над долиной. На солнце то там, то тут в долине поблескивала белесой водой и льдом река. Но ольшаник, росший по берегам, уже покрылся желто-бурыми цветущими сережками, еловый лес здесь, наверху, у церкви, выглядел уже по-весеннему зеленым, а в соседней роще пищали, чирикали и свистели птички. Да, птицы теперь заливались каждый вечер после заката солнца!

И Кристин почувствовала, что тоска, которая, как ей казалось, давно уже была ценою мук и страданий исторгнута из души ее. – тоска в крови и во всем теле, – снова зашевелилась в ней, робко и слабо, словно просыпаясь от зимней спячки.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, вышел из церкви и запер за собою дверь. Он подошел к дочери и остановился около нее, глядя вдаль через соседнюю арку. Кристин увидела, что минувшая зима сильно сказалась на отце. Она сама не понимала, как можно было говорить сейчас об этом, но слова все-таки сорвались с ее уст:

– Правда ли, что мать мне на днях говорила, будто ты сказал ей – если бы это был Арне, сын Гюрда, то ты сделал бы по-моему?

– Да, – произнес Лавранс, не глядя на дочь.

– Ты не говорил этого, когда Арне был жив, – сказала Кристин.

– Об этом никогда не заходило речи. Я, конечно, понимал, что парень любит тебя… Но он ничего не говорил и был так молод, и я никогда не замечал, чтобы ты задавалась такими мыслями. Ты же не могла ожидать, что я сам предложу свою дочь человеку совершенно неимущему! – Он усмехнулся. – Но мне нравился этот мальчик, – тихо сказал он. – И если бы я увидел, что ты страдаешь от любви к нему…

Они всё стояли, глядя вдаль. Кристин чувствовала, что отец смотрит на нее, она старалась изо всех сил сохранить спокойствие и не выдать себя выражением лица, но знала, что щеки ее побелели. Тогда отец подошел к ней, обнял ее и сжал в своих объятиях. Откинув назад ее голову, он заглянул в лицо дочери и потом снова спрятал его у себя на плече.

– Господи Иисусе, милая моя девочка, неужели же ты так несчастна?..

– Наверное, я умру от этого, отец, – сказала она, прижавшись к нему. И залилась слезами. Но плакала она, почувствовав по его ласкам и увидев по его глазам, что теперь он до того измучен, что уже не в силах больше противиться. Она победила его.

Среди ночи она проснулась оттого, что отец трогал ее за плечо в темноте.

– Вставай, – тихо сказал он, – ты слышишь?..

Тут она услышала, как гудело за стеною, – то был густой. полнозвучный голос южного ветра, насыщенного влагой. С крыш текло в три ручья, и слышался шепот дождя, падающего в мягкий, тающий снег.

Кристин накинула на себя платье и подошла вслед за отцом к выходной двери. Вместе стояли они, вглядываясь в светлую майскую ночь; теплый ветер и дождь били им навстречу, небо было путаницей разодранных, бегущих дождевых туч; шелестело в лесу, свистело между домами, – а сверху, с гор, до них доносился глухой грохот снега, который скатывался вниз лавинами.

Кристин отыскала руку отца и держала ее в своей; он позвал ее и захотел показать ей все это! Так бывало у них прежде – тогда отец тоже позвал бы ее. И вот теперь опять.

Когда они вернулись в горницу, чтобы снова лечь, Лавранс сказал:

– Чужой слуга, что был здесь на этой неделе, привез мне письмо от господина Мюнана, сына Борда. Он предполагает приехать сюда этим летом, чтобы повидать свою мать, и спрашивает, не сможет ли он посетить меня и переговорить со мною.

– Что же вы ответите ему, батюшка? – прошептала Кристин.

– Этого я не могу сказать тебе сейчас, – ответил Лавранс. – Но я поговорю с ним, а потом приму такое решение, за которое смогу ответить перед Богом, дочь моя.

Кристин снова забралась в постель к Рамборг, а Лавранс лег рядом со спящей женой. Он лежал и думал о том, что будет, если река разольется сильно и вдруг. Ведь мало усадеб в приходе лежит так близко к ней, как Йорюндгорд, а было, кажется, предсказание, что когда-нибудь Иорюндгорд будет смыт рекою!

 

V

Весна пришла сразу. Уже через несколько дней после наступившей оттепели весь поселок лежал темно-коричневый под проливным дождем. Вода неслась сквозь лес водопадами по горным склонам; река вздувалась с каждым днем и стояла серым, как свинец, озером на дне долины с островками рощ среди воды, с коварной бурлящей полосой стрежня. В Йорюндгорде вода заходила далеко на поля. Но все-таки ущерб был гораздо меньше, чем боялись.

Весенняя страда пришла очень поздно, и люди засевали поля жалкими запасами зерна, сохраненного для посева, моля Бога пощадить хлеб от ночных заморозков осенью. И казалось, что Бог на этот раз услышал крестьянские молитвы и немного облегчил их бремя. В июне началась ветреная погода, лето выдалось хорошее, и народ стал надеяться, что со временем все следы неурожайного года изгладятся.

Сенокос уже прошел, когда однажды вечером в Иорюндгорд приехали верхами четверо мужчин. Это были двое господ со своими слугами: Мюнан, сын Борда, и Борд, сын Петера из Хестнеса.

Рагнфрид и Лавранс приказали накрыть стол в верхней горнице и приготовить гостям постель в стабюре. Но Лавранс попросил приезжих не рассказывать о цели их приезда до следующего дня, когда они отдохнут с дороги.

За столом больше всего говорил Мюнан; он часто обращался к Кристин и разговаривал с нею так, словно они были хорошо знакомы. Она видела, что отцу это не нравилось. Господин Мюнан был коренаст, краснолиц, некрасив и болтлив, к тому же он держал себя несколько шутовски. Его прозвали Мюнан Увалень или Мюнан Плясун, Но, несмотря на такую манеру держаться, он все же был сыном фру Осхильд, человеком умным и дельным, и не раз бывал доверенным короля в разных делах, а к словам его прислушивались те, кто вершил дела государства. Он жил в родовом поместье своей матери, в округе Скугхе, был очень богат и женился тоже на богатой. Фру Катрин, его жена, была удивительно безобразна и почти никогда не раскрывала рта, но муж всегда отзывался о ней так, как будто она была умнейшей женщиной, поэтому люди в шутку прозвали се фру Катрин Премудрая или Красноречивая. Они, по-видимому, жили очень хорошо и дружно, хотя господин Мюнан славился своей распущенностью и до и после брака.

Господин Борд, сын Петера, был красивым и всеми уважаемым стариком, хотя теперь он уже несколько растолстел и отяжелел. Волосы и борода у него немного выцвели, но все еще были скорее золотистыми, чем седыми. С самой смерти короля Магнуса, сына Хокона, он жил на покое и управлял своими большими поместьями в Северном Мере. Он вдовел уже второй раз, и у него было много детей; все они, но слухам, были очень красивы, хорошо воспитаны и хорошо пристроены отцом.

На следующий день Лавранс поднялся со своими гостями в верхнюю горницу для переговоров. Он попросил жену присутствовать при этом, но та не захотела.

– Ты должен сам решать! Ты знаешь, что если дело не сладится, то это будет величайшим горем для нашей дочери, но я вместе с тем вижу, что многое говорит и против этого брака.

Господин Мюнан передал Лаврансу письмо от Эрленда, сына Никулауса. Эрленд предлагал Лаврансу самому ставить во всем какие угодно условия, если он согласится обручить с ним свою дочь Кристин. Сам же Эрленд соглашался предоставить беспристрастным людям оценить его владения и исследовать его доходы и выделял Кристин в виде дополнительного и свадебного подарка столько, что она, в случае если останется бездетной вдовой, будет владеть третьей частью всего его имущества, кроме своего собственного приданого и всего того наследства, которое она получит после своих родичей. Далее он предлагал предоставить Кристин полную власть распоряжаться ее частью состояния, как той, которую она получит из дому. так и получаемой от него. Но если Лавранс пожелает поставить другие условия для раздела имущества, то Эрленд охотно соглашается выслушать его и изменить свое решение сообразно с его желанием. Единственное условие, на которое со своей стороны должны согласиться родичи Кристин, состоит в следующем: если им когда-либо придется быть опекунами детей его и ее, то родичи Кристин не должны пытаться взять дары, переданные им своим детям от Элины, дочери Орма, но считать, что это имущество было исключено из его состояния до его вступления в брак с Кристин, дочерью Лавранса. Наконец, Эрленд предлагал справить свадьбу со всей подобающей пышностью у себя в Хюсабю.

Лавранс ответил на это так:

– Это благородное предложение. Я вижу, что вашему родичу очень хотелось бы прийти к соглашению со мною. Я вижу это также и из того, что он уговорил вас, господин Мюнан, ехать вторично с поручением от него к такому человеку, как я, который вне этого прихода имеет мало значения, и что такой почтенный человек, как вы, господин Борд, взял на себя труд предпринять подобное путешествие для поддержки просьбы Эрленда. Но я должен сказать относительно его предложения, что дочь моя не воспитана так, чтобы самой распоряжаться своим имуществом и богатством, и я всегда рассчитывал выдать ее за такого человека, в руки которого я мог бы с уверенностью отдать благосостояние девушки. Я не знаю, сможет ли Кристин справиться с такою властью, и мне кажется, едва ли для нее будет хорошо! У нее мягкий и податливый характер, и то, что Эрленд проявил себя неразумным во многих отношениях, было одной из причин, понуждавших меня противиться этому браку. Если бы сна была властолюбивой, сильной и строгой женщиной, то дело бы было другое.

Господин Мюнан расхохотался и сказал:

– Дорогой Лавранс, неужели вы жалуетесь на то, что девушка недостаточно строптива?..

И господин Борд заметил с легкой усмешкой:

– Мне кажется, ваша дочь все же показала, что у нее нет недостатка в силе воли, – ведь она в течение двух лет твердо держалась Эрленда наперекор вам.

Лавранс сказал:

– Я отлично помню это, а все-таки знаю, что говорю! Ей самой было тяжело и горько в то время, когда она сопротивлялась моей воле, и она недолго будет счастлива с мужем, который не сможет взять ее в руки.

– Вот так черт! – воскликнул господин Мюнан. – Тогда ваша дочь совершенно непохожа – на всех женщин, которых я знал, потому что я не видел ни одной, которая не хотела бы сама распоряжаться собой, да и своим мужем!

Лавранс пожал плечами и ничего не ответил.

Тогда заговорил Борд, сын Петера:

– Я могу представить себе, Лавранс, сын Бьёргюльфа, что ваши возражения против этого брака между вашей дочерью и моим приемным сыном еще более усилились после того, как женщина, которую он держал у себя, умерла такою смертью. Но знайте: обнаружилось, что эта несчастная позволила другому мужчине соблазнить себя, а именно управляющему Эрленда в Хюсабю. Эрленд знал об этом, когда ехал с нею; он предлагал ей дать приличное приданое, если тот согласится жениться на ней.

– Вы уверены, что это так? – спросил Лавранс. – Но все же, по-моему, дело не стало от этого лучше! Тяжело, должно быть, женщине из хорошего рода въехать в имение об руку с хозяином, а выехать оттуда с работником.

Мюнан, сын Борда, сказал на это:

– Я вижу, Лавранс, сын Бьёргюльфа, в моем двоюродном брате вам больше всего не нравится, что у него было несчастье с женою Сигюрда, сына Саксюльва. И, надо признаться, хорошего в этом мало. Но, Господи Боже мой, не следует же забывать – молодой парень живет в одном доме с молодой, красивой женщиной, а муж у нее человек старый, холодный и неспособный к супружеству; ночь же в тех краях продолжается полгода; мне кажется, трудно было бы ожидать чего-либо другого, разве только если бы Эрленд был совсем святым! Нельзя отрицать, что Эрленд никогда не был монахом, но не думаю, чтобы ваша молодая, красивая дочка поблагодарила вас, если бы ее отдали за мужа-монаха! Конечно, и впоследствии Эрленд вел себя глупо, и даже еще того хуже, это так… Однако нужно же наконец покончить с этим делом; мы, его родичи, постарались помочь молодому человеку снова встать на ноги; женщина эта умерла, и Эрленд сделал все, что только мог, для ее души и тела; сам епископ в Осло отпустил ему его грехи, и теперь он вернулся домой, очищенный святой кровью в Шверине. Неужели вы хотите быть строже самого епископа в Осло и архиепископа, или уж не знаю, кто там ведает этой драгоценной кровью!.. Дорогой Лавранс, целомудрие, конечно, вещь хорошая, но оно, ей-богу, не дается взрослому мужчине без особой на то Божьей благодати! Клянусь святым Улавом – вспомните, что и сам святой король не получил этого дара до тех пор, пока его земная жизнь не склонилась к концу; видно, такова была Господня воля, чтобы он сперва произвел на свет такого славного юношу, как король Магнус, который сломил силу язычников в северных странах. Король Улав прижил этого сына не от королевы, и все-таки он сидит в Царствии Божьем среди самых высших святых! Я вижу, однако, по вашему лицу, что моя речь кажется вам непристойной…

Господин Борд перебил его:

– Лавранс, сын Бьёргюльфа, мне тоже все это понравилось не более, чем вам, когда Эрленд обратился ко мне впервые и сказал, что он полюбил девушку, уже помолвленную с другим. Но позднее я понял: любовь этих двух молодых людей так сильна, что было бы большим грехом разлучать их. Эрленд был вместе со мною на последнем рождественском приеме, который король Хокон устраивал своим подданным, – там они встретились; и как только они увидели друг друга, ваша дочь упала без памяти и долгое время лежала как мертвая; и я увидел по лицу своего приемного сына, что он скорее готов потерять жизнь, чем девушку!

Лавранс помолчал немного, прежде чем ответить:

– Да, все это кажется очень красивым, когда об этом слышишь в рыцарских сагах каких-нибудь южных стран. Но мы сейчас не в Бретани, и вы, вероятно, тоже потребовали бы большего от человека, которого собираетесь взять в зятья, чем способности заставлять вашу дочь падать без чувств от любви к нему на глазах у всех…

Его собеседники промолчали, и Лавранс продолжал:

– Я думаю, почтенные мои господа, что если бы Эрленд не раскидал по ветру столько своего добра и не повредил своей доброй славе, то вы не сидели бы здесь и не просили бы столь усердно человека в моем положении отдать за него свою дочь. Но я не хочу, чтобы про Кристин говорили, что для нее большая честь брак с владельцем Хюсабю, с человеком, принадлежащим к одному из лучших родов Норвегии, после того, как этот человек настолько опозорил себя, что не мог уже надеяться на лучший брак или на поддержание чести своего рода?

