Они летели на высоте тридцати семи тысяч футов, находясь в пятидесяти с лишним милях к северо-востоку от Гандера.

– Хорошо, что ты не крупный. Я об этом не жалею, – сказала Сибил.

Несмотря на ограниченное пространство занавешенной койки, Тедди Фрейм отвесил ей глубокий поклон. И вылил в ее бумажный стаканчик остатки шампанского из первой бутылки. Аккуратно отставив пустую бутылку в сторону, он потянулся за новой и выудил ее вместе с лифчиком Сибил из своего халата, валяющегося рядом. Попробовал бутылку рукой, улыбнулся и сказал:

– Не очень холодное, но ничего. Годится.

– Годится! – хохотнула Сибил. – Это ты годишься!

Она пощекотала его по ребрам, а он улыбался, но терпел и, наполняя стаканы, не пролил ни капли.

– Ничего, что я пьяная? – спросила она.

– Скорее, ты очень чувственная. К тому же, трезвая ты бы меня просто не подпустила. Или ты это нарочно?

– Что нарочно? О чем это ты?

Он поднес палец к губам. Тихо, мол. На такой высоте самолет летел удивительно бесшумно. Из соседнего отсека доносилось похрапывание. Сибил шепотом повторила:

– О чем ты?

– Да о том, что ты поступила очень разумно. Лучший способ провести время в самолете – это напиться. Иначе бы мы оба изнывали от скуки, каждый на своей койке. Страшно подумать!

Сибил ненадолго задумалась. Действительно, как только они сошлись где-то в шести милях над Оттавой, лететь стало очень даже приятно. Он был неутомимый любовник. И очень изобретательный. Она восхищалась им, но как бы со стороны. Прислушавшись к себе, она поняла, что не испытывает к нему никаких чувств. Да, она расслабилась, успокоилась, приятно устала, как будто отзанималась в гимнастическом зале.

– Ты очень правильно сделал, что раньше ко мне не приставал, – сказала она.

– Значит, забыла. Я же погладил тебя тогда, в Найроби, когда мы познакомились.

– Ничего я не забыла. Я хотела сказать, здесь не приставал, в самолете… перед тем, как сюда влез.

– Здесь для этого слишком мало места. Поэтому пришлось идти напролом.

Сибил улыбнулась. Она и не думала отказывать ему. Ведь она была почти уверена, что он захочет с ней переспать. Вот только как это будет, она себе не представляла. Она даже не стала надевать ночную сорочку. И, увидев его лицо, услышав его мягкий, вкрадчивый голос: «Будь умницей, подвинься. Я не хочу тебя раздавить», – она приняла его без звука. К тому же он пришел к ней в халате, свежевыбритый, с запахом одеколона и зубной пасты, да еще и с двумя бутылками шампанского. У Сибил просто закружилась голова. «Такое бывает только в женских гимназиях», – подумала она. Поскольку она никогда там не училась, это произвело на нее впечатление.

Тут Тедди Фрейм перебил ее мысли:

– Ты любишь Ван ден Хорста?

– Нет.

– А второго, Ормонта, его любишь?

– Ну, положим, а что?

– Отрабатываю упражнение.

– Что это значит?

– Когда прилетим в Рим, я поездом отправлюсь в Милан. А ты на самолете в Венецию, так?

– Так. Приедешь в Венецию?

– Я бы выбрался на несколько дней, если ты будешь меня ждать.

Сибил подумала немного и ответила:

– А ты не будешь сцены устраивать? Ну, если будет трудно встретиться. Мало ли что.

Вместо ответа Тедди Фрейм опустил глаза. Сибил поневоле стала извиняться:

– Ну, ты же понимаешь.

– Вполне.

Оба замолчали, потягивая шампанское. Сибил захотелось вспомнить, по какой причине она хотела снискать его расположение. В нем было столько очарования и мужской силы, что она совсем забыла, зачем ей надо было быть с ним ласковой и даже переспать с ним. Она нахмурилась, стараясь вспомнить.

Он положил ей руку на запястье и сказал:

– Давай сюда стакан. Сейчас я тебе покажу, что ждет тебя в Италии.

И показал. Она была просто изумлена. Когда-то с ней также обошелся дядя Казимир.

Жоржи Песталоцци снял дом на Большом канале, как раз напротив дома Консуэлы Коул, что привело Веру Таллиаферро в крайнее смятение. Только Консуэла и Вера знали, сколько он заплатил за два месяца, и поэтому только они знали также, что напрасно бы пытались его образумить.

Вера Таллиаферро ничего не имела против северных американцев среди представителей лучших домов в Венеции. Как и большинство приверженцев старого режима, она к этому привыкла. По своему большому опыту они знали, что этих американцев легко смутить, после чего они становятся скромнее англичан. Да, да, намного скромнее, ибо в Англии в последние годы началось возрождение нравов короля Эдуарда, и консервативные жители Венеции были нередко шокированы и считали, что сдали свои дома людям, которые совокупляются на мраморных надгробиях из желания почувствовать себя немного сатирами. А спутницы их были и того похлеще.

А вот южных американцев ничем нельзя было смутить. Укрывшись в броню приветливости и больших денег, они отказывались вписаться в венецианский контекст. Они приобретали корабли в Лидо, даже в одиннадцать утра их жены щеголяли в вечерних туалетах, они устраивали грандиозные приемы с фейерверком и, самое страшное, они частенько гоняли на моторных лодках.

А вот Консуэлу это ничуть не волновало. Она любила бывать на шумных вечеринках Жоржи Песталоцци, поскольку она делала это бесплатно и не отвечала за последствия. К тому же, сама склонная к сатириазису, она обнаружила, что южные американцы тянулись к культуре, и у них обычно гостила какая-нибудь народная поэтесса из Чили или Эквадора, а женщин такого рода ей часто удавалось заманить на несколько дней к себе в постель.

Она не могла признаться Вере, что не очень-то горевала. Та была угнетена и расстроена своим поражением. Графиня Морозини умерла, и высший свет Венеции уже не мог оправиться от удара. Распались все прежние компании, цементирующие его. Хаос заполнял образовавшуюся пустоту, как вода заполняет пространство между камнями. Отпрыски знатных родов уже не щеголяли в широких панамах и пестрых полотняных костюмах, которые в свое время отличали венецианских грандов от толпы, что гуляла и глазела, ела и глазела и снова гуляла, глазея по сторонам. Представителей семейств Фоскари, Дуино, Реццонико теперь можно было увидеть за стойками туристических агентств или в телевизионных шоу. Они уже не сидели у окна в своих затхлых палаццо – так, чтобы все видеть, а их не видели, – попивая скверный чай и щурясь на водную гладь. Их типично венецианские глаза, на которые веками действовал серебряный свет, отражаемый каналами, не смотрели теперь на подновленный дворец на другом берегу, где можно было увидеть новые пальмы в кадках, яркие зонты от солнца и гондольера в броском зеленом костюме, перехваченном белым поясом.

– Раньше не так было, – печально сказала Вера Консуэле. – А теперь и дела никому нет.

Консуэла вздохнула и ответила:

– Все-таки он лучше того мексиканца, который снимал дом несколько лет назад.

Это было дикое замечание, но Вера не стала возражать, видя печальное, даже трагическое выражение лица Консуэлы. А та просто уколола палец иголкой, вышивая на пяльцах. Ей надоело выслушивать Верины замечания по поводу нового арендатора. И палец болел. Да и свет, проникающий через жалюзи, раздражал ее.

