Конечно, я ожидала, что с папой, дедушкой и мальчиками явятся несколько соседей. Но чтобы целая толпа… Двор заполонили собаки всех размеров и мастей. Шлёпали языками, жадно лакая воду и похлёбку, теснясь по две и по три возле одной миски. Сени были завалены грязными сапогами и ботинками. На полу расплывались лужи, желтела липкая глина. В кухне, вокруг стола, сгрудились озябшие, уставшие мужчины, все, кроме одного, разутые. Брюки у них промокли до колен. Что говорить о носках! Единственным, кто не разулся, был полицейский из департамента штата. Высоченные его сапоги лишь в нескольких местах заляпала грязца — значит, в поисках он не участвовал. При каждом движении на нём скрипело всё кожаное — пояс, сапоги, кобура, подбородочный ремешок фуражки. К поясу крепился патронташ со множеством длинных патронов. Ручка револьвера была гладкая, деревянная — почти красивая; униформа — новенькая, хрусткая. Только на бёдрах по-дурацки оттопыривались карманы. Вот, значит, что это такое — галифе.

Говорил констебль Олеска:

— Его ищут во всех приграничных округáх, но пока нигде не видели. Конечно! Он ведь в лесу засел. Скорее уж на него напорется охотник или фермер. Кстати, все фермеры оповещены. Рано или поздно кто-нибудь да обнаружит его. Тогда и допрос устроим. Но присутствующий здесь офицер Коулмен прибыл не за тем, чтобы искать Тоби. Он отряжен помочь в поисках Бетти.

Я шмыгнула к бабушке, которая наливала суп. Мама раздавала дымящиеся миски. Из-под стола сверкали глазёнками Генри и Джеймс. Офицер Коулмен заговорил гулким басом, вполне подходившим к его квадратному подбородку и широким плечам. Вообще весь он словно шагнул с картинки в букваре на букву «П» — «Полицейский».

— Констебль прав: я здесь, чтобы искать девочку, — гудел офицер Коулмен. — Но в данной ситуации что важно? Важно понять причины исчезновения Бетти. Весьма вероятно, поиски должны проводиться в совершенно другой местности — если девочка не просто, допустим, заблудилась, а была похищена этим вашим Тоби.

Опять! Почему они все цепляются за версию с похищением? Хотелось крикнуть: «Никого Тоби не похищал! Он вообще на сеновале «Остров сокровищ» читает!» Может, тогда взрослые что-то уразумеют.

— В сложившихся обстоятельствах — то есть пока Тоби не пойман — будем, джентльмены, придерживаться той версии, что Бетти заблудилась, поранилась и не может позвать на помощь. Скорее всего, потому, что лежит без сознания. Каждый из вас мог пройти в паре футов от неё и не заметить девочку среди всей этой жухлой листвы.

— Бабушка Бетти говорит, что в день исчезновения на внучке был жёлтый дождевик-пончо, — встрял констебль.

— Будем надеяться, это обстоятельство поможет, — веско произнёс офицер Коулмен. — Но особо не уповайте на яркий цвет дождевика. Если Бетти угодила в яму или в колодец, никакой дождевик не сделает её заметнее.

Словно кто-то невидимый протянул руку из прошлого, коснулся моего плеча. Я даже расслышала слабый шёпот.

— В Волчьей лощине полно ям, — вмешался дедушка. — Многие, правда, засыпаны, ну да ведь за всеми не уследишь. Может, Бетти в такую-то яму и провалилась.

— Да мы всю лощину обшарили! — возразил отец Энди Вудберри.

Самого Энди в кухне не было. Наверно, подумала я, всё ещё по лесу рыщет. Один.

— Продолжайте искать, — сказал офицер Коулмен. — Хотя… Если этот бродяга похитил Бетти — пустая трата времени ваши поиски. А вот если он её… гм… если он ей вред причинил — тогда вы, пожалуй, и найдёте… что-нибудь. — Он покосился на мою маму. Затем — на меня.