Он порывисто встал и заходил взад и вперед по горнице.

Но тут вскочил и господин Мюнан:

– Нет, Лавранс, если уж вы заговорили о позоре, то скажу вам, как перед Богом, что вы слишком высокомерны!..

Господин Борд прервал его, подойдя к Лаврансу:

– Вы, действительно, высокомерны, Лавранс! Вы напоминаете мне тех крестьян стародавнего времени, которые не хотели принимать никаких титулов от короля, – их гордыня не могла потерпеть, чтобы люди говорили о них, что они с обязаны благоденствием кому-то другому, а не самим себе. Потому говорю вам: если бы даже Эрленд обладал всей той честью и богатством, с которыми он родился, то и тогда я не счел бы, что унижаюсь, прося у родовитого и состоятельного человека руки его дочери для моего приемного сына, раз я вижу, что сердца обоих молодых людей могут разбиться, если их разлучат. Особенно, – тихо сказал он; положив руку на плечо Лавранса, – если бы дело обстояло так, что для душевной чистоты их обоих было бы лучше, если бы они получили друг друга в супруги.

Лавранс высвободился из-под руки собеседника; лицо его стало замкнутым и холодным:

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать!

Оба некоторое время смотрели друг на друга; потом господин Борд заговорил:

– Я хочу сказать, что Эрленд говорил мне, будто они по клялись друг другу в верности самыми страшными клятвами. Может быть, вы на это ответите, что имеете власть разрешить от клятвы свою дочь, раз она клялась без вашего согласия. Но Эрленда вы разрешить не можете!.. И я вижу только одно: главное препятствие заключается в вашей гордыне и в вашей ненависти ко греху. Но мне кажется, что тут вы хотите быть строже самого Господа Бога, Лавранс, сын Бьёргюльфа!

Лавранс ответил несколько неуверенным голосом:

– Возможно, что в ваших словах есть доля правды, господин Борд. Но больше всего я был против этого брака потому, что считал Эрленда не таким надежным человеком, чтобы в его руки передать судьбу моей дочери.

– Я думаю, я теперь могу поручиться за своего приемного сына, – глухо сказал Борд. – Он так любит Кристин, что, я знаю, если вы отдадите ее ему, он будет вести себя хорошо и у вас не будет причин жаловаться на зятя.

Лавранс ответил не сразу. Тогда господин Борд протянул ему руку и проникновенно сказал:

– Во имя Бога, Лавранс, сын Бьёргюльфа, дайте свое согласие!

Лавранс вложил свою руку в руку Борда:

– Во имя Бога!

Рагнфрид и Кристин были позваны наверх, и Лавранс объявил им о своем решении. Господин Борд почтительно приветствовал обеих женщин, господин Мюнан пожал руку Рагнфрид и обратился к хозяйке дома с церемонным приветствием; но Кристин он приветствовал поцелуем на иностранный манер и торопился при этом. Кристин почувствовала, что отец все это время смотрел на нее.

– Как тебе правится твой новый родич господин Мюнан? – насмешливо спросил он, оставшись с ней вечером на минуту наедине.

Кристин умоляюще взглянула на отца. Тогда он несколько раз погладил ее по лицу и больше ничего не сказал.

Когда господин Борд и господин Мюнан отправились на покой, Мюнан сказал:

– Многое бы я дал, чтобы посмотреть, какое лицо сделал бы этот Лавранс, сын Бьёргюльфа, если бы услышал всю правду про свою драгоценную дочку! А то нам с тобой пришлось на коленях умолять о том, чтобы Эрленду отдали в жены женщину, которую он много раз приводил к себе в дом Брюнхильд….

– Держи язык за зубами, – раздраженно ответил господин Борд. – Самым скверным со стороны Эрленда было, что он заманивал этого ребенка в такие места; старайся, чтобы Лавранс никогда об этом не пронюхал; для всех будет лучше, если они о6а станут теперь друзьями.

Было решено, что обручение будет отпраздновано в ту же осень. Лавранс сказал, что он не сможет устроить большого пиршества по этому случаю, потому что прошлый год был у них в долине неурожайный; но зато он берет на себя расходы по свадьбе, которая должна быть сыграна в Йорюндгорде с подобающей пышностью. И потребовал опять, сославшись на неурожай, чтобы между обручением и свадьбой прошел год.

 

VI

Обручение по различным причинам все откладывалось: получалось только к Новому году, но Лавранс согласился, чтобы свадьба не откладывалась из-за этого; ее должны были отпраздновать сразу же после Михайлова дня, как и было условленно раньше.

Итак, Кристин жила в Йорюндгорде законной невестой Эрленда. Вместе с матерью пересматривали они все накопленное для Кристин приданое, стараясь еще больше увеличить вороха постельного белья и платья, потому что Лавранс ничего не хотел жалеть, раз уж он решил отдать свою дочь владельцу Хюсабю.

Кристин сама себе удивлялась; отчего она теперь не радуется? Но по-настоящему вообще никто не радовался в Йорюндгорде, несмотря на все оживление и суету.

Родители болезненно тосковали по Ульвхильд – это Кристин понимала. Но понимала также, что они не только поэтому так молчаливы и грустны. Они были ласковы с Кристин, но когда разговаривали с ней о ее женихе, Кристин чувствовала, что они делают над собой усилие и говорят об Эрленде только для того, чтобы порадовать ее и выказать ей свое дружеское расположение, а не потому, что им самим хотелось поговорить о нем. И они не стали благосклоннее относиться к ее браку, когда познакомились с женихом. Сам Эрленд был неразговорчив и держал себя сдержанно в течение тех нескольких дней, которые он провел в Йорюндгорде во время помолвки, и Кристин думала, что иначе и быть не могло – ведь он знал, что отец ее неохотно дал свое согласие.

Сама же она едва ли обменялась с Эрлендом и десятью словами с глазу на глаз. И было странно и непривычно сидеть рядом на глазах у всех людей; теперь им почти не о чем было говорить, потому что прежде между ними было так много скрытого и тайного. В глубине ее души поднимался какой-то неопределенный страх, смутный и непонятный, но никогда ее не оставлявший: она боялась, что теперь, когда они поженятся, им, может быть, так или иначе придется трудно из-за того, что они уже раньше были слишком близки друг к другу, а потом слишком долго были совсем разлучены.

Но она попробовала отогнать от себя этот страх. Предполагалось, что Эрленд приедет погостить к ним в Йорюндгорд на Троицу; он спросил Лавранса и Рагнфрид, не будут ли они иметь что-нибудь против его приезда; Лавранс засмеялся и ответил, что он, конечно, хорошо примет своего зятя, – Эрленд может быть в этом уверен!

На Троицу они смогут вместе гулять, смогут поговорить друг с другом, как в былые дни, и тогда, должно быть, исчезнет эта тень, которая легла между ними из-за долгой разлуки, когда они были предоставлены самим себе и в одиночку несли каждый свое.

На Пасху Симон, сын Андреса, и его жена приехали к себе в Формо. Кристин видела их в церкви. Жена Симона стояла неподалеку от нее.

"Она, должно быть, гораздо старше его, – подумала Кристин, – ей, верно, лет тридцать". Фру Халфрид была хрупка, невысокого роста и худощава, но лицом необычайно прелестна. Даже матовый отблеск ее темно-русых волос, выбивавшихся волнами из-под полотняного платка, казался таким мягким, и глаза ее были полны доброты и мягкости; они были большие, серые, с золотыми искорками. Все черты ее лица были тонки и чисты, но она была несколько бескровна, с сероватой, бледной кожей лица, а когда открывала рог, то видно было, что у нее нехорошие зубы. Она казалась слабенькой и, должно быть, часто болела – уже несколько раз у нее был выкидыш, как слышала Кристин. Кристин спрашивала себя, как-то живется Симону с этой женой.

Обитатели Йорюндгорда и Формо несколько раз издали обменивались приветствиями, встречаясь на церковном холме, но не заговаривали друг с другом. Но на третий день Симон пришел в церковь без жены. Тут он подошел к Лаврансу, и они некоторое время беседовали. Кристин слышала, что упоминалось имя Ульвхильд. Потом Симон заговорил с Рагнфрид. Рамборг, стоявшая с матерью, очень громко сказала:

– Я хорошо тебя помню, я знаю, кто ты!

Симон приподнял девочку с земли и повертел ее вокруг себя.

– Вот и хорошо, Рамборг, что ты не забыла меня!

А Кристин он только поклонился издали. И родители не упоминали впоследствии об этой встрече.

По Кристин много думала об этом. Было все-таки странно снова увидеться с Симоном Дарре, уже женатым человеком. При этой встрече ожило так много старых воспоминаний: она вспомнила свою собственную слепую и покорную любовь к Эрленду в те дни. Теперь эта любовь стала иной. Она подумала о том, рассказал ли Симон своей жене, почему они разошлись; но, конечно, он ничего не рассказывал. "Ради моего отца", – с насмешкой подумала она. Такая беда, так жалко, что она все еще не замужем и живет дома у родителей! Но они с Эрлендом все же обручены, и Симон может убедиться, что они добились-таки своего. И что бы там Эрленд ни делал, ей он оставался верен, а она тоже не была ни легкомысленной, ни ветреной.

Однажды вечером, ранней весной, Рагнфрид нужно было послать кого-нибудь с поручением к старой Гюнхильд, той вдове, что шила меховые вещи. Вечер был так хорош, что Кристин вызвалась поехать сама; и в конце концов она получила разрешение, потому что все мужчины были заняты.

Солнце уже закатилось, и с земли к золотисто-зеленому небу поднималось тонкое белое ледяное дыхание. Кристин слышала при каждом ударе конского копыта хрустящий звук ломающегося вечернего льда на дороге, с легким шуршанием и звоном разлетавшегося во все стороны. Но из кустов, росших вдоль дороги, раздавалось ликующее мягкое и по-весеннему полное пение птиц навстречу надвигавшимся сумеркам.

Кристин быстро ехала вниз по долине, ни о чем особенно не думая, а только ощущая, как хорошо снова быть одной на воле. Она ехала, не сводя взора с молодого месяца, опускавшегося за гребни гор по ту сторону долины. И поэтому едва не упала с лошади, когда та неожиданно бросилась в сторону и взвилась на дыбы.

Кристин увидела какое-то темное, сжавшееся в комок тело, лежавшее на краю дороги, и сперва было испугалась. Она все еще не могла отделаться от отвратительного страха, который испытывала, встречаясь одна на дороге с людьми. По она подумала, что это мог быть какой-нибудь странник, заболевший в пути; поэтому, когда ей удалось справиться с лошадью, она повернула ее и поехала обратно, громко спрашивая, кто здесь.

Комок слегка пошевелился, и голос произнес:

– Мне кажется, это сама Кристин, дочь Лавранса?..

– Брат Эдвин? – тихо спросила она. Она готова была подумать, что это видение или дьявольское наваждение, которым хотят обмануть ее. Но она все-таки подошла к нему; это действительно был старый монах, и он не мог подняться на ноги без посторонней помощи.

– Дорогой отец, неужели вы пустились странствовать в эту пору года? – спросила она с изумлением.

– Слава Господу Богу, направившему тебя сегодня вечером по этой дороге, – сказал монах.

Кристин заметила, что он дрожит всем телом. – Я намеревался пройти на север, к вам, но сегодня уже не мог больше идти. Мне уже начинало казаться, что такова Божья воля, чтобы я свалился и умер на дороге, как бродил по дорогам всю свою жизнь. Но я очень хотел бы исповедаться и получить последнее причастие. И мне очень хотелось увидеть тебя, дочь моя…

Крестин помогла монаху сесть на лошадь и повела ее под уздцы, поддерживая старика. Он сетовал, что теперь Кристин промочит себе ноги в таком снегу, и время от времени тихо стонал от боли.

Он рассказал, что с Рождества жил в Эйабю; несколько богатых крестьян в приходе дали во время неурожая обет украсить свою церковь и отделать ее заново. Но работа подвигалась плохо; он болел в течение всей этой зимы – что-то у него неладно с животом, так что его рвало кровью и он не мог принимать пищу. Он сам думал, что ему осталось недолго жить, и стремился теперь домой, к себе в монастырь, потому что желал умереть там, среди своих братьев. Но ему захотелось сначала пройти в последний раз по долине к северу, и потому он пошел вместе со священствующим монахом из Хамара, который был назначен новым настоятелем в странноприимном доме в Руалстаде. От Фруна он продолжал свой путь уже один.

– Я слышал, что ты обручена, – сказал он, – с тем человеком… И тут мне до того захотелось повидать тебя. Мне было так больно думать, что та наша встреча с тобой у нас в монастырской церкви была последней! На моем сердце лежало тяжелым камнем, Кристин, что ты ступила на путь, не дающий мира…

Кристин поцеловала руку монаха и сказала:

– Я не могу понять, отец мой, что я сделала и чем заслужила, что вы выказываете ко мне такую большую любовь!

Монах тихо ответил:

– Я часто думал, Кристин, что если бы нам суждено было чаще встречаться, то ты могла бы стать как бы моей духовной дочерью.

– Вы хотите сказать, это привело бы меня тогда к тому, что я обратила бы все свои помыслы к монастырской жизни? – спросила Кристин. Немного погодя она сказала:

– Отец Эйрик заповедал мне, что если я не получу согласия своего отца на брак с Эрлендом, то мне нужно будет вступить в какую-нибудь богобоязненную общину сестер и замаливать свои грехи…

– Я часто молился о том, чтобы у тебя явилось стремление к монастырской жизни, – сказал брат Эдвин. – Но до того, как ты рассказала мне то, о чем сама знаешь. Я хотел, чтобы ты пришла к Богу с девическим венцом, Кристин!

Когда они приехали в Йорюндгорд, то брата Эдвина пришлось снести в дом на руках и уложить в постель. Его положили в старом зимнем доме, в горнице с очагом, и окружили самым тщательным уходом. Он был очень болен, и отец Эйрик часто навещал его и пользовал лекарствами и для тела и для души. Но священник сказал, что у старика cancerи ему недолго уже осталось жить. Сам же брат Эдвин говорил, что как только он немного соберется с силами, то все-таки поедет на юг и попытается добраться до своего монастыря. Отец Эйрик сказал окружающим, что, по его мнению, об этом нечего и думать.

