Источник
Мысль о поездке в Сан-Франциско стала преследовать Айрин в тот самый год, когда начались разочарования из-за правительственных фондов, отпускаемых на борьбу с бедностью. Вашингтон объявил «излишней и романтической» и в конце концов зарезал общеобразовательную программу, которой Айрин отдавала немало времени, энергии и таланта. И тогда ей очень захотелось радостей жизни, которые маленький пыльный городок на Юге страны предоставить не мог. Здесь она и еще несколько молодых идеалистов преподавали «беглое чтение и грамотное письмо» небольшой группе пожилых женщин. Вся «школа» помещалась в старом трейлере, стоявшем на заднем дворе местного колледжа для черных. Учебные пособия написали сами преподаватели и студенты. Желание женщин учиться приятно волновало, но городок был скучный, единственное развлечение — пойти в грязный, недавно десегрегированный кинотеатр, где почему-то бесконечно крутили фильмы с участием Берта Рейнолдса. И Айрин просто грезила наяву об улицах, бегущих по холмам, фуникулерах, Чайнатауне и рисе с креветками, о лесах, где растет красное дерево, и Тихом океане.
Вот тогда она и решила навестить подругу по колледжу, Анастасию Грин, с которой училась в Нью-Йорке. Теперь Анастасия жила в Сан-Франциско, часто присылала письма и звала в гости, если Айрин случится попасть в этот сказочный город.
Анастасию она помнила высокой и гибкой. Взгляд у нее был насторожен, глаза, словно подернутые туманом, цветом напоминали топаз, а волосы — старую бронзу. Рот казался слишком маленьким для крупных зубов. Когда Анастасия улыбалась, щеки ее решительно сдвигались к ушам, чтобы зубам было просторно, и лицо из довольно круглого становилось вдруг квадратным. Однако такая неправильность черт не только не безобразила ее, но делала даже очаровательной, придавая лицу комичное выражение, хотя сама Анастасия чувством юмора не обладала.
Пребывая на Востоке, она дважды и кардинально меняла внешний облик. Из «южной простушки» (Анастасия приехала из Пайн-Лейк, штат Арканзас) с удивленно распахнутыми глазами, румянцем смущения и до глупости доверчивым взглядом — на самом деле Анастасия не была ни глупа, ни доверчива — она внезапно превратилась в типичную сверхопытную девицу-вамп: высокие сапоги, коротко стриженные, словно прилизанные, выкрашенные в черный цвет волосы, сильно подведенные коричневым и черным «египетской» формы глаза. По контрасту лицо казалось серым, словно от обилия рисовой пудры, да она и действительно пудрилась.
Вторым обликом и своей специфической улыбкой она слегка напоминала Фэй Данауэй, вернее, свойственный той «вид маленького английского школьника», как выражалась Анастасия. Обесцвеченные, еще более коротко стриженные волосы теперь не скрывали очертаний круглой маленькой головы, челка спускалась до бровей, а юбка едва прикрывала зад. В руке она вечно крутила ремешок от маленькой сумочки, на ногах были нелепые курносые туфли. И она не ходила, а словно танцевала, шагая широко и плавно, и неудивительно, что, когда она вдруг, как бы споткнувшись, останавливалась, на память приходила песня «Элинор Ригби».
Как раз щеголяя вторым своим обличьем, Анастасия влюбилась в человека по имени Гален, который так же обожал театр, как Анастасия — путешествия. Окончив колледж, Гален перебрался на Западное побережье, где надеялся стать профессиональным актером. Он убедил Анастасию, что им надо ехать вместе. Затем из ее писем Айрин узнала, что Гален, как говорится, слинял, когда работал над рекламными лентами для телевидения. Анастасия, которая мыла теперь голову уксусом и избегала солнца, двинулась к северу.
В документальных телефильмах о «детях-цветах» шестидесятых годов много кадров, где люди одеты, как Анастасия в Сан-Франциско. Куда девались и вамп, и английский школьник? Теперь на ней были сандалии на толстой деревянной подошве, длинное, «бабушкиного» фасона, платье из реденькой ткани старомодной расцветки и ярко-красная бархатная кепочка. Волосам курчавиться не возбранялось, даже наоборот, и они шапкой осеняли смугловатое, не-напудренное лицо. Ожерелья и перья имелись в экстравагантном изобилии, которое, однако, хорошо смотрелось.
— Вот здорово снова увидеться! — сказали обе почти одновременно, обнявшись и улыбаясь под удивленными и неприязненными взглядами пассажиров.
Вместе с Анастасией в аэропорт приехала молодая пара с ребенком. У девочки было длинное, санскритского происхождения имя, которое по-английски означало Блаженство. Молодого человека звали, тоже на санскритский лад, Спокойствием, а женщину — Тишиной. Трое взрослых легко и по малейшему поводу начинали хихикать, рассеянно крутя в пальцах серебряные ложечки, что висели на шее. Айрин не знала, как понять такое употребление ложек, и это возбуждало ее любопытство. Наконец-то, решила она, изобрели одинаковое украшение для обоих полов.
Рядом стоял автофургон, сиявший всеми цветами радуги, так что самая обычная поездка в нем ощущалась как нечто красочное. Взрослые вскоре стали декламировать и петь, ребенок брыкался и ворковал. Весело они миновали мост и свернули в Марин, куда Анастасия и ее друзья недавно переехали. Отсюда они часто «пуляли» в Сан-Франциско на целый день.
— Айрин очень понравится Источнику,— сказала Тишина, но, возможно, то был голос Спокойствия.
— Конечно, понравится,— ответила Анастасия и, повернувшись, сжала руку Айрин.— Я им говорила, что ты самый контактный человек из всех моих знакомых.— И Айрин, которая всегда радовалась новым встречам и знакомствам, сразу же, хотя и молчаливо, с ней согласилась; недаром на лице у нее было словно написано: «Неужели я вам не нравлюсь?» Неудача с провалившейся программой нисколько не умалила свойственного ей от природы спасительного тщеславия.
— А кто такой Источник? — спросила она томно, потому что фургон уже наполнился сладким дымком «травки».
— Подождешь — увидишь,— таинственно отвечала Анастасия.
Они жили в большом ветхом доме на склоне холма. Просторные комнаты были полны света, воздуха и солнца. Всюду — индийские набивные коврики, раковины, цветные камешки, бумажные веера и соломенные циновки. Из окон открывался вид на залив, белопарусные яхты и предместье, расположенное на противоположном берегу.
— На что вы живете? — спросила Айрин, увидев буфет, набитый пакетами с воздушной кукурузой.
— Получаем талоны на еду и пособие по безработице,— ответила Анастасия, слегка пожав плечами. Это движение было очень знакомо по прежним временам. В нем Айрин почудилось неудовольствие — и смирение. Безразличие и, внезапно, некий вызов.
Блаженство и ее родители удалились в смежную часть дома. Анастасия и Айрин уселись за кухонный стол.
— В других местах,— сказала Айрин, стараясь, чтобы голос звучал совершенно ровно,— размер пособия заведомо таков, что на него не прожить.
Анастасия наклонилась вперед и столь же бесстрастно ответила:
— Гораздо выгоднее быть на пособии в богатых районах, чем в бедных. Здесь богачи одеваются как мы, только лохмотьев побольше и, конечно, не так стильно, но они настолько богаты, что им приятно облегчать нашу бедственную участь.
Айрин с готовностью рассмеялась.
