Пролог

— Очень быстро для тебя, дорогой?

Разговоры, разговоры, эти всегда хотят поговорить. Он заметил, что этот, как там его — Эрик? Алек? — опережал его на шаг. Они шли в центре по парковой стороне Сентрал-парк-вест, напротив Музея естественной истории. Эрик-Алек снял его пять минут назад, но уже разговаривал так, будто владел им.

«Неважно, как это выглядит, — думал он, — на самом деле впереди иду я».

— Ты куда-то спешишь?

— В смысле?

— Посмотри. — Он кивком головы показал на горящие фары патрульной машины у ворот парка на 77-й улице.

— Тут всегда мусора, — сказал Эрик-Алек. — Наверное, ловят кайф, когда наблюдают за нами?

— Не знаю. Самое время закурить.

Они нашли скамейку, закурили, и стали следить за полицейской машиной, медленно двигавшейся по направлению к ним.

Сидя на небольшом расстоянии от Эрика-Алека, он курил, прикрывая лицо рукой. При затяжках грудь сжимало. Машина подъехала, и они молча обменялись взглядами с двумя молодыми полицейскими.

«Как это мы все вместе собрались?» — подумал он. Потом затянулся и закашлялся, прикрывшись рукой.

Когда машина проехала мимо, он увидел, что ближний к ним патрульный что-то сказал водителю. В ответ послышался взрыв смеха, затихающий по мере того, как автомобиль удалялся от них.

— Каждый веселится по-своему, — заметил Эрик-Алек. — В такой теплый вечер они еще посмеются. Сегодня все утюжат.

«Болтаешь, болтаешь, мать твою!» — подумал он, сильно затягиваясь, а затем тяжело, с присвистом, выдыхая дым.

Гомики облюбовали эту сторону улицы, настоящий Музей извращений под открытым небом. Дюжины педерастов, в основном молодых и страстных, прогуливались, или сидели, развалясь, на скамейках, или, прислонившись спиной к каменной ограде парка, выставляли напоказ свои достоинства. Некоторые уже разбились на парочки, другие чесали языки в небольших группках. Самые грязные и неряшливые все еще вяло бродили в одиночку. Гомики носили легкую, плотно облегающую летнюю одежду, по большей части футболки-безрукавки и призывно обтягивающие «ливайсы». Блудливый сезон был в разгаре, и хотя только-только наступил июнь, им было уже невтерпеж. Все держали себя в хорошей форме, даже те, у кого и форм-то не было. Просто Улыбкоград, кроме надувших губки смазливых мальчиков и профессионально насупившихся жеребцов.

— Жаркая погода, — сказал он, едва отдышавшись. Сейчас его сильно сжатые челюсти болели.

— А мы сидим здесь и зря тратим время, дорогой, — отозвался, поднимаясь, Эрик-Алек. — Оно нам надо?

Он пожал плечами и встал. Они шагали так слаженно, словно в марше.

«Эрик-Алек, видимо, считает себя правофланговым,» — подумал он.

Некоторое время они шли, не разговаривая. Как и раньше, Эрик-Алек первым нарушил молчание.

— Я бы пригласил тебя к себе домой, но у меня еще нет кондиционера.

— В парке отлично, — сказал он. — Свежий воздух.

Они снова замолчали и даже не взглянули друг на друга, пока не подошли ко входу.

— Справа есть детская площадка, — сказал Эрик-Алек. — То, что надо для потехи и игр.

Здесь Эрик-Алек хихикнул и в первый раз прикоснулся к нему, взяв его за руку, чтобы повести по дорожке.

— Я знаю дорогу, — отстранился он. — Перейдем к делу.

— Как скажешь, дорогой, — согласился Эрик-Алек.

Он пошел по дорожке, оставив Эрика-Алека позади. У ворот детской площадки он подождал, пока шаги его спутника не приблизились. Они стояли рядом, не разговаривая и не двигаясь. Наслаждаясь замешательством Эрика-Алека, он прислушивался к шуму машин, доносившемуся из-за каменной ограды. Слабый свет уличного фонаря проникал сквозь деревья и падал на детскую полосу препятствий и на качели, подвесные и наземные. Неплохая декорация для фильма Хичкока. Они как-будто играли сцену, взятую из «Незнакомцев на поезде».

Наконец Эрик-Алек показал на стоящую в густой темноте детскую горку.

— Как тебе это нравится?

— Мне нравится, если нравится тебе.

Они направились к горке. Он различал бледный, расплывчатый овал лица Эрика-Алека и его темные волосы. В челюстях все еще чувствовались боль и напряжение. Дышать стало труднее. Надоела ему эта сцена. Расслабься, тогда сможешь дышать. Ты, а не он.

Он прислонился к холодной металлической конструкции горки и ждал. По шее, соединяясь друг с другом, скатывались капельки пота. Эрик-Алек подошел ближе, но еще не решался повторно прикоснуться к нему. Это вызвало у него улыбку.

— Вот так уже лучше, — сказал Эрик-Алек, по-своему истолковав улыбку. Ну, вот мы и здесь, дорогой.

«Ладно, — подумал он. — Сейчас поговорим».

— Вот так, Эрик.

— Алек, между прочим.

— Ну да, Алек.

— Чудесный вечер.

— Мне тоже нравится, Эрик.

— Алек.

— Я все время забываю.

— Думай о том, что делаешь, дорогой.

— Хочешь сказать, о моей работе?

— Если тебе так нравится, — ответил Эрик-Алек.

— Сколько, ты говорил, это будет стоить?

— Пять долларов, дорогой. Хочешь сейчас?

На улице проехал автобус, взвизгнули тормоза. По дальнему краю детской площадки скользнули лучи фар, осветив стоявших у горки, и унеслись в никуда.

— Не надо, — сказал он. — Ты меня не наколешь.

— Я готов, а ты как?

Засунув обе руки в карманы «ливайсов», он спросил:

— Что ты чувствуешь, покупая это, Эрик?

— Я Алек, и лучше не будем об этом.

— Должно быть, это много для тебя значит, если готов платить.

— Послушай, дорогой, ты продаешь, я покупаю. И закончим на этом.

— Некоторые парни, — сказал он, — предпочитают, чтоб было подороже. Они готовы платить, пока не станет больно.

— Прости, дорогой, — сказал Эрик-Алек. — Боль и мучения — не мой стиль.

— Правда? — спросил он, все еще держа обе руки в карманах. — Даже интересно. Ты не против, что я этим интересуюсь?

— Я плачу тебе не за разговоры, дорогой.

Где-то в парке раздался взрыв притворного хохота.

— Как встретились, так и разойдемся, да? — сказал он. — Знаешь, могу спорить, кондиционер у тебя есть. И жена, и дети, но это твое дело.

— Именно, — отозвался Эрик-Алек. — И помни об этом, дорогой.

— Дорогой и любимый, раз уж мы здесь.

— Я не могу здесь оставаться всю ночь.

— Не можешь? Но торопить это дело все равно, что торопить молитву. Это вроде причастия, приношения, может быть, жертвы. Я имею в виду ритуал, когда ты становишься передо мной на колени. Тут уж я почти проповедник.

— Становится поздно, — сказал Эрик-Алек.

— Для молитвы никогда не поздно, Эрик, — воздух со свистом влетал и вылетал из его легких.

— Я Алек.

— Ну ничего, я тебя еще наставлю на путь истинный. Хотя, может, неверно сказано. Впрочем, неважно. Как ты говорил, уже пора? Ладно, дорогой, не стой здесь. Опускайся на колени, Алек.

Умница Алек.

Он стал медленно вынимать руки из карманов «ливайсов». Опять послышался идиотский притворный хохот. Видимо, в этот раз он вызвал раздражение еще у кого-то, потому что с другой стороны парка наглый хохот передразнили.

«Неплохо, — подумал он. — Жутковатый получается вечерок. Не совсем Хичкок, слишком тяжеловесно, но все равно неплохо. Скорее похоже на раннего Кубрика или Сэма Имярек, мастера по второсортным мистическим фильмам, столь популярным во Франции. Как его? Того, что обожал ненастоящую кровь. Да, звучит неплохо. Еще один дубль, Сэм, и мотор! Классный кадр».

 

1. Джон Линч

— Линч, так? — спросил человек за письменным столом, взглянув на лежавшую перед ним записную книжку.

— Так точно, капитан Эдельштейн, Джон Линч, — сказал он, стоя в дверном проеме.

— Эдельсон.

«Чудесно! — подумал Линч. — Приглашен для особого задания и начал с того, что перепутал фамилию этого малого. Но попробуй запомнить эти еврейские фамилии!»

— Извините, капитан. Могу поклясться, что мне сказали «Эдельштейн».

— Я не удивляюсь, — сказал Эдельсон, — что у вашего шефа такая полиция.

Все в Эдельсоне было маленьким, аккуратным, опрятным, каким-то уменьшенным. И еще он был смертельно уставшим. Костлявые руки, тонкие пальцы, в которых капитан крутил сигаретную пачку. Узкие грудь и плечи, лицо такое высохшее, что Линч, казалось, мог видеть под кожей череп. Редкие и седеющие волосы.

«Букашка, — подумал Линч, — но букашка в чине».

Джон не мог наверняка определить его возраст. Пятьдесят, может быть, пятьдесят пять. В евреях он с трудом разбирался.

Эдельсон выглядел крайне официальным. В мундире, застегнутом на все пуговицы, и ровно висевшем галстуке. Если бы не его пронзительный взгляд, то Джон решил бы, что он больше похож на больного туберкулезом раввина, чем на капитана полиции.

«Осторожно, — подумал Линч, — у них особое чутье».

— Ну, Линч?

— Да, капитан?

— Входите, присаживайтесь. У меня есть одна работенка.

Здесь Линч осознал, что Эдельсон пристально рассматривает его. Он быстро пошел к стулу с прямой спинкой, стоявшему возле письменного стола капитана.

— И, конечно, закройте за собой дверь, — подсказал Эдельсон.

Линч вернулся. Он опять чувствовал себя школьником, на которого накричал отец Фини. Только на этот раз уже отец Шикарнини. Они оба, он чувствовал это, имеют над ним полную власть, и хотя иногда казалось, что так легче жить, обычно это чертовски его раздражало. У отца Фини хватило власти вышвырнуть Линча из приходской школы. «Тебя держат из милости», напоминали ему при всяком нарушении правил внутреннего распорядка школы «Святое сердце». «Может быть, милосердие и начинается дома, но заканчивается оно здесь», любил повторять отец Фини при полном классе мальчиков, знавших, что он имеет в виду.

