Сибил была так счастлива вновь оказаться в Лос-Анджелесе, что стала относиться к Ходдингу почти с искренней теплотой. Первые двенадцать часов, проведенные в Бел Эр, в доме Ходдинга, это чувство признательности и доверия наполняло ее спокойствием, и ощущение потери, вызванное отсутствием Пола, было не таким острым. Но позднее она опять начала беспокоиться.

На следующее утро Сибил встала и в одной тонкой шелковой пижаме выбежала на террасу. Она сидела, слегка дрожа от холода, и предавалась грустным мыслям. Ходдинг в это время уже находился внизу, в комнате, где он занимался то ли йогой, то ли дзен-буддизмом, – она не помнила, что именно увлекало его в настоящий момент.

Конечно, рассуждала она, она не имеет ничего против того, чтобы заниматься с ним любовью. Но непонятно, почему она должна делать это постоянно.

Ходдинг как-то уже объяснял ей, как устроено матриархальное общество, много рассказывал о Лилит, меланезийских женщинах и прочих вещах. Глупо было бы ожидать, что женщина смирится с ролью покорного, запуганного существа, находящегося в полной власти мужчины. Как и любое рабство, такие отношения не могут считаться нормальными.

«Все это очень хорошо», – думала Сибил. Поначалу ей действительно доставляло огромное удовольствие играть главенствующую роль. Ее энергии, которую в прошлом приходилось сдерживать, теперь можно было дать полную волю. Очень хорошо! Если не считать того, что со временем она начинала испытывать разочарование и неудовлетворенность.

– В конце концов, – не раз говорила она Холдингу, – меня воспитывали в духе консерватизма и старомодных традиций.

Этим утром несправедливость ощущалась особенно остро. «Боже мой! – твердила она себе. – Он не видел меня две недели!» Прекрасно осознавая всю свою непоследовательность, Сибил тем не менее считала, что Ходдинг должен узнать о Тедди Фрейме и быть благодарен ей за то, что она оставила Тедди и вернулась сюда. Но нет! Хоть раз он предложил ей что-либо стоящее взамен? Ходдинг оставался верен себе. «Избалованный эгоист», – с горечью подумала она.

И без особого труда Сибил перенесла свое раздражение на Пола. Почему он уехал в Нассау? Почему не предупредил ее? Разве он не мог задержаться еще на один день? От злости ее дыхание участилось, и внезапно нахлынувшее желание очутиться в объятиях Пола оказалось таким сильным, что рот ее непроизвольно приоткрылся.

Неожиданно она почувствовала на своих плечах ладони Ходдинга. Машинально она погладила его по руке и так же машинально улыбнулась.

– Я рад, что ты вернулась, – сказала он. – Так уж вышло, что мне плохо, когда тебя нет рядом. Теперь я в твоей власти. – Он вздохнул и улыбнулся.

Сибил возразила:

– Это я – одна из тех, кто находится в твоей власти.

– Нет ничего страшного в такой зависимости, пока отношения взаимны и глубоки, – ответил Ходдинг.

– Только когда я с тобой, я знаю, кто я, – сказала она. – Благодаря тебе я ощущаю себя личностью.

Так продолжалось еще некоторое время. Это стало уже традицией, сотни раз они повторяли одни и те же слова. Когда ритуальный обряд был закончен, Ходдинг вытянулся в стоявшем рядом с ней шезлонге и сменил тему.

– Так как Фрейм воспринял все это? – спросил он. – Ты говорила с ним?

– Конечно, – ответила Сибил, – но ты же сам знаешь, каково разговаривать с англичанами. Никогда не догадаешься, о чем они думают. Так или иначе, я не собиралась переходить с ним на личности. Но мне кажется, он был честен по отношению к тебе. Думаю, они действительно решили убрать его.

– Убрать! – Ходдинг снисходительно рассмеялся.

– А что тут такого? – фыркнула Сибил. – А, так говорят гангстеры, да? – Она зло посмотрела в его сторону.

Ходдинг поднял голову и бросил на нее удивленный взгляд. Затем он снова откинулся в шезлонге.

– Мне бы хотелось, чтобы он по-прежнему водил мои машины, – сказал Ходдинг. – Возможно, кое-что я смогу сделать.

– Что, например?

– Деймон Роум устраивает вечеринку для Фредди Даймонда в клубе «Джошуа Три» завтра вечером в Вегасе. Может быть, я сумею заключить сделку с Пардо.

– С кем?

– С Анджело Пардо – ты знаешь его.

Сибил напрягла свою память и наконец вспомнила.

– Это тот коренастый невысокий парень, попавший в сети Карлотты Милош? Он, кажется, занимается оптовой продажей металлоизделий?

– Содовой шипучкой, – ответил Ходдинг. – Он глава компании «Френдз».

Пол вступил во внезапно надвинувшуюся тень своего отеля размашистым шагом, питая слабую надежду, что в отеле будет на чем сорвать свою злость. Но в холле никого не оказалось, кроме храпевшего на скамейке посыльного и портье, дремавшего на стуле за конторкой. Обозлиться было не на кого.

Портье машинально потянулся за ключами от комнаты Пола, но, увидев его лицо, сразу же проснулся.

– Неудача? – спросил портье невозмутимым, сдержанным тоном.

– Да, серьезная, – ответил Пол. Он был благодарен портье за участие. Злость прошла, осталась только усталость. – Упало давление масла. Закончились гонки. Три круга… – он поднял вверх три пальца, которые слегка дрожали.

– Жаль, – произнес портье. Даже в эту убийственную жару на нем был тугой воротничок и то, что, по предположению Пола, являлось форменным галстуком. – Надеюсь, никто не пострадал?

Пол покачал головой.

– Никто.

Он направился к лестнице: не было смысла будить посыльного, чтобы ехать на лифте. До него донесся голос портье: – Хорошо, что гонка была не очень важной.

Пол не ответил. Он поднялся по лестнице, прошел через безмолвный коридор с раздвижными дверями и вошел в свой номер. Слава Богу, что горничная не забыла закрыть жалюзи. Благодаря лениво вращавшемуся над головой вентилятору пребывание в комнате было терпимым. Пол опустился на кровать и решил, что все-таки не будет убивать Фернандеса.

В общем-то не стоит особенно винить этого парня, Фернандеса. Он страстно хотел победить и очень нервничал. «Ты бы тоже захотел прийти первым в двадцать три», – подумал про себя Пол. И несмотря на то, что эта гонка, как сказал портье, не была важной, Фернандес безумно желал победить – победить в своей первой гонке за пределами Штатов, впервые попробовать вкус настоящей романтики. Эмилио Фернандес, гонщик. Двадцать три. Поэтому он и сорвался со старта, ведя машину как маньяк, вырвавшись вперед – сначала на сто ярдов, затем на четверть круга, несясь с сумасшедшей скоростью. Один, два, три раза он оставил без внимания сигналы Пола с заправочно-ремонтного пункта. Он сверкал улыбкой, приклеившейся к его лицу, и плевал свысока на немногочисленную кучку зрителей, смеявшихся вместе с ним и в то же время над ним. Они знали, что это не сможет долго продолжаться при сорокаградусной жаре. И они были правы. Через полторы мили, на втором круге, улыбка сползла с лица Фернандеса, как этикетка с мокрой бутылки. Стрелка указателя давления масла упала почти до нуля.

Мол вздохнул. В конечном итоге именно это они и хотели обнаружить. Главной целью приезда в Нассау в это время было опробовать машины в настоящей гонке – пусть и не очень важной – при сильной, не по сезону, жаре. И то, что другие гонщики, как и Фернандес, были зелеными, а машины – не первого класса, не имело значения.

Пол знал или думал, что знает, в чем кроется причина беспокойства и как с ней справиться. Фактически, если бы Фернандес не гнал машину с такой идиотской скоростью, дефект мог бы и не проявиться. В любом случае, сейчас ничего не остается делать, как возвращаться домой. С поломанной машиной, наказанным водителем, обгоревшей и похмельной командой.

Он зевнул. Наверное, будет вечеринка, когда с гонок вернутся остальные участники, шумная вечеринка с разбитыми стаканами, истошными воплями и, конечно, с дракой. И, вероятно, придет жена британского консула или вице-губернатора – он не мог вспомнить точно, – которая танцевала с ним перед званым обедом прошлым вечером. Дайана, Дейдр, Дебора? Этого он тоже не помнил. Зато на память пришло, как она попросила его, легко, словно речь шла о передаче посылки в Штаты:

– Не мог бы ты увести меня куда-нибудь? Он вернется через час. У него слабые легкие.