— Тогда — да, тогда вы что-нибудь найдёте, — повторил офицер Коулмен. — Если она где-то здесь и ранена — она, видимо, без сознания. Или в сознании. Лежит в волчьей яме, допустим, крики ваши слышит, а ответить не может. Но вы всё равно кричите, зовите её. По крайней мере, девочка поймёт, что помощь близко. Это вселит в неё мужество.

— Но если Бетти есть в наш край, разве собак её не учуйт? — Это заговорил мистер Ансель. Немецкий акцент звучал особенно резко.

Офицер Коулмен покачал головой:

— К сожалению, нет. Фермерские собаки для таких поисков не годятся. Специально обученные ищейки прибудут, в лучшем случае, сегодня к вечеру. А то и завтра. Сейчас поисковая группа занята в Уайнсбурге. Но власти штата направили сюда и дополнительную подмогу. Кроме того, прибыли добровольцы из соседних округов. Беда сближает людей, знаете ли. Словом, продолжаем искать, ждём собак. А пока, — Коулмен обернулся к мистеру Вудберри, — я поспрашиваю вашего сына.

Мистер Вудберри нахмурился:

— Он ничего худого не сделал.

— Никто его и не обвиняет. Мне сказали, он дружил с пропавшей девочкой и видел её одним из последних. Ваш сын, мистер Вудберри, может знать куда больше, чем ему самому кажется.

Мужчины утолили первый голод и теперь ели степеннее, чтобы подольше посидеть в тёплой кухне. Офицер Коулмен продолжал:

— Констебль Олеска докладывал, что у вас за последнее время было ещё два неприятных происшествия. Во-первых, маленькой девочке выбили глаз. — На этих словах мистер Ансель замер, не донеся ложку до рта. — Во-вторых, ваш сын поранился о проволоку.

Это относилось к папе. Джеймс, который всё ещё сидел под столом, инстинктивно коснулся лба.

— Так вот, в коптильне, в так называемой кровати этого бродяги мною был обнаружен моток проволоки. Со следами крови.

Мама словно окаменела. Я это почувствовала, потому что была рядом с ней. Мне бы крикнуть: «Да это же Бетти проволоку подкинула! Тоби — безобидный!» Но я промолчала, как и в первый раз. Подумала: «Нет, не время. Сначала всё взвешу. Послушаю внутренний голос».

Я налила себе супу и стала есть стоя, медленно, совсем как Тоби. Мужчины обсуждали дневные события — кто что видел, кто что нашёл. Тут-то я впервые серьёзно задумалась: где Бетти? До сих пор все мои силы уходили на то, чтобы гнать мысль о злодействе, которое якобы совершил Тоби. Мне казалось, Бетти просто всех разыгрывает — убежала, спряталась, сидит, похихикивает. Но чтобы так долго и так успешно скрываться?

Мужчины насытились, обсохли, обогрелись — пора было продолжать поиски. Теперь я уже искренне хотела пойти со всеми. Но осталась мыть посуду. От этого занятия мысли прояснялись. Хорошо бы, думала я, снова раздался шёпот, спугнутый дедушкой.

* * *

— Аннабель, если продолжишь вытирать эту миску, она, пожалуй, в пыль рассыплется.

От бабушкиных слов я вздрогнула. И впрямь, миска всё та же. Сколько я её надраиваю — неизвестно.

— Извини, бабушка. Какая я невнимательная!

— Чересчур внимательная к одной миске, когда тебя целая лоханка дожидается. — Бабушка указала на лохань с вымытой посудой.

Поспешно я стала хватать кружки и миски, вытирать насухо, ставить на полку. Руки делали своё дело, голова в нём не участвовала. Голова была занята проволокой, полицейским и всем остальным.

Когда мы покончили с посудой, я помогла вымести из кухни подсохшую глину, даром что основная грязь была в сенях.

— Особо не усердствуй, Аннабель, — сказала мама. — Всё равно к ужину ещё грязищи натащат.

Совсем это было непохоже на маму — она беспорядка не выносила. И я поняла: мама устала. От стряпни, от уборки, от волнений.

— Уж конечно, мама, Бетти скоро найдётся, — сказала я. (Мама вздохнула.) — Так или иначе, а найдётся.

