Следующие несколько дней Бетти меня вообще не замечала. На занятия и домой я добиралась без приключений, на переменках играла с подружками. У доски спокойно поворачивалась к классу спиной — Бетти с Энди только перешёптывались да хихикали, но жёваной бумагой не кидались. На большой перемене они исчезали, на следующий урок опаздывали, из школы шли вместе, в школу — тоже.

Они совсем не таились. Я считала их отношения преждевременным — Бетти ведь исполнилось всего четырнадцать; с другой стороны, моя мама вышла замуж в шестнадцать. И не мне было осуждать роман, который меня же избавил от приставаний.

На уроках Энди появлялся от случая к случаю. Как ни нравилась ему Бетти, а в погожие осенние деньки он не задумывался, что предпочесть — сидение с Бетти в душном классе или прогулку.

Утро выдалось такое, что я даже о Бетти позабыла. Наслаждалась каждой секундой на воздухе. Земля как-то особенно пружинила под ногами, листва благоухала свежо и терпко, птицы щебетали оживлённее, чем обычно, а солнце глядело сквозь дымку, нежную, как шёлк. Тепло будет, решила я и на выходе из сада сняла пальто и шляпу, повесила на персиковую ветку, где ещё держались с десяток упрямых золочёных листьев.

Братья убежали далеко вперёд, но я о них не беспокоилась. Мне казалось, небольшое усилие, удачный толчок — и я полечу над холмами, над пламенем осеннего леса на запад, всё время на запад. Спускаясь в Волчью лощину, я насвистывала какой-то мотивчик, может, даже и в голос пела, не помню. Эту благодать перечеркнул, перевесил один-единственный факт — наличие в лесу и вообще в моей жизни Бетти Гленгарри. Может, она поджидала Энди, а тот не появился, и Бетти не знала, на кого излить досаду. Может, просто давно не самоутверждалась за счёт слабых. Как бы то ни было, Бетти застала меня врасплох.

На сей раз она и метод воздействия выбрала другой — посерьёзнее палки. Вот что я увидела: Бетти — на поваленном стволе, в руках у неё что-то маленькое, но живое, а рядом стоят на коленях мои братья.

— Генри, — сказала я.

— Тише! — не оборачиваясь, отозвался Генри. — У неё перепёлка.

Бетти и впрямь держала под мышкой перепёлочку — мягонькую, рябенькую курочку, явно молоденькую, из тех, что появились на свет нынешней весной. Глазки у перепёлочки были как две капельки, тельце гладенькое.

Пальцы Бетти захватили птичью шейку в тугое кольцо — перепёлочка не могла даже дёрнуть головкой, только моргала и словно булькала горлышком, когда Генри и Джеймс осторожно касались её темечка.

— До чего красивая, — выдохнул Джеймс. — Вот бы она была моя!

— Погоди, вырастешь, заведёшь ферму — будет у тебя целая стая перепёлок, — обнадёжила Бетти.

— Нет, перепёлка — не курица. Она — птица дикая, — тихонько и с придыханием возразил Генри, не отводя глаз от пухленькой лесной рябушки.

Я остановилась за спинами братьев. Спросила сама себя: неужто Бетти теперь другая? Сама себе ответила: ага, как же! Вслух я произнесла:

— Пойдёмте, мальчики. В школу опоздаем.

Они даже не шелохнулись. Я себя невидимкой почувствовала.

— Возьму перепёлку в класс, — заявила Бетти. — Ты, Аннабель, давай, топай себе. Мы догоним.

Говорила она с моими интонациями. Как старшая сестра. Только меня Генри и Джеймс редко когда слушались, а ей подчинились сразу. Медленно, чтобы не встревожить перепёлочку, мальчики поднялись с колен, но тут же пустились бежать, шёпотом пререкаясь, пихаясь локтями — кто первый.

Я пошла было за братьями, но вздрогнула и остановилась. Ну да, мама тоже сворачивала цыплятам шеи, только делала это быстро, так, что цыплёнок не успевал ни затрепетать, ни даже пикнуть. Тут было иначе. Я оглянулась на отчаянный шорох. Бетти держала перепёлочку за шею. Пухленькое тельце содрогалось, тщась освободиться, когтистые лапки поджимались и опять вытягивались, крылья хлопали неуклюже, сбивая осенний воздух, словно сливки.