Всем обитателям Йорюндгорда казалось, что вместе с монахом в дом их вошли мир и большая радость. Люди приходили и уходили в течение целого дня, и никогда не было недостатка в тех, кто готов был бодрствовать ночью у постели больного. Все, у кого только было время, стекались толпами в горницу посидеть и послушать чтение отца Эйрика, когда тот приходил и читал умирающему божественные книги и вел беседы с братом Эдвином о духовном. И хотя многое из того, что он говорил, было неясно и темно, как обычные его речи, но людям все-таки казалось, что он укреплял и утешал их души, потому что все до одного понимали, что брат Эдвин весь исполнен любви к Богу.

Но монах, кроме того, с удовольствием слушал обо всем другом, расспрашивал о новостях в окрестных приходах и просил Лавранса рассказывать о неурожайном годе. Были люди, которые прибегали в этой страшной нужде к нехорошим средствам и обратились к таким помощникам, которых крещеные люди должны были бы избегать. К западу от долины, если взобраться немного вверх по горным склонам, было одно место в горах, где лежали несколько больших белых камней, видом своим напоминавших тайные части человеческого тела; и вот несколько человек впали в заблуждение и начали приносить в жертву кабанов и кошек у этого отвратительного места. Тогда отец Эйрик позвал с собою нескольких из наиболее благочестивых и отважных крестьян, и они ночью прошли к тому месту и разбили камни на куски. Лавранс тоже ходил с ними и мог засвидетельствовать, что камни были все измазаны кровью, а вокруг валялись кости. В Хейдале люди будто бы заставили одну старуху сидеть в поле на камне и петь старинные заклинания в течение трех четверговых ночей.

Раз ночью Кристин сидела одна у брата Эдвина.

Около полуночи он проснулся и, казалось, мучился сильными болями. И вот он попросил Кристин взять книгу о чудесах девы Марии, которую одолжил ему отец Эйрик, и почитать ему.

Для Кристин чтение вслух было непривычным делом, но она все-таки села на ступеньку кровати, поставила свечу рядом с собой, положила книгу на колени и начала читать как только могла лучше.

Через некоторое время она заметила, что больной лежит, стиснув зубы; мучась припадками болей, он сжимал свои иссохшие руки.

– Вы жестоко страдаете, дорогой отец, – с огорчением сказала Кристин.

– Так мне сейчас кажется. Но я знаю, что это Бог снова превратил меня в ребенка и делает со мною что хочет!.. Мне вспомнился один случай, когда я был еще маленьким… Мне было тогда четыре года. Я убежал из дому в лес. Я заблудился там и пробыл в лесу много дней и ночей… Моя мать была вместе с нашедшими меня людьми, и я помню, что, подняв меня на руки, она укусила меня в затылок. Я думал, что она сделала это потому, что сердилась на меня, но потом понял лучше… Теперь я сам с тоскою стремлюсь домой из этого леса. В писании сказано: "Оставьте всё и следуйте за мною", но на этом свете было слишком много такого, что мне очень не хотелось оставлять…

– Вам, отец? – сказала Кристин. – Я постоянно слышала от всех, что вы могли бы служить примером чистой жизни, бедности и смирения.

Монах сказал с улыбкой:

– Такие молоденькие девочки, как ты, вероятно думают, что на свете нет других соблазнов, кроме сладострастия, богатства и могущества. Но я говорю тебе: это все пустяки, которые человек встречает у края дороги, а я… я любил самые дороги – не ничтожные мирские вещи я любил, но весь мир! Бог оказал мне милость, и я с самой юности полюбил госпожу Бедность и госпожу Целомудрие и потому думал, что с такими подругами пройду свой путь спокойно; и вот я бродил по стране, желая только одного – пройти по всем земным дорогам. А мое сердце и мысли тоже бродили да странствовали – боюсь, что я часто заблуждался в своих мыслях о самых сокровенных вещах. Но теперь пришел конец. Кристин, девочка, теперь мне хочется домой, к себе в монастырь, хочется оставить все свои собственные мысли и услышать разумную речь настоятеля о том, как я должен верить и что должен думать о своих грехах и о Божьем милосердии…

Немного спустя он заснул. Кристин села у очага, следя за огнем. Но на рассвете, когда она сама чуть было не задремала, брат Эдвин неожиданно произнес с постели:

– Я рад, Кристин, что это дело с Эрлендом, сыном Никулауса, и тобою приведено к благополучному концу.

Тут Кристин залилась слезами.

– Мы совершили столько дурного, пока добились этого! И сердце мое мучительно раздирается – больше всего оттого, что я причинила так много горя своему отцу. Он и теперь не рад этому. А ведь он еще не знает… Если бы он знал все, то, наверное, совсем лишил бы меня своей дружбы!

– Кристин, – сказал брат Эдвин ласково, – или ты не понимаешь, дитя, что именно потому ты и должна, молчать обо всем и именно потому ты и не должна причинять ему новое горе, что он никогда не потребует с тебя никакой пени? Что бы ты ни сделала, это не изменит сердечной любви к тебе твоего отца.

Через несколько дней брат Эдвин почувствовал себя настолько лучше, что выразил желание ехать на юг. Видя, что это желание овладело им, Лавранс велел сделать нечто вроде носилок. которые подвешивались между двумя лошадьми, и таким образом довез больного до самого Листада; здесь брату Эдвину предоставили новых лошадей и новых провожатых и так довезли его до Хамара. Там он и умер в монастыре братьев-проповедников и был похоронен в их церкви. Но потом нищенствующие монахи потребовали, чтобы останки были переданы им потому что многие в окрестных приходах считали брата Эдвина святым человеком и называли его святым Эвеном. Крестьяне молились ему на протяжении всего Опланда и вверх по Долинам, к северу до самой Трондхеймской области. Потому между обоими монастырями возникли долгие споры и пререкания о теле.

Обо всем этом Кристин узнала гораздо позже. Но она неутешно горевала, расставаясь с монахом. Ей казалось, что один лишь он знал вполне всю ее жизнь, – он знал ее несмышленым ребенком, когда она находилась на попечении отца, и знал о ее тайной жизни с Эрлендом, и потому ей казалось, что он был каким-то связующим звеном между всем тем, что когда-то был ей мило, и тем, что сейчас наполняло всю ее душу. Теперь же она была совершенно отрезана от той Кристин, которая была когда-то девушкой.

 

VII

– Мне кажется, – сказала Рагнфрид, пробуя тепловато сусло в чанах, – оно уже настолько охладилось, что теперь можно подмешивать дрожжи.

Кристин сидела в дверях пивоварни и пряла, ожидая, пока варево остынет. Она отложила веретено на порог, развернул ветошку, в которую был завернут жбан с распущенными грибными дрожжам и начала отмерять.

– Закрой же сперва дверь, – приказала мать, – а то будет сквозняк! Ты ходишь как во сне, Кристин, – сердито сказала она.

Кристин цедила дрожжи в пивные чаны, а Рагнфрид размешивала.

"Г'ейрхильд, дочь Дрива, воззвала к Хатту, но это был Один. Он пришел и помог ей сварить пиво; в награду же потребовал себе то, что находилось между чаном и ею". Такова была старинная сага, которую Лавранс рассказывал однажды, когда Кристин была маленькой.

"…То, что находилось между чаном и ею!.." Кристин почувствовала тошноту и головокружение от жары и сладкого, пряного запаха в темной запертой пивоварне.

На дворе Рамборг водила хоровод с толпой детей и пела:

Кристин прошла вместе с матерью через маленькие сени, где стояли пустые пивные бочонки и разная утварь. Наружная дверь вела отсюда на небольшой участок земли между задней стеной пивоварни и плетнем, огораживавшим ячменное поле. Целая куча поросят дралась из-за выброшенной тепловатой барды, толкаясь и с визгом грызясь.

Кристин заслонила глаза рукою от ослепительного блеска полуденного солнца. Мать посмотрела на свиное стадо и сказала:– Нам не обойтись меньше чем восемнадцатью оленями.

– Вы думаете, нам столько надо? – рассеянно сказала дочь.

– Да, придется ведь подавать дичь и свинину ежедневно, – отвечала мать. – А мы вряд ли достанем больше птицы и зайцев, чем пойдет на одну только верхнюю горницу! Ты должна помнить, что сюда съедется почти двести человек, считая слуг и детей, да еще нищие, которых надо кормить. И даже если вы с Эрлендом уедете на пятый день, то все же некоторые из гостей останутся здесь, наверное, до конца недели по меньшей мере!.. Побудь тут и присмотри за пивом, – промолвила Рагнфрид, – а я пойду позабочусь о еде для твоего отца и косарей.

Кристин принесла прялку и уселась на пороге задней двери. Она сунула было палку с куделью себе под мышку, но потом бессильно уронила на колени руки, державшие веретено.

Колосья ячменя за плетнем блестели на солнце, отливая шелком и серебром. Сквозь журчанье реки до Кристин время от времени доносился со стороны лугов на острове звон кос – то железо иногда ударялось о камень. Отец и работники спешили поскорее покончить с сенокосом. Ведь нужно было еще столько дел переделать, готовясь к ее свадьбе.

Пахло теплой бардой, и резкая вонь шла от свиней – Кристин снова почувствовала тошноту. А от полуденного зноя кружилась голова и во всем теле чувствовалась слабость. Побледнев и выпрямив спину, сидела Кристин, ожидая, когда это пройдет, – она не хотела, чтобы ее опять стошнило.

…Так она еще никогда себя не чувствовала. Напрасно она старалась утешить себя: это еще не наверное, может быть она ошиблась… "То, что находилось между чаном и ею…"

…Восемнадцать оленей… Почти двести свадебных гостей… Людям будет над чем посмеяться, когда станет известно, что все это затеяно только ради беременной бабы, которую надо было выдать замуж поскорее!

…Ох. нет!.. Она отбросила пряжу в сторону и вскочила на ноги. Прислонилась лбом к стене пивоварни, и ее начало рвать в крапиву, буйно разросшуюся вдоль стены. Крапива кишела коричневыми гусеницами – при виде этого Кристин затошнило еще сильнее.

Она провела руками по влажным от пота вискам. Ох, нет, так это и есть!..

Их должны повенчать во второе воскресенье после Михайлова дня, а свадьба будет праздноваться в течение пяти дней. До этого времени остается еще свыше двух месяцев. Тогда, вероятно, у нее уже очень будет заметно – и мать и другие замужние женщины обязательно увидят. Они всегда так догадливы в этих случаях, всегда знают, если какая-нибудь женщина беременна, за целые месяцы до того, как Кристин наконец сообразит, по каким признакам они это видят. "Бедняжка, она так поблекла!.." Кристин нетерпеливо потерла себе щеки, почувствовав, что они бескровны и бледны.

Прежде, правда, она очень часто думала, что это обязательно случится рано или поздно. И не так, уж этого боялась. Но тогда все было бы совсем иначе, чем теперь, – ведь тогда они не могли и не должны были отдаться друг другу законным образом.

Считалось, – да, конечно. – тоже и позорным и грешным, но если молодые люди не хотели позволить, чтобы их насильно разлучали, то это скоро забывалось, и люди говорили о них с радушием. Ей бы тогда не было стыдно! Но если так бывает между женихом и невестой, то тогда над ними только смеются, глупо шутят. Она и сама понимала, это смешно; вот теперь в пиво намешают вино, будут колоть скот и печь и варить на свадь6у, чтобы слава об этой свадьбе прогремела по всей округе, а ее, невесту, начинает тошнить от запаха еды, и она в холодном поту забирается за сараи да пристройки и там ее рвет…

Эрленд… Она гневно стиснула зубы. Он должен был бы избавить ее от этого. Потому что ведь она не хотела. Он должен был бы помнить, что раньше, когда будущее было для них так неявно, когда она ни на что не могла надеяться, кроме его любви, тогда она всегда, всегда с радостью предоставляла себя его желанию! Он должен был бы оставить ее в покое сейчас, когда она пыталась ему отказать, потому что ей казалось, что нехорошо брать себе что-либо украдкою после того, как отец соединил им руки в присутствии их родичей как жениху и невесте. Но он все таки взял ее, почти насильно, со смехом и ласками; и она не в силах была показать ему, что сопротивлялась и отказывала по-настоящему,

…Она вошла в пивоварню и взглянула на пиво, потом опять вернулась к плетню и задумалась, облокотившись на него. Колосья ячменя тихо покачивались от легкого дуновения ветра. Кристин не могла припомнить, чтобы когда-нибудь видела хлеба такими богатыми и буйными, как в этом году… Вдали поблескивала река, слышен был голос Лавранса, кричавшего что-то – слов нельзя было разобрать, но работники на острове смеялись.

Если пойти к отцу и сказать ему? Не лучше ли бросить все эти приготовления и в тишине соединить нас навеки с Эрлендом без церковного венчания и большого празднества, – раз теперь все дело только в том, чтобы ей получить звание супруги пока всем не стало ясно, что она носит уже под сердцем ребенка от Эрленда.

Он тоже подвергнется, насмешкам. Эрленд, как и она сама – или даже еще больше. Ведь он-то уже не юноша. Но он сам желал этой свадьбы, ему хотелось видеть Кристин невестой в шелку к бархате, с высокой золотой короной на, голове, – он хотел этого и вместе с тем хотел обладать ею во все эти сладкие тайные часы! Она исполняла его желания всегда и во всем. И должна была продолжать исполнять его волю и в этом.

Но в конце концов он убедится, что никто не может получать и то и другое одновременно. Он столько говорил о большом рождественском празднике, который он устроит в Хюсабю в первый год, когда она войдет хозяйкой к нему в дом, – тогда он покажет всем своим родичам, и друзьям, и жителям окрестных приходов, вплоть до самых отдаленных, какая ему досталась красивая жена. Кристин насмешливо улыбнулась. Да, такой пир будет очень кстати на нынешнее Рождество!

Это произойдет около дня святого Григория. Вихрь мыслей закружился в ее мозгу, когда она произнесла про себя, что около дня святого Григория она родит ребенка. Она немного страшилась и этого – она помнила пронзительные крики матери, резко звеневшие над всем домом в течение двух суток, когда Ульвхильд появлялась на свет. В горах, в Ульвсволде, умерли от родов одна за другой две молодые женщины, и первая и вторая жены Сигюрда из Лоптсгорда, и ее собственная бабушка по отцу, в честь которой ей дали имя…

Но не в страхе было дело. Она так часто думала за эти годы, каждый раз, когда замечала, что все еще не беременна, что, может быть, это послужит наказанием ей и Эрленду. Что она навсегда так и останется бесплодной. Тщетно будут они ждать да ждать того, чего раньше так боялись, будут надеяться так же напрасно, как раньше беспричинно страшились! Пока наконец не узнают, что придет время, когда их вынесут из его дома и род Эрленда заглохнет; ведь его брат – священник, а те дети, которые сейчас у Эрленда, никогда не смогут наследовать отцу. Мюнан Увалень и его сыновья въедут и сядут на их хозяйское место, а имя Эрленда будет выкинуто и забыто в его роду.