— Что с твоим преподаванием? — спросила Анастасия. Как многие знакомые и друзья, она никогда не читала проспекты, которые рассылали Айрин и ее коллеги, а в них подробно говорилось о методах обучения пожилых и малограмотной и вовсе необразованной молодежи, «не способной к учению», как ее называли в учительской среде. Впрочем, так считало общество. В отличие от него Айрин и другие преподаватели говорили об этом в шутку: они еще никогда не встречали людей, совсем не способных к учению.
Минуту Айрин раздумывала, стоит ли просто ответить, что все в порядке, или начать рассказывать. В разговорах и литературных произведениях работа, которой она занималась, всегда кажется романтической и свидетельствует о стремлении к идеалам. Действительность, повседневная, будничная, выглядит иначе. Айрин прежде всего пришлось испытать невероятную летнюю жару на Юге, от которой просто мозги плавились, и примириться с тем, что большинство учащихся — женщины, которым сильно за сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят, могли посещать занятия одну — три недели за все время. В трейлере не было кондиционера, зато множество мух. Иногда на занятия являлись целой гурьбой, но люди, годами привыкавшие к роли пассивных зрителей в церкви, где от них требовалось только звучно возглашать «аминь», почти не могли активно участвовать в процессе обучения. Они как-то недоверчиво воспринимали все, что с ними происходило, сомневались даже в собственном житейском опыте. Пища, которую раздавал колледж — сосиски, свинина, бобы,— была плохого качества, салат желтый. Еще давали приторный лимонад, привлекавший множество москитов. И над всем стоял запах откровенной бедности, тот самый запах, который, как надеялась Айрин, навсегда исчезнет из мира,— острый, горький и такой едкий, словно женщины мылись в кислоте.
Само преподавание приносило удовлетворение лишь иногда, когда учащиеся или учитель узнавали что-то новое. Но чаще казалось, что никто никогда ничему не научится. И в отчаянии Айрин показывала фильмы, потому что любые фильмы, о чем угодно, наверное, меньше пугали учениц, чем ее настойчивые призывы уразуметь тот факт, что их угнетают и как черных, и как женщин. Картины вроде «Рождения нации» вызывали немедленную горячую реакцию, а ответом на «Анну Лукасту», например, было подавленное, тревожное молчание. Во всяком случае сначала.
— Подвигается туго,— ответила Айрин, глядя, как Анастасия вставляет ситечко в кофейник, отмеривает ложкой кофе и заливает его кипятком. В кухонное окно с низко опущенной рамой ей было видно, как медленно поднимается к саду туман, и кошку, дремлющую на скале, и круглую керамическую вазу с травами на заднем крыльце. Дом дышал умиротворением, в нем было даже нечто призрачное.
— Ты мне писала о своей школе,— сказала Анастасия как можно равнодушнее, пока они медленно пили некрепкий черный кофе и жевали домашнее морковное печенье.
Анастасии никогда не нравилась одна черта характера Айрин, совершенно необязательная, по мнению Анастасии,— одержимость темной, оборотной стороной жизни. Однажды они уже обсуждали неспособность Анастасии проникнуться важностью общественных начинаний Айрин. Тогда Анастасия, пожав плечами, сказала: «Ты просто больна всем этим». Они засмеялись, но Анастасия поняла, что Айрин считает ее не способной на глубокое чувство, почему разговаривает с ней несколько пренебрежительно. Это потом сквозило и в письмах, но такое отношение избавляло Анастасию от штурма и натиска гражданской активности Айрин, и она не жаловалась и принимала как должное связанную с этим неглубокость отношений.
Айрин и в голову не приходило, что Анастасия способна помочь ей в работе, и в колледже дружба между ними основывалась главным образом на общей любви к киношкам и джазу. И хотя Айрин как будто добродушно принимала беззаботный стиль жизни Анастасии и была уверена, что ее своеобразная манера одеваться как нельзя лучше передает состояние ее ума, в душе она презирала Анастасию как человека, ведущего почти никчемное существование.
— Дело прекратилось из-за нехватки фондов,— сказала Айрин.
— А кто отпускал эти фонды? — вежливо поинтересовалась Анастасия. Айрин вздохнула и стремительно начала:
— Вначале не было фондов.— Обе женщины невольно усмехнулись, услышав во фразе нечто знакомое: обе в детстве усердно посещали церковь.
— Вначале не было фондов,— повторила Айрин.— Женщины хотели научиться читать и писать и упрашивали, а иногда стыдили молодых женщин, и те начинали их учить. Затем была дотация от правительства для таких, как я, приехавших из других городов. Но все несчастье с этими дерьмовыми фондами в том, что они так ненадежны... А тут еще война во Вьетнаме, деньги нужны на бомбы, и рассчитывать, что правительство позаботится о нескольких десятках старух негритянок, которые верят в образование, уже не приходится.
— Кажется, ты писала, что среди женщин есть белые,— сказала Анастасия, опершись подбородком на руку и пристально глядя на Айрин. Ей нравилось смотреть на Айрин, ей нравилось иногда просто яростное выражение этих карих глаз, и ей очень нравилась глубокая, звучная темнота ее кожи, в чем она никогда не осмеливалась признаться.
— О да,— ответила Айрин,— есть и белые, трое-четверо.— Когда белые опускались ниже официальной черты бедности (и при условии, конечно, что они не были клансменами или кем-нибудь похуже, а это случалось сплошь и рядом), Айрин уже не воспринимала их как белых. Впрочем, она не давала себе труда как следует продумать свое отношение к ним, как и другие свои так называемые политические убеждения. Она просто не решалась, что говорило не в ее пользу. Но если бы она задумалась над такими вопросами как следует, тогда ей пришлось бы поразмыслить и над тем, что происходит с белыми бедняками, когда (если вообще такое бывает) они становятся богаче (и как это она может тратить свое время на белых, которые вот-вот разбогатеют?), и что происходит с черными, когда они становятся средним классом. Она уже с презрением относилась к черной буржуазии, которую считала образцом посредственности, посредственности до мозга костей, и ненавидела ее. Но она сама теперь принадлежала к этому классу, хотя и номинально.
Если она начинала размышлять над этими вопросами, то волей-неволей приходилось задумываться о собственном месте в обществе, и как понять, что она тоже хочет успеха во всем, за что берется (в своих способностях и особенно энергии она не сомневалась), и в то же время опасается, что может обуржуазиться. Ей так нравились радости жизни, которыми располагал средний класс, и однако мысль, что ради них надо успокоиться, стать солидной и осесть, внушала Айрин отвращение. (Вот так же она любила джаз — за то, что он внушает буржуазии тревогу, а «Степной волк» Гессе владел ее воображением, как в студенческие годы.)
— А разве женщины не могли снова обучаться как прежде, когда фондов не было? — спросила Анастасия.
— Со временем, наверное, смогли бы,— ответила Айрин.— Не знаю. Но с ними, и со мной тоже, произошла забавная перемена из-за этих фондов. Сначала, когда их выделили, мы очень воодушевились и даже поверили, что кому-то, из округа Колумбия, небезразлично, как живут эти женщины сейчас и что в прежние времена их сознательно обкрадывали. Женщины тоже поверили в чью-то заботу и принялись за учебу. Но субсидирование кончилось так же внезапно, как и началось. А у нас уже наметился прогресс. Мы немного продвинулись вперед, и вдруг нам дали подножку. Вернуться к прежнему порядку значило бы признать себя побежденными.— Рассказывая, Айрин вспоминала об одной из своих учениц, которая вызывала особенное сочувствие и которая сопротивлялась попыткам научить ее читать, потому что в текстах было много тяжелого и неприятного. После первого же дня занятий Айрин пришлось уговаривать женщину прийти снова. Но в первый день женщина — ее звали Фаня — выразила самое страстное желание научиться читать. Она была полная, с кожей орехового цвета. Волосы, заплетенные в косы, укладывала пучком на затылке, в ушах блестели золотые сережки колечками. Женщина крепко зажмурилась — так болезненно она смущалась своего невежества, а пока в весьма краткой и незамысловатой форме излагала это обстоятельство, ухитрилась расплести косы, и сережки запутались в волосах.
