Когда Джуно подошла к нему, он стоял, прислонившись к раздвоенному стволу старого яблоневого дерева, и задумчиво смотрел вдаль.

По дороге Джуно подобрала падалицу: крошечное неоформившееся яблочко, которое сорвалось с ветки, не успев созреть. Совсем как ее отношения с Джеем, подумала она. Маленький, изуродованный, горький зародыш, участь которого – сгнить под ногами.

Она швырнула его подальше за забор и проследила его траекторию в пятнистом вечернем небе.

Джей обернулся от неожиданности.

– Когда я была маленькая, я любила сидеть на этой развилке и воображать, что скачу на пони, – сказала она ему, погладив рукой по гладкому стволу. – Но если перейти на рысь – получаешь сразу столько заноз!

– Надо было сидеть в седле боком, как амазонки. Его желтые глаза смотрели на нее настороженно, словно он ждал повода, чтобы перейти к ссоре.

– Не верится, что ты в Англии всего две недели, – Джуно вздохнула и отломила кусочек коры. – У меня такое ощущение, будто гораздо дольше. А у нас ведь не так много общего, правда?

Он поднял руку, чтобы откинуть привычным жестом прядь волос со лба, но их там не было, и он просто провел рукой по голове.

– Я думаю, мы просто движемся с противоположных концов.

Джуно так и подмывало сказать что-нибудь ужасно пошлое типа: «Мы движемся навстречу друг другу или разминемся, как в море корабли?», но она удержалась и просто кивнула в ответ – с глубокомысленным, как ей хотелось верить, видом.

Она подумала, что разговор пойдет легче, если они займутся общим делом. Она окинула взором сад в поисках какой-либо идеи, но, судя по всему, никаких неотложных работ не требовалось.

И тут она вспомнила про набор для игры в крокет. Отлично! Он валяется где-то в сарае. Они могут сначала заняться его поисками, а потом установкой, и между делом она его разговорит.

– Не поможешь ли ты мне разыскать кое-что в сарае? – спросила она на ходу, уже направляясь к старой каменной постройке.

Он молча пошел за ней.

Черт! Опять Джуно повернулась к нему своей жирной задницей. Она сжала ягодицы и постаралась побыстрее преодолеть расстояние до дверей сарая.

В сарае было сумрачно и пыльно, пахло бензином от сенокосилки и навозом из открытых мешков.

Гленны были ужасные барахольщики и никогда ничего не выбрасывали – «вдруг понадобится в хозяйстве». Поэтому сарай был до потолка завален старой мебелью, детскими игрушками, садовыми принадлежностями, ржавыми велосипедами, кастрюлями, сковородками, чемоданами, отсыревшими книгами, старой одеждой и еще бог весть чем.

– А что мы ищем? – Джей огляделся.

– Крокет, – Джуно включила свет.

– Что это такое?

– Это такая игра: молотками загоняют мячи в кольца. Ищи деревянный ящик размером с футляр для гитары. Он должен быть поблизости: мы доставали его прошлым летом.

Джей приподнял несколько черных мешков и заглянул под них.

– Ничего себе! Тут чучело козла!

– Да, это Берди Верди. Он скончался много лет назад. У дедушки тогда была подружка – таксидермистка. Она и подарила ему это чучело. Жаль, изуродовала беднягу: глаза получились косые и живот толстый. В жизни он был куда симпатичней.

– Да, видок у него устрашающий.

– Она еще сделала дедушке пару чучел фазанов – из числа тех, что он задавил на дороге. Он обычно гонял как сумасшедший.

– Твой дедушка, похоже, был классным парнем, – Джей наткнулся на склад старых мониторов, клавиатур и принтеров.

– Я немного боялась его, – призналась Джуно.

– Боялась?

– Да. Вообще-то я обожала его. Но он никогда особо не любил меня. Он считал меня недисциплинированной и своенравной. После его смерти папа сказал, что мы с ним не ладили именно потому, что были слишком похожи. Я в этом не уверена.

– Но ты действительно такая, Джуно, – сказал Джей задумчиво.

– Разве?

– Я думаю, тебе всегда нравились парни такого типа, как твой дедушка. Большие бесшабашные мачо.

– Как дедушка? Нет, что ты! Совсем нет! Я предпочитаю более эээ… сдержанные характеры. Мне нравятся мужчины с сильной волей, – она чуть было не прибавила «и с рыжими волосами», но решила, что это будет слишком прямолинейно.

