Назавтра была суббота. Никаких уроков, только домашние хлопоты. И немножко времени для себя. В ту субботу личное время мне не светило.
— После обеда поедем к Гленгарри, — объявил папа, едва я уселась завтракать. По тону было ясно: отвертеться не получится. Но я на всякий случай уточнила:
— А мне обязательно ехать?
Папа кивнул:
— Дело важное, а важные дела без участников не обсуждаются. Не бойся, Аннабель. Мы с мамой будем рядом. И тебе, поверь, полегчает, когда ты всё выскажешь Бетти в лицо. Пока ты молчишь, ты невольно потворствуешь хулиганке. А значит, у неё перед тобой преимущество. Но мы сегодня это исправим.
Папины слова мне понравились, только ехать всё равно не хотелось. Джеймс вяло ковырял яичницу и поддёргивал повязку на лбу.
— Дурацкая штука, — пожаловался он. — От неё лоб чешется и голова не варит.
Мама живо исправила ситуацию — повязала поверх бинтов яркий носовой платок. Совсем по-пиратски.
— Ну вот, теперь ты — вылитый Джон Сильвер.
Перед сном бабушка читала нам «Остров сокровищ», так что про пиратов мы были наслышаны. Джеймс ухватил большую деревянную ложку и давай прыгать, фехтовать и вопить: «Йо-хо-хо!» Мама вытолкала его в сад и Генри вместе с ним. Крикнула вслед:
— Чтобы от дома ни на шаг!
— Сейчас мы их энергию в мирное русло направим, — сказал папа. — Я обрезкой займусь, а господа пираты пускай ветки таскают.
За месяц-полтора до Рождества мы всегда подстригали молоденькие ёлочки, которые растили на продажу. Папа орудовал секатором, дедушка, сидя в прицепе с парой собак, наблюдал за процессом. В прошлом году папа разрешил Генри и Джеймсу потренироваться на кривой ёлке; мальчики увлеклись и сделали из неё отличную великанскую зубочистку. В этом году им дали другое задание — собирать и сортировать обрезанные ветки: что похуже — на растопку, что получше — на рождественские веночки.
В доме сразу стало тише, когда Генри и Джеймс занялись делом. Мы с мамой вымыли посуду после завтрака. Потом мама стала гладить бельё. В кухне запахло жаром. Хрустело горячее полотно, шипел утюг. Бабушка уселась за дубовый стол и принялась штопать носки и латать протёртые локти на свитерах. Я занялась яблочной начинкой для пирога. Старалась снимать кожуру так, чтобы выходила цельная ленточка. Смысла в этом не было ни малейшего — кожуру скармливали лошадкам, а они, понятно, усилий моих оценить не умели. Просто я не упускала случая сделать красиво.
Тётя Лили слонялась по дому. Когда не надо было идти на работу или в церковь, она места себе не находила и оживлялась, только испортив нам настроение.
— Дело пойдёт быстрее, если ты, Аннабель, перестанешь заниматься пустяками!
Тётя Лили выбрала ленту кожуры подлиннее и стала раскачивать. Кожура порвалась. «Дело пойдёт быстрее, — хотела я сказать, — если кое-кто тоже возьмёт в руки ножик для чистки!» Но промолчала. У тёти Лили не было сноровки, а главное — желания помогать по дому.
— Вы отослали плёнку в печать, тётя Лили?
Она вздёрнула подбородок:
— Разумеется, Аннабель. Не зря ведь мне доверено такое важное занятие, как сортировка корреспонденции. И к своей работе я отношусь со всей ответственностью.
— Да, конечно, тётя Лили. Я ничего такого не имела в виду.
Она кивнула с видом оскорблённой королевы:
— Фотографии должны прийти на днях, Аннабель. А вообще, мне непонятно, почему этот бродяга пользуется нашим фотоаппаратом и нашей плёнкой, которая, между прочим, стоит немалых денег. И с какой стати я должна выполнять дополнительную работу, когда и без того чрезвычайно загружена?