Как многое в жизни, что по сути своей трагично, сцена производила комическое впечатление. Поняв, насколько нелепо она должна выглядеть в глазах Айрин, да и всего класса, Фаня залилась темным румянцем, издав удивленный, короткий смешок. Она смеялась над самой собой — Айрин не могла забыть ни ее взгляда, ни этого смешка.
Айрин довольно успешно учила читать, используя газетные тексты. Она обнаружила, что люди, совсем не знающие грамоты, быстрее схватывают смысл читаемого, если речь идет о знакомых предметах и событиях; часто они не прочитывали, а узнавали некоторые слова, например, названия городов, магазинов и так далее — то, что было на слуху; каждый раз, «читая» таким образом, они очень радовались.
Для Фани Айрин выбрала едва ли не самую безобидную газетную заметку о растущей механизации сельского труда, той самой работы, которая была хорошо знакома большинству ее учениц. Она думала, что они легко усвоят такие словосочетания, как «распылитель удобрений», «автоматический междурядник», «хлопкоуборочная машина». Конечно, это были длинные слова, но женщины слышали их ежедневно, проходя мимо плантаций, где уже работали новые машины.
Айрин наскоро пробежала глазами короткую хроникальную заметку, чтобы в случае необходимости убрать то, что может неприятно задеть. Она уже знала, как пугают этих будущих читателей любые неожиданности.
«Сообщение из Джорджии: компетентные источники из министерства сельского хозяйства предсказывают, что менее чем за десять лет традиционный способ земледелия, существовавший на памяти многих поколений, бесследно исчезнет. Широкое распространение распылителей удобрений, автоматических междурядников и хлопкоуборочных машин практически уничтожит потребность в ручном труде. Тысячи фермеров-арендаторов, возделывающих землю дедовским способом, уже сейчас не у дел. Цены на зерновые, а также бобы и арахис будут возрастать. Ожидается, что автоматизация труда увеличит прибыли и стимулирует развитие других отраслей промышленности, которые начинают перемещаться на Юг в связи с избытком здесь энергетических ресурсов и в окружающей среде, и в сфере, не охваченной профсоюзами рабочей силы».
Фаня заикалась, задыхалась, дергала себя за сережки, теребила косы и в конце концов объявила, что отказывается учиться читать про то, как единственная работа, которую она умеет делать, скоро будет уничтожена.
Пока Айрин рассказывала, Анастасия поглаживала яркую салфетку из соломки: каждый раз, когда она говорила с кем-нибудь из негров, мир казался отягченным неразрешимыми проблемами.
— Неужели ты не знаешь, что ничего нельзя изменить к лучшему? — спросила Анастасия.— Ничто нельзя изменить. Так говорит Источник.
Айрин молча ждала, что последует дальше. Анастасия, по-видимому, воодушевилась.
— Источник опять помирил меня с родными. Ты не поверишь, но мы переписываемся по крайней мере раз в неделю. Подожди, я сейчас покажу...— Анастасия встала и вышла в другую комнату. Вернулась она со связкой писем. Вытащив одно из пачки и разгладив страницы на столе, она приготовилась было читать вслух, но поймала иронический взгляд Айрин и молча подвинула к ней письмо. Айрин бегло его просмотрела.
Когда-то родители Анастасии были баптистами. Теперь они стали «свидетелями Иеговы». В письме очень много говорилось о том, как неизменно и горячо они любят Анастасию и еще больше — как постоянно молят Иегову о ее благополучии. Из письма следовало, что молитвы в Арканзасе возносятся каждый час. У Айрин просто волосы встали дыбом, но она заставила себя сохранять спокойствие.
Только раз она виделась с семьей Анастасии, и ей всегда казалось, что Анастасия нарочно подстроила эту встречу. Тогда Айрин некоторое время жила в ужасных трущобах округа Колумбия и, следовательно, в глазах тех знакомых, которые считали бедность чем-то вроде заразной болезни, представляла образованную, но безумную в своем поведении часть люмпен-пролетариата. Родители Анастасии приехали в длиннейшем «линкольн-континентале» розового цвета. Отец и братья храбро проделали усыпанный отбросами путь к дому, где она жила, но мать (подняв стекла и спустив занавески) ждала, пока Анастасию и Айрин доставят к машине. Ее серые глаза с выражением ужаса вонзились в глаза Айрин. «Почему? Зачем это?» — спрашивали они, пока губы заученно говорили, как она рада, что вот наконец-то пришлось познакомиться. «Чего она боится?» — спросила тогда Айрин у Анастасии. «А чего она не боится?» — ответила Анастасия.
Братья Анастасии — кожа у них была янтарно-желтая, волосы курчавые — держались развинченно и говорили на каком-то непонятном, полном скрытой угрозы неязыке, как свойственно мальчикам их возраста. Одному было пятнадцать, другому — шестнадцать лет. У отца кожа была оливкового цвета, волосы в мелких завитках. В нем чувствовалось такое внутреннее, напряженное беспокойство, такая мрачность духа, что, взглянув на него, нельзя было не содрогнуться. Улыбка на его лице казалась противоестественной. И вот отец писал ныне о любви к богу, о божеском милосердии и всепрощении, а также о том, как он счастлив, что дочь, в душе всегда «девушка благонравная», наконец-то вступила на «стезю смирения». Только на этой стезе можно обрести вечное спокойствие душевное в мире, который грядет.
«Смирение,— подумала Айрин.— Вечное спокойствие душевное. Святоша дерьмовый».
— Я тоже хотела делать добро,— сказала Анастасия и засмеялась,— но, конечно, все эти добрые поступки хороши лишь для нас самих и ни для кого больше. Никто и никому еще не сделал добра. Добро делают только себе. Альтруизма не существует. Добрые поступки бессмысленны.
— Постой,— ответила Айрин и пристукнула кулаком письмо, лежавшее на коленке.— Я, например, верю в гражданское движение, в коллективное действие, которое может победить в будущем, и так далее. И в ответственность взрослых за ребенка.
— Люди должны понять,— заговорила Анастасия очень быстро, но как бы во сне, словно зажмурившись, чем вдруг напомнила ей Фаню,— люди должны понять: они страдают потому, что сами выбрали страдание. Если там, где ты есть, тебе плохо, уезжай.
Ребенок проснулся и теперь взобрался Айрин на руки. От его густых волос приятно пахло благовониями. Крошечные пальчики исследовали ее нос.
— Нельзя, например, бросить ребенка,— сказала Айрин.
— Мужчины это делают постоянно.
— Но женщины не бросают, потому что не хотят поступать, как мужчины.
— А мужчины бросают, потому что не хотят поступать, как женщины, эта половина рода человеческого никогда не понимала, что тоже имеет право выбирать.
— Но кто же позаботится о детях?
— Кто-нибудь да позаботится,— ответила Анастасия.— А может, и никто.— И она в упор взглянула на Айрин.— Но так или иначе — безразлично.— И она пожала плечами.— Вот в чем суть дела.
