Оригинальное название: WOLF HOLLOW

Copyright © Lauren Wolk, 2016

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2019

* * *

 

 

Пролог

На двенадцатом году жизни я выучилась лгать. Детские выдумки не в счёт. Я говорю о настоящей лжи, которая подпитывается настоящими страхами. О словах и поступках, которые выдергивают человека из привычной реальности и грубо вталкивают в реальность новую.

Остатки покоя исчезли из моей жизни осенью тысяча девятьсот сорок третьего. Не только потому, что война и не думала заканчиваться, — наоборот, её кровавая воронка втянула ещё несколько государств. Нет, причина была ещё и в новенькой девочке, сердце которой хранило отпечаток тьмы.

Временами я сама себе казалась черенком детской вертушки — так громко и навязчиво было хлопанье пёстрых лопастей, так невыносим свист ветра, эти лопасти вращавшего. Но уже тогда я понимала: нельзя, запасшись яблоком и книжкой, спрятаться на сеновале, читать про чужие, выдуманные приключения — авось внизу и без меня как-нибудь разберутся. Нельзя переступить двенадцатилетний возрастной рубеж без «багажа». А «багаж» — это когда с тобой считаются, по крайней мере, твои родные. Когда они чувствуют: из тебя выйдет толк.

Но это не всё. На двенадцатом году я поняла, что слова и поступки, даже детские, имеют значение, причём порой такое большое, что становятся бременем. Я взвалила на себя это бремя, и я его не сбросила ни в начале, ни в середине пути. Я несла его до конца.

 

Глава первая

Всё началось со свиньи-копилки — подарка тёти Лили на моё пятое Рождество. Что копилки нет, мама заметила сразу:

— Аннабель, ты копилку свою спрятала, да? Мама надраивала плинтус в моей спальне, а я убирала в шкаф летнюю одежду. Наверно, мама обнаружила пропажу копилки потому, что спальня моя была, мягко говоря, не перегружена вещами. Кроме самой необходимой мебели там имелись только гребешок и щётка для волос, да ещё книжка на прикроватном столике.

— Незачем прятать копилку, — продолжала мама. — Никто твои вещи не возьмёт.

Непривычно было видеть маму такой — на четвереньках, всю сотрясающуюся от усилий. Особенно мне бросились в глаза стёртые подошвы её рабочих башмаков.

Хорошо, подумала я, что маме не видно моего лица. Я как раз складывала платье, в котором ходила в церковь; платье было розовое, как леденец, и я очень надеялась вырасти из него к будущей весне. Так вот, поклясться могу: мои щёки стали того же гадкого цвета.

Потому что в тот день я уронила копилку, вытрясая из неё пенни. Фарфор разбился, монетки разлетелись по всей спальне (по моим подсчётам, накопилось уже почти десять долларов). Черепки я собрала и закопала в огороде, деньги увязала в старый носовой платок и сунула в зимний ботинок, под кровать. Там уже хранился серебряный доллар — дедушкин подарок на день рождения. У дедушки была целая коллекция таких монет.

Этот доллар мне и в голову не приходило держать в копилке. Я его и деньгами не считала. Любуясь точёным женским профилем в короне, я воображала, как стану носить дедушкин доллар на груди, будто медаль. И уж конечно, эта новенькая девчонка, что поджидает меня на тропе в Волчьей лощине, доллара не получит. Хватит с неё и пенни, максимум двух — так я решила.

Волчьей лощиной назывался живописный овраг, увитый по склонам плющом, с множеством цветов на дне. А ходили мы через Волчью лощину каждый день. Мы — это мои братья, девятилетний Генри и семилетний Джеймс, и я. По утрам мы спускались в лощину (школа находилась в низине), а на пути домой — поднимались по склону. Там-то, на подъёме, и будет караулить завтра эта Бетти — верзила новенькая.

Её из города отослали к бабке с дедом по фамилии Гленгарри. Их ферма была на ближнем к нам берегу Енотовой речки, как раз не доходя нашей фермы. Бетти внушала мне ужас с того дня, когда появилась в школе. То есть уже целых три недели.

Говорили, будто в городе не место таким, как она, «трудновоспитуемым». Кто это, я тайком смотрела в толстенном школьном словаре. Не знаю, для наказания отправили Бетти в сельскую местность или в надежде, что бабка и дед на неё повлияют, но только мы-то, дети, почему должны страдать? Нам-то Бетти за какие провинности досталась?

Бетти появилась в классе без предупреждения и без каких-либо объяснений. Пришла — и всё. Нас и так занималось в одной комнате сорок человек — гораздо больше, чем могла вместить школа. Некоторые даже сидели по двое за партой, пихались локтями на изрезанной столешнице, втискивали два комплекта учебников и тетрадок в ящик, предназначенный для одного комплекта.

Я делила парту с лучшей подругой, Руфью. С алым ротиком, темноволосая, бледненькая, тихая, всегда в тщательно отутюженных платьицах, Руфь была идеальной соседкой. Нас объединяла любовь к чтению, а чересчур тесный контакт не слишком напрягал — мы обе отличались худобой и регулярно мылись, в отличие от некоторых других учеников.

Учительница, миссис Тейлор, увидев в дверях Бетти, сказала:

— Доброе утро.

Бетти не ответила, только руки на груди скрестила.

— Ребята, познакомьтесь, это Бетти Гленгарри.

Помню, я подумала: вот так имя, словно из баллады!

От нас ждали приветствия, и оно последовало. Бетти всё молчала, только скользила взглядом по нашим лицам.

— В классе тесновато, Бетти, но для тебя местечко найдется, — продолжала миссис Тейлор. — Повесь на крючок пальто и пакетик с завтраком.

Все замерли. Куда миссис Тейлор посадит новенькую? Вдруг худышка Лора, которая стояла у доски, метнулась к своей парте, сгребла учебники и втиснулась на скамью рядом со своей подружкой Эмили.

Бетти заняла место Лоры. К несчастью, бывшая Лорина парта стояла как раз перед нашей. Через пару дней мои ноги испещряли красные точки от карандаша Бетти, а на переменах у меня появилось новое занятие — выбирать из волос жеваную бумагу, которой Бетти плевалась. Только одно меня радовало — что Бетти пристаёт ко мне, а не к Руфи. Хрупкая, безответная Руфь, уж конечно, не выдержала бы таких нападок. А я как-никак прошла закалку дома с двумя младшими братьями. У Руфи ни сестёр, ни братьев не было. Не может же Бетти лезть ко мне вечно. Скоро ей наскучит — так я рассуждала всю первую неделю.

В городской школе, наверно, учительница заметила бы, что Бетти пакостит, а в наших условиях миссис Тейлор только и оставалось, что убеждать себя: происходящее за её спиной — пустяки.

Миссис Тейлор была единственной учительницей. Занятия проходили так: соответствующая возрастная группа подвигалась поближе к доске и слушала объяснения миссис Тейлор, а остальные тем временем читали учебники.

Старшие мальчики, случалось, и не читали вовсе, а спали прямо на партах. Проснувшись, когда подходила их очередь, они всем своим видом выражали такую презрительную скуку, что миссис Тейлор укладывалась с новым материалом в считаные минуты. Двоим таким школьникам было почти по шестнадцать. Как и остальные юноши, они вкалывали на родительских фермах и не видели резонов ходить в школу. Разве в школе научат пахать, или жать, или пасти скот? Если же война продлится ещё год-другой, до их призывного возраста, — не научат в школе и бить немцев. От армии может спасти ферма, ведь фермеры поставляют солдатам продовольствие; опять же, физический труд закаляет и укрепляет мышцы, а от школы толку не жди.

Однако поздней осенью и зимой ребята спасались в школе от тяжёлой работы, вроде починки изгородей, крыш или повозок. Вопрос, что предпочесть — спокойный сон на задней парте с потасовками на перемене или маханье топором под ледяным ветром, — для этих ребят не стоял. Они выбирали школу — если, конечно, это не шло вразрез с планами их отцов.

Бетти свалилась на наши головы в октябре, в разгар бабьего лета, когда для старших ребят хватало работы дома, когда они почти не появлялись на уроках. Не будь Бетти, в школе царили бы мир и покой, но Бетти — была. И был кошмарный ноябрьский день, после которого враньё стало казаться необходимым, а получаться — легко.

В свои неполные двенадцать я не умела охарактеризовать Бетти; не объяснила бы, что конкретно выделяет её среди остальных. За первую неделю мы услышали от Бетти не меньше дюжины слов, знать которые нам было совсем не обязательно. Вдобавок Бетти залила свитер Эмили чернилами и рассказала младшим ребятам, откуда берутся младенцы. Сама я только весной узнала об этом от бабушки, и то лишь потому, что на ферме ждали рождения телят. Но бабушка-то всё подала деликатно, с особой интонацией рожавшей женщины, со скромной гордостью за то, что дети появились на свет в спальне, на кровати, которую бабушка по-прежнему делила со своим дорогим супругом. Совсем иначе подошла к делу Бетти. В выражениях она не стеснялась. А хуже всего — Бетти велела малышам помалкивать дома, не то она переловит их в лесу и поколотит. Пожалуй, и поубивает.

Малыши, включая моих братьев, поверили, и я поверила тоже. Вот мои угрозы Генри с Джеймсом не воспринимали всерьёз, всякие «я вам руки-ноги поотрываю, шеи посворачиваю» вызывали у них только смех, провоцировали показать язык мне, старшей сестре. Бетти хватило мрачного взгляда — и мальчишки притихли. Значит, окажись Генри и Джеймс рядом со мной в Волчьей лощине, когда Бетти внезапно выросла на тропе, толку от них было бы мало.

Помню, я поинтересовалась у дедушки, откуда это название — Волчья лощина.

— Ямы тут рыли. Чтоб волков ловить, — ответил дедушка.

Мы жили ввосьмером. Дом принадлежал нашей семье уже целую сотню лет, и всегда под одной крышей находились три поколения. Может, эта сплочённость и спасла нашу семью в период, когда тиски Великой депрессии раскрошили огромное количество фермерских хозяйств в восточных штатах. Мы не просто выкарабкались — наша ферма стала лучшим местом на свете. В разгар Второй мировой войны многие вспомнили о войне Первой и снова бросились разбивать огороды, чтобы прокормиться; а мы всегда только на свой труд да на свою землю и уповали. Ферма давала нам всё необходимое, и в большой степени это была дедушкина заслуга.

О чём бы я ни спросила, дедушка отвечал серьёзно и честно. Словно чувствовал: хоть я страшусь иногда правды, мне только она и нужна. Вот и в случае с Волчьей лощиной дедушка смягчать не стал, даром что мне было только восемь лет.

Помню, он обмяк на стуле в кухне, возле печки: босой, руки на коленях, натруженные кисти между колен. В некоторые месяцы дедушка не казался таким уж стариком — глаза, например, у него будто открывались. Но в то утро — июньское, кстати, — он выглядел побитым жизнью. Лоб у него был такой же синюшно-бледный, как и босые ноги, нос и щеки — коричневые, как руки до локтей, до закатанных рукавов. Поглядишь — и сразу понятно: дедушка устал, устал ужасно, хотя и посиживает целыми днями в тенёчке, починяет что-нибудь нужное для хозяйства.

— А зачем их ловить, дедушка?

Действительно: волка не подоишь, в плуг не запряжёшь, на обед на сваришь.

— Затем, что развелось видимо-невидимо.

Дедушка произнёс это, глядя не на меня, а на свои руки, жёсткие, как невыделанная шкура. У оснований больших пальцев были свежие мозоли — дедушка недавно помогал папе.

— Волки цыплят воровали, да, дедушка?

Цыплята пришли мне на ум, потому что порой я просыпалась под мамины проклятия нахальной лисице, которая пробралась в курятник. Но едва ли мама — даже она! — посмела бы браниться вслед волку.

— Их тоже, — кратко ответил дедушка. Выпрямился, потер глаза, будто со сна. — Тогда охотники, считай, перевелись. Вот серые и расплодились. Страх потеряли.

Мне представилась яма, кишащая волками.

— Дедушка, а что потом? Волков убивали, да?

Дедушка вздохнул:

— Пристреливали и уши отрезали. В те времена волчьи уши шли по три доллара за пару.

— Уши? — опешила я. Потом спросила: — А если волчата попадались, их оставляли жить на ферме?

У дедушки была особенность — смеяться почти беззвучно. В тот раз я поняла, что ему смешно, по содроганию плеч.

— Думаешь, волк с собаками поладит?

Собак у нас хватало. Всегда по двору бегало не меньше шести-семи. Правда, время от времени одна исчезала, но почти сразу появлялась новая, ей на замену.

— А если волчонка правильно воспитывать, дедушка? Он же похож на собаку. Вот и вырастет как собака.

Дедушка поддернул подтяжки и стал надевать носки:

— Не вырастет он как собака, хоть что с ним делай.

Дедушка справился с носками, обул и зашнуровал ботинки, поднялся и положил мне на темя свою тяжёлую руку.

— Волчат тоже пристреливали, Аннабель. Особо не размышляли, если бы да кабы. Не припомню, чтобы ты сильно переживала весной, когда я задавил того змеёныша, щитомордника.

Я не переживала, это так, но змейка, присохшая к дедушкиной подошве, словно глиняная колбаска, врезалась мне в память.

— Щитомордники — ядовитые, — возразила я. — Это совсем другое дело.

Дедушка усмехнулся:

— Только не для самих змей. И не для Господа Бога, который их сотворил.

 

Глава вторая

Именно тот раздавленный змеёныш пришёл мне на ум, когда на тропе выросла Бетти. У меня волосы зашевелились от ужаса. Я даже ощутила родство с волками, что погибли где-то совсем рядом. Бетти была в клетчатом платьице, в голубом свитере — как раз под цвет глаз — и в чёрных кожаных туфлях. Белокурые волосы собраны в хвостик. Общий вид (если не считать выражения лица) — самый что ни на есть безобидный.

Я застыла в десяти футах от Бетти и промямлила:

— Привет.

В руках я держала учебник истории. Сам почти доисторический — в нём даже не значилась Аризона, — учебник зато имел изрядный вес. Поэтому-то я и стиснула его покрепче. Думала запустить в Бетти, если она приблизится. Пакетик с завтраком едва ли годился на такое дело, но я всё-таки покачала его за верёвочку, убедилась, что встречаю Бетти не вовсе безоружной.

— Что это у тебя за имя такое — Аннабель? — резким и хрипловатым мальчишеским голосом заговорила Бетти.

Уставилась на меня исподлобья — как собака, которая размышляет: кусать или не кусать? Бетти чуть улыбалась, руки её были опущены вдоль тела — не агрессивно, а скорее вяло.

Вопрос меня смутил. Прежде я не задумывалась о своём имени.

— Ты, видать, из богачек, — продолжала Бетти. — Аннабелями только богатых девчонок называют.

Я покосилась назад, будто там, на тропе за моей спиной, могла оказаться другая девочка. Из богачек.

— Думаешь, мы богатые?

Раньше мне такое и в голову не приходило. Правда, наша семья была из старейших в округе; правда, мы отдали часть своей земли под церковь и школу, и у нас ещё осталось довольно под ферму. Мои предки покоились на семейном кладбище, каждую могилу венчало каменное надгробие, а дом, хоть и со скрипом, вмещал три поколения. У нас был водопровод. Года два назад президент Рузвельт обеспечил электрификацию нашего округа, и нам хватило денег, чтобы провести электричество. У нас был даже телефон — висел на стене в гостиной. Мы до сих пор к этому чуду техники не привыкли. Вдобавок дважды в год мы обедали в ресторане «Ланкастер» в Сеукли. Но самое потрясающее — папа с мамой недавно установили туалет прямо в доме! Для бабушки и дедушки — потому что они уже старенькие, им трудно и, вообще, они этого заслуживают. Но ни о каком богатстве речь не шла.

— А у кого окошко лиловое?! — выпалила Бетти.

Я сначала не поняла. Потом сообразила: Бетти имеет в виду витраж в парадной двери. Мне самой он был чуть ли не дороже всех домашних вещей. Витраж, а ещё нарядные фронтоны, а ещё шиферная крыша, которая на солнце блестела, как серебряные птичьи крылья. И камины в каждой комнате. И большие, вытянутые вверх окна размером почти как двери.

— Про это ваше окошко мне бабуля рассказывала, — продолжала Бетти. — Такие окошки только в церкви должны быть или в королевском дворце, а не на ферме. Значит, ты богачка и родители твои — богачи.

Возразить было нечего. Я молчала. Бетти подхватила с земли палку. Палка была сухая, но всё-таки увесистая — это я заметила, потому что у Бетти напряглись мышцы.

— Или ты завтра же мне что-нибудь принесёшь, или я тебя поколочу.

Эти слова Бетти произнесла спокойно. Я даже подумала, она шутит, но тут Бетти шагнула ко мне — и меня бросило в жар, а сердце подпрыгнуло до самого горла.

— Что ты хочешь? — спросила я.

Сразу представилось, как я тащу по лесной тропе лиловый витраж.

— Что-нибудь ценное. Из твоих запасов.

Запасы у меня были скромные. Свинья-копилка с монетками. Серебряный доллар. Книги. Бобровая муфта — давным-давно дедушка сшил её для бабушки, а бабушка отдала мне, потому что муфта совсем облезла. Кружевной воротничок — я носила его в церковь. Белые нитяные перчатки: они мне уже малы. И застёжка для кофточки: я выпросила её у тёти Лили, а та, похоже, о ней забыла.

Живо перебрав в голове эти ценности, я решила: ни одну из них Бетти не получит. Но тут Бетти выдала:

— Увильнёшь — подстерегу твоих братьев. Они за тебя поплатятся.

Генри с Джеймсом не страдали ни робостью, ни слабостью здоровья, но они были младше меня, я несла за них ответственность.

Я ничего не ответила Бетти. А она прислонила палку к дереву и пошла прочь. Обернулась на ходу, бросила:

— Не вздумай ябедничать. Не то камнем запущу в мелкого.

Она говорила о Джеймсе. Грозила покалечить нашего младшенького. Я дождалась, пока Бетти скроется из виду. Перевела дыхание. Представила, каково это, когда бьют палкой. В прошлом году Генри швырнул в меня поганку. Огромную, с блюдце величиной. Я шарахнулась, налетела на собаку, упала, сломала руку. Пару раз я обжигалась. Наступала на лезвие мотыги и получала рукоятью по лбу. Однажды угодила ногой в сурчиную нору и растянула связки. Худших происшествий со мной не случалось, но я вытерпела довольно боли, чтобы понимать: от удара палкой не умирают.

Палку Бетти я забросила подальше в кусты. Кругом хватало валежника, но мне стало легче. Почему-то возможный удар я связывала с одной конкретной палкой. Я нескоро выбралась из лощины. Оказавшись на открытом месте, решила: ни на Генри, ни на Джеймсе противная Бетти не отыграется. Сперва ей придётся иметь дело со мной. Я выжду, посмотрю, балаболка она или и впрямь опасная личность. Родителям пока ни слова. Незачем дополнительно злить Бетти. Но самой-то себе я призналась: такого страха, как перед Бетти, я никогда раньше не испытывала.

Ничего я особенно не боялась, кроме войны. Вдруг она затянется? Вдруг братья дорастут до призывного возраста, а нацисты всё ещё не будут разбиты? Правда, фермерских сыновей в солдаты обычно не забирают… а там как знать. К тому времени кто-нибудь да победит, утешала я себя, и тут же пугалась: кто именно?

Мы с девочками сшили особый флаг. Он развевался над церковью, и каждый раз, когда из нашего округа парень уходил воевать, на флаге появлялась голубая звёздочка. Если солдат погибал, звёздочку заменяли на золотую. До сих пор этих, золотых, на флаге блестело лишь две. Но в обоих случаях я была на похоронах героев и понимала: слово «лишь» — неуместно и непозволительно.

Иногда я вместе со старшими слушала радио. Новости передавали по вечерам, мы к тому времени успевали поужинать и перемыть посуду. Пока вещал диктор, никто ни слова не произносил. Мама сидела, низко опустив голову, продолжая шить или вязать. Помню, услышав впервые о концентрационных лагерях, я спросила:

— Это такие места, где люди должны сконцентрироваться на своих мыслях?

— Если бы! — усмехнулся папа. — Нет, Аннабель. Это ужасные тюрьмы для всех, кто не по нраву Гитлеру.

Я удивилась. И впрямь странно, как это одному человеку могут быть не по нраву столько людей, что для них по всей Европе строятся тюрьмы.

— А кто ему по нраву? — спросила я.

Папа ответил не сразу:

— Те, у кого волосы белокурые и глаза голубые.

Вот хорошо, подумала я, что у меня-то глаза карие, а волосы каштановые. Ещё рассказывали о бомбёжках и подводных лодках; однажды объявили, что силы коалиции вот-вот вернут Италию; мы тогда очень радовались, а насчёт остального тревожились.

— Трусишка, — говорила мама, гладя меня по спине, — не бойся — до нас не долетит.

Не долетит, как же! Всё может быть!

Зато самой мамы я не боялась, даром что она мне спуску не давала. Просто мама забыла, как это: раскачаться на качелях до неба, бросить мотыгу, разнюниться, едва зарозовеет на ладони первая мозоль, не ждать трудностей от жизни. Мама родила меня в семнадцать лет. В тот год, о котором идёт речь, ей было всего двадцать восемь. Сама почти девчонка, она заботилась о трёх поколениях обитателей мужнина дома и о ферме в придачу. Но даже когда мама теряла со мной терпение, я не тушевалась.

Не пасовала я и перед тётей Лили, даром что перед ней любой заробел бы. Тётя Лили была высокая, тощая, неприятная с лица; впрочем, родись она мужчиной, пожалуй, получилась бы и ничего… Работала тётя Лили на почте, по вечерам молилась, читала Библию или в своей тесной спальне, на единственном свободном пятачке в изножье кровати, сама с собой разучивала танцевальные па. Изредка тётя Лили звала меня к себе послушать на фонографе пьесу «Петя и волк»; время от времени опускала пенни в мою копилку, но меня отталкивали её квадратные зубищи и горячечная набожность.

Что касается бабушки, я боялась не её, а за́ неё. Бабушка стала сдавать. «Сердце», — говорили о ней. Вон, даже по лестнице не может подняться по-нормальному, а практически вползает задом наперёд, отдыхает чуть ли не на каждой ступеньке… Совсем ослабела, а ведь недавно была проворная, бодрая, в руках у неё всё так и горело. Теперь, освободившись от домашних дел, мы с бабушкой качались на качелях и играли в «Угадай, что вижу». Объектами были садовые цветы и бабочки, но втайне мы рассчитывали на фазана. Такое случалось: фазан, этот франт, нередко выпархивал прямо из лесу, чтобы набить зоб семечками из кормушки для певчих птиц. Бабушка их обожала. Всех без исключения, даже самых неказистых с виду. Этих — особенно. Бабушки я не дичилась, но почти всё время думала: «Ей недолго жить, ей недолго жить». Но этот страх — что бабушка скоро умрёт — был у нас в семье общий. Зато бояться Бетти мне предстояло в одиночку. Сама, одна, я её и окорочу — так я решила. По крайней мере, попытаюсь.

Тогда, на тропе, я просто радовалась, что Бетти уходит. Выждав время, я тоже пошла прочь из лощины, выбралась на свежевспаханное поле — пустое, если не считать следов Бетти. Следы показались мне чересчур глубокими, словно их оставил человек куда более тяжёлый, чем четырнадцатилетняя девочка; словно он шёл решительно и каждым надавливанием на рыхлую почву как бы говорил: «Меня недооценивать нельзя».

 

Глава третья

Вообще-то через нашу землю многие ходили. Из лощины к домам на другой стороне так было ближе, чем по дороге — от самой школы да вокруг холма. Я из этого проблемы не делала. Мы всех в округе знали. Только пару раз я напрягалась при виде бродяг. Великая депрессия совсем недавно кончилась, да не для всех. Многие как привыкли скитаться, так и до сих пор не пустили корней. Не имели, где голову приклонить. Да ещё были ветераны Первой мировой войны — ну точные призраки. Поглядишь на иного и догадаешься: бедняга не помнит, кто он есть, откуда родом.

Один из таких ветеранов, по имени Тоби, прижился в наших краях. Тоби отличался от прочих. Не клянчил ни еды, ни денег. Вообще ни о чём не просил. Другие бродяги шли себе и шли — всё мимо, мимо. А Тоби кружил по холмам как заведённый. Меня это очень нервировало. Но только поначалу, пока я не узнала, что за человек Тоби.

Теперь, после встречи с Бетти, я стала озираться — может, Тоби где-то рядом. Я даже прошлась по полю. Холм поднимался из жнивья, словно голова на короткой шее, обмотанной шарфом из пряжи букле. Тоби частенько маячил на поле, словно следил, как я добираюсь в школу и обратно. Ему нравилось так стоять — на лесной опушке, ни там, ни здесь. Или, забравшись на холм, выделяться чёрным силуэтом на фоне неба. Ноги худые, плащ широкий — ну просто ореховое дерево с тонким стволом и раскидистой кроной.

Откуда Тоби явился, мы толком не знали. Слышали, что он был пехотинцем. Во Франции двадцать с лишним лет назад. По крайней мере, так о нём шептались после церковных служб и на рынке. Приходилось верить, за неимением других версий. В пользу этой версии говорила левая рука Тоби — вся израненная, покорёженная. А вот откуда Тоби родом — никто не знал. Догадывались, что наши холмы похожи на его родной край, потому он тут и остался. Или, может, они ему просто пришлись по вкусу.

В округе Тоби недолюбливали и побаивались. Ещё бы: высоченный, тощий молчун, в вечных чёрных сапожищах, в чёрном клеёнчатом плаще; волосы не стрижены лет сто, борода на грудь свисает, а за спиной болтаются сразу три ружья. Расхаживает тут, по лесам, по долам, как у себя дома, не важно, день ли, ночь ли. Глядит в землю, шаг не ускоряет и не замедляет. И так без конца, без изменений.

Иногда мне представлялось: вот сидит Тоби в окопе, а на него надвигается тысяча немцев, все в касках, с кровожадными глазами. И штыками нацелились. Как, должно быть, Тоби страшно! В свои одиннадцать я уже понимала: если очень-очень напугаться, так, чтобы не только душу — тело страхом пронизало, — изменишься. Прежним никогда не будешь. А будешь чудны́м. Вроде Тоби.

— Поди пойми, отчего он такой: страшное что пережил или контузило его, — сказала бабушка, впервые увидев Тоби. — Когда Первая мировая началась, он совсем мальчишкой был. Да, верно, такого натерпелся, что и бывалого человека подкосит. Или того хуже — сам зло вершил.

Вскоре стало известно: Тоби занял старую коптильню в Коббовой пади, пониже фермы Гленгарри. Мы там, поблизости, картошку и кукурузу растили. Сама коптильня была ничейная, ведь хозяин, Сайлас Кобб, умер, а дом его сгорел от молнии. Коптильня только потому и уцелела, что стояла далеко от дома, в лесу, в самой чаще. Строили её основательно, из камня и дерева, а крышу крыли железом. Однажды у нас корова заблудилась, мы её всей семьёй искали; вот я и набрела на коптильню. Случайно.

Вообще-то я не лазила по всяким подозрительным хибарам. Некоторые строились рядом с нефтяными вышками, для жилья; другие — чтоб делать мясные консервы. Независимо от своего назначения хибары привлекали змей. Но в Коббову коптильню я заглянула. Там по-прежнему резко пахло мясом и дымом, но в целом коптильня отлично подходила человеку вроде Тоби. Рядом даже колодец был — правда, без бортиков, без навеса и прочего, но зато с неплохой водой. Ручей-то зимой замерзал.

Я прямо видела, как Тоби обжился в коптильне: огонь у него всегда горит, а крючья, на которых раньше висели мясные туши, он использует для плаща, шляпы и для ружей, конечно. И для фотоаппарата. Фотоаппарат был наш, Тоби его позаимствовал. Здорово нас всех удивил. Тем, что вообще голос подал. Тем, что приблизился, тем, что, ко всему безучастный, вдруг загорелся попользоваться ценной вещью, которая, к слову, попала к нам случайно.

Мне было семь, Генри — пять, Джеймсу не сравнялось и четырёх. Мама повезла нас в Питтсбург, в большой универмаг фотографироваться. Сама она фотографировалась незадолго до смерти своей матери со всеми родственниками, уже готовыми к потере. Фотография, совершенно жёлтая, будто летняя пылища, хранилась в Библии. Ещё в доме были портреты папиных предков-шотландцев — угрюмых, с поджатыми губами и перевёрнутыми от напряжения глазами. А вот фото, где бы мы улыбались, держась за руки, — такого фото не было. Мама решила, оно просто необходимо, вот и отправилась с нами в Питтсбург. Фотограф сказал, что у них в студии акция — все семейные портреты, сделанные в этот месяц, участвуют в розыгрыше. Главный приз — фотоаппарат «кодак» с пожизненным запасом плёнки и пожизненной бесплатной печатью снимков.

— Да откуда у меня время фотоаппаратом щёлкать? — улыбнулась мама, расплачиваясь за услугу.

А через три недели мы получили бандероль. Во-первых, конверт с фотографией (мы трое вышли куда милее, чем в жизни); во-вторых, призовой «кодак», в-третьих, дюжину катушек чистой плёнки, в-четвёртых, особые тёмные конверты, чтобы слать использованную плёнку в печать. Лично мне казалось, мы не фотоаппарат выиграли, а как минимум космический корабль или машину времени.

Весть о призе мигом облетела окрестности. По воскресеньям, нарядные — сразу после церковной службы, — к нам теперь целыми семьями ходили соседи. Всем хотелось сфотографироваться. Маме было не до пустяков. Снимать взялась тётя Лили, но так шпыняла своих несчастных моделей, что на фото они казались больными гриппом. Недовольные требовали повторной съёмки, с другим фотографом; тётя Лили говорила: и так хороши будут, нечего плёнку и время тратить. Я взялась было за фотоаппарат, но фокус наводила неправильно — срезáла моделям макушки.

В конце концов фотографирование всем наскучило. Несколько лет «кодак» пылился на полке. Но вот выдалась особенно благодатная весна. Персиковые деревья, кажется, никогда ещё так пышно не цвели. Предзакатное солнце просвечивало сквозь лепестки, весь сад был словно в розовом тумане. Я не сдержалась — схватила фотоаппарат, выскочила на крыльцо и давай щёлкать. В перерывах ахала и тянула в себя носом розовую прохладу. И вдруг увидела: в конце сада стоит Тоби. Наблюдает за мной.

Прежде я с ним не разговаривала, потому что он всегда был слишком далеко; нас разделяло как минимум целое поле. И я не слыхала, чтобы Тоби следил за кем бы то ни было. Чтобы по стольку времени не двигался с места. Медленно, неуверенно я нацелила на него «кодак» — словно ружье. Думала спугнуть. Тоби не дрогнул. Я его сфотографировала, отлично понимая: на таком расстоянии да против солнца вместо Тоби будет только тёмное пятнышко.

Тогда он пошёл ко мне. Я ждала. Чего мне бояться — белым днём да в своём саду? Так я себя убеждала. Храбрилась. В девять лет наедине с нелюдимым чужаком, у которого рука изуродованная и три ружья за спиной болтаются, храбриться непросто. Издалека донеслась песня — наверно, пел папа, починяя что-нибудь в сарае. Я осмелела. Не бросилась наутёк. Подпустила Тоби на дюжину футов. Уже чуяла запах коптильни. Сам по себе он был не противный, но смешался с керосиновой вонью от фонаря и с духом немытого человеческого тела. Недаром собаки, приблизившись к Тоби, всегда трясли головами и чихали.

Тоби покосился на «кодак»:

— Твой?

— Мамин, — ответила я, — и мой тоже.

В конце концов, «кодак» выиграло моё изображение. Моё, и Генри, и Джеймса.

Тоби поправил ружейный ремень. Ружьё — штука тяжёлая, это я знала. Даже одно. Не говоря о трёх. Воротник чёрного плаща как-то странно облегал шею и плечи, делал Тоби выше, массивнее. «Вот и у зверей на холках шерсть дыбом становится, — подумала я тогда, — наверно, чтоб врага напугать».

— Стало быть, цветы фотографируешь? — уточнил Тоби.

Я кивнула:

— Вы тоже в кадр попали. Хотите, я пришлю вам фото?

Тоби покачал головой:

— Каков я с виду, я сам знаю.

Интересно, когда он последний раз в зеркало смотрелся? Сколько лет довольствуется отражением в оконных стёклах? В них же всё расплывчато. Только и поймёшь, что белый, а не негр и не индеец. Тоби буравил взглядом «кодак». Я сняла с шеи ремень, протянула Тоби своё сокровище:

— Хотите попробовать?

Тоби отвёл глаза. Снова посмотрел на меня. Затем на персиковые деревья и дальше, на поля, которые как раз недавно распахали, на ряд голубых елей — выше них в радиусе мили ничего не было. Тоби шагнул ко мне, взял фотоаппарат, попятился:

— Не возражаешь, если завтра верну?

Я слегка опешила. Я впервые разговаривала с Тоби и не ожидала от него такой развязности. Но сказать «нет» я не могла, тем более взрослому человеку. Ещё я прикинула, что мама против не будет. Не зря же она побольше теста замешивает, чтобы испечь булку отдельно для Тоби; не зря для него горшочек варенья припасает. Мама не видит причин бояться Тоби. Ничего страшного, если он пощёлкает нашим «кодаком».

Мне было невдомёк, что жизни наши уже начали меняться. Не выиграй мы «кодак», не будь той весной так хороши цветущие персики, не забреди Тоби в наш сад, не расхрабрись я перед ним несообразно своим годам и обстоятельствам, ответь «возражаю» — Тоби не нащёлкал бы снимков, не держал бы фотоаппарат у себя. И мы бы с ним не подружились.

Да, если бы в тот день нас не свели цветущие персики, всё было бы иначе. Я не для того пишу, чтобы просто изложить события. Мне надо, чтобы стало ясно, к чему они привели.

 

Глава четвёртая

Назавтра, когда я уже стояла в дверях, готовая идти в школу, мама как-то подозрительно на меня взглянула:

— Что-то случилось, Аннабель?

Я чуть не выпалила «Да!». Так было бы легче. Пусть бы мама на себя это взяла. Она же взрослая. Но я смолчала. Конечно, урожай мы почти убрали — оставалось только перевезти в погреб яблоки и картошку, свёклу и тыквы; конечно, ни одна мама в мире не сравнилась бы с моей по умению улаживать ссоры, но от этой конкретной проблемы я решила маму избавить. Ещё вечером всё обдумала. Пожалуюсь маме — ей придётся идти к Гленгарри (а она с ними дружит) и говорить, что их внучка — хулиганка. Гленгарри это и сами знают, но одно дело — знать и совсем другое — выслушивать от посторонних.

Мало ли что до сих пор мама абсолютно всё в моей жизни улаживала. Разве от Бетти она защитит? Разве гарантирует, что Бетти больше ни ко мне, ни к мальчикам не полезет? Ещё как полезет, причём озлится — на неё ведь наябедничали. Не зря я смотрела в словаре слово «трудновоспитуемый». Весь смысл в том, что на таких мальчиков и девочек воспитательные беседы не действуют. А для более сурового наказания Бетти пока ничего не натворила.

Поэтому я сказала маме: — Ничего не случилось.

И открыла дверь. Монетка из копилки оттягивала карман, словно стальная наковальня. Генри с Джеймсом ждали во дворе. Зачем — непонятно. Всё равно, едва я появлялась на крыльце, они срывались с места. Обычно я и до середины сада не успевала дойти, а эти двое уже мчались по просёлку далеко впереди, разбрызгивая грязь или вздымая клубы пыли. Ни дать ни взять пара джиннов, которые истомились в сосудах и наконец-то получили свободу.

До самой вершины холма я шла в одиночестве. На поле, уже распаханном пóд зиму, кое-где рос ноголист — я им любовалась. Иногда мелькал олень. Каждый раз это было как потрясение: вот только что — пустое поле и вдруг — он, почти невидимый на фоне взрытой земли.

Тем утром с оленьей внезапностью возник Тоби. Я подняла взгляд — никогошеньки. Отвлеклась на секунду — и меня будто что-то толкнуло. Так и есть: вот он, Тоби, стоит и смотрит в мою сторону. Отслеживает. Я вздрогнула. Потом помахала ему. Он не отреагировал, но я не обиделась. Тоби общительностью не отличался. Зато несколько раз очень меня выручил.

Например, когда я шла по краю свежевспаханного поля и угодила ногой в сурчиную нору. Такое растяжение заработала, что сама домой нипочём бы не добралась. Вокруг — никого. Всё же я пару раз крикнула: «Помогите!» Тоби услышал. И пришёл. Это случилось в прошлом году. Я тогда весила поменьше. Но всё равно тащить меня вверх по холму было нелегко. Тоби тащил. Не на закорках, а на руках, как младенца. От него пахло прелым, оттепельным лесом. Или собакой, которая попала под ливень и начала отогреваться. Сильный, резкий запах, но не гадкий.

По пути я неуклюже благодарила Тоби: «Спасибо. Извините за неудобства. Как мило с вашей стороны». Потом, уже перед крыльцом, сказала ещё: «Может, хотите воды попить?» Тоби отмалчивался. Но без скрытой досады. Просто не отвечал и всё. За водой в сени он не пошёл. Посадил меня на ступеньки и скорей прочь. Успел скрыться прежде, чем мама дверь распахнула.

Ещё был случай. Папа застудил поясницу, причём в разгар уборки тыкв. Слёг на два дня. Мы, ребята, с мамой и дедушкой поехали поутру в поле. Настроились работать без папы. Приезжаем — а тыквы уже в прицепе (мы его накануне прямо там и оставили). Уложены рядами, одна к одной. Хоть сейчас на рынок вези. Братья и дедушка не поняли, кто это постарался. А я знала: это Тоби. Представила, как он трудится ночью при свете луны и фонаря, грузит тыквы, а ведь некоторые из них такими большущими уродились, здоровому мужчине одному не унести.

Мама в тот день испекла тыквенный пирог персонально для Тоби. Дала мне, сказала: оставь в конце подъездной аллеи. Пирог был ещё горячий. Я долго ждала Тоби, даже пирог остыл. Всё озиралась, а Тоби не шёл. Тогда я положила пирог в ящик — мы там оставляли для Тоби гостинцы и ношеную одежду. Через два дня я нашла в ящике чистую тарелку из-под пирога. Рядом был букетик — веточки древогубца с красными нарядными ягодами и лиловые дикие астры. Букетик Тоби заботливо перевязал прочным стеблем пырея.

* * *

Я продолжила путь. Дорога вела вниз, в лощину. Я шла беззаботно. Генри и Джеймс своими воплями распугали даже окрестных медведей, не говоря о всякой мелочи. Что касается змей, они в такой час определённо лежат где повыше да потеплее. А Бетти… почему-то я была уверена, что Бетти будет ждать меня ПОСЛЕ уроков. Тут-то она и выросла прямо передо мной. Как из-под земли.

В руках она держала палку. Не такую здоровенную, как накануне, но это-то как раз меня и напрягло. Вчера Бетти хотела произвести впечатление. Потом, наверно, сообразила: большая, длинная палка ей самой не по руке. Не размахнёшься. И выломала новую. Свежую. Которая больнее бьёт.

— Привет, Бетти.

Я не сбавила шаг, хоть и перетрусила. Хотела просто пройти мимо. Бетти заступила мне дорогу и протянула руку:

— Вместе пойдём. Давай, чего там у тебя.

Я чуть было не поправила её. Хотела сказать: «Не чего, а что». Хотела шмыгнуть сбоку. Быстро передумала. Лучше не надо. Всё равно не выйдет.

— Мы совсем не богачи, — выдавила я. Хоть этот момент проясню. — И у меня для тебя ничего нету.

Просторечное «нету» вместо «нет» меня саму покоробило. Не знаю, как оно вырвалось. Должно быть, мне хотелось подладиться к Бетти, опуститься самую малость до её уровня. Может, сработает. Может, на сегодня обойдётся.

Я и шагу не сделала, как Бетти согнула свою палку наподобие лука. Мишенью она выбрала моё бедро — синяк на бедре скрыт от посторонних. Я все силы собрала, чтобы в лице не измениться, чтобы Бетти не видела, как мне больно.

— Давай, чего принесла, — повторила Бетти. Противно было отдать ей даже такую ерунду, как пенни.

— Вот, возьми, а больше ничего не получишь. — Я держала монетку в ладони, будто собиралась кормить собаку. — Можешь не просить. Всё равно не дам.

Бетти покосилась на монетку, взяла её двумя пальцами, заглянула мне в лицо:

— Чего это? Пенни? И всё?!

— На пенни можно купить целых два леденца.

— Сдались мне твои леденцы! — Бетти отшвырнула монетку. — Завтра другое чего-нибудь принесёшь. Получше.

Вот уж нет. Пусть она меня ещё раз стукнет — не видать ей подношений как своих ушей.

— Даже не рассчитывай, Бетти. Почему ты такая злюка? Если исправишься, — (я сама не верила в это «если», и уж конечно, сомнение сквозило в моём голосе), — мы могли бы дружить.

Бетти в ответ замахнулась палкой. На сей раз удар пришёлся по запястью. От боли я рухнула на колени, стиснула, прижала к животу повреждённую руку. Не сразу решилась поднять взгляд. У Бетти лицо как-то размякло, челюсть отвисла, обнажив зубы. Чем-то она сейчас походила на приблудную собаку — время от времени такие собаки пытались прибиться к нашим, с фермы, но те их всегда прогоняли.

Пальцы Бетти сильнее сжали палку. Сейчас снова ударит, поняла я. И расплакалась. Бетти передумала бить. Вся подобралась, глаза стали ясными, злыми.

— Соплячка, — процедила Бетти. — Не забудь, чего я сказала. Станешь ябедничать — до меньшого доберусь. Вставай давай.

Я кое-как поднялась, нетвёрдым шагом пошла вперёд. Возле поворота оглянулась. Бетти голыми руками шарила прямо в зарослях плюща — там, куда забросила пенни.

Вечером я пошла к тёте Лили. Застала её перед зеркалом. Тётя Лили расчёсывала волосы. Долго, тщательно. Потом накрасила губы, но сразу стёрла помаду.

— Что тебе, Аннабель?

Она не оглянулась на меня — ей всё отлично было видно в зеркало.

— Мне… — я спрятала руки за спину. — Мне застёжку с камушками… для кофточки… поносить… Можно, тётя?

Один камушек потерялся — наверно, поэтому тётя Лили вообще рассталась с застёжкой. Вдобавок, застёжка была старая, погнутая. Такую и отдать не жалко.

— Мою застёжку? — Тётя Лили поворошила пальцем в открытой шкатулке для мелочей, что стояла на туалетном столике. — Разве застёжка не у тебя, Аннабель? С тех пор как я тебе её дала, она мне вроде не попадалась.

Я уцепилась за слово «вроде».

— Разве? — уточнила я.

Уж конечно, я не лгала. Вопрос ложью быть не может.

— Точно не попадалась. Не помню, чтобы ты возвращала застёжку, Аннабель.

Тётя Лили крутнулась вместе с табуретом, стала глядеть непосредственно на меня.

— Могу ли я одолжить то, чего не имею, Аннабель? По-моему, не могу. Ступай, поищи застёжку в своей комнате.

Она снова отвернулась к зеркалу, взяла пинцет. Я уже открыла дверь, но тётю Лили вдруг посетило новое соображение.

— Все твои кофточки, Аннабель, снабжены пуговицами. На что тебе вообще застёжка?

Я поежилась. Все кофточки тёти Лили тоже имели пуговицы.

— Просто она такая красивая, тётя.

— Красивая! В глазах Господа нашего, Аннабель, красота — самое суетное, что есть на свете.

В тот вечер у нас был отличный ужин — отбивные, жаренные в свином жире, печёная картошка и капустный салат со сметаной и сладким луком. После ужина мама завернула в клеёнку две булочки, отбивную и яблоко.

— Аннабель, это для Тоби. Сбегай, погляди — может, он где-то рядом. А нет — оставь в ящике, да крышку поплотнее прихлопни, не то собаки всё растащат.