– Сегодня я иду к нему на прием, – сказала она как бы между прочим, но от раздражения голос ее прозвучал резко.

– Не годится тебе роль компаньонки при этой актрисе, которую так жалует твой сын. У него действительно серьезные намерения? Он предполагает, а дива располагает.

– Дива?

– Я пошутила, – сухо пояснила Вера. – Человек предполагает, а Бог, точнее, богиня сцены, располагает.

Консуэла даже не улыбнулась. Эта шутка еще больше подействовала ей на нервы, и она не нашлась, чем ответить на колкость.

– Я ее почти не видела с той поры, как она приехала. Наверное, это м… – она чуть не сказала: «моя», но вовремя поправилась, – наша ошибка. Не очень-то мы ее жалуем, да?

Вера пожала плечами.

– Это не в нашей власти. Она молода, красива, наслаждается жизнью. Как можно жаловать того, кому завидуешь?

Консуэла посмотрела на уколотый палец – совершенно сухой, ни кровинки не выступило – и сказала:

– Ее я не только не жалую, а просто на дух не переношу. Если бы я не была уверена, что Ходдинг обо всем узнает, я бы сыщика к ней приставила. С фотоаппаратом и с магнитофоном. Я точно знаю, что в постели она ругается почище мужчин.

– Ходдинг рассказал? – спросила Вера.

– Не остри, – вспылила Консуэла. – Знаю, и все. А откуда, это мое дело.

– Вот в дедушкино время можно было пустить в дело яд, – ностальгически сказала Вера. – И даже в папино время. А сейчас не знаешь, где его и купить.

– Ничего, – загадочно усмехнулась Консуэла, подымаясь с места. – Кажется, я знаю, как с ней быть. Пойду передохну, а потом приму ванну.

Вера кивнула, и Консуэла вышла из комнаты. А Вера долго сидела без движения, уставившись на канал отсутствующим взглядом. Через какое-то время она поймала себя на мысли, что страшно быть бедной в двадцать лет, но еще страшнее, если тебе пятьдесят. «Благородство, достоинство, честь – все это только у бедных. Богатым все это ни к чему», – подумала она, встала и распахнула ставни. Потом пошла наверх в темную спальню и опустилась на огромную кровать Консуэлы. С тактичным терпением она постепенно преодолела сдержанность Консуэлы и в тысячный раз продемонстрировала, что ничто так не восстанавливает силы и дух, как любовь.

Сибил думала, что для полного счастья ей не хватает только Пола. Это было смешно, потому что в это состояние ее привел Тедди Фрейм. И все же она так думала и говорила об этом Полу по телефону. Ходдингу она тоже исправно звонила и говорила нечто подобное. Но ни тому, ни другому она и не намекнула о Тедди Фрейме.

Ровно неделю провела она в Венеции, и первые два дня, пока не было Фрейма, и потом, если его не было рядом, она чувствовала себя отвратительно. После второго раза она поняла, что не получила большого удовольствия от близости с ним, потому что его приемы были слишком заучены, слишком неестественны в своей эксцентричности. А с другой стороны, это не настолько не понравилось ей, чтобы порвать с ним. Кроме того, ей хотелось отблагодарить его за то, что он сделал.

Фрейм остановился в скромном пансионе на Большом канале, совсем рядом с домами Даниели, Гритти и швейцарской гостиницей, название которой Сибил никак не удавалось запомнить. Как всегда, он хорошо устроился: пансион был удобный, приятный, относительно дешевый и находился именно там, где гостиницы стоили в десять раз больше.

Так что днем – а выходили они в семь утра! – они гуляли по крохотным дорожкам и аллеям города и время от времени заглядывали в дешевые ресторанчики, где им подавали раков, омаров, морских ежей, большие куски свинины на вертелах и холодное местное пиво в массивных кружках. Пиво тоже было дешевое и очень вкусное, не хуже «Туборга» или «Будвайзера», что пили в лучших отелях. После обеда они делали то же, что и все разумные жители Венеции, то есть дремали и занимались любовью. А в половине шестого они шли в кафе рядом с Риальто, где пили ароматный кофе. Вечером Сибил возвращалась к Консуэле, чтобы принять ванну, одеться и отправиться на вечеринку или поиграть несколько часов в рулетку.

– Что я сегодня видела? – спрашивала она у Тедди Фрейма.

– Беллини.

– Понятно, что Беллини, – отвечала она нетерпеливо и насмешливо, – но какого из них?

Она всегда все быстро усваивала. А Консуэла никак не могла поверить, что Сибил целыми днями изучала картины Рубенса, Тициана, Беллини, Моретти, Каналетто, Гварди и не обращала внимания на расписные потолки, от которых остаются складки на шее. Она не представляла себе Сибил с путеводителем (предусмотрительно приобретенным Тедди Фреймом) в руках, переходящей из зала в зал. Она просто не понимала, как Сибил могла туда попасть. А Вере она сказала:

– Такая девушка не может появиться в картинной галерее.

Там такие отталкивающие типы собираются. И молодые тоже. Ведь шагу не дадут ступить.

Но Вера была терпимей и успокоила Консуэлу. С помощью Тедди Фрейма Сибил обнаружила портрет старого дожа Джакомо Таллиаферро. Отец Веры продал его в свое время, а сама Вера запомнила эту картину с детства. Портрет чудом остался в Венеции. Вера была очень признательна. Несмотря на собственную хитрость, а может быть, именно вследствие ее, Вера не могла остаться равнодушной к ловким замечаниям Сибил относительно увиденных ею картин. Вера не сомневалась, что Сибил хитрила, но ей все равно было интересно. Кроме того, она была настоящая венецианка, и любая похвала, не важно от кого, пусть даже лукавая, действовала на нее безотказно, пробивая защиту и проникая прямо в сердце, замешанное на тщеславии, скупости, доброте и дешевой сентиментальности.

В этот субботний вечер накануне регаты Вера увидела Сибил, которая подымалась по лестнице, и оживилась:

– А сегодня что смотрела?

– Закончила с Беллини, – ответила Сибил, задыхаясь от быстрой ходьбы.

– А тебе нравится Беллини!

Как большинство знатных венецианцев, Вера никогда не ходила в галереи и музеи. Они предпочитали картины в домах добрых приятелей, и если даже выставлялся какой-нибудь шедевр, не снисходили до того, чтобы смешиваться с туристами. И поэтому часто не знали многих вещей, но свысока относились к другим.

– Все американцы так любят Беллини. Он очень хорош.

– О да! Все трое, – отозвалась Сибил с излишним простодушием.

Проходя мимо Веры, она спросила так же простодушно:

– Все идут сегодня на прием к Жоржи?

– Да. Консуэла остается, но мы решили появиться около одиннадцати. Ты с нами или за тобой заедет какой-нибудь ослепительный кавалер?

Сибил потупила глаза.

– Никто не может ослепить, когда по-настоящему скучаешь. Если можно, я с вами.

– Конечно, – сказала Вера.

Спускаясь по лестнице, она заливалась беззвучным смехом. «Ведь как бесстыдно врет! Ну, плутовка», – подумала она про себя, проникаясь к ней почти материнским чувством.