В комнату вошла мать ребенка, розовая и пухлая, как новое махровое полотенце. Ее голубые глаза были какой-то странной, стреловидной формы. Речь изобличала совершенную преданность духовным поискам, отчего жесткое нью-йоркское произношение словно тонуло в патоке сладкоречия, так что ушам было тошно.
— Красивое у вас дитя,— сказала Айрин, ощипывая гроздь винограда и попеременно суя в рот ягоды то себе, то ребенку.
— Спасибо,— проворковала мать,— но мы собираемся отдать ее Анастасии. Она так ее любит, она мамочка просто чудная. А мы уезжаем в Южную Америку.
— Когда? — спросила Айрин.
Женщина пожала плечами:
— Да как-нибудь.
— Вам тяжело было решиться на этот шаг? — поинтересовалась Айрин.
— Источник учит, что дети принадлежат всем и каждому, всему миру.
— И никому в особенности?
Женщина пропела «совершенно верно» и выплыла из комнаты.
— Мы хотим познакомить вас с Источником,— сказал немедленно появившийся Спокойствие и стал осматривать виноградную гроздь. Он был худ как скелет и очень высок, гораздо выше холодильника. Длинные волосы цвета соломы были завязаны ярко-зеленой лентой, наподобие конского хвоста. По носу шествовало пурпурное родимое пятно, формой напоминающее крошечную ступню.
Источник жил в большом многоквартирном доме совсем рядом. В квартиру их ввела одна из его дочерей, худенькая девочка-подросток с печальными глазами, длинными и блестящими черными волосами, оттеняющими коричневую кожу лица с нездоровым, желтоватым отливом. Впустив их, она потупилась.
Анастасия, Тишина, Спокойствие вместе с Блаженством принесли дары — вино и деньги — и возложили их на столик у ног Источника. Сам он восседал в позе лотоса на овальной тахте у стены. В грязной комнате больше не было мебели, и гостям предложили подушки на полу. Шаркая подошвами, вошла вторая дочь, с такими же печальными глазами, как у первой, и, разлив вино в стаканы, подала их гостям. Она принесла с собой курительную палочку, и вскоре комната наполнилась дымком, воздух стал тяжелым и приторным.
Вошла третья дочь и встала слева от отца. Время от времени, когда ему что-нибудь требовалось, он посылал ее мановениями руки в другие комнаты.
Лицо Источника было коричневатого цвета, с серым оттенком. Посверкивали темные глаза. Седеющие волосы, разделенные посередине пробором, падали на плечи. Одет он был во все белое и, говоря, то прикрывал краем одеяния босые ноги, то вновь открывал их. Движение было медленное, ритмичное и действовало на зрителя расслабляюще и даже гипнотически.
Айрин твердо решила не поддаваться предвзятости и внимала, придав лицу выражение жадного интереса и восторженного предвкушения. Однако голос Источника был несколько заунывен и монотонен, что подмывало возразить ему.
Он поведал, что, когда встретился с Анастасией, которую называл Умиротворением, она была точь-в-точь Кэтлин Кливер, «одета вся, совершенно, абсолютно в черное (у него была манера довольно часто употреблять тройные синонимы). Волосы у нее были как яростная, дикая, неукротимая поросль. А кожа — бледная, бледная, бледная. Прямо борец, понимаете?» Он засмеялся, пальцы левой руки затрепетали у самого носа, и стоявшая рядом печальноокая дочь поправила подушку у него за спиной.
Анастасия тоже смеялась, теребя пальцами ложку на шее. Время от времени она чихала и терла покрасневшие, слезящиеся глаза.
— Понимаете,— пожав плечами, сказала она,— я ведь считала себя черной.
— Все мы — ничто,— ответил Источник словно непонятливому ребенку, и Анастасия снова пожала плечами.
Источник что-то резко крикнул. В кухне послышался шорох, вошли две другие дочери и встали рядом с той, что дежурила при тахте.
— Все мы — ничто,— повторил Источник, и одна из дочерей начала записывать его слова. Сквозь реденькое измятое сари было явственно видно, что она беременна.
— Мне приходилось бывать в Африке, в Уганде,— продолжал Источник,— и африканцы хотели быть черными, черными, черными. Они так все время и твердили: «Мы черные, черные, черные». Но это потому, что они отсталый народ. Понимаете? Индусы не расхаживают, твердя, что они коричневые, коричневые, коричневые, и китайцы тоже не говорят, что они желтые, желтые, желтые.
— Нет,— сказала Айрин,— они просто говорят, что они китайцы, китайцы, китайцы или индусы, индусы, индусы.
Однако говорить, когда говорил Источник, было не принято, и он невозмутимо продолжал, словно не заметив вторжения Айрин:
— Африканцы — странные люди. Я вам расскажу историю, действительный случай из жизни. Один африканец...
Это был древний расистский анекдот. Таких Айрин не слышала с детства. Анекдотический африканец был настолько глуп, ленив, так не хотел никаких перемен к лучшему, что был просто мечтой колониста. Умиротворение, Тишина и Спокойствие (которые вообще-то, под воздействием наркотиков, реагировали довольно вяло) и даже ребенок захихикали.
— Куда же ты? — спросила Умиротворение, потому что Айрин встала.
— Я подожду тебя на улице,— ответила Айрин.
На обратном пути Тишина и Спокойствие, перебивая друг друга, говорили об «эго» и о смирении и что они, с тех пор как познакомились с Источником, расстались с первым и в избытке обрели второе. Они намекали, что и Айрин могла бы измениться к лучшему.
— А что, его беременная дочь замужем? — холодно осведомилась Айрин.
— А почему она должна быть замужем? — переспросил Спокойствие.
— У нее ведь есть Источник,— фыркнула Тишина.
Вот этого Айрин и опасалась, но почла за лучшее переменить тему.
— Кто обеспечивает Источника всем необходимым? — поинтересовалась она.
— Мы все,— отвечали они горделиво.— Его жизнь слишком драгоценна, чтобы тратить ее на добывание хлеба насущного.— И, помолчав, Умиротворение пояснила: — Он учитель, как и ты. Его работа — наставлять.
— Мне жаль,— сказала Анастасия на следующее утро,— но мы решили, что тебе лучше уехать.
— Что? — изумилась Айрин.
— Ты не одобряешь нашего образа жизни.
— Не поняла.
— Послушай,— сказала Анастасия,— я наконец-то собрала себя по кусочкам, и все благодаря Источнику. Я понимаю, что я — ничто. Вот это Источник и тебе хотел втолковать. Ты все еще считаешь себя личностью, будто ты что-то значишь. Твои африканцы тоже так считают, но они ошибаются,— терпеливо объясняла Анастасия,— но если все мы — ничто, если каждый из нас — никто, то и унизить никого нельзя.
— Но он же расист! Он обращается с дочерьми как с рабынями.
— Он выше всего этого. А ты ничего не понимаешь, совсем ничего. Ну, послушай, если все мы — ничто, значит, все мы равны. Это так ясно, не правда ли?
— Ясно, разумеется, но так не бывает.
— До своего кризиса я тоже ничего не понимала. Я хотела быть вроде Кэтлин Кливер. Однажды я видела ее на одной вечеринке в Нью-Йорке. У нее были прямые светлые, точь-в-точь как у меня, волосы, она сидела в уголке и целый вечер молчала. Не сказала ни единого слова. Говорили только мужчины. Спустя несколько месяцев все вдруг переменилось. Теперь говорила она, потому что мужчины были мертвы или за решеткой. Она ругалась нехорошими словами, носила сапоги и темные очки, одевалась во все черное и позировала фотокорреспондентам с револьвером в руке. И я делала то же самое. Я даже завела себе любовника, негра-левака, который бил меня и запрещал разговаривать с «чужими», даже если это были мои друзья. Но приехали из Арканзаса родители и забрали меня. Заперли в «санатории», и прошло много времени, прежде чем я поняла их точку зрения.