Но Джей заинтересовался попавшимися на глаза рисунками и, вопреки ее ожиданиям, не обратил вообще никакого внимания на ее слова.

– А где остальная коллекция? – он оглядел все вокруг. – Ты, помнится, говорила, что в сарае хранится часть рисунков?

– На чердаке, – Джуно указала на шаткую лестницу, которая вела к люку в потолке. – Там не так сыро.

– Можно посмотреть?

– Конечно, добро пожаловать.

Он полез наверх, а она колебалась: последовать его примеру или нет. Она знала, что крокета на чердаке пет, но нельзя прерывать возникший разговор, необходимо его поддержать и постепенно перевести на Джея.

Когда Джей скрылся на чердаке, она увидела знакомый деревянный ящик на шкафу. Что ж, она притворится, что не заметила его.

Она терпеть не могла эту лестницу: двух ступенек недоставало, остальные подточены жучком. Но делать нечего, вперед.

– Нашел что-нибудь интересное? – она просунула голову в люк.

– Еще бы! Рисунок Макса Бирбома и несколько карикатур Марка Боксера. Даже не верится!

– Ты, я смотрю, неплохо знаешь английских карикатуристов.

– Мой приятель работает карикатуристом в «Нью-Йорк пост». Он бы сошел с ума при виде этого богатства. У него дома целая библиотека книг об этих людях.

– Ты, наверное, скучаешь по своим друзьям?

– Конечно, – он улыбнулся. – Но больше всего мне не хватает Багеля.

Отлично! Джуно торжествующе улыбнулась. Будем танцевать от Багеля.

– Расскажи мне про Ба-аааах! – перекладина подломилась, и Джуно полетела вниз, обдирая руки и живот об лестницу. Как мешок с зерном, она плюхнулась на каменный пол.

– Джуно! – в проеме люка появилось бледное от испуга лицо Джея.

– Все в порядке, – она шмыгнула носом и быстро вытерла слезы. Копчик ныл, ладони были в занозах и ссадинах, но от стыда Джуно не чувствовала боли. Главное сейчас – не придавать этому эпизоду особого значения. Схватившись за лестницу, она приподнялась и невольно застонала, наступив на левую ногу.

– Осторожнее! Сейчас я спущусь, – Джей повис на руках и спрыгнул вниз.

Он взял ее за плечи и с тревогой заглянул ей в глаза:

– Как ты? Сильно ушиблась?

– Немножко ударила лодыжку, – сказала она, сжав зубы, чтобы не расплакаться. – Сейчас все пройдет.

Джуно ужасно стеснялась и своего падения, и внимания Джея. Она была уверена, что перекладина сломалась из-за ее непомерного веса. И он, конечно, такого же мнения.

– Честно-честно, все в порядке, – повторила она, отстранилась и попыталась добраться до старого дивана, стоявшего недалеко.

– Тебе вообще не следовало карабкаться наверх, Джуно, – строго, чуть ли не сердито, сказал он, следуя за ней. – Тебе нужно быть особенно осторожной сейчас.

Она села на диван и сняла спортивный тапок, взвизгнув от боли, которая, как гарпуном, пронзила ногу.

– Ты не должна рисковать. В твоем-то положении, – Джей склонился над ней.

Джуно закусила губу от унижения. Ну конечно, в ее-то положении, таская столько лишних килограммов на себе, не стоит сидеть на жердочках. Не птичка.

– Я просто поскользнулась, – пробормотала она. – Не придавай этому такого значения.

– Дай-ка я посмотрю, – Джей присел на корточки и взял ее ногу в свои руки.

Лодыжка была сильно содрана и начала распухать, по боль не усилилась, когда Джей осторожно покрутил ее из стороны в сторону.

– Небольшой вывих, – он поставил ее ногу на пол. – Обними меня за шею, и я отнесу тебя в дом.

– Нет! – Джуно схватилась руками за диван. – Я сама!

– Ну что ж, если ты уверена, что можешь идти…

– Идти? – она расхохоталась. – Да хоть танцевать чечетку!

Джуно не сомневалась, что путь от этого дивана до дивана в гостиной будет долгим, полным охов, вздохов, остановок и передышек. Ей совсем не хотелось, чтобы Джей стал свидетелем того, как она неуклюже ковыляет и подпрыгивает, и поэтому она, рискуя получить заражение крови, начала неспешно вынимать занозы из пальцев.

– Тебе не кажется, что лучше это делать пинцетом и после предварительной дезинфекции? – Джей встревоженно наблюдал за ее действиями.