Своим «так или иначе» я допустила худшее, страшное. То, чего боялись взрослые. О чём не думала я сама. Теперь, выходит, думаю?

— Можно мне ещё поискать, мама?

— Можно. Я и то удивилась, что ты со всеми не ушла.

Я затолкала щётку в чулан:

— Устала просто. — Тут я душой не покривила. — А сейчас хочу пройтись.

— Иди. Правила прежние: за холм ни ногой. И сама, смотри, в беду не попади.

— Не попаду, — пообещала я не столько маме, сколько себе. — Я ненадолго.

Я залезла на сеновал, начала было звать Тоби — и осеклась, когда он выглянул из-за тюков. Очень уж он изменился.

Видя моё замешательство, Тоби сам занервничал:

— Я подумал: все перекусывают, кому взбредёт идти в амбар? Ну и слез, помылся маленько, как ты советовала.

Тоби не просто «помылся маленько» — он подстриг бороду совсем коротко, он вымыл волосы, и они, лёгкие-прелёгкие, торчали теперь пуховым ореолом. Передо мной стоял другой человек. В папиной одежде — своеобразной фермерской униформе — он бы ничьего внимания не привлёк. Подумаешь, слишком тощий — времена-то непростые, сейчас многие фермеры еле концы с концами сводят. Зато без особых примет, если не считать изувеченной руки.

Вот, наверно, каким был бы Тоби, если б не та война, — потому что не может человек настолько резко измениться от стрижки да мытья. С Тоби просто сошла короста.

Меня осенило не вдруг, нет, идея разгоралась постепенно, как утренняя заря. Это ведь только я понимаю насчёт коросты. Прочие — не поймут. Не углядят в чистом и подстриженном Тоби того, прежнего бродягу.

Вслух я сказала:

— С ума сойти! Как же вы изменились!

Тоби потупился:

— Сам себя не узнаю.

— Неудивительно.

Он резко сел на тюк, взглянул с подозрением:

— Что, Аннабель?

— Вы о чём?

— Чего ты разволновалась?

— Причин хоть отбавляй. Теперь вот ещё одна появилась.

— Какая?

Я сама себе показалась взрослой. Вот же странно: забралась на сеновал и наставляю человека, который меня вчетверо старше!

— А что вы скажете, Тоби, если я… если у меня… есть план? Если я придумала, как вам оправдаться? Ну, Бетти же возводила на вас напраслину, так вот, это можно исправить…

Тоби задумался:

— Смотря как исправить.

Он коснулся своих остриженных волос, будто был в новой шляпе, к которой ещё не привык.

— Что-то события сильно ускорились.

Лучше с ускорением, чем бездействовать на сеновале, подумала я. И впервые засомневалась: а не напрасно ли я хлопочу? Не навредить бы.

— Вы, конечно, можете остаться здесь. Вдруг Бетти найдут, и станет ясно, что вы не виноваты.

Тоби потёр изувеченную руку. В глазах мелькнуло любопытство.

— А второй вариант?

— Второй вариант — кое-что сделать. Для своей же пользы.

Он вскинул брови:

— Что именно?

Я начала издалека:

— В прошлом году, Тоби, я пошла гулять по холму. В сумерках. Знала, что там бродят олени. Видела раньше ланку с детёнышем. Ну и вот, пробралась я на самую вершину, стояла, стояла, смотрела, смотрела — никаких оленей. И вдруг прицепилась ко мне муха. Я давай отмахиваться — и ланку спугнула. Оказывается, она всё это время была рядом. Буквально на виду.

Тоби напрягся:

— Очень интересная история, Аннабель.

— Хорошо, что вам понравилось.

Я замолчала. Ждала, пока до него дойдёт. Он ждал того же самого. Наконец я не выдержала.

— Вы, Тоби, олень.

— Кто-кто?

— Олень. Вы прячетесь на самом виду.

Вдруг я догадалась: он не тугодум, нет, просто в зеркало себя нового не видел. Не представляет, какая разительная с ним произошла перемена.

— Вас теперь никому не узнать, Тоби. Честное слово, я не преувеличиваю.

Он скривился:

— Допустим. Всё равно не понимаю, как это делу поможет.