«Этот еврейский капитан, — думал Линч, — обладает такой же властью уволить его из полиции».

Линч не мог не думать, что Эдельсон принадлежит к тем людям, кому это нравится. Наверное, с ним самим такое случалось не раз, но теперь сила на его стороне.

Линч осторожно, чтобы не хлопнуть, закрыл дверь, затем проделал обратный путь до стула и сел, ожидая, когда Эдельсон начнет говорить.

Джон не выносил собеседований из-за необходимости «производить хорошее впечатление». В такие моменты он себя чувствовал уже не Джоном Линчем, а бланком анкеты или страничкой из чьей-то записной книжки. Вместо собеседования он бы скорее согласился сходить к священнику на исповедь, чего не делал со дня смерти матери три года назад, когда служил в армии.

Линч смотрел мимо Эдельсона на грязно-серые стены.

«Странно, — подумал он, — сам Эдельсон кажется аккуратистом, но ему совершенно нет дела до своего кабинета».

Затем Линч перевел взгляд на подоконник, где мерно жужжал кондиционер.

«Мусорка, а не кабинет, — подумал Джон, — но, по крайней мере, Эдельсон сумел выслужиться до капитанского чина. Не так уж плохо для отдела, доверху забитого ирландцами и итальянцами».

Линч сел ровнее на стуле.

— Сигарету? — спросил капитан, подвинув через стол свою пачку. Сигареты были с фильтром, а Линч курил простые. В кармане у него была своя пачка, но он взял одну сигарету, и оба закурили.

— Спасибо, — ответил Джон.

Эдельсон кивнул головой.

— Сегодня уже третья пачка, а еще нет и пяти часов. Ну и профессия у нас с вами, Линч. Почему люди выбирают ее? Вот вы, например?

— Обычные причины, капитан. Социальная защищенность, пенсия, чувствуешь себя частью организации.

Эдельсон заглянул в свою записную книжку.

— Вы служили в армии. Это тоже организация с социальными льготами и пенсией.

— Я пошел туда сразу же после приходской школы, капитан. После нескольких конфликтов я понял, что если мы когда-нибудь и столкнемся с комми, то этим займутся парни из ракетных войск, а не мы, пехтура. И, кроме того, эти типы в Вашингтоне с гарвардскими дипломами вовсе не хотели столкновений. Я вышел в отставку и сделал ноги.

— Оставим политику, Линч. Что вы делали потом?

«В чем дело, капитан? — подумал Линч. — Родственники в России?»

— Мне кажется, у вас все написано в этом блокноте.

— Ничего, не бойтесь утомить меня, расскажите сами, Линч.

— О'кей. Стажировка в фирме «Мейсиз», где у меня не обнаружилось способностей к совершению покупок. Работа на складе буры, но и продавать у меня не очень получалось. Немного изучал бухгалтерский учет и работал помощником общественного аудитора. Это тоже меня не увлекло.

— Итак, вам пришлось хорошенько разобраться в самом себе?

— Что-то вроде того, капитан. Все-таки хотелось кем-то стать. Мой дядя Фил был полицейским — вы, вероятно, это знаете из моего досье, — а в детстве я обожествлял его. Я рано потерял отца, и дядя Фил, можно сказать, занял его место. Он обычно рассказывал мне много полицейских историй. Видимо, этим все и объясняется. Наверное, вы также знаете о том, как в ирландских семьях относятся к тому, что дети идут служить в полицию.

— Не в первый раз, как вы можете догадаться, — сказал Эдельсон.

Линч не мог понять, что имел в виду капитан, к тому же, он не умел разбираться в выражениях лиц евреев. Среди его прежних соседей в Квинсе евреев вообще не было, да и в последующей жизни он редко с ними сталкивался.

«Их так же трудно понять, — думал он, — как и ниггеров или узкоглазых китайцев».

— Скажите мне, — спросил Эдельсон, вращая ручки кондиционера, — у вас когда-нибудь были знакомые гомосексуалисты?

Линч чуть было не ответил, что, когда он был ребенком, среди его соседей в Квинсе не было даже евреев, но вовремя опомнился.

— Гомики? Почему у меня должны быть знакомые педерасты, капитан?

— Раньше вы вели довольно замкнутый образ жизни, — сказал Эдельсон.

— Ну да, конечно, я же не слепой, капитан. Я знаю, что они есть вокруг, но никогда близко ни с одним не сходился.

— «Близко»? Что вы имеете в виду? — пальцы Эдельсона барабанили по кондиционеру.

— Я ничего не имел в виду, капитан, — сказал Линч, жестикулируя сигаретой, которую ему дал Эдельсон. — Я сталкивался с гэями только однажды, где-то год или полтора назад.

— Да?

Линч недоуменно пожал плечами.

— В баре возле моей воинской части тусовалась группка «голубых». Их встречаешь там каждый вечер, иногда поприветствуешь кивком головы, вот и все.

— Понимаю, — Эдельсон вернулся к своему стулу. — То они угостят рюмочкой, то вы их.

— Некоторых наших парней они и правда угощали, но со мной только здоровались.

Капитан уже уселся и откинулся на спинку стула.

— И после увольнения из армии у вас не было контактов с гомосексуалистами?

— Я бы не стал называть это «контактами», капитан. Но все равно, нет, я даже не разговаривал с ними, по крайней мере, насколько я знаю своих знакомых.

У этого малого на пальце обручальное кольцо, но Джон слышал, что есть и женатые педерасты. Да нет, не может быть, он же капитан!

— Есть ли какая-нибудь причина, — спросил Эдельсон, — почему вы после армии избегали гомосексуалистов?

Линч глубоко затянулся сигаретой с фильтром из пачки хозяина кабинета и посмотрел мимо него на стену.

— Я не избегал их, капитан. Но почему вдруг у меня должны быть знакомые педики?

— Послушайте, Линч, — сказал Эдельсон. — Задача этого собеседования в том, чтобы я узнал вас получше. И притом быстро. Не задавайтесь вопросами «что и как», это моя работа. Вам беспокоиться не о чем.

«Самый надежный способ заставить человека беспокоиться, — подумал Джон, — это сказать, что ему не стоит беспокоиться. Значит, Эдельсон старается получить таким образом интересующие его сведения. Что же, чисто по-еврейски».

— Мне не нравится отвечать на такие вопросы, капитан.

— Как вы думаете, зачем мы вас вызвали сюда?

— Не знаю, капитан.

— Что вам сказали в академии? Вам наверняка что-то сказали.

— Прибыть к вам.

— Просто поехать в управление и зайти к капитану Эдельштейну?

— Я же извинился, капитан. Мне сказали, что есть какое-то особое задание.

— Значит, можно предположить, что я задаю вопросы не для собственного удовольствия.

Некоторое время они молча курили. Эдельсон встал, что-то покрутил на кондиционере, и снова сел. Линчу хотелось, чтобы он оставил эту чертову штуку в покое, чтобы он и его тоже оставил в покое.

Пепел на сигарете Джона начал обсыпаться, но пепельница стояла на дальнем конце стола. Эдельсон придвинул ее к Линчу.

— Простите мое раздражение, Джон. За двое суток я поспал всего три часа. Не хватает выдержки отвечать на возражения.

Линч хотел было что-то сказать, но Эдельсон опередил его:

— Или на то, что звучит как возражение.

Джон наблюдал, как капитан докуривал последний дюйм своего окурка. У него самого еще оставалась треть сигареты. Линчу подумалось, что капитан сжигает все быстро и дотла.

— Скажите мне, Линч, — заговорил Эдельсон, — как бы вам понравилось исчезнуть.

— Исчезнуть? Что вы имеете в виду?

— Вот что. Затеряйтесь. Снимите вашу курсантскую форму и опять наденьте штатскую одежду.

— Но почему? Что я сделал?

Эдельсон улыбнулся.

— Да нет, конечно, вы ничего не сделали, — он пролистал свой блокнот и некоторые бумаги на дальнем от Линча конце стола. — В академии вы на хорошем счету, поэтому и находитесь здесь. А исчезновение является частью задания. Я же работаю как сезонник. Иногда в Бюро особой службы — подрывные дела, другие секретные задания. Иногда в Отделе по борьбе с убийствами, проституцией и наркотиками. Сейчас как раз — убийства и проституция. Я у них как посыльный. Сейчас они выдохлись и взвалили на меня всю черную работу. Ладно, мне, в отличие от вас, не привыкать, хотя, платят вам те же люди, что и мне. Дело касается того убийства в Сентрал-Парк на прошлой неделе.

— Когда порезали «голубого» на детской площадке?

— Парня разделали на детской горке. Семьдесят четыре колотые раны в живот, грудь и горло. Штаны сняты, ягодицы исполосованы ножом. Половые органы отрезаны и брошены в кусты.

— Боже, — выдохнул Линч.

— Некоторые назвали бы это слишком крутым наказанием для парня, который искал себе однополого партнера.

— Вы уверены, что несчастный был «голубым»?

— Скорее да, чем нет, несмотря на то, что убитый был женат, имел детей.

— Как вам удалось это установить? Ведь парень мертв?

— Кто-то из отдела по борьбе с убийствами выяснил это, — ответил Эдельсон. — Картина преступления показалась знакомой. Похожий почерк. Со Дня благодарения это уже четвертое аналогичное убийство, но раньше никто не замечал между ними никакой связи. Потом один детектив из отдела по борьбе с проституцией обратил внимание, что второй жертвой был мужчина-проститутка, стоящий на учете.

— «Голубыми» были все четверо?

— Именно. Шеф полиции вызвал меня и поручил это дело пять дней назад. Я приказал собрать информацию по первой и третьей жертвам. Оказалось, холостяки, каждый жил вместе с мужиком в одной квартире, и все остальное в том же духе. Правда, в отношении последнего парня есть некоторые сомнения. Его жена утверждает, что муж ей ни с кем не изменял! И тем не менее, прикончили его в излюбленном районе «голубых»… Итак, мы имеем четырех убитых мужчин, знаем наверняка, что трое из них — гомосексуалисты и предполагаем то же самое о четвертом. Все были убиты на острове, множественные колотые раны, сексуально-патологический характер порезов, особенно исполосованы ягодицы и половые органы. Жертвы, первая и третья, были убиты в своих квартирах, причем третьему затолкали в горло его же собственный отрезанный пенис. Двух других убили на улице, а мужчину-проститутку в переулке, отходящем от Колумбус-авеню. Таким образом, мы имеем дело с сексуальным убийцей, Джеком-потрошителем, маньяком, который охотится исключительно на «голубых» и только в пределах Манхэттена.

