Непривычная для начала лета прохлада сменилась к августу густой, липкой духотой. Принимаясь за статью для журнала, заказ на которую помог получить Джейсон, Нейт нашел старый, громоздкий кондиционер и установил его в окне спальни. Почти каждый день, около восьми, он отправлялся на пробежку в парк, после чего садился и работал до самого вечера, лишь изредка позволяя себе отвлечься и сходить в «Укромный уголок». Иногда он встречался за ужином с Ханной. Иногда времени на это не оставалось, и тогда она приходила сама около одиннадцати и оставалась на ночь. И хотя Нейт порой жалел, что не успевает бывать с друзьями, эти недели были для него счастливыми. Уйдя с головой в проект, он попал в свою стихию и как будто вдохнул полной грудью.

В конце месяца работа была сдана, и Ханна сказала, что хочет угостить его настоящим обедом:

– Отметим твою статью.

Нейт согласился, что это было бы замечательно.

Занятый одним делом, он откладывал другие, и теперь ему предстояло многое наверстать. Купить подарок матери на день рождения. Продлить водительскую лицензию. Переключиться на другой банк, чтобы не попасть под штрафы в нынешнем. Оплатить счета. Постричься. Сдать в стирку белье.

Утомительная нудятина.

Может быть, поэтому он был не в лучшем настроении, когда пришел на обед. По крайней мере, никакой другой причины Нейт придумать не мог.

Она как раз засыпала зелень в кастрюлю с пастой, когда он заглянул в кухню.

– Ух ты! Настоящие моллюски. В раковинах и все такое.

Ханна с интересом посмотрела на него:

– Ну да, их так и едят. Открывают раковины…

Нейт прошел за ней к столу. Она надела платье, видеть которое ему еще не приходилось – черное, облегающее.

За обедом он похвалил пасту. Ханна заговорила о готовке и «психодраме вкуса». Ее мать и одна из сестер постоянно схватывались из-за того, чья кулинарная книга лучше и так ли уж полезна органическая пища. На самом деле, объяснила Ханна, речь шла о том, у кого вкус лучше – у матери с ее белыми салфеточками и coq au vin или у сестры с разделочной доской и рецептами в духе Эллис Уотерс.

– Твоя сестра лучше. Определенно.

– Ты не можешь быть объективным судьей, потому что вы примерно одного поколения. А кроме того, ты еще не пробовал петуха в вине моей мамы.

Нейт улыбнулся, но улыбка получилась немного принужденная. Он никак не мог понять: то ли ему кажется, то ли их разговору и впрямь недостает уже привычной, живой искрящейся энергии. Может, ему просто не хотелось трепаться. Нейт занялся пастой. Не все раковины открывались, но вкуса это не портило. Приготовленный к пасте салат тоже получился на славу.

После обеда Нейт вызвался мыть посуду, а когда вернулся из кухни, Ханна поднялась, чтобы налить вина, и потянулась за его бокалом.

– Спасибо, не надо.

Она удивленно посмотрела на него.

– Нет, правда, не хочется.

В голосе его прозвучала извиняющаяся нотка – он вдруг понял, что и обед, и платье были для него. Обед был событием, а он, отказавшись выпить, не приняв духа этого вечера, провалил свою роль.

Ханна сжала бутылку обеими руками. Над переносицей, между бровями, обозначилась складка. В какой-то миг Нейт увидел ее в непривычном, незнакомом свете – уязвленную, несчастную. И искорка раскаяния тут же полыхнула огнем раздражения. Какое еще событие? Кто это так решил?! Да, он не в том настроении, чтобы устраивать романтический ажиотаж вокруг обычного вторничного вечера, и что тут такого? Ему хочется почитать. Или побродить в Сети. Что с того?

Но морщинка на лбу Ханны как появилась, так и исчезла, словно ее и не было вовсе:

– О’кей.

Она коротко улыбнулась ему и заткнула пробкой бутылку. Нейт, покачиваясь на каблуках и сунув большие пальцы в петли на поясе джинсов, улыбнулся в ответ.

Ханна повернулась, прошла в кухню и, приподнявшись на цыпочках, поставила бутылку на холодильник. Черное платье скользнуло вверх по бедрам, открывая соблазнительный вид.

Нейт и хотел бы прижаться к ней, обнять сзади и прошептать на ушко «спасибо» за обед, но опасался, что если сделает так, то пробудит ожидания, исполнить которые не готов.

– Не против, если я проверю свою почту?