Тогда я изложила свой план. Тоби согласился не сразу. Но едва только он уловил суть, как понял: шансы есть.

Вот что мы решили. Тоби останется в амбаре до темноты, ну, может, до утра, а потом присоединится к спасателям. Если кто спросит, откуда он, — скажет, в Хоупвелле прослышали, что девочка пропала, он и приехал. Потому что беда ведь общая, люди должны перед нею сплачиваться, и всё такое.

— Не нравится мне это. Уж больно на охоту смахивает, — произнёс Тоби.

— Охота и есть, — согласилась я. — И большущее недоразумение. Вы и правда олень, и охотятся на вас. Нельзя же вам вечно прятаться, да и я больше не могу лгать маме. У меня эта наша тайна булыжником в животе лежит.

— Я знаю, каково это, Аннабель.

Изувеченной рукой он потёр лицо, вздрогнул, коснувшись бородки. Сам не ожидал, что от неё так мало осталось. Впервые я видела его шрамы так близко. Не могла отвести глаз. Тоби это заметил, отнял руку от лица и протянул мне со словами:

— Я не возражаю.

Конечно, он не хотел сказать: «Не бойся, потрогай». Но я… я слишком пристально рассматривала шрамы, я теперь просто не могла не взять руку Тоби обеими руками. И я её взяла — страшную, с бугристой, словно вспененной кожей; такими бывают крайние листья на капустных кочанах. Я взяла эту руку, повернула ладонью вверх и опять ладонью вниз и подивилась, как малы и нежны рядом с ней мои собственные руки.

Тоби хотел вырваться — я вцепилась крепче. Когда подняла глаза — Тоби плакал. И я тоже заплакала.

О том, что поведал мне Тоби в тот предвечерний час, я ни с одной живой душой не говорила. Наверно, к Тоби просто слишком давно никто не прикасался, а я прикоснулась, да ещё к изуродованной руке — вот броня и треснула.

Открывшееся в трещине было печально — до того печально, что я только и думала: как Тоби вообще с этим живёт? Он рассказывал о войне.

— Не о нынешней, — сразу пояснил Тоби. — О другой. Которую все считали последней.

Половины я вовсе не поняла, тем более что Тоби и не говорил со мной — он выговаривался. То руками лицо закроет, будто самого себя стыдится, и подвывает. А то вдруг вскочит — и давай шагать: туда-сюда, туда-сюда. И всё повторяет: «Я дурное содеял. Я дурное содеял».

Или шепчет:

— Пуля — она как в череп входит?

И рассказывает как. С каким звуком. И какова на вкус земля, когда с кровью смешана. И каково оно — сидеть в окопе, в глинистой слизи, и слышать: рвануло рядом совсем. И гадать: с ипритом была бомба или без? И чуять горчичный запах. И знать: вот газ уже ползёт, стелется над землёй. Приближается.

Когда человека на куски разрывает, человек — он мычит. Да, как корова. А иной свистит, будто паровоз. Доводилось Тоби и травой питаться, и на дереве ночевать, ружейным ремнём привязавшись. Он бы на том дереве и остался, если б мог. Он бы там умер с голоду, и пусть бы в скелете, в грудной клетке, за рёбрами, птицы гнездились. Пусть бы кости падали одна за другой на землю, повинуясь закону притяжения. А что? Чем не сухие ветки?

Ещё Тоби говорил о солдатах, которых ему пришлось застрелить. «Сколько их было, Аннабель! Сколько их было!» И о младенце. Младенец только-только родился, ещё даже пуповину не перерезали, а мать — рядом, распростёртая на камнях… Потом у Тоби речь совсем бессвязной сделалась.

Поначалу я его ещё перебивала: «Вы не дурной человек. Господь обязательно всё простит…» Сказала такое пару раз, чувствую: с тем же успехом могла бы ворковать под крышей в компании диких голубей. Поэтому дальше я уже сидела тихо, ждала, пока Тоби выдохнется. Старалась ничего не услышать, ничего не запомнить. Надеялась (в неполные двенадцать лет), что у меня самой сыновья никогда не родятся.