— Он удачно выбрал город, капитан. В Нью-Йорке этого «добра» навалом.

— Возможно, — сухо согласился Эдельсон. — Три дня назад шеф полиции опять вызвал меня к себе. Я передал ему собранную информацию и доложил, что мы решили опросить известных мокрушников, грабителей, торговцев наркотиками и мужчин-проституток… «Меня интересуют только результаты! — резко перебил меня шеф. — Расследуй, что хочешь и как хочешь, но чтобы результаты были налицо! И смотри, чтобы репортеры раньше времени не пронюхали, что у нас тут косят „голубых“ словно тростник в страду!.». Наверное, — сквозь зубы пояснил Эдельсон, — городские власти больше всего боятся потерять доходы от «голубого» туризма. Ведь Манхэттен — это еще и всемирная Мекка «голубых». Уж я-то знаю!.. — капитан сделал короткую паузу. — Одним словом, после последнего разговора с шефом, дома я не ночевал. Я поселился в своем рабочем кабинете и с головой зарылся в бумаги по всем этим четырем убийствам. Одновременно я изучал всю оперативную информацию, день и ночь поступающую от нашей обширной агентуры. В нашем деле мелочей не бывает. Поэтому приходилось изучать все, что хоть сколько-нибудь касается «голубых». К настоящему моменту я знаю о «голубых» абсолютно все! Я знаю о «голубых» уже столько, что скоро меня либо стошнит за рабочим столом и я заблюю весь свой кабинет от пола до потолка, либо сам стану педерастом и брошу эту работу к чертовой матери!.. — В приступе служебного рвения капитан Эдельсон перешел на надрывный фальцет, но неожиданно осекся и хриплым шепотом произнес: — В конце концов, меня озарила догадка. Все убитые были одного физического типа. Кавказского. Возраст — двадцать-двадцать пять лет, телосложение — среднее, вес — сто шестьдесят — сто семьдесят фунтов, волосы и глаза — темные, рот — чувственый, грудь — волосатая. Словом, жертвы подобраны со вкусом. — Эдельсон окинул Джона оценивающим взглядом знатока. — Вам это ни о чем не говорит, Линч?

Подчиненный пожал плечами, смутившись столь откровенным вниманием. Капитан начинал терять терпение, и Линч, смутившись еще сильнее, ответил:

— Кажется, под это описание подхожу и я, — заметив одобрительный кивок Эдельсона, Линч уже спокойнее поинтересовался: — Но что это вам дает?

— Не мне, а вам! — подчеркнул Эдельсон.

Джон Линч недоуменно вскинул брови.

— В смысле, капитан?

Эдельсон снисходительно поморщился и назидательным тоном изрек:

— В последнее время мы несколько раз успешно применяли «подсадок», то есть переодетых соответствующим образом полицейских, для поимки грабителей и торговцев наркотиками. Во втором случае ребята «лепили» наркоманов. Вот мне и пришло на ум, что в деле «голубых» тоже можно использовать приманку… Короче, «живец» должен быть как раз во вкусе потрошителя. Точнее, парнем излюбленного убийцей типа. Шеф одобрил мой план, и я получил в свое распоряжение десять полицейских данного физического типа, соответствующей внешности, в том числе и вас, Линч.

— Девять парней, похожих на меня?

— Да. В отделе кадров мне составили список всех наших людей, похожих на четырех убитых гомосексуалистов. На это ушла вся ночь. И вот весь день я провожу инструктаж…

Джону стало не по себе. Погрузившись в мрачные раздумия, он тупо уставился на свой окурок.

— Значит, — сдавленным голосом произнес наконец молодой полицейский, — я должен у всех на виду, разодетый педриллой расхаживать по Манхэттену в ожидании, пока этот малый меня не «снимет»?! А как я буду смотреть в глаза своим знакомым, которые встретят меня в таком виде, об этом вы подумали?..

Капитан Эдельсон сделал решительную гримасу и нетерпеливым жестом попросил Джона заткнуться.

— Так вот, Линч! Вы не только оденетесь педерастом, но еще и вести себя будете, как самый настоящий гэй во всех деталях и подробностях, изучив до мелочей все их гнусные повадки! И как вы правильно заметили — на виду у всех, в самом центре Нью-Йорка. Сегодня вы пройдете необходимый инструктаж, а завтра выйдете на центральную улицу и станете самым соблазнительным образом вертеть задницей! Это приказ!

Джон Линч казался подавленным. Чтобы не перечить разъяренному капитану, он уклончиво предложил:

— Я, в отличие от городских властей, оставил бы этого малого в покое, и он за короткое время очистил бы Манхэттен от всех извращенцев. Вы видели сколько их развелось в последнее время? По улицам бродят целые толпы «голубых»!

Эдельсон громко рассмеялся.

— Правильный подход, но не реальный! Шеф полиции не одобрит… — капитан угостил Линча сигаретой. — Если справитесь с заданием, то ваше усердие будет вознаграждено должным образом. Это я обещаю.

— Ценю вашу заботу, капитан, но сегодня я получил не лучшее задание в своей жизни.

— Не будьте ребенком, Джон, — Эдельсон похлопал подчиненного по плечу. Вам предоставляется возможность получить повышение до детектива третьей ступени, избежав таким образом небезопасной стажировки в должности патрульного. Зарплата увеличится сразу на две тысячи долларов. А если убийцу поймаете именно вы, то и говорить нечего. Чем не старт для блестящей карьеры?!

Наступило напряженное молчание, и в кабинете Эдельсона стало совсем тихо. На скулах Джона Линча появились красные пятна.

— Мне почему-то кажется, капитан, что я не смогу быть убедительным в этой роли. Эдельсон вертел в руках незажженную сигарету, сопротивляясь, очевидно, стремлению много курить. Он работал методом шока и сейчас пытался собраться с мыслями для завершающего усилия.

— Вот что я вам скажу, Джон, — абсолютно спокойным тоном произнес Эдельсон. — Я устал от собеседований сегодня, а когда я устаю, то становлюсь буйным. Я отобрал уже девять человек. Отсеять при этом пришлось гораздо больше. От некоторых кандидатур я отказался сам. Они не справились бы с этим заданием, даже, если бы очень захотели. Не дано, как говорится. Другие ответили мне отказом, и я не настаивал. Если им так дорога их нынешняя должность, то пусть себе трудятся на ней по гроб жизни, без повышения. Теперь очередь Джона Линча! — Эдельсон настойчиво забарабанил пальцами по своей записной книжке. Для полного комплекта мне не хватает только одного человека!

— Не знаю, — нерешительно протянул Линч, опустив глаза и с сомнением разглядывая свой окурок. — Смогу ли я возбудить интерес?.. Я не уверен в себе на этот счет…

Капитан одобрительно прищелкнул языком.

— Ты то, что надо, Джон! Нашего потрошителя интересует преимущественно такой тип жертвы. Тип неумелого, нерешительного, застенчивого новичка. Эдельсон мечтательно закрыл глаза и, склонив набок голову, неожиданно бросил на подчиненного косой взгляд. — Кроме того, ты будешь вооружен и в худшем случае лишь потеряешь свою невинность.

— А если я в таком виде столкнусь с кем-нибудь из знакомых? — продолжал ломаться Линч, и в его взгляде все отчетливее проступало смущение.

Капитан Эдельсон нетерпеливо прошелся по кабинету и остановился у подчиненого за спиной. Стул показался Джону не таким удобным, как раньше, и он неуклюже заерзал. Капитан положил обе руки на спинку стула и монотонно проговорил:

— Перестань молоть чепуху, Джон. Ты работаешь в полиции и вправе ни перед кем не отчитываться, кроме своего начальства, разумеется. Пусть себе думают, что хотят! Или для тебя работа не самое важное теперь?!

— В том-то и дело, что я пришел работать в полицию, чтобы обрести моральную устойчивость и служить закону. А теперь все переворачивается с ног на голову…

— Джон! — перебил Эдельсон и посмотрел на свои наручные часы. — Первое убийство произошло 26-го ноября. Второе 28-го декабря. Третье в Пасхальное воскресенье. Кто-то в нашем городе теряет покой именно в праздники. Последнее убийство произошло третьего июня. Это уже не праздник, просто обычная пятница. Мне не нравится, когда заведенный порядок изменяется, становится непредсказуемым. Если мы быстро не поймаем этого потрошителя, то трупов будет намного больше. И если ты служишь закону, то должен волноваться лишь о том, чтобы эта кровавая серия прервалась как можно быстрее!

Линч чувствовал себя побежденным. Эдельсон дал ясно понять, что его карьера не состоится, если он ответит отказом. Выбора не было.

Линч размял окурок в пепельнице и повернулся на жестком стуле, чтобы смотреть на кондиционер, а не на Эдельсона. Капитан потянулся вперед, взял пепельницу и стал высыпать пепел в корзину для мусора. Из-за этого он вновь оказался в поле зрения Джона.

— Хорошо, капитан, я попробую, — сказал Линч. — Я и в самом деле рискую лишь своей невинностью.

Эдельсон согласно кивнул головой.

— На время операции тебе нужно перебраться в отдельную квартиру. Для тебя это не будет проблемой? Или у тебя есть семья, девушка…

— Девушки нет, капитан, да и семьи, о которой можно говорить — тоже. Так что не беспокойтесь, что я кому-нибудь проболтаюсь. Я больше вас хочу сохранить это в тайне.

— Вот и хорошо. С этого момента ты находишься на задании семь дней в неделю по восемнадцать часов в сутки. Все инструкции и деньги на расходы получишь у меня. Приходи завтра в десять утра. Я введу тебя в курс дела и покажу участок, где отныне ты будешь активно фланировать днем и ночью в поисках контактов, в надежде на взаимность. Будешь слоняться по «голубым» барам, в местах, где они снимают друг друга, в общем, везде, где они собираются. Главное, соблазнить потрошителя.

Линч откинулся на спинку стула и взглянул на потолок, вероятно, для того, чтобы насладиться предвкушением чудесной возможности пьянящего безделья в течение нескольких недель, пока не завершится операция. Неожиданно неприятная мысль омрачила его лицо.