Ядром компании, собравшейся у Жоржи Песталоцци накануне регаты, были люди, с которыми Сибил уже настолько познакомилась, что ей было приятно снова встретиться с ними. Среди большого стечения народа (триста человек приглашенных и сорок или пятьдесят, явившихся без приглашения, не говоря уже о пяти сотнях гондольеров, привратников и прочих, веселившихся на площади рядом с домом Песталоцци за его счет) мелькали уже знакомые лица. Сам Песталоцци, Карлотта Милош, Анджело Пардо, Мэгги Корвин, Тико Делэ, Клоувер Прайс и Баббер Кэнфилд, Фредди Даймонд, Деймон Роум, Диоза Мелинда, набоб из Чандрапура и, конечно же, Вера и Консуэла. Не было ни Ходдинга, ни Пола, зато появились Андрэ Готтесман, богатый швейцарский врач, изобретатель знаменитого средства от газов, и его супруга Анет Фрай. Сибил видела их только однажды, а вот другие, похоже, хорошо их знали.

Около шести, когда она уходила из кафе, Фрейм объяснил ей, что не сможет прийти на прием. И с тех пор у нее почти не было времени подумать об этом. Теперь она сидела на балконе в окружении двух американских гомосексуалистов, которые уговаривали ее пойти с ними в собор святого Павла, смотрела на канал и вспоминала разговор в кафе.

Американец слева сказал что-то интересное, а потом стало неинтересно. Но то, что он сказал сначала, перекликалось с тем, что она вспоминала. Он сказал: «Очень важно, поглощены ли вы тем, что делаете. А что это, не важно. Скажем, вас занимает антиквариат. А я на него смотреть не могу. Но я все равно уважаю ваше к нему отношение. Самое страшное, когда это проходит. Только то хорошо, что полностью тебя поглощает».

Второй застенчиво спросил: «А любовь?» Тогда первый ответил, что любовь – это еще одно проявление всепоглощающего интереса, обычно приводящего к плохим результатам, поскольку обычно один из любовников вредит другому, отдавая ему слишком много, просто пресыщая его. До этого момента Сибил слушала с живым интересом, но дальше разговор переродился во флирт, и она вернулась мыслями к Тедди Фрейму.

Он сказал тогда в кафе: «Меня только это и занимает. И больше ничего. А я много всего перепробовал».

Он объяснил, что был военным летчиком. А еще биржевым маклером, контрабандистом. Написал пьесу, которую поставили, но вечер был холодный, и публика разбежалась. Со скромной улыбкой он добавил, что даже пробовал выращивать в Кении земляные орехи. Так он познакомился с братом Летти Карнавон, который тоже держал там ферму, и с самой Летти.

– Многие думают, – сказал он тогда Сибил, – что автомобильные гонки – это трусливый или детский способ подойти к самоубийству. Я так не считаю. И мне очень жаль, что они нередко приводят к смерти. Это слишком большое наказание, если принять во внимание, что плохие художники и неудачливые шлюхи обычно не пытаются сводить счеты с жизнью.

– Что такое земляные орехи? – спросила она.

– У вас они называются арахис, дорогая, – мягко ответил он.

Оба замолчали. Сибил вертела в руках зеркальце. Она подняла его и посмотрелась.

– Плохо, что ты так думаешь, – сказала она наконец. – А я-то думала, что тебя только деньги занимают. Прости, что я такая глупая.

– Ну, что ты.

– Я хочу сказать… на сто тысяч можно долго жить.

Он улыбнулся и кивнул. А она продолжала:

– Я хотела бы, чтобы ты вышел из игры. Сейчас у меня нет ста тысяч, но десять могу дать прямо сейчас. А остальное потом. Не позже, чем через год. Могу дать расписку.

– С чего это вдруг?

– Я должна быть уверена, что выйду замуж.

– А мне казалось, что все это уже решено… никаких сомнений.

– Теперь я могу быть в чем-либо уверена только после того, как это произойдет. Послушай, моя свадьба с Ходдингом состоится только после Тарга Флорио. Я так решила. А почему, не спрашивай. Все это обдумано. Нужна уверенность, дорогой, полная уверенность. Ясно?

– Ясно. Я слушаю. Продолжай.

– Для меня лучше всего было бы, чтобы он проиграл гонку. Именно он. Лично. А не ты. Если ты выиграешь, я ему не буду так нужна, как сейчас. Сейчас он нервничает. А если ты и проиграешь, все равно это не будет для него большим ударом. Неужели не понимаешь? – спросила она тревожным голосом.

– Нет, не совсем, – изумленно ответил он.

– То же самое происходит с детьми. Ты знаешь что-нибудь о детях?

– К сожалению, нет.

– Нужно наизнанку вывернуться, чтобы они тебя слушались. Если ты хочешь, чтобы ребенок сходил на горшок, надо сделать так, чтобы он не отвлекался. А если отвлечется, то это глухой номер.

– Странное сравнение, – сказал он, кашлянув.

– Меня оно не пугает. Поздно уже пугаться. Так оно, пожалуй, и есть.

Почувствовав неловкость, он опустил глаза.

– Знаешь, не надо так говорить, не стоит. Сама по себе ты очень хорошая. Просто все вокруг плохо. Это среда такая.

Сибил откинулась на подушку и уставилась в потолок. Потом сказала тихо и недружелюбно:

– Спасибо. Только из нее я могу и выйти, если захочу.

Он промолчал. Потом встал, накинул на себя халат и подошел к окну. Тонкие прямые волосы упали ему на лоб, и в предвечернем свете у него был твердый профиль римского полководца. Не поворачивая головы, он сказал:

– Тебе важны деньги, а мне – гонки. Странно: Что людей занимает, то и накладывает на них обязательства. А еще удивительнее то, что так мало обязательных людей. Возьми хотя бы сиделок, зевающих у постели больных. Или банковских служащих, полицейских, да всех, кто работает от и до. – Он вздохнул и покачал головой. – Дело в том, что ни у кого из нас нет никакого выбора. Включая меня. Я просто должен выйти из игры.

Он повернулся и посмотрел на нее.

– В самом деле? – удивилась она. Он кивнул и сказал:

– Я тут имел неприятный разговор с господином Нино Ферретти. Говорил он спокойно, как всегда. Но он разъяснил, точнее, указал мне на то, чего я не знал. Его-то лично мне не в чем упрекнуть. Он просто сказал, что Друзья решили поставить на меня в Тарга большие деньги. А потом уточнил, что они не любят разочаровываться. Я уже сказал, что лично он здесь ни при чем. Так или иначе они не в его власти.

Она нахмурилась.

– Какие друзья?

– Здесь их называют Друзья. С большой буквы. А мы называем их мафией.

Сибил вытаращила глаза, а потом улыбнулась.

– Да ладно. Не разыгрывай.

– И не думал. Я правду говорю. Я сам расторгаю наш договор с Ван ден Хорстом. И сегодня же пошлю ему телеграмму. К счастью, я ничего еще не подписывал.

Сибил недоверчиво посмотрела на него.

– Но ведь… это же глупо. Ты меня обманываешь. Не хочешь говорить, не надо. Это твое дело. С меня достаточно и того, что ты не поведешь машину Ходдинга.

– Ты даже не представляешь, как много неожиданностей может возникнуть в такой гонке. Ничего не стоит пролить масло на повороте. Свинья может выскочить на дорогу. И не обязательно именно на этих гонках. Это может случиться и на другом круге соревнований, а можно до них и не дойти. Вот такие дела.

Сибил все еще не могла поверить.

– Ты правда меня не обманываешь?

Он тряхнул головой. И нашел гениальный ход:

– Только подумай, сколько денег ты сбережешь. Это соображение убедило ее.