– Конечно, проверяй, – Ханна прошла к столу. – А я посижу еще здесь.

Она подняла бокал:

– С вином.

На следующее утро Нейт натянул спортивный костюм и отправился на пробежку в парк, прекрасно понимая, что старается буквально убежать от смутного ощущения беспокойства.

Прошлая ночь далась нелегко. Он посидел какое-то время за письменным столом Ханны, постоянно прислушиваясь к доносящимся из соседней комнаты звукам. Потом, примерно через полчаса, она вошла в спальню и спросила, не хочет ли он посмотреть какой-нибудь фильм. Он сказал, что да, хочет. Фильм, какая-то инди-комедия, которую они смотрели в постели, на экране лэптопа, немного взбодрил. Но только временно. Проснувшись утром, он ощутил ту же пустоту.

Тем не менее все складывалось хорошо. Выходу книги предшествовала серьезная издательская кампания. Даже отец, позвонив за несколько дней до назначенной даты, выразил свое одобрение сделанному им выбору карьеры. (Годы низкооплачиваемой фрилансерской работы, квалифицировавшиеся раньше как «бездельничанье», были переименованы в свидетельство «предпринимательского духа».) И в личной жизни тоже…

Слишком долгое воздержание всегда вводило его в депрессию. Накапливавшаяся сексуальная энергия как будто разъедала самоуважение. Короткие, на одну ночь, романы удовлетворения не приносили. (Удивляться, пожалуй, не приходилось, поскольку главным критерием выбора было добровольное желание.) Нерегулярные связи, как показывал опыт, нужного эффекта тоже не давали. Слишком много уязвленных чувств. То, что было с Ханной – секс с женщиной, которая ему нравилась, – выглядело определенно предпочтительнее любого другого варианта.

И, конечно, с Ханной был не только секс.

Воздух уже напитался утренней влагой. Ступив на беговую дорожку, Нейт посмотрел на дисплей телефона, отметил время и побежал.

До этого ни с какой опустошенностью и апатией Нейт не сталкивался. До заключения договора на книгу взрослая жизнь Нейта ограничивалась и обусловливалась финансовыми возможностями и профессиональной неопределенностью, но ее наполнял такой кипучий пульс амбиций, что он прекрасно обходился и без психодрамы. Богемный образ жизни, выражавшийся, в частности, и в том, что он не всегда знал, чем и как заплатит за квартиру, был навязан обстоятельствами, и страх перед неудачей сопутствовал ему постоянно. В некотором смысле Нейту даже недоставало его подгоняющего горячего дыхания!

Беговая дорожка проходила через лесистый участок, и густая листва скрывала все признаки городской жизни. Некоторое время Нейт слышал только отскакивающий от асфальта звук своих шагов.

Несколько дней назад он получил предложение от занимающейся содержанием парка некоммерческой организации и даже ощутил укол вины, бросив письмо в мусорную корзину, но такого рода обращений от всевозможных благотворителей у него собралась целая стопка.

Надо бы взять да и выбросить все, не тратя время на чтение. Понятно же, что предназначались они для кого-то другого. Для большинства его бывших товарищей по Гарварду. Для тех, кто не сломался. И все же, хотя финансовый вопрос закрыт окончательно не был, ссылаться, как раньше, на бедность он уже не мог. Тем не менее при мысли о том, что надо бы выписать чек той или иной достойной, занимающейся благим делом организации и не забыть напомнить потом бухгалтеру о налоговом вычете, у него каждый раз портилось настроение. Нейт наверняка не признался бы в этом даже самому себе – посчитал бы нелепой аффектацией, – но теперь ему казалось, что он всегда втайне верил, что тем, как живет (термин «стиль жизни» ему не нравился), своим неустроенным и неопределенным, без страховки и почти без вещей, существованием отвергает конформизм, условности среднего класса, стяжательство и рабскую покорность идолу «надежности». Но тем не менее он оказался там же, где и все остальные. Может, так определено судьбой, той самой судьбой, от которой не уйти? Наверняка. И притворяться, что тут – что-то другое, было бы чистейшим самомнением. Разве он провоцировал революцию своим драгоценным эссе о коммодификации сознания? И все же, каким благородным ни было бы дело, скольким бы диссидентам оно ни помогло избежать пыток и скольким детям сохранить здоровье, каждый раз, перечисляя сотню долларов, он чувствовал себя так, словно переметнулся на другую сторону и при этом что-то потерял…

Нейт поймал себя на том, что сбавил шаг. Впереди, примерно в сотне футов, бежала светловолосая женщина с длинным «хвостом». У нее были красивые ноги и длинная узкая талия. Женщина чем-то напоминала Кристен. Он пристроился за ней.

