Глава 1

Прошло двадцать четыре года. Стоял май, и погода была просто чудесная. Я поняла это сразу, как только проснулась. Спальню заливал яркий солнечный свет, и нежный щебет птиц доносился из сада. Я повернулась на бок и посмотрела на часы. Стрелки показывали половину двенадцатого. Я лениво потянулась и, полежав еще несколько минут, встала. Накинув на ночную рубашку легкий шелковый пеньюар, я вышла из комнаты и направилась на первый этаж дома. Спустившись, подошла к стеклянной двери, выходящей в сад. Джон уже сидел за столиком и завтракал.

– Доброе утро! – как можно ласковее сказала я, подходя к нему.

Нагнувшись, поцеловала в щеку и села напротив – оглядела стол в поисках чего-то вкусного. Я остановила свой выбор на булочке с изюмом и джеме.

– Ты, как всегда, прекрасна! – сказал мне Джон, улыбнувшись.

В его темных волосах уже давно серебрились пряди, которые, впрочем, придавали ему некий шарм. Даже морщинки возле глаз и рта не портили моего мужа. Он с каждым годом становился все красивее и мужественнее. Чего не скажешь обо мне.

– Какие на сегодня планы? Поедешь в город? – спросила я Джона.

Он отрицательно покачал головой:

– Нет, в клинике сегодня работает мой помощник. Если что-то понадобится, он мне позвонит.

– А как же твои детки? Неужели они останутся без твоего присмотра?

– Думаю, переживут. Тем более, я вчера провел там несколько часов. Ты бы видела их радостные лица, когда я раздавал им подарки.

Когда Джон говорил о детях, его лицо просто сияло от счастья. Я радовалась за него, и в то же время мне было его жалко – я так и не подарила ему ребенка. И, видя, как он страдает от этого, предложила открыть сиротский дом. Особый, где к каждому ребенку относились бы, как к родному, и где дети смогли бы получить образование, чтобы после приюта иметь нормальное будущее. К тому времени Джон уже основал свою клинику, приносившую отличный доход. Он считался лучшим врачом в Ричмонде, и люди со всей Америки приезжали к нему на прием. Поэтому он смог открыть и содержать сиротский дом без особых хлопот.

– Так чем же сегодня займешься? – спросила я, доедая булочку и подливая себе и Джону чай.

– Не знаю, я думал провести это время с тобой. Если, конечно, ты сможешь прервать свои занятия.

Я рассмеялась и весело закивала головой:

– Поверь мне, я с радостью это сделаю.

Я получала уже третье образование. Сейчас я изучала историю – Старого и Нового Света, и ездила в университет в штате Мен раз в месяц. У меня уже имелась степень бакалавра истории искусства и степень магистра английской литературы. Я не говорю о множестве других умений и навыков, а также дипломов, которые я получила за эти годы: я выучила несколько иностранных языков, отлично водила автомобиль и даже несколько раз брала уроки управления самолетом. Прогресс в то время не стоял на месте: каждый год человечество изобретало что-то новое, и мне непременно хотелось это попробовать. Ради этого я одна исколесила всю Америку. Вначале Джон переживал за меня, но, увидев, какое удовольствие мне доставляет учиться чем-то новому, сам начал поощрять мои учебные поездки. К тому же, появляясь все время в разных местах, школах и университетах, я не вызывала подозрений, что было мне на руку. Иначе меня, возможно, приняли бы за сумасшедшую, узнав о всех моих интересах. Я занималась этим, чтобы не чувствовать себя одинокой, чтобы наполнить свою голову до отказа разной информацией, только бы не вспоминать о своем прошлом, о том, кто я, и о том, как я здесь оказалась.

Пять лет назад мы переехали из Ричмонда за город. Здесь назойливое любопытство соседей и знакомых меня не заботило, и я могла оставаться сама собой. Этот переезд для нас с Джоном был вынужденным и неизбежным. Люди начали задавать слишком много вопросов. Подозрения, равно как и различные слухи, начали расползаться по городу. Причиной этому была я. Вернее, моя внешность.

Прожив с Джоном пять лет, я никогда не задумывалась о своей внешности. Я была немного крупнее, чем раньше, фигура стала более женственной, а детская припухлость полностью исчезла с лица. Муж говорил, что я расцвела, как роза, и похорошела, но меня это не очень заботило. В те годы меня больше беспокоили война и ее последствия.

Израненный, но выживший Марк вернулся домой. Арт ур, к несчастью, погиб при Вердене. Марк женился и обзавелся двумя детьми. Моя мать умерла еще во время войны от тифа. Отец жив, но, по словам брата, часто впадает в беспамятство. Почти в каждом письме я просила Марка приехать ко мне, но он почему-то всегда отказывался, говоря, что не может бросить семью и работу в лондонской больнице. После войны моя семья разорилась, и Марку пришлось кормить свою семью и отца.

Брат запрещал мне приезжать в Англию, и я никак не могла понять почему, ведь прошли годы, и обо мне, скорее всего, забыли. Однако Марк ничем не аргументировал свой запрет. Постепенно мы все реже стали писать друг другу, ограничиваясь одним письмом в месяц, если не в два. Казалось, что между нами пролегла невидимая граница, которую брат не позволял мне переступать.

Поняв, что в прошлое не вернуться, я решила заполнить свою жизнь хоть чем-то и начала изучать все, что мне было интересно.

Годы летели столь быстро, что я потеряла счет времени. И однажды, сидя у камина с очередным учебником в руках, я подняла глаза на Джона, который что-то записывал в свой журнал, и удивилась, насколько он изменился. Прошло около десяти лет после нашей свадьбы, он, конечно, возмужал и, возможно, пос тарел. Уже тогда у него появились первые седые волосы, а на лице – едва заметные морщинки. Я вздрогнула от неожиданности, должно быть, и я выглядела так же. Отложив книгу, я поднялась в спальню и, подойдя к зеркалу, пристально вгляделась в свое отражение, и с удивлением поняла, что ничуть не изменилась за десять лет. Моя кожа по-прежнему молодая, а в черных волосах не было и намека на седину. Мне тогда исполнилось двадцать восемь, и я просто решила, что старение решило повременить со мной.

Но и через следующие десять лет ничего не поменялось. Я словно застыла в своей молодости и отказывалась стареть. Мне пришлось изучить все тонкости макияжа и грима и перед выходом на улицу накладывать косметику, делавшую меня взрослее. Это помогало, но не до конца. Люди, знавшие меня давно, смотрели на меня с подозрением и часто спрашивали, как мне удается так долго сохранять свою молодость. Я только пожимала плечами и говорила, что они преувеличивают, но сама пугалась. Джон, конечно же, знал о моем секрете, но спросил о нем только однажды. Был поздний вечер, и я уже собиралась лечь спать. Смыв макияж, я расчесывала волосы, сидя перед зеркалом. Джон подошел сзади и, посмотрев на мое отражение, спросил:

– Ты знаешь, что с тобой происходит?

Я удивленно посмотрела на него, а когда поняла, что он имеет в виду, отрицательно покачала головой.

– За все годы, что мы живем вместе, ты ни разу не болела, не состарилась, и я не видел синяков или ссадин на твоем теле, хотя ты частенько падала, когда брала уроки верховой езды.

– Я не знаю, как это объяснить. Может, мне просто повезло, – ответила я, пытаясь улыбнуться.

– Не думаю. И не хочу быть слишком настойчивым, но скажи, то, что случилось с тобой в Англии, как-то связано со всем этим?

Я помолчала какое-то время, а потом ответила:

– Думаю, что и да, и нет. Точно не могу сказать.

– Сейчас медицина шагнула вперед, если ты позволишь мне сделать кое-какие тесты и анализы, мы, возможно, поймем, что с тобой…

– Нет! – резко прервала я Джона. – Я не позволю ничего с собой делать.

– Твое право, но люди начинают задавать вопросы, ведь даже твои ухищрения и макияж тебе не помогают, со временем станет еще труднее.