– Ну, а если машину поведет Ходдинг, с ним ничего не будет? То есть они… им это неважно?

– Абсолютно неважно. Чемпион-то я. Они просто рассчитывают на мою победу. И единственное, что я могу сделать, это оставить гонки лет на пять, пока они не забудут обо мне.

– Так почему ты их не оставляешь?

– Потому что не могу. И потому что мне нравится побеждать.

И после этого они говорили уже о другом. А вскоре она вернулась «домой», в палаццо Консуэлы, отдохнула и собралась на прием.

Вдруг она сообразила, что сидит между двумя оживленными голубыми, которые, найдя друг друга, перестали обращать на нее внимание. Они рассматривали красивые браслеты друг у друга на руках – последний крик моды в этом сезоне.

Сибил встала и пробралась через толпу гостей, обнаружив вскоре Жоржи Песталоцци, который призывно вытянув руки, готовый любого обучить босса-нове, которую он, по его словам, сам изобрел в Сан-Паулу. Чувствуя, что ей будет приятно снова попасть в объятия крупного мужчины, она согласилась стать его ученицей.

Говорить и танцевать под громкую музыку было трудно, но уже по откровенной улыбке Жоржи Сибил поняла, что он был рад встрече. Она улыбнулась в ответ. Это было похоже на встречу старых приятелей, и Сибил стало необычайно хорошо. Она подумала, что когда-нибудь она станет неотъемлемой частью этого круга и перестанет быть все время начеку. А пока что она никак не могла забыть образ черной пантеры, сцены насилия, конверты с деньгами, на которых было написано «последний», захлопывающиеся двери, остывшие камины. Хоть она и жила в мире людей, которые играли с жизнью, как хотели, ей никак не удавалось забыть, что она сама из разряда людей, с которыми играют. К тому же она понимала, что сама вступает в опасную игру. А может, и неизбежную.

– Вы всегда красивы, очень красивы, – сказал Жоржи. – И от вас пышет здоровьем. Просто персик.

Сибил улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами.

– Это вы молодец. Ну прямо дерево.

– Персиковое?

– Орех. У нас рос орех во… – она чуть не сказала «дворе», – У нас их много было, когда я была маленькая.

А про себя подумала, что, когда ей будет позволено завести друзей, одним из них будет Жоржи. И она не испортит их дружбу романом. Может, они и переспят, но до романа у них не дойдет.

Вскоре музыка стихла, и Жоржи вытащил из кармана огромный, как парус, платок, частично смял его и аккуратно приложил к верхней губе Сибил. Она стояла спокойно, не двигаясь. Ей понравилось.

– Нет, я не прав, – сказал он. – Вы не просто персик, вы прелесть. Я готов в вас влюбиться. Хотите?

– Пожалуйста, не надо, Жоржи, – попросила она голосом, который походил на тревожную мольбу. Но просьба была искренняя.

– Хорошо. Вы правы. Вы мне нравитесь. Еще потанцуем?

Он вытирал свои мокрые щеки. Сибил забрала платок и вытерла им свое лицо.

– Согласна.

И они снова пустились в танец, который уродливо повторял интимную близость, оставаясь полным абсурдом, подобно тому, как игрушечный крокодил лишь отдаленно напоминает своего живого собрата.

Танцуя, она не сознавала, что делает это хорошо и что таким образом вызывает любовное влечение в десятках окружающих ее мужчин и женщин. Это ощущение было ей знакомо, но с Жоржи получалось особенно интересно. Удовольствие этого крупного бразильца было еще больше от того, что за ними жадно наблюдали другие мужчины. Они жаждали оказаться на его месте, и это уже было не просто удовольствие, а настоящая эйфория. Жоржи так широко улыбался, что Сибил ослепительно улыбнулась в ответ.

Она всегда знала – и с Ходдингом, и раньше, со многими другими, – почему мужчины выставляют ее напоказ. Даже ее бывший муж Фредди – его фамилию она забыла, – любил покрасоваться с ней на Бродвее. А директор киностудии развлекался в ее квартире, приводя с собой не меньше двадцати человек, чтобы они посмотрели не только на нее, но и на то, как старый сатир кувыркается с мускулистой юной нимфой. Также и другие продюсеры, агенты, люди, отвечающие за подбор актеров, многие из которых были импотенты, и почти все, если не все, ненормальные, любили показывать ее на людях. Ее приводили в мужские компании – где часто она бывала единственной женщиной, – предвкушая, как она соколом бросится на добычу.

А с Ходдингом было еще хуже. Хотя она никогда не могла определить это ясно для самой себя, – может быть, потому что это было очень неприятно и оскорбительно, – она чувствовала, что он в курсе ее романов и что ему это льстит. Но он не знал, что она любит Пола. В этом она была уверена. Уверена ли? Знал или не знал? Подумав об этом, она оступилась, а Жоржи рассмеялся и постарался сделать так, чтобы другие не заметили ее оплошность. Во всяком случае, Ходдинг никак не давал понять, что он в курсе ее отношений с Полом, и до сих пор она полагала, что он действительно ничего не знает.

Другое дело Тедди Фрейм. Ходдинг знал, что она станет его любовницей. В этом она не сомневалась. Он как будто сам «толкал нас друг другу в объятия». Какое старомодное выражение пришло ей в голову. Она улыбнулась. Ведь это он побудил ее принять приглашение его матери и отправиться в Венецию. И одобрил мысль, что она полетит с Тедди Фреймом. А ведь он прекрасно понимал, что любая женщина и большинство мужчин сразу признают, что Тедди Фрейм просто неотразим и что устоять перед ним очень трудно. Она вздрогнула. Конечно же, Ходдинг в курсе. А до того были другие мужчины, и о них он тоже знал. Вот насчет Пола… ей стало дурно.

Увидев, как она побледнела, Жоржи быстро сказал:

– Пошли на террасу, там свежий воздух.

К счастью, на террасе никого не было, ее неярко освещали фонари и ущербная луна. Вечеринка еще не набрала обороты, оставаясь в пределах огромного дома. Но становилось все жарче, отдельные молекулы двигались все быстрее, их движение увеличивало жару. Еще немного, и их уже ничем не удержишь, они будут сталкиваться, взрываться, вылетать из домов, с террас, даже из города. Ядро компании останется, вероятно, в доме и на следующий день. Но на следующую ночь образуются побочные вечеринки, и атмосфера там тоже будет накаляться, и они будут распространяться дальше.

Жоржи достал тонкую сигару и чиркнул спичкой о бок гипсовой лошади. Сибил открыла рот от изумления, а потом хохотнула. На лошади сидел стилизованный наездник, а его мужской атрибут указывал прямо на канал.

– Это всего лишь копия, – объяснил Джордж. – А статую поставила перед своим палаццо одна богатая американка, чем привела Венецию в ярость. Я заказал копию, чтобы вызывать в людях то же чувство, но никто не обращает на нее внимания.

Он вздохнул, а Сибил заметила:

– Думаю, что Консуэлу Коул она выводит из себя. А уж Веру-то и подавно. Они были очень расстроены, что вы сняли этот дом.

Он снова вздохнул и выпустил в воздух синюю струйку дыма.