В просьбе не было ничего необычного. Мама считала, что Тоби слишком тощий и бледный, вот и посылала ему со мной вкусненькое. Ни Генри, ни Джеймс к ящику не ходили. Они бы непременно воспользовались случаем, устроили бы догонялки в сумерках, нарочно протянули бы время, чтоб не учить уроки, чтоб сразу мыться и в кровать.

— Взрослый мужчина на одной бельчатине долго не выдержит, — сказала мама, вручая мне узелок.

— В саду полно падалиц, — возразила я. — А в поле — картошки и свёклы. Совсем рядом с коптильней. Тоби мог бы взять да поесть.

Мама смерила меня взглядом.

— По-твоему, Тоби возьмёт чужое? Нет, Аннабель, — мама покачала головой, — не возьмёт, разве только сказать ему прямо: «Бери».

— Почему тогда мы ему не скажем?

— Потому, — отрезала мама и снова взялась мыть посуду. — Беги скорей, пока совсем не стемнело.

— Почему он сам не попросит? — не отставала я, даром что мамина спина всегда значила: разговор окончен.

— Потому, — повторила мама, не оборачиваясь. — Беги, а то будешь на обратном пути в потёмках спотыкаться.

 

Глава пятая

В поле зрения Тоби появлялся поэтапно: сначала над холмом возникла его шляпа, затем — плечи и так далее, до сапог. Ни дать ни взять огородное пугало — если бы не ружья. И не руки — у пугала ведь рук нет.

Не знаю, видел Тоби или не видел, как я приближаюсь. Навстречу он не пошёл. Это было не в его духе.

— Здравствуйте, Тоби. Мама прислала вам гостинца.

Надо было что-то добавить, и я добавила:

— У нас после ужина много осталось.

Тоби не ответил. Глядел из-под шляпы, как старый незлой пёс, и молчал. На шее у него болтался «кодак».

— Нащёлкали снимков, Тоби? Может, забрать у вас плёнку?

Мы забирали использованные плёнки. Тётя Лили — зря, что ли, она работала на почте? — отсылала их в проявку. Готовые фотографии я обычно днями таскала в портфеле, пока наши с Тоби пути не пересекались. Чтобы самим вскрыть конверт — этого мы себе не позволяли. Тоби, когда хотел, сам показывал свою работу.

Однажды он разорвал при мне конверт, а там… Краснохвостый сарыч с кроликом в когтях. Туча, позолоченная по краям закатным солнцем. Олень, спящий в зарослях ноголиста… Это как же надо тихо ступать, чтобы к спящему оленю подобраться! И как любить природу, чтобы, живя впроголодь, щёлкнуть не ружейным затвором, а затвором фотоаппарата! Никто бы такую добычу не упустил — кроме Тоби.

Он вынул плёнку из кармана. Я отдала ему узелок.

— Тоби, у вас чистая плёнка осталась? Или принести?

Он кивнул: в смысле, не надо, ещё есть. Плёнку нам присылали вместе с отпечатанными фотографиями. «Кодак» ведь обещал, что пожизненно будет плёнкой обеспечивать.

Тоби поправил ружейные ремни. Обычно он сразу уходил, сейчас — медлил. Я ждала. Тоби снова полез в карман.

— Вот, это твоё. — И вручил мне мой пенни. Он был тёплый и влажный, словно Тоби тискал его в кулаке. Значит, Бетти монетку не нашла. Зря только шарила по плющам. Значит, Тоби следил за мной. Пенни я положила в карман.

Тоби ещё чуть помедлил, будто надеялся на что-то. Если ему известно, что денежка — моя, значит, он видел, как Бетти меня била. Может, даже слышал угрозы. И не вмешался. Наверно, подумала я, он ждёт: вот я его попрошу заступиться. Я не попросила. Сама ещё толком не разобралась.

Наконец Тоби кивнул и пошёл прочь. На холоде клеёнчатый плащ стал колом и при каждом шаге похрустывал, три ружья за спиной слегка стукались прикладами. По этим ритмичным звукам всегда можно было узнать Тоби. Как он с такой «музыкой» к диким животным подкрадывался — загадка. На мои шаги даже сонная корова всегда оборачивалась, а олень — тот бы не только проснулся, ускакал бы миль на пять.

Я немного постояла, глядя вслед Тоби. Он пошёл по тропе между земляничной поляной и чащей; он словно бы нырял, спускаясь в ложбины, и опять выныривал. Перед домом я снова замедлила шаг. Тьма прибывала, дом светился изнутри и раздувался от этого света. Я подумала: может, Тоби тоже вот так иногда стоит, смотрит? Может, и Тоби это чувствует — что дом набухает светом?

Я пощупала монетку в кармане. Решила для себя: да. Стоит. Смотрит. Чувствует.

* * *

Папа ждал на заднем крыльце. Как всегда, когда я носила Тоби ужин.

— Ну, каков он тебе сегодня показался, Аннабель?

— Всё такой же. Тихий.

Мы вошли в дом.

— Это хорошо, что тихий. Но если что сомнительное заметишь — сразу мне скажи, ладно?

Я испугалась:

— Что сомнительное, папа?

— Всё что угодно, Аннабель.

— Например, если Тоби заболеет или поранится, да?

Вместо ответа папа погладил меня по голове. Улыбнулся:

— Иди-ка к себе в комнату. Небось, уроки ещё не учены?

Но я сначала пошла к тёте Лили. Надо было отдать ей плёнку. Знала бы я, знал бы хоть кто-нибудь в доме, какую беду таит эта плёнка!

Перед сном я осмотрела синяки. На запястье была вспухшая ссадина. На бедре — кровоподтёк вроде здоровенного огурца, только, конечно, не зелёный, а красный. Он ещё не посинел, не почернел. А больно как было — не дотронуться.

Тогда я решила: не получит Бетти застёжку с камушками. В конце концов, худшее, что она сделает мне или мальчикам, — обеспечит ещё пару «огурцов». Не убийца же она. Простая хулиганка. Вдобавок Тоби за мной наблюдает. Если что — вступится. Тоби нас с братьями в беде не оставит. Придет вовремя. Сердцем почует, что неладное творится. А синяки… Посадит мне Бетти новый — пожалуюсь маме. Уж она разберётся.

Назавтра я повела себя как последняя трусиха. Помчалась от крыльца вместе с братьями, бегом проделала весь путь до Волчьей лощины — сначала вверх по подъездной дорожке, потом вниз с холма, дальше через поле. Несколько раз братья оглядывались. Генри даже бросил:

— Быстро бегаешь, для девчонки-то.

А Джеймс и вовсе посоветовал поберечь силы. Иначе говоря — не пасти их с Генри.

— До школы мы и сами можем добраться! — выкрикнул Джеймс и прибавил скорости.

Разумеется, они могли, но дело-то было не в них. Возле спуска в Волчью лощину я наконец-то поравнялась с мальчиками, схватила Джеймса за рукав:

— Дальше вместе пойдём.

Джеймс задёргался, буркнул: «Вот ещё», а Генри спросил:

— Что-то случилось?

— Ничего особенного. Просто вчера на этой тропе я видела змею. Во-от такущую!

Генри вроде поверил. Знал, что я боюсь змей. Джеймс вытаращил глаза:

— Это был змеиный король, да, Аннабель?

— Наверное. Мне такие здоровенные ещё не попадались.

— Аннабель, что ж ты вчера не сказала? Я бы сбегал посмотрел.

— Вот именно поэтому и не сказала. Зато, если мы сейчас пойдём тихо-тихо, может, змеиный король снова нам покажется.

Только мы сделали пару шагов — из-за дерева вышла Бетти. Мальчики остановились так внезапно, что я в них врезалась.

— Привет, Бетти, — поздоровался Генри.

Джеймс ничего не сказал. Я обошла обоих и продолжила путь:

— Ну что застыли? Опоздаем же!

Я не обернулась, но услышала сзади шаги. Братья пошли за мной. На первом же повороте я пропустила их вперёд, и они пустились бегом. Я — за ними. Мы бежали до самой школы.

— Противная эта Бетти, — сказал Джеймс, расстёгивая пальтишко. — Жуть наводит.

— Она просто глупая девчонка, — возразил Генри, но голос понизил и по сторонам сначала поглядел.

Скоро появилась и Бетти. Но ей уже было не до нас. Всё внимание она сосредоточила на своей парте. Потому что за партой сидел один из самых старших мальчиков — Энди Вудберри. Жаль, всегда думала я, что такая вкусная фамилия досталась такому забияке. Энди никто в школе не любил. Даже его ровесники. Потому что он и ровесниками умудрялся помыкать.

В тот день, когда впервые появилась Бетти, Энди в школу не пошёл. И назавтра тоже, и потом ещё несколько дней. Мы знали почему. У его отца и дядьёв были фермы неподалёку от нашей. Все Вудберри держали коров, продавали молоко и масло. Выращивали кукурузу и картошку. Также им принадлежал луг, с которого заготавливали на зиму сено. Был огород. Овец разводили ради шерсти, но по весне позволяли себе зарезать ягнёнка к воскресному обеду. Кур и коз я даже отдельно не упоминаю. Они на каждой ферме есть.

В конце октября Энди в школе появлялся редко. И то, кажется, только чтобы жизнь свою разнообразить. Миссис Тейлор он не слушал, уроки не учил.

— Чего это ты моё место занял? — сказала ему Бетти.

Даже в сидячем положении Энди был ростом почти с Бетти, которая стояла рядом. Но Бетти это обстоятельство не смутило. Остальные дети притихли. Что-то будет? Миссис Тейлор писала на доске, ничего не замечала.

Энди смерил Бетти взглядом:

— Ты вообще кто такая?

— Бетти Гленгарри. А ты?

— Энди Вудберри.

Бетти по-птичьи наклонила голову и спросила:

— Ты в лесу, что ли, живёшь?

— Не.

— Значит, ты ягода?

— Не.

Энди сел прямее, расправил плечи:

— А ты что, в долине живёшь?

— Представь себе, да, — ответила Бетти.

Энди призадумался:

— Значит, ты…

Тут даже до него дошло: сострить не получится. Бетти заранее приготовилась смеяться:

— Нет, я не Гарри. Я — Бетти. И я хочу на своё место, которое занял ты.

Энди сильно смутился. Я догадалась: прежде ни одна девчонка так с ним не разговаривала. Да что там девчонка! Даже родная мать такого себе не позволяла. Спроси меня кто-нибудь тогда о последствиях, я бы ответила: если на перемене Бетти придётся выбирать из волос жёваные бумажки, пусть считает, ей повезло. Да, я так думала, но я ошибалась.

Без единого слова Энди встал и дождался, пока усядется Бетти. Затем он навис над хрупким, слабеньким Бенджамином, который занимал ближайшую к Бетти парту. Бенджамин соображал быстро: сложил вещи в сумку и пересел к кому-то из младших. Осмелился вздохнуть.

Энди плюхнулся на его стул, распростёр по парте длинные ручищи, вытянул далеко вперёд голенастые ножищи. Штаны так и затрещали. Миссис Тейлор обернулась, увидела Энди на Бенджаминовом месте, чуть пожала плечами и как-то съёжилась.

— Доброе утро, мистер Вудберри, — сказала она. — Надеюсь, вы принесли учебники и тетради?

— На что они мне? — Энди похлопал себя по макушке. — У меня всё вот туточки.

Бетти повернулась к Энди, скроила улыбку и выдала:

— Я с ним поделюсь, миссис Тейлор. Я не жадина.

— Очень мило с твоей стороны, Бетти, — похвалила миссис Тейлор.

— Ага, — согласился Энди.

Бетти так на него смотрела, что во мне затеплилась надежда: вдруг теперь Бетти пореже будет ко мне лезть?

Остаток утра прошёл спокойно. Энди уснул, мы слушали миссис Тейлор под мерное сопение. Бетти вздумала разбудить Энди. Тронула его ладонь. Энди проснулся, встряхнулся, громко зевнул и скрестил руки на груди, как самый главный босс. Он был смазливый, Энди, и довольно опрятный — почище многих. Но до Бетти на него ни одна девочка внимания не обращала. Оставалось только удивляться, до чего быстро вспыхнула эта взаимная симпатия. Впрочем, подобное я видела у собак. Бывало, прибьётся новый пёс — наши его треплют, а почему — и сами, наверно, не знают. А бывало и как раз наоборот.

 

Глава шестая

Следующие несколько дней Бетти меня вообще не замечала. На занятия и домой я добиралась без приключений, на переменках играла с подружками. У доски спокойно поворачивалась к классу спиной — Бетти с Энди только перешёптывались да хихикали, но жёваной бумагой не кидались. На большой перемене они исчезали, на следующий урок опаздывали, из школы шли вместе, в школу — тоже.

Они совсем не таились. Я считала их отношения преждевременным — Бетти ведь исполнилось всего четырнадцать; с другой стороны, моя мама вышла замуж в шестнадцать. И не мне было осуждать роман, который меня же избавил от приставаний.

На уроках Энди появлялся от случая к случаю. Как ни нравилась ему Бетти, а в погожие осенние деньки он не задумывался, что предпочесть — сидение с Бетти в душном классе или прогулку.

Утро выдалось такое, что я даже о Бетти позабыла. Наслаждалась каждой секундой на воздухе. Земля как-то особенно пружинила под ногами, листва благоухала свежо и терпко, птицы щебетали оживлённее, чем обычно, а солнце глядело сквозь дымку, нежную, как шёлк. Тепло будет, решила я и на выходе из сада сняла пальто и шляпу, повесила на персиковую ветку, где ещё держались с десяток упрямых золочёных листьев.

Братья убежали далеко вперёд, но я о них не беспокоилась. Мне казалось, небольшое усилие, удачный толчок — и я полечу над холмами, над пламенем осеннего леса на запад, всё время на запад. Спускаясь в Волчью лощину, я насвистывала какой-то мотивчик, может, даже и в голос пела, не помню. Эту благодать перечеркнул, перевесил один-единственный факт — наличие в лесу и вообще в моей жизни Бетти Гленгарри. Может, она поджидала Энди, а тот не появился, и Бетти не знала, на кого излить досаду. Может, просто давно не самоутверждалась за счёт слабых. Как бы то ни было, Бетти застала меня врасплох.

На сей раз она и метод воздействия выбрала другой — посерьёзнее палки. Вот что я увидела: Бетти — на поваленном стволе, в руках у неё что-то маленькое, но живое, а рядом стоят на коленях мои братья.

— Генри, — сказала я.

— Тише! — не оборачиваясь, отозвался Генри. — У неё перепёлка.

Бетти и впрямь держала под мышкой перепёлочку — мягонькую, рябенькую курочку, явно молоденькую, из тех, что появились на свет нынешней весной. Глазки у перепёлочки были как две капельки, тельце гладенькое.

Пальцы Бетти захватили птичью шейку в тугое кольцо — перепёлочка не могла даже дёрнуть головкой, только моргала и словно булькала горлышком, когда Генри и Джеймс осторожно касались её темечка.

— До чего красивая, — выдохнул Джеймс. — Вот бы она была моя!

— Погоди, вырастешь, заведёшь ферму — будет у тебя целая стая перепёлок, — обнадёжила Бетти.

— Нет, перепёлка — не курица. Она — птица дикая, — тихонько и с придыханием возразил Генри, не отводя глаз от пухленькой лесной рябушки.

Я остановилась за спинами братьев. Спросила сама себя: неужто Бетти теперь другая? Сама себе ответила: ага, как же! Вслух я произнесла:

— Пойдёмте, мальчики. В школу опоздаем.

Они даже не шелохнулись. Я себя невидимкой почувствовала.

— Возьму перепёлку в класс, — заявила Бетти. — Ты, Аннабель, давай, топай себе. Мы догоним.

Говорила она с моими интонациями. Как старшая сестра. Только меня Генри и Джеймс редко когда слушались, а ей подчинились сразу. Медленно, чтобы не встревожить перепёлочку, мальчики поднялись с колен, но тут же пустились бежать, шёпотом пререкаясь, пихаясь локтями — кто первый.

Я пошла было за братьями, но вздрогнула и остановилась. Ну да, мама тоже сворачивала цыплятам шеи, только делала это быстро, так, что цыплёнок не успевал ни затрепетать, ни даже пикнуть. Тут было иначе. Я оглянулась на отчаянный шорох. Бетти держала перепёлочку за шею. Пухленькое тельце содрогалось, тщась освободиться, когтистые лапки поджимались и опять вытягивались, крылья хлопали неуклюже, сбивая осенний воздух, словно сливки.

— Бетти! — закричала я. — Отпусти её! Она же погибнет!

Я бросилась спасать перепёлку, но Бетти при моём рывке только плотнее стиснула пальцы и вскинула руку. Да ещё стала ногами на поваленный ствол, чтобы я не дотянулась. Не мигая, не меняясь в лице, она смотрела мне прямо в глаза. Я стала подпрыгивать. И в тот самый миг, когда мне удалось коснуться перепёлки, Бетти применила силу по-настоящему. Тонкие птичьи косточки хрустнули в её кулаке.

Перепёлка, уже мёртвая, упала мне в ладони. Я её выронила, попятилась от обмякшего тельца, споткнулась о корень и опрокинулась на спину.

Не знаю, откуда взялся Тоби. Помню, как лежала на земле, раздавленная бессмысленным убийством, — и вдруг Тоби буквально вырос между мной и Бетти. И зарычал на неё, как цепной пёс. Что он делал, я не видела. Бетти он от меня закрыл. Передо мной была широкая спина в клеёнчатом плаще. Слов я тоже не разбирала — одно рычание. Ужасное и грозное.

Наконец Тоби обернулся ко мне. Молча помог встать. Поднял мертвую перепёлочку. В его обезображенной руке птица казалась крошечной и удивительно красивой. Тоби перевёл дыхание, встряхнулся и зашагал вверх по тропе, прочь из Волчьей лощины.

С момента, когда убежали мои братья, и до ухода Тоби прошло не больше минуты. Бетти так и лежала в зарослях, тараща глаза, ухмыляясь. Нет слов описать моё потрясение.

— Зачем ты убила перепёлку? Ты что, совсем того? Совсем?!

— Он у меня птицу отобрал, — пробурчала Бетти. — Сказал, ещё к тебе полезу — покажет, где раки зимуют.

Вы, наверно, думаете — нельзя в таких обстоятельствах радоваться? А я вот радовалась. Самую чуточку, но радовалась. Похоже, решила я, и на Бетти управа нашлась.

— Полоумный, — бурчала Бетти, пытаясь подняться на ноги. У неё никак не получалось, потому что она заодно ещё и платье отряхивала, и выбирала сор из волос. — Псих. Вонючка.

Определённо, Бетти не понимала, что барахтается в зарослях ядовитого плюща. А я её просвещать не собиралась. Если ждёт меня адское пламя — что ж, так тому и быть.

— Какая ты гадкая! — крикнула я. — Нет в тебе ничего хорошего, одна только злоба.

Бетти расхохоталась:

— Да меня бабуля учила шеи им сворачивать! Мы вчера на ужин цыплёнка ели с толчёной картошкой и соусом! Все так делают, ничего тут нету плохого. А если есть — значит, и бабуля моя плохая, да и твоя мамаша тоже.

Я покачала головой:

— Цыплят нарочно разводят, для еды. Перепёлки — другое дело. Ты сама знаешь, и нечего прикидываться.

Я так сказала — и засомневалась: точно ли Бетти понимает разницу? Так я её и оставила — в плюще. Всю дорогу к школе молилась: хоть бы завтра Бетти покрыли волдыри, хоть бы она проснулась вся в коросте. Хоть бы лицо ей испещрили фурункулы и струпья. И пусть останутся шрамы — чем глубже, тем лучше. Пусть руки, задушившие бедную перепёлочку, навсегда будут обезображены этим деянием. Не стыдно желать такого убийце, ничуть не стыдно.

Уже к большой перемене Бетти начала почёсывать шею. К концу занятий на щеке у неё выступила сыпь. А я, вернувшись домой, не застала маму. Оказалось, она возле ручья рвёт бальзамин.

— Мама, зачем он тебе? — крикнула я с крыльца.

Она не ответила, только махнула: дескать, давай, помогай. Я побежала через огород к роднику, питавшему наш ручей.

Случись хоть один заморозок, от бальзаминовых зарослей осталась бы только негодная слизь. Но осень выдалась тёплая, и коленчатые стебли щеголяли почти летней свежестью. Ярко-жёлтые цветы давно превратились в прозрачные семенные коробочки, те полопались, семена рассыпались — зато листьев хватало.

В маминой корзинке уже была целая охапка стеблей, а мама всё рвала бальзамин.

— Держи-ка, Аннабель. Мы его весь соберём. Много понадобится. Бетти Гленгарри умудрилась забраться в ядовитый плющ и теперь вся в волдырях.

Мама покачала головой:

— Большая девочка, а простых вещей не знает. Хотя что с неё взять — она же из города. Будет ей урок на всю жизнь.

Мне на ладонь с листа сполз муравейчик. Я его сдула на землю.

— Мама, а ты-то при чём? У Гленгарри на ферме тоже есть ручей, и там тоже полно бальзамина.

Мама прервала работу, чтобы смерить меня укоризненным взглядом:

— Мистер Гленгарри сейчас в Огайо, сестре с переездом помогает. А миссис Гленгарри от радикулита совсем скрутило. Не тащиться же ей к ручью, когда у нас этого бальзамина хоть косой коси!

Мама выдернула ещё пучок и увенчала им мою охапку:

— Миссис Гленгарри звонила, спрашивала, не растёт ли бальзамин у нас возле дома. Он уже мало где остался — осень, как-никак. А у нас есть. Мы с тобой сейчас пойдём отвар готовить.

Почему я сразу не рассказала про перепёлку? Да просто не смогла. В ушах у меня всё ещё стоял этот мерзкий звук — хруст птичьих косточек. Мне требовалось время свыкнуться с ситуацией, прикинуть, как быть дальше.

Задушенная перепёлочка, загипнотизированные Генри и Джеймс, Тоби со своим рычанием — всё это требовало особых размышлений.

— Пожалуй, хватит для одной девчонки, — произнесла мама.

Подхватила корзину, первая пошла к дому. Вместе мы готовили отвар, чтобы облегчить боль, о которой я так истово молилась. Вот закипела вода в самой большой кастрюле — и мама стала класть в кипяток стебли: один за другим, один за другим. Вмиг они размякли и окрасили воду зелёным. Запах пошёл как от варёного шпината.

— Кого там занесло в ядовитый плющ? — крикнула из спальни бабушка. Она отдыхала после обеда.

— Бетти Гленгарри, — отозвалась мама. — Как её угораздило, один Господь Бог ведает.

— Городская! — прокомментировала бабушка, впрочем, без раздражения. — Ничего, теперь поумнеет.

Я-то как раз надеялась, что Бетти не поумнеет, что снова угодит в плющ, притом не до, а после заморозков, когда бальзамина не сыщешь. Отвар ещё немного покипел. Мама сняла кастрюлю с огня, процедила всё через марлю, слила в стеклянные банки. Когда отвар чуть остыл, мама укупорила банки и поставила в корзину.

— По опыту знаю: бальзаминовый отвар творит чудеса. Надевай пальто, Аннабель. Доставим отвар к Гленгарри, а на обратном пути свёклы надёргаем.

— Может, я лучше ужином займусь, мам?

— Успеем и ужин приготовить. Живо обернёмся. — Мама уже тащила корзину к порогу. — Сбегай лучше за дедушкой — он в сарае. Пусть отвезёт нас, в руках мы этакую тяжесть не дотащим.

Пока мы ехали, я мысленно клялась: ни за что не пойду к Гленгарри, посижу с дедушкой в машине. Но возле дома мама вручила мне две банки и погнала впереди себя к крыльцу:

— Ты, Аннабель, помогала готовить лекарство. Пускай Бетти про это знает. Может, вы с ней подружитесь.

Я не придумала, что возразить, поэтому промолчала. На миссис Гленгарри лица не было.

— Слава богу, Сара, вы приехали! Входи, Аннабель, деточка. Вы обе сущие ангелы. Спасибо вам. На Бетти без слёз не взглянешь. Наказание Господне!

Что да, то да. Наказание вполне удалось. Я молила Бога о волдырях — и Он на волдыри не поскупился.

Бетти, вся красная, опухшая, лежала в постели. Некоторые волдыри были такого размера, что я отчетливо видела, как собирается под белёсой кожей мутноватая жидкость. Здорово смахивало на голосовой мешочек в лягушачьем горле.

Просто с души воротило смотреть на Бетти. Но и взгляда отвести я не могла. Сколько видела пострадавших от плюща — ни один не был так омерзителен.

— Дело серьёзное, — пробормотала мама. Сняла пальто, свернула, положила в изножье кровати. — Маргарет, мне понадобятся чистые полотенца. Чем больше, тем лучше.

Пока миссис Гленгарри ходила за полотенцами, мама распрямила судорожно скрюченные руки и ноги Бетти, убрала волосы с её лица.

— Ах ты, бедненькая! Представляю, как оно всё зудит!

Бетти с ужасом следила за мамиными движениями. Сквозь зубы выдавила:

— Ничуть и не зудит, — перевела дыхание, добавила: — Подумаешь, пара прыщиков.

Мама покачала головой:

— Какая ты храбрая, Бетти!

— Вот полотенца, Сара, — сказала миссис Гленгарри. — Ещё что-нибудь нужно?

— Тазик. Ага, этот подойдёт. Аннабель, давай сюда наши банки. Пока хватит двух.

Бог здорово придумал — посадить по всей земле бальзамин. Это, конечно, не море разверзнуть и не воду в вино обратить, но Бетти такие чудеса и не требовались. Ей требовался бальзаминовый отвар.

Мама вылила в тазик содержимое двух банок, стала мочить полотенца и обкладывать ими щёки, руки и ноги Бетти. Скоро из-под компрессов виднелись только два голубых настороженных глаза. Теперь Бетти всего и могла, что следить за мной. За тем, как я оглядываю её спаленку, как мысленно сравниваю со своей.

Наши с Бетти комнаты почти не различались. Такая же кровать. Столик с ночником. Стул в углу. Платяной шкаф — дверца приоткрыта, видно, что платьев — раз-два и обчёлся. Стены белые, оштукатуренные. Пол деревянный. Ковра нет. На одной стене — изображение Иисуса Христа. На другой — мужчина и женщина, одетые по-городскому — он в галстуке, она в красной шляпе. Наверно, папа и мама Бетти. Сама она была совершенно беспомощна, рядом находились двое взрослых — и я осмелела, рискнула спросить:

— Это твои родители, да, Бетти?

Вместо внучки ответила миссис Гленгарри.

— Да, это мой сын, папа Бетти. Только он…

Миссис Гленгарри осеклась, взглянула на мою маму, словно ища поддержи.

— Свалил, — процедила Бетти.

Таким же тоном она могла бы сказать «слизняк».

Что, зачем и куда он «свалил», я не поняла. Мама укрыла Бетти по самый подбородок и забрала с постели посуду:

— Вот так, милая. Теперь поправишься.

Бетти чуть повела головой, поймала мой взгляд и поспешила отвернуться, но я всё-таки заметила, что глаза у нее красные. Бальзаминовый отвар натёк с компрессов ей в волосы, намочил подушку. Что-то во мне переменилось. Пусть Бетти — злая, дурная девочка, думала я, а всё-таки хорошо, что ноябрь выдался на редкость тёплый, что бальзамин сохранился, не помёрз.

— Маргарет, — заговорила мама, — компрессы будете менять каждый час. Только сильно не отжимайте. Полотенца должны быть мокрые. И следите, чтобы ваша больная не простудилась в такой сырости.

Уже в дверях мама добавила шёпотом:

— Начнёт лихорадить — пусть попьёт отвара. И доктора Бенсона обязательно вызовите.

— Всё сделаю, Сара, дорогая моя. Спасибо вам. И тебе, Аннабель, спасибо. Наша Бетти всегда так хорошо о тебе отзывается. Вот станет ей лучше — ждём тебя в гости.

К огороду мы подъехали уже в полной темноте, но при фарах мигом надёргали свёклы на ужин. Я бы с удовольствием ещё поработала. Это же здорово: потянешь из земли за тощую ботву, глядь — сюрприз. С виду свёкла неказиста, что и говорить. Толстокожая, грязная, твердокаменная, да ещё этот хвост волосатый, почти крысиный. Зато внутри — мраморно-рубиновая сладость. Стоит только её поварить — она совсем размягчится.

Вот было бы правильно, хорошо в мире, если бы из грязного всегда выходило чистое и нарядное, из жёсткого — мягкое и вкусное.

 

Глава седьмая

Бальзаминовый отвар помог, но не сразу — очень уж был тяжёлый случай. Назавтра Бетти всё ещё лежала в постели, Энди, верно, шатался по полям, ловил последние тёплые денёчки — словом, в школе было спокойно. Миссис Тейлор распахнула окна, впустила аромат бабьего лета и птичий щебет. Я выучила новое слово — «звукоподражание»; после большой перемены всё повторяла его про себя по складам, запоминала, где «о», где «а».

На следующее утро Бетти с Энди явились вместе. Лицо и руки у Бетти были ещё красноваты, припухлость оставалась, но я всё равно глазам не верила. Неужели только позавчера Бетти выглядела как кусок сырого мяса? Впрочем, она была в блузке с длинными рукавами и в брюках, а двигалась осторожно, бочком.

Я заметила Бетти со школьного крыльца. Мы с подружками ждали, пока миссис Тейлор нас позовёт, напитывались солнцем впрок. Кто-то из девочек крикнул:

— Эй, Бетти! Привет!

Бетти остановилась. Выждала секунду, затем подошла поближе, помахивая пакетиком, где был завтрак. Вперила в меня взгляд, подняла правую руку. Нарочито медленно сжала пальцы в кулак и сказала с улыбкой:

— Привет, Аннабель.

Разумеется, на благодарность я не рассчитывала. Но и кулака тоже не ожидала. Хотя могла бы и предвидеть.

— Откуда у тебя столько злости?

Я спросила совершенно искренне. Мне правда было любопытно.

— Просто я старше тебя, — ответила Бетти. — Вот подрастёшь — тоже выучишься, как за себя постоять. Если, конечно, умишка хватит — а это вряд ли.

Тут она ошибалась. С головой у меня был порядок, я и в неполные двенадцать знала: злоба и умение за себя постоять — разные вещи.

Выглянула миссис Тейлор:

— Девочки, идите в класс.

Мы пошли. Только Бетти осталась на крыльце. Появилась она через час, и не одна, а с Энди. Энди успел загореть, был одет во всё чистое, отутюженное.

Бетти, даром что пришла в брюках, рядом с ним выглядела очень женственно.

— Энди, я очень рада, что ты снова с нами, — сказала миссис Тейлор и добавила, глядя на Бетти: — Надеюсь, тебе уже лучше.

Они уселись, урок продолжался. До большой перемены в классе был относительный порядок. Энди почти сразу заснул. Бетти не сводила глаз с него, спящего, не реагировала на замечания миссис Тейлор, даже учебник не открыла. Когда Энди, наконец, проснулся, Бетти улыбнулась и слегка дёрнула его за рукав. Он тоже расплылся в улыбке и одновременно зевнул во весь рот. Затем сел прямее, подобрал длинные ноги.

Я подумала: попрошу миссис Тейлор, пусть меня пересадит. Надоело глядеть на эту парочку. Потом решила: нет, не годится. Во-первых, как же Руфь? Во-вторых, пока Энди рядом, Бетти меня не замечает. Пусть и дальше так будет. Довольно с меня синяков, угроз и мёртвых птиц.

Хоть бы никогда больше не видеть существо, с улыбкой задушившее перепёлочку. Хоть бы Бетти убралась восвояси. Хоть бы как-нибудь изловчиться, отмотать время назад. Чтобы нечего было помнить. Чтобы стать прежней девочкой, которая не просит у Господа Бога волдырей для Бетти, которой такое даже в голову никогда не придёт. Но, раз это невозможно, порадуюсь и такой малости, как безразличие Бетти. Энди словно перетянул её к себе, прочь от меня — спасибо ему и на том.

На переменках мы обычно бегали вокруг школы (она стояла у лесной опушки), прыгали через верёвочку, играли в классики или просто дурачились. Приближаться к грунтовой дороге нам запрещалось. Дорога шла мимо школы, выныривала из одной лощины, чтобы нырнуть в следующую. На редкие автомобили мы внимания не обращали, но, если слышался стук конских копыт, я выходила из игры и мчалась к повозке ли, к прицепу ли, чтобы поболтать с возницей, а то и принести лошадкам воду из колодца.

В тот день мистер Фаас ехал на рынок. Пара серых тяжеловозов тащила прицеп с яблоками. Яблоки лежали и в мешках, и в ящиках — крупные, спелые, яркие. Он был добрый и приветливый, этот мистер Фаас. Просил называть его по имени — мистером Анселем; мы так и делали. Правда, однажды Генри сказал просто «Ансель», без «мистера» — и получил от мамы подзатыльник.

— Доброе утро, мистер Ансель, — поздоровалась я.

Мы с Руфью играли в «кошачью колыбель» — толстые нитки закручены на пальцах, руки мелькают, нитки запутываются.

Мистер Ансель придержал своих серых лошадей, помахал нам, крикнул «Гут морган» — нечто среднее между английским и немецким «добрым утром». Хоть мистер Ансель и прожил в наших краях лет двадцать, не меньше, немецкий акцент у него никуда не делся.

— Как поживайт, малютка Аннабель, крошка Руффь? — продолжал мистер Ансель. — Поди, фесело фам играцц, в такой-то слаффный утречк?

Мистер Ансель, когда ездил на рынок, одевался очень тщательно, совсем по-воскресному. И брюки, и рубашка, и пиджак на нём буквально хрустели — так хорошо были отутюжены. Шляпа сидела лихо, сапоги сияли на солнце. А уж яблоки он, наверно, по одному тряпочкой начищал, словно ювелиру их предложить собирался.

— Да, очень весело, — подтвердила я.

Тяжеловозы перебирали мохнатыми ногами, хотели снова тронуться в путь. Мигом я очутилась возле них, прижалась к тёплому серому боку, погладила круп.

— Вот бы и мне с вами поехать, мистер Ан-сель! Лошадки у вас такие хорошие!

Руфь стояла в сторонке. Так и вижу её, миниатюрную, хрупкую, с тугой тёмно-каштановой косичкой, в скромной юбочке ниже колена. Руфь побаивалась лошадей — вдруг лягнут? Или укусят — вон какие у них зубы! Папа Руфи работал бухгалтером. Животных они не держали, если не считать полосатого кота.

Позднее только и разговоров было, что о том, какая Руфь кроткая, безобидная. Чем она перед судьбой-то провинилась? Камень угодил ей прямо в глаз. Не камень даже — камушек; в этом-то подвох и таился. Будь камень побольше, лоб Руфи выступил бы щитом. Но, хоть и маленький, камень нанёс серьёзное увечье. Руфь опрокинулась на спину. Кровь хлынула по её щеке. Даже я, сама ребёнок, поняла: всё плохо.

Наверно, так бывает, когда птичка ударяется о стекло, думая, что перед нею настоящее небо. Руфь, совсем как наивная птичка, рухнула замертво, только руки и ноги дёргались словно сами собой. Медленно оседала пыль, взвихрённая падением.

Мистер Ансель соскочил с козел, склонился над Руфью. Со школьного двора доносились крики. Миссис Тейлор выбежала на грунтовку, увидела личико Руфи, бросилась к своему «форду». Руфь тем временем очнулась от шока. Боже, как страшно она кричала. Мистер Ансель взял её на руки, уложил в фордик миссис Тейлор, на заднее сиденье. Машина тронулась, снова взвилась пыль.

— Поехайт сказайт её мутер, — бросил мистер Ансель.

По отвороту наглаженного пиджака расплывалось кровавое пятно. Мистер Ансель тронул вожжи. Перепуганные лошадки пустились рысью. За прицепом остался след из красных яблок, что по одному сыпались из ящика, задетого и накренённого в спешке мистером Анселем.

Откуда-то принесло жирную муху. Она уселась прямо в лужицу крови, стала тянуть кровь своим хоботком. Я смотрела на неё как загипнотизированная. Остальные ребята сгрудились у дороги. Никто ни звука не издал. Генри и Джеймс прижались ко мне. Генри, который отродясь меня не слушался, прошептал:

— Что нам делать?

Без миссис Тейлор мы все были как малые дети. Даже верзилы, что сбились кучкой поодаль, и те, казалось, забыли, что им по пятнадцать лет. Энди я среди них не увидела. И Бетти тоже.

Тогда это обстоятельство ни на какие мысли меня не навело. Я просто подумала: нет Бетти с Энди — и слава богу. Генри я велела бежать домой, привести кого-нибудь из взрослых. Наша ферма находилась чуть ли не дальше всех от школы, но зато я знала: мама точно дома. Джеймс увязался за Генри. Пускай, подумала я. Здесь он без надобности.

Я принесла воды из колодца, вылила на кровавую лужу и вернулась в класс. Кто постарше — собрали вещи и разошлись по домам. Младшие сидели смирно, как на уроке, и ждали родителей. Я тоже села. Без Руфи за партой было слишком просторно. Я разрыдалась.

Я была на крыльце, когда вдали показался дедушкин фургон. Папа и мама бросились меня обнимать, затем мама пошла в класс, к малышам. Папа заглянул мне в глаза:

— Аннабель, что конкретно случилось?

Я больше не плакала, но слёзы далеко ещё не иссякли. От папиной ласки они собрались хлынуть снова.

— Сама не пойму, папа. Я вон там стояла. Разговаривала с мистером Анселем. Руфь — ты же знаешь, она лошадей боится — была сзади меня. Камень попал ей прямо в глаз. — Я инстинктивно закрыла ладонью левый глаз. — Руфь упала. Миссис Тейлор увезла её в своей машине.

Папа выпрямился, скользнул взглядом мимо меня, мимо фургона:

— Пойдем, покажешь мне.

Мы пошли. Лужа крови и воды ещё не высохла.

— Вот, здесь Руфь стояла, папа.

— Как стояла — лицом к холму? Ведь мистер Ансель ехал вниз, к лощине?

— Конечно. Рынок же внизу. Видишь, яблоки даже рассыпались. Это мистер Ансель торопился к Руфи домой. Сказать её маме. Да, Руфь была здесь. Я — тут. Лошади — прямо передо мной. Прицеп с яблоками, сам мистер Ансель — вон там.

Я суетилась, пыталась разыграть сцену в лицах.

— Получается, Аннабель, камень бросили с холма?

Я посмотрела на холм. На крутых гранитных склонах каким-то чудом умудрялись расти кустарники и даже деревья. У подножия холма валялись обломки скальной породы.

— Получается так, если только Руфь и впрямь стояла к холму лицом.

Папа упёр руки в бока. Задумался:

— Значит, и прицеп, и лошади, и ты сама, Аннабель, находились между Руфью и холмом?

— Ну да.

— Следовательно, камень не сам с холма свалился. Не мог же он оторваться от склона, упасть в ров под склоном и срикошетить Руфи в глаз. Если бы даже и срикошетил, так попал бы в лошадь или в прицеп, — принялся рассуждать папа. — Раз камень попал в Руфь, которая стояла за́ повозкой, значит, его кто-то нарочно метнул.

По папиной интонации я поняла: он не уточняет, он утверждает. Я промолчала. Насколько мне было известно, на перемене никто по холму не лазал; правда, мальчишки иногда играли в «царя горы», но исключительно после занятий. Здорово рисковали. Цеплялись за ветки, нащупывали ногами выступы в отвесном склоне, переводили дух за древесными стволами. По склону вились тропы, проложенные мальчишками, да ещё оленями и кроликами.

— Скажи, дочка, ты на холме кого-нибудь видела?

Я покачала головой:

— Нет. Я же смотрела на лошадок и на мистера Анселя. А потом, когда Руфь упала, — на неё.

Губы мои задрожали.

— Тише, Аннабель, — папа стал гладить меня по голове. — Всё будет хорошо. Не плачь. Потом это обсудим.

А сам снова повернулся к холму. Я поняла: ещё много чего придётся обсуждать.

 

Глава восьмая

Руфь лишилась глаза. Он просто вытек, как яйцо. Мне мама в тот же вечер сообщила. Другая бы утра дождалась, но только не моя. Она понимала: в любом случае мне будут сниться кошмары, в любом случае я пойму: Руфь изменилась бесповоротно. Да и я тоже.

— Камень мог в меня попасть, мама.

Она сидела на моей кровати в тёмной спальне и объясняла: доктор оказался бессилен. Случай был безнадёжный. Камень угодил прямо в зрачок. Этого не исправишь. Мама так и сказала: не исправишь.

— Да, Аннабель, — прошептала мама. — На месте бедняжки Руфи могла быть ты. Но мне кажется, целились не в тебя и не в Руфь, а в мистера Анселя. Или в его лошадь. Или даже просто в ящик с яблоками.

В темноте я не видела маминого лица.

— Почему ты так думаешь, мама?

Она вздохнула:

— Потому что мистер Ансель — немец. В наших краях, Аннабель, очень многие злы на немцев. Ещё в ту, первую войну озлились, а сейчас и подавно. Мистеру Анселю и раньше пакостили. То есть на него на самого не нападали, только имущество портили. Поджигали посевы и прицеп. Окна били. Дохлых крыс в почтовый ящик подбрасывали.

— Да ведь мистер Ансель чуть не всю жизнь тут живёт!

— Так-то оно так. Но это мы с тобой знаем. А для многих немец — он и есть немец, где бы ни жил. До тех, европейских немцев, не добраться, а мистер Ансель — рядышком. Стало быть, виноват.

— Не добраться? Кому не добраться, мама?

— Да любому, у кого сын, или отец, или брат на войне погиб — либо на этой, либо на первой. Или кто сам воевал. Люди, Аннабель, с войны приходят на себя не похожие. Злоба их мучает, а то и раны. В наших краях таких бывших солдат полно. Все их беды — от немцев, значит, немцам и ответ держать.

Я подумала про флаг на церковной крыше. Точнее, не про сам флаг, а про золотые звёздочки. Ещё я подумала про Тоби — какой он молчаливый и ружья всюду таскает.

— Но как же эти — которые злы на немцев — пронюхали, что мистер Ансель едет на рынок? Как они время подгадали, а, мама? Когда успели забраться на холм?

Мама пожала плечами:

— Не знаю, Аннабель. Знаю только, что в Руфь никто не целился. Ей просто очень сильно не повезло. Судьба у неё такая несчастливая.

Мамин ответ меня озадачил. Это что же, выходит, незачем быть хорошей, когда абсолютно всё судьба решает? А глаза широко открытыми держать — и вовсе нельзя?

Следующий день начался скверно, а продолжился и того хуже. Завтракали мы в тишине. Даже мальчики присмирели. Я думала только о Руфи: каково будет в школе без неё? Не выдержала и расплакалась над своей овсянкой, стараясь не всхлипывать. Тётя Лили скривилась:

— Ну и откуда столько слёз?

Бабушка, не глядя на дочь, бросила:

— Даже Христос проливал слёзы.

— У Христа был на то резон. А наша Аннабель, уж наверное, ревёт из-за пустяка.

Тут вмешалась мама.

— По-твоему, Лили, пустяк, что одиннадцатилетняя девочка лишилась глаза? — Мама говорила с горечью. — Пустяк, да?

— Ах, если речь об этом, — сварливо отвечала тётя Лили, — тогда, кажется, стрела моя поразила не самую главную цель.

Вот всегда она так выражалась. Нет чтобы признать: была неправа. Такого за тётей Лили не водилось. Я за всё утро ни слова не проронила. Джеймс и Генри заглотили завтрак почти не жуя, по-щенячьи. Зато папа долго тянул кофе. Взгляд его был устремлён как бы внутрь себя.

Заговорил он, когда мы уже толклись в прихожей:

— Чтобы ни к холму, ни к грунтовке — ни ногой. Аннабель, мальчики, слышите? На переменке держитесь у стены, которая на лес глядит. Попробую выяснить, как такое с Руфью приключилось. А пока будьте осторожны. Поняли?

— Поняли.

— Генри, Джеймс, берегите сестру, — добавил папа.

С тем же успехом мог велеть обоим на Луну слетать.