Под «ним» подразумевался муж, который, помимо слабых легких, имел очень слабую власть над женой.

– С удовольствием бы, – ответил Пол, – но я всю ночь должен провести возле капризной гоночной машины.

В ее глазах стали появляться раздражение и неприязнь. Он добавил: – В какой-то мере я отвечаю за жизнь этих людей.

Ее глаза сразу же простили его. Поскольку она серьезно относилась к сексу, то не могла с легкостью говорить о смерти.

Пол задремал. Где-то внизу, в холле, хлопнула дверь. Люди начали возвращаться с трассы. Вдруг он почувствовал знакомый запах хороших французских духов и очнулся. Дверь его комнаты открылась. Вошла жена консула.

– Привет, – сказал Пол, по-прежнему не имея понятия, как ее зовут.

Женщина была в набивном шифоновом платье с меховым боа, которое она тут же бросила на стул, словно желая поскорее избавиться от униформы правящего класса. Туда же отправились и серьги. Скинув туфли, она спросила:

– Есть здесь что-нибудь выпить?

Пол указал на бутылку, стоящую на столе.

– Прекрасно, – сказала она, направляясь к столу и щедро наливая себе. Она протянула бокал в его сторону. Пол отрицательно покачал головой. Женщина вернулась и села к нему на кровать.

– Я видела, как ты ушел, и сказала своим, что должна забрать детей. Теперь у меня есть два часа. И я всегда могу позвонить Иену и сослаться на пробки. О, боже, как жарко! Извини меня, я сниму этот чертов пояс.

Она встала и изящным движением извлекла из-под платья маленькую эластичную ленту, чулки соскользнули по ее ногам.

– Ты в таком жутком настроении из-за машины? Я тебя утомляю?

– Только самым приятным образом, – улыбаясь произнес Пол. Он встал с кровати и поднял ее платье до бедер. – Оно снимается через верх или низ?

– Через верх. Подожди, сейчас расстегну.

Спустя некоторое время они спокойно лежали, захваченные внезапно подкравшейся темнотой субтропиков, прислушиваясь к нарастающему в отеле шуму. Люди возвращались с гонок, и нетрудно было понять, кто победил. Громкие тенора техасцев легко проникали сквозь толстые стены.

Она взяла со столика часы, посмотрела на них и вздохнула.

– Боюсь, что мне действительно пора.

– Очень хорошо, что ты пришла, – сказал Пол. – Кроме шуток, я чувствовал себя мерзко.

– Я так и думала. Хотя нет нужды говорить, что я здесь не только поэтому. – И потом добавила: – Мне нравятся американцы. Но ты не похож на большинство из них. По крайней мере ни на одного из тех, кого я знаю.

Она вся задрожала, когда Пол погладил ее.

– Да? На кого же я похож?

– Милый, продолжай. Пожалуйста, не останавливайся.

Он ласкал ее до тех пор, пока она, наконец, не прошептала с облегчением:

– Я погибла, совсем, совсем погибла.

– Ты говоришь, что я не похож на большинство американцев, но не сказала почему.

– Разве? – ее голос был сонным и мягким. – Думаю, вот почему. Я должна была уйти несколько часов назад. Меня ждет страшный скандал.

Она приподнялась на локте и, взглянув на Пола, опять откинулась на подушки.

– Тебе следовало выгнать меня. Выкинуть отсюда.

– Нет, до тех пор, пока не ответишь мне, – сказал он.

Она улыбнулась.

– Ты очень много знаешь. Ты тактичен. Ты довольно долго жил за границей. Не в смысле «слишком долго», а просто ты стал другим, ну, потерял, что ли, свое национальное простодушие. Могу я спросить тебя кое о чем?

– Спросить можешь, хотя я могу и не ответить.

– Ты, случайно, не еврей?

– Сначала скажи мне, что ты думаешь о евреях.

– Я не знаю точно, но, честно говоря, я не испытываю к ним особой симпатии. Так меня воспитали. И ничего тут не поделаешь.

– А сейчас? – спросил Пол. Она пожала плечами.

– Правда, не знаю. Я знакома с несколькими евреями, прекрасные, полные жизни люди. Но трудно забыть все, чему тебя учили в молодости. Можно смеяться над этим или стыдиться этого. Можно противиться. Но нельзя совсем забыть. Я несу вздор?

– Не знаю, – мрачно отозвался Пол.

– Ты не ответил. Ты…

– Еврей ли я?

– Да.

– Нет.

Пол положил руку ей на грудь и начал гладить коралловый сосок, устыдившись своих слов перед его обезоруживающей невинностью и зная, что эту ложь он произнес в последний раз.

Позже, после обеда, он сидел с ней и ее мужем Иеном за отдельным столиком и медленно потягивал вино, в то время как вечеринка в другом конце зала набирала обороты. Оказалось, что ее зовут Делия, – теперь он никогда не забудет ее имени. Она с поразительным проворством позвонила своему мужу, – свежая после душа, лишь с полотенцем, наброшенным на плечи, – и выдала ему нагромождения хитро сплетенной лжи. Тут же, на ходу, было придумано приглашение на обед от Пола. Обед закончился, и они сидели, трое симпатичных благовоспитанных людей, обмениваясь пошлыми, откровенными анекдотами, ставшими неотъемлемой частью цивилизованного общения. Время от времени они понимающе поглядывали на кривлянье в другой стороне зала, и иллюзия, взаимный гипноз, оказались такими реальными, что Пол быстро забыл обстоятельства появления багрового кровоподтека на шее Делии – он просто через некоторое время перестал для него существовать. А для Иена, он был уверен в этом, синяк не существовал и раньше. Он находил Иена обманчиво мягким парнем, в характере которого едва угадывалась закаленная сталь – пружина старых часов или жесткая проволока, – которая поранит вас, если вы сожмете ее слишком сильно.

И вдруг молодой Фернандес с его каштановыми кудрями, позолоченными солнцем (и, как подозревал Пол, подкрашенными) тонкий и гибкий, как бамбуковая поросль, представил им огромную светловолосую глыбу – девушку, которая выглядела так, как будто сошла с опоры моста.

– Я хочу познакомить вас с Джоанной-Мэй Детвейлер, – начал Фернандес, но продолжить не сумел.

– Сзади! – заорал Пол, не успевая сделать что-либо, а лишь для того, чтобы как-то предупредить Фернандеса, глупо вытаращившего глаза, когда стул разбился об его голову.

К счастью, это был видавший виды стул с плетеным камышовым сиденьем, поэтому, когда Фернандес упал, Пол заметил, что, несмотря на удар и стул на плечах, взгляд его был осмысленным. Пол вскочил на ноги и ухватил техасца за грудки, но тот с размаху ударил его в лоб. Пол тут же упал и так и остался бы лежать под столом, где было хорошо и спокойно, если бы техасец не прорычал:

– Достали вы меня! Я отучу вас всех от ваших рокерских повадок. Катитесь отсюда к своим итальянским бабам.

Пол ударил техасца сбоку ногой по колену. Этого было достаточно. Парень зашатался и замахал руками, пытаясь сохранить равновесие. Выкарабкавшись из-под стола, Пол увидел перед собой огромный, как пороховой бочонок, незащищенный живот и изо всех сил влепил по нему. Техасец согнулся. Не думая о том, что может повредить руку об острый подбородок, Пол врезал снизу в челюсть и удовлетворенно хмыкнул, услышав, как хрустнула кость.

Не успел первый техасец опуститься на пол, как внезапно рядом появились другие. Краем глаза Пол заметил, как Делия и ее муж исчезают в двери, ведущей на террасу. Хорошо. Им будет что весело вспоминать через несколько лет. Фернандес уже освободился от стула, встал на ноги и со свистом метал тяжелые тарелки в нападавших, а те окатили его содовой водой из сифонов, а затем пустили в ход и сами сифоны.

Крупный детина схватил Пола за руку, к счастью, у плеча. Пол ударил его, голова противника мотнулась назад, но и рука онемела. К ним бросился коротышка и, пока Пол выбирал, лягнуть ногой коротышку или сцепиться с высоким, чертов недомерок ударил его коленом в пах, и он стал падать. Детина было замахнулся, но затем передумал и ухватил Пола за горло. Пол вонзил зубы в его руку со всей силой, какую только могли выдержать челюсти. Рот заполнил вкус соли и табака.