На словах «наш фотоаппарат» и «наша плёнка» мама покачала головой. Фотоаппарат и пожизненный запас плёнки выиграла она, а не тётя Лили.
— Вот доглажу — пойду навещу малютку Руфь, — сказала мама. — Ты со мной, Аннабель?
Я не хотела навещать Руфь. Меня от одной мысли трясло. Но я всё-таки кивнула. Когда с глажкой было покончено, я надела пальто и шляпку и вслед за мамой сошла с крыльца.
Руфь лежала в постели под одеялом по самые подмышки. Пустую глазницу закрывала повязка из чёрного шёлка. Из-под повязки тянул по всей щеке свои щупальца изжелта-зелёный синяк. Другая щека, лоб, нос, подбородок были сероватые, как февральский снег.
— Привет, Руфь, — выдавила я, когда мамы оставили нас одних, ушли шептаться в гостиную. — Тебе больно?
Руфь с усилием кивнула. До сих пор она произнесла только два слова: «Спасибо, мэм», потому что мама вручила ей пакет имбирного печенья.
— Тебя ведь в школу скоро пустят, да, Руфь?
Она было начала отрицательно качать головой, но остановилась и сказала, глядя в сторону:
— В эту школу меня вообще не пустят. Я буду учиться в Сеукли.
Я опешила:
— Так далеко?
— В Сеукли папина контора. Мы здесь не планировали так долго жить — просто дом от дедушки в наследство достался… Было неплохо. Тихо. — Руфь повернулась ко мне. Слёзы текли у неё по обеим щекам. — Папа с мамой хотят продать этот дом и переехать в город.
Мы с Руфью росли вместе. Среди моих подруг не было девочки добрее. Я тоже заплакала:
— Мне так тебя жалко, Руфь! Так жалко, что ты поранилась!
Руфь поджала губы:
— Я не сама поранилась. Меня нарочно… изувечили.
Я мигом вытерла слёзы:
— Ты кого-нибудь видела, да?
— Толком нет. Что-то мелькнуло на холме, я подняла голову — и камень попал прямо в зрачок. Если бы я смотрела вниз… или в сторону…
Она подтянула колени к подбородку:
— Врач говорит, я привыкну. По-моему, так только — утешает.
В спальню заглянула мама:
— Нам пора, Аннабель. Руфи нужен покой.
Я просто сказала «Пока». Не обняла Руфь, не пожелала скорее выздороветь. Я не знала, что вижу её в последний раз.
На ферме Гленгарри всё прошло ещё хуже. Странно и неловко было сидеть между папой и мамой на деревянном диванчике в гостиной. Старшие Гленгарри и Бетти заняли табуретки, причём поставили их в ряд, точно напротив нас. Будто границу провели. Табуретки были выше диванчика, и Гленгарри, все трое, глядели на нас сверху вниз. Без папы с мамой я бы точно ни слова не пролепетала.
— Я очень рад, что представилась возможность поблагодарить вас за бальзаминовый отвар, — начал мистер Гленгарри. — Когда я вернулся из Огайо, Бетти уже почти совсем поправилась. Мы ваши должники.
— Мы, в свою очередь, были рады помочь, — отвечала мама. Слово «но» она произнести не решилась.
Это сделал за неё папа:
— Но сегодня мы пришли, чтобы поговорить о другом. О том, что творится в школе. И возле школы.
— Да, мы тоже обеспокоены, — подхватил мистер Гленгарри. — Бетти рассказала нам о несчастье с Руфью.
— Речь не о Руфи, — вмешалась мама. — Речь о нашем младшем сыне, Джеймсе. И о нашей дочери.
Мистер и миссис Гленгарри переглянулись. Бетти уставилась на меня. Лицо у неё было каменное. Все знали, почему Бетти вообще приехала из города, вот я и не ожидала, что мои слова кого-то удивят.
— Бетти грозилась побить мальчиков и меня саму, если я не принесу ей из дома что-нибудь ценное. И она выполнила угрозу. Сначала меня ударила. Палкой. Дважды. Потом она поймала перепёлочку. А вчера Джеймс напоролся на проволоку. По-моему, проволоку Бетти вместе с Энди Вудберри натягивала.
