Утром я звоню Джеку на мобильник. Они с Уильямом идут по Восемьдесят первой улице к Амстердам-авеню. Они собираются встретиться за ленчем в «Сарабет» со Скоттом и Айви. Это друзья Каролины и Джека. Когда мы попытались наладить с ними контакт, получилось черт знает что. За ужином Айви минимум десять раз заставила меня повторить мой возраст. Спросила, в каком году я окончила школу, когда поступила в Гарвард, голосовала ли за первого президента Буша, смотрела ли первый сезон «Лаверн и Ширли». Айви и Скотт обменивались многозначительными взглядами в ответ на слова, которые казались мне абсолютно невинными. Стоило кому-либо из них упомянуть Каролину, как оба принимались извиняться. После этого Джек несколько раз играл со Скоттом в сквош и однажды катался с ним на лыжах. Еще, наверное, они виделись за ленчем. Сомневаюсь, что Джек водил Уильяма к ним в гости, хотя, наверное, мальчик частенько у них бывает вместе с Каролиной. Теперь, когда я уехала к маме, Джек и Уильям ухватились за возможность повидаться с Айви и Скоттом.

— Я поживу в Нью-Джерси пару дней, — говорю я.

— Пару дней? — переспрашивает Джек.

— Ну да.

— У тебя же с собой никакой одежды.

Это не так. В комоде я нашла кое-какое белье. Пускай всего лишь старые трусики, которые видны из-под джинсов с низкой талией, но они мои. Или были моими в старшей школе. Еще я надела свитер с эмблемой Гарвардской женской ассоциации юристов, который некогда подарила отцу. Когда поутру обнаружила его в шкафу, то сказала маме:

— Поверить не могу, что папа его оставил. Это же мой подарок.

Мама, пытаясь найти оправдание отцу, пробормотала, что он чересчур поправился. Учась в колледже, я в шутку посылала отцу откровенно феминистские футболки и свитера. Он храбро носил футболку с изображением горной вершины и надписью «Аннапурна: место для женщины» или «Амхерст: я лесбиянка и горжусь этим». Единственный подарок, который он отверг, — майка, приобретенная в Вашингтоне на марше протеста против запрещения абортов. Я спорила, но отец отказывался даже бегать в парке с надписью «Руки прочь, Буш!» на груди.

Мы с мамой отчего-то забыли собрать эти футболки, когда она выгнала отца. Вернувшись за вещами, он не удосужился их взять и оставил в нижнем ящике комода. Теперь там лежит старая мамина одежда.

Я объясняю Джеку:

— У меня здесь есть кое-какие вещи. Я себе что-нибудь найду.

Я жду, что он извинится за ссору. Наверное, Джек тоже ждет извинений, потому что молчит.

— Ладно, мне пора, — говорю я. — Увидимся.

— Возвращайся, Эмилия.

— Конечно. Я никуда не пропала. Я всего лишь в Глен-Рок, у мамы.

— Возвращайся.

— Обязательно.

Мы с мамой проводим день в магазинах. Отправляемся в «Лорд и Тэйлор», и я убеждаю ее не покупать еще один ярко-синий кардиган — или по крайней мере взять кашемировый вместо шерстяного. Мама намекает, что я живу не по средствам, но, увидев, как я расстроилась, тянется к кашемировому кардигану. Я не позволяю. Говорю, что он ей не идет, он ее толстит. А потом сама покупаю маме эту вещь.

Вечером мы едем в кино, в соседний городок. Мама вполголоса называет обитателей этого городка — «яппи». Она всегда подхватывает подобные словечки лет через десять после того, как они выйдут из моды. Мы сидим в машине, когда она это говорит, и я замечаю, что вовсе не нужно шептать. Даже клянусь, что никто ее не услышит. Мама извиняется, и мне становится так стыдно, что я тут же принимаюсь критиковать ее манеру парковаться в ряд.

— Просто загони машину вон туда, — говорю я. — Или дай мне. Остановись и пусти меня на свое место.

Мама умалчивает о том, что я ужасный водитель, хуже, чем она сама. И не напоминает, что я дважды провалила тест на вождение — в том числе потому, что не смогла припарковаться в ряд, — и что я четырежды попадала в аварию, начиная от легкого столкновения на парковке у дома и заканчивая крупной неприятностью на Четвертом шоссе. Причем последнее случилось не по моей вине. Парень, с которым я столкнулась, был пьян, и просто чудо, что никто не пострадал. Полицейский, позвонивший моим родителям рассказать о случившемся и заверить, что я в порядке, попутно намекнул отцу, чтобы он научил меня водить автомобиль внимательно. И заодно — владеть собой в гневе.

Мама останавливается и уже готова уступить мне водительское кресло, но вдруг место освобождается, и она загоняет туда машину.

Мы покупаем попкорн, печенье и огромную диетическую колу. Фильм — романтическая комедия, и я настолько подавлена, что хочется кричать. Я выбрала этот фильм, потому что в нем наверняка не может быть детей, актеры слишком юны для того, чтобы играть родителей, но в двух рядах позади нас сидит парочка с грудным ребенком. Меня так и подмывало спросить у них, приемлемо ли навязывать ревущего негодника прочим зрителям, которые ищут в кино спасения от реального мира и, несомненно, заплатили няне, чтобы та присмотрела за их собственными детьми? Но младенец, как ни удивительно, тихий, и если бы я не обернулась посмотреть, полон ли зал, то вообще не заметила бы его. Он ни разу не пикнул. Я произвожу куда больше шума, потому что ерзаю и сморкаюсь.