Папино беспокойство всё-таки проняло мальчиков. По крайней мере, до поля они шли рядом со мной, бежать пустились только на спуске в Волчью лощину. Спугнули куропатку, понеслись вниз по тропе. Я осталась одна.

За поворотом я увидела Бетти на широком пне. Всё, подумала я, передышке конец. Сожаление кольнуло разок и сменилось другим чувством. Не отвагой, нет. Отвага от слова «отважиться», но для этого прежде надо испугаться, а потом перебороть себя. Не была это и злость. Злиться можно за синяки, за угрозы, за перепёлочку.

В смысле, я и боялась Бетти, и сердилась на неё, но только раньше. Вчера. До большой перемены. Потом Руфь лишилась глаза, и это событие перечеркнуло всё прежнее. Заслонило его. Умалило. Глядя на невозмутимую Бетти, я чувствовала безразличие. Бетти и всё с ней связанное уже не имело значения. Сама Бетти казалась теперь ниже ростом. Даже когда шагнула на тропу, заступив мне путь.

— Что тебе?

Мой нетерпеливый тон явно удивил её.

— Думаешь, я от тебя отстану? Псих этот, с ружьями, сказал: «Отстань» — а я и сдрейфила? Думаешь, раз подружка твоя поранилась, так тебе теперь будет вольготное житьё?

— Руфь не просто поранилась. У неё глаз вытек. Вытек, понимаешь? Или ты об этом не знала?

— Знала. Мне бабуля сказала. Кто-то в этого немчуру, в тухляка, метил, да промазал.

— Мистер Ансель — никакой не тухляк, — сказала я. — Ты его вообще не знаешь, а туда же.

Бетти вскинула брови:

— Сама ничего не знаешь! Живёшь в глуши, сюда и вести никакие не доходят. Немцы — они всюду немцы. Вроде славные, весёлые. А дай им волю — весь мир захватят.

По щеке Бетти тянулась свежая царапина. Глубокая, рваная, словно Бетти продиралась сквозь кусты. Ещё я заметила: носки у неё все в цепких семенах череды. Странно, подумала я, что это Бетти взбрело с утра пораньше лазать по буеракам? Мало её плющ обстрекал?

— Это тебе дай волю, так ты… Ладно, Бетти, вот что я тебе скажу: ты от меня отстанешь, — твёрдо проговорила я. — Не потому, что так велел Тоби. Не потому, что Руфь лишилась глаза. Просто отстанешь, и всё. Ничего у меня не выманишь и не отберёшь. Не запугаешь меня. Не надейся: наутёк не брошусь. Не доставлю тебе такого удовольствия. Так что займись лучше чем-нибудь полезным, а со мной время не трать.

Ну, думала я, давай! Ответь! Покончим с этим раз и навсегда. Хочешь ударить — вперёд; по крайней мере, повод будет пожаловаться взрослым. Но Бетти ничего не сказала, ничего не сделала. Выждала несколько секунд. Шагнула в сторону, дала мне пройти.

Вроде я победила, но удовлетворения не испытывала. Меня оставили в покое — это казалось ничтожнейшим из достижений. Никогда, никогда мне не было так грустно — просто до воя. Хотелось спрятаться на сеновале и глядеть на голубей, что устроили гнёзда под самой крышей, между балками. А лучше — вообще закрыть глаза. Не думать ни о Руфи, ни о мистере Анселе, ни о немцах, ни о Бетти Гленгарри.

Сеновал отпадал сразу, но годилась и школа. Я сосредоточилась на уроках. Энди не было. Бенджамин вернулся на своё законное место. Я сидела одна. Утро прошло спокойно.

На перемене мы с подружками плели венки из сухих трав и говорили о Руфи — что-то она сейчас делает? Краем глаза я отслеживала братьев. Они, правда, и не думали приближаться к грунтовке или холму. Как обычно, Генри с Джеймсом играли в догонялки, лепили куличики из влажной земли возле колодца да швыряли камушки в развилины древесных стволов.

Бетти наблюдала за ними, скрестив на груди руки. Она никогда не участвовала в играх. Если был Энди — исчезала вместе с ним. Без него — маялась и злилась, только и ждала, когда перемена кончится. В тот день Бетти в мою сторону даже не взглянула. Ну и я старалась на неё не смотреть.

Энди появился неожиданно. Миссис Тейлор вышла позвать нас обратно в класс, глядь — Энди через школьный двор топает. Бетти метнулась ему навстречу, и некоторое время они стояли вдвоём на дорожке, шептались и косились на меня. Что было очень подозрительно.

До конца уроков Бетти с Энди всё переглядывались да перебрасывались записочками. Напрасно миссис Тейлор призывала их к порядку, пыталась включить в работу. Из класса они выскочили первыми. Пока я собрала вещи, пока оделась — их и след простыл.

Генри с Джеймсом, по обыкновению, не стали меня дожидаться — побежали домой наперегонки. Пусть их, думала я и до первого поворота не волновалась. Братьев было не видно, зато отлично слышно. Сначала — топот и хруст сухой листвы, затем, на выдохе: «Постой!» Далее — шорох камушков, катящихся по склону из-под маленьких ног, и тишина. Значит, далеко умчались. Вдруг раздался вопль. И голос Генри:

— Аннабель! Аннабель!

Я буквально взлетела вверх по склону. Генри склонился над распростёртым Джеймсом. Джеймс плакал навзрыд. Лоб его заливала кровь. Я с разбегу рухнула на колени.

— Не пойму, что это было, — объяснял Генри. — Джеймс меня обогнал. Бежал-бежал — вдруг споткнулся, упал и давай вопить.

— Я не сам споткнулся, — возразил Джеймс, переворачиваясь со спины на живот и с трудом вставая на четвереньки.

Не в силах говорить из-за слёз, он ткнул пальчиком прямо перед собой. И мы с Генри увидели проволоку, туго натянутую поперёк тропы.

Генри встал во весь рост, и я поняла: беги он впереди Джеймса, проволока пришлась бы ему как раз по горлу. Генри тронул было проволоку и живо отдёрнул палец:

— Ух, острая! Будто прямо посерёдке кто наточил!

Он ловко отвязал от дерева один конец проволоки и начал сматывать её в клубок, приближаясь ко второму дереву. Там, у корней, Генри проволоку и оставил. Рукавом я кое-как отёрла кровь с Джеймсова личика. Порез оказался глубокий, кровь всё текла, но глаза и уши были невредимы.

— Идём, Джеймс. — Я подхватила брата под мышки, поставила ровно. — Всё с тобой будет в порядке.

Взяла его за руку — он не сопротивлялся, только всхлипывал. Генри, набычившись, пошёл впереди. То и дело он оборачивался поглядеть, не отстаём ли мы с Джеймсом. Когда мы добрались до поля, Генри в очередной раз повернул голову и чуть не споткнулся от неожиданности. Потому что в отдалении стояла Бетти. Следила за нами.

— Не сейчас, Генри, — прошептала я.

Он понял. Пока мы поднимались на холм, Генри караулил каждое движение Бетти.

— Не сейчас, — повторила я.

Генри пропустил нас вперёд, а сам стал замыкающим.

После обеда я повела папу в лощину. Только проволоки мы уже не нашли.

— Вот тут она была, папа. Вот на этом дереве. Я нарочно кочку рядышком заметила.

Папа шагнул с тропы, пощупал свежий шрам на древесной коре. Напротив, на другом дереве, был точно такой же шрам.

— Не волнуйся, Аннабель. Ты не перепутала. Именно здесь проволоку и примотали. А потом размотали.

Рассердить папу было непросто. Мама — та вспыхивала как порох и бушевала за двоих. Но теперь папа прямо-таки вскипел.

— Кто-то таил змею за пазухой, и вот теперь змея подняла голову, — произнёс папа.

Никогда я от него таких фраз не слышала. Насчёт змеи распространяться больше пристало священнику или, под настроение, тёте Лили, но только не папе. Он и в церковь-то ходил от случая к случаю.

— Таил? — переспросила я. — А может, не таил, а таила? Или их двое — этих, со змеями: он и она? По-моему, так всё и было.

Папа расширил глаза:

— Аннабель, если тебе что-то известно, лучше сразу говори.

— И скажу. Правда, я не уверена, я ведь её не застукала за этим. Просто больше некому. Ну, может, ещё Энди участвовал.

Закатное солнце не грело, становилось зябко. Я радовалась, что со мной папа. Папа вёл меня за руку, приноравливал шаг к моим коротким шажкам, но всё равно мы уверенным маршем продвигались прочь из лощины, к полю. На открытое место. Чуть задержались в саду — папа нарвал яблок для соуса к мясу, набил свои и мои карманы. Потом мы направились прямо домой. Миновали сад, прошли под персиковыми деревьями, как под аркой.

Дома папа сначала заглянул к Джеймсу, похвалил его за мужество, затем перекинулся словом с мамой (нам обоим достался подозрительный мамин взгляд), дал мне отогреться у печки и только после этого усадил в пустой гостиной и спросил напрямую, кого я подозреваю.

Я рассказала всё с самого начала. Про Бетти и её угрозы. Про синяк в форме огурца. Про скороспелую дружбу Бетти с Энди. Про их переглядывания и перешёптывания. Про перепёлку и предупреждение Тоби. Про сегодняшнее опоздание Энди. Про то, как Бетти метнулась к нему, как они весь урок перебрасывались записками.

Доказательства иссякли. Я их перечислила на одном дыхании, а когда замолчала, поняла, до чего они неубедительные. Кроме, пожалуй, убийства перепёлки: я не сомневалась, что хруст птичьих косточек останется со мной на всю жизнь.

— Бетти — хулиганка, — подытожила я. — Только не пойму, как у неё вышло так меня запугать.

— Аннабель, что ж ты сразу не рассказала? — упрекнул папа.

— Да ведь это не в один день случилось. Она же понемногу пакостила. Вот я и растерялась… — Про себя я подумала: надо же было так сглупить! — Вдобавок Бетти грозилась, что мальчиков поколотит. Ну, если я наябедничаю. Я не наябедничала — а она всё равно вон что Джеймсу подстроила.

Папа поскрёб подбородок:

— Успокойся. Я разберусь. Точнее, мы с мамой разберёмся. Только отныне ты должна всё нам рассказывать. Обещаешь?

Я обещала. Это было нетрудно — я не собиралась больше лгать папе с мамой. Но я ещё не знала, насколько всё запутается.

 

Глава девятая

Назавтра была суббота. Никаких уроков, только домашние хлопоты. И немножко времени для себя. В ту субботу личное время мне не светило.

— После обеда поедем к Гленгарри, — объявил папа, едва я уселась завтракать. По тону было ясно: отвертеться не получится. Но я на всякий случай уточнила:

— А мне обязательно ехать?

Папа кивнул:

— Дело важное, а важные дела без участников не обсуждаются. Не бойся, Аннабель. Мы с мамой будем рядом. И тебе, поверь, полегчает, когда ты всё выскажешь Бетти в лицо. Пока ты молчишь, ты невольно потворствуешь хулиганке. А значит, у неё перед тобой преимущество. Но мы сегодня это исправим.

Папины слова мне понравились, только ехать всё равно не хотелось. Джеймс вяло ковырял яичницу и поддёргивал повязку на лбу.

— Дурацкая штука, — пожаловался он. — От неё лоб чешется и голова не варит.

Мама живо исправила ситуацию — повязала поверх бинтов яркий носовой платок. Совсем по-пиратски.

— Ну вот, теперь ты — вылитый Джон Сильвер.

Перед сном бабушка читала нам «Остров сокровищ», так что про пиратов мы были наслышаны. Джеймс ухватил большую деревянную ложку и давай прыгать, фехтовать и вопить: «Йо-хо-хо!» Мама вытолкала его в сад и Генри вместе с ним. Крикнула вслед:

— Чтобы от дома ни на шаг!

— Сейчас мы их энергию в мирное русло направим, — сказал папа. — Я обрезкой займусь, а господа пираты пускай ветки таскают.

За месяц-полтора до Рождества мы всегда подстригали молоденькие ёлочки, которые растили на продажу. Папа орудовал секатором, дедушка, сидя в прицепе с парой собак, наблюдал за процессом. В прошлом году папа разрешил Генри и Джеймсу потренироваться на кривой ёлке; мальчики увлеклись и сделали из неё отличную великанскую зубочистку. В этом году им дали другое задание — собирать и сортировать обрезанные ветки: что похуже — на растопку, что получше — на рождественские веночки.

В доме сразу стало тише, когда Генри и Джеймс занялись делом. Мы с мамой вымыли посуду после завтрака. Потом мама стала гладить бельё. В кухне запахло жаром. Хрустело горячее полотно, шипел утюг. Бабушка уселась за дубовый стол и принялась штопать носки и латать протёртые локти на свитерах. Я занялась яблочной начинкой для пирога. Старалась снимать кожуру так, чтобы выходила цельная ленточка. Смысла в этом не было ни малейшего — кожуру скармливали лошадкам, а они, понятно, усилий моих оценить не умели. Просто я не упускала случая сделать красиво.

Тётя Лили слонялась по дому. Когда не надо было идти на работу или в церковь, она места себе не находила и оживлялась, только испортив нам настроение.

— Дело пойдёт быстрее, если ты, Аннабель, перестанешь заниматься пустяками!

Тётя Лили выбрала ленту кожуры подлиннее и стала раскачивать. Кожура порвалась. «Дело пойдёт быстрее, — хотела я сказать, — если кое-кто тоже возьмёт в руки ножик для чистки!» Но промолчала. У тёти Лили не было сноровки, а главное — желания помогать по дому.

— Вы отослали плёнку в печать, тётя Лили?

Она вздёрнула подбородок:

— Разумеется, Аннабель. Не зря ведь мне доверено такое важное занятие, как сортировка корреспонденции. И к своей работе я отношусь со всей ответственностью.

— Да, конечно, тётя Лили. Я ничего такого не имела в виду.

Она кивнула с видом оскорблённой королевы:

— Фотографии должны прийти на днях, Аннабель. А вообще, мне непонятно, почему этот бродяга пользуется нашим фотоаппаратом и нашей плёнкой, которая, между прочим, стоит немалых денег. И с какой стати я должна выполнять дополнительную работу, когда и без того чрезвычайно загружена?

На словах «наш фотоаппарат» и «наша плёнка» мама покачала головой. Фотоаппарат и пожизненный запас плёнки выиграла она, а не тётя Лили.

— Вот доглажу — пойду навещу малютку Руфь, — сказала мама. — Ты со мной, Аннабель?

Я не хотела навещать Руфь. Меня от одной мысли трясло. Но я всё-таки кивнула. Когда с глажкой было покончено, я надела пальто и шляпку и вслед за мамой сошла с крыльца.

Руфь лежала в постели под одеялом по самые подмышки. Пустую глазницу закрывала повязка из чёрного шёлка. Из-под повязки тянул по всей щеке свои щупальца изжелта-зелёный синяк. Другая щека, лоб, нос, подбородок были сероватые, как февральский снег.

— Привет, Руфь, — выдавила я, когда мамы оставили нас одних, ушли шептаться в гостиную. — Тебе больно?

Руфь с усилием кивнула. До сих пор она произнесла только два слова: «Спасибо, мэм», потому что мама вручила ей пакет имбирного печенья.

— Тебя ведь в школу скоро пустят, да, Руфь?

Она было начала отрицательно качать головой, но остановилась и сказала, глядя в сторону:

— В эту школу меня вообще не пустят. Я буду учиться в Сеукли.

Я опешила:

— Так далеко?

— В Сеукли папина контора. Мы здесь не планировали так долго жить — просто дом от дедушки в наследство достался… Было неплохо. Тихо. — Руфь повернулась ко мне. Слёзы текли у неё по обеим щекам. — Папа с мамой хотят продать этот дом и переехать в город.

Мы с Руфью росли вместе. Среди моих подруг не было девочки добрее. Я тоже заплакала:

— Мне так тебя жалко, Руфь! Так жалко, что ты поранилась!

Руфь поджала губы:

— Я не сама поранилась. Меня нарочно… изувечили.

Я мигом вытерла слёзы:

— Ты кого-нибудь видела, да?

— Толком нет. Что-то мелькнуло на холме, я подняла голову — и камень попал прямо в зрачок. Если бы я смотрела вниз… или в сторону…

Она подтянула колени к подбородку:

— Врач говорит, я привыкну. По-моему, так только — утешает.

В спальню заглянула мама:

— Нам пора, Аннабель. Руфи нужен покой.

Я просто сказала «Пока». Не обняла Руфь, не пожелала скорее выздороветь. Я не знала, что вижу её в последний раз.

На ферме Гленгарри всё прошло ещё хуже. Странно и неловко было сидеть между папой и мамой на деревянном диванчике в гостиной. Старшие Гленгарри и Бетти заняли табуретки, причём поставили их в ряд, точно напротив нас. Будто границу провели. Табуретки были выше диванчика, и Гленгарри, все трое, глядели на нас сверху вниз. Без папы с мамой я бы точно ни слова не пролепетала.

— Я очень рад, что представилась возможность поблагодарить вас за бальзаминовый отвар, — начал мистер Гленгарри. — Когда я вернулся из Огайо, Бетти уже почти совсем поправилась. Мы ваши должники.

— Мы, в свою очередь, были рады помочь, — отвечала мама. Слово «но» она произнести не решилась.

Это сделал за неё папа:

— Но сегодня мы пришли, чтобы поговорить о другом. О том, что творится в школе. И возле школы.

— Да, мы тоже обеспокоены, — подхватил мистер Гленгарри. — Бетти рассказала нам о несчастье с Руфью.

— Речь не о Руфи, — вмешалась мама. — Речь о нашем младшем сыне, Джеймсе. И о нашей дочери.

Мистер и миссис Гленгарри переглянулись. Бетти уставилась на меня. Лицо у неё было каменное. Все знали, почему Бетти вообще приехала из города, вот я и не ожидала, что мои слова кого-то удивят.

— Бетти грозилась побить мальчиков и меня саму, если я не принесу ей из дома что-нибудь ценное. И она выполнила угрозу. Сначала меня ударила. Палкой. Дважды. Потом она поймала перепёлочку. А вчера Джеймс напоролся на проволоку. По-моему, проволоку Бетти вместе с Энди Вудберри натягивала.

Всё это я буквально выпалила. Повисла тишина.

— Бетти? Ты действительно всё это совершила?

Поглядеть на миссис Гленгарри — она от моих слов будто пополам треснула. Одна половина сразу приняла всю правду и смирилась с ней, вторая ещё питала слабенькую надежду. Бетти мотнула головой:

— Ничего подобного. Врёт она.

— Не вру! Ты сама знаешь, что не вру. Ты меня ударила, хоть я и принесла тебе пенни и предложила дружить.

Мама погладила меня по колену: мол, не горячись. Вслух она сказала:

— Наша дочь не станет лгать о таких вещах.

— А Бетти, значит, станет? — напрягся мистер Гленгарри.

Он ещё по-настоящему не разозлился, но к этому явно шло. Мой дедушка тоже бы за меня встал горой. В любых обстоятельствах.

— Если мне не верите, можете Тоби спросить, — продолжала я. — Тоби всё видел. Как я принесла пенни, как Бетти его в траву зашвырнула, а меня палкой ударила. Хотите, покажу синяк? Потом она задушила бедную перепёлочку. Тогда Тоби ей и сказал, чтоб не лезла ко мне. А она всё равно лезет. Это она проволоку натянула. Больше некому.

— Помолчи, Аннабель, — прервала мама. — Мы сами разберёмся.

— Тоби спросить? — возмутился мистер Гленгарри. — Этого психа?! Бетти, внученька, давай-ка расскажи им про Тоби.

Бетти молчала. Тогда миссис Гленгарри обняла её за плечи и давай ворковать:

— Смелее, родная. Здесь тебе нечего бояться. Бетти чуть склонила голову набок, но глаз от меня не отвела:

— В тот день, когда камень попал в Руфь, я видела Тоби на холме. А потом он меня подкараулил и говорит: «Только попробуй сболтни — убью».

Руфь тоже говорила, что кто-то мелькал на склоне холма. Это кто угодно мог быть, только не Тоби.

— Ты на Тоби напраслину возводишь, Бетти, — сказала я. — Сама грозишь расправой. А Тоби тут ни при чём. Он бы в жизни Руфь не обидел.

— Руфь — конечно. Только метил-то он не в бедную малютку. А в немчуру тухлого, — бросил мистер Гленгарри.

Понятно, от кого Бетти этих слов набралась — «немчура» и «тухляк». У мистера Гленгарри в Первую мировую брат погиб. Мистер Гленгарри, один из многих в наших краях, бойкотировал мистера Анселя.

— Тоби от немцев натерпелся, вот и спятил. Он и камень швырнул. Больше некому, — заключил мистер Гленгарри.

— А я вот не видела Тоби на холме, — возразила я. — Хоть и стояла рядом с Руфью. Кстати, Бетти, сама-то ты где была в это время? Как вышло, что никто Тоби не видел, а ты видела?

— Я была на колокольне, — спокойно ответила Бетти. — Энди сказал: пойдём, покажу тебе колокол. Мы и пошли. Там окно большущее. Глядит прямо на дорогу и на холм. Мне сверху всё было видно получше, чем тебе.

Мама чуть подалась вперёд:

— Что же ты никому не говорила, Бетти? Не приди мы сегодня, ты бы и дальше помалкивала, да?

Пожалуй, так, как мама, ни один человек Тоби не симпатизировал. Было ясно: мама не верит Бетти. Но ведь и я, родная дочь, тоже долго таилась из страха перед той, кто гораздо сильнее!

— Да! Потому что Тоби мне угрожал! — не моргнув глазом выдала Бетти.

Вот так просто, без малейшего усилия свалила вину на Тоби.

— А Энди что, тоже Тоби боится? — не отставала я. — Он-то почему молчал?

— Потому что Тоби видела только я одна. Энди в окно не глядел. Он ласточкино гнездо от стенки отковыривал. Когда ко мне подошёл — Тоби уже скрылся. Я ничего Энди не сказала. Пусть я одна всё знаю, а то вдруг Тоби на Энди нападёт?

Бетти говорила с натуральным испугом. Даже я ей почти поверила.

— Ну а проволока на тропе? Её что, тоже Тоби натянул? Для Джеймса? Чушь!

— Не для Джеймса, — со значением произнесла Бетти. — По этой тропе не только твой брат ходит.

— Всё, довольно! — гаркнул мистер Гленгарри. — Тоби — законченный псих. Это каждому известно. Чего ждать от психа? Только пакостей.

— И позволительно ли винить Бетти в том, что она боится столь опасного человека? — подхватила миссис Гленгарри.

Вечная тихоня, она впервые на моей памяти говорила с уверенностью. Ещё бы: «трудновоспитуемая» внучка внезапно предстала этакой зайкой в голубеньком свитерочке, паинькой, которую застращал бродяга без роду без племени, со сдвигом по фазе и тремя ружьями. Миссис Гленгарри вцепилась в этот образ и отказываться от него не собиралась.

— Может, и непозволительно, — сказала мама, вставая с диванчика. — Но пусть только попробует угрожать нашей дочери. Мы этого так не оставим.

Я не совсем поняла, что мама в таком случае предпримет, но вслед за мамой поднялся папа, стиснул мою руку. Папа и мама защищали меня с обеих сторон, и я будто сделалась выше и сильнее. Такое чувствуешь, когда с холма глядишь вниз, на Волчью лощину, или держишь в ладони тёплое яйцо.

С тем мы и поехали домой. Родители остались разговаривать наедине, во дворе, а я сразу пошла к себе в комнату. Вот что мне думать обо всём об этом? Картины недавних событий мельтешили перед глазами, как пёстрые лопасти детской вертушки. Прежде всего, я не считала Тоби психом. Тоби был печальный. Тоби был молчун. Со странностями, да: обычно люди не селятся в заброшенных коптильнях и не бродят по холмам. Но психом его называть, да ещё законченным и опасным?

А главное, зачем бы Тоби швыряться камнями, когда рядом с мишенью — две девочки, лошади, повозка? Да если бы Тоби хотел насолить мистеру Анселю, он бы его подкараулил где-нибудь одного. Возможностей таких было сколько угодно. Тоби не выстрелил в спящего оленя. Любовно фотографировал ноголист. Вернул мою монетку, а ведь мог и не возвращать. Тоби никогошеньки не обидел. По крайней мере с тех пор, как вернулся с войны. Словом, никакой он не псих. Понормальнее некоторых будет. И мистера Анселя он бы травить не стал, будь тот хоть немцем в квадрате. Но если Бетти с Энди торчали на колокольне, значит, они никак не могли быть на холме. Значит, камень швырнул кто-то другой.

Я лежала на постели и думала, всё думала, пока мама не крикнула из кухни: «Аннабель, помоги с ужином!» Но и чистка картошки меня не отвлекла.

* * *

— Ну и как оно там, в облаках, Аннабель?

От бабушкиного вопроса я вздрогнула, но, прежде чем ответить, добела отмыла картофелину.

— В каких облаках?

— В которых ты уже с полчаса витаешь.

— Я думала о Руфи, бабушка.

— Ужасное несчастье! Надо ж было такому случиться, да ещё с милой малюткой Руфью!

— Бабушка, ты ведь не на Тоби думаешь? Тоби этого бы не сделал, даже случайно.

Все в доме уже знали о разговоре у Гленгарри. Тётя Лили фыркнула:

— От вашего дражайшего Тоби серой на милю разит.

— Нет, Тоби хороший, — заспорил Генри.

— Йо-хо-хо! — выкрикнул Джеймс, вероятно в знак согласия с Генри.

Дедушка пробормотал что-то насчёт волка в овечьей шкуре. Мамино мнение я уже знала. А папа… Папа по дороге от Гленгарри ни слова не сказал. Дома наскоро переговорил с мамой и куда-то ушёл.

— Я, Аннабель, не знаю, на кого думать, — произнесла бабушка. Она резала картошку тончайшими, почти прозрачными ломтиками. Лучше бабушки никто во всей округе не готовил картофельную запеканку в сливках. — Тоби, конечно, странный человек. Взять, к примеру, эти его ружья. Да только я не слыхала, чтоб он хоть кого обидел. Ни о мистере Анселе, ни о немцах Тоби никогда худого слова не говорил.

— Тоби вообще мало говорит, — добавила я.

— Может, кому оно и подозрительно, — продолжала бабушка, — а я так скажу: пускай меня по делам судят, а не по словам. Тоби ни мне, ни родным моим не вредил — разве справедливо будет на него дурное думать?

Папа, румяный с холода и пропахший копотью, пришёл только к самому ужину.

— Я был у Тоби, — выдал папа, отрезав себе ломоть маминого окорока, положив изрядно бабушкиной запеканки и цветной капусты моего приготовления. Джеймс утверждал, что цветная капуста — совсем как маленькие деревца, и почти никогда её не ел.

Мы все уставились на папу. Что он сейчас сообщит? Что выведал у Тоби?

— Конечно, говорил в основном я, — начал папа. — Ну, постучался в коптильню. Тоби меня впустил. У него там всего один стул. Я подумал, нехорошо мне сидеть, когда Тоби стоит, и не сел. Стоим, значит, мы над этим стулом, глядим друг на дружку, будто пара козлов.

Козлов, заодно с козами, папа отчего-то недолюбливал. Я у него, например, ленилась, как коза. И упрямилась, как коза. Случись мне выпачкаться — опять я была как коза. И остальные тоже.

Мы молчали. Если бы папа от Тоби ничего не добился, он бы вообще не стал говорить, что ходил к нему.

— Эта его коптильня — сущее логово звериное. Кровать — одно название: веток сосновых навалил, мешковиной покрыл — вот и постель. Подушки нет. Одеяло — солдатское, ещё с войны. Стул на свалке подобрал. Огонь в углу разводит, в крыше дыру проделал для вентиляции. На крюках рваньё всякое висит. Но… — тут папа замолчал. Откинулся на стуле, потёр подбородок. — У него там полно фотографий. Все четыре стены обклеил. На одних — сад в цвету. На других — лес. А больше всего он снимает закатное небо.

— Темнело уже, потому я мало что разглядел, — продолжал папа. — Носом водить не хотелось. Неудобно как-то. Я ведь без приглашения вломился. Смутил Тоби. Едва ли к нему часто гости ходят.

Кажется, впервые на моей памяти папа выдал такую длинную тираду.

— Я сообщил Тоби, чего эти Гленгарри наговорили. Особенно — Бетти. Якобы она с колокольни всё видела. Тоби сказал, что в людей камнями не кидается. Будь они хоть немцы, хоть кто. Причин, говорит, нет кидаться.

— Как же нет? — возразил дедушка. — У Тоби причин хоть отбавляй. Он же воевал, с немцами-то.

— Этак рассуждать — любой мог камень бросить, — резко ответила мама. — Тут, почитай, в каждой семье кто-нибудь да погиб.

— А потом Тоби сказал странную вещь, — продолжал папа. — Я, правда, не понял, но запомнил слово в слово: «Они весь Панцирь-камень зацарапали». Будто точку поставил насчёт своего участия. Только попросил ещё: пускай, мол, Аннабель фотографии сразу принесёт, как будут готовы.

Тётя Лили нацелила на меня вилку:

— Дождались! Он уже и распоряжается. Фотографии ему носи! Босс выискался!

Панцирь-камень, думала я. Огромный валун в Волчьей лощине, по форме похожий на черепаху. Сходство усиливали прожилки кварца — образовывали ячеистый узор. Лежал Панцирь-камень посреди поляны; казалось, деревья его опасаются, потому и держатся поодаль. Вокруг росли только папоротники да цветы.

Поляна была очень красивая, но мы на ней никогда не играли — она внушала трепет. Наверно, индейцы поклонялись Панцирь-камню, обряды свои возле него проводили. У нас для обрядов имелась церковь, но, не будь её, как знать, может, и мы бы слушали проповеди возле Панцирь-камня.

 

Глава десятая

Воскресная служба прошла как обычно, только Гленгарри при нашем появлении не привстали со скамьи в знак приветствия. Ну и пожалуйста, пускай дуются. Зато папа оказался прав. Обещал, что мне станет легче, если я выговорюсь, — так и вышло. Чувство освобождения от груза на душе стоило воскресных улыбок мистера и миссис Гленгарри.

Свою Бетти они нарядили в клетчатую юбочку и белоснежную блузку с отложным воротничком. Ну просто девочка-припевочка была бы, если бы не взгляд. Впрочем, я смотрела не на Бетти, а на алтарь и на святое распятие. Хор пел псалмы. Носатый мистер Симмонс, как обычно, гундосил, миссис Ланкастер не вытягивала высокие ноты — мелодия дёргалась и пробуксовывала, будто наш старый фургон. Мы, простые прихожане, тоже пели как умели.

Преподобный Киннелл долго вещал о смене времён года, зачем — непонятно. Я радовалась, что к каждому молитвеннику прилагается огрызок карандаша и конверт для пожертвований. Рисовала я из рук вон плохо, но по воскресеньям усердно упражнялась, чтобы не так маяться на проповеди. В тот день я пыталась изобразить коня. Дедушка, сидевший рядом, косился на мой рисунок с завистью и наконец шепнул:

— Пёсик вышел — загляденье!

Мама забрала конверт, запечатала в него несколько монет, улыбнулась, заметив конепёсика:

— Надеюсь, Аннабель, святой отец оценит твои старания.

Словом, всё шло как всегда, а значит — прекрасно. Проблемы, если и маячили на нашем горизонте, вполне могли потерпеть.

Могли, да не потерпели. Выйдя из церкви, мы увидели констебля, а рядом с ним всех троих Гленгарри.

Констебль не носил ни значка, ни оружия. Ближайшее отделение полиции находилось в Питтсбурге, там же были тюрьма и здание суда. Именно поэтому констебль старался никого не тревожить своим внешним видом. Но служил исправно, войска вызывал всякий раз, когда требовалось. То есть ещё ни разу.

Мы нашему констеблю симпатизировали. Фамилия его была Олеска. Он был щекастый, почти лысый и смешливый. Но однажды на ярмарке я сама видела, как констебль Олеска подхватил под мышки фермера (тот переборщил с сидром и начал дебоширить) и подержал несколько минут на весу, будто мешок с кукурузой. Фермер живо протрезвел. Тогда Олеска его на место поставил и говорит: «Езжай-ка, друг, домой, проспись». И тот послушался. Так что с констеблем не фамильярничали. Знали: он и суровым бывает.

В тот день он как раз был суровым.

— Всем доброго утра, — произнёс Олеска. — Джон, Сара, на два слова.

Папа открыл фургон, усадил дедушку с бабушкой на переднее сиденье. Мне и мальчикам он жестом велел лезть в прицеп. Мы не посмели ослушаться. Устроились в передней части прицепа, чтобы как можно лучше слышать разговор старших.

Всё равно толком ничего не разобрали. До нас долетели три имени: Тоби, Руфь и мистер Ансель. Бетти дали слово, и уж она воспользовалась — сорокой затрещала. Несправедливо, думала я. Потом решила: за меня родители всё скажут. Так даже лучше.

Мамин голос слышался отчётливее других. Верно, Гленгарри своими заявлениями сразу возмутили маму.

— Может, сначала доказательства поищете, а потом будете безобидного человека обвинять? — горячилась мама. — У нас тут свободная страна, каждый живёт, как ему нравится! — Она даже кулаки стиснула. — Смотрите, как бы заодно с водой и младенца из лоханки не выплеснуть.

Последнюю фразу я не поняла. При чём тут младенец? И что за лоханка?

Папа положил руку на мамино плечо, но мама её стряхнула:

— Ну да, Тоби чудной — и что с того? Загóните беднягу в угол — хлопот не оберётесь. Говорю вам — дурного он не делал! Арестовать человека только потому, что девчонка якобы на холме его видела? Да кому вы поверили? Она уже отличилась. Соврёт — недорого возьмёт!

От такого заявления закричали все разом. Мама вдруг словно выдохлась. Устало подошла к фургону, залезла в прицеп. Папа сел за руль, повернул ключ зажигания и позвал:

— Лили!

Но тётя Лили будто приросла к констеблю. Стояла, склонив набок голову, и в такой позе ещё умудрялась кивать. Наконец, отклеилась, села в свой собственный автомобиль. Лицо у неё было подозрительно довольное. С чего бы тёте Лили радоваться? Повода никакого, как раз наоборот.

Воскресный обед всегда проходил одинаково. Сначала — молитва за посланную Господом пищу. Затем — сосредоточенное и почти молчаливое поглощение этой пищи. После — мытьё посуды. Тётя Лили не участвовала — спешила исчезнуть в своей комнате, чтобы молиться и размышлять о вечном. Правда, порой сверху доносились танцевальные мелодии.

Случалось, кто-нибудь заглядывал в гости, а если нет — мы только радовались. Приятно было отрешиться от внешнего мира, отдохнуть среди своих.

В то воскресенье отрешиться не вышло.

— Вот что, дети, — заговорила мама, раскладывая по тарелкам десерт — яблочный пирог со взбитыми сливками. — Держитесь подальше от Бетти Гленгарри. Не подходите к ней. Не разговаривайте с ней. А если что странное заметите — скажите миссис Тейлор.

— И нам, — добавил папа. — Чтобы больше никаких секретов.

— Послушай, Аннабель, — вмешалась тётя Лили. — А не сгущаешь ли ты краски, не очерняешь ли Бетти Гленгарри? Она такая милая девочка. Такая набожная. И очень храбрая. Подумать только, решилась рассказать о Тоби, об этом проклятии здешних мест.

— Бетти меня ударила. Палкой. По её милости у меня на бедре синяк размером с огурец. По-вашему, я сама его нарисовала? Чёрной краской?

Тётя Лили выпрямилась и изрекла:

— Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего!

Я в ответ приподняла платье и продемонстрировала синяк. Он, конечно, успел малость побледнеть, но всё равно выглядел гадко.

Тётя Лили отвела взгляд и до конца обеда ни слова не проронила.

Когда посуда была перемыта, мама взялась готовить компресс. Заварила кипятком листья окопника, что рос у нас в огороде, растолкла в кашицу, завернула в чистую тряпицу. Затем повела меня в спальню, велела лечь на бок и приложила компресс к синяку.

— Мама, мне уже не больно.

— Зато мне больно. Только представлю твой синяк — знаешь, как сердце болит? Ну да окопник поможет.

Лучше всего было то, что мама сидела рядом, ладонью закрывая компресс, не давая ему остыть слишком быстро.

— Мама, я не произносила ложного свидетельства!

— Конечно, нет, Аннабель. Тётя Лили воображает, что ей всё известно. Ошибается. Не будем больше об этом говорить.

Я примолкла. Лежала и чувствовала, как мы с мамой отдаляемся друг от друга. На первом этаже шумели Генри и Джеймс. Для них что воскресный день, что обычный — никакой разницы. Всё бы им баловаться.

— Мама, что теперь будет с Тоби?

Она вздохнула:

— Чтобы вызвать войска, у констебля сведений маловато. Арестовать Тоби он не может, хотя Гленгарри именно этого требуют. Сама знаешь: Бетти на Тоби наговаривает, да от неё так вот запросто не отмахнёшься. Констебль — он все показания должен учитывать. Ладно хоть слов Бетти недостаточно для ареста Тоби. По закону сам констебль людей арестовывать не уполномочен. Насчёт этого в полиции решают. Констеблю надо с Энди поговорить — правда ли он был с Бетти на колокольне. Потом ещё с самим Тоби. Пожалуй, и с тобой, Аннабель, насчёт угроз и синяка. И выяснить, кто проволоку натянул. Видишь, сколько дел. Не знаю, с чего Олеска начнёт. Может, прямо нынче к Тоби явится или завтра поутру. Пока его задача — людей спрашивать. До истины докапываться.

Я подперла щёку рукой. Представила: Олеска стучится в коптильню, Тоби открывает дверь, у него лицо вытягивается при виде констебля.

— Врут они всё про Тоби, мама. Не такой он.

— Я тоже не верю Гленгарри. Но констебль — человек честный. Он пока поговорит с Тоби, только и всего. Это нестрашно.

Очень даже страшно, подумала я. Тоби ведь скиталец. Может, он прямо сейчас прикидывает, не пора ли уходить из наших мест. Навсегда уходить.

 

Глава одиннадцатая

Наступил понедельник. По дороге в школу мы Тоби не видели. Моросило, и по всем признакам морось грозилась перейти в полноценный осенний дождь. Вдобавок ветер задувал почти ледяной. И всё-таки я ждала: вот мелькнёт на холме фигура в чёрной шляпе. Тогда я буду знать — Тоби ещё здесь. Потом я решила: после уроков сбегаю к коптильне. Стучаться не стану, просто посмотрю. Конечно, Тоби в любую погоду бродит по холмам, но, если он ушёл насовсем, то и вещи его исчезнут.

Только сначала надо в школу. Папа и мама всегда внушали: моё главное дело — учёба. Девочке, у которой два брата, ферму в наследство получить не светит. Я рассчитывала, когда вырасту, работать в городе. А там у недоучки шансов мало.

В тот день, думала я, мне предстоит заняться арифметикой, вызубрить, в каких штатах какие столицы, узнать, почему Америка вела именно те войны, которые вела, и какая новость ждёт поутру Энн Ширли. А также почему нельзя смешивать известь и аммиак. Но главное — нужно обстоятельно расспросить Энди.

Родители велели держаться подальше от Бетти, а про Энди ни слова не сказали. Энди, конечно, хулиган под стать Бетти, но я твёрдо решилась выяснить у него и насчёт колокольни, и насчёт проволоки.

Как там Тоби сказал? «Они весь Панцирь-камень зацарапали»? Кто — они? Бетти с Энди, больше некому. Точили на Панцирь-камне проволоку. Я их живо представила: намотали концы проволоки на деревяшки, чтобы самим не пораниться, стали по обе стороны от Панцирь-камня и дёргают проволоку ритмично, словно двуручной пилой орудуют — вжик-вжик, вжик-вжик. Только искры во все стороны летят.

Одного я представить не могла: как Бетти с Энди вообще додумались натянуть проволоку. И зачем? Даже волк без причины ничего не делает. Змея и та проглатывает яйцо малиновки, лишь когда голодна.

К тому времени, как мы добрались до школы, дождь разошёлся. Мы-то были в клеёнчатых плащах-пончо с капюшонами и в резиновых сапогах, но многие ребята прибежали мокрые до нитки. Впервые за осень миссис Тейлор затопила печь. Занятия она задержала — сначала позволила самым озябшим обогреться и хоть немного обсушиться.

— Господи, Джеймс! Что с тобой стряслось?

Так воскликнула миссис Тейлор, увидав у Джеймса на лбу повязку. Джеймс метнул на меня вопросительный взгляд, я чуть качнула головой. Джеймс понял.

— Это мы в пиратов играем, миссис Тейлор.

— Я так и подумала, — произнесла миссис Тейлор и обратилась к классу: — Прошу всех, кто не слишком промок, подойти ко мне поближе!

Мы с братьями и ещё несколько ребят послушались. Интересно, для чего это миссис Тейлор нынче сортирует нас не по возрасту, а по степени намокания? Оказалось, совсем не для того, чтоб столицы штатов зубрить.

— Я хочу поговорить с вами, ребята, о несчастье, которое постигло нашу Руфь. — Миссис Тейлор покосилась на дверь. Я проследила за её взглядом — думала, ещё кто-то пришёл. Дверь была закрыта. Тут я сообразила: в классе нет ни Бетти, ни Энди.

Насчёт Энди всё понятно. В этакий ливень его точно не погонят ни латать крышу, ни чинить изгородь. Значит, в школе спасаться не от чего. Значит, туда и плестись не стоит. А Бетти, наверно, сейчас «даёт показания». Иными словами, на Тоби напраслину возводит. Небось прикинулась бедной овечкой, пожалуй, и ввела в заблуждение тех, кому про неё ничего не известно.

— Аннабель!

Я вздрогнула. Ребята и миссис Тейлор смотрели выжидательно.

— Аннабель, я только что спросила, как ты себя чувствуешь после визита к Руфи. Полагаю, нелегко было встретиться с ней после… происшествия?

— Да, нелегко. Но сама я в порядке.

Миссис Тейлор заговорила о том, как это важно — в случаях, когда кого-то в чём-то подозреваешь, — сразу сообщать взрослым.

— Если кто-нибудь из вас, ребята, видел Тоби на холме, или не Тоби, а другого человека, или заметил в тот день что-то странное, необычное, вы не должны скрытничать. Расскажите мне, или своим родителям, или преподобному Киннеллу. Не бойтесь. Знайте: это будет правильный поступок.

Я подняла руку:

— Да, Аннабель?

— Кто вам сказал, что Тоби был на холме, миссис Тейлор?

— Я слышала об этом вчера в церкви. От мистера и миссис Гленгарри.

— То есть вам известно, что Бетти обвиняет Тоби — якобы он швырнул камень?

Миссис Тейлор кивнула:

— Да, так говорят.

— В таком случае пустите меня, пожалуйста, на колокольню. Я сама посмотрю, что там видно из окошка.

Миссис Тейлор опешила. С полминуты только глазами хлопала.

— Зачем это, Аннабель?

— Затем, что Бетти говорила, будто была на колокольне вместе с Энди. Ну, в тот день, на большой перемене. И будто бы видела из окошка Тоби. Будто бы Тоби прятался на холме.

Миссис Тейлор заговорила, очень тщательно подбирая слова:

— Бетти утверждает, что была с Энди на колокольне в тот день, когда Руфь лишилась глаза?

Я кивнула. Ребята притихли и навострили уши: на уроках они никогда с таким вниманием не слушали. Миссис Тейлор поднялась из-за стола, прошла к двери — не той, через которую мы входили в класс, а к другой, что была между шкафов за последними партами. Миссис Тейлор эту дверь подёргала. Дверь оказалась заперта. Миссис Тейлор помрачнела:

— Дети, рассаживайтесь по местам, доставайте учебники и читайте самостоятельно параграфы, которые я указала на доске.

Так велела миссис Тейлор, а сама подошла к печке, где ещё отогревалась группка малышей. Со своей парты я расслышала, как она их наставляет: «Доверяйте старшим. Всегда говорите правду».

Я стала читать про испано-американскую войну, а сама всё прислушивалась, не скрипнет ли дверь. Ждала Бетти. Но Бетти не было.