Послышались свистки полицейских, пыл дерущихся охладел, и каждый почувствовал себя неуютно, словно в ознобе, как если бы пришла зима.

Украдкой Пол выплюнул лоскут кожи с большого пальца техасца. Тот убрал руки с его горла, Пол повернулся и увидел Фернандеса, верхом восседавшего на ком-то: он методично поднимал за волосы голову противника и давал ей свободно опускаться на пол. «Хороший парень, этот Фернандес, – подумал Пол, улыбаясь, – и всего-то ему двадцать три». После чего сполз на пол лицом вниз.

На следующий день в самолете до Лос-Анджелеса Пол сидел позади Фернандеса и всю дорогу молчал. Полицейские оказались очень сговорчивыми ребятами и никого не арестовали. Служащие отеля тоже не стали шуметь, а просто выставили счет. Протрезвевшие к этому времени и сконфуженные техасцы повели себя честно, уплатив безо всякого свою долю и даже предложив Фернандесу вставить ему новый зуб. Фернандес высокомерно отказался, хотя позднее, когда они остались одни, горько плакал о потере. И сейчас он сидел, отвернувшись к окну с носовым платком в руке, прикрывая рот, а Пол мог видеть его все еще опухшие и полные слез глаза. Пол похлопал его по ноге. Фернандесу будет нелегко пережить потерю одного из его прекрасных зубов.

– Послушай, Пако, забудь об этом. Когда мы приедем домой, я позвоню своему дантисту. Босс заплатит.

Фернандес невнятно пробормотал самое грязное, какое только смог вспомнить, испанское ругательство и надолго умолк.

Пол улыбнулся и закрыл глаза. Да, подобное выражение, высказанное вслух, может успокоить душу мужчины.

– Скази-ка мне, – вдруг спросил Фернандес. Понимать его было труднее, чем обычно, так как слова с присвистом проходили через дырку от выбитого зуба и застревали в складках носового платка. – Почему, черт восьми, ты влес в эту драку? Неузели ты думал, что я не справлюсь с ним?

Ну, что ты. Я знал, что справишься. Я только подумал, что давненько я не участвовал в хорошей потасовке. А тогда, почему бы и нет?

– Когда мне было тринадцать, я пообещал своей матери, что никогда не буду носить нож. Я дал священную клятву, понимаешь? О-о! – Он сжал пальцы в кулак и нанес воображаемый удар себе тринадцатилетнему, своей матери, священным клятвам. – Что заставляет меня звереть, так это то, что у меня не было возможности схватиться с этим здоровым… Ты вмешался, и мне пришлось драться с другими.

– Я позаботился о нем вместо тебя, разве нет? Сломал ему челюсть. Что, черт тебя дери, еще надо?

Фернандес замолчал и посмотрел на Пола. Наконец он пожал плечами.

– Пол, не злись на меня. Извини. Ладно?

– Конечно.

– Я только хочу узнать, почему ты влез в драку? – Его глаза опять начали наполняться слезами. Он с трудом вымолвил: – Ты ведь не паршивый итальяшка. – Он опять отвернулся к окну и закрыл лицо руками.

– Пако, послушай меня. – Пол обнял худые плечи Фернандеса. – Это была хорошая гонка, правда? Ты вел машину, как сумасшедший. Ты понравился зрителям. Ты понравился той девчонке. А парень был жлоб.

– Пошла она, эта девчонка! – огрызнулся Фернандес.

– Как скажете, мистер.

Несмотря на свое состояние, Фернандес рассмеялся. Быстро вытерев лицо, он бросил взгляд на Пола.

– Ты хороший парень, Пол. Ты мой брат.

– Да, – ответил Пол. – Ты и я против жлобов.

Пол прикрыл глаза в надежде снова уснуть. Он старался не обращать внимания на приступы тошноты и боль в паху. И не думать о Сибил, поскольку именно это еще больше все портило.

Когда бы Сибил ни приезжала в Лас-Вегас – а это можно было позволить себе не часто – она ударялась в такой аскетизм и самоотречение, что ей бы позавидовал картезианский монах. Сибил отказывалась от спиртного, сигарет и мужчин – если в этом не возникала крайняя необходимость. Она пила снятое молоко и поглощала горы сырых овощей, посыпанных пророщенной пшеницей, заедая их порезанным на кусочки яблоком или инжиром. В девять вечера она была уже в постели, и ничто не могло остановить ее – пусть даже сам президент играл в карты за столом или его жена показывала фокусы в гостиной, Сибил все равно пошла бы спать. Утром она вставала в восемь и занималась ритмической гимнастикой, после чего принимала контрастный душ. Затем обязательно гуляла и плавала, большей частью стараясь прятаться от солнца. Днем немного спала и плавала. А с пяти до девяти, ни минутой дольше, позволяла себе быть «на виду».

А причина подобного поведения была до смешного проста: она находилась в стане врагов. Добро бы враг был один, а то, без сомнения, сотня женщин в Лас-Вегасе были так же красивы, как и она. И, разумеется, еще тысяча других, которые, если и не были так же хороши, то достаточно интересны, чтобы казаться безупречно красивыми на один крайне важный вечер.

Если эту причину считать недостаточной, то можно назвать еще одну, заставляющую вести себя именно так: все эти одиннадцать сотен женщин (да еще тысячи две других) алчно жаждали действия.

Сибил не пребывала бы в состоянии отвлеченности и возбуждения, не будь она уверена, что король, а вернее королева, обязательно умрет. Но пусть это будет, думала она, когда мне исполнится сорок. А пока не было причин, чтобы королева умерла такой молодой. В Лас-Вегасе девушка десятком способов может поймать или упустить свою птицу удачи, но полагаться на случай означало наверняка упустить ее.

Отсюда и путь покаяния. Любой самурай, готовящийся к битве, и любой доктор философии, стоящий перед необходимостью отстаивать свою теорию, сразу бы поняли ее. Наделенная от природы превосходным здоровьем и внешними данными, Сибил укрепляла и улучшала их, доводя себя до совершенства. Когда она в конце дня спускалась в холл отеля, у нее были ясные глаза, сладкое дыхание, медленный пульс. Ее чувства так обострялись, что она ощущала опасность за пятьдесят метров, как если бы это было легкое касание прохладного ветерка ее горячей кожи. Мозг ее был отдохнувшим и готовым к действию. Она шла в своей плотно облегающей шелковой одежде, бросая всем открытый вызов и неустанно повторяя самой себе: всякая другая женщина в этом ресторане выглядит рядом со мной старой каргой.

И в общем-то Сибил была права.

В этот особенный вечер она сидела рядом с Ходдингом за длинным столом вместе со многими другими знакомыми ей людьми. Она потягивала снятое молоко и улыбалась. Они с Ходдингом прибыли в отель «Вегас» вчера вечером и провели ночь каждый в своей комнате. Ходдинг уважал ее решительность и даже хотел этого. После того, как они поселились в «Вегасе», Сибил коротко ему сказала: «Вегас – безумно дикое место, он ранит меня и вынуждает прятаться в свою раковину».

Хотя, по мнению Ходдинга, происходило противоположное – она не пряталась, а наоборот, начищала, полировала, холила себя, выставляя на всеобщее обозрение с пяти до девяти. Но это не имело значения, поскольку Ходдинг воспринимал такое поведение как результат ее страшного и задавленного страхом детства. Именно поэтому он принял ее желание спать в разных комнатах с чувством благородного самопожертвования.

Сибил заметила эту жертву, надо сказать, небольшую, освежившую душу Ходдинга и давшую ему повод для бесед во время его ежедневных визитов к психиатру. Она также увидела, что подобный пример ее непреклонности и жесткости был таким убедительным для Ходдинга, что он был склонен думать о ней, как о матери. Случайно это слово слетело с его губ, но Сибил сделала вид, что не услышала.

И сейчас она сделала вид, что не слышит, как Ходдинг, похлопывая время от времени заросшее волосами запястье Баббера Кэнфилда, старается склонить нефтяного короля на свою сторону.