Когда я была маленькая, мне очень хотелось все переменить. И потом, когда начались сидячие забастовки, я тоже хотела участвовать. Я была за интеграцию в школах и кафе. Но я была такая светлокожая и даже понятия не имела, что у меня тоже курчавые волосы,— мать начала их выпрямлять, когда мне было три года, ей-богу. Но цвет моей кожи ей проблем не доставлял. (Господи, до чего же мне надоела эта цветная проблема!) Но тогда у меня еще не было сложившейся концепции бытия. А мои родители уже обрели истину, вот почему им так нравится Источник. И мне тоже. Они знают, что все мы — ничто, и цвет кожи — просто иллюзия, и все в мире неизменно. Источник учит, что ничего нельзя переменить, что все страдания — от нашей собственной невзыскательности к себе и что величайшее благо жизни — равнодушие к ней, в этом и состоит наслаждение, если оно вообще возможно.
— Благо жизни — в равнодушии?
— И родители поручили меня заботам Источника. Они помогают его содержать, присылают деньги. И это окупается.
Голодный ребенок плакал, ползая по полу. Айрин подошла к нему и взяла было на руки, но в комнату ворвалась мать и выхватила девочку:
— Мы стараемся оберегать ее от эманаций зла.
— Сука,— выругалась Айрин едва слышно и вновь повернулась к Анастасии, которая так и вибрировала от сознания своей правоты.
— Анастасия,— сказала ей Айрин,— я приехала не для того, чтобы осуждать твой образ жизни. Я проделала этот длинный путь потому, что моя собственная жизнь разбита вдребезги. Понимаешь? — Айрин знала, что насчет Источника она права, но разве в этом дело? — подумала она.
— Возможно, относительно Источника я ошибаюсь. Может быть, ты права, что его защищаешь, но, господи, сейчас не самый подходящий момент в моей жизни, чтобы вот так, сразу, кинуться меня наставлять. Может быть, я отнеслась к нему с предубеждением, заранее настроилась против него, и он это почувствовал...— Она еще что-то бормотала в том же роде, но Анастасия не слушала ее. И Айрин представила себе, как глубокой ночью Умиротворение, Тишина и Спокойствие отрепетировали заранее всю эту сцену. И только Блаженство с самого начала радовалась ее приезду.
— Твоя жизнь — дело твоих собственных рук,— ответила Анастасия с каменным выражением лица.
— Но это же абсурд, совсем не у каждого есть возможность устроить свою жизнь как хочется. Некоторые живут так, как хочется другим. Да большинство! Женщины, которых я учила, вовсе не желали быть неграмотными, да и бедными тоже.
— Но ведь это ты пожелала учить таких людей? Зачем же ты жалуешься?
— Каких таких людей?
— Ну, несчастных, лишенных надежды в своем нынешнем воплощении.
Айрин засмеялась:
— Ты вроде Киссинджера, который как-то сказал, что наш век — не для африканцев.
Но Анастасия не улыбнулась.
— Я вовсе не собиралась тебе жаловаться,— сказала Айрин, чувствуя унижение при одной только мысли о такой возможности.
— Если тебе где-нибудь плохо — уезжай.— Анастасия сказала это убежденно и, как показалось Айрин, весьма самодовольно.
— Ну, а если страдать заставляют условия существования? — Вместо ответа Анастасия воздела кверху ложку, висевшую на шее...
С тех пор все мы прожили немало лет, прошли годы и для Айрин, конечно, и вот однажды, очутившись на Аляске, она к удивлению своему обнаружила, что говорит о методах обучения с группой преподавателей, в которой были индеанки и белые.
— Как только я узнала, что ты приедешь,— рассказывала Анастасия, жившая теперь неподалеку от Гавани,— я сразу сказала своему: «Нет, я должна с ней повидаться, это старый друг».
Они сидели в баре, в солнечные дни похвалявшемся великолепным видом на гору Маккинли, до которой было сто километров. Увы, солнечные дни бывали здесь, очевидно, нечасто, и Айрин видела не вершины легендарных аляскинских гор, а их подножия. Но и они производили впечатление.
— Надеюсь, ты мне простила, что я тебя тогда выгнала,— сказала Анастасия.
— Ну конечно,— ответила Айрин. Она разглядывала людей в баре. Ей нравилась Аляска. Ей нравилось, что у людей здесь такой вид, будто они приехали сюда месяц назад. Однако сырая, хотя и не холодная погода заставляла ее мечтать о солнце, печах и более непроницаемой для сырости одежде, чем та, что она захватила с собой.
Анастасия увела ее прямо со сцены, где Айрин сидела рядом с местной жительницей, индеанкой, которая рассказывала, что у коренных аляскинцев, начинающих помногу читать, слабеет зрение от типографского шрифта.
— Коренные жители всегда считали стопроцентное зрение чем-то само собой разумеющимся,— говорила женщина.— Затем они стали читать. Смотреть телевизор. Ходить в магазины, где все завернуто в целлофан с надписями, которые тоже надо читать. Теперь, чтобы вообще видеть, все нуждаются в очках.— Сама женщина была в огромных очках с ярко-красными стеклами, которые обычно носят летчики. Она вздернула их на лоб и, мигая, смотрела на присутствующих. Наступила долгая пауза, в которую канула утвердительная интонация ее заявления, женщина вся словно ушла в себя, и там, внутри, ее категоричность свернулась клубочком и сникла.— Существует, очевидно, еще и скрытое недоверие к процессу чтения,— продолжала она тихо,— который дарует знание и одновременно может лишить способности видеть вообще. Вот что лежит в основе наших проблем, когда читают люди уже пожилые.
Однако в этом Айрин не надо было убеждать.
Анастасия стояла рядом с Айрин, пока местные преподавательницы обменивались с ней теплыми рукопожатиями.— Так было приятно с вами познакомиться,— говорили они Айрин, словно долго-долго ожидали ее приезда и вот наконец она явилась.— Мы так рады, что вы проделали столь длинный путь из нижних сорока восьми.
— Когда я узнала, что ты приедешь и здесь назначена конференция по проблемам местного населения, я подумала, что буду единственной белой. Вижу, что ошиблась.
Айрин выслушала это заявление и глазом не моргнув.
И вот теперь они сидели у стойки бара, с его знаменитым, но отсутствующим видом на гору Маккинли. После дискуссии Айрин чувствовала себя так, словно ее насухо выжали. Мысль о женщине в авиационных очках угнетала душу. Айрин прикончила стаканчик ирландского виски и заказала второй. Она глядела на Анастасию, которая теперь заплетала волосы в косы и укладывала их в сетку из тонких кожаных ремешков, украшенную перьями. Глаза Анастасии буквально плясали от возбуждения. Айрин смотрела, и вдруг ей показалось, что Анастасия становится все меньше, меньше, меньше, что ее лицо расплывается, и вот уже это бледное пятно, едва различимое, как далекий пейзаж. Но это было мгновенное и весьма неуместное наваждение, и Айрин сглотнула его вместе с виски.
— Итак,— сказала она,— все мы — ничто.
— Я слышала, что ты вышла замуж и счастлива,— сказала Анастасия, оставив слова Айрин без внимания.