Дождь не прекратился и к большой перемене. Мы остались в классе, играли в шарики и в «кошачью колыбель». Потом миссис Тейлор построила нас рядами и велела подпрыгивать и хлопать над головой в ладоши. Сказала, это чтобы мы сильными и крепкими росли. На самом деле просто боялась, что мальчишки, не выпустившие пар, не дадут вести уроки.

Наконец, когда мы уже расселись по местам, вошёл Энди. Один, без Бетти. Снял капюшон, встряхнулся, будто мокрый пёс, и оглядел всех по очереди:

— А где Бетти?

Мы молчали. Тогда Энди повторил громче:

— Где Бетти, миссис Тейлор?

Миссис Тейлор как раз писала на доске:

— Понятия не имею, Энди. Она сегодня не появлялась. Может, приболела?

Энди снова натянул капюшон и без единого слова вышел. Миссис Тейлор уставилась на лужу, которая успела натечь с его плаща. Вдруг опомнилась, скомандовала:

— Тишина в классе! Пора заниматься.

Уроки закончились. Пока Генри с Джеймсом надевали сапоги, миссис Тейлор отозвала меня в сторонку:

— Аннабель, вечером твои родители дома? Удобно будет, если я заеду после ужина?

Вот так новость!

— Разве мы с мальчиками набедокурили, миссис Тейлор?

— Нет, Аннабель, нет. Дело не в этом. Я просто хочу поговорить с твоими родителями. Это займёт несколько минут.

— Да, конечно, — сказала я, расхрабрилась и уточнила: — А у вас есть домашний телефон?

— Есть. А что?

— И у нас есть.

Только бы миссис Тейлор не подумала, что я хвастаюсь телефоном! Я поскорее добавила:

— Можно просто позвонить.

Миссис Тейлор чуть улыбнулась:

— Можно. Только…

Она помолчала, подбирая слова.

— Ты, наверно, знаешь, Аннабель, что миссис Гриббл… не в меру любопытная? Что она, когда установит соединение, сама остаётся на линии?

Понятно. Энни Гриббл жила в маленьком домике как раз по дороге на рынок. Я туда всего раз заходила — не одна, конечно, а с папой. Мы везли персики на продажу, ну и заглянули. Миссис Гриббл очень радушно пригласила нас освежиться лимонадом. Мы вошли — и остолбенели. Половину гостиной занимал коммутатор. Ни дать ни взять — огромный ткацкий станок, только вместо ниток — чёрные змеевидные провода.

За этим-то коммутатором миссис Гриббл целыми днями и сидела. Обеспечивала связь. Захотелось поговорить со знакомыми — сперва звони Энни Гриббл, называй фамилию и номер. Она соединит, конечно, только сама не отключится — так и будет слушать новости, совсем не ей предназначенные. Мы к этому привыкли. По телефону никогда секретами не делились. Впрочем, Энни даже мелкие новостишки умела раздуть так, что все владельцы телефонов в начале разговора долго и скучно пересказывали самые незначительные домашние события. Рассчитывали, что Энни потеряет интерес, а там, глядишь, повиснет на другой линии, более перспективной в смысле сплетен. Значит, смекнула я, у миссис Тейлор разговор к моим родителям секретный.

— Мне предупредить папу и маму, что вы приедете?

— Да, Аннабель, это было бы кстати.

Я переобулась, стала завязывать тесёмки Джеймсова капюшона. Джеймс дёрнул головой, как жеребёнок, и галопом выскочил прямо под дождь. Генри помчался за ним. Земля на школьном дворе раскисла, но Генри с Джеймсом не поторопились к лесу, где слякоти не было за счёт толстого слоя листвы, — нет, они стали шлёпать, и прыгать, и приплясывать прямо в непролазной грязище.

Мне совсем не улыбалось тащиться домой в одиночестве по холоду и сырости, но делать было нечего. Вдруг миссис Тейлор предложила:

— Давай-ка, Аннабель, я тебя подброшу. Заодно и поговорю с твоими родителями. Незачем тянуть до вечера. Если, конечно, я их в такое время застану.

Вот это удача! От тёти Лили такого не дождёшься, она в свой автомобиль никого не берёт, ключ никому не даёт. Прокатиться и само по себе здорово, а тем более в промозглый день. Но я восторга не выдала, наоборот, сказала очень важно:

— Папа, наверно, в сарае возится. А мама — дома. Они буду вам рады, миссис Тейлор.

Одна на заднем сиденье, я чувствовала себя чуть ли не королевой, пока не сообразила: именно здесь лежала раненая Руфь. Ехали мы медленно. Тащились, можно сказать: дороги развезло. Но добрались без приключений.

— Беги в дом, Аннабель, а я в машине подожду. Нехорошо сваливаться как снег на голову.

Услыхав, что к нам пожаловала миссис Тейлор, мама бросилась на крыльцо, заговорила своим «воскресным» голосом:

— Миссис Тейлор, входите, пожалуйста!

Почти всех мама называла просто по имени, но только не священника, не доктора, не констебля и не учительницу.

— Благодарю вас.

Миссис Тейлор, прежде чем войти, взялась отряхивать промокший капор.

— Не беспокойтесь, миссис Тейлор, прошу вас, — зазывала мама. — У нас запросто. Никто особо не отряхивается… Это же обычная вода… А ты, Аннабель, пока не разделась, беги позови отца. Он в амбаре.

Генри с Джеймсом появились со стороны сада. Увидели, что я уже дома, остолбенели. Я расхохоталась и крикнула:

— А меня миссис Тейлор привезла! На машине! Так-то! — и побежала к амбару.

Если б не наш старый амбар, я бы, может, главную вещь не узнала — что удивительное живёт в самом обыкновенном. Меж струганых опор таились основные признаки, по которым понимаешь, что время года сменилось, и чувствуешь перемену с особой пронзительностью.

Зимой здесь пыхало теплом от коров и лошадок-тяжеловозов, а уйти теплу не давали соломенные подстилки и свежий навоз. Весной ласточки заселялись в прошлогодние гнёзда. В укромном уголке рождались котята: ни за что не найдёшь, пока сами не окрепнут, не вылезут — и давай шнырять между лошадиных копыт да охотиться на уздечки. Летом в соломе заводились шершни. Прорастали зёрна овса, оброненные по осени. Чёрные в белую крапинку, с пышными перьевыми воротниками, куры породы гудан прятали яйца в надежде высидеть цыплят. Пространство располосовывали пыльные солнечные лучи — они мне казались мостами куда-то туда.

Но лучше всего было в ноябре — когда ни зайди в амбар, папа обязательно там. То починяет колесо, то смазывает маслом запчасти фургона, а то просто похрапывает на сене, усыплённый синюшной сыростью.

Я забралась на сеновал.

— Папа, просыпайся! У нас миссис Тейлор, — шепнула я прямо папе в ухо.

Над нами барабанил по жестяной крыше дождь, под нами шуршали овсом лошадки.

Папа так и подскочил:

— Что? Кто?

— Миссис Тейлор. У нас на кухне. Хочет поговорит с тобой и с мамой. Погоди-ка — тебе сено в волосы набилось.

Папа стал отряхиваться, я ему помогала. Вместе мы слезли по лестнице. Папа откашлялся, потёр заспанные глаза.

— Всего-то на минутку задремал, а поди ж ты… — Он попытался причесаться пятернёй. — Миссис Тейлор, говоришь?

— Да.

— Джеймс набедокурил? Что он натворил?

— Ничего. И Генри тоже. Миссис Тейлор не насчёт нас. По-моему, это касается Бетти Гленгарри.

Папа вздохнул, надел капюшон:

— Опять эта Бетти!

И мы вышли под дождь. К тому времени, как мы стащили сапоги и развесили на просушку плащи, мама сварила кофе и достала из буфета овсяное печенье. Миссис Тейлор сидела в гостиной, на самом краешке стула, сцепив руки на груди — словно ждала от нас плохих новостей. Только, похоже, плохие новости были как раз у неё.

— Даже не знаю, надо ли втягивать в это Аннабель, — раздумчиво произнесла миссис Тейлор.

— А я не знаю, что вы имеете в виду, говоря «это», — парировала мама. — Если речь о несчастье с Руфью, нашей дочери следует остаться и послушать. Она ведь свидетель.

— Что ж, если вы разрешаете…

Миссис Тейлор не сразу собралась с мыслями. Минуту она смотрела в потолок, но вдруг как-то встряхнулась и начала решительно:

— Насколько я понимаю, Бетти заявляет, будто с колокольни видела, как Тоби швырнул камнем в Руфь.

— Да, так она говорит, — подтвердил папа.

— Этого просто быть не могло, — вздохнула миссис Тейлор. — За несколько дней до несчастья с бедной Руфью я застукала Бетти и Энди на колокольне. Разумеется, я их выгнала, а дверь заперла на замок. Сегодня я этот замок проверила. Он целёхонек. А ключ — всего один, и он у меня с собой.

Миссис Тейлор продемонстрировала связку обычных ключей, среди которых выделялся большущий, медный — от двери на колокольную лестницу.

— Вот и ещё одна ложь, — произнесла мама.

— Ужасная ложь, — подхватила я. Все на меня уставились. — А что, не так разве? Бетти ничего подобного не видела. Тоби ведь ничего подобного не делал. Он ей сказал, чтоб больше ко мне не лезла, вот она и озлилась. Она же труд-но-вос-пи-туе-мая.

Папа взял меня за руку:

— Не горячись, Аннабель. Хотя ты, похоже, права. Бетти уже лазала на колокольню, поэтому ложь получилась у неё легко.

Миссис Тейлор снова испустила вздох:

— Вероятно, так всё и было.

— Расскажите про это констеблю Олеске, миссис Тейлор! Пожалуйста! — попросила я.

— Расскажу. Только сначала мне хотелось заехать к вам. Я ведь дружна с миссис Гленгарри, нехорошо вот так сходу предъявлять столь серьёзное обвинение.

— Это ещё не обвинение, — возразил папа. — Это — информация. Дело констебля — её учесть.

Сколько дней подряд я была как натянутая струна, и вот меня чуть отпустило. Похоже, думала я, до взрослых начинает доходить, какова Бетти на самом деле.

Миссис Тейлор поднялась, мы — вслед за ней. — Сегодня Бетти не было в школе. Наверно, она приболела. Съезжу к Гленгарри, прежде чем разговаривать с констеблем.

Мама покачала головой:

— Совсем недавно мы тоже были у Гленгарри. Но толку не вышло. Они уверены, что Бетти просто не способна на дурные поступки.

— Понимаю вас. Бетти — девочка… гм… непростая, но ведь она их внучка.

Про остальное родители не стали упоминать. Не рассказали ни про угрозы Бетти, ни про мой синяк, и наточенной проволоки тоже вроде как не было. Но крышка с коробочки сдвинулась, черви высунули головки. Скоро, очень скоро они расползутся, изгадят всё и вся своими склизкими телами и склизкими тайнами.

Радовалась ли я? Нет, «радоваться» — слово неподходящее. Я просто думала: лучше так, чем и дальше держать червей под крышкой.

 

Глава двенадцатая

Мы уже улеглись спать, погасили свет — и вдруг внизу раздался грохот. Кто-то колотил в нашу дверь. Вторженца облаивали собаки, он их урезонивал, собаки не унимались. Они спали бы себе и спали под навесом, но, раз подхватившись, затихнуть не могли.

Дождь кончился. Повис тяжёлый, густой туман. Чёрный плащ констебля Олески был весь покрыт крохотными капельками влаги — казалось, Олеска продирался сквозь паучье логово и нацеплял паутин. Две собаки продолжали допрашивать чужака на свой лад: «Что надо? Что надо?» — но папа на них шикнул, и они унялись.

Папа выскочил на крыльцо в одной пижаме. Мама торопливо запахивала халат, из-за маминого плеча выглядывала я, за мной толкались Генри и Джеймс. Со второго этажа шла тётя Лили в папильотках. Кривилась и спрашивала возмущённо:

— Что это за шум среди ночи? Кого это принесло?

Дедушка и бабушка, наверно, надеялись, что им спускаться будет не нужно, что без них обойдутся. Я буквально видела обоих, столбиками сидящих на постели.

— Джон, Сара, — бормотал Олеска, — простите за беспокойство. Добрый вечер, Лили. Понимаю, время позднее, но и новость срочная. Можно войти?

— Разумеется!

Папа отступил, давая Олеске дорогу.

— Я бы ни за что вас не потревожил. Просто дело до утра не ждёт. Бетти Гленгарри пропала.

— То есть как это — пропала? — вскинул брови папа.

— Пройдите на кухню, констебль, — вмешалась мама. — Сядьте и расскажите толком.

— Спорим, её медведь задрал! — шёпотом воскликнул Джеймс. Со сна волосы у него торчали, как у пугала.

— А вы что здесь толчётесь? Живо в постель! — велел папа.

Генри и Джеймс замялись, но тут встряла тётя Лили.

— Отца не слушаться? — Она поджала губы. — В постель, говорят вам!

И погнала обоих, словно ягнят, наверх в спальню. Мне никто ничего не сказал. Я это восприняла как разрешение остаться.

После разговоров с Гленгарри и миссис Тейлор я сама себе казалась взрослой. И мне это даже было по душе. Но сейчас… Сейчас я бы с радостью подчинилась тёте Лили. Внутри опять что-то напряглось, задрожало; кто бы ни натягивал эту струну, неплохо бы ему понять: мне всего одиннадцать. Мне больно.

— Проходите же, констебль, — повторила мама. — Присаживайтесь.

Олеска покосился на свои сапоги в лепёхах жирной глины, на лужу, что натекла с плаща и шляпы:

— Я вам тут… напачкаю, Сара.

Но мама взяла его за локоть и потащила в кухню:

— Вы промокли до нитки, констебль. Вот сюда садитесь, к печке. Я сейчас кофе сварю. Подумаешь, грязь. Подотрём.

Вернулась тётя Лили. Мы все расселись вокруг стола.

— Аннабель, а тебя что — не касается? — спохватилась тётя Лили. — Давай к себе. Это взрослые дела.

Будто папа с мамой не находились тут же, будто не отослали бы меня, если бы так надо было!

— Оставь её в покое, Лили, — сказал папа. — Может, Аннабель об этом побольше нашего знает.

Олеска снял шляпу, положил на колени.

— Сегодня ко мне приезжала миссис Тейлор, — начал Олеска, огладив плешь. — Рассказывала про колокольню. Я смекнул, откуда ветер дует, и хотел поутру ехать к Гленгарри, а тут они сами примчались. — Он потёр озябшие руки. — Уже темно было. «Бетти, — кричат, — из школы не вернулась!» А миссис-то Тейлор говорила, что Бетти нынче в школе не было! Вот и подумайте.

— Мы решили, ей нездоровится, — сказала я.

Констебль Олеска покачал головой:

— Утром, по крайней мере, Бетти была в добром здравии. Бабушка её одела в дождевик да сапоги, ещё на крыльце постояла. Видела, как Бетти скрылась в Волчьей лощине. Она этой дорогой всегда в школу ходит.

Мама налила Олеске кофе:

— Ну а следы? Следов разве не осталось?

— Какое там! Нет, Сара. Мокрядь кругом! Кажется, целый мир в болото превратился.

— Что же теперь? — подал голос папа. — Вы хотите нас о чём-то попросить, да?

— Тоби тоже пропал, — объявил констебль. — Я, как услыхал про Бетти, сразу к нему в коптильню. Не с тем, чтоб его арестовать, нет. А просто он ведь всюду бродит, может, видел Бетти. После несчастья с Руфью я уже к Тоби ходил. Застал его за рубкой дров. Пересказал, что про него Бетти говорит. А он этак глянул… аж мороз по коже. Стоит, с топором-то в лапах, глазами зыркает — и ни словечка. Постоял, позыркал — и давай снова дрова колоть.

Констебль покачал головой, будто отмахиваясь от жуткой картины:

— Ну а теперь что я могу? Только показания собирать да стараться к людям без скороспелых подозрений… Вот и нынче за показаниями пошёл к Тоби. Он каждый день мили наматывает — и по лесу, и по садам, и возле фермы Гленгарри околачивается, и возле школы. Только в коптильне Тоби не было.

Мама насторожилась:

— Почему вы решили, что он ушёл насовсем?

— Да не решил я. Просто говорю: коптильня пустая стоит. Огонь погашен. Уголья холодные. Ружей нет. Фотоаппарата нет. Ничего нет.

Олеска тяжко вздохнул, посмотрел на меня и отвёл взгляд:

— А вот фотографии остались. Я на них долго фонариком светил. Хотел одну снять, да она приклеена оказалась сосновой смолой, и прочие тоже. Вот, оторвал всё-таки.

Он вытащил из кармана покоробившуюся фотографию. Папа разгладил её на столе, вгляделся, передал маме.

— И в чём криминал? — фыркнула мама.

— По-вашему, нормально, что тип вроде Тоби шныряет по округе да вашу дочь исподтишка фотографирует?

Я встала посмотреть. Тоби щёлкнул меня, когда я шла в школу, спешила навстречу солнцу. Лучи били мне в лицо — оно было ярко освещено, всё остальное как бы сливалось с лесными тенями. Странно, подумала я, вот, значит, как я выгляжу, когда совсем одна. Разумеется, я и не подозревала в то утро, что Тоби где-то рядом.

— Для кого другого, может, и ненормально, — заявила мама, — а для Тоби в самый раз. Фотография ещё ничего не доказывает.

Тётя Лили вдруг вскочила:

— Ой! Сегодня же новые снимки доставили! И бросилась в свою комнату.

Вернулась она с большим конвертом. Я протянула руку:

— Давайте я отнесу Тоби, как всегда.

— Нет, Аннабель, не в этот раз.

И тётя Лили передала конверт Олеске. Он разорвал коричневую бумагу, вынул снимки и стал рассматривать, держа на отлёте, подальше от своего мокрого плаща, мрачнея с каждой секундой. Особо задержался Олеска взглядом на одном снимке, остальные отдал папе и маме. Они стали смотреть вместе. Тётя Лили по другую сторону стола нетерпеливо теребила скатерть.

— Ну что там? Джон, Сара! Дайте же мне!

— Что? Деревья с жёлтыми листьями. Тыквы на поле. — Папа помолчал и повернулся к Олеске. — Полагаю, на вашем снимке — не простые пейзажи?

Констебль молча протянул папе снимок. Из-за маминой спины я переместилась за папину спину.

На снимке была грунтовка — тот её участок, что проходит мимо школы. Фотографировали явно с изрядной высоты, сквозь древесные ветки, как сквозь решётку. Но за этой «решёткой» отчётливо виднелись прицеп мистера Анселя, лошадки и сам мистер Ансель — в движении, спрыгивающий с козел. И я.

— Боже! — выдохнула мама.

— Ну и что такого! — воскликнула я. — Тоби просто сделал фотографию. Это не значит, что он и камень швырнул.

— Боюсь, юная леди, вы ошибаетесь. Этот снимок значит очень много. Особенно если учесть, что Бетти обвинила Тоби, что я ему об этом сообщил, что Бетти пропала, а Тоби пустился в бега. Почему он сбежал, а? Да просто смекнул, что мы снимки-то получим и изучим! Вот и делайте выводы, друзья мои! Но сейчас первейшая задача — найти Бетти.

— А это чудовище, Тоби, разве его найти не надо? — возмутилась тётя Лили. В пеньюаре и папильотках она должна была бы казаться безобидной, но почему-то не казалась.

Олеска повернулся ко мне:

— Миссис Тейлор говорила, что Энди нынче заглядывал в школу, искал Бетти. Тебе что-нибудь об этом известно, Аннабель?

Я передёрнула плечами:

— Эти двое спелись.

Подумала с минуту и добавила:

— На переменках они всегда куда-то скрываются. Про колокольню вы уже знаете. Я считаю, это Бетти с Энди наточенную проволоку на тропе натянули. А наш Джеймс на неё напоролся прямо лобиком, и теперь у него во-от такой шрам!

Я провела рукой по собственному лбу. Констебль нахмурился:

— Шрам? Проволока? Час от часу не легче! Ладно, потом поговорим. Поеду-ка я к Вудберри, поспрашиваю Энди. Может, тогда соображу, откуда начинать. Надеюсь, Джон, вы поможете в поисках Бетти.

— А Тоби? — вскинулась тётя Лили. — Он же псих! Пускай слоняется по округе, так, что ли?

Она стиснула рюшки на груди, как бы для защиты от психа.

— Тоби! — усмехнулся Олеска. — Да его и след простыл! Небось миль двадцать уже отмахал, пока мы тут догадки строим. Сообщу о нём начальству, пускай всем постам дадут боевую готовность. — Олеска отвернулся от тёти Лили и снова заговорил с папой: — Слушайте, Джон, а ваши собаки след берут? Может, их задействовать?

— Наши собаки, — отвечал папа, — хороши только, если надобно сыскать мясной рулет.

— Жаль. Ну да всё равно, прихватите их. Только прежде я поспрашиваю Энди. От него теперь наш успех зависит.

 

Глава тринадцатая

Ну и как после такого засыпать? На ферме Вудберри я не раз бывала с папой. Мы с Вудберри менялись — яблоки на сыр, бобы на масло. Я лежала в постели и помимо собственной воли представляла тёмный, притихший дом. Вот констебль стучится в дверь, вот, покачивая фонарём, появляется опухший со сна мистер Вудберри. Кряхтя, идёт будить сына, чтобы констебль его «поспрашивал».

Хоть бы Энди знал, где Бетти! Может, она поняла, что её раскусили, что ложь не спасёт, и попросту сбежала? Или рыщет по округе — ей ведь нужна новая напраслина на Тоби. Но это вряд ли. Какие могут быть поиски под дождём? Вдобавок Бетти ведь не местная. Без Энди она вмиг заплутает.

Насчёт Тоби я не сомневалась. Конечно, он к пропаже Бетти непричастен. Но вот что странно: понимая, что Тоби гораздо безопаснее было бы сейчас где-нибудь далеко-далеко, я очень, очень надеялась, что он у себя в коптильне.

Вот если бы Тоби оставил фотоаппарат висеть на крюке — тогда да. Тогда было бы ясно: он и впрямь ушёл навсегда. Но чужую вещь он бы не прихватил!

Изнемогши от размышлений, я задремала. Мне снилась Бетти. Так, ничего конкретного. Набор мутных картинок, и только. С тем я и проснулась. За окном было темно. Ещё ночь, подумала я. Не из-за темноты, нет. Вернее, не только из-за неё. Ночь от раннего утра всегда отличишь, даже глубокой осенью, когда и не рассветает толком. Однако снизу слышался шум.

Я спустилась посмотреть. Папа и мама были одеты, на столе дымился завтрак. Часы показывали четыре утра. Осенью даже фермеры в такую рань не встают. Констебль Олеска поглощал яичницу с колбасой.

— Нашли её? — спросила я, не входя в кухню, щурясь на свет.

— Аннабель, чего ты подхватилась? Ещё ночь, иди досыпай, — сказала мама.

— Я выспалась. Скажите, констебль, Бетти вернулась домой?

— Нет, к сожалению. Вот рассветёт — начнём поиски. Мистер Гленгарри уже собрал самых близких соседей, они прочёсывают окрестности, ну да впотьмах разве кого отыщешь? Нет, мы зари дождёмся. Примемся, как говорится, со свежими силами. Найдём Бетти, если её ещё можно найти.

Насчёт свежих сил я усомнилась. Олеска выглядел измождённым. Явно за ночь даже не прилёг.

— А что Энди сказал? — не отставала я.

— Вот я как раз твоим папе с мамой излагаю. — Олеска говорил с набитым ртом — так, бедный, проголодался. — Энди, — продолжал Олеска, — парень нагловатый, я уж настроился, что он будет дерзить. А ничего подобного. Пропажа подруги его потрясла. Оказывается, они с Бетти сговорились утром встретиться возле Панцирь-камня. Думали, в школу не пойдут, лучше побродят по лесу да попроказят — так Энди выразился.

Констебль покачал головой:

— Парня не узнать. Куда дерзость девалась! Когда о Бетти говорит — сущий телёнок. Намылилась эта парочка, значит, погулять — да не вышло. Поутру мистер Вудберри сына заставил забор чинить. Когда Энди наконец-то вырвался, Бетти возле Панцирь-камня уже не было. Энди пошёл её искать, заглянул в школу. Ему сказали, Бетти не появлялась. Он — бегом к Гленгарри. Там — никого. Энди подумал: дед с бабушкой куда-то поехали и внучку забрали. Успокоился, вернулся домой.

— Ну а про колокольню вы его спросили, мистер Олеска? — не отставала я.

— Аннабель, сейчас не до колокольни, — вмешалась мама. — Гораздо важнее найти девочку.

Может, это и впрямь было важнее. Просто в моём представлении все события переплелись, как нити в бечёвке. А взрослые… взрослые связи не видели в упор. Но тем не менее я примолкла.

Мама сварила кофе, разлила по трём чашкам. Она, папа и Олеска стали обсуждать план действий. Я положила себе яичницы. Ела, а сама ушки на макушке держала. Появилась тётя Лили в пеньюаре и домашних шлёпанцах, но уже без папильоток. Анемичные завитые пряди лежали на её угловатых плечах, под глазами лоснились остатки ночного крема.

— Ну что, нашли? — спросила тётя Лили.

— Кого? — хором отозвались мы четверо. Ухнули, будто совиное семейство.

— Тоби, кого ж ещё!

— Я Тоби не искал. Я думал, Лили, вы говорите об Энди Вудберри.

— Который и не думал теряться, — съязвила тётя Лили. Налила себе кофе, села за стол. — Вам бы следовало все силы бросить на поиски Тоби, пока он не похитил ещё какую-нибудь девочку.

— Лили! — воскликнула мама.

— Ах, Сара, ты наконец-то спохватилась, что такие разговоры не для ушей Аннабель! Но не ты ли сама позволила ей остаться вместе со взрослыми? Кстати, констебль, вам не приходило в голову, что двое пропавших сейчас вместе? Что Тоби держит Бетти в плену?

Олеска вздохнул:

— Конечно, я рассматриваю и эту вероятность, Лили. Я уже позвонил в полицейский департамент штата. Тоби объявлен в розыск. И Бетти тоже.

Я чуть не подавилась. О таком повороте событий я не думала. Зато начала соглашаться с тётей Лили насчёт своего участия.

— Пожалуй, пойду ещё посплю, — сказала я. Мама невесело улыбнулась:

— Вот и умница. Кстати, остались бы вы с мальчиками сегодня дома. Вам надо отдохнуть, да и какая теперь учёба!

Этого я ну совсем не ожидала. Чтобы мама сама предложила школу пропустить? Мы оставались дома, только если серьёзно заболевали. Или если бушевал снежный буран.

— Да, мама.

Я честно пыталась уснуть. Честно, но тщетно. Слова тёти Лили не шли из головы. Зачем Тоби похищать Бетти? Зачем держать её при себе? Он же знает, какая Бетти злая! Но тётя Лили считает это возможным, и констебль тоже! Нет, определённо, они оба ошибаются. А главное, только мне одной столь же важно выручить Тоби, сколь и найти Бетти. Тоби по нраву моим родителям, это да, но в их глазах пропавшая девчонка всё-таки перевешивает. Значит, никто, ни один человек не вспомнит о поклёпе на Тоби, пока не будет найдена Бетти.

Я всё ворочалась под одеялом, всё убеждала себя: Тоби ушёл. Тоби ушёл навсегда. Сама себе не верила. Тоби не взял бы чужой фотоаппарат. Тоби заглянул бы попрощаться. В крайнем случае оставил бы какой-то знак, чтобы мы… чтобы я поняла: ему жаль уходить. В конце концов я уверилась: Тоби пока в наших краях. В коптильне. Там, где его запросто обнаружит полиция, стоит ей только начать поиски.

Уверившись, я спросила себя: мне-то что теперь делать?

Я одевалась, не зажигая света. Напялила поверх платья несколько свитеров, чтобы подольше продержаться на холоде. Бесшумно спустилась по лестнице. Заглянула в кухню. Папа с Олеской уже ушли. Мама спиной ко мне мыла посуду. Тёти Лили не было. Я прокралась в сени (пол был загваздан ещё с вечера), взяла сапоги, открыла дверь, выставила сапоги на крыльцо и, держась за притолоку, через порог шагнула прямо в сыроватые трубы прорезиненных голенищ.

Всякий, кому случалось из тепла выйти в промозглую темень, поймёт, что я чувствовала. Позади — безопасность и уют. Впереди — ночь, пусть не такая непроницаемая, какой она казалась из окошка, но всё же. Небо было ясное, ни одна тучка не забеливала тьму, вроде как сливки забеливают кофе; звёзды куда-то подевались, а луна и не появлялась — было новолуние. Деревья кланялись друг другу, как перед танцем, который хотели завести под собственный унылый скрип. Я вдруг подумала: добром это не кончится.

Не то чтобы я раньше не ступала в темноте с крыльца. Много раз такое случалось, но всегда со мной кто-то был, и за пределы сада я — то есть мы — не выходили. Глаза мои тем временем успели привыкнуть к темноте. Да и сама темнота побледнела. Ничего, скоро рассветёт, сказала я себе. И дорогу я знаю. Коптильня стояла в Коббовой пади, пониже фермы Гленгарри. От нашей фермы её закрывал холм, от школы отделяла роща. Вела к коптильне грунтовка. Я этим путём сто раз ходила. Совсем это недалеко. Всего-то и надо, что лес пересечь.

Мелькнула и улетучилась мысль о медведях. За всю жизнь мне встретился только один медведь — и тот дал дёру, едва меня учуял. Ходили слухи о горном льве — якобы его видели в наших краях. Но и льва уже давно никто не поминал. А волки все переловлены. Вдобавок я не одна. Где-то рядом прочёсывают местность спасатели, кличут Бетти. Не напороться бы на них, а то ещё примут меня за неё — вот расстроятся, когда поймут ошибку. Да и мне проблемы не нужны. Поэтому я держалась леса, ступала по оленьей тропе осторожно, чтобы ноги не разъехались на скользких листьях. Нужно идти вниз, всё вниз. Заблудиться? Да тут нарочно не заблудишься, ведь из каждой лощины выводит тропа, а то и хорошая дорога, и кругом разбросаны фермы, которые мне отлично знакомы.

Вот и грунтовка. Теперь совсем близко пожарище, где стоял дом Сайласа Кобба. Кругом ни души, только изредка доносятся крики: «Бетти! Бетти!» Обугленный фундамент с дороги не виден, но сорная трава ещё не уничтожила подъездную аллею, и цел деревянный столб с табличкой: «Кобб. Частная собственность».

Дорожка раскисла, деревья вымахали высоченные, образовали кронами туннель. В мокрых ветвях шуровал ветер. Мне всю шапку закапало. Пожарище щетинилось молодой порослью, но стволы были не слишком толстые — я видела сквозь них небо. Ночь сдавала позиции, чернота уступала место синеве. День обещал быть ясным.

Вдруг послышались новые звуки. Не ветер, нет. И не человеческие выкрики. Больше похоже было на какого-то зверя или птицу. Сова — не сова, гадала я, лиса — не лиса… Норных животных по ночам не слыхать, как и птиц, которые сидят на кладке. Зачем им подставляться, выдавать себя хищникам? Получается, этому зверю хищники не страшны. Или он сам хищник.

Разок я слышала, какие звуки издаёт дикобраз — нечто среднее между клацаньем зубами, всхлипами, блеянием и воем клаксона с продырявленной грушей. Вот и это непонятное существо шумело примерно так. Мне сделалось не по себе. Однажды я видела собаку, у которой нос был утыкан дикобразьими иглами. Не хватало ещё напороться в потёмках на дикобраза.

Но тут звуки утихли. Я напрягла слух. Только ветер, больше ничего. Коптильня отстояла от пепелища, пряталась за рядом старых, увитых плющом деревьев. Вокруг своего жилья Тоби лишнюю растительность вырубил. Я даже разглядела пень с воткнутым топором. Невольно на ум пришёл король Артур, вырывающий меч Экскалибур из обломка скалы.

Перед дверью я помедлила, но всего один миг. Просто всплыло это нелепое предположение насчёт плена. Я его прогнала. И постучалась. К моему удивлению, изнутри раздался шорох. Я попятилась от порога. Дверь распахнулась. Передо мной стоял Тоби.

 

Глава четырнадцатая

Босой и в солдатском одеяле, как в плаще.

— Аннабель!

У него вышло одновременно и восклицание, и вопрос.

— Здравствуйте, Тоби.

Только тут я сообразила: я не знаю, как его фамилия. Но не «мистера» же прицеплять к имени!

Тоби глядел поверх моего плеча. Может, думал, я с папой пришла.

— Что-то случилось, Аннабель?

— У нас был констебль Олеска. Сказал, что вы ударились в бега и похитили Бетти. Или будто бы вы знаете, где она. Ещё сказал, что позвонил в полицейский департамент штата и оттуда скоро приедут вас… ловить.

Я выдала далеко не всё. Просто дыхания на остальное не хватило. Тоби задумался:

— Бетти — та девочка, что говорит, будто я в немца камнем швырнул?

Я кивнула. В укромном уголке сознания скреблись слова «плен», «пленница».

— Ну да. Бетти пропала. Со вчерашнего утра её никто не видел. Вы не знали? Бетти ищут. Фермеры округу прочёсывают.

Тоби явно был совершенно не в курсе.

— Констебль вчера вечером приходил к вам сюда, а вас не было. Вот он и подумал, что вы сбежали. Может, вместе с Бетти.

На этой фразе голос мой сорвался. Лицо Тоби, вечно бледное, стало вовсе белым.

— Вы ведь не знали, что Бетти пропала? — повторила я едва слышно.

Он качнул головой:

— Вчера я рыбачил. В ручье, у мостков. Улов Тёрнеру отдал. В обмен на вяленое мясо.

Тёрнеры выращивали бычков и поросят на убой. Папа тоже всегда их продукцию хвалил. Тёрнеровское вяленое мясо отлично хранилось даже без лéдника.

— Потом я у них — у Тёрнеров — в сарае ливень пережидал. Вернулся только к ночи.

Тоби кивнул на своё жилище:

— Прихожу, глядь — одной фотографии нет. Никогда на моей памяти Тоби не произносил столь длинных речей.

— Фотографию забрал констебль Олеска. Ту, на которой я в школу иду. И он — Олеска — вчера смотрел новые снимки. Они как раз пришли по почте, тётя Лили их принесла домой — ну и дала Олеске. Там есть один… вы снимали с холма в тот день, когда Руфь… потеряла глаз.

Тоби напрягся:

— Это не я бросил камень.

Он не лгал, это было видно. Хотя мог и не оправдываться. Я всё равно знала, что он ни при чём.

— Я вам верю. Только они… им теперь известно, что вы были на холме. А Бетти наврала, будто видела, как вы бросали камень, и сама пропала. Они считают, что вы… дурное совершили.

Он шумно втянул носом воздух:

— Я дурное совершил, Аннабель.

Я сложила руки на груди. С некоторых пор стала замечать: в такой позе взрослее себя чувствуешь.

— Вы совершили дурное? Что?

Он плотнее завернулся в одеяло. Я ждала. Наконец не выдержала:

— Но камень вы не швыряли.

Как я ни старалась говорить утвердительно, всё равно получился вопрос.

— Нет. Камень она швырнула.

Странно, я ведь в глубине души знала, что это Бетти, но удивилась, даже глаза вытаращила:

— Вы сами видели?

— Я хотел её за этим делом сфотографировать, да она сбежала. С ней мальчишка был. Она бы, может, сразу и не скрылась, да обернулась. А тут — я, на холме стою. Она и поняла, что я всё видел. И скорей в кусты.

— Почему же вы папе моему не рассказали?! Тоби отвёл взгляд:

— Каждый по заслугам получает. Рано или поздно.

— Что вы такое говорите? Тоби, надо было папе рассказать. Кто вам теперь поверит?

— Ничего не поделаешь.

Я подумала: с этаким подходом и в тюрьму загреметь недолго. Пока мы смотрели друг на друга, птицы взялись будить небосклон. Издали долетело: «Бетти! Бетти!» Тоби попятился в коптильню. И тут я решилась:

— Вы должны пойти со мной. Немедленно.

Губы его как-то странно покривились. Наверно, он хотел улыбнуться.

— Ты сейчас ну просто вылитая мать, Аннабель.

Я решила, это комплимент.

— Ну да. Потому что, будь мама здесь, она бы то же самое сказала. Скорее, Тоби. Одевайтесь, и пойдём.

Тоби колебался.

— Куда же идти?

— В безопасное место. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Выручим вас.

Он тряхнул головой.

— Мне, что ни случись, всё едино.

— А мне не едино. Если для вас разницы нет, давайте сделаем по-моему.

Снова эта судорожная полуулыбка. И снова крики: «Бетти! Бетти!»

Через несколько минут Тоби вышел, одетый в свой чёрный плащ, с фотоаппаратом на плече, с тремя ружьями за спиной. Обратный путь лежал вверх по холму. Идти было трудно. Тоби пропустил меня вперёд. На самых крутых участках тропы, которую вдобавок развезло, я хваталась за ветки, а Тоби подстраховывал снизу. Светало. Тропа становилась менее опасной, но зато и нас могли теперь увидеть.

Мы пробирались со всей осторожностью. Если бы я боялась охотников, надела бы что-нибудь красное. Но мы сами были вроде дичи — оба в тёмном, почти невидимые, если замереть. Если стоять, повесив голову.

Наконец мы оказались по другую сторону холма и направились прямо к ферме. Я сообразила: глянь сейчас кто-нибудь в окно — обязательно заметит две фигуры, большую и маленькую. Мы резко свернули в лес. Так, держась древесной тени, и вышли к амбару с тыла. Бегом пересекли открытый участок и открыли заднюю дверь.

Я шагнула в амбар первой. Никого. И собак папа всё-таки увёл, даром что польза от них сомнительная. Конь резко поднял над дверцей стойла свою массивную голову и уставился на меня с любопытством. Я вздрогнула.

— Пора пастись, Билл!

Я открыла обе створки голландской двери — и верхнюю, и нижнюю. Билл фыркнул мне в лицо и неспешно направился к выходу. Я выпустила и нашу кобылу Дину. Размахивая хвостом, Дина затрусила вслед за Биллом. Следующими на очереди были коровы Молли и Дейзи. Телятам мы имён не давали — всё равно их или резать, или на рынок везти. Дойные коровы — совсем другое дело. К ним привязываешься. С ними расстаёшься, только когда нельзя иначе.

Я раскинула руки, и Дейзи на ходу ткнулась мне в ладонь своим чёрным квадратным, чуть щетинистым носом. Будь папа дома, он бы как раз сейчас и выпустил животных пастись. Я рассчитывала, что мама, бабушка и дедушка увидят их в окно и в стойло уже не пойдут. Хотя, может, и задумаются, кто это выполнил папину работу.

Хватились они меня или нет?

— Тоби, за мной.

Лучше всего, прикинула я, спрятать Тоби на сеновале. Амбар у нас по пенсильванской традиции был встроен в склон холма. Одна сторона гораздо ниже, чем другая. С нижней стороны — вход в стойло. А на сеновал мы попадали двумя путями. Во-первых, снаружи: идёшь вверх по склону, огибаешь амбар — и вот она, дверь. Сразу и оказываешься на сеновале, без всяких лестниц. Но можно забраться и изнутри. Посерёдке амбара — перегородка, в ней дверца, за дверцей — приставная лестница. А в глубине амбара у нас стоял большущий бак для воды и длинные ясли.

На торце были широченные двойные двери — чтобы воз сена прошёл. В той части амбара сено и хранилось. Там же папа работал в плохую погоду и оттуда вёл раздачу корма. Очень удобно — овёс и сено по наклонным желобам поступали прямо в стойла. С потолочных балок густо свисала сбруя.

Дранка кое-где оторвалась, солома за долгие годы намертво влипла в земляной пол, балки обросли пушистой пылью — а всё равно на сеновале было уютно и сухо даже в осеннюю морось. Недаром папа любил там соснуть. Впрочем, я надеялась, что погода установится.

При виде высоченной лестницы Тоби оробел. Глянул вверх, туда, где терялись под потолком последние ступени. Перевел глаза на меня. Снова запрокинул голову. Я начала подниматься.

— Лезьте за мной, Тоби. На сеновале вас никто не найдёт.

Он всё мялся внизу.

— Не люблю верхотур.

Я было хихикнула. Чуть сама не упала. Тоби напрягся, я прикусила язык и спустилась. Чтобы взрослый человек — в чёрном плаще, с тремя вечными ружьями, косматый, бородатый, бледный-пребледный под полями надвинутой шляпы — и боялся лазать! Он же войну прошёл. Он вот уж сколько времени живёт совсем один посреди леса, питается всякой мелкой дичью да ягодами!

— Вы боитесь, что ли?

Тоби потупился. Поправил ружейные ремни. Снова стало смешно.

— Как же так? У нас тут местность холмистая. Вы по холмам бродите, а лестницы испугались?

— Холмы и лестница — разные вещи.

— Ладно. Не хотите на сеновал — спрячьтесь в яслях. Правда, там мыши…

Тут уж я сама почувствовала, что говорю с мамиными интонациями. Не знаю, что подействовало на Тоби — слово «спрячьтесь» или перспектива лезть в ясли. Может, намёк — будете, дескать, как мышь. Тоби не объяснил, только рукой махнул. Я снова стала подниматься. Он последовал за мной.

На полпути я оглянулась. Дело у Тоби шло туго. Поставив на ступень одну ногу, он судорожно подтягивал другую и, только укрепившись и переведя дыхание, делал следующий шаг. Обеими руками он прямо-таки впился в лестницу, вниз не глядел. Левая изувеченная кисть побелела от напряжения. Труднее всего Тоби было перевалиться с верхней ступени на сеновал. Правую руку он вытянул, насколько смог. Вцепился в сено. Пальцы скрючились, стали как когти. Я взяла его за запястье — больше, конечно, для моральной поддержки, — и он вполз по-пластунски. Он дышал прерывисто и тяжело — куда тяжелее, чем после подъема по скользкой тропинке. Я подумала: как же он слезать-то будет? Нет, лучше помолчу. Не скажу ему, что вниз — по-настоящему страшно.

Зато он не сбежит. Страх перед «верхотурой» пересилит другие страхи. А я пока подумаю, что делать дальше.

— Сейчас мне пора, Тоби, но я постараюсь поскорее принести вам поесть и попить. И ведёрко, чтобы… ну, вы поняли. — На этих словах я покраснела. — Если кто войдёт в амбар, просто затаитесь. Мальчики, бывает, забегают, но они вряд ли полезут наверх.

Тоби успел усесться в сене, снять ружья и шляпу. Без этих атрибутов он сам казался мальчиком. Наверно, потому, что теперь зависел от меня.

— Не бойтесь, — ободрила я. — Всё будет хорошо.

 

Глава пятнадцатая

Прежде чем идти домой, я побродила возле ручья, набрала полные карманы рогозового пуху. Только я открыла дверь, мама на меня напустилась:

— Аннабель, где тебя носило? Будто не хватит с нас одной пропавшей девочки! Захожу к тебе, глядь — постель пустая! Чего я только не передумала!

Врать маме я не хотела, вот и выжала из ситуации максимум правды.

— Мама, когда я проснулась, ты как раз была в погребе. А надо ведь коров и лошадок выпустить. Вот я и сбегала, выпустила. Потом думаю: раз уж я встала, соберу пух с рогоза. — Я похлопала по оттопыренным карманам. — Жаль, что дома не вспомнила про пух, а то бы прихватила сумку.

Мы, дети, мало чем могли помочь солдатам. В школе нам объяснили: нужно собирать сухие початки рогоза. Пух легче, чем пробка, значит, требуется во флоте. Для наполнения спасательных жилетов.

— Мальчики встали? — продолжала я. — Отведу их к ручью, пускай тоже собирают, пока пух по всей округе не разнесло.

Этого фермеры старались не допускать. Прилетит пух в сад, упадёт на землю, прорастёт — попробуй избавься потом! А на пастбищах коровы из-за сочных стеблей друг с дружкой бодаются, особенно по весне.

Мама оглядела меня с ног до головы:

— Что это ты будто капуста? Сто одёжек напялила, а пальто забыла!