– Потом помою, – беззаботно сказала она, вынимая щепку размером с зубочистку. – А ты разве не собираешься в Лондон?

– Я не спешу – он прислонился к старому пианино, заваленному старыми журналами.

Черт! Не может же она ковылять у него на глазах! Тогда она решила сменить тактику.

– Ой, посмотри! – она показал на шкаф. – А вот и крокет! Будь ангелом, достань его, пожалуйста.

Он повернулся к ней спиной, а она тем временем короткими перебежками, хромая, как плохой актер в роли Ричарда III, добралась до двери и тяжело привалилась к косяку, победно улыбаясь.

Когда Джей обернулся с крокетом в руках, он слегка удивился ее новому местоположению, но ничего не сказал. Джуно сделала приглашающий жест рукой:

– После тебя.

Как только Джей вышел, ему навстречу бросились близнецы, и он наклонился потрепать их и сказать несколько слов, так что у Джуно появилась возможность выбраться наружу. Она сделала несколько мучительных шагов и привалилась к стене сарая.

Почти стемнело. Это хорошо. Джей, похоже, не заметил, что она практически не в состоянии идти. Мысль, что он, надрываясь, понесет ее на руках, доставляла Джуно намного больше страданий, чем боль в ноге.

От входа в дом сарай отделяли метров десять дорожки, посыпанной гравием. Еще одно препятствие представляли близнецы, которые крутились рядом. Как только она оторвется от стены сарая, они бросятся к ней и собьют ее с ног. Нога болела, руки болели. И как она закончит готовку для завтрашнего ланча, если даже добраться до кухни – неразрешимая задача?

– Чудесный вечер, правда? – она вдохнула глубоко и с наслаждением.

– Да, – Джей кивнул.

– Так бы и стояла тут целую вечность и пила этот воздух! – с воодушевлением продолжила она.

Они постояли несколько секунд, делая вид, что пьют этот воздух, хотя на самом деле Джуно мечтала выпить хороший стакан виски в качестве обезболивающего. Лодыжка раздулась и стала в два раза толще.

– Если тебе срочно нужно в Лондон, не обращай на меня внимания. Я еще подышу тут, – сказала она, хотя, видит бог, ей совсем не хотелось, чтобы он усажал. Ей нужно было только, чтобы он отошел на пару минут.

– Я не поеду сегодня в Лондон, – он заглянул в сарай и выключил свет.

– Не поедешь?

– Нет. Я думаю, мне лучше сегодня вечером остаться с тобой. Если, конечно, ты не собираешься и вправду простоять тут всю ночь, упиваясь атмосферой.

– Говорю же тебе, я в порядке.

– О'кей, – он терпеливо вздохнул, сходил за тачкой, валявшейся в саду, и подкатил ее к Джуно. – Давай считать, что мы это делаем ради смеха. Загружайся, и я прокачу тебя с ветерком.

Джуно не успела опомниться, как оказалась на кухне, на кожаном диване. Еще несколько минут – и ее больная лодыжка покоилась на пакете с замороженным горошком, в руках была чашка горячего чая, рядом на полу возвышалась стопка журналов, а Джей пытался стянуть с нее леггинсы.

– Ты что? Ты что? – вскрикнула Джуно, натягивая их обратно.

– Ты испачкалась черт знает в чем, – пояснил он. Она крепко держала леггинсы за пояс: всю неделю она не брила ноги.

– Джуно, ты не должна меня стесняться, – опять вздохнул Джей и присел на корточки. – Ты разве забыла, что я уже видел твои ноги?

Он обращался с ней как врач, терпеливо и отстраненно. Испытываемые ею стыд и унижение превысили допустимую степень и сломили ее волю. Будь что будет, мысленно махнула она рукой и предоставила себя его воле.

Положив леггинсы в стиральную машину, Джей принес пинцет, пузырек с перекисью, расположился возле нее на диване и сосредоточенно погрузился в работу.

– Вот зараза, тут их сотни, этих заноз, некоторые засели очень глубоко, – он исследовал состояние ее ладоней. – Тебе, наверное, ужасно больно.

– Да, немножко неприятно, – поежилась она. Они соприкасались бедрами, ее рука была в его руке. Почему, ну почему они оказываются так близко только в минуты ее полного унижения: когда она с горя изображает Мэй Уэст, или сжигает волосы краской, или валится с лестницы?

– Ну ты даешь! Крепкий орешек! – засмеялся он, ловко вынимая занозу. – Если б я так изранил руки, я бы орал как бешеный.