Жаловаться на потери – дело бесполезное: если он вообще что-то потерял, если не выдумал это все для собственного оправдания. Ему редкостно повезло. Конечно, работа над книгой не была легкой. Пришлось отказаться от двухнедельного книгообозрения, бывшего в глазах мира его единственным притязанием на какой-то статус. Даже верившая в книгу Элайза сомневалась в целесообразности такого шага. «Никогда не знаешь, что будет дальше», – говорила она. Но обзоры не приносили денег, которые оправдывали бы потраченные на них усилия и время. Он вернулся к временной работе, которая оплачивалась лучше и не требовала большого умственного напряжения. Делал корректуру. Занимался всем, чем приходилось, ради чего-то, существовавшего только как вордовский документ, расползавшейся повести об иммигрантской семье, пытавшейся прижиться в американском пригороде в 1970—1980-х; ради работы, которую он поправлял и переписывал на протяжении многих лет, не получая за нее ни пенни. Прошли годы, прежде чем он, сместив фокус с сына на родителей, поймал, похоже, пульс истории, и роман начал формироваться едва ли не сам по себе. Да, работа над книгой была не только тяжким бременем, но и величайшим удовольствием. Нашелся издатель, согласившийся заплатить за книгу, заплатить щедро, так что жаловаться было не на что, ведь он сделал бы все то же самое еще раз, бесплатно. Те бессонные ночи, когда он расхаживал по квартире, мысленно бродя по созданному им в муках миру, – миру, в котором он мог наконец обитать, переходить от одного персонажа к другому, лихорадочно перегоняя в слова не свои, а их мысли, – были экстазом поглощенности и самопожертвования.

Конечно, существовать постоянно в таком напряжении невозможно. Повседневная жизнь требовала опускаться на землю, решать обыденные проблемы и принимать решения. «Международная амнистия» или «Врачи без границ»? Пообедать дома или сходить куда-то? Некоторые вечера заполнялись кое-чем большим, чем просмотр фильма по «Нетфликсу».

Дорожка вырвалась из тени, и тут за него взялась жара. Нейт стал считать дыхание.

Расстояние между ним и похожей на Кристен женщиной сократилось. Нейт поднажал, ломая сопротивление жаждавшего комфорта и отдыха тела. Дорожка огибала теперь искусственное озеро, и хотя воздух оставался неподвижным, высокая желтая трава вдоль берега слегка колыхалась. Тут он и догнал блондинку.

Поднимаясь по последнему, самому длинному склону бегового кольца, он не думал уже ни о чем – сил доставало лишь на то, чтобы удерживать дыхание да регистрировать в коротких промежутках между вдохами детали окружающего пейзажа: деревья справа, лужайку слева, клевую азиатку в футболке Университета Дьюка, бегущую в противоположном направлении, группку велосипедистов…

На вершине холма он заставил себя прибавить еще, хотя и задыхался уже. Последний отрезок пути – дорожка, шедшая чуть вниз, – напоминала туннель, обсаженный с обеих сторон деревьями. Каждый раз, когда нога касалась земли, Нейт повторял про себя «да», укрепляя ту силу, которая заставляла отрывать задницу от кресла и писать, ночь за ночью, брать одну работу за другой задолго до того, как писательство стало удовольствием, когда он хотел одного: напиться или, по крайней мере, сделать что-то пассивное – например, почитать.

В конце кольца Нейт остановился, едва не согнувшись, отдышался и, отдуваясь, пошел дальше, мимо шумной стайки девушек-евреек в кофточках с длинными рукавами и длинных юбках. Дыхание восстановилось быстро. Он проверил время. Двадцать семь минут и двадцать две секунды. Не самый лучший результат на 3.42 мили. Если бы не влажность…

Хотя идея второй книги возникла не вчера, к началу сентября он за работу так и не взялся. Решил не торопиться, основательно все обдумать, а уж потом садиться за стол. Поскольку рецензия на израильскую книжку пару месяцев назад прошла хорошо, Нейт написал редактору, что хотел бы отрецензировать намеченный к публикации роман молодого, но уже популярного британского автора. Ответ пришел не сразу, что немного удивило.