Дальше за столом сидел Анджело Пардо, выглядевший очень значительным, даже несмотря на свой добродушно-скучающий вид. Карлотта Милош, в черном платье с белым лифом, больше похожим на накрахмаленную манишку, была с ним, но, видимо, Пардо начал уставать от этого своеобразного десерта. Более того, он бросил случайный взгляд на Анетту Фрай, сейчас лишь слегка сонливую, сидевшую рядом со своим патроном, Андрэ Готтесманом: голубовато-белая бледность ее кожи резко оттеняли темные волосы и строгое черное платье. Она напомнила Пардо нечто, о чем он не вспоминал с юношества: больше всего на свете он хотел переспать с монашкой. Поэтому он позабыл Карлотту и заговорил с Готтесманом о бизнесе, время от времени скользя по Анетте Фрай своим немигающим взглядом ужа. Он испытывал чувство гордости старика, который снова может любить.

– Если вы и Пардо партнеры, – продолжал Ходдинг, – это должно что-то значить. Я знаю, что это касается не очень больших денег, но все же.

– О чем ты, черт возьми, парень? – Баббер Кэнфилд был задет. – Каждый из нас вложил по полтора миллиона. Для нас это не деньги.

Ходдинг понял, что допустил ошибку, развел руками и извиняюще улыбнулся. Баббер никогда не упускал возможности напомнить ему о большой дистанции между богатеющим и богатым. К несчастью для Ходдинга он родился в эпоху эгалитаризма; все психиатры были бы на стороне Баббера.

– Я имел ввиду, – настойчиво продолжил Ходдинг, – что вы и Пардо занялись этим отчасти шутки ради, и я подумал, что вы могли бы сказать ему: «Послушай, Анджело, старик, как насчет того, чтобы дать моему приятелю, отдыхающему здесь, возможность иметь своего гонщика»?

Баббер, который, как обычно, был усыпан бриллиантами – пальцы, манишка, манжеты, лацканы пиджака – и рука которого, как обычно, лежала чуть ниже спины Клоувер, умудрялся выглядеть строгим.

– Во-первых, – произнес он, – я не помню, сколько раз говорил тебе: полтора миллиона – это не только шутки ради. Да, я могу потерять полмиллиона, и это меня нисколько не обеспокоит. Но в целом каждый должен предвидеть последствия подобных действий. Это первое. Во-вторых, этот Анджело Пардо очень хитрый человечек с очень хорошим нюхом, даже если он всего лишь итальянец. Когда имеешь дело с такими людьми, держи ухо востро или они надуют тебя.

– Но это не выглядит так, что стоит вам каких-либо… Баббер махнул рукой, прерывая Ходдинга, словно это исходило от канючащего игрушку ребенка.

– Скажу тебе правду, у меня с Анджело нет ни единой подписанной бумажки. Ни одной. Но у нас есть договоренность, по которой я не суюсь в его дела, а он в мои.

Считая разговор законченным, Баббер свободной рукой заткнул угол салфетки за ворот и добавил: – Ешь грейпфруты, пока они холодные. Они из долины Рио-Гранде, там растут лучшие грейпфруты в мире.

– Хорошо, благодарю вас, – мрачно произнес Ходдинг. Баббер звучно хлебал ложкой сок, совершенно забыв о Холдинге.

Спустя два часа, как раз перед своим уходом, Сибил увидела Летти Карнавон, направлявшуюся к двери с глубоко простроченной обивкой из искусственной белой кожи и табличкой «Женская комната». Зная, что до начала первого представления Деймона Роума осталось не так много времени, она быстро последовала за англичанкой и нагнала ее перед самой дверью.

– Я была бы очень благодарна, если бы ты оказала мне одну услугу, – сказала, слегка задыхаясь, Сибил, отводя Летти Карнавон в уединенное место.

– Я уже оказала тебе одну, – ответила Летти. Несмотря на слова, ее манера поведения не была неприятна. – Позавчера в Лондоне я видела Тедди Фрейма. Ты не будешь сердиться? Мы с ним такие старые друзья. Практически со школьной скамьи.

Сибил была поражена.

– Я бы никогда не подумала…

– Это не пойдет дальше, обещаю тебе, – дружелюбно сказала Летти. – Это естественно для наших отношений, мы ведь рассказываем друг другу все. Возможно потому, что никогда не любили друг друга.

– И ты знаешь все о гоночном бизнесе? О его контракте с Ходдингом?

– Не правда ли, все это довольно мрачно?

– Мрачно! – воскликнула Сибил. – Боже мой. Это ужасно! – Она помолчала. – Не могла бы ты упомянуть об этом при встрече с Деймоном Роумом?

– Ты хочешь сказать, чтобы я поговорила с этим маленьким смешным итальянцем, который только и знает, что болтать о своем бизнесе? Шипучка, как я помню. Совершенно иная вещь.

– Шипучка? – Сибил удивилась, как если бы Летти была немного не в себе.

– Содовая, я думаю, вы так ее называете. Ну, как, моя дорогая, это ведь идея, не так ли? Деймон говорил, что он очень близок с Ломбардо, Джепетто или кого он там еще называл. Но на самом деле он никогда не занимался этим. Я действительно так думаю, что он не имеет ни малейшего касательства к этому, но что именно ты хочешь сказать?

– Помешать насилию, – сказала Сибил.

– Насилию? Ты сказала…

– Я имела в виду, забыть это, – произнесла Сибил и добавила с отчаянием: – Не тебя. Его. Их. Заставить их остановиться.

– Должна сказать, – протянула Летти, почти закрыв глаза, – что это очень странно. Я почти уверена, что Тедди говорил мне, что ты хотела, чтобы он разорвал свой контракт с молодым Ван ден Хорстом.

– Ну, я хотела… – начала Сибил, но запнулась. Было очевидно, что Тедди Фрейм в самом деле рассказывал Летти все. Она покраснела от стыда.

– Пустяки, дорогая, – Летти потрепала Сибил по руке. – Правда, мне следовало быть более осторожной сейчас. Ты хочешь, чтобы я попросила Деймона поговорить с тем парнем и…

– И сказать Тедди, чтобы он не работал на Ходдинга, – продолжила Сибил, – и тогда все получат все, что хотят, и никто не пострадает.

– А разве сейчас не так?

– Думаю, пожалуй, да, – сказала Сибил, – за исключением того, что мы обе будем чувствовать себя намного спокойнее, если эти бандиты уйдут со сцены. Ты понимаешь, что в автогонках если страдает один, то иногда потери несут многие.

– Ты имеешь в виду, что если бы ты была уверена, что только Тедди Фрейм…

– Я так не говорила и не это имею в виду, – твердо ответила Сибил.

– Извини, – сказала Летти. – Ты совершенно права, что обижаешься. Сегодня вечером я поговорю с Деймоном. – Она помолчала и улыбнулась.

– Все это странно, правда? Примерно как проснуться в середине плохого фильма. Не можешь вспомнить, спала ты или нет, когда на экране были предыдущие кадры.

– Со мной такое часто бывает, – серьезно сказала Летти, – но я и не пытаюсь уже понять, то есть понять, что же является реальностью.

Чуть за полночь Сибил разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь. Она спрятала голову под подушку, стараясь не обращать внимания на стук, но поняла, что это невозможно. Наконец она крикнула:

– Дорогой, я сплю. Будь паинькой.

Стук продолжался, словно ее не слышали. Сибил с большой неохотой скинула ночную сорочку, немного подумав, набросила легкий халат и пошла к двери. В ожидании неприятной встречи она зевнула.

Перед ней стояла Клоувер Прайс. Объясняя причину своего появления, она просто сказала:

– Баббер уехал на всенощную, – и, прежде чем Сибил смогла помешать ей, шагнула в комнату.

– Я действительно спала, – сказала Сибил с нескрываемым раздражением.

Клоувер в своих двуцветных очках и в жестком, как броня, платье из тафты, вдруг произнесла, как бы извиняясь:

– Мне было одиноко. Я немного побуду у тебя. И еще, – добавила она, – я думаю, у меня расстройство желудка. Нет ли у тебя бисодола?

Почему-то это вызвало у Сибил несвойственное ей чувство заботливости. За прошедшие после замужества несколько месяцев Клоувер стала такой значительной и приобрела такой тщательно отработанный безликий вид жены бизнесмена, что сейчас она казалась невыносимо печальной. По пути в ванную Сибил подхватила большой флакон с микстурой (за счет отеля), стакан воды и столовую ложку. Она подумала, что ей следует напоить лекарством Клоувер, но та сама взяла ложку, поднесла ее к страдальчески сложенным губам, поежилась и проглотила горькое снадобье.