– Ты, между прочим, был ранен пулями.

– Ну, так я и орал как бешеный, – он взглянул на нее неожиданно серьезно.

– А где это случилось?

Он опять занялся занозами, потом ответил:

– Никому не советую оказаться на моем месте.

– Прости. Я знаю, ты терпеть не можешь, когда я задаю вопросы.

– Дело не в этом, – он взял в руки перекись. – Просто я в то время по-идиотски себя вел и совершил кучу глупостей. И одна из них – то, что я лез под пули. Терпеть не могу, когда этим восхищаются. Я не герой. Фотограф, готовый пожертвовать жизнью в эпицентре боевых действий ради того, чтобы человечество узнало правду, и прочая чушь, которую писали обо мне газеты, – это полный бред. Просто мне было плевать на собственную жизнь, вот и все. А это крайне глупо, – он смочил перекисью ватный шарик.

Джуно, не дыша, отважилась еще на один вопрос:

– Но теперь-то тебе не плевать?

– Иногда, – он протер ватным шариком ее ладонь. – Раньше я считал себя куском дерьма, которому не место среди людей. Я по-настоящему ненавидел себя.

– Но почему?

– Сложный вопрос, Джуно.

– Ты хочешь сказать, что я ничего не пойму?

– Я хочу сказать, что ты не проникнешься симпатией ко мне, когда все поймешь. А мне меньше всего хотелось бы, чтобы ты ненавидела меня, уж поверь мне, Джуно.

– Но тебе также не хотелось бы, чтобы я любила тебя, – она сжала его пальцы. – Ты заставил меня поклясться, что я не полюблю тебя, помнишь?

Он не сводил глаз с их рук. А ей так хотелось, чтобы он посмотрел ей в глаза. Потом он погладил большим пальцем кончик ее ногтя:

– А ты грызешь ногти.

– Да. Грызу. Села на новую низкокалорийную диету.

– Тебе не стоит так комплексовать из-за своего веса, – он поднес ее руку к губам. – На мой взгляд, ты очень красивая.

Сердце у Джуно пропустило не один удар – наверное, целый десяток, чтобы потом наверстать упущенное с утроенной скоростью. Его мягкие и теплые губы коснулись ее ладони, а его дыхание согревало ее линию жизни.

– Ты это серьезно?

– Угу, – он нежно опустил ее руку и снова взялся за пинцет. – Я понял, что ты красавица, в тот момент, когда ты танцевала перед попугаем. Помнишь? В день твоего рождения. Это было самое балдежное зрелище, которое мне доводилось видеть за последнее время.

– Ты серьезно? – она почувствовала себя так, словно он вынул огромную занозу не из ее ладони, а из ее сердца. Ей хотелось кричать и хохотать, и уткнуться носом ему в шею, и сказать ему, как прекрасен он сам. Но что-то в его манере поведения – он держался как опытный врач скорой помощи, а не как любовник – остановило ее.

– Когда я летел сюда, я понимал, что мне придется разобраться с моими чувствами. Но я никак не собирался обзаводиться новыми. Если бы я знал, что так получится, я не спал бы с тобой, Джуно.

– Почему? – выдохнула она.

– Это перевернуло меня, – он внимательно всматривался в линии на ее ладони. – Я прилетел сюда, чтобы найти одного очень важного для меня человека, а нашел тебя. Самое смешное, что всю эту неделю о тебе я думаю гораздо больше, чем о ней. Забавно, правда?

Она посмотрела на волчий зуб, висевший у него на шее, в котором хранилась прядка волос соломенного цвета. Она вспомнила его слова о женщине, которая не дала ему возможности полюбить себя, вспомнила мягкий женский голос по телефону, который уговаривал его вернуться.

Ей показалось, что она разгадала, почему Джей не дорожил жизнью. Это психология бойца французского Иностранного легиона: рисковать головой, когда сердце разбито.

– Кто она?

Джей не попросил ее уточнить вопрос. Он сразу понял, о ком идет речь. Коротко вздохнув, он кивнул головой, но ничего не ответил.

– Она сейчас в Англии?

Джуно понимала, что у него, как у всякого человека, должно быть прошлое. Но его полная закрытость позволяла ей представлять его загадочным одиночкой, этаким персонажем Клинта Иствуда. Он, никому не ведомый, прибывает в чужой город и произносит несколько слов сквозь зубы, в которых зажата сигара. А потом выясняется, что все это время в баре неподалеку его поджидала, закинув одну длинную ногу на другую, белокурая Джейн Фонда в корсете.