— С тобой все в порядке? — спрашивает мама. — Дать тебе платок?

— Все нормально. — Я смотрю на экран и уверяю себя, что плачу лишь из-за героев фильма, которые никак не поймут, что их мнимая антипатия на самом деле непреодолимое сексуальное влечение.

Когда фильм наконец заканчивается, мама заставляет меня дождаться окончания титров, чтобы пропустить вперед парочку с ребенком. Мы встаем, и мама собирает обертки и фантики из-под конфет — не только наши, но и те, что оставили соседи.

— Вовсе не обязательно это делать, мама. Есть люди, которым за это платят. Когда зрители расходятся, в кинотеатре убирают. В кино все бросают фантики от конфет на пол.

— Я не бросаю. И ты не должна. Это неприлично.

Я вздыхаю. Она права. Это неприлично.

Пока мы идем по улице к машине, я понимаю, что мама изменилась. Походка у нее легкая. Я едва тащусь и как будто сплю на ходу, но мама просто фонтанирует энергией. Рядом с ней я чувствую себя ребенком, который держит в руке воздушный шарик.

— Что с тобой такое? — спрашиваю я.

— Что?

— Ты кажешься такой счастливой.

— Правда? — мама улыбается.

— Да. — Выходит ворчливо, и я повторяю: — Ты выглядишь очень счастливой.

Получается ненамного лучше.

— Ничего подобного. — Мама смеется. — То есть… я ни счастлива, ни несчастна. Я — это я. И потом, мне понравился фильм. А тебе?

— Нет.

— Милая… — Она сжимает мою руку. — Скоро тебе полегчает. Это займет какое-то время, но потом будет легче.

— Чем тебе понравился фильм? Он ведь такой романтичный. Я думала, ты загрустишь.

Мы дошли до машины, и я протягиваю руку за ключами. Мама бросает их мне. Она вся как на пружинах.

— Подожди… ты с кем-то познакомилась? Ты встречаешься с мужчиной? У тебя появился любовник?

Мама не была ни на одном свидании с тех пор, как я помогла ей выдворить отца из дома. Она спала одна четыре года.

— Нет, у меня никого нет, — отвечает она и садится в машину.

Я включаю мотор, но не спешу трогаться.

— Тогда почему ты так странно себя ведешь? Почему фильм тебя порадовал?

— Эмилия…

Мама буквально переполнена новостями. Я вдруг понимаю, что она все выходные была такой, а под терпением и заботой скрывался огонек энтузиазма.

— Эмилия, ты не поверишь, но я в четверг вечером виделась с твоим отцом… — В ее смехе что-то неловкое, девичье — она щебечет, хихикает. — Так что, можно сказать, у нас с твоим папой было первое свидание…

— Вы спали? — интересуюсь я. — Ты трахалась с ним на первом свидании, или папа пожелал тебе спокойной ночи, а потом пошел и снял себе девку?

Если проткнуть воздушный шарик булавкой, то потом уже нельзя надуть его заново и опять отправить в веселый полет. Если шарик лопнул, ничего не поделаешь.

Мама молчит. Руки лежат на коленях. Рыхлый живот выпирает под зимним будничным пальто — длинным, донизу застегнутым, которое она носит с тех пор, как я помню.

— Мама…

— Ничего, Эмилия. Я понимаю, что ты не нарочно.

Она тянется ко мне и гладит по щеке. Я зажимаю ее ладонь между щекой и плечом и ласкаюсь, словно кошка.

— Мама… Просто… я люблю папу, но он… Он не изменился. Почему ты думаешь, что он изменился?

— Я не думаю. — Мама скорбно качает головой. — Есть вещи, которых ты не понимаешь, детка. Обо мне и твоем папе, о наших отношениях.

— Ну так расскажи. Помоги понять, почему ты готова вернуть его после того, что он сделал.

— Я не готова его вернуть. Мы просто пошли на свидание. — Она убирает руку и начинает играть перчатками. — Одно свидание. Вот и все.

Я выезжаю с парковки. На улице полно ресторанов, и тротуары переполнены, хотя это пригород и уже почти десять.

— Разве тебе не горько думать о том, что он сделал? То есть разве ты не думаешь постоянно о том, что отец тебе изменял?

Мама прикусывает губу. Она смотрит вперед, сквозь лобовое стекло.

— Мы говорили об этом. Говорили обо всем. Он рассказал о том, чем привык заниматься. И… и показал.

— Показал?!

Мама качает головой:

— Ты не понимаешь, Эмилия. Я сама не понимаю, но слушать его… было очень интересно. Мы с твоим отцом… ну, по этой части у нас всегда все было хорошо, и даже после развода я питала к нему некоторые чувства. Слушать об этом было… Даже не знаю. Очень волнующе. Это меня возбудило. Сексуально.

Больше я не могу вынести. Круто сворачиваю вправо, игнорируя знак. Подъезжаю к стоянке, паркуюсь, выскакиваю и, не обращая внимания на мамины окрики, запрыгиваю в такси.

— Манхэттен, — говорю я. — Аппер-Вест-Сайд.