– И что ты предлагаешь?

– Поскольку ты не обзавелась друзьями и не сильно страдаешь от отсутствия общения, я предлагаю перебраться за город. Там ты сможешь позволить себе оставаться самой собой.

Я посмотрела на Джона, – в его глазах светилась все та же любовь ко мне, что и раньше.

– Это было бы чудесно, – как можно ласковее ответила я. Так мы и переехали за город. Джон каждый день уезжал в Ричмонд, в свою клинику или в детский дом, а я либо оставалась дома, либо отправлялась куда-то. Меня не волновало куда именно. Иногда неделями без всякой цели ездила по стране. Я доверяла Джону, зная, что он не станет обманывать меня и искать любви других женщин. Он, как преданный пес, всегда ждал меня и несказанно радовался моему возвращению. Я тоже скучала по нему и, уезжая, не пыталась сбежать от него. Скорее я старалась сбежать от себя самой, от своей жизни, от всех мыслей и воспоминаний. В путешествиях я встречала разных людей – с одними мне нравилось общаться, у других я хотела чему-то научиться, но ни с кем из них я не хотела сближаться.

У меня появился панический страх перед желанием завести друзей или просто знакомых. Иногда я представлялась чужим именем, думая, что это спасет меня. Но спасет от чего? От себя самой? Возможно, это и смешно, но иногда мне хотелось, чтобы со мной что-то случилось, что-то такое, что лишит меня памяти, дав тем самым шанс начать жизнь с чистого листа. Позже я поняла, что прошлое, даже тяжелое, нельзя вычеркнуть из жизни. Это не страница в дневнике, которую можно вырвать и забыть о том, что там написали. Но тогда я хотела одного – стать никем, призраком без имени и лица, раствориться в мире и начать все заново. Возможно, я и являлась таким призраком – под чужим именем, в чужой стране, где обо мне, кроме Джона, никто ничего не знал, но в душе я ощущала себя все той же мисс Эллингтон – семнадцатилетней наивной девушкой, жаждущей приключений и любви.

Иногда я приезжала в города и шла в библиотеку, где пыталась среди исторических хроник, легенд и преданий найти хоть какую-то информацию о том, кто же я на самом деле. Прочитала множество книг, мифов и историй. Иногда мне попадались интересные материалы о людях, похожих на меня: сказание о Каине, легенда об Агасфере, предание о Самирии, история графа Калиостро. Но даже если я и находила ниточку, которая могла бы привести меня к чему-то, то она тут же обрывалась. И я, еще больше неудовлетворенная, уходила из библиотеки.

* * *

В то утро, о котором я говорила, мы с Джоном пошли к реке, протекавшей рядом с нашим домом. Я была без макияжа, в легком белом платье, и, глядя на нас с Джоном, можно было подумать, что отец и дочь вышли на прогулку.

– Я должен сообщить тебе кое-что, – начал Джон, остановившись, – ты имеешь право это знать.

Мне не понравилось то, как он сказал это. Вернее, его тон напугал меня.

– Что-то случилось? – встревожилась я.

– Милая, – тяжело вздохнув, ответил Джон, – я серьезно болен и, признаться, не знаю, сколько мне осталось.

– Это шутка? – не поверила я. Джон отрицательно покачал головой.

– Но… но ты же хорошо выглядишь, ты вовсе не похож на больного, – сказала я.

– У меня рак. Судя по всему, он быстро сделает свое дело, – я и опомниться не успею, как окажусь прикованным к постели.

Я с ужасом смотрела на Джона и не могла поверить своим ушам.

– Я просто хотел, чтобы ты знала и была в каком-то смысле готова.

– Готова? Ты смеешься? Что мне делать без тебя? Джон, должен найтись какой-то выход, лечение…

– Боюсь, что нет.

– Но ведь ты сам врач!

– Поэтому я и говорю, что ничего не поделать.

– Я не хочу этому верить, – сказала я и крепко обняла Джона.

Мы еще долго стояли у реки, обнявшись, и слезы, которые давно уже не наполняли мои глаза, сами собой текли по щекам.

Следующие два с половиной года оказались для меня кошмаром, к которому я оказалась не готова. Болезнь входила в Джона медленно, но, пустив корни, уже не хотела отступать. Первый год муж пытался сопротивляться, делал вид, что все в порядке, и по-прежнему работал до изнеможения. Я видела, что с каждым днем он становиться все бледнее, и, отказавшись от учебы и всех остальных дел, помогала ему как могла. Каждую свободную минуту находилась с мужем и часто умоляла его отдохнуть, но он был слишком упрям. Когда знакомые и пациенты Джона начали замечать происходившие с ним изменения, он наконец сдался и стал меньше работать. Теперь он ходил в госпиталь не каждый день, а в сиротский дом – всего один раз в неделю. Забыв о слухах и подозрениях, я ездила с Джоном в Ричмонд и все время была рядом, чем иногда раздражала его. Он считал, что излишняя опека и помощь ему не нужны, но через какое-то время уже сам просил помочь ему. В конце концов мне удалось убедить мужа оставить работу в госпитале. Вместо себя Джон оставил своего друга – Ллойда, и я знала, что на этого человека можно положиться.

С тех пор как Джон отошел от дел, я окончательно отгородилась от внешнего мира, перестала интересоваться чем-либо, кроме здоровья мужа, и даже забывала писать Марку. Наверное, именно тогда я поняла, как дорог был мне Джон на самом деле. Каждый день, когда я просыпалась и видела его, спящим рядом с собой, чувствовала себя безмерно счастливой и удивлялась, почему раньше не замечала этого счастья. Несмотря на трагичность ситуации, для меня и Джона его последний год жизни оказался в какой-то мере самым счастливым за все время, что мы прожили вместе. Мы каждый час, нет – каждую минуту радовались тому, что все еще вместе. Я много рассказывала о своей учебе, о том, что видела, путешествуя по Америке. Он говорил о своих пациентах и о детях, которым помог. За все это время ни он, ни я ни разу не вспомнили о моем прошлом.

Джон отказался от лечения у других врачей, – все, что ему требовалось, я делала сама. А нужно ему было не так уж и много – в основном, уколы морфия, дозы которого увеличивались с каждым разом. Я понимала, что он зависим от этого лекарства, но не могла отказать ему в очередной инъекции. Я не знала и, думаю, что никогда не узнаю, какую физическую боль испытывал Джон, но была уверена, что делаю все правильно. Его часы все еще тикали, с каждым днем замедляя ход. Я с ужасом ждала того дня, когда они остановятся.

Это случилось в феврале 1942 года. Зима выдалась очень холодной. И земля, которой засыпали гроб моего мужа, была такой заледеневшей, что мне казалось, в могилу кидали камни. На его похороны пришел почти весь город. Многие плакали, а мать Джона была совсем безутешна. Я заметила, с какой обидой она смотрела на меня, и даже съежилась от ее взгляда. Может, ее возмутило, что я, в отличие от многих, не плакала, а просто стояла рядом с могилой, закутавшись в черную шаль, которая почти полностью скрывала мое лицо. Если бы она знала, сколько слез я пролила из-за его смерти, она бы не глядела на меня так. После того как он умер у меня на руках, шепча мое имя и содрогаясь в последних судорогах, я ушла в самую дальнюю комнату и прорыдала там двое суток, отказываясь выходить и принимать пищу. А перед моими глазами вновь и вновь возникали картины последних минут его жизни.

– Люблю тебя. Всегда любил и буду любить, – хриплым от боли голосом шептал он мне.

– Не надо, пожалуйста, не говори ничего, – сквозь слезы просила я.

– Я хочу, чтобы ты знала, – ты была для меня всем. Ты не знаешь, как я тебя любил, может, потому, что я редко говорил тебе об этом…

– Знаю, Джон, знаю, – перебивала я его.

– Ты должна пообещать мне кое-что.