Всё это я буквально выпалила. Повисла тишина.
— Бетти? Ты действительно всё это совершила?
Поглядеть на миссис Гленгарри — она от моих слов будто пополам треснула. Одна половина сразу приняла всю правду и смирилась с ней, вторая ещё питала слабенькую надежду. Бетти мотнула головой:
— Ничего подобного. Врёт она.
— Не вру! Ты сама знаешь, что не вру. Ты меня ударила, хоть я и принесла тебе пенни и предложила дружить.
Мама погладила меня по колену: мол, не горячись. Вслух она сказала:
— Наша дочь не станет лгать о таких вещах.
— А Бетти, значит, станет? — напрягся мистер Гленгарри.
Он ещё по-настоящему не разозлился, но к этому явно шло. Мой дедушка тоже бы за меня встал горой. В любых обстоятельствах.
— Если мне не верите, можете Тоби спросить, — продолжала я. — Тоби всё видел. Как я принесла пенни, как Бетти его в траву зашвырнула, а меня палкой ударила. Хотите, покажу синяк? Потом она задушила бедную перепёлочку. Тогда Тоби ей и сказал, чтоб не лезла ко мне. А она всё равно лезет. Это она проволоку натянула. Больше некому.
— Помолчи, Аннабель, — прервала мама. — Мы сами разберёмся.
— Тоби спросить? — возмутился мистер Гленгарри. — Этого психа?! Бетти, внученька, давай-ка расскажи им про Тоби.
Бетти молчала. Тогда миссис Гленгарри обняла её за плечи и давай ворковать:
— Смелее, родная. Здесь тебе нечего бояться. Бетти чуть склонила голову набок, но глаз от меня не отвела:
— В тот день, когда камень попал в Руфь, я видела Тоби на холме. А потом он меня подкараулил и говорит: «Только попробуй сболтни — убью».
Руфь тоже говорила, что кто-то мелькал на склоне холма. Это кто угодно мог быть, только не Тоби.
— Ты на Тоби напраслину возводишь, Бетти, — сказала я. — Сама грозишь расправой. А Тоби тут ни при чём. Он бы в жизни Руфь не обидел.
— Руфь — конечно. Только метил-то он не в бедную малютку. А в немчуру тухлого, — бросил мистер Гленгарри.
Понятно, от кого Бетти этих слов набралась — «немчура» и «тухляк». У мистера Гленгарри в Первую мировую брат погиб. Мистер Гленгарри, один из многих в наших краях, бойкотировал мистера Анселя.
— Тоби от немцев натерпелся, вот и спятил. Он и камень швырнул. Больше некому, — заключил мистер Гленгарри.
— А я вот не видела Тоби на холме, — возразила я. — Хоть и стояла рядом с Руфью. Кстати, Бетти, сама-то ты где была в это время? Как вышло, что никто Тоби не видел, а ты видела?
— Я была на колокольне, — спокойно ответила Бетти. — Энди сказал: пойдём, покажу тебе колокол. Мы и пошли. Там окно большущее. Глядит прямо на дорогу и на холм. Мне сверху всё было видно получше, чем тебе.
Мама чуть подалась вперёд:
— Что же ты никому не говорила, Бетти? Не приди мы сегодня, ты бы и дальше помалкивала, да?
Пожалуй, так, как мама, ни один человек Тоби не симпатизировал. Было ясно: мама не верит Бетти. Но ведь и я, родная дочь, тоже долго таилась из страха перед той, кто гораздо сильнее!
— Да! Потому что Тоби мне угрожал! — не моргнув глазом выдала Бетти.
Вот так просто, без малейшего усилия свалила вину на Тоби.
— А Энди что, тоже Тоби боится? — не отставала я. — Он-то почему молчал?
— Потому что Тоби видела только я одна. Энди в окно не глядел. Он ласточкино гнездо от стенки отковыривал. Когда ко мне подошёл — Тоби уже скрылся. Я ничего Энди не сказала. Пусть я одна всё знаю, а то вдруг Тоби на Энди нападёт?