— Сама не знаю, как так вышло.

Почему-то ответ показался маме убедительным.

— Ладно, Аннабель. Только вперёд говори, когда и куда уходишь. Неспокойно нынче!

— А где все?

— Генри и Джеймс подхватились с рассветом и упросили папу, чтоб взял их Бетти искать. — Мама вздохнула. — Так и вижу: папа, эта парочка да четыре глупых пса. Дедушка, бедный, колесит по округе, всё пригодиться надеется.

Отлично, подумала я, можно ещё долго не волноваться, что Тоби обнаружат.

Мама занялась по хозяйству, а я стащила несколько булочек, налила большую кружку кофе (кофейник, ещё горячий, стоял на плите) и спустилась в погреб. Он у нас делился на целых четыре помещения. Одно отвели под прачечную — там царили сырость и чистота. В углу была стиральная машина с ручным отжимом, от стены к стене тянулись верёвки для белья, на длинном столе стояла ивовая корзина, в ней — мешочек с деревянными прищепками. Рядом — жестяные вёдра, чтоб таскать воду из колодца, и плита, чтоб эту воду греть. В полу имелось сливное отверстие.

Во втором помещении, на полках, выстланных старыми газетами, мы держали припасы: варенье из клубники и персиков, маринованные перец и помидоры, бобы, горох и кукурузу. В третьем хранился уголь. Это помещение было оборудовано специальным жёлобом; папа снизу набрасывал уголь лопатой, а уж по жёлобу он поднимался прямо в кухню. Сюда до зимы никто носа не совал, чтобы лишний раз не пачкаться. В четвёртом помещении мы держали вещи, которым в доме не место. Дырявые вёдра. Пустые стеклянные банки. Садовый инструмент. Луковицы тюльпанов в торфе.

В подвал тоже можно было попасть двумя способами: прямо из дома и снаружи, причём оттуда вела и вторая дверь — в погреб. Там лежали картофель, лук, свёкла и морковь — словом, всё то, что необходимо сохранить свежим до конца весны. Я выбрала одно ведро; хоть и не дырявое, оно помнило лучшие дни. Туда я сложила провизию — булочки, баночку клубничного джема, несколько морковок. Прихватила пустые банки. В одну перелила кофе из кружки, остальные собиралась наполнить водой.

Оставив ведро за дверью, я вернулась в дом. Мама была в комнате бабушки и дедушки — меняла постельное бельё. Бабушка сидела в кресле-качалке и штопала носок.

— Пойду собирать рогоз, — предупредила я. Тоска навалилась на меня от этой лжи.

Я только и надеялась, что к вечеру Бетти отыщется и Тоби спокойно вернётся в коптильню. А если не отыщется… Тогда я всё расскажу маме. Одной мне с этой тайной не сладить. Да и Тоби не приблудный кот, его на сеновале не спрячешь.

— Только сумку не забудь, — сказала мама, запихивая снятое бельё в старую наволочку.

— Не забуду.

Ещё несколько секунд я смотрела на них обеих, занятых привычной работой. Такие разные, мама и бабушка вдруг показались совсем одинаковыми. Наверно, потому, что были среди самодельных вещей — заношенных, затёртых до уютной, чудесной мягкости.

Снова стало больно. Теперь — за Тоби. Сколько лет он лишён домашнего тепла, заботы близких — если вообще когда-нибудь знал это тепло, эту заботу.

* * *

В школу идти не надо, братья под ногами не путаются — значит, весь день мой? Будь даже так, я всё равно провела бы его в амбаре — читала бы под голубиное воркование. Но день принадлежал не мне, а Тоби.

— Это я, Аннабель, — шёпотом позвала я, приблизившись к лестнице.

Тоби не ответил. Я полезла вверх. Ведро было тяжеленное, ручка резала пальцы. Наконец-то сеновал. Последним усилием я подняла ведро, поставила на сено и выкарабкалась сама.

— Тоби?

Он словно вырос из-за горы тюков. Он был уже без плаща и казался худющим, как медведь по весне. Шляпа больше не бросала тень на его лицо, и я увидела, что глаза у Тоби синие.

— Здорово вы спрятались, — похвалила я. — Есть хотите?

Тоби качнул головой:

— Не особо. Вяленым мясом перекусил.

— Тут у меня для вас булочки, джем, морковка и колодезная вода. И кофе. Только его лучше сразу выпейте, не то вконец остынет. После ужина ещё принесу.

Пока я говорила, Тоби ни шагу ко мне не сделал. Я стояла на самом краешке, возле перил. В смысле возле поручня, который удерживался на паре-тройке опор. А балясин не было. Для человека с боязнью высоты такая конструкция — почти что ничего.

— Я и воды потом принесу, Тоби. Но, может, вы заметили — там, внизу, стоит цистерна с насосом. Это чтоб вам помыться. Только дождитесь темноты. Или, если не хотите ждать, можно и сейчас. Прямо за выпасом есть ложбина, а в ней — родник. Вода очень чистая. Холодная только.

Наверно, думала я, Тоби привык к холодной воде. Где же ему мыться и стирать одежду, кроме как в ручье возле коптильни? Правда, плащ от многолетней грязи заскорузлый, будто не из ткани сделан, а из коры. Хорошо, что Тоби его снял. Без плаща он выглядит почти прилично, вот только волосы и борода очень уж длинные, неряшливые.

— Но если не хотите спускаться…

Я подвинула ведро к тюку, который Тоби мог использовать как пуф. Он приблизился боком, словно бездомный пёс, не знающий, зачем его подзывают.

— Ой! А ножик-то я и не взяла! Джем намазать нечем.

Тоби достал из кармана складной нож. Сел на тюк, разрезал булочку вдоль. Снял с банки ленточку, надавил рукоятью ножа на крышку, размазал джем по срезу булочки и протянул мне.

— Тоби, это для вас. Я и дома поем.

Он всё держал передо мной угощение. Пришлось взять. Тоби намазал джемом и вторую половинку, поместил её себе на колено, пальцами вытер лезвие и спрятал нож. Затем открыл банку с кофе.

— Холодный уже, наверно, — вздохнула я.

Жевал Тоби медленно-медленно, кофе прихлёбывал с расстановкой. Я откусила от булочки и только тогда поняла, до чего голодна. Кажется, не сегодня утром, а лет десять назад я проснулась, обнаружила в кухне Олеску и узнала, что вся полиция штата уже поднята на ноги. Мы ели в молчании. Наконец Тоби допил кофе.

— Хотите, я вам книжку принесу?

Спросила — и сама испугалась. Вдруг Тоби скажет: «Я неграмотный»? Но Тоби оживился, это по глазам было видно.

— У нас разные книжки есть, — зачастила я. — Мальчики обожают Роберта Льюиса Стивенсона. Мне он тоже нравится. Так принести? Сгодится Стивенсон? Только вечером читать не выйдет — темно будет.

— Сгодится, — без лишних раздумий ответил Тоби.

Я села на сено по-турецки, стала вертеть в пальцах соломинку. Вот имею я теперь право расспрашивать Тоби? Или не имею?

— Тоби, можно задать вам вопрос?

Он сцепил пальцы:

— Уже задала.

Снова губы у него покривились: улыбка, словно упрямый росток, силилась пробить застарелую корку на иссушённой почве. Чуть было я не сказала: «А ещё один вопрос?» — да вовремя спохватилась. Незачем ходить вокруг да около.

— Тоби, как ваша фамилия?

Он не ответил. Отвёл глаза.

— Ой, нет, не то.

Хотелось знать, откуда он родом, есть ли у него братья и сёстры, держал ли он в детстве собаку и если да, то как её звали, в каком возрасте он попал на фронт, при каких обстоятельствах его ранило, сколько ему сейчас лет (мама говорила, сорок четыре — сорок пять, не меньше) и что он имел в виду, когда сказал: «Я дурное совершил».

— Какое у вас любимое кушанье? — выпалила я.

Совсем по-детски получилось. Однако Тоби на этот раз взгляда не отвёл. Подумал несколько секунд и ответил:

— Пирог с орехом пекан.

— Серьёзно? Такой пирог моя мама отлично печёт!

— Знаю. Однажды она меня угостила. Ничего вкуснее в жизни не ел.

Голос Тоби изменился. Стал мягче.

— Она — мама твоя — извинялась: мол, сливок взбитых наверх пирога не положила. — Тоби тряхнул головой. — Не знаю, что бы со мной сталось, будь пирог ещё лучше. Пожалуй, я бы тогда просто умер.

Мы довольно долго разговаривали. Я задавала «детские» вопросы, Тоби отвечал с каждым разом всё обстоятельнее. В какой-то момент мы обнаружили, что просто болтаем. Тоби тоже меня расспрашивал. Я рассказала про бабушку — Тоби видел её пару раз, издали. И про тётю Лили. Правда, информация о ней уместилась в одно предложение: «А ещё есть тётя Лили, она работает на почтамте». Тоби поспешно сказал: «Да, я с ней пересекался». Сам избавил меня от подробностей.

Наконец я почувствовала, что могу спросить кое-что важное:

— Тоби, помните, чтó вы сказали моему папе? «Они весь Панцирь-камень зацарапали». Вы это о чём?

Тоби чуть подался назад, напрягся, как до разговора. Ответил далеко не сразу.

— О том, что они проволоку на Панцирь-камне точили.

— Они — это Бетти с Энди?

Тоби кивнул.

— А знаете, зачем им понадобилась проволока?

Снова кивок.

— Если б я проволоку обнаружил, я бы её убрал. Чтоб твой братишка не поранился.

— Значит, вы об этом слышали?

— Нет — видел. Как вы трое из Волчьей лощины выбирались. Ты вела Джеймса, у него вся мордашка была в крови; Генри первым шёл, а Бетти — та издали следила. Только вы скрылись — я скорей в лощину, узнать, что да отчего. Глядь — Бетти проволоку от дерева отвязывает. Меня заметила — и дёру.

— Мы с папой в тот же день пошли в Волчью лощину. Только проволоки уже не было.

— Потому что Бетти её всё-таки отвязала да, верно, спрятала где-нибудь. — Тоби взглянул мне прямо в глаза. — Дрянная она была девчонка.

Была? Прошедшим временем Тоби меня сильно озадачил. Я поднялась, отряхнула платье:

— Мне пора. Рогоз пойду собирать.

— Рогоз? Для чего?

— Для спасательных жилетов. Они во флоте нужны.

Тоби ни слова не сказал.

— Попозже вам книжку принесу.

С тем я его и оставила.

 

Глава шестнадцатая

Тут уж пришлось мне и правда набрать целую сумку пуха. Времени это заняло гораздо больше, чем я рассчитывала. Уплотняла пух в сумке, а сама думала: «Тоби во мне нуждается, это так, но и флот нуждается тоже». Воображала матросика в бурном море: его удерживает на плаву спасательный жилет, набитый пухом из окрестностей нашей фермы, может, даже пухом, который я сейчас собираю!

Я ощипывала початки рогоза, пока пальцы не начало саднить, пока пух, даже утрамбованный, не стал валиться из сумки. Между амбаром и домом был навес для фургона, там-то, на скамейке, я оставила сумку. В фургоне дремали кошки; я им сказала: «Ах вы, мои хорошие!» — и пошла заниматься делами, которые и так уже меня заждались.

Сначала я собрала яйца. Это занятие мне нравилось осенью и зимой: в курятнике тепло-тепло! Зато летом туда не войти — духотища. Несушки ко мне привыкли, не раскудахтались. Я спокойно шарила под их мягкими животиками. Но я не все яйца отнимала — некоторые оставляла, чтобы вылупились цыплята на замену тем курам, которых мы варили и жарили.

Чего я терпеть не могла, так это ощипывать цыплят. Шейки им сворачивала мама, она же ошпаривала тушки, чтобы облегчить мне ненавистное занятие. За дюжину собранных яиц я с несушками расплатилась — они получили кукурузу и сушёные цветки календулы. Я вымыла яйца колодезной водой. Колодец был с навесом — его сделали по маминому распоряжению.

С корзиной я вошла в кухню, стала перекладывать яйца на большое блюдо.

— Умница, Аннабель, — похвалила мама.

Я поднялась к себе, сняла лишние свитера, поменяла отсыревшие носки на сухие, причесалась. Потом помогала маме и бабушке варить суп. Когда явится поисковая группа, сколько будет голодных ртов — мы не знали, но на всякий случай начистили целую гору луковиц, обжарили лук с говядиной, добавили овощную заправку и домашний томатный соус. Всё это осталось булькать на медленном огне.

Мама проверила, чисты ли мои руки. Осталась довольна. Грохнула на кухонный стол большущую миску и сняла с неё влажное льняное полотенце. В миске было тесто. Так и выпирало пухлым бледным комом. Мама разрешила мне этот ком обмять. Потом мы трое — я, мама и бабушка — накатали из теста жгутиков, уложили их на смазанные жиром противни и отправили в духовку.

В кухне запахло сытным, густым говяжьим супом и румяными рогаликами. У меня снова разыгрался аппетит. Бедный Тоби, думала я, всю жизнь впроголодь!

— Теперь ступай, Аннабель, приберись у себя в комнате, — велела мама.

Я мигом справилась. Застелила постель, повесила одежду в шкаф. Подумав, сняла с подушки наволочку, а покрывало натянула повыше, чтоб было незаметно. И вышла на промысел. Из детской похитила «Остров сокровищ» — мальчики вряд ли хватятся, ведь бабушка только-только прочла им эту книжку в третий раз.

Из родительской спальни стащила старые папины брюки и фланелевую рубашку — таких рубашек у папы несколько, он и не заметит. Ещё взяла тёплые носки и комплект белья. Мама однажды подарила Тоби старое папино бельё — по размеру, значит, должно подойти. В маминой рабочей корзинке я выбрала самые острые ножницы. Всё это, заодно с куском мыла и свежим полотенцем, прихваченными из ванной, отправилось в наволочку.

В любой момент я могла попасться с поличным, но мама и бабушка были заняты, а я перемещалась бесшумно. Наволочку я вынесла из дома и оставила у внешнего входа в подвал, за кустом. А сама вернулась в кухню. Мама лепила пирожки.

— Мама, я тоже хочу искать Бетти.

Она обернулась, всплеснула белыми от муки руками:

— Нет, Аннабель, ты дома нужна. Вот вернутся наши — всё расскажут. Генри и Джеймс, наверно, сами теперь не рады, что увязались с отцом. Замучились, поди, шнырять по буеракам, да ещё в такую сырость. Едва ли снова пойдут. Если не передумаешь — можешь их сменить.

На самом деле мне просто нужно было отлить в банку горячего супу и стянуть пару рогаликов для Тоби, а меня, того и гляди, снарядят в спасательную экспедицию. Заставят искать Бетти, от которой один вред.

— Как скажешь, мама. Только я подумала: никто не ищет рядом с нашей фермой. Я бы прошла через лесок — ну, тот, который за амбаром. Поесть бы взяла с собой. Не волнуйся, я далеко не уйду.

Целую долгую минуту мама смотрела мне в глаза.

— Признавайся, Аннабель, ты что-то скрываешь? Тебе больше известно, чем остальным?

Я выдержала взгляд, хоть это и было трудно.

— Больше? Про что мне больше известно?

— Про то, куда подевалась Бетти.

Мама вроде как забыла о пирожках. Руки её замерли на уровне груди, словно мама собиралась дирижировать хором. И опять у меня нашлись слова, чтобы облечь в них ложь, чтобы выдать её за правду. И опять я подумала: нет, долго я с этой тайной не выдержу.

— Я не знаю, где Бетти. Просто хочу помочь её искать.

Мама взвесила мой ответ:

— Хорошо. Возьми поесть и ступай, но чтобы за наш холм ни ногой. Поняла?

— Да, мэм.

На сей раз я надела пальто, потому что в нём были глубокие карманы. В один карман спрятала банку с супом, обернув её прежде кухонным полотенцем, и ещё ложку. В другой карман отправились рогалики в вощёной бумаге. В каждом рогалике таился кусочек сливочного масла.

— Ты словно галифе напялила, — прокомментировала мама.

— Что это — галифе?

— Не важно. Помни, Аннабель: осторожность прежде всего. Далеко не ходи. Когда отец вернётся, я в колокольчик позвоню. Ясно?

— Да, мэм.

— Кстати, прихвати корзину из-под яиц, отнеси обратно в курятник.

— Да, мэм.

Пожалуй, перебор вышел с этим «мэм». Мама чуть наклонилась, вгляделась мне в лицо:

— Вот чую: что-то ты скрываешь. А что — не пойму.

Я не опустила глаза.

— Мне страшно.

Не знаю, как это вырвалось. Главное — это не было ложью. Мама расправила плечи:

— Из-за чего тебе страшно?

— Из-за всего. Бетти пропала. Тоби пропал. Тётя Лили говорит, Тоби взял Бетти в плен. Полиция скоро нагрянет. Я никогда полицейского не видела.

На последней фразе я расплакалась. Совершенно неожиданно. А вот мама, кажется, ничуть не удивилась. Обняла меня, зашептала на ухо:

— Всё в порядке, Аннабель. Всё в порядке. Всё будет хорошо.

То же самое я говорила Тоби. Не верила, но обещала. Я надеялась, что хоть мама-то верит. Впрочем, последние недели показали: можно верить сколько влезет — а будет всё равно то, что будет.

Я вытерла слёзы, надела шапку:

— Не знаю, мама, что это на меня нашло. Не так уж мне и страшно. Пусть уже Бетти скорее отыщется, а то всё так запуталось.

Мама улыбнулась:

— Да, милая, пусть Бетти отыщется. Ну, ступай. И помни насчёт холма.

Мама снова занялась пирожками. Я медлила на пороге и вдруг выпалила:

— Мама, а что ты скажешь, если я попрошу тебя испечь пирог с пеканом?

Ореховых деревьев у нас было всего несколько штук. Орехи на продажу не шли — мы их сами ели. Но только по праздникам, потому что орехи пекан очень дорогие.

Мама подняла скалку:

— Скажу, что на днях будет тебе пирог.

— Обязательно позвони в колокольчик, как только папа и мальчики вернутся!

С этими словами я выскочила на крыльцо, обежала дом, подхватила и взвалила на плечо наволочку. Ощущая себя немножко бродягой-сезонником, я направилась к лесу, а уже оттуда — к амбару. Крюк пришлось дать на тот случай, если мама сейчас приникла к окну — если следит, вправду ли я пошла искать Бетти.

Лошадки на меня уставились. Думали, я им яблок принесла. Сообразив, что угощения не будет, они снова принялись щипать траву.

— Свои! — сообщила я и полезла по лестнице.

На сей раз Тоби не только выбрался из укрытия, но и подполз к краю сеновала:

— Не ждал тебя так скоро, Аннабель.

— Я принесла ещё еды. Скоро поисковая группа вернётся — тогда я уже вряд ли к вам вырвусь. — Я вынула банку с супом и свёрток с рогаликами. Вручила Тоби ложку. — Обедать пора.

Тоби ел — как молился. С благоговением. Растягивал процесс. Зачерпывал суп медленными движениями, последние капли просто допил. Надкусил рогалик, а там сюрприз — подтаявшее масло. Тоби издал короткий смешок. Сам от себя такого не ожидал, мигом смолк, смутился. Никогда не слышала, как он смеётся. Даже улыбки его не видела.

Тоби прикончил рогалики, завинтил на пустой банке крышку:

— Спасибо, Аннабель.

— Пожалуйста.

Он повёл глазами на мою наволочку:

— Что это ты притащила?

Я развязала узел, вынула книжку:

— «Остров сокровищ».

Книжка была в мягкой обложке и ужас какая потрёпанная, но Тоби, прежде чем взять её, тщательно отёр руки о штаны:

— Спасибо.

— Пожалуйста, — повторила я. — За тюками есть ещё одна дверь, в ней нижняя часть открывается, свет поступает. Там вам будет удобно читать.

Тоби кивнул.

— Можно вас спросить?

Он вскинул брови:

— Ты уже спросила.

С улыбкой я стукнула себя по лбу:

— И впрямь!

Вместо того чтобы продолжать, я замялась. Стало вдруг очень неловко.

— Тоби, вы только не подумайте — мне ваши волосы очень даже нравятся. Они красивые.

— Спасибо. — Тоби выглядел озадаченным. — А где же вопрос?

— Понимаете, у меня тоже были длинные волосы, но они постоянно запутывались. Бывало, мама чешет-чешет, всю шею мне раздерет гребёнкой…

Тоби слушал молча.

— А потом тётя Лили взяла да и постригла меня. Я в то утро была в курятнике, пришла — в косы перья набились, вот тётя Лили и рискнула. Маму сначала чуть удар не хватил, а потом ей даже понравилось. Ты, говорит, теперь на Амелию Эрхарт похожа.

— Ну да, что-то есть, — согласился Тоби.

— Поэтому я и хотела сделать вам стрижку. Можно? У меня и ножницы с собой. Но вы ничего такого не думайте. У вас очень красивые волосы.

Вот же заладила: красивые да красивые. Просто как идиотка. Тоби оттянул прядь, как бы измеряя длину.

— Зимой с такой гривой теплее, Аннабель.

— А я вам шарфик свяжу. Взамен.

Чуть не ляпнула: «Только сначала вязать научусь».

— Зачем это вообще?

— Что зачем? Волосы стричь?

Тоби кивнул.

— Затем же, зачем и бороду. Чтобы чувствовать себя опрятным. Я, например, очень люблю, когда я опрятная. Мне тогда легко-легко. И волосы в глаза не лезут.

Я говорила правду. Только об одном умолчала: из-за длинных косм лица Тоби было почти не видно. Он будто выглядывал сам из себя.

— А потом, как пострижёмся, — добавила я, пока остатки храбрости не иссякли, — вы можете помыться из бака и переодеться в чистое. — Я достала мыло, полотенце, бельё, брюки и рубашку и отступила на шаг.

— Стало быть, я очень грязный?

Тоби вытянул руки вперёд. На левую — сморщенную, скрюченную — было больно глядеть.

— Нет, вовсе нет, — зачастила я. — Простите, Тоби. Я не то имела в виду. Просто ведь хорошо быть…

— Опрятным, — подсказал Тоби.

— Да. Опрятным.

Вот ещё раз это слово повторю — точно Тоби меня с сеновала сбросит. Тоби с минуту раздумывал, наконец произнёс:

— Будь по-твоему.

И я взяла ножницы. Сначала я стригла Тоби кое-как — лишь бы поскорее избавиться от этих косм. Собрала настриженное в кучку — после в лесу где-нибудь зарою.

Худшее осталось позади. Я принялась подравнивать волосы. Чтобы выглядели опрятно. Никогда этим не занималась, только за мамой наблюдала, когда она стригла Генри и Джеймса. Как именно должно быть, я представляла, но про себя радовалась, что не взяла зеркало.

На выходе я получила нового Тоби.

— Вы теперь будто ваш родной брат, — сказала я.

Имела в виду: вот каким вы, оказывается, можете быть. Но Тоби помрачнел:

— У меня нет брата.

— А сестра есть?

Он покачал головой. Я загнала любопытство поглубже:

— Приступим к бороде, Тоби.

Он запрокинул голову.

— Только слишком коротко не надо, ладно?

— Не волнуйтесь.

Едва я занесла над ним ножницы, раздался звон колокольчика.

— Ой, мне пора бежать. Папа вернулся. Придётся вам самому с бородой управляться.

Тоби резко поднялся:

— Если её нашли, ты ведь мне сообщишь?

— Конечно. А пока будьте осторожны. — Я запихнула в карман ложку и банку из-под супа. — Мало ли кто может явиться в амбар. Лучше вон там, за тюками, спрячьтесь. Я, как вырвусь, сразу к вам.

Оказавшись внизу, я подняла голову. Тоби стоял возле перил, смотрел на меня. Если б я лично его не стригла, ни за что не узнала бы — так он переменился.

 

Глава семнадцатая

Конечно, я ожидала, что с папой, дедушкой и мальчиками явятся несколько соседей. Но чтобы целая толпа… Двор заполонили собаки всех размеров и мастей. Шлёпали языками, жадно лакая воду и похлёбку, теснясь по две и по три возле одной миски. Сени были завалены грязными сапогами и ботинками. На полу расплывались лужи, желтела липкая глина. В кухне, вокруг стола, сгрудились озябшие, уставшие мужчины, все, кроме одного, разутые. Брюки у них промокли до колен. Что говорить о носках! Единственным, кто не разулся, был полицейский из департамента штата. Высоченные его сапоги лишь в нескольких местах заляпала грязца — значит, в поисках он не участвовал. При каждом движении на нём скрипело всё кожаное — пояс, сапоги, кобура, подбородочный ремешок фуражки. К поясу крепился патронташ со множеством длинных патронов. Ручка револьвера была гладкая, деревянная — почти красивая; униформа — новенькая, хрусткая. Только на бёдрах по-дурацки оттопыривались карманы. Вот, значит, что это такое — галифе.

Говорил констебль Олеска:

— Его ищут во всех приграничных округáх, но пока нигде не видели. Конечно! Он ведь в лесу засел. Скорее уж на него напорется охотник или фермер. Кстати, все фермеры оповещены. Рано или поздно кто-нибудь да обнаружит его. Тогда и допрос устроим. Но присутствующий здесь офицер Коулмен прибыл не за тем, чтобы искать Тоби. Он отряжен помочь в поисках Бетти.

Я шмыгнула к бабушке, которая наливала суп. Мама раздавала дымящиеся миски. Из-под стола сверкали глазёнками Генри и Джеймс. Офицер Коулмен заговорил гулким басом, вполне подходившим к его квадратному подбородку и широким плечам. Вообще весь он словно шагнул с картинки в букваре на букву «П» — «Полицейский».

— Констебль прав: я здесь, чтобы искать девочку, — гудел офицер Коулмен. — Но в данной ситуации что важно? Важно понять причины исчезновения Бетти. Весьма вероятно, поиски должны проводиться в совершенно другой местности — если девочка не просто, допустим, заблудилась, а была похищена этим вашим Тоби.

Опять! Почему они все цепляются за версию с похищением? Хотелось крикнуть: «Никого Тоби не похищал! Он вообще на сеновале «Остров сокровищ» читает!» Может, тогда взрослые что-то уразумеют.

— В сложившихся обстоятельствах — то есть пока Тоби не пойман — будем, джентльмены, придерживаться той версии, что Бетти заблудилась, поранилась и не может позвать на помощь. Скорее всего, потому, что лежит без сознания. Каждый из вас мог пройти в паре футов от неё и не заметить девочку среди всей этой жухлой листвы.

— Бабушка Бетти говорит, что в день исчезновения на внучке был жёлтый дождевик-пончо, — встрял констебль.

— Будем надеяться, это обстоятельство поможет, — веско произнёс офицер Коулмен. — Но особо не уповайте на яркий цвет дождевика. Если Бетти угодила в яму или в колодец, никакой дождевик не сделает её заметнее.

Словно кто-то невидимый протянул руку из прошлого, коснулся моего плеча. Я даже расслышала слабый шёпот.

— В Волчьей лощине полно ям, — вмешался дедушка. — Многие, правда, засыпаны, ну да ведь за всеми не уследишь. Может, Бетти в такую-то яму и провалилась.

— Да мы всю лощину обшарили! — возразил отец Энди Вудберри.

Самого Энди в кухне не было. Наверно, подумала я, всё ещё по лесу рыщет. Один.

— Продолжайте искать, — сказал офицер Коулмен. — Хотя… Если этот бродяга похитил Бетти — пустая трата времени ваши поиски. А вот если он её… гм… если он ей вред причинил — тогда вы, пожалуй, и найдёте… что-нибудь. — Он покосился на мою маму. Затем — на меня.

— Тогда — да, тогда вы что-нибудь найдёте, — повторил офицер Коулмен. — Если она где-то здесь и ранена — она, видимо, без сознания. Или в сознании. Лежит в волчьей яме, допустим, крики ваши слышит, а ответить не может. Но вы всё равно кричите, зовите её. По крайней мере, девочка поймёт, что помощь близко. Это вселит в неё мужество.

— Но если Бетти есть в наш край, разве собак её не учуйт? — Это заговорил мистер Ансель. Немецкий акцент звучал особенно резко.

Офицер Коулмен покачал головой:

— К сожалению, нет. Фермерские собаки для таких поисков не годятся. Специально обученные ищейки прибудут, в лучшем случае, сегодня к вечеру. А то и завтра. Сейчас поисковая группа занята в Уайнсбурге. Но власти штата направили сюда и дополнительную подмогу. Кроме того, прибыли добровольцы из соседних округов. Беда сближает людей, знаете ли. Словом, продолжаем искать, ждём собак. А пока, — Коулмен обернулся к мистеру Вудберри, — я поспрашиваю вашего сына.

Мистер Вудберри нахмурился:

— Он ничего худого не сделал.

— Никто его и не обвиняет. Мне сказали, он дружил с пропавшей девочкой и видел её одним из последних. Ваш сын, мистер Вудберри, может знать куда больше, чем ему самому кажется.

Мужчины утолили первый голод и теперь ели степеннее, чтобы подольше посидеть в тёплой кухне. Офицер Коулмен продолжал:

— Констебль Олеска докладывал, что у вас за последнее время было ещё два неприятных происшествия. Во-первых, маленькой девочке выбили глаз. — На этих словах мистер Ансель замер, не донеся ложку до рта. — Во-вторых, ваш сын поранился о проволоку.

Это относилось к папе. Джеймс, который всё ещё сидел под столом, инстинктивно коснулся лба.

— Так вот, в коптильне, в так называемой кровати этого бродяги мною был обнаружен моток проволоки. Со следами крови.

Мама словно окаменела. Я это почувствовала, потому что была рядом с ней. Мне бы крикнуть: «Да это же Бетти проволоку подкинула! Тоби — безобидный!» Но я промолчала, как и в первый раз. Подумала: «Нет, не время. Сначала всё взвешу. Послушаю внутренний голос».

Я налила себе супу и стала есть стоя, медленно, совсем как Тоби. Мужчины обсуждали дневные события — кто что видел, кто что нашёл. Тут-то я впервые серьёзно задумалась: где Бетти? До сих пор все мои силы уходили на то, чтобы гнать мысль о злодействе, которое якобы совершил Тоби. Мне казалось, Бетти просто всех разыгрывает — убежала, спряталась, сидит, похихикивает. Но чтобы так долго и так успешно скрываться?

Мужчины насытились, обсохли, обогрелись — пора было продолжать поиски. Теперь я уже искренне хотела пойти со всеми. Но осталась мыть посуду. От этого занятия мысли прояснялись. Хорошо бы, думала я, снова раздался шёпот, спугнутый дедушкой.

* * *

— Аннабель, если продолжишь вытирать эту миску, она, пожалуй, в пыль рассыплется.

От бабушкиных слов я вздрогнула. И впрямь, миска всё та же. Сколько я её надраиваю — неизвестно.

— Извини, бабушка. Какая я невнимательная!

— Чересчур внимательная к одной миске, когда тебя целая лоханка дожидается. — Бабушка указала на лохань с вымытой посудой.

Поспешно я стала хватать кружки и миски, вытирать насухо, ставить на полку. Руки делали своё дело, голова в нём не участвовала. Голова была занята проволокой, полицейским и всем остальным.

Когда мы покончили с посудой, я помогла вымести из кухни подсохшую глину, даром что основная грязь была в сенях.

— Особо не усердствуй, Аннабель, — сказала мама. — Всё равно к ужину ещё грязищи натащат.

Совсем это было непохоже на маму — она беспорядка не выносила. И я поняла: мама устала. От стряпни, от уборки, от волнений.

— Уж конечно, мама, Бетти скоро найдётся, — сказала я. (Мама вздохнула.) — Так или иначе, а найдётся.

Своим «так или иначе» я допустила худшее, страшное. То, чего боялись взрослые. О чём не думала я сама. Теперь, выходит, думаю?

— Можно мне ещё поискать, мама?

— Можно. Я и то удивилась, что ты со всеми не ушла.

Я затолкала щётку в чулан:

— Устала просто. — Тут я душой не покривила. — А сейчас хочу пройтись.

— Иди. Правила прежние: за холм ни ногой. И сама, смотри, в беду не попади.

— Не попаду, — пообещала я не столько маме, сколько себе. — Я ненадолго.

Я залезла на сеновал, начала было звать Тоби — и осеклась, когда он выглянул из-за тюков. Очень уж он изменился.

Видя моё замешательство, Тоби сам занервничал:

— Я подумал: все перекусывают, кому взбредёт идти в амбар? Ну и слез, помылся маленько, как ты советовала.

Тоби не просто «помылся маленько» — он подстриг бороду совсем коротко, он вымыл волосы, и они, лёгкие-прелёгкие, торчали теперь пуховым ореолом. Передо мной стоял другой человек. В папиной одежде — своеобразной фермерской униформе — он бы ничьего внимания не привлёк. Подумаешь, слишком тощий — времена-то непростые, сейчас многие фермеры еле концы с концами сводят. Зато без особых примет, если не считать изувеченной руки.

Вот, наверно, каким был бы Тоби, если б не та война, — потому что не может человек настолько резко измениться от стрижки да мытья. С Тоби просто сошла короста.

Меня осенило не вдруг, нет, идея разгоралась постепенно, как утренняя заря. Это ведь только я понимаю насчёт коросты. Прочие — не поймут. Не углядят в чистом и подстриженном Тоби того, прежнего бродягу.

Вслух я сказала:

— С ума сойти! Как же вы изменились!

Тоби потупился:

— Сам себя не узнаю.

— Неудивительно.

Он резко сел на тюк, взглянул с подозрением:

— Что, Аннабель?

— Вы о чём?

— Чего ты разволновалась?

— Причин хоть отбавляй. Теперь вот ещё одна появилась.

— Какая?

Я сама себе показалась взрослой. Вот же странно: забралась на сеновал и наставляю человека, который меня вчетверо старше!

— А что вы скажете, Тоби, если я… если у меня… есть план? Если я придумала, как вам оправдаться? Ну, Бетти же возводила на вас напраслину, так вот, это можно исправить…

Тоби задумался:

— Смотря как исправить.

Он коснулся своих остриженных волос, будто был в новой шляпе, к которой ещё не привык.

— Что-то события сильно ускорились.

Лучше с ускорением, чем бездействовать на сеновале, подумала я. И впервые засомневалась: а не напрасно ли я хлопочу? Не навредить бы.

— Вы, конечно, можете остаться здесь. Вдруг Бетти найдут, и станет ясно, что вы не виноваты.

Тоби потёр изувеченную руку. В глазах мелькнуло любопытство.

— А второй вариант?

— Второй вариант — кое-что сделать. Для своей же пользы.

Он вскинул брови:

— Что именно?

Я начала издалека:

— В прошлом году, Тоби, я пошла гулять по холму. В сумерках. Знала, что там бродят олени. Видела раньше ланку с детёнышем. Ну и вот, пробралась я на самую вершину, стояла, стояла, смотрела, смотрела — никаких оленей. И вдруг прицепилась ко мне муха. Я давай отмахиваться — и ланку спугнула. Оказывается, она всё это время была рядом. Буквально на виду.

Тоби напрягся:

— Очень интересная история, Аннабель.

— Хорошо, что вам понравилось.

Я замолчала. Ждала, пока до него дойдёт. Он ждал того же самого. Наконец я не выдержала.

— Вы, Тоби, олень.

— Кто-кто?

— Олень. Вы прячетесь на самом виду.

Вдруг я догадалась: он не тугодум, нет, просто в зеркало себя нового не видел. Не представляет, какая разительная с ним произошла перемена.

— Вас теперь никому не узнать, Тоби. Честное слово, я не преувеличиваю.

Он скривился:

— Допустим. Всё равно не понимаю, как это делу поможет.

Тогда я изложила свой план. Тоби согласился не сразу. Но едва только он уловил суть, как понял: шансы есть.

Вот что мы решили. Тоби останется в амбаре до темноты, ну, может, до утра, а потом присоединится к спасателям. Если кто спросит, откуда он, — скажет, в Хоупвелле прослышали, что девочка пропала, он и приехал. Потому что беда ведь общая, люди должны перед нею сплачиваться, и всё такое.

— Не нравится мне это. Уж больно на охоту смахивает, — произнёс Тоби.

— Охота и есть, — согласилась я. — И большущее недоразумение. Вы и правда олень, и охотятся на вас. Нельзя же вам вечно прятаться, да и я больше не могу лгать маме. У меня эта наша тайна булыжником в животе лежит.

— Я знаю, каково это, Аннабель.

Изувеченной рукой он потёр лицо, вздрогнул, коснувшись бородки. Сам не ожидал, что от неё так мало осталось. Впервые я видела его шрамы так близко. Не могла отвести глаз. Тоби это заметил, отнял руку от лица и протянул мне со словами:

— Я не возражаю.

Конечно, он не хотел сказать: «Не бойся, потрогай». Но я… я слишком пристально рассматривала шрамы, я теперь просто не могла не взять руку Тоби обеими руками. И я её взяла — страшную, с бугристой, словно вспененной кожей; такими бывают крайние листья на капустных кочанах. Я взяла эту руку, повернула ладонью вверх и опять ладонью вниз и подивилась, как малы и нежны рядом с ней мои собственные руки.

Тоби хотел вырваться — я вцепилась крепче. Когда подняла глаза — Тоби плакал. И я тоже заплакала.

О том, что поведал мне Тоби в тот предвечерний час, я ни с одной живой душой не говорила. Наверно, к Тоби просто слишком давно никто не прикасался, а я прикоснулась, да ещё к изуродованной руке — вот броня и треснула.

Открывшееся в трещине было печально — до того печально, что я только и думала: как Тоби вообще с этим живёт? Он рассказывал о войне.

— Не о нынешней, — сразу пояснил Тоби. — О другой. Которую все считали последней.

Половины я вовсе не поняла, тем более что Тоби и не говорил со мной — он выговаривался. То руками лицо закроет, будто самого себя стыдится, и подвывает. А то вдруг вскочит — и давай шагать: туда-сюда, туда-сюда. И всё повторяет: «Я дурное содеял. Я дурное содеял».

Или шепчет:

— Пуля — она как в череп входит?

И рассказывает как. С каким звуком. И какова на вкус земля, когда с кровью смешана. И каково оно — сидеть в окопе, в глинистой слизи, и слышать: рвануло рядом совсем. И гадать: с ипритом была бомба или без? И чуять горчичный запах. И знать: вот газ уже ползёт, стелется над землёй. Приближается.

Когда человека на куски разрывает, человек — он мычит. Да, как корова. А иной свистит, будто паровоз. Доводилось Тоби и травой питаться, и на дереве ночевать, ружейным ремнём привязавшись. Он бы на том дереве и остался, если б мог. Он бы там умер с голоду, и пусть бы в скелете, в грудной клетке, за рёбрами, птицы гнездились. Пусть бы кости падали одна за другой на землю, повинуясь закону притяжения. А что? Чем не сухие ветки?

Ещё Тоби говорил о солдатах, которых ему пришлось застрелить. «Сколько их было, Аннабель! Сколько их было!» И о младенце. Младенец только-только родился, ещё даже пуповину не перерезали, а мать — рядом, распростёртая на камнях… Потом у Тоби речь совсем бессвязной сделалась.

Поначалу я его ещё перебивала: «Вы не дурной человек. Господь обязательно всё простит…» Сказала такое пару раз, чувствую: с тем же успехом могла бы ворковать под крышей в компании диких голубей. Поэтому дальше я уже сидела тихо, ждала, пока Тоби выдохнется. Старалась ничего не услышать, ничего не запомнить. Надеялась (в неполные двенадцать лет), что у меня самой сыновья никогда не родятся.

 

Глава восемнадцатая

Опустошённый, Тоби повалился на сено и тотчас заснул. Мокрые ресницы бросали тень на щёку, не верилось, что передо мной не мальчик, а взрослый мужчина. Он спал без храпа, без сопения. Конечности не подёргивались, грудная клетка не вздымалась. Тоби не почувствовал, как я накрыла его плащом. Не услышал, как я пошла к лестнице. Ноги меня едва держали. Я даже чуть не упала. По лестнице вниз почти сползла. Кое-как выбралась из амбара.

Там, снаружи, всё переменилось. Оттенки стали ярче, очертания — чётче. Подмораживало. Одна курочка вдруг заквохтала, словно обращаясь ко мне, и приникла клювиком к сетчатому окошечку. Остро захотелось поцеловать этот клювик, этот жёлтенький шип. Выскочи мне навстречу собака — я бы прямо на листья опустилась, а голову бы на собачьем боку пристроила. Так бы и лежала. Пусть бы весь мир сосредоточился в пахучем шерстяном тепле.

На подъездной дорожке стоял чужой автомобиль. Не простой — полицейский. Я застегнула сердце на все пуговицы, вдохнула поглубже, придумала себе задание. Насчёт заданий у меня хорошо получалось.

Дома сразу полегчало. Там всё каким казалось, таким и было на самом деле.

— Мама, а где офицер Коулмен?! — крикнула я из прихожей.

Мама с бабушкой шинковали капусту — значит, будут готовить салат «Ганс и вся его родня». Так салат почему-то называл дедушка.

— Коулмен машину-то оставил, а сам с дедушкой поехал, — отвечала бабушка. — Дедушка взялся было ему дорогу растолковывать, потом рукой махнул. Легче, говорит, самому свезти его к Вудберри. Вот и повёз.

Я всё стояла на пороге.

— Значит, офицер Коулмен вернётся?

— Да, причём скоро. Они уж давно уехали.

— Аннабель, вымой руки и займись картошкой, — скомандовала мама. — Нужно поисковый отряд кормить. Отец скоро придёт, а с ним — человек с полдюжины.

Я не шелохнулась, ни слова не ответила. Мама встревожилась. Вытерла руки о фартук, прижала ладони, холодные от капусты, к моим щекам.

— Ты не заболела? Что-то ты бледная.

— Нет, мама, я в порядке.

Она явно не поверила, но сказала:

— Если в порядке, давай мой руки и чисти картошку.

Я уже настроилась весь день следить за братьями, не пускать их к амбару. Напрасно беспокоилась. Генри и Джеймс вымотались в лесу и теперь лежали в гостиной на полу. Тут же валялся разобранный конструктор. Братья слушали радио. Передавали «Приключения Супермена».

Глядя на них, я чувствовала себя совсем взрослой. Зато, когда вернулись дедушка с офицером Коулменом, я снова стала перепуганной девчонкой. Едва заслышав коулменовский бас, Генри с Джеймсом прокрались в кухню и спрятались под столом. Офицер Коулмен принялся пересказывать, чтó выведал у Энди Вудберри. Я очень старалась ни словечка, ни интонации не упустить, но рыдающий голос Тоби, лицо Тоби, отключившегося на сене, перебивали всё и вся. Я словно угодила в гигантскую банку из-под варенья с плотно закрученной крышкой. В крышке имелись дырочки, чтоб воздух поступал, но их было слишком мало.

* * *

За кофе с пирогом офицер Коулмен докончил свой рассказ. Стало понятно, почему Энди так долго скрытничал.

— Сначала этот юнец повторил то же самое, что я уже знал от констебля. Будто они с Бетти сговорились прогулять школу. Будто назначили свидание в лесу. Но я-то не первый день в полиции служу! Надавил малость — и парень сознался, что они хотели не просто слоняться по окрестностям, а вздумали пойти в Коббову падь. Если, мол, Тоби окажется в своей коптильне, они где-нибудь ещё побродят.

— Боже! — воскликнула мама. — Что им возле коптильни-то понадобилось?

— Вот и меня это заинтересовало, мэм, — подхватил офицер Коулмен. — Энди явно запирался, но отец его — человек суровый. Он, как бы это выразиться, создал сыну мотивацию к сотрудничеству с властями. Оказалось, Энди и Бетти хотели напакостить Тоби. Речь у них шла даже о том, чтобы поджечь коптильню и выкурить Тоби из здешних мест.

— Вот! Я же говорила, что Бетти злая!

— Помолчи, Аннабель, — шикнула мама. — И вообще, занималась бы лучше картошкой.

Коулмен слегка мне улыбнулся:

— Дела тут у вас творятся — сам чёрт ногу сломит. Констебль Олеска сообщил мне всё, что знал, а новые сведения, похоже, только запутали дело. Найти бы девчонку — может, клубок бы и начал разматываться.