– Все, что угодно. Проси о чем хочешь.

– Не делай глупостей. Ты должна жить дальше. Не останавливайся в своих поисках.

– В поисках чего?

– Ты сама знаешь, – после этих слов Джон закашлялся и отвернулся. Когда он снова посмотрел на меня, я заметила на подушке, в которую он кашлял, следы крови. Мое сердце сжалось. Я понимала, что это наши последние минуты.

После этого мы больше не говорили. Я ласкового гладила его по лицу и промокала платком пот, выступавший у него на лбу. Даже морфий больше не помогал ему. Сейчас я понимаю: чем быстрее он отошел бы в иной мир, тем меньше бы мучился в этом. Но тогда я просто не хотела отпускать Джона, несмотря на страшную агонию, которая сжигала его изнутри.

Когда я вышла из комнаты, где просидела два дня, его тело уже увезли, – родители взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами.

Второй раз в моей жизни мой мир оказался разрушен. Второй раз я осталась без семьи. В тот момент я всей душой желала стать такой же, как все, – способной стареть и причинять себе вред. Какой смысл мне жить дальше, если у меня никого и ничего не осталось?

Я нашла в себе силы выйти из комнаты и пойти на похороны. На кладбище я не могла плакать, наверное, потому, что у меня не оказалось на это сил и запас слез иссяк.

После похорон я вернулась в пустой дом и вздрогнула, поняв, насколько он большой. Мне одной стало некомфортно в нем находиться. Со вздохом я прошла мимо бара и шкафа с медикаментами Джона. В первые годы нашего брака я не раз пробовала алкоголь, а также успокоительные и снотворные, но на меня ничего не действовало. В юности я могла охмелеть от бокала вина, но сейчас мой организм выработал что-то вроде иммунитета к алкоголю. Понимая, что не смогу ничего сделать с собой, не смогу унять боль от потери человека, который заменил мне в этой жизни все, я поднялась к себе в комнату. Я чуть не зарыдала снова, увидев нашу с Джоном кровать и его вещи, расставленные на туалетном столике. Было ощущение, что он просто уехал в Ричмонд, или вышел ненадолго, и вот-вот вернется. Не в силах выносить эту боль, я снова спустилась вниз и, сев на диван в гостиной, задумалась.

Что мне теперь делать? Человека, связывающего меня с этим миром, этим домом, моей жизнью, не стало. Я не должна была волноваться за больницу и сиротский дом. Несколько месяцев назад Джон согласовал все со своим другом, который становился управляющим и того и другого. Часть состояния Джон вложил в недвижимость, приносившую доход, поэтому мне не стоило беспокоиться о деньгах. Я могла продолжать жить, как раньше, и не думать о материальных проблемах. Но хотела ли я жить?

Я скинула туфли и свернулась калачиком на диване. Мысли были настолько рассеяны, что я не могла вспомнить даже свое настоящее имя. Смирившись с тем, что мне не удастся успокоиться или прийти к какому-либо решению, я закрыла глаза и попыталась уснуть. Сон, тяжелый и неприятный, навалился на меня. Во сне я бежала по лесу от кого-то или от чего-то. Мне не было страшно, но я знала, что должна скрыться. Я бежала и бежала, пока не оказалась перед своим домом в Англии. От удивления я замерла и даже забыла, что мне нужно спрятаться. Дом состарился, а сад зарос. За ним явно никто не ухаживал уже много лет. В окнах дома было темно, и я решила, что в нем никто не живет.

– Иди вперед, – вдруг послышалось слева от меня. Голос показался мне до боли знакомым. Этот голос я узнала бы и через тысячу лет. Повернувшись, я увидела Диану. Она стояла и улыбалась мне. Ее белая ночная рубашка запачкалась в крови. Сестра выглядела так же, как в день своей смерти.

– Не бойся, – сказала она еще раз.

Я смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг, как это ни странно для сна, я почувствовала, что кто-то взял меня за правую руку.

Я повернула голову и увидела Джона, настороженно смотревшего на меня. В отличие от Дианы, он не выглядел, как в день своей смерти, – худым, бледным и измученным, Джон предстал передо мной таким, каким я его увидела много лет назад, – молодым и красивым.

Он держал меня за руку и не давал ступить и шагу к дому. Я почувствовала, что начинаю плакать. Мне захотелось обнять Джона, но, как только я попыталась сделать это, сразу проснулась.

Мое лицо оказалось мокрым от слез, а в горле пересохло, словно я не пила целый день. На улице уже стемнело. Взглянув на часы, я поняла, что проспала действительно долго: стрелки показывали половину третьего ночи. Нехотя встав, я зажгла свет. Гостиная наполнилась тяжелым желтым светом. Я зажмурилась на какое-то время, но, привыкнув, направилась к диванному столику, на котором стоял графин с водой.

Наполнив стакан, я, не останавливаясь, осушила его. Сев в кресло, стоявшее напротив столика, опять потянулась за графином, решив, что не полностью утолила жажду, и увидела пачку писем и журналов – почту, которую забывала просмотреть. Все еще находясь в полусонном состоянии, сама того не сознавая, я потянулась к конвертам.

Несколько медицинских журналов, которые выписывал Джон, тут же полетели в камин. Мне не хотелось смотреть на них и вспоминать о муже. Еще несколько писем, адресованных ему, я отложила в сторону. Я знала, что даже после смерти Джона не притронусь к ним и не стану читать. И тут я увидела маленький желтый конверт, адресованный мне. Это показалось мне очень странным, ведь, кроме Марка, мне никто не писал, а его последнее письмо я получила на прошлой неделе, правда, еще не открыла. Я повертела конверт в руках. Письмо пришло из Венгрии. Удивилась еще больше, я ведь не знала никого, кто бы жил в этой стране.

Я осторожно открыла конверт и развернула сложенный в два раза листок. Письмо, написанное немного неразборчивым и очень мелким почерком, оказалось не слишком длинным. Уже после первых строчек я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на голове.

«Дорогая, миссис Митчелл!

Прошло столько лет после нашей встречи, что, боюсь, ты можешь не вспомнить меня. Меня зовут Ясмин. Около двадцати восьми лет назад мы с тобой попали в жуткий переплет, из которого, к счастью, нам удалось выбраться живыми.

Может, ты думала, что я забыла тебя? Нет, это не так. Мы с Гордием всегда следили за тобой и твоей жизнью. Не напрямую, конечно, а через знакомых и друзей, которые у нас были и за океаном.

Я много раз порывалась написать тебе, узнать, как у тебя дела, но муж отговаривал. В каком-то смысле я была с ним согласна. Ты вышла замуж за хорошего человека и жила счастливой, обеспеченной жизнью. Такие призраки прошлого, как мы, просто не имели права вмешиваться в нее.

Но сейчас обстоятельства изменились. Прежде чем написать тебе о моей просьбе, я пожалуй, расскажу немного о нашей жизни.

Думаю, ты помнишь, что мы расстались у реки. Течение унесло нас с Гордием от вас. Его ранили в руку, и сопротивляться реке он не мог. В конце концов нас вынесло на каменистый берег. Мы не знали, где вы и живы ли, но во что бы то ни стало хотели разыскать вас. Сначала подумали, что вы, возможно, направились к твоему дому, и тоже решили последовать туда. Однако у Гордия начался жар. Его рука загноилась, и мы были вынуждены остановиться в ближайшей деревне. Одна добрая женщина приютила нас и помогла выходить Гордия. Пробыли мы у нее около месяца. Рана, которая на самом деле оказалась не очень серьезной, здорово пошатнула здоровье моего любимого. Думаю, пули были смазаны каким-то ядом. Когда Гордий окреп, мы продолжили свой путь к твоему дому, но почему-то за несколько миль до него я почувствовала, что там тебя нет и ты туда не приезжала. Я настояла на том, чтобы мы отправились в Лондон.