— Мы были счастливы. Я почти уверена, что были. Знаешь, счастье способно заставить уверовать в него. Тем не менее он меня бросил.
— А мне нравится быть белой,— сказала Анастасия, подавшись вперед и скорчив гримаску, означающую безудержный комический восторг.— Спроси почему.
— Почему? — спросила Айрин.
— Потому что, когда я была черной, я не обладала чувством юмора.— Она засмеялась, и теперь ее забавное лицо и смех гармонировали.
— Не могу с тобой не согласиться,— ответила Айрин.— А кроме того, сходить за белую — это жить такой полноцветной жизнью.
Она, впрочем, искренно надеялась, что все эти проблемы уже в прошлом.
— Нет, нет,— возразила Анастасия,— это как в «Имитации жизни», и помнишь, был еще один такой нудный фильм «Розоватый»? И это совсем не похоже на романы Джесси Фосет или Неллы Ларсен, в которых быть белой так важно, чтобы выбрать платье к лицу. Были сначала, конечно, некие обертоны из «Автобиографии бывшего цветного человека», ну, знаешь, эти рассуждения, может ли потенциально великая черная быть удовлетворена, если вдруг превратится в самую обыкновенную белую. Но все это прошло.— Она засмеялась.— Как бы то ни было, я ведь еще здесь, не перешла в мир иной. Просто я устала соответствовать чужим мнениям.
Айрин, глядя в упор на Анастасию, испытывала самое сложное чувство. Да, эти глаза принадлежали белой женщине. Что бы это значило?
— Мне нравилась замужняя жизнь,— сказала она, глядя в стакан.— Наконец-то я чувствовала себя спокойной и могла оглядеться вокруг без паники.— Она пожала плечами. Все годы своего замужества она редко испытывала что-либо, хоть отдаленно напоминающее панику, и ей иногда казалось, будто она все это время проспала. Поэтому, если бы ее спросили, что она делала между 1965-м и 1968 годами, она, очевидно, сказала бы, что эти три года пролетели как один день и что в этот единственный день она получила от знакомого приглашение на рыбную ловлю и отклонила его.
— Да, точно,— ответила Анастасия.— Когда никого нет, ты словно на ветру стоишь. Правда? А когда кто-то есть, то по крайней мере один бок прикрыт. Конечно, можно опять вдруг удариться в панику, но все же с одного бока есть защита.— Ей хотелось подчеркнуть, что все сказанное особенно справедливо, если речь идет о расовых взаимоотношениях. Что наконец-то, обретя возможность не заботиться об этой проблеме, она может без помехи думать о других неприятностях, которые угрожают другим сторонам ее личности. Но Айрин, конечно, возразила бы, что она вовсе не разделалась с расовой проблемой, а просто рассматривает ее с другой стороны и это позволяет спокойно существовать. Негры, не обладавшие опытом Айрин, редко были способны по достоинству оценить ее позицию в этом вопросе, и хотя она понимала их, однако считала, что эта неспособность свидетельствует об ограниченности.
— А как поживают Источник, Тишина и Спокойствие, Блаженство и компания, а заодно Южная Америка? Ребенок с тобой? — спросила Айрин, оглядывая бар, словно ожидая увидеть Блаженство, ползущую под столами к их ногам.
В глазах Анастасии мелькнуло раздражение. А щеки, заметила Айрин, отвисают, когда она улыбается. Впрочем, это было не хуже тех убытков, которые время причинило лицу самой Айрин.
Теперь Анастасия разделяла, очевидно, мнение Май Тайс, что Аляска и Гавайи очень похожи своей предельной удаленностью от остальных сорока восьми штатов с их проблемами. И она досадливо ответила, приложившись к своему чересчур сдобренному пряностями питью (ну просто масло масляное): — Я схлопотала постоянный тик, у меня все время теперь дрожит веко, он начался, когда я жила в Сан-Франциско. Иногда как будто перестает, но потом опять все сначала. Понаблюдай теперь, когда я сказала, обязательно заметишь.— И действительно, нижнее веко правого глаза начало подергиваться.
— Ух, постылый,— сказала Анастасия, прихлопывая ладонью глаз.— Не знаю, где они теперь. Возможно, уехали в Южную Америку, вполне вероятно. И я не знаю, что стало с Блаженством.
И хихикнула.
— Что стало с блаженством,— повторила Айрин и тоже хихикнула.— Они дружно крякнули, пристукнули стаканчиками и затопали ногами. Заботливая официантка осведомилась, не надо ли чего.
— Узнайте, что стало с блаженством,— отвечали они смеясь и заказали по двойной.
— Через пару лет я опять начала разваливаться,— рассказывала Анастасия.— Появился лицевой тик, вечная простуда и эта, как ее, диаррея. Ты тогда бы на меня посмотрела! Волосы как медная проволока, а лицо, что твоя Индонезия, все в волканах. Даже зубы начали шататься. Что ж это такое, ведь я испытываю умиротворение, думала я, откуда эти напасти? Я уж не помнила, когда крепко спала ночь напролет.
Но я не хотела расставаться с Источником, о нет! Знаешь, немного самого обыкновенного секса, но вдоволь наркотиков, чуть-чуть музыки и кто-то более значительный, чем ты, между тобой и богом, и внешний мир, за этим узко очерченным кругом, перестает интересовать.
— Гм-м-м,— ответила на это Айрин.
— Оставить Источника? Да ни за что на свете. Во всяком случае, пока жива, просто и разговора не может быть. Приехали родители — такие же ненормальные, как и я, но они все же забеспокоились, потому что я стала сама с собой разговаривать и останавливала прохожих на улице.— Она пожала плечами.— Ну и обратно в Арканзас. Несколько месяцев домашнего ареста, никаких наркотиков, церковная музыка (знаешь, ведь «свидетели Иеговы» рады перекричать баптистов) и сознание, что ни черные, ни белые в Арканзасе не знают, как с нами быть. Сознание, что мы не настоящие. И что из-за двойной игры родителей мы все чокнутые. Они приходили в ужас, когда я дружила с неграми-бедняками, они высказывали разочарование в моем вкусе, когда мои друзья принадлежали к среднему классу, но были черными, и были уязвлены и завидовали, если я дружила с белыми. Откуда же мне было взять национальной гордости?
Я вышла замуж за первого встречного, который законтрактовался на строительство аляскинского газопровода, нашла себе здесь работу. И развелась. Voila.
Айрин вспомнила Фаню, чей интерес к чтению удалось в конце концов восстановить с помощью невольничьей были о негритянке, так похожей, по ее мнению, на нее самое, что она читала эту быль с не меньшим воодушевлением, чем Анастасия сейчас рассказывала.
«Твоя мать была белая? Да, она была очень светлокожая, но недостаточно все-таки, чтобы белые считали ее своей. Волосы у нее были длинные, но чуточку волнистые.
А твои дети тоже были мулатами?
Нет, сэр, они были совсем белые. Они выглядели совершенно как он... а потом он сказал, что скоро умрет, и еще сказал, что, если я пообещаю ему уехать в Нью-Йорк, он отпустит меня и детей на свободу. Он сказал, что никто не догадается, что я цветная, если я сама об этом не проговорюсь».
— Я рассказывала тебе когда-нибудь о Фане Эванс? — спросила Айрин.— Нет? Это одна из женщин, которых я пыталась научить читать газеты, что было очень нелегко, так как она отказывалась учиться читать, если в тексте говорилось о чем-нибудь неприятном. При условии, что мир таков, как он есть, приятные новости было найти довольно сложно.