– Дело в том, что я не знаю точно, где она сейчас. И как ее зовут.

– Как это понимать? – Джуно отвела свою руку.

– Дай мне закончить, и я все тебе покажу, – он аккуратно завладел ее рукой и продолжил свою кропотливую работу.

Джуно перебирала в уме один вариант за другим. Кто она? Женщина с загадочным прошлым?

Шпионка, которая живет по подложному паспорту? Подружка гангстера? Блистательная Никита, которая служит делу?

Только обработав перекисью последний палец, он заговорил снова:

– Я не рассказываю о ней никому, Джуно. Я не хочу, чтобы люди об этом знали. У меня из-за этого много проблем.

– Из-за чего из-за этого?

Он посмотрел на нее. Его глаза округлились, как у ребенка.

– Ты действительно хочешь знать?

Джуно резко кивнула, страдая от ревности и жгучего любопытства.

– Обещаешь, что не осудишь меня?

– Да! Обещаю! – она была вне себя от нетерпения. – Я не буду осуждать тебя. Я уже пообещала, что не полюблю тебя. Что еще я должна пообещать? Что после того, как ты мне все расскажешь, расшибу себе голову, чтобы потерять память?

Он пожал плечами и еще помедлил какое-то время.

Не в силах больше ждать, Джуно решила его подтолкнуть:

– Это та самая женщина, которая звонила тебе на прошлой неделе, да? Которая уговаривала тебя вернуться в Нью-Йорк? – она осеклась. Черт подери, что она городит? Женщина, на поиски которой он приехал в Англию, не может звонить ему из Нью-Йорка. Надо же хоть чуть-чуть соображать.

Джей устало вздохнул и ответил:

– Звонила Мария, Джуно. Моя сестра.

– О! – она смотрела, как он пальцем провел вдоль линии жизни на ее ладони, а потом отпустил ее руку.

– О'кей, ты все узнаешь, – он поднялся на ноги. – После смерти отца старуха хотела выкинуть эту папку, но Мария спрятала ее и отдала мне пару месяцев назад. Она обещала матери не говорить мне об этом ни слова. Они все поклялись.

Он принес свой портфель и открыл его. Там среди глянцевых фотографий, сделанных в разных странах мира, лежала потрепанная от времени папка. Джей протянул ее Джуно.

Джуно почувствовала, что прикасается к тому, что представляет для него такую же ценность, как свитки Мертвого моря. Он отошел на другой конец кухни и там стоял в тени, глядя, как она перебирает сложенные потертые страницы. Никогда в жизни она не узнала бы, что значит настоящая трагедия, если б не взяла в руки эту папку, на обложке которой красовался безобидный розовый слоник и стояло одно-единственное слово «Джей». Это была сцена из сериала «Династия».

Джуно развернула первую вырезку из «Дейли ньюс» и, прочитав напечатанный огромными буквами заголовок: «ПАССАЖИР ОСТАВЛЕН В ЗАЛЕ ОЖИДАНИЯ», поняла, что тайна Джея еще более фантастична, чем она предполагала.

Заметка была напечатана 15 сентября 1970 года. В ней говорилось, что в зале ожидания аэропорта найден новорожденный младенец в сумке. Заметка сопровождалась черно-белой фотографией улыбающейся стюардессы с крошечным большеглазым ребенком на руках. Заголовки в других газетах гласили: «Ребенок остался – мамаша улетела», «Мать-путешественница разыскивается», «Невостребованный багаж», «Поиски мамы малыша Джея не увенчались успехом», «Все его наследство – прядь волос». Постепенно заметки становились все короче, в них говорилось, что вероятность найти мать ребенка крайне мала. Младенец будет передан на воспитание, а впоследствии может быть усыновлен, если в течение шести месяцев его мать не обнаружится. Кроме того, в папке было несколько фотографий мальчика, играющего возле целой горы игрушек, сидящего на коленях у большого светловолосого мужчины – образчика мужской красоты и стати, в расклешенных джинсах и рубашке с вытянутым воротником, по моде семидесятых годов.

– Это твой отец? – Джуно вынула фотографию. Джей кивнул.

– Так, значит, это твои приемные родители? – Джуно понимала, что вопрос дурацкий, но от потрясения не могла собраться с мыслями.