– Печально, печально. Они пыхтят от злости. – Пожал плечами и продолжил: – Но это не важно: у них нет власти. Вот тридцать пять лет назад все было иначе. Мой отец, а он был очень богат, влюбился в мулатку с Мартиники. Дело было в Париже, после войны. Она была очень красива и работала в одном из самых престижных публичных домов. Не будь отец приглашен министром транспорта, его бы просто туда не пустили. Отец закупал вагоны и паровозы для Бразилии, а для министра это означало миллионы и миллионы франков. Так вот, отец и эта девушка полюбили друг друга, и она согласилась оставить заведение и стать его любовницей. Он пользовался большим успехом, у него было много друзей, хоть он и не был аристократом, а всего лишь сыном итальянского иммигранта. Но у него были деньги, было обаяние. И знаешь, что случилось?

Сибил потрясла головой.

– Все от него отвернулись. И это было не самое страшное. В Довиле ему сказали, что свободных номеров нет. В Биаррице и Каннах было то же самое. На Луаре у него был замок с английскими садами, фруктовыми деревьями на шпалерах и подстриженными кустами. Некоторые из них были разбиты сотни лет назад. Привезя туда любовницу на выходные, он обнаружил, что все деревья порублены, безвозвратно испорчены. И поездов ему больше не продавали. Он не мог купить их ни во Франции, ни в Англии, ни в Шотландии, ни в Германии. В конце концов он нашел что-то в Швейцарии, но это было слишком дорого, и они были на электротяге, что не было еще распространено в Бразилии.

Наконец девушка, которая очень его любила, попросила, чтобы он позволил ей быть в заведении несколько раз в неделю. Но у нее уже не было, как это вы говорите, постоянных посетителей. Через три недели она застрелилась. И все это не потому, что она была мулатка – это их не волновало, – и не потому, что он был иностранец, – это бы ему простили. А не простили всего лишь то, что он забрал девушку из заведения, не сказав никому ни слова, ни своему другу министру, ни хозяйке заведения, ни прочим ее клиентам – настоящим аристократам, которые напрасно ждали ее еще два вечера.

Вот это была власть. Ни одного вагона, ни единого. Ну, не считая Швейцарии, конечно.

Он бросил сигару в канал и грустно покачал головой.

– Вот тогда-то еще было высшее общество. Может, глупое, но было. И имело силу. А теперь… теперь только люди и места. Все это еще глупее, но другого ничего нет, – вздохнул он.

Сибил расстроилась, что он такой грустный, и подумала, не следует ли ей утешить его любовью. Он нравился ей, и это могло пойти ему на пользу. А с другой стороны, она чувствовала, что Жоржи относился к мужчинам, которым от этого могло стать только хуже. И она не знала, как ей быть. А если он не поймет, что это знак симпатии, попытка утешить, а подумает что-то еще? И она тоже вздохнула.

На канале пыхтел паром, переполненный туристами, захваченными с вокзала. Они толпились у окон и бортов, впитывая в себя Венецию, как пустыня – влагу. Сибил знала, что большой красивый дом с освещенными окнами привлечет их внимание. Они увидят и ее с Жоржи на террасе. Она была признательна им за то, что они видят такую очаровательную сцену. Она взяла его за руку, намереваясь прижать ее к своей груди, как вдруг раздался страшный рев:

– Ага! Вот ты, старый черт!

Это появился Баббер Кэнфилд с Клоувер Прайс. А за ним высыпала еще дюжина человек. Они еще не были пьяны и держали себя в рамках, ожидая, когда начнется настоящее веселье.

Пока Баббер Кэнфилд наглядно доказывал, что только ему отпущена природой способность заключить хозяина в медвежьи объятия, Клоувер Прайс взяла Сибил под руку.

Сибил была так удивлена произошедшей с ней переменой, что смогла лишь улыбнуться. Обе они виделись в последний раз в Африке, с месяц назад. За это время Клоувер не только стала любовницей Баббера, но и хозяйкой в доме, приобрела манеры и соответствующие туалеты. Сейчас на ней было обтягивающее платье из темно-синего атласа с бантом и оборками на откровенно плоской груди. Такие платья носили жены сенаторов и директоров сталелитейных компаний. Сибил такие наряды привлекали не больше, чем проволока с электричеством вокруг склада.

На шее висело массивное алмазное колье, голову украшала невообразимая прическа, глаза закрывали очки с затемненными стеклами цвета шоколада и ванили.

Сибил перевела дух и спросила слабым голосом:

– Ну, как твой роман?

– Ерунда! – презрительно заявила Клоувер, нагибаясь и поправляя чулок с блестками. – Я нашла себе занятие поинтереснее.

– Ты изменилась, – заметила Сибил. – Какое шикарное платье!

– Баббер сказал, что я могу одеваться в Париже, но я ему ответила: «Можно завернуть вонючий сорняк в красивую обертку, а развернешь и снова увидишь вонючку». Вместо этого я упросила его поделиться со мной акциями.

– Невероятно, – искренне изумилась Сибил. – Ты и говоришь, как Баббер.

Клоувер подняла очки на лоб, ее близорукие, сильно накрашенные глаза блеснули, и она заговорила своим обычным голосом:

– Да, конечно, это несколько неожиданно. А как иначе? Как можно быть утонченной, когда с тобой Баббер? Ведь он, как… как пескодувка.

Она моргнула и нервно улыбнулась. Потом спустила очки на глаза и закончила:

– Баббер говорит, что моя единственная забота – оставаться худой и считать его деньги. Он слабо себе представляет, сколько их у него.

Она подумала и добавила:

– Ему нравятся худые, как я. Вот ведь повезло! – хохотнула она.

Почувствовав, что у нее болят щеки, Сибил поняла, что все это время она стояла с отвалившейся челюстью. Она закрыла рот и пригласила Клоувер сесть. Та немедленно уселась и заговорщически взяла ее за руку.

– Знаешь, теперь у меня есть свои деньги, а Баббер ни в чем мне не отказывает. Он говорит, что я хорошо соображаю в торговле, и он прав. Вчера вечером в Генуе я заработала ему семь миллионов долларов.

– Что?

– Да, да. Он расхаживал по номеру и распевал священные гимны, – это бывает, – а я спустилась вниз за своим журналом… – Она запнулась и покраснела. – Я все еще читаю его, хоть Баббер и считает, что это коммунистическая дрянь. В общем, там я увидела этого милого старикашку и спросила у портье, кто он, а тот ответил, что он крупный нефтедобытчик, который собирается закупать в Западной Германии бурильные установки. Ну, я сразу бросилась на него, уронила все свои газеты и журналы, разговорились, он предложил мне аперитив. В общем, риск – благородное дело, как говорится. И я поднялась к нему в номер. – Она замолчала и серьезно посмотрела на Сибил. – Ты хоть в какой-то степени представляешь, как привлекают мужчин, особенно постарше, худые женщины, а?

Нет, Сибил не представляла.

– Ну, я позволила ему немного возбудиться, а потом твердо сказала: «Только после ужина», и он согласился. На ужин я привела Баббера, и старикашка так смутился, что немедленно купил оборудования на семь миллионов долларов.

– Обалдеть можно! – сказала Сибил, неутешительно сознавая, что ее собственные усилия в таком духе сильно бледнели в сравнении с достижениями Клоувер. – Ты, конечно, получаешь с этого комиссионные? – спросила она, хоть и понимала, что это само собой разумеется.

– Десять процентов. Со всей суммы. Когда имеешь дело с Баббером, все четко и однозначно. Я и в Панаме уже имею вложения. Сейчас подумываю о танкерах, – скромно добавила она.

– Удивительно, как ты нашла время прийти на прием.

Клоувер всплеснула руками.

– Да мне с тобой надо было поговорить. Послушай, ты знаешь кинозвезду Мэгги Корвин?