— Но как я узнаю убийцу среди сотен «голубых»?! Мне что, трахаться со всеми подряд? Не могу же я с каждым ходить в кусты.

Капитан строго посмотрел ему в глаза и медленно, ледяным тоном произнес:

— Наконец-то ты спросил о главном. Да, ты действительно пойдешь в кусты. Или в подворотню. Или в любое другое место, куда тебя пригласят…

Джон опустил глаза, и щеки его зарделись.

— Но насколько далеко, вы ожидаете, я могу зайти, как говорили в таких случаях девушки в моем родном Квинсе? — заерзал на стуле Линч.

Эдельсон погрозил пальцем.

— Тщетная предосторожность, Джонни. Твоей невинности ничего не угрожает. Убийства совершены на сексуальной почве, но без полового контакта. Наш эксперт не обнаружил на трупах ни следов спермы, ни даже признаков какой бы то ни было сексуальной активности хоть в одном из телесных отверстий жертвы. Так что, твоей невинности ничего не угрожает, Джонни.

— Возможно, он их прикончил как раз потому, что те были не в меру застенчивыми и слишком долго ломались?

— Сомневаюсь, — возразил капитан. — Убийцу не прельщают прелести гомосексуальной любви. Его соблазняет лишь насилие в самой кровожадной форме. Словом, извращенец среди извращенцев.

— Значит мне грозит лишь быть выпотрошенным! — мрачно констатировал Джон Линч.

— Именно, — подтвердил Эдельсон. — Тем более, что вооружен ты будешь лишь компактным газовым баллончиком специальной модели усиленного поражающего действия.

— Без огнестрельного оружия?! — схватился Линч за голову, чуть не упав с неудобного стула.

— А где ты спрячешь пистолет в этом летнем тесно облегающем гомовском наряде? Разве что между ног, хотя там его найдут в первую очередь.

Эдельсон резким жестом передал ему что-то похожее на карманную зажигалку. Вещица была длиной пять дюймов, имела стальной ствол, не шире сигаретного мундштука, и синюю пластмассовую кнопку наверху. На вес она оказалась более тяжелой, чем можно было себе представить.

— Двадцать унций полицейского «Мейса»! — пояснил Эдельсон.

— А можно воспользоваться этой штучкой, если партнер окажется не потрошителем, а обычным гомосеком? — поинтересовался Линч.

— Нежелательно! — возразил Эдельсон. — Ведь этот случай моментально станет известен остальным «голубым», и они без труда тебя «раскусят». В лучшем случае ты потеряешь все надежды на успех. Так что в случае явной антипатии к партнеру, попробуй сослаться на ревнивого сожителя, который, дескать, не пощадит вас обоих, и предложи перенести свидание в более укромное и безопасное место. Либо разыграй обиду на необходительность партнера и отсутствие должного такта в его манерах. Словом, веди себя как достойный педераст и у тебя не будет проблем с отговорками. — Эдельсон говорил тоном опытного наставника, и Линч чувствовал как ему передается спокойная уверенность капитана. — Прогуляйся сегодня вечером по Третьей авеню и присмотрись, что носят «голубые», каковы их манеры и повадки. Вот деньги на расходы. Купишь себе соответствующую одежку и приступай к работе. Будь настойчив, активен, нахален, где надо, и тебе улыбнется удача.

Линч спрятал деньги в бумажник, пристегнул трубку с «Мейсом» к карману серой курсантской гимнастерки и спросил:

— Вы действительно думаете, что нас ждет успех?

— Шанс есть, а если так, то мы должны его использовать. Увидимся завтра. Рад был познакомиться, Линч.

Джон еще не успел встать со стула, а Эдельсон уже что-то писал в своем блокноте. Линч пошел к двери. Осторожно закрывая за собой дверь, он бросил пристальный взгляд на капитана, но увидел лишь его черепообразную голову, низко склоненную над письменным столом.

 

2. Записная книжка Эдельсона

Среда, день, 8-е июня. Думаю, еще один шаг вперед. Нашел настоящего упрямца, но им можно управлять. Запугай его, потом назови «Джонни-дружище», и вот он уже просит «Позвольте поцеловать Вашу задницу, сэр». Комми, гомики, евреи — вот круг его врагов. Конечно, про евреев сам не говорил, но было видно. К кому он не испытывает вражды? К потрошителю педерастов. Главное, принудить Линча возненавидеть его. Так надавать ему по заднице, чтобы он думал только о том, как бы побыстрее поймать этого сукина сына и больше никогда со мной не сталкиваться. Возможно, Линч не совсем подходит для этого дела что-то в нем не так, — но я прослежу, чтобы он сработал, как надо. Заставлю его. Весь этот треп про армию и череду провалов на гражданке. Еще один хнычущий неудачник, обеляющий свое прошлое. «Подал в отставку и сделал ноги». Сделал ноги и стал полицейским. Такая вот мотивация. И еще плаксивая история о дядюшке Филе. Что ж, сынок, я, может быть, не такой уж ушлый, как раньше, но знаю кое-что о Филе Ланахане. Мы вместе примерно в одно время были курсантами, потом он пошел своим путем, я — своим. Но я слышал о нем. Поступай в армию и укройся от мира, да только это не самое удачное место, чтобы спрятаться от проблем. Ты еще узнаешь об этом, а я тебе помогу. Но к чему мой треп? Да еще так поздно. В записной книжке не об этом пишут. Факты, дружище, факты.

Бывало, что парни вроде Линча становились проповедниками, правда, довольно плохими. Теперь они проповедники-неудачники с полицейскими значками и пистолетами, маленькие шалуны в синей форме, играющие во всамделишних сыщиков и грабителей. Полицейские и полицейские-изгои, вот кого мы теперь имеем. Впрочем, не все могут быть Эдельсонами, так ведь? Не все могут отдавать работе столько своего времени и вкладывать столько старомодной семитской умственной энергии, как это делаешь ты, чтобы руководить кучкой недалеких амбалов, которые с удовольствием вытерли бы о тебя свои ноги. Не все могут быть такими талантливыми. Не важно, что этот талант не останется в истории. И не важно, что как-то вечером ты пришел домой, как обычно, поздно и не увидел своей жены. И с тех пор не видел ее уже никогда. «Мне просто хотелось увидеть, заметишь ли ты мое отсутствие,» — сказала она, когда ты позвонил в дом ее матери. Она больше никогда не вернулась, и ты действительно не придал этому никакого значения. В наше время не часто встречаешь такую преданность работе. Ты говоришь себе, что постоянно смотришь на обручальное кольцо, которое все еще носишь. Теперь ты женат на полиции, на своей должности. Поразительная преданность своему служебному долгу. Но я опять увлекся. Хватит. Линч всего лишь номер три. К завтрашнему дню надо обработать еще семерых «живцов». А здорово я придумал с этой уловкой — «Вы последний, десятый кандидат». Жаль, что не смог додуматься раньше. В прежние времена смог бы. Ладно, пощупаем теперь следующего кандидата. Все хорошо, Эдельсон, сообразительный еврейский мальчик, прикури еще одну сигарету и собирай свой minyun. Если ты такой сообразительный, то почему ты не богат? И если ты такой аккуратный снаружи, то почему так беспокоен изнутри? Итак! Кто там следующий, и как бы его поиметь без излишних хлопот?..

 

3. Стюарт Ричардс

«Неудачная неделя, совсем плохая неделя,» — отрешенно думал Стюарт не без некоторого внутреннего самодовольства. Он кашлянул и коротко, сдавленно вздохнул. Скоро надо вставать, выпить еще одну таблетку тедрала, чтобы прочистились бронхи. Последнюю дозу он принял в пять, когда проклятая одышка разбудила его. Тедрал ночью. Утром, днем, и вечером тоже. Он зевнул, потянулся и опять лег. Утренние дела могут подождать. Пятница, уже пятница!

Скверное настроение исчезало лишь после удачного убийства. Вот лучшее средство от депрессии и нравственных мучений!

Стюарт вспомнил, как в прошлую субботу проснулся с чувством, будто проспал четырнадцать часов. Раздражительность прошла без следа. Прошла и боль, в висках больше не ломило, как с похмелья. Он мог дышать легко и свободно без неприятных ощущений на каждом вдохе и выдохе. Он чувствовал себя превосходно, как после первого убийства. Все было так же, как и после предыдущих эпизодов, пока не появлялась прежняя все нарастающая усталость и невыносимая раздражительность, когда жизнь кажется бессмысленной и безрадостной, а радость — невозможной. Когда кажется, что нет никакой возможности избавиться от подавленного состояния, вырваться из замкнутого круга, сулящего одни лишь страдания, беспрестанную душевную боль и горькое чувство полной безысходности. Было время, когда помогало кино. Или потрахаться с кем-нибудь. Теперь он мог смотреть по два фильма в день, трахаться каждую ночь на протяжении недели, и все безрезультатно. Фильмы приелись, а блудливые девушки уже не вызывали никаких чувств, кроме гадливости и омерзения. Их чавкающие, зловонные, напомаженные тела лишь отбивали аппетит. Все одинаковые, каждый раз одно и то же — ничего нового, хоть удавись. Он уже не выносил, если кто-нибудь даже случайно заговаривал с ним, и тем более, если требовалось быть учтивым и обходительным. При этом в мозгу его звучала лишь одна и та же фраза, бесконечно повторяемая, как короткая молитва: «Заткнись, оставь меня в покое, мать твою… Заткнись, оставь меня в покое, мать твою…» Повторяемое бесконечно это самовнушение освобождало его от гнетущих мыслей. Бог свидетель, ему-таки нужно было лишиться их на некоторое время, но облегчение, которого он ждал, не приходило. Все только бесконечно нарастало по спирали. И покой приносило лишь убийство… убийство… убийство…

В некотором смысле было легче, когда он ходил на занятия и читал что-нибудь. Он, по крайней мере, мог отключиться и действовать механически. А периоды свободного времени были самыми трудными. Ему было стыдно, что он не выносит оставаться в одиночестве. Вот почему он спланировал нынешнее лето. Хочет проверить, сможет ли прожить три месяца один-на — один со Стюартом Ричардсом. Наедине с самим собой. Тем более что иногда победы на самом деле являются поражениями.