Не буду описывать тебе наш путь в столицу. Добравшись до города, вскоре узнали, что мы опоздали. Гордий догадался, что вы могли остановиться у Катрины, и мы двинулись туда.

Катрина подтвердила наши догадки, но где ты находишься сейчас, она не знала. Эта добрая женщина помогла нам деньгами и одеждой и сообщила, где можно найти Алессандро. Мы отправились по указанному адресу, но цыганский барон, у которого действительно жил Алессандро, сказал, что день назад мой брат ушел и не вернулся. Гордий стал интересоваться, не произошло ли чего-либо странного в городе за это время. Оказывается, был сильный пожар. Мы тут же отправились на пожарище. Расспросив толпу, Гордий узнал, что племянник хозяйки дома умчался куда-то несколько часов назад на наемном экипаже.

Ты бы знала, каких трудов нам стоило найти этот экипаж и узнать, куда вы уехали. Когда мы подошли к гостинице, где вы остановились, я увидела, как ты уже садишься в другой экипаж и уезжаешь. Все это так нелепо. Не правда ли?

Нам удалось уговорить извозчика последовать за вами.

Когда извозчик привез нас сначала в больницу, а потом на вокзал, я поняла – ты уезжаешь из Лондона, и это было правильным решением. Я хотела попрощаться с тобой и даже попыталась найти тебя в толпе, но так и не смогла. Хотя мне показалось, что я видела тебя в окне поезда, но, возможно, я просто ошиблась.

Мы пробыли в Лондоне еще несколько дней. Гордий нашел знакомых, которые одолжили нам денег, часть которых мы потратили на поиски моего брата. Увы, они не дали никаких результатов.

Гордий пытался узнать хоть что-то об Алессандро, но его судьба осталась неизвестной. Мы даже подкупили смотрителя морга, в котором хранились тела пострадавших при пожаре в том доме. Но, осмотрев обгоревшие останки нескольких мужчин, мы с Гордием поняли, что Алессандро среди них нет. В конце концов мы решили уехать из этой страны, подальше от воспоминаний.

Сначала мы поехали в Румынию к моим родителям. Они простили меня за мой побег и горько плакали, узнав о судьбе Алессандро. Отец с матерью благословили меня и Гордия, и мы наконец-то поженились. Через год уехали из Румынии в Венгрию. Здесь я родила нашего первенца, потом еще мальчика и девочку. Гордий работал на ипподроме – занимался лошадьми. Он был и остается лучшим наездником и дрессировщиком в городе. Наше счастье казалось таким безоблачным и полным, что иногда я не могла поверить в него. Даже война, начавшаяся в 1914 году, не затронула мою семью. Это было счастьем.

Однако, как ты знаешь, наша страна вступила в еще одну ужасную войну. К счастью, моих мальчиков не призвали в армию, но полгода назад жизнь всех мирных жителей превратилась в кошмар. Наши руководители решили вступить в войну против России, и войска с молодыми ребятами были отправлены на смерть.

Мы с Гордием поняли, что вскоре война доберется и до нас. Ты ведь знаешь, что те, кто отличается от большинства по какой-либо причине, всегда оказывается изгоями. Что уж говорить о нас, цыганах?

Начались гонения и депортации. Евреев и цыган вывозят из страны в лагеря смерти. Я не боюсь за себя или Гордия. Мы с ним прожили счастливую жизнь. Но наши дети! Мои мальчики и дочка! Старшему сейчас двадцать два года, младшему – семнадцать. Я боюсь за них. Я не хочу, чтобы они погибли. Каждый день я просыпаюсь в страхе за них. Шаги возле нашего дома, шум подъезжающей машины, чей-то громкий голос под окнами – все это меня очень пугает. Мне кажется, что это пришли за нами, за моими детьми. Я слышала о том, что делают в лагерях с людьми. Я знаю, что, попав туда, мы погибнем.

Не знаю, получишь ли ты это письмо. Я не стала пользоваться обычной почтой – ее контролируют и проверяют власти. Я передала письмо с одним человеком. Он еврей, наш бывший сосед. Его тетя живет в Америке, и каким-то образом ей удалось получить приглашение для него. Счастливец! Он обещал отослать письмо тебе или даже лично доставить. Не знаю, получится ли у него, но стану молить Бога, чтобы ты прочитала эти строки. На всякий случай я подписала конверт не своим именем. Это имя и адрес одной моей приятельницы, которой можно доверять, так что, если захочешь, ответь мне.

Я прошу только об одном – помоги моим детям уехать из страны. Не знаю, насколько позволяет твое положение осуществить это, но другого выхода у нас нет. Все наши знакомые в Америке оказались не в силах нам помочь. Мы возместим тебе все расходы, не беспокойся. Я не прошу за себя и Гордия, прошу только за детей. Если это в твоих силах, то помоги нам, если – нет, то, что ж, ты хотя бы узнаешь, что случилось с нами после той ночи.

Всегда буду помнить о тебе!

Ясмин,

13 января 1942 года

P.S. Гордий не знает, что я тебе написала. Он был против этой идеи, так как считает, что мы должны сами справиться и нечестно втягивать тебя в еще одну историю. В конце концов, это может навредить и тебе. Но не злись на меня, прошу. Я молю только за детей».

Дрожащими руками я положила письмо на стол. К нему прилагалась бумажка с их домашним адресом, именами и датами рождения детей Ясмин, а также ее самой и Гордия. Мое сонливое состояние как рукой сняло. «Алессандро не погиб при пожаре!» – было первой моей мыслью. Странное ощущение радости и страха наполнило все мое тело. Если он не погиб, то где он?

Но потом я перечитала последнюю часть письма: Ясмин и ее детям нужна помощь. Конечно, я сделаю все, что смогу. Я решила утром поехать в министерство иностранных дел и переговорить с одним из работников, занимавшим высокий пост, насчет виз для моих друзей. Он был пациентом Джона. Благодарным пациентом, которому муж помог справиться с одной весьма неприятной и деликатной проблемой – с сифилисом, который тот подхватил в борделе.

Письмо Ясмин написала тринадцатого января. Я посмотрела на календарь – было семнадцатое февраля. Прошло чуть больше месяца. «Не так уж и много», – решила я. Что-то мне подсказывало, что смогу им помочь и очень скоро в этом большом опустевшем доме я увижу Ясмин и ее семью. Эта мысль ободрила меня и наполнила надеждой на то, что мой разрушенный мир вскоре восстановится. Возможно, мне удастся узнать у Ясмин еще что-либо об Алессандро.

Часы показывали половину пятого у тра. Я поднялась к себе в комнату. Умывшись, села за туалетный столик и приступила к макияжу. На то, чтобы «состарить» себя, у меня ушло около получаса. Когда, наконец, я закончила гримироваться, на вид мне можно было дать лет тридцать пять. Я надела строгий костюм траурного черного цвета и сделала высокую прическу, тоже делавшую меня старше. После я направилась на кухню. Завтрак пришлось готовить самой (что, впрочем, мне всегда нравилось), – я отпустила всех работников на несколько дней, желая побыть одна. Сделав омлет, я принялась за еду. Я хотела набраться сил – день предстоял длинный. Министерство начинало работать в восемь утра, и я планировала приехать туда за пять минут до открытия.

 

Глава 2

Сев в белый линкольн Джона, я отправилась в Ричмонд. Стараясь не думать о смерти мужа и похоронах, я мысленно настраивала себя на деловой разговор. В бардачке лежало письмо Ясмин со всеми необходимыми данными, а также конверт с солидной суммой денег. Я надеялась, что эта сумма ускорит процесс и смягчит сердце мистера Кинга – так звали человека, на помощь которого я рассчитывала.

У здания министерства я вышла из машины и чуть ли не бегом побежала к главному входу. Администратор с заспанным лицом, сидевший в фойе, удивленно посмотрел на меня.

– Мне нужно к мистеру Кингу, – сказала я.

– К кому, простите? – позевывая, переспросил он.