– Сейчас по закону штата Нью-Йорк найденышей нельзя усыновлять – можно только брать на воспитание. Это делается на тот случай, если родной матери вдруг вздумается вернуть ребенка, – он говорил подчеркнуто бесстрастно: своего рода необходимый юридический комментарий. – Но в те годы брошенный ребенок приравнивался к сироте, и его можно было усыновлять. Мой отец мечтал о сыне, а мать больше не могла иметь детей после рождения Джадин. Она согласилась на мое усыновление – но при условии, что мне никогда не скажут правду о моем происхождении. Она не могла примириться с тем, что я безродный подкидыш, скорее всего, рожденный во грехе, а не выходец из семьи добропорядочных американцев ирландского происхождения. Она никогда никому не проговорилась. Они даже переехали после моего усыновления, чтобы соседи ни о чем не догадались.

– И ты не знал, что ты приемный сын?

– Я начал что-то подозревать после того, как отец потерял работу. Когда они ссорились, до меня долетали обрывки фраз. Мне, конечно, и в голову не приходило, что обо мне писали газеты, но я догадывался, что со мной что-то не так, в чем-то я не такой, как они. Не очень с ними связан, что ли. Самое странное, что меня это мало трогало. К тому моменту я уже достаточно опустился и использовал это обстоятельство как оправдание, чтобы стать еще хуже.

– А тебе никогда не хотелось узнать всю правду до конца? Найти своих настоящих родителей? Родную мать?

Он подошел к ней:

– Мне тогда хотелось одного: вырваться на свободу. Я не имел сердца, Джуно. Я воровал все подряд: кредитные карты, магнитофоны из автомобилей, ликер, сигареты из магазинов, а потом продавал. Деньги мне нужны были, чтобы покупать фотоаппаратуру и пленку – их я не в состоянии был красть. Я годами околачивался в специальных фотомагазинах, знал хозяев некоторых из них. Я считал позором украсть у них пленку. И при этом без зазрения совести стащил стереомагнитофон у соседа. Единственным человеком, с которым считался тогда, был я сам. Я прогуливал школу и ходил на все курсы фотографии, куда мог попасть.

Он снова сел на диван и, взяв в руки папку, стал перебирать страницы.

– Если бы мой старик показал мне тогда эту папку, думаю, я швырнул бы ее ему в лицо и расхохотался, честно тебе говорю. Мне было насрать на все, кроме фотографии. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, он передал мне медальон с прядью волос – тот самый, с которым меня нашли. Он сказал, что это прядь волос моей ирландской бабушки. Он тогда был уже очень болен, почти не вылезал из больниц. Думаю, он боялся, что после его смерти мать мне не отдаст его. Это был золотой медальон, очень красивый, с гравировкой. Он взял с меня клятву, что я буду хранить его всю жизнь, как зеницу ока. Я поклялся и в тот же день продал его. Можешь себе представить? Я получил за него двести баксов.

– Но ты ведь сохранил прядь волос.

– Да просто парень, которому я продал медальон, волосы хотел выбросить, – Джей коснулся волчьего зуба. – Мне пришло в голову: вдруг они принесут мне удачу, если я сохраню их. Пошел и там же у уличного торговца купил этот клык. Мне казалось, с ним я выгляжу круто. Знаешь, что странно? Я много вещей потерял за эти годы: камеры, часы, кольца и целые чемоданы. Иногда я оказывался в чужой стране, не имея ничего, кроме штанов, которые на мне были. Когда ты летишь на фронт, у тебя нет возможности воспользоваться рейсом «Пан Американ» и оставить вещи в отеле. Но вот эта пятидесятицентовая безделушка ни разу никуда не запропастилась.

Он взял фотографию, на которой отец держал его на коленях и смотрел на него с обожанием.

– Он был бы еще жив, если б не я. Его печень отказала, когда ему было пятьдесят два. Я никогда не забуду его желтого лица. Из больницы его выписали, потому что он не прекращал пить: он не подпадал под действие медицинской страховки. Он сидел дома, смотрел сутками телевизор – как он обожал всех этих звезд – и читал про них всякую чушь в желтых газетках. Он пил и допился до смерти.

– Но ты же сказал, что у него случился нервный срыв. После того несчастного случая на работе. Ты не несешь за это никакой ответственности.

Джей посмотрел на нее глазами, полными стыда и муки.

– Джуно, он мечтал о сыне, которым сможет гордиться. Нет, он вовсе не хотел, чтобы я был примерным отличником, хорошим спортсменом, всегда мог постоять за себя и все такое. Он просто хотел, чтобы я был настоящим мужчиной. Человеком. А не маленьким скрытным злобным подонком.

– Но ты ведь добился настоящего успеха! Эти фотографии – их знают во всем мире!