– Спасибо. Сейчас в разгаре второе шоу Деймона Роума, и все там. Баббер сказал, что он уже видел его, а я устала от игральных автоматов. Они не так плохи, но думаю, что настоящие азартные игры – это самоистязание. Баббер позвонил и узнал, что им выделили храм, или у них религиозная сходка, или что-то там еще. Он говорит, что лучше немного помолиться сейчас, чем потом его останки выбросят на помойку и никто не вспомнит о нем.

Сибил рассмеялась.

– Я думала, что это пришел Ходдинг. Расскажи мне побольше о Баббере. Он часто ходит в церковь?

Клоувер утвердительно кивнула.

– Может быть, я не должна этого говорить, – она поколебалась. – Ты знаешь, что Баббер преподает в воскресной школе в Мидландсе?

– Нет.

– Да, именно так. Каждый раз, когда выдается возможность, мы летим в воскресенье в Мидландс, чтобы успеть к началу его утренних занятий. Я тогда думала, что он ужасный лицемер. А сейчас, – она пожала плечами, – я только думаю, что если он хочет, то какая разница? Полагаю, что я потеряла свое кредо.

Сначала Сибил решила, что она говорит о колье.

– Что ты потеряла?

Клоувер махнула рукой, как если бы это было слишком трудно объяснить. Вместо этого она произнесла:

– Как ты думаешь, мы могли бы подружиться?

– Да, – убежденно сказала Сибил, – уверена в этом.

– Тебе секс доставляет удовольствие? Я хочу сказать, соответствует ли это твоим ожиданиям?

– М-мм, – задумалась Сибил. – Не всегда. Все зависит от того, с кем. Но с подходящим партнером – безумно. А тебе?

– Не думаю, что мне хочется говорить об этом сейчас, – ушла от ответа Клоувер и торопливо добавила. – Потом, когда мы узнаем друг друга получше. Я… я однажды занималась этим с Фредди Даймондом. Ты его знаешь?

– Не в этом смысле.

– Баббер заставил меня рассказать ему все. Он сказал, что я должна забыть все это, всю эту грязь и противоестественность, чтобы не сойти с ума. – Она помолчала. – В некотором отношении он прав, я слишком много и часто об этом думаю.

– О чем ты еще думаешь? – спросила Сибил, желая избежать вопросов Клоувер о своих связях. Сибил, в отличие от большинства женщин, не любила говорить о своих увлечениях. Женщины обычно ожидали, что она примется ругать или зло вышучивать мужчин, но их надежды никогда не оправдывались.

– Я скажу тебе, о чем я действительно думаю и что беспокоит меня. Ужасно беспокоит.

– Что же?

Клоувер поколебалась.

– Теперь ты мне действительно нравишься. И я не хочу тебе надоедать. Я скажу тебе, если пообещаешь мне, точно пообещаешь, сказать, когда тебе это наскучит. Только скажи, и мы поговорим о чем-нибудь еще. Хорошо?

– Что же, бога ради.

Тихим голосом Клоувер произнесла:

– Бомба.

– Что?

– Бомба. Водородная бомба.

– Боже мой. Правда?

Клоувер кивнула.

– Ты не хочешь говорить об этом?

– Пожалуй, нет, – сказала Сибил. – Я действительно не хочу, хотя, подожди секундочку. Это не означает, что я не хочу, чтобы мы говорили на эту тему. Я имею ввиду, что я не хочу сказать, что это мне неинтересно. Я только… я не знаю. Никто не говорит об этом.

– Но она существует, – раздраженно сказала Клоувер. – Никто действительно не говорит об этом.

У Сибил опять возникло чувство заботливости.

– Ну, что ты, милая. Я не затыкаю тебе рот. Просто не знаю, что сказать. – Она помедлила. – Ты права, давай подумаем об этом. Я хочу сказать, что иногда, когда услышишь о взрыве, найдется кто-нибудь, кто заставит тебя замолчать. Помимо этого…

Клоувер распростерла руки, как бы желая обнять всю комнату, отель и всех людей в нем, кого они знали.

– Это так, как если бы это не может произойти с нами. Как если бы могли взять самолет и улететь от этого. У Баббера в Вайоминге есть ранчо с убежищем. До того, как я… как я узнала Баббера, я говорила об этом все время. Тогда я училась в школе.

– Я… – попробовала начать Сибил, затем беспомощно умолкла. – О чем говорить? Я полагаю, ты и сама знаешь, что рано или поздно это случится. И, между тем, что, черт возьми, ты можешь сделать?

Клоувер посмотрела на свои украшенные бриллиантами часы.

– Уже час. Один из летчиков Баббера, точнее второй пилот, должен забрать меня примерно через полчаса. Мы полетим на испытательный полигон посмотреть на воронку от бомбы. Баббер сказал, что я могу поехать.

– Ну, малышка, мне в самом деле следовало бы поспать.

– Он арендует небольшую «Сессну» с кабиной на пять человек. Ты могла бы поспать в самолете.

Сибил рассмеялась.

– Хорошо. Почему бы и нет?

Она направилась к шкафу и, остановившись, спросила:

– Что надевают на выход, чтобы посмотреть на воронку от бомбы?

Летти Карнавон полулежала в ванне Деймона Роума – вместе с ним самим. Фактически, ванна была частью его гримерной, рассчитанной на шесть человек и оборудованной в отеле в соответствии с его требованиями, и в нее никого другого не пускали. Роум, который почти весь выложился во втором шоу, дремал перед третьим, ночным. Его голова покоилась на прелестной английской груди Летти, пока та лениво выжимала теплую воду из огромной губки, которую недавно привезла ему в подарок с Эгейского моря.

Вода текла бледными тоненькими ручейками, совершенно непохожая на воду Эгейского моря, подумала Летти, по его изящной руке, на его худую бочкообразную грудь. Как Летти и предполагала, он проснулся, но, опять же, как она предполагала, он из сна перешел в дремоту, так спокойно, что его маленькое костлявое тело даже не поднялось из воды. Говорили, что телосложением он похож на красного муравья, но у Летти было свое собственное мнение, и оно состояло в том, что это лежащее в ванне большеротое и большеглазое крошечное создание, чьи резкие и судорожные движения были заложены в него природой, имело право на абсолютный покой после изматывающего шоу.

Летти выжала губку еще один-два раза, и почувствовала, как его веки щекочут ей кожу.

– Милый, – протянула она.

– Да, – последовал снисходительный ответ.

– Где сейчас мистер Ломбардо? Мафиози. Ты его знаешь.

– … – Большинство выражений Деймона Роума были просто непечатными.

– Серьезно, милый, – продолжала Летти своей безукоризненно плавной речью. – Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ним, если это возможно.

– О… чем… поговорил?

– Понимаешь, это все о гонках, – сказала Летти и принялась объяснять.

Деймон Роум слушал и смеялся. Сотни тысяч женщин, а может, и больше, согласны были отдать то, что они называли «все, что угодно», чтобы услышать этот детский смех в этой недетской ситуации.

– Эта, как ее там зовут, эта… говорила со мной и я… говорил с ним… Между тем я пошел к… и… Это то, что… сказал мне. Поэтому я ответил… – Так продолжалось некоторое время, и сутью речи являлось то, что Ходдинг уже подходил к Деймону Роуму и что он, несмотря на разговор Ходдинга с… говорил с… (Анджело Пардо), который потом посоветовал ему (Деймону Роуму) заниматься своим… Кроме того, объяснил Роум, Пардо сказал, что он хотел бы, чтобы подружка Готтесмана, Анетта Фрай, поднялась к нему в номер, и он, может быть, посчитает дело законченным, но ничего не обещает.

– О, дорогой, – притворно застенчиво и с неподдельной неприязнью сказала Летти. – Дорогой, дорогой, дорогой. Я не думаю, что мне когда-нибудь это сильно нравилось. Нет, я абсолютно уверена в этом.

– Что… она знает? Она… янки, правда? Она, как, – здесь он напрягся и нахмурился и наконец торжественно произнес короткую, но абсолютно понятную тираду. – Она – это то, что вы называете расходным материалом. Как разделочная доска на кухне в моем ресторане (Деймон Роум был очень богатым и владел, помимо прочей недвижимости, собственным рестораном в Сан-Франциско). Понятно? Через некоторое время от ударов этих чертовых ножей разделочная доска выкрашивается. Поэтому приобретается другая разделочная доска. Она – разделочная доска. Ножи тупятся, если не использовать доску.

Чтобы произнести эту речь, Роум поднялся на одной руке, и теперь, иссякнув, соскользнул под воду.