– К мистеру Кингу! – громко и немного раздраженно ответила я.

– Он еще не приехал. Министерство еще не открылось. Вам лучше подождать…

– Послушайте, – прервала я его, – мистер Кинг был хорошим другом моего мужа Джона Митчелла, и я уверена, что он примет меня сразу, как только придет. Если мистера Кинга еще нет, то я бы хотела подождать в его кабинете.

– Боюсь, это не в наших правилах, – холодно ответил мужчина.

– Все в порядке, Майк, – услышала я сзади женский голос, – я ее знаю и проведу в кабинет.

Я обернулась и увидела молодую симпатичную девушку, только что вошедшую в фойе.

– Меня зовут Кэтти Рассел, – сказала она, протягивая мне руку, – соболезную вашей потере.

– Спасибо, – ответила я.

– Я секретарша мистера Кинга, – добавила девушка и повела меня в кабинет своего начальника.

Я несколько раз бывала в министерстве вместе с Джоном, но все равно не могла запомнить, где что находится и уж тем более – всех работников. Видимо, поэтому я и не узнала мисс Рассел.

– Садитесь, я принесу вам кофе, – сказала Кэтти, указывая на кожаное кресло, стоявшее в углу комнаты. В кабинет Кинга она меня не пустила.

Через какое-то время девушка вернулась с подносом, на котором стояли чашка кофе и тарелочка с печеньем.

– Как скоро придет мистер Кинг? – решила спросить я.

– Точно не могу сказать, надеюсь, вот-вот. Позвольте узнать, вы по какому вопросу?

Хоть мне и не хотелось говорить с посторонними о причине своего визита к Кингу, миловидность девушки и ее любезная обходительность подкупили меня.

– Мне нужно помочь моим знакомым из Венгрии перебраться сюда.

– Ооо… Понимаю, – задумчиво ответила Кэтти. Странное выражение промелькнуло у нее на лице, но сразу исчезло, – да, Венгрии сейчас приходится тяжело.

– Очень? – спросила я. – Дело в том, что в последнее время я мало чем интересовалась, кроме здоровья мужа, и совсем отстала от жизни.

– Война раздирает Европу. И мне так жалко наших солдат, и то, что случилось в Перл-Харборе, просто ужасно.

– Я слышала об этом, – виновато ответила я. На самом деле я мало что знала о событиях, не затрагивавших мою с Джоном жизнь.

Кэтти с удивлением посмотрела на меня.

– Если хотите, я принесу вам газеты. Почитаете, пока будете ждать мистера Кинга, – предложила она.

Я кивнула, и девушка тотчас удалилась. Вскоре она вернулась с кипой газет.

– Тут есть не самые свежие, но я их оставила на всякий случай, – сказала она, кладя их на столик.

– Спасибо, – ответила я и тут же взяла верхнюю газету. Я так увлеклась чтением, что чуть ли не подпрыгнула от неожиданности, когда Кэтти внезапно обратилась ко мне:

– Мне очень жаль, что вам так долго приходится ждать мистера Кинга. Он звонил и сказал, что прибудет в течение часа. Я сообщила, что вы его ждете.

– Спасибо, – ответила я и посмотрела на часы. Мне казалось, что я пробыла в приемной не больше пятнадцати минут, но на самом деле прошло около двух часов. Я настолько углубилась в события, о которых писали в газетах, что позабыла о времени. То, о чем я прочитала, повергло меня в шок. Весь мир был объят войной, а я про это почти ничего толком не знала. А как же Марк и его семья? Я почему-то не могла вспомнить ничего из его писем касательно войны. Возможно, я настолько невнимательно их читала, что даже не вникала в смысл написанного. Пообещав себе, что, придя домой, пересмотрю всю нашу с ним переписку, я вернулась к газетам.

Через полчаса в дверях появился мистер Кинг – невысокий, плотный мужчина с красным лицом и начинающими редеть волосами.

– Прошу прощения, что заставил вас ждать, – обратился он ко мне, – и весьма соболезную вашей потере.

– Благодарю, – ответила я, встав и отложив газету.

– Пройдемте сразу в мой кабинет, – предложил мне Кинг, и я с радостью согласилась.

Очутившись в просторном кожаном кресле перед массивным дубовым столом мистера Кинга, я почувствовала себя немного неловко. Вся моя уверенность в том, что он мне обязательно поможет, пропала. Если бы был жив Джон, то он бы нашел выход. В отличие от меня, он всегда действовал дипломатично.

– Итак, чем я могу вам помочь? – спросил Кинг.

– Дело в том, что мои знакомые сейчас находятся в Венгрии, но там идет война и небезопасно, поэтому я бы хотела забрать их сюда.

Кинг нахмурился. На его лице появилось то же выражение, что и на лице Кэтти, словно я попросила о чем-то весьма нереальном.

– В Венгрии, говорите?

– Да, в Будапеште.

– Венгрия – противник нашей страны в этой войне.

– Я понимаю, но они не венгры, они – цыгане, – ответила я.

– Цыгане? И того хуже.

– Я не понимаю, – ответила я.

– Это довольно деликатное дело, требующее времени и сил, – сказал Кинг.

– Понимаю, – ответила я и, достав из сумочки конверт с деньгами, положила его на стол перед мистером Кингом. – Возможно, это поможет ускорить процесс.

Жадные глаза Кинга заблестели. Он взял конверт в руки и, открыв его, слегка улыбнулся.

– Что ж, я попробую сделать все, что в моих силах. Возможно, мы что-нибудь придумаем.

– Как много времени это займет? – спросила я.

– Я постараюсь сделать все в ближайшие одну-две недели.

– Так долго… – расстроилась я.

– Долго? Это очень быстро. Не забывайте, что ваша просьба весьма щекотливая. Пожалуйста, дайте мне адрес проживания своих знакомых и их имена.

Я протянула Кингу листок с данными Ясмин и Гордия, а также их детей.

– Благодарю, – ответил он, взяв листок, – пятеро? Что ж, попробуем.

На какое-то время Кинг задумался.

– Это все? – спросила я.

– Да, да. Я просто думаю, к кому лучше обратиться с такой просьбой и как лучше действовать. Вы можете идти домой. Я позвоню вам, как только что-либо узнаю.

– У вас есть мой телефон? – спросила я.

– Да, конечно. Не беспокойтесь! В течение двух недель я с вами свяжусь.

Мне ничего не оставалось делать, как попрощаться и выйти из кабинета. Рассеянно кивнув Кэтти, я вышла из министерства и села в машину.

«Если бы я разобрала почту раньше и она не пролежала бы на столике две недели, то уже сейчас все было бы ясно», – сокрушалась я. Расстроенная, я поехала домой, по пути скупив почти все газеты.

Дома, не снимая пальто, я побежала наверх за письмами от Марка.

Сев на кровать, начала вытаскивать одно письмо за другим и перечитывать их.

К своему ужасу, я поняла, что совсем не вчитывалась в них. Некоторые конверты оказались даже не полностью вскрыты. Словно я начинала их открывать, но отвлекалась на что-то и забывала о них.

Теперь же я узнала, что сын Марка ушел на фронт полгода назад. От него до сих пор не было никаких вестей. Сам Марк еле справляется в больнице, куда каждый час привозят новых раненых. Дочка и жена помогают ему в качестве медсестер. Мой отец был все еще жив, но Марк не знал, как он, поскольку не навещал его довольно давно. Он продолжал высылать деньги, и надеялся, что отец их получает.

Из писем я узнала еще множество тяжелых и грустных новостей, которые повергли меня в ужас. Моя родная Англия оказалась на грани разрушения. Лондон бомбили каждый день, и каждый день гибли люди. Среди них мог оказаться и мой брат, ведь последнее письмо он написал около месяца назад. Живы ли Марк и его семья? Этого я не знала, как не знала и то, могу ли я помочь им.

Я вышла из спальни и направилась в кабинет Джона. Найдя в его записной книжке рабочий телефон мистера Кинга, позвонила.