Ожидание затянулось на несколько дней, и результат был совсем не тот, на который рассчитал Нейт. Редактор писал, что заказ уже ушел к Юджину Ву. Нейт не верил своим глазам. Он очень хорошо поработал с израильской книжкой (по крайней мере, ему так представлялось) и считал, что имеет полное право попросить еще одну. И вот – невероятно! – ему предпочли Юджина.

В тот вечер они с Ханной обедали с Аурит. По дороге в ресторан Нейт сказал Ханне, что работу получил Юджин, но свое разочарование постарался скрыть. Жалости от нее он не хотел. Какая неловкость. Тот факт, что Юджина поставили выше, задевал едва ли не сильнее самого отказа, выдавая мелочность и неуверенность, ассоциирующиеся у него с посредственностью. Он не хотел, чтобы Ханна, девушка себе на уме, видела его в таком свете. В их отношениях Нейт всегда играл роль успешного автора. Это он должен проталкивать ее, помогать подниматься! Если бы роли поменялись, пусть даже временно, для него это стало бы еще одним унижением.

Ресторан, в котором они встречались с Аурит, открылся недавно. Аурит выбрала его сама. Но идея родилась у Нейта. Он хотел, чтобы женщины узнали друг друга лучше. Хотя Аурит и действовала на нервы тысячью разных способов, он всегда считал ее одной из самых умных и интересных из всех знакомых женщин. На протяжении нескольких лет Нейт сравнивал с ней тех, с кем встречался, на предмет, так сказать, разговорного жанра. До Ханны такое сравнение получалось не в пользу женщин, с которыми он спал.

В ожидании Аурит Нейт успел просмотреть меню и с раздражением отметил, что цены в заведении выше, чем хотелось бы.

В последнее время он тратил слишком много, мало-помалу поднимая стандарт жизненного уровня, как будто в расчете на то, что полученный за книгу аванс никогда не иссякнет. А ведь совсем недавно ему напомнили, что работа журналиста-фрилансера непредсказуема. И как бы он порой ни романтизировал прошлое, возвращаться к временной работе вовсе не хотелось.

– Привет! Извините! – пропела через пару минут Аурит, посылая им ироничный воздушный поцелуй.

Большая кожаная сумка, солнцезащитные очки и наушники улеглись горкой на столе. Освободившись от бремени, Аурит рухнула на соседний с Нейтом стул.

– Заболталась по телефону с мамой, – выдохнула она. – Дело в том, что моя мама…

Последовавшая за этим история уходила корнями в детство. Из рассказа следовало, что родительница Аурит с давних пор воображала себя особой благоразумной, самоотверженной и серьезной. Созданный собственноручно имидж она поддерживала тем, что постоянно сравнивала себя с другими женщинами…

– … которые никогда не работали, никогда не готовили – а если ждали более чем двух гостей, то обращались к поставщикам, – и занимались бесконечным шопингом, завидовали своим юным дочерям и ни разу в жизни не брали в руки книгу. Ребенком я всему этому верила. И только потом, через многие годы, начала спрашивать себя: где же они, все эти безвкусные, ленивые, мелочные дамы? Я никогда и нигде таких не встречала, тем более – во множестве, разве что, может быть, в «Далласе». Потом поняла, что единственное место, где они существуют, – это ее голова. И там они играют очень большую роль! Мама может оправдать почти все, потому что по-настоящему, всерьез верит, что имеет полное право рассчитывать на исполнение ее «скромных» желаний, поскольку отличается от других женщин почти идеальным характером.

Нейт и Ханна рассмеялись.

Аурит покачала головой:

– Примерно так же некоторые окружают себя людьми глуповатыми, недалекими, чтобы самому на их фоне чувствовать себя умными. Только она делает это в голове. С ума сойти!

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнула Ханна.

Нейту не понадобилось много времени, чтобы сообразить: эти двое пришлись друг дружке по душе. Что вовсе не было предопределено, особенно со стороны Аурит – особы разборчивой и требовательной. Порой у нее развивалась совершенно необоснованная, как ему казалось, антипатия к людям, особенно к женщинам, бывшим ему лично симпатичными. В данном случае, однако, долго радоваться не пришлось. На протяжении всего обеда Нейт испытывал странное, обескураживающее чувство, будто его засасывает компания болтливых дамочек. Соединение этих двух личностей породило своего рода силовое поле, гораздо более мощное, чем то, которое генерировала каждая по отдельности. Вместо того чтобы утвердиться на некоей промежуточной, взаимоприемлемой позиции, разговор все явственнее смещался на женскую половину. Тон его становился все более легкомысленным, интимным и даже непристойным. Более того, словно сговорившись заранее, Ханна и Аурит твердо и ясно выражали безусловное согласие с мнением друг дружки. (Когда Ханна сказала, что покупает только «круэлти-фри» цыплят, Аурит тут же закивала и сочувственно что-то промурлыкала, хотя Нейт знал, что она глубоко презирает «по-детски наивную сентиментальность американцев в отношении животных»). Они так горячо и с такой готовностью поддерживали одна другую, что Нейту захотелось поскорее вырваться из этой душной, пропитанной приторной слащавостью атмосферы.