Она крепко прижала руки к животу. Там было оно – между плетнем и ею, между чаном и ею! Между нею и целым миром был он – законный сын Эрленда! Она уже испробовала способ, о котором однажды при ней говорила фру Осхильд, – пробу крови из правой и левой руки. Она носит сына. Что-то он ей принесет? Она вспомнила своих мертвых братцев, горестные лица родителей при упоминании о них, вспомнила все те дни, когда видела отчаяние родителей из-за Ульвхильд, ту ночь, когда Ульвхильд умерла. И подумала обо всем том горе, которое причинила им, об измученном лице отца… И все же не видно еще конца горю, которое она причинит отцу и матери…

И все-таки, все-таки! Кристин уронила голову на руку, лежавшую на плетне; другую руку она продолжала держать на животе. Хотя бы это и принесло ей новое горе, хотя бы это и причинило ей смерть, но она предпочитает умереть, родя Эрленду сына, чем знать, что когда-нибудь они оба умрут, и дома останутся после них пусты, и хлеба будут колыхаться для чужих…

Кто-то вошел в сени. "Пиво! – подумала Кристин. – Я должна была взглянуть на него уже давным-давно!" Она выпрямилась, но в эту минуту появился Эрленд и, нагнувшись под притолокой, вышел на яркий солнечный свет, весь сияя от радости.

– Так вот ты где! – сказал он. – И даже шагу не сделаешь ко мне навстречу? – И обнял ее.

– Милый, как ты приехал? – удивленно сказала она. Он, очевидно, только что спрыгнул с лошади: через плечо у него был еще переброшен плащ, а меч висел сбоку, и был он небритый, грязный и очень запыленный. Он был одет в красный кафтан, падавший складками с самого ворота и разрезанный с боков почти до подмышек. Пока они проходили через пивоварню и двор, одежда развевалась на Эрленде, открывая его ноги до бедер. Как странно, прежде Кристин никогда не замечала, что он слегка косолапил при ходьбе, прежде она видела только, что у него длинные, стройные ноги, тонкие щиколотки и небольшие красивые ступни.

Эрленд приехал не один – с четырьмя слугами и тремя запасными лошадьми. Он сказал Рагнфрид, что приехал, чтобы забрать приданое Кристин, – ведь для нее удобнее, если ее вещи будут уже в Хюсабю, когда она приедет туда. Свадьба состоится так поздно осенью, что тогда, пожалуй, будет трудно перевезти вещи, и их к тому же легко можно попортить морской водой на корабле. А теперь аббат в Нидархолме предлагает ему послать их со шхуной святого Лаврентия – предполагают, что она отплывет от острова Веэй около дня Успенья Богородицы. Поэтому он и приехал, чтобы отвезти приданое на лошадях к мысу через Рэумсдал.

Он сидел в дверях поварни, пил пиво и болтал, пока Рагнфрид и Кристин ощипывали диких уток, принесенных Лаврансом накануне с охоты. Мать с дочерью были одни дома; все женщины пошли на луг сгребать сено. У Эрленда был очень веселый вид, он был очень доволен собою, потому что приехал сюда с такой разумной целью…

Мать вышла, а Кристин осталась присматривать за птицами на вертеле. Сквозь открытую дверь ей чуть видны были слуги Эрленда, лежавшие в тени на другой стороне двора; чаша с пивом ходила у них вкруговую. Сам Эрленд сидел на пороге, болтал и смеялся – солнце светило на его непокрытую голову, на черные как смоль волосы, Кристин заметила, что в них было несколько седых нитей. Да, ему ведь скоро уж будет тридцать два года, но он ведет себя как балованный мальчик! Она знала, что у нее не повернется язык сказать Эрленду о своей беде, – он еще и сам успеет увидеть это. Смеющаяся мягкая нежность заливала ее сердце, затопляла таящуюся на дне его искру холодного гнева, как сверкающая река струится поверх камней.

Она любила его больше всего на свете, любовью была полна ее душа, хотя Кристин в то же время продолжала видеть и помнить все другое. Как мало подходит этот придворный в красивом кафтане, с серебряными шпорами и с разукрашенным золотом кушаком к сенокосной страде здесь, в Йорюндгорде! Кристин заметила также, что отец не пришел с поля, хотя мать и послала Рамборг к реке с известием, какой к ним приехал гость.

Эрленд подошел к Кристин и обнял ее за плечи.

– Ты понимаешь? – сказал он с сияющим лицом. – Не странно ли тебе, что вся эта суета и работа – ради нашей свадьбы?

Кристин поцеловала его и оттолкнула от себя, – принялась поливать птиц жиром и попросила не мешать ей. Нет, она не станет говорить ему об этом!..

Лавранс пришел домой только к ужину, вместе с косарями. Он был одет почти так же, как и батраки; на нем был кафтан из домотканого сукна, доходивший до самых колеи, и просторные штаны из той же материи; он шел босиком с косой на плече. Единственно, чем его наряд отличался от одежды работников. это кожаным наплечником для сокола, сидевшего у него на левом плече. Лавранс вел за руку Рамборг.

Лавранс приветствовал зятя довольно сердечно и попросил извинения за то, что не явился раньше, – приходится налегать на полевые работы изо всех сил, потому что нужно еще съездить в город между сенокосом и жатвой. Но когда Эрленд рассказал за столом о цели своего приезда, Лавранс выказал некоторое неудовольствие.

Ему сейчас никак не обойтись без повозок и лошадей. Эрленд отвечал, что он привел с собою четырех запасных лошадей. Лавранс высказал предположение, что понадобятся по меньшей мере три воза. Кроме того, девушке нужно будет иметь здесь под рукою свои наряды. А постельные принадлежности, которые Кристин получала в приданое, потребуются в Йорюндгорде во Время свадьбы, когда придется отводить помещение стольким гостям.

– Ну что ж, – сказал Эрленд. – Конечно, и осенью удастся как-нибудь перевезти приданое. – Но он так обрадовался, когда услышал, как ему казалось, вполне разумное предложение настоятеля отправить вещи на монастырской шхуне. Настоятель даже напомнил ему о родстве между ними. – Теперь все об этом вспоминают! – сказал Эрленд улыбаясь. По-видимому, неудовольствие тестя ни капли его не смущало.

В конце концов было решено, что Эрленду дадут одну повозку, и он увезет воз таких вещей, которые прежде всего потребуются Кристин, когда та приедет к себе в новый дом.

На следующий день началась спешная укладка. Мать решила, что большой и маленький ткацкие станки могут быть отосланы теперь же вместе с другими вещами, – Кристин, пожалуй, не удастся больше ткать до самой свадьбы. Рагнфрид с дочерью сняли ткань с кросен. Это была хотя и некрашеная шерстяная материя, но зато из самой лучшей мягкой шерсти с вотканными прядями шерсти от черных овец, что давало правильно расположенный узор. Кристин с матерью сложили материю и уложили ее в кожаный мешок. Кристин подумала, что из этой ткани выйдут хорошие свивальники, и очень красивые, если их обшить красной или синей тесьмой.

Рабочий стан с ящиком в сиденье, выкованный когда-то Арне, можно было тоже отправить теперь же. Кристин вынула из ящика все те вещи, которые в то или иное время были получены ею от Эрленда. Она показала матери отделанный красным узором голубой бархатный плащ, в котором должна была ехать в церковь в день своей свадьбы. Мать стала его рассматривать со всех сторон, щупая материю и меховую подкладку.

– Это очень дорогой плащ, – сказала Рагнфрид. – Когда тебе Эрленд подарил его?

– Он подарил мне его, когда я жила в монастыре, – сказала дочь.

Сундук с приданым Кристин, которое мать начала собирать еще с того времени, когда дочка была совсем маленькой, был уложен заново. Весь он был разукрашен резьбой. Крышка его и стенки были покрыты квадратами, а в них изображены скачущие звери или птицы. Подвенечное платье дочери Рагнфрид переложила в один из своих собственных сундуков. Оно еще не было закончено, его начали шить лишь этой зимой. Было оно из алого шелка и скроено так, что сидело совсем в обтяжку. Кристин подумала, что теперь оно, пожалуй, будет ей слишком узко в груди.

К вечеру воз, уже совсем готовый и увязанный, стоял под навесом. Эрленд должен был ехать рано утром на следующий день.

Он стоял рядом с Кристин, опершись о калитку, и смотрел на север, где вся долина была затянута синевато-черными грозовыми тучами. В горах рокотал гром, но река и луга к югу от них были залиты желтым, жгучим солнечным светом.

– Помнишь грозу в тот день в лесу у Гердарюда? – тихо спросил он, играя ее пальцами.

Кристин кивнула головой и попробовала улыбнуться. Воздух был такой тяжелый и душный, голова у нее болела, и ее бросало в ног при каждом вздохе.

Лавранс подошел к стоявшим у калитки и заговорил о погоде; у них в приходе редко бывает, чтобы гроза причиняла какой-либо вред, но один Бог знает, не придется ли им потом услышать о несчастье с рогатым скотом или лошадьми где-нибудь в горах.

На холме у церкви было темно как ночью. При блеске молнии можно было различить нескольких лошадай, встревоженных и сбившихся в кучу около кладбищенских ворот. Лавранс высказал предположение, что это едва ли здешние лошади – скорее это табун из Довре, который пасется в горах ниже Йетты. Па всякий случай следует, пожалуй, пройти к церкви и взглянуть, прокричал он сквозь громовой раскат, нет ли там среди чужих и его лошадей!..

Страшная молния разорвала темноту у церкви, громовой удар прогремел и загрохотал, оглушая всех. Лошади поскакали во все стороны через луга под горою. Все трое осенили себя крестным знамением.

…Опять сверкнула молния; казалось, небо разорвалось как раз над ними, громадное снежно-белое пламя полыхнуло на них – их бросило друг на друга, и они стояли с закрытыми ослепленными глазами, ощущая запах словно паленого камня, а потрясящший удар грома совершенно разодрал им уши.

– Святой Улав, помоги нам! – тихо сказал Лавранс.

– Смотрите, береза, береза! – закричал Эрленд. Большая береза на соседнем поле словно зашаталась, и вот огромный сук отделился от нее и рухнул на землю, оставив за собою огромную щель в стволе.

– Как думаете, не загорится ли она?.. Иисусе Христе! Горит церковная крыша! – закричал Лавранс.

Они не сводили взоров с церкви – нет! – да! – из-под дранок под коньком крыши пробивались красные языки пламени.

Оба мужчины бросились бежать через двор. Лавранс стремительно распахивал двери во все жилые помещения и кричал о пожаре; люди толпами выбегали наружу.

– Берите топоры, топоры! Плотничьи топоры! – кричал он. – И багры!.. – Он кинулся бежать к конюшне. И сейчас же снова вышел на двор, ведя за гриву Гюльдсвейна, вскочил на неоседланную лошадь и помчался к северу; в руке у него была секира. Эрленд поскакал вслед, все мужчины поспешили за ними, некоторые верхом, но иные не могли сладить с испуганными лошадьми, оставили их и побежали вперед. За ними побежала и Рагнфрид с женщинами, забрав ведра и жбаны.

Казалось, никто уже больше не замечал грозы. При блеске молнии видно было, что народ стремился потоком из всех жилищ, разбросанных в долине. Отец Эйрик уже подбегал по склону горы к самой церкви в сопровождении своих домочадцев. Мост внизу гремел под ударами лошадиных копыт – несколько парней промчались мимо; их бледные, полные ужаса лица были обращены к горящей церкви.

Дул легкий ветер с юго-востока. Oгонь охватил всю северную стену; в церковные двери с западной стороны нельзя уже было пройти. Но пламя еще не охватило ни южной стороны, ни алтаря, ни хоров.

Кристин и другие женщины из Йорюндгорда пробежали на кладбище к югу от церкви, в том месте, где ограда была разрушена.

Огромное красное зарево освещало рощу к северу от церкви и место, где были коновязи. Туда уже никто не мог пройти из-за страшного жара, там стоял только один крест, купавшийся в отблесках пламени. Казалось, он был живым и двигался.

Сквозь вой и рев пламени слышались громкие удары топоров по бревнам южной стены. В крытой галерее стояли мужчины, рубившие и молотившие по стенам, пока другие пробовали снести самое галерею. Кто-то крикнул женщинам из Йорюндгорда, что Лавранс с несколькими другими мужчинами проникли за отцом Эйриком внутрь церкви. Необходимо скорее прорубить отверстие в стене – уже и с этой стороны из-под дранок кровли начинали играть язычки пламени. Изменись только ветер или совсем стихни, и пламя сразу охватит всю церковь.

Нечего было и думать о том, чтобы потушить пожар, уже некогда было делать цепь до самой реки, но, по приказанию Рагнфрид, женщины все-таки выстроились в ряд и начали передавать воду из ручейка, протекавшего к западу у дороги, – воды хватило на то, чтобы обливать южную стену и мужчин, работавших там. Многие из женщин при этом громко рыдали от страха и волнения за людей проникших в здание, и горевали о гибели своей церкви.

Кристин стояла впереди всех в цепи женщин, передавая ведра; затаив дыхание, не отрывая взора, глядела она на церковь, где находились они оба – и отец и, наверное, Эрленд!

Сорванные с места колонны галереи лежали в куче бревен, дерева и кусков дранки с крыши притвора. Мужчины изо всех сил навалились на внутреннюю бревенчатую стену церкви – целая толпа людей подняла балку и громила ею стену.

Эрленд и один из его слуг вышли из маленькой южной двери, ведшей на хоры; они несли из ризницы большой сундук, на котором отец Эйрик обыкновенно сидел, выслушивая исповедь. Эрленд со слугою вывалили сундук на кладбище.

Кристин не расслышала, что кричал Эрленд; он побежал назад и опять скрылся в галерее. Он был ловким, как кошка, когда стремительно бежал к церкви, – сбросил с себя верхнее платье и остался только в рубашке, штанах и чулках.