– Кабинет мистера Кинга, чем могу помочь? – раздалось на том конце трубки.

– Кэтти? – спросила я.

– Да. Кто говорит?

– Это Софи Митчелл. Я приходила к вам сегодня, – ответила я.

– Ах, да! Чем могу помочь?

– Не могли бы вы соединить меня с мистером Кингом. Я забыла уточнить кое-что.

– Одну минуточку, – сказала Кэтти. Через несколько секунд в трубке раздался щелчок, и я услышала голос мистера Кинга:

– Что-то случилось, миссис Митчелл?

– Нет. Но я хотела вас попросить еще кое о чем.

– Я вас слушаю, – немного усталым голосом ответил он.

– Мне нужно забрать еще четверых человек из Европы в Америку.

– Из Венгрии?

– Нет, нет, из Великобритании, и они – англичане, – поспешила ответить я.

– Хмм… – послышалось на другом конце провода. Кинг вздохнул, после чего ответил:

– Говорите имена, адреса… Все, что можете.

Я продиктовала ему имена всех членов семьи Марка, а также адрес, по которому он проживал. После назвала имя своего отца и его адрес, предупредив Кинга о том, что он может быть немного не в себе.

– Я утрою то, что находилось в конверте, – сказала я в конце.

– Не стоит. Того, что вы дали, вполне достаточно.

– Не отказывайтесь. Я завезу все завтра, – сказала я и положила трубку.

* * *

После того как я отвезла деньги Кингу, дни, казалось, превратились в недели. Прошло десять дней, а я по-прежнему пребывала в неведении, сможет ли Кинг помочь мне. Мне хотелось самой приехать в министерство и узнать, как продвигаются дела. Но стоило мне позвонить туда, как Кэтти сразу отвечала, что мистера Кинга сейчас нет. В конце концов мне надоело слушать эту чушь, и я решила, что по окончании недели без предупреждения наведаюсь в министерство.

Однако ехать мне не пришлось. Через день, около полудня, раздался звонок. Я тут же подбежала к телефону и схватила трубку.

– Миссис Митчелл? – раздался голос Кинга.

– Да, – поспешно ответила я.

– Я хотел сообщить вам новости. Боюсь, они не слишком хорошие.

Я ничего не ответила, только от растерянности села на диван.

– Вы готовы? – спросил Кинг.

– Да, – еле слышно ответила я.

– Насчет ваших венгерских знакомых. Мы пробовали с ними связаться разными способами, но они, увы, куда-то пропали. В итоге я попросил одного своего знакомого узнать, проживают ли они по указанному вами адресу. Оказалось, около трех недель назад их вывезли из Будапешта.

– Вывезли? – переспросила я.

– Да… их забрала немецкая армия. Депортировали как цыган в один из лагерей. Куда именно, мы не знаем.

– О боже! – воскликнула я.

– Мне очень жаль. Мы не можем для них ничего сделать. Простите, но я не уверен, что они до сих пор живы.

– А что с Марком? – давясь слезами, спросила я.

– С кем? А, простите, я не понял. Ваши английские друзья живы, но они отказались покидать страну.

– Как это?

– Мой человек нашел Марка Эллингтона в королевском госпитале и сообщил ему о вашем предложении. Осуществить то, о чем просили вы, не составило бы особого труда, но мистер Эллингтон наотрез отказался.

– Но почему?

– Он сказал, что необходим там, в больнице. И что он никуда не уедет, пока не узнает, что случилось с его сыном. Его жена и дочь также отказались покидать остров.

– Это так похоже на Марка, – тихо ответила я.

– Мне очень жаль, что все так получилось, но я и вправду сделал все, что мог.

– Спасибо, – ответила я, – за вашу помощь.

– Если я могу еще чем-нибудь помочь…

– Нет, благодарю. Всего доброго, – прервала я Кинга и положила трубку.

Мне хотелось остаться в тишине и покое и подумать, что я могу еще сделать.

Найди я письмо от Ясмин раньше, возможно, ее с семьей и не выслали бы. Теперь они находились неизвестно где, и в этом отчасти была моя вина. Я сидела, размышляя несколько минут, после чего набрала номер Кинга.

– Кинг слушает, – ответил он, что показалось мне странным. Обычно трубку всегда брала Кэтти.

– Мистер Кинг, это снова миссис Митчелл. Я знаю, как вы можете мне помочь.

– Слушаю вас, – серьезным голосом ответил он.

– Вы должны помочь мне уехать в Венгрию как можно скорее, – сказала я.

 

Глава 3

«Это безумие! Вы с ума сошли! Что бы сказал ваш муж?!» – вспоминала я о гневе мистера Кинга, гуляя по палубе огромного лайнера, направляющегося к берегам Франции. Мне стоило невероятных усилий и довольно большого количества денег, чтобы, в конце концов, заставить Кинга помочь мне. Он сдался (думаю, немалую роль в этом сыграли и деньги) и на удивление быстро придумал план, который мог сработать. Так как дело было довольно сложное, мистер Кинг попросил, чтобы я предупредила всех своих знакомых о том, что на какое-то время уезжаю в другой штат. «Так вы предотвратите лишние вопросы о вашем внезапном исчезновении», – объяснил Кинг.

Он также раздобыл мне новые документы. Теперь я значилась тридцатилетней Джейн Паркер из Арканзаса. В соответствии с легендой я ехала в Европу, точнее – во Францию в качестве медсестры. Нужно отдать должное мистеру Кингу – он позаботился обо всех документах, справках и остальных бумагах, что могли мне понадобиться. Судно, на котором я отплывала во Францию, везло в Европу медикаменты и провизию – помощь странам, пострадавшим от войны. Помимо меня, на борту находилось еще около двадцати девушек и женщин, ехавших на фронт помогать раненым, и десять докторов, отправившихся в путь с этой же целью. Я не знаю, являлись ли эти люди в действительности медсестрами и врачами или, как и я, направлялись в Европу по только им известным причинам.

Каюту со мной делили еще три девушки, сразу нашедшие друг с другом общий язык. Чтобы не вызывать подозрений, я иногда проявляла интерес к их беседам. В остальное же время я еще и еще раз обдумывала план, который предложил мне Кинг.

Приехав во Францию, я попробую добраться до Парижа. Со справками и деньгами, спрятанными под подкладкой чемодана, я надеялась, это пройдет более-менее гладко. В Париже я найду месье Генура, знакомого Кинга. Он передаст мне деньги, которые понадобятся в дальнейшем, а также новые документы. Было бы глупо везти все это с собой: меня могли обыскать, и, обнаружив бумаги, посчитали бы шпионкой. В таком случае я точно не смогу помочь Ясмин и ее семье.

По документам я стану немкой. (Мой немецкий был на хорошем уровне, но все же чувствовался небольшой акцент, поэтому мистер Кинг предложил говорить, что я выросла не в Германии, а в Канаде). Из Парижа я должна отправиться в Швейцарию, оттуда – в Австрию и, наконец, – в Венгрию.

Я надеялась, что на весь этот путь у меня уйдет несколько дней, если окажется возможным движение на поездах. Все и так занимало слишком много времени. Времени, которое могло стоить Ясмин и ее детям жизни. Таким образом, в Венгрию я, наверное, приеду в середине апреля. Главное – узнать, куда их отправили.

Конечно, план не выглядел идеальным и мог провалиться уже во Франции, но все же стоило попытаться.