– Конечно, – ответила Сибил. – Она здесь?

– Я сейчас была в детской, – ответила Клоувер, – и она тоже. И знаешь, с кем она говорила?

– С кем?

– С Консуэлой Коул. Твоей будущей свекровью. Правильно?

– Правильно.

– Ну, так вот, Консуэла Коул говорила, что даст ей денег на картину. Знаешь, для кого?

– Нет, – ответила Сибил с растущим раздражением. – О чем это ты?

– Да для тебя. У тебя будет главная роль. А твоим партнером будет Тико, дружок Мэгги. Ну, что скажешь?

– Чушь, – коротко ответила Сибил, делая движение, чтобы встать.

– Ей-богу, правда. Я не слышала весь разговор, но это я услышала, Мэгги сказала, что подумает.

Сибил была изумлена и напугана. Эта неприятная девица, эта невероятная история. Нет, в это нельзя было поверить. Однако жизненный опыт подсказывал ей, что большие деньги способны творить чудеса, да еще так быстро, как растут грибы после дождя.

Пока она колебалась, стараясь переварить эту новость, Клоувер продолжила:

– Вот потому-то я к тебе и пришла. Я вдруг поняла, что это прекрасная мысль. Баббер говорит, что деньги надо вкладывать в разные вещи. Вот я и подумала про кино. По-моему, ты красива, как Лиз Тэйлор, только по-своему. Вспомни, что Ховард Хьюз сделал из Джейн Рассел. Ведь до него она была просто актриса с большой грудью.

Сделав над собой большое усилие, Сибил невинно спросила:

– Консуэла Коул предложила Мэгги Корвин деньги, чтобы та сняла фильм со мной и ее дружком в главных ролях, так?

– Так, – радостно согласилась Клоувер. – Только я их опередила. Это подло, но так уж устроена жизнь. Я гарантирую тебе миллион на фильм, а на рекламу – сколько понадобится, чтобы сделать тебя знаменитостью.

– По-твоему, я того стою? – спросила Сибил. – Никто еще не вкладывал такие деньги в мой успех.

– Вложения – это ерунда, – ответила Клоувер. – Важно уметь защитить эти вложения, как говорит Баббер. Мы могли бы привести тебя к успеху. Кроме того, если ты выйдешь замуж за Ходдинга Ван ден Хорста, ты станешь одной из самых богатых женщин Америки. Подозреваю, что многие готовы немало заплатить за то, чтобы увидеть полуодетой самую богатую американку, к тому же новобрачную.

Сибил слабо улыбнулась, не в состоянии более контролировать себя под этим натиском.

– Думаешь, этого достаточно? – спросила она, откидываясь на подушки дивана.

Клоувер пожала плечами.

– И этого, и того, что ты мне нравишься. А Баббер говорит, что просто делать деньги не имеет смысла. Надо еще, чтобы это было интересно.

Сибил долго сидела неподвижно, совершенно отрешенная. Она не заметила даже, как Клоувер отошла от нее к другим гостям. Сторонний человек сказал бы, что она впала в забытье.

Из этого состояния ее вывел Баббер Кэнфилд. Как в тумане, она почувствовала, как он поставил ее на ноги, а потом она наталкивалась на разных людей, пока наконец не столкнулась с высоким человеком мужественного вида, с трудом сообразив, что это Тико. Он протянул ей бокал и улыбнулся. Она осушила его без улыбки. Перед ней возник второй бокал, потом третий. А дальше все поплыло перед глазами.

Остаток вечера она провела как во сне, а в редкие и недолгие минуты просветления она видела все ясно и отчетливо. А так все стало сумбуром, хаосом – мелькание огней, какие-то бессвязные ощущения, то холод, то тепло, запахи, вкусы, шумы. И движение, постоянное движение, беспричинное и бесполезное. Она даже перестала различать, где удовольствие, а где боль.

Сознание вернулось к ней, когда она обнаружила себя на борту корабля рядом с мужчиной в белом мундире. Мужчина с улыбкой протягивал ей какой-то черный предмет. Она с изумлением поняла, что это моряк, что она на корабле, а предмет более всего похож на телефонную трубку. Вот здорово! Она ощутила приятную тяжесть и выпустила трубку из рук. Никаких сомнений – она на борту корабля. И вдруг возник Баббер Кэнфилд, а рядом стоял смущенный моряк в белой форме, которого Баббер называл «адмирал». Из кармана мундира торчала авторучка, и ей очень хотелось ее рассмотреть. Она просто была уверена, что ручка синего цвета. Потом Баббер приложил трубку к ее уху.

Она услышала чей-то голос. Наверно, брат. Но который?

– Стэнли! – сказала она.

И тут она узнала голос Пола, который через семь тысяч миль донес до нее раздражение, недоумение и любовную тоску.

– Я спрашиваю, как тебя на эсминец занесло? Отвечай, ради бога. Послушай, я не Стэнли, я – Пол. Алло?

Теперь все было ясно. Она отодвинула в сторонку Баббера с «адмиралом» и прислонилась к стенке.

– Кажется, кто-то решил устроить прием на корабле, – просто ответила она. – Здесь много народа. А как ты?

– Отвратно. Я люблю тебя. Пол, а не Стэнли.

– Я поняла, что это ты, – сказала она. И тихо добавила: – Люблю тебя. Это невозможно.

Наступило продолжительное молчание. Потом они одновременно сказали «алло?» И оба смутились. Наконец он сказал:

– Слушай, возвращайся домой.

– Ну, что ты говоришь?

Выдержав паузу, она сказала твердо и ясно:

– Ты мой единственный. И ты должен быть сильным за нас двоих. А ты не хочешь. Ну, и черт с ним.

– Я буду сильным.

– Что?

– Я сказал, буду. Возвращайся, и я все объясню.

– Ты считаешь, что я пьяна.

– Конечно, пьяна. Я утверждаю это. Утверждаю, понимаешь?

– Понимаю, – ответила она. Ей стало страшно. – Ходдинг говорил с Тедди Фреймом?

– Еще нет, – ответил Пол. – Телеграмма у меня. Пытаюсь с ним связаться.

– Как он? Как Ходдинг?

– Не знаю. Думаю, нормально. Мне все равно. Слушай, ты сойдешь с этого проклятого корабля? Бога ради, возвращайся домой!

– У меня кой-какие дела, – упрямо сказала она.

– Я знаю.

Она долго молчала, стараясь не расплакаться. А потом сказала:

– Все. Вешаю трубку.

– Ладно, – ответил он. – Ладно.

А потом она очнулась в гондоле. Она чувствовала, что глаза у нее распухли. Значит, перед этим она плакала. В горле пересохло, оно болело. Она попыталась вспомнить, что привело ее в это жалкое состояние, и не смогла. И тут она увидела корабль, освещенный прожекторами. «Боже мой! – подумала она. – И в самом деле эсминец». Увешанный флагами, корабль выглядел очень празднично. А рядом с ним она увидела моторную лодку и гондолы с китайскими фонариками и музыкой. И сама она сидела в гондоле под тентом, на мягких и очень удобных подушках, хоть они и отдавали слегка плесенью. Какой покой! Под слабый плеск воды она снова закрыла глаза. И лениво прошептала:

– Как здорово, такой красивый корабль. А как же мы туда попали?

Ответа не последовало, да она и сама не была уверена, что рассчитывала его услышать. Зато совершенно неожиданно она почувствовала, как что-то теплое и влажное прильнуло к ее левому соску. Оказалось, что это Тико.