Другие подхватили его крик – горело в ризнице и на хорах: никто уже не мог выйти из церкви через южную дверь – огонь преградил оба выхода. Две-три балки в стене были расщеплены, Эрленд схватил пожарный багор и стал срывать и разносить остатки балок. Таким образом было пробито отверстие в стене церкви; но другие кричали, чтобы Эрленд поостерегся, крыша может обрушиться и запереть тех, кто в церкви; теперь уже и на этой стороне деревянный настил крыши начал сильно разгораться, и жар становился невыносимым.

Эрленд бросился в образовавшееся отверстие и помог отцу Эйрику. Священник нес из алтаря полный подол священных сосудов.

За ним показался мальчик, закрывший лицо рукой и несший в другой руке наперевес высокий крест, который выносился во время крестного хода. Потом вышел Лавранс. Он закрывал глаза от дыма и шел, качаясь под тяжестью огромного распятия, которое нес в объятиях: оно было гораздо выше его.

Народ ринулся им навстречу и помог пройти на кладбище. Отец Эйрик споткнулся, упал на колени, и священные сосуды покатились по холму. Серебряный голубь раскрылся, и святые дары выпали на землю; священник поднял их, стряхнул с них пыль и поцеловал, громко рыдая; поцеловал он и позолоченную голову, которая всегда стояла над алтарем – в ней хранились волосы и ногти святого Улава.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, все еще стоял, держась за распятие. Его рука лежала на перекладине креста, а голову он опустил на плечо Христу; казалось, будто спаситель склонил свое прекрасное грустное лицо к Лаврансу, утешая его…

Крыша начала уже но частям обрушиваться внутрь с северной стороны церкви – огромная головня от упавшей балки вылетела наружу и ударила в большой колокол в колоколенке у кладбищенских ворот. Колокол загудел глубоким рыдающим звуком, который замер в протяжном стоне, утонувшем в реве пламени.

Никто за все это время не обращал внимания на непогоду, к тому же гроза продолжалась очень недолго, но люди и этого, очевидно, не заметили. Теперь молнии сверкали и гром грохотал далеко на юге долины, а дождь, шедший уже некоторое время, припустил; зато ветер совсем утих.

Но вдруг как будто огненный парус взвился вверх от самого фундамента – одно мгновение, и пламя с воем охватило всю церковь от одного конца до другого.

Народ кинулся бежать от всепожирающего жара. Эрленд в это мгновение очутился около Кристин и увлек ее вниз по холму. От Эрленда пахло гарью, и когда Кристин погладила его по голове и по лицу, то рука ее оказалась полна спаленных волос.

Они не слышали друг друга в реве пожара. Но Кристин увидела, что брови у Эрленда опалены до корней, на лице ожоги, а рубашка прожжена во многих местах. Эрленд смеялся, увлекая Кристин за собою, вслед за другими.

Народ провожал старого плачущего священника и Лавранса, несшего распятие.

В конце кладбища Лавранс поставил крест на землю, прислонив его к дереву, а сам присел на разрушенную ограду. Отец Эйрик уже сидел там, простирая руки к горящей церкви:

– Прощай, прощай, церковь Улава! Да благословит тебя Бог, моя церковь Улава, да благословит тебя Бог за каждый час, который я провел в тебе за песнопениями и богослужениями! Спокойной ночи, церковь моя, спокойной ночи!..

Прихожане громко плакали вместе с ним. Дождь лил как из ведра на толпы людей, но никто и не думал уходить. Казалось, дождь не мог заглушить огонь в просмоленной деревянной постройке – головни и горящие дранки разлетались во все стороны. Вскоре после этого в огонь обрушился конец церкви, подняв целый сноп взлетевших в небо искр.

Лавранс сидел, закрыв лицо одной рукой, другая лежала у него на коленях; Кристин увидела, что его рукав был окровавлен от плеча до самого низа и кровь текла по пальцам. Она подошла к отцу и дотронулась до его руки.

– Ничего, пустяки – что-то упало мне сверху на плечо, – сказал он, взглянув на дочь. Он был так бледен, что у него даже губы побелели. – Ульвхильд! – с болью прошептал он, глядя на пылающий костер.

Отец Эйрик услышал это и положил руку на его плечо.

– Это не разбудит твоего ребенка, Лавранс, она спит все так же крепко, хотя над ее ложем и пылает пожар! – сказал он. – Она не утратила прибежища для души своей, как мы все сегодня!

Кристин спрятала лицо на груди Эрленда и стояла неподвижно, чувствуя его руки, охватившие ее плечи. Потом она услышала, что отец спросил о жене.

Кто-то ответил, что у одной женщины от испуга начались роды; ее отнесли в усадьбу священника, и Рагнфрид пошла туда же.

Тогда Кристин снова вспомнила о том, что позабыла с той самой минуты, как они заметили, что церковь горит. Ей, наверное, не следовало бы смотреть на это! Южнее в долине жил один человек с красным пятном на пол-лица; говорили, что он родился таким, потому что его мать смотрела на пожар, когда носила его.

"Дорогая Пресвятая дева Мария! – взмолилась Кристин про себя. – Сделай так, чтобы это не причинило вреда моему ребенку!.."

Спустя день все прихожане были созваны на сходку на церковном холме – нужно было поговорить о восстановлении церкви.

Кристин навестила отца Эйрика в Румюндгорде, пока тот еще не ушел на сходку. Она спросила священника, не думает ли он, что ей нужно принять это за знамение свыше. Может быть, то Божья воля, чтобы она сказала, что она недостойна носить венец невесты; было бы приличнее отдать ее в жены Эрленду, сыну Никулауса, без почетного празднества.

Но отец Эйрик накинулся на нее, и глаза его загорелись гневом.

– Ты думаешь, Богу столько дела до того, как вы, суки, бегаете и блудите, что он станет сжигать из-за тебя красивую честную церковь? Брось-ка ты свою гордыню и не причиняй матери и Лаврансу горя, от которого они не скоро оправятся! Если ты в самый торжественный день своей жизни принимаешь на себя венец недостойно, то тем хуже для тебя; но тем нужнее венчание и тебе и Эрленду, когда вы с ним соединитесь. У каждого человека есть свои грехи, за которые он должен ответить; вот, вероятно, почему на нас всех и обрушилось это несчастье. Постарайся, чтобы это послужило тебе уроком на будущее, и вместе с Эрлендом помоги нам отстроить снова церковь!

Кристин было подумала, что она ведь не рассказала о том самом тяжелом, что случилось с нею, но решила промолчать.

Она отправилась на сходку вместе с мужчинами. Лавранс пришел с рукой на перевязи, а у Эрленда на лице было много ожогов; на него просто страшно было смотреть, но он только смеялся. Больших ожогов у него не было, и он надеялся, что лицо не будет обезображено в день свадьбы. Он встал вслед за Лаврансом и обещал пожертвовать на церковь за себя четыре маркисеребра, а за свою невесту, с согласия Лавранса, – участок земли из приданого Кристин в этом приходе стоимостью в шестьдесят коров.

Эрленд должен был провести в Йорюндгорде целую неделю из-за своих ожогов. Кристин заметила, что Лаврансу после пожара зять как будто больше стал нравиться; казалось, мужчины теперь совсем подружились. И она подумала: быть может, отец так полюбит Эрленда, что когда придет время и он узнает, что они согрешили против него, он осудит их не слишком строго и не так уж тяжело примет это к сердцу, как она этого боялась.

 

VIII

Этот год выдался необыкновенно урожайным для всей долины. Сена было собрано много, и его удалось вовремя убрать с лугов; люди возвращались домой с сетеров с большими молочными скопами и с откормленным скотом – в этом году их даже и дикий зверь пощадил. Хлеб на нолях стоял с таким наливным колосом, что мало кто из жителей мог припомнить такие хорошие хлеба, отлично вызревшие и тучные; и погода стояла наилучшая. Между днем святого Варфоломея и Рождеством Богородицы, когда больше всего приходится бояться ночных заморозков, прошли небольшие дожди, но погода стояла мягкая, облачная. Пора уборки урожая прошла при солнечной и ветреной погоде с теплыми туманными ночами. Спустя неделю после Михайлова дня большая часть хлеба была уже убрана по всему приходу.

В Йорюндгорде шла спешная работа по приготовлению к большому свадебному торжеству. За последние два месяца Кристин была каждый Божий день так занята с утра до вечера, что у нее оставалось мало времени печалиться и думать о чем-нибудь другом, кроме работы. Она заметила, что отяжелела в груди; маленькие розовые соски стали коричневыми и до боли чувствительными, особенно по утрам, когда надо было вставать по холоду. Но это проходило, когда она согревалась от работы, а потом она думала только о том, что ей надо было переделать до вечера. Когда время от времени приходилось выпрямлять спину, чтобы немного передохнуть, она чувствовала, что ноша в животе становится все тяжелее, но на вид Кристин по-прежнему была тонкой и стройной. Она проводила руками по своим длинным красивым бедрам. Нет, сейчас ей еще нечего горевать об этом! Случалось, она думала с чуть щемящей тоской: через месяц или около того она, вероятно, почувствует в себе жизнь… К этому времени она будет уже в Хюсабю. Может быть, Эрленд обрадуется… Она закрывала глаза, прикусывала зубами свое обручальное кольцо, и перед ней вставало лицо Эрленда, бледное от волнения, когда он стоял в верхней горнице и произносил громким и ясным голосом слова обручения:

"Так да будет мне свидетелем Бог и стоящие здесь мужи, что я, Эрленд, сын Никулауса, обручаюсь с Кристин, дочерью Лавранса, по закону Божескому и человеческому на тех условиях, которые были названы при стоящих здесь свидетелях. Что я буду владеть тобою, как своею женою, и ты будешь владеть мною, как своим мужем, пока мы живы; что мы будем жить вместе в супружестве со всем тем согласием, которое предначертано законами Бога и нашей страны".

Она бежала по какому-то делу из одного дома в другой и остановилась на мгновение: в этом году уродилось столько рябины – будет снежная зима. А солнце светило на поблекшие поля, где стояли снопы на высоких шестах. Дай-то Боже, чтобы такая погода продержалась на все время свадьбы!

Лавранс непоколебимо стоял на том, чтобы его дочь венчалась в церкви. Поэтому порешили, что бракосочетание будет совершено в часовне в Сюндбю. Свадебный поезд отправится в субботу через горы в Bora, все переночуют в Сюндбю и в близлежащих усадьбах, а в воскресенье после венчания тронутся назад. В тот же вечер после вечерни, когда минует праздник, будет отпразднована свадьба, и Лавранс передаст свою дочь Эрленду. А после полуночи жениха с невестой поведут укладывать в постель.

В пятницу к вечеру Кристин стояла на галерее перед верхней горницей и смотрела на толпу людей, ехавших с севера, мимо сгоревшей церкви на холме. Это был Эрленд со своими поезжанами. Она напрягала зрение, чтобы разглядеть его среди других. Им нельзя было больше видеться, – теперь никто из мужчин не может ее видеть до завтрашнего дня, когда ее выведут в подвенечном наряде.

Там, где дорога сворачивала к Йорюндгорду, от толпы отделилось несколько женщин. Мужчины поехали дальше в Лэугарбру; эту ночь они должны были провести там.

Кристин сошла вниз, чтобы встретить прибывших. Она чувствовала себя такой усталой после омовения, и кожа на голове у нее болела, – мать вымыла ей волосы в очень крепком щелоке, чтобы они были как можно светлее назавтра.

Фру Осхильд, дочь Гэуте, соскользнула с седла на руки Лавранса. "До чего молодо и легко она держится", – подумала Кристин. Ее невестка, жена господина Мюнана, Катрин, выглядела чуть ли не старше ее – она была рослая, тучная, с бесцветной кожей и глазами. "Как странно, – подумала Кристин. – она безобразна, и он ей неверен, и все-таки про них говорят, что они живут хорошо!" Кроме них, приехали еще две дочери Борда, сына Петера, одна замужняя и другая девица. Они не были ни безобразны, ни красивы, по виду казались очень милыми и добрыми. но держали себя с чужими несколько принужденно. Лавранс вежливо поблагодарил их, что они пожелали оказать такую честь свадьбе его дочери я пустились в столь длинную дорогу поздней осенью.

– Эрленд воспитывался у нашего отца, когда был мальчиком, – сказала старшая сестра, подошла к Кристин и поздоровалась с нею.

В это время во двор быстрой рысью въехали двое юношей; они спрыгнули с лошадей и, смеясь, погнались за Кристин, которая вбежала в дом и спряталась там. Это были юные сыновья Тронда Йеслинга, красивые и многообещающие юноши. Они привезли с собой из Сюндбю в ларце невестин венец. Тронд с женой должны были приехать в Йорюндгорд только в воскресенье после обедни.

Кристин убежала в старую горницу с очагом; фру Осхильд прошла за нею следом, положила руки ей на плечи и притянула ее лицо к своему для поцелуя.

– Я рада, что дожила до этого дня! – сказала фру Осхильд. Взяв Кристин за руки, она увидела, как они похудели. Увидела, что невеста и вообще похудела, но грудь у нее стала высокой. Все черты ее лица стали тоньше и красивее, чем прежде, виски казались несколько впалыми в тени тяжелых влажных кос. Щеки не были уже такими округлыми, а свежий цвел кожи поблек. Но глаза у Кристин стали гораздо больше и темнее. Фру Осхильд снова поцеловала ее.

– Я вижу, Кристин, тебе пришлось туго! – сказала она. – Сегодня вечером ты получишь от меня питье и встанешь завтра отдохнувшей и свежей.

Губы Кристин начали дрожать.

– Ш-шш… – сказала фру Осхильд, похлопав ее по руке, – я так радуюсь тому, что завтра буду наряжать тебя, – никто никогда еще не видел такой красавицы невесты, какой ты будешь завтра!

Лавранс поехал в Лэугарбру поужинать вместе со своими гостями, которые остановились там.

Мужчины не могли вдоволь нахвалиться предложенной им едой – лучшего угощения, приличествующего пятнице, никто не получил бы даже и в самом богатом монастыре! Была подана каша из ржаной муки, вареные бобы, белый хлеб, а на рыбное подавали только форель, соленую и свежую, и жирную палтусину.