— Что же, Энди ничем не помог? — уточнила бабушка.

— Практически ничем.

Офицер Коулмен отодвинул тарелку, допил кофе:

— По словам Энди, ему и не снилось, что Бетти в этакий ливень может быть не дома и не в школе. Бетти, как он утверждает, не пошла бы к коптильне в одиночку. Но идея насчёт коптильни принадлежала именно ей, в чём Энди сознался. Бетти решилась выкурить Тоби во что бы то ни стало. И вот её нет. И Тоби нет. Мне представляется, пора переключить поисковый отряд на Тоби.

Офицер Коулмен поднялся, надвинул фуражку, чуть поклонился маме:

— Благодарю за гостеприимство, мэм. А вас, сэр, — он обернулся к дедушке, — за то, что отвезли меня к Вудберри. Спасибо также вам, дети. — Он взглянул сначала на меня, затем согнулся над столом, чтобы видеть Генри и Джеймса. — Констебль Олеска, вне всякого сомнения, сможет продолжить поиски Бетти без моего участия. А я займусь Тоби.

С тем Коулмен и ушёл. Я выдохнула. Коулмен, значит, исчез со сцены — по крайней мере, временно. Он будет искать Тоби — да только не на нашей ферме. А констебль Олеска уж как-нибудь разберётся. Стоп. Как он разберётся, если ему главные вещи неизвестны? Во-первых, что камень швырнула Бетти. Во-вторых, что Тоби её не похищал. В-третьих, что окровавленная проволока — никакое не доказательство. Бетти её подкинула, чтобы очернить Тоби.

Следовательно… следовательно, Бетти всё-таки ходила к коптильне! Пока Тоби рыбачил в ручье. Хоть дождь и стоял сплошной завесой, Бетти направилась в Коббову падь. Тогда-то шёпот в моей голове стал громче, отчётливее. Тогда я поняла, куда подевалась Бетти.

— Аннабель, займись уже картошкой, — в который раз повторила мама. — Отец вот-вот вернётся, да не один.

— Да, мэм.

Картошка в тазике лежала крупнющая. Такую чистить куда легче, чем мелкую. Я принялась за дело. Шёпот между тем набирал силу. Выслушав всё, что он имел сообщить, я стала проверять свою версию — какие в ней слабые места? Их не было. На каждый вопрос живо отыскивался ответ. Сомнения отлетали одно за другим. Конечно, Бетти рядом с коптильней. Где же ещё ей быть? Язык так и чесался — расскажу всё и всё исправлю. Довольно отсрочек, довольно сомнений. А внутренний голос останавливал: расскажешь, а дальше? Если Бетти даже и найдётся, разве это снимет обвинение с Тоби?

Бетти уже не раз лгала, она опять солжёт, и никто её не уличит. Как Тоби доказать, что он не выбил Руфи глаз, не поранил Джеймса, пальцем не тронул саму Бетти? Как объяснить, зачем он — невиновный — спрятался на сеновале? Лучше бы я его в коптильне оставила. Лучше бы не вмешивалась. Что, если Тоби теперь придётся уйти? Куда он денется, где найдёт приют? Зима на носу!

— Аннабель, как дочистишь картошку, слазай в подвал, принеси персиковый джем.

— Да, мэм.

Конечно. Сначала приготовить ужин. Потом выслушать папины новости о поисках. А уж после них… после них я, пожалуй, выдам свою версию.

Папа, совершенно измотанный, ввалился через час.

— Не представляю, куда эта девчонка подевалась, — бормотал он, стягивая сапоги. — Если она в наших краях, почему не отзывается? Почему мы даже следов не нашли?

Минутой позже на пороге появились четверо мужчин. Двоих я знала. Это были мистер Эрл и мистер Джим. Фамилий их я не помнила. Мистер Эрл работал механиком, мистер Джим держал бакалейную лавку. Папа представил двух новичков. Одного звали Теодор Лестер, он приехал из городишки под названием Аликиппа. Второй, Карл Андерсон, добирался к нам из Нью-Касла.

После обязательных «Рады познакомиться» и «Как поживаете?» мама всем налила кофе, а я стала накрывать на стол.

— Ума не приложу, Сара, где ещё искать, — заговорил папа. — Обоих Гленгарри, того гляди, удар хватит. Приехала мать Бетти, устроила им скандал — почему не уследили?

— Несправедливо всё валить на стариков, — вмешалась бабушка.

Папа только вздохнул:

— В этой истории вообще мало справедливого.

День клонился к вечеру. Скоро должна была вернуться с работы тётя Лили. Мне требовался предлог, чтобы улизнуть из дома. И я его нашла.

— Констебль, наверно, уже привёз этих хвалёных ищеек, — сказал папа, пододвигая тарелку с жарким из говядины, картошки и моркови.

Прекрасное, сытное блюдо — после такого долго не проголодаешься. Тоби оно просто необходимо.

Папа снова заговорил:

— Там, в Уайнсбурге, собаки нашли-таки пропавшего мальчика. Вообразите, двое суток в заброшенной шахте провёл, сердешный. Теперь ищейки в нашем распоряжении. С ними живо управимся.

Мне следовало обрадоваться. Если моя версия верна, Бетти найдут, а это важно. Это сейчас самое важное. А если это самое важное — так или иначе, самое худшее скоро будет позади. Или мне следовало встать и заявить: «Я знаю, где Бетти». Я едва сдержалась. Даже дёрнулась, даже рот открыла. Потом подумала: «Сначала надо с Тоби поговорить. Его мнение выслушать».

На небосклоне ещё теплился слабый свет. Скоро поиски продолжатся, причём с ищейками. Скоро папа опять уедет. Я проскользнула в сени, надела пальто и сапоги и долго шарила в шкафу, пока нашла дедушкино клетчатое полупальто. Раньше дедушка носил его на охоту, но уже давно не надевал — значит, не хватится. Забрав ещё и перчатки, я открыла дверь. Из кухни долетел мамин голос: «Аннабель! Аннабель!» Я не откликалась. Я спешила прочь от дома, к выпасу.

Лошади и коровы только и ждали, пока я загоню их под крышу, в душное тепло.

— Молли, Дейзи — славные девочки, — похвалила я, оделяя каждую свежим сеном.

Дина стояла, положив голову Биллу на круп.

— Да ты спишь совсем! — Я потрепала Динину холку. — Давай-ка домой. Устраивайся.

Лошадям я задала овса, проверила, есть ли у них и у коров питьевая вода. И пошла к лестнице.

Тоби уже не спал. Сидел за тюком, в тени, уронив голову на руки. Я его не окликнула. Пускай сам почует, что я рядом. Он почуял, причём скоро. Поднял взгляд. Ужасно бледное у него было лицо.

— Не понимаю, зачем я это сделал. Как-то само вышло.

— Что именно?

— Нельзя было тебе всё это выслушивать.

Я упёрла руки в бока:

— Потому что я девочка?

Он передёрнул плечами:

— Отчасти поэтому, Аннабель. Потому что ты девочка. Но, будь на твоём месте Генри или, хуже того, Джеймс, я бы точно так же раскаивался. Мне бы забыть про войну, я бы всё за забвение отдал! А как забудешь? Но и на твою голову вываливать — никакое не облегчение.

— Ничего. Мама говорит, у меня голова крепкая. — Улыбки не получилось, и я добавила: — По-моему, лучше избыток сведений, чем недостаток.

К чему говорить Тоби, что кошмарные его рассказы я распихала по ящичкам, а ящички задвинула на самую дальнюю полку шкафа, который зовётся мозгом? Заглушаемые более насущными делами, рассказы клокотали под крышками. Но крышек я не сниму до тех пор, пока не буду готова выслушать всё в подробностях. А это ещё очень-очень долго не произойдёт.

* * *

Я протянула Тоби дедушкино полупальто:

— Надевайте.

— Зачем?

— Затем, что у меня идея. Если она вам не слишком дурацкой покажется, мы её прямо сейчас и осуществим.

И я передала всё, что выжал из Энди офицер Коулмен — насчёт планов Бетти спалить коптильню, чтобы Тоби некуда было идти.

Здоровой рукой Тоби долго потирал изувеченную.

— За что она меня так ненавидит, Аннабель?

— Это не совсем ненависть. Просто на вас легче всего вину свалить. Подумайте: Бетти швырнула камень — и обвинила вас. Натянула проволоку — опять вы виноваты. Офицер Коулмен эту самую проволоку в коптильне обнаружил.

— А говоришь — не совсем ненависть! Что ж ещё-то?

— Я вас понимаю. В смысле понимаю ваше возмущение. И всё-таки это не ненависть. Просто Бетти… она из каждого человека норовит выгоду извлечь.

И я сказала, где, по моему мнению, находится Бетти. И чтó мы должны сделать.

— Удивительно, как до меня раньше не дошло, — подытожила я. — Ответ на поверхности лежал, а я прыгала вокруг, будто слепая лягушка. Короче, Тоби, спасти Бетти должны именно вы.

Он задал несколько вопросов. Задумался. Снова стал расспрашивать.

— Звучит убедительно, — наконец сказал Тоби. — Но даже если её найти — мне что за польза? Бетти и новую ложь сочинит — глазом не моргнёт.

— Вы правы. Она солжёт — и вас, чего доброго, арестуют. Но вы можете уйти. Перебраться в другой штат. Начать сначала на новом месте. Только вот что я вам скажу, Тоби: если даже, выручив Бетти, вы не оправдаетесь — всё равно это будет хороший поступок.

И Тоби согласился. В дедушкином полупальто он окончательно перестал быть бродягой Тоби. Чёрный плащ лежал на сене распластанный, как гигантская летучая мышь. Старая шляпа, в которую я напихала остриженные волосы, годилась теперь только на растопку. Отлично. Лишившись своих вечных атрибутов, Тоби избавится и от предвзятого отношения.

Вдруг он потянулся за ружьями.

— Вы что? — зашипела я. — Разве можно? Вы же всё испортите! И с одним-то ружьём появляться подозрительно, а с тремя вас мигом опознают!

Тоби так стиснул руки, что шрамы стали белее молока.

— Вы медведей боитесь, да, Тоби?

По крайней мере, это опасение оправданное.

— Нет, — ответил Тоби.

— Зачем тогда вы таскаете сразу три ружья? Они, наверно, тяжеленные?

Тоби расцепил пальцы, потёр ладонь о ладонь, словно озяб:

— Да, они такие.

— Тогда почему вы их носите?

— Потому.

— Так бы наш Джеймс ответил.

Тоби не обиделся. Но и объяснять насчёт ружей не стал. Я знала: объяснение — в одном из ящичков, под крышкой. Однажды я его выслушаю. Только не сейчас. Я шагнула к лестнице. Без колебаний Тоби стал спускаться вслед за мной. Ружей при нём не было.

 

Глава девятнадцатая

Папа и остальные как раз выходили из дома.

— Аннабель, где ты пропадаешь? — напустился на меня папа. — Мама тебя обыскалась.

— Я на выпасе была. Загнала коров и лошадок обратно в стойла.

Дедушка завёл мотор. Поисковики набились в кузов вместе со своими никчёмными собаками.

— Молодец, — смягчился папа. — А теперь ступай в дом.

— Папа, подожди! — Я едва поспевала за ним по подъездной дорожке. — Подожди минуту!

— Аннабель, нам пора. — Папа распахнул дверь кабины. — Скоро совсем стемнеет. Ищейки возле церкви дожидаются.

— Папа, я, кажется, знаю, где Бетти.

Он замер прямо на подножке фургона. Закрыл дверь кабины.

— Ты знаешь, где Бетти? — Папа смотрел мрачно, и не мне было его винить. — А раньше почему молчала?

— Да я не сразу догадалась. Лошадок загнала и думаю: надо их напоить. Подошла к баку — тут меня и осенило. — Эта ложь, по сравнению с остальными, казалась ничтожной. — Энди ведь сознался, что Бетти рвалась к коптильне, напакостить Тоби хотела. Вот и представь: она ждала-ждала Энди у Панцирь-камня, не дождалась и пошла одна.

Папа нетерпеливо тряхнул головой.

— Аннабель, констебль Олеска искал в коптильне. Бетти там не было. Да что Олеска — сам офицер Коулмен коптильню обшарил. Нет её там. Нет — и точка.

— Они, папа, искали Тоби. А не Бетти. Тогда ведь было ещё неизвестно, что она в коптильню ходила, чтобы Тоби навредить.

Папа снова открыл кабину:

— Не понимаю, к чему ты клонишь, Аннабель. Коптильня — это тебе не дом. Там всего-то одна комнатушка. Ни подвала, ни чердака. Шкафа — и того нет. И никаких свидетельств, что Бетти туда заглядывала.

— А как же проволока?

— Аннабель!

— Бетти ничего особенного с колокольни не видела. А Тоби ничего плохого не делал.

Папа запрыгнул в кабину:

— Всё, мне пора.

— Папа! Она в колодце.

Он качнул головой:

— Нет у Тоби никакого колодца.

Я схватила папу за локоть:

— Есть! Есть колодец! Только не возле коптильни, а подальше. Рядом с пепелищем, где стоял дом мистера Кобба.

С крыльца донеслось «Аннабель!» — мама звала меня.

— Колодец старый, без навеса, без крышки. Просто яма. Мимо неё сто раз могли пройти и не заметить.

Папа застыл:

— Кто-нибудь наверняка искал и возле пепелища, Аннабель.

— Бетти всем уши прожужжала: боюсь Тоби, боюсь Тоби! — напомнила я. — Вот никто и не заподозрил, что она пойдет к коптильне! Про это один Энди знал.

Не могла я рассказать папе о мнимом дикобразе, никак не могла.

— Аннабель! — снова крикнула мама.

На сей раз я отозвалась:

— Я с папой поеду!

— Нет, ступай в дом, — возразил папа. — Мы осмотрим колодец, обещаю тебе.

— Папа! Ну папочка! Можно мне поехать? Я не буду под ногами путаться, честное слово!

Папа чуть помедлил и махнул маме: дескать, Аннабель со мной. Я забралась в кабину, уселась между папой и дедушкой. Порадовалась, вспомнив, что дедушка водит очень медленно — осторожничает.

К тому времени, как мы дотащимся до церкви, Тоби будет уже рядом с Коббовой падью. К тому времени, как папа заговорит с хендлерами — попросит их пока держать ищеек на поводках, — Тоби будет спускаться к своей коптильне. К тому времени, как папа объяснит ситуацию Олеске, Тоби будет в зарослях, неподалёку от пепелища, а сумерки окончательно сгустятся. К тому времени, как мы доберёмся до колодца, Тоби, словно невзначай, возникнет из тьмы — просто новый доброволец, прослышавший о беде, прибывший на помощь. Он вольётся в поисковый отряд, никем не узнанный, изменившийся, подобно хамелеону.

Пока мы ехали, я старалась поточнее вспомнить предутренние звуки — те, про которые подумала, что их издаёт дикобраз. Вообразила Бетти: два дня она сидит в сырой яме под ледяным дождём. Может, она достаточно наказана? Сама я склонялась именно к этой мысли, но знала: Руфь едва ли со мной согласится.

Дедушка вырулил на подъездную дорожку, которая вела теперь не к дому мистера Кобба, а к пепелищу, и заглушил мотор возле коптильни. Следом подъехал полицейский автомобиль — констебль Олеска за рулём, в кузове пятеро.

— Где-то здесь заброшенный колодец, — объявил папа, когда все высадились. — Насколько мне помнится, налево от пепелища. Будьте осторожны, смотрите под ноги. — Папа придержал меня за рукав. — А ты, Аннабель, чтобы от меня ни на шаг. Понятно?

Я бы и так от папы не отошла. Потому что вдруг я ошиблась? Вдруг Бетти совсем в другом месте? Вдобавок Тоби на меня рассчитывал, а без папиной помощи мне его было не выручить.

Поисковый отряд выстроился цепью. Один за другим люди зажигали фонарики, дырявили мрак круглыми пятнами света. Цепь двинулась к колодцу. К пепелищу вышли сразу, а вот колодец пришлось поискать, ведь он стал просто ямой, а гладкие камни, которые при жизни мистера Кобба окружали эту яму, служили бортами, теперь вросли в землю и покрылись мхом, да ещё осенняя листва легла поверху.

Как нашлась яма? Да очень просто — на земле, усыпанной полугнилыми листьями, мы почти разом увидели чёрное пятно провала. Бетти не ведала о колодце. Бетти шла по листьям, не догадываясь, что они покрывают яму. Её тело, падая, продырявило многолетний слой листвы.

Мужчины столпились вокруг колодца. Я попятилась. Вот кошмар. Кошмар, что Бетти там, внутри. В этой яме. Что на месте Бетти мог бы оказаться любой — и человек, и зверь.

Раньше я об этом не задумывалась. Если бы задумалась завопила бы: «Бетти в колодце!!!» — и первая помчалась бы на выручку.

Констебль направил вниз свой фонарик.

— Ничего не вижу. Джон, добавьте света.

Папа шагнул к краю, с ним ещё двое; теперь в дыру глядели сразу четыре фонарика.

— Боже! Вон она! — выдохнул констебль и позвал: — Бетти!

В следующую минуту все бросились к машинам за дополнительными фонариками, за верёвками, за лопатами.

Я стояла поодаль, прислонясь к древесному стволу. На моих глазах Тоби возник из мрака и молча влился в поисковую группу. Никто и не заметил, что прибавилась пара рук. Потому что эти руки были в дедушкиных перчатках. Тоби сошёл за своего. Ничем не отличался от папы. Так, наверно, с годами будут выглядеть Генри и Джеймс.

Поднимали Бетти довольно долго. Колодец, и так-то неширокий — впору поместиться одному человеку, — ещё сильнее сужался книзу. Стены изнутри были выложены камнем. Бетти пролетела футов двадцать и зацепилась плащом-пончо за старую ржавую трубу. Повисла, будто в аистином клюве. Труба спасла Бетти от падения на самое дно. Её ноги, невидимые сверху, очень возможно, находились в ледяной ноябрьской воде.

Вот и попробуй достань Бетти. Не рассчитаешь, поторопишься — она сорвётся с трубы, изранится вся, да ещё, пожалуй, и захлебнётся. А будешь долго размышлять — вовсе закоченеет.

Бетти звали по имени — она не отвечала. Ей спустили верёвку — она не отреагировала. Стало ясно: нечего и надеяться, что Бетти сама обвяжется верёвкой. Тоби стоял напротив меня, наши взгляды скрестились над чёрной дырищей. При свете фонариков Тоби казался моложе своих лет, но и серьёзнее. Ни зловещая шляпа, ни крылатый плащ, ни борода не придавали такой серьёзности.

— Придётся кому-то лезть в колодец, — пробормотал папа.

— Верно. Только без треноги да лебёдки не обойтись, — сказал констебль. — Ошибёмся — спасатель рухнет на Бетти, и тогда они оба окажутся на дне.

— Предлагаете послать человека за лебёдкой? Это немало времени займёт, — возразил папа.

Констебль пошёл на попятную:

— Ничего такого я не предлагаю. Нужно её достать, тут каждая минута дорога.

Я припомнила, как тянула время у ручья, собирая рогоз. Как старательно стригла Тоби. Как медлила возле лошадок, нашёптывала им ласковые слова — нет чтоб просто овса задать, без нежностей! Как радовалась, что дедушка — осторожный водитель и что наш фургон его стараниями еле тащится. И мне стало тошно.

У колодца рос большой дуб. Толстая ветка нависала прямо над провалом. Все расступились, папа обвязал эту ветку верёвкой, закрепил узел, а конец бросил констеблю. Олеска на этом конце сплёл что-то вроде шлейки.

— Я сам полезу, — заявил папа и начал расстёгивать пальто.

Но верёвку перехватил Тоби:

— Лучше я. Не смотрите, что я тощий. Силы у меня хватит.

Пальто он сбросил, а перчатки оставил.

— Что-то я вас не знаю, — произнёс констебль. Без подозрительности произнёс, всего-навсего с удивлением.

— А я не местный. Прослышал, какая тут беда, и примчался. Доверьте мне это дело. Очень обяжете.

Уф. Снова стало можно дышать. Но всё то время, что папа с констеблем закрепляли на Тоби верёвку, я держала кулаки крепко стиснутыми.

— Вы точно хотите лезть в колодец? — переспросил констебль. — Ему сто лет в обед. Камни небось расшатались. А девочка крупная. Уж конечно, труба под ней сместилась. Стена может обрушиться, да прямо на вас.

Мужчины окружили колодец, и за их спинами я едва различала, как Тоби проверяет свою «сбрую», как вскидывает взгляд на констебля. Как кивает: мол, всё понимаю, всё учитываю.

— Возьмите мой фонарик, — сказал констебль. — Сверху светить бесполезно — ваше тело преградит дорогу лучам. Правда, я не представляю, как вы и фонарь удержите, и девочку верёвкой обвяжете. Тут бы ещё хоть пару рук.

— Справлюсь, — заверил Тоби.

Достал из кармана складной нож и протянул папе:

— Вот, пусть у вас побудет, для сохранности. А то ещё вывалится…

— Может, кошелёк подержать или ключи?

Тоби на секунду замялся:

— Не надо. Кошелёк с ключами в пальто остались.

Тоби уже стоял на коленях, когда папа спохватился:

— Как, говорите, ваше имя?

— Джордан, — бросил Тоби.

Это было похоже на правду.

Кто-то успел привезти Гленгарри. Все трое едва дышали со страху. Мать Бетти, в городской одежде, с завивкой, выглядела нелепо. Увидев, что мужчины выстроились в затылок, взялись за верёвку и медленно опускают Тоби вниз головой в дыру, мать Бетти издала короткий жалобный крик. Дубовая ветка наклонилась, но было ясно — выдержит. Да и верёвка, хоть и тёрлась о кору, обещала не подвести.

Перебирая руками, мужчины понемногу, дюйм за дюймом, отпускали верёвку, пока из колодца не донеслось приглушённое «Стоп!».

— Стоп! — повторил констебль и замахал рукой, чтобы было видно в конце цепи. — Он до неё добрался! Не шевелитесь!

Все замерли. Верёвка подрагивала. Мне представилось: вот Тоби, удерживая фонарик под подбородком, обвязывает Бетти верёвкой. Из колодца донёсся его голос, но слов я не разобрала.

— Говорит, нельзя продеть верёвку ей под мышки, — перевёл констебль. — Она в плаще запуталась. И плащ стащить нельзя — тогда она с трубы сорвётся.

Папа принялся светить в колодец.

— Он решил, лучше без верёвки. Лучше просто на руках её вытащить.

— Обхватить-то её можно, Джордан? Обхватить, спрашиваю, получится у вас? — закричал констебль, нависнув над колодцем.

Последовала долгая пауза. Верёвка дрогнула. Мужчины стали тянуть её обратно. Тогда-то мы и поняли, насколько серьёзно пострадала Бетти. Из-под земли донёсся её вопль. Никогда я ничего похожего не слышала. Старая миссис Гленгарри металась вдоль ряда спасателей, кусала пальцы. Я хотела молиться — и не могла. Не было у меня права Бога о милости просить. Бог эту милость уже явил — нашептал: «Не дикобраза ты слышала!» А я что? Я до упора отмалчивалась.

Тогда-то, в миг осознания, что молитва моя — фальшивка, я начала понимать и кое-что ещё. А именно — почему Тоби всюду таскает тяжеленные ружья. Верёвка загудела, как струна.

— Крепче держите! — скомандовал констебль.

Стал на колени. Тоби кричал что-то неразборчивое. Констебль поднял голову, сказал папе:

— Она застряла. Скорее всего, когда плащом за трубу зацепилась, её к противоположной стене отбросило. А там, оказывается, ещё одна труба. Повыше первой. И Бетти на эту трубу напоролась.

Папа весь подался к констеблю:

— Как это — напоролась?

— Да как бабочка на булавку! В плечо ей обломок трубы этой ржавой вонзился.

Я закрыла глаза. Поняла: никогда больше не стану переживать из-за пустяков. Никогда. Страшно, надрывно закричала Бетти.

— Это он её с трубы снимает, — пояснил констебль, и тут же крикнул: — Приготовьтесь! Сейчас их двоих потащите!

Когда верёвка спружинила, а дубовый сук закачался под новым грузом, мужчины, несмотря на предупреждение, вздрогнули, как единый организм.

— Тянем! — скомандовал констебль. — Осторожно!

Он семафорил руками, а спасатели тянули, всё тянули, бесконечно долго. Но вот показались сапоги Тоби, затем — колени, затем весь он как бы выплыл из омута в световое пятно, прижимая к груди и шее бесформенный комок сырых тряпок, спутанных волос, посиневших губ и подкорюченных, каких-то кукольных ног. В этом комке зловеще выделялся овал. Это было лицо Бетти — настолько бледное, что принадлежать живому человеку оно просто не могло.

Бетти уложили в полицейский фургон, в прицеп, на груду пальто и курток. Она была в сознании, но в любую секунду могла впасть в забытьё. Когда её зубы начали выбивать дробь, я снова поймала себя на мысли о диком звере. Я сама слышала и видела: сурок вот так же клацает зубами в надежде отпугнуть собаку. Я ущипнула себя под подбородком: прочь, наваждение, прочь!

Мистер Гленгарри укрыл внучку своим пальто. Я заметила: ярко-жёлтый плащ надет на Бетти наизнанку, тёмной подкладкой кверху. Представила: вот она пробирается через Коббову падь, вот входит в коптильню, чтобы подкинуть Тоби проволоку. Я снова себя ущипнула и отвернулась.

В грязи и мраке невозможно было определить, насколько сильно пострадала Бетти. Одно все понимали: надо отвезти её в больницу, и поскорее. Вокруг раны, нанесённой ржавой трубой, плоть вздулась и отливала жуткой зеленью. Пальцами рук Бетти кое-как шевелила, а вот ноги её лежали будто ватные.

— Она переохладилась, вдобавок слишком долго пробыла без движения, — сказал папа. — Может, ей просто надо согреться.

Мать Бетти забралась в кабину, к констеблю, а дедушка и бабушка вместе с двумя спасателями уселись в прицепе рядом с Бетти. Старой миссис Гленгарри предлагали место в кабине. Она отказалась наотрез:

— Спасибо, я с моей деточкой буду.

Если только можно торопиться на черепашьей скорости — тогда да, тогда констебль торопился. Со всеми предосторожностями, стараясь не дёрнуть прицеп на старте, он завёл мотор и стал выруливать на подъездную дорожку. Мы с папой, Тоби и прочие спасатели остались стоять, светить друг на друга фонариками, переводить дух, унимать сердцебиение.

— Я Джед Хопкинс, — представился один фермер, протянул руку и держал её на весу, пока Тоби не сообразил: обращаются к нему, и руку следует пожать.

— Вы просто герой, дружище. На такое не всякий способен.

— Да уж, — подхватил другой спасатель, также протягивая Тоби руку, называя своё имя.

Вслед за этими двумя представились и остальные. Каждый похвалил Тоби.

— Вы, Джордан, не только девочку спасли, — заговорил папа. — Вы спасли и нас. От ночных кошмаров. Только, боюсь, они теперь вам будут сниться. Меня зовут Джон Макбрайд. А это моя дочь Аннабель.

— Очень рад знакомству, — произнёс Тоби, избегая глядеть мне в лицо.

Мужчины смотали верёвку и забросали колодец толстыми ветками, чтобы никто больше не провалился.

— По-моему, Аннабель, нам пора домой, — произнёс папа.

— По-моему, тоже, — отозвалась я, ища Тоби глазами.

Тоби стоял возле коптильни, спиной ко мне.

— Ребята, полезайте в прицеп, я вас до ваших фургонов довезу, — предложил папа.

— А он как же? — шепнула я, кивая в сторону Тоби.

— Джордан? Чужак, что в колодец полез добровольно? За девчонкой, которую в глаза не видел? Он будет нашим гостем.

 

Глава двадцатая

Тоби поехал в прицепе вместе с собаками и в компании четверых фермеров: двое были нам ближние соседи, двое — дальние. Возле церкви они вылезли и расселись по своим машинам. Папа крикнул напоследок: «Спасибо всем!» — фермеры замахали, заулыбались и отправились по домам — жить дальше, как привыкли, только теперь с историей, которую их внуки заберут в новое столетие.

Место в кабине освободилось, но Тоби ни за что не хотел его занять. Я обернулась на прицеп, увидела: Тоби жмётся к нашим собакам, но ни собачье тепло, ни застёгнутое на все пуговицы дедушкино полупальто, ни перчатки не спасают от ветра, от ледяной жути пережитого.

Наконец мы приехали. Собаки тотчас спрыгнули, бросились к конуре. Тоби медлил. Мы с папой вылезли из кабины.

— Пойдёмте в дом, Джордан, — позвал папа. — Даже не думайте — без ужина мы вас не отпустим.

Прибежали Генри и Джеймс — румяные, дышащие банным теплом, с влажными волосами. Захотелось сгрести обоих в охапку и разрыдаться. Я сдержалась. Братья всё равно вырвались бы, только плаксой бы меня обозвали. И вообще, моя любовь в особых доказательствах не нуждалась.

Папа забрал у Тоби пальто, повесил в шкаф — туда, где оно всегда и висело.

— Давайте перчатки, Джордан!

Но Тоби плотно сцепил руки на груди и уставился в пол:

— Я пока так… Не отогрелся ещё.

Прозвучало правдоподобно.

— Если не возражаете, Джон, я в перчатках побуду.

Папа улыбнулся.

— В перчатках за столом неловко, да я-то знаю, каково оно, когда пальцы окоченели.

На звуки наших голосов в кухню спустились дедушка, бабушка и тётя Лили. А мама там и была. Папа сказал, обращаясь ко всем:

— Вот, это Джордан. Джордан, познакомьтесь с моими родителями, Мэри и Дэниелом. А это моя сестра Лили.

Тётя Лили шагнула вперёд, протянула Тоби руку и скроила улыбку, что случалось с ней только в особых случаях.

— Как поживаете, Джордан? — почти пропела тётя Лили.

Я и не догадывалась, что у неё голос может так нежно звучать. Тоби помедлил, стянул правую перчатку и пожал тёте Лили руку.

— Рад познакомиться, — выдал он и снова надел перчатку.

— Мои сыновья, Джеймс и Генри, — продолжал папа. — Как им вас называть, Джордан? Мистер, а дальше?

— Джордана вполне достаточно.

Мальчики расхрабрились, спросили в один голос:

— Вы нашли Бетти? Мёртвую нашли, да?

— Прикусите языки, — шикнула тётя Лили.

— А это Сара, моя жена, — представил папа. Тоби, стоявший в дверном проёме, между кухней и прихожей, между папой и мной, вдруг отвесил настоящий, мушкетёрский поклон. Только что шляпой пол не подмёл.

— Здравствуйте, миссис Макбрайд.

Услыхав этот голос, мама остолбенела. Правда, быстро справилась с собой, вытерла фартуком руки и шагнула к Тоби:

— Значит, вы Джордан?

— Да.

Мама вгляделась в его лицо. Узнала, подумала я; точно узнала.

— Входите и садитесь.

Мама взяла Тоби за локоть, повлекла к столу. Пока она разогревала ужин, папа рассказывал. Я время от времени вставляла словечко-другое.

Тоби отмалчивался. Даже когда папа дошёл до спуска в колодец, даже когда тётя Лили этим своим новым, мелодичным голосом воскликнула: «Ах, какой вы храбрый, Джордан!» Мальчики забросали его вопросами вроде: «Как там было — под землёй? Вы видели змей? А сороконожек? А правда, что, если всё рыть, рыть, в Китае вылезешь?» Тоби рта не раскрыл. Но, едва папа заговорил о состоянии Бетти, мальчики притихли. Да и никто папу не прерывал. Дослушав до конца, бабушка сказалась очень усталой, пожелала всем доброй ночи и ушла в спальню.

Вскоре поднялся и дедушка:

— Пожалуй, и мне пора на боковую. Вы, Джордан, яблочек у нас возьмите. Сара вам насыплет. Возьмёте? Не побрезгуете?

— Спасибо, возьму, — ответил Тоби.

Мама подлила кофе ему и папе.

— А мне кофе можно, мама? Немножко? — спросила я.

Мама сделала вид, что не слышит.

— Бетти выкарабкается? — обратилась она к мужчинам.

— Трудно сказать. Констебль повёз её в больницу. Обещал позвонить, подробнее рассказать.

— Ну а Тоби вы нашли? — вдруг спросила тётя Лили.

Я покосилась на Тоби и отвела глаза. Поймала мамин предупреждающий взгляд.

— Насчёт Тоби мы не в курсе, — сказал папа. — Зато теперь ясно: Бетти ходила к нему в коптильню, чтобы напакостить, и случайно в колодец свалилась. Сама.

— Если так, где же тогда Тоби? — не унималась тётя Лили.

— Сколько можно про одно и то же! — оборвала мама, накрывая согревшийся ужин для нас с папой и Тоби. — Бетти нашлась — и слава богу.

Посреди стола мама поместила большое блюдо — жаркое из говядины, картошки и моркови.

— Ну, приступайте. — И отдельно для Тоби добавила: — Угощайтесь, Джордан.

Тоби застеснялся, и тогда мама сама положила ему изрядную порцию:

— Ешьте скорей, пока горячее.

Я задержала дыхание, но Тоби просто-напросто снял правую перчатку и начал есть. Оставалось только надеяться, что никто не видит: левую руку, в перчатке, Тоби держит на коленях, под столешницей, а мясо измельчает краем вилки, обходясь без столового ножа.

Тётя Лили поднялась:

— Прошу меня извинить. Завтра ни свет ни заря на работу. Пожалуй, пойду спать. — Она прямо-таки просияла улыбкой в адрес Тоби. — Чрезвычайно польщена, что познакомилась с вами, Джордан. Надеюсь, вы к нам ещё заглянете, и не раз.

Тоби учтиво привстал:

— Может быть, мисс Макбрайд.

— Кстати, Джон! — спохватилась тётя Лили. — Ты так и не открыл нам, кто догадался поискать в колодце! Или это ищейки разнюхали?

Папа указал на меня вилкой:

— Одна ищейка. Вот эта. Наш родной, доморощенный Шерлок Холмс.

Кажется, кроме тёти Лили, никто не умел вскинуть всего одну бровь, выразить одновременно и недоверие, и рассудительность.

— Аннабель, как ты это вычислила?

Я пожала плечами:

— Когда узнала, какие показания дал Энди Вудберри, стала думать. Целый день думала — вот и догадалась. — Я смотрела тёте Лили прямо в глаза. — Вдобавок Тоби ничего плохого не сделал; учитывая это, не так уж и трудно было сообразить про колодец.

Тётя Лили поджала губы, вздёрнула подбородок.

— Воистину, Аннабель, степень твоего доверия к этому субъекту остаётся для меня загадкой. Только в наших краях он покалечил двух девочек — Руфь и Бетти; как знать, может, на его счету и другие жертвы.

— Генри, Джеймс, вам пора спать, — объявил папа, чем вызвал всегдашние протесты мальчиков и привычную реакцию тёти Лили.

— Живо в постель! — рявкнула тётя Лили и сунулась под стол, где притаились мои братья.

Оба разом выскочили и помчались вверх по лестнице.

Вытянув шею и длинный подбородок, тётя Лили почти бежала за мальчиками и водила головой то вправо, то влево, как если бы имела дело с овечьей отарой. Генри и Джеймс знали: она, если что, и укусит — не задумается.

Мы остались вчетвером. Мама налила себе кофе, присела к столу и стала смотреть, как мы едим. И вдруг спросила:

— Откуда вы, Джордан?

Тоби взглянул на меня, затем на маму:

— Родился в Мэриленде. Сейчас в Хоупвелле живу.

— И вы прослышали, что тут у нас девочка пропала?

Тоби кивнул, хоть и не сразу:

— Такие вести не стоят на месте.

— А занимаетесь чем? — не отставала мама. Голос у неё чуть зазвенел, хотя, наверно, мне этот звон просто померещился. В голове не укладывалось, как можно обмануться насчёт Тоби — тем более маме с папой.

— Плотничаю, — отвечал Тоби.

Прозвучало правдоподобно — наравне с «Джорданом» и «Мэрилендом».

— Жена, наверно, вас заждалась, Джордан, — произнесла мама.

Локти она поставила на стол, кружку держала обеими ладонями, на Тоби глядела сквозь парок, что поднимался над горячим кофе. Левую руку Тоби — а значит, и обручальное кольцо, будь оно на пальце, — мама видеть ну никак не могла.

— И впрямь, Джордан, — всполошился папа. — Позвоните жене, чтоб не волновалась.

— Я холост, — чуть слышно ответил Тоби и весь как-то сник.

Тут даже мама над ним сжалилась, прекратила допрос, но ещё целую долгую минуту буравила Тоби взглядом.

— Оставьте место для десерта, — вдруг распорядилась мама. — У нас нынче пирог с пеканом.

Не успела мама сказать про десерт — зазвонил телефон. Мы не слишком удивились.

— Должно быть, констебль, — произнёс папа. — Он обещал позвонить, когда будут новости.

Папа поспешил в гостиную. Нам было слышно, что он снял трубку и говорит, но слов мы не разбирали. Мама вздохнула:

— Надеюсь, Бетти поправится. Никто такого кошмара не заслуживает.

— Да, плата непомерная, — отозвался Тоби.

Я вздрогнула. Мама потёрла лоб и смерила Тоби взглядом:

— Плата, Джордан? За что именно?

Подразумевалось под этими словами следующее: откуда чужаку из Хоупвелла знать о проступках Бетти?

От ответа Тоби спас папа:

— Дела вот как обстоят.

Папа тяжело опустился на стул, придвинулся к столу, пригладил волосы:

— Обследование только-только началось. Пока мало что известно. Хуже всего с плечом. Бетти ввели противостолбнячную сыворотку. Боятся инфекции. Бетти лихорадит, её отогревают. Сделали переливание крови.

Мама перевела дух:

— А кости целы?

Папа качнул головой:

— Целы, как ни странно. А вот на правой ноге началась гангрена. Бетти, когда падала, запуталась в своём пончо, и нога оказалась вывернута и стиснута. Бетти пыталась её высвободить, да тут затрещала ткань плаща. Порвись плащ — Бетти рухнула бы на самое дно. Она это сообразила и уж больше не шевелилась. Врачи считают, она легко отделается. В худшем случае потеряет один палец. Но пока рано делать выводы.

Меня затошнило.

— Значит, папа, Бетти в сознании? Может говорить?

— Да, понемногу. — Папа отвёл глаза. — Говорит она про Тоби. Утверждает, что это Тоби её в колодец сбросил.

— Но…

— Не перебивай, Аннабель. Я только передаю то, что сказала Бетти. Нет смысла со мной спорить.

— Но ведь она лжёт!

— Дай отцу договорить, Аннабель.

— Бетти заявила, что вчера утром, ещё до того, как дождь разошёлся не на шутку, Тоби выследил её в Коббовой пади. Что поймал её. Что некоторое время держал в коптильне.

Тоби понурился, обе руки сползли на колени. Бедный! Понятно, о чём он думает! Внезапно я со всей отчётливостью увидела свои парикмахерские огрехи. Вон длинная прядь у Тоби на темечке осталась. И вообще волосы будто не стрижены, а щипаны клочьями.

— Бетти говорит, Тоби злился, что она всем рассказала, как он швырнул камнем в Руфь и проволоку на тропе натянул. Что в коптильне он собрал свои пожитки, а её, Бетти, потащил в лес и спихнул в колодец. Без единого слова.

— И подался в бега, — подсказала мама.

— Да, и подался в бега.

Подтвердились мои худшие опасения. Как теперь Тоби докажет, что ничего такого не делал? Ясно же: миссис Гриббл в эту самую минуту обзванивает всех абонентов в алфавитном порядке — и в каждый дом по щупальцу телефонного осьминога вползает сплетня.

К полуночи Тоби превратится в убийцу, в настоящее чудовище, а Бетти — в несчастную жертву. Нас четверых захлестнула тишина. Мама нашарила хлебную крошку и возила ею по столешнице, будто карту читала.

— Ещё раз, Джордан, позвольте выразить вам безмерную благодарность, — заговорил папа. — Побудете с нами ещё? Или вас подбросить до машины? Где ваша машина, Джордан? Ох, да ведь мы яблок обещали! Я сейчас…

— Джон, — перебила мама.

Папа осёкся:

— Что?

Мама переводила взгляд с папы на Тоби и обратно.

— Нет у него никакой машины, Джон.

Мама чуть улыбнулась папе. Улыбка была грустная. Облегчение от новостей из больницы слишком скоро запахло бедой.

— Откуда ты знаешь, Сара? — спросил папа. Мама обернулась к Тоби:

— Снимите перчатку, Джордан.

Два дня я прожила, сдерживая выдох, — и вот словно бы сдулась.

— Сара, что это тебе взбрело?

Папа так смутился — хоть плачь над ним, хоть смейся. Тоби расправил плечи. Положил руки на столешницу. Голой правой рукой принялся стягивать перчатку. Шрамы на левой кисти были неопровержимы, как отпечатки пальцев.

— Джордан? — Папа весь подался к Тоби.

— Вымышленное имя, — произнесла мама.

— Нет, не вымышленное, — возразил Тоби. — Я Тобайес Джордан, плотник из Мэриленда. И ни в какой колодец я никого не спихивал.

 

Глава двадцать первая

Тут бы мне смолчать. Молчанием от всего откреститься. Никто ведь не знал, что я привела Тоби. Одет он был как типичный фермер. Папа своих вещей нескоро бы хватился. Я бы успела вымыть и вернуть в кладовку и ведро, и банки, спрятать фотоаппарат, подкинуть в мамину корзинку ножницы. Тоби меня бы не выдал. Сказал бы, что одежду с бельевой верёвки стащил, постригся без посторонней помощи и в амбар проник самовольно.

— Тоби в бега не подавался, — объявила я. — Это я его уговорила, чтоб со мной пошёл. Он и не думал прятаться. Это я его на сеновал затащила. Я его постригла. Я для него одежду взяла. У папы. Если б не я, он бы сам ничего этого не сделал.

Мама, даром что сама же рассекретила Тоби, от таких признаний глаза вытаращила. Папа ни словечка вымолвить не мог.

— Аннабель пыталась мне помочь, — подал голос Тоби. — Не надо на неё сердиться.

— Надо, — возразила мама. — Да я не могу. Пока. Вот очухаюсь — может, тогда…

— Не верится, что вы — Тоби, — выдохнул папа. — Вы теперь совсем… другой.

— Нет, папа, на самом деле Тоби — прежний.

— А я говорю — другой.

— Я и правда другой, — сказал Тоби. — Но только с виду. Бетти на меня клевещет. Я ничего такого не делал. — Тоби поднялся из-за стола. — Пойду-ка я подобру-поздорову, а то со мной греха не оберётесь.

Не успела я его остановить, как мама скомандовала:

— Садитесь, Тоби. Погодите. Я сейчас соображу. Минуту мне дайте. Ох, вот беда так беда. Как там Коулмен говорил? Сам чёрт ногу сломит. Оно и есть. — Мама заправила за ухо прядь волос. — И вообще, я пирог испекла, зря, что ли? Чему быть — нам неведомо, а пирога мы всё-таки поедим.

Мама поднялась, стала резать пирог. Оказывается, она и сливки взбила заранее — будто на Рождество.

— Подождите, не ешьте. Я ещё кофе сварю.

Мы послушались. Ждали, облизывались на пирог. Потому что мама говорила своим особым, не терпящим возражений тоном. Если б я этот тон не усвоила, не применила его к Тоби, мы четверо сейчас бы в кухне не сидели.

Мне мама дала молока, папе и Тоби налила кофе. Снова распорядилась:

— Ну, приступайте. Пирог сам себя не съест. Тоби не ел — смаковал. Мы давным-давно управились, а он всё растягивал удовольствие. Мы тарелки отодвинули, глядели на Тоби, словно на жирафа или на марсианина. Даже мне не верилось: вот он, тот самый Тоби, из которого слóва было не вытянуть, который ни зимой ни летом плаща со шляпой не снимал, сидит с нами в кухне, наслаждается пирогом.