В прошлую пятницу он ездил в центр города навестить отца и поговорить с ним о летних каникулах. Конечно, он начал с опоздания на двадцать минут. Каждый раз, когда Стюарт толчком открывал дверь офиса, он смотрел на пустое место, где после «Луис Ричардс» и «Общественный аудитор» должно было следовать «и сын». Надпись-укор.

Его отец рассчитывал, что Стюарт после окончания в прошлом году Школы торговли, бухгалтерского учета и финансов при Нью-Йоркском университете (школы его отца) будет работать вместе с ним. Дед умер ночью, и дал Стюарту понять, что ему чертовски повезло, раз он может ходить в колледж вот так, на всем готовом. Но потом Стюарт решил, как выразился отец, что он создан для чего-то большего, для аспирантуры в старинном Колумбийском университете Нью-Йорка, не меньше. Он был слишком хорош, чтобы быть просто бухгалтером, слишком умен, чтобы заняться практикой, обеспечивающей достойный уровень жизни, слишком неуравновешен, чтобы умереть своей смертью.

Стюарт настаивал, перемежая угрозы с мольбами, на получении степени магистра английской филологии, чтобы затем стать, как он хотел, преподавателем. Несомненно, ему удалось бы растянуть получение степени магистра гуманитарных наук на два года. Еще два года, прежде чем придется окунуться в большой мир. А кто знает, что может произойти за пару лет? Иногда ему хотелось, чтобы его забрали в эту проклятую армию, или одолела астма, или еще что-нибудь случилось.

В ту памятную встречу в прошлую пятницу отец приветствовал Стюарта, подняв к глазам свои наручные часы.

— Спасибо, — сказал отец, — что тебе удалось найти для меня время в тво

— 15 ем напряженном дневном графике.

Разговор касался различных тем. Стюарт объяснил, что он хотел бы на все лето остаться в своей комнате в «Оклахоме», поработать в библиотеке, не отвлекаясь по пустякам, подготовиться к экзаменам, обдумать диссертацию, прежде чем начать ее писать. По его словам, он выбрал необычную тему. Ведь никому раньше не приходило в голову писать о Роджерсе и Хэммерштейне.

Его отец высказал свое мнение о причудливых колледжах «Плющовой лиги» и о том, как хорошо Стюарт заботится о себе, используя чужие деньги. Но Стюарт знал, что старик с самого начала сделал неверный ход. Образование, по словам его отца, является одной из важных вещей в жизни, и когда они оба исчерпали себя во взаимном презрении, порожденном тем, что узнаешь себя в другом человеке и начинаешь испытывать к нему отвращение, отец не смог сказать «нет» идее, с такой искренностью предложенной Стюартом. Его влекли гуманитарные науки, пока его потребностью не стало убийство, совершаемое во избавление от гнетущих нравственных мучений и с одной лишь целью — обрести покой глубокого удовлетворения.

Стюарту пообещали, что он и дальше будет получать каждый понедельник привычный чек на пятьдесят долларов. Но он добился не всего, чего хотел. Отец вычеркнул строку о покупке машины. Старик не мог понять, зачем Стюарту автомобиль, раз он собрался проработать все лето в библиотеке, расположенной через дорогу от его общежития. Еще отец объявил, что платит за непомерно дорогое обучение в Колумбийском университете последний год, и чтобы впредь Стюарт рассчитывал лишь на свои собственные силы.

Как было бы здорово, думал Стюарт, если бы у него была машина, и он мог легко добираться до пляжа, а не трястись в «подземке». После встречи с отцом он, как обычно, находился в таком состоянии, когда любой человеческий голос кажется невыносимым, в том числе и собственный. Сжав челюсти и обливаясь потом, он гулял по улицам или мерял шагами свою комнату. «Закройся, оставь меня в покое, мать твою…» — как заклинание повторял он про себя одни и те же слова и ему казалось, что большую часть своей жизни он провел с этой фразой, постоянно звучащей в мозгу. Почему старик не мог излагать свои взгляды более… тактично? Зачем, в таком случае, нужны отцы? Смешно, думал Стюарт, сейчас он сам был и Богом-Отцом, и Богом-Сыном, а каким же отцом был сам отец?.. Закройся, оставь меня в покое, мать твою… Может быть, и в голове старика крутилась эта фраза?.. Довольствуйся тем, что получил. Каникулы на целое лето пока еще не испорчены окончательно. О, Роджерс!.. О, Хэммерштейн!.. О, какое чудесное утро!..

Стюарт думал о книгах об американском музыкальном театре, которые ему, как предполагалось, придется прочитать. Пока все еще весело. После выпускных экзаменов прошла уже целая неделя, а он не открыл еще ни одной книги.

Всю неделю он был подавлен и встревожен, даже когда лежал на солнце в Райис-парке, и не мог избавиться от угнетенного состояния. Ничего не помогало. Конечно, началось это в прошлую пятницу, после встречи с отцом. Из-за разговора с ним грудь сдавило тесным обручем. Стюарт чувствовал себя униженным, хотя и победил в некотором роде. Нет, неверно. Чтобы заполучить желаемое, ему пришлось унижаться, скулить, умасливать старика, для которого, очевидно, единственной радостью в жизни были унижения перед ним собственного сына. Кто бы еще стал перед ним так пресмыкаться? Больше некому. Вот и куражится стервец на старости лет. Нашел себе удовольствие.

Затем Стюарт осознал, что сейчас он, должно быть, сам уже отец. Вероятно, произошло это в последнюю пару недель, благослови их Господь.

Пешком он прошел от офиса отца в финансовом центре города в Виллидж, где весь день прослонялся по узким, беспорядочно изогнутым улицам. Он думал позвонить какой-нибудь девушке, но не решил, какой именно. Наконец, оставил сомнения и пошел посмотреть остросюжетный фильм, который еще не видел. Картина оказалась очень плохой и поэтому ничем не помогла. Не помог и плохой обед в итальянском ресторане. Выйдя из ресторана, он сказал себе, что сделал все возможное, чтобы избавиться от все более настойчивого стремления к очередному убийству, как единственному действенному средству обрести столь желанный душевный покой. Но чем большие волевые усилия он делал над собой, тем сильнее возрастал неукротимый дух противоречия. Оставалось одно из двух: либо окончательно свихнуться в этой дьявольской борьбе с самим собой, либо совершить очередное убийство и хоть на время обрести душевный покой, прежде чем внутренний мир и согласие с самим собой снова не взорвутся противоборством сомнений. Вот когда ясно понимаешь, что здоровый дух — это абсолютно скотское безразличие ко всему на свете. Вот в чем заключена незыблемая основа жизненного благополучия. С прошлого раза прошло почти два месяца. Здесь он обнаружил, что у него с собой нож, прижатый к бедру — единственное, что может ему помочь.

Этим утром он почувствовал, что опять нарастает напряжение. Благодаря Эрику-Алеку он выгадал неделю, лишь одну паршивую неделю. А теперь обстоятельства давили на него опять. Как обычно, такие разные обстоятельства. Его родители, Терри и тот неизвестный ребенок, один гомик за другим, неначатая работа над диссертацией, то, что он не готовится к экзаменам, нехватка денег или развлечений, только бесконечный, подпитывающий сам себя гнев, и чувство, что его время закончится раньше, чем отец перестанет давать деньги.

Если бы ему удалось хоть немного забыться. Плотские удовольствия не очень в этом помогали. Лучше повернуться и ударить в ответ. Но кого, родителей? Теперь он уже знал, что этим только замутит воду и добьется еще большего раздражения. А вот педерастов со всеми их гнусными подхватами, ухмылочками и оскорблениями. Этих мальчиков становилось все больше. Из-за них он раздражался, но и успокаивался. Здесь не о чем спорить. В настоящее время он не видел никакого другого способа, а этот хоть на короткое время приносил облегчение. Здесь он справится. Он покажет им, он опять им покажет. Мать вашу, мать вашу, мать вашу!..

Стюарт, вытянувшись, сбросил локтем подушку на тонкий, ветхий ковер. Пусть себе лежит. Родители — кому они нужны? Каждый из них находился не дальше двадцатиминутной поездки на «подземке» от Морнингсайд-Хайтс, но разве они действительно жили в том же городе, в том же мире? Единственным неординарным событием в их мелких жизнях в Бронксе был развод, но даже он не оказался настоящим разрывом.

Как можно это назвать, если родители трехлетнего малыша разводятся, но не порывают меж собой, пока ребенку не исполнится семнадцать? Все эти годы Стюарт был связным. «Мамочка говорит, что ей еще нужны деньги». — «Скажи ей, что я больше не могу дать. Передай ей, пусть позвонит мне, и я ей сам скажу». Потом его отец познакомился с Ритой и по меньшей мере пять лет ушло на переговоры о разводе. В некотором роде было брачным чудом уже то, что его невероятно неразговорчивый отец нашел себе новую жену. Она тоже была разведена, имела десятилетнего сына и тоже торговалась с бывшим мужем по поводу развода.

Они не пригласили Стюарта на свадьбу. Как объяснил отец, свадьбы по сути не было. Была лишь регистрация брака в юридической конторе. Кроме того, появление Стюарта может лишь дополнительно расстроить сына Риты, жившего теперь с отчимом.

Мать вторично замуж не вышла. Благодаря чему у него хоть была возможность иногда приезжать домой и менять обстановку опостылевшего студенческого общежития. Но дома он еще острее ощущал свою неприкаянность. Его просто душило бешенство, когда взрослым умом он снова и снова осознавал, во власти каких химер находился он все прежние годы.

Что ему сказала мать несколько недель назад? Стюарт сидел в общежитии, потому что из-за какого-то небольшого осложнения болезни дыхательных путей несколько дней не ходил на занятия. Мать звонила ему, а он старался избавиться от ее расспросов «почему-ты-не-звонил», отвечая, что чувствовал себя плохо. Она велела ему немедленно взять такси и приехать домой, чтобы она могла за ним ухаживать. «Не надо, — отвечал он, — мне уже лучше и сегодня я собираюсь пойти на занятия». — «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — говорила она. — Если бы ты по-прежнему слушался меня, то не болел бы так часто». — «Если бы я еще слушался тебя, я бы по-прежнему оставался тем кретином, каким был все эти годы… Заткнись, оставь меня в покое, мать твою…»

Жизнь становится такой простой и легкой, когда перестаешь наконец колебаться и делаешь решительный шаг. Не имеет значения какой именно, лишь бы решительный и лишь бы шаг. Хоть один шаг навстречу своей свободе, навстречу самому себе, чтобы хоть немного ослабить все те невидимые изнутри моральные путы, мешающие жить своей жизнью, не дающие стать самим собой. Почему же, в таком случае, столь немногим это удается? Разве люди не понимают? Или они отступают, находя эту простоту слишком пугающей? Он в который уже раз не мог понять, почему ему потребовалось двадцать два года, чтобы сделать это открытие, почему столь простой, правильный и легкий выход стоил таких усилий?! Наверное труднее всего понять то, что истина столь проста, доступна и безобразна! Нужно просто сделать решительный шаг, пусть даже самый неверный, и предполагаемое падение окажется выходом на поверхность, а непреодолимые барьеры ничтожной мишурой.