Но мере того как мужчины пили пиво, они становились все веселее и веселее и все грубее и грубее подшучивали над женихом. Все дружки Эрленда были гораздо моложе его – его ровесники и друзья давно уже были женатыми людьми. И теперь мужчины шутили над тем, что Эрленд уже такой старик, а ему приходится впервые ложиться в постель к невесте. Некоторые из пожилых родичей Эрленда, еще довольно трезвые, сидели в большом страхе, следя за каждым произнесенным словом, боясь, что разговор сейчас коснется таких вещей, которых лучше бы не затрагивать. Господин Борд из Хестнеса не сводил глаз с Лавранса. Тот пил часто, сидя на своем хозяйском почетном месте, но, по-видимому, пиво его не веселило; лицо его темнело по мере того как взор становился все более и более тяжелым. Но Эрленд, сидевший по правую руку от тестя, шутливо и весело отвечал на насмешки и много смеялся; лицо его было красно, и глаза блестели.

Вдруг Лавранса будто прорвало:

– А где повозка, зять, – пока я не забыл, – куда ты девал ту повозку, что я одолжил тебе этим летом?..

– Повозку?.. – сказал Эрленд.

– Или ты уже забыл, что взял у меня летом взаймы повозку?.. Видит Бог, это была такая хорошая повозка, что лучшей мне никогда не увидеть, ведь я сам присматривал за тем, как ее делали у меня в кузнице! Ты обещал и клялся, призываю Бога в свидетели, да и все мои домочадцы знают, что ты обещал мне доставить повозку обратно, но не сдержал своего слова!..

Некоторые из гостей закричали, что об этом, право, не стоит теперь говорить, но Лавранс ударил кулаком по столу и поклялся, что он узнает, что сделал Эрленд с его повозкой.

– Да она стоит, вероятно, в той усадьбе на мысу, где мы достали лодку для переезда на остров Веэй, – равнодушно сказал Эрленд. – Я не думал, что это так уж важно! Видите ли, тесть, дело в том, что поездка через долины с нагруженным возом была очень трудной и долгой, поэтому, когда мы наконец добрались до фьорда, то ни одному из моих слуг не захотелось пускаться в обратную дорогу с повозкой, а потом снова пробираться через горы на север к Тро ндхей мской области. Тогда я подумал, что пока, пожалуй, ее можно будет и оставить…

– Нет, черт меня побери совсем, если я когда-либо слышал от кого-нибудь такие речи! – вспылил Лавранс. – Что это за порядок у тебя в доме? Кто там решает, ты или твои слуги, куда им надо ехать и куда не надо?..

Эрленд пожал плечами.

– Это правда, многое у меня в доме было не таким, каким должно было бы быть! Повозку я отошлю теперь вам обратно, когда мы с Кристин будем проезжать через те места. Дорогой мой тесть, – сказал он улыбаясь и протягивая Лаврансу руку, – знайте, что теперь все у меня пойдет совершенно иначе, да и сам я переменюсь, когда введу Кристин хозяйкою к себе в дом! Нехорошо вышло с повозкой. Но обещаю вам: в последний раз я дал вам повод сердиться на меня!

– Дорогой Лавранс, – попросил Борд, сын Петера, – примиритесь же с ним в таком пустячном деле!..

– Пустячное дело или не пустячное… – начал было Лавранс. Но сдержал себя и пожал руку Эрленду.

Немного спустя он подал знак вставать, и гости разбрелись на ночлег.

В субботу до полудня женщинам и девушкам пришлось много поработать в старом стабюре. Одни устраивали брачную постель, другие наряжали и украшали невесту.

Рагнфрид выбрала именно это помещение для новобрачных, отчасти потому что этот стабюр был самым маленьким – можно было поместить гораздо больше гостей в новой постройке, а эта и самим им служила летом спальней, когда Кристин была еще маленькой, пока Лавранс не выстроил нового большого дома, в котором они жили теперь и зиму и лето. Но, кроме того, старый стабюр был, пожалуй, самой красивой постройкой во всем дворе, с тех пор как Лавранс починил ее, – она совсем уже разрушалась, когда они переехали в Йорюндгорд. Постройка была украшена отличной резьбой по дереву и снаружи и внутри; и хотя верхняя горница была невелика, но тем легче было обтянуть и красиво убрать ее коврами, занавесками и шкурами.

Брачная постель стояла уже совсем готовой, с подушками в шелковых наволочках; красивые ковры были развешаны вокруг нее в виде полога; поверх шкур и простыней было разостлано вышитое шелковое покрывало. Рагнфрид и еще несколько женщин завешивали бревенчатые стены коврами и раскладывали на скамьях подушки.

Кристин сидела в большом кресле, которое нарочно принесли сюда. Она была одета в алое подвенечное платье. Большие застежки скрепляли его на груди, закрывая вырез ворота желтой .шелковой рубашки; золотые браслеты блестели на желтых шелковых рукавах. Золоченый серебряный пояс обвивался три раза вокруг ее стана, а на шее и на груди были надеты в несколько рядов бесчисленные цепочки, и поверх всех – старая отцовская золотая цепь с большим крестом с частицей мощей. Руки, лежавшие у нее на коленях, были тяжелы от колец.

Фру Осхильд стояла за креслом, расчесывая щеткой тяжелые золотисто-каштановые волосы Кристин.

– Завтра ты распустишь их в последний раз! – сказала она улыбаясь и обвила голову Кристин красными и зелеными шелковыми лентами, которые должны были поддерживать венец. И вот женщины столпились вокруг невесты.

Рагнфрид и Гюрид из Скуга взяли со стола большой свадебный венец, принадлежащий роду Йеслингов. Венец был сплошь вызолочен, зубцы его оканчивались попеременно то крестами, то трилистниками, а обруч был весь усажен горными хрусталями.

Они плотно надели его на голову невесты. Рагнфрид была бледна, руки ее дрожали, когда она это делала.

Кристин медленно встала. Господи Иисусе, как тяжело носить на себе все это золото и серебро!.. Тут фру Осхильд взяла ее за руку и подвела к большой кадке с водою, а подружки распахнули двери, чтобы солнечные лучи осветили горницу.

– Посмотри теперь на себя, Кристин, – сказала фру Осхильд, и Кристин нагнулась над кадкой. Она разглядела свое собственное бледное лицо, подымающееся из воды; оно было так близко, что Кристин видела над ним золотой венец. Вокруг него на зеркальной поверхности шевелилось много светлых и темных теней, – что-то ей почти уже вспомнилось, но тут ей показалось, что она сейчас лишится чувств, – она схватилась за край кадки. Тогда фру Осхильд положила свою руку на руку Кристин и так больно вонзила ей в тело ногти, что Кристин пришла от этого в себя.

Внизу у моста послышался звук рога. Со двора закричали наверх, что едет жених со своей свитой. Женщины вывели Кристин на галерею стабюра.

Во дворе волновалось море красиво разукрашенных лошадей и празднично одетых людей, сверкая и блестя на солнце. Кристин устремила взор поверх всего этого в глубину долины. Родной поселок лежал светлый и тихий, в тонкой голубовато-гуманной дымке; прямо из нее поднимались вверх горы, серые от каменистых круч и черные от лесов, а солнце с безоблачного неба заливало своим светом всю чашу долины.

Кристин раньше как-то не обращала внимания, что листва уже опала с деревьев и рощи отливали сероватым серебром и стояли обнаженные. Только ольшаник вдоль реки сохранял еще немного поблекшей зелени на самых высоких ветвях, да кое-где на крайних ветках березок держалось несколько бледно-желтых листьев. Но другие деревья стояли почти голыми – только рябина все еще пестрела коричневато-красной листвой вокруг кроваво-красных гроздей. День выдался безветренный и теплый, и кисловатый аромат осени исходил от стлавшегося повсюду пепельно-серого ковра опавших листьев.

Если бы не рябина, то можно было бы принять этот день за ранний весенний. Такая же тишина… Но нет, было тихо по-осеннему, так тихо!.. Каждый раз, когда замолкал рог, но поселку не разносилось ни звука, кроме позвякивания колокольчиков на пожнях и покосах, где паслась скотина.

Река сузилась и обмелела, утих ее шум; только несколько узких струй быстро бежало между песчаными наносами и громадными плитами белых, обточенных водою камней. С горных склонов не слышно было журчания ручьев – осень была такая сухая. И все же все поля кругом влажно блестели, но это была лишь та влага, что выступает осенью на поверхность земли, как бы дни ни были теплы, а воздух ясен.

Толпа внизу, во дворе, раздалась в стороны, очищая место для свиты жениха. Молодые дружки как раз в это время выезжали вперед; среди женщин на галерее началось волнение.

Фру Осхильд стояла рядом с невестой.

– Возьми себя в руки, Кристин, – сказала она, – теперь уже недолго до того, как ты будешь в безопасности под бабьим платком!

Кристин беспомощно кивнула головой. Она чувствовала, каким, наверное, до ужаса бледным было у нее лицо.

– Я, должно быть, слишком бледна для невесты! – тихо сказала она.

– Ты прекраснейшая из невест! – отвечала Осхильд. – А вот едет Эрленд – красивей вас с ним, пожалуй, не найти.

Теперь и сам Эрленд подъехал к галерее. Он легко спрыгнул с лошади, держась свободно и не чувствуя стеснения от тяжелой развевающейся одежды. Он показался Кристин таким красивым, что она почувствовала боль но всем теле.

Он был одет во все темное – на нем был длинный, ниже колен, шелковый кафтан цвета увядших листьев, с разрезами по бокам, затканный черным и белым узором. Стан его был охвачен золототканым кушаком, а у левого бедра висел меч, рукоятка которого и ножны были отделаны золотом. За плечами на спину спускался тяжелый темно-синий бархатный плащ, а на черные волосы была надета черная французская шапочка, которая образовывала по обеим сторонам головы большие стоячие складки в виде крыльев, оканчивавшихся двумя длинными концами; один из них был переброшен от левого плеча через грудь назад, за правое плечо.

Эрленд приветствовал свою невесту, потом подошел к приготовленной для Кристин попади и остановился около нее, положив руку на седло, пока Лавранс поднимался вверх по лестнице. Кристин стало не по себе, к у нее голова закружилась от всего этого великолепия – отец выглядел таким чужим в своей праздничной зеленой бархатной одежде, спускавшейся ниже колен. А лицо матери, на которой было красное шелковое платье, казалось пепельно-серым под полотняной повязкой. Рагнфрид подошла к дочери и закутала ее в плащ.

И вот Лавранс взял невесту за руку и свел ее вниз к Эрленду. Тот посадил ее на лошадь и, в свою очередь, вскочил в седло. Оба они держались рядом перед стабюром, отведенным для новобрачных, пока свадебный поезд постепенно выезжал со двора через ворота. Прежде всего священники: отец Эйрик, отец Турмуд из Ульвсволда и один священник-монах из Хамара, друг Лавранса. Потом тронулись дружки и подружки попарно. Наконец пришла очередь и им с Эрлендом выезжать со двора. Вслед за ними ехали родители невесты, родичи, друзья и гости, растянувшиеся длинной вереницей между плетнями к проезжей дороге. На далекое расстояние путь их был усыпан кистями рябины, ельником и последними, осенними, белыми ромашками; народ стоял вдоль всей дороги, по которой проезжал свадебный поезд, приветствуя его громкими криками.

В воскресенье, сейчас же после заката солнца, свадебный поезд вернулся в Йорюндгорд. Сквозь первые тени надвигавшихся сумерек просвечивали красные пятна костров, разложенных на дворе. Гудочники и игрецы пели, били в барабаны, пока толпа поезжан подъезжала к жаркому красному зареву.

Ноги у Кристин подкосились, когда Эрленд снял ее с лошади перед лестницей на галерею верхней горницы.

– Я так озябла, когда мы ехали через горы, – прошептала она, – и так устала!.. – Она постояла немного и когда поднималась по лестнице в верхнюю горницу, то шаталась на каждой ступеньке.

Наверху замерзшие свадебные гости скоро отогрелись – было очень жарко от горевших в горнице бесчисленных свечей; гостей обносили горячим, дымящимся кушаньем, а вино, мед и крепкое пиво ходили вкруговую. Гул голосов и громкое жевание отдавались далеким рокотом в ушах Кристин.

Она все никак не могла согреться. Спустя некоторое время у нее начали гореть щеки, но ноги не хотели оттаивать, и по спине пробегала холодная дрожь. Кристин сидела на почетном месте рядом с Эрлендом, невольно наклоняясь вперед под тяжестью всех надетых на нее золотых украшений.

Каждый раз, как жених пил за ее здоровье, она не могла отвести взор от красных пятен и полос, резко выступавших на лице Эрленда теперь, тогда он стал согреваться после езды по холоду. Это были следы ожогов, оставшихся еще с лета.

Вчера вечером ее охватил невероятный страх, когда они ужинали в Сюндбю и она встретилась взором с потухшим взглядом Бьёрна, сына Гюннара, устремленным на нее и на Эрленда, – глаза его не мигали и не двигались. Господина Бьёрна вырядили в рыцарское платье – он выглядел в нем словно мертвец, возвращенный к жизни заклинаниями.

Ночью она лежала вместе с фру Осхильд – та была из всех свадебных гостей ближайшей родственницей жениха.

– Что с тобою, Кристин? – сказала фру Осхильд немного раздраженно. – Уж додержись до конца и не падай так духом!..

– Я думаю, – дрожа сказала Кристин, – обо всех тех, кому мы причинили зло, чтобы дожить до этого дня…

– Вам и самим-то тоже жилось не очень хорошо, – сказала фру Осхильд. – Во всяком случае, Эрленду! А тебе, пожалуй, было еще хуже!

– Я думаю о его беззащитных детях, – сказала невеста все так же, – мне хотелось бы знать, известно ли им, что их отец справляет сегодня свадьбу.

– Думай о собственном ребенке, – сказала Осхильд. – Будь рада, что празднуешь свадьбу с его отцом!

Кристин некоторое время лежала молча, словно проваливаясь в пропасть головокружения. Было так странно слышать о том, что наполняло ее мысли каждый божий день на протяжении с лишком трех месяцев и о чем она не могла произнести ни слова ни одной живой душе. Но это помогло ей только на короткое время.

– Я думаю о той, которой пришлось поплатиться жизнью за любовь свою к Эрленду, – прошептала она дрожа.

– Ты сама можешь поплатиться жизнью еще до того, как станешь на полгода старше! – резко ответила фру Осхильд. – Радуйся же, пока можешь!.. Что же мне сказать тебе, Кристин, – вымолвила старуха в отчаянии, – или ты теперь совершенно потеряла мужество? В свое время от вас потребуют, чтобы вы расплатились за все, что вами взято от жизни, можешь не беспокоиться!..