– Ты как? Все в порядке? – спросила Ханна, когда они возвращались пешком к ее дому. – Мне показалось, ты как-то притих…

– Все хорошо.

Он заглянул в приоткрытую дверь ресторанной кухни. Смуглый мужчина в белом фартуке помешивал что-то в дымящемся котле.

– Просто у Аурит есть привычка перетягивать разговор на себя, – продолжал Нейт. – И слишком безапелляционно судит всех, кроме себя самой. Неужели и вправду думает, что сама она так уж безупречна?

Ханна рассмеялась:

– Она же… хмм… твой друг.

– Ага.

Они шли по притихшим улицам, мимо внушительных, облицованных песчаником особняков, и сами, по большей части, молчали. В его молчании – Нейт это знал – ощущалась некоторая холодность. Совесть подсказывала: надо сказать что-то, успокоить Ханну, объяснить, что он просто устал, или придумать какую-то другую причину своей раздражительности. Но он так ничего и не сказал. Раздражение, хотя и направленное в основном на Аурит, некоторым образом распространялось и на Ханну. Ее сегодняшние попытки понравиться, быть милой и приятной, отдавали чем-то вялым, несвойственным ее нормальной манере, решительности и рассудительности. За обедом она подыгрывала Аурит, приняв ее бойкий, даже немного развязный тон. Обычно она была другой. Но претензии эти выглядели столь мелочными, столь неблагородными, что Нейт и сам чувствовал себя виноватым. В конце концов, Ханна отважно пыталась поладить с его подругой, тогда как сам он лишь угрюмо отмалчивался и ничем ей не помогал.

Ханна открыла дверь, а ему вдруг подумалось, что в последнее время они все чаще ночуют у нее. Лучше бы, конечно, восстановить баланс. Сегодня – да, пойти к ней было удобнее из-за близости ресторана, но… как-то обыденно все стало. Уже в квартире Нейт первым делом проверил статус посылки, которую отправил матери на день рождения. (За последние несколько часов ничего не изменилось, посылка была «в пути».) Потом посмотрел результаты бейсбольного матча и пробежался взглядом по страницам «Таймс». В постели они с Ханной немного пошалили. Ему, в общем-то, и не хотелось, но отказаться было бы нетактично.

Потом Ханна занялась им. Не помогало. Он направил мысли на Юджина, потом подумал, что так и не получил ответа от редактора, которому писал по поводу своего эссе насчет коммодификации сознания, и наконец вспомнил день, когда получил первый емейл от Ханны с замечаниями насчет его идеи. Тогда он пообещал себе, что рано или поздно она у него отсосет. Ну вот, сбылось…

Нейт закрыл глаза, пытаясь выдавить неприятные мысли. Забыть бы все, не думать ни о чем и ничего не чувствовать, кроме губ Ханны на члене.

Она откинулась, выгнувшись в форме буквы S.

– Я… уфф…

– Мм?

– Я вот подумала… Может быть, ты хочешь чего-то другого? Может быть, мне надо делать это как-то иначе? Просто…

Она закусила нижнюю губу.

– О!

Вообще-то, он и вправду испытывал некоторую неудовлетворенность по этой части. Проблемой это еще не стало, но некоторое разочарование уже наметилось. Синхронизированные стоны и осторожное мануальное управление (он клал руку ей на голову), рассчитанные на некоторую корректировку процесса, нужного эффекта не достигли. Но потом они переходили от одного акта к другому, и недовольство всегда растворялось в естественном ходе вещей. В конце концов, как говорится, на чем-то одном свет клином не сошелся.