Стюарт ногой резко сбросил с себя простыню, чтобы воздух охладил его разгоряченное тело. Он спал без пижамы и этим на некоторое время добивался иллюзии прохлады.

Неужели никогда в его голове не замолкнут их голоса? Ты уходишь, чтобы избавиться от них, но обнаруживаешь, что они все еще с тобой. Преследуемый живыми, а не призраками. Изменится ли что-нибудь после их смерти? Можно предположить, что станет еще хуже. Это не значит, что ты больше не можешь приезжать домой. Главное, что ты не можешь уезжать оттуда. Или, может быть, у тебя никогда и не было дома.

Теперь его домом была «Оклахома», где он жил с сентября и общался с соседями лишь во время приступов одиночества. За исключением того промаха с хорошим Альфредом в прошлом декабре, он относился к людям достаточно любезно, хотя и сохранял определенную дистанцию, особенно между собой и другими постояльцами его «блока», как в общежитии называли темный коридор, шесть отдельных жилых комнат и общие кухню и ванную комнату.

Опять началось хриплое дыхание, напомнив о том, что тедрал почти закончился. Надо будет купить в аптеке. Сам себе буду матушкой. Мамочка-Стюарт содержал свою комнату в общежитии на Манхэттене в чистоте, почти пустой. Старался никогда ничего не разбрасывать. Чем более раздраженным он себя чувствовал, тем тщательнее следил за порядком в своем жилище. В идеале, считал он, жилье должно выглядеть так, словно здесь никто не живет. Впрочем, думал Стюарт, так оно и есть. На пляж или не на пляж? Три дня подряд эта несчастная «подземка»! Не на это он рассчитывал нынешним летом.

Опять его охватывало знакомое беспокойство. Точнее, беспокойное и пугающее настороение, напоминающее ему о детском слове «озорной», под которым, что Стюарт понял позднее, он подразумевал «сексуальный». Его самая первая ассоциация связывала это слово с ощущением, когда хочется сходить по большому, но ждешь, нарочно удерживаешься как можно дольше, сохраняя необычное возбужденное состояние, которое к тому же нарастает, как при искусственно растянутом отсасывании.

Подумав об отсасывании, он понял, что уже некоторое время прислушивается к постукиванию тарелок и столовых приборов на кухне в двадцати шагах от его запертой двери в конце изогнутого буквой «L» и тускло освещенного коридора. Альфред Бронсон, без сомнения, тщательно выбритый, с аккуратно завязанным галстуком, в не новой, но приличной и выглаженной им самим рубашке, старательно заправленной в узкие брюки, возился на кухне. Альфред готовил себе завтрак. Еще одно напряженное, заполненное работой в библиотеке утро, еще одно утро, приближающее его к должности преподавателя и сопутствующему ей цивилизованному чувству устроенности в жизни, не говоря уж о блестящих юношах-студентах, которые будут восхищаться эрудицией и остроумием своего молодого преподавателя.

Альфред, Альфред, ничьи тарелки не звучат так, как твои. «Постукивание» — не совсем точное слово. Милая Лорена, наша толстая шестидесятилетняя богиня ванной комнаты, постукивала, когда прерывала свои бесконечные постирушки и скрипя половицами, шла на кухню, где Филлис, высокая стройная девушка с гибкой фигурой развязно крутилась и грохотала тарелками, оставляя после себя лишь осколки битой посуды. Костлявый парень, имевший ближайшую ко входной двери комнату, вообще не производил никаких кухонных звуков и, насколько мог судить Стюарт, питался на стороне. И только Альфред позвякивал кухонной утварью каким-то особенным неповторимым образом. Стюарт знал привычки соседа наизусть. Сейчас он уплетает сосиски с жареной картошкой, потом будет пить крепкий кофе без сахара и, наконец, с удовольствием выкурит дешевую сигарету без фильтра.

«О, Альфред, со своим узким, аскетическим лицом и терпимой улыбкой! Из

— 19 вини за то недоразумение в минувшем декабре. Недоразумение? Я слишком мягок к себе. Тогда что же, флирт? Но не будем забывать, что я порвал с Терри. Впервые я жил сам и мне было ужасно одиноко. Именно тогда я и созрел для всего, или почти для всего. Ничего не помогало — ни кино, ни девушки, ни даже Куропатка, который был месяцем раньше. Да, Альфред, ты ошибся, слушая меня, когда мы оба находились на кухне, а я ошибся, изливая тебе душу. Я и в самом деле взболтнул лишнее, мне ведь так хотелось понравиться тебе. Нелепая случайность и только. Ты был вежлив и деликатен. Не про каждого из этих сосунков можно сказать такое…»

Стюарт твердо пообещал себе, что больше это не повторится. Такая беспечность просто недопустима. Жертву лучше искать на стороне, подальше от дома. Тогда он взял нож и, покинув общежитие, долго и безрезультатно бродил в западном районе семидесятых улиц, пока, наконец, от досады на самого себя не воспользовался услугами того парня-проститутки.

«…Альфред, ты по-своему действительно восхитителен. Ты делаешь то, что необходимо, и при этом остаешься нетронутым. Наверное, моему отцу нужен был такой сын, как ты. Тогда тебе не пришлось бы рыться во всех этих бумагах, а я не слонялся бы бесцельно по городу, вечно чем-нибудь недовольный. Наверное, ты и мой отец стоите друг друга. Отец достаточно часто давал мне понять, что родственники, подобные мне, его не стоят. Ты и мой отец прекрасно подходите друг другу. Отец и сын, пришедшие позавтракать в „Шрафтс“, ты, со своими сосисками и впалыми щеками, и он, пьющий кофе без сахара и тревожащийся лишь о том, что могут подумать окружающие. Конечно и ты бы „порадовал“ отца. Но в отношении тебя отец был бы более терпим. Он по-прежнему считал бы тебя хорошим, полагая что сын стал „голубым“ исключительно из-за дурного влияния со стороны. Дескать, мальчик слишком добр, чтобы не поддаться злой воле и самостоятельно противостоять дурному влиянию. Тебе, Альфред, сходило бы с рук абсолютно все, столь обманчива твоя внешность».

Чтоб отвлечься от навязчивых мыслей и все возрастающего искушения, Стюарт медленно провел рукой по холодной испарине, выступившей у него на груди. Тело было бледным от природы и загар к нему почти не приставал. Кожа лишь краснела и становилась, в конце концов, бурой, но не более того. Шоколадного загара добиться было невозможно. В этом году он рано, где-то в середине апреля, начал ездить в Риверсайд-парк и загорать без устали. Сейчас кожа стала приобретать оранжевый оттенок. Приподнявшись на локтях, он критически осмотрел свое абсолютно обнаженное тело и, недовольно откинувшись на спину, уставился бессмысленным взглядом в потолок. Страшно не хотелось тащиться на «подземке» в Райис-парк, и людей там обычно до черта. Но еще меньше его интересовали другие пляжи, куда тоже можно добраться на метро, с их грязной водой и песком, напичканным брюхатыми отцами, обрюзгшими мамашами и шумной, бросающейся песком малышней.

По будним дням пляж Джоунс-бич довольно пустынен, чистая вода, чистый воздух, можно даже немного почитать. Может, он встретит в студгородке кого-нибудь с автомобилем. Ни одна из девушек, с которыми он трахался в последнее время, не имела собственной машины, поэтому, наверное, они и перестали его интересовать. В конце концов, он может проехаться на пляж с каким-нибудь педиком из студгородка. У них у всех есть автомобили. День, кажется, будет жарким. Значит, опять Райис-парк? Возможно. Если он вообще куда-нибудь поедет сегодня. Не будь такой сильной жары, Стюарт предпочел бы остаться дома и проспать весь день. Так, а как насчет кино? Парочка фильмов? Или три, или четыре, или больше. Путешествие в страну грез. Есть ли вообще хоть что-нибудь, ради чего стоит открывать глаза и вылезать из постели?

 

4. Джон Линч

Линч не понимал, зачем только он согласился выполнять задание Эдельсона. Прошло лишь два дня, а его уже тошнит от такой работы. Сегодня рано утром ему позвонил Эдельсон, разбудив и в очередной раз проинструктировав в своей спокойной и рассудительной манере. «Что новенького?» — интересовался капитан. Нет, он конечно, не ждал так скоро результатов, но просто должен знать как обстоят дела на участке Джона Линча.

Линчу не потребовалось много времени на ответ. «Ничего нового, — ответил он, — за исключением того, что его теперь провожают глазами все извращенцы Манхэттена и уже раз облапали в одной забегаловке на Бродвее». — «Поздравляю! — рявкнул Эдельсон. — Ты, я вижу, зря времени не теряешь».

Джон начинал чувствовать, как его все больше и больше раздражает фамильярный тон Эдельсона. Вот он сидит за чашкой дрянного кофе и остатками гадкой английской булочки в забегаловке на Колумбус-авеню в районе семидесятых улиц на отведенном ему капитаном участке. Он, видете ли, не только должен посещать те же бары, что и «голубые», но и питаться той же самой хавкой. Он, конечно, никогда не был гурманом и особой привередливостью в еде не отличался, но то, что подают на стол в этих «голубых» барах на его участках — редкое дерьмо. Или, может быть, у него просто пропал аппетит в обществе без утайки целующихся взасос «голубых»? Просто уму непостижимо, до чего эти педики обожают лизаться. Они целуются при встрече; целуются расставаясь, пусть даже на самое короткое время, чтобы увидившись, поцеловаться снова; целуются за столом во время разговора, во время еды, целуются взасос, даже не прожевав как следует и не проглотив свою поганую жрачку. Вряд ли в такой обстановке даже самые изысканные блюда могли показаться аппетитнее, чем дрянной кофе с липкой английской булочкой, которая комом застревает в горле, словно язык любвеобильного партнера.