Но Кристин чувствовала, что все рушилось в ее душе, обвал за обвалом сносил ту постройку, которую она возвела после того ужасного дня в Хэуге. В то первое время она слепо и безумно думала о том, чтобы продержаться еще, чтобы продержаться еще хоть один лишний день. И она продержалась, пока наконец не стало легче, а потом и совсем легко, когда она отбросила от себя все мысли, кроме одной: наконец-то наступает день их свадьбы, свадьбы с Эрлендом!

Они с Эрлендом стояли рядом на коленях во время службы. Но все казалось Кристин каким-то видением: свечи, картины, отблески на сосудах, священники в белых полотняных одеждах и коротких накидках. Кристин словно во сне видела всех этих людей, которые знали ее в ее прежней жизни и стояли теперь тут, рядом; в своих непривычно праздничных нарядах, переполняя всю церковь. А господин Бьёрн стоял, прислонясь к колонне, и смотрел на брачащихся своим мертвым взором – Кристин чудилось, что и другой мертвец должен был бы появиться вместе с ним, рука об руку!

Кристин сделала попытку смотреть на изображение святого Улава – он стоял белый, румяный и прекрасный, опираясь на секиру и попирая ногами свое собственное грешное человеческое естество, – но господин Бьёрн невольно притягивал к себе ее взгляд. А рядом с ним она видела мертвое лицо Элины, дочери Орма, – равнодушно глядела она на них. Они растоптали ее для того, чтобы прийти сюда, и она уступала им путь!

Мертвая поднялась и сбросила с себя все камни, которыми Кристин так старалась завалить ее могилу. Растраченная молодость Эрленда, его честь и благополучие, расположение друзей, спасение его души… Мертвая стряхнула с себя все это. "Он хотел обладать мною, а я хотела обладать им, ты захотела обладать им, и он захотел обладать тобою! – говорила Элина. – Я поплатилась, и он поплатится, и ты поплатишься, когда придет твое время. Когда грех совершен, то он порождает смерть…"

Кристин казалось, что они с Эрлендом стоят на коленях на холодном камне. Эрленд с красными пятнами ожогов на бледном лице преклонил колени, она стояла на коленях с тяжелым брачным венцом на голове, чувствуя во чреве глухую давящую тяжесть – бремя греха, которое она носила. Она играла и носилась со своим грехом, измеряла его величину, словно в детской игре… Пресвятая дева, ведь скоро наступит время, когда он будет лежать перед нею уже выношенным, будет смотреть на нее живыми глазами, показывать ей огненные знаки греха, отвратительное уродство греха, с ненавистью бить искалеченными руками в грудь своей матери! Когда она родит ребенка, когда она увидит на нем знаки греха и полюбит его, как полюбила свой грех, тогда игра будет доиграна до конца.

Кристин подумала: а что, если закричать сейчас так, чтобы крик врезался в низкие мужские голоса, поющие обедню, и прозвучал эхом над толпою?.. Исчезнет ли тогда лицо Элины, появится ли жизнь в глазах мертвецов? Но она крепко стиснула зубы.

"…Святой Король Улав, я взываю к тебе! Тебя одного из всех, восседающих на небесах, прошу я, ибо знаю, что ты возлюбил справедливость Божию превыше всего! Я призываю тебя, чтобы ты простер руку свою над невинным, находящимся в утробе моей! Отврати гнев Божий от невинного, обрати его на меня, аминь, во имя святого короля!.."

"Мои ведь дети, – говорила Элина, – тоже невинны, а для них нет места в стране, где живут христиане! Твой ребенок зачат в беззаконии, как и мои! Не можешь ты требовать для него никаких прав в той стране, откуда ты сама ушла, как и я не могла требовать прав для своих детей!.."

"…Святой Улав, я все же прошу о милосердии! Вымоли у Бога милости для моего сына, возьми его под свою защиту, тогда я босая пойду с ребенком на руках в твою церковь, и снесу тебе свою золотую мишуру, и возложу ее на твой алтарь, если только ты захочешь помочь мне, аминь!.."

Лицо у нее застыло и стало будто каменным: так старалась она совладать с собой и успокоиться, но все тело ее дрожало и трепетало, пока она стояла на коленях и ее венчали с Эрлендом.

И вот она сидела вместе с Эрлендом дома на почетном месте, и все кругом казалось ей видением в лихорадочном бреду.

В горнице звучали арфы и виолы игрецов, и из нижней горницы и со двора тоже доносились пение и музыка. Красный отсвет огней проникал в дом, когда открывались двери и вносилось или выносилось кушанье или питье.

И вот все поднялись из-за стола. Кристин стояла между отцом и Эрлендом. Отец громким голосом объявил во всеуслышание, что теперь он отдал в жены Эрленду, сыну Никулауса, свою дочь Кристин. Эрленд поблагодарил тестя, поблагодарил и всех добрых людей, собравшихся здесь, чтобы почтить его с женой.

Кристин сказали, что теперь надо сесть, и Эрленд положил ей на колени свадебные подарки. Отец Эйрик и господин Мюнан, сын Борда, развернули грамоты и прочли, как распределяется имущество новобрачных. Пока читались грамоты и выкладывались на стол подарки и мешки с деньгами, дружки, стоявшие вокруг с копьями в руках, ударяли древками об пол.

Когда принесенные в горницу столы были убраны, Эрленд вывел Кристин на середину, и они протанцевали.

Кристин подумала:

"Наши дружки слишком молоды для нас; все, кто были молоды вместе с нами, уже уехали из этих мест; как же это мы снова вернулись сюда?.."

– Ты такая странная, Кристин, – прошептал Эрленд во время танца. – Я боюсь за тебя, Кристин, или ты не рада?..

Они переходили из дома в дом, приветствуя своих гостей. Во всех горницах горело много свечей, и всюду было полно людей, которые пили, пели и танцевали. Кристин казалось, что она не узнает своего родного дома и она утратила всякое понятие о времени – часы и образы смутной, разрозненной вереницей проносились перед нею.

Осенняя ночь была тепла; на дворе тоже играла музыка, и народ танцевал вокруг костра. Раздались крики, что жених с невестой должны оказать и им честь, и Кристин протанцевала с Эрлендом на холодном, покрытом росою дворе. Она словно очнулась и немного пришла в себя от этого, и в голове у нее прояснилось.

Вдали над журчащей рекой плавала во мраке светлая полоса тумана. Горы рисовались угольно-черной стеной на усыпанном звездами небе.

Эрленд увлек Кристин в сторону от танцующих и крепко прижал к себе в темноте под одной из галерей.

– Я даже не успел еще ни разу сказать тебе, что ты так прекрасна, так прекрасна и так мила! Щеки твои пылают огнем… – С этими словами он прижался к ее щеке. – Кристин, что с тобою?

– Я так устала, так устала, – прошептала она в ответ.

– Теперь мы скоро пойдем спать, – сказал жених и взглянул на небо. Млечный Путь повернулся и шел теперь почти прямо с севера на юг. – Вспомни, что мы не спали друг с другом с той единственной ночи, которую я провел у тебя в твоей светелке в Скуге…

Немного спустя отец Эйрик крикнул во двор, что настал понедельник. Женщины подошли к невесте, чтобы вести ее на брачное ложе, – Кристин так устала, что почти не в состоянии была противиться, как полагалось ей ради приличия. Она позволила фру Осхильд и Гюрнд из Скуга взять и повести себя из верхней горницы. Дружки стояли у подножия лестницы с горящими факелами и обнаженными мечами; они окружили кольцом толпу женщин и повели Кристин через двор наверх, в старый стабюр.

Женщины принялись снимать с нее подвенечные наряды, одну вещь за другою, откладывая в сторону. Кристин увидела, что в ногах кровати висит лиловое бархатное платье, которое она должна будет надеть завтра, а сверху на нем лежит длинный, снежно-белый, красиво сложенный, полотняный плат. Это был бабий головной убор, который Эрленд привез с собою для нее; завтра она должна будет связать свои волосы узлом и покрыть их этой повязкой. От нее веяло такой свежестью, прохладой и покоем.

Наконец Кристин очутилась перед брачной постелью, босиком, с обнаженными руками, одетая только в длинную золотисто-желтую рубашку, доходившую до самых щиколоток. Женщины снова надели на нее венец; его должен будет снять с нее жених, когда они останутся вдвоем.

Рагнфрид положила руки на плечи дочери и поцеловала ее в щеку – лицо и руки матери были странно холодными; казалось, где-то в самой глубине груди ее душили слезы. Затем она раскрыла постель и велела невесте сесть в нее. Кристин послушалась и прислонилась спиною к горке шелковых подушек в изголовье – ей пришлось слегка наклонить вперед голову, чтобы удержать на ней венец. Фру Осхильд закрыла ее до пояса одеялом, положив ее руки на шелковое покрывало и, собрав блестящие волосы невесты, перекинула их ей на грудь и обнаженные хрупкие плечи.

Мужчины ввели в горницу жениха. Мюнан, сын Борда, снял с Эрленда золотой пояс с мечом; вешая его на стену над кроватью, он шепнул что-то невесте; Кристин не поняла, что он сказал, но улыбнулась ему как можно приветливее.

Дружки развязали на Эрленде шелковую одежду и сняли с него через голову тяжелый, длинный кафтан. Эрленд сел в кресло, и ему помогли снять шпоры и сапоги..

Один-единственный раз осмелилась невеста поднять свой взор и встретить его взгляд.

Потом начались пожелания спокойной ночи. Горница опустела, гости уходили один за другим. Последним вышел Лавранс, сын Бьёргюльфа, и запер дверь в спальню новобрачных.

Эрленд поднялся с места, сорвал с себя нижнее платье и бросил его на скамейку. Подойдя к кровати, он снял венец и шелковые ленты с головы Кристин и положил их на стол. Потом вернулся назад и взобрался на кровать. И, встав на колени на ложе около Кристин, он схватил ее за голову, прижал ее к своей обнаженной горячей груди и стал осыпать лоб поцелуями вдоль красного рубца, оставленного венцом.

Она обняла его за плечи и громко зарыдала, почувствовав со сладкой и дикой силой, что теперь растаяли и исчезли без следа все ужасы и привидения – теперь, теперь она с ним снова вдвоем! Он на мгновение поднял ее голову, взглянул в лицо Кристин и провел рукою и по ее лицу и по всему телу, странно поспешно и грубо, словно срывая какой-то покров.

– Забудь! – взмолился он жарким шепотом. – Забудь все, моя Кристин, все, кроме того, что ты моя жена, а я муж твой!

Он потушил рукой пламя последней свечи, бросился во мраке на ложе рядом с Кристин и тоже громко зарыдал:

– Я никогда не верил, никогда за все эти годы, что мы доживем до этого дня!..

Шум во дворе стал мало-помалу стихать. Гости, усталые от дневного переезда и ошалевшие от вина и пива, некоторое время еще бродили кругом из приличия, но все больше их расходилось потихоньку в поисках мест, приготовленных им для ночлега.

Рагнфрид провожала наиболее почетных гостей в отведенные для них помещения и желала им спокойной ночи. Мужа, который должен был помогать ей в этом, она не видела нигде.

На темном дворе оставалось всего лишь несколько небольших кучек молодежи – больше слуг и служанок, когда наконец Рагнфрид выскользнула из дому, чтобы найти мужа и уложить его с собой в постель. Она видела, что к концу вечера Лавранс сильно опьянел.

В конце концов она споткнулась о мужа, пробираясь в поисках за ним по другую сторону скотного двора, – Лавранс лежал лицом вниз на траве за баней.

Пошарив рукой в темноте, она опознала: да, это он! Рагнфрид решила, что он спит, взяла его за плечи и хотела поднять с холодной, как лед, земли. Но он не спал, во всяком случае не совсем спал.

– Что тебе надо? – спросил он, тяжело ворочая языком.

– Нельзя здесь лежать, – сказала жена. Она стала поддерживать его, пока он, шатаясь, вставал с земли. Другой рукой она счищала грязь с его бархатной одежды. – Нам тоже пора идти спать, муж мой! – Она взяла нетвердо державшегося на ногах мужа под руку и повела его по направлению к дому; они шли вдоль задних стен хлевов и конюшен.

– Ты-то не подымала глаз, Рагнфрид, когда сидела в венце на брачной постели, – сказал он прежним голосом. – Наша дочь не такая скромная, ее глаза не были скромными, когда она глядела на своего жениха!

– Она ждала его три с половиной года, – тихо сказала мать. – И понятно, что она осмелилась поднять взор…

– Да, черта с два! Ждали они, как же! – закричал отец, а жена испуганно зашикала на него.

Они очутились в узком проходе между задней стеной отхожего места и плетнем. Лавранс ударил кулаком в нижнюю балку, перекинутую через яму.

– Я положил тебя сюда на позор и посмешище, бревно! Я положил тебя сюда, чтобы нечистоты разъели тебя! Я положил тебя сюда в наказание за то, что ты убило мою маленькую ненаглядную девочку! А надо было положить тебя над дверью моей самой лучшей горницы, и почтить, и отблагодарить тебя, украсив дорогою резьбой, за то, что ты спасло мою дочь от стыда и горя, за то, что благодаря тебе моя Ульвхильд умерла невинным ребенком!..

Он повернулся, пошел, шатаясь, вдоль плетня, упал на него и залился горючими слезами, прерывая рыдания глубокими и протяжными стонами.

Жена обняла его за плечи.

– Лавранс, Лавранс! – Но не могла успокоить его. – Муж мой!..

– Ах, никогда, никогда, никогда не надо было бы мне отдавать ее этому человеку! Господи Боже, я ведь все время знал это! Он сокрушил ее молодость и ее драгоценную честь! Я не верил в это, да мог ли я думать так о Кристин? Но все же знал это! Все же она слишком хороша для этого слабовольного человека, который испортил жизнь и себе и ей; и хотя бы он десять раз соблазнил ее, мне ее все-таки не надо было отдавать ему, чтобы он продолжал еще портить ей жизнь и губить ее счастье!

– Что же тут оставалось делать, – сказала мать упавшим голосом. – Ты ведь тоже понимаешь, что она уже принадлежала ему?..

– Да, очень мне было надо подымать столько шума, чтобы отдать Эрленду то, что он уже сам взял! – сказал Лавранс. – Нечего говорить, отличного мужа она получила, моя Кристин!.. – Он рванул плетень. Потом снова зарыдал. Рагнфрид показалось, что он было немного протрезвился, но теперь хмель снова ударил ему в голову.