— О да, кажется, что-то такое припоминаю,— ответила Анастасия, чтобы поддержать разговор. Она ничего такого не помнила.— Но погоди, давай поговорим о том, что сейчас. Человек, с которым я живу, индеец, алеут, я говорила об этом?
— Наверное, хотела рассказать,— отвечала Айрин,— но, пожалуйста, избавь нас от саги о сексуальном превосходстве, прямо женской нежности и могучих бицепсах.
— А он такой,— радостно отвечала Анастасия,— но я не стану об этом.
— Спасибо,— сказала Айрин.
— Мы живем в маленьком рыбачьем поселке, с одной-единственной фабричкой, где коптят лосося. И все тамошние женщины умеют это делать. Но как белая,— она усмехнулась, взглянув через стол на Айрин, которую донимала изжога,— или лучше сказать «не местная»? Ну, как бы то ни было, они не ожидали, что я тоже сумею коптить лосося вместе с ними. И когда я занялась этим делом, они были в восторге. А я словно заново родилась. Они об этом еще не догадываются, но скоро я стану совсем как они.— Анастасия умолкла.— Да, наверное, Источник действительно был фашист. Только фашист мог говорить, что все люди — ничто. Нет, каждый из нас — нечто. Некто. И я не могла жить так, словно цвет кожи меня не волнует. Полагаю, никто в Америке не может быть к этому безразличен. В том-то и заключается драматизм положения. И, однако, в моем случае, с моим цветом кожи я и на черную не тянула. И всегда за две секунды удовольствия надо было благодарить два часа. Всего-навсего за две секунды.
— Понято,— сказала Айрин.
Теперь она была настолько пьяна, что понимала Анастасию мгновенно, словно та думала ее головой. Но, понимая, сразу же все забывала.
— Так расскажи мне про Фаню. Кто такая? Хочу все знать про Фаню,— сказала Анастасия.
— Нет,— сказала Айрин,— я слишком пьяна.
— Я закажу кофе,— сказала Анастасия.— И мне нужно в туалет.
— И мне,— ответила Айрин, живот которой бунтовал в тисках колготок с тугим эластичным верхом.
Когда они вернулись, кофейник в виде оленьей головы был на столе. Айрин все еще терла лицо и шею мокрым бумажным полотенцем, Анастасия тем временем вынула из сумочки маленькую коробочку с медом. Сахара она не употребляла. Минут десять они молча пили крепкий кофе. Постепенно в головах начало проясняться.
Только сейчас Айрин расслышала голоса людей, сидевших прямо за спиной. «Пятнадцать лет назад,— говорил пожилой мужчина,— им не позволялось бывать в таких местах, как это». «Собакам, эскимосам и индейцам вход запрещен».— «Это ужасно»,— ответила женщина. «Особенно если учесть, что это их страна»,— насмешливо ответил ей молодой человек. «Но с тех пор мы стали сознательнее»,— наставительно объяснила молодая женщина. «Ну, разумеется,— ответил молодой человек,— как только женщина может говорить такие глупости? Ты, конечно, стала сознательнее, но при этом ты настолько тупа, что думаешь, будто это тебе нравится». Но тут заговорила женщина постарше, которая в интересах мира переменила тему: «Неужели Аляска больше Техаса?» «Да побольше будет»,— горделиво ответил пожилой мужчина.
Все, что Айрин прежде знала об Аляске, она вычитала из романа Эдны Фербер. Теперь она узнала, что здесь якобы растут гигантский турнепс, громадные арбузы и марихуана, которую законным образом выращивают, собирают и употребляют, и что в здешние жаркие и очень плодоносные лета она обыкновенно достигает двадцати футов в высоту. Айрин узнала также, что меховая парка ей не по карману, а в оленьих унтах у нее будут потеть ноги. Эскимосы и индейцы напоминали ей выходцев из Азии, которые встречались в Сан-Франциско. В голове у нее засели слова: «Пятнадцать лет назад», и она вспомнила, как на юге страны снимали с дверей такие же надписи. Однако эти надписи уже сделали свое дело. Потому что, сколько бы она ни прожила, она все равно будет сторониться фешенебельных ресторанов и гостиниц, и даже библиотек, ведь прежде ей был туда вход запрещен.
— Приятно на тебя смотреть. По правде говоря, ты выглядишь просто чудесно.— И Анастасия погладила Айрин по лицу. Затем встала и, перегнувшись, крепко поцеловала теплую, пахнущую жасмином коричневую щеку.
— Я тебе всегда раньше завидовала,— сказала она.
— Скорее мне полагалось тебе завидовать,— улыбнулась Айрин.
— Так горько было расти не похожей на всех своих друзей и, наоборот, напоминать ненавистных им людей. И друзья так странно и непонятно себя вели, постоянно, по малейшему поводу завидовали мне, потому что кожа у меня светлая и волосы не доставляют хлопот. Но те, другие, у которых и кожа, и волосы были как у меня, те меня презирали и не упускали случая намекнуть об этом. И еще, я ведь довольно некрасива, у меня лицо даже смешное. Но меня с младенчества убеждали, что я красавица. Мне никогда не позволяли видеть себя такой, какая я есть на самом деле.
— Почему же мне казалось, будто ты довольна своей судьбой, во всяком случае не жалуешься? — спросила Айрин.
— Конечно, мне нравилось, и долго нравилось, быть принцессой,— сказала Анастасия.— Я этого не отрицаю. Но всегда у меня было чувство такой вины. Почему именно меня выбирали на роль Белоснежки, Золушки и других белых леди, попавших в затруднительные обстоятельства, когда все мои школьные подружки играли лучше, чем я? Почему в старших классах мальчики ходили за мной табуном, хотя я не умела танцевать, боялась шуток и мать не скрывала, что более темные оттенки кожи для нас нежелательны? Ох, я так наконец устала от черных, что решила поступать в Нью-Йоркский колледж. Мне черные стали казаться такими легкомысленными, эгоистичными и до того напичканными проблемой цвета, что было просто стыдно за них. А потом, в шестидесятые, они стали требовать свободы, но, конечно, не для таких, как я.
— Но ты уже была свободной,— возразила Айрин,— у тебя была свобода выбрать любой путь.
— Свобода быть отвергнутой на любом пути, ты хочешь сказать,— ответила Анастасия.— Даже ты меня отвергала.
Айрин, как большинство людей, считала себя лучше, чем она есть на самом деле, и поэтому выслушала упрек с видом весьма заносчивым.
— Ты помнишь «Признания Ната Тернера» Стайрона? — спросила Анастасия.
— Смутно,— ответила Айрин, которая целых десять лет трудилась над тем, чтобы изгнать эту книгу из памяти.
— Ну, а я помню, и очень хорошо. Помнишь, наш преподаватель литературы имел наглость прочитать нам спецкурс по этой книге, и сознание бессилия доказать ему, что стайроновское чудовище — просто оскорбление памяти настоящего Ната Тернера, приводило меня в ярость и ни с кем не хотелось говорить, и так было по нескольку дней. Это было как раз тогда, когда ты начала много пить, ты, такой сияющий образец трезвой, образованной части негритянского народа.— Анастасия рассмеялась.— И ты не просто напивалась, ты гадко напивалась. Блевала, дралась, ругалась. А они не могли тебя исключить, потому что ты была одной-единственной, действительно темнокожей студенткой-негритянкой во всем колледже. И они тебя просто обожали. Но ты сказала, что это все дерьмо, не могут они обожать тебя и одновременно проповедовать свою версию истории твоего народа. И я тебя прекрасно понимала.