Однажды ночью, когда девушки уже спали, я лежала без сна и размышляла о своей жизни. Потеря Джона должна была разрывать мое сердце, но я почему-то не чувствовала ничего, кроме облегчения. Конечно, я не хотела его смерти, но за долгие годы я впервые почувствовала себя свободной. Если бы Джон был жив и узнал о Ясмин, то никогда бы не позволил мне отправиться в Европу. Возможно, это и выглядело безумным, как говорил мистер Кинг, но это было мое безумие, добровольное и отчаянное. Оказавшись на корабле, я наконец-то обрела независимость. Мне не требовался никакой макияж, никакие прически и строгие платья. Я могла быть самой собой. Поэтому за день до отплытия я отрезала свои длинные волосы. Теперь они не развивались на ветру, а аккуратно обрамляли мое лицо, на которое я больше не накладывала толстый слой грима. На вид мне было лет двадцать пять, по паспорту – тридцать, а на самом деле – сорок шесть лет. Я замечала, что отличаюсь от остальных пассажиров, и не столько из-за своей отчужденности, сколько из-за другого взгляда на вещи и мир. Иногда я не могла понять: это мир изменился вокруг меня или же дело во мне? Время тронуло мое сердце и душу, но не тело.

Я часто ловила на себе любопытные взгляды молодых матросов и докторов, но всегда сторонилась их. Мне был непонятен интерес этих людей, особенно врачей, ехавших на войну. Веселый щебет медсестер тоже меня удивлял, – многие из этих девушек больше не вернутся домой, не обнимут своих матерей, не выйдут замуж, не родят детей. Но их, казалось, это вовсе не заботило. Они считали себя патриотками своей страны и народа. Не видя людских страданий, не зная, что такое смерть и потери, они наивно думали о войне, как о неком романтическом приключении. Иногда мне хотелось развеять их мечты и сказать, что никакого прекрасного принца в конце не будет и никто не спасет их в случае опасности. Но потом я ловила себя на мысли, что, возможно, слишком отстала от времени или слишком абстрагировалась от жизни и не понимаю чего-то. Как бы то ни было, я чувствовала себя чужой на корабле: меня не интересовало, когда закончится война и кто в ней виноват, я хотела спасти Ясмин и ее семью, после чего отправиться в Англию, найти отца и уговорить Марка уехать со мной. Я с трудом представляла себе, как это можно осуществить, но была уверена, что смогу придумать что-нибудь. Часть денег Джона лежала в швейцарских банках, и я рассчитывала, что деньги сыграют наиважнейшую роль в моем плане. Конечно, это не касалось Марка, но и брата я сумею уговорить. В крайнем случае, я смогу увезти его дочь и жену.

Я не боялась возвращаться в Великобританию – подозревала, что про меня все давно забыли, а сам Энтони, возможно, мертв или же покинул страну. О возможности встретить кого-то из его бандитов я даже и не думала. Я почти не изменилась с того времени, когда была пленницей Энтони. Это могло сыграть мне на руку. Даже если кто-нибудь из его людей увидел бы меня и узнал, он бы не поверил своим глазам. Я ведь должна была состариться и выглядеть по-другому.

Дни на корабле тянулись удивительно долго. Каждый час мог стать решающим для Ясмин, и медлить я не могла. Когда наконец мы без всяких происшествий прибыли во Францию, я почти что сбежала по трапу. Я жаждала начать действовать незамедлительно.

* * *

Думаю, мы с вами все же ограничены во времени, и мой рассказ о том, как я добралась до Венгрии, узнала, куда отправили Ясмин, и последовала за ней в Аушвиц, займет слишком много времени. Скажу лишь, что я не предполагала, с какими трудностями и ужасами мне придется столкнуться. Знай я наперед, что творилось в Европе на самом деле, я, возможно, отказалась бы от своего намерения ехать туда и провела бы это время в безопасности в Америке.

После того как я сошла на французский берег, у меня ушло около двух недель, чтобы через Париж добраться до Венгрии, еще несколько дней – чтобы узнать, где находилась Ясмин, и несколько дней – чтобы добраться до лагеря, где содержались она и ее семья. Все мои попытки добраться до Венгрии быстрее ничем не закончились. За это время меня несколько раз ранило. Не могу описать того ужаса, который я ощутила после первого ранения. Мне не было страшно и больно, я страдала из-за того, что теряю время. Драгоценное время, которое решает все. Но, к счастью, как и тогда, на реке, раны быстро затягивались, и уже через пару часов я чувствовала себя как новенькая. Правда, по сравнению с прошлыми ранами, эти заживали на мне гораздо быстрее и места заживления не так горели огнем, как раньше, да и ощущение голода после моего выздоровления казалось не таким сильным. Наверное, с возрастом мои способности к регенерации улучшились. По крайней мере, это являлось единственным объяснением, которое я тогда смогла найти.

Когда я, измученная, добралась до Венгрии, то, как и рекомендовал Кинг, связалась с агентом N. Думаю, не стоит раскрывать его имя даже сейчас. Я знала, что он работал на союзников, но мне показалось, что он действовал скорее в своих интересах. Этот мужчина в каком-то смысле превзошел все мои ожидания, и, впервые увидев его, я почувствовала себя не взрослой женщиной, а юной девушкой, прячущей взгляд и краснеющей каждые пять минут. Агент N стал для меня больше, чем помощником или другом. Я влюбилась в него со всей страстью, на которую была тогда способна, и он отвечал мне взаимностью. Он оставался для меня загадкой, но в чем-то мы оказались родственными душами. Может, в том, что скрывали от других, кем являлись на самом деле.

Благодаря ему я узнала, что Ясмин и ее семью отправили в Освенцим, или, как его еще называли, Аушвиц. Отправиться туда даже с немецкими документам и крупной суммой денег в кармане и требовать, чтобы Ясмин и ее семью отпустили, было бы глупо. Меня бы никто не послушал. Деньги не являлись пределом мечтаний тех, кто управлял лагерем. Мне нужно было нечто другое. То, что смогло бы заинтересовать руководство. Но что? Даже N не мог мне помочь. Он согласился организовать для меня машину и, возможно, новые документы, чтобы я смогла отправиться в Польшу, но большего сделать он не мог.

Я попросила N рассказать мне об Аушвице, чтобы знать, с чем мне предстоит столкнуться. С самого начала агент отговаривал меня от поездки туда. Он считал, что Ясмин и ее семья скорее всего уже погибли, и ехать в лагерь с целью выяснить это – равносильно собственной смерти. Там не любили любопытных и подозрительных, но меня мало волновали его предостережения. Сердцем я чувствовала, что Ясмин все еще жива, или, возможно, мне просто хотелось в это верить.

Сам Аушвиц состоял из нескольких лагерей. Информацию о том, что произошло с Ясмин, я, скорее всего, могла получить в Аушвице 1, – административном центре всех корпусов. В Аушвице 2 жили и работали заключенные. Если мне повезет, то именно там и находилась Ясмин. N предупредил меня, что две трети всех поступающих заключенных сразу же отправляют в газовые камеры. Обычно туда первым делом посылают нетрудоспособных женщин, детей, стариков и тех, кто не прошел медицинский осмотр. Мне хотелось верить, что Ясмин и Гордий еще вполне трудоспособные, как и их дети, и всю их семью отослали на работы. Я и до этого знала, что многие заключенные умирают от физических работ и недоедания, и прошло уже около двух месяцев после отправки туда Ясмин. Не так много времени, с одной стороны, но, с другой, – достаточно, чтобы подорвать здоровье уже не таких молодых людей, как Ясмин и Гордий.

N не слишком охотно рассказал и о другой стороне жизни в лагере – об опытах над людьми, которые ставили на заключенных. Особый интерес у так называемых врачей вызывали необычные люди: карлики или близнецы, но эксперименты ставили и над остальными заключенными – мужчинами, женщинами, детьми.

В конце концов, агент N предложил мне способ, с помощью которого я могла попытаться проникнуть в Аушвиц. Он сделал для меня документы врача, а также подготовил справки и разрешения, с помощью которых я смогу попасть в лагерь и отобрать для себя нескольких человек с целью изучения. Проще говоря, для тех же опытов, которые якобы проводились в больнице Будапешта. N получил даже разрешение от этой самой больницы. Я была якобы очень известным врачом, специализирующимся на генетических заболеваниях. Сомнительное алиби и при тщательной проверке легко опровергаемое, но из всех предложенных вариантов оно являлось, на мой взгляд, самым убедительным.