– Мм-м…

Разговоры о сексе всегда давались ему трудно. То есть обсуждать секс в общем смысле, как интеллектуальную, психологическую или историческую концепцию, Нейт мог совершенно спокойно, а в молодые годы с удовольствием участвовал в дружеских спорах, касавшихся темы женского тела, как реального, так и идеального. Но разговоры иного рода – о том, что именно хорошо в сексе и как этого достичь, как отдавать инструкции – потрогай меня там, пожалуйста, сделай это, а не то, даже просто побыстрее или пожестче, – были для него настоящей пыткой. Перспектива обсуждения технических деталей отвращала тем, что превращала его в похотливое животное и отбивала всякое желание заниматься сексом, сводя всю его сексуальность к осторожной, управляемой самопрезентации.

Чтобы сделать это, заявить вслух, чего именно ему хочется, он должен был предпринять отчаянное усилие, едва ли не стать другим человеком, который не просил, а приказывал женщине принять в полный рост, пососать ему яйца или лечь на спину и раздвинуть пошире ноги. Даже голос у него звучал в такие моменты по-другому, грубо и резко, без обычной теплоты. Достичь такого состояния можно было, выработав в себе определенное презрение к женщине (потому что в любом ином контексте он таким тоном с другими людьми никогда не разговаривал). Когда такое случалось, он чувствовал, что как будто переключается в другой режим, где отсутствует функция цивилизованного, уважительного отношения к женщине и где его поведение есть лишь благоприобретенная привычка, как сортировка бутылок и пакетов для переработки.

Ему не нравился этот режим. И неважно, что многие женщины утверждали, будто любят, когда с ними обращаются таким вот образом. Напротив, эти их заявления только загоняли его в депрессию. Потом, по завершении, он неизменно испытывал некоторое отвращение и к себе самому, и к ситуации, под которой понимал в первую очередь ту самую женщину, с который только что был.

Должен же существовать и другой выход.

Ханна сидела голая, опустив глаза, и волосы падали ей на лицо.

Нейт подтянул повыше простыню. Прикрылся.

– Я… уфф…

Их глаза встретились. Она смотрела на него робко, с почти блаженным смирением и нервным желанием угодить.

Безнадежно, понял Нейт. Позади долгий день. Он устал. У него совершенно не было сил посмотреть в эти большие, добрые, жалеющие цыплят глаза и сказать, чтобы она сначала пососала ему яйца – и, пожалуйста, понежнее, – потом взяла пожестче и приняла поглубже, прошлась язычком вверх-вниз и наконец – это было бы отлично – поласкала пальчиками между мошонкой и анусом.

– Ты правильно все делаешь.

– Если что-то не так, ты только скажи…

– Все так.

Где-то в доме выключили громыхавшую вовсю музыку, и Нейт, почти не замечавший настойчивых басов бум-бокса, окунулся в наступившую тишину.

Он перекатился на спину и уставился в потолок. Хотелось выйти, побыть на свежем воздухе. Ему нравилась квартира Ханны, но не очень нравилась спальня. На стоящем отдельно большом зеркале в деревянной раме висели шарфики, пояски и прочие женские вещицы, распространявшие всевозможные искусственные цветочные ароматы. Сам вид этой комнаты действовал угнетающе, вызывая в памяти дом учительницы музыки, вдовы-квакерши с длинной седой косой – дом, куда он ходил в детстве брать уроки игры на пианино и где всегда стоял спертый запах. Был еще встроенный шкаф, тесное пространство, заполненное болтающимися одеждами, стопками джинсов и свитеров по углам и висящими на дверях прозрачными пластиковыми мешками, забитыми сапожками, туфельками и кедами. Иногда этот шкаф мерещился наяву, воплощая в себе многое из того, что отвращало его от женщин: банальность, косность, материализм, суматошливость.

А еще он невзлюбил декоративные плисовые подушечки, одна из которых лежала в данный момент у него под плечом.

Хотелось встать, выйти в прохладную ночь, вернуться в свою квартиру и забраться в свою постель, одному, с книгой или, при желании, с порнушкой на компьютере. Почему ей это надо – быть такой несексуальной, такой жалкой, как побитая собака? И как, черт возьми, ему положено чувствовать себя при этом? Но он знал: попытка уйти обернется серьезными последствиями. Единственный способ гарантированно избежать сцены – «что не так? почему ты расстроился?» – остаться и вести себя как ни в чем не бывало. Обнять и затихнуть. Да и какая разница? Скоро он уснет, а потом наступит утро.

Нейт отбросил подушечку и обнял и притянул к себе Ханну.

– Ты хорошо пахнешь…

Он не знал, кто уснет первым, и это означало, что, скорее всего, она будет второй.