— Лицемеры они были, вся их шайка,— сказала Айрин.
— Но и ты — тоже. Тебе ведь очень нравилось их обожание. Тебе нравилось, что ты — исключение, что ты — представительница расы. Я-то знала, что они лицемеры, по их насмешливому отношению ко мне. То есть они знали, что я тоже черная, только выгляжу белой. Мне никогда не уделялось столько внимания, как тебе, а то бы я сумела его использовать, потому что белые были мне такие же чужие, как и тебе. Но ты думала, что все обстоит прекрасно, пока их лицемерие и тебя не достало.
«О, если б мы могли расставаться с собою прежними»,— подумала Айрин, чувствуя к себе нарастающее отвращение. То, что говорила Анастасия, была правда истинная, но еще больнее было сознавать, что и она относилась к Анастасии «насмешливо», как преподаватели. Ведь она никогда не считала Анастасию ровней и разными утонченными способами давала ей понять, что она не своя и не заслуживает доверия.
— Мы тогда пошли прогуляться, чтобы у тебя хмель по-выветрился из головы,— продолжала Анастасия,— я понимала, что у тебя на душе, потому что — о чудо! — и я чувствовала так же и то же. Потом я тебя проводила до твоей комнаты — кстати, ты понимаешь, что у тебя одной-единственной во всем колледже была отдельная комната? И помнишь, что ты мне сказала?
«Но я не хотела отдельной комнаты» — вот что могла ответить Айрин, хотя это не было ответом на вопрос. Айрин думала, вспоминала. И ничего не могла вспомнить. Ей предоставили отдельную комнату потому, что она была «не как все»,— вот что она вспомнила.
— И когда мы подошли к твоей двери, я сказала: «Видит бог, я знаю, что ты сейчас чувствуешь». А ты повернулась на пороге, не давая мне войти, и, закрывая дверь у меня перед носом, отчеканила, словно несколько дней обдумывала ответ:
— А разве ты можешь чувствовать?
Айрин казалось, что за воротник ей насыпали горящие угли.
— Подожди, подожди минутку,— сказала она с внезапным облегчением, хватаясь за соломинку,— ведь тогда роман Стайрона еще не был опубликован. Он вышел два-три года спустя.
— А что из этого? — ответила Анастасия.— Значит, это была такая же книжка, но под другим названием. Расистские бестселлеры хоть раз в год да выходят.
— Но я же была пьяна,— простонала Айрин.
— Не настолько уж,— ответила Анастасия.
— Да, не настолько уж.
Анастасия была довольна, что наконец смогла высказать Айрин все, что накопилось на душе. Всю жизнь она должна была принимать, принимать, принимать от других негров только то, что им хотелось ей дать,— комплименты или брань,— и принимать с неизменным всепрощающим, все-понимающим молчанием. Ведь ей не грозили их повседневные муки, ей не надо было утверждать себя вопреки всему и вся. Теперь все это было позади, и она почувствовала умиротворение. И еще одно: после разговора с Айрин что-то сдвинулось в их отношениях. Они по-прежнему были связаны, но не только расовыми узами, которые сами по себе тонки и непрочны. Теперь они были просто две женщины, которые живут так, как считают нужным. Анастасии было интересно, чувствует ли Айрин то же, что она.
— Ты мое определительное дополнение,— сказала Айрин. Каждое слово она выдавливала из себя с трудом, будто опасаясь обнаружить внутреннее волнение от разговора на такую тему.— Понимаешь, в колледже я все боялась, что мне уготована стандартная буржуазная судьба, успех. Я была умна, энергична, привлекательна и помыслить не могла о неудаче, что бы там ни твердили социологи. И яростно ненавидела студентов, которым предстояло через десяток лет заказывать обувь и чемоданы в модных мастерских, раз в год совершать путешествие в Европу и читать по два бестселлера каждые пять лет, а в остальное время учить наших детей всякой чепуховине. Такое существование и весьма реальная возможность быть отчисленной «по причине беременности» представлялись мне судьбой хуже смерти.
— Твоя дилемма понятна. Ты объективно не знала, кто ты есть, как ты поступишь в следующий момент, какое твое «я» возобладает в тебе. Когда я бранила тебя за недостаток преданности делу, себя я считала приносящей пользу. Ты была как бы воплощением моего собственного разорванного сознания. Самым непостижимым образом твое смятение умаляло мое собственное. Я, например, понимала, что для тебя эпизод с Источником — кратчайший путь к некоему гармоническому межрасовому сосуществованию, в котором ты надеешься обрести счастье. Я тоже считала возможным существование в Америке такого образа жизни. Но с политической точки зрения этот идеал очень расплывчат. И все же мне было успокоительно думать, что твоя программа счастья с помощью «дозы» и «гуру» гораздо нереальнее моей. Я надеялась на помощь правительства, а ты возлагала надежды на Источника. В обоих случаях это был ложный путь, потому что любой путь, который ведет прочь от нас самих, ложен.
— Ну, ну! — сказала Анастасия, покачав головой, хотя ее «ну, ну» звучало утвердительно.— Меня тянуло к тебе потому, что твоя позиция казалась такой прочной. Что бы ни случилось, ты негритянка, черная. А черные женщины, даже добившись буржуазного успеха, не дезертируют с позиций.
— Да они просто не в состоянии. Хотя некоторые, конечно, дезертировали бы, если б могли.
Анастасия рассмеялась вместе с Айрин. Теперь она была совсем довольна. Кто бы я ни была сама, подумала Анастасия, мой ребенок — а она надеялась его родить — будет коренным американцем, и от него снова пойдет начало всех начал.
— Знаешь,— сказала она задумчиво, поднявшись и собирая со стола свои вещи, потому что, хотя за окном было непривычно светло, уже миновала полночь,— Источник заставлял нас использовать его имя мантре во время медитаций, чтобы не оставалось даже уголка сознания, где бы он не присутствовал. Но понимаешь, как оно получается с заклинаниями,— сначала оно действительно звучит как чье-то имя и ты все время думаешь об этом человеке. Но скоро имя становится просто звуком. А во мне этот звук пробуждал стремление к чему-то другому, он направлял мою жизнь куда-то в сторону.— Она пожала плечами.— Я поняла, что должна слить свое существование с чем-то элементарно простым и постоянным, иначе оно и вовсе станет эфемерным и отлетит навсегда.— Анастасия, улыбаясь, подумала о человеке, которого любила.
— Ты счастлива, что возвращаешься к нему домой, а? — спросила Айрин.
— Я просто вне себя от счастья,— ответила сияющая Анастасия.
— Пиши,— сказала Айрин.— Я скучала по тебе.
— Неужели скучала?!
И Айрин обняла Анастасию. Это было не обычное, легкое объятие — за плечи. Она привлекла Анастасию к себе так, что колено чувствовало колено, бедро касалось бедра, грудь прижималась к груди, шея льнула к шее. И они стояли и слушали, как согласно и сильно бьются их сердца, полные горячей крови.
Выйдя из бара, они поравнялись с группой туристов, которые возбужденно тыкали пальцами в пространство. Айрин и Анастасия взглянули в том же направлении, и улыбка осветила их лица. Они думали, что наконец-то видят большую, как мираж изменчивую в очертаниях, гору, что возвышалась за сотню километров от них. Они ее не видели. Это было подножие другой горы, расположенной ближе, грандиозное подножие, массивные щиколотки, окутанные облаками, и казалось, что гора вкушает величайшее блаженство.
Перевод М. Тугушевой