— Бетти! — закричала я. — Отпусти её! Она же погибнет!

Я бросилась спасать перепёлку, но Бетти при моём рывке только плотнее стиснула пальцы и вскинула руку. Да ещё стала ногами на поваленный ствол, чтобы я не дотянулась. Не мигая, не меняясь в лице, она смотрела мне прямо в глаза. Я стала подпрыгивать. И в тот самый миг, когда мне удалось коснуться перепёлки, Бетти применила силу по-настоящему. Тонкие птичьи косточки хрустнули в её кулаке.

Перепёлка, уже мёртвая, упала мне в ладони. Я её выронила, попятилась от обмякшего тельца, споткнулась о корень и опрокинулась на спину.

Не знаю, откуда взялся Тоби. Помню, как лежала на земле, раздавленная бессмысленным убийством, — и вдруг Тоби буквально вырос между мной и Бетти. И зарычал на неё, как цепной пёс. Что он делал, я не видела. Бетти он от меня закрыл. Передо мной была широкая спина в клеёнчатом плаще. Слов я тоже не разбирала — одно рычание. Ужасное и грозное.

Наконец Тоби обернулся ко мне. Молча помог встать. Поднял мертвую перепёлочку. В его обезображенной руке птица казалась крошечной и удивительно красивой. Тоби перевёл дыхание, встряхнулся и зашагал вверх по тропе, прочь из Волчьей лощины.

С момента, когда убежали мои братья, и до ухода Тоби прошло не больше минуты. Бетти так и лежала в зарослях, тараща глаза, ухмыляясь. Нет слов описать моё потрясение.

— Зачем ты убила перепёлку? Ты что, совсем того? Совсем?!

— Он у меня птицу отобрал, — пробурчала Бетти. — Сказал, ещё к тебе полезу — покажет, где раки зимуют.

Вы, наверно, думаете — нельзя в таких обстоятельствах радоваться? А я вот радовалась. Самую чуточку, но радовалась. Похоже, решила я, и на Бетти управа нашлась.

— Полоумный, — бурчала Бетти, пытаясь подняться на ноги. У неё никак не получалось, потому что она заодно ещё и платье отряхивала, и выбирала сор из волос. — Псих. Вонючка.

Определённо, Бетти не понимала, что барахтается в зарослях ядовитого плюща. А я её просвещать не собиралась. Если ждёт меня адское пламя — что ж, так тому и быть.

— Какая ты гадкая! — крикнула я. — Нет в тебе ничего хорошего, одна только злоба.

Бетти расхохоталась:

— Да меня бабуля учила шеи им сворачивать! Мы вчера на ужин цыплёнка ели с толчёной картошкой и соусом! Все так делают, ничего тут нету плохого. А если есть — значит, и бабуля моя плохая, да и твоя мамаша тоже.

Я покачала головой:

— Цыплят нарочно разводят, для еды. Перепёлки — другое дело. Ты сама знаешь, и нечего прикидываться.

Я так сказала — и засомневалась: точно ли Бетти понимает разницу? Так я её и оставила — в плюще. Всю дорогу к школе молилась: хоть бы завтра Бетти покрыли волдыри, хоть бы она проснулась вся в коросте. Хоть бы лицо ей испещрили фурункулы и струпья. И пусть останутся шрамы — чем глубже, тем лучше. Пусть руки, задушившие бедную перепёлочку, навсегда будут обезображены этим деянием. Не стыдно желать такого убийце, ничуть не стыдно.

Уже к большой перемене Бетти начала почёсывать шею. К концу занятий на щеке у неё выступила сыпь. А я, вернувшись домой, не застала маму. Оказалось, она возле ручья рвёт бальзамин.

— Мама, зачем он тебе? — крикнула я с крыльца.

Она не ответила, только махнула: дескать, давай, помогай. Я побежала через огород к роднику, питавшему наш ручей.

Случись хоть один заморозок, от бальзаминовых зарослей осталась бы только негодная слизь. Но осень выдалась тёплая, и коленчатые стебли щеголяли почти летней свежестью. Ярко-жёлтые цветы давно превратились в прозрачные семенные коробочки, те полопались, семена рассыпались — зато листьев хватало.