– Ты не представляешь, Джуно, каким путем я шел к этому. Какую цену заплатил за право делать эти снимки.

– Ну, так расскажи мне.

– Ты хочешь меня возненавидеть?

– Нет.

– Но тебе придется, если я расскажу.

– Испытай меня. Он покачал головой:

– Я никому никогда не рассказывал об этом. Я отсек эту часть моей жизни, как раковую опухоль, Джуно.

– Прошу тебя, Джей, расскажи, – умоляла она. Он потерся подбородком о плечо, наморщил лоб. Рассказывая, он ни разу не взглянул на нее. Он говорил быстро, отрывисто, без выражения.

– Я уехал из Нью-Йорка без всяких сожалений в день похорон отца. Я собрал всю свою фотоаппаратуру и стал пробираться на Западное побережье. Для этого потребовалось несколько недель. Раньше я никогда не выезжал за пределы штата. Но у меня все было спланировано. Когда я приехал в Лос-Анджелес, я купил скутер и решил стать папарацци. У меня было достаточно денег, чтобы снять комнату на несколько недель, и я стал осваивать ремесло. Я был ужасно агрессивен в ту пору. Другие папарацци смеялись надо мной: тощий дикий пацан, который болтается один в мужском взрослом мире. У меня не было ни знакомых, ни агентов, ни комиссионных. Они подтрунивали надо мной, пропускали вперед. А звезды охотно улыбались мне: ведь я в их глазах был всего лишь ребенком. Но я-то всех ненавидел. Меня не волновало, что мои снимки причиняют людям боль. Я готов был ради этих фотографий подкупать, обманывать, распихивать. Очень скоро я стал одним из лучших. К девятнадцати годам мои фотографии разлетались по разным странам, в которых сам я никогда не бывал. – Так ты был папарацци?

– В течение семи лет, – кивнул он. – Когда я вернулся работать в Нью-Йорк, я даже не зашел навестить мою семью. Поверь мне, Джуно, я не в состоянии был любить, чувствовать, уважать другого человека. Я сам не был человеком тогда: я жил, чтобы работать. Ходячее приложение к фотокамере. Я мог сидеть в машине возле отеля в засаде неделю, чтобы сделать один-единственный снимок. У меня не было ни возлюбленных, ни друзей. У меня были только деньги. Я доверял только тем, кто платил. В один прекрасный день мне надоела такая жизнь, и тогда я захотел умереть.

– Почему?

– Это твое любимое слово, да?

– Но ведь за каждым желанием – а тем более за желанием умереть – стоит какая-то причина.

– Ты помнишь Дорку д'Эрмине?

Джуно высоко подняла брови:

– А как же! Звезда почище Гарбо. Я думала, что она умерла еще в семидесятых.

– Нет, постарев, она стала затворницей. Жила в своем особняке на Ривердаейле – это что-то вроде Беверли-Хиллз в Нью-Йорке. Он был окружен высоченной стеной, как государственная тюрьма, и примерно так же охранялся. Мы знали, что два раза в неделю она посещает врача в клинике, но все равно не могли выследить ее: время посещений постоянно менялось, окна в лимузине были тонированные, клиника оборудована подземной парковкой. Все хотели ее сфотографировать: ее последний снимок был сделан больше десяти лет назад. Я решил во что бы то ни стало быть первым и начал настоящую охоту на эту женщину. Я добился своей цели – как всегда. Я сфотографировал ее. У нее было абсолютно желтое лицо. Как у моего отца перед смертью. Чудовищно желтое. Она закричала на меня по-французски, размахивая палкой, зажатой в исхудавшей руке. Это была маленькая старушка, слабая и беспомощная.

Он уткнулся лицом в ладони и продолжал говорить сквозь пальцы, как человек в железной маске.

– Через неделю она умерла. Она заслужила красивого ухода. Она была великая актриса и необыкновенная женщина. В некрологах печатали ее фотографии в расцвете красоты. В них говорилось о том, сколько «Оскаров» она получила, как много сил отдавала благотворительности и что никогда не была замешана ни в каких скандалах. Но всю последнюю неделю ее жизни, до самой смерти, весь мир, будь он проклят, только и делал, что смаковал фотографию изможденной старой женщины с неизлечимо больной печенью. Я превратил божество в иссохшую мумию из кожи и костей и выставил на всеобщее обозрение и поругание.