– Жертва, – сказал он выныривая, – ты или охотник, или жертва. И это все. – Так он заключил свое выступление, и сразу же задремал на груди у Летти.

Спустя полтора часа его худое тело было облачено в шелковый вечерний пиджак такого искусного покроя, что Деймона Роума можно было принять за матадора, приболевшего туберкулезом; все еще с розовыми после ванны щеками, взрывчато пощелкивая, как метроном, пальцами, он вышел на сцену и поклонился присутствующим, как говорят, «в проходы».

Летти смотрела и слушала, приоткрыв рот; удовольствие от каждого представления она получала сполна. У нее родилась мысль, что она сама «жертва» и эта мысль принесла ей странное чувство покоя. То, что она нужна Деймону Роуму, удовлетворяло ее намного больше, чем все остальные мужчины. По крайней мере он имел то, что, из-за отсутствия менее затертого слова, ей следовало называть талантом. Роум, ступая напряженно и осторожно, словно лунатик или воришка на похоронах, по подмосткам ночных клубов мира, вызывал в воображении иллюзию того, что принято называть любовью, и в этом ему не было равных.

Не везде в отеле дела шли так же хорошо. Тайная встреча закончилась, и оказалось, как это часто бывает, что она принесла разочарование и хозяину, и гостю. Если бы раздражение Анджело Пардо можно было выразить оптическим спектром, оно бы представляло собой многоцветие полос различной толщины. Одна из этих линий протянулась от А (Анджело Пардо) до Д (Деймон Роум), и отношение содово-гостинично-кокаинового магната к изящному певцу было таким же, что и у персидского шаха к придворному, подарившему топаз с трещиной или заднюю ногу старой газели.

Пардо не знал, что безмятежная и спокойно непочтительная Анетта Фрай на самом деле находилась под опекой Андрэ Готтесмана и что Готтесман, если уж на то пошло, должен был нести ответственность за ее поведение. Точно так же ему не приходило в голову адресовать свое требование в первую очередь к Готтесману. Даже несмотря на их тесные деловые отношения, у Готтесмана не было иного выбора, кроме как уступить. Такую тактику следовало бы назвать грубой; она была не очень изобретательной, слишком прямолинейной для спокойствия самого же Анджело. Как истинный сицилиец, он не верил в прямой путь к цели; если дело не могло быть выполнено давлением здесь, толчком там, подталкиванием, подтягиванием, использованием окружных путей, вовлечением новых помощников, и чаще всего – родственников, тогда безопаснее было совсем его не начинать.

Пардо сердито взглянул на Анетту Фрай. Она опьянела, но была еще далека от бессознательного состояния, что доставило бы ему особое удовольствие, так как он имел сильную склонность к некрофилии, и именно по этой причине он всегда страстно мечтал о монашках – из-за их черных одежд, мертвенной бледности кожи и готовности к смерти.

Анетта Фрай не имела ничего общего с монашеством, за исключением тонзуры, выбритой в совсем не подобающем месте, где была нанесена татуировка в виде паука «черная вдова», угрожающе реального, размером с бычий глаз.

Безучастная и покорная, она лежала на постели Анджело и заливалась тихим смехом. Пардо ненавидел пауков, и силуэт паучихи, багрово мерцавший на коже, имел для него особое значение. И в современном костюме он оставался истинным знатоком древних учений и древних символов. Конечно, в данный момент он был без костюма, но отвращение на его лице, уступающее место досаде, было таким же материальным, как и расшитые монограммой батистовые трусы. Смех Анетты приводил его в полное замешательство. Прошел час, и все впустую, и он мрачно начал думать о своем возрасте.

– Ты похож на черепашку, – сказала, сонно улыбаясь, Анетта, и это взбесило Анджело до такой степени, что вся ее сонливость тут же пропала.

– Я никогда раньше не видела черепашек с монограммой, – продолжила Анетта. – Бедная, бедная черепашка, которая никак не может покинуть свой панцирь.

Пардо пришел в ярость. Сдерживая себя, – больше всего он гордился умением владеть собой, хотя в тот момент это не очень хорошо у него получалось, – он произнес:

– Почему ты больше не пьешь шампанское? По пятнадцать долларов за бутылку – самое лучшее, какое можно достать.

– Я выпила достаточно, – ответила Анетта. – Это тебе нужно больше шампанского. Ты обманул мои надежды, черепашка. Ты принес мне еще одно сильное разочарование.

– Почему такая прелестная девушка разговаривает со мной таким тоном? – спросил Анджело. Он не ожидал услышать что-либо подобное из уст монашки.

Вместо ответа Анетта лениво бросила свой бокал в дальнюю стену. Не долетев, он задел абажур и, не разбившись, с мягким стуком упал на покрытый ковром пол.

– Это, – продолжила Анетта, – история моей жизни. – Она помолчала и, прищурив глаза, казалось, на мгновение задумалась. – Не будешь ли ты добр, – попросила она Анджело, – принести мне стакан воды. Очень горячей. Воду спусти перед этим.

– Для чего тебе горячая вода? – спросил тот. – Ты хочешь выпить лекарство? – Он не любил смотреть на людей, принимающих наркотики, хотя понимал, что такие должны быть, поскольку именно благодаря им, он так разбогател. Тем не менее, он предпочитал не быть свидетелем этой «слабости», а иметь к ней лишь косвенное отношение. – Почему бы тебе не пойти в ванную и не принять лекарство там?

– Лекарство! – Анетта издала мягкий смешок. – Лекарство! Ты – моя милая черепашка, даже если тебе триста лет. Я не собираюсь его принимать. С меня достаточно, я просто хочу, чтобы черепашка сползала за горячей водой и принесла мне стакан. Ну, очень прошу тебя.

Анджело вздохнул. Все-таки это было получше. Намного приятнее, когда тебя упрашивают, а не смеются над тобой. Он встал с постели и направился в ванную, словно танк с подбитой гусеницей. Он дал стечь воде до тех пор, пока стакан не обжег ему пальцы. Осторожно обернув его полотенцем, Анджело вернулся к Анетте, по-прежнему лежавшей, прищурив глаза и уставившись в потолок. Она протянула руку, чтобы взять стакан и, обнаружив, что он завернут в полотенце, улыбнулась.

– То, что нужно! Такая умная черепашка! Ты знал это с самого начала.

Она положила полотенце на свою татуировку и опрокинула на него окутанный паром стакан. Анджело вздрогнул и выругался. Она убьет себя, эта сумасшедшая немонашка, или, что еще хуже, подаст на него в суд.

Он отпрянул в ужасе, пытаясь сообразить, стоит ли звонить своему адвокату. Охваченный тревогой, он не мог отвести взгляд от пузырьков, лопающихся на влажной горячей коже Анетты, которая неподвижно лежала, закрыв глаза и улыбаясь.

Наконец Анджело заговорил, и его тон был на редкость робким для такого обычно безжалостного человека.

– Эй, детка, – сказал он, – зачем ты это делаешь? Ты поранишь себя. Ты сожжешь себе кожу. Вода ужасно горячая.

– Тс-с, – прервала его Анетта, улыбаясь шире, но не открывая глаз. – Еще немножко терпения, – прошептала она. – Подожди. Я считаю до ста. Подойди поближе.

Она подалась к нему, и у Анджело, который уже забыл, что на него могут подать в суд, осталось лишь тревожное предчувствие. Он приблизился.

– Восемьдесят два, восемьдесят три, – медленно считала Анетта, открыв глаза при его приближении и насмешливо улыбаясь. – Девяносто один…

Анджело вдруг понял, что считает вместе с ней, и в каком-то оцепенении уселся на кровать.

– Сто, – закончила Анетта в присущей ей мягкой, сонной манере. Она убрала полотенце, лениво бросив его на пол. – Смотри.

Анджело взглянул и почувствовал тошноту. Жар от полотенца не только усилил краски паука – красный силуэт буквально засветился зловещим малиновым цветом, но и оказалось, что по всей нижней части ее живота и верхней части бедер появилось множество вытатуированных маленьких паучков, до этого невидимых под кожей.

– Разве это не очаровательно? – смеясь, мягко воскликнула Анетта.

– Черт возьми, сука и сукина дочь! – выругался Анджело, отпрянув. Он встал с постели, решительно направился к входной двери и взялся за ручку. Его смуглое лицо побелело, а на груди, под густыми седыми волосами, проступили белые и красные пятна.

– Катись отсюда ко всем чертям, – сказал он и более сдержанно добавил: – Ты вконец испорченный ребенок. Ты все время дурачила меня.