По славам N, в лагерь нередко наведывались врачи, чтобы прихватить с собой «материал для исследований», и в этом смысле я бы не вызвала много подозрений.

Перед моим отправлением в Польшу N протянул мне тонкую папку, в которой находились небольшие досье на руководителей и важных лиц лагеря. Так я заочно познакомилась с Карлом Фричем, Рудольфом Хессом, Генрихом Гиммлером, Карлом Клаубергом, Йозефом Менгеле и другими. Однако с последними тремя меня позже связали более тесные взаимоотношения, если это можно так назвать.

Дорога из Будапешта в Польшу прошла без всяких происшествий, без особых трудностей я проникла и на территорию лагеря. Но потом все пошло не так, как я хотела, и, в итоге, все вышло из-под контроля. После нескольких инцидентов начальство лагеря заинтересовалось мною и отдало приказ о моем аресте, после которого меня отправили в Германию. Тогда я не знала, куда и зачем меня везут. Я думала, что, скорее всего, на расстрел, но все оказалось иначе.

Меня отвезли в замок Вевельсбург и поместили в один из подвалов как редкий артефакт, который должны были бережно хранить до тех пор, пока хозяин не придет на него взглянуть. В замке обо мне действительно заботились, несмотря на то, что я жила в сыром подвале. Кормили довольно сносно, дали теплую одежду. Через несколько дней жизни в подземелье я проснулась от странного чувства дежавю. Где-то, когда-то что-то подобное уже происходило со мной. Вся моя жизнь текла словно по спирали.

Через несколько дней ко мне спустилась худощавая немолодая женщина и протянула одежду – обычную блузку и юбку. Я переоделась, и двое молодых солдат в форме СС повели меня наверх. Стоило мне ступить на последнюю ступеньку, ведущую из подвала, как я поняла, почему испытываю чувство дежавю. Много лет назад меня так же вывели из подвала и отвели на бал, после которого уложили на алтарь, где я должна была провести свои последние минуты.

Солдаты подвели меня к двери, возле которой уже стоял Генрих Гиммлер, нервно протирая свое пенсне.

– Ах, вот и вы! Прошу вести себя хорошо, иначе будет хуже, – сказал он мне по-немецки.

Я ничего не ответила.

– Отведите ее в центр зала и посадите на стул. Никуда от нее не отходите, – приказал он солдатам, после чего открыл перед нами дверь.

Один из солдат подтолкнул меня в спину, и мне пришлось пройти вперед. Зал, куда меня привели, оказался просторнее того, где я танцевала свой почти предсмертный танец с Энтони. В этом помещении, круглом по форме, было много колонн. Я насчитала двенадцать штук. Пол выложили мозаикой: насколько я сумела тогда разглядеть, рисунок напоминал свастику. В центре этой свастики находился обычный деревянный табурет, на который меня усадили солдаты и встали по обе стороны. Вскоре в зале появился Гиммлер и сразу направился быстрой и уверенной походкой к главным дверям. Распахнув их, он произнес громко: «Добро пожаловать!» – и отошел в сторону. Вначале в зал промаршировали солдаты, каждый из которых встал возле одной из колонн. За ними последовали более солидные мужчины. Большинство – в форме СС со множеством орденов на груди, но были и мужчины в гражданской одежде. Следом за мужчинами вошли пять женщин, если я не ошибаюсь: три – в военной форме, а другие две – в строгих черных костюмах.

Я чувствовала себя каким-то музейным экспонатом, на который собралась посмотреть вся эта толпа. Люди расположились полукругом и с интересом разглядывали меня. Некоторые перешептывались, и я услышала не только немецкую речь, но и английскую, и французскую.

Время шло, но ничего не происходило. Я огляделась еще раз, – солдаты стояли по стойке смирно и смотрели куда-то вдаль, но я была уверена, что, как только я встану и попытаюсь убежать, они тут же схватят меня. Толпа все больше шумела. Кто-то достал фотоаппарат и сделал несколько снимков меня и толпы.

Глазами я отыскала Гиммлера, – он нервно переступал с ноги на ногу, как будто ожидая чего-то. Вскоре в главном проходе появилась женщина, принесшая мне одежду, она быстро подошла к Генриху и прошептала что-то на ухо. Тот довольно улыбнулся, по-мужски похлопал ее по плечу, после чего она удалилась.

– Мы вот-вот начнем! – громко сказал он на весь зал, толпа тут же замолчала.

Мне казалось, что в наступившей тишине я слышала стук своего сердца. Все стояли молча с застывшими в ожидании чего-то лицами. Они знали, кого или чего ждут, я же не догадывалась ни о чем. Мне должно было быть страшно, но весь мой страх куда-то улетучился. Я себя чувствовала спокойной, как никогда, и приготовилась ко всему, даже к смерти. В конце концов, мне было нечего терять.

Вскоре я услышала шаги, приближающиеся к залу. Шло несколько людей, судя по всему, довольно крупных, а также я различила стук трости по мраморному полу.

Наконец в темном дверном проеме появились три фигуры. Двое, скорее всего, были солдатами. Их выправка и уверенный взгляд говорили о том, что они явно состоят на службе в армии. В руках у них я не увидела оружия, но не сомневалась, что оно находится при них. Третий мужчина оказался выше солдат. Среди присутствовавших он единственный был в широкополой шляпе, скрывавшей лицо, в длинном черном кожаном плаще, развевавшемся, словно крылья. Рука в черной кожаной перчатке опиралась на трость из черного дерева, судя по всему, с серебряным наконечником и рукояткой. Знаком он приказал своим солдатам остановиться, а сам подошел ко мне.

– Сколько лет, сколько зим прошло с нашей последней встречи, но, как видите, судьба снова свела нас, – сказал он.

Казалось, кровь застыла в моих жилах. Я узнала этот голос и не хотела смотреть на этого мужчину. Мне и без того стало ясно, кто это. Однако он снял шляпу и, наклонившись ко мне, взял своей рукой в перчатке мое лицо и поднял до уровня своего.

Мои глаза встретились с глазами Энтони Шелдона.

– Скучала по мне? – издевательским тоном спросил он.

– Скорее надеялась, что ты сдох и твое тело пожирают черви, – ответила я.

– Какие грубые слова. Они не должны слетать с губ такой молодой красивой женщины, – сказал он.

Я заметила, что и Энтони не сильно постарел за это время. Прибавилось немного морщин на лице, однако, несмотря на прошедшие годы, его внешность осталась почти прежней. Это показалось мне странным. «Неужели он такой же, как и я? Не подвластен времени и старению?» – подумала я.

Позже я узнала – он старел с каждым днем и часом, что ему совсем не нравилось. Он искал различные способы, чтобы как можно дольше задержаться в этом мире, и лагеря с бесплатным биологическим материалом для опытов приходились для него как нельзя более кстати.

– Барон фон Соннешварц, благодарю, что соблаговолили посетить нас, – раздался голос Гиммлера.

– Я польщен вашей работой, Генрих, – сказал Энтони, который, как я поняла, теперь называл себя фон Соннешварц, оторвавшись от моего лица и выпрямившись во весь рост. – Я не думал, что вам удастся найти ее.

– Она сама пришла к нам в руки, – ответил Гиммлер.

– Какая ирония. Мотылек летел на свет и обжег крылышки, – усмехнулся Энтони, и вслед за ним засмеялось большинство людей, стоявших в толпе.

– Итак, – начал Энтони, бросив пальто своим солдатам и оставшись в черном костюме, – позвольте представить вам эту женщину. Я знал ее много лет назад и должен сказать, что это существо поразило меня. Она уникальна, и я потратил немало времени, чтобы найти ее. Теперь же, когда она здесь, я не боюсь признаться самому себе и вам, что мы имеем уникальный шанс улучшить арийскую расу и достичь небывалых успехов в медицине!