Муж был так пьян и в таком отчаянии, что Рагнфрид сочла невозможным вести его в старую горницу, где они должны были почивать, – горница была полна гостей. Она огляделась по сторонам – неподалеку стоял сарайчик, куда складывалось лучшее сено для корма лошадей во время весенних работ. Рагнфрид подошла к сараю и заглянула в него – там никого не было; тогда она отвела туда мужа и закрыла за собой дверь,

Рагнфрид подгребла сено вокруг себя и мужа и покрыла сверху плащами. Лавранс то и дело начинал плакать и что-то говорил, но так неясно и смутно, что Рагнфрид не могла добраться до смысла. Немного спустя она приподняла его голову и положила к себе на колени.

– Милый мой муж, раз уж они так полюбили друг друга, то, может, все пойдет лучше, чем мы предполагаем…

Лавранс отвечал прерывающимся голосом – в голове у него как будто опять прояснело:

– Или ты не понимаешь, – он теперь приобрел над нею полную власть, он, который никогда не мог совладать с самим собою. Трудно ей будет набраться сил и воспротивиться в чем-либо воле своего мужа, а если придется когда-нибудь это сделать, то она сама испытает при этом горчайшие муки – моя мягкая, добрая девочка… Я скоро уж откажусь понимать, за что Бог налагает на меня так много тяжелых испытаний – я всегда старался быть ему верным и исполнять его волю. Зачем он отнял у нас наших детей, Рагнфрид, одного за другим, – сперва сыновей, потом маленькую Ульвхильд? И вот теперь я отдал ту, которую любил больше всех, отдал без чести ненадежному и неразумному человеку? Ныне у нас остается только одна наша малютка, и мне думается теперь, что будет глупо с моей стороны радоваться на нее, пока я не увижу, каково-то сложится ее жизнь – жизнь Рамборг.

Рагнфрид дрожала как лист. Тогда муж обнял ее за плечи.

– Ложись, – попросил он, – будем спать!.. – И, положив голову жене на руку, полежал немного, вздыхая время от времени, пока наконец не заснул.

В сарае все еще стояла непроницаемая тьма, когда Рагнфрид пошевелилась – с удивлением она поняла, что спала. Она стала шарить вокруг себя. Лавранс сидел, охватив колени руками.

– И ты уже проснулся? – удивленно спросила она. – Тебе холодно?

– Нет, – отвечал он охрипшим голосом, – но я не могу опять заснуть!

– Ты думаешь о Кристин? – спросила мать. – Ведь все может обернуться лучше, чем мы думаем, Лавранс, – повторила она.

– Да, я именно о том и думаю, – сказал муж. – Девушкой или женщиной, она все же легла в брачную постель с тем, кого полюбила. Не так это было с нами обоими, бедная моя Рагнфрид!

Жена издала глухой глубокий стон и упала на бок в сено. Лавранс положил руку ей на плечо.

– Но я не мог… – сказал он страстно и со страданием в голосе. – Нет, я не мог быть таким, каким ты хотела, когда мы были молоды! Я не такой…

Немного спустя Рагнфрид сказала тихо сквозь слезы:

– Но мы с тобою все-таки хорошо жили, Лавранс, все эти годы?

– Так и я сам думал, – мрачно ответил он. Мысли кружились и теснились в его голове. Тот единственный обнажающий взгляд, который бросили друг на друга жених и невеста, два молодых лица, вспыхнувших красным полымем, – Лавранс считал это бесстыдством. Его опалило, как огнем, – и это была его дочь! Но он все время видел перед собою эти глаза и дико и слепо боролся, чтобы покровы не были сорваны с чего-то в его собственном сердце, – Лавранс никогда не хотел признать, что это что-то он защищал от своей собственной жены, когда она искала этого…

Он не мог, упрямо повторял Лавранс про себя. Черт возьми, его женили совсем еще мальчиком, он не сам выбирал себе невесту, она была старше его, он не чувствовал к ней влечения, не хотел этому, научиться от нее… любви! Его до сих пор еще бросало в жар от стыда при мысли об этом… О том, что жена заставляла его любить себя, когда ему не хотелось от нее такой любви. О том, что она предлагала ему все, чего он никогда не просил.

Лавранс был ей хорошим мужем, он и сам так думал. Он оказывал ей такое уважение, какое только мог, предоставлял ей полную власть распоряжаться, спрашивал ее совета во всем, был ей верен, и у них ведь родилось шестеро детей. Он хотел только иметь возможность жить с нею спокойно, чтобы она не касалась постоянно тех тайников его сердца, которые он сам не хотел обнажать…

А он никого, никого не любил… Ингюнн, жену Карла в Брю? Лавранс покраснел в темноте. Он всегда гостил у них, когда проезжал по долине. Пожалуй, он даже ни разу не говорил с хозяйкой наедине; но когда видел ее, даже как только думал о ней, он ощущал нечто похожее на первый запах полей весною, едва только стает снег. Теперь он знает, что это могло случиться и с ним, – он тоже мог бы любить.

Его женили таким молодым, и он стал робким. И вышло так, что он начал чувствовать себя лучше в глухом лесу, в диких горах, где все живые существа хотят широкого простора, – простора для бегства, – и робко и недоверчиво следят за каждым пришельцем, который захочет подкрасться к ним…

Но наступало такое время раз в году, когда звери в лесах и на горах забывали робость. Тогда они кидались на своих самок. Но свою он получил в подарок! И она предлагала ему все то, чего он не добивался…

А птенцы в гнезде… Это было единственным светлым пятном в пустыне, самой глубокой сладостной радостью в его жизни. Маленькие светловолосые девичьи головки под его рукой.

Женитьба – его просто женили, почти не спрашивая. Друзья – у него было много друзей, и ни одного друга. Война – она была для него радостью, но войны больше не было, его доспехи висели на чердаке, малоношеные… Он стал крестьянином… Но у него были дочери – вся его жизнь стала ему дороже, потому что он обеспечивал и охранял их, прекрасные, нежные маленькие жизни, которые он держал в своих руках. Он вспоминал маленькое двухлетнее тельце Кристин на своем плече, ее светлые, как лен, мягкие волосы у своей щеки. Ее маленькие ручки, державшиеся за его кушак, ее круглый, крепкий детский лобик, которым она упиралась отцу в спину, когда сидела сзади него верхом на лошади.

А теперь у нее такие же жаркие глаза – и она добилась своего. Она сидела в полутени, прислонясь к шелковым подушкам постели. В мерцающем свете свечей она была вся золотая – золотой венец, золотая рубашка, золотые волосы на обнаженных золотых плечах… И глаза у нее не были уже больше скромны.

Отец содрогнулся от стыда.

Хотя сердце у него обливалось кровью. За то, что не досталось ему самому! За жену, лежавшую тут, рядом с ним, которой он не мог дать того, чего она хотела.

До боли чувствуя к ней жалость, он нащупал в темноте руку Рагнфрид.

– Да, мне кажется, мы с тобой хорошо жили, – сказал он. – Я думал, ты горюешь о наших детях… И что ты от природы такая грустная. Но мне никогда не приходила в голову мысль, что я, быть может, не был тебе хорошим мужем!..

Рагнфрид дрожала, словно тело ее сводили судороги.

– Ты всегда был хорошим мужем, Лавранс!

– Хм!.. – Лавранс сидел, упираясь подбородком в колени. – И все же для тебя, может быть, было бы лучше, если бы ты вышла замуж так, как наша дочка нынче…

Рагнфрид вскочила и вскрикнула низким, резким голосом:

– Ты знаешь?.. Как ты узнал? Давно ли ты знаешь?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Лавранс немного спустя странным глухим голосом.

– Я говорю о том, что я не была девушкой, когда стала твоей женой, – отвечала Рагнфрид, и голос ее был ясен и звонок от отчаяния.

Немного погодя Лавранс ответил тем же голосом, что и раньше:

– Этого я никогда не знал – до сегодняшнего дня.

Рагнфрид лежала на сене, содрогаясь от рыданий. Когда приступ прошел, она приподняла голову. В отверстие в стене начал уже просачиваться слабый серый свет. Она могла уже различить фигуру мужа – тот сидел, обняв колени руками, неподвижный, будто окаменевший.

– Лавранс… Скажи мне что-нибудь! – взмолилась она.

– Что же ты хочешь услышать от меня? – спросил он, не двигаясь.

– О, я не знаю… Чтобы ты обругал меня, побил!..

– Теперь это было бы, пожалуй, немного поздно, – сказал муж; в голосе его прозвучала как бы тень насмешливой улыбки. Рагнфрид снова заплакала.

– Тогда я не думала о том, что обманываю тебя. Мне казалось, что я сама была так обманута и так обижена! Никто не щадил меня. Ко мне явились с тобою, – я ведь видела тебя всего три раза до свадьбы, – мне казалось, что ты совсем еще мальчик, белый и румяный, такой молоденький и по-детски простой…

– Я и был таким, – сказал Лавранс, и голос его на этот раз зазвучал увереннее… – И потому мне хотелось бы думать, что ты как женщина должна была бы больше бояться… обмануть… обмануть юношу, который был так молод, что ничего еще не понимал.

– После я и сама это поняла, – рыдая, сказала Рагнфрид, – когда узнала тебя. Очень скоро наступило время, когда я согласилась бы двадцать раз отдать свою душу, только бы не чувствовать своей вины перед тобой!

Лавранс сидел молча и неподвижно; жена опять сказала:

– Ты ни о чем не спрашиваешь?

– К чему? Это был тот… Это с его гробом мы встретились на Фегинсбрекке, когда носили Ульвхильд в Нидарос?..

– Да, – сказала Рагнфрид. – Нам пришлось сойти с дороги прямо на луг. Я видела, как его тело проносили мимо на носилках, окруженных священниками, монахами и вооруженными слугами. Я слышала, что он умер хорошей смертью, примирившись с Богом. Я молилась, пока мы стояли с носилками, на которых лежала Ульвхильд, чтобы мои грехи и моя скорбь были положены к его ногам в день Страшного суда!..

– Да. конечно, об этом ты и молилась! – сказал Лавранс, и та же тень насмешки снова зазвучала в его голосе.

– Ты не все еще знаешь, – сказала Рагнфрид в холодном отчаянии – Помнишь, он пришел к нам в Скуг в первую зиму после нашего брака?..

– Да, – ответил муж.

– Когда Бьёргюльф боролся со смертью… О, в тот раз никто не щадил меня! Он был пьян, когда поступил так со мною… А потом сказал, что никогда не любил меня и не хочет брать меня в жены, он просил меня забыть все… Отец мой не знал об этом, он не обманывал тебя, никогда не думай этого! Но Тронд! В то время мы были с ним большими друзьями, и я пожаловалась ему. Он хотел угрозами заставить этого человека жениться на мне… Но он был только мальчиком, и его отколотили… Потом он посоветовал мне молчать об этом и выходить за тебя…

Она посидела немного молча.

– Когда он приехал в Скуг… Прошел уже целый год; я не задумывалась особенно над этим. Но он приехал туда, сказал, что раскаивается, что теперь он хотел бы взять меня в жены, если бы я не была замужем… что он любит меня. Так он говорил!

Один Бог знает, говорил ли он правду. Когда он уехал, я не смела броситься в фьорд, не смела из боязни греха… и ради ребенка, которого ждала… И потом… И потом я начала уже так любить тебя! – Она вскрикнула, словно от невыносимой муки. Муж быстро повернул к ней голову.

– Когда родился Бьёргюльф – о, мне казалось, что я люблю его больше собственной жизни! Когда он лежал, борясь то смертью, я думала: угаснет он – умру тогда и я! Но я не молила Бога пощадить жизнь мальчика…

Лавранс очень долго сидел молча, прежде чем спросил мертвым и тяжелым голосом:

– Оттого, что я не был его отцом?

– Я не знала, был ли ты его отцом! – сказала Рагнфрид, вся похолодев.

Долго сидели они молча, в мертвой тишине. Вдруг муж спросил пылко:

– Во имя Бога, Рагнфрид, зачем ты рассказываешь мне все это теперь?

– Ах, не знаю! – Она заломила руки так, что пальцы захрустели в суставах. – Чтобы ты мог отомстить мне! Прогони меня из своего дома!..

– Неужели ты думаешь, это мне поможет? – Его голос дрожал от презрительной насмешки. – А потом у нас есть дочери, – тихо сказал он, – Кристин… и малютка.

Рагнфрид некоторое время сидела молча.

– Я помню, как ты осуждал Эрленда, сына Никулауса, – тихо сказала она. – Какой же приговор ты произнесешь тогда надо мной?..

По телу Лавранса медленно пробежала холодная дрожь, и это вывело его немного из неподвижности.

– Ты жила… Мы прожили с тобой почти двадцать семь лет! Это не то, что судить о чужом человеке! Я понимаю, что тебе за все эти годы было хуже худого.

Услышав эти слова, Рагнфрид, рыдая, упала на сено. Она осмелилась протянуть руку и коснуться его руки. Лавранс не пошевелился и сидел тихо, как мертвый. Тогда Рагнфрид стала плакать все громче и громче, – муж продолжал сидеть все так же неподвижно, глядя на слабый сероватый свет, брезжущий вокруг двери. Наконец Рагнфрид смолкла и лежала тихо, как будто выплакав все свои слезы. Тогда Лавранс быстро погладил ее по плечу и руке. И Рагнфрид принялась опять плакать.

– Помнишь ли ты, – сказала она сквозь слезы, – того человека, который приходил к нам однажды, когда мы жали в Скуге. Того, который знал старинные песни? Помнишь ли одну из них – о мертвеце, который вернулся на землю из мира мучений и поведал сыну своему о том, что он там видел? Как слышался скрежет из глубины преисподней – это неверные жены мололи своим мужьям землю вместо хлеба! Окровавлены были те камни, которые они ворочали, окровавленные сердца висели из их грудей!..

Лавранс ничего не сказал.

– Все эти годы я думала об этих словах, – сказала Рагнфрид. – Мое сердце исходило кровью каждый Божий день, потому что мне каждый день казалось, что я перемалываю для тебя землю вместо хлеба!..

Лавранс сам не знал, почему он ответил на это так, как он ответил. Он чувствовал, что грудь его стала пустой и впалой, как у человека, которому вырезали на спине "кровавого орла".

Но он тяжело и устало опустил руку на голову жены и проговорил:

– Земля ведь должна перемалываться, моя Рагнфрид, чтобы на ней мог вырасти хлеб.

Когда Рагнфрид хотела поцеловать его руку, он быстро отдернул ее. Потом взглянул на жену, взял ее руку, положил к себе на колени и приник к ней своим холодным, застывшим лицом. И так сидели они, не шевелясь и не разговаривая больше…