Анетта продолжала смеяться.

– Бедная черепашка, бедная, бедная черепашка.

– Тебе не нужны ни духи, – набросился на нее Анджело, доводя себя до ярости, по мере того как страх и отвращение исчезли, оставив отпечатки злости в его мозгу, – ты не хочешь ни денег, ни норковой шубы. Я не знаю, черт возьми, чего ты хочешь. Ты ненормальная, испорченная девчонка.

Анетта вновь засмеялась и медленно поднялась с кровати. Одним пальцем подцепив свое платье со стула, перекинула его через плечо. Потом нагнулась за чулками, повесила их себе на шею сунула ноги в туфли. Анджело отступил в сторону, пропуская ее к двери. Анетта сделала движение, как будто хотела укусить его за горло, но он увернулся. Она снова рассмеялась и в одних туфлях покинула комнату, задумчиво направляясь в холл.

Уже рассветало, когда джип наконец прекратил подпрыгивать и раскачиваться. Сибил знала, что светает, поскольку сейчас впервые за весь путь она открыла глаза. Джипом управлял молодой улыбающийся идиот, одетый в то, что, по представлениям Сибил, и было «солдатской формой». Другой, офицер, с не менее идиотским видом, сидел на переднем сиденье; Сибил и Клоувер расположились на заднем. Розовато-лиловый рассвет яркими бликами играл на очках Клоувер, придавая ее лицу землистый цвет. Сибил подумала, не оттого ли остановилась машина, что Клоувер тошнило. Она сама чувствовала себя неважно от изнуряющих рывков джипа. С несчастным видом она разглядывала пустыню, напрасно ища какой-нибудь достаточно большой предмет, за которым никто не увидит, как ее рвет.

– Ну, девушки, приехали! – сказал офицер с чем-то похожим на ликованье, выпрыгнул из джипа и протянул им руку. Другой вылез с видом агента по продаже недвижимости, рисующего в вашем воображении радужные картины будущей бурлящей городской жизни там, где сейчас зыбились пески.

– Где она? – спросила Клоувер. Ее голос был Низким и хриплым, как у совы, как если бы она ожидала, что ей покажут останки пророка Магомета или безумно дорогие конюшни со страниц «Абердин ангус джорнэл».

– За тем холмом, вон там, – сказал офицер, крепко схватив Сибил за запястье, по сути принуждая ее выйти из запыленного джипа. – Раньше мы могли доехать до самого верха, – произнес он, непрестанно чему-то веселясь, – но потом получили приказ президента.

– Раньше могли, да? – переспросила Сибил.

– Конечно, да, мисс, – ответил офицер.

Сибил раздражало, что он краснел, как дурак, когда она обращалась прямо к нему, а кроме того, он постарался отрегулировать зеркало джипа так, чтобы украдкой наблюдать за ней в пути. Ему удалось справиться с краской на лице, и сейчас он разглядывал туфли Сибил, которые были скорее шлепанцами, державшимися на ногах, благодаря вшитой эластичной резинке, и выглядевшими настолько непрочными, что, казалось, их можно было изорвать в клочья, походив полчаса по устланному коврами полу.

– Я должен был предупредить вас об обуви, – сказал он: все это время он непрестанно дергал себя за вихры и ковырял носком ботинка в пыли. К несчастью, у него не было возможности узнать, что поведение, характеризуемое эпитетом «мальчишеское», вызывало у Сибил отвращение.

– Может, вы хотите, чтобы мы с капралом отнесли вас?

Его предложение вызвало у капрала приступ веселья, и в ту минуту Сибил подумала, что мужчины начнут пихать друг друга в бока локтями.

– Нет, спасибо, – ответила Сибил в лучших традициях гранддамы. – Давайте только глянем на воронку, а затем… затем вернемся на аэродром.

Клоувер, которая предусмотрительно обула теннисные туфли и надела, на случай холода, позаимствованную у кого-то военную куртку, шла широким твердым шагом в направлении «вон там», и Сибил пришлось бежать, чтобы догнать ее. Она не собиралась позволить Клоувер исчезнуть из виду и оставить ее в компании этих двух хихикающих вояк, из которых один, говорила она себе, может оказаться сексуальным маньяком. А то и оба.

Достигнув своего убежища – руки Клоувер, – Сибил вцепилась в нее. «Прилипала», – подумала она о себе и в первый раз внимательно оглядела окрестности. Юкки выглядели так, словно они были отлиты из бетона каким-либо лишенным вкуса итальянским строителем и поставлены украшения ради у него на заднем дворе. Была там кремневая галька, перекати-поле и ящерицы, строящие комичные мордочки в свете утреннего солнца, и было, конечно, сверхизобилие плотного, крупнозернистого песка. Возможно, была луна. Сибил чувствовала одиночество и холод, она схватила руку Клоувер, не надеясь на то, что согреется.

Примерно через десять минут ходьбы, ставшей для Сибил сущим наказанием, они взобрались на почти незаметный холм и остановились с широко открытыми ртами, освещаемые неподвижным оранжевым солнцем, – четверо более-менее молодых людей, неподходяще одетых и мало соответствующих этому месту. То, что приковало их взгляды и остановило их в этой ранней рассветной прогулке, было не что-то, а отсутствие чего-либо. Фактически это была яма, и она походила на логово огромного животного.

Офицер – лейтенант, который по возрасту должен был уже стать майором, что, по-видимому, объяснялось его по-юношески упрямым выражением лица, – поднаторел в подобного рода экскурсиях. Он начал свой избитый комментарий, в который то и дело вкраплял такие словесные изюминки, как «термоядерная установка», «малая мощность», «мегатонный диапазон», что отнюдь не придавало особого колорита его рассказу.

– Сто килотонн… зарытый на глубине 635 футов… полусферический купол земли поднялся на высоту от 600 до 800 футов… три секунды… светящиеся газы… 280 футов в диаметре… 320 футов глубиной… малая мощность… край от 20 до 100 футов высотой…

Большей частью Сибил просто не слышала его. Воронка была воистину огромной, такой же большой, как строительная площадка для небоскреба в Нью-Йорке, но значительно глубже. Ее ошеломило, что это было сделано, так сказать, за один раз.

Сибил повернулась к монотонно бубнящему лейтенанту и рассеянно спросила его:

– Вы сказали «плужный лемех»?

– Да, мисс, операция «Плужный лемех»… использование в мирных целях…

Но Сибил перестала слушать офицера сразу же, как он ответил на ее вопрос. Дядя Казимир, помимо прочих занятий, как, например, торговля контрабандным товаром, немного фермерствовал, и она отлично помнила плужный лемех – острый, блестящий и звенящий, с налипшими комьями жирной и влажной пенсильванской земли.

Непроизвольно она передернула плечами, и ее ум охватил горячий ужас. Сказанная пошлость что-то перевернула в ней. Она могла стоять здесь, как часто стояла перед миром, бездумная, неподвижная, ощущая лишь скованность в теле и опустошенность в душе. Но пустое и инфантильное пышное название – операция «Плужный лемех» – вызывало у нее отвращение, как будто его придумали слабоумные дети в жестокой невинной игре.

– Боже мой! – пробормотала она и повернулась спиной к воронке.

Лейтенант, внезапно лишившийся половины своей аудитории, бросил на нее встревоженный взгляд, но не запнулся в своих разглагольствованиях.

– Боже мой! – повторила вполголоса Сибил и, наклонив голову и обняв себя за плечи, чтобы согреться, начала спускаться к джипу. Остальные последовали за ней не сразу, и когда она подошла к джипу, то обнаружила, что металл уже нагрелся от солнца. Она забралась на заднее сиденье машины и свернулась, уткнувшись лицом в одеяло. Она не поднимала головы и не открывала глаз до тех пор, пока не показалась военная база.

На протяжении всего долгого обратного пути в прыгающем автомобиле Клоувер тоже молчала. Наконец они приехали на аэродром, к ожидавшему их пилоту, и до самого трапа небольшого самолета женщины не обменялись ни словом. Лицо Клоувер было серьезным и немножко грязным, мелкая серая пыль лежала на ее очках, но Сибил видела ее круглые и печальные глаза.

– Баббер прав, – наконец сказала Клоувер, – должно быть, ужасно стыдно, что правительство не позволит никому влезть в это дело. О, боже! – горячо прошептала она. – Ты можешь подумать, что прежде, чем они взорвут мир, единственное, что они нам позволят, – извлечь немного денег из этого!