Бетти говорила с натуральным испугом. Даже я ей почти поверила.
— Ну а проволока на тропе? Её что, тоже Тоби натянул? Для Джеймса? Чушь!
— Не для Джеймса, — со значением произнесла Бетти. — По этой тропе не только твой брат ходит.
— Всё, довольно! — гаркнул мистер Гленгарри. — Тоби — законченный псих. Это каждому известно. Чего ждать от психа? Только пакостей.
— И позволительно ли винить Бетти в том, что она боится столь опасного человека? — подхватила миссис Гленгарри.
Вечная тихоня, она впервые на моей памяти говорила с уверенностью. Ещё бы: «трудновоспитуемая» внучка внезапно предстала этакой зайкой в голубеньком свитерочке, паинькой, которую застращал бродяга без роду без племени, со сдвигом по фазе и тремя ружьями. Миссис Гленгарри вцепилась в этот образ и отказываться от него не собиралась.
— Может, и непозволительно, — сказала мама, вставая с диванчика. — Но пусть только попробует угрожать нашей дочери. Мы этого так не оставим.
Я не совсем поняла, что мама в таком случае предпримет, но вслед за мамой поднялся папа, стиснул мою руку. Папа и мама защищали меня с обеих сторон, и я будто сделалась выше и сильнее. Такое чувствуешь, когда с холма глядишь вниз, на Волчью лощину, или держишь в ладони тёплое яйцо.
С тем мы и поехали домой. Родители остались разговаривать наедине, во дворе, а я сразу пошла к себе в комнату. Вот что мне думать обо всём об этом? Картины недавних событий мельтешили перед глазами, как пёстрые лопасти детской вертушки. Прежде всего, я не считала Тоби психом. Тоби был печальный. Тоби был молчун. Со странностями, да: обычно люди не селятся в заброшенных коптильнях и не бродят по холмам. Но психом его называть, да ещё законченным и опасным?
А главное, зачем бы Тоби швыряться камнями, когда рядом с мишенью — две девочки, лошади, повозка? Да если бы Тоби хотел насолить мистеру Анселю, он бы его подкараулил где-нибудь одного. Возможностей таких было сколько угодно. Тоби не выстрелил в спящего оленя. Любовно фотографировал ноголист. Вернул мою монетку, а ведь мог и не возвращать. Тоби никогошеньки не обидел. По крайней мере с тех пор, как вернулся с войны. Словом, никакой он не псих. Понормальнее некоторых будет. И мистера Анселя он бы травить не стал, будь тот хоть немцем в квадрате. Но если Бетти с Энди торчали на колокольне, значит, они никак не могли быть на холме. Значит, камень швырнул кто-то другой.
Я лежала на постели и думала, всё думала, пока мама не крикнула из кухни: «Аннабель, помоги с ужином!» Но и чистка картошки меня не отвлекла.
* * *
— Ну и как оно там, в облаках, Аннабель?
От бабушкиного вопроса я вздрогнула, но, прежде чем ответить, добела отмыла картофелину.
— В каких облаках?
— В которых ты уже с полчаса витаешь.
— Я думала о Руфи, бабушка.
— Ужасное несчастье! Надо ж было такому случиться, да ещё с милой малюткой Руфью!
— Бабушка, ты ведь не на Тоби думаешь? Тоби этого бы не сделал, даже случайно.
Все в доме уже знали о разговоре у Гленгарри. Тётя Лили фыркнула:
— От вашего дражайшего Тоби серой на милю разит.
— Нет, Тоби хороший, — заспорил Генри.
— Йо-хо-хо! — выкрикнул Джеймс, вероятно в знак согласия с Генри.
Дедушка пробормотал что-то насчёт волка в овечьей шкуре. Мамино мнение я уже знала. А папа… Папа по дороге от Гленгарри ни слова не сказал. Дома наскоро переговорил с мамой и куда-то ушёл.