В маминой корзинке уже была целая охапка стеблей, а мама всё рвала бальзамин.

— Держи-ка, Аннабель. Мы его весь соберём. Много понадобится. Бетти Гленгарри умудрилась забраться в ядовитый плющ и теперь вся в волдырях.

Мама покачала головой:

— Большая девочка, а простых вещей не знает. Хотя что с неё взять — она же из города. Будет ей урок на всю жизнь.

Мне на ладонь с листа сполз муравейчик. Я его сдула на землю.

— Мама, а ты-то при чём? У Гленгарри на ферме тоже есть ручей, и там тоже полно бальзамина.

Мама прервала работу, чтобы смерить меня укоризненным взглядом:

— Мистер Гленгарри сейчас в Огайо, сестре с переездом помогает. А миссис Гленгарри от радикулита совсем скрутило. Не тащиться же ей к ручью, когда у нас этого бальзамина хоть косой коси!

Мама выдернула ещё пучок и увенчала им мою охапку:

— Миссис Гленгарри звонила, спрашивала, не растёт ли бальзамин у нас возле дома. Он уже мало где остался — осень, как-никак. А у нас есть. Мы с тобой сейчас пойдём отвар готовить.

Почему я сразу не рассказала про перепёлку? Да просто не смогла. В ушах у меня всё ещё стоял этот мерзкий звук — хруст птичьих косточек. Мне требовалось время свыкнуться с ситуацией, прикинуть, как быть дальше.

Задушенная перепёлочка, загипнотизированные Генри и Джеймс, Тоби со своим рычанием — всё это требовало особых размышлений.

— Пожалуй, хватит для одной девчонки, — произнесла мама.

Подхватила корзину, первая пошла к дому. Вместе мы готовили отвар, чтобы облегчить боль, о которой я так истово молилась. Вот закипела вода в самой большой кастрюле — и мама стала класть в кипяток стебли: один за другим, один за другим. Вмиг они размякли и окрасили воду зелёным. Запах пошёл как от варёного шпината.

— Кого там занесло в ядовитый плющ? — крикнула из спальни бабушка. Она отдыхала после обеда.

— Бетти Гленгарри, — отозвалась мама. — Как её угораздило, один Господь Бог ведает.

— Городская! — прокомментировала бабушка, впрочем, без раздражения. — Ничего, теперь поумнеет.

Я-то как раз надеялась, что Бетти не поумнеет, что снова угодит в плющ, притом не до, а после заморозков, когда бальзамина не сыщешь. Отвар ещё немного покипел. Мама сняла кастрюлю с огня, процедила всё через марлю, слила в стеклянные банки. Когда отвар чуть остыл, мама укупорила банки и поставила в корзину.

— По опыту знаю: бальзаминовый отвар творит чудеса. Надевай пальто, Аннабель. Доставим отвар к Гленгарри, а на обратном пути свёклы надёргаем.

— Может, я лучше ужином займусь, мам?

— Успеем и ужин приготовить. Живо обернёмся. — Мама уже тащила корзину к порогу. — Сбегай лучше за дедушкой — он в сарае. Пусть отвезёт нас, в руках мы этакую тяжесть не дотащим.

Пока мы ехали, я мысленно клялась: ни за что не пойду к Гленгарри, посижу с дедушкой в машине. Но возле дома мама вручила мне две банки и погнала впереди себя к крыльцу:

— Ты, Аннабель, помогала готовить лекарство. Пускай Бетти про это знает. Может, вы с ней подружитесь.

Я не придумала, что возразить, поэтому промолчала. На миссис Гленгарри лица не было.

— Слава богу, Сара, вы приехали! Входи, Аннабель, деточка. Вы обе сущие ангелы. Спасибо вам. На Бетти без слёз не взглянешь. Наказание Господне!

Что да, то да. Наказание вполне удалось. Я молила Бога о волдырях — и Он на волдыри не поскупился.

Бетти, вся красная, опухшая, лежала в постели. Некоторые волдыри были такого размера, что я отчетливо видела, как собирается под белёсой кожей мутноватая жидкость. Здорово смахивало на голосовой мешочек в лягушачьем горле.