Сибил естественно предположила, что Клоувер пошутила.

Вернувшись в отель, Сибил обнаружила, что Ходдинг уехал на гостевое ранчо, где остановилась его мать, а в записке говорилось, что там идет своего рода прием. «Вероятно, – приписал он, – ты ничего не потеряешь». Сибил пробормотала горячую благодарность богу и собралась уже завалиться в постель, чтобы отоспаться, когда вспомнила, что просила телефонную станцию отеля ни с кем ее не соединять. Ей сообщили, что звонили с П.О. и просили перезвонить по номеру ЕХ 5-25-79.

Она с жаром вознесла новое благодарение господу, намного жарче предыдущего. П.О. – это не только почтовое отделение, но и Пол Ормонт. Никогда прежде этот телефонный диск не вращался так медленно.

Целый час, а может, и больше они издавали лишь животные звуки, и это не имело бы для них никакого значения, живи они в клетке, пещере или вольере зоопарка. Но только до известной степени – ведь животные не колесят по миру вдоль и поперек в поисках своей единственной половины с тем особым, ни с чем не сравнимым удовольствием. Все, чем до сих пор они занимались и что произошло с тех пор, как они в последний раз расстались, было перечеркнуто за этот час и развеялось как дым. В памяти не осталось ни следа прошлого, ни тени других связей, ни малейшего намека на то, что эта улыбка, эти звуки настолько похожи на звуки и улыбки, которые они дарили другим, что, записанные на пленку, они были бы неотличимы. Возможно, и не было никаких различий, за исключением того единственного, которое они сделали сами для себя. Это было поразительно, и этого им было достаточно.

Наконец Сибил встала с кровати и босиком пошла принять душ, пошатываясь, как будто ее долго били колотушкой мясника. Она включила воду на полную мощность и задрала голову навстречу струям, подставив свое онемевшее лицо и волосы под этот горячий дождь. Затем, не вытираясь и не отжав хотя бы волосы, Сибил вернулась в спальню, растянулась поверх Пола, прижавшись лицом к его лицу и глядя ему в глаза. Их окружала только тень отбрасываемая завесой из ее мокрых золотисто-каштановых волос.

– Ну, – спросила Сибил, – что мы делаем дальше?

Он моргнул и слизнул капельку воды, которая стекла с ее губ.

– Я думаю, нам следует пожениться.

– Об этом не надо думать, – произнесла она ровным тихим голосом ему в тон. – Ты или женишься, или нет.

– Ну, именно это я и хотел сказать.

– Правда? Ты не шутишь?

– Нет.

– Я сейчас заплачу, – сказала Сибил.

И действительно всплакнула. Он подождал с улыбкой, пока она успокоится.

– Погоди минутку. Я обещала выйти замуж за Ходдинга.

Пол грязно выругался.

– Да, я знаю. Но мы должны сделать что-то.

Она помолчала, а затем спросила:

– Мне с ним надо порвать сейчас или как?

– Нет, не сейчас.

– Почему?

– Видишь ли, – он нахмурился, – мне кажется, я кое-чем обязан ему. Я хочу сказать, если бы он был просто жлоб, то можно было бы, но это не так. В этом-то и вся загвоздка. Ты не можешь подойти к нему и выложить все напрямик. Меня тошнит от этого. Да и тебя, наверно, тоже.

Тут Сибил подняла голову и позволила свету разделить их. Она нашла его глаза и тотчас же поняла, что внутри нее зреет страх.

– Пол, – попросила она его дрожащим голосом. – Пол…

– Ну, что ты, не беспокойся, – мягко шепнул он, – я не собираюсь идти на попятную. Я не брошу тебя. Поняла?

Она кивнула. Страх ушел. Пол закрыл глаза, как бы собираясь заснуть, но потом открыл их снова.

– Я кое-что скажу тебе, – кротко бросил он. – Откровенно. Я никогда тебе об этом не говорил. Я еврей.

Она на мгновение застыла, потом крепко прижалась к нему.

– Мне наплевать, кто ты, – сказала она.

– Я никогда никому об этом не говорил.

– Тогда почему ты говоришь мне сейчас? Я же сказала, что мне…

– Потому что ты – верх совершенства. Ты… ты – все для меня. Последняя черта. Для меня наши отношения – не ерунда.

– Поэтому, – она пожала плечами, – я так быстро рассталась с Тедди Фреймом. Сделай и ты что-нибудь.

Он улыбнулся и махнул рукой.

– Это не в счет. То есть было не в счет. Начнем с этой минуты, во всяком случае…

– Хорошо, с этой минуты.

– Подожди. Сядь, чтобы я мог объяснить.

Невзирая на возражение, Пол мягко оторвал ее от себя, усадил и сам сел рядом.

– Старик и старуха занимались шоу-бизнесом. Варьете. Но все закончилось еще до того, как я родился. Старик оказался в лечебнице для алкоголиков. Не спрашивай у меня, каким образом. Оказался, и все тут. И большую часть времени пьянствовал. Большую часть времени. Иногда не просыхал по два, три, четыре дня подряд.

– Мне все это знакомо, – прервала его Сибил. Он нетерпеливо отмахнулся.

– Я разыскал его. Мне было пятнадцать, и дело происходило в задрипанной гостинице в Ковингтоне, Кентукки. В августе. Старик плакал. И он рассказал мне, что Ормонт – это по-французски Гольдберг. Ловко, а? Ты представь – сижу я там, весь такой из себя, в футболке и штанах цвета хаки, раздумываю, успею ли я домой, чтоб пригласить подружку в киношку, и вдруг понимаю, что не могу подняться со стула, потому что кто-то прямо на меня навалил тяжеленный чугунный сейф. Думаю, ты понимаешь, почему мне стало так хреново?

– Да, потому что ты рос, как всякий другой мальчишка, и вы между собой поносили евреев и жидов пархатых.

Он очень нежно поцеловал ее в глаза и щеки.

– Именно поэтому. – Он помолчал. – Правильно. Короче, я сбросил с себя сейф. «Не напрягай меня, – ответил я старику. – У меня хватает проблем. Для тебя эта муть ничего не значит. Мог бы сказать раньше. И для меня она тоже ничего не значит. Только молчи, – предупредил я его, – и пойдем домой».

Он вздохнул.

– Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Он смотрел с облегчением. Я думал, он выпорет меня. Я еще не накачался, а он был все еще здоровым мужиком. Если бы он захотел, он мог бы поколотить меня. Но он не стал. Он только перестал плакать, и мы пошли домой. Я так и не узнал, рассказал ли он матери об этом. Я не думаю, что ему надо было это делать. Она и так знала.

– Это как у меня, – наконец произнесла она, – все равно что родиться в Шамокине.

– Примерно, – ответил он и опять вздохнул. – Ну, и после этого я стал осторожным. Очень осторожным. Я не высказывался в адрес евреев. Но и не говорил «молчите». Мне было стыдно. На это, по крайней мере, меня хватило. Но в любом случае, я не переживал. Я мог бы забыть об этом. Если не считать того, чего я не мог забыть – если ты понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю, почему. Провалиться мне на месте, если я знаю.

– Теперь, когда ты все рассказал мне, – спросила она серьезно, – тебе стало легче?

– Не намного. Сказать «нет» было бы неправдой. Мне стало легче – немножко. Главное, если мы собрались пожениться, то должны знать все друг о друге. Я хочу, чтобы ты спросила себя. Хочу сказать, честно спроси саму себя. Постарайся представить, что ты будешь чувствовать через десять лет – может быть, ты разочаруешься во мне, или мы разойдемся, и ты устанешь и почувствуешь обиду… Посмотри под таким углом. Меняет ли это дело?

Сибил нахмурилась, задумалась и затем отрицательно покачала головой. Она залезла к нему на колени, скрестила ноги у него за спиной и, прижавшись к его плечу, еще раз отрицательно покачала головой.

– Хорошо, – торопливо проговорил он, понимая, что в ближайшем будущем у них будет не так много времени. – Я поеду в Питтсбург, встречусь там с одним парнем на предмет нового сплава для ведущего вала. Пробуду около недели. Ты сможешь меня где-нибудь встретить? Сможешь выбрать три-четыре дня?

Ее голос упал до шепота, но слова были еще слышны:

– До отъезда в Шамокин.

– Хорошо, – тихо ответил он, немного отодвинулся и крепко сжал в ладонях ее лицо.