Единственное, что утешало Джона — отведенный ему Эдельсоном участок для фланирования находился достаточно далеко от его родного квартала и случайно столкнуться здесь со знакомыми было менее вероятно, чем на остальных участках, которые прочесывались такими же «подсадками», как и он сам. В первый же день Джон рано утром покинул свою меблированную комнату в районе западных двадцатых улиц, в которой поселился на время операции и, одетый под «голубого», отправился фланировать на свой участок, благо тот находился поблизости. С этого дня, согласно предписанию Эдельсона, Линч должен был безотлучно вертеть задницей и слоняться по своему участку с раннего утра до глубокой ночи. В это время облюбованные «голубыми» бары пустели и закрывались, тогда как педерасты, уединившись, предавались своим жеребячьим утехам, либо выбившись из сил и отрубившись, сладко спали. Словом, гомы жили в своем обычном ритме, в то время, как привычный к четкой армейской дисциплине, Джон Линч никак не мог привыкнуть к своему новому распорядку. Даже ночные дежурства в прежние времена не отнимали у него столько сил и не изматывали так морально, как эта жестко обусловленная необходимость с утра до ночи вертеться среди «голубых».

Сейчас был полдень. Джон никогда так поздно не завтракал прежде, но вот уже второй день, как аппетит пропал начисто. Джону претил этот праздный образ жизни, и чувствовал он себя скверно, как с затянувшейся похмелюги. Его снедало беспричинное чувство вины вперемешку с острым ощущением неловкости своего нынешнего двусмысленного положения. В армии шла размеренная жизнь, и это в воинской службе ему нравилось больше всего. Однажды, правда, был период, когда их старший сержант запил, вошел, как говорится, в стопор и все никак не мог выйти из затяжного запоя. Три недели их подразделение наслаждалось свободой, и только один Джон Линч томился целыми днями от вынужденного безделья. Приходилось либо много и долго спать, либо коротать вечера в расположенном недалеко от военного лагеря придорожном баре. Джон не любил этот бар, облюбованный «голубыми» из предместья, но это было единственное заведение поблизости расположения их части, где можно было как следует напиться за скромную плату, а часто и вовсе даром. Молодых солдат за свой счет угощали «голубые». Ухаживали, надо полагать. Несмотря на это, солдаты били гомиков нещадно, зверски, до полусмерти. Джон не находил себе места и почувствовал облегчение, лишь когда новый сержант стал решительно наводить порядок.

С раннего детства Джон подрабатывал после уроков в школе, а также во время летних каникул. Было тяжело, но он верил, что в конце концов добьется большего, чем какой-нибудь маменькин сынок, которому его толстозадый папаша каждый вечер приносит что-нибудь в подарок. Единственным периодом безделья в его гражданской жизни было время после увольнения из армии. Он выдержал всего шесть недель, потом пошел стажироваться в «Мейсиз». Ему никогда не нравилось пресмыкаться перед клиентами, чтобы они хоть что-нибудь купили, но Джон решил, уж лучше некоторое время заниматься этим, чем вовсе ничего не делать.

Два дня назад Эдельсон развернул подробную карту Нью-Йорка и показал Линчу десять наползающих друг на друга участков между Бликер-стрит и 86-й улицей, от Ист-ривер до Гудзона. Капитан пометил места, где произошли все четыре убийства: Парк-авеню в районе тридцатых улиц, западный район семидесятых улиц, Грэймерси-парк и Сентрал-парк-вест. Обе части города, не ниже Виллидж и не выше 86-й улицы.

Территория Линча протянулась от Колумбус-секл до 86-й улицы и от западной части парка до Риверсайд-драйв. На этом участке произошли два убийства из четырех. Несмотря на очевидную необходимость своей миссии, Линча не покидало странное ощущение напрасно растрачиваемого времени, усилий, расходуемых вхолостую, и он ничего не мог с собой поделать. Кроме того, Линч никак не мог привыкнуть к своей новой одежке в гомовском стиле, а возможно — никак не мог отвыкнуть от столь привычной униформы. Неловкость усугублялась косыми взглядами добропорядочных прохожих и пристальными оценивающими взорами «голубых», безошибочно распознавшими в нем новичка и теперь ожидающими удобного момента познакомиться поближе.

Накануне он сделал себе специальную прическу и купил несколько полосатых спортивных рубашек, тесно облегающие «ливайсы», спортивную куртку и к ней широкие штаны. Еще сандалии, вспомнил Джон, посмотрев вниз на свои голые паль

— 22 цы, свесившиеся с перекладины высокого круглого табурета у стойки. Он не привык ходить с торчащими голыми пальцами ног и сейчас ему казалось, что у него все торчит и выпирает, как у дешевой потаскухи.

Джон снова вспомнил о своей новенькой курсантской униформе, которая была ему так к лицу и в которой он наедине не раз любовался собой, стоя перед зеркалом, когда тренировался быстро выхватывать из кобуры увесистый револьвер «полис-спешел».

Видя его неловкость и смущение, Эдельсон предложил считать новую одежку своего рода служебной формой. Слабое утешение для столь явного гетерофила, каковым Джон считал себя до самого последнего времени.

Пока револьвер Линча покоился под носками в шухляде массивного шкафа, трубка с «Мейсом» лежала в кармане его тесно облегающих «ливайсов» и лишь мозолила бедро. Скорее бы выйти на потрошителя, чтоб испытать на нем усиленное поражающее действие этого хваленого Эдельсоном компактного газового баллончика. Джон чувствовал, что с каждым днем все больше теряет самообладание и вот-вот сорвется. Интересно, как чувствуют себя остальные «подсадки»? Жаль, что капитан не познакомил их друг с другом. Джон попытался взять себя в руки и отмахнулся от мысли, что остальные девять мнимых гомов чувствуют себя лучше, чем он. Как бы не так. Он еще неплохо держится, не говоря уже о тех, которые и вовсе отказались от уготованной им Эдельсоном миссии. Больше всего удручает неопределенность. Как долго все это может продлиться? И кому повезет в первую очередь? Обидно будет, если все его усилия закончатся безрезультатно. И еще одно, что казалось Линчу не менее обидным: раз Эдельсон отобрал его в свою команду, значит он похож на «голубого». Возможно чисто внешне, а может быть и манерами. Этот цепкий капитан редко ошибается в людях и столь же редко бывает до конца откровенным. Не только с подчиненными, но и с начальством тоже. Эдельсон не касался посторонних тем во время инструктажа. Зато в отношении малейших подробностей из жизни «голубых», его запасы информации были поистине неистощимы. Капитан не раз повторял, что его дело отдавать приказы, а дело «подсадок» лишь беспрекословно подчиняться. Эдельсон, например, детальнейшим образом показал и описал каждому его участок, но не счел нужным объяснять, почему именно он разметил участки так, чтобы те частично перекрывали друг друга по всему периметру границ. Впрочем, догадаться несложно. Просто капитан надеется таким образом исключить вероятность того, что наш «клиент» проскользнет меж границами участков, так и не нарвавшись ни на одну из «подсадок». Именно поэтому, наиболее плотно участки совмещаются в деловых, многолюдных районах: Таймс-сквер, Колумбус-секл, Бродвей, Вашингтон-сквер, где одновременно могут находиться по двое-трое наших людей. Столь плотный прессинг ускоряет решение задачи, однако с самыми роковыми последствиями. Сердце Линча сжалось от недоброго предчувствия.

Неожиданно Джон поймал себя на том, что пристально изучает сидящего рядом педриллу, напряженно пытаясь сообразить, «подсадка» тот или нет. Странно, что он думает об этом, а не о том, чтобы побыстрее распознать потрошителя. И все-таки жаль, что Эдельсон их не познакомил. Всех тех десятерых парней, которым он уготовил эту миссию. Хотя, возможно, он руководствовался некими, одному ему известными, доводами рассудка.

Сейчас снаружи, на Колумбус-авеню, гремела, как обычно, из какого-то испанского музыкального магазинчика с подвешенным над дверью громкоговорителем (глухие эти пуэрториканцы, что ли, недоумевал Линч, если они всегда врубают свою музыку на полную громкость?) размеренная мелодия «клоп-клоп» меренги или что-то в том же роде. Он до сих пор не отличал одну от другой, хотя против своей воли практики уже имел предостаточно.

Внутри было не намного лучше. Через несколько табуретов от него за стойкой сидел и ел из большой тарелки кукурузные хлопья с клубникой пухлый гомосексуалист с козлиной бородкой. Линч наблюдал, как тот отправлял в рот полную ложку хлопьев, тщательно пережевывал, затем глотал. Потом брал клубничку, но не жевал. Он держал ее между зубами и сосал, пока она полностью не растворялась.

Теперь и гомик смотрел на Линча. «Таким ранним утром, — подумал Джон. Когда-нибудь эти ублюдки успокоятся?»

Ну и завтрак. Даже кофе дрянь.

Мистер Козлиная Бородка уже вопросительно поднял бровь. Линч стал обдумывать какой-нибудь достаточно чистый способ зарабатывать себе на жизнь, вроде уборщика клеток горилл в зоопарке или практикующего гинеколога по абортам с кабинетом на углу 125-ой улицы и Ленокс-авеню.

Чтобы не действовать подозрительно быстро, Джон крутнулся на табурете и посмотрел на улицу. Какой-то пьяный пуэрториканец лежал в луже мочи у входа в забегаловку.

«Латиносы, — думал Линч. — Ну и район, целая коллекция отбросов общества, которое постепенно теряет свои устои и развращается, в том числе и на его участке, где собираются эти подонки. Им не придется долго ждать. Скоро все остальные тоже по уши погрязнут в скверне. А потом они под звуки „клоп-клоп“ меренги возьмут нас тепленькими. Идешь по этим улицам, будто гуляешь в выгребной яме».

Линч был совершенно подавлен жизнью в этом районе, где за двенадцать долларов можно снять меблированную комнату в одном из домов, построенных из обожженного кирпича. Низкая плата привлекала бродяг. Белые, черные, может, зеленые, спали по четверо и пятеро в одной комнате, не работали, не мылись, никаких признаков самоуважения. Некоторые из старых жильцов, как и его соседи, все еще цеплялись за Челси. Но некогда приличный Вест-Сайд сейчас составляли центральный Гарлем, окраинный Виллидж и почти окраинный Бауери.