– Что за… Что это такое? – закричала она гневным голосом, и звонкий этот голос распространился вокруг.

А он еще плотнее приник к ней. Тогда она шлепнула его по уху, да так сильно, что звук этот разбежался по водной глади и спугнул голубей, ночевавших на площади святого Марка.

– Ах ты дрянь! – заорал он.

– Я тебе покажу дрянь, грязный распутник!

Она настолько разъярилась, что перешла на язык двенадцатилетней девочки. Слово «распутник» употребляла ее мать, в частности по отношению к дяде Казимиру.

Схватившись за голову и воя от боли, Тико вскочил на ноги и немедленно запутался в тяжелом бархатном балдахине. Не растерявшись, Сибил с силой ударила его ногой в живот. Он упал плашмя на передние сиденья.

– Вперед! – закричала Сибил.

Она чудом обнаружила свою сумочку, в которой был золотой портсигар, пудра, зажигалка и губная помада. Обрадовавшись, она бросилась на него и ударила его сумкой по голове.

– Ай! – взвыл Тико.

– Распутник! – завопила она.

Она была полураздета, и от этого сцена, как она понимала, выглядела еще смешней. Он схватил ее. Она ударила его в бровь. Гондольер передвинулся поближе. Он был готов увидеть полураздетую женщину у себя в лодке, но не подозревал, что она окажется такой красивой. Присев на корточки и взяв себя за подбородок, он погрузился в созерцание ее красоты. И не заметил, что слишком сместился в сторону.

Вдруг вода хлынула в лодку, а они скатились в воду. Ошеломленные, они держались за края перевернувшейся гондолы и молчали. Потом Тико начал стонать, а гондольер выругался, вспомнив, что оставил в лодке бутерброд. А Сибил не придумала ничего лучше, как набрать в рот воды и выпустить ее через лодку на Тико. Через полчаса появилась береговая полиция и выловила их из воды.

На полицейском катере приехал Баббер Кэнфилд, а с ним старый одноглазый негр в ливрее дворецкого. За спиной у него был короб со стаканами и четырьмя бутылками виски. Сибил попыталась снова влезть в платье, но оно было такое тонкое и так намокло, что справиться с ним было уже невозможно.

– А лифчик где? – участливо спросил Баббер.

– Он снял! – сказала Сибил, показывая на Тико, который отодвинулся от нее, насколько позволяла узкая кабина.

– Я бы ему этого не спустил, – сказал Баббер, снимая с себя огромную куртку, похожую на палатку. – Черт бы побрал эту семейку, все они ненормальные.

Завернув ее в куртку, он влил в нее полстакана виски, и Сибил снова стала забываться.

Последнее, что она запомнила, это толпу изумленных полицейских вокруг цветного дворецкого, который подбрасывал вверх стаканы, а Баббер разносил их один за другим из своего сорок пятого калибра с перламутровой ручкой.

– Давай! – кричал Баббер. – БАХ! – Давай! – БАХ! Несмотря на грохот, она уснула.

Проснувшись, она увидела перед собой овечьи глаза или что-то в этом духе. Она не очень поняла. Она снова закрыла глаза в надежде, что овца уйдет, но что-то ее смущало в этом овечьем взгляде, и она взглянула еще раз. Какое облегчение! Овец было много, и все безобидные, потому что они паслись на большом гобелене. Там был еще полуодетый юноша, который играл на чем-то вроде флейты для совершенно раздетой женщины, которая как будто спала, хотя вокруг ее крупного розового тела резвились упитанные карапузы числом двенадцать или более того. Мысленно обращаясь к спящей женщине, она сказала:

– Лентяйка ты, плохая мать.

– Так получилось. Я не хотела ребенка. Мне вообще не следовало его заводить!

Крайне удивленная, Сибил резко приподнялась. Она лежала в плетеном шезлонге, а рядом с ней сидела Консуэла Коул. Судя по ее расстроенному лицу, она все слышала.

– Я не хотела… – сказала Сибил. – Я только…

– Ничего, дорогая, ничего, – ответила Консуэла, решив быть снисходительной. – Тебе лучше?

Сибил что-то невнятно пробормотала. Сознание вернулось к ней так неожиданно, что она никак не могла понять, что к чему. Привстав, она увидела, что на ней мужской свитер, на несколько размеров больше, чем ей требовалось, и ужасно колкий. Меховая накидка закрывала ей ноги, а под накидкой она была голая.

Все это – то, что она была голая, бог знает сколько времени без сознания, и что рядом сидела Консуэла – ужаснуло ее.

– Кто… – спросила она Консуэлу, – как я сюда попала?

Та не сразу ответила. Отвернувшись от Сибил, она наблюдала за мужчиной, который разрисовывал женщину. То есть буквально накладывал краски на ее белое тело, покрытое гусиной кожей – Сибил точно увидела гусиную кожу, хотя и на расстоянии футов в пятнадцать.

– Это мы тебя принесли, дорогая, – ответила Консуэла, не поворачивая головы, – так что не волнуйся. Никто не воспользовался твоей беспомощностью.

Она сказала это с таким очевидным презрением, что Сибил даже стало не по себе.

Сибил уставилась на разрисовываемую девушку, которая совершенно не реагировала на холодную кисть и лежала спокойно, с отрешенным лицом.

Тут Сибил поняла, что это Анетта Фрай и что она тоже в наркотическом состоянии – она не могла двинуть ни рукой, ни ногой, и даже дыхание у нее было ровное и замедленное.

С трудом оторвав глаза от девушки, Сибил почувствовала, что в комнате стоит тяжелый сладковатый дух жженого опиума. На полу и диванах валялись раздетые люди, почти все совершенно неподвижные. Кого-то из них она узнала. Из клубка трех тел – это были Вера, Тико и еще кто-то, – поднялась рука, опустилась, и громко прозвучал голос Мэгги Корвин:

– Дорогой… – А дальше было непонятно.

Сибил прогнулась, потянула свитер вниз и стала молиться:

– Аве Мария, благодатная…

– Перестань, сделай одолжение, – раздраженно сказала Консуэла, резко повернувшись к ней, и снова вернулась к созерцанию художника за работой.

– Что здесь происходит, черт возьми… – закричала было Сибил, но Консуэла так на нее шикнула, что она закрыла рот. А потом сказала шепотом:

– Не знаю, как вы, а я намерена немедленно уйти.

– Не смеши! – отрывисто ответила Консуэла. – Какая невоспитанность! А выйти отсюда нельзя. Андрэ запер двери, а слуги спят. Все ключи у него.

– Невоспитанность! – поразилась Сибил. – Невоспитанность! – приглушенно вскрикнула она.

– Я тебя охраняла, – сказала Консуэла, – а ты мне платишь такой неблагодарностью. По-твоему, я – плохая мать, но ведь по отношению к тебе я очень хорошая свекровь.

Она помолчала и добавила:

– Все злы на меня за то, что я тебя сюда привела. Ты вела себя так отвратительно… Но я настояла на том, чтобы исполнить свой долг… По отношению к сыну.

– За-за-зачем? – выдохнула Сибил.

– Что зачем?

– За-за-зачем в-вы п-п-принесли меня с-сюда?

– Затем, что Баббер Кэнфилд решил захватить всех в Кортину на самолете, вот зачем. Если они не разобьются в горах, то все равно замерзнут до смерти. А мне не хочется, чтобы ты вернулась к Ходдингу с воспалением легких.