— Никак не разберусь, — не выдержал папа (Тоби как раз отправил в рот последнюю крошку и держал её на языке, прикрыв глаза). — Не пойму, как вы спрятались буквально у нас под носом? Аннабель словно чары наложила. Констебль со вчерашнего дня в поисках, а вы тут…

Тоби пожал плечами:

— Пока дождь ещё не слишком разошёлся, я рыбачил. В ручье. Потом к Тёрнеру пошёл, улов на вяленое мясо менять. Пообсох у него в сарае. Дома оказался уже в сумерках…

— А констебль Олеска ещё раньше в коптильне побывал. Он ушёл к тому времени, как Тоби вернулся, — вставила я.

— Ну, я вещи мокрые развесил по крюкам да и заснул. Понятия не имел, что Бетти пропала. А перед рассветом Аннабель ко мне постучалась и говорит: так и так, ищут вас, пойдёмте со мной.

Тоби взглянул на маму, чуть улыбнулся, но мама пока была не расположена отвечать на улыбки.

— Ваша дочь вот таким же голосом велела мне собираться, каким вы насчёт пирога распорядились.

Папа усмехнулся, правда, тотчас скроил серьёзную мину.

— Слыхивал и я этот голос, — пробормотал он будто про себя.

— И не раз ещё услышишь, если не поостережёшься, — бросила мама.

— Значит, вы, Тоби, находились на сеновале с самого…

— С рассвета, Джон. С сегодняшнего рассвета. — Здоровой рукой Тоби огладил бородку, провёл по горлу. — А кажется — годы минули.

— Значит, — теперь папа обращался ко мне, — ты пошла в Коббову падь одна, в темноте?

Я кивнула. Меня обуревали разом гордость, и чувство вины.

— Заснуть не могла. Всё думала: как ни крути, Тоби, выходит, виноват. Папа, мама! Сами посудите: если б я Тоби не спрятала, его бы полиция арестовала!

С этим спорить не приходилось. Мы отлично знали, что думают о Тоби в округе, как к нему относятся Гленгарри, да и наша тётя Лили.

— Ну а потом? — спросила мама.

— Потом я отвела Тоби в амбар и спрятала на сеновале. Принесла ему поесть и попить. И книжку. И папину одежду. И мыло. И ещё я твои ножницы взяла, мама, чтобы постричь Тоби.

— Так Джордан и появился на свет, — подытожила мама.

— Мы не ожидали, что придётся вернуться в Коббову падь, — продолжала я. — Просто я по дороге к коптильне слышала странные звуки. Решила, это дикобраз копошится, урчит. А потом офицер Коулмен пересказал, что́ ему из Энди удалось выжать. Я и подумала: а вдруг Бетти всё-таки пошла пакостить? Вдруг с ней в Коббовой пади беда случилась? И вспомнила про урчанье. И про колодец.

Некоторое время мы молчали, только переглядывались. Наконец папа сложил руки на груди и заговорил:

— Чья была идея, чтобы Тоби включился в поиски?

— Моя, папа. — Снова я усомнилась: а стоит ли такой идеей гордиться? — Я подумала, Тоби будет искать вместе с остальными и заодно посмотрит, какая обстановка. Поймёт, можно ему остаться или надо уходить.

По очереди я взглянула на всех троих:

— Ему нельзя остаться, да?

Папа вздохнул:

— Не знаю, Аннабель. Очень уж всё запуталось. Вдобавок есть новые обстоятельства. Просто я ещё вам сообщить не успел.

По тому, как нахмурился папа, я поняла: дело плохо.

— Констебль сказал, что для поисков прибыло подкрепление.

Тоби вздрогнул:

— Но ведь Бетти найдена!

— Ищут не Бетти, — пояснил папа. — Охота теперь на вас, Тоби.

* * *

Целый час мы обсуждали, как быть дальше, как сохранить нашу тайну, как выпутаться. Но силы наши были на исходе. Мои — особенно. Я подхватилась ещё до зари, целый день провела на ногах и чувствовала себя совершенно разбитой. Тоби, который привык мало спать и много двигаться, тоже с трудом сохранял вертикальное положение, но твердил:

— Уходить мне надо. К утру миль за двадцать отсюда буду, если сейчас тронусь.

— Вот миль за двадцать отсюда вас и ищут, — усмехнулся папа. — Да и куда вам трогаться? Вы чуть живы.

Мама принесла два одеяла и подушку:

— Держите, Тоби. Ночи уже холодные, даже на сеновале, да только там для вас всего безопаснее.

— Ничего, мне сеновал по нраву. Дух славный, голуби воркуют — слушал бы и слушал.

— Вот, и хлеба с сыром возьмите, — продолжала мама. — Утром, перед школой, Аннабель вам кофе принесёт.

Школа! Я про неё и забыла. Но возразить и не подумала. Ничто на нашей ферме не должно вызывать подозрений.

— Спокойной ночи, — сказала я, протянув Тоби дедушкино полупальто.

А папа добавил:

— Если, Тоби, кому на глаза попадётесь, говорите: я вас нанял амбар чинить.

А что ещё тут придумаешь? Впрочем, даже мне, полусонной, казалось: как-то уж очень гладко всё получается.

Что проспала — я сразу сообразила. По этому особому, как бы сыроватому свету, по отсутствию утренних шумов из кухни. Я сбежала вниз. Бабушка хлопотала у плиты. Разрезала мускатную тыкву пополам, положила серединкой вниз на противень.

— Бабушка, что случилось?

— Ничего. Мама твоя сказала, ты вчера сильно умаялась — так чтоб не будили.

Вот поди пойми, что бабушке известно, а что — нет. Правда с тайной переплетена, будто коса с лентой: первую не тронешь, чтоб вторую не задеть. Я уселась за стол, заняла рот кашей. Глядишь, пока буду есть, что-нибудь прояснится.

— А вот и наша соня-засоня!

Мама вошла с корзиной яиц, повязала фартук и спросила:

— Что тебе приготовить, Аннабель, — омлет или глазунью?

— Спасибо, я уже каши наелась.

— Тогда иди одевайся. В школу пора.

И мама мне подмигнула:

— Ну, что сидишь? Вперёд. Я сейчас к тебе поднимусь.

Пока я гадала, к чему это подмигивание, в спальню вошла мама и дверь закрыла.

— Завтрак для Тоби папа отнёс, — произнесла она шёпотом и опустилась на кровать. — А как вернулся, кое-что мне рассказал. Присядь-ка со мной, Аннабель.

Мама похлопала по матрасу — так кошек приманивают. Я села. Мама заговорила не сразу. Ей понадобилось время, чтобы подобрать слова.

— Аннабель, твой отец считает, что Тоби… малость того… не в себе.

— Как это?

— Будто не понимаешь! Тоби — странный. Сама подумай: шатается по целым дням без дела, рот открывает только в крайних случаях. Спит в коптильне, точно пёс в будке, а ведь мог бы и получше жильё найти.

— Я думала, ты его жалеешь.

— Конечно, жалею. Всегда жалела. Он через что-то ужасное прошёл — вот умом и тронулся. Потому я Тоби и помогаю и дальше помогать стану. Но ты должна усвоить: хоть Тоби вчера и сидел с нами за столом по-человечески, чистый да подстриженный, хоть и говорил внятно, отвечал подробно — всё равно он прежний. А значит, не в себе. Помни об этом.

— Сегодня в амбаре что-то случилось, да?

Мама покачала головой:

— Нет, ничего такого. Просто папа побыл с Тоби, а потом позвал меня и говорит: скажи Аннабель, чтоб книжку по обложке не судила. Вот я и говорю. Тоби — умом тронутый. Жалеть его — жалей, но про это не забывай.

Совсем она меня запутала: тронутый, прежний, книжка, обложка…

— Мама, я что-то не пойму. Ты же сама говорила: напрасно люди шарахаются от Тоби, он безобидный, хоть и с виду вроде пугала. А теперь говоришь: бойся Тоби, Аннабель, потому что он выглядит по-человечески. Тоби ведь лазал в колодец за Бетти — значит, он добрый.

Мама словно застыла на кровати:

— Не преувеличивай, Аннабель. Когда это я сказала, чтоб тебе Тоби бояться?

Она помолчала, опустила глаза, вздохнула:

— Нехорошо это, когда девочка время проводит со взрослым мужчиной, про которого только то и известно, что он — умом тронутый.

— Но…

— Ты ведь видела его ружья, Аннабель? Ты в курсе, что он без них ни шагу?

— В курсе. И что?

— А то! Отец ружья осмотрел тайком, и знаешь, что обнаружил? Из трёх только одно стреляет. Два — никуда не годятся. А Тоби их на себе носит, этакие тяжеленные. Нормальный он после этого?

Я вспомнила, как Тоби рассказывал о войне. О младенце, который и нескольких минут не прожил. Взглянула маме прямо в глаза:

— Просто мы не всё про него знаем. Поэтому и не понимаем насчёт ружей. У Тоби свои соображения. Если он тяжесть таскает по собственной воле, это ещё не доказывает, что он ненормальный. Этак у каждого можно странности найти, даже у нас с тобой.

Я поднялась, стала собирать учебники. Мама ещё посидела, посмотрела на меня. Молча. Потом вышла из комнаты.

В школе было не как всегда, и тому имелись две причины. Во-первых, едва я вошла, все повскакивали с мест и захлопали в ладоши, включая и Генри с Джеймсом; правда, они здорово смущались. Раньше мне никто не аплодировал. Стало стыдно: за что такой почёт? Я спасла Бетти, это да, но сколько я со спасением тянула!

Во-вторых, даром что без Бетти и, соответственно, без Энди в школе было куда лучше, зато я уже не делила парту с Руфью, да и младшие дети не пришли. Понятно, не все знали Тоби, как я; многие мамы оставили малышей дома на случай, если чудовище Тоби рыщет по округе и только и думает, как бы спихнуть в колодец невинное дитя.

Нас было не более двадцати человек, и миссис Тейлор каждому уделила время. Все по очереди вышли к доске, решили пример, поупражнялись в правописании. Именно на арифметике я начала догадываться, что делать дальше. Логика чисел запустила усталые мозговые шестерёнки, и стало вырисовываться решение. Доказать, что Тоби невиновен, — проблема, тут-то и пригодится Энди. Энди всё знает: и кто Руфи глаз выбил, и кто проволоку натянул, и зачем Бетти понесло в Коббову падь. Но попробуй-ка вытяни из Энди правду!

Тут я вспомнила: мне самой гораздо легче стало открыться, когда я поняла, что мама рассекретила Тоби. Это обстоятельство послужило толчком. Джинн выбрался из сосуда. Значит, нужно откупорить другой сосуд. Иными словами — внушить Энди, что правда и без него известна. Что запираться бесполезно. Только как? Об этом я думала до конца занятий. Когда прозвенел звонок, план в общих чертах был уже намечен.

 

Глава двадцать вторая

Но детали ещё требовали проработки. Весь последний месяц меня бросало от одной проблемы к другой, я прыгала, словно тыквенное семечко на раскалённой сковороде. И очень устала. В голове не укладывалось: всего несколько недель назад я тяготилась своей приятной, но чересчур спокойной жизнью. Воображала перемены в виде румяного пирога: пока не разрежешь, не узнаешь, какая в нём начинка. Теперь мне хотелось одного: чтоб меня оставили в покое. Дали поразмыслить.

Панцирь-камень был недалеко от школы. Олени давно облюбовали папоротники, его окружавшие, и тропки к Панцирь-камню вели в основном оленьи. На такую-то тропку я и ступила. Порадовалась, что можно не бояться Бетти. Задумалась: наверно, дурно радоваться? Решила: ничего подобного. Конечно, я могла бы и поживее сообразить насчёт колодца, но в колодец-то Бетти сама свалилась. А нечего было пакостить.

Генри с Джеймсом, по обыкновению, убежали. Я осталась совершенно одна. Даже мелкие зверушки и птички и те попрятались и словно выжидали: с какими намерениями я пожаловала? А намерений не было никаких. Панцирь-камень лежал посреди поляны — этакая огромная луна в окружении жёлтых кленовых «звёзд». Прожилки кварца пробивались на красноватую поверхность как бы из самой сердцевины. Панцирь-камень казался объектом нездешним — в наших краях подобных ему не было. Откуда он взялся, оставалось только гадать.

Я думала, что сильнее на Бетти уже не разозлюсь, она ведь наказана. А увидела на Панцирь-камне царапины — и просто-таки затряслась от негодования. Я их погладила — вдруг, раненый, оскорблённый, Панцирь-камень сам подскажет решение? Но он поведал лишь о многовековой стойкости, а клёны согласно закивали.

Действительно, мне ли переживать за валун, что появился здесь в незапамятные времена, что перележит и меня, и Бетти, и весь наш округ? Я пришла к Панцирь-камню за ответом, даже за планом. А он, мудрый, ошарашил меня открытием: проживи я хоть девяносто лет, жизнь в масштабах вечности даже на мгновенный промельк не потянет. Даже на слабую вспышку. Даже подобием вздоха во Вселенной не отзовётся.

На обратном пути я думала о фермерах, которые рыли волчьи ямы. Может, они принуждали рыть и своих сыновей, мальчишек всего годом-двумя старше, чем я. Представляла ямы, набитые волками — воющими, огрызающимися, скулящими. Почти наяву я видела обглоданные кости. Я видела нерождённых волчат с розовыми ушками, полупрозрачными, как лепестки.

Я думала о Бетти и её отце, который «свалил»; я начинала понимать причины ненависти Бетти к Тоби. Передо мной мелькали жуткие картины — как иллюстрации к рассказу Тоби; я ощущала под пальцами гадкую мягкость его шрамов. Пусть некоторые вещи изначально недоступны моему пониманию — я должна и буду над ними задумываться. Но что насчёт людей? Как ни кричи я во весь свой слабый голос — до каждого ведь не докричусь.

И пусть, пусть! Если даже вся моя жизнь — просто нота во вселенской симфонии, кто мне помешает тянуть эту ноту максимально долго, максимально высоко? Вот что я надумала, вот за какое решение держалась до самого вечера.

Маму и бабушку я застала в гостиной. Они штопали одежду.

— А где мальчики?

— На сеновале, с Джорданом, — ответила мама, поглядев на меня очень многозначительно.

Я разинула рот:

— С кем?

— С Джорданом, — сказала бабушка, не отвлекаясь от штопки. — Славный какой человек этот Джордан — согласился крышу залатать.

— А можно я тоже к ним пойду?

— Можно, только ненадолго. Чтоб все втроём вернулись, с Генри и Джеймсом.

— Мама, а ты Джордана обедом покормила? Она улыбнулась:

— Нет. Джордан — работник, а не гость. Работников к обеду приглашать не принято.

Бабушка усмехнулась.

— Я просто спросила, мама.

— А я просто объяснила. Ну, ступай. Не задерживайся там — скоро ты мне понадобишься на кухне. Ужин будем готовить.

Я двинулась на стук молотков и на звонкие мальчишеские голоса. Папа и Тоби прибивали дранку, Генри с Джеймсом раскачивались на верёвке, подвешенной за потолочную балку. Чуть кольнула ревность: вон как они без меня обходятся.

— Аннабель, где ты пропадала? — спросил папа. — Мальчики уж с полчаса как вернулись, если не больше.

— Я у Панцирь-камня была.

Папа и Тоби уставились на меня, будто кони, которых от пастьбы отвлекают, и я поспешила добавить:

— Там всё спокойно.

Оба выдохнули. Я перевела взгляд на братьев. Шуму от них было больше, чем от ворон, которые ястреба атакуют.

— А на сеновале вы прибрались?

Папа кивнул:

— Да, Аннабель. Волосы я в лесу закопал. Ружья мы в плащ завернули и под тюк сена сунули. Подушку с одеялами унесли. Фотоаппарат в шляпу положили — и тоже за тюки. А мальчикам я запретил на сеновал забираться.

Я похолодела. С тем же результатом папа мог бросить собаке кусок говядины и крикнуть «Фу!».

— Папа, я кое-что придумала.

Невероятно, от этой фразы двое взрослых мужчин мигом отложили молотки.

— Выйдемте-ка из амбара, — сказал папа.

Мы вышли.

— Что ты придумала, доченька?

Я вернулась мыслями к ниточке, которую начала вить ещё на уроках, и к решению, принятому возле Панцирь-камня: заштопать этой ниточкой всё, что ещё не окончательно расползлось.

— Мы заставим Энди признаться, что Тоби не виноват. Кажется, я знаю, каким способом.

Папа и Тоби молчали.

— Энди и Бетти видели Тоби на холме. Они также видели, что Тоби был с фотоаппаратом.

— Продолжай.

— Мы скажем Энди, что Тоби сфотографировал, как Бетти швыряла камень.

Тоби покачал головой:

— Я хотел, да не успел. Всё произошло в считаные секунды. Эта парочка живо скрылась в зарослях, а я только и снял, что дорогу. И тебя, Аннабель. И бедняжку Руфь.

— Мы в курсе, Тоби, — заговорил папа. — Мы снимок видели. По нему выходит, что вы виноваты. Но Энди-то про снимок неизвестно. Энди знает только, что вы были на холме с фотоаппаратом. Мы ему скажем, что фотографии отпечатаны и на одной из них — Бетти, швыряющая камень. Решив, что уличён в главной лжи, Энди поймёт, что прочие запирательства бесполезны.

— И сразу станет ясно, Тоби, что у вас не было причин пихать Бетти в колодец, — подхватила я. — Папа! Поедем скорее к Энди, только констебля с собой возьмём. Пускай своими ушами услышит.

Тут-то Генри с Джеймсом и разметали наш великолепный план, словно горсть птичьего корма. Примчались красные, запыхавшиеся. Завопили:

— А что мы нашли!

Джеймс размахивал чёрной шляпой. Генри — фотоаппаратом. Мы трое дара речи лишились.

— Тоби был у нас в амбаре! — верещал Генри. — Может, он и сейчас где-то рядом прячется!

Внезапно Генри перешёл на шёпот:

— А если он до сих пор в амбаре? Папа, как ты думаешь? Он здесь?

Что было отвечать? Не скажешь ведь: вот он, Тоби, перед вами! Мальчики непременно проболтаются. Не подействовал бы и запрет распространяться о странных находках. Как объяснить причину? Известно, что Тоби ищет полиция, значит, каждый, кто владеет информацией, должен дать показания. Независимо от того, симпатизирует он Тоби или нет.

— Где вы это взяли? — строго спросил папа.

— Там, наверху. За тюками. — Джеймс от нетерпения приплясывал.

— Почему Тоби оставил шляпу и фотоаппарат у нас на сеновале? — вслух рассуждал Генри. — Не понимаю. Ушёл бы — взял бы вещи с собой. Значит, не ушёл?

— Пусть этим констебль занимается, — отрезал папа, отнимая у Генри фотоаппарат. — А сейчас живо домой — умываться.

— Но…

— Я сказал: домой. — Папа выхватил у Джеймса шляпу. — А мы должны закончить работу.

Джеймс скривился в мой адрес:

— Ей можно, а нам нельзя?

— Аннабель вас догонит. Ну, что стоим?

Мы проводили мальчиков взглядами. Тоби снял перчатки, стал тереть изувеченную руку.

— Плохо дело, — пробормотал папа.

— Я должен уйти, — решил Тоби.

— Скорее поехали к Вудберри! — воскликнула я.

— Аннабель, дело слишком запуталось, — возразил папа. — Надо всё рассказать констеблю. Пусть сам с Энди разбирается.

— А если констебль не поверит? Если не станет допрашивать Энди?

Мы трое задумались. Молчание прервал папа.

— Вам, Тоби, надо где-нибудь отсидеться. Если Энди не сознается — ничего не поделаешь, придётся покинуть наши места.

— Папа, его же полиция сразу поймает!

Тоби поёжился.

— Лучше сейчас уйду. По-тихому.

— Подождите пока, — сказал папа.

— Нет, надо к Энди ехать, — настаивала я. — Что мы теряем? Ничего. Скажем Энди, что есть фотография — они с Бетти на холме, Бетти швыряет камень. Посмотрим, как Энди станет объясняться.

— А если не станет? Если не сознается? — спросил Тоби. — Вы солжёте, чтобы выудить у Энди правду. Это вызовет подозрения.

— Пускай, кому заняться нечем, подозревает, — расхрабрился папа. — Мы вас, Тоби, с самого начала защищали. Так что всё логично.

— Нет, не логично. Только больше вопросов возникнет. — Тоби взвешивал каждое слово. — Люди станут думать: а почему, собственно, Макбрайды с самого начала защищали этого бродягу?

Папа повёл шеей, словно удивляясь предположению Тоби:

— Да потому, что вы ничего плохого не сделали!

Тоби в ответ принялся тереть свои шрамы. Военные эпизоды забурлили под плотно пригнанными крышками. Наконец Тоби расправил плечи, протянул руку за шляпой — и я поняла, что́ он надумал.

— Спасибо за всё.

Сказано было мне, хоть он и избегал моего взгляда.

— Спасибо, — повторил Тоби, — но больше я в эту игру не играю.

Он нахлобучил шляпу — и Джордана не стало.

— Что же вы делать будете?

Но Тоби уже входил в амбар. Получалось, что я обращаюсь к его спине. Я шмыгнула за ним. Ответа я не получила. Не ответил Тоби и папе — а уж как папа убеждал его повременить, пока мы всё уладим. Словно не слыша наших слов, Тоби стал карабкаться на сеновал.

— Упрямый, будто родня нам, — шепнула я.

— Если и родня, то со стороны твоей мамочки, — съязвил папа.

Тоби уже лез вниз — в своём чёрном плаще, с тремя ружьями за спиной.

— Не можете вы вот так просто уйти, — взмолилась я. — И это не игра.

Он задержался всего на несколько секунд — отдал мне дедушкино полупальто, а папе — перчатки. Я не унималась:

— Вы правда уходите? Вот так просто берёте и уходите?

Тоби молчал. И я поняла: да, после всех наших усилий он действительно решил уйти.

— Фотоаппарат хоть возьмите, — сказал папа.

Тоби отмахнулся — дескать, нет, не моё. Лицо его почти скрывала шляпа, виднелись только скулы — и они были бледны, как никогда раньше.

Тоби отвернулся. Вышел из амбара, зашагал через выпас и скоро растворился в зарослях.

 

Глава двадцать третья

На этом история могла бы закончиться. Если бы не тётя Лили.

— Джон, ты почему полицию не вызвал? — напустилась она на папу. (Мальчики, оказывается, разболтали ей о находках.) — Почему констеблю не позвонил? Этот псих где-то рядом бродит! Я спать не смогу, пока он не пойман, и, полагаю, не я одна.

Папа сидел у печки и ждал, пока мы с бабушкой накроем на стол.

— Лили, он оставил фотоаппарат. Не взял чужого, понимаешь? Он, наверно, уже далеко от наших мест.

— А шляпа?

Про шляпу объяснений у папы не было.

— Ты вообще сеновал осматривал? — не унималась тётя Лили.

Папа качнул головой:

— Да ведь этот Тоби наверняка на сеновале! У нас на сеновале, Джон! Или сбежал только сегодня, если мальчики его спугнули.

Бабушка, которая до сих пор старалась в эту историю не вникать, вдруг поддержала тётю Лили.

— Джон, я понимаю, ты всегда был за Тоби горой. Но в данном случае, похоже, Лили права.

— Спасибо, мама, — бросила тётя Лили. — Я уверена, что и Сара меня поддержит.

Мама, хлопотавшая у плиты, не отозвалась. Тётя Лили выждала минуту, снова взглянула на папу. Папа сделал вид, что глубоко погружён в мысли.

— Ладно же, — выдала тётя Лили. — Раз все так заняты, раз никому недосуг позвонить — я сама это сделаю.

Я открыла было рот, но папа жестом остановил меня. Ещё и на словах добавил:

— Не вмешивайся, Аннабель.

Из гостиной послышалось: «Миссис Гриббл! Соедините меня, пожалуйста…» Мы уловили слова «Питтсбург», «управление», «поторопитесь». И фразу «Возьмите с собой ищеек». Мне и не снилось, что по следу Тоби пустят собак. В случае с Бетти это были поиски, в случае с Тоби выходила… травля? Мы с папой переглянулись. Он, судя по глазам, тоже сообразил: тут всюду следы пребывания Тоби. Не только в Коббовой пади. Не только в амбаре. Не только в прицепе. Но и прямо в нашей кухне. Следы приведут ищеек вот к этому самому стулу!

В дверном проёме, чуть ли не облизываясь, стояла тётя Лили.

— Офицер Коулмен будет здесь уже сегодня! А утром приедет группа захвата!

— Отлично! — бросила мама. — Вот ты, Лили, на эту группу теперь и жарь, и парь, и грязь подтирай, а с меня хватит.

— С превеликим удовольствием похлопотала бы, но имею общественно важную работу, — ответила тётя Лили, усаживаясь за стол. — По-моему, Сара, тебе следует беспокоиться больше всех. У тебя ведь дети!

Мама открыла духовку, выхватила форму с окороком и грохнула её на плиту:

— Я и беспокоюсь, Лили. Не воображай, будто мне дела нет!

Мальчиков к ужину звать не пришлось. Они сами учуяли окорок, сами расслышали, что речь о полиции.

— Тоби застрелят, да? — пискнул Джеймс.

«Боишься!» — с удовлетворением подумала я.

— Глупости! — Тётя Лили хлопнула ладонью по столу. — Никто никого не застрелит.

— А вот это ещё неизвестно, — фыркнула мама. — Вооружённый отряд собрался ловить вооружённого человека. Что может случиться? Ну? У кого какие соображения?

— Тоби просто обезвредят! — взвизгнула тётя Лили, словно имела дело с кучкой идиотов. — Господи, мы же не в Германии! Здесь в людей без нужды не стреляют.

Вошёл дедушка. По вечерам он обычно сидел на террасе, смотрел, как меркнет свет.

— О чём это вы? Кто Германию помянул? В кого стреляют?

Дедушка занял своё место во главе стола.

— Так, папа, ни о чём. К нам едет офицер Коулмен. Хочет убедиться, что Тоби не притаился где-то поблизости. Только и всего.

— Это из-за шляпы? — уточнил дедушка.

Тётя Лили кивнула.

— По-моему, за уши притянуто, — сказал дедушка. — Хотя… Окривел-то не я. И в колодец не меня запихнули.

— Это несправедливо, — буркнула я. Мне только и оставалось, что бурчать.

Тётя Лили вдруг сменила тему.

— Вроде Джордан остался чинить амбар, — произнесла она совсем другим тоном — с отголосками нежнейшей мелодии. — Почему его на ужин не позвали?

Я похолодела. Как мы могли забыть, что Джордан, хоть и недолго, да жил на свете?

— Ему пришлось срочно уехать домой, Лили, — не растерялся папа. — Но он передал привет тебе лично.

Тётя Лили заулыбалась, как девчонка:

— Этот Джордан, кажется, очень мил.

— Был, — бросила я.

Получилось громче, чем надо. Все на меня уставились. Я пошла на попятную.

— Ну да, он милый; был милым с нами, — пробормотала я, теребя пуговку на манжете.

— Ну и где шляпа? — вдруг спросила тётя Лили.

Воцарилось молчание.

— Какая шляпа? — спросил папа.

Кадык у него дёрнулся, как поршень. Тётя Лили оглядела по очереди папу, меня и мальчиков. Генри пожал плечами:

— Мы её папе отдали.

— Ах, эта шляпа! Так она… в амбаре валяется. Зачем её в дом тащить, грязную такую?

— Действительно, зачем? — отозвалась тётя Лили.

— Довольно! — вмешалась мама. — Все за стол. И чтоб я больше не слышала слов вроде «Тоби», «шляпа», «группа захвата» или «ищейки». Все поняли?

Ещё бы нам не понять. Мы уселись за стол. Тётя Лили прочла молитву. Ужин был вкусный, я съела всё, что мне положили, но тоскливую пустоту в груди не заполнила, сердечный вой не уняла.

— О Бетти новости есть? — спросила тётя Лили.

— Говорит она мало, — отвечала мама. — Думали, что палец на ноге отнять придётся — да не того боялись. Гангрену остановили, а вот плечо совсем плохое. Инфекция вызвала лихорадку, температура высокая, так что Бетти до сих пор в больнице.

Маме случалось едва ли не с каждым из нас понянчиться, она умела и жар сбивать, и раны врачевать, в панику без причин не впадала. Теперь по её тону я поняла: дело плохо. Я даже вилку отложила. Выдохнула:

— Поздно мы её нашли!

Мама знала, как я отношусь к Бетти:

— Ты у нас хорошая девочка, Аннабель.

— А я, а я? — завертелся Джеймс.

— И ты у нас хорошая девочка, — пошутил папа.

— У, папа! Так нечестно! — Джеймс скорчил рожицу.

Мне бы следовало рассмеяться вслед за Генри — а я не смогла.

Когда с ужином было покончено, когда мы прибрались на кухне, я вышла на крыльцо, уселась на ступеньках прямо под фонарём — будто в лужице света. Комары давно пропали, а заодно и летучие мыши, которые ими питаются. Словом, никто мне не докучал — только мысль о скором приезде офицера Коулмена.

Век бы его не видеть. Не давать показаний ни о Тоби, ни о Бетти, ни о чём другом. А папа с мамой! Им что, придётся лгать полицейскому? Прямо в нашей кухне? После чего Коулмен, пожалуй, отправится обыскивать амбар.

Кстати, об амбаре. Я туда столько вещей перетаскала. Все ли они надёжно спрятаны, далеко убраны? Я принялась загибать пальцы. Банки из-под супа и кофе, подушку и одеяла, а также мамины ножницы и мыло с полотенцем папа разложил по местам. Старую одежду Тоби он затолкал в бочонок, в котором сжигал всякий хлам. Вещи сейчас под слоем золы, что накопилась за месяц. Фотоаппарат Тоби нам вернул. И дедушкино полупальто. И перчатки. Ружья унёс с собой. Но я определённо что-то забыла. Что? Ложку? Банку из-под джема?

Вспомнила. «Остров сокровищ»! Книжка до сих пор на сеновале. Конечно, всегда можно сказать, что я сама её читала под голубиное воркование. Но лучше бы книжку вовсе не обнаружили.

Дорогу я прекрасно знала, в фонарике не нуждалась. И вообще, успела привыкнуть к перемещениям в тёмное время. Короче, я сбежала с крыльца, бросилась к амбару. Собаки заворчали было, но учуяли знакомый запах и не потрудились вылезти из будки. Куры давно спали в своих уютных гнёздышках. Падающий лист сверкнул изнанкой, вертясь на лету, — я даже не отпрянула. Луна не взошла, но и это обстоятельство не заставило меня замедлить шаги.

— Тише, тише, Билл! — сказала я, проскользнув в амбар. — Дина! Дина, хорошая лошадка! Успокойся. Свои.

Что-то в этом роде я нашептала и коровам. И полезла вверх по лестнице.

На полпути я замерла. Приоткрыла рот, чтобы лучше слышать. Шуршит. Пустяки. На сеновалах всегда какой-нибудь шорох. Нет, этот не какой-нибудь. Совсем рядом пискнула мышь.

— Эй! — шёпотом позвала я.

Сверху спланировал сухой коленчатый стебель. И шевельнулась крылатая тень.

— Тоби? Это вы?

Только бы он! Нет, только бы не он! Сверху прошелестело: «Аннабель» — и я выдохнула. Слава богу!

— Тоби, что вы тут делаете?

В секунду я очутилась на самом верху, оттеснила Тоби от края:

— Вы меня до полусмерти напугали! Вы вернулись? Насовсем? Вы с нами останетесь?

В плаще и шляпе, чёрный на фоне тьмы, Тоби выглядел прежним персонажем из детских страшилок.

— Нет, я не насовсем. Я на минуту зашёл.

— Всего на минуту?

Окончательно меня с толку сбил. Если уж вернулся, зачем уходить, да ещё так сразу?

— Вы что-то забыли?

— Да.

— Что? Нож?

Тоби ведь отдал папе нож перед тем, как лезть в колодец.

— Нож при мне.

— Фотоаппарат хотите взять? Так я за ним сбегаю. Всё равно он ваш. Я мигом. Я сейчас. Пока полиция не нагрянула.

При слове «полиция» Тоби резко выпрямился:

— Ты вызвала полицию?

— Конечно, нет! — Получилось обиженно, даже чересчур. — По-вашему, я на такое способна?

Тоби покачал головой.

— Это всё тётя Лили. Мальчики проболтались про шляпу и фотоаппарат, а она и рада стараться.

Тоби опустился на тюк, смял в ладонях шляпу: — Значит, за мной едут.

Прозвучало утвердительно. Безнадёжно.

— Пока только один полицейский. Который здесь уже был. Но, Тоби! Вам надо снова превратиться в Джордана или скорей бежать. Я думаю, Коулмен ещё сегодня весь амбар обшарит, а потом решит насчёт подкрепления и насчёт ищеек.

Тоби потёр изувеченную руку, отозвался эхом:

— Насчёт ищеек.

Он повёл головой, будто шея у него затекла. Я вздохнула:

— Ищейки вас точно узнают, Тоби. Их ни стрижкой, ни одеждой не запутаешь.

— Ты права. Ищейки след берут даже после дождя. И даже если в лодке плывёшь. Можно человека на носилках нести — они и тогда чуют.

— Да? Я не знала. Ну ладно дождь, но чтоб человек вообще земли не касался, на носилках лежал? Хотя носилок всё равно нет и сил тоже. Тоби! Если ищеек и привезут, то только утром. Вы успеете скрыться. Идите к трассе. Кто-нибудь вас обязательно подберёт. Умчит далеко-далеко. Я даже не сомневаюсь! Давайте я принесу дедушкино полупальто. И перчатки. Давайте, а?

Тоби вскинул обе руки:

— Погоди, Аннабель.

Я осеклась. Тоби уронил руки на колени. И до меня дошло: он так и не ответил на мой вопрос.

— Если вы не ножик забыли — тогда что?

Хоть бы ночь посветлее была, хоть бы лицо его почётче видеть!

— Я думал, пойду прямо на запад, — заговорил Тоби. — И пошёл. Мили две отмахал. Просто всё слишком быстро случилось. — Он запрокинул голову, трудно сглотнул. — По дороге я думал: важное оставляю, нельзя так. Ну и повернул назад. К коптильне. За фотографиями. Долго возился. Пока выбрал, пока отлепил.

Внезапно Тоби смолк. Провёл рукой по лбу.

— Потом скорей сюда. Попрощаться. А то нехорошо получилось. Не по-людски.

Надо же — Тоби вернулся, чтоб попрощаться как полагается! Только почему он говорит «не по-людски»?

Я потупилась и пролепетала:

— Вы нам ничего не должны, Тоби.

Он снова вскинул руку:

— Знаю. Да я не про то.

Вздохнул. Поднялся. Надвинул шляпу. Поддернул ружья.

— Была бы у меня дочка вроде тебя, Аннабель!

Он подал мне руку, и я её пожала. Получилось, как будто мы соглашение заключили. Тоби полез вниз по лестнице. Спустился. Шагнул к распахнутым дверям и исчез.

Я осталась вспоминать, зачем приходила. И недоумевать. Во-первых, Тоби ведь так и не сказал: «Прощай, Аннабель». А я не сказала: «Прощайте, Тоби». Во-вторых, у него за спиной болтались только два ружья. Вместо всегдашних трёх. Вспомнились мамины слова: папа проверил ружья, из них только одно в рабочем состоянии, остальные два никуда не годятся.

Тоби не объяснял, почему годами таскает тяжеленные ружья. Он не объяснял — я сама догадалась. Именно потому, что ружья — тяжеленные. Вот и непонятно: с чего вдруг Тоби решил облегчить своё бремя?

«Остров сокровищ» лежал себе спокойно за тюками. Я задержалась поплакать. Совсем недолго. Ровно столько, чтобы вернулась способность дышать. Затем я распахнула ставни и высунулась. Выпас лежал во мраке, но я подумала: всё-таки человеческий силуэт темнее, чем трава. Даже вообразила, будто провожаю взглядом Тоби, вступающего в лес.

Сказала себе: «Тоби ушёл. Больше мы не увидимся». Закрыла ставни, сунула «Остров сокровищ» под мышку, слезла с сеновала и поплелась домой.

 

Глава двадцать четвёртая

— Ой! — Генри выскочил мне навстречу, едва услыхав, как хлопнула дверь в сени. — Это же мой «Остров сокровищ»!

— Так и есть. Держи.

Генри внимательно оглядел книгу:

— А зачем она тебе понадобилась во дворе? Темно ведь!

— Я собакам нашим вслух читала. Они особенно любят отрывок про Чёрного Пса. Ну, когда он приходит за Билли Бонсом.

— Очень смешно, Аннабель.

Рядом с Генри возник Джеймс — думал, в сенях поинтереснее дела творятся, чем в гостиной, где родители слушали очередную программу из цикла «Американская кавалькада». В сезон им было некогда, а поздней осенью и зимой радио журчало в установленные часы.

— Ой! Это же мой «Остров сокровищ»! — крикнул Джеймс.

Через мгновение братья уже рвали друг у друга книжку.

— Два сапога пара, — констатировала я и хотела проскользнуть мимо них, но тут из книги что-то выпало.

Листок спланировал прямо к моим ногам.

— Что это? — пискнул Джеймс.

— Это? Это вам собаки записку прислали. — Я поскорее сунула листок в карман. — Тут сказано: «Идите спать».

— Врёшь, — отрезал Генри.

— Сама иди спать, — поддержал Джеймс.

— И пойду. С удовольствием.

Почистив зубы и умывшись, я задержалась перед зеркалом. Странно: выглядела я точно так же, как до всех этих событий.

— Спокойной ночи, — сказала я родителям, бабушке с дедушкой и даже тёте Лили, которая находила «Американскую кавалькаду» ни больше ни меньше «передачей для рафинированных слушателей».

В отличие от шоу комика Рэда Скелтона или бесконечных рассказов о таинственном мстителе по кличке Тень. Их тётя Лили называла чепухой, хоть и норовила занять в кухне место поближе к двери, чтобы отчётливее слышать из гостиной трансляцию этой самой «чепухи».

Закрывшись в спальне, я достала из кармана листок. Передо мной была фотография. Прожилки напоминали поверхность мраморной плиты, но я знала: это обычные заломы и трещины. Просто бумага покоробилась от неправильного хранения. Я поднесла фотографию ближе к ночнику. Я словно свесилась с моста над замёрзшей речкой, прямо над прорубью. Туда же, в прорубь, в неподвижную тёмную воду, был направлен взгляд зимнего солнца.

Не сразу я сообразила, зачем Тоби фотографировал прорубь. И зачем оставил мне именно этот снимок. Я расправила фотографию на столике, стала всматриваться — и наконец различила в проруби отражение. Отражался сам фотограф. Значит, Тоби сделал автопортрет. Расплывчатый, нечёткий. Зимняя река пропустила его образ через себя и вернула изменённым. Возможно, чистым.

На обратной стороне надписей не было, только бумага порвалась в том месте, где снимок крепился к стене. Может, имей Тоби карандаш — черкнул бы пару слов.

Фотография отправилась под матрас. Только я её спрятала — послышался шорох шин по гравию. Затем — хлопок автомобильной дверцы. Через мгновение — стук в дверь.

Прибыл офицер Коулмен. Судя по шуму, открывать бросились сразу все. Дом содрогнулся, когда громила-полицейский ступил на порог. Генри с Джеймсом заверещали в восторге, видимо, позабыв, что Тоби ни одному из них не причинил вреда. Оставалось надеяться, что память к ним скоро вернётся.

Моё окно выходило не на амбар, потому и искушения следить за Коулменом не возникло. Но я и так представляла: вот Коулмен щёлкает карманным фонариком, вот идёт по лучу, словно по нитке, к амбару, а папа плетётся следом. Я долго лежала без сна, но так и не дождалась звуков, которые сказали бы мне: Коулмен закончил поиски.

Наутро мама еле меня добудилась. Сновидения не отпускали, даже когда я открыла глаза. Непросто было вернуться в реальность. Мама покачала головой:

— Вымоталась ты за последние дни, Аннабель.

— Да, очень.

Я громко зевнула, выпростала руки из-под одеяла:

— Мама, а в школу сегодня надо?

Она подобрала с пола носок, сунула в корзинку.

— В школе тебе было бы лучше, доченька.

— Значит, я пойду. Когда всё закончится.

— Всё уже закончилось. Для тебя, по крайней мере. В теперешнем тебе участвовать не придётся.

Прозвучало зловеще, особенно это «в теперешнем» — мама его интонацией выделила. Она присела на кровать.

— Что происходит, мама?

— Офицер Коулмен весь амбар перевернул. Там ничего подозрительного.

— Ну правильно. Тоби давным-давно ушёл.

Про возвращение Тоби я не сказала. Сомневалась, что вообще когда-нибудь скажу. С фотографией под матрасом я была как принцесса на горошине.

— А после амбара Коулмен отправился в коптильню. Снова. Вот в коптильне-то кое-что и обнаружилось.

Ещё бы! Тоби ведь там был, фотографии отклеивал.

— Так вот, Аннабель, Тоби оставил в коптильне одно ружьё. Когда искали Бетти, ружья точно не было.

Я села в постели:

— Самое странное — ружьё как раз то, которое в порядке. Оно и заряжено. Два негодных Тоби унёс, а исправное — бросил. Ничего не понимаю.

Может, дело в искушении, подумала я, — в искушении стрельнуть в полицейских. Или Тоби решил, что за спасение Бетти с него один грех снимается, а значит, можно и земную тяжесть облегчить. Обе версии казались неправдоподобными. А третьей у меня не было. Под маминым проницательным взглядом я стала отчаянно тереть глаза:

— Он больше ничего не оставлял, мама?

— Нет. Наоборот, фотографии забрал. Со стен.

— Это как раз понятно.

Мама принялась теребить одеяло:

— Теперь они знают, что Тоби был в нашем амбаре. Потому что там остались фотоаппарат и чёрная шляпа. Она, кстати, отдельная проблема, ведь ночью её уже не нашли.

Мама пригладила волосы:

— Сумасшествие какое-то. Я уже и не упомню, чтó нам должно быть известно, а чтó — не должно.

— Поэтому я вчера спать пошла, не стала дожидаться, пока Коулмен приедет.

Мама понимающе кивнула:

— Отца твоего жалко. Ему пришлось в амбар тащиться, да ещё и удивляться — куда бы, мол, шляпа девалась? Теперь офицер Коулмен уверен, что Тоби где-то рядом. Что он на грани отчаяния. Что представляет опасность.

— Но мы-то знаем: Тоби безобидный!

— Мы — да. Потому и отец твой рассказал Коулмену про два неисправных ружья. Чтоб не думали, будто Тоби вооружён.

— И не застрелили его, — выдохнула я. Легла навзничь, добавила: — Хоть бы он был сейчас далеко-далеко!

— И я на это надеюсь, Аннабель. Да только у них — ищейки.

Можно было не продолжать. Я и без того представляла свору, рвущуюся с поводков, давящуюся лаем, волокущую хендлеров в самую глушь.

— Мама, я в школу хочу.

Мама вздохнула:

— Нельзя в школу, Аннабель. Офицер Коулмен приказ издал: всем запереться по домам, пока Тоби не схватят.

Я снова резко села:

— Что?

— Коулмен опасается, что Тоби кого-нибудь ранит. Или это сделают полицейские. По ошибке. В общей неразберихе. Вдобавок Коулмен считает, что Тоби может укрыться на какой-нибудь ферме.

— Нельзя же запереть каждый курятник и сарай!

— Это верно. Только, по их мнению, Тоби не кур с цыплятами станет в заложники брать.

— В заложники?

Я вскочила с постели:

— Они с ума сошли! Мама, это всё началось с Бетти! Она Тоби оговорила! Будто бы он Руфь ранил. Будто её саму в колодец спихнул. Почему ей верят? Это же глупо. Это неправильно, мама!

— Аннабель, адвокатик ты мой в ночнушке! Твоё мнение никого не интересует. Мы бессильны. Бетти показаний не изменит — понимает, что опровергнуть их невозможно. Все её жертвой считают. И я, Аннабель, людей не виню. С какого боку ни глянь, Бетти — жертва, а Тоби — злодей.

— Значит, запрёмся в доме и будем ждать, пока Тоби поймают?