— Я, Аннабель, не знаю, на кого думать, — произнесла бабушка. Она резала картошку тончайшими, почти прозрачными ломтиками. Лучше бабушки никто во всей округе не готовил картофельную запеканку в сливках. — Тоби, конечно, странный человек. Взять, к примеру, эти его ружья. Да только я не слыхала, чтоб он хоть кого обидел. Ни о мистере Анселе, ни о немцах Тоби никогда худого слова не говорил.
— Тоби вообще мало говорит, — добавила я.
— Может, кому оно и подозрительно, — продолжала бабушка, — а я так скажу: пускай меня по делам судят, а не по словам. Тоби ни мне, ни родным моим не вредил — разве справедливо будет на него дурное думать?
Папа, румяный с холода и пропахший копотью, пришёл только к самому ужину.
— Я был у Тоби, — выдал папа, отрезав себе ломоть маминого окорока, положив изрядно бабушкиной запеканки и цветной капусты моего приготовления. Джеймс утверждал, что цветная капуста — совсем как маленькие деревца, и почти никогда её не ел.
Мы все уставились на папу. Что он сейчас сообщит? Что выведал у Тоби?
— Конечно, говорил в основном я, — начал папа. — Ну, постучался в коптильню. Тоби меня впустил. У него там всего один стул. Я подумал, нехорошо мне сидеть, когда Тоби стоит, и не сел. Стоим, значит, мы над этим стулом, глядим друг на дружку, будто пара козлов.
Козлов, заодно с козами, папа отчего-то недолюбливал. Я у него, например, ленилась, как коза. И упрямилась, как коза. Случись мне выпачкаться — опять я была как коза. И остальные тоже.
Мы молчали. Если бы папа от Тоби ничего не добился, он бы вообще не стал говорить, что ходил к нему.
— Эта его коптильня — сущее логово звериное. Кровать — одно название: веток сосновых навалил, мешковиной покрыл — вот и постель. Подушки нет. Одеяло — солдатское, ещё с войны. Стул на свалке подобрал. Огонь в углу разводит, в крыше дыру проделал для вентиляции. На крюках рваньё всякое висит. Но… — тут папа замолчал. Откинулся на стуле, потёр подбородок. — У него там полно фотографий. Все четыре стены обклеил. На одних — сад в цвету. На других — лес. А больше всего он снимает закатное небо.
— Темнело уже, потому я мало что разглядел, — продолжал папа. — Носом водить не хотелось. Неудобно как-то. Я ведь без приглашения вломился. Смутил Тоби. Едва ли к нему часто гости ходят.
Кажется, впервые на моей памяти папа выдал такую длинную тираду.
— Я сообщил Тоби, чего эти Гленгарри наговорили. Особенно — Бетти. Якобы она с колокольни всё видела. Тоби сказал, что в людей камнями не кидается. Будь они хоть немцы, хоть кто. Причин, говорит, нет кидаться.
— Как же нет? — возразил дедушка. — У Тоби причин хоть отбавляй. Он же воевал, с немцами-то.
— Этак рассуждать — любой мог камень бросить, — резко ответила мама. — Тут, почитай, в каждой семье кто-нибудь да погиб.
— А потом Тоби сказал странную вещь, — продолжал папа. — Я, правда, не понял, но запомнил слово в слово: «Они весь Панцирь-камень зацарапали». Будто точку поставил насчёт своего участия. Только попросил ещё: пускай, мол, Аннабель фотографии сразу принесёт, как будут готовы.
Тётя Лили нацелила на меня вилку:
— Дождались! Он уже и распоряжается. Фотографии ему носи! Босс выискался!
Панцирь-камень, думала я. Огромный валун в Волчьей лощине, по форме похожий на черепаху. Сходство усиливали прожилки кварца — образовывали ячеистый узор. Лежал Панцирь-камень посреди поляны; казалось, деревья его опасаются, потому и держатся поодаль. Вокруг росли только папоротники да цветы.
Поляна была очень красивая, но мы на ней никогда не играли — она внушала трепет. Наверно, индейцы поклонялись Панцирь-камню, обряды свои возле него проводили. У нас для обрядов имелась церковь, но, не будь её, как знать, может, и мы бы слушали проповеди возле Панцирь-камня.