Джон видел на улицах мужиков-проституток днем и ночью, трясущих своим «хозяйством» и спрашивающих «Мужчина, как я сегодня выгляжу?» Повсюду крутились деловые торговцы наркотиками, хотя особо напрягаться не стоило, клиентов хватало — товар расхватывали в открытую. Казалось, каждое крыльцо забито сонными мужиками и тощими бабами, бледными, несмотря на солнце, как будто они жили в пещере.

И гомики, думал Линч, вы не поверите, сколько гомиков. Большой парад на Сентрал-парк-вест начинался с темнотой, когда возвращались с работы, имеющие ее, педики. Как называл это один из них? «Гавань мужеложества». Дюжины, сотни «голубых», ожидающих захода своего «шлюпа» в чью-то «голубую гавань» с наступлением темноты.

«Мать честная, — думал Джон. — Скамейка за скамейкой, заполненные ими, выстроенные в шеренгу вдоль каменного забора, как на рынке невольников. От Музея до Колумбус-секл, двадцать кварталов, забитых снующими гомосеками».

Линч пытался представить, что они в этом находят. Двое мужчин вместе, какой в этом смысл? Что могут делать двое мужчин? Как они общаются друг с другом? Если прижимаются друг к другу лицами, то разве им не мешают бороды? Мысль о бороде другого мужчины, трущейся о его собственную, показалась ему неуютной. Он вспомнил, как в детстве дядя Фил частенько баловался с ним, пугая его небритой щекой, шершавой как наждак, но сейчас это было нечто другое.

Не мог Джон понять и другие стороны таких отношений. В его голове не укладывалось, как можно принять эту штуку себе в задницу или сосать ее без отвращения. Для мужчины естественно стремиться войти вовнутрь, а не наоборот. Лично он, во всяком случае, предпочитал первое. И вряд ли согласится стать «гаванью» для чьего-то «шлюпа». «Нет ничего лучше доброго старого траханья, — думал Линч, — но даже без этого он мог бы обойтись, если бы потребовалось, а эти, ну просто до потолка прыгают от нетерпения».

Мистер Козлиная Бородка уже расплачивался, одновременно ковыряясь зубочисткой в зубах и уставившись на Линча. Джону не понравилось, как гом застрял у кассового аппарата, наблюдая за ним и тыкая пухлой, мягкой ручкой в стекло, под которым лежали сигареты.

«Всегда они заходят сзади, — подумал Джон. — Может, намекнуть мистеру Козлиной Бородке, чтобы он убрался прочь из-за его спины. Но проще всего самому развернуться лицом к ниггеру за стойкой и попросить добавить кофе, хотя бы и дрянного».

От новой чашки кофе, стоящей перед ним на стойке, шел пар, а Линч смотрел на улицу. Через окно забегаловки он вскоре увидел, как мистер Козлиная Бородка косолапой походкой, словно у него полено в заднице, вышел наружу. При каждом шаге его тяжелые жирные ляжки перекатывались и подрагивали. «Интересно посмотреть на эту задницу надетой на член», — неожиданно для себя подумал Джон. С начала операции в его памяти, на удивление, всплывали все старые грязные шуточки о педиках. Старинные шутовские армейские приколы.

Но вдруг нечто более интересное для Линча, чем мистер Козлиная Бородка, прошло по улице. У нее были действительно отличные ноги, стройные, очень длинные и очень белые, по-летнему голые, да еще одетые в туфли на высоких каблуках, подчеркивающие изгиб ее икры. Он наблюдал за ровной, четкой походкой девушки. Она остановилась на углу, хотя как раз загорелся разрешающий сигнал светофора. Ее платье было сделано из легкой, тонкой ткани. Синий ситец, и, кажется, под ним никакой комбинации. Налетевший порыв ветра задул нижнюю часть платья между ее высоких бедер, показавшихся Линчу такими же крепкими и сужающимися книзу, как у грациозного спринтера. В районе груди у девушки было не густо, но Линча никогда особенно не привлекал тип Мать-Земля. Темные волосы по-мальчишески коротко острижены, но высокий начес смягчал первое впечатление. Лицо открытое и дерзкое, очень ирландское. «Потрясающая фемина! — подумал Линч, — слишком симпатичная, чтобы быть проституткой, но, тем не менее, это не исключено. Ведь соблазнительные проститутки отличаются от своих коллег-дурнушек лишь тем, что не маячат на углах, цепляя прохожих мужчин. Милашки пользуются спросом, всегда в цене, и поэтому мужчины находят их сами. Кем-бы она ни была, — сказал себе Джон, — он не возражал бы против небольшого приключения с ней. — Сидя за стойкой, Линч почувствовал эрекцию. — Остынь, парень! — сказал себе Джон. — Она засмеется тебе прямо в лицо. Посмотри на себя со стороны!»

В этот момент три очень худых гомосексуалиста, двое белых, один чернокожий не спеша приблизились к прелестной незнакомке. Линч никогда не видел ничего более изможденного, чем тощий педераст. На их костях мясо отсутствовало напрочь, а лица были как у мужика на этикетке пузырька с йодом. Не удивительно, подумал Джон, от такой жизни точно задница отощает. Он, наверное, сам уже потерял несколько фунтов. Линчу казалось, что такая худоба не может быть простой случайностью. Создавалось впечатление, будто большинство из них нарочно стремилось подчеркнуть ее выбором одежды. В шикарном магазине гомовских прикидов на Лексингтон-авеню он видел только узкие брюки, приталенные рубашки и тонкие галстуки. Все, в основном, в вертикальную полоску. Джон постарался вспомнить, как шутили об этом заведении. Единственный магазин мужской одежды, где у покупателя замеряют объем бедер, даже если ему нужен только галстук.

Линч осознавал, что никогда не привыкнет к ласковому обращению «Милашка», с которым его обслуживал продавец. Он пошел в магазин для первой проверки своей новой роли педика, но каждый раз, как кто-то смотрел в его сторону, Линч терял самообладание. Оба продавца наперегонки бросились к нему, однако Джон охладил их прыть, пробормотав «Не говорить англиски», и только молча показывал пальцем на нужные ему вещи. В конце-концов продавец обсчитал его на двадцать долларов и, мило улыбаясь, сказал: «Приходи к нам еще, мальчик-яйчик». Джон предпочел не заводиться и быстро ретировался.

Линч осторожно прихлебнул кофе. Вторая чашка была не лучше первой. На углу вся компания уже беседовала. «А она случайно не одна из тех подружек педиков, о которых он слышал раньше?» — разочарованно подумал Линч. Казалось, что все четверо давно знакомы между собой. Один из белых парней рассказывал какую-то историю, но из забегаловки это выглядело, как усиленное жевание. Потом все рассмеялись, девушка при этом запрокидывала назад голову и широко открытым ртом судорожно хватала воздух, напоминая Линчу виденную им в кино актрисочку. Джон напряженно смотрел, как лыбящийся негр своей длинной рукой обнял девушку за тонкую талию и притянул ее к себе, живот к животу. Он прижимался прямо между бедрами, на улице, средь бела, мать его, дня. Линч почувствовал, как его руки, лежащие на коленях, сжались в кулаки. Удивительно, но создавалось впечатление, что девушке это нравилось. Ее плотная, округлая задница совершала ритмичные вращательные движения. «Нашла себе занятие,» — подумал он, прижимая кулаки к паху, где еще больше заиграла жизнь. Джон недоумевал, какой ей смысл возиться с гомиком, когда настоящий мужчина может приласкать ее гораздо ощутимее?

Неожиданно Джон понял, что парочка танцует под испанскую мелодию, несущуюся из громкоговорителя над музыкальным магазином. Более того, длинноногая красавица вела черного парня по целому ряду мудреных карибских «па».

И тут до Линча дошло. Девушка была парнем. Таким же педриллой как и все остальные в этой компании. «Черт возьми! — подумал он, — в наше время без визитки никого не разберешь». Вот он сидит с упершимся в бедро набухшим и горячим членом, но сейчас, когда он сообразил что к чему, эрекция моментально исчезла, словно и не бывало. «Действительно странно», — подумал Джон. Она или он или оно все еще вращала аккуратным круглым задом, точно такая же, как и минуту назад — синее платье, высокие каблуки и все остальное. Когда он думал, что это девушка, ему все нравилось. Когда же сообразил, что она — это он, уже не находит в той же точеной фигурке ничего особенного. Неожиданный поворот. В некотором роде Джон почувствовал облегчение. «Предположим, — подумал он, — я бы обнаружил, что она — это он, а проклятая штуковина все равно оставалась бы твердой?»

Некоторое время спустя все четверо скрылись за углом. Вдоль Колумбус ехала патрульная машина, но двое сидевших в ней полицейских не остановились. То ли они не видели всех этих привселюдных ужимок, то ли в их районе хватало дел и без гомосексуалистов, валяющих дурака на углу оживленной улицы.

Полицейский автомобиль напомнил Линчу об Эдельсоне. Сегодня утром он сказал капитану по телефону не всю правду. Эдельсон спросил, не слышал ли он в барах для «голубых» разговоров об этих убийствах. Линч ответил, что нет, и, строго говоря, не соврал. Но полная правда состояла в том, что хотя он и прочесывал всю отведенную ему территорию, но до сих пор еще не заговорил ни с одним гомосексуалистом.

«В армии все было по-другому», — подумал Джон. Он знал, что некоторые солдаты ходили в тот бар для «голубых» и даже позволяли себя там «снять», хотя сам он никогда этим не занимался до тех пор, пока их сержант не предоставил солдат самим себе и для Линча наступил период вынужденного безделья. Тогда совсем не трудно было разговаривать с «голубыми», смеяться в ответ на их шутки, выпивать за их счет. Линч считал, что делает это лишь потому, что всегда может с ними расквитаться. Рано или поздно он дождется подходящего случая и выдавит из этих «мальчиков» все дерьмо.

Многие парни из его подразделения делали то же самое. Так было принято, просто чтобы немного разнообразить обычные развлечения с девочками. К тому же, гомики сами навязывались. Линч решил, что у него должно быть такое же отношение и к своему нынешнему заданию. Важно преодолеть свое нежелание запачкаться.

«Детектив Джон Линч, — с иронией подумал он, — вплотную приступает к делу. Но Боже, какая все-таки гадость этот их кофе!» Завтра он навестит какое-нибудь другое заведение на Бродвее, и может быть там ему повезет.