— А куда деваться? Таков приказ. Всех женщин с детьми — под замок. Всех мужчин — на охоту.

«Всех? — подумала я. — Нет, это уже слишком!»

— В смысле папа сейчас… охотится на Тоби? Мама опустила взгляд:

— Ничего другого ему не оставалось. Но не забывай: твой папа заявил, что Тоби безоружен. Может, он и опасен, но всё ж не так, как человек с исправным ружьём. Полиция настоятельно просила о помощи всех взрослых мужчин. Они, мол, в здешних лесах ориентируются, а полицейские — нет. Что до ищеек, так тут кругом следы Тоби, ищейки, прежде чем разберутся, ещё по буеракам покружат впустую. Сейчас, Аннабель, Тоби ищут всего несколько полицейских и целая армия местных. У них вместо оружия — свистки. Стрелять никто не хочет. Вдобавок боятся, как бы Тоби ружьё у кого-нибудь не отнял.

— Что за прок от свистков?

— Как же! Увидит фермер Тоби — и давай свистеть, чтоб подмога прибежала.

Хороша картина: толпа фермеров со свистками. Уж конечно, нашлись такие, кто прихватил настоящее оружие. Наплевал на приказ. Да тут года не проходит, чтоб на охоте человека случайно не подстрелили. Нетрудно представить, чем может закончиться такая охота.

— Слава богу, мама, что Джеймс и Генри ещё малыши. Что их не втянули. И что не пустили оболтусов вроде Энди. Которым лишь бы пальнуть.

— Слава богу, что дедушка твой уже старик, только на то и годится, что в фургоне сидеть с термосом кофе, — подхватила мама.

Я достала из шкафа брюки и свитер.

— Им бы тётю Лили — да на поводок. Да перчатку Тоби ей под нос — пускай нюхает.

— Тише, Аннабель! — Мама попыталась скрыть улыбку.

Но я и сама осеклась — услышала эхо собственных слов.

— Мама, надо спрятать дедушкино полупальто, в котором Тоби ходил. И перчатки. Уж они точно его запах впитали.

На сей раз мама улыбнулась:

— Думаешь, ищейки станут вынюхивать у нас в сенях?

— Кто их знает? Вполне возможно. А ведь ищейки, мама, даже после дождя след берут. Даже если человек по реке плыл. Даже если вообще земли не касался — если, например, его на носилках несли.

— Откуда ты знаешь?

— Тоби сказал.

Мама нахмурилась:

— Интересно, откуда он знает.

— Да какая разница! Главное, Тоби только вчера сидел у нас на кухне! Ищейки от коптильни сюда примчатся, потом в амбар, оттуда в лес.

Мама поднялась:

— Боже, боже! Чем дальше, тем страшней.

Пока я одевалась, пока причёсывалась и заправляла постель, мы обе молчали.

— Они его вычислят, — наконец прошептала я. — Поймут, что Тоби и Джордан — одно лицо.

— Думаешь? — Мама расправила на покрывале последние складки. — Пожалуй, ты права, Аннабель. Но это только если ищейки сюда прибегут. Самый свежий след ведёт от амбара к лесу. Не должны бы ищейки к дому завернуть.

— А я всё-таки спрячу дедушкины вещи. Вот в этом шкафу.

— Спрячь, милая. Это будет нелишне.

Мы спустились в кухню. Начинался нелепейший день. Предполагалось, что мы проведём его в четырёх стенах. Что собственный дом станет нам тюрьмой.

 

Глава двадцать пятая

Бетти Гленгарри умерла тем же утром, в десять часов восемнадцать минут. Мы узнали об этом только через час. К телефону подошёл Генри.

— Мам, это миссис Гриббл.

Мама взяла трубку, прикрыла ладонью микрофонное отверстие и спросила Генри:

— Что ей надо?

— Не знаю. Может, нам кто-то звонит, а она решила сначала тебя спросить. Вдруг ты не захочешь разговаривать?

Мама приложила трубку к уху:

— Здравствуйте, Энни.

Миссис Гриббл заговорила своим особым, «новостным» тоном — громче обыкновенного, деловито, но как бы нехотя. Вот, дескать, сообщаю важные сведения исключительно по долгу службы. Слов я не могла разобрать.

Мама с минуту слушала молча, затем охнула. Свободная её рука взлетела к лицу, закрыла щёку.

— О нет! Как же так? Какое несчастье. Вы не путаете?

Мама к разряду плакс не относилась. Не заплакала она и после известия Энни Гриббл, но выражение лица было хуже всяких слёз. Я подумала: Тоби убит. Ощутила одновременно и жар, и озноб. Генри стоял рядом. От него пахло кленовым сиропом и самую чуточку — псиной. Много бы я дала, чтобы поменяться с ним местами.

— Да, я ему скажу, — говорила в телефон мама. — Он с моим Джоном сейчас где-то в лесу. Ищеек привезли — вы, наверно, знаете. Так вот, все ушли. Как только вернутся — я всё, всё передам. Спасибо, Энни, что позвонили. До свидания.

Мама повесила трубку. Её рука двигалась к рычагу медленно-медленно, будто это не был простейший из жестов.

— Он умер? — выдавила я.

— Нет. Бетти умерла. От заражения крови. Врачи ничего не смогли сделать.

Мама опустилась на ближайший стул. Генри чуть подался ко мне. Теперь я слышала его дыхание.

Из сеней галопом прискакал Джеймс. Он только что выпилил себе фанерную саблю.

— Йо-хо-хо! Генри, айда в пиратов играть!

— Да. Сейчас. Только сначала сбегаем к бабушке. Она помочь просила.

С этими словами Генри уставился на меня — будто впервые увидел. И вышел из комнаты, сопровождаемый Джеймсом. Я бы сказала, что Джеймс следовал за Генри как тень — да только тени ведь не шумят.

— Помочь? — допытывался Джеймс. — Тяжёлое что-то передвинуть, да? Да, Генри? Передвинуть?

Наконец и эти звуки замерли. Я села на пол, у маминых ног. Положила голову ей на колени. Мама принялась гладить меня, словно кошку. Кого-то из нас двоих определённо трясло. Может, обеих разом.

— Если бы я постаралась, мама, я бы раньше сообразила про колодец.

Мамина рука застыла на моём темечке.

— Не смей, — вдруг сказала мама.

Спихнула мою голову с колен, наклонилась ко мне, чтобы глядеть прямо в глаза:

— Господом Богом себя вообразила? Думаешь, от тебя жизнь и смерть зависят? Нет, моя милая. Такие мысли — проявление гордыни, так и запомни.

Я опешила. Не нашлась с ответом.

— Бетти умерла, и это ужасно, — продолжала мама. — Ужасно. Но ты в этом не виновата, Аннабель. — Чуть успокоившись, она откинулась на спинку стула. — Наоборот, если бы ты не догадалась про колодец, Бетти умерла бы прямо там. В одиночестве. В страхе. Может, её вообще никогда бы не нашли.

Я представила: склизкая чернота колодца, холод, щупальца гангрены, боль — и ни одной живой души рядом. Потом, через много лет, явится какой-нибудь фермер, станет орудовать лопатой, не ведая, что не с колодцем дело имеет, а со склепом.

— Иди ко мне, Аннабель.

Мама раскинула руки. Как же тепло было у неё на груди.

— Бывает, всё налаживается, доченька. А бывает — и нет.

Прозвучало как эхо. Что-то подобное уже говорил Тоби. Про чувство вины. Про искупление.

Бабушка всплакнула, даром что никогда Бетти не видела. Я ударилась в слёзы вслед за бабушкой. Джеймс не плакал. Наоборот, услыхав, что Бетти умерла, он рассмеялся.

— Нашли кого жалеть! — крикнул Джеймс и взмахнул фанерной саблей.

Мама сделала внушение, после которого Джеймс посерьёзнел и вместе с Генри пошёл рисовать карточку с соболезнованиями для Гленгарри. Генри задержался в дверях:

— Аннабель, ты с нами?

Ни такого взгляда, ни такого тона я от Генри не ожидала. Смутилась, но ответила:

— Да, сейчас приду.

Мама сказала бабушке:

— Энни Гриббл просила передать констеблю, что Бетти умерла.

— Ну, тогда констебль последним узнает, — рассудила бабушка. — Пока он сюда явится, Энни на всю округу растреплет.

— Энни это убийством называет, — еле слышно шепнула мама.

Бабушка откашлялась — слёзы, стёртые с глаз, остались в горле.

— Убийство и есть, Сара. Если Тоби эту бедняжку в колодец спихнул — что ж оно, коли не убийство?

Я уцепилась за слово «если», отлично, впрочем, понимая: в наших краях мало у кого столько же терпения, сколько у бабушки. Бабушка, может, и готова ждать расследования, но вот констебль, да и полиция, не говоря уже о Гленгарри, не задумываясь назовут Тоби убийцей.

Острее прежнего ощутила я необходимость спасти Тоби. Не то его застрелят или пристегнут к электрическому стулу, и разряд переменного тока выбьет жизнь из беспомощной плоти.

Я надеялась, что Тоби всё-таки бросил свои ружья, избавился от приметных плаща и шляпы, стащил где-нибудь другую одежду и выбрался к шоссе; что сердобольный водитель грузовика согласился его подвезти до Огайо, а то и дальше — туда, где можно начать с чистого листа.

Надеялась, а сама знала: всё не так. Едва ли Тоби вообще успел покинуть здешние холмы. Испуганным он не выглядел — только опечаленным из-за несправедливых обвинений и уставшим от давнего бремени. И было ясно: оправдываться Тоби не станет, бремя облегчить не попытается, потому что внушил себе: сделать ничего невозможно.

Мысль об этом душила меня. Я шагала от окна к окну, совсем как Джеймс в сочельник: всё, бывало, вглядывается в темноту, даром что видит только отражение собственной мордашки. Зато не сомневается: Санта-Клаус уже свернул к нашей ферме, секунда — и возникнет во дворе. Я ждала другого: вот сейчас из лесу выйдут фермеры со свистками или полицейские с револьверами. Никто не появлялся.

Лошади, будто часовые, среагировали первыми. Синхронно отвлеклись от пастьбы, повернули головы в сторону Коббовой пади. Собачий лай проник сквозь запертые двери, сквозь закрытые окна; собак ещё не было видно, а лай уже звенел. Потом выяснилось, что шумели наши собаки, а не ищейки. Тех было всего две. И до лая они не опускались. Каждая словно бежала по нитке — нитке запаха, подметала землю своими вислыми ушами, своими брылами. Одна ищейка двигалась от огорода, другая наискось пересекала выпас.

— Они сюда идут, — объявила бабушка, дежурившая у оконца в сенях. — И Джон с ними.

Дедушкино полупальто и перчатки были давно спрятаны у меня в шкафу. Вдруг я сообразила: я ведь сама теперь пахну, как Тоби. По крайней мере, так покажется ищейкам. Вот и отлично. Пусть подбегут ко мне, пусть облают. Кто их тогда всерьёз воспримет? Кто станет полагаться на собак, для которых что девочка, что лесной псих-убийца — никакой разницы? Но, увидав, как хендлеры привязывают ищеек к столбам для бельевой верёвки, я выдохнула с облегчением.

— Ставь кофейник, Сара, — крикнула бабушка. — Сейчас к нам целая толпа ввалится.

Хендлеры были под стать ищейкам — в смысле такие же тихие. Говорили только при необходимости, и то еле слышно; кухню от пола до потолка обнюхали взглядами, причём, если их интересовала какая-нибудь деталь, лица у них вытягивались не хуже собачьих морд.

На Генри с Джеймсом хендлеры уставились, как на парочку кроликов. Джеймс забился под стол и давай тянуть Генри за штанину, шептать: «Юнга, ко мне!» Но Генри уселся рядом со мной. И мой недоумённый взгляд встретил без улыбки. Папа и констебль Олеска вошли вслед за хендлерами.

— Подождём остальных здесь, — выдал констебль. — Тогда и продолжим. Вокруг коптильни мы каждый дюйм проверили. Там такая концентрация запаха, что ищейки нас по кругу гоняли, умотали вконец, пока не решили сюда бежать.

Я отметила, что никто из вошедших не потрудился снять пальто.

— Присядьте, — сказала мама. — Есть новости.

Услыхав, что Бетти умерла, констебль только и вымолвил, что «Господи Боже мой», и уронил лицо в ладони. Хендлеры никак не отреагировали. Ещё бы. Они ведь только и знают, что искать пропавших детей да беглых преступников. Может, поначалу и переживали, а с годами уподобились своим собакам. Их только процесс волнует. Только погоня как таковая. Девочку им искать не дали. Зато уж гнусного убийцу они поймают.

Папин взгляд метался от меня к маме и обратно. Я буквально читала в его глазах: «Что нам делать? Надо посовещаться — но как?» На этот вопрос у меня ответа не было. Одно я знала: больше ни одной минуты бездействия не выдержу. Не смогу повзрослеть и пройти все этапы долгой жизни с мыслью, что мешкала в самый критический момент, а когда всё-таки что-то предприняла — моим действиям уже не суждено было повлиять на ситуацию.

Бочком я вышла из кухни и проскользнула в гостиную, оставив взрослых строить планы. Мой план был давно набросан, но я для верности ещё раз пошагово прокрутила его в голове. Представила, как говорю и делаю то, что считаю правильным. В любом случае хуже не будет. Почти беззвучно я затворила дверь между кухней и гостиной. Сняла телефонную трубку, начала вертеть скрипучий диск.

— Миссис Гриббл? — выдохнула я, услыхав «Алло».

— Это вы, Сара?

— Нет, миссис Гриббл, это Аннабель. Соедините меня, пожалуйста, с фермой Вудберри. Это очень важно.

Я знала, как Энни отреагирует на слово «важно». Слюнки у неё потекут, вот как.

— Аннабель, а твоя мама знает, что ты звонишь по телефону?

— Конечно. Хотите, я передам ей трубку? Правда, мама сейчас с бабушкой на кухне занята, но, если это необходимо, я её позову. Просто дело срочное. И очень-очень важное.

Я задержала дыхание.

— Хорошо, — ответила миссис Гриббл. Прямо слышно было, что она сплетню предвкушает. — Которые Вудберри тебе нужны?

Такого вопроса я не ожидала:

— Те, у которых Энди.

— Да тут на каждой ферме по Энди, — фыркнула миссис Гриббл, теряя терпение.

— Энди, который ходит в школу.

Впервые я порадовалась, что миссис Гриббл — сплетница. Послышались гудки — миссис Гриббл устанавливала соединение. Трубку взяла мама Энди. Я только об одном молилась: чтобы миссис Гриббл осталась на линии.

— Миссис Вудберри, здравствуйте. Это Аннабель Макбрайд. Позовите, пожалуйста, Энди к телефону.

— Если ты хочешь сообщить о Бетти — мой сын уже знает. Такая славная была девочка. Такое несчастье! Такое злодейство!

— Нет, я не поэтому звоню, миссис Вудберри. Но, конечно, всё касалось именно Бетти.

— Ладно, сейчас позову. Подожди, Аннабель. Трубка клацнула по столешнице. Я успела подумать: хорошо, что Коулмен велел всем сидеть по домам — Энди не мог уйти с фермы.

— Энди! — крикнула миссис Вудберри. — Энди!

Через минуту в трубке раздалось:

— Да?

Голос был безжизненный. Я собиралась сразу перейти к делу, но по тону поняла: Энди совершенно раздавлен.

— Энди, это Аннабель. Мне очень жалко Бетти.

Он молчал довольно долго. Наконец выдавил:

— Мне тоже.

Почему-то я удивилась, а ведь знала, что Энди к Бетти неровно дышал. Неподдельное горе этого оболтуса чуть не заставило меня отказаться от задуманного.

— Энди, я тебя спросить хотела.

Я произнесла эту фразу — и замолчала. Будто выронила путеводную нить, по которой собиралась добраться до истины.

— Энди, мы получили по почте отпечатанные снимки, которые Тоби делал. На одном из них — Бетти.

На слове «Бетти» я чуть не задохнулась. Кто ж знал, что говорить о ней будет так трудно!

— А я тут при чём? — пробурчал Энди, судя по тону, одновременно заинтригованный и перепуганный.

— При том, что Бетти не одна. Там ещё и ты. Вы вдвоём стоите на склоне холма — того, который глядит на школу. И Бетти швыряет камень в мистера Анселя.

Я знала: если миссис Гриббл сразу не отсоединилась, теперь её не отвлечёт и целый шквал других звонков. Пусть лампочки на коммутаторе мигают сколько влезет — миссис Гриббл будет слушать наш разговор.

Энди молчал, только тяжело дышал в трубку. — Ты-то чего колыхаешься? — наконец процедил Энди. Страх из голоса никуда не делся, только к нему прибавилась злоба. — Наказать Бетти хочешь, да? За камень тот идиотский? Так Бетти уже умерла! Мало тебе, что ли? Мало?!

Вот оно. Первую часть истории, специально для ушей миссис Гриббл, Энди выдал.

Я позволила себе выдохнуть:

— Просто, Энди, теперь убийцей считают Тоби. Поэтому я тебе и позвонила. Ты же знаешь: это не Тоби спихнул Бетти в колодец.

— А она сказала — Тоби! — Теперь Энди рычал. — Докторам сказала, в больнице.

— По её версии, Тоби и камень швырнул. Это ведь ложь. Ты сам, Энди, минуту назад признал, что это ложь.

— Да она просто испугалась. Она и камнем вовсе не в Руфь метила!

Я закрыла глаза. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы миссис Гриббл всё ещё висела на нашей линии!

— Энди, я понимаю: вы с Бетти дружили. Но ты же сам сказал офицеру Коулмену, что Бетти хотела идти к коптильне, хотела напакостить Тоби. Может, даже поджечь его жилище. Разве тебе трудно признать, что в колодец она сама упала — случайно?

— А хоть бы и так — теперь-то какая разница? Бетти умерла, а этот… этот на свободе разгуливает!

— Говорю же, Тоби считают убийцей! — Мне большого труда стоило не взвизгнуть. — Его застрелят или казнят.

— Поделом, — прошептал Энди. — Пускай и застрелят, и казнят.

— Энди, как ты можешь?

Вместо ответа он бросил трубку. Мгновение спустя отключилась и миссис Гриббл. Я села прямо на пол. Меня трясло от изнеможения. Так, на полу, меня и обнаружила мама.

— Аннабель, ты по телефону звонила? Аннабель, что с тобой?

— Мне как-то нехорошо, мама. Можно я в постель лягу?

Мама потрогала мой лоб:

— Температуры, во всяком случае, у тебя нет.

— Я не больна. Просто неважно себя чувствую.

— Тогда иди ложись.

Мама подала мне руку — мол, поднимайся. Добавила:

— Все уже ушли. Отвязали ищеек — и снова в лес.

С трудом я встала на ноги. Мама обняла меня, устроила подбородок на моей макушке.

— Скоро всё закончится, Аннабель. Так или иначе — но закончится.

 

Глава двадцать шестая

Новость насчёт камня, выбившего Руфи глаз, Энни Гриббл распространила на диво быстро. Многие осуждали миссис Гриббл за чрезмерное любопытство и злоупотребление служебным положением, многие клялись, что не водятся с ней и сплетен не собирают, но всем было известно — слухи из уст миссис Гриббл неизменно оказываются правдой. Один-единственный раз миссис Гриббл дала маху — поверила первоапрельской шутке и разнесла весть о том, что возле Боктауна обосновался цыганский табор. А вообще она была в округе чем-то вроде глашатая.

К вечеру все знали: Руфь потеряла глаз совсем не из-за Тоби. Кое-кто даже засомневался, а точно ли Тоби спихнул Бетти в колодец. Но оказалось, что сомнения ничего не значат.

— Пускай присяжные судят да рядят — это их основное занятие, — заявил констебль. — А полиция обязана сыскать Тоби, и точка.

Констебль Олеска сидел у нас в кухне с папой и дедушкой. На него было направлено общее внимание. Джеймс и тот не порывался залезть под стол. Ищейки привели хендлеров в амбар, вывели из амбара, заставили пробежаться по выпасу и обойти кругом дом, погоняли по подъездной дорожке, затащили в лес, оттуда — в сад, прежде чем взять курс на запад, прочь от наших холмов, к границе со штатом Огайо. Лишь на третьей миле этого марафона офицер Коулмен решил, что след вряд ли сделает петлю.

— Тогда-то он и отпустил нас по домам, — рассказывал папа. — А сам со своими людьми всё идёт по следу. Ждёт, пока их сменят.

Констебль Олеска, чуть живой после поисков, явно не жалел, что потратил столько сил.

— Ещё день-другой — и Тоби поймают, — заверил он оптимистичным тоном. — Если, конечно, никто его на машине не подбросит.

— Как думаете, констебль, в Огайо преследование продолжится? — спросил папа.

— Скорее всего, да. Или дело передадут тамошнему департаменту полиции. Впрочем, когда до них дойдут вести от Энни — если уже не дошли, — рвения, глядишь, поубавится.

Олеска обернулся ко мне.

— Я считаю, оно к лучшему, что миссис Гриббл подслушивала. — Констебль говорил без улыбки, но и без осуждения. — Воображаю её за этим занятием!

— И всё это наша Аннабель устроила, — добавил папа.

— Ты сердишься, папа?

К гневу я была готова в принципе, но не в ту конкретную минуту.

— Нет, не сержусь, доченька.

— И я не сержусь, — с улыбкой добавил дедушка. — Аннабель находчивой растёт, а находчивость — штука полезная.

— Как и трудолюбие, — произнесла мама, отправив в духовку противень со свиными отбивными. — Аннабель, морковь сама себя не почистит, так и знай.

Генри вскочил:

— Морковку я почищу!

Избегая встречаться со мной взглядом, Генри занял моё место возле кухонной раковины. Принял на себя мою обязанность. Я заметила, будто впервые: наши руки очень похожи. У Генри такие же длинные пальцы. Та же манера держать нож.

— Почему это Генри помогает, а я — нет? — возмутился Джеймс.

— Действительно, — поддержала мама. — Вот тебе первое задание: отмерь чашку молока и вылей в сотейник.

Эту картину тётя Лили и застала: Генри чистит морковь, Джеймс пыхтит над сотейником, я сижу за столом с мужчинами.

— Кажется, я домом ошиблась, — пробормотала тётя Лили. — Аннабель, у тебя что, ноги отказали?

— Но-но, Лили, — бросил папа, словно строптивую кобылу укрощал. — День трудный выдался.

— Будто я не знаю! Ты, Джон, хоть представляешь, сколько через мои руки проходит почтовых отправлений? Люди, похоже, только и делают, что письма пишут. Удивляюсь, как жизнь до сих пор не остановилась при таком-то массовом бумагомарательстве?

Тётя Лили налила себе кофе, уселась на мамино место за столом. Я подумала, она не знает про Бетти:

— Бетти Гленгарри утром умерла, тётя Лили. Она только фыркнула:

— Эту новость мне сегодня сообщило не меньше дюжины человек. По-твоему, Аннабель, я в Тимбукту на работу езжу? Хотя вряд ли в Тимбукту есть почтамт.

Ужасно захотелось чем-нибудь в неё запулить.

— Просто я подумала, вы ещё не слышали.

— Почему это? Потому что я не разрыдалась и в обморок не брякнулась, в отличие от всяких хлюпиков?

И тётя Лили оглядела меня сквозь очки:

— Аннабель, пути Господни неисповедимы. Можешь не сомневаться: у Господа Бога были собственные основания.

Тут вошла бабушка:

— Что за основания, Лили?

— Основания забрать Бетти домой.

Бабушка только головой качнула:

— Не знаю, Лили, в кого ты уродилась такая чёрствая.

— Я не чёрствая. Но и не мягкосердечная. Нюнь и без меня хоть пруд пруди.

«Ещё минуту послушаю тётю Лили — точно окаменею», — подумала я, а вслух сказала:

— Можно я к себе пойду? Раз мальчики с ужином помогают?

— Если только совсем ненадолго, — нахмурилась мама. — Я тебя крикну, как понадобишься.

— На стол и я могу накрыть, — заявил Джеймс.

Бабушка потрепала его по макушке, проворковала:

— Конечно, можешь. Мы даже не сомневаемся.

Шумы из кухни проникали в спальню. Я слышала стук кастрюль и сковородок. Звон тарелок и ложек. Я слышала голоса. И скрежет стульев, придвигаемых к столу.

Звуки только усугубляли моё одиночество. Да, я перехитрила Энди, выудила у него признание; наверно, полицейские, когда схватят Тоби, будут с ним не очень жестоко обращаться. Эти соображения должны были бы меня утешить — а не утешили.

Я достала и надела дедушкино полупальто. В нём бы две таких, как я, поместились. Прямо в пальто я легла на кровать, подтянула коленки к животу и крепко заснула. Мама крикнула снизу: «Аннабель, ужинать!» — я не слышала. Мама приоткрыла дверь, выключила свет — я не слышала. Мама укрыла меня пледом — я не слышала. Не проснулась я и от телефонного звонка, который раздался ближе к полуночи.

Зато утром я была на ногах раньше всех. Кроме мамы, конечно. Мама варила кофе. Одна. Ещё даже рассвет не брезжил. Я не сразу себя обнаружила. С минуту наблюдала за мамой из дверного проёма. Мама была какая-то другая — не подозревала, что на неё смотрят. Сама смотрела в себя. Точно так же, как я на снимке, который сделал Тоби.

Предчувствие зародилось во мне, стало нашёптывать: возвращайся в постель, пока мама не обернулась. Откуда оно взялось? Может, я заподозрила худшее, глядя на мамины поникшие плечи? Может, поэтому подумала: скорее скрыться в спальне, выгадать себе ещё часок-другой неизвестности?

Кстати, я со вчерашнего дня так и не переоделась. Стояла в дедушкином полупальто. Должно быть, я ужасно нелепо выглядела. Мама, с кружкой кофе в руке, пошла было к столу, подняла глаза — и застыла так резко, что кофе расплескался на пол.

— Господи, Аннабель, ты меня напугала!

Мама потянулась за тряпкой:

— Зачем ты в такую рань подхватилась?

— Не могу больше спать. — Я села к столу. — Мама, Тоби ещё не нашли?

— Значит, ты слышала ночной звонок?

Я покачала головой. Сердце сжалось:

— Нет, не слышала. Кто звонил?

Мама выкрутила тряпку, села напротив меня. С осторожностью поставила кружку на стол:

— Констебль. Он получил известие от офицера Коулмена и решил, нам это будет интересно.

Раньше я не задумывалась, красивая у меня мама или нет. Только теперь, когда она под моим взглядом мужалась, чтобы сообщить о смерти Тоби, я поняла: краше неё и быть никого не может.

Руки я втянула в рукава. Так, не видя собственных кистей, и слушала маму. Тоби выследили у самой границы штата — он спал под мостом реки Махонинг. Ищейки, приведя полицейских к спящему Тоби, стали валяться в листьях. Человек, ими обнаруженный, был им совсем не интересен. А Тоби поднялся, услышав, как полицейский назвал его имя. Наверно, он хотел встретить неизбежное стоя. Ему велели лечь лицом вниз, руки держать за головой — он не послушался. Когда они выхватили револьверы и повторили приказ, Тоби дёрнул плечом, как если бы снимал ружьё. Тут полицейские его и застрелили.

— Они ведь не знали, что ружьё неисправное, — тихо сказала мама. — Они вообще ничего не знали. Им было велено схватить и передать в руки правосудия опасного преступника, только и всего.

Слёзы я вытирала прямо ладонями. Длиннющие рукава мешали, я их подвернула.

— Зачем Тоби так поступил, мама? Зачем взялся за ружьё? Оно ведь было неисправное! И всё равно Тоби не стал бы стрелять. Не такой он человек.

Мама вздохнула:

— Верно, не такой. Я сама в толк не возьму, зачем Тоби понадобилось скидывать ружьё. Разве только он очень, очень устал. От жизни.

— Но как же так? Он столько лет жил совсем один и грустил — это понятно. Но теперь-то мы у него появились! А он…

Мама качнула головой:

— Ты и права и неправа, Аннабель. Погоди, сейчас объясню. Представь, что у тебя руки окоченели. Что ты их не чувствуешь, такие они… омертвевшие. А теперь представь, что попала в тепло и руки начали отогреваться. Это ужас как больно, доченька. Это почти невозможно терпеть.

Некоторое время я смотрела на свои руки и думала о руках Тоби.

— Знаешь, мама, что он сказал, перед тем как уйти? Он сказал: «Была бы у меня дочка вроде тебя, Аннабель».

Мама улыбнулась:

— Кто ж от такой дочки откажется!

Я вспомнила, как привела Тоби в амбар:

— А ещё знаешь, что? Тоби высоты боялся. Я его пристыдила — и он полез по лестнице на сеновал и больше уже не робел. Понадобится — спустится. Понадобится — поднимется.

Мама встала, взяла самую маленькую чашку, плеснула туда кофе, щедро долила сливок и сахару тоже не пожалела.

— Пей, Аннабель.

Помолчав, она добавила:

— Не думала я, что ты его так хорошо понимаешь.

— Он первый меня понял, мама.

Пока мы пили кофе, за окнами совсем рассвело. Краски вернулись в мир вместе с солнцем.

 

Глава двадцать седьмая

Я всё сидела у печки. Один за другим просыпались и спускались в кухню домашние. Каждый, включая Джеймса, на свой лад сообщил, как сожалеет о смерти Тоби. У Генри нашлись самые трогательные слова. Одна только тётя Лили в своём розовом пеньюаре пила себе кофе да буравила домашних взглядом. Наконец она не выдержала.

— По моему разумению, Аннабель, девочке вроде тебя нужно страшиться субъектов вроде этого Тоби, а не жалеть их.

Я молчала. За меня ответил Генри:

— Тоби был ей другом.

Тётя Лили брезгливо скривилась:

— И что это на тебе за пальто, Аннабель? Похожее было у Джордана.

Мама хотела что-то сказать, но взглянула на папу. Тот качнул головой — дескать, молчи, Сара. Зато оба кивнули мне, чтоб не робела перед тётей Лили. Дедушка подался ко мне, прищурился:

— Да ведь это моё пальтишко-то! Кстати, внученька, тебе идёт. Рукава длинноваты, а так — очень недурно.

Из правого кармана я достала перчатки, положила на стол.

— И перчатки мои! — удивился дедушка. — Самые удобные. А я-то их обыскался.

— Похожие перчатки были у Джордана, — снова заговорила тётя Лили. — Я ещё подумала: странно, что он их не снял за столом.

Генри подошёл поближе, вгляделся.

— Это Джордановы перчатки. Вон пятно на большом пальце. Наверно, ягода раздавленная. Я это пятно запомнил, когда Джордан дранку в амбаре приколачивал, потому что оно на Африку похоже.

Одного только Джеймса куда больше занимал завтрак, чем перчатки, терпеливо дожидавшиеся, когда их снова наденут. Тётя Лили сузила глаза:

— Откуда у тебя перчатки Джордана, Аннабель? Он их забыл, да?

— Лили, говорю же, перчатки — мои, — рассердился дедушка. — И пальто — моё. Что Джордан с ними делал и зачем — мне безразлично. Передай-ка лучше сахарницу, Лили. А ты, Аннабель, сливки подвинь, а то и кофе мой простынет.

Генри на меня таращился. Родители молчали, будто ждали чего-то. Бабушка намазывала вареньем подсушенный хлеб. Джеймс безнаказанно стащил у Генри с тарелки ломтик бекона.

— Но как же… — начала тётя Лили.

— Никакой это был не Джордан! — Глаза у Генри стали круглые, как у совёныша. — Это был Тоби!

Дедушка даже вилку бросил:

— Кто был Тоби?

— Джордан, — отвечал Генри. — Помните, за ужином он только правую перчатку снял? Это чтоб мы шрамов не видели.

— Не болтай чепухи, Генри! — Тётя Лили хмуро глядела в свою чашку. — Джордан — прекрасный человек.

— Который явился из ниоткуда, — вступила в разговор бабушка. — Притом в чужой одежде. Кстати, Аннабель, ты зачем дедушкино полупальто напялила?

Прежде чем сделать последний шаг, я покосилась на папу с мамой:

— Затем, что вчера вечером озябла. А полупальто было как раз под рукой. Я его в своей комнате в шкафу спрятала. В сенях ищейки его живо унюхали бы.

Теперь даже Джеймс отвлёкся от яичницы:

— Зачем ищейкам нюхать в наших сенях, Аннабель? Это же глупо.

— Ищейки шли по следу Тоби, — объяснил Генри.

— Прекратите, ради всего святого! — взвизгнула тётя Лили. — Тоби в этом доме не бывал никогда! И полупальто ваше, папа, не носил.

— Джордан — это и есть Тоби, — произнёс Генри. — Верно, Аннабель?

Я кивнула:

— Верно. И вы правы, тётя Лили, — он был прекрасный человек.

Все заговорили разом. Я предоставила папе отвечать на вопросы. Слов почти не различала. Только видела: тётя Лили меняется в лице. Сперва она побледнела, затем стала пунцовой, затем — снова белой, как простыня.

Руки у меня почему-то зябли. Я их сунула в карманы. И, пока тётя Лили отрицала очевидное, я сделала уж совсем неожиданное открытие.

Тоби, так много знавший про стыд, оставил для нас маленькую вещицу, которая застыдила даже тётю Лили.

Короче, мои пальцы нащупали что-то холодное и твёрдое. Я потянула — и тут оказалось, что вещица приколота к подкладке.

— Тут что-то есть. В левом кармане, — объявила я, поднимаясь с места.

Все замолчали. Я сняла пальто, вывернула карман. И отколола маленькую золочёную звёздочку. Посерёдке был профиль в древнем шлеме, сама звёздочка как бы лежала на зелёном эмалевом венке. Двумя верхними лучами звёздочка крепилась к планке с надписью «Отвага». На планке сидел миниатюрный орёл.

Я перевернула звёздочку:

— Как вы называли Тоби, а, тётя Лили? Чудовищем? Психом?

С этими словами я отдала звёздочку папе, а он прочёл надпись вслух:

— «Тобайесу Джордану от конгресса США». — И побледнел не хуже тёти Лили.

— Аннабель, это же медаль Почёта. Высшая награда в нашей стране.

— Дайте посмотреть, — прошипела тётя Лили.

Она долго вертела медаль — искала, к чему бы придраться. Но не нашла.

— Ну и откуда нам было знать, что Тоби — герой войны?

Тётя Лили передала медаль дедушке. Тот взял её двумя пальцами, будто стеклянную. А я сказала:

— Тоби себя героем не считал. Он бы сам всё объяснил, если б его нынче ночью не застрелили.

Потом я пошла в школу. Как там было в тот день — помню очень плохо. Кажется, миссис Тейлор долго рассуждала о смерти Бетти. Наверно, Бенджамин пересел за свою законную парту. Энди не пришёл, да никто и не ждал, что он появится в ближайшее время. Одно я знала: больше я перед Энди не оробею.

Запомнилось мне, что Генри после занятий не умчался и Джеймса не пустил. Оба остались на школьном дворе. Когда я вышла, Генри спросил:

— Хочешь, Аннабель, вместе домой пойдём? Я покачала головой:

— Нет. Бегите, мальчики. Я сама. Дома увидимся.

По правде говоря, я была совсем не против компании. Особенно компании Генри: ведь он теперь со мной считался. Но мне нужно было кое-куда зайти. Причём одной.

Ноябрьские дни коротки, ещё пара часов — и начнёт смеркаться. Однако, вместо того чтобы поторопиться, я довольно долго стояла на тропе — на том самом месте, где всего месяц назад размахивала палкой Бетти. Не могла я уйти без объяснений. Я сказала Бетти, что попробую её простить — и себя тоже, но ничего не гарантирую. Ответа я, понятно, не дождалась.

Затем я отправилась в лощину — туда, где раньше были волчьи ямы. Но и волки, умерщвлённые в этих ямах, молчали. Я не сразу догадалась: то, что я слышала весь последний месяц, и было волчьим воем. Только переведённым на человеческий язык. Наверно, подумалось мне, теперь я пойму, о чём толковал Тоби, — если, конечно, осмелюсь когда-нибудь сдвинуть крышки с его историй.

В коптильне уже остро ощущалось отсутствие хозяина. Паучиха, например, не только заплела весь угол под потолком, но и яйца отложила. Весной вылупятся паучата, целым омерзительным каскадом ринутся на постель из сосновых веток. Возле очага успел тухло нагадить енот. Я поняла: больше мне в коптильню уже не попасть.

С фотографиями пришлось повозиться. Тоби использовал сосновую смолу. Или потому, что больше ничего не было, или потому, что не собирался уходить из наших мест. Сообразив про отсутствие нормального клея или кнопок, я заплакала. Догадка о намерении Тоби вызвала новый приступ слёз.

Из дому я прихватила нож для чистки овощей. Им-то и отковыривала фотографии. Нож сразу завяз, и я нагревала смолу пальцами, чтобы она стала податливее. Несколько фотографий — те, на которые пошло больше всего смолы — я всё-таки испортила безнадёжно. Остальные помялись и лишились слоя бумаги в местах крепления. Зато, если смотреть на свет, они словно мерцали. Мне так даже больше нравилось.

Кое-какие снимки я не стала отклеивать. Во-первых, испугалась: буду и дальше возиться — домой до темноты не успею. Во-вторых, поняла: их место — в жилище Тоби. Среди этих немногих снимков были два особенно трогательные. На одном дремал олень. На другом, в земляничнике, мышковала лисица. Белый кончик хвоста походил на меловую стрелку-указатель.

Ещё Тоби запечатлел ястреба на Панцирь-камне. Я чуть не оставила эту фотографию. Но всё-таки решилась — отклеила. Потому что очень уж она была красивая. Я думала, дома меня отругают — где столько времени пропадала? Но мама просто сказала «Привет» и вручила мне фартук.

Вошёл Генри. Выдохнул с облегчением, увидев меня. Я протянула Генри фотографии.

— Вот что Тоби наснимал. «Кодак» у меня в комнате. Я и плёнкой его зарядила. Можем по очереди фотографировать, если хочешь.

Вприпрыжку прискакал Джеймс. На нём была хвостатая енотовая шапка.

— А я? А мне дадите?

Определённо, бабушка начала читать Джеймсу книжку про переселенцев на запад от Миссисипи.

— Дадим, — сказала я. — Фотографируй на здоровье.

— А Дэниел Бун фотографировал?

— Сомневаюсь, — бросил Генри.

— Ну так и я не стану!

Джеймс прогалопировал вон из кухни, по собственной Дороге диких мест.

— Значит, Аннабель, фотоаппарат будет только для нас с тобой, — удовлетворённо сказал Генри.

Не столько фраза, сколько тон вселил в меня надежду: скоро я снова смогу радоваться жизни.

На похороны Бетти собралась вся округа. Большинство приехавших покойную в глаза не видели, зато знали её дедушку и бабушку, помнили её отца мальчиком — и вот, прослышав об ужасной смерти, решили, что просто обязаны проводить в последний путь чужую девочку.

«Свалившего» отца Бетти я узнала по фотографии — той, которую видела у Гленгарри. Он сел подальше от своей бывшей жены. Та заняла место на передней скамье и всё отпевание рыдала, спрятав лицо в ладонях.

Мне было видно, что отец Бетти не плачет. Но, когда все поднялись и затянули «Ближе, Господи, к Тебе», молодой мистер Гленгарри остался сидеть. Он как-то сложился пополам, и плечи у него дёргались, а глаза он вытирал прямо руками.

Дедушка Бетти сам сделал гроб, сам покрасил его белой краской. Я всё думала: как же это гадко — спускать белый гроб в глинистую яму. Как жестоко, раз вызволив Бетти из почти такой же ямы, снова отправлять её под землю, оставлять в полном одиночестве! Правда, крышку гроба и холмик мы покрыли последними цветами — дикими астрами и золотарником. И астры, и золотарник уже отцветали, и мы накануне долго бродили по жухлым полям, чтобы нарвать достаточное количество.

Тем не менее Бетти опустили в яму, засыпали землёй и оставили одну. Кто-то ушёл сразу, кто-то ещё медлил у могилки. К следующему утру цветы окончательно раскисли. Только невысокий холмик обозначал место, где исчезла под землёй Бетти.

Думая о смерти Бетти, я почему-то всегда вспоминала апрельские заморозки: папа в такую пору целыми ночами жёг костры в персиковом саду, окуривал деревья дымом, надеясь уберечь ранний цвет. Некоторые розовые почки действительно выживали. Цветки распускались, потом появлялась завязь, наконец — чудесные, лучшие на земле плоды. Другие почки гибли, несмотря на все папины старания.

Так вот, Бетти стала ассоциироваться у меня сразу и с персиковым цветом, и с морозом.

На похоронах Тоби, наоборот, присутствовала только наша семья. Лишних денег у нас не водилось, но того, что было, оказалось достаточно, чтобы привезти тело Тоби и похоронить его — правда, не на церковном кладбище, а на вершине холма, прямо над Волчьей лощиной. Мы и надгробие установили с именем «Тобайес Джордан» и годами жизни.

Узнать дату рождения было нетрудно — её сообщили по запросу в Комитет ветеранов Первой мировой. Заодно выяснилось, что родных Тоби не имел. А вот если бы не наш запрос, в Комитете так бы и не узнали, что он погиб. Кроме того, нам прислали письмо с информацией, когда и при каких обстоятельствах, за какие заслуги Тоби удостоился медали. Но я-то выслушала его собственную версию — официальная для меня почти ничего не значила.

Предав Тоби земле, мы довольно долго стояли вокруг могилы. Молчание казалось очень уместным. Его нарушила тётя Лили. Чем немало меня удивила.

— Я сожалею о том, что поторопилась осудить этого человека, — произнесла тётя Лили, устремив взор куда-то вдаль, словно Тоби не покоился прямо у нас под ногами.

Может, конечно, он теперь в этой дали и пребывал — только мне так не казалось.

Постояв ещё немного, дедушка с бабушкой направились к дому. Тётя Лили, выдвинув, по обыкновению, длинную нижнюю челюсть и поводя головой, последовала за ними. Тогда и папа с мамой собрались уходить. Они меня поцеловали, но с собой увести даже не попытались.

— Пойдём, Аннабель, — сказал Генри, когда стало смеркаться. — Домой пора.

Я не могла уйти — и Генри остался рядом. Вскоре появился Джеймс, который успел сбегать домой. За ним увязались собаки. Джеймс лёг возле могилы прямо на траву. Долго терпел, но в конце концов не выдержал — заговорил про облака. Мы ещё постояли и начали спуск с холма.

Я давно взрослая. Но все эти годы я регулярно хожу к Тоби. Сажусь так, чтобы глядеть на Волчью лощину, и рассказываю про свою жизнь. Мне кажется, что не только Тоби — сама лощина слушает. Что ещё она слышала за столько столетий? Звон лопат, шорох комьев, отрывистые фразы фермеров, роющих волчьи ямы. Отчаянный вой тех, кто попался. Может, думаю я, один волк тоже прибежал, привлечённый запахом привады, но успел затормозить на самом краю и не свалился. Я вижу, как ночь напролёт этот волк мечется над своими обречёнными собратьями. А на заре, заслышав, что идут люди, скрывается в лесу.

Наверно, он, этот волк, разрывался между жаждой мести и инстинктом самосохранения; наверно, у него всё нутро кровоточило. От таких мыслей лощина представляется мне зловещей, какие бы нежные цветы ни распускались по прихоти солнечного света на её склонах. Потому что именно здесь на двенадцатом году жизни я выучилась говорить правду, даже если она ничегошеньки не изменит. Даже если, наоборот, всё испортит. Даже если куда как проще солгать.

Своими мыслями я делюсь с Тоби. И каждый раз добавляю: он не виноват, что отказался от борьбы, потому что сопротивление только принесло бы ему страдания ещё хуже тех, которые он пережил. Я говорю: «Спасибо, Тоби, что дали мне исправить хоть что-то. Вы сдались — это ваш выбор, Тоби; а я все шансы испробовала».

Ветер уносит мои слова с той же лёгкостью, с какой гонит по земле тени облаков. Наверно, считает, важны сами слова, а услышит их кто-нибудь или нет — дело десятое.

По-моему, всё так и есть.