– А, – сказала Сибил.

Снова растянувшись в шезлонге, уставила взгляд на Консуэлу, которая не обращала на нее внимания. Наконец, умеряя дрожь в голосе, она тихо сказала:

– Спасибо, Консуэла. Я тронута.

Не оборачиваясь, Консуэла погладила ее по ноге. Сибил стоило большого труда лежать спокойно, хотя Консуэла продолжала с отсутствующим видом поглаживать ее ногу под накидкой. Ей не хотелось обижать Консуэлу.

– Консуэла… – сказала Сибил.

– Да, дорогая.

Консуэла с улыбкой развернулась к ней, и рука ее поползла вверх, не оставляя никаких сомнений относительно ее намерений. Глаза у нее заблестели, а улыбка красила, молодила ее. Теплое чувство к ней захлестнуло Сибил, это было ново и неожиданно. А потом, почувствовав, что помимо своей воли отвечает на ласки Консуэлы, она громко разрыдалась.

– Пожалуйста, – попросила она прерывающимся голосом, – мне надо выбраться отсюда. Пожалуйста.

Консуэла замерла и отодвинулась.

– Я же сказала, что нас закрыл Андрэ.

– Где он?

– Там, – сказала Консуэла, показав на стол, установленный на козлах за мольбертом.

И Сибил увидела, что там действительно были не только кисти и краски, а еще что-то. Там лежал Андрэ Готтесман, голый, если не считать полотенца на бедрах, которое служило художнику палитрой.

Собравшись с духом и не обращая внимания на то, что грязные слезы текут у нее по щекам, Сибил встала, подошла к столу и склонилась над Готтесманом.

– Пожалуйста, объясните, как мне отсюда выбраться. Мне надо домой.

Тот с трудом открыл ничего не видящие глаза. Это было так страшно, что Сибил решила про себя: «Ну, все. Сейчас прибьет».

И тут же поняла, что это не взгляд убийцы, а просто человека, который не может понять, где он. Он промычал нечто извинительным тоном, произнес «очень приятно» и опустил ей на ладонь тяжелый медный ключ.

Не обращая на нее ни малейшего внимания, художник продолжал рисовать овощи – флорентийская школа – на ягодицах Анетты Фрай. Конечно, это был не самый подходящий холст, да и недостаточно натянутый, и работа требовала полного сосредоточения.

Передвигаясь на носках, натягивая свитер на бедра, Сибил осторожно передвигалась меж поверженных тел. Вдруг кто-то схватил ее за лодыжку, и Сибил похолодела.

Тут она услышала голос Мэгги Корвин:

– Потом поговорим, крошка, будем кино снимать. Ты довольна?

Сибил попыталась освободиться и чуть не упала, когда Мэгги отпустила ее.

Вскоре она спускалась по неосвещенной лестнице, переступая босыми ногами по холодным сырым ступеням. А потом она с удивлением обнаружила себя на булыжной мостовой и припустила бегом. Отблеск зари ложился на камни, в воздухе стоял туман. Она подумала, что день обещает быть теплым, и вдруг увидела, что сейчас столкнется с каким-то мужчиной. Как только она убедилась, что это был полицейский, она старательно произнесла:

– Американа, палаццо Коул.

И в последний раз за эту ночь она стоически погрузилась в бессознательное состояние, которое было неотвратимо, как смерть.

Она проснулась в пять пополудни. Служанка сказала ей, что регата уже закончилась. Это было очень красиво, там были лодки всех размеров, разыгрывались призы на гондолах, парных двойках, каноэ и все такое прочее. Ярко светило солнце, а кардинал освятил всю регату. Служанка попыталась объяснить все это Сибил на своем неуверенном английском, но та была слишком расстроена, чтобы следить за рассказом. Она поняла только, что регата закончилась и что у нее уже не было причин оставаться в Венеции.

Приняв ванну, она сразу позвонила Ходдингу и сказала, что возвращается домой. А потом попробовала попрощаться с Консуэлой, смутно понимая, что это надо сделать. Она совершенно не представляла, что ей скажет.

К счастью, Вера в пеньюаре перехватила ее у дверей Консуэлы, как взъерошенный цербер. Она объяснила, что Консуэла вернулась домой несколько часов назад и сейчас была в кислородной маске. Брови Сибил поползли вверх, и Вера успокоила ее. Ничего, мол, страшного. Консуэла часто проводила день после вечеринки в кислородной маске.

Сибил промямлила что-то насчет того, что спешит на самолет, и попыталась уйти, но Вера, похоже, настроилась на разговор. Она взяла Сибил под руку и увязалась с ней.

– Надеюсь, – спросила она, – вас не очень удивило то, что вы увидели ночью?

– Удивило? – переспросила Сибил. – Ведь я даже не помню, что было… почти ничего не помню.

Это была ложь, и губы у нее дрогнули. Вера сделала вид, что ничего не заметила.

– Впрочем, все было вполне невинно. Нет, невинно – это не совсем точно. Скажем, это не было порочно. Ведь никто никому не повредил больше, чем обычно вредит самому себе.

Сибил начала снимать одежду с вешалок, чтобы горничная запаковала чемоданы. Пожав плечами, она сказала:

– Мне все это показалось ненормальным. Сумасшествие какое-то. Господи! Ну зачем же кожу разрисовывать?

Вера слабо улыбнулась. Казалось, она думает о чем-то другом. Наконец она сказала:

– Может, это покажется вам странным, но, будь у меня дочь, я бы хотела, чтобы она была похожей на вас. Невинная, наивная, живущая в развратной среде и совершенно не развращающаяся.

– Разве я такая? – искренне удивилась Сибил.

Вера кивнула и добавила:

– Я хотела сказать вам, что о будущем вам нечего беспокоиться. Вы станете членом этого общества и, возможно, вас это пугает. Так вот, не пугайтесь. Дело в том, что, как бы мы ни лезли из кожи вон, мы теперь очень ограничены. Почти не осталось пороков, которые мы могли бы себе позволить. Вы видели практически все.

– Это я преодолею, – коротко сказала Сибил.

– Да, конечно. И все же я решила ободрить вас. Она хохотнула и продолжила:

– Нам даже нельзя уже быть сумасшедшими. Знаете, мой дед был сумасшедший, на все сто процентов. Он людей убивал. А сейчас это уже не позволяется. Полицию уже не подкупишь так, как раньше. Им всем теперь слишком хорошо платят. А газеты… раньше о них не надо было думать. Мы ими владели. Теперь мы стали ручными. Обеднели и стали ручными.

Сибил посмотрела на Веру, тонкую, смуглую, постаревшую, со множеством мелких морщин. Но у нее были живые черные глаза. Сибил нравилась эта женщина, остроумная, по-своему честная.

– Нет, меня не очень шокировало то, что было, – сказала Сибил. – Только мне не понравилось поведение Консуэлы. Это было слишком… и без этого хватало впечатлений.

Вера улыбнулась и медленно сказала:

– Консуэла просто ребенок.

Она махнула рукой – мол, хватит об этом – и, помолчав, вернулась к тому, что ее занимало.

– Нет, нет, нет, это еще не все. Мы ручные не только потому, что должны быть ручными из-за прессы, полиции или общественного мнения. На то есть еще одна причина: мир настолько свихнулся, что стало просто неинтересно валять дурака.

Она сказала это с видом человека, предлагающего другому поразмыслить над чем-то. И Сибил действительно долго думала об этом, когда одна летела домой в самолете.