На этой фотографии я заработал кучу денег. Помню, как снял со своего счета двадцать тысяч наличными, сидел у себя в квартире и рвал их на мелкие кусочки, бумажку за бумажкой. По всем каналам шли фильмы с участием Дорки д'Эрминэ. Один в квартире, усеянной обрывками сто долларовых банкнот, я смотрел их все подряд. – Он взглянул на Джуно измученными глазами. – Ты меня ненавидишь?

Джуно не знала, что сказать. Ей хотелось, чтобы он рассказал о себе, с того момента, как она увидела его. Но сейчас, рассказывая свою историю, он словно кромсал себя на куски, не оставляя ни одного живого места.

– Твое молчание, видимо, означает «да», – он отвел глаза в сторону и снова потер лоб. – Я тоже ненавидел себя, как последнюю сволочь. В те дни я и позвонил своей старухе – впервые за пять или шесть лет. Я расплакался. Как ребенок. Идиотизм, правда? Она повесила трубку.

Тогда я уехал, работал в разных странах. Стал «героем». Велика важность! Если ты продал душу, обратно выкупить ее нельзя. Я видел ужасы, от которых у людей волосы вставали дыбом, ехала крыша, а я налаживал свет, выстраивал кадр, нажимал на кнопку и уходил. Щелкал и уходил. Щелкал и уходил. Я ничего не чувствовал. Даже когда схлопотал эту чертову пулю. Ничего.

Прошлой осенью я приезжал в Нью-Йорк на пару недель. У меня там проходила выставка – подобрался хороший материал. Нормальный материал, которым я горжусь. Мария тоже пришла. Мы не виделись десять лет. Она сказала, что мать тяжело больна. Я хотел навестить ее, но Мария сказала, что нельзя. Понимаешь, наша старуха считала, что я убил ее мужа. Она винила меня в этом до самой смерти. Мне было запрещено даже явиться на кладбище в день ее похорон, чтобы попросить прощения. Меня не пустили на похороны. Так она меня ненавидела.

– Но ты не виноват в его смерти! – возмутилась Джуно.

– Может быть, но она хотела, чтобы я страдал так же, как она страдала из-за меня. Ей нужна была причина для ненависти. Потом Мария рассказывала мне, что мать чувствовала вину из-за того, что была плохой католичкой и не пыталась полюбить меня, как родного сына. По словам Марии, она часто говорила об этом перед смертью. Она была уверена, что Бог никогда не простит ей того, что она была мне плохой матерью. Она умерла в убеждении, что ее душа отправится в ад. Мария умоляла ее, чтобы мать разрешила мне прийти. Но она слишком ненавидела меня для того, чтобы примириться и спасти свою – и мою – душу. Это единственный раз, когда она захотела взять меня с собой. Она захотела, чтобы я последовал за ней в ад.

Я никогда по-настоящему не верил в Бога. А она была истовой фанатичкой, моя старуха. Мария говорит, что унесла с собой в могилу множество секретов. Один из них – тайна моего рождения. Она не знала, что Мария сохранила папку. Она одна из всех моих сестер общается со мной. Она мне сообщила, что мать умерла. И передала папку. Вот так и получается, что, умерев, моя старуха дала мне повод жить. Я решил разыскать свою мать. Хотя, казалось бы, кому нужна мать, которая бросила ребенка в аэропорту?

– Вот поэтому ты и в Англии?

Он закусил губу, чтобы не расплакаться.

– Знаешь, я всегда мечтал о нормальной семье. Я мечтал, чтобы мама читала мне перед сном. Моя старуха выросла в религиозной семье. Когда я был маленьким, она никогда не читала мне ничего, кроме «Апокалипсиса». Я, помню, каждый раз замирал от ужаса, когда всадники с железными бичами приходили мучить меня, – он засмеялся странным коротким смешком. – Во время чтения она всегда проделывала такую штуку. Я закрывал глаза и считал, сколько страниц она перевернет. Я знал точное количество страниц от первой главы до девятой. И всегда притворялся, что заснул, задолго до того, как она начинала читать про ключи от преисподней. Она захлопывала Библию, и я не мог сдержать вздох облегчения. Тогда она продолжала читать по памяти, наизусть, зная, что я не сплю и дрожу от страха.

Он посмотрел на Джуно:

– Да, я приехал в Англию, чтобы найти свою родную мать. Но нашел другое. Я нашел здесь воздаяние.

– Воздаяние?

– Да, Джуно. За все, чем я был. За все, что я натворил. Помнится, ты как-то пошутила, что американцы не понимают иронии. Кажется, я на собственной шкуре понял, что такое ирония.