Просто с души воротило смотреть на Бетти. Но и взгляда отвести я не могла. Сколько видела пострадавших от плюща — ни один не был так омерзителен.

— Дело серьёзное, — пробормотала мама. Сняла пальто, свернула, положила в изножье кровати. — Маргарет, мне понадобятся чистые полотенца. Чем больше, тем лучше.

Пока миссис Гленгарри ходила за полотенцами, мама распрямила судорожно скрюченные руки и ноги Бетти, убрала волосы с её лица.

— Ах ты, бедненькая! Представляю, как оно всё зудит!

Бетти с ужасом следила за мамиными движениями. Сквозь зубы выдавила:

— Ничуть и не зудит, — перевела дыхание, добавила: — Подумаешь, пара прыщиков.

Мама покачала головой:

— Какая ты храбрая, Бетти!

— Вот полотенца, Сара, — сказала миссис Гленгарри. — Ещё что-нибудь нужно?

— Тазик. Ага, этот подойдёт. Аннабель, давай сюда наши банки. Пока хватит двух.

Бог здорово придумал — посадить по всей земле бальзамин. Это, конечно, не море разверзнуть и не воду в вино обратить, но Бетти такие чудеса и не требовались. Ей требовался бальзаминовый отвар.

Мама вылила в тазик содержимое двух банок, стала мочить полотенца и обкладывать ими щёки, руки и ноги Бетти. Скоро из-под компрессов виднелись только два голубых настороженных глаза. Теперь Бетти всего и могла, что следить за мной. За тем, как я оглядываю её спаленку, как мысленно сравниваю со своей.

Наши с Бетти комнаты почти не различались. Такая же кровать. Столик с ночником. Стул в углу. Платяной шкаф — дверца приоткрыта, видно, что платьев — раз-два и обчёлся. Стены белые, оштукатуренные. Пол деревянный. Ковра нет. На одной стене — изображение Иисуса Христа. На другой — мужчина и женщина, одетые по-городскому — он в галстуке, она в красной шляпе. Наверно, папа и мама Бетти. Сама она была совершенно беспомощна, рядом находились двое взрослых — и я осмелела, рискнула спросить:

— Это твои родители, да, Бетти?

Вместо внучки ответила миссис Гленгарри.

— Да, это мой сын, папа Бетти. Только он…

Миссис Гленгарри осеклась, взглянула на мою маму, словно ища поддержи.

— Свалил, — процедила Бетти.

Таким же тоном она могла бы сказать «слизняк».

Что, зачем и куда он «свалил», я не поняла. Мама укрыла Бетти по самый подбородок и забрала с постели посуду:

— Вот так, милая. Теперь поправишься.

Бетти чуть повела головой, поймала мой взгляд и поспешила отвернуться, но я всё-таки заметила, что глаза у нее красные. Бальзаминовый отвар натёк с компрессов ей в волосы, намочил подушку. Что-то во мне переменилось. Пусть Бетти — злая, дурная девочка, думала я, а всё-таки хорошо, что ноябрь выдался на редкость тёплый, что бальзамин сохранился, не помёрз.

— Маргарет, — заговорила мама, — компрессы будете менять каждый час. Только сильно не отжимайте. Полотенца должны быть мокрые. И следите, чтобы ваша больная не простудилась в такой сырости.

Уже в дверях мама добавила шёпотом:

— Начнёт лихорадить — пусть попьёт отвара. И доктора Бенсона обязательно вызовите.

— Всё сделаю, Сара, дорогая моя. Спасибо вам. И тебе, Аннабель, спасибо. Наша Бетти всегда так хорошо о тебе отзывается. Вот станет ей лучше — ждём тебя в гости.

К огороду мы подъехали уже в полной темноте, но при фарах мигом надёргали свёклы на ужин. Я бы с удовольствием ещё поработала. Это же здорово: потянешь из земли за тощую ботву, глядь — сюрприз. С виду свёкла неказиста, что и говорить. Толстокожая, грязная, твердокаменная, да ещё этот хвост волосатый, почти крысиный. Зато внутри — мраморно-рубиновая сладость. Стоит только её поварить — она совсем размягчится.

Вот было бы правильно, хорошо в мире, если бы из грязного всегда выходило чистое и нарядное, из жёсткого — мягкое и вкусное.